Annotation


1921 год, в госпитале для инвалидов войны пришел в себя "убитый" в марте 1920 года командующий Восьмой армией Максим Кравцов. Бывший эсер и штабс-капитан царской армии, бывший член ЦК ВКП(б), лично знакомый с Лениным и половиной героев Гражданской войны и сам награжденный двумя орденами Красного Знамени… В 1922 году Ленин после двух инсультов — уже политический труп, Сталин и Троцкий не дружат, и перед командармом Кравцовым встает вопрос, с кем же ему по пути…





* * *



Мах Макс

Часть I. Командарм Кравцов

Пролог

Глава 1. Жизнь моя…

Глава 2. …никогда не поздно

Глава 3. Оперативные обстоятельства

Глава 4. Люди и тени

Глава 5. Катарсис





Часть II. Возвращение Максима

Пролог[15]

Глава 6. Разговор по существу

Глава 7. Бильярд в половине восьмого

Глава 8. Дела давно минувших дней…{4}

Глава 9. Жаркое лето двадцать пятого

Глава 10. Слом





Эпилог

Персоналии





comments1

2

3

4





notes1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81





* * *





Мах Макс

КОМАНДАРМ





Ничто не ново под луною…

Н. М. Карамзин, Опытная Соломонова мудрость, или Выбранные мысли из Экклезиаста





Часть I. Командарм Кравцов





В этот час к вокзалу, куда приходят поезда с юга, пришел поезд. Это был экстренный поезд, в конце его сизо поблескивал синий салон-вагон, безмолвный, с часовыми на подножках, с опущенными портьерами за зеркальными стеклами окон.

Б. Пильняк, Повесть непогашенной луны





Пролог




Автор считает своим долгом предуведомить доверчивого читателя и объяснить вдумчивому, что все имена и фамилии, а также географические названия и исторические факты, упомянутые в книге, — суть вымышленные. Любое их совпадение с реальными именами и фактами — случайно, как непреднамеренны и случайны совпадения с обстоятельствами жизни и деятельности, чертами внешности и характера реальных исторических персонажей. Описываемые в книге местности, пейзажи и строения так же скорее являются плодом авторского воображения, чем кропотливым описанием реальных мест и архитектурных объектов. И еще раз, все описанное в этой книге является авторским вымыслом. Это АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ИСТОРИЯ, а значит, все было не так…





1.


Поезд подошел уже заполночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях — чуть ли не у самого депо — прогремел сочленениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.

— Чай пить будешь? — спросил хозяин салон-вагона, раскуривая трубку.

Трубку он раскуривал, не торопясь, "растягивая удовольствие", явно наслаждаясь теми простыми действиями, что почти машинально выполняли его руки. Руки же эти были руками рабочего человека, какого-нибудь слесаря с завода или крестьянина "от сохи", и широкое скуластое лицо им под стать. "Простое" лицо. Но вот глаза… Глаза у человека, одетого, несмотря на глухую ночь, по всей форме — то есть, в сапоги, брюки-галифе, в зимнюю суконную рубаху, перетянутую ремнями — глаза у него были отнюдь не простые. Умные, внимательные, "проницающие"… Хоть и "улыбнуться" могли. Сейчас улыбались:

— Ну?

— Буду. Спасибо, — собеседник был моложе, интеллигентней, и как бы не из евреев, но вот какое дело, ощущалось в этих людях нечто, что сближало их, превращая едва ли не в родственников, в членов одной семьи. Но, разумеется, родственниками они не были.

— Слышал? — не оборачиваясь, спросил старший застывшего в дверях ординарца.

Слышал, конечно. Как не услышать, даже если нарком говорит тихим голосом? Ординарец ведь не первый день на службе. Еще с Гражданской остался, попав в "ближний круг" в Туркестане, да так и прижился. Не стучал и глупостей до чужих ушей не допускал. А служил исправно, так зачем же другого искать?

Однако всегда есть слова, что не только при посторонних не скажешь, но и при своих — подумаешь: "а стоит ли?" И промелькнуло что-то во взгляде молодого собеседника, что не укрылось от внимательных глаз хозяина салон-вагона, насторожило, заставило, собравшегося было расслабиться в компании с младшим товарищем, собраться вновь.

"Что?" — спросили глаза старшего, когда собеседники остались одни.

— Скажи, Михаил Васильевич, я похож на сумасшедшего? — медленно, словно бы взвешивая слова, спросил человек, которому предстояло вскоре стать "военным министром" Украины.

— Говори, Иона, — предложил Фрунзе, выдохнув табачный дым, — здесь можно. Минут пять… можно.

Якир бросил короткий, но не оставшийся незамеченным взгляд на закрытую дверь, потянул было из кармана галифе портсигар, но остановил движение, и посмотрел наркому прямо в глаза.

— Через несколько месяцев, Михаил Васильевич… — произнёс он ровным голосом. — Когда точно, не скажу. Не знаю. В феврале или марте… Зимой… Еще снег лежал. Обострение язвы… Политбюро приняло решение — оперировать…

— Политбюро? — самое странное, что Фрунзе не удивился. Он только побледнел немного и сильнее прищурился.

— Сталин, — коротко ответил Якир. Он тоже побледнел сейчас. Пожалуй, даже больше, чем Фрунзе. — Вы не встанете с операционного стола… — сказал он, переходя на "Вы". — Сердце не выдержит или еще что… Точно не помню.

— Не помните… — переход на "Вы" оказался заразительным, но и то сказать, занимало Фрунзе совсем другое. Взгляда он не отвел, хотя глаза вдруг стали какие-то рассеянные, о трубке забыл, но при этом казался спокойным. — Что еще расскажешь?

— Конспективно… — как бы через силу произнес Якир. — За недостатком времени… — взгляд стал тяжелым. — Льва Давыдовича вышлют в двадцать девятом или тридцатом. Уедет в Турцию, потом в Мексику. Зиновьева расстреляют в тридцать шестом. А меня, — бледные губы растягиваются в подобие улыбки, — в тридцать седьмом вместе с Тухачевским, Корком, Эйдеманом… Рыкова еще, и Бухарина, но их по другому процессу.

— А с ума, значит, не сошел?

— Нет.

— Тогда, что?

— Не знаю, — покачал головой Якир. — Девять дней уже… с этим живу. Проснулся утром, а оно тут, — коснулся указательным пальцем выпуклого лба. — А стреляли в затылок, как и сейчас…

— Он? — Фрунзе не уточнил, кого имеет в виду, но собеседник понял.

— Он, — кивнул. — А еще Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян…

— А Серго? — странно, но Фрунзе не спешил закончить этот бредовый во всех смыслах разговор.

— Застрелился в тридцать шестом.

— Киров?

— Его застрелил муж любовницы в тридцать четвертом… Вы не понимаете, я… я года до пятидесятого все помню. Иногда с подробностями… Форму свою помню. У нас в тридцать пятом персональные звания ввели, так мы с Уборевичем командармов первого ранга получили… Кажется, еще Шапошников, но про него я не точно помню… Нехорошо… Вы мне не верите?

— Верю, — в голосе Фрунзе прозвучала вдруг тяжелая нечеловеческая усталость. И еще что-то.

"Тоска?"

Но в этот момент, с легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец Фрунзе.

"Ну, и что мы будем с этим делать?" — молча, одними глазами спросил Якир.

"Будем… жить", — твердо ответил нарком.





2.


Возможно, что на самом деле все обстояло не так. И разговор, описанный выше, состоялся не ночью, а ранним утром. И вел его не наркомвоенмор Фрунзе, а командарм Гаврилов. И, разумеется, разговаривал Гаврилов вовсе не с заместителем командующего военными силами Украины и Крыма Ионой Якиром, которого нет, и никогда не было в повести Пильняка. А с командиром стрелкового корпуса Двинским, молодым, энергичным красным генералом, хорошо показавшим себя там, где "порох, дым, ломаные кости и рваное мясо…" И это Двинский метался следующей ночью в постели, захваченный жутким в своей правдивости сном. И проснулся во втором часу ночи среди мокрого от пота белья, и сидел до рассвета на кровати, глядя в серую муть за окном. Сидел, не одевшись — в бязевых кальсонах и нижней рубахе — курил, думал, поглядывая по времени на лежащий рядом именной "Байярд", играл желваками… Однако же вопрос: сидел ли? Мог ли сидеть? Ведь в повести Пильняка нет никакого Двинского. Там есть старый друг командарма Попов, а вот Двинского… Был, правда, Лайцис, но ту книгу — "Голый год" — Борис Пильняк так и не дописал: умер от тифа в двадцать втором, чуть-чуть не успев с рукописью…

А Якир… Его ведь не зря считали умным человеком. Он — пусть и недолго — даже в Базеле учился. Студент, одним словом. А в те годы, следует заметить, не то что студент, но и просто выпускник реального училища или — бери выше — гимназии знал, не мог не знать, основы формальной логики. И выходило, что, едва лишь увидев будущее в своем "вещем" сне, Иона Эммануилович это будущее отменил. Самим фактом своего знания — сокровенного, богом или чертом "духновенного" — отменил. А, заговорив обо всем этом с другим — с Михаилом Васильевичем Фрунзе — тем более изменил это гребаное будущее, спустив со склона грядущего смертельно опасную лавину вероятностей. И Фрунзе умирал теперь то на операционном столе, то, отказавшись от операции, в Москве или Киеве, Одессе, где эсеровский террорист расстрелял его в упор из маузера "Боло", в Ленинграде, Харькове, Минске… Или оставался жив, входил в Политбюро, становился Генеральным секретарём, пережив застреленного женой Сталина… Могло случиться и так. Теперь могло. Будущее перестало быть тайной, но не стало от этого более определенным. Ночь, туман, неверная земля под ногами… и веер вероятностей, словно колода карт в руках судьбы…





Глава 1. Жизнь моя…





1.


Ему нездоровилось. Мутило, и еще голова… Голова кружилась, словно бы он сдуру забрался на карусель. И никак не открыть глаз, и не вспомнить, хоть умри, что там случилось накануне — вчера, позавчера? — и отчего так плохо… Отчего?

Кравцов задумался, но куда там! Разве есть время на пустое? Вокруг ад и огонь! Над степью пыль, и черное солнце слепо глядит сквозь выцветшие добела облака.

— Где девятая дивизия?! — орет он сорванным голосом. — Где этот долбанный Мухоперец?!

Связи нет, девятой дивизии нет, и счастья нет, как не было. А артиллерия белых, знай себе, лупит. И возникает вопрос, откуда у Кутепова столько стволов? А снаряды?

Но факт: белые выстрелов не считают. Бьют наотмашь. Земля дрожит, и песок скрипит на зубах.

— Товарищ командарм! Товарищ Кравцов! То…

— Ну?! — оборачивается он к вестовому. — Ну! Не молчи, товарищ, телься, твою мать!

— Начдив Журавский! — кричит посыльный.

Он весь в грязи и крови. Глаза сумасшедшие.

— Начдив…

— Ну!

— Начдив того, — вдруг растерянно говорит боец. — Убит товарищ Журавский… Комиссар теперь… товарищ Богорад, но… нас все равно скоро… посекут всех. Патронов не мае…

И все.

"Не мае", — сказал боец, и время остановилось.

Кравцов увидел черный силуэт связного на фоне вспышки дикого белого огня, и умер. То есть, он, вроде бы, подумал тогда…

"Интересно девки пляшут…" — с удивлением, но без страха подумал Кравцов.

Его остановил толчок в грудь. Толкнуло. Он встал, в смысле — остановился, и вдруг увидел себя со стороны. Вернее, сверху. Увидел немолодого мужчину, каким как-то совсем неожиданно успел стать за последние несколько лет. Мужчина… Ну, что там! Роста среднего, животик, под глазами мешки, и волосы давно уже — он рано начал седеть — не перец с солью, а скорее, соль с перцем. И соли много больше, чем перца. Где-то так.

Кравцов посмотрел на себя с сожалением. Равнодушно отметил, что оставил машину в неположенном месте — ну, так кто же знал! "На минуточку" же остановился, сигарет в ларьке купить. Но теперь, разумеется, оштрафуют…

Ну и хрен с ним! — решил он и поднялся выше, охватывая взглядом проспект, площадь, памятник Ленину…

— Проходите, Максим Давыдович! Душевно рад вас видеть!

Владимир Ильич выглядел неважно. Видимо, не оправился еще от прошлогоднего ранения. Кравцов попытался поставить диагноз, но куда там. Ни опыта, ни знаний настоящих, да и то, что знал, успел позабыть. Но, с другой стороны, сам семь раз ранен, и что такое железо в собственном мясе, знал не понаслышке.

А с Лениным тогда проговорили долго. Совсем неожиданно это было. Все-таки Предсовнаркома… Но нашлось о чем поговорить, и Владимир Ильич не пожалел на старого партийца времени. И потом, нет-нет, а присылал весточку, или "парой слов" обменивался, когда сводила их вместе неспокойная жизнь. На Восьмой партконференции, например, или в ЦК, где Кравцов, впрочем, бывал лишь наездами. Но Ильич его помнил. И в декабре прислал телеграмму, опередившую официальное назначение на Армию буквально на несколько часов…

Кравцов вспомнил. Заболел Григорий Яковлевич Сокольников, и Восьмая армия в разгар боев осталась без командующего, но у Троцкого, разумеется, в обойме не холостые…

— Товарищ Кравцов!

Ну что же ты так кричишь, Хусаинов! Зачем?! Разве не видишь, я умер уже…

Умер…

Умер? — подумал Кравцов, поднимаясь куда-то под облака. Но подумал "без нерва". Просто так.

Умер. Эка невидаль…

— Товарищ Кравцов? — голос тихий, осторожный. Женщина как будто и сама не уверена, зачем спрашивает.

Но она спрашивает, и Макс понимает вдруг, что жив, хотя и плохо жив, нехорошо. Голова кружится, и в горле сухо, как летом в степном Крыму, на солончаках…

— Пить…

Ну, то есть, это он думал, что произносит эти звуки, но на самом деле вряд ли даже замычал. Однако женщина его услышала и поняла. Или просто догадалась…

Вода оказалась удивительно вкусной. Он попил немного, но быстро устал и заснул.





2.


Врачу, исцели себя сам. Где-то так и есть, только не в переносном смысле, а в самом, что ни на есть, прямом. Прямее некуда, но не в этом дело.

Кравцов чувствовал себя скверно, что не удивительно. После комы и органического слабоумия — доктор Львов сказал, dementia е laeaione cerebri organica — когда почти семь месяцев никого не узнавал, ни на каком языке не говорил, пускал слюни и самостоятельно даже не пил, ничего лучшего ожидать не приходилось. На руки и ноги, на бедра и живот, то есть, на все, на что можно было посмотреть без зеркала, второй раз, собственно, и смотреть не хотелось. Кожа да кости. Мощи. И кожный покров по стать определению: темный, сухой, морщинистый. Встать с кровати удалось только на десятый день, да и то шатало, что твой тростник под ветром. Свет резал глаза, тихие звуки отдавались в висках колокольным боем. Ноги не держали, руки тряслись, как у старика. Впрочем, стариком он теперь и был. Тридцать два года, восемь ранений, последнее — смертельное…

Но и доктор Львов, судя по всему, не жилец. Выглядит ужасно, чувствует себя, наверняка, еще хуже.

— Ну-с, батенька! — бородка, как у Ильича, и картавит похоже, но не Ленин. — Как самочувствие?

— Ну, что вам сказать, Иван Павлович, — сделал попытку усмехнуться Кравцов, — хотелось бы лучше, но это теперь, как я понимаю, только с божьей помощью возможно, а я в бога не верую. Так что…

— Атеист? — прищурился Львов. — Или агностик?

— Вы член партии? — в свою очередь спросил Кравцов. — Большевик?

— Социал-демократ… — устало ответил Львов. — В прошлом. Теперь, стало быть, беспартийный.

— Тогда… — Кравцов все-таки смог изобразить некое подобие улыбки. — Но только между нами. Скорее, агностик.

— Ну, и ладно, — согласился доктор Львов. — Что делать-то теперь собираетесь?

И в самом деле, прямо-таки по Чернышевскому. "Что делать?" Вопрос, однако. Поскольку, "вернувшись из небытия", "очнувшись" и несколько оклемавшись, на что ушло три — с лишком — недели, оставаться и дальше в интернате для инвалидов войны Кравцов не мог. Даже если бы захотел. Но он, разумеется, не хотел.

— Не знаю, — покачал головой, размышляя одновременно о превратностях судьбы. — Не знаю пока. Наверное, в Питер поеду. Доучиваться…

Идея интересная, спору нет, но прийти могла только в такую больную голову, как теперь у Кравцова. Впрочем, что-то же делать надо, ведь так?

Максим Кравцов окончил гимназию в девятьсот седьмом. Не гладко, но уверенно, хотя и с двумя исключениями за "слишком длинный язык" и "неправильные знакомства". Тем не менее, окончил и совсем неплохо, хотя и без медали, на которую мог рассчитывать. Начал учиться на врача в Петербурге, но в десятом вылетел из университета, и чуть было не сел. А ведь мог, и если бы действительно сел, то надолго, и хорошо если не на каторгу загремел. Имелись в его деле "нюансы", о которых лучше не вспоминать: известное дело, молодость, и революция кружит голову похлеще вина. Спасибо, родственники порадели, да помогли деньгами, и он уехал в Италию. Почему туда, а не в Париж или Базель, куда стремилось абсолютное большинство политэмигрантов, вопрос занимательный, конечно. Вот только ответить на него сложно. Вернее не столько сложно, сколько стыдно. Революционер-то он, конечно, революционер — партийный стаж аж с "Обуховской обороны" — но, по пути в Швейцарию Кравцов банально встретил женщину. Ну, как водится: молода, красива, и южная кровь играет в округлом во всех правильных местах теле. Любовь, страсть, и Кравцов неожиданно для самого себя оказался в Падуе.

Анна Мария была замужем и успела к двадцати годам родить двух детей, но об увядании не могло идти и речи: гладкая чуть смуглая кожа, словно тончайший шелк… И старый богатый муж в стиле комедии дель арте. Просто Карло Гольдони какой-то. "Слуга двух господ" или, скажем, "Трактирщица". И, следует сказать, Кравцова — вероятно, по молодости лет — это нисколько не смущало. Напротив, по ощущениям, все обстояло просто чудесно. Красавица с огромными миндалевидными глазами цвета прозрачной морской сини и с черными, словно южная ночь, вьющимися волосами, чудесный город, и старейший в мире университет. И легкое белое вино, и терпкое — красное, и граппа в приличных для русского человека количествах под не совсем привычную для жителя севера, но вкусную закуску… Однако в четырнадцатом грянула война, и в Кравцове стремительно проснулся патриот. Возможно, причиной тому стала некоторая географическая удаленность не только от Святой Руси, но и от многочисленной и разнообразной русской диаспоры. Хотя, и политические взгляды сбрасывать со счетов не следует. В эсеровской идеологии все это содержалось в латентном состоянии, как зерно в оттаивающей после зимы земле. Впрочем, некоторые эсдеки при упоминании о "подлых германцах" демонстрировали никак не меньшую ажитацию. Интернационалисты, понимаешь!

Тем не менее, сам-то Кравцов в феврале пятнадцатого уже оказался на фронте. И получается, что за вычетом нескольких коротких отпусков, госпитальных перерывов, и недолгого периода безвременья зимой с семнадцатого на восемнадцатый прожил он на войне едва ли не лучшие годы своей жизни. И совсем не очевидно, что вспомнит теперь забытую за ненадобностью латынь или анатомию. Отнюдь нет. В конце концов, уже долгих пять лет умение правильно выбрать артиллерийскую позицию, поднять матом бойцов в штыковую, или произнести пламенную речь перед голодными и оборванными "солдатиками", было куда важнее, чем методы пальпации или перкуссии.

— Наверное, поеду в Питер. Доучиваться…





3.


Со стороны, вероятно, их встреча выглядела весьма мелодраматично. Хоть сейчас записывай в роман, но, если разобраться, на хороший роман тянула и вся жизнь Кравцова. А уж этот день выдался и вовсе из ряда вон. Он весь был, как бы соткан из литературных реминисценций. От и до.

Интернат помещался на богатой даче кого-то из "бывших". Впрочем, за годы революции и гражданской войны комплекс зданий, состоящий из двухэтажного, в псевдоклассическом стиле особняка, кирпичного флигеля и нескольких деревянных построек, сильно обветшал и выглядел скорее руинами, чем медицинским учреждением. Жизнь в Советской России в 1921 году была на самом деле не просто бедная, а, прямо сказать, нищенская. И "дом призрения", в котором собрали "увечных воинов" и безнадежных доходяг, которых больше некуда пристроить, соответствовал времени и небогатым возможностям молодого пролетарского государства. Тем более приятно покинуть это унылое место, где царит отчаяние, давящее на психику почти физически ощутимой тяжестью, и вечно пахнет карболкой, известью, нечистотами и мышами.

До города Кравцова довез ехавший за продуктами завхоз интерната Жовтов. Не на бричке, и не в автомобиле, а на простой крестьянской телеге, но и за то спасибо. Кравцов все еще был слаб, напоминая полутруп не только внешним видом. По ощущениям, впору в гроб ложиться, но кто ж его такого в "домовину" пустит? Говорят, туда и то краше кладут. Однако, так или иначе, а о том, чтобы дойти до города на своих двоих, не могло быть и речи. Не ходок был нынче Кравцов, нет не ходок…

Телега тащилась медленно, со скрипом и стуком: дорога разбитая, а лошадка — ледащая, едва способная передвигать ноги. Но за разговором "ни о чем", и под весенним неожиданно теплым солнышком, под крепкий дух махорки и аромат "просыпающейся" земли, почему бы и нет? Ехали помаленьку, и Кравцов с любопытством изучал окрестности. Все как будто знакомо, но как бы и ново одновременно. Все — любая глупая мелочь — привлекает взгляд, вызывает неподдельный интерес, а то и удивление. И все время мерещилось что-то, остававшееся, впрочем, на самом краю сознания, словно бы видишь его, да никак не ухватишь. Кравцов даже не пробовал, предполагая причиной "мании" свое нездоровье. Только все время ощущал нечто похожее на скорбь.

Чувство утраты?

Возможно.

Вот только, Кравцов никак не мог вспомнить, что же он потерял, и где? Но он даже предположить что-нибудь разумное не мог. Не получалось придумать.

Между тем, завхоз — добрая душа — довез его почти до места. Там и идти-то уже всего ничего. Метров двести по проспекту, среди несколько пообносившихся, но все еще как бы "нарядных" заданий, через площадь и по улице. Но там уже действительно — совсем рядом…

Кравцов понял, что задыхается, и остановился, опершись на теплую стену дома. Цокольный этаж был облицован гранитом, а с невысокого крыльца на Максима Давыдовича с укоризной смотрел часовой. Оглянулась проходившая мимо женщина, покачала головой. Матросы в черных расклешенных штанах, шедшие навстречу, вопросительно глянули, мол, не нужна ли помощь, товарищ? Однако Кравцов помощи не хотел. У него, в тощей "цыплячьей" груди, еще жила настоящая "эсеровская гордость". Почти бравада, но только почти. И, пересилив слабость, на дрожащих, но все-таки идущих ногах, он продолжил путь. Оттолкнулся от шершавого гранита, кивнул успокоительно "братишкам", да и пошел. Дошел до ступеней крыльца, отдышался, хоть и не без труда, и стал подниматься. Пять ступеней, а показалось, что всю Потемкинскую лестницу бегом осилил.

"Труба дело!"

— Предъявите, товарищ, партбилет!

Вот напасть-то. Он же и пришел сюда, собственно, чтобы партийность свою подтвердить.

"Ох, ты ж!"

В партию большевиков Кравцов вступил еще в июне семнадцатого. До июльских событий, что, как он знал, весьма ценилось не только в Орготделе, но и вообще в партии. А позже, в восемнадцатом, ЦК принял решение исчислять партстаж бывшим членам левых партий с момента вступления в оные. И получилось, что Кравцов, примкнувший к эсеровской боевке во время революции Пятого года, разом оказался одним из немногочисленных старых большевиков. Но старый или новый, никакого документа, подтверждающего членство в РКП(б), у него на руках не было.

— Может быть, это сгодится? — Кравцов сунул руку в карман висевшей на нем, как на пугале, шинели и достал грязноватую тряпицу, некогда служившую носовым платком. Развернул на ладони, и глазам враз обалдевшего часового предстали два ордена "Красного Знамени".

Орденоносцев, как предполагал Кравцов, в Советской России за время его болезни сильно не прибавилось. А два ордена на тот момент, когда его шарахнуло по башке, кроме Кравцова имели только Гай да Корк. Может быть, еще кто-то, кого он по слабоумию вдруг забыл, но по-любому немного. Один или два, никак не больше.

— Э… товарищ… — выдавил часовой и заперхал, подавившись слюной. — Э…т…то что? Эт-то о…ррр…дена?!

"Ордена, ордена…" — с тоской подумал Кравцов, вспомнив теперь, по случаю, своего солдатского "Георгия" и "Святого Станислава", и "Святую Анну"…

Но через пять минут, буквально, сидел Макс Давыдович в кабинете инструктора Городского Комитета РКП(б) Рашели Кайдановской и пытался объясниться с партийной женщиной по существу.

— Моя фамилия Кравцов, — говорил ей Кравцов, стараясь не думать, каким чудовищем он должен выглядеть в глазах этой молодой красивой женщины. — Командующий Восьмой Армией…

— Вы меня извините, товарищ, — возражала ему Рашель Семеновна. — Но командарм-Восемь Кравцов, это даже я знаю, погиб во время штурма Новороссийска!{1}

"Ну, да… Живой труп!"

— Да, не погиб я! Егорова спросите! — вспылил Кравцов, еще более сердясь на эту женщину за то, что она такая молодая и красивая, а он беспомощен, словно тень. — Лашевича, Берзина! Да, Ленину, черт вас подери, телеграфируйте! Меня Владимир Ильич лично…

"Чушь, — понял он вдруг. — Бред, и глупость".

Он увидел себя со стороны, — живые мощи, лихорадочно горящие глаза маньяка, седые космы на обтянутом темной кожей черепе, — и ему стало стыдно.

— Ладно! — махнул он рукой. — Извините, товарищ.

— Погиб, значит, погиб… — он встал со стула.

"И в самом деле! Может быть, так и лучше? Погиб, похоронен, и дело с концом!"

Кравцов повернулся и пошел к двери, чувствуя как уходят последние силы.

— Стойте! — крикнула женщина ему в спину. — Да, куда же вы! Постойте! Я сейчас телефонирую в штаб… Если вы Кравцов, вас же Якир знает, ведь так?

"Якир? А он тут причем?"

Иону он знал неплохо, помнил по девятнадцатому году и по Реввоенсовету 8-й армии… Но…

"Зачем?"

— Да, стойте же! — женщина обежала его кругом и закрыла собой проем двери, так что Кравцов едва в нее не врезался.

Пришлось остановиться. А инструктор горкома стояла так близко, что дух захватывало от запаха женщины.

"Идиот! — одернул он себя. — На себя посмотри!"

— Якир? — спросил он вслух.

— Якир, — подтвердила женщина. — Он в Одессе сейчас. Так я…

— Телефонируйте, — согласился Кравцов, мгновенно забыв, что только что собирался гордо удалиться в небытие и изгнание.





4.


Как ни странно, Якир приехал сам, и случилось это на удивление быстро. Рассматривая вопрос философски, следовало бы спросить, а с какой стати? Кравцов попробовал представить, как поступил бы в такой ситуации сам, и с сожалением должен был признать, что в лучшем случае, послал бы порученца.

"В лучшем…"

Он все-таки решился закурить. Бог весть, сколько времени не курил, да и не хотелось, вроде. А тут вдруг заскучал, сидя в крошечном кабинетике инструктора Кайдановской. "Поплыл", и проснулась в почти умершем организме давно забытая страсть.

"Плоть смертна, — подумал он с тоскливой иронией. — Лишь душа…"

Но что есть привычка, если не эманация души?

— Не угостите табачком? — спросил он, матеря себя в душе, за просительный тон.

Словно мальчишка какой! Попрошайка рыночный…

— Конечно! — улыбнулась женщина, а улыбка у нее получалась не от мира сего, живая и светлая, от которой тут же начинала кружиться голова. — Курите на здоровье!

И она подвинула к нему по столешнице кисет и тонкую пачку настоящей курительной бумаги.

Кравцов тронул верхний листок кончиками темных узловатых пальцев. Бумага оказалась по-настоящему качественной, тонкой и рыхлой с шероховатой поверхностью…

"Рисовая бумага? Однако!"

Кравцов оторвал листик и развязал кисет. Ну, он, в принципе, знал, что случится, поскольку товарищ Рашель успела "подымить" при нем два или три раза, но все равно удивился. Такого качественного табака бывший командарм давно не курил. То есть в прошлой жизни, разумеется. В этой он не курил пока вовсе.

— Богато живете!

— Да уж… — смущенно улыбнулась инструктор. — Контрабанда… Нехорошо, конечно, но…

— Все путем, товарищ Кайдановская.

Пальцы не слушались, но это полбеды. Его вдруг посетили опасения. А что если Иона его не признает? Или не захочет признать…

В Гражданскую много чего происходило даже и между своими. Впрочем, "свои" — понятие относительное, а не абсолютное. Возможны изменения. Иногда серьезные. Во всяком случае, во время августовских событий 1919-го, партийный командир Кравцов весьма скептически отнесся к "директиве" наркома Подвойского. Ему совсем не очевидными казались причины, по которым один бандит, Григорий Котовский, может стать комбригом в Сорок пятой дивизии Якира, а другой — Винницкий-Япончик, не может быть у первого командиром полка. Убийство Япончика дурно пахло. Так Кравцов и сказал начдиву-Сорок пять Ионе Якиру. Но это в августе девятнадцатого, а после были еще осень и зима, и отношения с Якиром словно бы пошли на лад… Впрочем, тогда Кравцов был командармом, а теперь он — никто.

Он все-таки свернул самокрутку и с грехом пополам закурил. Но, лучше бы, этого не делал. Горло как наждаком продрало, и легкие, словно бы, схлопнулись, перестав вмещать воздух.

— Вы… Вы как, товарищ? — вопросы перепуганного инструктора не сразу дошли до закатившего глаза Кравцова.

"Я?" — он с удивлением обнаружил себя на полу. Перед глазами плыли цветные круги, и встревоженное лицо Рашель Кайдановской расплывалось и ускользало.

— Я… — собственный голос показался скрипом ржавых петель.

— Живой! — облегченно выдохнула Кайдановская. — А то уж я испугалась. Вы так…

Но тут за тонкой дверью послышался быстро усиливающийся шум. Голоса, громкие звуки шагов в подкованных сталью сапогах. В дверь стукнули, и она тут же — почти без паузы — распахнулась.

— Показывайте покойника! — потребовал кто-то перетянутый ремнями, и Кравцов наконец нашел в себе силы сесть.

— Здравствуйте Иона Эммануилович, — через силу сказал он, узнав военного.

Якир практически не изменился. Такой же молодой, энергичный, черноволосый… Впрочем рассмотреть детали Кравцов пока не мог. Приходилось исходить из общего впечатления, а оно именно таким и было: Якир.

— Так, — лицо Якира, по-видимому, дрогнуло.

Во всяком случае, Кравцову показалось, что вид "живого трупа" произвел на начдива-Сорок пять некое сильное впечатление.

— Таак… — правда жизни открывалась перед Якиром медленно, с трудом и не без боли, что говорило в его пользу. — Макс Давыдович? Ведь я не сплю?

— И не надейтесь, — Кравцов встал, с трудом выпрямив слабое, немощное тело. — Но если не признаете, по гроб жизни являться буду…

И тут Кравцов "вспомнил" когда и как умрет Якир, и встревожился. Знание было неправильное, но главное — неуместное и несвоевременное, и его следовало на время убрать подальше.

"На какое время?" — очень по-деловому спросил себя Кравцов и мысленно пожал плечами. Ответа не нашлось, имелось лишь ощущение, что "с этим всем следует погодить".

"Погожу", — решил он, глядя Якиру в глаза.

— Значит действительно живой, — покачал головой Якир и, шагнув к Кравцову, крепко обнял его, прижимая к широкой груди.

Порыв выглядел искренним. Объятие — крепким. Запах пота и табака узнаваемый, солдатский…

"Не ссучился… — решил Кравцов, позволяя бывшему начдиву тискать себя в дружеских объятиях. — Пока".





5.


— Рассказывайте, — предложил Якир.

— Да, нечего вроде, — пожал плечами Кравцов. — В марте двадцатого, выходит, меня "убило", а очнулся я только месяц назад. Значит, тоже в марте. Год списан вчистую, как не было. Так о чем говорить?

— Пенсию инвалидную хотите? — прямо спросил Якир.

— Так врачи, навряд ли… — хотел возразить Кравцов, не желавший никого обманывать.

— А кто их спрашивать будет? — пожал широкими плечами Якир. — Вы были ранены. Это факт, но "что и как" — это дело командования. Полагаю, я могу решить это своей властью.

— Если я выгляжу так же, как себя чувствую…

— А я вас на дивизию и не поставлю, — отмахнулся командующий Киевским округом. — Да, мне никто и не позволит. Начдив — номенклатура ЦэКа. Дивизиями Лев Давыдович ведает, а вот в штаб округа, "для особых поручений"… почему бы и нет?

— В строй…

— В строй, — подтвердил Якир, внимательно рассматривая Кравцова, словно увидел его впервые. — Отъедитесь маленько, придете в норму… А там, глядишь, и на дивизию выдвинем, или на корпус. Вы ведь, Максим Давыдович, в Красной Армии не последний человек. Тем более, здесь на Украине. Здесь вас многие помнят…

— Григорий Иванович, например… — осторожно предположил Кравцов.

— Котовский в Бессарабии, — как бы невзначай обронил Якир. — Вроде бы недалеко… От Одессы рукой подать. Но все-таки не здесь. Но вас и в Москве кое-кто помнит, и вообще…

— Кое-кто, — согласился Кравцов, подумав о Михаиле Михайловиче Лашевиче и о Егорове, с которым был скорее дружен, чем наоборот. Впрочем, за время Гражданской с кем только не сводила судьба! Но если в отношении некоторых — Гиттиса, например, или Серебрякова — это был всего лишь факт их и его биографии, то с другими — как, скажем, с Уборевичем — Кравцова связывало чувство настоящего боевого товарищества. Ну, и репутация, разумеется, у него имелась тоже. Как без нее!

— Значит, согласны? — расставил точки над "И" Якир.

— А вы, стало быть, сомневались? — поинтересовался Кравцов.

— Не так, чтобы очень, — улыбнулся командующий округом. — Но кто вас знает?

"Увечного", — мысленно закончил за Якира Кравцов.

— Тоже верно, — сказал он вслух, гадая, что же теперь?

— Тогда, так, — мягко, но властно положил ладонь на стол Якир. — Сейчас вас отвезут на одну из наших дач. Есть у нас тут несколько строений на Фонтанах, для разных надобностей. Паек усиленный, морской воздух, и газетные подшивки… Вы, мне помнится, языки знаете, Макс Давыдович?

— Знаю, — пожал плечами Кравцов. — Итальянский, французский… немецкий похуже, английский и латынь — через пень-колоду…

— Ну, вот и славно, — кивнул Якир. — У нас тут после эвакуации интервентов масса книг по военной тематике осталась, читать только некому и некогда. А вы вроде бы в отпуске, — снова улыбнулся он, — но и на службе. Почитайте… вдруг, что дельное найдете. Опять же партийные документы, газеты… Свежим, так сказать, взглядом. Мне было бы интересно услышать ваше мнение. Или, скажем, прочесть. Ну, как?

— Звучит заманчиво, — усмехнулся Кравцов. — Мне ли привередничать?





6.


"Дачкой" оказался вполне обжитый каменный дом, окруженный оставленным в небрежении фруктовым садом и лоскутным забором, кое-где кирпичным, а кое-где и дощатым, но неизменно высоким. При воротах, в сторожке, находилась вооруженная охрана, а в самом особнячке обитали несколько солдат и младших командиров, своими повадками, возрастом и речью живо напомнивших Кравцову старорежимных фельдфебелей. Впрочем, к нему они касательства не имели. Только если печь истопить — ночи все еще были прохладные — или покашеварить: питались все вместе из одного котла, но не так и плохо по нынешним не слишком сытым временам. Суп, какой-никакой, каша, отварная картошка, и мясо перепадало, хотя чаще все-таки рыба. А в остальном — благодать. Красноармейцы сами по себе, но и Кравцов предоставлен своим собственным страстям. Комнату ему выделили большую, светлую с эркерным окном. Кровать — с настоящим постельным бельем, подушкой и шерстяным одеялом — стол, пара стульев, да пошедший трещинами старый гардероб с вделанным в центральную створку мутным, "поплывшим" от возраста и жизненных невзгод зеркалом. В шкафу Кравцов до времени хранил всего лишь две смены белья, шинель, да кое-какие мелочи, вроде иголки и мотка ниток, подаренных ему по доброте душевной странной командой не поймешь какого военного учреждения, помещавшегося на "дачке". Впрочем, уже на следующий день после вселения, один из "вахмистров" свел Кравцова в обширный подвал и, сделав широкий жест тяжелой крестьянской рукой, предложил брать, "все, что потребно". Под низкими арочными сводами, выведенными из красного кирпича на растворе, стояли ящики и плетеные корзины, заполненные весьма разнообразным добром, в том числе и книгами. В тот же день Кравцов помаленьку и с передышками, а то и вовсе с помощью "господ старослужащих" перетащил к себе наверх три десятка книг на четырех языках, немецкую пишущую машинку "Рейнметалл", богатый письменный прибор, остававшийся пока, правда, без чернил, и замечательную бронзовую пепельницу, которая на самом деле ему была совершенно не нужна.

А уже вечером приехал на бричке порученец из штаба. Привез два комплекта формы, новую шинель, нижнее белье и сапоги, а еще портупеи, "наган" в кобуре, четыре пачки патронов — "Тут за домом можно пострелять," — стопку писчей бумаги, чернила и перо. Да ещё огромный фибровый чемодан с подшивками "Правды", "Известий" и каких-то местных, украинских, газет, и мешок с "усиленным пайком". Якир не обманул: в посылочке нашлись сало, сыр, буханка белого хлеба, полголовки сахара, чай, табак, две бутылки красного вина с выцветшими до нечитаемости этикетками, изюм и курага.

"А жизнь-то налаживается", — покачал головой Кравцов, рассматривая доставленные ему богатства, но он даже представить не мог, насколько был прав.

"Сон в руку", — подумал он, увидев следующим утром за завтраком новое лицо.

Невысокий крепкого сложения темноволосый командир отрекомендовался Миколой Колядным и рассказал, что прибыл прямо из Харькова, где закончил кавалерийские курсы.

— Кравцов, — представился бывший командарм. — Максим.

Колядный, которому на вид было лет двадцать пять, нахмурился озабоченно, взглянул пытливо в лицо Кравцова, но, видимо, не узнал и сразу же расслабился. И с чего бы узнать? Фамилия, разумеется, знакомая, но в последний раз виделись они в девятнадцатом году. И это была их первая и единственная очная встреча, после которой Кравцов успел изрядно измениться.

— Военспец? — почти равнодушно поинтересовался Колядный. — Из офицеров?

— Вроде того, — отмахнулся Кравцов, соображая, мог ли знать товарищ Эдельвейс, что Будда не просто "поставил командование в известность", но и завел на "товарищей бывших анархистов" целое следственное дело?

"Мог и не знать", — кивнул мысленно бывший командарм, но решил понапрасну не рисковать.

Он ведь теперь снова жив, и оказалось, что жить куда лучше, чем не жить. Ну а дальше все понятно и без того, чтобы размазывать манную кашу по чистому столу. Береженого бог бережет, даже если "береженый" — социалист-революционер или, прости господи, большевик. Поэтому, потолковав с новым знакомцем о том, о сем, Кравцов убыл к себе "в нумера" и почти до полудня наслаждался изысками французской военной мысли. Полковник Монтень снова, как и в молодости, приятно удивил Максима Давыдовича энергичностью письма и оригинальностью тактических идей. Впрочем, увы, в наличии имелось лишь сжатое изложение доктрины французского офицера в вышедшей в 1913 году книге "Победить". Чисто случайно Кравцов знал, что в ответ на "всеобщее одушевление и глубокий интерес публики к предмету" несколько позже издательство опубликовало в трех томах исходный текст книги, но этого издания в собрании "вражеских" раритетов не оказалось. За неимением гербовой… Впрочем, если по совести, писать Монтень умел ничуть не хуже, чем его знаменитый однофамилец.

"Или они родственники?" — задумался Кравцов, рассматривая варианты дальнейшего чтения.

Возможности поражали воображение и заставляли вспомнить о некоем пирате — "Как, бишь, его? Бромлей, что ли?" — которого как раз и погубили его возможности[1]. Ну а Кравцову предлагалось на выбор: почитать новье от мэтра Фоша — книга маршала "О принципах войны" была действительно свежая, всего лишь девятнадцатого года издания, — или взяться за "истинного гения артиллерии" Ланглуа. Не менее интересным представлялся и труд бригадира Коне, рассматривающий, вроде бы, мобилизационный потенциал Франции перед Великой войной. Все так, но жизнь не стояла на месте, и в районе полудня бывший командарм решил, что выждал достаточно времени и может уже отправляться "по делам". Он проверил наган, сунул его в карман галифе, болтавшихся на нем как на скелете — каким Кравцов теперь и выглядел на самом деле, — и, набросив на плечи шинель, вышел из своей светелки.

— Съезжу в город, — сказал он дежурному по "дачке". — Зайду в горком партии и обратно, но, может быть, и загуляю.

— Ну, да, — серьезно кивнул краском Чуднов, обстоятельно скручивавший из газетного обрывка приличных размеров козью ножку с ядреным украинским самосадом. — Вам только в шалман и по бабам.

— Так и я об том же, — хмыкнул Кравцов. — Прощевай, товарищ Чуднов. Не поминай старика лихом.

— Много не пейте, — напутствовал его между тем краском, физиономия которого едва ли не из чугуна сваяна, — и бабе своей определенно накажите, чтобы по-верховому перлась, а то, неровен час, откинетесь от усердия, и все.

— Я учту, — кивнул Кравцов и вышел из дома.

Колядного он не заметил, но это не являлось доказательством "присутствия отсутствия". Однако, так или иначе, лучше идти и "что-то делать", чем сиднем сидеть и ждать, пока товарищ Эдельвейс сопоставит простые истины и решит, что "нет человека, нет проблемы".

Фраза неожиданно заставила задуматься. Она звучала, как цитата из книги, но вот из какой, Кравцов вспомнить так и не смог. Зато в ходе поисков напоролся еще на пару фраз, которые ему скорее понравились, чем наоборот.

"Ничего личного", — звучало лаконично и со смыслом.

"Я сделал ему предложение…" — а вот это стоило обдумать. И притом самым тщательным образом.

"А куда он денется?" — мысленно пожал плечами Кравцов, подходя к конечной остановке трамвая.

С апреля месяца восстановили движение восемнадцатого маршрута до Восьмой станции Фонтана. Кравцов в этой жизни на трамвае еще не ездил, но знал, что на линии бегают четырехосные "пульманы" производства бельгийской фирмы "Нивелис", и имел при себе четыре разовых билета, приобретенных его "организацией" с двадцатипятипроцентной скидкой. Впрочем, денег Кравцов за билеты — хоть со скидкой, хоть нет — не платил, так получил. Задаром. Вместе с усиленным пайком и пропуском.

На круге Максим Давыдович простоял почти полчаса. Небо — чистое, солнце жарило, похлеще товарища Троцкого на митинге. Только пыльно и жарко, но тощая плоть Кравцова, едва обтягивающая сухие, словно мощи святых, выставляемые "в церквах", кости, тепло почти не впитывала и еще хуже сохраняла. Временами его знобило даже на такой жаре и в тяжелой шинели. Вероятно, и выглядел он не слишком хорошо. Во всяком случае, скопившиеся перед прибытием трамвая обыватели попридержали прыть и дали "увечному воину" почти беспрепятственно залезть в вагон и сесть на одну из деревянных лавок, установленных поперек вагона.

— Не правильно сел, мил человек. — Сказал дядька в канотье. — Этот поезд не идет в Ланжерон.

Он подмигнул Кравцову и, перекинув спинку сиденья, усадил командарма лицом по ходу движения.

Кондуктор дернул за веревку. Прозвенел колокольчик, и вагон тронулся.

— Далеко собрались? — поинтересовалось канотье.

— До Александровского участка, — улыбнулся Кравцов, предвкушая продолжение.

— Так это, знаете ли, через весь город. А вы, извините за вопрос, не из местных?

— Нет.

— Так я вам сейчас расскажу за нашу Одессу! — радостно сообщил дядька и тут же перешел к делу. — Эта дорога на Аркадию. Но вы ведь не знаете, что такое Аркадия, или все же да? Вот в том доме, вот в том, том — с мансардой — жил раньше Майорчик… Не слышали?

Не слышал. Читал глазами. Будда, Валдис Будрайтис — оперработник Особого Отдела Восьмой армии составил довольно-таки подробное досье на людей, замешанных в убийстве Моисея Вольфовича Винницкого. Была в том уголовном деле и справка на Мейера Зайдера по кличке Майорчик служившего адъютантом командира 54-го имени Ленина Советского революционного полка…

— Большой человек! — говорил между тем добровольный гид. — Говорят у самого Котовского…

Котовский вроде бы дружил с Япончиком. Будрайтис считал, что дело не только в том, что они вместе сидели в тюрьме. Особый отдел располагал многими интересными фактами из биографии комбрига…

"Комкора, — поправил себя Кравцов. — Теперь он на корпусе. А интересно бы узнать, где нынче находится та папочка…"

Но сейчас Кравцова живо интересовал совсем другой вопрос. Знал ли товарищ Колядный о существовании этого самого дела, и, если знал, догадывался ли, что Кравцов тоже читал собранный Будрайтисом "материал"?

Смерть Япончика была совсем не так проста и незатейлива, как рассказывали потом. Однако Кравцов доподлинно знал, что Никифор Урсулов не сам придумал расстрелять комполка Винницкого. Но бог с ним, если все еще жив. Дело в другом. В кровавом следе, протянувшемся через всю эту историю. Стрелял Урсулов, выполняя приказ то ли Подвойского, то ли Котовского. Но Будрайтис был уверен, интересы коммунистов и анархистов в этом конкретном случае сошлись. Речь, как прокуковала одна разговорчивая "кукушка" шла о больших тысячах, возможно, и миллионах в золоте и валюте… Хотя существовала и другая версия: Япончик просто слишком много знал, а кое-кто уже начал подчищать биографию, готовясь войти в "новый светлый мир" совсем не тем человеком, каким был при "проклятом царизме". И вот Япончик застрелен, отпет в Одесской хоральной синагоге и похоронен на еврейском кладбище. Зачем же примчался в Одессу комиссар полка Фельдман? Почему потребовал вскрыть могилу? Что он ожидал там увидеть? Этого Будда узнать не смог. Секретаря Одесского Совета Сашу Фельдмана убили на Привозе налетчики, мстившие за смерть своего "короля". Такова была официальная версия. Фельдман прибыл в Одессу осенью девятнадцатого по заданию штаба Махно, был опознан на базаре и убит бандитами. Позже именем комиссара — видного украинского анархиста — назвали Приморский бульвар… Вот только стрелял в Фельдмана не какой-нибудь паршивый налетчик, а бывший подпоручик Стецько — известный в то время как отчаянный боевик анархистской дружины Эдельвейс. Стрелял он, а свалили на бандитов. Но Будда много чего тогда раскопал, и не все это исчезло вместе с Особым Отделом расформированной армии. Кое-что твердо запечатлелось в больной голове бывшего командарма. И было среди этого "кое-чего" много такого, что и сейчас — и даже без документов — могло стоить Стецько, так быстро сменившему фамилию и партийную ориентацию, головы. Разумеется, он мог работать в ЧК, или быть оперативником Региступра[2], но крепло у Кравцова подозрение, что это не так. И, следовательно, Эдельвейс оставался "открыт для предложений, от которых невозможно отказаться…"

К тому времени, как Максим Давыдович добрался до горкома, время перевалило за два пополудни. Тем не менее, Кравцов все еще был жив, а инструктор Кайдановская оказалась — по крайнему случаю, как выяснилось чуть позже, — на месте.

— Здравствуйте, товарищ Кайдановская, — сказал Кравцов, входя в кабинет.

— Максим Давыдович!? — вскочила из-за стола женщина, но выражение ее лица говорило скорее об удивлении, чем о радости. Впрочем, чего еще мог ожидать Кравцов? Если он и был когда-то видным мужчиной, то времена те давно миновали.

— Помешал?

— Да, нет! Что вы! — она явно искала взглядом ордена на груди, да и нашивки какие-нибудь, наверное. Однако ни того, ни другого Кравцов пока не носил.

— У вас есть сейф? — спросил он, проигнорировав немой вопрос и переходя прямо к делу.

— Сейф? — удивилась Рашель Семеновна.

— Ну, да, сейф, — кивнул на стоящий в углу несгораемый шкаф Кравцов. — Мне, видите ли, один документ надо бы в надежном месте сохранить, а сейфа у меня нынче нет.

— А что за документ? — озаботилась вдруг инструктор Кайдановская. — Если…

— Ничего, что могло бы вас скомпрометировать, — перебил ее Кравцов. — Слово коммуниста. Верите?

— Ну…

— Это мое завещание, — сказал тогда Кравцов, протягивая Кайдановской запечатанный сургучом пакет.

— Завещание? — подняла брови женщина.

— Вроде того, — кивнул Кравцов. — Но читать его пока не надо. В смысле, пока я жив.

"А потом и вовсе незачем…"

Это был всего лишь "риторический жест". Попытка создать условия, чтобы, говоря со Стецько, чувствовать себя увереннее. На самом деле на трех листочках плохой писчей бумаги была изложена краткая версия "материалов Будды", и одному богу известно, сколько еще таких историй припрятано в сейфах, тайниках и нычках здесь, в Советской России, и там, за ее кордонами. За плечами у многих ныне здравствующих товарищей оставались годы подполья, революция и гражданская смута, и много чего такого, что, как говорится, только война спишет. Но спишет или нет, это ведь вопрос случая, не так ли?





Глава 2. …никогда не поздно





1.


Весна прошла. Наступило лето. Жара, пыль. Но дела, имея в виду здоровье, как ни странно, пошли на лад. Не обремененный заботами Кравцов вволю спал, питался сносно, а то и вовсе хорошо, писал обзоры на военно-теоретические темы, гулял и вскоре начал даже плавать. В былые годы он не просто умел держаться на воде, но и слыл настоящим спортсменом. Неву, помнится, переплывал, хотя это и не Волга. И в Италии неоднократно ездил к морю. После пресной и мелководной Балтики соленая вода, в свое время, сильно удивила Кравцова, но теперь он буквально блаженствовал, "растворяясь" в теплом физиологическом растворе черноморского разлива. Одна беда — большую часть времени сильные течения не давали морю достаточно прогреться, и Кравцов изрядно мерз. И это уже было отнюдь не удовольствие, но стимул к активной физической работе. Вот Макс Давыдович и плыл. Как и сколько мог, а возможности, увы, оставляли желать лучшего. Однако постепенно мясо нарастало на костях, и тут и там начинали оформляться к вящему удовольствию хозяина всевозможные бицепсы и трицепсы, так что заметивший это Кравцов тут же поспешил придать стихийному процессу необходимые направление и осмысленность. Зарядочка по утрам, пробежки, стрельба из нагана, пешие прогулки и ежедневные заплывы сделали свое дело. Организм окреп, и повышенного пайка стало не хватать. Пришлось пустить в ход денежное содержание. Наличности у Кравцова было немного: оклад содержания красных командиров был и так невысок, да и то сказать — не оклад, а слёзы — по большей части выдавался натурой: крупами, картошкой, салом, ржавой селёдкой. Но, с другой стороны, Кравцов не был обременен ни семьей, ни поисками жилья. Он вполне мог позволить себе изредка прикупать на оставшиеся гроши кое-что из съестного у крестьян и содержавших приусадебное хозяйство одесских обывателей. Немного овощей и фруктов, вяленую рыбу, вино из-под полы — сухой закон на дворе — белый хлеб и самосад… Вроде бы, и немного, но нелишне. Отнюдь нет.

И вот однажды утром, дело было в середине июля, Кравцов встал как всегда спозаранку — солнце только-только показалось над обрезом морского горизонта. Поприседал да поотжимался, "перекрестился" пару-другую раз пудовой гирей, пробежался по холодку до пустынного пляжа, окунулся не без удовольствия, поплавал, и, пробежавшись в обратную сторону, то есть в гору, вернулся на "дачу". Солнце уже стояло высоко. Воздух прогрелся, хотя настоящая жара еще не наступила. Кравцов сполоснулся холодной пресной водой, благо в заросшем саду за домом имелась настоящая действующая колонка. Артезианская вода не прогревалась и днем — в самое пекло — а уж по утреннему времени могла и мертвого с одра поднять. Кравцов облился раз-другой, покряхтывая и матерясь сквозь зубы, обтерся, побрился, и, как чуял, надел свежее белье и чистую форму: синие кавалерийские галифе, высокие сапоги и френч французского покроя. Перетянулся поясным и плечевыми ремнями, чтобы чувствовать себя не "абы кем", поправил, чуть сдвинув на поясе кобуру с наганом, привинтил ордена, воспользовавшись заранее пробитыми и обметанными ниткой дырочками на левой стороне гимнастёрки, и с чувством "пролетарской" гордости взглянул на себя в зеркало. Из мутной серебристо-ржавой мглы на Кравцова глянул высокий худой военный. Подтянутый, коротко стриженный, справный. На висках седина, над высоким лбом тоже, но глаза смотрят твердо, сухое лицо выражает решимость.

"Недурно, — решил Кравцов, изучив доступные восприятию детали. — Вполне".

Он спустился в "залу", служившую "дачникам" столовой, получил у повара — время завтрака только-только подошло — тарелку с ячневой кашей, три приличных по размеру ломтя ноздреватого и как бы влажного черного хлеба и худосочную сельдь едва ли в длину своей ладони. Налил из титана полулитровую кружку кипятка с морковной заваркой и сел за стол. Еда ушла быстро. Даже ржавая селедка, в которой больше соли, чем сельди, закончилась раньше, чем Кравцов успел насытиться. Но он не отчаивался. Сегодня голодным ходить не придется. Бывший командарм наполнил кружку по новой, пожелал всем хорошего дня и ушел к себе — работать над очередным опусом. На этот раз он писал записку о милиционных формированиях. Не то, чтобы на эту тему много написано, но кое-какой опыт имелся и во Франции, и в Североамериканских Соединенных Штатах. Да и у самого Кравцова после прочтения книги Тодорского "Год с винтовкой и плугом" появились неожиданно крайне интересные мысли о резервистах мирного времени. Возникало ощущение, что где-то он уже такое читал или слышал, вот только где, как бывало с ним уже неоднократно, вспомнить не мог. Приходили в голову какие-то глупости, что-то связанное с евреями, но при чем тут евреи и вовсе без чекушки не разберешь. А на дворе сухой закон, и до "рыковки" еще, почитай, три года ждать, да и та, как бы не тридцатиградусная…

"Что за притча!" — Кравцов как раз пришел в свою "светелку" и заправлял морковный чай сахаром из "доппайка". А в дополнение к рафинаду ожидал своего часа и кусок черствоватого белого хлеба с твердой, словно каучук конской колбасой, купленной третьего дня у татарина на Пятой станции Фонтана.

"Что за притча!"

Что за "рыковка"[3]? Водка? Тридцатиградусная? Глупости! Водка, как совершенно определенно помнил Кравцов, должна быть сорокаградусной. Это еще профессор Менделеев…

"И при чем здесь Рыков?"

Алексей Иванович, как хорошо знал Кравцов, был председателем ВСНХ РСФСР и членом оргбюро ЦК и никакого отношения к водке не имел. Да и водки в Советской России теперь не было, если только не сохранились где старые запасы…

И тут в дверь постучали, спугнув начавшую формироваться мысль.

— Да! — крикнул Кравцов, накрыв "завтрак" расшитым украинским рушником, приобретенным по случаю еще в мае на Привозе.

— Товарищ Кравцов! — Шелихов деликатно приоткрыл дверь, но в комнату не вошел, говорил из коридора.

Вообще-то, хоть о том никогда не промолвлено ни единого слова, обитатели штабной "дачки", судя по всему, прекрасно знали, кто такой Кравцов, и соответственно держали дистанцию. Вежливо, без ажитации, но тем не менее. Все-таки бывший командарм и член ЦК — это не "просто погулять вышел". Сегодня бывший, а завтра — кто знает?

— Товарищ Кравцов!

— Тут я, — усмехнулся Макс Давыдович. — Входи что ли!

— Да, не, — откликнулся Шелихов. — Незачем. Только тут до вас товарищ инструктор из Городского комитета…

"Кайдановская?! — вскинулся Кравцов. — Вот это да!"

— Где она? — он уже шел к двери.

— Я здесь.

Они едва не "поцеловались". То есть, он шел быстро, а дверь возьми и откройся ему навстречу. А в проеме она. Глазищи огромные — светло-карие, золотистые, словно мед на солнце — кожа белая, тронутая веснушками на переносице и высоких скулах, и коса цвета осени, собранная короной на узкой, изящной, как у Нефертити, голове.

"Черт!"

— Рашель, — с трудом произнес он, чувствуя, как тяжко продирается голос через сухое, будто солончаки горло. — Товарищ Кайдановская…

— Макс Давыдович… — она не отстранилась, только чуть запрокинула голову, глядя на него снизу вверх. — А я вот…

Румянец вспыхнул на скулах, и краска стремительно потекла вниз по щекам, узкой кости нижней челюсти, на шею и дальше — под высокий ворот темного платья.

— Да, что же мы стоим так…

На самом деле так бы и стоял. И даже еще ближе. Или вовсе обнял… Но не в этой жизни. Не здесь, не сейчас…

"Когда? Где?"

— Проходите, пожалуйста, — сказал он то, что полагалось сказать, и отступил, освобождая путь.

— Да… Спасибо!

Наваждение кончилось, жизнь возвращалась в обычное русло.

"Солнечный удар".

Она прошла в комнату, огляделась рассеянно.

— Вас и не узнать теперь…

Прозвучало странно. Он к ней в горком заезжал то и дело. Находил повод и заходил. Последний раз — дней десять назад. Так что видела она его уже одетым по форме и при орденах.

— А вот вас трудно не узнать, — улыбнулся он.

Скованность — вообще-то совершенно не свойственная Кравцову в отношениях с женщинами — проходила. Возвращались уверенность в себе и иронично-холодный взгляд на "объективную реальность, данную нам в ощущениях" и называемую отчего-то жизнью.

— Чем обязан? — нужно ли было брать этот тон?

Но сделанного не воротишь. Спросил. А в ответ…

— Я, собственно, попрощаться зашла, — сказала женщина, обливая Кравцова темным золотом своего взгляда. — Я уезжаю…

— Как?! — Кравцов не верил своим ушам. — Как это уезжаете? Зачем?

— Куда? — спохватился он. — Когда?

— Сегодня, — ответила Кайдановская. — В Москву… ЦК прислал путевку… В Коммунистический Университет.

ЦК… Университет…

"Глупость какая!"

Но глупость или нет, а по факту получалось, что Кайдановская уезжает. И это оказалось лучшим поводом, чтобы понять простую вещь: она ему не безразлична. И более того: он, кажется, снова был влюблен.

"Возможно? — удивился Кравцов своей неожиданной застенчивости. — Не возможно, а наверняка. И я ей тоже… Иначе бы не пришла".

— Вот как, — сказал он, подходя к ней. — Это жаль, но ничего не поделаешь. Удачи, Рашель Семеновна.

Первоначально он на этом и намеревался закончить. Но, видимо, жизнь действительно возвращалась в "покойного" командарма.

Макс положил руки ей на плечи, сжал аккуратно и заглянул в распахнутые навстречу глаза.

— Я найду тебя, — сказал он. — Я, может быть, для того и жить остался, чтобы тебя встретить…





2.


— Проходите, товарищ Кравцов. Садитесь!

Десятого августа Якир неожиданно вызвал Кравцова в Киев. Приказ передали по телеграфу, и, более того, бывшему командарму успели даже "подыскать" оказию — воинский эшелон, следовавший как раз через "Мать городов русских" куда-то на северо-запад. Ну, приказ — приказ и есть, а Кравцов давно уже забыл, что значит быть штатским, носить партикулярное платье, и не зависеть ни от чьей воли, кроме, разве что, параграфов гражданского уложения. Собрался — "Как там говорится? Нищему собраться, только подпоясаться…" — закинул за плечо вещмешок и скатку шинели и отправился в Киев.

Дорога заняла почти три дня, но, в конце концов, Кравцов добрался до штаба округа[4]. На дворе было уже тринадцатое августа. Стояла глухая ночь. Улицы Киева затоплены мглой, и город кажется покинутым и брошенным на произвол судьбы. В темных подворотнях, за глухими палисадами, в черных зевах переулков мерещатся бандиты и петлюровские недобитки, так что револьвер уже отнюдь не представляется декоративным элементом снаряжения, и даже напротив — сейчас Кравцов, едущий на извозчике в центр, не отказался бы и от чего-нибудь посущественнее: от "гочкиса", скажем, или "максима". Но нет у него пулемета, и винтовки нет. Остается надеяться на судьбу и наган.

А еще приходят в голову мысли, типа, какого хрена надо было уезжать с обжитой и населенной живыми людьми станции и тащиться к какой-то матери в пустой по ночному времени штаб. Но тут он, как выяснилось, ошибался, не вполне оценив серьезности момента. Штаб округа не спал, а его, Кравцова, и вовсе "с нетерпением ожидали". Так что, не умывшись и не побрившись с дороги, как есть — в пропотевшем френче и с трехдневной щетиной на щеках и подбородке — Кравцов тут же, не успев даже толком переговорить с Якиром, был усажен в автомобиль и возвращен на вокзал. Там, на дальних путях, под усиленной охраной стоял бронепоезд с прицепленным в середине состава, между артиллерийским броневагоном и платформой с выложенным из мешков с песком бруствером, штабной вагон наркома обороны Украины и Крыма Фрунзе.

— Проходите, товарищ Кравцов, — предложил Фрунзе. — Садитесь!

Максим Давыдович не стал жеманиться. Предлагают пройти и располагаться, почему бы и нет? Не к стенке же ставят. Да и любопытно стало. С Фрунзе он лично никогда не сталкивался и ничего особенного о "покорителе Крыма" не слышал. В те поры, когда Фрунзе принял Южный Фронт, Кравцов уже числился среди покойников. А до того, пока был жив и командовал армией или дивизией, уж всяко разно было ему не до среднеазиатского ТВД. Своих дел хватало.

— Почему вас поставили на Восьмую армию?

— Может быть, чаю предложите? — вопросом на вопрос ответил Кравцов, без спешки усаживаясь на стул.

— Будете чай? — как ни в чем, ни бывало, спросил Фрунзе и подвинул к себе по гладкой столешнице трубку и кисет.

— Спасибо, — кивнул Кравцов. — С удовольствием. И если у вас, Михаил Васильевич, еще и поесть чего найдется, совсем хорошо.

Простонародные нотки в гладкой интеллигентной речи Кравцова давались ему после трех лет гражданской войны практически без всяких усилий. Сами собой приходили и оставались столько, сколько требовалось, то, толпясь и высовываясь, если разговор шел с "братишками", то, появляясь подобно редкому пунктиру, лишь обозначая принадлежность к кругу "своих".

Фрунзе глянул остро, на кравцовское "чего", кивнул и нажал кнопку электрического звонка. Ординарец появился практически сразу, видимо, знал и понимал службу правильно, а не как некоторые. А "некоторых", следует заметить, развелось в последние годы слишком много.

— Принесите, пожалуйста, товарищу стакан чая и что-нибудь перекусить, — мягко приказал Фрунзе и, обернувшись к Кравцову, стал неторопливо набивать трубку.

— Так как вы попали на Восьмую армию? — повторил нарком свой вопрос.

Было очевидно, обстоятельства болезни Сокольникова Фрунзе известны. Начальника военных сил Украины и Крыма интересовал совсем другой вопрос.

— Со Львом Давыдовичем я едва знаком, — неожиданно Кравцов поймал себя на странной мысли. Он не нервничал, не чувствовал ровным счетом никакого напряжения, и более того, вообще смотрел на этот ночной разговор как бы со стороны. Странное чувство, нерядовое переживание. Но скорее интеллектуальное, чем эмоциональное.

"Чудны дела твои, Господи!"

— Встречались в семнадцатом, в декабре, кажется, и позже… — Кравцов тоже достал кисет. — В ЦК, в РВС. Пару раз разговаривали, вот как мы с вами сейчас, но и все. Как начдив я имел несколько иную систему субординации.

— Но из нескольких довольно сильных кандидатур выбрали вас. — Фрунзе своего интереса не скрывал, смотрел внимательно, чуть прищурившись, чем, однако, несколько смягчал жесткость взгляда. Прищур сродни улыбке, намек на нее.

— Возможно, меня порекомендовал его заместитель Склянский. Мы с Эфраимом Марковичем оба врачи, знаете ли…

— Хорошо знакомы? — раскуривая трубку, поинтересовался Фрунзе.

Склянский, как ни крути, зампред Реввоенсовета республики и не последний из членов ВЦИК.

— Не друзья, если вы это имеете в виду, — Кравцов скрутил самокрутку и, зажав ее в углу рта, потянулся за спичками. — Скорее взаимная симпатия. Но за меня мог высказаться и начфронта Егоров или Владимир Ильич… Вариантов много, но единственно правильного я не знаю.

— А так всегда бывает, — неожиданно улыбнулся Фрунзе, и как раз в этот момент, вслед за легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец. Он принес два стакана чая, сахарницу с колотым сахаром, вазочку с печеньем и тарелку с бутербродами.

Кравцов обратил внимание, что посуда в салон-вагоне не разномастная, стаканы в серебряных подстаканниках, а бутерброды сделаны из хорошего ржаного хлеба с полукопченой колбасой.

— Спасибо, — поблагодарил он ординарца и, пыхнув самокруткой, потянулся к сахарнице.

— Вы знали Махно? — Кравцов отметил, что Фрунзе назвал комбрига по фамилии, хотя по нынешним временам его "приказано было помнить" исключительно как героя Гражданской войны. Комбриг-Три Заднепровской дивизии Махно, начдив Двадцать пятой дивизии Чапаев или Сорок четвертой — Щорс… Герои… мертвые…

"Может быть, и Командарму-Восемь Кравцову следовало остаться с ними?" — мысль не лишенная бравады, таящая в глубине своей обычный человеческий страх.

Азин, Кравцов, Миронов… Наверняка и еще пара-другая мертвых командармов наберется. Война большая, людей много.

— Я знал Нестора Ивановича, — сказал он вслух, размешивая сахар в стакане.

— Какой он был? — Фрунзе тоже не пил чай в прикуску.

"Какой?"

Кравцов вспомнил весну девятнадцатого. Уже началась травля. Харьковские "Известия" напечатали насквозь фальшивую, мерзкую статью "Долой махновщину", командующий Украинским фронтом Антонов метал громы и молнии…

Здравствуй, Макс! — сказал Махно, входя в разбитое здание вокзала, где Кравцов разместил свой штаб.

Невысокий, худощавый, комбриг казался моложе своих лет. Темные глаза выдавали энергичный и быстрый ум.

Раздавят, к бесу, — ухмыльнулся он, подходя к вставшему навстречу начдиву. — Прут и прут, а у меня и снарядов уже не осталось, и патроны…

Казалось, Нестор шутит. Но какие там шутки! Положение, и в самом деле, сложилось критическое: Деникин наступал по всему фронту, и Красная Армия откатывалась к Москве. Однако здесь и сейчас, на этом конкретном участке жестокой войны "бандиты" Махно держали фронт…

"Каким он был?"

Но на самом деле вопрос Фрунзе о другом. Каким мог стать Нестор, если бы не шальная пуля тогда, в ноябре двадцатого?

— Он был сложным человеком, — Кравцов чувствовал, что может сказать то, что думает. Ну, почти все.

— Идеалист, разумеется, учитывая обстоятельства его жизни, — Кравцов отпил немного горячего чая и не без раздражения покосился на бутерброды. — Однако и превосходный политик, отличный тактик маневренной войны, отменный организатор… Жаль, что Нестор Иванович так и не смог найти дорогу к нам. Я имею в виду коммунистов-большевиков.

Пожалуй, последняя фраза была лишней. Но, что сказано, то сказано. Само как-то сказалось…

— Лев Давыдович Махно не любил, — Фрунзе по-прежнему смотрел прямо на Кравцова. — Не доверял, и, наверное, не напрасно. Махно — не наш. Крестьянский вождь, остальное — от лукавого. Назовись он хоть социал-демократом, хоть трудовиком[5], а все равно не с нами он был. Хотя до времени и не против нас.

— Да, — согласился Кравцов с очевидным. — Так и есть, но вы спросили, каким он был. Я попытался ответить.

— Вызывал симпатию? — пыхнул трубкой Фрунзе.

— Скорее располагал к себе.

— А говорят, бандит…

— Сам никогда, — покачал головой Кравцов и, затушив окурок, все-таки взял с тарелки бутерброд.

Колбаса пахла чесноком. И от этого запаха рот Кравцова непроизвольно наполнился слюной.

"Прямо как собака Павлова…"

— Он был человек чести, — сказал бывший командарм, возвращая Фрунзе твердый взгляд. — За разбой, насилие расстреливал. Уважительно относился к женщинам, не был антисемитом… Много у нас таких командиров?

— Опасные вещи говорите, товарищ Кравцов, — усмехнулся чем-то, несомненно, довольный командующий. — Ну, вам как бывшему покойнику пока можно. Однако в дальнейшем я бы на вашем месте воздержался. Да и сейчас. Со мной — одно дело, а… гм… с кем-нибудь еще — не советовал бы.

— Понимаю, — кивнул Кравцов и откусил приличный кусок хлеба с колбасой, лишая себя возможности продолжать разговор.

— Я читал ваши "сочинения", — Фрунзе не возмутился и продолжал говорить, как ни в чем не бывало. — Весьма занимательные, надо сказать, обзоры. Содержательные и написаны хорошо. Но вам, Макс Давыдович, не помешало бы подучиться… Как смотрите, товарищ Кравцов, если мы вас в Академию РККА пошлем, в Москву?

"В Москву?"

Перед глазами сразу же встало лицо Рашели… Она смотрела на него, словно бы спрашивая с укоризной, и ты еще сомневаешься?

— Согласен, — прожевав кусок, ответил бывший командарм.

— Ну, вот и отлично! — еще шире улыбнулся Фрунзе. — Тогда вы, товарищ Кравцов, едете со мной. Я как раз в Москву… А вернетесь после учебы, лично буду рекомендовать вас на корпус. Лады?





3.


Москва встретила дождем, вернее, грозой. Пока грохотал гром, и молнии гвоздили темный город, Максим Давыдович оставался в бронепоезде Фрунзе. Сам командующий уехал буквально за несколько минут до того, как хлынул ливень. Его ждал известный своей педантичностью Троцкий, и Фрунзе счел за лучшее не входить с Предреввоенсовета Республики в конфликт по пустякам. Любит точность, будет ему "швейцария"… А Кравцов задержался, предпочтя плотный завтрак в поезде командующего путешествию через полгорода на своих двоих да еще и на голодный желудок. Ему спешить некуда, вот он и стоял в тамбуре пульмановского вагона, предназначенного для порученцев и штабных, курил и смотрел на льющуюся с грозных небес воду. Ему было о чем подумать. Как ни крути, с приездом в Москву для Кравцова опять начиналась "новая жизнь". Здесь, в столице, его ожидали встреча с Рашель и неопределенность судьбы. И то, и другое ощущалось как нечто накрепко вплетенное в саму основу его нынешнего бытия, и как таковое с трудом постигалось — если было вообще возможно для охвата — быстрой и поверхностной по своей природе человеческой мыслью.

"Экзистенциализм однако…"

Гроза выдохлась вдруг. Лениво упали на мокрую землю последние крупные капли, небо неожиданно очистилось, и солнечные лучи заставили засверкать мокрую листву липы, росшей совсем рядом с железнодорожными путями. Кравцов отбросил окурок, закинул за спину вещмешок, и, пожелав всем, кто оказался рядом, "счастливо оставаться", отправился искать Академию РККА. Впрочем, все оказалось куда сложнее, чем он мог себе вообразить.

Начать с того, что Кравцов практически не знал Москвы. До революции побывать в Первопрестольной не сподобился, а во время Гражданской приезжал обычно не один и каждый раз как-то устраивался. Не то теперь. Кравцов лишь в самых общих чертах представлял, что Военная Академия РККА находится где-то на Воздвиженке, и что это "где-то" территориально примыкает к Александровскому саду, а значит и к Кремлю, в котором Макс Давыдович как раз бывал неоднократно. Предполагал он так же, что дорога туда от Брянского вокзала неблизкая, но и вообразить затруднялся, как намучается, выспрашивая у хмурых и немногочисленных прохожих дорогу через путаный лабиринт чужого города.

Москва казалась пустоватой и обветшалой, но новая экономическая политика явно начинала приносить свои противоречивые плоды. Тут и там на выцветших стенах домов виднелись вывески, писанные по новой орфографии, когда на холстине, сделанные, что называется, на живую нитку, а когда и основательные, — с претензией — деревянные, укрепленные на массивных железных костылях. В нижних этажах зданий — в полуподвалах и цокольных этажах — открылись уже какие-то лавочки, где торговали съестным и зеленью, кустарные мастерские и даже кафе. Увы, но заведения новоявленных буржуа, какими бы мелкими и неказистыми они ни казались, человеку, живущему на "обычный строевой оклад" командира батальона, были не по карману. Во всяком случае, человеку, не занимающему никакой приличной должности, а именно таким и являлся на данный момент Кравцов.

Поймав себя на этой мысли, Максим Давыдович хмыкнул, пожал мысленно плечами и пошел дальше, поскольку проезд на трамвае оказался для него недостижимой роскошью. Попытка сесть на одно из этих погромыхивающих на плохо уложенных рельсах "чудовищ" закончилась выяснением неприятной истины: ездили москвичи не за деньги, а по годовым билетам и маршрутным карточкам, получить которые можно только в "общественных организациях и учреждениях". Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, извольте познакомиться с отрыжкой военного коммунизма! Но и это не все, хотя для Кравцова и того вполне достаточно. До десяти утра проезд, оказывается, разрешался лишь рабочим и служащим, следующим к месту работы, а куда "следовал" Максим Давыдович, никто не знал. Не было у него на этот случай правильно оформленной бумаги.

Тем не менее, до Академии он все-таки добрался. Однако на этом мытарства Кравцова не закончились. Нет, не так. "Мытарства"-то как раз завершились, но "одиссея" только началась.

Кравцов вошел в вестибюль Академии РККА и остановился, размышляя над тем, что ему теперь следует предпринять. Здание, в котором ныне размещалась академия, в прошлой жизни являлось чем-то вроде охотничьего клуба. Во всяком случае, Макс Давыдович определенно что-то такое слышал еще в Одессе, да и декор фойе наводил на определенные размышления. С обеих сторон от пологой мраморной лестницы застыли с подносами — для визиток, по-видимому — в лапах чучела огромных медведей. В простенках между высокими окнами висели оленьи и кабаньи головы на дубовых и буковых щитах, рога маралов и лосей, оскалившие клыкастые пасти "посмертные маски" волков и рысей. По лестнице и через просторный вестибюль проходили военные в привычно разномастной форме — обмундированные кто лучше, кто хуже, точно так же как и разнившиеся по возрасту от совсем молодых до "старых" — но никому из них до Кравцова дела не было. Пришел, значит надо. Стоит — его дело. Но тут Максиму Давыдовичу, наконец, улыбнулась удача.

— Максим? — Кравцов обернулся на голос.

К нему через вестибюль шел высокий молодой командир с узким отмеченным почти девичьим румянцем лицом и пронзительно голубыми глазами.

— Кравцов! А говорили, убило тебя!

— Здравствуй, Юра! — Кравцов шагнул навстречу Саблину и от души обнял старого друга.

Впрочем, если мерить обычными мерками, какой ему Саблин друг?! Так, приятель. Может, сослуживец. Они и знакомы-то были всего ничего. Но тот год — с весны восемнадцатого по лето девятнадцатого — казался теперь длинным как жизнь. И случилось тогда с ними на Украине много такого, что с иным кем и за всю-то жизнь не произойдет.

— Два! — ткнул Кравцов пальцем в ордена "Красного знамени" на груди Саблина. — Когда успел второй получить? Где?

— В Крыму, — коротко объяснил бывший комбриг, имея в виду и время и место. — Мы с комиссаром моим, Мехлисом… Не знаю, ты с Левой Мехлисом знаком или нет?

— Мехлис? — переспросил Кравцов, пытаясь вспомнить. Фамилия была ему знакома, но подробности в памяти не всплывали. — Комиссар? Комиссар чего?

— Сорок шестой дивизии.

— Так ты уже начдив! — поднял бровь Кравцов.

— Был начдивом, — махнул рукой Саблин. — Сейчас мы все только слушатели. Вон Гай кавкорпус в бой водил, а тоже сидит, как миленький, и сочинения о роли гоплитов в Пелопонесской войне пишет. А с Мехлисом мы всего-навсего цепи поднимали… Сам понимаешь, обычное дело под пулеметами… Постой! — встрепенулся Саблин. — А ты здесь как?

— Да, вот учиться послали…

И завертелись жернова пока еще не истории, а военно-партийной бюрократической машины, но "E pur si muove!", как говорится.

И все-таки она вертится.

"Ну, где-то так и есть…"

Саблин, ухвативший буквально с первых слов рассказа суть возникшей проблемы, взял Кравцова "на буксир" и поволок по инстанциям. Тем более что Кравцов, как выяснилось, "что дите малое", а москвичи — "Ну, что я тебе буду рассказывать о москвичах, если ты петербуржец?"

— Уж не знаю, право, где тебя, Макс, носило, но дороги от Брянского вокзала до центра, если через мост, минут десять-пятнадцать, никак не более. И в трамвае, голубь мой, проезд за деньги разрешен. Дорого, конечно, но не смертельно, хотя до десяти часов утра, и в самом деле, не актуально…

Перво-наперво они отправились к военному коменданту города, поскольку Кравцов пока был в Москве никто, и только комендант мог сделать его "кем-то". А комендантом, на удачу, оказался снова же земляк с Украины — комбриг из Пятьдесят Восьмой дивизии Петр Пахомович Ткалун. Знакомство, разумеется, шапочное, но все-таки знакомство.

— Кравцов… — наморщил высокий лоб Ткалун. — Постой, постой! Максим Кравцов? Командарм-Восемь?! Так ты живой, получается?!

— А живым, Петр Пахомович, — тут же вставил попыхивающий трубочкой Саблин. — Есть, пить надо. И крышу над головой…

— Сделаем, — улыбнулся Ткалун. — Как землячку не порадеть!

Но в результате, Кравцов получил все то же самое, что получил бы на его месте любой другой военный, приехавший на учебу в Москву. Тот же черный пайковый хлеб, те же талоны на питание… и "маршрутная карточка" для проезда на трамвае да несколько билетов в Большой и Художественный театры. Последнее обстоятельство неожиданно показалось Максу весьма и весьма соблазнительным. Но вот жилье бывший командарм, вполне возможно, получил чуть лучшее, чем многие другие.

— А давай его к нам, во Вторую Военную гостиницу, — предложил Саблин. — У меня как раз сосед съехал.

— К Никитским воротам что ли? — нахмурился Ткалун. — Так у вас же там жить невозможно. В прошлую зиму, говорят, не только мебель, но и паркет в печках пожгли.

— Так точно, ваше благородие! — сверкнул голубизной глаз Саблин. — Как есть пожгли, басурмане! И обои со стен ободрали и сожгли. Варвары-с!

— Ну, и? — Ткалун в отличие от Саблина был занятым по службе человеком и тратить дорогое казенное время на глупости не желал.

— Отремонтировали в июле, — кисло "закруглил" тему шутник, и, получив все необходимые бумаги, Кравцов и Саблин отправились на Бульварное кольцо.

Двухэтажное здание бывшей третьеразрядной гостиницы размещалось на небольшой площади около Никитских ворот. Место показалось Кравцову смутно знакомым, но опять, как и во многих других случаях, чувство это казалось сродни дежавю. Ничего определенного, лишь смутный образ, словно птица, летящая сквозь клубящийся туман. Видел как-то Кравцов такой пролет чайки сквозь затопивший Эдинбург вечерний туман…

"Эдинбург?! Какой, к бесу, Эдинбург?! Я же и не был там… никогда".

И такое уже тоже случалось. Вдруг всплывало в памяти что-то "совсем не то", и что с этим делать, Кравцов совершенно не представлял. Он предполагал, впрочем, что подобные странности — суть манифестации некоего системного расстройства психики, но сообщать об этом кому бы то ни было не собирался. Он совершенно не хотел возвращаться в разряд увечных. А посему…

"Перетрем! — твердо решил Кравцов, обозревая окрестности своего нового местопребывания. — А муку съедим!"

По здравому размышлению, место могло показаться ему знакомым оттого, что живо напоминало события минувших лет. Война — она и в Москве война, как и в любом другом месте.

От сгоревшего большого дома, выходившего фасадом на бульвар, остался только скелет. На стенах вокруг легко различимы выщерблины, оставленные пулями и осколками, а посередине площади высилась огромная куча битого камня…

— Это еще с Октябрьских боев осталось, — пояснил Саблин. — Тут в округе несколько зданий артиллерией разбили, вот камни и собрали. Есть мнение, памятник Кропоткину из них построить.

"А, точно! — вспомнил Макс. — В феврале же умер князь Кропоткин…"

Впрочем, в то время Кравцов все еще пребывал "по ту сторону Добра и Зла", но имя великого теоретика-анархиста напомнило ему еще одну причину, по которой сблизились он и Саблин тогда, в восемнадцатом. Саблин, как и Макс, происходил из бывших студентов, ставших офицерами военного времени, и к тому же состоял до недавнего времени в партии социалистов-революционеров. "Кругом бывшие, — пошутил тогда всегда веселый и легкий на шутку Юрий. — Хорошо еще, что не бывшие девушки…"

А гостиницу на самом деле недавно отремонтировали, что по нынешним временам следовало полагать чудом. И комната — после долгого и нудного препирательства с комендантом — Кравцову досталась отменная. Просторная с высоким венецианским окном, камином и свеженастеленным дощатым полом. Стены заново оклеены "весёленькими" бумажными обоями, а из мебели присутствовали просторный кожаный диван-софа, потертый, но как будто бы пригодный еще для сна и отдыха, стол, стул, тумбочка, и роскошная деревянная вешалка. Мебель, надо полагать, привезли из какого-нибудь склада-распределителя, отобрав по списку-минимуму, но для Кравцова все это: и комната, и мебель — представлялись какой-то невероятной удачей, сродни божественному промыслу…

— Ну, вот, — сказал, улыбаясь, Саблин и "обвел" комнату одним движением узкой "интеллигентской" кисти. — Владей, Макс! Полу-люкс, даже женщину привести не стыдно.

"Это да…" — неожиданно Кравцов почувствовал, что краснеет, ну или кровь в голову ударила, что, с медицинской точки зрения, в сущности, одно и то же.





4.


Тот день еще долго тянулся, хотя Кравцову вроде бы не привыкать: на войне и не такое случалось. Но вот здоровье уже не то. То есть, все относительно, разумеется, и Максим Давыдович вполне допускал, что когда-нибудь — и возможно, очень скоро — он окончательно поправится, раз уж дела пошли на лад. Однако шести месяцев, что миновали со дня его неожиданного "воскрешения", для такого подвига оказалось недостаточно. Так что вымотался изрядно, — не то, что в "раньшие" времена, — и, сидя в комнате у Саблина заполночь, за неспешным разговором и разрешенным к употреблению недавним декретом "двадцатиградусным винцом", нет-нет, да клевал носом. Но и то сказать, сколько всего за один день успело случиться, не говоря уж о том, сколько километров протопал Кравцов на своих двоих по мощеным булыжником улицам Москвы. В Академию, в комендатуру и гостиницу, и опять в Академию, чтобы уже в сумерках вернуться к Никитским воротам. Но не зря хотя бы. Дел переделали — спасибо, Юре Саблину — немерено. Даже с начальником академии Тухачевским поговорить смогли. Михаил Николаевич показался Кравцову несколько излишне молодым и красивым, да еще, пожалуй, ощущалось в нем некое чувство превосходства. Взгляд сверху вниз, так сказать, что не нравилось Кравцову никогда и ни в ком. Хотя, с другой стороны, не каждый человек способен из штабс-капитанов в командующие фронтом сигануть. Нет, не каждый.

— Доброй ночи, товарищи красные командиры! — дверь растворилась без хамства. Не резко и только после аккуратного, но решительного стука костяшками пальцев. Эдакое предупредительное — в смысле, предупреждающее — тук-тук-тук, вроде стрекота телеграфного ключа, секунда паузы, и дверь начинает открываться. — Здравствуй, Макс, и тебе товарищ Саблин наш пролетарский привет!

В проеме двери стоял невысокий, но крепкий мужчина с решительным, хотя и не без живости, взглядом темных глаз и короткой щеточкой усов под крупным и недвусмысленным носом. За его широкими плечами маячил еще один военный, но помоложе и потоньше.

— Интересные дела! — встал, сразу заулыбавшись, Кравцов. — А в лавке тогда кто?

— Ну, мало ли кто! — рассмеялся Урицкий. — Иди сюда дитятко, дай обниму!

Семена Урицкого Кравцов знал с семнадцатого года и уважал за ум, хватку, и порядочность. Во всяком случае, между своими, племянник не к ночи будь помянутого председателя Питерской ЧК, отличался даже несколько излишне прямолинейной честностью. За что и был одними любим, а другими ненавидим.

— Рад тебя видеть, чертяка! — искренне признался Кравцов, обнимая старого друга. — А я слышал, тебя на Одесский укрепрайон прочили.

— То-то и дело, что прочили, — усмехнулся Урицкий, отодвигая от себя Кравцова и рассматривая его с недюжинным интересом. — А потом передумали, — легко пожал он плечами. — Оставили здесь, для особых поручений при Региступре и разрешили подучиться. А то ж у меня кроме школы прапоров за душой живого места нема.

Семен придуривался, разумеется. Он и раньше, в Гражданскую, любил представиться незнакомым людям эдаким простым, как маца, еврейским парнем из Одессы. Но все было не так просто. Урицкий умел говорить по-русски без какого-либо видимого акцента, свободно владел немецким, неплохо — французским и румынским. Был прилично образован, хотя большей частью не благодаря формальному обучению, и, наконец, состоял в большевистской партии с девятьсот двенадцатого года, то есть с тех пор, когда половина нынешнего ЦК "ходила" еще в эсерах, меньшевиках и бундовцах, или вовсе под стол пешком. Ну, и в довесок, школу прапорщиков Семен Петрович закончил в шестнадцатом году и к революции выслужился, чуть ли не в поручики, что совсем немало для бывшего приказчика одесских аптекарских складов.

— Так, а что пьем? — Урицкий шагнул к столу, поднял железную кружку Кравцова, нюхнул, шевельнув крупным носом и вернул посуду на стол. — Это, товарищи, не питье, а, как говорят мои родственники, писахц. Это если только девушек угощать… — с этими словами он вытащил из кармана коричневых галифе бутылку мутно-зеленого стекла с горлышком, заткнутым самодельной — из многократно свернутой бумаги — пробкой. — А ну, все к столу!

— Ты бы, Семен, хоть спутника своего представил! — посетовал Саблин, заметивший, как мнется у входа в комнату незнакомый военный.

— От, черт! — взмахнул рукой Урицкой. — Экий я, право слово, невежливый! Знакомьтесь, товарищи! Гриша Иссерсон. Тоже, к слову, из бывших прапоров…





5.


— Назовите войны Екатерины Великой, — генерал Верховский казался невозмутимым, но, по-видимому, весь этот фарс с экзаменационными испытаниями "бывших хорунжих и половых" ему изрядно надоел. Оттого и вопрос прозвучал то ли вызовом очередному "кравцову" от сохи, то ли признанием своей беспомощности перед профанацией идеи экзаменовать "абитуриентов" вообще.

— Вам как, Александр Иванович, — ничуть не смутившись, спросил Кравцов. — Перечислить войны в хронологическом порядке или в связи с геополитическими, в терминах Рудольфа Челлена, и стратегическими императивами Российской империи?

— Простите? — у бывшего военного министра было узкое лицо, волосы, расчесанные на двойной пробор, элегантные "штабс-капитанские" усы и умные интеллигентные глаза профессора экономики.

— Вы меня, вероятно, не помните, Александр Иванович, — вежливо улыбнулся Кравцов, которому отчего-то стало вдруг неловко. — Я приезжал к вам в Петроград в сентябре семнадцатого, в составе делегации Юго-Западного фронта…

— Постойте, постойте… — нахмурился Верховский, припоминая события канувшей в Лету эпохи. — Вы тогда, кажется, передавали мне привет от моих… товарищей из Севастополя…

Кравцов обратил внимание, что Верховский не упомянул о принадлежности упомянутых "товарищей" к партии социалистов-революционеров. И неспроста, надо полагать, а из аккуратистской предусмотрительности, свойственной истинным русским интеллигентам. Не хотел подводить Кравцова, не зная с определенностью ни о прошлых, ни о нынешних его обстоятельствах. Сам Верховский был тогда членом эсеровской партии, оттого и военным министром в августе стал. Взлет для полковника — немыслимой крутизны в любые, даже и революционные времена.

— Так точно, товарищ Верховский, — отрапортовал Кравцов и сам уже сожалевший, что поднял эту щекотливую тему. — Привет… из Севастополя.

— Тогда, давайте поговорим о "Семилетней войне"… — следовало предположить, что тема, затронутая Кравцовым, оказалась генералу неприятна, и Макс Давыдович вполне его понимал. Ему и самому порой становилось неуютно, хоть он и избирался однажды даже членом ЦК РКП(б). Судя по некоторым признакам, все шло к открытому политическому процессу над партией социалистов-революционеров, и, хотя дело прошлое, нет-нет, а приходили в голову тревожные мысли: что если и ему, Кравцову, вдруг припомнят?

— С удовольствием, — кивнул он, сосредотачиваясь на заданном вопросе. — Итак, Семилетняя война. Характер и протяженность во времени и пространстве этого военного противостояния делает его по меткому определению одного английского политика первой по-настоящему мировой войной…

— Это кто же там такой умный? — поинтересовался генерал Гатовский, которого за глаза называли злым гением генерала Куропаткина.

— Первый лорд Адмиралтейства Черчилль, — с готовностью объяснил Кравцов, не назвав, впрочем, Уинстона Черчилля "сэром".

Экзамены проходили гладко. Математику — гимназический курс — Кравцов, как выяснилось, забыть не успел. И даже "Планиметрию и Стереометрию" Киселева помнил, как ни странно, вполне сносно. Сочинение о Пунических войнах написалось легко, во всяком случае, без каких-либо видимых затруднений. Ну, а устный экзамен вообще вылился, в конце концов, в свободную дискуссию о различиях в тактике генерал-фельдмаршала Румянцева, генералиссимуса Суворова и короля Пруссии Фридриха Великого. Верховский эрудицией Кравцова остался доволен, Василий Федорович Новицкий тоже, а Гатовский и вовсе хотел было расцеловать бывшего командарма, но сдержался из соображений дисциплины. Однако и то — правда, отнюдь не все абитуриенты Академии РККА, даже и те, кто отменно показал себя в бою, могли продемонстрировать столь высокий уровень подготовки. Кравцов смог и оказался этим фактом даже несколько удивлен. Сам от себя не ожидал.





6.


По дороге на Миусскую площадь, где в бывшем здании Народного университета имени Шанявского размещался ныне Коммунистический университет имени Свердлова, Кравцов много и трудно думал о том, зачем, собственно, тащится этим утром в главную "кузницу партийных кадров". Выходило, что бывший командарм, и в самом деле, сподобился "на старости лет" влюбиться по-настоящему, и, направляясь теперь туда, где можно было — если повезет — повстречать Рашель Кайдановскую, нервничал словно мальчишка, летящий на неверных ногах на свое первое в жизни свидание. Но "свидание" оставалось пока под большим вопросом и, в любом случае, не было оно в жизни Кравцова ни первым, ни даже вторым. И Рашель Семеновна Кайдановская никак не могла стать его первой женщиной. То есть, пока она вообще не являлась "его женщиной" по определению. Но даже если бы и являлась, что с того? Бывший командарм и сам не мальчик, да и инструктор Одесского горкома, наверняка, давно не девочка, как бы молода она ни была. Но вот ведь странность "посмертного" существования, многое теперь виделось Кравцову совсем не так, как когда-то, в его "прошлой жизни".

Обнаружив эту странную истину, Кравцов смутился и попытался думать о чем-нибудь другом. Однако попытка эта неожиданно завела его в очередной тупик, выход из которого вел, как казалось Кравцову, или прямиком в клинику Корсакова, ко всем этим доморощенным кащенкам и сербским, или уж к попам. Университет Шанявского вызвал у Кравцова стойкую ассоциацию с каким-то психологом по фамилии Выготский. При этом, с одной стороны, Кравцов твердо знал, что ни о каком Выготском сроду не слыхивал, а с другой стороны, помнил, что зовут психолога Лев Семенович, и что он успел уже, несмотря на молодость, написать книгу под названием "Психология искусства"…

"Надо бы найти и перечитать…"

Оставалось только вздохнуть и свернуть самокрутку. В последнее время такие "провалы" в неведомое случались с Кравцовым все чаще и чаще, порой открывая захватывающие дух перспективы, в других же случаях пугая "ужасными безднами", от постижения которых хотелось попросту застрелиться. Он постоял немного, пережидая приступ паники, нарочито медленно закурил, взглянул на плакат, призывающий сдавать деньги в фонд помощи голодающим Поволжья, и пошел дальше, вспоминая, чтобы успокоиться, стихи и песни на всех известных ему языках.

Стихотворный ритм и разноязыкие рифмы "убаюкивали" смятенное сердце и не давали "оступившемуся" сознанию впасть в панику. И это было лучшее, на что Кравцов мог надеться.

А подковки сапог звенели по влажному булыжнику, и люди тенями возникали перед Кравцовым, чтобы незамедлительно сместиться в стороны и исчезнуть за спиной. Платки и кепки, солдатские папахи и плоские мягкие фуражки, шинели, шали, какие-то пальто… Погода стояла сырая и холодная. Осенние дожди, темные тучи, стылый ветер. Словно бы и не середина августа, а ноябрь. Не теплая "домашняя" Москва, а гнилой, простуженный Питер.

"Споемте же песню под громы ударов…" — вспомнилось вдруг под звон и грохот проезжающего мимо трамвая.

"Под взрывы и пули, под пламя пожаров…" — Кравцов внутренне встрепенулся и, хотя крутить головой "как полоумный" не стал, зыркнул глазами из-под полуопущенных век.

"Под знаменем черным гигантской борьбы…"

Что-то было не так, и он должен был быстро, даже очень быстро понять, что это и откуда взялось.

"Под звуки набата призывной трубы!" — моторный вагон трамвая прогрохотал мимо Кравцова, и бывший командарм увидел женщину, идущую по противоположной стороне улицы в ту же сторону, что и он. Сейчас Кравцов видел ее со спины: длинная тяжелая юбка из темной плотной ткани, просторная бурая кацавейка, линялый шелковый платок на голове… Торговка, мещанка из обедневших… Или бери выше: пряная спина, гордая посадка головы, офицерские кожаные сапоги — поношенные, но крепкие — виднеющиеся под низким, до щиколоток подолом. Но еще раньше, до того, как трамвай разрезал улицу на две дрожащие от его грохочущего движения части, женщина эта вышла на улицу из дверей "обжорки". Одного из тех заведений, где за тридцать тысяч можно кофе попить или тарелку щец выхлебать. Вышла… Поднялась по ступеням из полуподвала, и Кравцов мазнул равнодушным, "не сосредоточенным" взглядом по ее бледному, изможденному лицу… Мешки под глазами, тяжелые, "уставшие" веки, впалые щеки… И все-таки что-то зацепило в этом "простом" образе, отдалось набатом в гулком пространстве памяти, выбросило на поверхность идиотские слова из "Марша анархистов". Знакомые черты? Отблеск былой красоты?

Кравцов смотрел вслед уходящей по улице женщине и пытался "оживить", воссоздать в памяти образ, мелькнувший перед ним несколько мгновений назад.

Большие глаза… Надо полагать, серые, хотя ему их отсюда было не рассмотреть. Черная прядь… Брюнетка… Линия подбородка, тонкий нос… Кто-то говорил, кокаинистка… Возможно. Может быть. Но факт, интересная женщина, несмотря ни на что… А в Париже, осенью тринадцатого…

Кравцов вспомнил красавицу в шелковом платье цвета спелых абрикосов, жемчужную улыбку, высокую грудь…

"Она? — думал Кравцов, идя по улице вслед за женщиной. — Здесь, в Москве, в двадцать первом году? Но я тоже вроде бы мертвый, а ничего. Жив и почти здоров, на свиданье вот иду…"



… Сидели в "Ротонде" или "Доме"… Монмартр… фиолетовый город за оконными стеклами… За столиком трое: Кравцов, Саша Архипенко, уже успевший сделать себе имя выставками в салоне Независимых, и незнакомый молодой художник…



"Сутин, кажется… Исаак или Хаим… Что-то такое…"



… Крутнулся поставленный "на попа" барабан вращающейся двери…

"Русская рулетка", — подумал Кравцов.

И в зал кафе вошла женщина, исполненная странной, опасной красоты и грации. Ее сопровождал высокий смуглый мужчина. Волосы у него были такие же черные, как у нее, но тип красивого лица совсем другой…

Знаешь, кто это? — спросил Архипенко. — Это Мария Музель — отчаянная анархистка. Говорят, в России ее приговорили к бессрочно каторге, а она подняла восстание в Нерчинске и бежала через Китай или Японию в Америку. Представляешь? Тут все сейчас от нее с ума сходят.

Она красавица, — выдохнул, наконец, Сутин.

— Она бомбистка, Хаим. — Покачал головой Архипенко.



"Точно! — вспомнил Кравцов сейчас. — Того художника звали Хаим, и он тоже был родом с Украины…"



…Бомбистка? — удивился тогда Кравцов. — Ты уверен, что именно анархистка? Может быть, все же социалистка? У нее вполне эсеровский тип. А кто это с ней?

Модильяни, — сказал Архипенко. — Амадео. Он, наверное, самый талантливый из нас…



"Мария… Маша… Ш!"

Их роман был столь же бурным, сколь коротким. Как схватка, как встречный бой. Встретились внезапно, ударились друг о друга, как волна о борт корабля… Волной в данном случае стал он, кораблем — она. Пришла, разрезала острым форштевнем "девятый вал" его почти юношеской страсти, и ушла в неведомое.

"Мария… Маша… Маруся…"

Снова встретились в восемнадцатом. Он изменился, она тоже. Нет, красота не поблекла, но женщина стала старше, на лоб легли морщины забот, и пила она тогда, кажется, больше, чем следует… Кто-то потом удивлялся, и что, мол, вы все в ней нашли? Уродка. Гермафрадит! Но это неправда… А потом был девятнадцатый, деникинское наступление, и бледный, измотанный до последней возможности Нестор… А за спиной Махно в тесной группе штабных снова она…

"Ты мертва уже два года!" — зло подумал в спину уходящей в "никуда" женщине Кравцов. — Тебя повесили… А меня снарядом накрыло…"

Он ощущал сейчас физический груз нежелания продолжать это бессмысленное преследование. Он не хотел идти вслед за тенью мертвеца, но не мог не идти. Не смел оставить "заданный вопрос" без "ответа". Не имел права завершить эту встречу многоточием. Часть его души желала бежать прочь, но другая — хотела определенности.

И женщина сжалилась над Кравцовым. Она вошла в подворотню добротного доходного дома, тепло поздоровалась с дворником-татарином (значит, была знакома не первый день), пересекла небольшой дворик, хорошо просматривавшийся с улицы, и вошла в подъезд. Кравцов проследил ее взглядом, перешел улицу и зашел под арку распахнутых — теперь уже, вероятно, навечно — ворот, как если бы хотел укрыться от ветра, сворачивая и закуривая самокрутку. Тут, и в самом деле, царило затишье, а женщина, если верить тени, мелькнувшей за грязным окном лестничной клетки, жила на верхнем, третьем этаже когда-то желтого, а ныне вылинявшего приземистого флигеля.





7.


А Рашель Кайдановскую он в тот день так и не нашел. Часа два "по-деловому", то есть как бы по делу, "прогуливался" по зданию бывшего университета Шанявского, курил в компаниях, поучаствовал в двух-трех дискуссиях о политическом моменте, встретил ненароком несколько полузнакомых людей, служивших в прежние времена в политотделе дивизии или в РВС Восьмой армии. Но все это были даже меньше, чем шапочные знакомства, не вызвавшие у Кравцова никакого эмоционального отклика. Кто был тогда он, и кто — они! Однако Кравцов "не побрезговал" напиться даже "копытца козленка". Он расспрашивал о Кайдановской и "знакомых" и незнакомых, и, в конце концов, выяснил, где она живет, когда и где ее можно встретить вне стен "Свердловки", а когда и в стенах. И более того, всех этих "любезных людей", мужчин и женщин, он настоятельно просил передать товарищу Рашель привет от ее знакомого по Одессе Макса Кравцова и сообщить, что он, то есть, Кравцов, зачислен слушателем в Академию РККА на Воздвиженке, а живет в бывшей гостинице "Левада" на площади у Никитских ворот.

С этим и ушел. Но человек предполагает, а некие высшие силы — как их не назови — располагают, и порой, самым причудливым образом. Только Кравцов вышел на Миусскую площадь и закурил, поглядывая на недостроенное здание храма, ставленного — как он помнил из статьи в "Ниве" — на народные пожертвования в память об освобождении крестьян, как совсем неподалеку от него остановился старенький автомобиль, и человек, сидевший рядом с шофером, окликнул Максима Давыдовича по имени:

— Товарищ Кравцов!

Кравцов оглянулся и увидел, как вылезает из автомобиля невысокий плотный мужчина в шинели и матерчатой фуражке с красной звездой. Лицо у него было круглое, гладковыбритое, губы пухлые, глаза за линзами пенсне — карие, как бы несколько грустные.

— Здравствуйте, Сергей Иванович! — подтянулся Кравцов.

— Какими судьбами в Москве, Макс Давыдович? — спросил, подходя к Кравцову, член РВСР Гусев. — Уж не слушателем ли в университет? Так вам как будто незачем…

Что да, то да, память у некоторых людей просто феноменальная. Они и встречались-то в гражданскую не более полудюжины раз. И встречи те были мимолетны и в обстоятельствах, затмевавших, зачастую, содержание разговоров, но, подишь ты, помнит и имя, и подробности биографии.

— Слушателем… — подтвердил Кравцов. — Но не здесь, а в Академии.

— Точно! — со значением улыбнулся на это уточнение Гусев. — Я же сегодня как раз видел ваше имя в списках… Как здоровье?

— Спасибо, налаживается.

— Налаживается… Вот что, Максим Давыдович, это даже удачно, что я вас сейчас здесь встретил. Я, знаете ли, преподаю в Комуниверситете, вот приехал читать лекцию. А тут вы… И подумалось, мы ведь могли бы, как теперь выражаются, комбинацию соорудить на взаимовыгодных условиях. Времена нынче трудные, голод… У вас какая аттестация до поступления в Академию?

— Комбат. — пожал плечами Кравцов, находившийся после встречи с Якиром на положении "для особых поручений" при штабе Одесского оборонительного района.

— Негусто, — покивал Гусев и прищурился. — А если я предложу вам должность "для особых поручений" с аттестацией комбрига и соответствующим пайком?

"Комбриг? — удивился Кравцов. — Но это же номенклатура Штаба РККА или наркомата!"

— А на учебу время останется? — спросил он, пытаясь понять, куда его сватает один из основателей российской социал-демократии.

— Когда как, — пожал плечами Гусев. — Я, как вы, возможно, знаете, оставил пост начальника Региступра еще в девятнадцатом, но, будучи комиссаром Полевого Штаба и начальником Политотдела РВСР все еще… — он сделал паузу, намекающую на многое, но ничего на самом деле не объясняющую, — …чувствую некоторую ответственность за управление…

"Тэк-тэк-тэк…" — только и мог бы сказать бывший командарм, но не сказал, подумал.

— Ян Давыдович Ленцман, начальник управления, жалуется на недостаток образованных партийных кадров. И ваш старый знакомый Берзин тоже. Вот я и подумал, вам — паек, а мне — проверенный работник…

Слово "проверенный" Гусев отметил специальной интонацией, не преминув посмотреть собеседнику в глаза особым "комиссарским" взглядом.

— У нас, знаете ли, некоторая конкуренция с товарищем Дзержинским. Дружеская, разумеется, но все-таки хотелось бы укрепить кадры военной разведки, раз уж контрразведку у нас забрали. А вы бывший член ЦК все-таки. Соглашайтесь, Максим Давыдович, соглашайтесь!

— Соглашаюсь, — улыбнулся Кравцов. Предложение, и в самом деле, показалось ему весьма заманчивым.





Глава 3. Оперативные обстоятельства





1.


Во вторник, 23 августа, занятия в Академии так и не начались. Что-то там случилось, в "поле", где с середины июля пребывал весь поток, к которому и должен был присоединиться Кравцов. Возвращение слушателей, выехавших в Подмосковье на полевую практику, задерживалось, и Макс Давыдович этим утром оказался предоставлен сам себе. Поэтому, заскочив в столовую Академии, он съел по-быстрому миску пшенной каши, приправленной ржавым "машинным" маслом, и треть — на глазок — дневной пайки хлеба. Выпил кружку подкрашенного сушеной морковью кипятка, и побежал скоренько на Пречистенку, где в домах с 35-го по 39-й располагался когда-то Оперод Наркомвоена[6]. Теперь здесь размещался Региступр Полевого Штаба Реввоенсовета Республики[7]. И спешил Кравцов не напрасно.

В управлении его, как сразу же выяснилось, ожидали. Так что сидеть в приемной какого-нибудь "столоначальника" не пришлось, тем более, не случилось топтаться на проходной, дожидаясь пропуска. Не прошло и десяти минут, как бывшего командарма принял заместитель начальника управления Арвид Янович Зейбот.

— Проходите, пожалуйста! — Арвид Янович встретил Кравцова у двери, посторонился, пропуская в просторный кабинет, пожал руку и указал в сторону простого канцелярского стола с двумя венскими стульями по обе стороны. — Проходите, товарищ Кравцов. Садитесь, только, чур, спиной к окну сижу я…

Разговор получился интересный. Содержательный. Причем не для одного только Зейбота, который по долгу службы, так сказать, интересовался прошлым и настоящим своего нового сотрудника. Кравцов его понимал более чем хорошо. Самому — не так уж и давно — тоже приходилось людей на службу принимать или просто "прицениваться" к вновь присланным "Штармом" или РВСР людям. Поэтому не тянул и не мямлил, и в позу оскорбленной невинности не вставал. Отвечал на вопросы, прояснял обстоятельства, похоже, уже известные Зейботу от Гусева, давал характеристики. Впрочем, в такого рода разговорах стоило держать ухо востро. Лишнего говорить не следовало, и растекаться мыслью по древу тоже. Не приветствовалась так же лишняя инициатива. Но это как везде и всегда. Не просили, не суйся. Не спрашивали, не отвечай. В этих играх Макс Давыдович новичком не был. Зато и сам он, слушая замначальника управления, узнал много для себя нового и интересного, о чем не прочтешь в ежедневных газетах. Об обстановке на границах, например, и за линиями границ. О нынешнем положении в Тамбове и Кронштадте, имея в виду не столько географию, сколько политическую и экономическую историю. И о состоянии дела сбора и обработки военно-политической информации в РККА, что его прежде, если и заботило, то никак не остро и отнюдь не "в первую очередь". Между делом, однако, Зейбот сказал и еще одну крайне любопытную вещь. Фраза в контексте беседы звучать должна была нейтрально. Случайные слова, необязательные сведения. Вот только Кравцов в такие оговорки не верил. Случайности в жизни подобного рода людей, разумеется, бывают, но совсем другие.

— Яков Давидович, — сказал Зейбот, проверяя взглядом, понимает ли Кравцов, о ком идет речь. — В восемнадцатом в Северной Коммуне едва ли не вторым человеком был после Зиновьева, но с Григорием Евсеевичем в перетягивание одеяла не играл. Гусев Зиновьева знает еще с дореволюционных времен и крепко уважает…

"Сиречь Гусев человек Зиновьева в Реввоенсовете, так?"

Получалось, что именно об этом Зейбот и предупредил.

Предупредил и распрощался, отправив Кравцова "по инстанциям". Сначала, к помощнику начальника Орготдела Зелтыню. Там Кравцов оформил документы и получил удостоверение сотрудника Региступра "для особых поручений". Затем к начальнику хозяйственно-финансового отдела Якову Мартинсону. Здесь на Макса Давыдовича пролился "золотой дождь" в виде "рулона" неразрезанных совзнаков на полторы сотни тысяч и гораздо более вещественных благ, выразившихся в пяти коробках консервов, фунте хорошего турецкого табака, головке сахара и четверти фунта чая. На консервах значилось — "Мясо тушеное. Петропавловский консервный завод, 1915 год".

— А не испортились? — поинтересовался Кравцов, рассматривая жестяную банку.

— Никак нет. — Довольно ухмыльнулся "состоявший для особых поручений" при Мартинсоне Завьялов. — Открывали-с, ели. Отличного качества тушенка, смею заверить. Не хуже, чем на фронте.

И он подвинул к Кравцову остальные "нежданные дары": мешочек с рисом, три буханки хлеба, и коробку с сотней папирос.

— Как же я все это унесу? — озадачился весьма смущенный такой роскошью Кравцов.

— А я вам, так и быть, "сидор" в счет вещевого довольствия выдам. — Вполне панибратски подмигнул Завьялов. — Но вы уж, голубчик, в следующий раз с ним и приходите, хорошо?

И он действительно раздобыл для Кравцова хороший еще, хоть и поношенный вещевой мешок, присовокупив при расставании — вполне возможно, и от широты душевной, — два билета на спектакль в Камерный театр.

— Сходите вот, Максим Давыдович, на таировских "Ромео и Джульетту". Знатоки говорят, изрядная получилась постановка.

"С кем же я пойду? — вздохнул мысленно Кравцов. — Эх, не нашел, я Рашель. Вот с кем на "Ромео и Джульетту" идти следовало! А так с Саблиным придется или с Урицким. Впрочем, у Семена жена, и у Саблина женщина…"

Следующим в списке инстанций значился начальник Оперотдела Ян Берзин.

С Берзиным Кравцов был знаком, но не более. Тот одно время входил в РВС Восьмой армии, но ни по службе, ни "прост так" они с Максом Давыдовичем особенно не пересекались. Случая не было. Однако теперь представился.

— Я бы хотел, чтобы вы, Максим Давыдович, взялись для начала за разбор трофейных документов. Нам, видите ли, в Крыму и на Севере досталось кое-что… Да все руки не доходили или людей, владеющих языками, не оказывалось. Вот и лежат. Возможно, что и ерунда: нет там ничего. Просто бюрократия всякая, не у одних нас страсть бумажки плодить. Но и обратное исключить нельзя. А сейчас вот и из ДВР от товарища Уборевича кое-что доставили… Вы по-английски, случайно, не читаете?

— Случайно, читаю, — коротко, по-деловому ответил Кравцов и в тот же момент понял, что, хотя по-английски он, вроде бы, действительно читает вполне свободно, совершенно не помнит, чтобы когда-нибудь учил этот язык.

— Вот и хорошо, — обрадовался Берзин. — Вот этим вы и займетесь. Сегодня уж ладно, считайте себя свободным, а с завтрашнего дня приступайте. Можно и по вечерам, если занятия в Академии будут в утреннее время. Я распоряжусь. Вам подберут помещение, сейф, стол, бумагу… Ну, в общем, все, что требуется.

На том и расстались, но, выходя из здания Региступра, встретил Кравцов еще одного знакомого, и сильно этой встрече удивился.

Георгия Семенова Максим Давыдович знал хорошо. Познакомились еще до революции. Встречались в Петербурге — до эмиграции Кравцова — и Париже. Виделись в Мюнхене весной четырнадцатого, и позже — уже после революции — в Петрограде, Москве, Киеве… На Украине в Гражданскую пересекались неоднократно… Вот только, насколько знал Кравцов, Семенов все эти годы оставался членом партии социалистов-революционеров. Однако двадцать первый год, в этом смысле, отнюдь не восемнадцатый, когда левые эсеры заседали в Совнаркоме, и даже не девятнадцатый, когда из тактических соображений кто только и с кем не вступал на Украине во временные союзы. Обстоятельства изменились, люди тоже.

— Не нервничай Макс, — сказал между тем Семенов. — Я служу в Региступре с двадцатого. А до того служил в ВЧК. И все, кто надо, все, что надо, обо мне знают…

"Ой, ли! — покачал мысленно головой Кравцов. — И про то, как Володарского кончал знают? И про покушение на Ильича? Что-то сомнительно".

— Я, Жора, по состоянию здоровья ни о чем больше волноваться не могу, — он хотел было улыбнуться на слова Семенова, но не смог. — Но спасибо за разъяснения. Так ты и из партии вышел?

— Я в РКП(б) с апреля месяца состою.

— Ага, — кивнул Кравцов.

Такой поворот сильно облегчал общение, но некоторых вопросов все равно не снимал.

— А кстати! — вспомнил вдруг Кравцов, уже прощаясь с Семеновым. — Ты ведь, вроде, с Буддой в приятелях состоял?

— С Буддой? — насторожился Семенов. — Ты кого имеешь в виду?

— Будрайтиса из Особого Отдела.

— Тут, Макс, вот какое дело, — чувствовалось, что Георгий очень осторожно, если не сказать "тщательно", подбирает слова. — Я позже интересовался в ЧК. В смысле, искал Будрайтиса. Только никто никогда о таком сотруднике там не слышал. Но он, я думаю, не из белых был. Его в Восьмую армию кто-то из наших вождей определил. И…

— И все, собственно, — добавил Семенов, пожимая плечами. — Слышал потом от кого-то, что он умер, но сам понимаешь, ни имени, ни фамилии его настоящих я не знаю.





2.


А во Второй Военной гостинице его ожидала записка от Рашель. Кайдановская, оказывается, заходила утром, перед занятиями, но Кравцова не застала и написала ему письмо. Писчей бумагой ей послужил клочок обоев, а писала женщина чернильным карандашом, но командарм отметил округлый ровный почерк и умение лапидарно излагать свои мысли, что с большой определенностью указывало на гимназическое прошлое "отправителя". А еще он понял, что Рашель рада его появлению в Москве и даже весьма этим фактом воодушевлена, и, едва дочитав послание, бросился разыскивать ее по всем указанным в письме адресам. Забег получился впечатляющим. Куда бы он ни приходил, везде Кайдановская "только что была, но уже ушла". Однако, как сказал поэт Тихонов — хотя и по-другому поводу, — гвозди бы делать из этих людей. Кравцов был из той породы, что если берется за что, на полпути не бросит. И, в конце концов, он Рашель нагнал. Сделав по Москве сложных очертаний "восьмерку", он вернулся на Миусскую площадь и, войдя в третий раз за день в университет имени Свердлова, увидел Кайдановскую на лестнице в окружении группы возбужденных до крайности юношей и девушек. Они там что-то живо обсуждали, но Кравцов водил цепи в штыковую, ему ли пасовать. Раздвинув галдящую молодежь одним неуловимым движением, он взял Рашель за плечи, развернул к себе лицом, и, не медля — пока решительность не выдохлась — поцеловал в губы.

Поцелуй был… Ну, что сказать? И разве что-нибудь можно объяснить словами? Да и нужно ли? Вкус ее губ — пронзительный как эхо в горах… решительный словно смерть, — был полон неразвернутыми пока, не определившимися и нереализованными вероятностями будущего…

Что-то случилось в это мгновение. Что-то настолько значительное, что все присутствующие ощутили "движение" времени и вибрирующее напряжение мировых линий. На лестницу упала тишина. И тишина эта все еще звенела в ушах Кравцова даже после того, как окружающая действительность вернула себе власть над жизнью и временем. Снова задышали и заговорили люди, воздух наполнился звуками и запахами, и Рашель шла рядом с ним, увлекаемая твердой рукой бывшего командарма, но "момент истины" не исчез вовсе, стертый пресловутой "злобой дня". Он остался с Кравцовым как мерило и эталон, и как ключ к тайне, которая, получив свободу, бродила теперь в его крови, смешиваясь с любовью, нежностью и страстью…





3.


В театре на Тверском бульваре оказалось шумно и несколько более оживлённо, чем следовало ожидать. Масса людей курила и громко разговаривала в фойе, перешептывалась по углам, пересмеивалась, растекаясь по лестницам и коридорам. Однако Кравцов этого и не замечал вовсе, отметив лишь краем сознания, что народ собрался на спектакль самый разный. Из толпы выделялись и "бывшие" — интеллигентного вида, но порядком пообносившиеся завзятые театралы из совслужащих, и "гегемоны" в армейских обносках, и нувориши едва начавшей набирать обороты новой экономической политики. Впрочем, Кравцов оказался настолько занят своей спутницей, — это ведь такое ответственное дело, смотреть на нее, вести с ней разговор, — что ему до других и дела не было. Ему на самом деле и спектакль был теперь "к черту не нужен", в смысле избыточен и неуместен здесь и сейчас, в центре обрушившегося на него тайфуна. Однако следовало признать, Таиров — талант, и слава его вполне заслужена. В постановке присутствовали, разумеется, элементы балагана, но они Максу Давыдовичу совершенно не мешали, а Рашель так и вовсе очаровали. Да и вообще было в действе, творившемся на сцене, так много молодости, задора и жизни, что оно просто захватывало зрителя, пленяло его чувства, и не отпускало до самой последней минуты. И все это под чудесную музыку, слаженно и талантливо. И Алиса Коонен действительно оказалась так хороша, как о ней говорили — красавица, и актриса божьей милостью. И Церетели великолепен в роли Ромео. Все это так, и сошествие Мельпомены несколько утишило кипящую в душе Кравцова страсть, не находящую себе выхода и исхода в предложенных обстоятельствах. Ему уже недостаточно было просто держать в руке узкую прохладную ладошку Рашель, и слышать ее теплое дыхание совсем рядом со своей щекой. Кровь маршевыми барабанами била в виски. Сердце металось в клетке ребер, Но и Кайдановскую, кажется, обуревали те же чувства…

И все-таки одна холодная мысль пробилась сквозь театральные впечатления и переживаемый в острой форме приступ любви.

"Откуда известно, что Семенов причастен к убийству Володарского?" — спросил себя Кравцов в тот самый момент, когда Меркуцио напоролся на клинок Тибальда.

"Это все знают!" — попыталось отмахнуться склонное к компромиссам бытийное сознание, но память воспротивилась насилию над истиной.

"Этого не знает никто!"

"Но Фельштинский опубликовал…" — всплыло из подсознания, и Кравцов обомлел, сообразив, наконец, что с ним происходит.

Фельштинский опубликовал свою книгу… Как, бишь, она называлась? Что-то вроде "Большевики и левые эсеры"… Он опубликовал ее в Париже или Нью-Йорке… в восьмидесятые или в начале девяностых. И именно там, хотя, возможно, и не там, а где-то в другом месте, Кравцов прочел про таинственного бригкомисара из Разведупра РККА, бывшего одним из самых удачливых террористов эпохи, человека, стрелявшего в Ленина, но оставшегося, тем не менее, на службе. Только перешедшего из ВЧК в военную разведку, где и оставался он до самой своей смерти — естественно, преждевременной и насильственной — в тридцать седьмом или тридцать восьмом году.

"Обалдеть!"

Первой мыслью Кравцова стал, однако, отнюдь не вопрос об источнике такой феноменальной информированности, а только жаркое и жадное чувство осознания меры богатства, свалившегося на него столь неожиданным образом. Лишь чуть позже, — на сцене как раз старый священник вершил брачное таинство над юными влюбленными — до Кравцова начали доходить все следствия произошедшего с ним чуда. Но, как ни странно, именно понимание того, что сознание его не есть более сознание того самого человека, каким он себя помнил и понимал, "охладило пыл" Кравцова. Он успокоился, приняв к сведению новые свои обстоятельства и открывающиеся в связи с этим перспективы, и постановил "не сходить с ума". Чем бы это ни было, кем бы ни стал теперь он сам, правда — обычная правда ежедневного сосуществования — заключалась в том, что он, Макс Давыдович Кравцов, есть лишь то, что он есть. И никакой другой судьбы, кроме той, что развертывается здесь и сейчас, у него нет.

И, освободившись на время от открывшихся ему истин, яростно аплодировал вместе со всем залом. Он был искренен — спектакль Кравцову понравился — и естественен. Его занимали сейчас отнюдь не мысли о Семенове или Троцком, Махно или Сталине, он думал о женщине, хлопавшей в ладоши рядом с ним. Он чувствовал любовь, а не страх, душевный подъем, а не растерянность. Что-то важное — сейчас он знал это наверняка — случилось с ним в Коммунистическом университете на Миусской площади, когда он самым решительным образом выбрал любовь и жизнь, поцеловав у всех на глазах Рашель Кайдановскую. Выбор сделан, остальное — дело техники. И не красит мужчину — думать о "чертях и ангелах", когда рядом с ним та, от одного запаха которой заходится "в истерике" его обычно спокойное сердце.





4.


— Это так странно, словно бы я и не я вовсе, а героиня какого-нибудь романа… — страсть улеглась, отступила в сторону, уступив на время место тихому покою, и голос женщины звучит ровно и умиротворенно. — И ты… Чехов, Амфитеатров…

— Я? — искренно удивился Кравцов, лениво припоминая, что же там такое могло быть у Чехова. "Солнечный удар", разве. Но, если говорить о русской литературе, он предпочел бы Достоевского. Не содержательно, не в смысле сюжета или конкретных образов, но вот эмоционально, имея в виду нерв и страсть…

— Я? Из Чехова? Ты помнишь, каким я был, когда пришел в Комитет? Ходячий мертвец, мощи египетские…

— Ну, не скажи! — возражает с улыбкой Рашель. — Что я мощей не видела? Я же с восемнадцатого года на войне. И тифозных видела, и голодающих… Смертью меня не удивить.

"Ее смертью не удивить… Ну, надо же!"

В "полу-люксе" Кравцова темно. Электричества нет третий день, а на дворе ночь. На улице, за высоким окном — темный город под тяжелым, затянутым тучами небом. Как принято говорить, не видно ни зги. Пока шли из театра, совсем стемнело, кое-где улицы, казалось, полностью вымерли, словно по ним прошли апокалипсические Мор и Глад. Если и не страшно, то уж точно — неуютно. Но, видимо, те, кто мог обернуть неясные опасения в ужасную реальность, вполне здраво оценили недвусмысленно засунутые в карманы руки двух припозднившихся любовников, возникающих порой из тьмы, чтобы пересечь лунную дорожку, и вновь исчезающих из виду. Но не все же москвичи владеют личным оружием? Поэтому городские пространства темны и покинуты, предоставленные знобкой тишине и кладбищенскому покою. Темно. Но и по эту сторону новеньких стекол — "И где только добыли при нашей-то бедности?!" — тоже властвует тьма египетская. Где-то — и Макс Давыдович даже знает где именно — есть у него свечка в купленном по случаю с рук дрянном подсвечнике. Но когда пришли сюда, добравшись пешком из театра, все произошло так стремительно и естественно, что об огне никто и не подумал.

— Слова… — Кравцов все-таки заставил себя встать. — Что выразишь словами? — сказал он, продвигаясь на ощупь к тумбочке. — Пустые звуки…

— Ах, ты об этом! — смеется грудным смехом Рашель. — Мысль изреченная есть ложь? Так?

— Так, так, — соглашается Кравцов, отнимая у мрака свечку и коробок спичек. — У меня есть вино, Рашель Семеновна. Настоящее, — меняет он тему, чиркая спичкой. — Можно тебя угостить?

Вспыхивает огонь, и мрак с треском лопается, расходится клочьями вокруг оранжево-желтого всполоха.

— Вино… — она словно бы пробует слово на вкус. — Звучит соблазнительно. А табачком, товарищ, не побалуете?

— У меня есть настоящие папиросы. — Кравцов ставит свечу на табурет, придвигает к дивану, и видит огромные темные глаза. Они блестят, отражая игру пламени. Прядь волос, упавшая на высокий белый лоб, линия шеи и тонкого плеча… И отводит взгляд. Становится неловко, но в следующее мгновение он понимает, насколько неправ. Сам-то он стоит в неверном свете свечи в чем мать родила.

"Экая притча! Словно мальчишка-гимназист!" — думает он, покачивая мысленно головой, и снова переводит взгляд на Рашель. В колеблющемся оранжево-золотом сиянии кожа ее кажется то серебристо-белой — там, где свет и тьма обозначают границы возможного, — то золотистой и даже изжелта-красной. Тонкая рука, полная грудь, волна распущенных волос, обрамляющих узкое изящное лицо. Просто Ла Тур какой-то… женщина в отблесках живого огня.

— Что ты видишь? — голос чуть напряжен. По-видимому, она переживает чувство неловкости. Стыдится своей наготы, но и гордится ею, дарит жадному взгляду любовника, одновременно захватывая его, покоряя, завоевывая.

— Что ты видишь?

— Тебя.

— А еще?

— Красоту, — Кравцов сбрасывает оцепенение и, продолжая говорить, возвращается к прерванным делам: достать вино, откупорить бутылку, разлить по стаканам, нарезать хлеб, выложить папиросы…

— Я вижу красоту. Ты слышала, Рашель, о художнике Ла Туре?

— Ла Тур?

— Можно и по-другому, де Латур…

— Нет, не слышала. Он француз?

— Он лотарингец, что в семнадцатом веке не всегда означало — француз, — Кравцов протянул Рашель папиросу и приблизил свечу, чтобы дать прикурить.

Глаза женщины вспыхнули темным янтарем, кожа засияла шафраном и золотом, и налились всеми оттенками шоколадного цвета, обращенные вверх соски.

— Ла Тур писал людей, освещенных огнем. И делал это лучше многих. Просто замечательно! Особенно женщин…

— Не называй меня полным именем! — просит она, затягиваясь, и вдруг улыбается. — Зови меня Роша!

— Я буду звать тебя Реш, если позволишь, — Кравцов тоже закурил и протянул Рашель стакан с вином, оставив себе жестяную кружку.

— "Реш", буква древнееврейского алфавита, — папиросный дым клубится в пятне света, колеблется, течет. Сизый, палевый, белоснежно-серебряный.

— Так что ж? — пожимает плечами Кравцов.

— Тогда зови! — соглашается Кайдановская и подносит стакан к губам.

— Друзья называют меня Максом, — доски пола холодят ступни, но лоб горит как в лихорадке, и словно от озноба вздрагивает временами сердце. — Мама тоже звала меня Макс…

— Макс, — повторяет за ним Рашель. — Максим. — пробует она на вкус полное его имя. — Товарищ Кравцов… — щурится она, откладывая дымящуюся папиросу на блюдечко со сколотыми краями. — Товарищ командарм… Командарм… — стакан возвращается на табуретку, и женщина встает с дивана, открываясь взгляду Кравцова во всей своей волнующей наготе. — Иди ко мне, Макс! — произносит она вдруг просевшим на октаву голосом. — Обними меня, пожалуйста! Скорей! Сейчас! Сейчас же…!





5.


Занятия возобновились в четверг и увлекли Кравцова сразу же, с первой утренней лекции. Если честно, он не много от них ожидал. Ну, может быть, думал Макс, ему бы не помешал основательный курс штабного дела. Да и оперативное искусство совсем не плохо бы отточить, опираясь уже не только на живую практику доброго десятка кампаний, в которых привелось участвовать, но и на теорию, разрабатывавшуюся, в том числе и такими крупными специалистами своего дела, как генерал Свечин. Но тем утром учебный день начался вовсе не с военных предметов, а с лекции по политэкономии, которую дал им — слушателям разных возрастов и разного уровня подготовки — Александр Александрович Богданов. Богданов являлся одним из старейших русских марксистов и обладал вдобавок к обширным и глубоким знаниям в областях социальных наук, невероятным талантом популяризатора. Возможно, он проигрывал многим лидерам революции, тем же Ленину, Троцкому или Зиновьеву, в качестве митингового оратора. Но лектор — в истинном, университетском смысле этого слова — он был, что называется, от бога. Кравцов, во всяком случае, слушал Александра Александровича с неослабевающим интересом, хотя и сам — в свое время: в обеих, судя по всему, жизнях — изрядно изучил предмет. Помнил он и критику, которой подверг Богданова Ленин в своей весьма спорной философской книжке "Материализм и эмпириокритицизм". Самому Кравцову, однако, позиция Маха и Авенариуса была куда как ближе, да и особой путаницы в "философских вопросах" Кравцов у Александра Александровича не находил.

Следующее занятие было посвящено не менее интригующей теме: психологии народных масс в период смуты, войны и революции. Лектор — профессор Рейснер — был шапочно знаком Кравцову еще по Петрограду семнадцатого. Гораздо лучше Макс помнил дочь Михаила Андреевича — Ларису, с которой едва не завел бурный роман, мелькнув перед ее жарким взором, как раз между оставленным "в прошлом" Николаем Гумилевым и не успевшим еще войти в ее сердце и жизнь Федором Раскольниковым.

И Богданов, и Рейснер рассказывали много и о многом. Не то, чтобы что-то из этого оказалось для Кравцова внове, но, с другой стороны, прошло уже немало времени с тех пор, как он обременял свой ум систематическими занятиями. Ему было интересно их слушать, и мысли, изложенные вслух и не последними в своей области специалистами, помогали не только восстановить былую систему знаний, но и организовать ее по-новому, воссоздав и совместив в ней разнородные блоки знаний самым причудливым, но непротиворечивым образом. Соответственно, Кравцов больше слушал и думал, осмысливая с помощью Богданова всплывшие в памяти обширные отрывки из "Научного коммунизма" и "Политической экономии" академика Румянцева или восстанавливая, буквально "реставрируя" под академическое "бормотание" Рейснера, читанные и в этой, и в "той" жизни труды Лебона и Фрейда, Вильгельма Райха и Чарльза Миллса. Он почти не записывал, да и некуда было. Разве что в сборник стихов Надсона, где на полях и между строк оставалось еще довольно много места. Однако по ходу занятий Кравцов обнаружил, что память его работает на удивление хорошо и на редкость эффективно. Она не только выбрасывала "на-гора" любые потребные сведения, однажды с умыслом или без оного захваченные ее казавшейся теперь безграничной сетью, но и позволяла запоминать сказанное едва ли не дословно. Впрочем, Максим Давыдович не обольщался. При ближайшем рассмотрении цитаты, всплывавшие в памяти, оказывались недостаточно точны, а сведения "зияли" лакунами, но, с другой стороны, все это было намного лучше, чем вообще ничего. Так что нежданному подарку судьбы — бога, черта или физиологии — следовало радоваться, не подвергая его бессмысленной и излишней критике. Вот ревизовать "подарочек" отнюдь не помешало бы, но исключительно с целью узнать, что еще ценного и полезного можно из этого "кладезя" извлечь.

После перекура, когда одни слушатели с потерянным видом пытались осознать "что это было", а другие приходили в себя после напряженной мыслительной работы, настала очередь долгожданной "истории военного искусства". Занятие вел генерал Новицкий, которому ассистировал некто Шингарев — высокий, крепкого сложения мужчина, с крупными чертами лица и глубокими залысинами в светлых редеющих волосах. Одет он был, разумеется, в военную форму. Носил ее без затруднений, и своей выправкой со всей возможной определенностью указывал на принадлежность к офицерам Генерального Штаба. К кадровым штабс-капитанам или даже полковникам старой армии. Зачем Шингарев пришел на лекцию Василия Федоровича, сказать было трудно. Ни в каком ассистировании Новицкий, разумеется, не нуждался, да и разговор достаточно скоро стал общим. Тема лекции — действие оперативных объединений в условиях стратегической неопределенности — живо захватила слушателей, многим из которых было что сказать по обсуждаемому предмету. Во всяком случае, как только участники дискуссии поняли, о чем, собственно, идет речь.

— Позволю заметить, что в данном случае ни о каком искусстве не могло идти и речи, — сказал в какой-то момент Шингарев, и Кравцов его, наконец, вспомнил.

— Ну, конечно! — резко произнес он, вставая. — Вы ведь определенно рассчитывали сбросить дивизию красных в реку, не так ли, Николай Эрастович?

Услышав вопрос, Шингарев, распинавшийся перед слушателями уже минут пять и на беду свою приведший в качестве иллюстрации своего тезиса тот давний эпизод, замер и побледнел.

— У вас же бронепоезд, — Кравцов с интересом смотрел на военспеца, совсем недавно воевавшего на стороне Деникина. — Кажется, "Иоанн Калита" с морскими шестидюймовками, — наморщил он лоб, как бы припоминая. — Припасли для флангового удара. Я не ошибаюсь?

— Простите? — сверкнул стеклом круглых очков Новицкий.

— Да, вот у нас с товарищем Шингаревым давний спор нерешенным остался, — самым серьезным образом объяснил Кравцов. — Ведь так, Николай Эрастович? Ведь я не ошибаюсь? У вас полк… Неполного состава, это факт. Поручик Львов, царствие ему небесное, позже на допросе показал, всего тысяча сто штыков. Один нюанс, в бригаде товарища Саблина, а именно он находился на левобережье, а не вся Шестнадцатая дивизия, как вы изволили только что довести до присутствующих… Эдак, и ваш полк можно дивизией назвать или даже, бери выше, корпусом… по принадлежности, так сказать. Но вернемся к нашим баранам. К утру седьмого июня в бригаде товарища Саблина едва ли набиралось бойцов в строю на батальон — от четырехсот до пятисот штыков, я полагаю — патроны вышли, пушки разбиты, да и все равно снарядов для трехдюймовых орудий с мая месяца не было во всей армии. Положение усугублялось вашей батареей, товарищ Шингарев и бронепоездом. Нам же, я имею в виду и бригаду, и дивизию, и всю Девятую армию, труба выходила при любом раскладе. Охватывающий удар казачьей кавалерии, вы же помните, не оставлял нам много шансов. Но ночью охотники товарища Саблина взорвали пути на станции… Как бишь ее? Впрочем, неважно. Пути взорвали вместе с паровозом и одним из блиндированных вагонов, а штыковую на утро ваши люди не выдержали, и дивизия вышла из-под удара. И отсюда, вопрос: вы что конкретно хотели показать своим примером из области малой стратегии? Что верная тактика бывших прапорщика и штабс-капитана военного времени превозмогла численное превосходство, имевшееся у бывшего полковника Генерального Штаба? Вы это имели в виду?

— Именно! — выкрикнул с места Сергей Савицкий, хорошо помнивший и то время, и те события. — Так и было!

И аудитория разом взорвалась возмущенными голосами. Спор мгновенно перерос в перепалку и затянулся надолго после истечения отведенного на занятия времени.





6.


Уже смеркалось, когда Кравцов добрался до Пречистенки 39. Пропуск на вахте, коридор, лестница, еще один коридор и комната без номера и вывески, запертая на ключ. Внутри помещение оказалось маленьким и тесным: едва разместились стол, стул, несгораемый шкаф — полутораметровой высоты, на ножках, тонкостенный, но зато с двумя замками — и восемь деревянных ящиков с архивными материалами, составленные вдоль стены. Окно — узкое и высокое, забранное решеткой и закрашенное белилами. Лампа под потолком. Пачка серой писчей бумаги на столе, чернильница-непроливайка, простая деревянная ручка со стальным пером, тяжелое пресс-папье без промокательной бумаги, и старая консервная банка, служившая бывшему командарму пепельницей. Вот, собственно, и все. Но Кравцов, работавший в Региступре, уже третий день, разумеется, не жаловался. Работа хоть и неинтересная, но тихая, и ни в каком смысле не опасная, что отнюдь немаловажно по нынешним непростым временам. И еще за нее дают хороший паёк. Сиди себе, в кабинете, да читай документы, брошенные интервентами в хаосе отступления и эвакуации, или тогда же под шумок уведенные из кабинетов и почтовых вагонов лихими налетчиками или скрытными конспираторами. Впрочем, за редким исключением, ничего ценного в разноязыких документах, с которыми работал Кравцов, пока не нашлось. Так, ерунда всякая: ведомости отделов снабжения, запросы на перевозку грузов, какие-то унылые обзоры нелегальной деятельности на "занятой союзниками территории". Одним словом, рутина. Но именно за то, чтобы составить реестр этих бесполезных на данный момент сведений, Кравцову, аттестованному на такой случай "комбригом", — и где, спрашивается, в Региступре? — полагалось денежное, вещевое, и пищевое довольствие. Причем последнее и стало для него самым важным в мире стремительно обесценивающихся денег.

Кравцов включил свет, отпер сейф, достал гроссбух составляемой им ведомости и, присев к столу, взялся сворачивать самокрутку. Пока пальцы автоматически ловчили с шероховатой газетной бумагой и щепотью турецкого табака, взгляд Максима Давыдовича лениво скользил по выставленным вдоль противоположной стены снарядным ящикам с документами. "Пейзаж" за девять дней стал почти родным, рисунок стенок — с содранной или выцветшей краской, буквами и номерами, случайными сколами и трещинами — узнаваем, едва ли не как собственное лицо в зеркале, но сегодня глаз споткнулся об явное нарушение рутины. Ящики кто-то трогал. Их переставляли, хотя и попытались сохранить прежний порядок. И сохранили, но… тут и там линии несколько сместились относительно друг друга, и, кроме того, один из ящиков, как показалось, самым бесхитростным образом заменили на другой. Вроде бы, и похожи, но нет, не то. Не совсем то.

"Что же такое лежало в этом ящике?" — но это вопрос в пустоту. Безадресный и безответный. Не знает Кравцов, кому его задать, а значит и ответ получить не от кого.

Обнаружив диверсию, Макс, однако, не вскочил со стула и не бросился в "нервическом нетерпении" осматривать ящики "сблизи", и кричать "караул!" тоже не стал. Бесполезно и неконструктивно. Все, что могло произойти, случилось. Ори, не ори, делу не поможешь. Но подумать есть о чем.

Кравцов закурил и только хотел просмотреть в поисках намеков на возможный ответ краткую опись "имущества", врученную ему вместе с ящиками, как в дверь постучали.

Не настойчиво, но уверенно. И скорее дружески, чем наоборот. Во всяком случае, так оценил этот весьма "своевременный" стук Кравцов.

— Войдите! — предложил он ровным голосом, лишь немного подняв тон, чтобы услышали в коридоре.

Дверь отворилась. На пороге стоял Семенов.

— Не помешаю?

— Не думаю, — встал из-за стола Кравцов. — Входи. Второго стула у меня нет, но можешь присесть на подоконник. Ты как?

— Я так, — усмехнулся в ответ Семенов и, закрыв за собой дверь, пошел к окну. — Нашел отличия?

На что намекает? На рисунки из "детства"? На "найди пять отличий"? Или на что-нибудь вроде "почувствуйте разницу"?

— Нашел, — Кравцов даже удивиться не успел, события происходили слишком быстро.

— Что, серьезно? — обернулся от окна Семенов.

— Ты ведь об этом? — показал взглядом на ящики Кравцов.

— Силен! — удивился, садясь на подоконник, Семенов. — Если честно, не ожидал.

— Ну, я где-то согласен с ходом твоих мыслей. Не мой профиль, — согласился Кравцов. — Я не разведчик, это так. Не следопыт. Не Монтигомо Ястребиный Коготь. Но не забывай, Жора, что я учился на врача, а в Падуе и своих Джозефов Беллов хватает. Развитая страна, неглупый народ.

— Белл? — нахмурился Семенов, как видно, услышавший это имя впервые. — Это кто такой?

— Рассказы про английского сыщика Шерлока Холмса читал?

— А кто их не читал?

— Его прототипа звали Джозеф Белл, — объяснил Кравцов, видевший как-то в Падуанском "Синема" фильму, в которой Конан Дойль рассказывает эту историю. — Белл был профессором медицинского факультета в Эдинбурге. И Конан Дойль учился у него и на манер доктора Ватсона чуть ли не ассистировал однажды в раскрытии какого-то преступления.

— Что, серьезно?

— Я похож на шутника?

— Вот это хороший вопрос, — Семенов достал портсигар, открыл, не отводя взгляда, достал папиросу. — Я не спрашиваю тебя, что ты знаешь и от кого. Лады?

— Лады, — легко согласился Кравцов, ожидая продолжения.

— Забудь! — предложил Семенов, закуривая. — Я умею быть благодарным, — кивнул он на ящики и выпустил клуб дыма.

— Почему было просто не закруглить тему? — поинтересовался Кравцов, изобразив кистью руки петлю.

Страха не было. Хотел бы Семенов его убить, убил бы. Однако и оставлять вопрос не проясненным не следовало. Нельзя иметь за спиной две тени.

— Я тебе не враг, — ответил на вопрос Семенов, старательно избегая, как уже заметил Кравцов, называть вещи своими именами. — Скорее, друг, ведь так?

— Я тоже так думал, — пожал плечами Кравцов.

— А я и сейчас так думаю, — Семенов поискал, куда стряхнуть пепел, не нашел, разумеется, и соскочил с подоконника. — И еще я знаю, что твоему слову можно верить.

Он подошел к столу и стряхнул пепел в импровизированную пепельницу.

— Я тебе ничего не обещал.

— Так пообещай.

"Можно и пообещать. В конце концов, я знаю все эти подробности из еще несвершившегося будущего. Другое интересно, как он узнал?"

— Твои дела — твои, — сказал он вслух. — И я в них не участвую.

— Никоим образом, — покачал головой Семенов. — Я и теперь не понимаю, откуда ты…?

— А ты? — прямо спросил Кравцов.

— Я по взгляду догадался, — не стал упираться Семенов. — По интонации. Я такие вещи, Макс, как с листа читаю, поверь. Школа жестокая, я же не по солдатской линии пошел, сам знаешь. Итак?

Могло случиться и так. В конце концов, Кравцов не покерист и не разведчик. Держать взгляд не обучен. Не потеть, не сбивать дыхания, кто б его такому научил? Да и не нужно было. Он же и в подполье, в настоящем преследуемом властями подполье находился не так чтобы долго, да и давно это было. Давно…

— Ну, а мне один покойный товарищ перед самой моей смертью рассказывал кое-что, — сказал он вслух. — Без цели. Не специально. Просто к слову пришлось.

— Ага! — кивнул Семенов, взгляд которого вдруг стал чрезвычайно задумчивым. — Вот оно как. Тогда, да. Понимаю. Спасибо.

— Да, не за что.

— Есть за что.

— Ну, как знаешь, — Кравцов затушил окурок и полез за кисетом. — Ты не девушка, уговаривать не буду.

— Угощайся, — открыл перед ним серебряный портсигар Семенов. — И не забудь, — скосил он взгляд на новый ящик. — Долг платежом красен.





7.


Улицы были пустынны, и неслучайно. Полночь на дворе, и в темном неосвещенном городе человек чувствует себя неуютно. Плохо себя чувствует. Голым и одиноким. Беззащитным. А в Советской России голод и галопирующая инфляция. И Гражданская война еще по-настоящему не закончилась. Длится и длится. Конца края не видно. "Алеет" Восток, в Бухаре, Туркестане, в ДВР — война, и пушки Кронштадта отгремели не так чтобы давно. На Украине лютуют банды. В Сибири, в Белоруссии то же самое. Томбовщина уже, правда, не горит — тлеет, истекшая кровью, но кому ведомы "пути земные"? Так что страхи не преувеличены. Отнюдь нет. Чекисты с ног сбиваются, милиция "подметки рвет". Угро, то да се. Но в Москве стреляют. Вот и весь сказ…

Кравцов отчетливо услышал выстрел. Один, другой, и еще несколько после паузы. Стреляли из пистолетов, и где-то совсем рядом, так что наган в руке, опущенной в карман шинели, лишним не казался. Однако пронесло. Добрался до Никитских ворот без происшествий, благодарно кивнул дежурному на вахте, поднялся к себе на второй этаж, подошел к двери, и остановился в нерешительности.

— Входи! — раздался голос из-за двери. — Не стой дураком.

"И в самом деле…"

Ключа на вахте не оказалось, хотя ночной дежурный и не знал, кто и когда его забрал. Впрочем, вариантов не имелось. Раз нет, значит, Рашель пришла раньше Кравцова. Это-то понятно. Непонятно другое. Кравцов давно уже не возвращался в "обжитой" дом и успел забыть — если и знал когда-нибудь раньше — как это, войти в дом, квартиру, комнату, в которой уже кто-то есть. В смысле, не ординарец, не начштаба…

Стоять на пороге и дальше было глупо. Он толкнул дверь и вошел. Вчера в очередной раз дали свет. Во всяком случае, с перерывами и не без "подмигивания", но свет "горел". И голая лампочка под потолком — большая, но слабая — наполняла комнату желтоватым, нездоровым каким-то светом, жидким, почти вещественным, плодившим тени в углах и порождавшим чувство тревоги.

Рашель сидела за столом, обложившись книгами, листами бумаги, какими-то прокламациями и листовками, брошюрами, черт знает, чем, еще. Однако смотрелся этот бумажный натюрморт красиво. Завораживал своим организованным хаосом. Грубо-материальная консистенция света и призрачная природа теней лишь добавляли возникшей перед глазами Кравцова картине очарования. И, разумеется, Рашель… Она подняла голову от книги, обернулась… Огромные глаза на узком бледном лице… улыбка, расцветающая на полных губах…

— Макс! — сказала она.

Воздух вздрогнул, расщепленный ее голосом.

— За окном ночь, — сказала она, рассматривая Кравцова так, словно видела впервые. — Там стреляют…

— Там стреляют, — согласился он. — Но у меня есть наган, и я тоже знаю, с какой стороны спусковой крючок. Ты ела?

— Ела? — ну, все как всегда.

— Реш, — сказал он своим самым внушительным голосом. Таким он посылал людей в бой.

— Реш, в этой комнате непозволительно много еды, и ты просто обязана ее кушать.

— Я не люблю есть одна.

— Отговорки! — бросил он резко.

— Я не чувствовала голода, — она еще пыталась удержать позиции, но все было напрасно. Еще начдивом Кравцов славился систематичностью своих действий. За что один белый генерал прозвал его бульдогом.

— Реш, — произнес он вкрадчиво. — Ты красивая женщина, это факт, но ты отощала как вяленая тарань, прости господи! Ты просто обязана нормально питаться!

— Если я тебе не нравлюсь…

— Вот только не надо "женских сцен", товарищ Кайдановская, — Кравцов подошел к столу, "вынул" Рашель из стула и поднял перед собой.

Порыв — порыв и есть, но Рашель оказалась гораздо тяжелее, чем он мог рассчитывать.

— Вы же член партии, товарищ Кайдановская. Ответственный работник городского комитета…

Воздух между ними стал жарким, как в парной, наполнившись золотым сиянием ее глаз…

Когда они прервали поцелуй, сердце Кравцова пульсировало в висках, и перед глазами плыло золотое марево. Но он решительно остановил приступ желания, отставив "половой вопрос" в сторону, как какой-нибудь табурет.

— Сейчас мы устроим пир, — сказал он дрогнувшим пару раз голосом и посмотрел сквозь "редеющий туман" на Рашель, стоящую прямо перед ним. Ее, кажется, повело ничуть не меньше.

— Мы устроим пир, — не понятно было, кого он уговаривает, себя или ее. — Пир, Реш. Мы поедим, выпьем… Мне тут… Мы выпьем немного… Это спирт… И тогда…

— Ты идиот! — сказала, расплываясь в улыбке, Рашель. — Но ты хороший идиот, Кравцов. Такой настоящий, проверенный партийный идиот, который только и может водить дивизии. Но я тебя люблю, и поэтому мы устроим пир. Что прикажешь делать?

— Ты умеешь варить кашу? — спросил постепенно приходящий в себя Макс, и они занялись делом.

Кравцов еще на днях раздобыл несколько поленьев настоящих дров. То есть, не лом какой-нибудь, не рубленая мебель, а настоящие вкусно пахнущие сосновые полешки. Теперь они и пошли в дело. Камин-то починили еще после прошлой зимы, и Макс его сам тщательно проверил, едва вселившись в гостиницу "Левада". Тогда же внутри объемной топки сложил он — из битого камня, предназначенного на памятник Кропоткину — маленький очажок, но вот воспользоваться им все руки не доходили. А тут такая оказия. Котелок у Кравцова имелся, водопровод в гостинице работал, так что уже через четверть часа рисовая каша кипела на огне, и истекающие слюной — в буквальном смысле слова, — любовники нетерпеливо заглядывали в висящий над огнем котелок, ожидая момента, когда в "почти готовый" рис можно будет "жахнуть" полбанки тушеной говядины. Вторая половина, учитывая прохладную погоду, вполне могла дождаться следующей ночи.

Они подвинули диван ближе к огню и расположились на нем, покуривая и обмениваясь впечатлениями дня. Лекции, встречи, газетные сообщения, обращения ЦК. Впрочем, Рашель о разговоре с Семеновым Макс ничего не рассказал. Это были совсем не те дела, которые можно обсуждать с другими, даже и с любимой женщиной…





8.


Когда Семенов ушел, Кравцов запер дверь изнутри на ключ и, переставив ящики, достал тот, на который указал ему Георгий. При ближайшем рассмотрении, он оказался отнюдь не новым. Тем же самым, что и прежде. Его только развернули другим боком наружу, да кое-что добавили к содержимому. Кравцов осматривал — пусть и бегло — все восемь ящиков еще в тот день, когда пришел в первый раз принимать дела. Худо-бедно он помнил, как выглядели толстые бумажные кипы, перевязанные, где бечевкой, а где и скрученные электрическим проводом, сложенные в длинные снарядные ящики в два-три ряда. Все они — во всяком случае, так показалось Кравцову — остались на месте, то есть, старые документы никому, оказывается, не были нужны. Но внутри, под первым верхним рядом оказалось весьма любопытное вложение: три картонные папки, две старых, одна новая, и бутылка спирта с пробкой, залитой настоящим сургучом.

На первой из старых папок — зеленовато-серой с черными выцветшими завязками — размашисто, но не без некоторого изящества было выведено зеленой тушью "Дело РазЪ". И Кравцов не зря назначил ее первой. Он уже видел эту папку в прошлом, держал в руках, листал документы, и сейчас, развязав тесемки, узнал некоторые из тех страниц, что читал в девятнадцатом году. Некоторые, но не все. Показалось ему или нет, но по первому впечатлению, с тех пор как Будрайтис показывал ему дело "Товарищей бывших анархистов", оно успело пополниться многими новыми бумагами, распухло, раздобрело, и по некоторым признакам стало втрое опаснее. Макс просмотрел его бегло, но и того, что зацепил стремительно летящий по "кривым и косым" строчкам взгляд, хватило бы на две смерти. Для каждого. Для него, читающего эти документы, для Семенова, передавшего ему их, для Будрайтиса — впрочем, говорят, он умер, но умер ли? — и доброго десятка других, упомянутых в тех документах людей. Для комкора Котовского, например, или начальника Одесского кинофотоуправления Капчинского…

Не лучше оказалась и вторая из старых папок. Выглядела она серьезно: желтого картона с напечатанным на обложке типографским способом клише под старым, 1918 года, гербом РСФСР. Регистрационный номер… Что-то многозначное, вписанное синими чернилами. Дата открытия дела: 7 марта 1920. Название… Название у дела оказалось более чем многообещающее: "Вооруженное нападение на поезд правительства Бессарабской Советской Социалистической Республики 23 августа 1919 года". Но любопытнее всего оказался пункт "Название и реквизиты учреждения". В верхнем левом углу обложки штемпелем с бурой мастикой были оттиснуты все требуемые реквизиты: Военонтроль Региступр ПШ РВСР. А тонкость шутки заключалась в том, что военная контрразведка, а именно она и скрывалась под эвфемизмом Военконтроль — была изъята из ведения РВСР еще в конце восемнадцатого года и с тех пор называлась Особым отделом при ВЧК Республики. Но кто тогда, снимал показания с "Михаила Капчинского 1889 года рождения, члена РКП(б) с февраля 1918, бывшего начальника политотдела охраны правительства Бессарабской Советской Республики, образование высшее (в 1912 г. Закончил Киевский университет)"? Или с Криворукова Ивана Николаевича, члена РКП(б) (РСДРП) с 1902 года, бывшего председателя Временного СНК Бессарабской ССР"? Еще любопытнее была справка о том, что младший брат Капчинского — имя вымарано черной тушью — является ответственным сотрудником Одесского отделения отдела Военного Контроля Региступра Полевого Штаба Реввоенсовета Республики. Впрочем, не более чем документ, удостоверяющий, что Иван Криворуков в последующем стал военкомом 133-й стрелковой бригады 45-й стрелковой дивизии, а ныне является председателем Тираспольской уездной ЧК…

"Интересно девки пляшут…" — подумал Кравцов, перелистывая не успевшие еще по-настоящему состариться документы. Их писали разные люди и с разными намерениями, но между строк, за колючкой рукописных букв и серыми развалинами казенных шрифтов чудился запах крови и блеск золота.

"Что же ты хочешь этим сказать, Семенов? О чем шепчешь?"

Но, разумеется, это были не единственные возникшие в голове бывшего командарма вопросы. Где Семенов достал все эти "ужасные сокровища"? Почему принес их Кравцову, и почему именно их? Мало ли других интересных событий произошло в Гражданскую на Украине! Так почему, именно эти? А есть ли другие папки вообще? И если есть… Отдел Военного Контроля расформирован решением Бюро ЦК РКП(б). Случилось это поздней осенью восемнадцатого, возможно даже зимой. Подробнее Макс не помнил, но не в том суть. Декабрь восемнадцатого или январь девятнадцатого, какая, к черту, разница? Однако март двадцатого — это уже совсем другая история…

"Что же ты крутишь, Жорж? О чем молчишь?"

Третью папку Кравцов открывал в полном раздражении и едва ли не с досадой. Во рту стало горько, словно дыма порового наглотался. Начало подергиваться левое веко, чего с ним не случалось уже с весны. Но все же через силу, через "нехочу" развязал бязевые, — "как от подштанников, право слово", — тесемки, раскрыл. Папка оказалась анонимной: без надписей, даже не пронумерована, а внутри лежала всего лишь рукопись. Пачка разномастных листов, исписанных ровным, но как бы бегущим, торопящимся куда-то почерком. Где-то карандаш, где-то перо. Помарки, исправления, пометки на полях. "Военная и боевая работа социалистов-революционеров в 1917–1918 г.г."

"Ну-ну!"

Рукопись предварялась чем-то вроде письма. Адресат указан не был, как не проставлена и дата. Черновик, одним словом.

"Черновик…"

"…разочарование в деятельности эсеров", "… я пришел к мысли о необходимости открыть темные страницы прошлого п.с.-р.", "…эсеры представляют собой реальную силу, могущую сыграть роковую роль при свержении Советской власти…"

"Что за бред?", — но вывод напрашивался сам собой, даже если бы автор письма все так и не прописал:

"…нужно их разоблачить и раскрыть истинное лицо перед судом революционных трудящихся".

О, как! И тогда повеяло на Кравцова такой тоской, что запер он по-быстрому папочки со своим смертным приговором в несгораемый шкаф, привел в порядок ящики у стены, сунул бутылку со спиртом в карман шинели и пошел домой.





9.


В эту ночь они напились. Само как-то получилось. То есть, у Кравцова даже после поверхностного ознакомления с документами из снарядного ящика, "крыша ехала" по всем правилам. А тут еще огонь в очаге потрескивает, распространяя порывами — словно дышит — тепло и запах разогретой смолы. Каша с мясом. И разговор "по душам" с любимой женщиной, когда нежданно-негаданно начинаешь рассказывать вещи, о которых никогда, ни при одном человеке даже не упоминал. Нет, ничего секретного. Напротив, все свое, насквозь личное, и именно поэтому запретное для оглашения. Но и Рашель тоже поддалась магии момента, открылась вдруг, как редко кто раскрывался когда-нибудь перед Кравцовым.

Она говорила… Он говорил.

Ночь плыла за окном огромной черной птицей, и спирт уходил влет без заметного воздействия, но зато потом, позже, когда отбушевала внезапно обрушившаяся на них прямо посередине разговора страсть, беспамятство накрыло их своим пологом, и не отпускало до позднего утра. Так что на занятия в тот день они оба опоздали.





Глава 4. Люди и тени





1.


С утра распогодилось. Небо очистилось и засияло прозрачной, едва ли не хрустальной голубизной. Стало тепло, но у Кравцова настроение от этого не улучшилось — у него болела голова. Проснулся на рассвете с ощущением потери. Впрочем, что "потерял" и где, не вспоминалось. Наверное, приснилось что-то, однако от сна этого и следов уже не осталось, одни обломки. Да еще боль, монотонно пульсирующая в висках.

Макс Давыдович встал, стараясь не потревожить Рашель, и начал свои нехитрые ежеутренние "церемонии": сполоснуть лицо, почистить зубы, побриться, одеться по форме и приготовить завтрак — какой бы убогий тот ни был — к пробуждению любимой женщины. Такое отношение, следует отметить, было совсем не в духе времени и крайне удивляло Кайдановскую. Кравцова это, однако, не смущало. Он достаточно спокойно принял тот факт, что проживает сейчас чужую жизнь. Это было странно, но так, тем не менее, все и обстояло. Он вспомнил теперь, что жил когда-то потом, в еще не состоявшемся будущем, а затем то ли умер там и тогда, где и когда проживал свою первую жизнь, то ли еще что, но теперь он был здесь и сейчас, в Советской России 1921 года. Как это возможно и возможно ли вообще, Макс Давыдович не знал. У него даже предположений положительного характера по этому поводу не имелось. Но, если честно, он и себя самого в этом "прошлом-будущем" отчетливо не помнил. Ему только казалось, что звали его там точно так же, как здесь: Кравцовым Максом Давыдовичем. Но он, вроде бы, был именно Максом, а никак не Максимом. Вспоминалось еще, что был он некогда женат и, как бы, не однажды. Имел детей, успевших по некоторым оставшимся в памяти намекам, вырасти и начать собственную жизнь. Однако на этом — и все. Никаких личных подробностей от той жизни у Кравцова не осталось. Лишь смутные видения, неясные ощущения, и многочисленные и разнообразные знания о массе вещей, исходя из которых, совсем не просто определить даже профессию Кравцова или то, какой ВУЗ он, к примеру, закончил. Иногда вспоминался Тартуский университет, а иногда Ленинградский. Но точно так же всплывали вдруг из омута забвения Пироговская набережная, намекающая, как будто, на Военно-медицинскую академию, и многие другие места в нескольких российских и заграничных городах.

В конце концов, Кравцов решил, что вопрос о происхождении следует отложить на будущее или попросту забыть. Разумеется, это звучало странно, и Макс Давыдович это хорошо понимал, но, с другой стороны, себя прежнего он не помнил, так о чем же ему было жалеть или о чем печалиться? А здесь — в этом теле и в этом времени, — он оказался, как ни странно, на месте и самим собой. Ведь это он, а не "дядя Ваня" стрелял в жандарма в декабре пятого в переулках замерзшей Лиговки. Гулял с Сашей Архипенко весной двенадцатого по узеньким улочкам Монмартра. Почти как Рощин садил из пулемета по идущим в атаку "австриякам". Митинговал в революционном Петрограде, отступал от Одессы… И да, именно он попал под тот кутеповский снаряд… И еще здесь было, разумеется, трудно, бедно и временами нелепо, но зато дико интересно. И тут, оказывается, жила женщина, для встречи с которой, стоило умереть и воскреснуть. И жить стоило…

Два Кравцова исчезли, растворившись в "нигде и никогда" там ли, в будущем, здесь ли — в настоящем. Один появился. И этот один — он сам и есть, Макс Давыдович Кравцов, — партийная кличка Максим — живая душа, осознающий себя разум.





2.


Причудливо складываются порой жизненные обстоятельства. Казалось бы, что должен испытывать человек, который неожиданно — а безумие всегда приходит внезапно — осознал, что он уже не тот или, по крайней мере, не совсем тот, каким был "до того" и каким должен бы быть сейчас. Тем не менее, гораздо сильнее всех этих метафизических предметов волновало Кравцова содержание "документов Семенова", имевшее самое прямое отношение, как к событиям недавнего боевого прошлого, так и к "фатаморганам" вероятного будущего, частью известного Кравцову по какой-то другой жизни, частью угадываемого привычным к логическому анализу умом. Он все время, так или иначе, возвращался к ним мыслью, "просматривая" документы в уме, анализируя, сопоставляя "все со всем" — все факты со всеми, — и пытаясь решить сразу несколько насущных проблем. Его остро волновал вопрос некоей "игры", очевидным образом затевавшейся вокруг него невыясненными пока "товарищами" с неясными и оттого еще более опасными по ощущениям Кравцова целями. Не менее, а, возможно, и более существенным представлялся вопрос "о путях развития революции". Как ни странно, но фраза эта не казалась теперь Кравцову пустой или плоской. Он вдруг ощутил ее невероятную актуальность, так же как и свою вовлеченность в решения о будущем страны, партии и революции. Во всяком случае, никакого внутреннего дискомфорта, тем более, отторжения "мысли о главном" у Макса Давыдовича не вызывали. И, тем не менее, нельзя сказать, что они, эти мысли, овладели Кравцовым полностью и безраздельно, в полном смысле этих слов. Жизнь его продолжалась, и вряд ли кто-нибудь — даже и он сам — мог бы сказать с определенностью, что в ней произошли по-настоящему драматические изменения. Вернее, если таковые и случились, касались они исключительно его личных обстоятельств. По всем признакам, именно появление в жизни Кравцова Рашели Кайдановской можно и нужно было считать чем-то таким, что кардинальным образом изменило его жизнь.

Во всем остальном, Кравцов продолжал жить обычной для человека его возраста, истории и нынешнего положения жизнью. Бывший командарм проживал во Второй Военной гостинице — бывшая "Левада" — вместе с бывшим инструктором Одесского городского комитета РКП(б) Кайдановской.

"Три раза бывшие", — пошутила Рашель, и Макс смеялся этой шутке до слез. Женщина и представить себе не могла, насколько она права. Однако от дальнейших мыслей на эту тему Кравцов отказался, они уводили в такие дебри "поповщины", где Советская Россия представала то ли метафизическим воплощением Рая, то ли, наоборот, великим инферно, куда его душа низринута за некие не озвученные пока проступки.

"Экий, прости господи, бред! — покачал мысленно разболевшейся с утра головой Кравцов. — Манихейство и солипсизм в одном флаконе! А еще идейный социалист! Стыдоба!"

Итак, он обзавелся подобием семьи, учился в Военной Академии и служил "для особых поручений" в Оперативном отделе Региступра. Учеба не утомляла, хотя некоторые дисциплины казались Кравцову излишними, недостаточными и поверхностными, а то и вовсе скучными, если не сказать грубее. Впрочем, несмотря на обширные знания Макса Давыдовича в самых разнообразных научных областях, иные преподаваемые в Академии дисциплины представлялись ему чрезвычайно важными, и он занимался ими с неподдельным интересом. И в этом смысле ему очень помогала служба в Региступре. Дело в том, что хотя изначально вместе со зданием "охотничьего клуба" Академии досталась великолепная библиотека, в которую позже — и не раз — делались обширные вливания профильной литературы из различных частных и государственных собраний, очень скоро в библиотеке остались лишь книги об охоте и рыболовстве, да всевозможная поэзия и проза на иностранных языках. Большинство слушателей весьма вольно относились к общественной собственности, попросту не возвращая взятые на время книги по истории и военному искусству. Исчезла так же и вся русская классика, поскольку среди красных командиров оказалось немало любителей изящной словесности. Однако в Региступре дела обстояли несколько иначе. Там тоже имелась изрядная библиотека, но порядок в ней был установлен поистине военный. Дисциплина поддерживалась прямой ответственностью служащих в управлении людей за сохранность документов и книг, точно так же как и за соблюдение режима секретности.

Что же касается "особых поручений", которыми Кравцов был занят в Региступре, то, как ни странно, ящики с "импортными" документами закончились даже раньше, чем Макс Давыдович успел заскучать. Все восемь ящиков, бумажка к бумажке. И ведь ни одного дня он не работал в полную силу. Все время урывками — до и после занятий в Академии. Но прошло всего три недели, и Кравцов отчитался по команде, но не лично Берзину — тот пребывал как раз в отъезде — а через его "для особых поручений" Штайнера, что работа закончена. Никакого внятного ответа на свою докладную записку он, однако, не получил. Но действия его без отклика не остались.

Когда на следующий день — тот самый, что был отмечен солнечной погодой и тяжелой головной болью — Кравцов зашел вечером в Региступр, в кабинетике его ожидали четыре новых снарядных ящика с трофейными документами и записка, прикнопленная к потертой и исцарапанной столешнице рабочего стола. Некто Эр Вэ Лонгва просил товарища Кравцова зайти к нему в комнату номер "35": "очень поговорить надо". При виде этого послания Макс Давыдович даже похолодел, как какая-нибудь, прости господи, гимназистка, нежданно-негаданно обнаружившая, что беременна. Оставив записку на столе, он опрометью бросился к несгораемому шкафу, но там все оказалось в порядке. Судя по оставленному накануне вечером волоску на нижнем крае дверцы и кусочку хлебного мякиша на одной из стальных петель, сейф никто в его отсутствие не открывал. Бумаги, от которых за версту несло выстрелом в затылок, тоже оказались на месте и лежали именно так, как были оставлены. "В тех же позах" и в том же порядке. То есть, скорее всего, никто содержимым несгораемого шкафа не интересовался, и опасных документов не видел.

"Вот же муета! Вот же подарочек! Ну, Жора, удружил!" — зло подумал Кравцов, с трудом унимая дрожь в пальцах, чтобы закурить.

"Семенов, твою мать!"

А на ловца и зверь. Не успел Кравцов выйти из кабинета, а Семенов тут как тут, спешит куда-то по своим оперативным надобностям.

— Здравствуй Георгий! Богатым будешь! — Кравцов улыбнулся, хотя, возможно, и несколько натянуто, спрятал ключи в карман и протянул руку старому приятелю.

— И тебе богатым быть! Как раз сегодня о тебе вспоминал, — Семенов ответил крепким рукопожатием и тоже улыбнулся, но, следует отметить, его эмоции казались более естественными. — Может быть, зайдем после службы ко мне? Я здесь недалеко живу. А то ты, Макс, и с женой моей до сих пор не знаком. Не порядок.

— Спасибо за приглашение, — возможность поговорить без свидетелей была именно тем, чего желал Кравцов. — Часиков в восемь?

— Договорились, — кивнул Семенов. — В восемь на выходе… с вещами.

И он пошел своей дорогой, предоставив Кравцову идти своей.





3.


Тридцать пятая комната помещалась на втором этаже. На двери висела табличка "Начальник 1-го отделения тов. Лонгва". Вопрос, "Первое отделение чего?" — оставался, однако, за скобками.

"Надо будет спросить", — решил Кравцов и постучал костяшками согнутых пальцев в дверь.

— Войдите! — голос хозяина кабинета звучал глухо, но внятно.

Кравцов толкнул дверь.

Лонгва — худощавый широкоплечий мужчина с треугольным выразительным лицом, светлыми навыкате глазами и отросшими вьющимися волосами сидел за столом напротив входа. При появлении Кравцова он встал и протянул тому руку через стол.

— Проходите, пожалуйста, товарищ Кравцов, садитесь!

— Спасибо! — Макс Давыдович пожал Лонгве руку и вопросительно посмотрел в светлые до полной прозрачности глаза. — Вас, извините, как зовут, товарищ?

— Меня зовут Роман Войцехович. — Лонгва говорил с легким польским акцентом, смотрел спокойно.

— Ну, что ж, Роман Войцехович, спасибо, что представились. Так, знаете ли, как-то привычнее. А меня зовут Максим Давыдович. — Кравцов сел на стул и "вернул взгляд", присовокупив улыбку. — И вот еще что, товарищ Лонгва, вы каким отделением руководите? Какого отдела? А то неловко как-то, сидишь с человеком, разговариваешь, табак куришь, и не знаешь, кто он и чем занимается.

— Я работаю в информационном отделе, — улыбнулся Роман Войцехович. — Первое отделение, сводочное. Но я уже им не руковожу.

— Почему? — вопрос напрашивался.

— Новое назначение, — чуть пожал плечами Лонгва. — Назначен на Украину.

— К Фрунзе.

— Знакомы?

— А вы не знаете?

— Знаю, — согласился Лонгва, — но возникает вопрос.

— Спрашивайте, — предложил Кравцов.

— В Москву вас привез Михаил Васильевич, а в Региступр устроил Сергей Иванович…

— А в партию меня принимал Абрам Рафаилович, — Кравцов не торопясь, достал из кармана кисет и бумагу и начал сворачивать самокрутку.

— Гоц?

— Гоц.

— А в большевики?

— А в большевики меня принимал Авель Сафронович Енукидзе, — Кравцов закурил. Занимало его сейчас то, чем должен завершиться этот странный разговор, когда, и где, но в воздухе было разлито совсем непростое настроение. Вероятности множились, ветвясь. Время замедлило ход.

— А в РККА? — спросил Лонгва, как ни в чем не бывало.

— А что записано в моем личном деле? — поинтересовался Кравцов.

— Не знаю, — дернул губой хозяин кабинета.

— Как так? — искренне удивился Макс Давыдович.

— А ваше, Макс Давыдович, личное дело в РВСР у товарища Троцкого лежит, а не у нас, — объяснил Лонгва.

— А я думал, оно в Харькове…

— Вот и мы думали, что в Харькове, а оно в Москве.

— Странный у нас какой-то разговор, — сказал тогда Кравцов.

— И в самом деле, — покладисто согласился Лонгва. — Я, собственно, в связи с убытием на Украину хотел вам одно дело передать…

— Сводочное? — съехидничал Кравцов.

— Почти, — не стал спорить Лонгва. — Вот взгляните. — Он выдвинул ящик стола и, достав оттуда темную картонную папку, положил ее перед Кравцовым.

Макс Давыдович открыл папку, прочел первый документ, перелистнул, чувствуя, как холод входит в сердце, и стал читать все документы подряд. Их было, однако, всего ничего, так что много времени это у Кравцова не заняло.

— Это не наша компетенция, — сказал он с сожалением, закрывая папку.

— Наша? — уточнил Лонгва, и, хотя Кравцов понял, что речь идет уже не о "правах и обязанностях", а совсем о другом, он счел своим долгом напомнить, что всему, даже лояльности, есть своя цена.

— Это прямое нарушение решения Оргбюро ЦК, — сказал он.

— Так, значит, не наше? — повторил вопрос бывший начальник "сводочного" отделения, акцентировав слово "наше". Вопрос, таким образом, касался именно лояльности бывшего командарма. Лояльности армейскому командованию и Региступру.

— Наше, — немного подумав, решил Макс Давыдович.

Он не кривил душой, по здравом размышлении — все так и обстояло: Кравцов не отделял себя от РККА и Управления, поэтому и дело было все-таки "наше". А то, что оно насквозь "стремное" и практически противозаконное, это уже совсем другая песня.

— Тогда, берите дело и перестаньте сомневаться.

"А начальство знает? — хотел было спросить Кравцов, но промолчал. — Знает, — решил он. — Вопрос только, кто это начальство, и где оно сидит?"

— Я "для особых поручений"…

— Ну, вот я вам и поручаю… последним приказом по отделению. Вас такой ответ устроит?

— Вполне, — кивнул Кравцов. — Но в нашем разговоре не хватает нескольких имен.

— Разумно, — чуть помедлив, согласился Лонгва. — О вас хорошо отзываются товарищи Фрунзе и Сокольников, но официально вы продолжите заниматься описью трофейных документов.

"Официально, это для товарища Гусева? В какие игры они тут играют, и кто с кем? Но главное, что они не поделили на этот раз?"

— Ладно, уговорили, — Кравцов затушил окурок в бронзовой пепельнице и вял папку из рук Лонгвы. — Только если уж у нас пошел такой разговор, я хотел бы поподробнее узнать, так сказать, "механику делопроизводства" в нашем "столоначальстве", и о характере полномочий хотелось бы услышать, и вообще, — он чуть повел левой кистью, обозначая пространство кабинета.

— Хорошо, — не стал упираться собеседник. — У меня есть полтора часа времени, и я всецело в вашем распоряжении. Спрашивайте, но и я вас тоже спрошу кое о чем. Договорились?

— Договорились.





4.


Когда около восьми вечера — к назначенному часу Кравцов опоздал буквально на пять-десять минут — он спустился к проходной, боль, изводившая его весь этот день, прошла, но зато голова налилась чугунной тяжестью, и где-то за орбитой левого глаза отчетливо ощущался пульс. Семен уже ждал его, покуривая в сторонке и перебрасываясь по временам короткими репликами с дежурным. Бойцы охраны в разговоре, разумеется, не участвовали, и оттого сцена показалась Максу Давыдовичу неправильной. Даже гротескной. Но он и все теперь видел словно бы в искаженном свете. Настроение его следовало определить одним простым словом — мрачность, или другим — ученым — мизантропия.

— Приветствую вас, товарищи! — не слишком бодро сказал он, подходя. — Ну, что, Жорж, не передумал? С женой познакомишь?

— А то! — улыбнулся в ответ Семенов. — Пошли.

И они вышли на улицу. Уже стемнело, но в воздухе все еще ощущалось тепло летнего дня. Пахло пылью, зеленью, и неисправной городской канализацией.

— Я все думал, кто бы это мог быть, — сказал Семенов, когда они переходили трамвайные пути сразу вслед за прогрохотавшим совсем рядом, звенящим и трещащим чудовищем. — А потом вспомнил. Шифрин, больше некому. Веня входил в мою группу, он же нас с Наташей за кордон в двадцатом проводил, а потом его к вам в Восьмую послали, ведь так? А ты его, верно, еще по Италии должен знать…

Кравцов кивнул. Он понял ход мыслей Семенова и должен был признать, что предположение Георгия вполне логично объясняет случившийся казус, тем более что Шифрина Макс действительно знал.

— Я его и в Париже встречал, и в Киеве пересекались… А…

Мысль возникла внезапно, но, видимо, неспроста. Даже будучи тяжелой и гулкой, как буддийский молельный бубен, голова работала быстро и на редкость рационально. Во-первых, Семенов тот еще огурец, мог и спровоцировать. А во-вторых… В-третьих… И ведь было еще, в-четвертых.

— А каким боком причастна к твоим операциям Мария Никифорова?

— Так ты и об этом знаешь? — покрутил головой Семенов. — Значит, не зря я тебе открылся. А Маруся, царствие ей небесное, много к чему была прикосновенна, оттого и начали ее дегтем мазать, едва деникинская контрразведка петлю на ее шее затянула.

"Затянула ли?"

— Я не хочу говорить об этом у тебя дома, — сказал Кравцов вслух. — Так что давай, погуляем немного, и ты мне все про эти папочки разъяснишь, или забирай их на хер, и я, так и быть, сделаю вид, что ничего не видел. В благодарность твою, ты уж прости, Жора, не верю. Да и не за что тебе меня таким манером благодарить. Я хочу знать правду, только и всего.

— Правду… — протянул Семенов, останавливаясь. — Ладно, будет тебе правда… Давай вот, закурим только, и займемся правдой.

— Давай, — согласился Макс и полез в карман за кисетом.

— Суть вот в чем, — Семенов выпустил клуб дыма. — Дело идет к суду над социалистами-революционерами. Ты в курсе? Слышал об этом?

— Слышал, — подтвердил Кравцов. — Я так понимаю, готовят открытый процесс. Цель — полная дискредитация эсеровского движения, роспуск организаций и сроки руководству. Или сроками не ограничатся?

— Вот в том-то и дело, Макс! Не знаю я. Знаю только, что нас с Наташей выведут на суд как подсудимых. Обещали оправдать, но…

— Но, — кивнул Кравцов, начиная понимать, что за беда приключилась с Семеновым.

— Могут оправдать, — криво усмехнулся Георгий. — А могут и списать. Мы с Наташей у Савинкова в Варшаве подготовку проходили, а кто нас туда засылал и зачем, теперь иди им и объясни. И ведь покушение на Ленина именно моя группа готовила… Боевая группа ЦК, и я ее командир.

— Книжку писал из страха? — прямо спросил Кравцов. — Я к тому, что книжка — говно полное. Впрочем, мне кажется, ты и сам это знаешь.

— Знаю, — согласился Семенов. — Но писал я не из страха. Мы с Наташей[8], Макс, в любом случае, или выйдем из-под удара, если Авель не соврал, или нет. Просто всегда в жизни надо быть последовательным. Сказал "А", говори "Б". Не останавливайся и не начинай выяснять, нет ли возможности, спрыгнуть с поезда.

— Авель — это Енукидзе? — уточнил Макс.

— Да.

— Но он, вроде, к ЧК никакого отношения…

— Не будь наивным, Макс! — Семенов по виду был спокоен, но Кравцов чувствовал его напряжение. — Делянки и до сих пор не определились. Где, чья межа проходит, иди еще узнай. А в апреле семнадцатого, когда Авель предложил мне остаться в эсеровской боевой организации… Я ведь с ним в ссылке был. Мне едва семнадцать исполнилось, а он опытный революционер, и что за беда, если он эсдек, а я — эсер? Одно дело делаем, то да се… Но тебе эти подробности ни к чему.

— А что "к чему"?

— Я бы хотел, чтобы еще кто-то об этом знал. Кто-то, кому доверяю я, и у кого репутация имеется…

— Значит, репутация… — Макс тоже выбросил окурок и подумал было закурить по новой, но решил не усугублять. Голова и без того плохая, куда больше-то? — С репутацией я понял, а другие две папки? С ними как?

— А с ними так. Я же тебе, Макс, уже говорил. Границы никто точно не проводил. Я, например, вроде бы, в ЧК работал, а теперь вот в Региступре. Разведкой занимаются и те, и другие, а кто где служит, это, брат, никого пока не касается. Возможно, потом…

— А что с Военным Контролем?

— Ну, ты же знаешь, его передали в ЧК.

— А кто, тогда, послал к нам в Восьмую Будрайтиса?

— Вот это интересный вопрос, но я тут и сам толком ничего сказать не могу. Подозреваю, что перевести-то перевели, но что-то вполне могло по пути отвалиться. Как думаешь?

— Думаешь, что-то осталось? — спросил Кравцов, вспомнив документы, оставленные ему Лонгвой.

— Могло и остаться, — пожал плечами Семенов и, как показалось, Кравцову сделал это совершенно искренне. Хотя кто его знает?

— А папки?

— Эти два дела меня просто попросили сохранить.

— Кто?

— Это не важно, Макс. Поверь мне.

— Тогда, почему я?

— Ты о Будде спросил, а первое дело вел он, и он же вел второе. А мне сейчас небезопасно такое у себя держать, сам понимаешь. Не мальчик!

"Значит, просто совпадение? Такое бывает?!"

Вообще-то, да. Бывает. Случается. Кто на войне не был, возможно, и не поверит. Но Кравцов в двух войнах воевал, ему ли не знать, как оно порой сходится. Никакого Уэллса не надо!

— Допустим. — Не каждому слову следует доверять, не каждый друг становится со временем старым другом. Одни умирают, другие… — Договаривай уж, Жора, раз начал, — сказал он то, что показалось принципиальным и оправданным. — Что ты как институтка вокруг да около! Телись, что ли!

— Экий ты скорый, Макс! Ну чисто транссибирский экспресс! — Семенов стоял прямо перед ним, глаза в глаза. И говорил теперь тихо, словно осторожно передавал каждое слово по-отдельности, из уст в уста.

— Есть мнение, что ты здесь не просто так.

"Есть мнение, что я погиб в бою… Твою мать!"

— Меня Гусев на Миусской площади случайно встретил, — возразил Макс, очевиднее этого доказательств у него не было: мог ведь и не пойти в коммунистический университет. — Я там женщину искал в Свердловке, а тут он…

— Случай, — слово упало как камешек в воду. Пошли круги.

— Ты хочешь сказать, что меня туда специально привели? — хотелось покрутить пальцем у виска, но это был бы перебор. Все-таки Семенов говорил искренно, даже если заблуждался.

— Нет, — покачал головой Семенов. — Никто тебя на Миусскую площадь специально не приводил, но не был бы там Гусев, появился бы еще кто. Или тот же Гусев, но не на Миусской, а, скажем, в Академии… Не будь ребенком, Макс. Так просто в Региступр не попадают. Не с улицы.

— Но я-то попал!

— Так ты, между прочим, член ЦК и командарм.

"Он параноик?" — могло случиться и так.

— Да, окстись, Жорж! — вспылил Кравцов. — Когда я был командармом?! А членом ЦК? Я в партии-то восстановился только в апреле!

— Члены ЦК бывшими не бывают!

— Еще как бывают! Назвать?

— Ты в оппозиции не состоял, ни в одной!

— Я был на фронте, а потом…

— Но по факту-то не состоял! Не состоял, не числился, не подписывал…

— Я эсером был, тебе мало? — прищурился Кравцов, которого этот безумный разговор начинал выводить из себя.

— До апреля семнадцатого!

— И что?

— Есть мнение, что тебе готовят возвращение.

— И кому я сдался весь из себя такой красивый?

— Фрунзе, Склянский, Гусев… Мало?

— Ты хочешь сказать, что меня "выводит в люди" Зиновьев? — это был уже полный бред. Зиновьев — один из немногих вождей, с кем Кравцов вообще не пересекался. Нигде и никогда.

— Нет. Не хочу. Это тебе кто про Гусева сказал?

— Зейбот.

— Он пошутил… Кстати, знаешь, с завтрашнего дня он начальник управления.

— А…

— Не знаю, но Драбкин никогда человеком Зиновьева не был. Он сам по себе фигура и "примыкает" крайне редко и неохотно…

— Так… — задумался Кравцов, почувствовавший вдруг, что в словах старого друга — пожалуй, все-таки друга, а не знакомого, — кое-что есть. — А Лашевич, по-твоему, в эту схему укладывается?

— Правильно мыслите, товарищ, — усмехнулся Семенов. — Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.

— Значит, Троцкий?

С чего ты взял? — удивился Георгий. — Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы человеком Троцкого не назвал. Сторонники, может быть. Но никак не клевреты.

"И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было… и Левая оппозиция едва только проклюнулась… Они все еще не троцкисты, а самостоятельные политические фигуры…"

— А мне, тогда, почему не сказали? — спросил он вслух.

— А ты уверен, что не сказали? — прищурился Семенов.

Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся в них некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…

"Намекал… Вот только, оно мне надо?"

И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь — вымарывать замучаешься.





5.


"Сделанного не воротишь!" — но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола — чисто светлое воскресенье, — и сон не шел, хоть убей.

"Что наша жизнь? — вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. — Игра!"

Или это Модест Чайковский в либретто для "Пиковой дамы" Александра Сергеевича подправил?[9]

"Сыграть по крупному?" — вероятность "выигрыша" представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся "черти" Феликса Эдмундовича.

"Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…"

Н-да, бодался теленок с дубом…

Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.

"До сих пор, — думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем "этим" делать. — До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…"

Звучало вполне по оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что "all the world's a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts".

Весь мир театр, люди в нем — актеры…

"Нет не театр! — решил Кравцов. — Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за "судьбы русской революции?"

Таких немного — "Узок их круг, страшно далеки они от народа".

Ленин, но ему всей жизни оставалось — считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные — пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он "в списках не числится", хотя он-то как раз и есть "опционально проходная фигура". Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, "перевести стрелку". Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда, в конечном итоге, доставит их всех — живых и мертвых — тот паровоз. Будет ли остановка в Коммуне, или опять все получится, "как всегда"?

— Что-то случилось?

Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины — ведьмы, не так ли? Ну, а любящие, вдвойне!

— Случилось, — Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.

— Не расскажешь? — спросила Рашель, садясь рядом с ним.

— Не могу, — ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. — Не имею права.

— Не претендую, — усмехнулась Реш. — Помочь могу?

— Скажи, — спросил он тогда. — Какой будет Коммуна?

— Красивый образ, — тонкие пальцы легли на его плечо. — Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране… Европа к нам присоединяться не спешит.

— Значит, все напрасно? — он закурил сам и дал прикурить ей, увидев во вспышке пламени, разорвавшем ночь, высокие скулы, изящный подбородок и тонкую линию нижней челюсти.

— Брось! — ответила она. — Ничего не напрасно! Мы строим новый Мир, а ты хочешь сразу, здесь и сейчас! Так не бывает.

— И точку "невозврата" мы миновали…

— Что? — ну, разумеется, она его не поняла, но он-то себя понял правильно…





6.


За следующие пять недель Кравцов ни разу не открыл ящики с трофейными документами. Они так и оставались в его кабинете, уложенные вдоль стены, словно укор: всегда на глазах, прямо перед письменным столом. Тем не менее, работал он много, иногда — и даже часто — пропуская из-за этого занятия в Академии и возвращаясь домой, в гостиницу, далеко за полночь или, не возвращаясь совсем. Но зато его несгораемый шкаф медленно, но верно наполнялся разного рода бумагами. Тонкая папочка, полученная когда-то, кажется, целую жизнь назад, от Лонгвы, постепенно превращалось в объемистое дело, потенциально более опасное, чем бомба, убившая в девятнадцатом секретаря Московского комитета Загорского. Образ вполне идиотский, если честно, но именно так и подумалось однажды Кравцову, когда он в очередной раз просматривал дело "Оборотня". Допрос Петра Авена, докладная записка товарища Стуцки, беседа с Львом Зиньковским, воспоминания Беркмана… Взрывная сила документов, собранных за эти дни группой Кравцова, могла похоронить многие репутации и стереть в пыль многие "далекоидущие" планы.

— Я думаю, этого достаточно, — Стецько, которого теперь называли Колядным, положил перед Кравцовым чистовик "резюме" и пожал плечами. — Все равно больше не накопать, да и не надо. Здесь не только на расстрел, тут вполне на четвертование хватит.

Эдельвейс оказался просто незаменим. И людей нужных знал, и образование имел — реальное училище, курсы бухгалтеров и школа прапорщиков — и рука не дрожала, если приходилось "актировать" кого-нибудь по ходу дела. А такое случалось, увы, не раз и не два. Гражданская война на то и гражданская, что в ней "граждане" воюют. А потому и куртуазные "законы ведения войн" им не указ. Впрочем, Кравцов знал, во что ввязывается, оставляя у себя папочку бывшего начальника "сводочного" отделения, в один момент превратившегося в Харькове — ну, словно Золушка в принцессу — в начальника Разведотдела Военных сил Украины и Крыма. Знал, но взял, принял ответственность на себя, и уже через несколько дней вызвал в Москву Стецько, оформив перевод своей властью "комбрига для особых поручений". А держать товарища Колядного и некоторых других товарищей "в узде", имея на руках такие козыри, как документы Будрайтиса, было лишь делом техники, притом не самой изощренной. Цинично звучит, но по существу верно, а главное, механизм-то эффективный, кто бы спорил! Группа построилась быстро и работала великолепно, хотя ни сил особых — пять человек, — ни средств у Кравцова не было. Ну, денег, допустим, не было теперь ни у кого, а Макс Давыдович предполагал все же, пусть и на следующем этапе, "несколько разбогатеть". Однако на данный момент все так и обстояло: работали практически без "презренного метала" и тем более, без спецсредств, на честном слове, энтузиазме, и чувстве безысходности.

И сработали, следует признать, неплохо.

— Ладно, — согласился Кравцов, еще раз просмотрев "резюме". — Вероятно, ты прав, Виктор. И лучшее, действительно, враг хорошего. Но на том уровне, где мне предстоит разговаривать, "пустяки" могут угробить даже слона. Поэтому… Поэтому ждем курьера из Риги и делаем вид, что нас нет. Я ясно выразился?

— Вполне, — кивнул Стецько, начавший, казалось, получать удовольствие от этой странной во всех смыслах затеи.

— Тогда, переходим к следующему вопросу, — закрыл тему Кравцов. — Что с Лесником?

— Я перепроверил все, что возможно, — Стецько оказался человеком не только быстрым в стрельбе и решительным в действиях, но и обстоятельным, понимавшим, где кончаются авантюры и начинаются дела. — Чудес не бывает, Макс Давыдович, он просто уголовник. Последний раз мелькнул у Блакитного…

— Блакитный? — переспросил Макс. — Что-то знакомое… но никак не вспомню.

— Пестушко.

— Ах, вот оно что! Так Пестушко ведь анархист-максималист, нет?

— Бандит! — коротко и зло ответил Эдельвейс. — Только идею, сука, замарал! Ничем он, Макс Давыдович, от петлюровцев не отличался, одно название, что анархист. Нестор Иванович приказал найти и повесить. Живодер, ублюдок. С тем же успехом его и в эсдеки записать можно.

— Можно. — Не стал спорить с очевидным Макс. — Он в девятнадцатом даже комиссаром был… А что Лесник?

— Лесник в регулярных войсках не служил. В Мировую — дезертир, в Гражданскую — по бандам.

— Держим мы его крепко?

— Вот здесь он у меня! — сжал кулак Стецько. — Я его, Макс Давыдович, крепко за яйца держу. Крепче чем вы меня, ей богу!

— Ну, вы, товарищ Колядный, даете! — "ужаснулся" Кравцов. — Нашли чем клясться! Еще перекреститесь!

— Но по смыслу-то верно!

— Ладно. Допустим, — отмахнулся Кравцов. — Стреляет действительно хорошо?

— С трехсот метров из трехлинейки промаха не дает. Проверено.

— А с оптикой справится?

— Ну, мы попробовали "обуховский" трехкратный прицел, — сразу же построжав лицом, доложил Стецько. — Справляется. Сейчас достали несколько хороших стволов: "Манлихер", восемь миллиметров, девяносто пятого года и немецкий "Маузер" девяносто восьмого… Это тот, что 7.92. Прицел есть. Австрийский "Райхерт", но он тоже всего лишь трехкратный. Залманович пытается усилить, обещает увеличение в шесть раз… но он часовщик, кустарь. Кто его знает, как выйдет.

— Значит, в худшем случае у нас имеются хорошая винтовка и плохой прицел? — Вопросительно взглянул на Стецько Кравцов.

— Ищем, Макс Давыдович. Где-то же должен найтись "Фус", а он пятикратный. Вполне с пятисот-шестисот метров работать можно, а в городе больше и не нужно. И выстрела никто не услышит.

— Ну, дураков там тоже нет, Витя. Догадаются, вычислят. Оптика должна быть съемная. Выстрелил, зачехлил, ушел. На конспиративной квартире развинтил, спрятал прицел, и пошел с винтовкой за плечом, и чтобы документы были в порядке. И страховка. Один с ним — вроде как, вторым номером, а другой — в пригляд. И чтобы никто не знал, откуда ноги растут.

— Обсуждали, — пожал плечами Стецько. — А все-таки с идейными проще было. Не надо прятаться, и голову ломать незачем. Поставил задание, разработал план…

— Ну, да, разумеется, — кивнул, как бы соглашаясь, Кравцов. — То-то нас Азеф всех сдал с потрохами, да и тебя Витя сдали. Напомнить?

"Тумаринсон, Гончаров, Выровой… Сколько же мрази было рядом с нами!"

— Да, все я знаю! — в сердцах бросил Стецько. — Но привыкнуть трудно.

— А то! — невесело усмехнулся в ответ Макс. — Но ты же за Коммуну, или как?

— За Коммуну.

— Ну, тогда, что ж… Терпи!





7.


— Макс…

На самом деле получилось что-то вроде "Маакс". Длинный протяжный гласный звук с понижением тона, так что сердце каждый раз схватывало, и нервы начинали вибрировать наподобие стальных натянутых тросов.

— Знаю, — сказал он.

— Ты ко мне в Одессе, когда пришел, практически так же выглядел…

— Знаю, — ему нечего было ответить. Он давно уже толком не спал, и ел, как придется, где и что найдется. А нет, так и не надо. Иногда сутками маковой росинки во рту не было. Голод глушил табаком и горячим чаем, но чай — это правда — был настоящий и иногда даже с сахаром или сахарином.

— Я все понимаю, — чувствовалось, что Рашель сдерживает себя, чтобы не заорать и попросту не обматерить его, как привыкла, должно быть, за годы Гражданской войны.

— Но… Макс, после такой контузии… А что если…?

— Без если! — отрезал он, стыдясь своего самоуверенного тона. — Ничего со мной не случится. Просто работы много. Вот сброшу это дело, и опять как люди заживем.

— Твоими словами!

— Моими, — Кравцов привлек Рашель к себе, обнял, поцеловал в волосы, погладил по спине. — Ну, все! Все! Успокойся. Уже немного осталось. Просто задание сложное, а обстановка сейчас, знаешь, какая?

Разумеется, он врал: практически никакого отношения к "обстановке" его работа не имела. И, однако, важность ее превосходила все, что могло бы составить занятие для такого военного человека, как он. Но Кравцов и сам все это знал, его-то уговаривать ни к чему. А посему, он просто обязан был закончить начатое, и не абы как, а именно так, как спланировал. Как увиделось той ночью после разговора с Семеновым. Георгий мог быть прав, но, возможно, и ошибался, принимая желаемое за действительное. Но, так или иначе, даже если бы все это оказалось всего лишь простым стечением сложных обстоятельств, перспектива, которую увидел и сконструировал той бессонной ночью Кравцов, была не ложная. Этот перегон на пути к Коммуне он видел четко. Во всех деталях.

— Извини, — сказал он, мягко отстраняя от себя Рашель. — Мне надо идти. Люди ждут…

Он все-таки поцеловал ее на прощание, но время действительно поджимало, а дел оставалось невпроворот. И приходилось бежать, чтобы просто не отстать. Вот он и бежал. Увиделся на Малой Спасской со Стецько, переговорил коротко, и заспешил дальше в Столешников переулок, где назначил "рандеву" с Лизой Виноградовой.

— Ну, что? — спросил он, подхватывая ее на ходу под руку, чисто кавалер барышню.

— Все в порядке, товарищ Кравцов, — "серьезно" нахмурившись, зашептала девушка.

"Ну, прям, дите малое! А еще разведчица! Учить их, не переучить!"

— Он будет ждать вас через полчаса в Оружейном переулке. — А щеки красные, и в глазах зеленые черти мелькают. — Знаете там…

— Не знаю, — остановил Лизу Кравцов. — Проводишь, покажешь, и беги к Резникову. Может быть, курьер уже прибыл, а мы ворон считаем…

Ему позарез нужен был "левый ход" в Чрезвычайную Комиссию. Но, как назло, именно в этой организации друзей у Кравцова не водилось. Везде были, и в ЦК, и в Совнаркоме, если поискать, а в "Охранке" — нет. И вдруг случай представился, да еще какой! Макс услышал "в кулуарах" знакомое имя. Поинтересовался, и с удивлением узнал, что служит в одном управлении со старым — еще по эсеровской партии — другом, Яшей Фишманом. А вот у Якова, насколько было известно Кравцову, в ЧК должны остаться немалые связи.

Фишман ждал его в скверике, присев на каменное основание ограды. Курил, смотрел в небо, по которому верховой ветер гнал облака.

— Здравствуй, Яша! — Макс не сомневался, что Фишман давно уже его срисовал и лишь "театр играет", рассматривая холодное осеннее небо.

— Здравствуй, Макс! — Яков повернул голову, посмотрел Кравцову в глаза, кивнул, словно бы узнавая. — Действительно ты, а говорили, убит… Вот же люди, какие нехорошие!

Он встал, на глазах — голубых, внимательных — явно проступила влага. И то сказать, много ли осталось у Фишмана живых друзей? У Кравцова, впрочем, тоже.

— Макс… — Фишман, крепкий и безумно отважный мужик, явно испытывал чувство неловкости. — Я несколько смущен конспиративным характером нашей встречи. Сам понимаешь, мое прошлое…

Прошлое у Якова — бурное, иначе и не определишь. В свое время, то есть буквально несколько лет назад, он был одним из самых известных боевиков эсеровской партии. Во всяком случае, Семенову не уступал ни в чем, но при том являлся так же и публичным политиком — признанным лидером левых, а позже, и легальных эсеров. Однако бомбу, убившую Мирбаха, делал тоже он.

— Яша…На вот, посмотри, — переходя на итальянский, сказал Кравцов и протянул Фишману свои документы. — В одном учреждении работаем…

"В мирное время", то есть до Мировой войны, Фишман был едва ли не единственным другом Кравцова в Италии. Расстояния разделяли их, впрочем, не малые, но из Падуи до Милана, где учился на химика Яков, было куда ближе, чем до Парижа или Петербурга.

— Я узнал, что ты будешь в Москве… — Макс забрал у Фишмана свои бумаги и потянул из кармана трубку. В последнее время ему дико надоело сворачивать самокрутки, вот и весь сказ.

— На самом деле, я ужасно рад тебя видеть, Яша! Честное слово! Но я забыл, когда нормально спал. Так что прости. У меня к тебе дело. К другому не обратился бы, а к тебе могу. Ничего криминального, но ты прав: строго конфиденциально. Служебное расследование… сам понимаешь. Я тебя даже в тему, пусть и в самом общем плане, посвятить не могу.

— Ну, и чем, я тебе тогда могу помочь?

— Мне нужно добыть из архивов ЧК дело Муравьева. Того самого. Восемнадцатый год, зима, еще до мятежа… И за давностью лет, я думаю, оно никому ничего… Но официального запроса мне хотелось бы избежать. А ты… Не мог бы ты, Яша, спросить Блюмкина? Вы все-таки друзья, а он нынче фигура!

— Ты ему тоже не чужой, — хмыкнул Фишман, вспомнив, очевидно, восемнадцатый год, Киев… и все былое.

— Не хочу одалживаться.

— А я, стало быть, могу.

— Ты другое дело, Яша! Вы же старые друзья. В конце концов, Мирбаха вместе…

— Оставь! — махнул рукой Фишман. — Значит, Муравьев.

— Да. Мне надо посмотреть его следственное дело. Муравьева арестовывали за несколько месяцев до мятежа. Вот тот его арест меня и интересует. Дело давнее, так что режима секретности, как я понимаю, там нет, тем более, что тогда его освободили, не найдя состава преступления. Феликс и освободил. Мне просто нельзя обращаться в ЧК официально. Вот и все.

— Ладно, — кивнул Фишман. — Я спрошу… Только не Блюмкина. Ну, его, на хер. К тому же он уже не там, а у Троцкого, так что пусть себе служит. Я Васю Манцева попрошу, он член коллегии ВЧК, ему и карты в руки. Вы ведь знакомы, не так ли?

— Ну а кто с ним не знаком. В девятнадцатом пересекались, но лучше бы тебе меня при встрече не упоминать. Меня в их конторе не шибко любят, как раз за девятнадцатый.

— Все равно придется сказать, — пожал широкими плечами Фишман. — Он же не отдаст дело мне. Максимум, там, у себя, тебе покажет.

— Ну, вот, когда согласится, тогда и называй…

От встречи с Фишманом остался неприятный осадок. Не так следовало им встретиться, совсем не так. Но делать-то что? Что, мать их, прикажете делать, если время уходит, а земля уже едва не горит под ногами? Не дай бог, зазеваться! Тогда лучше бы и вовсе не начинать…





8.


Он долго оттягивал этот визит. Сколько мог, хотя прекрасно понимал, что, в конечном счете, дело не в стародавних чувствах или интеллигентской щепетильности, а в том, что "дело требует".

И сейчас, стоя в подворотне перед ее домом, в последний раз проверил себя: не блажит ли? И, если нет, имеет ли право? Получалось, не блажит. Будрайтис собрал в свое время достаточно "информации к размышлению" — целое досье. Оставалось только прочесть его внимательно, вспомнить, что и как происходило тогда на Украине, и придти к очевидным выводам. Кравцов к ним, как минимум, три раза пришел. Все проверял себя и перепроверял. Но факты, как говорится, упрямая вещь. А что касается права, то тут, кто смел тот и съел, и он в своей борьбе за Коммуну ничем не хуже Ульянова-Ленина или еще кого.

Макс пыхнул трубкой, и в этот момент дверь во флигель отворилась, и Маруся сама вышла к нему. А то, что не случайно, а именно к нему, и к бабке не ходи! Вышла, посмотрела в тень подворотни, словно могла найти там, в полумраке, его, Кравцова, взгляд, да и пошла. Медленно, уверенно. К нему.

— А я все думала, придешь, не придешь. Пришел.

— Здравствуй, Маруся! — Макс успокоился сразу вдруг, как будто и не волновался совсем. — Страшно рад видеть тебя живой.

— Здравствуй, Максимушка! — конечно, возраст и жизненные невзгоды изменили ее лицо, но не настолько, чтобы не узнать. Кравцов любил ее когда-то, и от той любви отказываться не собирался.

— В двадцатом, весной, один человек сказал мне, что тебя больше нет…

— Ну, так меня, вроде как, и не было. Почти год без памяти, вполне себе смерть.

— Да, пожалуй… Может быть, я тебя у бога и отмолила. Знаешь ведь, молитвы грешников ему прямо в уши идут.

— Ты, и отмолила? — удивился Кравцов.

— А что тебя смущает? — чуть повела плечом Мария. — Что я идейная анархистка пошла в церковь и поставила свечку? Пошла, Макс. И свечку поставила, и на колени встала… И вот он ты, стоишь передо мной. А говорят, бога нет.

— А я напился, — сказал тогда Макс. — Услышал про Севастополь и напился. Три дня из запоя не выходил. Первый и, надеюсь, последний раз в жизни.

— Объяснились, — кивнула женщина. — Переходи к делу. Сдашь?

— Тебя? — удивился Кравцов. — Да ни за какие коврижки! Ты что совсем спятила?! Я бы тебя не сдал даже если бы было за что. А ту липу, что наши в Киеве фабриковали, пусть сами и едят.

— Спасибо, Макс, — ее глаза были сухими, но Кравцов знал, чего ей стоят эти слова. — Меня предали почти все… Ты — нет.

— Это не достоинство.

— Как знать, — чуть дернула губой женщина. — Времена нынче не те, волки в поле лютуют…

— Я не волк, и ты не волчица, — Макс пытался сейчас вспомнить ту, прежнюю, парижскую Марусю. И не мог. Образ ушел, вытесненный другим. Жизнь есть жизнь, и никуда от этого не уйдешь. — Скажешь, "нет", я не обижусь. Настаивать не стану. Уйду и никогда не вернусь.

— Я опасный спутник.

— Знаю.

— Куда зовешь?

— В Коммуну.

— Сладко поешь, Макс. Но это будет большевистская Коммуна, ведь так?

— А никакой другой в нынешней Росси быть не может. Да и раньше… Максимализм хорош, когда подкреплен реальной силой, а ее ни у вас, ни у нас никогда не было. До раскола, возможно… Но ты же понимаешь, где Керенский с Савинковым и где мы с Яшей Фишманом. Одно слово, что и те, и те — эсеры. Но ведь и у эсдеков то же самое. Плеханов, Валентинов, Мартов и… наши — Троцкий с Ульяновым. В одну телегу впрячь не можно…

— Опасные вещи говоришь, Кравцов! Жить надоело?

— С тобой можно.

— Со мной… Что тебе известно?

— Я полагаю, что идея исходила от Свердлова и Прошьяна. Ошибаюсь?

— Нет. — Покачала головой Никифорова. — Не совсем. Идею, насколько я знаю, подал Саша Гольдберг. Ге. Он был…

— Я помню Ге. Его убили в Пятигорске, кажется, — Кравцов не помнил лица этого анархиста-коммуниста. Помнил имя.

— Он обратился к Прошьяну, а тот привел его к Якову.

— Заговор гривенника с полтинником.

— Ну, не скажи! — возразила Мария. — Они друг друга давно знали, уважали, а момент был острый. Ты же помнишь, никто не мог поверить в такую удачу: победили, ну, надо же! А кольцо фронтов все туже.

— Ну, я где-то так и предполагал. А почему ты?

— Нестор настоял.

— У Махно, возможно, на то свои резоны были… И вот все главные персонажи перешли в мир иной… — Макс выбил трубку, постучав чашечкой о камень стены, и достал кисет. — Хочешь?

— Не надо. У меня свои есть. — Мария полезла куда-то за ворот кацавейки и достала пачку папирос. Папиросы были из новых, нэпманские.

— Богато живешь, — усмехнулся Кравцов и начал набивать трубку.

— Богато живут те товарищи, что паек от власти имеют.

— Так и ты будешь иметь…

— Маруся Никифорова? Бандитка и атаманша? Побойся бога, Кравцов!

— Нет, — покачал он головой в ответ. — Маруся повешена деникинской контрразведкой в Севастополе. И точка. Умерла, так умерла, ее возвращать — резона нет. У тебя другое имя имеется?

— Ольга Викентьевна Гаврилова.

— Документы?

— Чистые.

— Может быть, ты и в партии состоишь?

— Да, с декабря восемнадцатого. Я, Макс, инвалид. Контузия, припадки, на ногу хромаю…

— Ну, вот и славно, — кивнул он, закуривая. — У меня как раз людей не хватает.

— Где "у тебя"?

— Специальная группа Региступра.

— Разведка?

— Не совсем. Посмотри вот, — и он достал из кармана фотографию.

— На кого смотреть?

— На этого.

— Ну, и что я должна увидеть?

— Это Бирзе — известный анархист.

— Кому известный? — подняла взгляд Мария.

— Ну, он говорит, что был твоим близким другом.

— Не был.

— Вот и я так подумал…





9.


Встречу организовал Николай Горбунов. Познакомились они в Питере летом семнадцатого года. Тогда Горбунов еще не был большевиком, а состоял в организации "межрайонцев"[10]. Чуть ли не член ЦК, но подробности этого периода не слишком хорошо сохранились в памяти, да и не принципиально. В девятнадцатом, летом, пожалуй, даже ближе к осени, Горбунов появился на Украине. Он был уполномоченным РВС Республики в Тринадцатой и Четырнадцатой армиях. Тогда и сошлись ближе, хотя друзьями так и не стали. Николай Петрович был более ученым, чем революционером — организатором, чиновником, служащим — чем командиром Красной Армии. Макс Давыдович же, в ту пору, и "помнить забыл", что когда-то собирался стать врачом. Он был офицером, командиром Красной Армии, коммунистом, наконец, — пусть и не совсем большевиком в классическом понимании термина, — но никак не функционером. И, тем не менее, оба они, каждый по своему, симпатизировали один другому. И не то, чтобы гадостей не делали — что уже не мало, — помогали, если появлялась к тому необходимость.

Так и теперь. У Кравцова возникли проблемы и он обратился к Горбунову. Макс перехватил бывшего уполномоченного РВСР в Баумановском училище, заранее выяснив, где и когда Николай Петрович проводит занятия. Они встретились в коридоре — по видимости случайно — потискали друг друга в дружеских объятиях, поулыбались, коротко переговорили и разошлись каждый своей дорогой. Но перед расставанием Кравцов попросил об услуге, и Горбунов не отказал. Обещал попробовать, что совсем не мало, поскольку соответствовало действительности: сам он прямого доступа к вождю уже не имел, однако хорошо знал Фотиеву и был знаком "кое с кем еще". Так или иначе, двадцать второго ноября в Военную Академию телефонировали из Кремля, точнее из Секретариата Политбюро, и попросили "позвать к трубке командарма Кравцова". Внешне все выглядело так, что Владимир Ильич сам вспомнил о Максе Давыдовиче и, почувствовав себя лучше, позвал старого знакомого в Кремль. Не чудо. Не редкость. Не невидаль заморская, хотя у некоторых заинтересованных лиц и должно было засвербеть. Кравцов же, вроде, из обоймы выпал. Слушатель Академии не персона, не член ЦК. И однако, кое-кто слышал и то, что вождь не просто "товарища Кравцова" в гости позвал, а вызвал к себе, в личный свой кремлевский кабинет "командарма Кравцова". Две большие разницы, как говорят в Одессе. Просто День и Ночь.

— Проходите, Максим Давыдович! — история повторялась, даже кабинет тот же самый. И Ленин по-прежнему звал Кравцова на партийный манер Максимом, а не как все почти знакомые — Максом.

— Времени у нас мало, — выглядел Владимир Ильич скверно, и при первом же взгляде становилось очевидным, что дело не в усталости. Не в грузе ответственности. Не в напряжении политической жизни в Республики Советов. Ленин был болен, что не вызывало ни малейших сомнений. Тяжело. Возможно, смертельно.

— Садитесь, рассказывайте!

Времени, и в самом деле, было мало. Буквально чуть. И все-таки Ленин выкроил эти полчаса, предоставив Кравцову одну единственную подобного рода возможность, и, значит, Макс не мог, просто не имел права этот случай упустить.

"Попытка — не пытка, не так ли, Лаврентий Павлович?"

"Вот ведь!"

Следует сказать, что с головой заметно полегчало, хотя Кравцов так и не вспомнил, как ни пытался, кем был в другой — субъективно прошлой, но объективно оставленной в далеком будущем — жизни. Кажется, он был женат, и, возможно, неоднократно. Смутно помнились несколько детей, но все они по внутреннему ощущению уже взрослые. И все это как из чужого сна или фильмы. Помнились факты, а вот эмоции выдохлись. Хотя нет, неверно. Просто все, что касалось личной жизни того, прошлого Кравцова выцвело и обесценилось, а здесь и сейчас наоборот обрело жизнь, вкус и цвет. Однако "прошлое" нет-нет, а давало о себе знать: то непривычным взглядом на вполне обычные для этой эпохи вещи, то странными поговорками, а то и крайне ценными знаниями и небесполезными идеями.

— Вот, — сказал Макс, кладя перед Ульяновым первый документ.

— Нуте-с… — Ленин взял бумаги, глянул коротко на Кравцова поверх страниц и стал читать.

Нахмурился, перелистнул, сузил глаза.

— Сволочь! — бросил коротко, не поднимая головы. — Это доказано?

— Да, Владимир Ильич, здесь каждое слово проверено по три раза.

— Сволочь, — повторил Ленин, откладывая документы. — Как же он нас…! А мы? Лопухи! Феликс не знает, конечно…

— Я пошел прямо к вам. К товарищу Дзержинскому не обращался.

— А смысл? Арестовать и расстрелять? Вы ведь не за этим пришли, батенька! Совсем не за этим! Рассказывайте!

— Вот, — положил Макс на стол второй документ.

— Со Львом Давыдовичем вы, конечно, тоже предварительно этот вопрос не обсуждали? Так? — Ульянов оторвался от документа и в задумчивости посмотрел в окно.

— Он будет против, Владимир Ильич, — объяснил Кравцов, стараясь не гадать, о чем думает Вождь. — И не потому, что считает решение Бюро ЦК правильным. Просто в нынешних обстоятельствах ему приходится быть куда осторожнее, чем прежде.

— Да, — кивнул Ульянов, сверкнув глазами. — Это вы, Максим Давыдович, очень верно заметили. Рвут шавки нашего льва, но и по-другому нельзя! Нет, вы это хорошо, батенька, придумали, что ко мне пришли… Доводы разумные, доказательства — сильные, — он снова просмотрел документ. — И как вы все это мыслите? Ведь не может быть, чтобы не прикинули, а?!

— Вот, — это был третий и последний документ.

— Номенклатура ЦК. — Ленин взглянул на Кравцова с интересом. — Возьметесь?

Еще месяц назад — ну, пусть два — Кравцов такое предложение отверг бы сразу, не задумываясь. Но тот Кравцов и к Ленину с этим не пришел бы…

— Возьмусь, — твердо ответил Макс, сильно рассчитывавший на самом деле, что так и случится, но не исключавший и других разной степени паршивости вариантов. — Я полагаю это дело гораздо более важным для Республики, чем командование дивизией или корпусом.

— А если я предложу вам… — Ленин усмехнулся, по-видимому, поймав себя на "неколлегиальной" формулировке. — От имени Политбюро, разумеется…. Если мы предложим вам командование округом? Вы же командовали Восьмой армией, и неплохо, помнится, командовали… Петроградский, скажем, или Сибирский округ, а?

— Это, — кивнул Кравцов на лист с "Резюме", — важнее, хотя искушение, врать не буду, немаленькое. Я ведь военный человек.

— А говорили врач, — вспомнил Ленин давний разговор.

— Уже нет, — не без сожаления покачал головой Кравцов.

— Мы готовим сейчас съезд, — неожиданно сменил тему Ленин. — Слышали?

— Обсуждение по всей стране идет.

— Как смотрите, если один из Московских районных комитетов выдвинет вас в качестве делегата?

— Владимир Ильич, — возразил Макс, — меня в Москве никто не знает.

— Ну, так узнают, — отмахнулся Ульянов, умевший быть в меру циничным. Среди своих, разумеется. — Вы старый революционер и герой борьбы за Советскую Власть, вам есть, что рассказать молодежи!





10.


"Ну, вот и все…" — теперь от него мало что зависело. Разве что успеть пустить пулю в лоб.

"В рот надежнее…" — отметил он машинально, подправив поэзию правдой жизни. Умирать, однако, не хотелось.

Наоборот, хотелось жить, чтобы быть и быть рядом с Рашель, смотреть на нее, любуясь, вдыхать ее запах, сходить с ума, любить… И чтобы "наш паровоз" действительно "долетел" когда-нибудь до Коммуны. Не до лубочного рая коммунистов, убогого, как фантазия нищего, а до нормального социализма с "человеческим лицом", в котором хорошо будет жить, удобно и свободно, но и вкалывать придется как "на царской каторге". Мир равных возможностей и распределенной ответственности, организации и учета, труда и уважения прав личности — таким он представлялся в эти дни Кравцову. Экономическая составляющая этой утопии оставалась, правда, понятной не до конца. Макс ведь не был ни экономистом, ни ученым, являясь всего лишь одним из солдат революции, дело которых подниматься под пулями и, презрев смерть, идти в штыки. Но сейчас, в момент, когда его жизнь замерла в шатком равновесии на самом краю пропасти, он много думал об этом невероятном, но, возможно, все-таки осуществимом будущем. Оно представало перед Кравцовым во снах и наяву, но никогда не становилось достаточно ясным, чтобы различить детали. Принципы, положенные в его основу, так же как и общая архитектура этого величественного строения оставались не проясненными и затянутыми туманом неопределенности. Впрочем, судьба этого будущего зависела от такого количества "если", что страшно становилось от одного только взгляда на "перспективы".





Глава 5. Катарсис





1.


Снег шел всю ночь, а утром небо очистилось и в ясном блекло-голубом просторе засияло солнце. Заискрили сугробы, чистая белизна окутала город — одним словом, Рождество удалось. Однако для большинства москвичей день был самый обычный, рабочий — воскресенье, седьмое января.

Кравцов как всегда проснулся рано. Замер на мгновение, ловя ритм дыхания спящей рядом женщины, и хотел было встать, когда в дверь постучали. Не властно, но настойчиво. Со смыслом, с беспокойством.

"Не за мной… Кажется…"

Заместителя начальника Оперода Виктора Бирзе арестовали в конце ноября двадцать первого. Рассказывали, что арест производили латышские стрелки, но не из тех, кто служил в РККА или ЧК, а какие-то другие, большей частью неизвестные, числившиеся при центральном штабе ЧОН, и, будто бы, приказ — в обход Троцкого и Дзержинского — исходил от командующего ЧОН Александрова и члена Совета ЧОН при ЦК РКП(б) Куйбышева. Так или нет, но Макс определенно знал — из совершенно достоверных источников, — что содержался Бирзе прямо в Кремле. Это и само по себе наводило на мысли, но и допрашивали его не чекисты, а неожиданно отозванный с хозяйственной работы бывший комендант Смольного и Кремля Мальков. История повторялась: полуподвальное помещение, в котором заперли в восемнадцатом Фани Каплан, рослые латыши-конвоиры, Мальков… Суд состоялся уже в середине декабря и проходил при закрытых дверях, что, в принципе, понятно. Выбитые из полковника Эрдмана показания могли стоить политической карьеры очень многим высокопоставленным большевикам. Во всяком случае, чекистам Ихновскому и Дзержинскому, державшим в восемнадцатом Бирзе за горло, но не дожавшим, отпустившим оборотня в объятия Наркомвоена Троцкого, приходилось несладко.

История, что и говорить, мерзкая. Полковник старой армии — эсер Андрей (Андрис) Эрдман, являющийся членом Савинковского "Союза защиты родины и свободы", меняет облик и появляется в революционном Петрограде под именем анархиста-коммуниста Бирзе. А дальше… Дальше, словно в сказке Гофмана про злобного карлика Цахеса, Бирзе играючи входит в доверие к руководству ЧК и Наркомвоена. С ним носятся, как с писаной торбой, к его слову прислушиваются. И он стравливает большевиков с левыми эсерами, инициирует — нагадив хорошему человеку в душу — мятеж полковника Муравьева и разгром московских анархистов, сеет рознь между большевистскими фракциями, метя то в левых коммунистов, то в военную оппозицию, то еще в кого. И никто ничего не замечает. Такого позора коммунисты не помнили со времен разоблачения провокатора Малиновского[11]. Но Роман Вацлавович был членом ЦК полуподпольной партии, а Эрдман работал в ЧК, являлся всесильным представителем "чрезвычайки" в Региступре, занимал ключевую позицию в Опероде Наркомвоена. Хуже и представить себе нельзя, и, разумеется, кое-кто страстно желал познакомиться с тем, кто все это затеял. Но, судя по всему, Ульянов Макса не сдал. Имя Кравцова нигде не поминалось, да и вообще, процесс прошел, Бирзе-Эрдмана расстреляли, и все собственно. Никаких оргвыводов не последовало, не считая директивного письма ЦК РКП(б) "О бдительности", и в жизни Кравцова тоже ничего не изменилось. Он оставался слушателем Академии, разбирал в Региступре трофейные документы, ходил в театры и на партсобрания, и ждал. Однако вокруг было тихо и, казалось, ровным счетом ничего не происходит.

— Стучат! — встрепенулась Рашель.

— Лежи! Открою, — остановил ее Макс и встал с дивана.

Всунув ноги в сапоги и набросив на плечи шинель — в комнате было холодно — он подошел к двери и отпер замок.

— Случилось что? — спросил топчущегося в коридоре Маслова — молоденького, не успевшего толком повоевать слушателя Академии. Маслов был одет по всей форме, но, возможно, он находился на дежурстве или еще что-нибудь в этом роде.

— Товарищ Тухачевский приказал всем слушателям и преподавателям срочно прибыть в Академию!

— Понял. Спешишь?

— Да, мне еще…

— Тогда коротко, случилось что? — свой вопрос Кравцов задал так, то есть таким тоном, с такой узнаваемой любым военным человеком интонацией, что не ответить Вася Маслов просто не мог.

— Зиновьева убили!

— Да, ты что! — вскинулся Кравцов, надеясь, что получилось достаточно убедительно. — Где, когда, как?

— Не знаю! — замотал головой Маслов. — Вроде в Питере… Но не знаю. Я побежал? Хорошо?

— Беги! Саблин, на выход! — кивнул Макс, выглянувшему на шум другу. — Всем приказано прибыть в Академию. Говорят, — понизил он голос. — Григорий Евсеевич убит.

Новость, что и говорить, нерядовая, и Саблин отреагировал на нее самым естественным образом. У него даже челюсть отвисла. Последним вождем, которого хоронила партия был Свердлов, но Яков Михайлович умер от "испанки". А из погибших от белого террора вспоминались только Урицкий с Володарским, да, пожалуй, еще убитый анархистами Загорский. Были еще наркомы Бакинской Коммуны — Шаумян, Фиолетов и Азизбеков — но и это дело давнее. Восемнадцатый год.

Покачав головой и чертыхнувшись, Кравцов вернулся в комнату, где застал лихорадочно одевавшуюся Рашель. Кайдановская, разумеется, слышала весь разговор и теперь спешила в Комуниверситет. В такие дни партийные активисты стремились быть вместе. Мало ли что?

— Думаешь, правда? — спросила, натягивая свитер.

— Не знаю. Маслов ведь тоже ничего толком не знает. Может быть, ранен, — пожал плечами Кравцов и, не мешкая, стал одеваться. — Про Ильича тогда, в восемнадцатом, тоже говорили, убит…

На самом деле думал сейчас Макс о другом.

"Все ли прошло гладко?" — вопрос этот таил в себе множество уточнений.

Убит Зиновьев или только ранен, и насколько серьезно он ранен, если все-таки не убит? Успел ли уйти Лесник? Как быстро чекисты из охраны председателя Петросовета поняли, что произошло? Удалось ли вынести и спрятать оружие? И еще множество других конкретных вопросов, которые по заданным условиям просто некому задать. Группа Кравцова никогда, собственно, официально не существовала, а после завершения "Дела Бирзе" и вовсе распущена. То есть, все ее члены отошли в тень и затаились до новых распоряжений. Правил конспирации никто не отменял.

— Все! — крикнула Рашель уже в дверях. — Я побежала!

— Береги себя! — бросил ей вслед Кравцов, затянул поясной ремень на шинели, пристегнул плечевые, поправил кобуру, сдвинув несколько вбок, и, надев на голову богатырку[12], вышел из комнаты.

По дороге на выход к нему присоединились Саблин, Урицкий, Мерецков и еще несколько слушателей, и они всей группой заспешили через залитый солнечным сиянием Калашников переулок на Воздвиженку.

— Как думаешь, — тихо спросил Саблин. — Это эсеры?

— Да, кто угодно! — крутнул головой Макс. — Непонятно только, почему он и отчего именно сейчас.

Вообще-то ответ Кравцову был известен. В его планы входило изменить расстановку сил в Политбюро и ЦК. Первый шаг был сделан, когда в ноябре Макс пришел к Ленину. И дело не только в разговоре, состоявшемся тогда между ними, в словах сказанных тет-а-тет и написанных в "Резюме". Уже ночью, с двадцать второго на двадцать третье, Кравцов передал подъехавшему в Региступр Ивану Никитичу Смирнову все сопутствующие "Делу Бирзе" документы, хотя и несказанно удивился тому, что Владимир Ильич обратился с таким деликатным поручением к очевидному оппозиционеру. Смирнова, насколько помнилось Кравцову, на Десятом съезде вывели из ЦК. Вместе с Крестинским и Серебряковым, кажется, но, видимо, из обоймы не выпал ни один из них. Итак, документы попали к Ленину, и Старик их, скорее всего, просмотрел той же ночью. Тем более странным представлялось отсутствие какой-нибудь внятной реакции, ведь компромата в тех бумагах — выше головы, и не на одного только Дзержинского.

Однако изначально план включал не только "информационное воздействие", но и силовые акции. И здесь, как ни странно, свою роль сыграли чисто субъективные обстоятельства. Кравцов, не будучи лично знаком с Зиновьевым, на дух не переносил председателя Петросовета и руководителя Коминтерна. Этим, собственно, и определялся выбор. Объективно, его гибель сплачивала партию перед Одиннадцатым съездом, ослабляя давление на Троцкого. Освобождались два ключевых поста, не считая членства в Политбюро, что делало возможным продвижение вверх совсем не тех фигур, что ожидались в недалеком будущее. Но и субъективно: Зиновьева со всеми его питерскими выкрутасами Кравцову было не жаль. Ни о Троцком, ни о Ленине он в таком контексте даже подумать не мог, а Каменев и Сталин представлялись Максу ценными работниками, умеренная вражда между которыми шла делу только на пользу.

— Увидите, — сказал, подключаясь к разговору, Урицкий. — Это или Савинков, или РОВС.

— Или белые, или розовые, — пожал плечами Кравцов. — Другое дело, единичный ли это акт террора, или нас втягивают в войну на измор?





2.


Все следующие дни прошли в сплошном "стоянии". Митинги, встреча траурного поезда на Николаевском вокзале, почетный караул в Колонном зале Дома Союзов, похороны на Красной площади, и снова митинги, митинги, митинги. Было холодно. Снег хрустел под каблуками сапог. Белые клубы пара вырывались при дыхании изо рта, так что над плотно стоящими рядами весела туманная дымка — толпа дышала.

Кравцов был со всеми. Стоял, слушал, говорил. Говорить — в смысле, митинговать, "толкать" речи — он, впрочем, не любил. Не то чтобы не умел, косноязычие мешало или еще что. Просто не оратор, не митинговый боец. Никакого удовольствия от "самого процесса", как некоторые другие товарищи, не испытывал. Напротив, ощущал себя чужим и не нужным перед массой незнакомых и непонятных ему людей. Однако именно Кравцов оказался — совершенно неожиданно для самого себя — крайне востребованным оратором. "Орать" пришлось на двух московских заводах, в одном из полков гарнизона, в Большом театре — на общем траурном митинге, и в Тимирязевской академии. После каждого такого выступления, отирая испарину со лба, Макс с тоской думал о том, что командовать дивизией в отступлении и того проще. Во всяком случае, для него. Но взялся за гуж…

Дело шло к съезду, назначенному на конец марта, и Кравцова аккуратно, но настойчиво выводили в делегаты. Кто именно занимался его "проталкиванием" Макс не знал, но чувствовал присутствие "опытного партийного организатора" за спинами говоривших с ним людей. Ну, а за "анонимом", разумеется, предполагался Ульянов. Тут сомнений быть не могло: Владимир Ильич отличался известной последовательностью во всем, что делал. Предложил Кравцову стать делегатом съезда — знать бы еще, зачем, — и не забыл, протежировал, несмотря на нездоровье и сложность ситуации. А ситуация, как, собственно, и предполагалось, сложилась в Республике отнюдь непростая. Смерть Зиновьева разрушила устроившееся за прошедшие годы равновесие сил, и в условиях неопределенности начали складываться новые союзы. Все "пробовали" всех, взвешивая встречные предложения и оценивая перспективы. И вновь — и теперь уже совершенно нежданно-негаданно — Кравцов нашел себя совсем не в том "разряде", в котором числил, исходя из известных ему обстоятельств. Пожалуй, даже в лучшие годы — в восемнадцатом и девятнадцатом, когда на самом деле и взошла его звезда — Макс не относился к числу больших или даже малых вождей. А между тем, в числе тех, кто как бы невзначай заговорил с ним во время траурных мероприятий, оказались очень разные люди, большинство из которых еще совсем недавно "смотрели сквозь" Кравцова. И не по злобе или из комчванства. Просто он был им неинтересен тогда, но времена, кажется, переменились.

В колонном зале подошел Лашевич, пожал руку, спросил о здоровье, вспомнил какой-то смешной случай из Петроградской осени семнадцатого, пригласил зайти вечерком, посидеть, попить чаю. В Большом, подозвал, по-дружески помахав сквозь толпу рукой, Николай Куйбышев — старый знакомый по Южфронту. Бывший комдив Девятой дивизии был здесь не один, а с братом, которого Макс лично не знал, но о котором много чего слышал. Познакомились, перекинулись парой слов, и тут, проходя мимо, кивнул ему с самым дружеским выражением лица Фрунзе. Впрочем, с Михаилом Васильевичем в тот раз поговорить не удалось, но зато, отведя Кравцова в сторонку, с ним долго разговаривал Гусев-Драбкин, расспрашивал, о том, о сем, но так толком ничего — по существу вопроса — и не сказал. А вечером, у Лашевича, искренний интерес к скромной персоне бывшего командарма проявил Серебряков, даже расчувствовавшийся неожиданно при воспоминаниях о годах военных невзгод. Однако самый интересный в эти дни разговор состоялся у Макса с Троцким. Дело было сразу после похорон Зиновьева, упокоившегося у Кремлевской стены рядом со Свердловым. К расходившимся по домам слушателям Академии подбежал порученец, не по-зимнему одетый в хромовую кожу. Сунулся к одному, другому, не зная, по-видимому, Макса в лицо. Нашел, наконец, Кравцова и, спросив вежливо, не занят ли, мол, часом, Макс Давыдович, пригласил — впрочем, вполголоса — в авто председателя Реввоенсовета Республики.

— Здравствуйте, Лев Давыдович!

— Здравствуйте, товарищ Кравцов!

Троцкий элегантно разрешил дилемму с каламбуром про двух "Давыдовичей" и чуть развел губы в улыбке, показывая, что обращение не случайно.

— Мне хотелось бы внести ясность в один немаловажный вопрос, — Троцкий говорил медленно, отчетливо артикулируя звуки. — Гражданская война, Макс Давыдович, завершилась. Спорадические всплески военной активности наших противников, наблюдаемые, на границах Республики, всего лишь отзвуки затухающей бури. Вы согласны со мной?

— Вполне, — кивнул Кравцов, пытаясь сообразить, к чему клонит Лев революции.

— Серьезное вооруженное противостояние впереди, — Троцкий был несокрушимо последователен в изложении своих идей и несколько излишне красноречив для приватной беседы, но таким уж он был, к добру или злу. — Не буду говорить о мировой обстановке, полагаю вы все понимаете и сами. Войной — я имею в виду полноценную интервенцию — наши враги сейчас идти на нас не готовы. Но и в покое не оставят. То есть, армия нам нужна, и это должна быть не просто вооруженная милиция, как в восемнадцатом году, а полноценная современная военная сила, своей организацией, вооружением и специальной подготовкой способная противостоять армиям империалистических государств и их союзников.

Разумеется, послушать Троцкого вблизи, вот так, как сейчас — в ходе разговора тет-а-тет — крайне интересно при любом раскладе. Как не крути, а Лев Давыдович являлся на данный момент одним из нескольких — если вовсе не из двух — признанных лидеров партии и уважаемым, а некоторыми любимым и даже обожаемым вождем Красной армии. Поговорить с таким человеком о перспективах развития вооруженных сил Республики — да о такой удаче мечтали многие совсем неглупые люди, тем более, люди военные. И говорил он — пусть и несколько витиевато, в принятой и привычной партийном манере — о многих важных и разумных со всех точек зрения вещах. О сокращении армии и о задачах встающих в этой связи перед ЦК, РВСР и Наркомвоенмором. Об экономической и кадровой бедности Страны Советов, разрухе и топливном голоде, и, разумеется, о Голоде, все еще свирепствовавшем во многих центральных и окраинных губерниях. О технике — танках, аэропланах, химии — которой практически не было у РККА, но которая была ей жизненно необходима…

Троцкий говорил долго, предоставляя, впрочем, Кравцову возможность вставлять тут и там краткие ремарки, отмечая лаконичными репликами свое отношение — практически по всем пунктам положительное — к словам Вождя. Так что затянувшийся монолог можно было бы, исходя из правил риторики, счесть за диалог, но Макс не обольщался. Это не он беседовал с Троцким, это Лев Давыдович говорил с ним. Смущало только отсутствие ясно сформулированной цели этого затянувшегося общения. Ведь не стал бы Наркомвоен тратить свое драгоценное время на какого-то — прямо сказать, одного из многих — командиров Гражданской войны просто так.

Черный лакированный "Роллс-ройс" довез их до здания бывшего Александровского училища на Знаменке, где размещался Реввоенсовет Республики. Однако Троцкий ясно дал понять, что "еще не закончил", и разговор продолжился в кабинете наркома, куда подтянутый, словно офицер лейб-гвардии, порученец тут же принес крепкий горячий чай и какое-то печенье, на которое Кравцов даже внимания не обратил. Он был лишь рад возможности закурить, наконец, и глотнуть горячей терпкой жидкости, отказавшись — на нервах — даже от сахара, который был так необходим сейчас его перегретым мозгам.

— А вы, Макс Давыдович, как получилось, что вы стали военным? — Троцкий сменил тему столь стремительно, что Кравцов едва успел сообразить, что и как отвечать.

— А знаете, Лев Давыдович, — сказал он тоном, предполагавшим "размышление вслух". — Я много об этом думал. Не все время, конечно, но часто. Вопрос, как мне кажется, вполне в духе русской интеллигентской традиции. "Что делать?" "Кто виноват?" "Кому на Руси жить хорошо?" Я имею в виду тот непреложный факт, что профессия военного — есть профессия убийцы, имеющего на руках карт-бланш государства и от него же индульгенцию.

— Любопытная мысль, — прищурился Троцкий. — Кажется, здесь вы идете даже дальше Владимира Ильича в его "Государстве и Революции". Но это так, всего лишь Нота Бене[13]. Продолжайте, пожалуйста.

— Я, собственно, хотел объяснить вам, Лев Давыдович, причины моих размышлений на эту тему. Я ведь предполагал стать врачом, да и стал им практически, хотя и не успел получить форменный диплом и пройти интернатуру. Однако профессия врача, даже и хирурга, вынужденного сообразно своему ремеслу причинять людям страдания и лить кровь, профессия эта одна из наиболее гуманных среди всех прочих человеческих занятий.

В какой-то момент Кравцов вдруг осознал, что и сам он — возможно, под гипнотическим воздействием личности Троцкого, — заговорил на давным-давно позабытом им языке русской интеллигенции. Пусть и партийной, революционной, но русской по культуре и образованной, если иметь в виду не столько формальные критерии, сколько образ жизни и мышления.

— На войну я попал из-за дурости, — Кравцов пыхнул трубкой и отпил глоток чая, чтобы смочить горло. — Патриотизм затмил тогда все доводы разума. И ведь я же мог направиться на фронт дипломированным врачом. Всего-то и надо было, что подождать несколько месяцев, возможно, год. Однако я был охвачен энтузиазмом — вы, вероятно, помните тогдашнюю эсеровскую риторику? — а потом стало поздно. Коготок увяз, как говорится… Я попал на войну и с удивлением обнаружил, что делаю трудное, но важное и посильное дело. Идеология отступила в тот момент в сторону, уступив место практическим задачам, которые я, как оказалось, мог решать даже лучше кадровых офицеров. Впрочем, кадровых офицеров в ту пору оставалось в войсках немного, а я… Ну, думаю, я не должен вам объяснять, что страх — проблема в первую очередь психологическая, а моя психика оказалась устойчивой к напряжениям, и фантазии о смерти и увечье до времени удавалось вытеснять из сознания. Так что я прослыл отважным, что для воинского начальника является непременным условием популярности у "нижних чинов", как мы тогда говорили, а так же разумным — в смысле исключительно военном — и справедливым командиром. Но все это внешнее, вот что я хочу сказать. Изнутри же, я просто научился относиться к войне, словно к работе. Я делал дело, Лев Давыдович, так я это понимаю теперь. Дело сложное, опасное, но в то же время важное, ответственное, и… ну, я бы сказал, простое. В смысле незамысловатое. Вот, собственно, и все.

— А в Гражданскую? — Троцкий слушал внимательно, не перебивал. Курил папиросу, поблескивал стеклами очков, изредка подносил к губам стакан в подстаканнике.

— В Гражданскую, ко всему сказанному добавилось понимание уникальности момента, ответственности за судьбу Революции, революционный энтузиазм, наконец…

— Понимаю, — кивнул Троцкий. — Но семь лет на войне, ранения, тяжелая контузия… Вы как себя кстати чувствуете?

— Нормально, как ни странно, — пожал плечами Кравцов. — Врачи говорят, здоров. Но я, вроде бы, и чувствую себя здоровым.

О головных болях он решил Троцкому не рассказывать. Это уж как бог даст, а козырей против себя он никому предоставлять не станет. Не обязан.

— Значит, вполне восстановили работоспособность?

— Да, вполне, — твердо ответил Макс.

— Я слышал о вас хорошие отзывы в Академии, — Троцкий оставил папиросу дымиться в пепельнице, встал со стула и прошелся по кабинету, заставляя Кравцова следить за собой взглядом, а то и поворотом головы. — Учитесь вы хорошо, знания демонстрируете обширные, а ум — острый…

Троцкий явно цитировал характеристику, данную Кравцову кем-то из преподавателей или руководителей Академии. Снесарев, Тухачевский? Кто-то другой?

— Спасибо, Лев Давыдович, — улыбнулся Макс. — Весьма лестная характеристика, но мне, и в самом деле, нравится учиться.

— Начитанный, знает языки… — Ответил улыбкой Троцкий. — Вступает в дискуссии с преподавателями, демонстрируя широкую военно-историческую эрудицию и способность доказательно отстаивать свою точку зрения. Так?

— Наверное.

— А что в Региступре? Интересная работа?

— Рутина.

— Так уж и рутина? — прищурился Троцкий, возвращаясь к столу. — Чем вы там кстати занимаетесь?

— Я делаю опись трофейных документов на иностранных языках.

— Тем не менее, о вас очень хорошо отзываются и Лонгва, и Зейбот, и Берзин…

— Я рад, что оправдал их доверие.

— Вы давно знаете Михаила Васильевича? — неожиданно спросил Троцкий. Он все время менял тему разговора, но, вероятно, не случайно.

— Я его совсем не знаю, — честно признался Кравцов. — За меня ходатайствовал Якир, которого знаю по совместной работе на Украине еще с восемнадцатого года. А с товарищем Фрунзе виделся и говорил один раз, когда решался вопрос об Академии. Я даже его поездом в Москву прибыл, но за всю дорогу, может быть, двумя словами обменялся.

— А Гусев?

— Гусев меня еще по семнадцатому году знает, и позже на Украине в Гражданскую приходилось встречаться.

— Вы знаете, Макс Давыдович, что товарищ Кайдановская по ряду вопросов примыкает к платформе меньшинства?

— Хотите, попрошу не примыкать? — Кравцову очень не понравился этот "грубый намек" на осведомленность Вождя. И попытка обозначить возможные рычаги воздействия, по душе не пришлась.

— Не обижайтесь, товарищ Кравцов, — сухо заметил Троцкий, отреагировав, вероятно, на изменение тона кравцовской речи. — В ЦК обсуждается ваша кандидатура в связи с назначением на один весьма важный военный пост…

"Твою мать! Снова Ленин?! Какой пост?"

— … Я просто обязан и как председатель Реввоенсовета, и как член ЦК, понять, подходите ли вы, Макс Давыдович, для этой работы, или нет.

Троцкий взял новую папиросу, закурил, выпустил дым, думая о чем-то своем.

— Я не зря спрашивал вас о том, кем вы себя ощущаете. Вы военный человек, товарищ Кравцов, или, может быть, хотите вернуться к мирной работе?

"Спрашивал? Что-то не припоминаю, но…"

— Вы старый член партии, образованный, энергичный, заслуженный…

"Мы не забудем написать эти слова в некрологе по случаю вашей безвременной кончины. В конце концов, контузия и многочисленные ранения вполне могли свести меня преждевременно в могилу, ведь так?"

— Я к тому, — продолжал между тем Троцкий. — Что вот, например, товарищ Семашко давно ищет себе подходящую кандидатуру на должность первого зама. Наркомат Здравоохранения, чем плохо?

— Ничем, — согласился Макс.

— Или на партийную работу… В Петрограде следует усилить партийное влияние… я думаю о городском комитете, потяните?

— А кто заменит товарища Зиновьева в Петросовете? — прямо спросил Кравцов, полагавший, что если уж Троцкий нашел правильным попытаться "развести его на мелочах", то и он может подыграть, прекрасно понимая, что на самом деле речь идет о чем-то куда более серьезном, чем Питерский горком[14].

"Похоже, Ильич перешел к решительным действиям," — мысль не лишенная оснований.

— Товарища Зиновьева нам заменить некем, — Троцкий его вопрос не проигнорировал, но ответил сухо, без эмоций. — Есть мнение направить в Петроград Серебрякова в Петросовет, Молотова — на совнарком Северной области… Мы видимо, воссоздадим ее если и не как административную единицу, то, как минимум, в целях экономических и военных… Таким образом остаются горком РКП(б) и Округ.

"То есть, ни партийного, ни советского вождя Северной Коммуны все-таки не будет… Умно, черт возьми!"

— Я бы предпочел Округ, — сказал он вслух.

— То есть, хотите остаться в РККА? — уточнил Троцкий.

— Да, хочу, — ответил прямо Кравцов.





3.


— Стреляли издалека, с крыши дома, — Семенов, как обычно, сидел на подоконнике, курил, рассказывал новости. — Питерские чекисты говорят, выстрел невероятный. Стрелок находился почти в пятистах метрах по прямой. Винтовка немецкая… У них там есть пара людей, которые умеют определять такие вещи. "Маузер" — 7.92, девяносто восьмого года, что наводит на мысли…

— На какие? — Кравцов тоже закурил. Он сидел за столом, помешивал ложечкой в стакане с чаем, слушал друга с интересом, задавал вопросы.

— В Мировую войну такими винтовками немцы вооружали своих снайперов, но у них тогда имелись еще и оптические прицелы. Пятикратные, кажется. И если так, то точный выстрел с полукилометра теоретически возможен, хотя стрелок все равно должен быть выдающийся. Место покушения, наверняка, выбиралось с учетом этого обстоятельства. И вообще, судя по всему, работала опытная группа. Пожалуй, что и получше нашей. Тщательности и выдумки не меньше, но технически на голову выше.

— РОВС или Савинков?

— Ответственности на себя не берет никто, но все намекают.

— Это я и сам знаю, — отмахнулся Кравцов, выпустив на лицо гримасу раздражения. — А может так быть, что это военные?

— В каком смысле? — не понял Семенов.

— В самом прямом. Военную разведку никто ведь не упразднял. Может чей-нибудь Генштаб — а там наверняка есть настоящие профессионалы — перейти теперь к индивидуальному террору, как думаешь?

— Хм… Мысль интересная. Мне почему-то такое даже в голову не…

— Мотив только не ясен.

— Да, латыши или финны, это тебе не Савинков. Мотив не прозрачный, но что-то в этом, Макс, есть. Не будешь возражать, если я эту мысль Уншлихту озвучу?

— Да, хоть самому Феликсу, мне-то что! — Макс встал, потянулся. — Устал, и Рашель, поди, заждалась. Пошли по домам?

— Пошли, — согласился Семенов, спрыгивая с подоконника. — А давай, мы вас в гости пригласим?

— А давай, мы согласимся и придем со своим сахаром! — улыбнулся в ответ Кравцов. — И знаешь что, если будешь говорить с Уншлихтом, я бы еще подумал о поляках. Им, вроде бы, и не резон, но что если они решили таким манером нашу лодку раскачать? Им любая смута у нас, в приварок идет…





4.


— Здравствуйте, товарищи!

Сотрудники Региступра — все, кто был на месте — собрались на втором этаже, в просторном помещении, служившем прежним, то есть, еще дореволюционным хозяевам здания чем-то вроде домашнего театра. Несмотря на крупные осенние сокращения, народу в управлении работало все равно много, так что в зале наблюдался "полный аншлаг", и те, кому не хватило стульев, стояли вдоль стен и в проходах.

— Товарищи! — Арвид Янович Зейбот стоял на сцене. Рядом с ним, но чуть позади находились еще несколько человек. Кравцов знал в лицо только Склянского и Берзина, остальные оставались для него "анонимными товарищами", поскольку представить их никто не удосужился. — Товарищи, все вы знаете…

Зейбот не был оратором, но свои пять минут "митинга" продержался совсем неплохо, прокричав с должным энтузиазмом все предписываемые моментом лозунги о сплочении рядов, бдительности и нарастании военной угрозы. Кравцов в слова не вслушивался, воспринимая лишь ритм и интонацию, но вскоре речь заместителя начальника Региступра подошла к концу — "А где же Ленцман?" — и слово получил зампред Реввоенсовета Республики Эфраим Маркович Склянский.

— Здравствуйте, товарищи!

"Здравия желаем, товарищ маршал… А что по должности вполне себе маршал или генерал армии… Но золотое шитье, кажется не про него. Кто это пел, "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи?"

Но как и многое другое из своей прежней жизни, этого Кравцов вспомнить не мог. Кто-то когда-то — в смысле не сейчас, а потом — что-то такое пел. Смысл слов понятен, подтекст — тоже, но нынешнего Кравцова эти смыслы не устраивали. Не для того он делал революцию, чтобы считаться с Фишманом или Склянским своей русскостью. Макс даже рад был в тайне, что его отчество, восходившее на самом деле к страстной и необъяснимой любви приходского священника к Ветхозаветным древностям, как будто намекало на еврейское происхождение, что правде, разумеется, никак не соответствовало.

— ВЦИК, ЦК РКП(б) и Реввоенсовет Республики приняли решение об объединении Всероглавштаба и Полевого штаба Красной армии и об образовании Штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии во главе с товарищем Лебедевым Павлом Павловичем. В связи с реорганизацией штабного дела, товарищи, бывшее Регистрационное управление Полевого Штаба, переводится в подчинение вновь созданного Штаба РККА, и будет впредь именоваться "Четвертым управлением Штаба". Функции ваши не изменяются, но Разведывательное управление выводится из двойного подчинения Реввоенсовета и Чрезвычайной Комиссии, и его начальник, соответственно, перестает быть членом Коллегии ВЧК. Начальником Четвертого Управления назначен Арвид Янович Зейбот, его первым заместителем — товарищ Берзин…

Склянский говорил еще полчаса, но это уже воспринималось как "вышивка гладью" и прямого отношения к делу его речь не имела. Однако, когда собрание сотрудников "Четвертого управления" объявили закрытым, Склянский прямо со сцены окликнул Кравцова и попросил того остаться.

— Здравствуйте, Эфраим! Душевно рад вас видеть! — Кравцов действительно рад был встрече. Со Склянским их связывала давняя взаимная симпатия.

— Ну, как вам назначение? — спросил, поздоровавшись, зампред Реввоенсовета.

— Зейбот кажется мне прекрасной кандидатурой. А куда, если не секрет, уходит Ленцман?

— Ленцман? — нахмурился Склянский. — Не знаю, право. Кажется, начальником Петроградского порта. Сейчас всех, кого можно, в Петроград посылают. Надо усилить актив… Но я вас, Макс, спросил о другом. Я о вашем назначении хотел поговорить.

— О моем? — удивился Кравцов. — Но я здесь всего лишь "для особых поручений", а так я вообще слушатель Академии.

— Вам что ничего не сообщили? — Склянский снял двумя пальцами пенсне и погладил средним пальцем переносицу. — А может быть, и не успели еще. Ну так позже сообщат! Боюсь, товарищ Максим, с Академией придется расстаться. Есть решение о назначении вас заместителем к Муралову и о введении вас состав Реввоенсовета.

— Меня? — в свою очередь удивился Макс. Поворот судьбы показался ему слишком резким, а главное, необъяснимым.

Муралов командовал Московским военным округом и имел в своем окружении достаточно опытных и заслуженных людей, зачем ему такой заместитель — да еще член РВСР?

— Меня? — спросил он.

— Вас, — возвращая пенсне на место, подтвердил Склянский. — А знаете что, поедем со мной в РВСР! Пусть Лев Давыдович сам вам скажет, он как раз собирался к нам после заседания Политбюро. Вот мы его и спросим…





5.


В гостиницу он вернулся заполночь. Авто, посланное Предреввоенсовета, доставило до дверей, но ощущение было, словно километров двадцать пешком, да не просто так, а бегом и в гору. Кравцов постоял немного на улице, покурил на морозе, пытаясь разобраться с мыслями и чувствами, но так ничего с ними поделать и не смог: мысли летели "кто куда", чувства пребывали в состоянии "грогги".

— Ну, и черт с ним! — Кравцов выдохнул клуб пара, смешанного с табачным дымом, выбил над сугробом пепел из трубки, и пошел "домой". Кивнул дежурному в небольшом, оставшемся от настоящей гостиницы фойе, поднялся по лестнице, прошел по коридору и осторожно толкнул дверь. Она оказалась не заперта, что означало — Реш не спит.

Она, и в самом деле не спала. Сидела по своему обычаю за столом, что-то читала, записывая "для памяти" мелким почерком на разномастных бумажных обрывках. Однако стоило Кравцову войти в комнату, Рашель подняла голову, взглянула озадаченно, словно бы возвращаясь из мира книжных слов, где пребывала до сих пор, улыбнулась рассеянно, но уже в следующее мгновение просияла и поднялась из-за стола навстречу шагнувшему к ней Максу.

— Макс!

Но он не дал ей ничего больше сказать, закрыв рот поцелуем. И надо же, сразу успокоился. Мысли уняли свой бег, и чувства настроились на любовь и нежность, отодвинув сумбур в сторону.

— Спасибо, Реш! — сказал он, отрываясь от ее губ.

— Совсем сдурел?! — взметнула она свои чудные золотые брови.

— Да, не за поцелуй! — отмахнулся он. — За то, что ты у меня есть!

— Где ты был? — насторожилась она, почувствовав, вероятно, отголоски гулявшей в его крови бури.

— Спроси лучше, где я не был, — усмехнулся Кравцов и покачал головой, словно и сам не верил тому, что с ним произошло. Но так на самом деле и было. Не верил. Не осознал еще до конца. Не переварил.

— У нас самогон еще остался или Семен тогда весь выпил? — спросил он, тяжело опускаясь на диван. Ноги, казалось, налились свинцом и, мельничный жернов — никак не меньше — лежал на плечах.

— Остался, — Реш смотрела на Макса, пытаясь, видимо, понять, чего следует ожидать от его рассказа. Хорошее или плохое принес он домой из заснеженной ночи? Она была бледна и чудо как хороша, и одно это способно было примирить Кравцова со всем, что наделал он сам, и что из этого, в конце концов, проистекло.

— Маакс, что случилось? Не молчи, пожалуйста!

Между тем, Кравцов достал из кармана трубку и стал ее набивать.

— За сегодняшний вечер я переговорил с четырьмя членами Политбюро, — сказал он и посмотрел снизу вверх на замершую посередине комнаты Реш.

— С кем? — она едва выдохнула эти звуки, и Кравцов их скорее почувствовал, угадал, чем услышал.

— С Троцким, — ответил он, не без удивления вспоминая сейчас вполне фантасмагорический разговор со Львом Давыдовичем, взявшимся вдруг обхаживать бывшего командарма, словно не Кравцов перед ним сидел, а, как минимум, Вацетис. — К нему меня привез Эфраим Склянский — зампред Реввоенсовета. Знаешь, о ком говорю? — она знала, разумеется, но ничего не сказала, только кивнула. — Стало быть, Троцкий был первым членом Политбюро, — Макс раскурил трубку и выдохнул облачко горклого дыма. — Но позже мы поехали с Львом Давыдовичем в Кремль и встретились там с Лениным и Каменевым, — Он пожал плечами, словно извинялся перед Реш за такой фантастический рассказ. — Это, значит, Два и Три. Последним стал Сталин. С ним я говорил тоже в Кремле. Но сюда я приехал с Лубянки, где разговаривал с Дзержинским и Уншлихтом. Такой, понимаешь, насыщенный день.

— А…

— Дай выпить, пожалуйста!

На самом деле разговор с чекистами стал самым тяжелым испытанием дня. Холодное бешенство Дзержинского могло испугать любого, даже самого храброго человека. А Феликс был не просто взбешен, его ярость, казалось, заставляла светиться воздух. Но, судя по всему, Ульянов Кравцова не сдал, а уж Макс постарался объясниться с всесильным руководителем ЧК таким образом, чтобы максимально отвести от себя, как подозрения Феликса, так и его жажду мести. И, похоже, ему это удалось. Знать бы еще, как надолго.

— Дай выпить, пожалуйста! — попросил он неожиданно охрипшим голосом.

— Да, да, сейчас! — заспешила побледневшая Рашель. — Да, что, черт возьми, случилось, а?!

"И в самом деле, что случилось?"

А случилось то, что операция, которую он построил на допусках и предположениях, одном темном дельце о "засланце" и некотором количестве убойного компромата, привела к неожиданному и весьма неординарному результату. Получалось, что Ленин понял Кравцова дословно и, более того, согласился со всеми озвученными в разговоре или только подразумеваемыми предложениями. Принял их и, вот гляди-ка, пробил, довел до ума, продавив — и чего это ему стоило? — в Политбюро и ЦК.

— Я тебе сейчас раскрою страшную военную тайну, — сказал Кравцов, глядя на Рашель, так и оставшуюся стоять посередине комнаты. — Ну, то есть, завтра уже кое-кто будет знать, но опубликуют ли это в газетах, не знаю. Так что лишнего, товарищ Кайдановская, не говори, никому. Ты теперь в это "все" вписана по самые уши. По твои милые ушки, Реш. По моей милости.

— Да, что случилось-то?! — всплеснула она руками, враз обретая голос.

— В составе Реввоенсовета Республики воссоздано управление Военного Контроля, и я назначен его начальником и соответственно членом Эр-Вэ-Эс.

— Ты член Реввоенсовета? — ну это была новость из разряда, "знаете ли, товарищи, меня тут назначили Троцким, прошу любить и жаловать!"

— Ты главное пропустила, — устало объяснил Кравцов. — Военконтроль — это, собственно, та же "Чрезвычайка", только военная. Второе ЧК. И все различие между нами, что Военконтроль не занимаемся политикой, а чекисты — военными вопросами. И к слову, их переименовали. Теперь они, как и мы, тоже всего лишь управление. Главное Политическое Управление при Совнаркоме СССР.

— А….

— Вот именно, — кивнул Макс. — Феликс Эдмундович это тоже понимает. У него управление и у меня управление. А границы зон ответственности смутные, и получается, что если в восемнадцатом ему удалось обкорнать Региступр, присвоив себе военную контрразведку и почти взяв контроль над разведкой, то теперь он утратил и то, и другое.

— Ой…

— Ну, в этом пункте я с тобой совершенно согласен. Поэтому, давай, наливай скорее, а то у меня мозги сейчас перекипят!





6.


— А гараж? Где, тогда, разместить гараж? — маленький, толстенький почти карикатурный еврей — Малкин стал опытным управленцем, только попав в ссылку. У местного лесозаводчика остро не хватало образованных людей на хозяйстве, а "бомбист" иудейского вероисповедания казался настолько безобидным, что грех было не воспользоваться знаниями "почти выпускника" коммерческого училища. О том, что Зиновий Малкин активный член Красинской Боевой Технической группы ЦК, знали немногие. Да и теперь, мало кто догадывался, глядя на Зиновия Карловича, что он состоит в партии едва ли не со дня ее основания.

— А что если перекрыть двор Патрикеевского дома? — организационные мероприятия отнимали не меньше сил, чем полноценная боевая работа, но делать нечего, взялся за гуж…

— Что вы имеете в виду?

— Поставим две-три опорных колонны… железо или дерево, можно и кирпич, и положим сверху крышу на уровне окон первого этажа, — объяснил Кравцов свою идею. — Двор большой, вполне на десяток машин места хватит…и ремзону будет, где оборудовать.

— И весь первый этаж под Хозчасть?

— А не много будет? Нам же еще отдел охраны и шифровальный размещать. И "на вырост" оставить надо бы…

— На какой вырост?

— Ну, вот, я думал про свою собственную радиостанцию… и телеграф, коммутатор… под все помещения нужны. Архив опять же, библиотека…

— У нас денег на все не хватит.

— Как знать, — задумчиво произнес Кравцов. — Может быть, и хватит.

У него были на этот счет свои — вполне криминальные, следует отметить, — планы, но Макс предполагал, что если поделится с Реввоенсоветом, то некоторые финансовые вольности ему простят.

"Интересно, — думал он иногда. — Знал ли Будрайтис, что раскапывает?"

Но кого спросить? Таинственный Будда оставил два начатых, но так и не законченных дела. То ли не успел, сгинув в безвестности. То ли, напротив, сделал все, что хотел, но не счел нужным поверять такую информацию бумаге. В любом случае, следовало предположить, что сотрудник как бы не существующего Военконтроля, работавший под прикрытием, подобрался к ценной и опасной тайне так близко, что если и не узнал все подробности достоверно, то должен был, как минимум, догадаться, с чем столкнулся на самом деле. Возможно, потому и исчез…

"А Семенов? Понял ли Жорж, о чем идет речь в "бумагах Будрайтиса"?"

Мог, разумеется, и догадаться, но он не был тогда в Одессе, и не знал многих обстоятельств, известных Кравцову по большей мере случайно и только потому, что Макс оказался лично знаком с некоторыми из фигурантов дела. Был знаком, встречался, дружил…

"Читал ли эти документы кто-то еще, и если читал, какие сделал выводы?"

Знать этого он не мог, и спросить некого. Но за всеми вопросами чудилась опасная темнота: безлунная ночь, холодный ветер, бескрайняя степь…

— Значит, в Федоровском подворье размещаем внутреннюю тюрьму и казармы Особой роты, я правильно понимаю ваши планы? — Малкин раскрыл записную книжку и что-то быстро и коротко в нее записал.

— Только та часть, что находится вокруг второго двора, — уточнил Кравцов, возвращаясь к заботам дня. — Ворота там надо ставить на обе подворотни, проходную устроим в главном здании. Там как раз сквозной переход от парадного на черную лестницу. Вот им и воспользуемся. Два поста охраны, и чтобы коридор просматривался в оба конца. На окна — решетки. И еще надо перекрыть доступ на крыши с соседних зданий. Нам неожиданности ни к чему. Надо бы и подвалы проверить, иди знай, что у них здесь понакопано! Под Москвой, говорят, полно подземелий. Чуть ли не под всем городом тоннели идут…

Ну, что ж, получалось вполне достойно: у ГПУ Лубянка, а у них будет Федоровское подворье. Вместе с примыкающими доходными домами, оно образует единый комплекс зданий с несколькими внутренними дворами и выходами, открывающимися на три разных улицы. Тоже достоинство, если подумать.

— Макс Давыдович!

— Да, Миша! — обернулся он к своему секретарю.

— Там товарищ Зейбот…

"Ну, вот и коллеги пожаловали. С новосельем, наверное, поздравить хотят".

— Извините, Зиновий Карлович! — виновато пожал плечами Макс. — Вы уж тут сами как-нибудь. А я, сразу как смогу, аллюром… три креста.

Он развел руками и пошел искать в спешно перестраиваемом здании свой только что обустроенный кабинет. Полагаться на помощь "Мишеньки" не хотелось, секретарь не должен чувствовать своей незаменимости. Ни в чем, никогда. Иначе хана! Но память не подвела. Пробежались по лестницам и коридорам, поднялись, прошли, спустились, и вот она — приемная начальника Управления: просторный зал с сиротливо прижавшимся к оклеенной линялыми обоями стене секретарским столом. Стол был обычный, канцелярский, потрепанный жизнью и пустой пока. Даже лампы на нем не было, не говоря о прочем.

А в приемной стояли гости. Зейбот приехал не один. Разведчики организовали целую делегацию: начальник управления, бывший завотделением Лонгва, оставшийся членом коллегии, несмотря на убытие к новому месту службы, и еще двое — мужчина и женщина, — о должностях и служебных обязанностях которых Кравцов не был осведомлен. Он их просто впервые видел.

— Компривет! — кивнул он всем присутствующим сразу. — Мишенька, организуй нам чаю, что ли! Люди с мороза. Проходите, пожалуйста! — открыл он перед Зейботом дверь своего нового кабинета. — Прошу вас, товарищи!

— Вот, — сказал, входя, Арвид Янович Зейбот. — Пришли договариваться о сотрудничестве. Все-таки и вы, и мы — люди военные, да и вообще…

Про "вообще" он сказал не зря. Дело Бирзе передал Кравцову Лонгва, но вопрос был не только в Романе Войцеховиче.

— Лаврова, — представилась ему женщина, когда все вошли в комнату и закрыли за собой дверь. — Ольга Ларионовна.

Женщина была высокой, крепкого сложения и, скорее, симпатичной, чем наоборот, хотя красавицей вряд ли назовешь. Лет тридцати, со светлыми волосами, выбивающимися из-под шерстяного платка, и в кожаной куртке, перепоясанная офицерским ремнем, она живо напомнила Кравцову Наташу из фильмов о Максиме. Такой она — Наташа — запомнилась ему по третьему фильму, называвшемуся, кажется, "Выборгская сторона".

— Ольга Ларионовна, — представил ее Лонгва, — опытный следователь. Работала и Военконтроле, и в ЧК, и в ревтрибуналах. Но, главное, она сохранила кое-какие документы… Я бы сказал, часть нашего архива. Мы в семнадцатом получили кое-что по наследству от царской еще контрразведки, и сами успели наработать. Вот, собственно, сохранением архивов товарищ Лаврова все это время и занималась.

Сказано было максимально откровенно и, видимо, не случайно: и Зейбот, и Лонгва — оба два — смотрели на Кравцова, ожидая его реакции.

— Ну, я где-то так и понял, — кивнул он. — А вы ведь…? — обратился он к пока безымянному мужчине.

— Так точно, — чуть дернув губой, ответил на его не сформулированный до конца вопрос Будда. — Мы с вами встречались, только волос у меня тогда на голове было больше, а на лице меньше. Саука, с ударением на первый слог, Константин Павлович.

Все верно! Будрайтис был бритый мужик с длинными под Антонова или Махно волосами, а Саука скорее напоминал отрастившего дыбенковскую бороду Котовского.

— Я с удовольствием приму на службу сотрудников, за которых могут поручиться такие товарищи, как вы, Арвид Янович, или вы, Роман Войцехович. Но я хотел бы сразу же определить формальные границы полномочий. Вы сотрудники Штаба, мы — Реввоенсовета. И с момента воссоздания Военконтроля никаких "корешков" в Разведывательном управлении оставаться не должно. Мы люди военные, друг друга понимаем, понимаем и порядок субординации. Штаб подчинен Наркому и Реввоенсовету…

— А вы, Макс Давыдович, член РВС, — кивнул Зейбот. — Все верно, и мы этот момент принимаем во внимание и учитываем во всех своих действиях. Об этом я, собственно, и хотел вам сказать.

— Тогда, и неформальное общение становится вполне возможным, — вздохнув мысленно с облегчением, констатировал Макс и улыбнулся. — Ну, что же мы стоим? Садитесь, товарищи, сейчас чай пить будем!





7.


— Товарищи! По поручению Центрального Комитета партии объявляю Одиннадцатый съезд РКП открытым.

Зал встал и зааплодировал.

"Как это называлось? Бурные аплодисменты? — попытался вспомнить Кравцов еще не свершившееся будущее, истово, как и все вокруг, лупя в ладоши. — Дорогой и любимый, Леонид Ильич… А это кто еще? У Ленина, вроде бы, только один живой брат. Дмитрий, кажется, или я ошибаюсь?"

— Товарищи! — аплодисменты стихли, и в зале повисла напряженная тишина, в которой сильно и несколько пронзительно звучал голос Ульянова. — Вы собрались на этот съезд впервые после целого года, в течении которого интервенция и нашествия капиталистических государств…

Ленин говорил, и надо отдать ему должное, он умел покорить аудиторию. Даже Кравцов поддался магии этого неординарного человека, не обладавшего на самом деле особым ораторским дарованием. Но зато у Ильича имелась такой мощи харизма, что перед ней бледнели все прочие таланты и способности.

Ленин говорил. Он говорил, словно пророчествовал или проповедовал. Кричал полному залу делегатов о бедствиях, обрушившихся на молодую Республику Советов, о росте коммунистического движения в мире и о страшной сложности задачах момента… И Кравцов слушал его, переживая коллизии переложенной в речь истории вместе со всем залом. Но с другой стороны, одновременно и даже как-то отстраненно от слов Владимира Ильича, он думал о своем. Он думал о Рашель, которая будет ждать его со съезда, когда бы он ни вернулся. О Марусе Никифоровой, выехавшей после полученного от Троцкого "добро" на Украину за межпартийной кассой, оставленной там на "черный день" и вот вдруг пригодившейся. Об управлении, стремительно встающем на ноги, и о сложной системе отношений, которую предстояло последовательно и неуклонно выстраивать с чекистами, военными и партийной номенклатурой. И о том, что, начав прошлый март полутрупом, очнувшимся от комы в убогом доме призрения, он заканчивает март этого, двадцать второго, года начальником "военного ЧК" и реальным кандидатом на членство в ЦК партии. Во всяком случае, Ленин, Троцкий и Каменев — каждый по-своему и, разумеется, исходя из своих особых интересов — желали видеть Кравцова членом Центрального Комитета. Фрунзе и Лашевич, Гусев, Смирнов и Серебряков готовы были его поддержать. У них тоже имелся в этом деле свой частный интерес. Однако бесплатных обедов не бывает, и со Сталиным, Бухариным и Рыковым такая поддержка со стороны их оппонентов Макса разводила самым решительным образом, что было нехорошо, но, увы, относилось уже к категории свершившихся фактов. Желая того или нет, он оказался совсем в другой компании.

"Не судьба! — подумал он, в очередной раз вставая и аплодируя Владимиру Ильичу. — Или, напротив, судьба. Кисмет…"{2}





Часть II. Возвращение Максима





На перекрестке двух главных улиц города, там, где беспечной вереницей текли автомобили, люди, ломовики, — стоял за палисадом дом с колоннами. Дом верно указывал, что так, за палисадом, подпертый этими колоннами, молчаливый, замедленный палисадом, — так простоял этот дом столетье, в спокойствии этого столетья. Вывески на этом доме не было никакой.

Б. Пильняк, Повесть непогашенной луны





Пролог[15]




Поезд подошел уже заполночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях — чуть ли не у самого депо — прогремел сочленениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.

— Чай пить будешь? — спросил хозяин салон-вагона, раскуривая трубку.

Трубку он раскуривал, не торопясь, "растягивая удовольствие", явно наслаждаясь теми простыми действиями, что почти машинально выполняли его руки. Руки же эти были руками рабочего человека, какого-нибудь слесаря с завода или крестьянина "от сохи", и широкое скуластое лицо им под стать. "Простое" лицо. Но вот глаза… Глаза у человека, одетого, несмотря на глухую ночь, по всей форме — то есть, в сапоги, летние шаровары, и френч, перетянутый ремнями — глаза у него были отнюдь не простые. Умные, внимательные, "проницающие"… Хоть и "улыбнуться" могли. Сейчас улыбались:

— Ну?

— Буду. Спасибо, — собеседник был моложе, интеллигентней, и как бы не из евреев, но вот какое дело, ощущалось в этих людях нечто, что сближало их, превращая едва ли не в родственников, в членов одной семьи. Но, разумеется, родственниками они не были.

— Слышал? — не оборачиваясь, спросил старший застывшего в дверях ординарца.

Слышал, конечно. Как не услышать, даже если нарком говорит тихим голосом? Ординарец ведь не первый день на службе. Еще с Гражданской остался, попав в "ближний круг" в Туркестане, да так и прижился. Не стучал и глупостей до чужих ушей не допускал. А служил исправно, так зачем же другого искать?

Однако всегда есть слова, что не только при посторонних не скажешь, но и при своих — подумаешь: "а стоит ли?" И промелькнуло что-то во взгляде молодого собеседника, что не укрылось от внимательных глаз хозяина салон-вагона, насторожило, заставило, собравшегося было расслабиться в компании с младшим товарищем, собраться вновь.

"Что?" — спросили глаза старшего, когда собеседники остались одни.

— Скажи, Михаил Васильевич, я похож на сумасшедшего? — медленно, словно бы взвешивая слова, спросил человек, которому предстояло вскоре стать "военным министром" Украины.

— Говори, Иона, — предложил Фрунзе, выдохнув табачный дым, — здесь можно. Минут пять… можно.

Якир бросил короткий, но не оставшийся незамеченным взгляд на закрытую дверь, потянул было из кармана галифе портсигар, но остановил движение, и посмотрел наркому прямо в глаза.

— Через несколько месяцев, Михаил Васильевич… — произнёс он ровным голосом. — Когда точно, не скажу. Не знаю. В феврале или марте… Зимой… Еще снег лежал. Обострение язвы… Политбюро приняло решение — оперировать…

— Политбюро? — самое странное, что Фрунзе не удивился. Он только побледнел немного и сильнее прищурился.

— Сталин, — коротко ответил Якир. Он тоже побледнел сейчас. Пожалуй, даже больше, чем Фрунзе. — Рыков, Рудзутак… Вы не встанете с операционного стола, — сказал он, переходя на "Вы". — Сердце не выдержит или еще что… Точно не помню.

— Не помните… — переход на "Вы" оказался заразительным, но и то сказать, занимало сейчас Фрунзе совсем другое. Взгляда он не отвел, хотя глаза вдруг стали какие-то рассеянные, о трубке забыл, но при этом казался спокойным. — Что еще расскажешь?

— Конспективно… — как бы через силу произнес Якир. — За недостатком времени… — взгляд стал тяжелым. — Льва Давыдовича вышлют в двадцать девятом или тридцатом. Уедет в Турцию, потом в Мексику. Каменева расстреляют в тридцать пятом. А меня, — бледные губы растягиваются в подобие улыбки, — в тридцать восьмом вместе с Тухачевским, Кравцовым и Эйхе… Рыкова еще, и Бухарина, но их по другому процессу и, кажется, в тридцать седьмом.

— А с ума, значит, не сошел?

— Нет.

— Тогда, что?

— Не знаю, — покачал головой Якир. — Девять дней уже… с этим живу. Проснулся утром, а оно тут, — коснулся указательным пальцем своего лба. — А стреляли в затылок, как и сейчас…

— Он? — Фрунзе не уточнил, кого имеет в виду, но собеседник понял.

— Он, — кивнул. — А еще Молотов, Рудзутак, Каганович, Ворошилов…

— А Серго? — странно, но Фрунзе не спешил закончить этот бредовый во всех смыслах разговор.

— Застрелился в тридцать шестом.

— Серебряков?

— Его застрелил какой-то сумасшедший в тридцать четвертом… Вы не понимаете, я… я года до пятидесятого все помню. Иногда с подробностями… Форму свою помню. У нас в тридцать пятом персональные звания ввели, так мы с Уборевичем командармов первого ранга получили… Кажется, еще Кравцов и Шапошников, но про них я не точно помню… Нехорошо… Вы мне не верите?

— Верю, — в голосе Фрунзе прозвучала вдруг тяжелая нечеловеческая усталость. И еще что-то.

"Тоска?"

Но в этот момент, с легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец Фрунзе.

"Ну, и что мы будем с этим делать?" — молча, одними глазами спросил Якир.

"Будем… жить", — твердо ответил нарком.





Глава 6. Разговор по существу





1.


Возвращение оказалось неожиданным, но, тем более, приятным. Вроде сюрприза, или "не ждали", который устраивает тебе любимая женщина. Ты и не надеешься даже, и ночь на дворе, а в дверь стучат. Но не грозно или опасно. Не тревожно, а как-то так, что сердце сразу ударяется в бег. Ты идешь к двери, отпираешь, а на пороге — она. Вступает оркестр, летят фейерверки и брызги шампанского, цветы, белье…

Впрочем, сюрприз получился приятным вдвойне: Рашель уже три месяца работала в Москве. Замужняя или нет, но если "дан приказ ему на запад…". Одним словом, куда партия пошлет. А партия в лице Орготдела ЦК захотела вдруг увидеть товарища Кравцову в своих "тесных рядах" на Старой площади. Товарищ Коротков, едва не слетевший с должности заведующего Орготделом тревожной зимой двадцать четвертого, вдруг вспомнил о Кайдановской — и откуда бы ему ее знать? — и вызвал Рашель в столицу. Возможно все-таки, случайно, но, оглядываясь из сегодня во вчера, пожалуй, что и со смыслом.

"ЦК — это ведь…"

Однако смыслы, как уже бывало в жизни Кравцова в прошлом, множились впустую. Цельной картины событий пока не выстраивалось, а жаль. Макс предпочел бы — чего уж там — жестокий свет определенности блужданиям в тумане, но…

"Человек предполагает, а Партия и ее Ленинский Центральный Комитет располагают. Где-то так".

За прошедшие полтора года его кабинет практически не изменился, да и с чего бы? Люди еще не научились менять "мебель и картины", едва успев занять начальственное кресло. Во всяком случае, не все. Впрочем, и времени, чтобы пообвыкнуть и начать "думать о глупостях", у них не оказалось. Туровский провел в этом кабинете пять месяцев, будучи всего лишь врид начальника Управления[16], Лонгва — девять. Но и он, по существу, всего лишь около полугода являлся полноценным начальником. И все это время, практически почти полтора года, кое-кто — не называя имен "бессмертных" всуе — очень тихо, но крайне последовательно гнобил Военконтроль, пытаясь низвести его на уровень рядового подразделения, наподобие одного из управлений Штаба РККА. Но не срослось у товарищей, кто-то другой — но тоже "под сурдинку" и как бы невзначай — не давал Феликсу Эдмундовичу и Валериану Владимировичу дожать военную контрразведку "до полу". Подковерная борьба продолжалась долго, но месяц назад Лонгву перевели в наркомат, а на его место назначили Эйхе, и это был хороший знак, поскольку Куйбышев и Сталин бывшего военного министра ДВР на дух не переносили. Но и Генрих Христофорович недолго "исполнял обязанности". Три дня назад Кравцова вызвали в Москву, "облобызали" — Фрунзе вполне дружественно, Троцкий — несколько сухо, но как будто даже с теплотой — и вновь назначили начальником Управления, оставив Эйхе в должности первого зама. Теперь уже Макс должен был чесать в затылке: после его весьма занимательной эпопеи — и с Генрихом в качестве заместителя — прежняя должность не казалась уже вполне знакомой и понятной. Впрочем, то, что представляется значительным в пятимиллионной армии, вероятно, является чем-то большим в армии пятисоттысячной. Тем более что Кравцов уже семь месяцев имел категорию К-12[17], и отменять ее "в связи с вступлением в новую должность" никто, как будто, не собирался.

Макс сел за стол и провел ладонью по пустой столешнице.

"Что было, что будет, чем сердце успокоится?"

Что было, он знал или, как минимум, догадывался. Что будет, не ведал теперь никто, даже он. А вот сердце…

Казалось, последние километры до Москвы, он не сидел в салон-вагоне, деля досуг с дымящейся трубкой и стаканом чая, а бежал рядом с поездом. Нетерпение снедало его, сердце неслось вперед, надеясь, верно, обогнать, натужно прущий сквозь ночь паровоз. И мысли… Мысленно он уже обнимал Рашель, целуя ее в губы и в волосы, ощущая под рукой упругий изгиб спины.

"Любовь", — он был счастлив, и даже горькое чувство расставания, жившее в его груди долгих три месяца, подтверждало, что чудо случилось на самом деле.

"Аминь!"





* * *


— Здравствуйте, товарищ Троцкий! — сказал он, входя в известный кабинет.

— Здравствуйте, Макс Давыдович, — Троцкий вышел из-за стола, шагнул навстречу, энергичным жестом протянул руку. Сверкнули стекла чеховских пенсне. — Сердечно рад вас видеть, товарищ Максим! Какова обстановка в Питере? Как там Леонид Петрович? Не укатали сивку крутые горки?

Ну, что ж, вопрос по существу. С февраля двадцать пятого Серебряков совмещал должности председателя Петросовета и первого секретаря Ленинградского городского комитета партии. До покойного Зиновьева ему, конечно, было далеко, да и члены ЦК Молотов и Евдокимов — Предсовнаркома Северной Коммуны и первый секретарь губкома — в известной мере ограничивали власть "вождя питерских большевиков". Тем не менее, с мая двадцать четвертого, то есть, после тринадцатого съезда, Леонид являлся членом Политбюро, а это по нынешним временам означало много больше, чем членство в Оргбюро ЦК, в котором Серебряков состоял, чуть ли не с девятнадцатого года.

— Леонид Петрович необычайно энергичный человек, — ответил на правильно сформулированный вопрос Макс. — Энергии у товарища Серебрякова на других двоих хватит, а организованности и методичности, возможно, и на троих.

Задавая вопрос, Троцкий упомянул старую партийную кличку Кравцова, но фокус тут был "с двойным дном". Так Макса называли в эсеровской боевой организации еще до отъезда в Италию, а из большевиков — один только Ленин, знавший историю с псевдонимом, что называется, из первых уст. Следовательно, обравсщаясь таким образом, Лев Давыдович намекал на некие весьма тонкие обстоятельства. Простыми словами — предлагал Кравцову ту же меру доверительности во взаимных отношениях, что существовала у Макса с Лениным. Впрочем, этот пункт следовало еще уточнить. Во избежание недоразумений, так сказать. Да и самому решить, наконец, "что такое хорошо, а что такое плохо". И не вообще — где-нибудь, когда-нибудь — а здесь и сейчас, в Советской России в 1925 году от Рождества Христова.

— На троих, — кивнул Лев Давыдович, повторяя эти простые, казалось бы, слова за Кравцовым. — Три должности, три человека, ведь так?

— Теоретически, так, — не стал спорить Макс. — А практически, у кого из нас меньше двух должностей?

"У вас, к примеру, их сколько, Лев Давыдович?"

— Даже и не знаю, — улыбнулся Троцкий, принимая без возражений как бы случайную оговорку Кравцова. — Кажется, ни у кого. Присаживайтесь, товарищ Кравцов, — итак, Максу открытым текстом предлагалось чувствовать себя "одним из наших". Не мало.

— Разговор нам предстоит долгий, — продолжал между тем Троцкий, без спешки, возвращаясь к своему месту. — Но обещаю, лекций о международном положении сегодня читать не стану, — еще одна быстрая улыбка. — Чаю хотите?

— Хочу, — Макс пассаж про лекции понял правильно. Он помнил их прошлую встречу, и выходило, что Троцкий даже "дурака валяет" со смыслом, хотя и ни разу не в простоте.

"Не прост. Ну, другого и ожидать не приходится. Вождь все-таки…"

Макс не стал заставлять себя упрашивать или, не дай бог, дожидаться наводящих вопросов. Он закурил и неторопливо, с деталями, но без "панибратства" — то есть, соблюдая четко выверенную дистанцию — обрисовал перед членом Политбюро, председателем ВСНХ СССР[18] и председателем Реввоенсовета ситуацию в Питере, акцентируя все же положительные моменты. Хотя не стал игнорировать и "насущные проблемы". Просто не педалировал. Не пытался интерпретировать в том или ином свете, что зачастую являлось великим соблазном для любого вовлеченного в "большую игру" партийного функционера. Но Кравцов делать этого не хотел и не стал. Разбирающийся в вопросе слушатель — а Троцкий таковым и являлся — и "информацию к размышлению" из его рассказа получил, и кое-что об отношениях, сложившихся между внезапно и высоко взлетевшим Серебряковым и своим нынешним собеседником, ходившим в несколько иных чинах и званиях, более или менее выяснил. Впрочем, Максу скрывать нечего. Он Леонида и раньше — в Гражданскую — оценивал скорее положительно, чем наоборот, хотя в друзьях не числил. Но и Серебряков, к своей чести, вел себя в непростых обстоятельствах Кравцова, можно сказать, безукоризненно.

Макс ведь, если быть предельно откровенным, представлял собой ту еще "головную боль". Весьма проблемная персона, если выражаться с оглядкой на литературную традицию будущего. С одной стороны, явно в опале, но имелась, чего уж там, и другая сторона вопроса…

Едва состояние Ильича ухудшилось, как тучи над головой Кравцова сгустились, и начало отчетливо погромыхивать. На Двенадцатом съезде в ЦК избрали со скрипом и чуть ли не со скандалом. Куйбышев по просьбе "ряда членов Президиума съезда" лично проверял списки для голосования. А в это время, Сольц — от имени ЦКК — и Трифонов, как председатель Военной коллегии Верховного суда, вполне официально и в известной мере демонстративно расследовали правомерность "некоторых действий" управления Военного контроля, вообще, и начальника управления лично и в частности. Не мало. Для некоторых — и того более. Но следовало иметь в виду, что это все-таки были, скорее, цветочки, чем ягодки. Где-то за кулисами этого абсурдного миракля, чудились опасные — как касатки в океанских глубинах — тени руководителя ОГПУ и наркома РКИ[19]. Что заставляло "суетиться" Дзержинского, Макс знал "с точностью до третьего знака", но вот откуда взялась вдруг такая неприкрытая ненависть к начальнику Военконтроля у товарища Куйбышева, сходу даже не сообразишь. Впрочем, Макс полагал, что последней каплей стало дело Промбанка. Это походило на правду, но подробности известны не были. Однако не в этом суть. Любому непредвзятому наблюдателю становилось очевидно: Кравцова "дожимают" и, раз так, то вскоре дожмут. Но при этом, на удивление "просвещенной публики" в члены ЦК на съезде он все-таки прошел. И, хотя "легко и непринужденно" слетел тут же с Управления, из обоймы неожиданным образом не выпал.

Для начала Склянский отправил его из Москвы "подальше", продавив назначение на корпус в Западном военном округе, куда как раз прибыл товарищ Тухачевский. Тоже не подарок, учитывая, что Михаил Николаевич Макса Давыдовича не то, чтобы недолюбливал, но относился к Кравцову с прохладной настороженностью, не понимая, очевидно, кто он и "зачем здесь". Однако имелись и приятные моменты, командир корпуса сильно сократившейся РККА — фигура, а не просто так, "погулять вышел". Да и Тухачевский — это еще не весь округ. Начштаба у "Красного Бонапарта" служил Иван Глудин, с которым Кравцова связывала давняя и притом взаимная приязнь, и других знакомцев среди командного и политического состава округа хватало. Опасения же Тухачевского оказались не напрасны. Не прослужив "на корпусе" и пяти месяцев, Макс был назначен заместителем командующего.

Ходить под Михаилом Николаевичем оказалось весьма любопытно. Тухачевский был умен, если не искать более сильных эпитетов. Ярок, разнообразен, неоднозначен. Интересен, как человек и командир, неординарен в роли политического авантюриста. Впрочем, похоже, что и Тухачевский вполне оценил своего неожиданного заместителя. Понял, что не стучит и не подсиживает, и в свою очередь без суеты поддержал, когда кто-то из "красных партизан" попробовал организовать на Кравцова персональное дело. Бывшие офицеры — да еще из эсеров — начинали вызывать в армии уже не глухое раздражение, а открытое недовольство: бывшие унтеры и рядовые запасных полков начинали строить свои "блестящие военные карьеры" мирного времени, что предполагало, среди прочего, устранение реальных конкурентов любыми — пусть даже и самыми решительными — средствами. Однако кто-то другой — и кто бы, спрашивается, это мог быть? — не только радел о Максе, заботился о нем и защищал, но и вел "свою фигуру" недрогнувшей рукой от должности к должности, словно прогонял сквозь строй, нигде не позволяя, впрочем, осесть, обжиться, обзавестись друзьями и прочными связями. Сначала, корпус в Минске, затем Смоленск, и вдруг раз, и Кравцов — взлетев в небо Республики фейерверком — получает округ. То есть, не заместителем идет к "заслуженному товарищу", не начштаба или помощником, а именно командующим. И не просто на округ — округов хоть и немного, но и не мало — а на такой, что голова закружилась, едва прочитал приказ. Первый советский военный Округ — это не кот насрал, а высокая честь и тяжелые обязанности, легко конвертируемые в обязательства, по которым еще платить и платить.

Ленинградский округ Макс принимал у Гиттиса, с которым до этого был знаком лишь шапочным порядком. Но процедура близкого знакомства и не предполагала.

"Командование сдал, командование принял!" — все как всегда, все как везде. Армия — армия и есть со всеми своими Pro et Contra.

Зато Серебряков встретил "как родного", — точно старые друзья, — хотя в Гражданскую всего лишь "приходилось изредка встречаться". Служили вместе — вот, собственно, и все. И никакими особыми "знаками" их мимолетные рабочие отношения на самом деле отмечены не были. И все-таки председатель Петросовета не ограничился формальной вежливостью, принятой на определенном уровне начальствования. Обнял нового командующего и разулыбался, припомнил к слову предыдущую встречу в Москве и, по-видимому, не зря. Тогда, как и теперь у этих вот "отношений" имелся определенный подтекст, понятный лишь в контексте непростой истории молодого советского государства. Впрочем, времена меняются и никогда не повторяют пройденного, как неоднократно учили нас товарищи диалектики. В одни и те же воды, два раза не войти… Как ни крути, а хорошо сказано. Но, главное, верно: тогда, почти два года назад, в небесах Республики собиралась неслабая гроза очередного политического кризиса. Впрочем, всего лишь одного из многих, да еще и при живом Ильиче, что уже совсем не мало. Нынче же, если не прибегать к вычурным эпитетам, наступило неожиданное затишье. Перед бурей или, напротив, после грозы, покажет время, но coup d'état[20] Каменева и Сталина провалился. Смены политической власти не произошло — Фрунзе, Сокольников и Рудзутак аккуратно, но твердо поддержали Троцкого и Серебрякова — и Кравцов неожиданно получил округ. Возможно, лояльность Макса не обсуждалась, поскольку принималась по умолчанию, но так на самом деле сложились обстоятельства. Куда он, на хрен, денется с подводной лодки? Оттого, по-видимому, и Серебряков выглядел более чем дружественным, но вот Григорий Еремеевич Евдокимов — секретарь Ленинградского губкома — смотрел зверем, словно не только доподлинно знал, что Кравцов — "вражина", но и догадывался, кто на самом деле уложил в дубовый гроб его любимого патрона и бывшего питерского вождя по совместительству.

А вот Молотов, о близости которого к Сталину не знал только "ленивый и нелюбопытный", как ни в чем не бывало, зазвал на обед, где Полина и Рашель устроили диспут о НЭПе и партийной этике и на этой почве едва ли не сразу подружились. Хотя и не сошлись во мнениях ни разу. Рашель отстаивала точку зрения Троцкого о роли финансовых инструментов в управлении хозяйством Республики, а Жемчужина склонялась — вероятно, не без влияния супруга — к директивно-распределительной системе, составлявшей ядро позиции левых. Сталин и Каменев резко выступали против расширения экономической экспансии капитала, грозившей, по их мнению, скорым политическим — и, возможно, даже военным — выступлением против власти Советов. И вполне справедливо указывали на расцветшую в последнее время "устряловщину"[21], не говоря уже о "возвращенчестве" и заигрывании со спецами. Признаться, во всем этом для правоверного коммуниста, и впрямь, виделись признаки пораженчества, и ощущалось отступление от идеалов, включая моральное разложение, комчванство и рвачество. Но, следовало иметь в виду, на что и указала в ходе "острой, но конструктивной дискуссии" Рашель Кравцова, что построение социализма в одной отдельно взятой стране — не есть дело простое и понятное с первого взгляда[22]. Пути развития Революции в бедной, неграмотной, да еще и разоренной войной стране, не прошедшей к тому же наподобие других европейских государств горнила модернизации, оставались неведомыми и представлялись, как минимум, неоднозначными. Так что женщинам было о чем поговорить, но вот мужчины ограничились обсуждением сухой прозы жизни. Северная Коммуна являлась ведь, как ни крути, индустриальным сердцем Союза ССР, и кому, как не председателю Совета Народных Комисаров Северной Коммуны Молотову было знать о том, как "бьется" это сердце.

Ели украинский борщ и тефтели с отварным картофелем, выпили водки — женщины тоже — заговорили о городе. Тема почти случайная, тем более что из четверых присутствующих лишь Кравцов и Молотов знали Питер по прошлой жизни, однако нейтральная, неопасная, позволяющая "навести мосты". С Вячеславом Михайловичем Макс раньше знаком не был, но кое-что слышал, да и "память будущего" нет-нет да подбрасывала кое-какие "детали к образу". В целом Молотов оказался человеком довольно симпатичным и явно неглупым. Но как коммунист, показался Максу излишне прямолинейным, а в качестве партийного функционера — слишком осторожным, если не сказать большего. К тому же Молотов заикался и это его, по-видимому, подспудно тяготило, заставляя быть даже "упертей", чем он, возможно, был на самом деле. А вот жена у него оказалась куда как более открытой женщиной. Громкая и яркая, хотя и не слишком красивая, Полина Семеновна производила приятное впечатление, но в отличие от Рашели Семеновны самостоятельной партийной личностью не являлась. Во всяком случае, пока…





2.


Кравцов раскурил трубку и, встав из-за стола, подошел к одному из двух окон, выходивших на улицу. Разросшиеся деревья почти полностью закрывали от взгляда проезжую часть, но все-таки в их голых ветвях ощущалось больше простора, чем в пространстве, сжатом каменными стенами.

"О дайте, дайте мне свободы…"

Но, если честно, ария князя Игоря совершенно не подходила ни к настроению Макса, ни к той ситуации, что сложилась в Республике.

"Дивлюсь я на небо…

…Та й думку гадаю:

Чому я не сокiл,

Чому не лiтаю,

Чому менi, Боже,

Ти крилець не дав? —

Я б землю покинув

I в небо злiтав!"





Но и дивиться на самом деле не на что. Все случившееся являлось хоть и не проясненным в деталях, но вполне очевидным с точки зрения главных тенденций, определявших ход социальной революции в России. К сожалению, многопартийность "среди родных осин" не прижилась, и виноваты в этом были в одинаковой степени, как большевики, так и их оппоненты. Макс лучше многих других представлял себе процессы отчуждения, уведшие в оппозицию левых эсеров, меньшевиков и анархистов. Увы, но не срослось. Были ли виноваты в этом Ленин и Троцкий? Очевидно, да. Но не следует забывать, что Прошьян и Мартов приложили к этому никак не меньше усилий. Идеология, помноженная на силу личности способна произвести ту еще гремучую смесь. А результат печален: не подпертые ни слева, ни справа конкурентами и союзниками, коммунисты все глубже погружались в мрачное одиночество единственной политической силы в стране. Возникала, словно мыши из сора, и все больше усиливалась — в ущерб демократическому централизму — партийная бюрократия. И в довершение всех бед, в отсутствии межпартийной конкуренции резко усилилась, достигнув невероятного напряжения, фракционная борьба…





* * *


Между первым и вторым стаканами чая обсудили военную реформу. То есть, "обсудили" — всего лишь форма речи. Риторический прием. Приличия ради, так сказать. На самом деле говорил в основном Троцкий, задавая Кравцову вопросы только по некоторым, очевидно особо тревожившим Предреввоенсовета аспектам проводимых изменений. Однако не все так просто, и вновь, как и прежде, в их первую "неофициальную" встречу, "беседа" не вылилась в обыкновенную лекцию на заданную тему. Никак нет. Если слушать внимательно — а Макс был более чем сосредоточен — из высказанных Львом Давыдовичем мнений и "мыслей вслух" можно было узнать, и, разумеется, не случайно, "многое о многом". Умный оценит, как говорится, глупец — не поймет. Но Кравцов не дураком уродился: и понял и оценил. Компартия была далека от единства и однородности своих рядов. Она состояла из многих, зачастую радикально отличающихся по социальному составу, интересам и видению ситуации групп. Старые большевики и новые партийцы, пришедшие в организации после октября семнадцатого. Выходцы из других революционных партий, до сих пор имевшие, пусть иногда и далеко спрятанное собственное мнение, и правоверные, колебавшиеся всегда и только вместе со своим партийным списком. Эмигранты и "местные", те, кто провел лучшие годы в тюрьме и подполье. Ответработники и рядовые солдаты партии, городские и сельские, образованные и малограмотные. Встречались среди них и искренне верующие, и те, кто с трудом подбирал слова на "великом и могучем". Да еще — до кучи — и возникшая, казалось бы, ниоткуда бюрократия, партийная, военная, хозяйственная… Ну и идеалисты, — куда же без них! — начетчики, оппортунисты… Кого только не было в "тесных рядах", кто только не вносил свою лепту в общее дело! И у всех, как и должно, свои интересы, свое особое видение "путей развития русской революции". Но и в верхах — So viele Menschen, so viele Meinungen[23], как говорят вслед за латинянами немцы. У каждого из Вождей — своя теория, свои сторонники, и, разумеется, свое Эго. Иногда — у некоторых — даже два.

— Макс Давыдович, — Троцкий дождался, пока закроется дверь за порученцем, принесшим им горячий чай, и пытливо посмотрел на Кравцова. — Что произошло в январе двадцать второго?

"В январе двадцать второго… хм…" — мысль пронеслась быстрым эхом, отзвуком давней бури, но для стороннего наблюдателя, по-видимому, незаметно.

— Это было насыщенное событиями время, — пожал плечами Кравцов. — Убийство Зиновьева, подготовка к съезду, пленум ЦК, восстановление Военконтроля… Что конкретно, Лев Давыдович, вас интересует в январе двадцать второго?

— Я имею в виду дело Микояна, — взгляд Троцкого отяжелел, и стекла пенсне напряженную сосредоточенность глаз не скрыли, а, казалось, напротив — усилили.

— Никакого дела не было, насколько я знаю, — "охота на охотника" являлась личным поручением Ленина, и никто об этом деле ничего определенного не знал, и знать не мог. Тем тревожнее становилось от осведомленности Троцкого.

— Не было, — кивнул Вождь. — Дела не было, а что было?

— А что вам рассказал об этом Михаил Михайлович? — допущение казалось вполне здравым: Лашевич с недавнего времени снова вошел в РВС, став еще одним заместителем Троцкого и одновременно заместителем наркома по Военным и Морским делам Фрунзе.

— Не будьте наивным, Макс Давыдович, — пыхнул папиросой Троцкий, не отпуская, впрочем, тяжелого взгляда. — Лашевич мне такие вещи рассказывать не станет. Он был, да и остался, сторонником Григория Евсеевича, оттого его в "посредники" и определили. Компромиссная фигура — ни с Фрунзе против меня, ни со мной против Фрунзе…

— Тогда я должен знать источник вашей осведомленности, — твердо поставил условие Кравцов. Возможно, он зарывался, но, с другой стороны, "нутром чуял" — иначе нельзя. Шестерить не хотелось даже перед Троцким, как бы Кравцов не уважал Льва Революции "за глаза".

— Мне рассказал об этом Владимир Ильич, — Троцкий чуть дернул губой, но это было единственное проявление эмоций, которое он себе позволил. — Я знаю, некоторые… товарищи… распускают о наших с Владимиром Ильичем отношениях вздорные, клеветнические слухи, но истина, Макс Давыдович, в том, что на самом деле нас связывали узы взаимного уважения.

Такая откровенность сначала показалась Максу чрезмерной, но в следующее мгновение он понял, что Троцкий не вербует нового клеврета, а строит отношения с важным союзником, с которым или откровенность за откровенность, или никак.

— У нас с Владимиром Ильичем давняя история взаимоотношений, так сказать. Бывало, спорили. Иногда остро и бескомпромиссно, но мы всегда исходили из мысли, что идейная борьба в партии не означает взаимного отметания, а означает взаимное воздействие. А с годами… Со временем мы научились не только уважать один другого, но и ценить интеллектуальные различия, точно так же, как общность видения перспектив и тот революционный посыл, что едино определял его и мою жизнь. Вы знаете, Макс Давыдович, что Ленин был категорически против того, чтобы поминать мне или, скажем, вам, небольшевистское прошлое? Да, да, и вам тоже, — чуть усмехнулся Троцкий. — Я, можно сказать, бывший меньшевик, а вы, и вовсе, не социал-демократ, ведь так?

— Так, — согласился Кравцов.

Эту особенность Ленина он помнил и ценил. Ульянов, как ни крути, являлся истинным социалистом. Он, похоже, искренне не понимал, что за дело, кто ты по происхождению — национальному ли, партийному. Главное, кто ты сейчас. С кем, и против кого.

— Вы знаете, что он хотел, чтобы я стал наркомом внутренних дел в первом послеоктябрьском правительстве? Я отказался. Он предложил наркомат внешних сношений… Но от Наркомвоенмора я уже не отвертелся. Так вот, попытки стравить нас, опорочить меня в глазах Ленина предпринимались постоянно и с невероятным упорством. Но тяжелее всего стало в двадцать первом. Тогда некоторые товарищи и под Владимира Ильича тихой сапой подкоп повели. Впрочем, это излишние подробности. Скажу вам, Макс Давыдович, правду: бывали и между нами периоды отчуждения. Не забывайте так же, что Ленин доверял Зиновьеву, с которым у меня нормальные отношения так и не сложились. Между тем, Ленин и Зиновьев были очень близки в течение длительного времени. Их имена связывали вместе не только друзья, но и враги. Такое не забывается… Вы знаете, что Сталина провел в Генеральные Секретари Зиновьев? Да, да! Из могилы, можно сказать, но так ведь и обстояли дела. Григорий Евсеевич опасался усиления моих сторонников в ЦК…

Троцкий помолчал, словно припомнив то время, но быстро вернулся к теме разговора.

— В октябре двадцать второго, уже после второго удара, — уточнил он, — мы много беседовали с Лениным на самые различные темы. Тогда, среди прочего, Владимир Ильич снова обратил мое внимание на вас, товарищ Кравцов, и кое-что рассказал, взяв с меня слово, сохранить это между нами. Как видите, я свое слово сдержал. Но теперь… если мы предполагаем работать вместе, то нам следует с этим определиться.

— Работать вместе? — уточнил Макс, ощущая странную смесь безумного интереса и раздражения.

— Что ж, — Троцкий отвел взгляд, встал из-за стола, поднес к губам стакан с чаем, но пить не стал, передумал. — Вы коснулись крайне болезненной темы, товарищ Кравцов. Трудной и неприятной, если говорить начистоту, но оттого, не менее актуальной. Настоящей, если хотите. Фракционная борьба, блокирование — в этом не было бы ничего плохого, если бы все это оставалось в рамках демократического процесса. Напротив, я всегда выступал за свободу выражения взглядов, за дискуссию, даже самую острую и нелицеприятную дискуссию. Владимир Ильич в этом смысле был так же привержен идеалам революционной демократии, как и я. Ленин всегда говорил, что до тех пор, пока оппозиция остается в рамках устава, она есть неотъемлемая часть партии, и никакие репрессии не могут быть применены к тем, кто открыто и свободно отстаивает свое мнение. Однако… Я думаю, вы прекрасно видите, что идейная борьба в партии постепенно, но определенно превратилась в борьбу группировок, в борьбу за власть. Ленин все это тоже видел, поверьте. Он… Его это беспокоило… мучило, как, впрочем, и многих других. Он искал способ сохранить единство в партии, что, в конечном счете, означало — единство ЦК. Осенью двадцать второго мы обсуждали с ним способы борьбы с государственным бюрократизмом, но в ходе обсуждения достаточно быстро оказались лицом к лицу с проблемой бюрократизма партийного. Конкретно, речь зашла о положении в Оргбюро и Секретариате ЦК. И тогда он спросил меня, "значит, вы предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?" Ну, что я должен был ответить? Мне ответ был очевиден, но, как выяснилось, Владимир Ильич понимал дело ничуть не иначе, чем я. "Пожалуй, что так", — ответил я. А он и не удивился. "Ну, что ж, — сказал он мне, — я предлагаю вам блок: против бюрократизма вообще, против Оргбюро в частности".

— А вы? — спросил тогда Макс, вспомнивший этот разговор, читанным им где-то когда-то в уже неосуществимом будущем.

— Я сказал ему, что с хорошим человеком лестно заключить хороший блок. Так что же произошло в январе двадцать второго с товарищем Микояном?

— Его взяли с поличным мои люди во время беседы с председателем Сибревкома Лашевичем. — Ответил Кравцов. — Лашевич тут же сдал назад, объявив, что все это дело попахивает провокацией. Но Микоян, которому деваться было некуда, чистосердечно признался, что послан в Новониколаевск[24] Сталиным с целью не допустить избрания на съезд сторонников Троцкого и Смирнова. Протокол допроса я доставил Владимиру Ильичу. Ваши сторонники на съезд прошли. Сторонников Зиновьева проредил в Питере Леонид Петрович. Результаты известны…

— И получается, что мы с Лениным сделали ровно то же, что собирались сделать Сталин и Каменев.

— Так, они, Лев Давыдович, и сделали, — пожал плечами Кравцов. — На двенадцатом съезде. Помните?

— Помню. Значит, готовы пойти на некоторые компромиссы?

— Уже пошел, — хмуро ответил Кравцов, закуривая.

— Знаю, — кивнул Троцкий. — И не вижу причин для самобичеваний. В конце концов, вы можете гордиться: идею противовесов, — губа Троцкого снова дернулась в раздражении, — предложили вы, а мы с Владимиром Ильичем всего лишь провели ее в жизнь.

— Вопрос можно? — спросил Макс.

— Ну, если мы вместе, не вижу причин отказывать, — улыбка у Льва Давыдовича получилась кислая, и Кравцов, кажется, знал, почему.

— Как вам удалось заставить ЦК принять "завещание Ленина"?

— Если честно, почти случайно, — Троцкий взял папиросу, закурил. — Практически чудо, — выдохнул он дым. — Случайное арифметическое большинство на пленуме ЦК.

— Почему вы отдали Сталину Совнарком?

— Он сложил полномочия Генерального Секретаря, уступив пост Смирнову. Мы не хотели открытого конфликта. Совнарком представлялся серьезной заменой, тем более что мне "предложили" ВСНХ вместо Наркомвоенмора. Грех было жадничать…





3.


Видимо, солнце сместилось на небосклоне, или еще что, но оконное стекло потемнело вдруг, и в сизой полупрозрачной глубине возникло отражение. Кравцов всмотрелся в собственное лицо — ему редко приходилось видеть себя в зеркале, — и, в целом, остался увиденным доволен. Хорошее лицо, выразительное и не бабское, как у некоторых до времени погрузневших товарищей. Без лишнего жира и с той лаконичностью черт, что указывает обычно на присутствие характера и замысловатость жизненной истории. Лицо состоявшегося человека, солдата и революционера, каким он, как ни странно, себя теперь ощущал не только на людях, но и оставшись наедине с самим собой. Прошлое, потерявшееся в отмененном будущем, не довлело над ним, все дальше уходя в темные глубины забвения, но и не оставляло вовсе.

"Троцкист, — подумал он с неожиданным удивлением, рассматривая себя в призрачном зазеркалье плохого оконного стекла. — Ну, надо же, живой троцкист!"

Самое смешное, что — правда. И словцо такое, пущенное левой оппозицией, пошло ходить в последний год — поначалу, правда, только среди своих, то есть товарищей — по просторам Советской России, да и по существу определение было верным. Троцкист — сиречь сторонник Троцкого. А как еще следовало понимать едва ли не формальный союз, заключенный ими во время недавнего — вполне исторического — разговора? Что ж, факты упрямая вещь, но не союз с "иудушкой Троцким" на самом деле беспокоил Кравцова. Он знал цену ярлыкам и, если что и помнил отчетливо из своего вывернутого наизнанку прошлого, так это историю ВКП(б), читанную им — другим Кравцовым — в "Кратком Курсе" и вполне прочувствованную через историю собственной жизни. Детство Кравцова — не вообще детство, а годы сознательного дошкольного и раннешкольного существования — пришлось на последние деньки "оттепели". В букваре красовался портрет дедушки Хрущева, а по черно-белому телевизору шли фильмы, истинный смысл которых он понял много позже, когда их уже практически изъяли из показа. "По тонкому льду", "Тишина", "Чистое небо"… В книжках старшего брата, рассказывалось о замечательных героях Гражданской войны — Якире, Тухачевском, Блюхере, и взрослые во время застолий — приняв водки под винегрет или салат "оливье" — вспоминали войну и говорили страшные слова про тех, кто чуть не погубил страну. Отношение к Сталину было сложным. Его все еще боялись и скорее уважали, чем презирали, но при этом с гневом припоминали ему страшные годы репрессий. Кое-кто из друзей отца знал о чистках не понаслышке. Да и сам Кравцов-старший много чего рассказывал про лагеря и зеков. Он работал до войны на строительстве железной дороги на Русском Севере, там и повидал лиха.

И далее, через годы, Макс отчетливо помнил, как менялись взгляды общества, во всяком случае, того городского интеллигентного слоя советского общества, в котором он родился и вырос. Идеализация Ленина постепенно уступила место пониманию того факта, что и Ильич был всего лишь "одним из них". Потускнело и испарилось уважение к Сталину, исчез страх, появились из небытия новые старые герои: Бухарин, Рыков, даже Мартов и Либер возникли вдруг в каком-то фильме про революцию без обычной карикатурности, принятой в советском кино для изображения "господ меньшевиков". Не менялось одно. Троцкий был и оставался врагом. То ли комическая фигура из еврейского анекдота — "политическая проститутка" Троцкий, то ли злобный бес революции, погрузивший Россию в гиену огненную.

Но сейчас, возвращаясь мыслью к тому далекому времени, припомнил Кравцов — по странной ассоциации — одну исключительно неглупую книгу, читанную в годы студенчества. Теперь, через много лет вперед и назад, он не мог уже восстановить подробности. Ни названия книги, ни имя ее автора не всплывали в памяти. Помнилось только, что это была книжка малого формата, каким издавались в то время избранные биографии в молодогвардейской серии "Пламенные революционеры". Так вот, в той книге, между прочим, речь шла и о расколе социал-демократов на большевиков и меньшевиков. И советский автор — а дело происходило никак не позже ранних семидесятых — к удивлению Кравцова бросил мимоходом нетривиальную мысль, что не будь между Ульяновым и Мартовым личного соперничества, кто знает, как сложились бы судьбы русской революции. Ведь Ульянов отстаивал позицию, первоначально озвученную именно Мартовым. Где-то так, или наоборот, но не суть важно, поскольку нынче — в новой, возникшей не без помощи Кравцова реальности — уже не Троцкий числился оппозиционером и левым коммунистом. Лидером левой оппозиции оказался державник Сталин. И всех-то дел, что если нашла коса на камень, то "камню" путь только в "Петры"[25], и никак иначе. Если нишу державника — не от хорошей жизни, и даже не вполне по своей воле — занял Троцкий, то Каменеву и Сталину оставалось одно — поднять знамя вечно зеленой "Левой". Впрочем, что — правда, то — правда, Троцкий умел быть прагматиком и государственником ничуть не хуже, чем лидером "истинных большевиков-ленинцев"…

Беспокоило же Макса отнюдь не то, с кем в компании оказался он здесь и сейчас, хотя ему, если честно, этот блок нравился несколько больше того. Тревожила неопределенность. Он не знал — просто не мог знать — что правильно, а что — нет. Он творил историю на ходу, в движении, решая в каждый отдельный момент времени ту из насущных задач, что казалась острее. Импровизация… игра с листа… Ну, что тут сделаешь! Не было у Кравцова готовых рецептов "как нам обустроить Россию". Оставалось надеяться, что интуиция не подведет, и совесть не оставит.





4.


День прошел, как не было. Пролетел, словно курьерский поезд мимо богом забытого полустанка, прогрохотал на рельсовых стыках, обдал облаком сырого пара, смешанного с угольным дымом, и умчался прочь, унося с собой — прихваченную между делом — половину ночи. И вроде бы, ничего толком не сделал: все только сидел да слушал. Слушал и сидел. Еще ходил, разумеется, заглядывая в отделы и отделения, и снова слушал. Здесь и там. Попыхивая трубкой, прихлебывая из стакана в подстаканнике крепкий чай, просматривая документы, отпечатанные на плохой пористой бумаге расплывающимися нечеткими литерами, расшифровывая каракули "революционных матросов" и "сознательных рабочих", — крестьян, слава богу, в Управлении пока еще не было — взвешивая на ладони тяжелые папки первоочередных дел. Возвращение превратилось в праздник "столоначалия", выродилось в рутину бесконечных представлений — сотрудников за полтора года заметно прибавилось — и встреч со старыми знакомыми, которых на поверку оказалось гораздо меньше, чем он ожидал. Впрочем, Генрих Эйхе все время находился рядом, и это, если разобраться, совсем не мало по нынешним временам, поскольку бывший военный министр ДВР был человеком прямым, неробким и верным. Избрав "линию" не колебался, выбрав сторону — шел как крепкий крестьянин за плугом, делал свою работу. Это не говоря уже о том, что не глуп, в меру образован, и отнюдь не твердолоб.

"И ведь не Эйхе единым, — как говорится, — жив человек", — Кравцов испытал мгновенное чувство облегчения — едва ли не умиротворение сошло на него — обнаружив "Жоржа" Семенова и еще кое-кого из "своих прежних людей" ровно там, где и оставил их, уезжая из Москвы в "ссылку". В оперативном отделе, кроме Семенова, нашелся и небезызвестный товарищ Саука, а в следственном — по-прежнему работали похожая на "товарища Наташу" Ольга Ларионовна Лаврова и руководитель "особой инспекторской группы" Микола Колядный. Ольга Викентьевна Гаврилова, как оказалось, все так же заведовала технической библиотекой, что ей как "инвалиду войны" было сподручнее, поскольку не предполагало оживленного общения с широкими массами сотрудников различных советских учреждений и многочисленными командирами РККА. Библиотека же — место тихое и даже укромное, располагающее к размышлениям и неспешным трудам, но и не препятствующее при надобности перемещениям в пространстве. Обслуживанием абонементов занимались две юные Марусины помощницы, а сама она по мере необходимости уезжала в далекие и близкие командировки, из которых, впрочем, никогда не возвращалась без новых — зачастую редких и ценных — книг. Так ее и представил Кравцову заведующий Общим отделом Юревич. Завотделом был доволен работой "библиотекарши" и не считал нужным это скрывать, тем более что она не только работала хорошо, но и заметно укрепляла своим присутствием парторганизацию отдела.

Макс такому положению был только рад: кадровый костяк управления, несмотря на все "невзгоды и происки", сохранился, а значит, есть с кем продолжать начатое три года назад дело. А дело это — чем дальше, тем больше — представлялось Кравцову не только важным и ответственным, но и необычайно сложным и безумно интересным

— А этот… ну, как его? — вроде бы вполне "искренне" затруднился вспомнить Кравцов, обращаясь к заведующему Следственным отделом. — Парень такой неглупый, с Украины… он к нам еще, кажется, из прокуратуры перешел…

— Никольский? Вы имеете в виду Льва Никольского? — обернулся к Максу Горожанин.

Валерий Михайлович Горожанин перешел в Военконтроль из ГПУ еще в 1923. По любым понятиям, он был более чем подходящей кандидатурой на руководство Следственным отделом контрразведки: дипломированный юрист, опытный подпольщик, чекист. Тем не менее, в отношениях с ним Макс все еще окончательно не определился. С одной стороны, Валерий Михайлович, как и сам Кравцов, происходил из эсеров. Причем в партии состоял, чуть ли не со времен Первой Русской революции, да и в большевики пришел не сразу, а только в девятнадцатом и из боротьбистов[26]. Подозревать такого человека в том, что он "засланец" Феликса, было бы странно. Но, с другой стороны, в Гражданскую всякое случалось, а Валерий Горожанин неоднократно появлялся в Одессе, что вообще-то, учитывая все тогдашние обстоятельства, настораживало. Кроме прочего, все с того же боевого 1919 года занимал он в Украинской ЧК, а затем и в Харьковском управлении ГПУ, отнюдь не малые должности. Разумеется, там и тогда это могло и не свидетельствовать об особо доверительных отношениях с Дзержинским, но и обратное верно. Так что…

"Думай, казак — атаманом станешь!"

— Никольский? — переспросил Кравцов. — Никольский… Да, пожалуй, Никольский.

— Он к нам из Верховного Трибунала ВЦИК[27] пришел, — уточнил Горожанин. — Дельный сотрудник. Сейчас в Ленинград на повышение пошел. Там база флота и граница рядом — есть, где развернуться энергичному сотруднику. Как раз по его силам работа. Так что он на Ленинградском отделе теперь.

— На Ленинградском… — рассеянно повторил за ним Кравцов. Сейчас он смотрел в дальний конец коридора, откуда приближался крепкого сложения мужчина в ладно сидящей военной форме старого образца. Над левым накладным карманом летней рубахи привинчен был орден Красного Знамени.

— А что здесь делает Фишман? — не оборачиваясь, спросил Макс у Эйхе.

— Заведует Научно-техническим отделом. Ты же его сам вроде бы рекомендовал, еще тогда…

— Рекомендовал, — согласился Кравцов, вспомнив дела давно минувших дней. — Так когда это было!

— Ну, давно или нет, а бумага в деле осталась. А нам тогда начальник на отдел понадобился, а Яков Моисеевич как раз из-за границы вернулся. Мы предложили, он согласился, РВС не возражал…

"Согласился… А что, очень даже удачно вышло. Яков человек надежный… И славно, при случае, по-итальянски можно потрындеть…"





5.


Было уже четверть второго, когда Кравцов вышел из машины и пошел под бдительным взором державшегося за оружие Гудкова к парадному подъезду тяжелого пятиэтажного дома, в котором уже третий день проживали — ну, это был крайне мягкий эвфемизм — Макс и Реш. Там, при входе, тоже сидел охранник — какой дом, такой и консьерж, — и вполне откровенно следил за припозднившимся жильцом этого не совсем обычного, хотя и не единственного в своем роде, московского дома. Задерживаться под перекрестно прицеливающимися взглядами не хотелось, но и спешить особенно некуда. Рашель выехала с инспекционной поездкой в область, о чем и телефонировала ему, в управление, еще утром. Так что ждала Макса на третьем высоком этаже старого доходного дома, темно-коричневого в лучшие годы, а нынче линяло-бурого, пустая гулкая квартира, в которой они с женой и обжиться-то по-человечески не успели.

Кравцов вдохнул полной грудью по-ночному прохладный, но уже не холодный и удивительно пахучий воздух середины апреля и хотел было закурить, но поймал краем глаза блик света за плотно зашторенными окнами на третьем этаже — справа от парадного — и курить передумал. Снимать с предохранителя тяжеловатый, но надежный и мощный "Люгер" P-08, который Макс всегда брал в поездки, он тоже не стал. Предполагались три вероятных сценария развития событий, и ни один из них не подразумевал использования оружия. Правда, в третьем случае — предпочтительнее было, не откладывая, вернуться в управление, однако Кравцов склонялся к первому — самому драматическому — сценарию. Он кивнул Гудкову, поздоровался с "консьержем" и, плюнув на скрипучий и громыхающий "электрический лифт" фирмы "Сименс и Гальске", поднялся на третий этаж по лестнице. Следует заметить, что путем неуклонных и упорных тренировок Кравцов практически полностью восстановил свое разрушенное кутеповским снарядом здоровье. Иногда его посещали тяжелые головные боли, о чем он, однако, не распространялся, так же как молчал благоразумно и о некоторых других "неврологических симптомах". Но что касается физической формы, таким здоровым, как сейчас Кравцов не был, пожалуй, и в молодости. Впрочем, тогда он не был еще "командармом" и у него не было молодой жены.

Несмотря на быстрый шаг и крутые ступени, дыхание не сбилось, но сердце "пританцовывало" предательски, и с этим ничего не поделаешь. Кравцов отпер замок, не слишком заботясь, о сохранении бесшумности, и вошел в прихожую-коридор. Квартира, которую он получил через управделами РВСР, была по нынешним временам непозволительно роскошной — очевидный пример компромисса "правоверных" и "реалистов" в ЦК — большой и к тому же только что отремонтированной, приятно пахнущей не выветрившимися еще ароматами свежей краски, побелки, клейстера и древесной стружкой. Однако утром, точнее, в седьмом часу, когда Макс "убыл к месту прохождения службы", квартира эта была практически пуста, лишенная какой бы то ни было мебели и уж тем более всех тех вещей, что создают хотя бы минимальные комфорт и уют. Сейчас же справа от входной двери возвышался массивный дубовый шкаф, трехстворчатый, с ростовым зеркалом, врезанным как раз посередине. Паркетный пол устилала темно-зеленая ковровая дорожка с приятным неброским орнаментом. И все это великолепие, включая и оленьи рога, укрепленные на стене слева от входной двери — эдакая импровизированная вешалка для шляп и фуражек — и портрет хозяйки дома кисти Юрия Анненкова около двустворчатой двери в гостиную, освещалось отнюдь не "лампочкой Ильича", свисавшей еще утром с потолка на витом электрическом шнуре в матерчатой изоляции, а вполне симпатичной люстрой под шелковым абажуром, приемлемой и в "мирное", то есть довоенное еще, дореволюционное время. Рога были знакомые, обшученные во всех формах — от куртуазно-манерной в исполнении петроградского имажиниста Эрлиха до матерно-скабрезной частушки, сочиненной как-то между делом Володей Маяковским — но правда заключалась в том, что оленя завалил на охоте в двадцать третьем сам Кравцов. По всему выходило, что рога, и впрямь, его собственные, то есть, личные. А портрет… Его появлением Макс обязан был нынешней подруге Маяковского Лиле Брик. Впрочем, это совсем другая история, к нынешним событиям имевшая лишь исключительно косвенное отношение. Другое дело, что ничего этого — ни шкафа, ни портрета — утром здесь еще не было. Даже ящик, в котором были упакованы "Кравцовские рога" и Аненковская "Женщина в черной блузе", находился тогда на хранении в одном из пакгаузов Николаевского, то есть, теперь уже Октябрьского вокзала[28].

— Тэкс…

За белыми створками дверей обозначилось хаотическое и неразборчивое движение.

"Средства для сокрытия боевых приготовлений, — не без улыбки отметил Макс, — предпринимаются отчаянные. Но избежать раскрытия своих намерений в виду неприятеля не представляется возможным".

Фразы сами собой складывались военно-казенные, но отнюдь не бессмысленные. По существу, так все там, за дверью, и происходило.

Кравцов пересек прихожую, толкнул створки двери и остановился на пороге. Гостиная, девятнадцать часов назад являвшаяся таковой лишь по названию, преобразилась. Незнакомая, но определенно со вкусом подобранная мебель красного дерева: величественный, словно готический собор, буфет, стол и стулья, обитый гобеленовой тканью диван, пустая за неимением хрусталя и фарфора горка… Несколько хорошо известных Максу картин и рисунков, развешанных со смыслом, а не лишь бы как… Настенные часы с механизмом фирмы Павел Буре в темном футляре резного дерева — подарок Тухачевского… Но центром композиции являлся, несомненно, круглый стол, накрытый на двоих. Застеленный темно-красной скатертью стол, освещенный теплым, чуть окрашенным в розовые тона светом, льющимся из-под шелкового — персиковый, абрикосовый, розовый? — абажура, пирамидальная бутылка шустовского коньяка, две рюмки, две тарелки, корзинка с нарезанным хлебом, какие-то посудинки с едой… И женщина в темном платье, подчеркивающем изумительную фигуру. Она встала ему навстречу, шерстяная шаль соскользнула с плеч…

— Не нравится? Осуждаешь? — взметнулись вверх золотистые брови. — Считаешь, разложенка?

Быстрые слова, прерывистое дыхание.

— Окстись, Реш! Что за глупости! — Макс стремительно преодолел разделяющее их пространство — жена даже стол обогнуть не успела — и, перехватив ее на полпути, заключил в объятия.

Обнял, прижал к груди, чувствуя, как убыстряется ритм сердца. Вдохнул, чуть наклонив голову, запах волос. Задохнулся и, резко отстранив, жадно поцеловал в губы, понимая, что если сейчас же этого не сделает, умрет на месте…

— Ну, и что это за метаморфоза? — спросил он через минуту, остановленный "на скаку" властной решительностью женщины.

— Ну, будет, будет! — сказала она, выскальзывая из его объятий, отступая от напора страсти, своей и Макса. — Не сейчас! Точно, точно тебе говорю: пока не поешь, сладкого не получишь!

Улыбка… а улыбки у Рашель выходили порой такие, что Кравцова только от них одних в жар бросало. Взгляд… Взгляды, впрочем, у нее получались ничуть не хуже. Вздох…

— Ох, господи! А еще красный командир и большевик!

— Командарм и член ЦК! — хохотнул он, начиная отходить от приступа страсти.

— Уже нет! — рассмеялась в ответ она. — Из ЦК тебя, мон шер, опять поперли, и с округа сняли. Так что, максимум, бывший командарм и член ЦК.

— Ты такими вещами не шути, — усмехнулся в ответ Кравцов, оправляя рубаху под ремнем. — Люди, между прочим, в таких ситуациях самоубиваются выстрелом из нагана в висок… Или в рот, — добавил он, поразмыслив мгновение над технологией самоубийства и припомнив по ходу дела пару известных ему лично случаев.

— Ну, да! — всплеснула она руками. Запястья у нее были тонкие, ладони узкие, пальцы — длинные. — Член Реввоенсовета, начальник Управления…

— Вот видишь, — Макс покачал головой и сел на стул. — А говорила, турнули, вышибли… Сама себе противоречишь!

Рашель смутилась и, чтобы не отвечать, принялась накладывать в тарелку винегрет — и когда она все успела? — и холодное мясо, нарезанное ломтями.

— Горчица, вот… — сказала она, пододвигая к Максу горчичницу, которой у них еще сегодня утром не было и в помине.

Тогда Кравцов и задал свой вопрос.

— Ну, и что это за метаморфоза? — спросил он, беря в руки бутылку, на этикетке которой красовался легко узнаваемый Шустовский колокол.

"Финьшампань Отборный"[29], — прочел Макс. — Однако!"

— Откуда все это великолепие? — уточил он, обводя свободной рукой стол и комнату.

— Это ты еще нашей спальни не видел… Карельская береза, вот!

— Сегодня с утра, — Макс постарался, чтобы голос звучал ровно и рука, разливающая коньяк по рюмкам не дрогнула ненароком. — У меня была партийная жена. Женщина красивая, можно сказать, фигуристая, но при том преданный идеалам революции боец. Кремень и сталь, одним словом. Краюха хлеба, селедка, самогон под махорочку, кожан и маузер… И вдруг! Я в недоумении, товарищ Кайдановская…

— Кравцова! — поправила его Рашель.

— Кравцова, — согласился он не без удовольствия. — Это что-то меняет?

— Меняет, — победно улыбнулась Рашель. — Сотруднику Орготдела ЦК Кайдановской, Макс, положена в лучшем случае комната в коммуналке или общежитии. А вот товарищу Кравцову, который числится номенклатурой ЦК…

— Вот оно как, — кивнул Кравцов, начиная прикидывать, кто бы это мог быть такой шустрый и щедрый. — И кто же это совершил для нас с тобой такой великий подвиг предприимчивости?

— Заместитель Фрунзе. Григорий Иванович сказал, что вы старые друзья, разве нет?

"А разве, да?"

— Значит, Григорий Иванович?

— Да… Что-то не так? Я… — она явно смутилась под его взглядом и задумалась, видно, над тем, все ли товарищи нам настоящие товарищи? — Ты прости меня, Макс, — сказала она через мгновение (краска выступила на щеках, так что зардели высокие скулы, затрепетали тонкие до прозрачности крылья носа, распахнулись во всю ширь огромные золотистые глаза). — Я дура! Вот же, дура! Бес попутал. Я думала это можно теперь. Вон все… И Молотовы, и Серебряковы, а здесь, в Москве, так и вовсе, кажется, все без исключения. И Котовский… Он же из Одессы, свой. Сказал…

— Да, нет! — отмахнулся, спохватившийся, что "сказал лишнее", Кравцов. — Что ты! Что ты! Оставь это, Реш! Что за Каносса![30] Все в порядке!

Но было ли на самом деле "все в порядке?" Трудный вопрос. Не для него, положим, хоть он и не слишком страдал без привычного комфорта, но для многих, очень многих в партии — это был совсем непростой вопрос. Обстоятельства были понятны и простительны. Революция делалась с благими целями. Ее лозунгами являлись Свобода, Равенство и Братство. И Равенство, в частности, подразумевало, что никто никаких привилегий иметь более не будет. Это так, разумеется. С этим и не спорил никто. Кого не спроси, все — за. "За что боролись?!", собственно. Но, с другой стороны, пока они, революционеры, "бодались" с самодержавием, годами живя в нищем и полуголодном подполье, умирая от чахотки в тюрьмах, ссылках, а то и на каторге, куда загремели не одни только Дзержинский с Махно, другие — жили не тужили. И это ведь не только обывателей касается. Тот же Красин или Луначарский — вполне свои, но тоже "по заграницам" не бедствовали, не вспоминая уже всуе вождей. А после Переворота?[31] Вокруг война, глад и мор. Товарищи буквально горят на работе, не спят по двое-трое суток, работают за десятерых, гибнут безвестно в мятежах и военной смуте, как те же Нахимсон, Володарский или Шаумян. Так неужели не положен им — немногим тем, кто не сдался, а довел-таки дело до революции — усиленный паек и хорошее медицинское обслуживание, чтобы не умирали как Свердлов на боевом посту? Неужели не выделит им Советская Власть квартиры с телефоном, если уж должны они работать день и ночь? Самое грустное, что встречались и настоящие аскеты-бессребреники. Такие, что ничего им кроме победы мировой революции, вроде бы, и не надо. Среди бывших каторжников как раз и встречались. Но человек человеку рознь, если взять для примера тех же Дзержинского и Махно или, скажем, Рудзутака. Сроки тянули похожие, но люди разные.

Льготы и послабления, спецпайки и привилегии начались — с оговорками, разумеется, и с педантичной записью этих оговорок в решения съездов, пленумов и собраний партактива — едва ли не сразу после Революции. Понемногу. Малыми дозами, почти гомеопатически, хотя о некоторых товарищах — о том же Зиновьеве покойном — ходили в партии весьма красноречивые слухи. Однако Гражданская война властно напомнила правящей партии простую аксиому: генералов следует кормить досыта, иначе они начнут кормить себя сами или перестанут быть твоими генералами. На фронте, если честно, встречалось и то, и другое. И пайки усиленные с окладами содержания имели место быть, и пьянка, порой, не прекращалась неделями — лишь бы белые не мешали, да трофеев хватало. Тот же любимец Сталина Ворошилов такие кутежи с дружками закатывал, что до сих пор, как говорится, в голове гудит. Но война на то и война. Война многое способна списать, однако, и мирная жизнь — еще не гарантия возврата к прежним идеалам. Работы пропасть, а делать ее кому? Да и роль личности в Истории никто пока отменить так и не собрался.

В двадцать втором, двадцать третьем именно Сталин, чутко уловив умонастроения быстро множащейся партийной и государственной бюрократии, начал почти открыто манипулировать "распределением ресурсов". Если честно, он был прав. Человеческую природу не исправить, вернее, ее не следует и пытаться изменять столь коренным образом, коли мы еще не в Коммуне живем. Сам Кравцов знал не понаслышке, что такое жить в комфорте. И в детстве так жил, да и в эмиграции, в Падуе, не бедствовал. Родня помогала, и он, хоть и делал щедрые отчисления в пользу партии, тоже не голодал. Однако ради Коммуны, ради великого будущего Макс, тот Кравцов, каким он был до "гибели" в двадцатом, да и теперь еще оставался "большей своей частью", мог отказаться от многого. И отказывался без сожаления, не позволяя себе ничего такого, что выходило за рамки общепринятых в армии и партии норм. И, тем не менее, он был достаточно образован и опытен в жизни, чтобы понимать, материальные стимулы были, есть, и еще надолго останутся наиболее действенными рычагами, позволяющими управлять обществом, армией и экономикой. Идеология важна, спору нет. Роль агитации и пропаганды иногда может стать критической. Однако без материальных стимулов долго они не протянут. Тогда уж останется один единственный деятельный инструмент власти — террор. Но ведь и террор должны осуществлять люди, имеющие в нем пусть и очень небольшой, но свой собственный — частный — интерес.

Это были прописные истины, если честно, и такие люди как Ленин и Троцкий все это прекрасно знали и понимали не хуже других. Разумеется, им непросто было расстаться с некоторыми "теоретическими" иллюзиями. С партийной этикой, с моральными императивами… Прощание с Мечтой никогда не бывает легким. Но оба они были реалистами, то есть, прежде всего, людьми дела, а значит, прагматиками. И никогда не путали благие намерения с железной необходимостью, диктуемой обстоятельствами политическими или экономическими. Такова природа власти: иллюзии на той горней высоте исчезают, как не было. Так что, даже если до сих пор чета Кравцовых и не слишком пользовалась благами, даруемыми высоким положением Макса, то и анахоретами они отнюдь не являлись. И пайки, разрешенные пленумом ЦК, и материальное обеспечение высшего командного состава РККА (согласно решениям Двенадцатого Съезда ВКП(б)), и служебные квартиры, не говоря уже о положенном по должности авто… Все это уже было. Так что и сегодняшняя "фата-моргана" вырастала из прошлых льгот вполне естественным, пусть и несколько драматическим образом. И в этом смысле, переход на новый уровень обеспечения не вызвал бы у Кравцова особого душевного протеста. Он, как и все вокруг, начал к подобным вещам понемногу привыкать. Другое дело, где именно — или, вернее, при содействии кого — открылся вдруг этот рог изобилия. Собственное имущество Кравцовых исчерпывалось лишь быстро растущей библиотекой и небольшим, но приятным собранием картин и рисунков, многие из которых к тому же получены были от авторов в подарок. Но Кравцов мог предположить — хоть и не занимал этим голову — что когда-нибудь положение изменится. Мелькали даже мысли о ребенке… о детях… Что само собой подразумевало некоторый уровень комфорта, пусть эта идея никогда еще отчетливо не формулировалась.

— Ерунда! — успокоил Кравцов не на шутку расстроившуюся жену. Ее, и впрямь, не в чем было упрекнуть. Кто-кто, а она свою миску дерьма еще в Гражданскую съела и ни разу не пожаловалась. И с Максом жила все эти годы просто и естественно, словно дышала, обходясь без кола и без двора, и никогда ничего не попросив для себя лично, ничего не требуя и не желая, кроме Революции, Макса и книг, может быть. Но и с книгами — единственным материальным достоянием их маленькой семьи — расставалась без печали, разве что чуть труднее, чем с деньгами, которые могла раздать нуждающимся друзьям и товарищам по работе в один день, оставшись на все следующие — с куском черствого хлеба и луковицей. До такого безобразия, впрочем, Кравцов доводить дела не позволял, но намерение в данном случае важнее результата. А сегодня… что ж! Действительно, черт попутал. Эти бесы и не таким, как Рашель, мозги набекрень выворачивали. А товарищ Котовский умел быть и обходительным, и убедительным. Особенно, когда имел для этого стимул.

"Значит, Григорий Иванович… — покачал мысленно головой Кравцов. — Товарищ Котовский собственной персоной… Ну, не задумал же он, в самом деле, обворожить Рашель? Или грехи замаливает?"

Но ни первое, ни второе не казалось Максу правдоподобным.

"Ему что-то нужно от меня, — решил он, мгновение поразмыслив. — Любопытно, что?"

— Все! Все! — потребовал Макс, протягивая жене рюмку коньяка. — Ты так убиваешься, точно военную тайну врагу выдала. Все нормально! Давай вот, выпьем и пойдем, покажешь мне наши роскоши!

Наверняка, ничего противозаконного в этом аттракционе невиданной щедрости не было. Или было, но настолько ерундовое, глядючи из кресла замнаркома по Военным и Морским делам, что и обсуждать, собственно, нечего. Так что и должником Кравцов себя из-за эдакой мелочи не чувствовал. Сделал Котовский жест? Сделал. Примем — ну, не устраивать же истерики с вышвыриванием из окон шелковых абажуров и буржуйских мебелей! — примем, учтем и посмотрим, куда эта тропинка ведет.

— Ле хаим! — сказал он, чокаясь с Рашель.

Ну, кто же на Украине не знал, как чокаются евреи?

— За жизнь! — Макс разом проглотил восемьдесят граммов живого благоухающего огня.

"А ведь Котовский и по-еврейски шпрехает свободно, недаром среди одесских бандитов кантовался!"

— Ну, пошли! — встал из-за стола.

— Куда? — удивилась успокоившаяся было Рашель.

— Смотреть роскоши! — улыбнулся Кравцов.

— А доесть?

— Вернемся, доедим, — успокоил жену Макс. — И даже допьем. Эта бутылка, Марксом клянусь, до утра не доживет!{3}





Глава 7. Бильярд в половине восьмого





1.


В Управление Макс приехал в семь двадцать утра, а в половине восьмого напротив него уже сидел Семенов. Вообще-то в такую рань на боевом посту можно было застать только дежурных, да "ходивших в ночное". Но Георгий — на удачу — оказался ранней пташкой, и это хорошо, поскольку у Кравцова к заместителю начальника Оперативного отдела имелось сразу несколько дел самого неотложного свойства.

— Понимаешь, Жора, — один на один они продолжали называть друг друга так, как привыкли в прошлой жизни, но на людях, для официоза, переходили на имена-отчества. — Не верю я в такую душевную щедрость. То есть, к кому-нибудь другому — вполне. Он такой, он может. Но не ко мне. У нас с ним как в восемнадцатом не заладилось, так и не шло никогда. Я уж про девятнадцатый молчу. И вдруг объявляется чуть ли не на третий день после моего возвращения, очаровывает Рашель и готовит мне вместе с ней сюрприз. Это с чего бы? Я ему кто?

— Может, в друзья набивается?

— В друзья? Это вряд ли. Я его, понимаешь ли, в девятнадцатом, правда, заочно, так сказать, за глаза под расстрел определил за бегство с фронта. И он, Жора, не знать этого не может. Я приказа ни от кого не скрывал, да и сявки его поганые, которые из блатных или интеллигентов, наверняка давно уже донесли.

— Ну, смотри, — пожал плечами Семенов. — Тебе виднее, только учти, времена меняются, люди — тоже.

— Горбатого могила исправит! — раздраженно бросил Кравцов, вспоминая тяжелый взгляд карих, казавшихся темными глаз и черные точки наколок на нижних веках. Знающие люди подсказали еще тогда в январе восемнадцатого, после первой встречи у Одесской Оперы, что наколки эти не простые, а очень даже особенные. Воры-законники так себя метили, и анархист Котовский — командир городского партизанского отряда, выходит, из той же породы происходил. Но не в этом суть! Японец тоже был бандит, налетчик и аферист, но вот Винницкий свой, а этот — нет.

— Зря раздражаешься. — Жорж достал папиросы, вял одну и вопросительно взглянул на Макса, предлагая "это дело перекурить". — Это по сути люди не меняются, а по форме очень даже склонны гибкость проявлять. Тот же Котовский, ну, кто он был в девятнадцатом? Никто. И в двадцатом — с трудом комбриг. А сейчас его Фрунзе вон как вознес. Может ему страшно там, на этакой-то высотище! Вот и ищет союзников…

— Нет, — покачал головой Кравцов, прикуривая от зажженной Семеновым спички. — Не вытанцовывается.

Он уже думал над этим, но ничего путного пока не придумал. То есть, кое-какие мысли имелись, разумеется, но, во-первых, этими предположениями он даже с Жорой поделиться не мог, а, во-вторых, все там было очень неопределенно с этими догадками, словно болото ночью да еще и в тумане.

— А что у вас в девятнадцатом произошло? — поинтересовался Семенов, знавший, что на большинство вопросов он всегда получит от Кравцова исчерпывающие ответы.

— Я в конце мая состоял при Реввоенсовете Двенадцатой армии. — Макс вспомнил то время и искренне удивился, как они его тогда пережили. Теперь, по прошествии всего лишь пяти-шести лет Гражданская война на Украине представлялась Кравцову кровавым хаосом, в котором тяжело ворочались или стремительно перемещались армии размером с полк и банды численностью в дивизию военного времени. Странное, страшное, но по-своему удивительно притягательное — словно доза кокаина — время. Время авантюристов и подвижников, героев и трусов, стяжателей и бессребреников… И степь… Почему-то ему часто вспоминалась горящая степь. Черное солнце, взмыленные, сходящие с ума кони, и шашки в вытянутых вперед руках верховых… И еще гул артиллерии, и дымные разрывы, и земля, дрожащая под слитными ударами копыт…

— Вместо Жданова[32] на армию пришел Эйдеман, — продолжал он между тем свой рассказ. — Но ненадолго. Двенадцатую уже летом расформировали, однако в конце мая Роберт Иванович направил меня начальником во вновь создаваемую Сорок Пятую дивизию[33]. На ее формирование пошли части Третьей Украинской армии. Помнишь такую? Ну, какие там были части я тебе рассказывать не буду, сам можешь себе представить. Якир сменил меня в конце июля, и я ушел в Восьмую армию на корпус. Но в июне как раз мне и пришлось командовать всем этим конным цирком. И заметь, положение у нас было аховое: петлюровцы наступали, в тылу крестьянские мятежи, и банды… Банд там, Жора, было столько, что мама не горюй!

— Я помню.

— Ну, да. А Григорий Иванович, стало быть, принял Вторую пехотную бригаду. Очень он этим фактом гордился. Оркестр собрал… А через неделю Юрко Тютюнник опрокинул его бригаду ночной атакой и раскатал в блин. Мы потом этих самых котовцев по степи отлавливали и чуть ли не децимацию им учинили. А комбриг исчез… и по слухам, путь держал аж на Прут. Ну, случай, как мне доложили, не первый и даже не второй. В январе девятнадцатого он аж до Киева добежал, и в восемнадцатом, говорили, пару раз срывался. Вот я своей властью его и приговорил.

— Вот оно как! — покрутил головой Семенов, словно воду стряхивал. — Кучеряво! Но только учти, Макс, эта история произошла давно, а потом — то есть, буквально через месяц — он под Якиром и, значит, снова же под тобой, больше года ходил. И ты его с бригады не снял, хотя власти начальника корпуса, тем более, командарма с лихвой хватало. То есть, ты пойми меня правильно, Макс… Я тебя ни в чем не упрекаю, сам под расстрельной статьей несколько раз ходил. Время было такое, война, и других людей у нас для той войны не было. Но посмотри на вещи его глазами. Он вполне может думать, что ты эту историю сто раз забыл. Тем более теперь, после "геройств его немереных", с тремя орденами Красного Знамени и должностью замнаркома. А в наркомах ходит, можно сказать, твой собственный благодетель, Макс. Он тебя из дерьма вытащил и в Москву послал, и он же негласно протежировал. Ты это знаешь, Григорий это тоже знает. Он с Фрунзе в друзьях нынче.

— Фрунзе реалист, — пыхнул папироской Макс. — И свою фракцию в РККА выстраивает грамотно и без спешки. Вот и Якир уже округом командует и каким! И Белов в гору пошел…

— И ты.

— И я, — согласился Кравцов. — Только я… Я как бы свой только наполовину. Тут же интерес Троцкого сложно не заметить. Особенно в последнее время. Но ты на счет Фрунзе не заблуждайся. Он хоть Троцкого в нужный момент и поддержал, всегда себе на уме. И ни в чьи сторонники записываться не спешит. Он и Феликс, таких других двух в партии и не найдешь больше. Силы у них куда больше, чем у некоторых членов Политбюро, но они здесь, а не там.

— А вот это как раз и может быть ответом на твой вопрос, — Жора затушил окурок, посмотрел с сомнением на пачку, но снова закуривать не стал. День только начинался, еще успеет накуриться. — Не знаю, что там, у Котовского с Фрунзе за интерес такой обоюдный, но Дзержинский Гришку в замнаркомы пускать не хотел. Это я точно знаю. Ты в Питере тогда был, а здесь такое творилось, только что не стреляли! Впрочем, и стреляли тоже. Два покушения на Котовского было. Одно еще на Украине, как я краем уха слышал, второе — здесь, в Москве. И это второе, судя по почерку, Феликс устроил. Больше некому! Гришка чудом уцелел, пуля легкое пробила. А стрелял, знаешь, кто?

— Ну?

Этой истории Макс, к сожалению, не знал. Слухи ходили, разумеется. Как без них. Но до Ленинграда никаких особых подробностей не дошло.

— Ты такого менша[34] по имени Мейер Зайдер в Одессе не встречал, случаем?

— Майорчик что ли? — в голове Кравцова словно реле щелкнуло. — Зайдер стрелял в Котовского?

— Да, — кивнул Семенов и все-таки взял папиросу. Взял и Кравцов.

— И чем дело кончилось? — спросил он, закуривая.

— Осудили на пять лет.

— Что?!

— Ну, он же, вроде бы, жену приревновал, а у Гришки репутация…

— Жена Зайдера бывшая проститутка.

— Ну и что? Была проститутка, а стала жена красного командира. Зайдер батальоном командовал… Боевое прошлое, то да се… Дали пять лет. Через год-два, как пить дать, выйдет по амнистии. Он же член партии был с девятнадцатого года… Только странно это, ты прав. Он за Котовского держался как за отца родного, и вдруг стрелять. Скверно пахнет.

— Скверно, — согласился Кравцов. — Вот ты и подними все это дерьмо. И про Зайдера, и про покушение, и что там имеет против Григория Ивановича Феликс Эдмундович. Дело Зайдера нам, разумеется, не покажут, но, чем черт не шутит! Может, у них где течет… Или в суде? И вообще люди деньги любят… Клад наш как?

— А чего ему сделается? — усмехнулся Семенов. — Золото в цене не падает, только растет.

— Тогда, давай! Возьми в помощь Константина Павловича и вперед. Расследование пусть Саука ведет, но главный ты.

— Принято.

— И учти я хочу про это дело знать все, что возможно и даже больше!

— Сказал же!

— И так быстро, как только возможно.

— Понял уже!

— Я знаю, что понял, но должен же я показать всю меру своей заинтересованности и обеспокоенности?

— Кстати об обеспокоенности… Слушай, Макс, а это правда, что Лонгва наверху бильярд поставил?

— Правда. Хочешь сыграть?

На самом деле, когда в двадцать втором обустраивали кабинет начальника управления, выяснилось, что прямо над ним — но уже под самой крышей — осталось изолированное после общей перестройки помещение бывшей мансарды. И лестница вдоль стены кабинета вела к потолочному люку, то есть именно туда, наверх. Вот кто-то из сотрудников — кажется, это был Малкин — и предложил оборудовать там комнату отдыха для начальника управления, пробив заодно выход на черную лестницу, что обеспечит начальству большую мобильность и секретность перемещений. Вообще-то такая роскошь, как личные апартаменты при начальственном кабинете, была в те времена еще не в ходу, хотя у некоторых вождей комнаты отдыха уже имелись. Зато другие, тот же Феликс Эдмундович, ставили койку без всяких буржуазных вычурностей прямо в кабинете. За ширмочкой, так сказать, а то без нее. Но в случае Кравцова такое решение подсказывала сама жизнь. Верхнее помещение оказалось, что называется, не пришей кобыле хвост. Его трудно было использовать с любой другой целью, да и перекрытия над кабинетом начальника управления оказались тонковаты: нельзя было исключить факт подслушивания. И хотя перекрытия вполне можно укрепить, лестницу сломать, а потолочный люк заделать, чтобы отдать комнату под какую-нибудь второстепенную надобность, решили "не плодить сущностей", и обеспечить начальника Управления Военконтроля нормальными условиями для отдыха, раз уж он, бедолага, горит на работе. Так возникла пресловутая комната отдыха, в которой если и имелось что ценное, так это старый кожаный диван, на котором удобно вздремнуть при случае минуток сто двадцать для поправки общего расстройства организма. Но в бытность свою начальником Управления Роман Войцехович поместил там изъятый у одного проворовавшегося красного командира бильярдный стол.

— Правда, — подтвердил Макс бытовавшие в Управлении слухи. — Хочешь сыграть?

— Ну, если у тебя есть время…

— Времени нет, — усмехнулся Макс. — Но у меня к тебе еще, как минимум, два поручения, и ты мне не рассказал, кстати, что там у тебя возникло вдруг в связи со словом "озабоченность".

— Не озабоченность, а обеспокоенность, — поправил Семенов, поднимаясь вслед за Максом по крутой деревянной лестнице. — Охрану, как я понимаю, ты не возьмешь?

— Правильно понимаешь. Мне одного Гудкова за глаза и за уши хватает.

— Я бы наружку за тобой пустил… временно.

— Топтунов, что ли? — удивился Макс. — А их-то на кой хер?

— А чтоб посмотреть, не пасет ли тебя или Рашель кто-нибудь другой.

— А знаешь что… есть в этом что-то, — Макс задумался, представляя, как сам стал бы устраивать "охоту на крупного зверя". Выходило, что если нет принципиального решения на устранение, вполне могли повесить хвост. — Ладно, валяй.

Он выставил шары пирамидкой и убрал рамку.

— Двойку, — сказал Семенов, примериваясь к столу.

— Заказные удары по пирамиде редко когда удаются, — Макс тоже взял кий и взвесил его в руке.

— Не учи, ученого! — Жорж выставил биток справа между ближней и средней лузами, прицелился, ударил. Биток пролетел поле справа от пирамиды, отскочил от заднего бортика и аккуратно послал крайний правый шар в основании пирамиды — двойку — прямехонько в лузу, под правый локоть Семенова.

— Браво! — сказал Макс, по достоинству оценив скромность Жоржа. Сам бы он попробовал забить единичку в среднюю лузу, но хозяин, как говорится, барин. — Помнишь наши планы по поводу спецчастей?

— Не забыл.

— Надо к этой теме вернуться. Я тут обмозговал это дело на досуге, — откровенно усмехнулся Кравцов, вспоминая свои досуги в округах. — Нам нужны городские боевики, уж не знаю, как их назвать. Группы захвата? Группы силовой поддержки? Надо еще подумать, но смысл ясен: это должны быть бойцы, способные организовать задержание вооруженного преступника, устроить засаду, ворваться на защищенный объект… Квартира, там, или еще что…

Что это может быть еще, Семенов, надо полагать, и сам догадается. Не маленький.

— Это раз. А два, соответственно — настоящее воинское формирование. Для начала две-три роты… или сотни. Максимум полк. Больше не потянем, да и товарищи из Наркомата не позволят. Но полк — вполне. Люди, способные взять вооруженных бандитов, диверсантов или шпиЁнов на местности. В лесу, в поле, в горах. Выследить, приблизиться, взять, по-возможности, бесшумно. Догнать, если потребуется. В конце концов, устроить засаду и всех в ней положить.

— Ну, это не проблема, — ответил Жорж, резко отправляя в путь очередной шар. — В Туркестане сейчас таких хватает, да и на Украине, в Белоруссии. В Чоне поискать еще можно. Они с бандами навоевались, опыта накопили выше головы! Есть там рукастые мужики, которым на гражданке голодно и скучно.

Еще один шар в лузе.

— Дуплет… А вот городские… Лучшие уже давно в ОГПУслужат.

— А у нас? — Макс достал из кармана трубку и стал ее неторопливо набивать. — У нас что, таких нет?

— Таких нет, — про группу Колядного Жора, разумеется, не знал, это были тайны другого порядка. — Пятерка!

— Нет, значит, надо учить.

— Научим, — пожал плечами Степанов.

— Найди приличных людей, — предложил Макс, провожая взглядом очередной шар, отправившийся в замысловатое путешествие меж трех бортов. — Сам все не делай и Павлуновскому[35] скажи, что это не в обход субординации, а из уважения к нему. Впрочем, не надо, я сам с Иваном Петровичем поговорю. На нем Оперативный отдел, а тебе, мне кажется, эта тема будет куда интересней.

— Допустим, — согласился Семенов и, отложив кий, вопросительно посмотрел на Макса.

— Пока пусть будет в качестве силового отделения Оперативного отдела…

— "Силовой" — звучит нехорошо.

— Вот и придумай название. В перспективе это твой собственный отдел. Что-нибудь вроде активных операций… ну, не знаю! Думай!

— Принято. Что-то еще?

— Я хочу создать отдел разведки… ну, не разведки, разумеется. Активная контрразведка. Собственная разведка Военконтроля… Не знаю, но смысл понятен, или нет?

— Понятен, — кивнул Семенов. — А я тут при чем?

— Подумай о кандидатуре руководителя отдела, — сказал тогда Кравцов и улыбнулся. — Это я по дружбе прошу, а не как начальник. Мне на эту должность волк нужен с лисьим умом, никак не меньше…





2.


До полудня колесо вертелось так, что, как говорят на Руси, не вздохнуть, ни пернуть. Дел накопилось множество, тем более что Макс не только восстанавливал разрушенное, он и новое строил, предполагая ввести в практику контрразведки такие приемы и методы, до которых не додумались еще и признанные мастера этого дела — немцы да англичане.

"Ну, ничего! — думал Кравцов в азарте. — Дайте срок! Такого монстра вырастим, ЧК от зависти удавится!"

Были у него и другие — вполне наполеоновские — планы. Теперь были, чай, не двадцать первый год на дворе. Макс только не знал пока как подступиться к главному, как не решил пока и того, каким должен стать, пусть не идеальный, но приемлемый — с точки зрения соотношения "цена-качество" — искомый локомотив истории. Он твердо решил, чего не хочет допустить на пути в Комуну, оставалось понять, что из оставшегося — люди и средства — возможно и достаточно, чтобы в конце концов сделать там остановку.

— Март восемнадцатого, — сказал Кравцов. — Ты встречала Котовского в марте в Елизаветграде?

— В Екатеринославе, — кивнула Маруся. Ну, что хочешь с ним делай, а назвать Никифорову Марией Григорьевной Макс не мог. Даже мысленно. Только мысленно, поскольку "бандитку" Марусю Никифорову казнили белые… в сентябре девятнадцатого года.

— В Екатиринославе… Что он там делал?

— Бежал с фронта. Ты же помнишь, немцы начали наступление, взяли Киев…

— Я был в Одессе с Муравьевым, — Макс пыхнул трубкой, прищурился, вспоминая Котовского. Григорий Иванович командовал сотней, входившей в Тираспольский отряд. Среднего роста — ниже Кравцова на голову или даже больше — но крепкий, жилистый, из тех, про кого говорят силач, едок. Ел много. Макс как-то раз видел, как Котовский умял яичницу с салом из двух дюжен яиц. Еда в нем сгорала, видно, иначе давно должно было разнести, но полнеть Григорий начал, как рассказывали Кравцову, значительно позже, после тяжелых ранений, то есть уже году в двадцатом. А тогда, зимой восемнадцатого, о "дородности" не могло быть и речи. Был быстрым, решительным, но при том нервным, дерганным. Иногда начинал вдруг заикаться, да и в глазах виделось нечто…

"Ну, да! — вспомнил Кравцов. — Он же эпилептик!"

Макс сам был свидетелем одного такого приступа, летом девятнадцатого, уже после того, как Якир уговорил его отменить расстрельный приказ. Вернее, уговорил не обижаться на то, что приказа не выполнил.

"Эпилептик… значит, может быть коварен и скрытен, что при его уме несложно. И злопамятен… Определенно, кто-то об этом писал, но кто? Ламброзо? Шарко? Жане?"[36]

— Нестор предложил ему присоединиться и прорываться вместе в Гуляйполе. Я тоже хотела тогда идти по тылам немцев. А Гришка струсил, распустил отряд и ушел в бега…

— Понятно.

— А мне нет, — вскинула взгляд Маруся. — Ты под Котовского копаешь?

— Скорее, он под меня.

— Не связывайся, — спокойным голосом предложила она.

— Это ты мне говоришь? — удивился Кравцов.

— Я, — кивнула Никифорова, играя коробком спичек. Обычно руки выдают истинный возраст женщин, не так было с Марусей. Судя по рукам, ей все еще было двадцать…

— Сейчас не восемнадцатый год, Макс, и ты не командир красногвардейцев. Твой командир Муравьев растрелян, и половина твоих друзей лежит в земле.

— Звучит мелодраматично.

— Но по существу верно. Скажешь, нет?

— Наверное, да, — согласился Кравцов. — Собирайся… товарищ Ольга. За границу поедешь, в командировку.

— Куда это?

— В Марсель… В Париж не помешало бы, но, боюсь, тебя там могут узнать…

— Меня теперь только ты один узнаешь.

— Не скажи! У художников взгляд наметанный… Впрочем, думаю, можно попробовать, но только осторожно. Ты мне обещаешь?

— Я смерти не ищу, — усмехнулась в ответ Никифорова. Хорошо усмехнулась, по-дружески, как в прежние годы.

— Ладно, значит, Париж. Потом съездишь в Стамбул и пароходом — через Одессу — домой. На все про все месяц, самое большее — два…





3.


Было около пяти, когда референт доложил, что звонят из Наркомата: замнаркома Котовский хотел бы переговорить с начальником Управления Кравцовым.

"Терпеливый, однако, а еще говорят, что эпилептики — нервически не сдержаны!"

Но следует отметить, телефонировал Григорий Иванович исключительно вовремя. Макс успел с утра переделать множество неотложных и первоочередных дел. Их набралось неожиданно много, куда больше, чем мог заранее предположить. А перед самым звонком из Наркомата, Кравцов закончил разговор с молодым лингвистом из университета, Александром Ивановичем Смирницким[37], договорившись с ним о переводе на русский язык крайне поучительной книги английского контрразведчика Фердинанда Тохая "Секретная служба". Книжку эту привез из-за границы один из питерских морских инженеров, и она Максу весьма понравилась. Разговаривая же теперь со Смирницким, он подумал, что, в принципе, особую группу перевода — хотя бы с основных европейских языков — следует завести и в Управлении, точно так же как и свое, пусть и маленькое, издательство. Обговорили гонорар, стали прощаться, тут и образовался звонок из Наркомата.

— Здравствуй, Макс Давыдович! — пробасил в трубку Котовский. — Как живешь, не спрашиваю, знаю, видел. Жена красавица, и сам не дурак. То есть, все путем.

— Здравствуй, Григорий Иванович. — Кравцов не помнил, чтобы они с Котовским переходили на "ты", но устраивать истерику из-за такой малости не собирался. — Если ждешь "спасибо", не скажу.

— Зачем обижаешь? Я от всей души! Узнал, что мой любимый комдив живет в пустой квартире, ну и посодействовал. Тем более, я же твоей жены еще ни разу не видел.

"Вот ведь козел! В одной фразе два намека, но ничего, вроде бы, и не сказано".

— Увидел?

— Да, упаси господи! — рассмеялся на другом конце провода Котовский, поспешивший свернуть все на шутку. — Других баб, что ли, нет?! Меня уже один ревнивец чуть до смерти не застрелил, оно мне надо?!

— Ты, что действительно спутался с женой Майорчика?

— Давай, Макс Давыдович, встретимся тет-а-тет, как говорят у нас в Одессе, и за все поговорим. На этом проводе ушей больше, чем надо. Так мне кажется. А тебе?

— Приезжай, если хочешь, — предложил Макс.

— Так у тебя, небось, кроме чая ничего и нет! Давай ты ко мне! Я тебя таким коньяком днестровским напою, пальчики оближешь!

— В Наркомат? — уточнил Кравцов.

— А куда же еще! Только ты ничего такого не думай, Макс Давыдович! Я человек не гордый, не на поклон едешь. В гости. Посидим, выпьем, поговорим за жизнь…





4.


— Вот скажи, Макс Давыдович, сколько надсмотрщиков нужно, чтобы народ не баловал?

— А что вдруг? — Макс сидел у Котовского уже больше часа, и первые пол-литра под прошлогодние украинские яблоки и туркестанские урюк и кишмиш ушли легко и просто, словно чай. За разговором ушли. За непринужденной по виду беседой. За воспоминаниями о "безобидных пустяках". Кравцов, однако, не заблуждался: Котовский его не потрепаться зазвал.

— Да, понимаешь, мало, что ГПУ бдит, так теперь и твои хлопцы жизни не дают.

— Я на Управлении пятый день, а до того, как и ты, строевым командиром был. Рассказать тебе, Григорий Иванович, о Морских Силах Балтийского моря? Это я запросто, только попроси! А если случились непонятки с Управлением, будь добр, товарищ замнаркома, разъясни, в чем проблема. Будем думать.

— Эк загнул! Выпьем! — Котовский откупорил вторую бутылку и разлил золотистый пахучий напиток по стаканам. — Ну, за Коммунизм! Что б нам, в том Коммунизме, жить довелось!

— За Коммуну!

Вспомнился отчего-то еще не снятый в этом мире — да, и снимут ли когда-нибудь? — "Подвиг разведчика".

"За нашу победу! — кивнул мысленно Кравцов, опрокидывая коньяк в рот. — За Коммуну!"

— Украинская ЧК, — Котовский вытер губы тыльной стороной ладони и потянулся за папиросами, отчего и Макс вдруг остро захотел курить, — поставила уполномоченным по Молдавии Леню Заковского. Помнишь Леню?

— Григорий Иванович, ну, что ты несешь, прости господи! — Кравцов выбил над бронзовой пепельницей свою видавшую виды английскую трубку и сунул щепоть в кисет за табаком. — Откуда мне знать твоего Заковского? Я же не чекист, да и на Украине давно не был.

Он аккуратно — даже несколько излишне методично — начал набивать трубку. Алкоголь брал свое, следовало усилить контроль.

— А, ну да! — Котовский закурил, выдохнул дым, раздраженно махнул рукой, разгоняя сизое облако, возникшее перед лицом. — Нормальный мужик. Был раньше председателем Одесского Губотдела… В общем, знаю я его давно… еще в Гражданскую встречались. Он на Южном фронте командовал отрядом особого назначения.

— Так это Штубис, что ли? — "вспомнил" Макс. — Латыш? Я его по Питеру помню. Семнадцатый…

Кравцов закурил наконец и вопросительно посмотрел на Котовского.

— Точно! — кивнул тот. — Штубис. Но я его, уж прости, как Леню Заковского знаю.

— Бог с ним, — отмахнулся Кравцов. — Он все равно не в моей компетенции.

— Это точно, — подтвердил Котовский, разливая по новой. — Но вот Левка Задов, сука махновская, твой человек.

— Ты Зиньковского имеешь в виду? — спросил Кравцов, попыхивая трубкой. — Начальника махновской контрразведки?

— Он теперь на отделении Военконтроля по Приднестровью сидит.

"Опаньки! Так просто? Он, что совсем сдурел, так запросто козыри сдавать?"

— Извини, Григорий Иванович, но я до сего часа не знал, что Лев Зиньковский служит в Военконтроле. Честное большевистское!

— А что, — спросил он через мгновение. — Не срослось что ли?

— Есть мнение, что копает, сука, под меня по заданию Троцкого!

— Ты не обижайся, Григорий Иванович, но Льву Давыдовичу только под тебя копать! Больше дел у него нет! Но если даже допустить, Задов-то здесь причем?

— Не скажи! — Котовский опять взялся за бутылку. — Ты вот не троцкист, это я доподлинно знаю. Симпатизируешь, может быть, но не шестеришь! А Левка Задов, как есть, в Одесский актив троцкистской платформы входил. Лева с Левой всегда общий язык найдут!

— На что намекаешь?! — вскинулся Макс.

Вообще-то, он знал, что Котовский не антисемит, но уж больно карта была козырная. Вторая по счету.

— Да, ни на что! — огрызнулся Котовский. — Окстись! Меня самого легче в жиды записать, чем в антисемиты. У меня, считай, вся жизнь между евреями прошла. Я с самим Японцем дружил!

— Выскажись уже! — предложил тогда Кравцов, понимая, что пришло время для некоторой степени откровенности.

— О чем? — глаза Котовского смотрели трезво, оценивающе, он словно выглядывал изнутри чужого несколько одутловатого нездорового лица.

— О том. — Кравцов не собирался попадаться на эту незамысловатую уловку. Если знает, пусть сам скажет, тогда и разговор состоится.

— Они же похожи, хоть и не близнята! — сказал Котовский.

"Значит, знает".

— Это ты кому другому расскажи, — предложил Макс, пыхнув трубкой, — может быть и поверят.

— Знаю я. Неважно откуда, а знаю, — сдал назад Котовский. — Просто знаю, понимаешь? Знаю, что она Лизкина младшая сестра.

"Ну, вот ты и сказал!"

— И что с того? — Кравцов даже улыбнулся в душе.

Теперь хотя бы один из "козырей" Котовского становился ему ясен, хоть и не до конца. Отнюдь, нет. Наверняка, что-то было припасено Григорием Ивановичем на "не сразу".

— Та, ничего! — вполне естественно улыбнулся Котовский, снова разливая коньяк по стаканам. — А только бриллианты Ржевского-Раевского[38] так и не нашлись. Это я так, в качестве гипотезы излагаю. В Одессе говорили, что Ржевского убили бандиты Япончика, а брюлики, будто бы в Турцию утекли тогда же — в феврале девятнадцатого.

"Значит, все-таки клад Японца. Ну-ну…"

— Ну, и в чем здесь цимес?

— В том, что Лиза…

— Лизу убили вместе с Мишей твои люди, — спокойно уточнил Кравцов. — Урсулов там был, еще кое-кто. И не спорь, Григорий Иванович! Я это точно знаю. Мне Тибор Самуэли в мае девятнадцатого все в подробностях рассказал. И про тебя, и про Подвойского, и про Мишу с Лизой.

Теперь, когда Тибор — один из создателей и руководителей компартии Венгрии — был давно мертв (его расстреляли австрийцы все в том же проклятом девятнадцатом году), Макс мог валить на покойника все, что угодно. Тибор ведь, и в самом деле, служил политработником в Пятьдесят Четвертом имени Ленина Советском стрелковом полку Третьей Украинской армии. А Миша Японец был командиром этого полка, и его убийство прикрыли липой о "мародерстве и трусости" бойцов полка, которые на самом деле трижды опрокидывали петлюровцев, а не бежали от них, как братва Котовского. Обвинили и убили без суда и следствия, расстреляв выстрелами в спину и Мишу Винницкого, и его жену Лизу, и еще несколько близких к нему людей из штаба полка. И то, что Лиза выжила и рассказала, что и как произошло тогда на станции Вознесенск, знали только Кравцов и еще несколько людей, которые болтать о таком не станут. Кравцов даже Рашель ничего об этом не рассказал, не к чему ей все это знать. Одна головная боль, и только. Да и свидетельство Лизы, увы, к делу не пришьешь, а ответный огонь вызвать — легче легкого. Но теперь обстоятельства изменились: Котовский предполагал использовать эту подлую историю в своих целях, а значит и Максу таиться больше нечего. Однако и раскрывать все свои карты до времени он не собирался.

"Поживем, увидим".

К сожалению, Лиза не знала, за что убили Мишу, как, впрочем, и Котовский, к счастью, не знал, что есть живой свидетель тех событий, и это отнюдь не Урсулов и не Синкжов[39]. И не покойный товарищ Самуэли…





5.


Посидели еще с полчаса, выпили вторую поллитровку, попугали друг друга мелкими ужасами из прошлого и настоящего, и вдруг — как-то мягко и даже ненавязчиво — перешли к делу. И получалось, что все остальное — лишь игра и "уханье" в тумане, а дело… Дело заключается совсем в другом. И не для того, чтобы "ворошить прошлое", вернее, не только за этим, пригласил Котовский Кравцова к себе в Наркомат…

— Это ненормальное положение, — сказал Котовский, в очередной раз, разливая коньяк. — Ты, Макс Давыдович, военный человек — должен понимать такие вещи лучше меня.

Два раза за вечер поступало предложение перейти на имена без отчеств, но Кравцов не соглашался. Ему некоторая дистанция, обозначенная поминанием отца, не мешала, а напротив помогала вести трудный разговор. Тем более под алкоголь. Вообще-то, Кравцов любил выпить и умел это делать, однако никогда не путал божий дар с яичницей. Серьезные разговоры он предпочитал вести на трезвую голову, точно так же как никогда не пил во время боев. Командовать во хмелю — дурная идея. А ну как прикажешь чего сгоряча? Нет, не годится. Была б его воля, пьяных командиров расстреливал бы на месте. И этот разговор не стал бы вести "под коньячок". На самом деле вообще не начал бы, но выбора ему не оставили. Инициатором разговора был Котовский, и останавливать замнаркома, да еще такого, как Григорий Иванович, на полуслове, могло оказаться хуже, чем продолжать.

— Давай без обид и личностей! — предложил Котовский. — Просто посмотри на вещи объективно. Реввоенсовет — это же коллегия Наркомата по Военным и Морским Делам. Не веришь, проверь в решениях СНК и ВЦИК. Там все так и записано. Коллегия Наркомата, потому и Нарком естественным образом являлся председателем РВС. Так во всех наркоматах, ты же знаешь! Вот есть у нас Народный Комиссариат Финансов, а в нем коллегия, и председательствует в этой коллегии их нарком — Григорий Яковлевич Сокольников. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Макс. — Только, тогда, позволь и мне пример привести. Есть у нас Совет Народных Комиссаров, так?

— Так, — согласился Котовский, не сообразивший, видно, куда клонит Макс.

— Так, — Кравцов хотел было пыхнуть трубкой, но табак прогорел, и трубка погасла. — И, стало быть, товарищ Сталин должен председательствовать, по идее, во всех коллегиях, какие при СНК состоят. Но ведь не председательствует. Впрочем, я тебе, Григорий Иванович, и лучше пример дать могу. Формально ОГПУ — управление при СНК, а реально ты себе разграничения полномочий между Дзержинским и Белобородовым[40] хорошо представляешь? И что получается? У Феликса в ОГПУ своя коллегия, а у Белобородова в Наркомате — своя. У Михаила Васильевича коллегия наркомата уже больше года работает, и ничего — справляется. И у Льва Давыдовича в РВС теперь одиннадцать человек состоит — вполне себе коллегия. Разделились. Каждый теперь сам по себе живет. Не вижу причин, чтобы что-нибудь менять. От добра добра не ищут.

— Ну, это отговорки, положим, — Котовский разливать не забывал, но пить не спешил. Тоже, видно, чувствовал, как нарастает напряжение. — РККА не может себе позволить два органа управления.

— Три, — коротко поправил собеседника Кравцов и снова выбил трубку. Большая бронзовая пепельница на огромном дубовом столе замнаркома уже полнилась окурками и кучками прогоревшего в шлак табака.

— Три, — повторил Макс. — Или даже четыре.

— Почему это три? Откуда? — Котовский или, в самом деле, не понял или придуривался.

— Есть еще Политуправление, а оно формально в подчинении ЦК партии, что, разумеется, непорядок. Должно быть в составе РВС. Ну, посуди сам, Григорий Иванович, не может же Нарком командовать еще и Главным Политическим Управлением Красной Армии? Это сейчас у нас нарком — член ЦК Фрунзе. А если завтра Главкомом, а нарком и есть по новому статусу главком, назначат Вацетиса или Каменева? Как же они секретарем ЦК Бубновым будут руководить? Так что на данный момент, выходит, три центра управления, не считая секретаря ЦК по военным вопросам.

Говоря это, Макс набивал трубку, отметив краем сознания, что держится молодцом — даже пальцы не дрожат. Теперь же он замолчал, прикуривая от зажженной спички, и Котовский тут же перешел в контрнаступление.

— Дела политические — они и завсегда будут сами по себе. В Гражданскую комиссары командирам не подчинялись… — и осекся, сообразив, какую сморозил глупость.

— Так точно, — подтвердил Кравцов, пыхнув трубкой. — Командиры подчинялись комиссарам, а те в свою очередь Политуправлению, которое находилось в прямом подчинении РВС, или напрямую Реввоенсовету армии или фронта. Ну, а те, соответственно, РВСР.

— Ну, то дело прошлое! — Котовский жестко, впрочем, без хлопанья, положил пухлую ладонь на стол. — А нынче вопрос по-другому стоит. Михаил Васильевич тебе не чужой. В двадцать первом, если бы не он, да Иона[41], был бы ты сейчас, Макс Давыдович, в лучшем случае пенсионером. И никаких тебе Рашелей и округов. Окурок, — кивнул он на пепельницу.

— Оскорбляешь? — прямо спросил Кравцов.

— Та, ни в жизнь! — осклабился, переходя на одесский выговор замнаркома. — Я тебе, товарищ Кравцов, жестокую правду жизни излагаю, а ты слухать не желаешь. Ну что ты, в самом деле, кочевряжишься, Макс Давыдович! Фрунзе же тебя все время опекает. Где бы ты был, если бы не он! И смотри! Михаил Васильевич своих людей не бросает, на меня взгляни. На Иону, на Ивана[42]! На Лебедева![43] На себя, в конце концов, посмотри! На Питер кто тебя поддержал? Думаешь, само с неба упало? А на Управление? Полагаешь, Троцкий такой вопрос без наркома утрясти может? Твою кандидатуру, между прочим, в ЦК и на Политбюро обсуждали. А сольются органы управления, объединишь Региступр и Военконтроль, Феликс с жадности удавится! Дело говорю!

— А Льва куда?

— Так у Льва ВСНХ, разве мало? Можно и наркомат или еще что, а РККА пусть будет в одних руках, и потом Фрунзе Троцкому не враг, ты же знаешь!

— А я вам, зачем понадобился? — вопрос напрашивался.

— Так, говорят, на Пленуме тебя в ЦК кооптировать собираются.

"Собираются, значит… Ну-ну…"

Выходило, что Котовский "умный, умный, а дурак". Одним словом, переоценил его Макс. Не так и умен, и хитрости его не такие уж и "хитрые".

— Я должен подумать. — Кравцов, выцедил очередную порцию коньяка, по правде сказать, даже не ощутив его вкуса, улыбнулся "осоловело" и мигнул, как если бы боролся со сном. На этом, собственно, разговор и закончился.





6.


— Ну, ты и набрался! — Рашель смотрела на Кравцова без осуждения, скорее с интересом, и все-таки сочла нужным подпустить в голос язвительного холодка и укоризненно покачать головой. — С кем пил-то?

— С одним человеком… Как думаешь, горячая ванна в половине двенадцатого — это буржуйство, или все-таки можно себе позволить?

— Тебя еще сильнее развезет…

— Нет, не думаю. — Макс прислушался к ощущениям. Получалось, что не так он и стар. Вполне. И горячая ванна ему не помешает, скорее наоборот.

— Ладно, — пожала плечами Рашель. — Уголь есть, сейчас горелку разожгу.

Горелка — угольный бойлер — была предметом гордости хозяйственного управления.

"Ну, хоть за это я Котовскому ничего не должен!" — Макс снял поясной ремень, положил кобуру с "люгером" на тумбочку со своей стороны огромной и, честно говоря, излишне роскошной кровати, являвшейся центральным компонентом спального гарнитура, стянул через голову летнюю рубаху, оставшись в исподнем.

"Вот же, сука!" — подумал он, усаживаясь на пуфик, чтобы стащить с ног сапоги.

Разговор не шел из головы, не покидали тревожные мысли. Алкоголь не сглаживал эмоции, не смягчал гнев, но верить ему опасно. "Под водочку", порой, принимались такие решения, что мама не горюй! Следовало обождать, и обдумать все на свежую голову, "отмучившись".

"Ну, все-все!" — осадил себя Макс, стаскивая второй сапог.

— Это ничего, что я в исподнем пробегусь? — спросил он через открытую дверь.

— Вы что, керосин пили? — откликнулась откуда-то издали Рашель. — Ты бы еще чего спросил!

Вопрос действительно был так себе. Глупый, одним словом, вопрос.

Кравцов размотал портянки, снял шаровары[44], бросил на себя взгляд в напольное зеркало и покрутил головой.

— Бывает и хуже.

— Ты что-то сказал? — тут же откликнулась Рашель.

Он и не слышал, как она появилась в дверях.

— У тебя папиросы есть?

— Есть, — она вошла в спальню, обошла кровать и, достав из своей тумбочки коробку дукатовской "Герцеговины Флор", бросила папиросы на его сторону плотного шелкового покрывала, темно зеленого, расшитого как бы потускневшим золотом. Нечто похожее, помнилось, было в спальне родителей… давно и неправда.

— Спасибо, — Макс взял папиросу и пошел в ванную.

Облицованная белым и голубым кафелем, ванная комната была просторна и пуста, лишь в центре помещения высилась солидных размеров чугунная ванна на львиных ножках. Монстр, судя по всему, еще дореволюционный, но на удивление, хорошо сохранившийся. Во всяком случае, эмаль нигде не оббилась, и шестигранные гайки-муфты из бронзы и латуни масляно отсвечивали на темных железных трубах. В колонке гудел огонь, и из крана лилась мощной струей парившая в прохладном — остывшем к вечеру — воздухе вода.

Макс постоял немного, дожидаясь, пока наберется побольше горячей воды, потом разделся, бросив пропотевшее исподнее в угол, подошел к колонке, прикурил от огня, почувствовав на лице жаркое дыхание пламени, и, забравшись в ванную, с облегчением вытянул ноги. Вода внезапно оказалась, пожалуй, излишне горячей, но так даже лучше. Она не просто согревала, жгла, приводя в равновесие напряженные нервы и уставшее тело.

— Не помешаю?

— Ты мне никогда не мешаешь.

Рашель явилась с табуреткой в руках и зажженной папиросой в губах. Посмотрела на Кравцова внимательно, пыхнула сизо-прозрачным дымком, поставила табурет неподалеку от ванны, села.

— Рассказывай.

— Не надо тебе этого.

— Много ты знаешь, чего надо, а чего нет! Рассказывай!

— Иди ко мне, — предложил он тогда.

— Ты пьяный, — ответила она, но Макс не услышал в ее голосе слова "нет".

— Не заставляй себя упрашивать! — улыбнулся Кравцов. — А рассказывать не о чем. Был у одного большого человека. Говорили о разном, в том числе и о таком, что идет под грифом "совершенно секретно". Вот, собственно, и все. Иди ко мне!

— Надо бы хоть свет выключить…

— Выключи, — не стал спорить Макс.

Рашель встала. Высокая, стройная в простом домашнем платье, которое и не должно было, по идее, "ничего показывать", но все равно не могло ничего скрыть.

— Безумие какое-то… — но она подошла к стене, опустила эбонитовый рычажок, выключая лампочку под потолком.

Стало темно, но ненадолго. Как только глаза привыкли, мерцающего красно-желтого света от пламени, игравшего в угольной горелке, оказалось вполне достаточно, чтобы увидеть как, заведя руки за спину, расстегивает женщина пуговицы на платье. Как опускается темная, теряющая форму ткань вниз к щиколоткам. Как переступает Рашель, выходя из "тряпичной кучи", освобождается от светлой, неразличимого в полумгле цвета сорочки, и нагая идет к нему.

"Вот так и выглядит счастье…"

Воды набралось уже вполне достаточно даже и на двоих, и Макс, не отводя жадного взгляда от идущей к нему жены, закрыл кран. Настала тишина. Он услышал гул пламени в горелке, плеск воды, когда Рашель перенесла длинную изумительной красоты ногу через край ванны, почувствовал ее ладони на своих плечах… Он думал, она сядет к нему на колени, так чтобы он мог обнять ее, лаская полные груди, но Рашель решила по-своему, как поступала и во многих иных ситуациях. Она села на него верхом, оказавшись лицом к лицу, и сказала голосом, упавшим на целую октаву и опустившимся еще глубже в грудь:

— Ну, и на какое безумство ты подписался на этот раз?

— Ты же знаешь, в какие игры играют люди, и каковы могут быть ставки?

— Не скажешь?

— Не надо тебе, — помотал он головой и положил свои сильные ладони на ее тонкие плечи. — Пока живы, мы вместе, а помирать я пока не собираюсь, и тебе не позволю…





Глава 8. Дела давно минувших дней…{4}





1.


Приснилась горящая степь, и черные тени несущихся сквозь белое пламя коней…

Проснулся рывком, как из омута вынырнул. Сердце бешено колотилось, металось там, за решеткой ребер, словно пойманный зверь в клетке, а в голове крутились обрывки фраз, бессмысленные и ни к чему конкретно не относящиеся, но будто бы только что где-то там — за темной стеной сна — орал во все горло:

"В штыки!.. В шашки!.."

Кто? Где? Когда?

Кравцов глянул искоса на Рашель. Жена спала, тихонько посапывая во сне тонким чуть вздернутым носом. Волосы рассыпались по подушке широкой волной. В полумраке спальни — начинался рассвет — они казались темными, возможно, даже черными, но на самом деле были рыжевато-каштановыми, того цвета, что пробуждал у Кравцова воспоминания об осени. Лиственный лес под солнцем, "Летний сад" в Петербурге, когда все краски осени смешиваются вместе, рождая настроение…

Он осторожно вылез из-под одеяла и, как был голый, пошел на кухню. Кухню им Котовский тоже обставил, что называется, на зависть, но она выглядела пустой и необжитой, что, в принципе, немудрено. Чугунная угольная плита оказалась холодной. Вряд ли Рашель растапливала ее хотя бы раз. Но зато на кухонном столе — у стены — стояла керосинка. Макс взял с полки коробок спичек, подкрутил колесико регулятора и зажег плоский фитиль. Вспыхнул фиолетово-желтый огонек. Кравцов наклонился, прикурил и только после этого поставил на конфорку полупустой чайник.

"Итак…"

Итак, не успел Кравцов вернуться в Москву, а охотники уже трубят в рожки, и охота эта опаснее войны, беспощаднее тифа.

"На горних высотах дуют смертельные ветры…"

Макс прогулялся по кухне, чувствуя под босыми ногами бодрящую прохладу крашеных досок, пыхнул папироской, вспомнил с сожалением о своей трубке — он к ней успел привыкнуть — и понял, наконец, что спать больше не будет. Тогда он вздохнул коротко, глянул в окно, за которым едва занимался рассвет и пошел искать чистые подштанники, тапки — ну, не ходить же все время босиком — и трубку с кисетом. Когда спустя десять минут, он вернулся на кухню, чайник с энтузиазмом попыхивал паром из круто вздернутого носика и посвистывал хрипло и с натугой, пытаясь справиться с нарастающим внутренним напряжением.

"В самый раз!"

Кравцов заварил чай прямо в граненом стакане. Сахар искать не стал, но зато плеснул себе в другой стакан немного оставшегося "с праздника" "шустовского" и, не торопясь, набил трубку.

"Итак, Григорий знает про Рашель…" — ну, не бином Ньютона! Одесса — город маленький, секреты в нем плохо хранятся.

"Во всяком случае, некоторые…"

Кравцову понадобилось больше года, чтобы уже в Москве — от Блюмкина — узнать, что Рашель — младшая сестра Лизы Винницкой.

Встретились в приемной Троцкого. Кажется, Яков искренне обрадовался, но сказать определенно трудно. Себе на уме человек, непростой, незаурядный.

— Я тебя вчера видел в Политехническом, — сказал, поздоровавшись. — Я ошибаюсь или с тобой была Рахель Кайдановская?

— Рашель, — автоматически поправил Макс.

— Можно подумать! — хохотнул Блюмкин.

— Ты с ней давно? — спросил, явно заинтересовавшись, через мгновение.

— А тебе какое дело? — Максу вопрос не понравился.

— Я сестру ее, покойную, знал, — вздохнул Яков. Кажется, вполне искренне.

— Сестру? — они жили вместе уже достаточно долго, но о сестре Рашель Кравцов слышал впервые. Она вообще не распространялась о своей семье, что, учитывая обстоятельства Гражданской войны на Украине, вполне могло быть обосновано. Макс и не спрашивал.

— Циля Кайдановская, — сказал Блюмкин, и в мозгу Кравцова "замкнуло цепь".

Они не были похожи, вот в чем дело. Старшая сестра, Циля или Лиза, как ее называли на русский лад, была черноволоса и черты лица другие, и цвет глаз, и манера говорить…

— Лизу убили в девятнадцатом, — сказал Макс на всякий случай.

— Я знаю, — кивнул Яков. — Очень красивая была женщина. Не такая, возможно, как твоя Рашель, — он выделил имя женщины интонацией, — но взгляды притягивала. Король в нее недаром влюбился, было в ней что-то такое…

— То есть, ты тоже…?

— Упаси боже! — всплеснул руками Блюмкин. — Где Япончик ходил, нам простым социалистам-революционерам ходу не было!

Старая ревность проступила в голосе, как плесень на хлебе. Стало неловко, и за себя, и за Якова.

— Ты знаешь, кто положил Винницкого? — спросил через пару ударов сердца.

— Нет, откуда? — пожал плечами Кравцов.

— Жаль, — глаза Блюмкина сузились, налились мглой. — Я бы этого доброго человека враз актировал. И за Мишу, и за Лизу.

"Но, прежде всего, за Лизу".

Ну, что ж! Знал Блюмкин, мог узнать и Котовский, но вот история с бриллиантами выглядела полным фарсом. То есть, не то чтобы из этого нельзя было "сшить кафтан". Дело — особенно имея в колоде пару сявок, готовых свидетельствовать перед революционным трибуналом о чем угодно — дело сверстать не так уж и сложно. Было бы желание, воля и средства. Средства у Котовского имелись, воля или страсть, что более типично для эпилептиков, прилагалась, желание, как не упустил случая намекнуть замнаркома, могло появиться.

"Сука!" — Кравцов сделал глоток коньяка и начал раскуривать трубку.

"Не кипятись! — сказал он себе. — С холодной головой ты опасный соперник, на нерве — сам себе враг!"

Все верно, но взять себя в руки оказалось отнюдь не просто. Ненависть, зажегшая сердце, была столь сильна, что на мгновение показалось, синим электрическим огнем полыхнул даже прохладный рассветный воздух.

"Итак…"

Проговаривая сейчас тот разговор слово за словом, Кравцов начинал понимать, что если за всем этим "безобразием" и угадывалась фигура наркома, то только в самом общем плане. Это не было похоже на "операцию" Фрунзе. Типичный бандитский фарт, вот что это такое. Разумеется, сложись так обстоятельства, Фрунзе, скорее всего, был бы совсем не против, объединить наркомат и РВС в одних руках. В своих, разумеется, руках. Но он вряд ли начал бы действовать именно сейчас и настолько прямолинейно. И потом, Михаил Васильевич послал бы разговаривать с Кравцовым Якира, а не Котовского. И это было раз. Однако и в то, что это всего лишь личная инициатива не по разуму преданного клеврета, не верилось тоже. Григорий Иванович отнюдь не дурак, не стал бы просто так, без причины, торопить события. И это — два. А причина, к слову, в разговоре, была озвучена — спешно подготавливаемая и ожидаемая многими со смешанными чувствами конференция ВКП(б)[45].

"Нет, не так. Котовский упомянул пленум ЦК, ожидаемый в мае, но думал-то он о конференции, это как пить дать!".

Разговоры о конференции шли повсеместно. Более того, в партии развернулась открытая дискуссия, которую поддерживали и Троцкий с Серебряковым, с одной стороны, и Сталин с Каменевым, с другой. У каждого был свой резон: Троцкий защищал свободу дискуссий в принципе, не решаясь или не будучи способен отказаться от своих идей даже тогда, когда гласное обсуждение тревоживших партию проблем могло ему только навредить[46]. Сталину же, утратившему часть с таким трудом завоеванного влияния, широкая дискуссия в партии открывала возможность интриговать и сколачивать новую коалицию, тем более, что его позиция выглядела заведомо выигрышной. Сталин предлагал свернуть НЭП. Возможно, что он верил в правильность этого решения, но, несомненно, и то, что ненависть к НЭПу владела душами многих рядовых — и не только рядовых — партийцев. Новая Экономическая Политика представлялась, и не зря, отступлением от идеалов Октября. Так все на самом деле и обстояло. "Купите бублики для всей Республики" вместо "Вставай проклятьем заклейменный!" Вот только никто не хотел задуматься над вопросом, а что это, собственно, такое "Идеалы Октября"?

Кто бы что теперь не утверждал, все способные здраво мыслить люди, тем более, люди, владевшие информацией по данному вопросу, знали, революция произошла в значительной мере неожиданно. Во всяком случае, никто — кроме сумасшедших пророков — ее так скоро не ожидал. Другое дело, что одни — Ленин, Троцкий, Свердлов — оказались к рухнувшим на них событиям готовы. А другие — Зиновьев и Каменев, например — нет. Однако, готовность организационная, не означает готовности концептуальной. Проблемы социальной революции и строительства социалистического общества в нищей малограмотной стране, окруженной к тому же многочисленными врагами, большинство из которых, к слову, являлись гораздо более развитыми в техническом и экономическом смысле странами; эти вопросы изучены были слабо, если рассматривались в теории вообще. Потому и выступили против этой революции и социал-демократы (меньшевики, бундовцы[47] и многие другие), и социалисты других направлений, те же эсеры, например. Классический марксизм — Маркс, Каутский[48], Плеханов[49] — не оставлял России никаких шансов, но и теоретические выкладки Ульянова серьезным людям убедительными не казались.

В этих условиях октябрь семнадцатого представлялся одновременно безумием и воплотившейся в жизнь утопией. Никто не знал толком, куда ведет эта дорога. Потому так долго — почти до конца двадцатого — и шли все вместе, большевики и другие ультралевые: эсеры-максималисты, анархисты-коммунисты, коммунисты-сионисты[50]… Каких только лозунгов не привелось слышать в то странное, безумное время. Однако жизнь брала свое и, в конце концов, Ленин вынужден был признать: военный коммунизм, показавший себя невероятно эффективным в условиях прямого военного столкновения, не способен обеспечить победы в долговременной перспективе. Так, если излагать смысл событий предельно упрощенно, и возник НЭП. И следует отдать должное Троцкому, наряду с левой фразой, вполне адекватно отражавшей стиль его мышления, была у него так же удивительная способность видеть несколько дальше произнесенных слов и видеть там суть проблемы. Когда в 1918 стране грозил транспортный коллапс он, не задумываясь, предложил милитаризовать тыл в той же мере, в какой был "милитаризован" фронт. Создание трудовых армий ведь преследовало именно эту цель — восстановить транспортное сообщение. Но уже в девятнадцатом году именно Троцкий, едва ли не раньше Ленина — а может быть, и раньше — заговорил о финансовых рычагах управления экономикой. Он поддержал Ленинский план и не видел пока реальной причины к свертыванию НЭПа. И Кравцов склонен был поддержать мнение тех в ЦК, кто сплотился вокруг "платформы Троцкого". Впрочем, Макс не тешил себя иллюзиями. Среди тех, кто поддержал Льва Давыдовича, было много таких, кто делал это из одной лишь политической необходимости, как они ее понимали, а не потому, что принимал экономические выкладки вождя. Смирнов и Крестинский, Серебряков, Бубнов и многие другие, всем им единство "правящего блока" казалось — на данный момент — важнее их собственного видения путей и средств социалистического строительства. Тем проще было аргументировать свою позицию Сталину. Рядовые партийцы ведь не представляли, не могли себе представить даже ближайших результатов перехода к внеэкономическим методам управления хозяйством. Товарный голод — увы — не исчезнет сам собой, а напротив, усилится. И социалистическая экономика, строить которую, разумеется, нужно так быстро, как только возможно, не построится быстрее, если отменим уже сейчас концессии, разгоним старых специалистов, какими бы ретроградами, бюрократами и контрреволюционерами они не были, и закроем, начавшую было складываться тенденцию к возвращению эмигрантов. О, да, они все там "бывшие", это так. Вот только процент окончивших гимназию или даже университет, среди них гораздо выше, чем среди нынешних командиров промышленности и торговли. Однако и принять такой взгляд на вещи отнюдь не просто. Образование требуется, которого нет, самостоятельное мышление, на которое многие товарищи, к сожалению, не способны или не приучены.

Кравцов и не заметил, как допил чай. Оказалось, что он уже какое-то время сидит с незажженной трубкой в одной руке и пустым стаканом — в другой. За окном набирал силы рассвет, а в голове складывалась окончательно мозаика политических раскладов, приведших к нынешней острой ситуации.

Макс раскурил трубку и вновь поставил чайник на огонь.

"Итак…"

Он прогулялся по кухне и вспомнил вдруг еще одно "кино" из прошлой жизни. Как ни странно, подробности той его жизни в будущем по-прежнему были Кравцову практически не известны. Зато время от времени "всплывали" в памяти разные разности, связанные с политикой или экономикой, персоналиями или войной. Сюда же следовало отнести и воспоминания о не написанных еще книгах, не спетых песнях, не снятых фильмах. Так вот, в одном из них некий чекист по фамилии Исаев, — "Исаев? Знакомая фамилия… Это ведь псевдо Блюмкина, или нет?" — внедренный в немецкую секретную службу, рисует на листках бумаги шаржи на тогдашних руководителей Германии и раскладывает из этих "портретов" пасьянс, пытаясь понять расклад сил в верхах. Чем-то подобным занимался сейчас и Кравцов, с той разницей, однако, что ему этот киношный прием был ни к чему. Он знал их всех лично… И левых, и правых, и не определившихся или определяться по тем или иным причинам не желавших.

После "реконструкции" двадцать второго — двадцать третьего годов, предпринятой Лениным "со товарищи" — даже если не все товарищи этого желали — и "реконкисты" Двенадцатого съезда, в Политбюро возникло шаткое равновесие. Троцкий, Серебряков и примкнувшие к ним Крестинский и Сокольников образовали достаточно сильный блок, имевший к тому же серьезную поддержку в Партии и Советах. Им противостояли Каменев, Сталин и Куйбышев. Но между теми и другими, или, возможно, не между, а где-то в стороне, держались, как минимум, два крайне сильных, хотя и условных объединения, максимум — тактических союза. И поддержка, полученная от этих "недоблоков" "империалистами", как с легкой руки Бухарина начали называть сторонников НЭПа, или "иконоборцами", как не без ехидства назвал левых коммунистов Карл Радек, могла резко нарушить сложившееся в ЦК равновесие сил. "Правые" — Рыков и Бухарин — не разделяли оптимизма борцов с НЭПом, но притом не слишком симпатизировали Троцкому, а Томский, и вовсе был себе на уме, но мнение профсоюзных активистов тянуло его влево. Однако еще важнее было то, что никакой отчетливо выраженной позиции до сих пор не заняли два настоящих тяжеловеса "советского политического ринга", не носивших, как ни странно, "звания" вождей: Фрунзе и Дзержинский. Фрунзе исторически тяготел к Троцкому, с которым его разделяли лишь претензии на власть в РККА. Что же касается Дзержинского, то тут все обстояло еще сложнее. У него были старые противоречия, как с Каменевым, так — и даже в особенности — со Сталиным. Но по своим убеждениям он все-таки был ближе к левым, чем к Троцкому, которого, впрочем, лично уважал и ценил. В этих непростых обстоятельствах крайне важным становилось то, кого поддержат сильные люди ЦК, имея в виду не только Оргбюро ЦК, но Центральный Комитет в целом. И вот тут-то и возникал особый интерес к личности начальника Военконтроля. Управление и само по себе являлось весьма ценным приобретением, ведь речь шла о "втором ГПУ". Но командарм Кравцов являлся к тому же популярным среди высшего комсостава РККА человеком. Герой Гражданской войны, приятель, если не друг, доброй половины "красных генералов", член РВС СССР и, если и этого мало, потенциальный член ЦК, вопрос о кооптации которого считался практически решенным.

"Сталин, — решил Макс, допивая второй стакан чая. — Больше некому".

То есть, разумеется, есть кому и без Иосифа — и таких не трудно найти и в Оргбюро ЦК и среди крупной государственной и партийной номенклатуры — но и в этом случае, за спиной фигуранта должен находиться один из членов Политбюро. Котовский не полез бы доставать каштаны из огня ни для Молотова, ни для секретаря ЦК Андреева, ни для кого-нибудь вроде "вождя" украинских коммунистов Кагановича[51]. Нет, шестерить, подставляя, в сущности, своего благодетеля, имело смысл только для очень "большого человека". И Каменев в роли такого человека Кравцову отчего-то представлялся с трудом…





2.


— У нас в отряде морячек был с Балтики. Врал, что с "Авроры", но это неважно. Не спал почти, курил самосад, пил чифирь, нюхал кокаин, — Рашель рассказывала ровным повествовательным тоном, собирая завтрак на скорую руку и "в упор не видя" сидящего за столом Кравцова. — Однажды упал с лошади и больше не встал.

— Шею сломал? — Макс есть не хотел, но и выглядеть идиотом было стыдно, и он старательно пережевывал горячую перловку.

— Нет, — покачала головой Реш и села напротив него. — Сердце остановилось.

— Я понял твой машаль[52], — улыбнулся Макс и засунул в рот еще одну ложку каши.

"За папу…"

— Что ты сказал? — удивилась Рашель.

— Я сказал, — выдавил сквозь кашу Кравцов, — что понял твою притчу, ребе[53].

— Откуда ты знаешь это слово?

— Я и другие слова знаю, — усмехнулся Макс, припомнив свои университеты. — Наверное, Фишман научил, а может быть, и еще кто до него.

— Фишман это кто? — поинтересовалась Рашель, забыв уже, что сердится на мужа за очередную бессонную ночь, проведенную, наедине с чаем и табаком.

"А кто нам мешает купить кофе? — подумал мимоходом Кравцов. — Кофе нынче свободно продается, да и стоит, наверное, не дороже денег. Вполне можно себе позволить…"

— Яков Фишман мой старый друг. Мы были вместе в эмиграции. А теперь он служит в моем управлении, — объяснил Макс, прожевав наконец пересушенную перловку и стоически зачерпывая следующую ложку. — Ах, да! Это тот тип, что изготовил для Якова Григорьевича Блюмкина бомбу, чтобы грохнуть посла Мирбаха.

— Ох!

— Да, нет, — покачал головой Кравцов. — Нормальный мужик. Не дерется, не кусается.

"За маму…" — и он снова набил рот кашей.

— Ой, а знаешь, кого я вчера видела?

— Господи, Реш! Ты же в ЦК работаешь, там все бывают!

— Не угадал, он — не все!

— Ну, не знаю! — с усилием проглотив кашу, возразил Кравцов. — Я вот позавчера заезжал к Бубнову, так, представь себе, встретил Николая Александровича Морозова, а старик, между прочим, еще в организации "чайковцев"[54] состоял!

— А у нас, в Отделе Культуры был Ромка Якобсон! Вот!

— Вах!

Ну, что ж, сюрприз, так сюрприз. Романа Осиповича знал и тот, другой, Кравцов из далекого завтра. Зачем-то ему были интересны лингвистические работы будущего профессора и лауреата. А вот нынешний Кравцов помнил Рому Якобсона еще по двадцать первому году, когда агент "Умник" доставил в Региступр из Праги, где работал в миссии Красного Креста, крайне важную информацию о военных приготовлениях Чешской республики.

— По делам или как? — спросил он, неудержимо "проваливаясь" в не такое уж далекое прошлое, потому что где Якобсон, там и Маяковский. А где Володя, там и Лиля. И двадцать третий год, разумеется и… да, это было интересное время.





Ретроспекция. 1923 год: На крутых поворотах (1)


С Маяковским его познакомил Якобсон. Представил мимолетно в какой-то нэпманской рюмочной и уехал в Прагу. Но тогда не срослось. Возможно, потому что Маяковского мало интересовали военные мужчины, которых в Москве двадцать второго — в определенных кругах, разумеется, — было более чем достаточно. Но в январе двадцать третьего, когда в кафе "Эксельсиор"- они зашли туда отметить какой-то пустяк, кажется, брошюру, написанную Реш, — Генрих Эйхе окликнул знакомых по Чите поэтов, все случилось по-другому. Там были, если память не изменяет, Николай Асеев и еще один Николай — Чужак, — с которым, как тут же выяснилось, Кравцов встречался в одиннадцатом или двенадцатом году в Женеве. И еще с ними выпивал Маяковский… Он показался тогда Максу уставшим и каким-то пришибленным. В общем, "не таким". Не громким, без блеска в глазах. И даже размерами, вроде бы, убыл. Они ведь с Максом были практически одного роста, но все равно, при прошлых встречах — за прошедшее время их странным образом набралось уже несколько — поэт производил впечатление "огромного мужика". Ну, так вот, в этот раз он таким большим уже не казался.

А потом Маяковский поднялся нехотя из-за стола, почти по-хамски демонстрируя нежелание знакомиться, здороваться, вообще что-нибудь делать для окружающих неблагодарных сапиенсов. Встал, оглянулся, поднял руку для вялого — через "не могу" — приветствия, увидел Рашель, и… Он буквально расцвел вдруг, наполнился жизнью, засверкал, увеличился в размерах.

"Убью". — Решил Кравцов, наблюдая происходившую прямо на его глазах метаморфозу.

"Нет, — подумал он через мгновенье. — Нет, зачем? Если она предпочтет такое… э… не мне ее судить. Но сломать "красавцу" ноги, одну или две, а заодно и руки, обе, будет вполне по-мужски, ведь так?"

Однако, к счастью, никакого ущерба русской литературе не случилось. Владимир Владимирович, видит бог, испортил Кравцову настроение на добрых две недели и крови выпил пуд. Он все время шатался рядом, объявляясь в самое неподходящее время в самых неожиданных местах. Он атаковал. Давил. Пытался "сломать" Реш, подавив ее своим буйволиным напором, своим маниакальным упорством, своей — с истериками и пьяным бредом — любовью, похожей на отравление опиатами. Временами, Максу становилось неловко и стыдно за великого — без дураков — поэта, а в другие моменты хотелось применить к футуристу что-нибудь эдакое, "кубистическое" и чтобы побольнее. Но однажды — дело происходило на их с Реш квартире в меблированных комнатах "Петергоф", что на углу Воздвиженки и Моховой[55] — он услышал разговор Маяковского с Рашель в соседней комнате и успокоился.

— Убери руки! — это был голос Реш, холодный, словно сталь казачьей шашки. И звучал ее злой шепот, как шелест клинка, рассекающего воздух. — Руки убери! Я тебе кто? Потаскушка твоя, Лилька?

В ответ какое-то бульканье горловое, то ли рыдания, то ли придушенные вопли. Кравцов даже испугался, не натворил бы гений беды, но в следующее мгновение снова услышал голос Рашель.

— Это наган. — Сказала она. — И он у меня не для красоты, а для дела. Меня сам товарищ командарм Кравцов стрелять учил! Еще раз подойдешь ближе, чем на три метра, отстрелю яйца. Дотронешься, вообще, на х-й, убью! Все понял? Пшел вон! И чтобы о любви больше не слышала, я женщина замужняя — мне нельзя!

Кравцов, услышав эту тираду, улыбнулся и ощутил, как тяжесть уходит из сердца. Ведь, как ни крути, а он был всего лишь какой-то Кравцов, а Володя — великий поэт, и женщины буквально сходили от него с ума. Впрочем, не все.

Генрих тогда же рассказал Максу кое-что об отношениях Маяковского с необычайно витальной и полной откровенного полового вызова женой довольно известного литературного критика Осипа Брика. То есть, известным тот был, разумеется, в определенных кругах, но так сказал Эйхе, да и Кравцов что-то такое вроде бы помнил из своего будущего-прошлого. Дамочка эта крутила Владимиром, как хотела, притом, что он ей тоже то и дело изменял. Но, отгуляв очередной скоропалительный роман, поэт, как привороженный возвращался к своей Лилечке, у которой, и кроме Оси — а своего мужа она, что характерно, продолжала все это время любить или, во всяком случае, желать, — случались разнообразные увлечения. И вот когда она влюблялась в кого-то ещё, для Маяковского начинались совсем уже тяжелые времена. Ему и так было совсем непросто делить любимую женщину с кем-то еще. Но Осип хотя бы официальный муж… А если появлялся кто-то на стороне? Это, к слову, тоже сильно озадачило Кравцова. Нет, гулящих баб он на своем веку повстречал немало, и не склонен был их даже осуждать. В этом смысле, он, как революционер, выступал за полное равенство полов. Но обычно женщины такого сорта выглядели эффектно, или уж дело происходило в какой-нибудь совсем дальней, богом и людьми забытой деревне, где всех нормальных мужиков на войне поубивало, а бабы не народились. Однако Кравцову Лиля Брик красавицей не показалась. Ни с первого взгляда, ни со второго, ни после долгого знакомства. Внешность вполне заурядная, но Эйхе прав: она буквально излучала желание. Сила пола, как выражались в эту эпоху, развита была в ней неимоверно, и Макс согласился, увидев ее в первый же раз, что немного найдется подходящего возраста мужиков, что способны устоять против эдаких чар. Ее колдовство было природное, безошибочное, и действовало наверняка.

Очередной жертвой Лили — или, лучше сказать, очередным избранником — оказался ни кто иной, как сам товарищ Краснощеков. Александра Михайловича Кравцов знал лично. Познакомились в двадцать втором, весной, когда бывший глава ДВР еще работал заместителем наркома финансов. И надо сказать, что даже на фоне весьма нерядовых людей, из которых состояла московская элита той поры, Краснощеков выделялся своим недюжинным интеллектом и невероятной биографией. Анархист, выпускник факультета права и экономики Чикагского университета, автор научных трудов по экономике и борец за права американских трудящихся, он пережил годы Революции и Гражданской войны на Дальнем Востоке, то, митингуя и заседая во всевозможных "советах" и "Дальбюро ЦК", то, уходя в подполье, воюя с интервентами и белогвардейцами, балансируя в прямом смысле этого слова на лезвии ножа и несколько раз избежав расстрела, исключительно благодаря счастливой случайности. В ДВР его обожали и боялись. Сволочи строчили на него доносы в Москву, и, судя по всему, было за что. Он работал с эсерами и меньшевиками. У него в Чите и анархисты заседали в правительстве даже после того, как их "почикали" в России. Футуристы издавали журнал, вокруг которого собирались такие люди как Давид Бурлюк и Николай Асеев, а военным министром ДВР служил Генрих Эйхе, поддерживавший Краснощекова до самого конца, пока его самого не сократили.

Первым убрали с Дальнего Востока Эйхе. Сменили командные кадры армии, лишили "диктатора" поддержки вооруженной силы. Потом вызвали в Москву самого. Александр Михайлович уже приезжал в двадцатом, приехал и в двадцать первом. Тут его с должности и попросили, объяснив, что так лучше для партии. А Краснощеков с лета семнадцатого являлся большевиком — если и не по убеждениям, то хотя бы формально, — и отказаться не смог. Да и как тут откажешься, если ты один и за тридевять земель от своей столицы. Но и разбрасываться такими кадрами не резон. Ленин так тогда и сказал, да и Троцкий знал и ценил Александра Михайловича еще по работе в Америке[56]. Так Краснощеков стал замнаркома, но долго в Совнаркоме не продержался. И там достали. Пришлось уходить в Промбанк СССР, который он сам и создал, и возглавил.

Высокий, сильный и яркий, зрелый, состоявшийся мужик, свободно говоривший и писавший на пяти или шести языках, он легко очаровывал женщин, тем более что был хорош собой и умел галантно ухаживать. Так что влюбленность Лили объяснить было несложно — она называла его "Второй большой"[57] — труднее понять, что нашел в ней он. Но роман получился знатный, о нем, как позже поведала Кравцову жена, судачила вся Москва. И становилось понятно, отчего Маяковский выглядел тогда, при их встрече в кафе, таким несчастным.

"Я теперь свободен от любви и от плакатов, шкурой ревности медведь лежит когтист".[58]

Загорюешь тут, когда любимая женщина спит и с тем, и с другим, но не с тобой. Или и с тобой тоже, но редко и мало, а у тебя гордость, любовь и страсть, и половой аппетит, как у голодного волка. На диете долго не просидишь, странно, что вообще не застрелился.





Ретроспекция. 1923 год: На крутых поворотах (2)


— Ко мне вчера приходила Лили, — тон у Реш был озабоченный, она хмурилась.

— Какая Лили? — Кравцов в очередной раз вернулся со службы ночью, когда жена уже спала, поэтому разговаривали — "сразу обо всем" — за завтраком. Следующая оказия могла случиться и завтра, или даже послезавтра.

— Брик… Ну, эта…

— Да, помню, — Макс понял, о ком речь. — Сюда приходила?

— Нет, — мотнула головой Рашель. — В ЦК.

— Она разве член партии? — Макс еще не разобрал интригу и пытался, как он в таких случаях выражался, "нащупать гать".

— Нет, она беспартийная, — объяснила Рашель. — Маяковский, кстати, тоже. Она приходила ко мне. Просила помочь.

— А что Луначарский уже не помогает? Их же Анатолий Васильевич лично опекает…

— Здесь он ей помочь не сможет.

— Где это "здесь"?

— Ты что же не слышал разговоров про Краснощекова? — удивилась Рашель.

— Не слышал.

Кравцов действительно был последнее время настолько занят, что ему было не до "светской хроники", но тон жены настораживал.

— Рассказывай! — предложил он.

— Ну, ходят слухи о растратах, о кутежах…

— А на самом деле?

— Лиля говорит, кто-то специально распускает слухи, чтобы был повод для ареста. Но, Макс, он действительно для многих, словно бельмо на глазу. Я и раньше слышала. Каганович его как-то назвал "американцем", а Андреева, мне рассказывали, чуть удар не хватил, когда Александр Михайлович написал в анкете, что он в социалистическом движении с 1897 года.

— Ну, так он, и в самом деле, один из старейших революционеров, — пожал плечами Кравцов.

— Но Андреев-то в партии с четырнадцатого года и всем уши прожужжал, какой он заслуженный товарищ.

— Ну, и что? У меня у самого партстаж с девятьсот пятого.

— Вот тебя за это и любят некоторые товарищи.

— А сам он что? — Кравцов доел бутерброд, допил чай, но вставать из-за стола не торопился. "Дело" Краснощекова хорошо укладывалось в общую атмосферу, сложившуюся в Москве в мае 1923 года. Это стоило обдумать, да и человека жаль. Хороший, умный мужик, не фанатик, не начетчик. Грамотный, разумный экономист, великолепно разбирающийся в финансах, но да… "не свой". Не пролетарий, одним словом. И притворяться не хочет.

"Жил бы в своей Америке, беды не знал. Практикующий успешный адвокат, ректор Рабочего университета… А сам-то ты, Кравцов, чем занят? Тебе кто мешает?"

Любопытный, между прочим, вопрос: откуда вдруг такая пламенная страсть к Революции? Откуда это "горение" и служение? Кажется, в прошлой жизни он не разделял идеалов коммунизма, и к социалистической идеологии относился скептически. Ан, вот как вышло! В этом самом ЦК и состоит.

— А сам он что? — спросил Макс, закуривая. — Ну, Владимир Ильич, допустим, сейчас болен, не принимает. Но Троцкий Краснощекова лично знает. Почему сам к Троцкому не пошел?

— Не знаю, — покачала головой Рашель и тоже закурила. — К Льву Давидовичу, поди, и не попадешь так просто.

— Краснощеков — "не так просто", — возразил Макс. — Впрочем, неважно. Я наведу справки, только ты не обнадеживай, пожалуйста. Кто его знает, что там на самом деле произошло.





Ретроспекция. 1923 год: На крутых поворотах (3)


— Докладывайте! — голова была тяжелая, и уже третий день приступами схватывало виски.

Надо было бы отдохнуть, отлежаться, но куда там! Управление итак уже едва ли не перешло на казарменное положение — заговоры, шпионаж, диверсии, бандитизм — так еще и свои мутили воду. ГПУ словно с цепи сорвалось. Врагов искали везде, где надо и не надо. Но, судя по всему, кое-кто решил, что пришло время окончательно освобождаться от чуждых элементов. За один только июнь пришлось "освобождать из узилища" двадцать семь бывших офицеров царской армии, служивших в штабах и учреждениях РККА, и четырех инженеров, связанных с Артиллерийским управлением. И что обидно, доносы писали свои же красные командиры, не говоря уже о товарищах комиссарах, те самые, что победили в Гражданскую отнюдь не без помощи этих самых "спецов". Кто воевал, занимая мало-мальски значимые должности, не знать этого не мог. Но знать, понимать и делать из понятого выводы способны не все. Писать начали еще во время войны, заваливая кляузами и доносами и особые отделы, и политуправление, и реввоенсовет. Заблуждались или сводили счеты не суть важно: наушничество среди русских офицеров было не в чести. Но и бывшие, успевшие вскочить на подножку локомотива Революции, писали тоже. А чекисты… что ж, им такой оборот только в прибыль — они же и поставлены затем, чтобы бдить. Вот и хватают всех подряд.

"Энтузиасты, твою мать!"

— Докладывай! — Кравцов взял было папиросу, но сразу же понял, что курить не сможет: тошнить начинало от одного запаха табака.

— Следствие выдвигает обвинения по следующим пунктам, — Веня Агас, несмотря на молодость, был человеком опытным и образованным. Гимназию успел закончить до Революции, пожил в Америке, поучаствовал в боях, закончил 3-и Командные курсы РККА. — Первое, растрата. В деле фигурируют семь эпизодов. Однако все случаи, так называемой, растраты относятся к кредитованию строительства или экспортно-импортных операций, осуществляемых Советско-Американскими предприятиями, например "Русско-Американской Индустриальной Корпорацией", во главе которой стоит сам Краснощеков, и "Американо-Российским Конструктором", директором которого является брат Александра Михайловича Яков Михайлович. Проверка отчетности и бухгалтерских книг, проведенная нашим экономическим отделом, фактов нарушения финансовой дисциплины, приказов и директив вышестоящих финансовых и плановых органов Союза ССР не выявила. Как директор банка Краснощеков имеет право определять процент ссуды в зависимости от конкретной сделки. Тем не менее, границы разумного перейдены не были ни разу, и банк убытков не понес. Напротив, активы Промбанка, стараниями его директора, увеличились за восемь месяцев в десять раз. Восьмой эпизод — конкретно кредитование строительных работ, осуществляемых "Американо-Русским Конструктором" на Тверской улице[59] — выделен в отдельный пункт обвинения, так как в нем фигурирует родной брат Краснощекова. Сюда же отнесены факты перевода заработной платы, получаемой Александром Михайловичем от "Русско-Американской Индустриальной Корпорации" — двести долларов САСШ в месяц — в Америку. Деньги пересылаются жене Краснощекова Гертруде и сыну Евгению. Справка: Гертруда Тобинсон (фамилия Краснощекова в САСШ) является гражданкой САСШ и в отличие от своего мужа (они развелись в январе 1923) от американского гражданства никогда не отказывалась…

Ну, что ж, ребята справились с заданием даже лучше, чем Кравцов мог надеяться. И излагал Веня грамотно, четко и ясно, отмечая существенные моменты, комментируя непонятные для "стороннего" человека факты, термины, события. Краткая биографическая справка не содержала, впрочем, ничего нового. Сам Кравцов знал много больше: ему "позволили" посмотреть личное дело Краснощекова в ЦК, да еще и Эйхе интересные вещи о председателе ДВР рассказал. После рассказов Генриха, Макс зауважал "обвиняемого" еще сильнее. Это был их кадр! Человек, который понимал в экономике и финансах, как мало кто еще в СССР. И мужик нормальный, в Гражданскую за чужими спинами не прятался и труса не праздновал. Работал, рисковал, сражался и снова работал. А дело… дело было не просто сшитое "по желанию заказчика", оно было шито белыми нитками. Сделано грубо, сметано небрежно. Содержало множество фактических ошибок и явных противоречий, не говоря уже о таких пустяках, как надуманные огульные обвинения во всем подряд. Расчет, по-видимому, строился на том, что "относительно Краснощекова все равно есть решение".

— … любовница… Лилия Юрьевна Брик… кутежи…

— Я участвовал в "кутеже" от 19 февраля, — устало сказал Макс.

— Я знаю, — сухо кивнул Агас. — Сведения о кутежах и дорогих подарках не подтверждаются. Все в рамках финансовых возможностей товарища Краснощекова. Оклад директора банка, премиальные от сделок… Оклад члена коллегии ВСНХ Краснощеков передает в фонд "Восстановления промышленности".

— Кто ведет дело?

— Следователь Чарыжный из Верховного трибунала ВЦИК.

— Постой! — Кравцов этим сообщением был не просто удивлен, ошеломлен. — А ВЦИК здесь причем[60], и почему не ЭКО?[61] Это ведь их профиль?

— Не знаю, — растерялся Агас. — Мы их с самого начала обнаружили и взяли под наблюдение. А ОГПУ вроде бы никакого внимания к Краснощекову не проявляет, прокуратура тоже.

— Значит, Крыленко… интересно, — почесал висок Кравцов. — Очень интересно…

"А Крыленко-то здесь, каким боком?"





* * *


— Тут, Макс Давыдович, вырисовывается, между прочим, крайне любопытная картина, — Константин Павлович Саука не тушевался, но и не "выпендривался". Цену себе знал, имел самоуважение, однако понимал и то, как устроены иерархические по своей сути военные организации. — Я бы сказал, групповой портрет. Вам в ваших заграничных странствиях, не приходилось ли, случаем, видеть картины "Выступление стрелковой роты капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Виллема ван Рёйтенбюрга"?

— Что, так и называется? — не поверил своим ушам Кравцов.

— Именно так, — кивнул бывший товарищ Будрайтис. — Но люди ленивы и перекрестили полотно в "Ночной дозор".

— Ага. — Макс покрутил головой и прикурил от остро пахнущей бензином зажигалки. Папиросы — а это была привезенная кем-то из Питера пачка "Самолета" — ему решительно не нравились, но набивать трубку показалось делом долгим и утомительным. — Я видел эту картину в Амстердаме. А какое отношение…?

— Самое прямое, — Саука тоже закурил и посмотрел куда-то мимо Кравцова, словно вспоминал знаменитое полотно Рембрандта. — Выражение лиц. У них все написано на лицах, в глазах, в позах. Можно целые истории о каждом рассказать.

— Понимаю, — кивнул Макс, хотя сложный художественный образ, выстроенный Константином Павловичем, оставался для него пока всего лишь литературным приемом, никак не более.

— Валериан Владимирович написал о деле Краснощекова две статьи, одну для "Известий", другую — для "Правды", но в редакции газет пока не передал. Продолжает, видимо, работать над формой и содержанием. Весьма скрупулезный человек, и ответственный. Н-дас… Однако известно, что известинскую статью читали уже Андреев, Молотов, Евдокимов… и Дзержинский. Крыленко тоже читал.

"Значит, интерес в самых верхах, — решил Макс, слушая своего главного "секретчика". — Куйбышев это ведь не рядовой товарищ. Начинают компанию? Краснощеков взят для затравки и острастки? Возможно…"

Это казалось возможным, но требовались доказательства, и он надеялся получить их так скоро, как получиться. Но, в любом случае, тянуть с таким делом нельзя: можно не только хорошего человека погубить, но и удар "под дых" пропустить — потом не встанешь.

— Почему не ЭКО? — спросил Кравцов.

— Судя по всему, решили не втягивать в конфликт ОГПУ. Верховный трибунал — это ведь советская власть, коннотация другая.

— Кто решил?

— Ходят слухи, что идея возникла во время встречи Предсовнаркома и наркома РКИ.

— Слухи к делу не пришьешь.

— Скоро будет свидетель.

Допустим, — пыхнул папироской Кравцов. — А кто этот, Чарыжный?

— Никто, — отмахнулся папиросой Саука. — Случайный ферт. И по этому случаю, имею предложить следующее. Если Чарыжный поскользнется ненароком, возвращаясь в общежитие с работы, или хулиганы, скажем, побьют… Не до смерти, разумеется… Дело практически наверняка передадут Льву Лазаревичу Никольскому — следователю по особо важным делам Верховного трибунала…

— А наш интерес в чем?

— Никольский, в то время Фельдбин, служил заместителем начальника Особого отдела 12-й армии, и я его тогда на Польском фронте встречал. Человек неглупый и не подлый. И он сейчас как бы в воздухе подвешен. Служил в ЧК, но не в самой черезвычайке, а на фронте, в Особом отделе, потом — в погранцах в Архангельске. Сейчас заканчивает школу Правоведения при университете и служит у Крыленко, а потом что? А у него жена молодая — студентка медицинского факультета…

— Предлагаете, пригласить? — поинтересовался Макс, обдумывая предложение Сауки. Чем дальше, тем больше оно казалось ему не лишенным интереса. — Обогреть и раскрыть перспективы?

— Почему бы и нет? — пожал плечами Константин Павлович. — Никольский член партии, опытный следователь, образованный, и к тому же из военной контрразведки. Наш кадр, как ни посмотри.

— Ну, что ж, — кивнул Кравцов. — Если так, пусть Чарыжный поскользнется…





* * *


— Здравствуйте, Лев Лазаревич! — Кравцов обошел стол и протянул руку несколько удивившемуся его демократизму Никольскому.

В этот момент Макс как бы увидел себя глазами посетителя. Ну, он вполне осознавал размеры "своего величия", но временами об этом забывал.

— Добро пожаловать домой!

— Домой? — переспросил Фельдбин, но тут же взял себя в руки.

"Второй раз не поймается, — решил Кравцов, — но и к лучшему…"

— Ну, вы же, кажется, и начинали как контрразведчик?

— Я начинал как чекист.

— А сейчас вы кто?

— Сейчас я следователь Верховного трибунала.

— Вот и славно, — улыбнулся Кравцов. — Присаживайтесь, Лев Лазаревич. Курите.

Он вернулся на свое место за столом и неторопливо раскурил трубку.

— Вот и скажите, как следователь Верховного трибунала, что вы думаете о деле Краснощекова?

— Часть утверждений, содержащихся в деле, проверки не выдержали, — осторожно сформулировал Никольский.

— Какие, например?

— А как же тайна следствия? — возразил молодой следователь. — Я не имею права обсуждать с посторонними детали порученного мне дела.

— Ну, тут вам придется решить прямо сейчас, посторонний я или нет. — Макс пыхнул трубкой и не без раздражения отметил, с какой легкостью перенимает "подлые" приемы. — Но когда будете решать, примите во внимание вот что. Дело это будет докладываться на специальном заседании Политбюро. Вы же понимаете, что речь идет не о рядовом партийце, да и вообще не о нем, собственно?

— Мне никто не говорил, что дело на контроле в ЦК, — Никольский был не из тех, кто легко ломается. Умен, соображает быстро, и чувством собственного достоинства не обделен. Поэтому и ломать его Кравцов не собирался. Хотел лишь найти "консенсус".

— Дело на контроле в ЦКК, а Политбюро — это моя инициатива.

— То есть, вы тоже считаете, что Краснощеков растратчик?

— Между прочим, — усмехнулся в ответ Кравцов, — я бы тоже мог сказать, что не обсуждаю профессиональные вопросы с посторонними, тем более, что у меня и позиция повесомее, нет?

— Да.

— Так вот, — Макс убрал с губ улыбку и посмотрел на молодого следователя тем взглядом, который появился у него, по словам знакомых, еще в Гражданскую. Многие под этим взглядом чувствовали себя неуютно. Ежились, начинали потеть. Говорили, что взгляд "тяжелый", давящий, неприятный. — Я вас не для того пригласил, чтобы изображать "фигуру умолчания". Я Краснощекова знаю лично. Знаком и с его "любовницей". Никаких мехов он ей не дарил, вернее, подарок был, но один и вполне директору банка по средствам. Он ей муфту из чернобурки зимой подарил. Это все. Дачу в Пушкино снимает, это правда. Она ему служит и для представительских нужд. Кутежей там не было, хотя выпивки, в том числе с моим участием, были. Люди мы взрослые, водку пьем. Иногда много. Мои люди… наши люди из Военконтроля провели собственное расследование: факты растрат, коррупции и использования положения в корыстных целях не подтверждаются.

— Вы не имели права проводить расследование, — твердо сказал Никольский.

— Вообще-то имел, — Кравцов пыхнул трубкой и нажал на кнопку электрического звонка. — По делу проходит краском Генрих Христофорович Эйхе. Он обратился с жалобой по инстанции. Военконтроль принял вопрос к рассмотрению. Вот и все.

— Просто это у вас…

— У нас просто! Дмитрий Николаевич! — обратился он к вошедшему в кабинет референту. — Организуйте, пожалуйста, нам с Львом Лазаревичем чаек!

— Revenons a nos moutons[62], — сказал Кравцов, когда за референтом закрылась дверь. — Вы ведь знаете французский?

— Да.

— Вот и хорошо. В уничтожении товарища Краснощекова, — Макс специально выделил слово "товарищ", — заинтересованы некоторые видные деятели партии. Например, Валериан Владимирович Куйбышев. И я могу объяснить вам, почему. Во-первых, он "не наш". Социал-демократ? Несомненно. Но вот настоящий ли он большевик, многие сомневаются. Его биография раздражает: ведь он в социал-демократическом движении не меньше чем Сталин или Бухарин, хотя в ВКП(б) вступил только в семнадцатом. Он бывший глава государства, да и теперь, по-умному, должен был бы быть среди вождей. Но главное то, во что Краснощеков верит. Он ведь и в ДВР пытался внедрить — и небезуспешно — американскую экономическую модель, и сейчас выступает за НЭП. В контексте борьбы левой оппозиции против Новой Экономической Политики, уничтожение Краснощекова, как знаковой фигуры приобретает особое значение. Вы следите за ходом моей мысли?

— Да, — кивнул Никольский.

— Если вы доложите на Политбюро, что Краснощеков не виновен, ни Сталин, ни Каменев довольны не будут, а Крыленко вас не поддержит. Поддержу я. Если же вы сломаетесь и пойдете на поводу у "некоторых заинтересованных лиц", я положу на стол Политбюро свое собственное "дело Краснощекова" и в качестве превентивной меры размажу вас так, что, если даже Краснощекова посадят, сидеть будете вместе с ним. За фальсификацию следственных материалов. Dixi![63] Слушаю вас.





* * *


— Таким образом, — Кравцов мысленно перекрестился, но лицом не дрогнул. — Дело Краснощекова следует считать грубо сфабрикованной провокацией, имеющей целью компрометацию видного революционера и одного из крупнейших наших деятелей на экономической ниве. Мне, как члену Центрального Комитета, представляется, что вопрос этот можно и должно вынести на рассмотрение партийного съезда. Нет сомнения, что Новая Экономическая Политика принесла стране не только благо, разрешив сложившийся в Республике и грозящий самому продолжению Революции кризис, но и создала условия, в которых нестойкие, идейно невыдержанные товарищи идут, и будут идти на корыстные преступления. Эту правду мы от членов партии скрывать не можем и не должны. Но у нас есть ОГПУ, Органы юстиции, Военконтроль, наконец, если речь идет о Красной Армии, чтобы бороться с взяточничеством, растратами и иными экономическими преступлениями. Эту борьбу, однако, не следует превращать в кампанию, и тем более, не должны пострадать в ней невинные…

"Ну, вот я и заработал себе врага… и не одного".

Ни Сталин, ни Куйбышев, ни Дзержинский содержанием его речи довольны, по-видимому, не были. Но против связки Ленин — Троцкий выступить побоялись. Впрочем, прошло совсем немного времени, и они припомнили Кравцову его активизм. Он об этом, однако, отнюдь не жалел. Сделал доброе дело, — спас хорошего человека — и политику, которую считал верной, спас от одной из первых попыток ее дезавуировать…





Глава 9. Жаркое лето двадцать пятого





1.


Автомобиль пропылил по избитому телегами проселку, свернул на совсем уж ничтожную дорожку, поросшую клочьями травы, бурьяном да крапивой, отчаянно петляющую среди встающих все плотнее деревьев, и въехал в лес. Впрочем, не чащоба, какая-нибудь! Две минуты тарахтения мотора среди зеленоватого полусвета, пронизанного тут и там золотыми лучами, и они выбрались на берег реки.

— Нравится? — Бубнов вылез из машины, оправил рубаху под ремнем, повел плечами. — Хорошо!

— Неплохо, — хмыкнул в ответ Кравцов.

Он не относился к числу тех русских интеллигентов, кто впадает в раж, едва попав на лоно природы. Более того, он ее — природу эту во всех ее видах и проявления — после восьми лет войны на дух не переносил. Он родился в городе, вырос в Петербурге среди гранита и мостового камня, и если что и предпочитал суровой строгости Северной Столицы, так это милую бестолковицу итальянских городов, проникнутую токами истории и отмеченную аурой любви, тайны и красоты.

Макс оглядел берег, небыструю воду, струившуюся из ниоткуда в никуда, и, вытащив из кармана кисет, стал набивать трубку.

— Вопрос о кооптации тебя в ЦК практически решен. На следующем пленуме и проголосуем. — Бубнов неодобрительно глянул на трубку — мол, стоит ли пакостить табачным дымом эдакую благодать? — но промолчал.

— Проголосуете, буду, — пожал плечами Кравцов.

— Да, ты, братец, никак не доволен? — улыбнулся начальник Политуправления РККА.

— Окстись, Андрей! — по-сталински взмахнул трубкой Макс. — Я что карьерист, какой, чтобы такому делу радоваться? Работы больше станет, ответственности…

— Прав.

— Намекаешь?

— Интересуюсь.

— Спрашивай, — предложил Макс, закуривая.

С Андреем Бубновым они совершенно неожиданно сошлись и подружились на Украине. И встречались, вроде бы, нечасто, и общались не подолгу, а все равно взаимная симпатия была очевидна. На "ты" перешли сразу, и с тех пор никогда в разговорах не ходили вокруг да около. Спрашивали один другого напрямую, и отвечали друг другу точно так же.

— Твоя позиция в дискуссии о централизации экономики?

— Андрей, нам пока нечего особенно централизовывать. — Макс пыхнул трубкой, еще раз поглядел на воду и перевел взгляд на Бубнова. — Да и эффективность наших — советских — "предпринимателей" оставляет желать лучшего. Ты знаешь, за что меня в двадцать третьем поперли?

— За то, что товарищ Троцкий тебя открыто поддержал. Ты, брат, слишком близко к его платформе стоял.

— Ну, если так, то скорее уж Ленин меня тогда поддерживал. Как Владимир Ильич слег окончательно, так и поехало… — вздохнул Макс, вспоминая то время. — Но конкретно, мне Куйбышев дело Краснощекова простить не мог. И понимаешь, я все удивлялся, никак уразуметь не мог, что же он так взъелся на Краснощекова, а заодно и на меня? Ну, лопнуло дело. Ну, оказался человек невиновен. Ну, пусть даже ослабило это компанию против "стяжателей", что с того? А потом разобрался. Это же целая философия, и не на пустом месте, заметь, выросшая. Обвинения против Краснощекова инициировались теми же самыми людьми из Наркомфина, что "ушли" его в свое время с должности замнаркома. Они да Госбанк, вот откуда там ножки росли. А дело-то простое, как кавун! Промбанк Александра Михайловича за счет гибкости кредитования привлекал огромные капиталы. Из Америки доллары рекой текли. Эффективность налицо! Внутренние затраты минимальные, нахлебников, почитай, и нет. А в Госбанке? Это, Андрей, называется плохим капиталистическим словом "конкуренция". Только наши товарищи решили соревнований не устраивать, а просто убрать конкурента с дороги, и все. Так проще, но, с другой стороны, они исключительно искренние люди. Они так видят ситуацию. И Куйбышев видит то, что видит: успешная работа Краснощекова — это реклама капиталистических методов хозяйствования, американской модели, и нож острый для противников НЭПа. Просто удар в спину Революции и ее идеалам, понимаешь!

— Допустим, — спокойно кивнул Бубнов. — Пусть так. Но индустриализацию нам руками нэпманов не провести, это тоже факт, или я чего-то не понимаю?

— Да все ты правильно понимаешь, — усмехнулся Кравцов. — И я, заметь, с тобой не спорю. Не будут нэпманы проводить нам индустриализацию, сами не будут. Но прими в расчет и другое. За сохранение НЭПа — пусть и в урезанном виде — выступает не только Троцкий, которому сейчас — по уму — следовало бы о судьбах мировой революции радеть, а не о выпечке калачей в Пензе, но и Рыков! Рыков тоже за, потому что одно другому не помеха, если в крайности не впадать. На самом деле мы с помощью НЭПа решили проблему товарного голода. Концессионеры вместе с нэпманами, худо бедно, поднимают из могилы местную промышленность, крестьяне сдают хлеб по государственным закупочным ценам, имея возможность продавать излишки на рынке. Развивается внутренний рынок, почти восстановилась обескровленная войной и Революцией деревня. Кооперация опять же…

— Ликбез только проводить со мной не надо! — улыбнулся Бубнов, являвшийся по совместительству еще и ответственным редактором "Красной звезды". — Я сам это дело умею.

— А я и не провожу. Я отвечаю на твой вопрос.

— Извини.

— Извиняю. И вот тебе, Андрей, еще один пример. В Северо-Западном крае, как и везде, впрочем, года до двадцать третьего через границу только ленивый не ходил. Погранцы с ног сбились, но рельеф местности там — леса и болота — таков, что попытки полностью перекрыть границу — мартышкин труд. Ходили и через финскую, и через эстонскую, а там, между прочим, у Пскова и латвийская. И к слову, не одни только контрабандисты. Нелегалы савинковские и кутеповские тоже туда сюда шастали, но это совсем другая история. На Совнаркоме Северной Коммуны сидит Молотов. Ты его по ЦК должен знать.

— Знаю, — надышавшийся свежим воздухом Бубнов закурил наконец папиросу, и Макс перестал испытывать неловкость, попыхивая своей трубочкой. — Мужик неглупый, въедливый, несколько тяжеловесный, правда, и состоит в близких друзьях Кобы.

— Тем более! — Макс с такой оценкой Молотова согласился. Он уже слышал — и не раз — как за глаза того называют "Чугунной задницей". И сам в Питере насмотрелся, но увидел и другое: Вячеслав не тупой фанатик. Он прагматик, хотя у него и существуют жесткие границы для этого самого прагматизма.

— Тем более! — сказал он Бубнову. — Но именно они, Серебряков и Молотов, пробили в СНК разрешение на "гибкую политику в области приграничной торговли". Считай, монополию внешней торговли отменили для одной отдельно взятой губернии…

— Именно это они и сделали, — спокойным голосом констатировал Бубнов. — В результате пришлось принимать поправки к декрету.

— Так и я о том же! — Макс любил разговаривать с Бубновым, Андрей всегда быстро схватывал и четко формулировал главные тезисы. — А по сути, что у них получилось, почему пришлось декрет, столь полюбившийся… — он хотел сказать, Сталину, но решил не обострять, — некоторым товарищам, по живому резать? А все дело в выгоде! Товары пошли через границу…

— И мы перестали получать за них деньги в госбюджет.

— Не так. Мы перестали их терять на контрабанде и липовых поставках, а стали взимать налогами, акцизами, процентами на кредитование, таможенными сборами. Ты этого не знаешь, может быть, но сборы возросли на порядок в первый же год. Доходы городского бюджета подскочили аж в три раза, отчисления в бюджет СССР в два с половиной. Чуешь, о чем идет речь? На эти деньги, между прочим, "Парижскую Коммуну" и "Марат"[64] ремонтировали и тракторно-танковый цех на Ижорском заводе построили. Вот тебе и прямая польза РККА и индустриализации от простого советского нэпмана. Подожди! — остановил Макс готового возразить Бубнова. — Погоди, Андрей. Я тебе еще кое-что расскажу. Из Риги пошло в Питер женское белье, среди прочего. В том числе, и польское, хорошего качества и красивое. И вот в Ленинграде один портной… Капилевич его фамилия или Копельман… Не суть важно, он увидел, как "брали" это недешевое белье и наладил свое производство. Мало того, что две сотни работниц с биржи труда на работу принял, так и товар предложил не хуже польского, но дешевле. Рашель с Полиной Молотовой в его магазин на Литейном проспекте ходили… Ну, я тебе как мужик мужику скажу, красивое белье!

— Все так, — кивнул, улыбнувшись, Бубнов. — Но он выступил конкурентом нашей собственной швейной промышленности!

— Все так, — не стал спорить Кравцов, повторив к тому же "формулу" Бубнова. — Но, во-первых, он платит налоги, которые много выше, чем те, что платят госпредприятия. Во-вторых, он реально работает против утечки капитала заграницу, предотвращая к тому же контрабанду и облегчая жизнь ОГПУ и Военконтролю. И наконец, в-третьих, нашим швейникам учиться еще и учиться. Вот пусть и учатся, соревнуясь, а продукцию их все равно покупают. У Копельмана белье сравнительно дорогое, да и до Литейного проспекта не каждый доберется…

— Резонно. А криминал как? Разложение, усиление буржуазного элемента?

— Так, Андрей! А мы на что? На то и щука в море, чтобы карась не дремал! Военконтроль, ОГПУ, Политуправление РККА, Милиция, Прокуратура, Революционные трибуналы… Работать надо, а не липовые дела строчить.

— И Военконтроль самый важный…

— Андрей, так и ты, вроде как, военный. Политуправление — это же военный отдел ЦК, нет?

— Да, Макс. Хорошо, я подумаю над твоими словами. В них определенно есть резон, но я должен все это еще раз обмозговать.

— Думай, — согласился Кравцов, хотя и догадывался, что и сам этот разговор не состоялся бы, если бы Бубнов не пришел уже к каким-то предварительным выводам.

— Надо бы на партконференции поднять вопрос о разграничениях полномочий между Наркоматом и РВСР…

"Значит, у меня есть еще один союзник в ЦК, и не самый слабый к тому же…"

— Я не против, — сказал он вслух. — Если хочешь, могу подкинуть тебе пару тезисов.

— Давай.

— Договорились!





2.


— Ты знаешь, что о тебе говорят в ЦК?

— Расскажи, — предложил Макс.

— Говорят, ты снова копаешь под Дзержинского, — глаза Реш светились неподдельной тревогой, и неспроста: "копать" под председателя ГПУ возьмется лишь полный отморозок, самоубийца или сумасшедший.

"И еще Макс Кравцов собственной персоной… Идиот!"

— Глупости! — сказал он и зачерпнул ложкой суп.

В кои-то веки Рашель приготовила обед. Отстранила тонкой рукой нанятую по рекомендации Саблина "экономку", затопила кухню золотым сиянием своих глаз и сварила совершенно не типичный для евреев гороховый суп на свиных копченых ребрах, и говядину потушила с картофелем и морковью, и испекла пирог с капустой… Просто ужас какой-то, учитывая, что готовила зав сектором отдела ЦК.

"Съевшего полный обед расстреливают перед строем в назидание другим несознательным элементам…"

— Ну, не знаю. Так говорят.

— Хотят стравить меня с Феликсом, — отмахнулся Макс. — Вкусно!

— Я рада. Тебе действительно нравится? Сто лет не готовила…

— Я знаю.

— Я люблю тебя, Макс.

"Значит, дело серьезное…"

— Я тоже люблю тебя, — Кравцов проглотил горячий суп и посмотрел Реш в глаза. — Что тебя тревожит?

— Они убьют тебя, — сказала она, не опуская взгляда.

— Меня не так просто убить, — возразил он с той интонацией, тем голосом, каким обычно объяснялся ей в любви.

— Сиди! — потребовала она, увидев, что он собирается встать. — Кушай! Потом выпьем, потом я стану отдаваться тебе, как дура и кокотка, а ты будешь брутальным командармом Кравцовым! — она улыбнулась, предвосхищая, как оно там все у них получится. Потом, не сейчас. — Я коньяк купила и пирожные, и чай китайский.

— А бы выпил кофе, — улыбнулся в ответ Макс.

— Вот сам и сваришь… к пирогу.

— К пирожным. Купила птифуры?

— Как ты узнал?

— Военконтроль знает все!

— Тебе не свернуть Феликса!

— Что за глупости! Мы с Феликсом Эдмундовичем старые знакомые, члены ЦК, наконец…

— Во всем этом есть хотя бы смысл? — спросила она строго.

— В чем?

— В твоих играх?

— Я не играю, Реш, — покачал Кравцов головой. — Ты же знаешь, я революционер. Я торю дорогу в Коммуну!

— Вот я, дура, и люблю тебя за это, — вздохнула она, обливая его золотым потоком любви и заботы. — Кушай, Макс, а то суп остынет!





* * *


— Я хочу родить ребенка, — голос Реш прозвучал в ночной тишине, как шелест ветра в траве, невесомый, нежный, едва ли материальный.

— Решено, — сразу же ответил Кравцов.

— Что решено?

— Я буду трудиться, не покладая… ну, в общем, ты поняла.

— Ты серьезно?

— Более чем! — он повернулся на бок, приподнялся на локте и посмотрел на жену. Лунный свет, втекая в раскрытое окно, серебрил ее кожу. Вокруг Реш разливалось вполне волшебное жемчужное сияние, и она была похожа сейчас на одну из тех удивительных красавиц, каких писали Климт и Муха. Макс видел картины этих замечательных художников еще до войны в Вене и Праге. Но дело не в них, а в ней. Он любил эту женщину и готов был ради нее даже построить социализм в одной отдельно взятой стране…

— Мне, наверное, тоже пора уже стать отцом, — сказал он ей. — И я очень хочу, чтобы матерью моих детей была ты. Я, такое дело, влюблен, как в первый день нашего знакомства, и даже хуже.

— Ах, командарм, умеете вы сводить женщин с ума. Что есть, то есть! — улыбнулась Рашель и потянулась к нему.

Их губы встретились, и последней здравой мыслью Кравцова стало предположение, что от такой страсти и должны рождаться дети. Во всяком случае, обязаны.





3.


— Ну, что, Дима, с чего начнем? — Макс прибыл в Управление в десять минут восьмого, но Дима Никитенко, один из двух его секретарей-референтов оказался уже на месте, сосредоточенно шурша бумагами за широким секретарским столом. Поздоровались, обменялись впечатлениями на тему московской жары и пыли и перешли к делу.

— Здесь срочные бумаги из РВС и Политуправления, — Дима проследовал за Кравцовым в кабинет и раскладывал теперь перед ним дела в порядке срочности или важности, как понимал их — согласно инструкции — сам Никитенко. — Те, что прибыли вчера после пяти, — на стол перед Максом легла первая папка.

— Отчет Следственного отдела, — вторая папка скользнула под первую. — Ничего срочного, насколько я знаю, но есть несколько вопросов, требующих вашей визы.

— Хорошо. Что дальше?

— Сводка по округам, вечерние и ночные телеграммы, запросы Хозяйственного отдела, запрос из Наркомата…

В конце списка первоочередных дел значились так же требующие срочной встречи Семенов и Саука.

— Пригласи их на десять и обеспечь нам час времени без помех.

— Будет исполнено! — подтянулся Дима, которого, несмотря на молодость и самое что ни на есть пролетарское происхождение, все время пробивало на какой-то старорежимный стиль поведения.

— Что-то еще? — спросил Макс, почувствовав мимолетную заминку.

— Да. То есть, нет, — смутился Никитенко. — Я хотел только сказать, что Ольга Викентьевна, заведующая нашей библиотекой, она из поездки вернулась…

— Ее пригласи, как только появится.

— Так, она уже здесь… с утра…

— С какого утра, Дима? — удивился Кравцов. — Сейчас семь часов утра!

— А она в шесть пришла…

— Тогда, давай бегом! — приказал Макс. — Товарища Гаврилову сюда, и устрой нам чай с баранками, лады?

— Так точно!

"Вот же, вахмистр, будь оно неладно!"





* * *


— Здравствуйте, Ольга Викентьевна! — Макс старался сохранять "режим секретности" даже тогда, когда они оказывались одни. Маруся Никифорова по-прежнему оставалась опасной спутницей даже для себя сомой. Ее имя не шельмовал только ленивый, так что…

"Умерла, так умерла…"

— Здравствуй, товарищ Кравцов! Вижу — живой, уже хорошо!

— Вашими устами! — улыбнулся Макс. — Садись, пей чай и рассказывай. Как съездила, кого видела, что узнала?

— Нашла обоих, — Маруся отпила из стакана и подвинула к себе пачку папирос. Как обычно она курила московский "Дюбек". — Лиза сменила имя, вышла замуж и уезжает с мужем в Аргентину. Новое имя назвать?

— А она, что сказала?

— Она сказала, что на постоянной основе работать, не готова, но если потребуется помощь лично тебе…

— Не называй. Кто муж?

— Один из Мишиных людей. Сохранил его счета, себе ничего не взял, все отдал Лизе. Ходил за ней все эти годы.

— Он знает, кто ты? — Макс тоже закурил, пытаясь представить, как сейчас выглядит свояченица.

— Нет.

— Хорошо, — он затянулся, обдумал все еще раз. — Ладно, только мне.

— Надин Лоранс Вернье, обрусевшая француженка, натурализованная. Муж аргентинец Хайме Кон. Искать следует в Буэнос-Айресе.

— Спасибо. И забыли.

— Как не было, — серьезно кивнула Маруся. — Я сказала ей, что вы с Рашель поженились. Она передала вам свои поздравления и лучшие пожелания. Она… я думаю, она искренне рада. Подарок хотела передать, но я отказала.

— А что по существу дела? — спросил Кравцов, решительно меняя тему.

— Ржевского-Раевского убили люди из белой контрразведки. Это Винницкий доподлинно раскопал. Дело позже обсуждалось в ЧК… Лиза помнит, что Миша встречался с самим Калениченко, и тот подтвердил: белые и убили. Речь о ком-то из штаба Гришина-Алмазова и из белой контрразведки. Имена неизвестны, но причины понятны. Они боялись, что их накажут, когда станет известно, что он чекист. Все-таки Борис крутил свои дела почти в открытую, работая в их же полиции. А теперь выходило, что он агент Дзержинского. Вот и решили, убрать от греха, а у мертвого не спросишь. Но сделали грязно, так как хотели свалить на бандитов. Застрелили его около артистического кафе. Пятнадцать пуль. Просто расстреляли, хотя бандиты так делать не стали бы. Вон Сашу Фельдмана как аккуратно убрали. Пуля в лоб, и назначайте похороны. А тут кровищи… чуть не вся улица залита. А когда нашли при обыске в квартире Бориса пистолет с монограммой Винницкого, так на Японца дело и повесили. И того не знали, бестолочи, что Миша мог грохнуть погромщика, да и то обычно не марался, но чтобы за деньги, да еще своего же друга — даже если допустить, что бывшего — никогда не стал бы. Там, вероятно, должен был находиться предатель, но это опять-таки не Михаил, и не Лиза. Ни бриллиантов, ни золота, которые у Ржевского были, белые не нашли, потому что их тогда же — сразу после гибели Бориса — передали начальнику контрразведки подпольного ревкома Северному. Сам же Михаил Винницкий и передал. Позже, уже весной девятнадцатого факт передачи косвенно подтвердил Поляк, и еще Лиза уверена, что свидетелями встречи с Северным и передачи ценностей были адъютант Миши Мейер Зайдер по кличке Майорчик и телохранитель Коля Большой, настоящей фамилии Лиза не знает. Вот, собственно, и все. Да, и еще, в артистическом кафе находилась явка подпольного ревкома, туда Ржевский-Раевский, по-видимому, в тот вечер и шел, но и этого белые не знали. И, похоже, балабол наш, Гриша, тонкостей этих не знает тоже. Слышал звон…

— Все?

— По первому пункту все, — кивнула Маруся и, затушив окурок, взялась за чай. — Но есть и второй. И он не менее интересен.

— С нетерпением жду подробностей. — Макс тоже отхлебнул чай, думая о том, что всех троих — и Саджая, и Северного, и Поляка — следует срочно найти. Кто-нибудь из них наверняка уцелел. Саджая-Калениченко — это Кравцов точно помнил — в двадцать первом работал еще в Одессе. Ну, и Зайдера в тюрьме или колонии — где уж он там сейчас — придется найти и тишком допросить. Так что свидетели будут, и это хорошо.

— Я нашла Энякова, но не в Марселе, и не в Париже, как ожидалось, — Маруся сделала еще один глоток и потянулась за папиросами. — Исаак Ильич с 1919 проживает в Стамбуле и никуда с тех пор, оказывается, не переезжал. Имеет торговое дело — галантерея, в основном — но я полагаю, все эти магазины — только прикрытие. На самом деле это или деньги под долговой процент, или гашиш, или и то и другое.

Имя Исаака Энякова мелькнуло когда-то в деле Бирзе и повторилось — без каких-либо, впрочем, подробностей — в расследовании о "пропавших миллионах", оказавшихся, на поверку, "общаком" левых партий на Украине.

— И он стал с тобой разговаривать? — удивился Макс.

— Да, — грустно усмехнулась библиотекарь Гаврилова. — Не было бы счастья, да несчастье помогло. Лиза рассказала мне, что видела в составе какой-то советской делегации — она не сказала мне, правда, где и когда, но я и не спрашивала — так вот, она видела Илью Борисовича Златопольского, которого помнит по Одессе восемнадцатого и девятнадцатого годов. И вот, представь себе, в этой связи она и упомянула Исаака Ильича Энякова. Она сказала, что точно не знает, но, по ее мнению, они работали вместе, и что это как-то было связано с деятельностью подпольного ревкома. Во всяком случае, Мишу предупредили, чтобы он их не трогал.

"Златопольский и Эняков… Один в Стамбуле, а второй в делегации. Крайне любопытно".

— Ну, я на этом и построила разговор, — выдохнула папиросный дым Маруся. — Предположила, что было там нечто. Так и оказалось. Эняков в начале революции вроде бы примыкал к анархистам. Ну, это он так говорит. Я по разговору поняла, что он бандит. Грабил крымские имения. Потом работал в Советах, был каким-то даже комиссаром… Потом — следует предположить, что после того, как взяло в оборот ЧК — его послали вместе с Златопольским в Одессу. Задача была — организовать финансовую диверсию в тылу белых. Они скупали в одесских банках валюту на сотни миллионов рублей, вызвав этим сильнейшую инфляцию, но и деньги — настоящие, а не "бумажные", если вообще не фальшивые — деньги эти являлись реальной ценностью и были позже переданы в Москву. Но не все.

— Ну, естественно, — кивнул Кравцов. — "Галантерея" Энякова тоже ведь не на пустом месте построилась.

— Справедливо, — Маруся отодвинула стакан и посмотрела Максу в глаза. — Найди, Макс, Златопольского. Эняков утверждает, что "второй транш"[65] переводился через Котовского.

— То есть, как? — встрепенулся Кравцов. — Почему Котовский?

— Вот и мне это странным показалось… А вдруг?





4.


Лето двадцать пятого года выдалось жарким. Дышали зноем блекло-синие, выцветшие от беспощадного солнечного сияния небеса. Душная пыль сизыми облаками стояла над не мощеными дорогами, оседая на пожухлой зелени деревьев. Но горячим был не только воздух — хотя ртутный столбик термометра даже ночью не опускался ниже двадцати пяти градусов, — положение внутри страны и вокруг нее оставалось тревожным, и такие организации, как ОГПУ и Военконтроль, работали в невероятном напряжении. Многие отделы буквально перешли на казарменное положение, но легче не становилось. Работы было столько, что, как говорят на востоке, еще и после смерти на три дня останется. Однако не одними шпионами и диверсантами, саботажниками, бандитами и вредителями приходилось заниматься в эти дни Кравцову. Не только жулье всех мастей, взяточники и растратчики вызывали головную боль и бессонницу. На носу — едва ли не в буквальном смысле этого слова, имея в виду даты — была надвигающаяся, как девятый вал на знаменитом полотне Ивана Айвазовского, партконференция, и дискуссия по злободневным вопросам внутренней политики приобретала порой все черты потасовки с поножовщиной, если и не формальной войны. Впрочем, кому-кому, а Максу было очевидно: не случившееся в двадцать втором вполне может произойти в двадцать пятом, и тогда… Думать о расстрельных списках было крайне неприятно, еще меньше хотелось оказаться в них самому, с теми же Якиром или Лонгвой, к примеру. Поэтому — имелось у него для этого время или нет — Кравцов ловчил и изворачивался, но выкраивал время и на свои собственные многоходовки, которые чем дальше, тем больше казались ему полным безумием. Но и отступить он теперь не мог: на карту была поставлена не только его собственная жизнь, и даже не жизнь Реш, за которую он мог голыми руками порвать любого. На повестке дня стояли судьбы России и Революции, и, значит, отступить он просто не мог. И умереть не имел права… Даже умереть…





* * *


Бывает же такое! Судьба играет, или удача ложится в руку! Ты даже не знаешь еще, где и в чем твой выигрыш, а интуиция подсказывает: иди! И ты следуешь за "тенью отца Гамлета", и оказывается, что так и надо, даже если сначала было страшно или попросту неинтересно.

В половине третьего неожиданно позвонил Краснощеков. В последнее время виделись они редко. Оба люди занятые, да и круг знакомств Александра Михайловича был нынче таков, что Кравцов среди всех этих поэтов, художников и артистов начинал чувствовать себя неловко и неуверенно, что было для него, в принципе, нехарактерно. Рашель тоже стеснялась. Она, разумеется, позволяла себе теперь несколько больше, чем раньше, — "Как думаешь, не развращают ли нас все эти белые булки?" — да и возможности некоторые появились, ведь не последние люди в Республике. Но все равно, рядом с кем-нибудь вроде Зинаиды Райх или Тимоши Пешковой она чувствовала себя золушкой, хотя на взгляд Кравцова ни в чем не уступала ни одной из "писанных" московских красавиц. И, тем не менее, — и неважно, как часто удавалось увидеться, — дружба не прерывалась даже тогда, когда Краснощеков уезжал ненадолго торговым представителем в Берлин, и тогда, когда Макс отправился "маршировать" в треугольнике между Минском, Смоленском и Ленинградом. Взаимная симпатия не исчезла, просто у каждого из них своя, на особицу, жизнь — и у замнаркома иностранных дел Краснощекова, и у начальника Военконтроля Кравцова.

— Макс Давыдович! — сунулся в кабинет референт. — Вам из Госбанка звонят, из Правления.

— Ну, соедини, что ли, — пожал плечами Кравцов.

Что могло понадобиться от него совбанкирам, он не мог даже предположить. Впрочем, был бы человек, а дело для него всегда найдется.

— Кравцов слушает, — гаркнул он в трубку. Качество телефонной связи по-прежнему оставляло желать лучшего, и привычка орать в мембрану становилась неискоренимой.

— Макс Давыдович, дорогой! Ты там как, всех шпионов поймал, или чекистам кого-нибудь на развод оставил?

Ну, естественно! Краснощеков ведь с легкой руки Кравцова и при полной поддержке Троцкого, знавшего Александра Михайловича еще по совместной работе в САСШ, стал теперь, что называется, незаменимым человеком. Или другими словами, в каждой бочке затычка. Он состоял и в правлении Госбанка, и в коллегиях ВСНХ и Наркомата внешней торговли, и заместителем Чичерина являлся, и входил в совет директоров созданного когда-то им же самим Промбанка.

— Здравствуй, товарищ Краснощеков! — обрадовался Макс возможности отвлечься от работы, хотя бы и на пару минут. — Как жив? Здоров? Или опять, не дай бог, посадили?

— Нет, мне и одного раза за глаза хватит! — откликнулся Краснощеков. — Слушай! Дел невпроворот! Так что, я коротенько. Сегодня в восемь, на Грановского!

"Ах, да! — усмехнулся про себя Кравцов. — Саша, ведь, еще и профессор Московского университета".[66]

— И без возражений! — продолжал наседать Александр Михайлович. — Лизка приехала, когда еще такой случай будет!

— Какая Лизка? — не понял занятый своими мыслями Кравцов.

— Лилина сестра из Парижа приехала.

— Ага! И… А кто будет-то? Может быть…

— Не может! — отрезал Краснощеков. — Народу будет немного. В основном, Володины и Лилины друзья, да вот еще Яша Блюмкин обещал зайти.

— А мы-то тебе зачем? — прямо спросил Макс.

— Володя попросил, — объяснил Краснощеков, знавший об общей нелюбви четы Кравцовых к московской богеме. — Уважает он тебя, Макс. Серьезно! А в Рашель по-прежнему влюблен. Платонически! — поспешил он развеять возможные недоразумения. — Хотя, сказать по правде, уж и не знаю, как ей это удалось! Он, по-моему, из тех, кому легче отдаться, чем объяснять, что не хочешь.

— Я знаю, — усмехнулся Кравцов. — Но Рашель умеет быть убедительна, когда хочет. А как у нее вышло с Владимиром Владимировичем, я тебе не скажу. Тайна личности. Ты же юрист, Александр Михайлович, должен знать. Pro domo sua[67], так сказать.

— Придете?

— А что с тобой делать?





* * *


Так и случилось, что, совершенно не планируя этого заранее, Кравцов оказался тем вечером в гостях у Краснощекова. Народу, и в самом деле, собралось немного: поэт Пастернак, Ольга Третьякова[68], Эйзенштейн, которых Макс едва знал — шапочное знакомство, никак не более — Маяковский с вечной папиросиной в углу рта, высокий, мощный, несколько отяжелевший с их последней встречи. Муж Лили Осип… Вот этого человека Кравцов не просто не понимал — ни как интеллигента, ни как мужика — ему был незнаком и чужд тот мир, каким представлялось внутреннее пространство этого неглупого и, кажется, вполне самодостаточного мужчины. Женя Соколова[69]… Крепкая, белокожая, русоволосая и светлоглазая… Еще какие-то мужчины и женщины, болтавшие, покуривая и выпивая, о танцах, о фокстроте, о Кранахе — "А он-то здесь причем?" — и Тициане… Лиза Триоле[70], несмотря на разницу в возрасте необычайно похожая на сестру, еще одна женщина — юная красавица Анель Садукевич, про которую Макс так и не понял, чья она любовница: то ли Маяковского, то ли Брика. Не исключалось, впрочем, что девушка живет и вовсе с самим Краснощековым.

— Как думаешь, с кем она спит? — шепнула в ухо Рашель.

— Сложно сказать! — вздохнул в ответ Кравцов.

Сложность любовных многоугольников, постоянно возникавших в среде этих незаурядных людей, по-прежнему, — несмотря на многолетнее знакомство — приводила Макса в растерянность. Фантазии не хватало, творческой раскрепощенности или чего еще, но временами он даже испытывал в их присутствии чувство неловкости.

— Здравствуй, Макс! — Луэлла Краснощекова — высокая и красивая девочка не уехала с матерью в Америку, но, не ошиблась ли она, оставшись в революционной России с отцом? Ответить на этот вопрос со всей определенностью Кравцов не мог. Но, кажется, Лиля — при всей своей невероятной "раскованности" — относилась к девочке как к родной дочери. Так что, хотя бы заботой и вниманием Лу не обделили, а жизнь в Москве, да еще в кругу первого поэта эпохи, скучной не назовешь.

— Здравствуй, ребенок, — серьезно протянул девочке руку Макс. — Как в школе?

— У меня платье новое, — ответила Лу.

— Ну, и что? — поднял бровь Кравцов.

— Из Парижа! — выпалила Луэлла, испытывавшая, по-видимому, чувство неподдельного восторга.

— Это далеко от Жмеринки? — откровенно усмехнулся Макс, но девочка его, естественно, не поняла.

— Лили говорит, — она всех называла по имени и на "ты", даже отца, — что настоящую женщину отличают взгляд, — она "сделала глаза", — красивое белье и дорогие туфли!

— Следовательно, тетя Лиза привезла тебе не только платье и туфли, но и бюстгальтер? — спросила Рашель.

— А как ты узнала? — растерялась девочка.

— А где Блюмкин? — поспешил сменить тему Кравцов, неожиданно подумавший о возможности использовать в своих целях связи Якова в Коминтерне, куда тот недавно перешел для налаживания там службы безопасности.

Однако Блюмкин в гости так и не заявился, зато вскоре в гостиной появился человек, которого Кравцов ожидал встретить в этой компании меньше всего. Раздвинулись портьеры, скрывавшие двустворчатую дверь, и в комнату вошел статный молодой военный с двумя орденами "Красного Знамени" на груди.

— Витя?! — удивленно воскликнул Макс и шагнул навстречу старому другу.

— Сюрприз! — улыбнулся Примаков и, энергично шагнув вперед, крепко обнял Кравцова.

С Виталием Примаковым, тогда еще командиром отряда красногвардейцев, Макс познакомился в Питере летом семнадцатого. Позже, судьба не раз и не два сводила их на Украине, где Виталий сформировал кавалерийский полк, выросший, в конце концов, в знаменитый кавкорпус[71]. Ну, а в недавние уже времена, они снова встретились в Питере. Кравцов прибыл в город принимать округ и не без удовольствия увидел, среди встречавших его на перроне Октябрьского вокзала военных, Примакова. Как выяснилось, Виталий командовал в Ленинграде Высшей Кавалерийской школой.

— Какими судьбами?

— В Китай еду, — понизив голос, объяснил Виталий. — Советником в 1-ю армию.

— Слушай, — оживился Кравцов. — А в Коминтерне у тебя знакомые есть?

— У меня есть, — подошел к ним Краснощеков. — Я с Войтинским по Дальнему Востоку хорошо знаком, а он сейчас как раз в Исполкоме Коминтерна работает. Так какая требуется помощь?

— Я ищу человека по фамилии Златопольский. — Тихо ответил Макс.

— Илья Борисович? — удивленно поднял брови Краснощеков. — Ты говоришь об Илье Златопольском?

— Ты его знаешь?

— Он специалист по валютно-финансовым вопросам… Работает в Коминтерне и в Госбанке.

— Сходится!

— Тогда тебе никто больше не нужен. Я передам ему, что ты его ищешь. А зачем, кстати?

— Зачем — секрет, — серьезно ответил Макс. — Ищу я его по приватному делу. Так что просто помоги встретиться, и все.





5.


— Что-то ты неважно выглядишь, товарищ Кравцов. — Семенов прищурился и по-простецки цокнул зубом.

— Так я же увечный, — отмахнулся Макс, откидываясь на спинку стула. — Мне можно.

"Вопрос, надолго ли?"

Могло случиться по-всякому: и так, и сяк. Врачам он не показывался, а чувствовал себя скверно. Бессонница, отсутствие аппетита, апатия, которую приходилось преодолевать огромным усилием воли, и головные боли. Мигрени буквально сводили с ума, но выйти из боя — означало бой проиграть. А этого Кравцов себе позволить не мог.

— Я могу порекомендовать тебе хорошего невролога.

— Я и сам могу порекомендовать себе кого-нибудь вроде Кроля или Файнберга[72]. — Поморщился Макс. — Да, не мотайся ты, Жора, богом тебя прошу! Садись, кури, докладывайте, в общем!

Во все время этого краткого разговора Саука сидел за приставным столом — по другую сторону от оставшегося стоять Семенова — и хладнокровно пролистывал бумаги в толстой папке, которую принес с собой. Он, вроде бы, что-то читал или искал, но, в любом случае, был увлечен этим процессом настолько, что ничего вокруг по видимости не замечал.

— Макс, это безумие! — раздраженно воскликнул Георгий. Он все-таки сел, но не сдержался и энергично выразил свои эмоции шлепком тонкой кожаной папки — "Для докладов" — по зеленому сукну стола.

— Это ты мне рассказываешь? — Макс тоже умел раздражаться, хотя позволял себе это крайне редко. Однако сейчас выдался уж очень подходящий момент.

— Оставь! — Приказал он, своим настоящим командирским голосом. — Переходи к делу, Жора! У меня времени в обрез, у тебя, между прочим, тоже.

Времени у них, и в самом деле, оставалось в обрез. "Событие" приближалось, а вместе с ним и все возможные следствия.

— Ладно, — вздохнул Семенов. — Но обещай, что после Конференции поедешь отдыхать!

— Поеду. — Не слишком искренно пообещал Кравцов. — Ну?

— Баранки гну! — Георгий закурил и, скептически посмотрев на Макса, покачал головой. — Генрих Христофорович телеграфировал из Смоленска, Ковальчука взяли с поличным, арестованы двое сотрудников штаба корпуса. Шпионаж в пользу польской разведки, без подробностей…

— Когда он собирается быть в Москве? — Эйхе нужен был Кравцову здесь и сейчас, а не где-то там. И вообще, чем дальше, тем больше Генрих становился для Макса не просто хорошим заместителем, но и другом, то есть, человеком, на которого он мог вполне положиться даже в самых "щекотливых" обстоятельствах.

— Думаю, завтра к вечеру будет здесь. — Пояснил уже вовсю деловым, "скучным" голосом делопроизводителя Семенов. — Выезжает или сегодня вечером, или ночью. Я только одного не пойму, начальник, у тебя что, референтов не осталось, чтобы сводку докладывать?

— Уймись, Жора! — Вздохнув, Макс взял в руку трубку и потянулся за спичками. — Вот, закончит Леня Иванов внутреннюю проверку, тогда и будет все, как у людей, а пока докладывай! Тебя я знаю. Товарища Сауку тоже. Ты, если что, сдашь меня только членам Политбюро, а Димочка или Миша… Бог их знает, а я рисковать не могу!

— Параноик!

— Лучше быть живым параноиком… — Кравцов замолчал, раскуривая трубку, но все на самом деле уже было сказано.

— Ну-ну…

— Не нукай, не запрягал! Я все-таки твой начальник, так что давай, товарищ Семенов, и, пожалуйста, строго по существу. А то я, и в самом деле, скончаюсь сейчас в конвульсиях, а тебя посадят или расстреляют! За террор! Итак!

— Итак, как и предполагалось, ваша светлость, пасут вас уже с месяц, и не вас одного.

— Жора! — Остановил Георгия Макс. — Все! Мы уже поговорили, как друзья. Вот Константин Павлович свидетель. Ты сказал, я услышал. Будет время, схожу к врачу. А до тех пор вопрос более не обсуждается. За тобой доклад по трем пунктам, вот и изволь коротко изложить суть дела, а не начинать с зачитывания всей родословной дома Романовых. Плавали, знаем![73] Вперед!

— За тобой присматривает ОГПУ, их наружка. Работают профессионалы, действуют осторожно, и имеют, по-видимому, приказ "не обострять". Поэтому в сложных ситуациях предпочитают потерять объект наблюдения, то есть, тебя, чем засветиться. Рашель… то есть, Рашель Семеновна, разумеется… Она их не интересует. Их интересуют исключительно твои, то есть, ваши встречи. Определить чекистскую наружку, тем более, отследить оказалось трудно, но мы вызвали в Москву оперативников из Ленинграда и Севастополя, и работали в основном со стационарных точек на ваших маршрутах. Поэтому так медленно. Мы не исключали так же, что у нас тут есть их агентура, поэтому работали с внешней базы, с сырьевого заготовительного пункта "Рога и копыта"…

Кравцов кивнул. Конспиративную контору на Плющихе создал еще Генрих в бытность его "исполняющим обязанности", но название дал сам Макс. Что-то такое всплыло в памяти… Впрочем, какая разница!

— Это ОГПУ, — Семенов демонстративно открыл папку "Для докладов", извлек из нее лист с повесткой дня и отметил первый пункт в перечне вопросов, выносимых на обсуждение. — Сложнее сказать, кто именно. Возможно, Медведь, хотя ему бы следовало сидеть в Смоленске… Но он как раз с месяц большую часть времени проводит в Москве, в Московском Губотделе. С чего бы? Но этот вопрос, как понимаете, к делу не пришьешь. Осведомителей у нас там нет, и знать доподлинно, он или кто-то из Коллегии, или бери выше, мы не можем.

Ну, это Семенов перестраховывался. Не один Кравцов параноик! Был у них осведомитель в секретариате ОГПУ, и еще пара товарищей по старой памяти и из общей нелюбви к Дзержинскому проясняли иногда некоторые весьма деликатные вопросы. Но это была епархия Семенова, и посвящать в эти дела Сауку Георгий не желал и, возможно, был прав. Однако сути дела это не меняло. Из сказанного Семеновым вытекало со всей определенностью: следит за Кравцовым ЧК, но кто именно послал агентов, узнать пока не представляется возможным.

— Ты сказал, что не меня одного пасут, за кем еще установлено наблюдение?

— Во-первых, следят две разные группы. — Семенов отметил остро отточенным кохиноровским карандашом еще один пункт в "повестке дня" и поднял взгляд. — Первая, как мы выяснили, это группа наружного наблюдения ОГПУ и следит она за начальником Управления Военконтроля. Вторая — следит и за женой указанного товарища. Работают осторожно и аккуратно, но профессионализма мало. Двоих удалось проследить и определить. Первый — Кафтанов Иван Николаевич, сотрудник штаба 2-й Кавалерийской бригады 4-й Кавалерийской дивизии 2-го Кавалерийского корпуса…

— А кто принял у Котовского корпус? — спросил Макс.

— Командир 4-й дивизии Криворучко.

— Понятно. Кто второй?

— Сотрудник политотдела 9-й Кавалерийской Крымской дивизии Вул Андрей Мордкович.

— У Котовского что, своя разведка есть, что ли?

— Если позволите, Макс Давыдович, — открыл наконец рот Саука. — Я чуть позже дам по этому вопросу некоторые пояснения. Пока же, да, есть.

— Вот оно как. Ладно! — Кивнул Макс. — Продолжай, Георгий Иванович!

— Со слежкой все, собственно. — Пожал плечами Семенов. — Они следят. Мы следим за ними. Котовцы о слежке не знают, чекисты, возможно, догадываются. Нервничают, перепроверяются, но тебя своим вниманием не оставляют.

— Продолжайте наблюдение, и… — Кравцов сделал паузу, обдумывая возникшую было, но остановленную на полном ходу мысль. Получалось, что первый порыв — верный. Интуиция опять не подвела.

— И вот еще что. — Закончил он свою мысль вслух. — Приставьте к товарищу завсектором Отдела ЦК негласную охрану. Кто его знает, может быть, тут террор против партии готовится…

— Будет исполнено, — на полном серьезе отрапортовал Георгий, он, судя по всему, такой возможности — хотя и по гораздо более основательным причинам, нежели антисоветский террор — не исключал тоже. — И последнее, вернее предпоследнее. В качестве заключительного пункта у меня значатся кадровые предположения, но там пока обсуждать нечего. Справки на кандидатов я принес, — он кивнул на серовато-синюю папку, лежащую на столе слева. — Там есть и мои соображения. Ознакомишься, обсудим.

— Тогда, переходим к предпоследнему пункту, — согласился Макс, пододвигая к себе папку.

— Вчера получены справка из Орготдела ЦК и пояснительная записка от полпреда в Чехословакии Антонова-Овсеенко. — Семенов извлек из-под "повестки дня" несколько страниц машинописного текста и вопросительно взглянул на Кравцова.

— Изложи коротко и добавь в дело. — Предложил Макс.

— Так вопрос, в какое из двух…

— Значит, в оба. Что там?

— Слова вашего информатора, — снова короткий взгляд, но уже с совсем другим выражением, — подтверждаются. Эняков и Златопольский работали в Одессе по заданию ЦК и командования фронта. Им удалось подорвать финасово-экономическое положение в тылу белых, вызвав жесточайшую инфляцию. По ходу дела они завладели значительными суммами в валюте. Речь идет, как минимум, о полутора миллионах золотом. Сто тысяч получил Эняков — это был его гонорар за участие в операции. Четыреста тысяч Златопольский передал в Наркомфин Украины. Не совсем понятна судьба оставшейся суммы. То есть мы уже знаем, что по первоначальному плану деньги предполагалось спрятать в Одессе, а позже — после восстания — переправить в Киев. Но положение менялось слишком быстро. Вывезти деньги вовремя не удалось… Винницкий попытался переправить их морем, воспользовавшись помощью контрабандистов, но что-то там не сложилось. В общем, на основе всех имеющихся у нас данных, следует предположить, что деньги до последнего момента находились у Японца…

— Так предположить или есть, что к делу подшить?

— Мы в тихую арестовали Никифора Урсулова. — Дернул губой Семенов. — Шесть дней назад. Формальный повод — обвинение в дезертирстве в 1919 году. Но реально нас интересовали обстоятельства…

— Я знаю, какие обстоятельства вас интересовали. — Перебил Семенова Макс, уже догадывавшийся, что это отнюдь не пустышка. — "В тихую" — это как?

— Он в командировку выехал, так что об аресте никто не знает. — Объяснил Семенов. — А там его просто ссадили с поезда, типа ошиблись. В комендатуре он предъявил документы, "проверили по спискам", нашли его фамилию, арестовали и доставили в Одессу. К нам в отделение. Допросили… Леонид Капчинский, наш старший оперработник… Пакет с протоколами прибудет через несколько дней, но Капчинский основное телеграфировал мне еще ночью. В салон-вагоне Винницкого находилась казна полка. Бумажные советские деньги, украинские, деникинское, всякая ерунда… и девятьсот тысяч франками и фунтами. Эти деньги Урсулов передал Котовскому. Это все, собственно, поскольку нигде больше эти деньги не фигурируют.

— А Подвойский здесь каким боком?

— Трудно сказать. — Пожал плечами Семенов. — Похоже, его просто настроили соответственно… Николай Ильич и вообще человек не гибкий. Помнишь, как ему Махно жить мешал, да и к эсерам был непреклонен… Слишком правильный, оттого спортом теперь и заведует. Никакого другого нормального дела для него, понимаешь, не нашлось.

— Ну-ну, — кивнул Макс. Получалось складно, оставалось — не проворонить удачу.





Глава 10. Слом





1.


— Макс Давыдович, вас из ЦК спрашивают!

— Переводи! — Кравцов оторвался от бумаг, потер пальцами переносицу и подумал, что, вероятно, следует перестать придуриваться и сделать себе наконец очки. Глаза уставали от постоянного чтения, да и в тире, где он регулярно появлялся по вторникам, приходилось теперь прищуриваться.

— Кравцов слушает! — сказал он в трубку едва успевшего зазвонить телефона. Время позднее, по пустякам тревожить не станут.

— Который час знаешь? — когда Реш хотела, она умела говорить так, что у Кравцова волосы на загривке дыбом вставали. И никакие помехи на линии снивелировать замечательный тембр ее голоса, и все эти обертоны, регистры и прочие чудные роскоши, не могли.

— Московское время один час двадцать две минуты после полуночи! — торжественным "дикторским" голосом из будущего объявил Макс, едва взглянув на настенные часы, повешенные прямо напротив стола, как раз на такой случай.

— Домой придешь или с ней и заночуешь?

— Между прочим, ты телефонируешь мне со Старой Площади…

— Я тебе из дома телефонирую, — перебила его Рашель. — Это я твоему секретарю сказала, что из ЦК. А сама вернулась домой в восемь с хвостиком, зашла по дороге в лавку к Манусяну…

"И купила у Аванеса Самсоновича коньяк… Черт! И о чем же я умудрился забыть?!"

— Реш, я кругом виноват, — сказал он тогда. — Но я не помню, что сегодня за день. Я твердо знаю только, что Бастилию взяли вчера.[74]

— Уже позавчера. — Поправила Рашель.

"Позавчера… — Время бежало слишком быстро, и он как всегда ничего толком не успевал. — А через шесть дней… открытие конференции, и…"

Что останется в памяти Реш об этих днях, которые вполне могли оказаться их последними днями?

— Так что же произошло пятнадцатого июля? — спросил Кравцов.

— Шестнадцатого, — ответила Рашель. — Сегодня, шестнадцатого июля, только четыре года назад…

Она пришла к нему сказать, что уезжает в Москву. Момент самый что ни на есть драматический. Он чуть не поцеловал ее тогда и потом долго жалел, что струсил. Почти объяснился ей в любви, но еще целый месяц или больше того не знал, поняла ли она, что он имел в виду.

— Значит, так, — голос Кравцова набрал привычную силу настоящего командирского голоса. — Товарищ Кравцова, приказываю вам накрыть стол к двум часам тридцати минутам после полуночи. А до тех пор вздремни, пожалуйста, — попросил он, понижая тон. — Я буду ровно через час!

— Смотри не обмани!

— Не обману!

— Тогда, отбой.

Макс взглянул на часы.

"Действительно время позднее… но езды здесь от силы десять минут. Успею!"

— Итак, — сказал он вслух, вытаскивая из стопки личных дел одно, просмотренное им уже несколько раз. Пора было принимать решение, и Макс его, в конце концов, принял. Звонок из дома настроил его мысли определенным образом. И, отметя самым решительным образом три другие кандидатуры, Кравцов закрыл личное дело Абрама Осиповича Эйнгорна, которое читал до разговора с женой, и открыл папку, заведенную на Владимира Николаевича Панюкова. Эйнгорн был хорош, но для разведки, а не для активных котрразведовательных операций, какими придется заниматься начальнику ОСНАЗА Военконтроля.

— Тэкс…

Просматривая бумаги Панюкова, он почти машинально раскурил трубку и пыхнул дымом.

"Тэкс… молодой, но не мальчик… двадцать девять лет… Стало быть, зрелый человек. Закончил гимназию. Это хорошо. В классических гимназиях умели учить. Учился в Варшавском Политехникуме… ну, это не считается. Чему он там мог выучиться за полгода? Но тяга к знаниям очевидна. Это положительный момент. Так… 3-я Петергофская школа прапорщиков… Юго-западный фронт… Поручик, член полкового комитета. Партийность с восемнадцатого года. Снова же плюс. Человек проверенный и не трус. Восемнадцатый год — он такой… Ладно! Начальник Усть-Сысольской уездной милиции… РККА… комбат, комполка, комбриг… Значит, еще раз, не дурак, не трус и службу знает. Деникин, Врангель, сибирские повстанцы… ТВД разные, обстоятельства тоже, что хорошо. И вот оно, начальник штаба, врид командующего частей особого назначения Туркестанского фронта, начальник штаба ЧОН[75] Ленинградского военного округа. И все это за три года, с двадцать первого по двадцать четвертый. Еще успел в Ташкенте курсы востоковедения закончить… помощник командира дивизии… и у Фрунзе в штабе на Украине поработал немного… Характеристика прилагается. Смелый, решительный, грамотный — все в масть. Командировка в Китай. Блюхер назначил советником в 26-й корпус. Значит, оценил. Василий Константинович на похвалы, говорят, скуп, а здесь вон какие дифирамбы… Отважен, хладнокровен… Тэкс-тэкс, орден, грамоты… Ага, вот оно где. Значит, правильно запомнил… Окончил Курсы усовершенствования высшего комсостава при Военной академии РККА…"

Если честно, идеальная кандидатура. Под такого командующего и полк, и бригаду можно развернуть. Вполне.

"От добра добра не ищут. Значит, ставим визу".

— Утвердить! — написал Кравцов на заранее составленном Семеновым представлении и закрыл папку.

"Ну, вот теперь можно и домой…"





2.


Когда он пришел, она спала, положив голову на сгиб руки. Сидела за накрытым столом, сдвинув в сторону свою тарелку, и спала. Было два часа двадцать семь минут. Он не опоздал, хотя как посмотреть.

Кравцов сел напротив. Сна не было и в помине, и усталость, как ни странно, отступила прочь. Он сидел, стараясь даже дышать без звука, и смотрел на спящую жену. Щемило сердце, ведь все могло пойти не так, как планировалось, а риски, которые он допускал ради дела, были такого сорта, что случись что — костей не соберешь.

— Давно сидишь? — спросила Рашель, не поднимая головы.

— Нет, только что пришел, — ответил Макс.

— Опоздал?

— Нет. Все, как обещал.

— Почему ты такой правильный? — она все-таки подняла голову с руки.

— Какой такой?

— Не знаю даже как объяснить. Ты большой и сильный, и тебя всегда много, даже когда мало… — улыбнулась она.

— Это плохо? — притворно нахмурился Кравцов.

— Это замечательно, — серьезно ответила она. — Но это значит, что без тебя мне теперь не выжить. Я как морфинистка… Знаешь, они ведь действительно не могут без морфия! А я без тебя…

— А я без тебя.

— На конференции…

— Ну, когда-нибудь этот конфликт должен же разрешиться? — Рашель являлась ответственным работником аппарата ЦК, и Макс знал, что она прекрасно понимает, что и как происходит в партии. Все шло к открытому столкновению, и исход сражения отнюдь не предрешен. Особенно теперь, когда Дзержинский по каким-то своим — отнюдь не очевидным — причинам решил поддержать Сталина и Каменева. Впрочем, об этом Реш как раз и не знала. Это все еще являлось закрытой информацией. Не факт, что и сам Дзержинский знает, что Кравцов осведомлен об их со Сталиным встрече тет-а-тет и о последовавших за нею совершенно секретных распоряжениях начальника ОГПУ. Однако — знали или нет — все чувствовали возрастающее напряжение. По городу распространяли листовки, "Правда" публиковала неоднозначные статьи, что было весьма тревожным признаком. Возникал вопрос, куда смотрит товарищ Бухарин, и как он туда смотрит?

"Каждый пишет, как он дышит…" — цитата, кажется, тоже пришла из будущего, но звучала более чем актуально. — Вот же сука, а еще говорят любимец партии!"

— Все будет хорошо! — сказал он, выдержав испытующий взгляд жены. — Подеремся стенка на стенку, пустим юшку, подотремся и разойдемся до новых встреч. Впервой что ли?

— Ты из меня дуру только, пожалуйста, не делай товарищ Кравцов! Налей! — Реш открыла коробку с папиросами, достала одну и уже потянулась за спичками, когда Макс поднес к ее папиросе пахнущий бензином огонек зажигалки. У Кравцова был швейцарский "Dunhill", привезенный ему в подарок из Германии Семеном Урицким.

Дав Реш прикурить и закурив сам, он неспешно разлил коньяк по высоким граненым рюмкам и только хотел произнести какой-нибудь подходящий по смыслу тост, как вдруг зазвонил телефон. Даже люди с крепкими нервами порой дают слабину — Макс вздрогнул, и сердце провалилось, и на висках выступила испарина. Не то чтобы ему никогда не звонили ночью. Что характерно, ночью телефонировали даже Рашель, а уж начальнику Военконтроля и подавно! Но этот звонок… В нем было нечто отчаянное, ужасное. Что-то такое, отчего земля уходит из-под ног и в прямом, и в переносном смысле.

Макс подошел к аппарату, снял трубку.

— Але! — сказал он. — Кравцов на проводе.

— Макс Давыдович! Это Коноплев из Реввоенсовета! Срочно приезжайте, Лев Давыдович просил как можно скорее!

— Что случилось?

— Беда! Нарком в больнице, прободение язвы!

"Твою мать! — ошалело подумал Кравцов, кладя трубку на место. — Не судьба, значит… Вернее, судьба…"





3.


— Или-или, — пожал плечами Макс. — Если сомнут вас, а вас теперь непременно сомнут, нас всех по этапу отправят, не сомневайтесь! Возможно, не сразу, но конечный пункт — подвал на Лубянке…

Он прекрасно представлял себе, что сейчас происходит с Фрунзе. Было пять часов утра, а перфорация произошла[76], по-видимому, около полуночи. Как ни странно, этот раздел физиологии и патологии желудочно-кишечного тракта Кравцов помнил в мельчайших подробностях, словно учил тему буквально вчера. Все симптомы, периоды, и все опасности…

"Наверное, поднял что-то тяжелое или резко нагнулся, — решил Макс, едва услышав о случившемся. — И возраст у него для прободения самый подходящий… Господи, но как же ему больно сейчас!"

Период болевого шока длится шесть — семь часов, а беда случилась загородом, и, обколов наркома морфием в местной больничке, его везли сейчас на машине в Москву.

"Выраженное напряжение мышц живота… резкая бледность кожи… дыхание прерывистое…"

Выехали около часа назад, значит, еще три-четыре часа в дороге, и каждый толчок на выбоине отдается нестерпимой болью в животе…

"Пульс замедлен… артериальное давление низкое… возможно, возбуждение…"

Если довезут живым, это будет уже в семь — восемь часов утра. Вторая фаза: мнимое благополучие.

"Боль спадет, но зато вплотную приблизится опасность гнойного перитонита…"

Срочное хирургическое вмешательство может помочь, но Кравцов почему-то сильно сомневался в исходе. Сильные боли могли убить Фрунзе и сами по себе, но у глубокой анестезии имелись свои собственные опасности, которые, кстати, и вызвали по официальной версии смерть Михаила Васильевича в той, другой реальности.

"Срочная операция… Но кто и когда? И как?"

Как ни хотелось думать о хорошем, в голову лезли черные мысли. И, судя по нервной суете в Реввоенсовете, не у него одного…

— Или-или, — пожал плечами Макс, отвечая на не заданный, но подразумеваемый контекстом разговора вопрос. — Если сомнут вас, а вас теперь непременно сомнут, нас всех по этапу отправят, не сомневайтесь! Возможно, не сразу, но конечный пункт — подвал на Лубянке…

— Глупости! — резко, едва ли не с гневом, возразил Троцкий. — Вы понимаете, что несете, товарищ Кравцов?!

— Глупости… — Кивнул Макс. — Тогда вот, извольте ознакомиться, товарищ Председатель Реввоенсовета.

История повторялась, только Ульянова не надо было пугать, а вот Троцкого к победе приходилось гнать шпицрутенами. И папочку эту с несколькими заветными документами Макс готовил не зря. Не напрасно хранил, рискуя головой. Момент настал, и странички эти, сохранившиеся не в сейфе, а в тайном Марусином схроне еще с лихого двадцать третьего, явились взору всесильного — как думали некоторые — члена Политбюро.

— Что это? — нахмурился вождь.

— А вы посмотрите. — Предложил Кравцов. — Не пожалеете. Весьма интересное чтение…

— Хм. — Троцкий глянул остро сквозь овальные линзы пенсне, перевел взгляд на тонкую стопку документов. — Что это такое?

— Судьба Русской Революции, — вполне серьезно ответил Макс.

Перед тем, как явиться к предреввоенсовета, он успел заскочить в "библиотеку". Как чувствовал. Впрочем, если Фрунзе умрет, а он, скорее всего, умрет, то документы эти последняя возможность спасти Реш, Революцию, и свою голову тоже.

— Нашли время… — Но все-таки Троцкий взял папку в руки, открыл, стал читать.

— Вы… — Сказал он через минуту, но мысль оборвал, с шелестом перелистнув страницу…

Сейчас Троцкий читал пересказ беседы, состоявшейся в августе 1923 года на квартире Сталина. В разговоре участвовали сам Иосиф, а так же вновь избранный секретарь Киевского губкома Иосиф Варейкис, старый друг обоих Климент Ворошилов, получивший назначение на Донецкий губком, и нарком торговли Микоян. Вот Анастас Иванович содержание беседы и пересказал… в лицах.

Троцкий дочитал документ и снова коротко взглянул на молча стоявшего неподалеку Кравцова. Стекла пенсне, казалось, налились холодной голубизной.

— Значит, вы тогда завербовали Микояна. — Не вопрос, констатация факта, и едва скрываемое гневное раздражение в тоне.

— Пришлось, — не вдаваясь в подробности, ответил Макс.

— Но он член ЦК! — А теперь в голосе Троцкого слышался неприкрытый гнев.

— Я знаю, — кивнул Кравцов. — И поэтому мы больше к Анастасу Ивановичу не обращались.

— А это? — кивнул на следующий документ Троцкий.

— А это сообщил сотрудник охраны дачи в Сухуми…

Сентябрь 1923, Сухуми: Сталин, Первый секретарь ЦК компартии Азербайджана Киров, Первый секретарь Закавказского Крайкома РКП(б) Орджоникидзе, и Первый секретарь компартии Украины Мануильский. Разговаривали не таясь, свои люди, и немалые притом.

— Ничего нового я из этого не узнал… — Троцкий отложил папку и смотрел на Кравцова, словно ожидал от него объяснений, впрочем, возможно, и ожидал. — А это вообще смешно! — брезгливо, двумя пальцами приподнял он пожелтевший лист бумаги с плохой, выцветшей машинописью.

Последний документ, и в самом деле, был из разряда "как посмотреть". Если честно, ерунда. Ну, было там что-то между Джугашвили и Охранкой, вопрос — у кого не было? У всех, кто долго работал в подполье, что-то подобное хоть раз, а нарисовалось. Для того чтобы такое случилось, совсем не нужно становиться предателем… Но, если стоит задача погубить репутацию, то все средства хороши. И эта бумажка не худшее из них. Она хотя бы не фальшивая, а вот дело на Рашель Кайдановскую липовое, но если Котовский даст ему ход…

"То я убью его собственными руками…"

— Может быть, и смех, — пожал он плечами. — Вы, Лев Давыдович, член Политбюро, вам виднее. Но у меня еще есть. — И он достал из кармана еще один, последний на данный момент документ — три странички машинописного текста, сложенные вчетверо.

— Что это? — прищурился Троцкий.

— Доклад о конспиративной встрече между председателем ГПУ Дзержинским и председателем СНК Сталиным, и о приказах, отданных председателем ОГПУ сразу после окончания встречи. Секретных приказах…

— Что ж… — Троцкий выглядел… Растерянным? Возможно. Но, вернее сказать, смущенным.

— Но вы понимаете, что Россией не может руководить еврей! — Сказал, как выплюнул. Не любил говорить на эту тему, но иногда приходилось: революционная практика зачастую сильно отличается от теории.

— Я это уже слышал. — Кивнул Кравцов. — Мне Владимир Ильич рассказывал. Все сокрушался, какой вы недальновидный.

— Вы переходите рамки приличия, товарищ Кравцов, — нахмурился Троцкий. Было очевидно, слова Макса его уязвили.

— Лучше так, чем пулю в затылок.

— Боюсь, вы сгущаете краски, — поморщился Троцкий и, отвернувшись, закурил. Получилось это у него как-то непривычно поспешно, нервно. Ну, не двужильный же он, в конце концов!

— Хорошо, — после длинной паузы сказал Троцкий. — Что вы предлагаете?

— Муралов поднимет войска округа. Причина самая что ни на есть объективная — опасения по поводу возможных волнений… в городе и гарнизоне. Тем более, в преддверии Партийной конференции… Вызовите к себе Лашевича, поговорите с ним по-дружески… Мне кажется, в нынешней ситуации Михаил Михайлович будет скорее за вас, чем против. Бубнов на вашей стороне, Смирнов полагаю тоже, хотя и не без игры в щепетильность. Крестинский?

— Думаю, Николай Николаевич скорее поддержит меня, чем Каменева или Сталина.

— Лев Давыдович, вам следует, не откладывая, переговорить с Рыковым. В конце концов, в Гражданскую вы неплохо сработались… Разногласия имеются, но он лучше других понимает значение кооперации и финансовых механизмов управления. И взгляды на крестьянский вопрос у него умеренные…

— Конструкция из двух элементов нестабильна, — покачал головой Троцкий. — Рыков не Ленин.

— Серебряков, — предложил Кравцов, внутренне содрогаясь от собственной наглости. Сейчас он вершил историю, что, разумеется, могло выйти ему боком. Но могло и не выйти… — Он достаточно самостоятельная фигура.

— Серебряков. — Кивнул Троцкий. — Отдать ему НКПС… Хотя, нет… Не стоит настраивать против себя Феликса…

"Дзержинский не проблема… Впрочем, посмотрим".

— А его настраивай или нет, — сказал он вслух. — Все одно он не ваш…

— ОГПУ трогать пока нельзя. — Покачал головой Троцкий. — Может быть, позже. А в Питер пошлем Склянского. Эфраим Маркович член ВЦИК и ЦК, входит в Оргбюро ЦК — вполне подойдет и для Петросовета и для партийной организации. Но нам еще нужен будет новый Наркомвоенмор…

"Нам", — отметил Кравцов с осторожным оптимизмом.

— Как думаете, Макс Давыдович, что если мы предложим на этот пост Владимира Александровича?

Что ж, Антонов-Овсеенко представлялся прекрасной кандидатурой: старый член партии, профессиональный военный, отлично показал себя в Гражданскую на Украине, долго был начальником Политуправления РККА. В двадцать четвертом Владимиру Александровичу пришлось уехать послом в Прагу, но почему бы и не вернуться теперь в ЦК и на значительный пост? Тем более, он сейчас уже должен быть в Москве, как делегат партконференции…

— Я не решаю, — осторожно сказал Макс.

— Но я ведь вас спросил! — Троцкий снова смотрел ему прямо в глаза.

— Я "за", — коротко ответил Кравцов и сразу же добавил. — И вот еще что… Если уж вы со мной советуетесь, я бы поддержал сторонников наркома. Они, в основном, люди неплохие и к вам лояльные. Или будут лояльными при отсутствии другого лидера. Тот же Авксентьевский, например, или Якир. Но вот Котовского следует из Москвы убрать, он за спиной Фрунзе вел переговоры со Сталиным и меня к тому же склонял.

— Не поддались? — холодно усмехнулся Троцкий, и это был хороший знак. Похоже, предреввоенсовета все-таки решился.

— Не поддался. Разрешите, идти?

— Идите! — Кивнул Троцкий. — И… Спасибо, Макс Давыдович!





4.


"На спасибо водки не купишь…"

В управление он поехал кружным путем. Заскочил на "пост три" — следовало поднять по тревоге "внешних" оперативников, то есть тех сотрудников, кто никогда не светился в главном здании, и на конспиративную квартиру в Сивцевом Вражке — Кравцову позарез нужны были сейчас Виктор Колядный и его "Группа Ноль". Но тревогу, как выяснилось, успели объявить и без него. Юревич, чудом оказавшийся ночью в Управлении, дал отмашку своей властью, решив — и тут он был абсолютно прав — что береженого и бог бережет. Ну, а "общая тревога" еще в двадцать втором году разрабатывалась именно на такие чрезвычайные ситуации. В Федоровском подворье усилили охрану, оповестили делегатами связи и телефонограммами сотрудников, и сделали еще тысячу и одно дело, если, разумеется, оно — это дело — было прописано в положении о "Тревоге Первой категории". Поэтому и Виктор Стецько, звавшийся по нынешним временам Николаем Колядным, уже покуривал за стаканом крепкого чая в ожидании то ли "последнего и решительного", то ли "всем отбой!".

— Чай будете? — пожав Кравцову руку, спросил Виктор.

— Нет, извини!

— Не за что. Какие будут приказания?

— Никаких. — Макс посмотрел на Стецько, прокатывая в голове, свой вполне самоубийственный план, но ничего лучше, чем "дурная провокация" в усталую башку не шло. А время поджимало, и какое-то решение все равно следовало принять.

— Прогуляемся, — предложил Кравцов.

— Как скажете.

Они вышли из квартиры, спустились на три этажа по темной вонючей лестнице и вышли на улицу. Было тихо и удивительно хорошо. Безветрие, прохлада, запах каких-то цветов.

— Планы меняются, — Макс посмотрел на светлеющее небо. — Времени мало, а сделать надо еще много чего, поэтому слухай сюда, товарищ Колядный, и не говори потом, что не расслышал или не понял…

"Ну, вот и все, — подумал он, садясь в машину десять минут спустя. — Теперь все в руце Божьей… Или в руке Стецько, или еще в чьей…"

Сколько раз за свою жизнь отдавал Кравцов приказы, ставившие его самого и доверившихся или доверенных ему людей на грань жизни и смерти? Уж всяко-разно не раз и не два. У военных людей, да еще и на войне только так и получается, если не отсиживаешься, а дело робишь. И все-таки так скверно, как сейчас, он чувствовал себя только однажды, в 1921 году…





5.


Фрунзе умер на следующий день на рассвете. Ему все-таки сделали операцию, но поздно и нехорошо.

"Неужели все предопределено? — с ужасом подумал Кравцов, услышав печальное известие. — Какой же, тогда, смысл сучить лапками, если все равно масла не сбить?"

У него даже в глазах потемнело, и виски сжало так, что на мгновение показалось — "Все!" Но пронесло, не помер.

— Да, — сказал враз охрипшим голосом помощник Муралова Федько, сообщивший Максу о смерти Наркома в коридоре Реввоенсовета. — Михаил Васильевич был настоящим человеком…

И Кравцов на мгновение увидел себя глазами Федько.

"Словно, по близкому человеку, не дай бог, убиваюсь…"

Но "убивался" он, разумеется, не по Фрунзе, хотя Михаила Васильевича было, страсть, как жаль. Нарком, и в самом деле, был неплохим мужиком. И он гораздо лучше подошел бы третьим в новый триумвират. Но делать нечего, будет — если будет, конечно — Леонид Серебряков. Тревожило же Макса другое:

"Насколько поддается коррекции течение истории, если поддается вообще?" — спросил он себя уже не в первый раз.

Ответ могла дать только сама история, и временами Кравцову казалось, что любая мелочь — слово, жест, тем более новое назначение известного человека, — способны коренным образом изменить существующую реальность, создав вместо нее новую, иную. Однако в такие моменты, как сейчас, он начинал в этом сильно сомневаться.

— Извините, Иван Федорович, — сказал он Федько. — Нервы… Спасибо!

Федько молча кивнул, и они разошлись.

Теперь времени оставалось и вовсе — всего ничего. Счет пошел уже не на дни, а на часы, и Макс на ходу изменил свои планы. Он не пошел к Склянскому — дела ведомства можно будет устроить и позже, если это все еще будет актуальным — а позвонил из секретариата в ВСНХ и попросил о срочной встрече начальника планово-экономического управления Манцева. Василий Николаевич был единственным знакомым Кравцову лично и к тому же вменяемым членом коллегии ОГПУ. Манцев — к слову, состоявший в партии чуть ли не со времен Первой революции — работал в ВЧК с лета 1918 и обладал там не только огромным авторитетом, занимая в организации крупнейшие должности, но и обширными связями, особенно на Украине. И хотя в последнее время больше "заседал" в президиуме ВСНХ, где являлся компромиссной фигурой, наподобие Лашевича в РВС, чем в коллегии ОГПУ, он все еще состоял "в рядах" и, что не менее важно, не являлся ничьей креатурой. В свое время, у него были хорошие отношения с Зиновьевым. Григорий Евсеевич даже хотел заполучить его на должность начальника Питерского ЧК, но Дзержинский не позволил, что можно было, разумеется, трактовать и так, и эдак, но в двадцать первом году именно Манцев показал Кравцову дело Муравьева и кое-какие другие документы, хотя и знал, что Дзержинскому эти вольности не понравятся…

— Давай, определимся, — Манцев отложил папку с документами в сторону и прямо посмотрел на Макса. — Сажать, как я понимаю, ты его не собираешься, иначе, зачем бы тебе идти с этим ко мне? У тебя у самого прав поболее моего, и компетенция на сто процентов твоя. Значит, что?

— Я хотел бы, чтобы ты поговорил с ним тет-а-тет и объяснил, что ему лучше уйти в отставку… тихо и по-хорошему…

— Лучше чем что? Чем предлагаешь его пугать? Ты полагаешь, кто-нибудь решится отдать замнаркома под трибунал?

— Думаю, что до трибунала не дойдет… — Усмехнулся Кравцов, прекрасно понимавший, куда клонит собеседник. — Но ведь замнаркома всегда может застрелиться из личного оружия, ведь так?

— Случается, — кивнул Манцев и задумался.

— Нет, — сказал он через секунду. — Не сходится. Это не то, что ты пытаешься мне продать. Ну, ворует, допустим. — Манцев простучал длинными узловатыми пальцами какой-то быстрый, но неразборчивый ритм. — Украл деньги парии… Сколько ты говоришь, девятьсот тысяч золотом? А доказательства? То ли да, то ли нет, но допустим… Что еще? Устроил в Приднестровье удельное княжество. Пьет, гуляет… Разложение, финансовые нарушения. Плохо, конечно, но… Предполагаю, что в этом случае, ты бы с ним сам поговорил. Если хочешь, чтобы я вмешался, говори на чистоту: где он тебе дорогу перешел, и в чем? В чем загвоздка? Хочешь Лашевича в наркомы продвинуть?

— Лашевича наркомом не назначат. — Покачал головой Макс. — Он мужик неплохой, и на своем месте цены ему нет, но…

— Потом не назначат, — согласился Манцев. — А сейчас? Кто будет временно исполнять обязанности? Котовский или Лашевич? Есть разница?

— Есть, — не стал спорить Кравцов. — Ты, Василий, в ВСНХ сколько времени работаешь?

— Вопрос понял. — Кивнул Манцев. — Со Львом не просто, но интересно. Работает хорошо, голова варит, соображает быстро и большей частью, по-моему, верно. Но я не уверен, что мы делали революцию для того, чтобы в шалманах на Тверской нэпманы французским шампанским черную икру запивали.

— Не буду спорить, но по факту экономика восстанавливается, и голода нет.

— Нам еще индустриализацию проводить.

— Так ведь проводим, разве нет? Я в Питере видел…

— Что ты там видел! — Махнул длинной кистью Манцев. — Я здесь в ВСНХ много больше вижу и, поверь, до сих пор не знаю, кто прав, а кто — нет. Не складывается пока мозаика.

— Хорошо, — Кравцов достал трубку. — Не возражаешь?

— Дыми!

— Троцкий… — Макс задержал руку над развязанным кисетом и поднял взгляд на Манцева. — Ему весь этот капитализм самому — нож острый, и не ему одному! Мне, думаешь, нравится? А выбор? Начнем приказами экономику строить, так при нашем уровне образования, дисциплины и связанности территории только тюрьму построить можно. А я в Коммуне еще пожить хочу!

— В коммуне! Ишь ты! — усмехнулся Манцев. — Вот этим ты меня и купил, товарищ Максим.

— Чем это? — нахмурился Кравцов.

— Коммуной своей, — усмешка превратилась в улыбку вполне добродушного свойства. — В девятнадцатом на тебя целое дело завели. Не знал? Ну, так знай. Писали. Писателей у тебя в дивизии да и реввоенсовете армии много оказалось. Строчили доносы только так. А ты, между прочим, бывший эсер, из офицеров, буржуазного происхождения. С комиссаром опять же полаялся, Подвойского обматерил, чекистам маузером угрожал…

— Было дело, — Кравцов и это, и другие дела помнил, что называется, "в лицах", и прекрасно понимал, что любое из них могло закончиться для него плохо, хотя у кого тогда не случалось ничего подобного? Только у ленивых и ущербных духом! Все не без греха, но в то же время, многое зависит от ситуации и, черт знает, от чего еще. На самом деле, как удача повернется, так и будет. Захочет — пронесет, не захочет — получишь так, что мало не покажется. Думенко и Миронова не за большие преступления расстреляли, а Котовский за троих накуролесил, а все равно — замнаркома. Судьба.

— Ну, вот, а один порядочный человек, приставленный к тебе Особым отделом фронта…

— Это кто же? — нахмурился Кравцов, припоминая в лицах свое тогдашнее окружение.

— Оставим благодетеля безымянным. — Манцев не даром столько лет прослужил в ЧК, знал правила, хоть и не делал из них догмы. — Он главное сказал. Донес, что ты часто говоришь о Коммуне, и не на митинге или там на партячейке. А ночью у костра, за стаканом самогона…

"Резник, значит… Ну-ну…"

— … И вот прочел я тот рапорт, Макс, и дело твое прикрыл. Очень мне эта черта в тебе понравилась. Мне, понимаешь ли, революционная романтика тоже не чужда, даже при том, каким делом приходится заниматься. А может быть, именно поэтому… Но мы не закончили. По поводу связности территории, дураков и дорог, хотелось бы заметить, что и капитализм у нас дурной выходит. Впрочем, он и везде-то не сахар, ты же знаешь! А в период первоначального накопления, и вовсе, от жадности с ума сходит и готов на любую подлость. Про триста процентов помнишь?

— Я Маркса еще в гимназии читал. — Обиженно ответил Кравцов и процитировал по памяти, — "Если обеспечить капиталу 10 % прибыли, он будет согласен на всякое применение. При 100 % он попирает все человеческие законы, при 300 % нет такого преступления, на которое он не рискнул бы хоть под страхом виселицы…"

— Ишь ты, какой! — почти восхищенно воскликнул Манцев.

— Да, я такой, — согласился Макс. — И должен тебе сказать, товарищ Василий, что для того, чтобы нэпман не борзел, а наши товарищи, которые нам уже не товарищи, не воровали, мы и поставлены. И вы — ОГПУ, и мы — Военконтроль. А еще прокуратура, ревтрибунал, ЦКК и РКИ.

— Ну, допустим, — кивнул Манцев. — Но ты мне не все сказал, ведь так? Есть что-то еще, кроме политики и экономики. Нутром чую, и не говори, что ошибаюсь!

— Котовский угрожает моей женщине. — Ну, что ж, когда Кравцов шел к Манцеву, он понимал, что говорить придется начистоту, или не следовало затевать все это вовсе.

— Ага, а твоя женщина, случайно, не завсектором в Орготделе ЦК? — хитровато прищурился Манцев.

— Случайно, да, но то дерьмо, которое может копнуть Григорий Иванович пахнет так плохо, что потом в жизнь не отмоешься, даже если все это из пальца высосано.

— Вот как! — Манцев шевельнул носом, принюхиваясь к табачному дыму, и полез в карман за портсигаром. — Это что, насчет ее сестры что-нибудь?

— Твою мать! — опешил Кравцов. — А ты-то откуда…?

— Так еще в двадцать первом донесли, — отмахнулся Манцев. — Как только ты вверх попер, на тебя сразу же папочку завели. Военной тайны не открываю, у тебя, небось, тоже на всех наших дела заведены, нет?

— Не знаю, — пожал плечами Кравцов. — Я в должность тока-тока вернулся, еще не разобрался, где и что.

— Ну, разберешься, — пыхнул дымом Манцев. — Вот тогда, в двадцать первом, на вас и стукнули. И про брильянты Ржевского написали, и про миллион золотом, будто бы ушедший в Стамбул…

— У меня есть свидетельские показания по обоим делам…

— У нас тоже, — кивнул Манцев. — Феликс Эдмундович еще тогда сказал, чтобы вас не трогали. Мелочевка и липа, зачем уважаемого революционера напрасно в дерьме гваздать?

— А я думал, Феликс меня терпеть не может.

— Не может, — почти равнодушно согласился Манцев. — И сожрет при первой возможности, но не на таком, извини за выражение, говне. Он скорее сам тебя под выстрел подставит, но не за родственников жены… У него, знаешь ли, странные представления о чести, да и семейные отношения не простые…





6.


Похороны наркома назначили на двадцать второе. Открытие конференции решено было в этой связи отложить на два дня, но напряжение от этого не спало, а напротив возросло. Казалось, назревающая гроза пронизала своим опасным электричеством и воздух, и город. Люди выглядели больными и взвинченными, небо куталось в темную завесу туч.

— Феликс Эдмундович, — обратился Кравцов к Дзержинскому. — Вы вполне уверены, что проход по улицам безопасен?

— Предлагаете ввести в город войска? — холодно и как бы свысока откликнулся председатель ОГПУ. В его прозрачных глазах посверкивали молнии, или это солнце играло в ледниках?

— Войска предлагал ввести не я, а Муралов. — Макс тоже умел проецировать чувства вовне. Раздражение, например. — Я лишь спросил, контролируете ли вы ситуацию?

— Не беспокойтесь, товарищ Кравцов, — словно ругательство сквозь зубы, тихо, но внятно произнес Дзержинский. — Вам ничего не угрожает.

— Полагаюсь на ваше слово.

— Хватит, товарищи! — Вмешался в назревающий скандал Сталин.

Он, как и другие члены Политбюро, уже не первый раз за день оказывался свидетелем перманентно тлеющего конфликта между руководителями двух конкурирующих служб.

— Извините, товарищ Сталин! — Макс отошел в сторону, ему предстояло нести гроб с телом Фрунзе в третьей очереди.

— Начинаем, товарищи! — Послышался оклик, и все головы повернулись к входным дверям. Распоряжался похоронами от имени Центрального Комитета Иосиф Станиславович Уншлихт.

— Зря вы с ним задираетесь, — тихо посетовал Кравцову Склянский, вздохнул, покачал головой. — Феликс Эдмундович только кажется железным. Психует он ни чуть не меньше остальных, вы уж мне поверьте. Во время эсеровского мятежа, в восемнадцатом, говорят, и вовсе едва в разнос не пошел.

— Мне его нервы ни к чему, — сухо отозвался Макс. — Меня беспокоит безопасность руководителей страны!

В горле было сухо, во рту ощущалась горечь. И опять давило виски. То ли, и в самом деле, дело к грозе, то ли внутреннее напряжение дает себя знать.

"Ведь на подлость иду, разве нет?"

Но что тогда, следовало сказать о том же Дзержинском? Разве не он — со товарищи — затевал все эти антиэсеровские провокации и суды? И Володарский на его совести, и покушение на Ленина… А анархистов в восемнадцатом как гнобили? И Краснощекова в двадцать третьем… Никто не без греха… Впрочем…

"Как там говорилось в той пьесе? Один говорит: Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили. А другой… Другой первому хорошо ответил. Всех учили, сказал он, но зачем ты оказался первым учеником?"[77]

Что за пьеса? Как звали героев? Скорее всего, как догадывался Макс, и пьеса эта еще не написана, и тема не созрела вполне… Но последняя мысль неожиданным образом заставила его вспомнить списки членов ЦК и ЦКК. Вот только не обычные колонки фамилий с инициалами, какие появляются, например, в стенограммах Съездов, Конференций и Пленумов и печатаются в газетах "Правда" и "Известия". Списки появились перед его мысленным взором позавчера на рассвете, после очередной бессонной ночи. Против большинства фамилий темное будущее, из которого пришел Кравцов, проставило отметки "расстрелян", "умер во время допроса", "репрессирован"…

"Взялся за гуж…!"

— У меня агентурные сведения на столе! — бросил Кравцов устало, "больным" голосом. — Готовится террористический акт…

— Что-то конкретное? — спросил Эфраим Маркович.

— Если бы!

На улице заиграл оркестр.

"Траурный марш… Шопен… Соната N2…"

— Я передал информацию Менжинскому… — Объяснил Кравцов и, "не удержавшись", посетовал:

— Нас-то к охране не допустили…

— Оставьте, Макс Давыдович! — Склянский, судя по всему, и сам был на взводе, но старался поддерживать спокойствие. — Чекисты справятся. Не впервой!

— Очень надеюсь… Пойдемте?

— Да, — кивнул Склянский. — Пора выходить.

Они присоединились к общей группе военных и цекистов, возглавляемой членами Политбюро, и вскоре вслед за гробом наркома покинули Дом Союзов. Теперь траурное шествие направлялось по улицам города на Красную площадь. Путь, вроде бы, и не дальний, но и не "рукой подать". И на всем маршруте люди. Буквально толпы людей за тонкой ниткой оцепления, созданной курсантами военных училищ и слушателями Академии. А еще дома, окна и крыши…

"…подъезды… скверы…"

Минуту или две шли молча. Молчала и толпа, но естественные движения — даже незначительные — множества людей порождали слитный шум, услышать который можно было и сквозь траурные мелодии Шопена, Бетховена, Верди… На Лакримозе[78] Верди Кравцов отвлекся, заслушавшись, но оно и к лучшему. Когда впереди раздался взрыв, он вздрогнул по-настоящему, самым естественным образом, как и все вокруг. Глухо рвануло, разрушив мрачную гармонию великой музыки, заголосили вразнобой инструменты оркестра, закричали люди. Колонна остановилась, в створе улицы видны были клубы дыма и пыли, поднятые взрывом. Что там взорвалось понять, было трудно, но следовало предположить, что взрыв произошел в доме слева по ходу движения. Толпа с обеих сторон улицы заволновалась и, легко разорвав тонкие цепочки оцепления, хлынула на проезжую часть. Начинался хаос, но находившиеся в толпе чекисты уже среагировали и пытались на ходу взять инициативу в свои руки.

Макс заметил несколько людей в форме и в цивильном, пытавшихся вместе с курсантами остановить бегущих без смысла людей и погасить панику.

"Молодцы… хорошо работают…" — Кравцов поднял взгляд к окнам домов справа и увидел, как открывается одно из них на верхнем, четвертом, этаже.

— Стойтэ, таварищи! — раздалось рядом.

Не узнать голос было трудно. И тембр глуховатый и акцент грузинский, усилившийся, по-видимому, от волнения…

"Это ж надо! Такой подарок!"

Кравцов оглянулся. Сталин стоял всего, быть может, в шаге от него, в случайно — а по-другому и быть не могло — образовавшемся пустом пространстве посередине мятущейся, в мгновение потерявшей человеческий облик толпы. Слепое пятно… Око тайфуна… Даже если бы все спецы Союза ССР взялись планировать эту операцию, такой конфигурации "момента" ни предположить, ни исполнить было бы невозможно. Есть вещи реальные, прогнозируемые, и есть Его Величество Случай.

Шаг вперед, взгляд вверх…

"Импровизация, твою мать!"

Еще шаг, поднятая левая рука ложится на плечо Предсовнаркома…

"Сейчас!"

— Коба, нет! — Крикнул Кравцов, отбрасывая Сталина в сторону, за себя.

Еще шаг, и выстрел, которого не слышно в слитном шуме обезумевшей толпы.

Пуля должна была ударить в камень мостовой, но случилось по-другому.

"Случай…" — Мысль промелькнула в тот самый момент когда невидимый кулак с недюжинной силой толкнул Макса в левое плечо.

Его крутануло на месте, и ноги вдруг заплелись, и улица перед глазами встала на дыбы… Он упал, не почувствовав даже боли от падения, удивился мимолетно, увидел низкое, обложенное тучами небо, и начал было "уходить", проваливаясь в небытие, но кто-то закричал ему в ухо, требуя "не засыпать", и приподнял голову…

— Нэ спы! — Кричал Сталин. — Нэлзя спать! Я с тобой! Нэ спы, Кравцов!

— Что? — Глухо спросил кто-то рядом. — Кравцов?

Его начали шевелить. Кто-то резал и рвал на нем рубаху…

— Дайте мне! Я врач! — Голос Склянского, как ни странно, Макс узнал даже сквозь наплывающее небытие.

— Кто-нибудь, найдите, чем его перевязать! Девушка, платок! Дайте, пожалуйста, ваш платок!

Это было последние, что услышал Кравцов. Невнятица спутанного сознания нарастала стремительно, и в этот момент он уже перестал воспринимать действительность в полном ее объеме.





7.


Мутные воды полубреда, в который он иногда всплывал, поднимаясь из омута забвения, в счет, разумеется, не шли. Поэтому врачи полагали, что Кравцов пробыл без сознания почти трое суток. Однако сам Макс, сохранил о том времени пусть и смутные, но все-таки вполне доступные сознательному рассмотрению воспоминания. Тем более, что позже — путем осторожных расспросов — ему удалось подтвердить почти все факты, фигурировавшие в тех его тягостных "снах". Ему снилась, например, операция. Запах карболки, неразборчивые голоса, доносившиеся до Макса то, словно бы, сквозь пуховые перины, то гремевшие, как било о звонкую колокольную бронзу. Болезненное мерцание света… врачи в резиновых фартуках… белая маска, скрывающая нижнюю часть лица хирурга… Но высокий морщинистый лоб, круглые очки и угадываемая под марлевой повязкой бородка могли принадлежать только профессору Ладыженскому, который, как позже выяснилось, и оперировал Кравцова. Помнились и посетители… Склянский, Троцкий, Сталин… Эйхе, Тухачевский… И Рашель. Но Рашель была с ним, кажется, все время.

— Доброе утро! — сказала она, когда он открыл глаза.

— По… — Макс хотел сказать, "Полагаешь, оно доброе?", но у него не вышло.

— Хочешь пить? — встрепенулась Реш.

"И есть… Впрочем, нет… Есть я не хочу".

— По… — он сделал невероятное усилие. — … це… луй… ме… ня…

— Ну, ты и живучий, Кравцов! — рассмеялась сквозь слезы Реш и тут же его поцеловала.

— Ско… сколько? — спросил он через минуту.

Голос звучал хрипло и слабо. Губы едва двигались. Язык казался опухшим и шершавым.

— Три дня, — сразу же ответила Рашель.

— К… куда?

— В грудь, — она старалась говорить так, чтобы голос не дрожал, но Макс чувствовал ее настроение — она готова была заплакать. — Иван Гермогенович говорит, операция прошла нормально…

— Не п… плачь!

— А я и не плачу! С чего ты взял? Все хорошо, просто отлично! Пуля в грудь, пять сантиметров выше сердца… большая потеря крови…

"Женщины!"

— Конф… ференция… нача…лась? — на такое длинное предложение едва хватило воздуха и сил.

— Вчера, — Реш вытерла глаза тыльной стороной ладони и улыбнулась.

— Ругаются, — сообщила она через секунду, предваряя закономерный вопрос. — Других новостей пока нет.

"Ругаются… хорошо хоть не стреляют… пока… Но Стецько сука! Убью гада!"

"Впрочем, — подумал он чуть позже, немного успокоившись и отдышавшись, — он ведь не сам стрелял… А стрелок… что ж, все обстоятельства не учтешь. Риск на то и риск… И да, бывает, что стрелки ошибаются… Этот вот тоже промахнулся…"





8.


Через несколько дней, когда Кравцов немного окреп и мог уже внятно разговаривать, — а конференция, наконец, завершилась, — начали приходить гости. Иной раз их было так много, что врачи принимались выпроваживать посетителей, объясняя, что раненому нужен покой, но убрать из палаты Кравцова членов Политбюро не решился даже профессор Ладыженский. В 1925 году такие вещи понимали уже и беспартийные специалисты.

Однако первым к начинавшему выздоравливать Максу пришел Генрих Эйхе.

— Выглядишь хорошо, — сказал он с легким, едва проступающим в речи латышским акцентом.

— Я не женщина, мне льстить не надо, — огрызнулся Кравцов, чувствовавший себя на редкость погано.

— Ладно, — не стал спорить Генрих. — Ты выглядишь отвратительно, и это немудрено. Так лучше?

— Один хрен. Считай, что фуршет закончен. Объявляются танцы.

— Стрелок никому неизвестен, — переходя на деловой тон, доложил Эйхе. — Документы поддельные, выданы на имя Герасимова Ивана Демидовича. Якобы командирован из Сибири, якобы оперативный работник ОГПУ Сибирского края, но Полномочное представительство такого не знает или говорит, что не знает. Телеграмму получили вчера.

— А сам что говорит?

— Ничего, Макс, он не говорит. Его в перестрелке убили. Вообще, картина неясна. Наши люди из оперативного резерва, Колядный — может, помнишь, он из общего отдела — и боец охраны прибежали туда, когда живых уже никого ни на лестнице, ни в квартире не было. Трое сотрудников ОГПУ — настоящих — и этот Герасимов липовый. А кто кого пострелял и когда, сказать сложно. Колядный думает, что одного чекиста убили еще до выстрелов.

— Постой! — Остановил Генриха Макс. — А сколько было выстрелов?

— Да, не понять! Чекисты, мать их, воду мутят! А следствие ведут они. — Эйхе даже рукой с досады махнул. — Сначала сказали, что был один выстрел. И вроде бы, правильно, мы тоже считали, что один. Но потом заговорили о двух, а теперь снова — один. И опять-таки на правду похоже. Чекисты стрелка обыскивали при Колядном. Они почти одновременно с нашими прибыли, и Колядный сказал, что хотел бы присутствовать при обыске. Ну, они ему в той ситуации отказать не смогли, тем более, что их двое и наших двое, и все на нервах. Так что скрыть факт наличия у стрелка твоей фотографии им не удалось. А фото редкое, сделано во время посещения Московского губотдела ОГПУ в двадцать третьем году… Ты и Медведь… То есть, Филипп отрезан, но фото то самое, мы почти сразу сообразили: как Колядный его описал, я и вспомнил. И еще есть люди…

— И откуда же у стрелка мое фото? Постой! О чем ты не договариваешь? Рашель спрашивали? В кабинете смотрели?

— Так с этого же все и началось! Ох, Макс, ты же не знаешь, наверное… — Эйхе выглядел растерянным.

— О чем?

— Ну, знаешь… — Обычно Генрих говорил несколько более уверенным голосом, да и взгляд…

— Нет, не знаю! — отрезал Кравцов. — Сам же сказал.

— Мне, вообще-то, профессор приказал лишнего…

— Полагаешь, так лучше?

— Нет, но…

— Да, говори уже! Не мотай душу! — вскипел Кравцов и тут же за свою поспешность расплатился. Болью, проколовшей сердце и ушедшей под лопатку, и кашлем, лишившим его возможности говорить на минуту или даже больше.

— Твое фото дома, у Рашель в альбоме. — Хмуро сказал Эйхе и покосился на дверь. — И второе — в ящике стола, в кабинете. Когда… Ну, в общем, я обратился к Лашевичу и мы пошли к Дзержинскому. Феликс Эдмундович, когда услышал об этом, аж побелел. Ведь получается, стрелок за тобой охотился, и фото у него как бы не из архива ОГПУ…

Генрих замолчал, поджал губы.

— Ну! — Поторопил его Макс, когда пауза затянулась дольше нормального.

— Этот Герасимов липовый, вроде бы, мелькнул как-то раз или два в Экономическом отделе у Ягоды.

— То есть, ты хочешь сказать…

— Да, не знаю я! Генрих от всего открещивается, но мотив просматривается… Дзержинский пару раз говорил на Коллегии, что мы им, как кость в горле, и особенно ты… Ну, теоретически Ягода мог принять, как руководство к действию…

— А практически?

— А практически ничего не доказать. В последний день конференции, когда избрали новый состав Политбюро, вопрос заслушивали на общем заседании Политбюро и Оргбюро ЦК. Вопросы не простые, ответов точных нет. Лашевич и Бубнов начали жать на Дзержинского. Феликс разнервничался…

— Ну!

— Что, ну?! — хмуро отозвался Эйхе. — Разрыв сердца на месте. Завтра похороны…

"Второй… Видит бог, я этого не планировал… Черт!"

— Кто вместо Феликса? — стараясь, чтобы голос звучал ровно, спросил Макс.

— Неизвестно пока. Чекисты хотят Менжинского. Но в ЦК, вроде бы, склоняются к кандидатуре Кедрова.

— А что с Ягодой?

— А ничего. То ли он, то ли нет. Подозрения к делу не пришьешь. Но решили, от греха подальше, послали на всякий случай на партработу в Свердловск.

— Кого избрали в Политбюро?

— Смирнова вместо Каменева. Лев Борисович теперь кандидат. Бухарин вместо Томского. Так что кандидаты теперь Каменев, Томский и Преображенский.

"Ну, вот и все, — понял Кравцов, успокаиваясь. — Триумвират состоялся… Но Сталин… как же он…?"

Однако спрашивать об этом Эйхе Кравцов не стал. Он задал свои вопросы Рашель, гневно заявив, что нечего держать его за слабоумного. Он ей не ребенок, прихворнувший, и не беременная барышня, а начальник управления Военконтроля и член ЦК!

— Или уже нет? — он как-то забыл спросить Эйхе, как решился вопрос с управлением, да и состав ЦК, вероятно, на партконференции изменился.

— Тебя избрали в ЦК тем же количеством голосов, что и Троцкого с Рыковым и Бухариным. Ты теперь у нас популярная личность. Раненый герой, и все такое. Ко мне уже все цековские заходили на предмет "привет передать", "пожелать" и "выразить солидарность".

— А вообще как? — осторожно спросил Макс, стараясь не упустить взгляд золотистых глаз. — Чем закончилась Конференция?

Эх, ему бы протоколы почитать! Но кто же даст ему сейчас читать! Да, если бы и дали… Ранение в грудь, операция, большая потеря крови… Кравцов был так слаб, что то и дело проваливался в дрему. И с концентрацией внимания проблемы имелись, да и общее состояние оставляло желать… Вот поговорил с Эйхе, понервничал, и расплата не замедлила наступить: полчаса провалялся в полузабытьи, и еще минут тридцать "отдыхивался" — как раз до прихода Рашель.

— Ну…

— Слушай, вы все что, сговорились что ли? — вспылил Кравцов, хотя и знал уже по опыту, что делать этого не стоит. — Уморить меня задумали?!

Опять "пробило" болью грудь, и сжало виски, и перед глазами заклубился алый туман.

— Маакс! Ты что?! Тебе плохо?

— Нет, мне хорошо, — устало выдавил он. — Ну, врач… он врач. Не понимает. Но ты-то… Мне неведение хуже…

— Пить хочешь? — вместо ответа спросила Рашель. Ее голос звучал как бы издалека, словно сквозь вату.

— Позвать врача? — туман рассеялся, и Кравцов увидел бледное лицо жены.

— Не надо врача, — сказал он, продавливая слова сквозь непослушный рот. — Сядь и рассказывай.

— Что? — она все-таки села на табурет рядом с кроватью.

— О самом важном. — Дыхания не хватало, и предательски саботировал "задачи партии" шершавый язык. — Коротко и… по существу.

— Коротко… — Она, разумеется, знала, чего он хочет, но все-таки тянула, подбирая, по-видимому, подходящие слова. — Ну, если коротко… Платформа Троцкого со скрипом но прошла. Рыков колебался почти до самого конца, но его уговорил Николай Иванович… А потом пошли слухи, что тебя Дзержинский специально под выстрел подставил, что ты предупреждал, думал, что покушение на кого-то из вождей, даже бросился прикрывать Сталина… Ну, в общем, Дзержинский в последних заседаниях не участвовал. Атмосфера сгущалась, а тут еще всплыла информация, о приватных переговорах между Феликсом и Иосифом, и о секретных приказах по ОГПУ… В общем, на выборах в высшие парторганы группа Каменева и Сталина осталась в меньшинстве. В ЦК большинство за Троцким, Смирновым и Рыковым…

"Смирнов? — удивился Кравцов и вспомнил то, что пропустил по-видимому из-за усталости и боли в разговоре с Эйхе. — Ну, да! Иван Никитьевич ведь вошел в Политбюро!"

— Постой! — сказал он. — Но была же договоренность: Генеральный не может быть членом Политбюро!

— Иван Никитьевич возглавил НКПС и стал первым замом Предсовнаркома.

— Иосиф согласился на Смирнова?

— Сталин ушел с поста председателя. Теперь в Совнаркоме Рыков командует, а Сталин сменил Калинина[79]. Будет заниматься советским строительством.

— А Каменев?

— Каменев назначен наркомом Труда.

— Куйбышев?

— Валериан Владимирович остался в Рабоче-Крестьянской Инспекции, в ЦКК его заменил Рудзутак.

"Разгром, однако…"

— Троцкий? — спросил он вслух.

— По-прежнему в ВСНХ.

В голове шумело, мысли путались.

"Да, что же у них там стряслось?"

Впрочем, что произошло на Партконференции он предположительно знал. Эффект момента сработал в пользу Троцкого, и теперь, если не сглупит и не сдаст позиции из-за очередной ерунды, типа гонора, взыгравшего эго или интеллигентских рефлексий, дожать оппозицию, в которую обратились Сталин и Ко, будет не так уж и сложно. Главное не медлить и действовать последовательно! Убрать Кагановича, Молотова, Варейкиса, заткнуть в дальние дыры Кирова и Орджоникидзе, ну, и всех остальных… Ворошилова, Андреева, Мануильского… всех! Не расстреливать. Зачем? Тихо уморить в безвестности… Где-то так.

— А что Леонид Петрович?

— Ничего, — удивилась вопросу Рашель. — Он в Ленинграде остался, где и был. Почему ты спрашиваешь?

"Потому что я рекомендовал его, но Троцкий сделал по-своему… и хорошо, что так…"

А почему это хорошо, а не, скажем, плохо, он даже и не спросил себя. Мелькнула мысль и ушла. И бог с ней…

— А генеральным кого выбрали?

— Никого, — покачала головой Реш. — Упразднили пост.

Глаза начали закрываться сами собой, но был еще один вопрос…

— Что с наркоматом?

Поняла ли она о каком наркомате он спрашивает? Похоже, поняла.

— Не знаю. — Ответила Реш. — Вот придет вечером Лев Давыдович, его и спросишь…





9.


Троцкий пришел вечером. Выглядел усталым, да и настроение, судя по всему, у вождя было неважное.

"Тоже мне, победитель!"

Однако, подойдя к кровати Кравцова, Троцкий улыбнулся, и улыбка у него вышла вполне дружественная, естественная и как бы даже сочувственная.

— Доктор рекомендовал не задерживаться, — сказал он, чуть дернув в раздражении верхней губой. — Не волновать, не… Ну, вы же, Макс Давыдович, сами, так сказать, эскулап, должны понимать.

— Понимаю, — Кравцов хотел было приподняться, но куда там. Рана под плотными повязками вспыхнула огнем.

— Лежите, лежите! — В голосе Троцкого прозвучал едва ли не испуг. — Что вы!

— Ничего, — с трудом выдохнул Макс. — Все… в порядке. Спасибо, что пришли…

— Ну, что вы, право! — возразил Троцкий, присаживаясь. — Что за глупости! Это еще не известно, кто кому должен спасибо говорить! Вы в самый трудный момент оказались именно тем человеком, который знал, что нужно делать.

Ну, что ж, сказано более чем определенно. Яснее не выразишься.

— Я бы… — Кравцов хотел сказать, что не стал бы определять свое участие в событиях столь категорическим образом, но Троцкий его прервал.

— Вы — это вы, а я — это я! — сказал он твердо. — И позвольте мне самому решать, что и как оценивать.

— Извините.

— Извинения приняты, — кивнул Троцкий. — Времени у нас мало, — он чуть улыбнулся, вспомнив, по-видимому, их прежние "длинные" разговоры, — поэтому буду краток. О вашем состоянии оповещен. Товарищ Рашель держит меня в курсе. С профессором Ладыженским говорил, мнение консилиума известно. Месяц, возможно, полтора на выздоровление. Несколько позже можно будет перебраться в санаторий или на дачу. Это мы устроим. Теперь о делах. Вы уже в курсе по поводу новых назначений?

— В общем плане, — Кравцов оказался не готов к стремительному напору Вождя. — Но Наркомат и РВС…

— Наркомом назначен Антонов-Овсеенко. Вы, насколько я знаю, с Владимиром Александровичем знакомы неплохо, и отношения у вас хорошие. Надеюсь, сработаетесь.

— Сработаемся?

— Да, именно так. Видите ли, Макс Давыдович, Эфраим Маркович уходит из РВС. Он принял у товарища Каменева СТО[80]. И я предложил на пост своего первого заместителя в РВС СССР вас.

— А… То есть, это… Черт! Это неожиданно! — Кравцов такого, и в самом деле, не ожидал. — Это большая честь…

— Это огромная ответственность. — Остановил его Троцкий. — Вы должны понимать, что фактически речь идет о руководстве РВС. Я в данном случае фигура номинальная, никак не больше. И все это знают и понимают правильно. Постойте! — остановил он Макса, попытавшегося из самых лучших побуждений вставить слово. — Вы не все знаете, и меры ответственности еще не оценили. Мы, видите ли, — я имею в виду Политбюро — решили устранить некоторые, накопившиеся противоречия. Народный комиссариат по Военным и Морским делам — это, в сущности, административно-командный орган для управления РККА. Вот Владимир Александрович и будет нашим главнокомандующим мирного времени. В его ведении войска, а значит, и кадры, тылы, вооружения, разведка и Штаб РККА. РВС же — стратегический орган, политический и хозяйственный. В дополнение к прежним структурам в РВС теперь входят три новых управления: Мобилизационно-хозяйственное, его возглавил Михаил Михайлович Лашевич, Политическое — Бубнов будет совмещать руководство управлением и обязанности секретаря ЦК, и Военно-техническое — на него мы рекомендуем Эйхе. Кандидатуры одобряете?

— Так их же Политбюро назначило.

— Мы назначили, а спрашиваю я вас.

— Думаю, все трое превосходные работники, но не будет ли с их стороны, я имею в виду товарищей Лашевича и Бубнова…

— Не будет, — остановил Кравцова Троцкий. — Я говорил с обоими. Вопрос решен, сработаетесь.

— На Военконтроле останетесь вы. — Продолжил он через мгновение. — Мы, помнится, уже обсуждали с вами кадровый голод? Ну, вот так и выходит, что каждому из нас приходится работать за двоих, а то и за троих. Впрочем, найдете себе хорошего заместителя… Я же нашел! — Улыбнулся Троцкий.

"И я нашел".

Если уж так вышло, что он стал первым заместителем Троцкого по Реввоенсовету, учреждению, превратившемуся теперь, — поглотив и Политуправление, и Мобилизационно-хозяйственное — в настоящего монстра, то Макс мог себе позволить взять в заместители того, кого хотел сам. И у него был на примете такой человек.

"Закс, — решил Кравцов. — Лучшей кандидатуры не найти!"





10.


Сталин пришел на следующее утро. Улыбнулся, подходя к кровати, поставил на тумбочку бутылку с темно-красным вином.

— Кинзмараули, товарищ Максим, очень полезное вино. — Сказал он, присаживаясь на табурет. — Говорят, кровь восстанавливает.

— Здравствуйте, товарищ Сталин! — Улыбнулся в ответ Макс, страшно удивленный этим визитом.

— Какой такой, товарищ Сталин? — "Понарошку" нахмурился посетитель. — Нэ знаю ны какого товарища Сталина. Иосифа знаю, Кобу знаю, а Сталина не припоминаю. — Улыбнулся он в усы. — Меня Кобой друзья зовут, и ты меня так назвал…

"Вот оно что… — понял Макс. — Он думает, что я ему жизнь спас…"

— Спасибо, Коба! — Сказал он вслух. — Только и я тогда, для тебя просто Макс.

— Вот и отлично, Макс! Друзья нэ должны говорить длинных слов…





Эпилог




К городу машина подошла, когда уже рассветало. Красное, багровое, холодное на Востоке подымалось солнце. Там внизу — в лиловом и синем — в светлом дыму — во мгле — лежал город. Человек окинул его холодным взором. От луны в небе — в этот час — осталась мало заметная, тающая ледяная глышка…

Б. Пильняк, Повесть непогашенной луны





— Такие дела, — сказал командующий вооруженными силами Украины и Крыма, — такие, понимаешь, дела.

— Крепко тебя… — Кравцов не ждал этого визита, но и не удивился.

Выслушал Якира внимательно, подивившись вычурности вещих снов, отметил про себя то место, где говорилось о нем…

И вот, вроде бы, странно, — говорил Иона. — Но так получается, что опять случится Мировая война, и снова с Германцами. Что за притча?! Но только, поверь, я все помню так, словно, это уже случилось. И как прорвал германец нашу оборону подо Львовом, а город, выходит, наш, советский. И как отступал Федько. С боем, тяжело, кроваво, но отходил, теряя корпуса… Можешь себе такое представить? Я прилетел, будто бы, к нему в Киев, на аэроплане — большом, на два десятка пассажиров, и весь из алюминия, представляешь? — а штаб фронта был там, и Киев — столица Украины. Говорили с Иваном, он был темен лицом, глаза красные… решили контратаковать силами 8-й армии Вайнера…[81] Так вот, Макс Давыдович, в Киев мне звонил из Кремля ты, но вот, убей бог, не помню, то ли ты Главковерх там, то ли бери выше…

Якир не помнил, что приходит к Кравцову в третий раз. Мир менялся, менялись и люди. Но раз за разом именно Якир видел вещие сны "о будущем". Почему он? Зачем? Не было ответа. А Кравцов, отчего вдруг именно он оказался вплетен в узор чужого сна? Не оттого ли, что и сам он жил странной двойной жизнью человека, однажды уже жившего где-то там, в не случившемся прошлом-будущем? Одно ясно: боги ли играли со смертными в свои хитроумные игры, или это герои великих технологических революций будущего экспериментировали со своим или чужим прошлым — все одно. Что-то случилось с миром, со вселенной, с Кравцовым, что-то невиданное доселе, из ряда вон выходящее. И история России, а значит, и всего мира пошла другой дорогой. Лучше ли окажется этот путь, или хуже, куда заведет новая тропа, до куда домчит по неизвестной магистрали летящий в Коммуну паровоз? Этого никто пока не знает. Не знает этого и командарм Кравцов. Сейчас, в 1925 году, он вновь, как и в двадцать втором, победил судьбу. Революция не умерла, она продолжается, но выбор уже сделан: в СССР не будет диктатуры Сталина. Плохо это или хорошо, покажет время, но уже ясно, что и диктатуры Троцкого не случилось. Макс этого не планировал, просто не мог, так как не думал о политическом раскладе с такой точки зрения, но получилось то, что получилось. Сталин после покушения и смерти Дзержинского неожиданно легко уступил напору "соратников". Он перешел на работу в Советы, став председателем ЦИК и целиком сосредоточился на строительстве СССР. "Отжали" и Каменева, ушедшего из СТО на Москву, которой следовало заниматься со всей серьезностью, какой заслуживает столица государства. Но и Троцкий не получил единоличной власти, которой, впрочем, как ни странно, и не искал. Даже те его соратники, кого в смутно помнившейся Кравцову истории, обвинили — и, возможно, не без причин — в троцкизме, были людьми самостоятельными. К добру или ко злу, они не умели и не хотели быть бездумными исполнителями воли "великого кормчего". Они спорили, они имели собственное мнение, они являлись личностями и революционерами, как бы напыщенно это не звучало, и они строили Новый Мир. Тем более не склонны были "прислуживаться" Рыков и Бухарин, Сталин, не исчезнувший со страниц истории, и бывшие его сторонники. Секретарствовали в дальних обкомах и Молотов, и Каганович, и Андреев. Руководил Донецким Советом Ворошилов, служил в Главной инспекции кавалерии герой Гражданской войны Буденный…

Коллективное руководство — со всеми минусами и плюсами триумвирата Троцкий — Рыков — Смирнов — в целом сохранилось. История обещала быть…



Конец





Персоналии




Все данные относятся к Реальной Истории (РИ).

Информация для раздела Персоналии большей частью взята из Википедии — свободной энциклопедии и с сайта "Хронос".



Авен, Петр Яковлевич (Петерис Авенс,?-1937) — начальник дивизии латышских стрелков. Подполковник РИА.

Авксентьевский, Константин Алексеевич (1890–1941) — советский военачальник, ближайший друг Михаила Васильевича Фрунзе. В описываемый период в РИ — заместитель командующего Украинским военным округом, а в нашей далекой-далекой Галактике — на несколько месяцев раньше назначен командующим Туркестанским фронтом.

Агас (Мойсыф), Вениамин Соломонович (1899–1939). Майор ГБ (1935). Член партии с 1919 года.

Андреев, Андрей Андреевич (1895–1971, Москва) — крупный советский партийный и государственный деятель. Член Оргбюро ЦК с 1922, Секретарь ЦК в 1924-25.

Антонов-Овсеенко, Владимир Александрович (1883–1938) — российский революционер, советский партийно-государственный и военный деятель, юрист, публицист. Участвовал в левосоциалистическом крыле революционного движения с 1901 года. С 1902 член РСДРП. В 1917, будучи членом Военной организации при ЦК РСДРП(б), был направлен в Гельсингфорс (Хельсинки) для ведения агитационной работы среди солдат Северного фронта и моряков Балтийского флота, параллельно редактируя газету "Волна". Один из наиболее активных участников Всероссийской конференции фронтовых и тыловых организаций РСДРП(б), проводившейся в июне 1917, Антонов-Овсеенко принял непосредственное участие в организации Июльского восстания большевиков. Как специалист в области военного дела (отслужил в 1904-05 в чине подпоручика в Польше) в декабре 1917 Владимир Александрович Антонов-Овсеенко принял командование над красными войсками на юге страны, воевавшими с казаками атамана Каледина и частями Украинской армии, поддерживающими Украинскую Центральную раду. Во главе южной группы войск Советской России Антонов-Овсеенко вступил в Харьков, после чего передал командование войсками левому эсеру Муравьёву, а сам возглавил борьбу против казачьих войск в качестве командующего советскими войсками Юга России (март-май 1918). С января по июнь 1919 командующий Украинским фронтом, а позже — нарком военных дел УССР. В 1922–1924 начальник Политуправления РВС республики. Антонов-Овсеенко активно выступал против усиления власти Сталина, поддержал Льва Троцкого, с которым у него наладились хорошие отношения, и примкнул (в 1923-27) к Левой оппозиции.

Архипенко, Александр Порфирьевич (1887–1964) — русский (украинский) и американский художник и скульптор, один из основателей кубизма в скульптуре.

Асеев, Николай Николаевич (1889–1963) — русский советский поэт.

Белобородов, Александр Георгиевич (1891–1938) — советский политический и партийный деятель. Член РСДРП с 1907 года. 1917 член Уральского областного комитета РСДРП(б) — РКП(б) (Екатеринбург). С января 1918 председатель Уральского областного Совета. В январе — марте 1919 председатель Вятского губернского революционного комитета, затем Исполнительного комитета Вятского губернского Совета. На VIII съезде РКП(б) избран членом ЦК (1919), после IX съезда — кандидат в члены ЦК (1920). Член Оргбюро ЦК (1919). На пленуме ЦК РКП(б) 25 марта 1919 года его кандидатура рассматривалась на пост Председателя ВЦИК, однако избран был М. И. Калинин. С июля 1919 заместитель начальника Политического управления РВСР. Член РВС 9-й армии Юго-Восточного — Кавказского фронтов. Входил в состав Кавказского бюро ЦК РКП(б), Кубанского революционного комитета, был заместителем председателя РВС Кавказской трудовой армии. С марта 1920 секретарь Юго-Восточного бюро ЦК РКП(б) (бюро руководило парторганизациями Северного Кавказа), председатель Экономического совещания Юго-Восточной области. С 29 ноября 1921 заместитель народного комиссара внутренних дел РСФСР. С 30 августа 1923 народный комиссар внутренних дел РСФСР. После смерти Ленина во внутрипартийной борьбе поддерживал Л. Троцкого. Участник левой оппозиции.

Берзин, Ян Карлович (Петерис Янович Кюзис, 1889–1938) — советский военный и политический деятель, один из создателей и руководитель советской военной разведки, армейский комиссар 2-го ранга (1937).

Блакитный (Пестушко), Константин Юрьевич (1898–1921) — участник Первой Мировой войны, солдат, прапорщик, образование высшее не законченное, участник петлюровского движения, позже командир партизанского отряда, сотрудничавшего с эсерами и анархистами, еще позже атаман повстанцев.

Блюмкин, Яков Григорьевич (Блюмкин, Симха-Янкель Гершевич, Исаев, Макс, Владимиров) (около 1900 — около 1929) — российский революционер, чекист, советский разведчик, террорист и государственный деятель. Один из создателей советских разведывательных служб.

Богданов, Александр Александрович (Малиновский; 1873–1928) — врач, экономист, философ, революционер, учёный-естествоиспытатель. Член РСДРП в 1896–1909, большевик, с 1905 член ЦК. Глава группы "Вперёд". В 1911 отошел от политики и занялся наукой. С 1918 — идеолог Пролеткульта. С 1926 — организатор и директор первого в мире Института переливания крови.

Брик, Лиля Юрьевна (1891–1978) — российский литератор, любимая женщина и муза Владимира Маяковского, старшая сестра французской писательницы Эльзы Триоле. После смерти Маяковского и формального развода с Осипом Бриком Лиля вышла замуж за комкора Виталия Марковича Примакова, но репрессирована вместе с ним не была, прожив долгую интересную жизнь.

Бубнов, Андрей Сергеевич (1884–1938), член партии с 1903 г., член ЦК в 1917–1918 гг. и в 1924–1937 гг., член Политбюро ЦК в октябре 1917 г., член Оргбюро ЦК.24–34 гг., секретарь ЦК.25 г. В 1917 г. член Петроградского ВРК. В 1917–1918 гг. комиссар железных дорог Республики. В 1918 г. в составе Украинского советского правительства и ЦК КП(б) Украины. В 1918–1919 гг. председатель Киевского Совета и губисполкома. В 1919 г. и 1921–1922 гг. на военно-политической работе в Красной Армии. С 1922 г. зав. Агитпропотделом ЦК РКП(б). В 1924–1929 гг. начальник Политуправления РККА и член РВС СССР.

Бурлюк, Давид Давидович (1882–1967) — русский поэт, художник, один из основоположников российского футуризма.

Варейкис, Иосиф (Юозас) Михайлович (1894–1938) — советский партийный и государственный деятель. В 1918 года Варейкис был секретарём Донецко-Криворожского обкома РКП(б) в Харькове и народным комиссаром социального обеспечения и призрения Донецко-Криворожской республики, где работал вместе с Артёмом и Климентом Ворошиловым.

Вацетис, Иоаким Иоакимович (1873 (1873.11.11)-1938) — российский, советский военачальник. Полковник РИА, Командарм 2-го ранга. Профессор. После Октябрьской революции вместе со своим полком перешёл на сторону большевиков. С декабря 1917 года был начальником оперативного отдела Революционного полевого штаба при Ставке. В январе 1918 года руководил подавлением мятежа польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого. С апреля 1918 года — командир Латышской стрелковой дивизии, один из руководителей подавления левоэсеровского мятежа в Москве в июле 1918 года. С июля 1918 года — командующий Восточным фронтом, с 1 сентября 1918 года по 9 июля 1919 года — главнокомандующий всеми Вооружёнными Силами РСФСР. В январе — марте 1919 года одновременно командующий Армией Советской Латвии. С августа 1919 года работал в Реввоенсовете. С 1921 года на преподавательской работе в Военной академии РККА.

Верховский, Александр Иванович (1886–1938) — русский военный деятель. Военный министр Временного правительства (1917). Генерал-майор (1917). Комбриг (1936). С декабря 1916 — помощник флаг-капитана по сухопутной части штаба начальника высадки Чёрного моря. С февраля 1917 — и. д. начальника штаба отдельной Черноморской морской дивизии, которая должна была принять участие в Босфорской десантной операции. В 1917 вступил в Партию социалистов-революционеров (эсеров). В период Гражданской войны служил в РККА, хотя и арестовывался (неоднократно) за контрреволюционную деятельность. Преподавал в Академии РККА.

Войтинский, Григорий Наумович (1893 (1893.04.17)-1953) — советский политический деятель, учёный-китаевед. 1920–1927 — на ответственной работе в Исполкоме Коминтерна (ИККИ), заведующий дальневосточным сектором восточного отдела.

Выготский, Лев Семёнович (Лев Симхович Выгодский, 1896(18961117)-1934) — выдающийся советский психолог, основатель культурно-исторической школы в психологии и лидер круга Выготского.

Гай, Гая Дмитриевич (Гайк Бжишкян(ц), 1887–1937) — советский военачальник, участник Гражданской войны.

Гатовский (Готовский) Владимир Николаевич (1879–1935) — генерал-майор Императорской армии, начальник штаба Дикой дивизии, военный лётчик. С 1918 служил в РККА.

Ге (Гольдберг), Александр Юльевич (1879–1919) — один из руководителей движения анархистов-коммунистов. Воспитывался и учился в гимназическом отделении Лазаревского Института восточных языков в Москве. С 1902 в Петербурге слушал лекции в университете. В 1905 примкнул к анархистам-коммунистам, избран членом Петроградского Совета Рабочих Депутатов. В декабре 1905 арестован, заключён в "Кресты". Позже освобожден по болезни и бежал в Швейцарию. В России заочно приговорён к 5 годам каторжных работ. Находясь в эмиграции, сотрудничал в различных анархических печатных органах, а также писал статьи и очерки для газет и журналов Киева. В годы первой мировой войны возглавлял в Швейцарии группу анархистов-коммунистов, занимая резко выраженную антивоенную позицию. Приветствовал Октябрьскую революцию 1917. Вернувшись в Россию в начале декабря 1917, сблизился с большевиками, был избран членом Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов 3-го и 4-го созывов. Отстаивал единство революционного фронта с большевиками. В мае 1918 возглавил Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем в Кисловодске. В июле занял идентичный пост в правительстве Северо-Кавказской советской республики. При наступлении белогвардейских войск (июль) один из руководителей Чрезвычайного штаба по обороне Пятигорского округа. В начале января 1919 ранен, 7 января схвачен белогвардейцами и убит.

Гиттис, Владимир Михайлович (1881–1938) — военспец (полковник Царской армии), советский военачальник, командовал фронтами во время гражданской войны, комкор (1935).

Глудин, Иван Иванович (1889–1938) — советский военачальник, капитан в РИА, комбриг (1937). В РККА с 1918 года. Участник Гражданской войны.

Горбунов, Николай Петрович (1892–1938) — советский государственный и общественный деятель, учёный-химик. В 1917 году окончил Петроградский технологический институт, вступил в члены РСДРП(б) в августе 1917 года. Август-октябрь 1917 г. — член ЦК межрайонной группы РСДРП(б). С ноября 1917 по декабрь 1920 года — секретарь Совнаркома РСФСР и личный секретарь Ленина. В 1919–1920 годах уполномоченный РВС РСФСР в 14-й и 13-й армиях Южного фронта, начальник политотдела 14-й армии, член реввоенсовета 14-й, 13-й и 2-й Конной армий. Позже на хозяйственной и научной работе.

Горожанин, Валерий Михайлович (1889–1938) — старший майор госбезопасности (генерал-майор) (1935). Член партии с 1919 г. (в 1907–1919 — эсер).

Гоц, Абрам Рафаилович (1882–1940) — российский политический деятель, социалист-революционер. Член Партии эсеров, с 1906 года — член её боевой организации, лидер эсеровской фракции в Петросовете. На III съезде партии эсеров избран товарищем председателем съезда, членом ЦК партии. Член Президиума ВЦИК 1-го созыва, был избран его председателем. После Октябрьской революции — председатель Комитета спасения Родины и Революции. Во время Гражданской войны организовывал вооружённые отряды Партии эсеров и занимался переброской их на Волжский фронт для поддержки демократического правительства в Самаре. Позднее на партийной работе в Одессе. В 1920 году арестован.

Гришин-Алмазов, Алексей Николаевич (1880–1919) — российский военный деятель, руководитель белого движения в Сибири в 1918 году. С 18 декабря 1918 года по 15 марта 1919 года занимал должность генерал-губернатора Одессы.

Гусев, Сергей Иванович (Драбкин, Яков Давидович; 1874–1933) — российский революционер, советский партийный деятель. Член партии с 1896 года, кандидат в члены ЦК (1920, 1921, 1922), член ЦКК (1923, 1924, 1925, 1927, 1930), член Президиума ЦКК (1923, 1924, 1925), секретарь ЦКК (1923, 1925). Во время Октябрьской революции 1917 возглавлял секретариат Петроградского военно-революционного комитета. В феврале-марте 1918 секретарь Комитета революционной обороны Петрограда, затем управляющий делами Северной коммуны, ближайший сотрудник Г. Е. Зиновьева. В 1918 — член Реввоенсовета (РВС) 2-й армии, в 1918–1919 — Восточного фронта. Позже командующий Московским сектором обороны, военком Полевого штаба Реввоенсовета Республики. В июне-декабре 1919 и в мае 1921 — августе 1923 член РВСР. Член РВС Юго-Восточного, Кавказского, Юго-Западного Южного фронтов. С января 1921 по февраль 1922 — начальник Политуправления РВСР и одновременно председатель Туркестанского бюро ЦК РКП(б).

Думенко, Борис Мокеевич (1888–1920) — военный деятель Советской России, участник Гражданской войны. Красный партизан в 1918, командир сводного кавполка (заместитель — Буденный). В сентябре 1918 был назначен командиром сформированной им 1-й Донской кавалерийской бригады (Конно-сводный корпус РККА в составе 1-я партизанская, 2-я Горская и 3-я Донская кавалерийские бригады), в декабре — начальником 1-й Сводной кавалерийской дивизии 10-й армии. Одним из первых был награжден орденом Красного Знамени. В январе 1919 года был назначен начальником формируемой им 4-й Петроградской кавалерийской дивизии, в апреле — помощником начальника штаба 10-й армии по кавалерии, в мае командовал "левой группой войск" 10-й армии. 14 сентября Думенко был назначен командиром вновь сформированного Конно-сводного корпуса, в который были сведены различные части войсковой конницы. В сентябре-декабре 1919 года в составе Юго-Восточного (Кавказского) фронта этот корпус одержал несколько крупных побед над конными корпусами Донской и Кавказской армий белых и 7 января 1920 года взял столицу белого Дона Новочеркасск. Позже был бездоказательно обвинен в подготовке мятежа, арестован и расстрелян.

Евдокимов, Григорий Еремеевич (1884–1936) — советский партийный и государственный деятель. Член РСДРП с 1903 года, большевик. Член ЦК РКП(б) в 1919–1920 гг. и в 1923–1927 годах. Секретарь ЦК ВКП(б), член Оргбюро ЦК ВКП(б) (1926). Член Президиума ВЦИК в 1918 г. Член ЦИК СССР, член Президиума ЦИК СССР в 1925–1927 гг. Был одним из главных обвиняемых на открытом судебном процессе по делу "Московского центра", якобы связанного с "Ленинградским центром", подготовившим и организовавшим 1 декабря 1934 года убийство С. М. Кирова. 16 января 1935 года Военной коллегией Верховного суда СССР приговорён к восьми годам тюремного заключения. Через полгода вновь привлечён к открытому процессу по делу "Антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра" и 24 августа 1936 года приговорён к смертной казни. Расстрелян.

Егоров, Александр Ильич (1883–1939) — советский военачальник, один из первых Маршалов Советского Союза (1935). Кадровый военный Русской императорской армии, участник Первой Мировой войны, полковник. С августа

Енукидзе, Авель Сафронович (1877–1937) — российский революционный, советский государственный и политический деятель. Член ВКП(б) (РСДРП с 1899года) член ВЦИК, секретарь ЦИК СССР.

Зайдер, Мейер (?-1930) — начальник охраны Перегоновского сахарного завода в 1922–1925 годах, получивший известность тем, что 6 августа 1925 года застрелил комкора Григория Котовского. По некоторым данным, Зайдер по кличке Майорчик был связан с одесскими бандитами и содержал публичный дом. По другой информации до Революции и сразу после нее он был налетчиком и близким другом Миши Япончика, адъютантом которого стал, когда Японец сформировал в 1919 году полк. За убийство Котовского Зайдер был осужден на десять лет, но вышел на свободу, не отсидев и трех. Освободившись в 1928 году, он работал сцепщиком на станции в Харькове, где и был убит в 1930, по-видимому, бойцами корпуса Котовского.

Заковский, Леонид Михайлович (Штубис, Генрих Эрнестович) (1894–1938) — деятель ВЧК-ОГПУ-НКВД, Комиссар Государственной Безопасности 1-го ранга. Член РСДРП с 1914 года. В описываемый период — уполномоченный Украинского ГПУ по Молдавии.

Закс, Григорий Давыдович (1882–1937), — эсер, — один из организаторов партии левых эсеров. Член ВЦИК 2-5-го созывов. Руководил юридическим отделом ВЦИК, был членом президиума Петроградского военно-революционного комитета. С декабря 1917 по апрель 1918 г. зам. наркома просвещения РСФСР, с апреля 1918 г. — заместитель заведующего Отделом по борьбе с контрреволюцией, и.о. заместителя председателя ВЧК в мае-июне 1918 г. Участвовал в подавлении выступлений анархистов в Москве весной 1918 г. В июле 1918 г. выступил против левоэсеровского мятежа. Один из основателей партии народников-коммунистов, редактор газеты "Знамя борьбы". В ноябре 1918 г. вступил в партию большевиков. 22 ноября 1918 г. назначен членом Коллегии ВЧК. В декабре 1918 г. — начальник отдела по борьбе с должностными преступлениями Московской ЧК (в том же месяце отдел был объединен с отделом по борьбе с контрреволюцией). Служил в Красной Армии, начальник разведки штаба, помощник начальника штаба по разведке, комиссар штаба Западного фронта. Окончил восточный факультет Военной академии Генштаба. В 1922–1924 г.г. — военный атташе в Эстонии, затем на хозяйственной работе. В 1935 г. окончил Промакадемию; вскоре был арестован НКВД, но освобожден. Работал консультантом Союзснабпрома.

Зейбот, Арвид Янович (1894–1934) — советский военный и хозяйственный деятель. Член Социал-демократии Латышского края с 1912. Окончил реальное училище, учился в Рижском политехническом институте и на физико-математическом факультете Петроградского университета. С 27 сентября 1920 года — помощник начальника Региструпра Полевого Штаба РВСР, с 15 апреля 1921 — начальник Разведупра Штаба РККА (1921–1924).

Зиньковский (Задов), Лев Николаевич (1893–1938), анархист. Красногвардеец в Юзово с 1917 г. до начала 1918 г. Начальник штаба анархического отряда Макса Черняка под Царициным на участке Котельниково-Жутово. Занимал пост начальника Мариупольской контрразведки (у Махно) до июня 1919 г. С сентября по декабрь 1919 г. — начальник контрразведки 1-го корпуса. С января по август 1921 г. — начальник личной охраны Махно. В 1924 г. вернулся из Румынии. До 1937 г. работник НКВД г. Одессы.

Иссерсон, Георгий Самойлович (1898–1976) — советский военачальник, комбриг (1935), комдив (1939), полковник (1956). Член партии с 1919 года. Профессор. Один из разработчиков теории глубокой операции. Окончил три курса Петроградского университета и школу прапорщиков (1916). Участник Первой мировой войны. В Красной Армии добровольцем с лета 1918 года.

Калениченко (Саджая, Саджая-Калениченко) Калистрат Григорьевич (?-1937) — руководитель подпольного ревкома РКП(б) во время немецкой и французской оккупации Одессы в 1918–1919, начальник Одесской ЧК в 1919 году, зам. начальника Харьковской ЧК в 1920–1921, начальник Харьковской ЧК в 1922, деятель органов госбезопасности СССР.

Кедров, Михаил Сергеевич (1878 (1878.02.12) -1941) — советский партийный деятель, чекист. Юрист по образованию, член РСДРП с 1901 года, большевик. С мая 1917 года член Военной организации при ЦК РСДРП(б) и Всероссийского бюро большевистских организаций в Петрограде, редактор газеты "Солдатская правда". Создал газеты "Рабочий и солдат" и "Солдат". С ноября 1917 года член коллегии Наркомата по военным делам РСФСР, в августе-сентябре 1918 года командующий войсками Северо-Восточного участка отрядов завесы. сентября 1918 года начальник Военного отдела ВЧК. После того как в в декабре 1918 года Военный контроль и Военный отдел ВЧК были объединены в Особый отдел ВЧК — начальник Особого отдела. Одновременно с марта 1919 года член коллегии ВЧК. С мая 1919 года особоуполномоченный ВЧК в Вологде, затем на Южном и Западном фронтах. Неоднократно руководил комиссиями по проверке (и чистке) различных государственных учреждений. С 1924 года работал в ВСНХ и Наркомате здравоохранения. В 1931–1934 годах член президиума Госплана СССР, руководил сектором обороны Госплана. С 1934 года директор Военно-санитарного института. В1936-1937 годах старший научный сотрудник Нейрохирургического института.

Киров, Сергей Миронович (1886–1934) — советский государственный и политический деятель. В РИ в 1926 году избирается первым секретарём Ленинградского губернского комитета (обкома) и горкома партии и Северо-Западного бюро ЦК ВКП(б), кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП (б).

Климт, Густав (1862–1918) — австрийский художник, основоположник модерна в австрийской живописи.

Корк, Август Иванович (1887 (1887.08.03)-1937) — военспец (подполковник Царской армии), командующий армиями в период Гражданской войны, командарм 2-го ранга (1935), начальник Военной Академии РККА им. Фрунзе, член ЦИК СССР.

Котовский, Григорий Иванович (1881–1925) — советский военный и политический деятель, участник Гражданской войны. Член Союзного, Украинского и Молдавского ЦИКа. Член Реввоенсовета СССР. Погиб при невыясненных обстоятельствах от выстрела своего подчиненного.

Краснощёков, Александр Михайлович (Абрам Моисеевич Краснощёк, псевдоним Тобинсон; 1880–1937) — российский социал-демократ, впоследствии советский государственный и партийный деятель, участник Гражданской войны на Дальнем Востоке. Краснощеков создатель и первый глава правительства Дальневосточной Республики (ДВР).

Крестинский, Николай Николаевич (1883–1938) — советский политический деятель, революционер-большевик, по образованию — юрист. В этой Галактике с 1924 года вновь член Политбюро, первый заместитель Председателя СНК СССР и председатель Госбанка СССР.

Криворучко, Николай Николаевич (1887–1938) — командир РККА, герой Гражданской войны, соратник Г. Котовского, комкор (1935).

Крыленко, Николай Васильевич (1885–1938) — советский государственный и партийный деятель, Главковерх Российской Армии после Октябрьской Революции 1917 года. В указанный период председатель Верховного революционного трибунала ВЦИК РСФСР, заместитель наркома юстиции РСФСР и старший помощник прокурора РСФСР.

Куйбышев, Валериан Владимирович (1888 (1888.06.06)-1935) — революционер, а затем советский партийный и политический деятель. Член ЦИК СССР 1–6 созывов, кандидат в члены ЦК ВКП(б) (1921–1922), член ЦК ВКП(б) (1922–1923, 1927–1935), член Политбюро ЦК ВКП(б) (1927–1935), член Оргбюро ЦК ВКП(б) (1922–1923, 1934–1935), секретарь ЦК ВКП(б) (1922–1923), член ЦКК ВКП(б) (1923–1927). Член РСДРП с 1904 года.

Лебедев, Павел Павлович (1872–1933) — русский и советский военный деятель, генерал-майор (1915). В 1918 году отказался примкнуть к белому движению и добровольно вступил в Красную Армию по личному приглашению В. И. Ленина, занимал должности начальника Мобилизационного управления Всероглавштаба (1918–1919), начальника штаба (апрель-июль 1919) и командующего (июль 1919) Восточным фронтом, начальника Полевого штаба Республики и Штаба РККА (1919–1924), одновременно (с марта 1923 до февраля 1924) являлся членом РВС СССР. Участвовал в разработке и проведении операций по разгрому войск А. В. Колчака, А. И. Деникина и Н. Н. Юденича, считается одним из творцов Орловско-Кромской (Орловско-Курской) операции 1919 года, в ходе которой было остановлено наступление Деникина на Москву. В 1924–1925 годы состоял для особо важных поручений при РВС СССР. В 1925–1928 годы начальник штаба и помощник командующего войсками Украинского военного округа И. Якира. Входил в состав Всеукраинского центрального исполнительного комитета. Скончался в Харькове.

Ленцман, Ян Давидович (1881–1939) — советский военный и хозяйственный деятель. Член РСДРП с 1899. В августе 1920 — апреле 1921 — начальник Региступра ПШ РВСР.

Либер (Гольдман), Михаил (Марк) Исаакович (1880–1937) — один из лидеров меньшевиков. В социалистическом движении с 1890-х годов. В 1896 году 16 лет вступил в недавно созданную в Варшаве (Царство Польское) партию Социал-демократии Королевства Польши и Литвы. В сентябре 1897 в Вильно состоялся учредительный съезд представителей групп еврейских марксистов и социал-демократов Вильно, Минска, Белостока, Варшавы, Витебска, который основал партию Бунд (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России). Либер стал видным участником новой партии. В 1905 — член Исполкома Петербургского Совета рабочих депутатов. В 1907 году на V съезде РСДРП в Лондоне 27-летний Михаил был избран членом ЦК РСДРП. После Февральской революции стал членом исполкома Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Либер призывал поддержать Временное правительство, но был против участия в нём социалистов. В августе 1917 года избран членом меньшевистского ЦК на объединительном съезде РСДРП.

Лонгва, Роман Войцехович (1891–1938) — военный разведчик, штабс-капитан, комкор (1935), начальник Управления связи РККА. Член Союза молодых социалистов с 1910, РКП(б) с 1918 года.

Малиновский Роман Вацлавович (1876–1918) — социал-демократ, меньшевик, затем большевик; с 1910 г. — секретный сотрудник Московского охранного отделения, затем Департамента полиции, член ЦК РСДРП (1912–1914), депутат IV Государственной думы, в которой возглавлял социал-демократическую фракцию, разоблачен как провокатор в 1917 г.; по приговору трибунала расстрелян в 1918 г.

Мамендос (Поляк), Лев Арсентьевич (1894–1937) — сотрудник органов госбезопасности; член РСДРП (1916); с 1919 г. — служба в органах ВЧК-ОГПУ; 1931–1937 — начальник Центрального управления связи и сигнализации в НКПС СССР. В указанный период завотделом одесского ЧК, ранее — в подполье.

Мануильский, Дмитрий Захарович (1883 (1883.10.03)-1959) — советский и украинский политический деятель. Академик АН УССР (12.02.1945).

Мартов (Цедербаум), Юлий Осипович (1873–1923) — российский политический деятель, публицист, участник революционного движения (с 1891 года), социал-демократ (вместе с В. И. Лениным один из основателей петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса, 1895 год), основатель меньшевизма.

Медведь, Филипп Демьянович (1889/1890-1937) — советский государственный деятель. Высокопоставленный сотрудник НКВД СССР. В указанный момент начальник Особого Отдела Западного Военного Округа (г. Смоленск), однако до недавнего времени начальник Московского Губотдела ОГПУ.

Менжинский, Вячеслав Рудольфович (1874(18740831)-1934) — советский партийный деятель, чекист, преемник Ф. Э. Дзержинского во главе ОГПУ (1926–1934). В 1898 году окончил юридический факультет Петербургского университета. Вёл занятия в вечерне-воскресных школах для рабочих, в нелегальных рабочих кружках. С 1902 года в РСДРП, большевик. Во время Октябрьской революции член петроградского военно-революционного комитета, комиссар ВРК в Госбанке. Был назначен заместителем наркома финансов (фактически исполнял обязанности наркома, так как назначенный наркомом И. И. Скворцов-Степанов к работе не приступал). В январе — марте 1918 года занимал пост наркома финансов. В марте 1918 года, когда советское правительство переехало в Москву, Менжинский по решению ЦК остался работать в Петрограде. Руководил уголовным сектором комиссариата юстиции Петроградской трудовой коммуны и принимал активное участие в работе Петроградской ЧК. В состав ВЧК Менжинский был введён 8 (21) декабря 1917 года. В 1919 году нарком Рабоче-крестьянской инспекции Украины. В ВЧК с 1919 года, занимал пост начальника Особого отдела. С 1923 года — первый заместитель председателя ОГПУ Дзержинского. Уже в этот период Менжинский играл решающую роль в ОГПУ, так как Дзержинский был занят делами ВСНХ.

Мехлис, Лев Захарович (1889–1953) — советский государственный и военный деятель, генерал-полковник (29 июля 1944). Член ЦИК СССР 7-го созыва, депутат Верховного Совета СССР 1-2-го созывов. Кандидат в члены ЦК ВКП(б) (1934–1937), член ЦК ВКП(б) (1937–1953), член Оргбюро ЦК ВКП(б) (1938–1952). Доктор экономических наук (1935), Доктор политических наук (1947). В 1907–1910 годах — член рабочей сионистской партии Поалей Цион. С 1911 года в русской армии. Служил во 2-ой гренадерской артиллерийской бригаде. В 1912 году получил звание бомбардира (звание в артиллерии, соответствовало званию ефрейтора в пехоте и кавалерии). Позже получил звание фейерверкера. В 1918 году вступил в коммунистическую партию и до 1920 года был на политработе в Красной армии (комиссар бригады, затем 46-ой дивизии, группы войск).

Миронов, Филипп Кузьмич (1872–1921) — советский военачальник, командарм 2-й конной армии. В октябре 1919 года за самовольное выступление из Саранска с недоформированным Донским казачьим корпусом на Южный фронт против армии А. И. Деникина был арестован по приказу Троцкого С. М. Будённым и приговорён к расстрелу, но помилован ВЦИК. В 1920 году вступил в РКП(б). 12-14октября 1920 г. за разгром войск барона П. Н. Врангеля в завязавшемся Никопольско-Александровском сражении, за срыв намерений Пилсудского и Врангеля соединиться на правобережье Днепра и разгром конных корпусов генерала Н. Г. Бабиева и генерала И. Г. Барбовича Миронов был награждён почётным революционным оружием и орденом Красного Знамени. Участвовал в разгроме войск белых на Перекопе и изгнании из Крыма остатков белых армий. В феврале 1921 года был арестован по ложному обвинению (Миронов нажил себе немало врагов в Реввоенсовете, как среди сторонников Троцкого, так и его противников — Будённого и Ворошилова, за открытую критику политики расказачивания). Убит часовым во дворе Бутырской тюрьмы при невыясненных обстоятельствах.

Модильяни, Амадео (Иедидия) Клементе (1884–1920) — итальянский (французский) художник-экспрессионист, один из самых известных художников конца XIX — начала XX века.

Молотов, Вячеслав Михайлович (Скрябин; 1890 года-1986) — советский политический и государственный деятель. Глава советского правительства с 1930 по 1941 годы, нарком, а затем министр иностранных дел в 1939–1949 и 1953–1956 годах. Член РСДРП с1906 года. В 1918 году Молотов был назначен председателем Совета народного хозяйства (СНХ) Северной области, при этом был одним из ближайших сотрудников Григория Зиновьева. С 1919 года работал уполномоченным ЦК РКП(б) и СНК РСФСР в Поволжье и председателем Нижегородского губисполкома. С сентября 1920 года работал секретарём Донецкого губкома РКП(б), а с ноября 1920 по март 1921 года — секретарём ЦК КП(б) Украины. C 16 марта 1921 по 21 декабря 1930 года Молотов являлся секретарём ЦК ВКП(б) (с 1921 года был ответственным секретарём, но 3 апреля 1922 года на этот пост, получивший название "генеральный секретарь", по предложению Григория Зиновьева и Льва Каменева, был назначен Сталин).

Морозов, Николай Александрович (1854–1946) — русский революционер-народник. Член кружка "чайковцев", "Земли и воли", исполкома "Народной воли".

Музель, Мария, она же Никифорова, Мария Григорьевна, или Маруся Никифорова (1885–1919), предводитель анархистов на территории Украины, соратница Нестора Махно. Примкнула к анархическому движению в 16 лет. Известна под именем Маруся. В годы Гражданской войны становится одним из самых заметных и уважаемых командиров анархистских отрядов на юге России.

Муравьёв, Михаил Артемьевич (1880–1918) — офицер Русской императорской армии (полковник), революционер (эсер), командир отрядов Красной гвардии и Красной армии. После Октябрьского переворота предложил свои услуги Советскому правительству. Уже через два дня после восстания в Петрограде Муравьёв встретился со Свердловым и Лениным, после чего был уполномочен организовать борьбу с мародёрами, грабившими петроградские винные лавки. Член штаба Петроградского ВРК, с 28 октября — начальник обороны Петрограда. 29 октября назначен главнокомандующим войсками Петроградского военного округа. С 30 октября — командующий войсками, действовавшими против войск Керенского — Краснова. 8 декабря назначен начальником штаба наркома по борьбе с контрреволюцией на Юге России В.А Антонова-Овсеенко. Совместно с командующим войсками Московского военного округа Н. И. Мураловым формировал в Москве отряды Красной гвардии для отправки на Дон против войск атамана А. М. Каледина. Один из изобретателей тактики "эшелонной войны". В январе-феврале 1918 года командовал группой войск на Киевском направлении. Через четыре дня после подавления войсками Центральной рады Январского восстания в Киеве войска Муравьёва вошли в Киев. С середины марта — начальник штаба Верховного главнокомандующего южной группы войск Советской России Антонова-Овсеенко, направленной против украинской Центральной рады. Позже был назначен командующим вооружёнными силами Одесской советской республики, получив задачу выступить против румынских войск, стремившихся захватить Бессарабию и Приднестровье. 13 июня 1918 г. назначен командующим Восточным фронтом. 10 июля Муравьёв поднял мятеж. До сих пор достоверно неизвестно, пошёл ли он на это по собственной инициативе или, получив соответствующий приказ ЦК партии левых эсеров. 11 июля был застрелен людьми секретаря Симбирского губкома Варейкиса.

Муралов, Николай Иванович (1877–1937) — российский революционер, советский военный деятель. В РИ участник левой оппозиции, в 1925 году командующий Московским военным округом.

Муха, Альфонс Мариа (1860–1939) — чешский живописец, театральный художник, иллюстратор, ювелирный дизайнер и плакатист, один из наиболее известных представителей стиля "модерн".

Никольский, Лев Лазаревич или Орлов, Александр Михайлович (Фельдбин, Лев (Лейба) Лазаревич) (1895–1973) — советский разведчик, майор госбезопасности (соответствует армейскому званию комбриг) (1935). Нелегальный резидент во Франции, Австрии, Италии (1933–1937), резидент НКВД и советник республиканского правительства по безопасности в Испании (1937–1938). После Февральской революции вступил в партию социал-демократов (объединённых интернационалистов). В мае 1920 года вступил в РКП(б). С началом Гражданской войны вступил в РККА, и был зачислен в Особый отдел 12-й армии. Участвовал в раскрытии контрреволюционных организаций в Киеве, командовал отрядом особого назначения. 1920–1921 гг. — сотрудник Архангельской ЧК. В 1921–1924 гг. — студент Школы правоведения при Московском университете. Одновременно, уже как Лев Лазаревич Никольский, работает в правоохранительных органах. В 1924 году, завершив обучение, вернулся в органы госбезопасности, работал в Закавказском КУ ОГПУ, позже в разведке. С июля 1938 года — невозвращенец, жил в США, преподавал в университетах.

Новицкий Василий Фёдорович (1869–1929) — русский и советский военачальник, генерал-лейтенант Императорской армии. После Октябрьской революции перешёл на сторону Советской власти. С 1918 года на службе в РККА. Был заместителем военного руководителя Высшей военной инспекции РККА, с мая 1918 военным руководителем инспекции. С октября 1919 по 1929 профессор Военной академии РККА на кафедре истории войн и военного искусства.

Обуховская оборона. Командарм Кравцов гиперболизирует. События относятся к 1901 году, когда Максим Давыдович еще в революционном движении не состоял по малолетству, поскольку родился в 1889.

Орджоникидзе, Григорий Константинович (1886 (1886.10.24)-1937) — видный советский государственный и партийный деятель, революционер.

Панюков, Владимир Николаевич (1895–1938) — видный советский чекист, комбриг (1936).

Пешкова, Надежда Алексеевна (1901–1971) — художница и признанная красавица, жена Максима Пешкова. "Тимошей" Пешкову называл отец Максима писатель А.М. Горький.

Пильняк, Борис Андреевич (1894–1938) — русский писатель. Роман "Голый год", повествующий о событиях 1919 года, вышел в свет в 1922 году. В 1926 Пильняк пишет "Повесть непогашенной луны" — на основании распространенных слухов об обстоятельствах смерти М. Фрунзе с намеком на участие И. Сталина.

Подвойский, Николай Ильич (1880 (1880.02.16)-1948) — революционер, большевик, советский партийный и государственный деятель. С марта 1918 член Высшего военного совета, а затем председатель Высшей военной инспекции; член Реввоенсовета Республики (сентябрь 1918 — июль 1919), одновременно наркомвоенмор Украины (январь — сентябрь 1919).

Преображенский, Евгений Алексеевич (1886–1937) — революционер, большевик, экономист, один из лидеров Левой оппозиции. Член РСДРП с 1903 года. В 1917–1918 кандидат в члены ЦК партии. Кандидат в члены Уральского областного комитета РКП(б) с января 1918. С мая 1918 председатель президиума Уральского обкома РКП(б). В 1920–1921 секретарь ЦК партии и член Оргбюро ЦК. В 1921 году возглавил финансовый комитет ЦК ВКП(б) и СНК РСФСР, с того же года председатель Главного управления профобразования Наркомата просвещения РСФСР. В 20-х годах — член Главной редакции 1-го издания Большой советской энциклопедии. С 1919 до лета 1923 года был одним из редакторов газеты "Правда". C 1923 года был одним из лидеров Левой оппозиции, подписал "Заявление 46-ти", считался одним из его авторов и инициаторов и защищал позицию, отражённую в "Заявлении", на XIII съезде РКП(б). В 1924–1927 годах — заместитель председателя Главного концессионного комитета, член Коллегии Наркомата финансов СССР. В 1927, ещё до XV съезда ВКП(б), исключён из партии. В январе 1928 выслан в Уральск, где работал в плановых органах. В 1929–1930 Преображенский — сотрудник Госплана Татарской АССР. Летом 1929 вместе с К. Б. Радеком и И. Т. Смилгой направил в ЦК ВКП(б) письмо, в котором открыто заявил об идейном и организационном разрыве с троцкизмом. В январе 1930 Преображенский восстановлен в партии и назначен заместителем председателя Нижегородского краевого планового комитета. С 1932 член Коллегии Наркомата лёгкой промышленности СССР, заместитель начальника отдела Наркомата совхозов СССР. В самом начале 1933 года был вновь арестован как член подпольной организации И. Н. Смирнова, исключён из ВКП(б) и приговорён Особым совещанием при ОГПУ к 3 годам высылки. Однако, в отличие от И. Н. Смирнова и многих других членов организации, в очередной раз написал покаянное заявление и в декабре того же года был восстановлен в партии. С декабря 1933 до декабря 1936 года — заместитель начальника Отдела Народного комиссариата зерновых и животноводческих совхозов СССР. Окончательно Преображенский был исключён из ВКП(б) в 1936 году и вскоре вновь арестован.

Примаков, Виталий Маркович (1897–1937) — советский военачальник, командир красного казачества (1-й корпус Червонного Казачества) в Гражданскую войну, комкор (1935).

Прошьян (Прошян), Прош Перчевич (1883–1918) — российский политический деятель, левый эсер, нарком почт и телеграфа РСФСР в 1918. Одновременно с работой в наркомате участвовал в разработке декрета об организации РККА. 20 февраля 1918 избран во Временный Исполнительный Комитет СНК (куда, помимо него, вошли В. И. Ленин, И. В. Сталин, Л. Д. Троцкий, В. А. Карелин), которому в обстановке начавшегося наступления австро-германских войск поручалось вести всю текущую работу между заседаниями СНК. Был в числе руководителей левоэсеровского мятежа 1918, после подавления которого ушёл в подполье. Заболел тифом и под чужой фамилией (во избежание ареста) был помещён в больницу; из-за тяжёлого течения болезни был расконспирирован левыми эсерами, но все попытки спасти жизнь Прошьяна не увенчались успехом.

Радек, Карл Бернгардович (Собельзон, Кароль, 1885–1939) — советский политический деятель, деятель международного социал-демократического и коммунистического движения; в 1919-24 член ЦК РКП(б); в 1920–1924 член Исполкома Коминтерна, Сотрудник газет "Правда" и "Известия".

Райх, Зинаида Николаевна (1894–1939) — известная российская актриса, жена С. Есенина и В. Мейерхольда. Считалась одной из признанных московских красавиц.

Раскольников, Фёдор Фёдорович (Ильин; 1892–1939) — советский военный и государственный деятель, дипломат, писатель и журналист. Невозвращенец.

Рейснер, Лариса Михайловна (1895–1926) — революционерка, участница гражданской войны в России, журналистка, советская писательница.

Саблин, Юрий (Георгий) Владимирович (1897 (1897.11.24)-1937), советский военный деятель, комдив (1935). Член Коммунистической партии с 1919 года. Во время Гражданской войны 1918-20 успешно командовал полком, бригадой, дивизией и группой войск в боях против петлюровцев и войск генералов Деникина и Врангеля. Будучи делегатом 10-го съезда РКП (б), участвовал в подавлении Кронштадтского восстания 1921 года. Окончил Военную академию и Высшие академические курсы (1923), школу лётчиков (1925). Командовал дивизией. С 1931 года начальник управления военно-строительных работ и комендант укрепрайона на Украине. Награжден двумя орденами Красного Знамени.

Савинков, Борис Викторович (1879–1925) — террорист, русский политический деятель, революционер, один из лидеров партии эсеров, руководитель Боевой организации партии эсеров, участник Белого движения, писатель (прозаик, публицист, мемуарист).

Савицкий, Сергей Михайлович (1897–1937) — командир и политработник РККА, комдив (1935), подпоручик, член ВКП(б) с 1918. В 1918–1921 начальник штаба 1-й Украинской стрелковой бригады, член РВС Украинского фронта, заведующий военным отделом ЦК КП(б)У, заведующий оперативным отделом Бюро по борьбе с бандитизмом на Украине, начальник штаба 14-й кавалерийской дивизии, 1921–1923 учился в Военной Академии РККА, 1930 заместитель начальника 2-го Управления Штаба РККА, 1930–1934 начальник командного управления Главного Управления РККА, 1935–1937 начальник штаба Закавказского ВО, награжден орденом Красного Знамени.

Самуэли, Тибор (1890–1919) — венгерский политический деятель, один из основателей Венгерской коммунистической партии (первоначально носившей название Партии коммунистов Венгрии).

Свечин, Александр Андреевич (1878–1938) — русский и советский военачальник, выдающийся военный теоретик, публицист и педагог; автор классического труда "Стратегия" (1927), комдив (1935).

Северный (Юзефович), Борис Самойлович (1888–1937). Член партии с 1917 г. (меньшевик в 1905–1917 гг.). Учился в Военной академии РККА. В апреле — августе 1919 г. — заместитель председателя Одесской ЧК, затем на подпольной работе в Одессе (руководил контрразведкой подпольного обкома партии). После восстановления советской власти в январе-феврале 1920 г. — председатель Одесской губ. ЧК, затем в РККА (начальник разведуправления Вооруженных сил Украины и Крыма). Работал в торгпредстве в Берлине, на руководящей работе в промышленности (директор Тульского патронного завода).

Семенов, Георгий (Григорий) Иванович (1891–1937) — член ВКП(б) с 1921, обр. высшее, бригадный комиссар (1935). 1915–1921 член партии социалистов-революционеров, руководитель боевой группы ЦК С-Р. 1919–1920 сотрудник ВЧК, 1920–1937 сотрудник Разведуправления РККА, 1927–1928 работа в Китае, 1929–1935 на хозяйственной работе, 1935–1936 сотрудник разведки в МНР, 1936–1937 сотрудник разведки в Испании.

Серебряков, Леонид Петрович (1888–1937) — Член РСДРП(б) с 1905 года. С лета 1917 г. член и секретарь Московского комитета партии, член Президиума Моссовета. В 1919–1920 году — секретарь Президиума ВЦИК и одновременно член Реввоенсовета Южного фронта и ЦК РКП(б). Был начальником Политуправления РККА. С 5 апреля 1920 года по 8 марта 1921 года — секретарь ЦК РКП(б), председатель Главного комитета по проведению всеобщей трудовой повинности. С 1921 года работал в НКПС РСФСР (СССР): комиссар Главного управления, заместитель наркома (1922–1924), с 1929 г. член коллегии. Сторонник левой оппозиции.

Склянский, Эфраим Маркович (1892–1925) — советский военный деятель Гражданской войны, ближайший сотрудник Л. Д. Троцкого, заместитель Троцкого на посту председателя Реввоенсовета РСФСР/СССР. Член Военно-революционного комитета Петроградского Совета. В 1920–1921 гг. член СТО и коллегии наркомата здравоохранения РСФСР. Член ВЦИК и ЦИК. Делегат VIII, X, XII съездов партии.

Смирнов, Иван Никитич (1881–1936) — российский революционер и советский политический деятель. В этой Галактике Генеральный секретарь ЦК ВКП(б).

Снесарев, Андрей Евгеньевич (1865 (1865.12.13)-1937) — русский и советский военачальник, военный публицист и педагог, выдающийся военный географ и востоковед, генерал-лейтенант (1917). Во время Гражданской войны в 1918 году был военруком Северо-Кавказского военного округа, участвовал в обороне Царицына, где у него возник конфликт со Сталиным и Ворошиловым. С сентября 1918 года — начальник Западного района обороны, затем командовал Западной (Белорусско-литовской) армией. С 24 августа 1919 г. по 25 июля 1921 года начальник Академии Генштаба РККА, затем там же профессор военной статистики и главный руководитель Восточного Отдела. По совместительству помощник начальника Центрального военно-статистического отдела Управления делами Реввоенсовета (1921–1923). Участвовал в создании Института востоковедения, в 1921–1930 годах его ректор и профессор. Одновременно профессор Военно-воздушной и Военно-политической академий (1924–1926). В 1928 году присвоено звание Герой Труда, первому из советских военачальников. 27 января 1930 года арестован, дважды приговорён к расстрелу. По указанию Сталина расстрел заменён на 10 лет ИТЛ. Досрочно освобождён как тяжело больной 27 сентября 1934 года.

Сокольников, Григорий Яковлевич (Бриллиант Гирш Янкелевич, 1888–1939) — советский государственный деятель. Член РСДРП(б) с 1905 года. Член ЦИК СССР 1, 2, 7-го созывов. Член ЦК РСДРП(б) (1917–1919 и 1922–1930), кандидат в члены ЦК (1930–1936). Член Политбюро ЦК РСДРП(б) (октябрь 1917), кандидат в члены Политбюро (1924–1925). 3 марта 1918 подписал Брестский мир от имени большевиков (Советской России). В Гражданскую войну член Реввоенсовета 2-й и 9-й армий Южного фронта. В 1920 — командующий Туркестанским фронтом, председатель Туркестанской комиссии ВЦИК и СНК и председатель Туркбюро ЦК ВКП(б). С 1922 заместитель и позже народный комиссар финансов, провел знаменитую денежную реформу, ввел в оборот золотой червонец. Принадлежал к Левой оппозиции. Позже отошел от оппозиции и занимал крупные посты, но с должности наркома был смещен. Восьмая армия — сформированная приказом РВСР от 26 сентября 1918 года переформирована в марте 1920 года в Кавказскую трудовую армию. В феврале-марте 1920 года под командованием Г.Я. Сокольникова участвовала в разгроме войск Деникина, захватила Кубань, Новороссийск.

Сольц, Арон Александрович (1872–1945), старый большевик (Член РСДРП с 1898, был известен как "совесть партии"), член ЦКК РКП(б), председатель юридической коллегии Верховного Суда.

Стуцка, Кирилл Андреевич (1890–1938) — советский военачальник, комкор (1935). Член РКП(б) с 1918 года.

Судакевич, Анна Алексеевна (1906–2002) — советская актриса, художник по костюмам.

Сутин, Хаим (Хаим Соломонович Сутин, 1893–1943) — выдающийся русский и французский художник-авангардист.

Триоле, Эльза (урождённая Элла Юрьевна Каган; 1896–1970) — французская писательница, переводчица. Лауреат Гонкуровской премии (1944). Жена Луи Арагона, возлюбленная Маяковского, родная сестра Лили Брик.

Трифонов, Валентин Андреевич (1888–1938) — российский революционер, советский военный и государственный деятель, дипломат. В 1904 году вступил в РСДРП, большевик. Участник вооруженного восстания 1905 года в Ростове-на-Дону, командир рабочей боевой дружины. В 1917 был одним из организаторов Красной Гвардии в Петрограде. В декабре 1917 — апреле 1918 член коллегии Наркомата по военным делам РСФСР, член Всероссийской коллегии по формированию Красной Армии в феврале-мае 1918 года. В Гражданскую войну представитель наркомата по военным делам РСФСР на Юге России, командующий Камской военной флотилией, член РВС 3-й армии, член РВС Особой группы Шорина, член РВС Юго-Восточного фронта, член РВС Кавказского фронта. В 1923–1925 председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР. ноябре 1925 года был направлен в Китай в качестве помощника военного атташе А. И. Егорова. В 1926 — торговый представитель СССР в Финляндии. Позже на хозяйственной работе.

Туровский, Семен Абрамович (1895–1937) комкор (1935), член ВКП(б) с 1911. Начальник штаба кавалерийской бригады, 8-й кавалерийской дивизии, кавалерийского корпуса червонного казачества, 1919–1920 командир 8-й кавалерийской дивизии червонного казачества, 1924–1926 начальник Ленинградской Высшей кавалерийской школы, 1927–1928 командир 11-й стрелковой дивизии, 1928–1930 начальник штаба 1-го кавалерийского корпуса Червонного казачества, 1930–1932 командир 12-го стрелкового корпуса Приволжского ВО, 1932–1935 армейский инспектор Киевского ВО, 1935–1936 заместитель командующего Харьковским ВО, член Военного Совета при наркоме обороны СССР, член ЦИК СССР, ВУЦИК, член ЦК КП(б)У.

Тютюнник, Юрий (Юрко) Осипович (1891–1930) — генерал-хорунжий армии Украинской Народной Республики (УНР).

Уборевич, Иероним Петрович (1896–1937) — советский военный и политический деятель, командарм 1-го ранга (1935).

Уншлихт, Иосиф Станиславович (1879–1938) — партийный деятель СДКПиЛ и ВКП(б), один из создателей органов государственной безопасности — ВЧК-ГПУ. В 1900 вступил в ряды Социал-демократии Королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ), которая в 1906 вошла в РСДРП, большевик. В 1917 — член Петроградского совета, член Петроградского военно-революционного комитета, член коллегии ЧК. С февраля 1919 нарком по военным делам Литовско-Белорусской ССР, член Президиума ЦК КП Литвы и Белоруссии. Во время войны с Польшей был членом Реввоенсовета 16-й армии и Западного фронта и входил в состав Революционного Комитета Польши. С апреля 1921 заместитель председателя ВЧК-ГПУ. С осени 1923 член РВС Республики и начальник снабжения РККА. С 1924 член Центральной ревизионной комиссии ВКП(б), с 1925 кандидат в члены ЦК ВКП(б). В 1925–1930 годах заместитель председателя РВС СССР и заместитель наркома по военным и морским делам СССР. Одновременно с января 1927 председатель Осоавиахима СССР.

Урицкий, Семён Петрович (1895–1938) — советский военный деятель, начальник разведуправления РККА, комкор (1935). Участник Первой мировой войны, прапорщик. В 1917 один из создателей Красной гвардии в Одессе. В Гражданскую войну командир и комиссар кавалерийских частей 3-й армии, начальник штаба 58-й дивизии, командир бригады особого назначения 2-й Конной армии. В 1920 начальник оперативного отдела Разведывательного управления Полевого штаба РККА. С июня 1921 года — начальник Одесского укрепрайона. С 1924 помощник начальника, начальник и комиссар Московской интернациональной пехотной школы, готовившей в том числе кадры для советской военной разведки. С июня 1927 командир и комиссар 20-й стрелковой дивизии. В 1929–1930 заместитель начальника штаба Северо-Кавказского военного округа. В 1930–1931 командир и комиссар 13-го стрелкового корпуса. В 1931–1932 нач. штаба Ленинградского военного округа. В 1932 возглавил направленную в Германию военную делегацию, вел переговоры о тайной подготовке германских танкистов и летчиков на территории СССР. По возвращении — заместитель начальника Управления механизации и моторизации Автобронетанкового управления РККА. В апреле 1935 возглавил 4-е разведывательное управление Генштаба РККА.

Федько, Иван Фёдорович (1897–1939) — советский военачальник, командарм 1-го ранга (1938), участник Гражданской войны. В РИ в 1925 командир корпуса в Московском военном округе, в этой — помощник командующего округом.

Фишман, Яков Моисеевич (1887–1961), корпусной инженер (1935), генерал-майор технических войск (1955), д-р хим. наук (1936). С 1904 член партии эсеров. В 1911-17 находился в эмиграции в Италии. В 1915 окончил хим. факультет Неаполитанского университета, преподавал в Неаполитанском политехникуме. После Февральской революции вернулся в Россию, входил в Петроградский комитет партии эсеров, после ее раскола — член ЦК партии левых эсеров. Член Петроградского ВРК, участник Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде, чл. ВЦИК 3-го и 4-го созывов, с февраля 1918 член Комитета обороны Петрограда. Один из организаторов и руководителей вооруженного выступления левых эсеров в июле 1918 в Москве, после его подавления — на нелегальном положении. Участник Гражданской войны на Украине. С 1920 чл. РКП(б). С 1921 — в Разведуправления РККА. С 1925 начальник Военно-химического управления Управления снабжений РККА (с 1928 по совместительству нач. Института химической обороны им. Осоавиахима). Окончил Высшие академические курсы усовершенствования комсостава (1928). В 1932-37 начальник Военно-химического управления РККА. В 1937 арестован. В 1947 освобожден, заведовал кафедрой химии Саратовского института механизации сельского хозяйства… В 1949 вновь арестован, в 1949-55 — в ссылке в Норильске. В 1955 реабилитирован, в том же году уволен в отставку.

Фрунзе, Михаил Васильевич (1885–1925) — видный российский революционер и военный деятель. Член ВЦИК, президиума ЦИК СССР. С 1921 член ЦК РКП(б), с 1924 кандидат в члены Политбюро ЦК. После разгрома войск Врангеля назначен (декабрь 1920) уполномоченным Реввоенсовета на Украине и командующим вооружёнными силами Украины и Крыма, одновременно избран членом Политбюро ЦК КП(б)У, с февраля 1922 года заместитель председателя СНК УССР. С марта 1924 заместитель председателя Реввоенсовета СССР и наркома по военным и морским делам, с апреля 1924 одновременно начальник штаба Красной Армии и начальник 1925 года председатель Реввоенсовета СССР и нарком по военным и морским делам.

Чичерин, Георгий (Юрий) Васильевич (1872–1936) — советский дипломат, нарком иностранных дел РСФСР и СССР (1918–1930). Музыковед, автор книги о Моцарте. Член ЦИК СССР 1–5 созывов, член ЦК ВКП(б) (1925–1930).

Чужак, Николай Фёдорович (1876–1937) — журналист, литературный критик. В революционном движении с 1896. Член Коммунистической партии с 1904. С конца 1905 член военной организации при Петербургском комитете РСДРП, редактор газеты "Казарма". После Февральской революции 1917 член Иркутского комитета РСДРП (объединённого), редактор журнала "Рабочая Сибирь". В 1918-22 редактор газет "Красное знамя" (Владивосток), "Дальневосточный путь" (Чита), "Власть труда" (Иркутск) и др., заведующий отделом печати Дальбюро ЦК РКП(б). С конца 1922 работал в Москве, входил в ЛЕФ (один из авторов его основных теорий: "искусство — жизнестроение", ориентация на "литературу факта").

Эйдеман, Роберт Петрович (1895 (1895.04.27)-1937) — советский военный деятель, комкор (1935).

Эйзенштейн, Сергей Михайлович (1898–1948) — советский режиссёр театра и кино, художник, сценарист, педагог.

Эйнгорн, Абрам Осипович (1899–1955) — советский разведчик. Майор госбезопасности (1935). Член партии с июня 1916 г. Окончил 4 класса городского училища, работал слесарем на заводе. Был членом ЦК Союза социалистической рабочей молодежи в Одессе. Участник январского вооруженного восстания 1918 г… После оставления Одессы советскими войсками в составе команды бронепоезда А.В. Полупанова участвовал в боях на Украине и Поволжье, обороне Оренбурга. С весны 1919 г. в Одессе — начальник оперативного отдела Одесской ЧК, после захвата Одессы белогвардейцами работал в подполье (в подпольной ЧК), после освобождения Одессы Красной Армией — зам. начальника секретно-оперативного отдела Одесской губернской ЧК. В 1920–1921 — особоуполномоченный полномочного представительства ВЧК в Туркестане, в 1921–1922 — на такой же должности в Разведывательном управлении Штаба вооруженных сил Украины и Крыма, выезжал в заграничные командировки в Румынию и Польшу. В 1924 г. окончил восточный факультет Военной Академии РККА. Работал в аппарате Коммунистического интернационала молодежи (КИМ).

Эйхе, Генрих Христофорович (1893–1968) — революционер, советский военачальник, военный историк, хозяйственный деятель. Окончил Рижское коммерческое училище (1914) и Петергофскую школу прапорщиков (1915). Участник 1-й мировой войны, командовал ротой, штабс-капитан. В марте 1918 добровольно вступил в Красную Армию. С августа 1918 по ноябрь 1919 командовал полком, бригадой и 26-й стрелковой дивизией (с апреля 1919) на Восточном фронте. В ноябре 1919 — январе 1920 командующий 5-й армией. С марта 1920 по апрель 1921 главнокомандующий Народно-революционной армией Дальневосточной республики. В 1921–1923 годах командовал войсками Минского района, войсками Ферганской области. С 1924 в Наркомвнешторге.

Якир, Иона Имануилович (1896–1937) — советский военный деятель, видный военачальник времен Гражданской войны, командарм 1-го ранга (1935). В 1919–1920 годах командовал дивизией и группой войск. С октября 1920 года начальник и комиссар 45-й стрелковой дивизии, одновременно командовал различными группами войск на Юго-Западном фронте. В 1921 году — командир и комиссар стрелкового корпуса. В 1921–1924 годах командовал войсками Крымского района Киевского военного округа. В 1924–1925 годах — начальник Главного управления военно-учебных заведений РККА. С ноября 1925 года командующий войсками Украинского (с мая 1935 года Киевского) военного округа.

Якобсон, Роман Осипович (1896–1982) — российский и американский лингвист и литературовед, один из крупнейших лингвистов XX века, близкий друг В.В. Маяковского.



* * *





comments


Комментарии




1




Совершенно очевидно, что "погиб" командарм Кравцов еще в ходе боев против белой армии генерала Деникина в марте 1920 года, а пока он пребывал без сознания, РККА успела разгромить войска борона Врангеля и захватить Крым. Отгремела Советско-Польская война. Провозглашена Хорезмская народная республика. Образована Бухарская народная советская республика. Пали буржуазные республики Азербайджана, Армении и Грузии. Вспыхнул и подавлен Кронштадтский мятеж. Прошел Десятый съезд ВКП(б).





2




В известной нам истории Зиновьев не был убит в Петрограде, а Военконтроль восстановлен в составе РВС или Наркомата по Военным и Морским делам. Участники Левой оппозиции Серебряков, Смирнов, Крестинский были выведены из ЦК. Молотов являлся секретарем ЦК.





3




Итак… Что здесь не так? Многое. Прежде всего перед нами совершенно иная Историческая Последовательность. Судя по всему, в этой истории не произошло первого избиения Левой оппозиции в 1923 году. Более того, в силу различных обстоятельств роли переменились, и Сталин возглавляет теперь левое крыло партии, которое на самом деле он и должен был возглавить согласно своим взглядам. Правыми коммунистами были Рыков и Бухарин. Троцкого же и Смирнова в ультралевые трудно зачислить и в нашей Реальности: они выступали за внутрипартийную демократию, за свободу дискуссии, но разве это левизна? Разграничение между левыми и правыми должно производиться исключительно на основе экономических воззрений. Но если Троцкий в этой Галактике поддерживает сохранение НЭПа, он — правый. Левый же тот, кто выступает против НЭПа.

Еще одним новым фактором является "завещание Ленина". В мире Кравцова это не только последние письма В. И. Ленина (например, "Как нам реорганизовать Рабкрин" [Рабкрин на советском новоязе означает РКИ, то есть Рабоче-крестьянская Инспекция.] или "Письмо к Съезду"). В этой Реальности это предложенная Кравцовым (если верить на слово Троцкому) и принятая Лениным программа распределения власти или "Программа противовесов", которую Ленин и Троцкий активно проводили в жизнь, начиная с 1923 года. Почему? Зачем? Смерть Зиновьева позволила прежней "левой оппозиции" перейти в контрнаступление на Оргбюро ЦК, оказавшееся под контролем Сталина. Победить в этих условиях можно было лишь большой кровью (даже в нашей Реальности это оказалось нелегким делом). Поэтому обе стороны (а на самом деле некоторое число сторон) пришли к соглашению, реализовавшемуся в коллективном руководстве.

Соответственно, в этой реальности политический расклад на апрель 1925 выглядит следующим образом:

1. Члены Политбюро: Каменев, Л.Б. (Председатель Моссовета, Председатель Совета Труда и Обороны), Сталин, И.В. (Председатель Совета Народных Комисаров), Троцкий, Л.Д. (Председатель Высшего Совета Народного Хозяйства, Председатель Революционного Военного Совета), Серебряков, Л.П… (Председатель Петросовета и Первый Секретарь Ленинградского горкома ВКП(б)), Рыков, А.И. (Председатель ВСНХ РСФСР заместитель председателя ВСНХ СССР), Томский, М.П. (Председатель ВЦСПС), Крестинский, Н.Н. (первый заместитель Председателя СНК СССР и председатель Госбанка СССР).

2. Кандидаты в члены Политбюро: Бухарин, Н.И (Председатель исполкома Коминтерна, редактор газеты "Правда"), Фрунзе, М.В. (Нарком по Военным и Морским Делам), Дзержинский, Ф.Э. (Председатель ОГПУ при Совнаркоме СССР, нарком Путей Сообщения), Сокольников, Г.Я. (Народный Комиссар Финансов, член Коллегии ВСНХ, член Оргбюро ЦК).

3. Наиболее видные члены Оргбюро ЦК: Куйбышев, В.В. (Председатель Центральной Контрольной Комиссии (ЦКК) ВКП(б), народный комиссар Рабоче-Крестьянской Инспекции), Угланов, Н.А. (Первый Секретарь Московского городского комитета ВКП(б), Бубнов, А.С. (Начальник Политуправления РККА, Секретарь ЦК ВКП(б)), Лашевич, М.М. (заместитель Председателя РВСР и заместитель Наркома по Военным и Морским Делам), Смирнов, И.Н. (Генеральный секретарь ЦК ВКП(б)), Преображенский, Е.А. (Председатель Финансового комитета ЦК и СНК).

Еще одно уточнение. В этой Реальности Фрунзе, ставший Наркомвоенмором еще в начале 1925 году, назначил-таки Котовского своим заместителем, как на самом деле и собирался сделать.





4




Большую часть Восьмой главы составляет ретроспектива — воспоминания Кравцова о событиях 1923 года, когда он спас от расправы бывшего председателя ДВР Краснощекова. Увы, в нашей Реальности Краснощеков был осужден на пять лет. Вышел по амнистии и работал до конца жизни на некрупных административно-хозяйственных должностях. Судя по всему, дело Краснощекова действительно было дутым, но он был не единственным кого "подвинули" ради идеи или, просто освобождая для себя место под солнцем, политические администраторы набирающего силу процесса строительства социализма в одной, отдельно взятой стране.



* * *





notes


Примечания




1




Кравцов вспомнил, разумеется, замечательный советский художественный фильм "Бармалей-66" (роль Бармалея исполнил Ролан Быков), где и прозвучали эти слова: что-то вроде "погубят тебя, Бармалей, твои возможности". К слову, имя Бармалей появилось у Чуковского от названия одной из Петербургских улиц — Бармалеевой. А она, соответственно, была названа в честь британского лекаря — доктора Брамлея.





2




Регистрационное управление — разведывательное управление Полевого Штаба Реввоенсовета Республики (РВСР) — предшественник ГРУ.





3




В декабре 1924 года — т. е., 10 лет спустя после введения сухого закона (1914) — в России вновь начался выпуск казённой водки. Однако это была не привычная нам сорокоградусная водка, тридцатиградусный напиток, прозванный в народе "рыковка" по фамилии председателя Совнаркома А. Рыкова.





4




Столицей Советской Украины в этот период являлся город Харьков. Штаб округа, соответственно, размещался там же.





5




Трудовики — члены т. н., "Трудовой группы", — фракции мелкобуржуазных демократов, депутатов крестьян и интеллигентов народнического направления в Государственной думе России. Партия возникла в апреле 1906 года. В 4-й Думе (1912-17) "Трудовую группу" составляли 10 депутатов. Председателем фракции был А. Ф. Керенский, перешедший после Февральской революции 1917 года в партию эсеров. В 1917 году "Трудовая группа" сблизилась по своим программным требованиям с партией народных социалистов (энесы), с которой вскоре и слилась: программа партии требовала установления демократической республики, созыва Учредительного собрания, выдвигала принцип национального самоопределения в рамках сохранения государственного единства и была близка к эсеровской по аграрному вопросу.





6




Оперативный отдел Наркомата по Военным и Морским Делам.





7




Штаб армии (в бытность Кравцова начдивом).





8




Жена Семенова.





9




Модест Ильич Чайковский — родной брат Петра Ильича Чайковского. Он написал либретто — текст — оперы Чайковского "Пиковая дама". Звучащий в опере текст — это лишь сценическое переложение рассказа Пушкина, и указанная фраза — ставшая крылатой — принадлежит не Пушкину, а М. И. Чайковскому.





10




Межрайонцы — члены межрайонной (междурайонной) организации объединённых социал-демократов, возникшей в Петербурге в ноябре 1913 года. Раскол между большевиками и меньшевиками (Пражская конференция 1912 года) одобрялся отнюдь не всеми меньшевиками и большевиками. По призыву внефракционного Л. Д. Троцкого многие низовые организации остались объединенными (Межрайонцы). Межрайонцы — по всем принципиальным вопросам солидаризировались с редакцией парижской газеты "Наше слово" ("Голос") Ю.О. Мартова и Л.Д. Троцкого (среди сотрудников были Х.Г. Раковский, А.В.Луначарский, Г.Я. Сокольников, В.А. Антонов-Овсеенко, Д.Б. Рязанов, Г.В. Чичерин, А.И. Балабанова, А.М. Коллонтай и др.). В 1917 (между революциями) межрайонная организация объединилась с ВКП(б). При этом Троцкий и Урицкий были введены в ЦК партии.





11




Малиновский Роман Вацлавович (1876–1918) — социал-демократ, меньшевик, затем большевик; с 1910 г. — секретный сотрудник Московского охранного отделения, затем Департамента полиции, член ЦК РСДРП (1912–1914), депутат IV Государственной думы, в которой возглавлял социал-демократическую фракцию, разоблачен как провокатор в 1917 г.; по приговору трибунала расстрелян в 1918 г.





12




Буденовка или фрунзенка. Официальное название — зимний головной убор или "богатырка".





13




Nota bene — (лат.) — знак, который ставится на полях текста для выделения его наиболее значимых частей, на которые нужно обратить особое внимание.





14




В Петрограде центральным был в этот момент пост председателя Петросовета. Если же говорить о партийных должностях, Обком всегда был там важнее Горкома.





15




Пролог только кажется тем же самым. Рекомендуется к прочтению.





16




Временно исполняющий должность.





17




С 1924 года в РККА существовали категории военнослужащих (от К-1 до К-14), заменявшие собой персональные звания. Категория К-12 соответствует рангу командующему действующей армии.





18




Высший Совет Народного Хозяйства — высший советский хозяйственный орган со статусом наркомата в 1917–1932. Учрежден при СНК декретом ВЦИК и СНК от 2 декабря 1917 для организации и управления всего народного хозяйства и финансов. В состав ВСНХ входили отраслевые ведомства (Главсахар, Главнефть, Центрочай и т. д.). На местах создавались губернские и уездные совнархозы.





19




Рабоче-крестьянская Инспекция.





20




В общепринятом смысле — государственный переворот (в том числе и военный).





21




Термин образован от фамилии Устрялов. Устрялов Н. В. (1890–1937) — русский правовед, философ, политический деятель. Считается основоположником русского национал-большевизма. Идеолог "сменовеховства" (по названию издававшегося им альманаха "Смена вех"). Во время Гражданской войны Устрялов был на стороне белых. Однако позже он пришел к выводу, что большевики единственная сила, способная восстановить могущество России, и стал поддерживать Советский Союз, который, по его мнению, как редиска, был красным лишь снаружи, но оставался белым внутри. Особенно поразило Устрялова то, как большевики подчинили малые народности, полагая это, по сути, имперской политикой. Предвидел неизбежность преображения коммунизма и интернационализма в настоящую национальную власть с подлинным вождём государства во главе.





22




Что было отнюдь не очевидно с точки зрения классического Марксизма.





23




Сколько людей, столько мнений (нем.).





24




Новосибирск.





25




Петр означает по-арамейски "камень". Так Иисус Христос назвал своего ученика — одного из двенадцати апостолов — Симона из Вифсаиды.





26




Боротьбисты, украинская мелкобуржуазная националистическая партия левых эсеров. Возникла в мае 1918 в результате раскола партии украинских эсеров. Название получила по имени центрального органа партии газеты "Боротьба".





27




Аналог Верховного Суда.





28




Ленинградский вокзал.





29




От fine champagne, по названию области Champagne во Франции. Лучший сорт коньяка.





30




Подразумевается знаменитое Хождение в Каноссу — эпизод из истории средневековой Европы, который ознаменовал победу папы Григория VII над императором Генрихом IV. Под хождением в Каноссу понимают само путешествие Генриха IV в замок Каносса, где пребывал папа и унижение, испытанное императором, когда он просил у папы прощения.





31




Для многих участников событий Великая Октябрьская Революция еще долго вспоминалась, как Переворот.





32




Жданов Николай Александрович, Генштаба генерал.





33




В РИ формировать дивизию в начале июня начал Савицкий, которого уже через несколько дней сменил Якир.





34




Менш — человек (идиш). Следует иметь в виду, что в годы предшествующие революции и сразу после нее среди членов левых партий (коммунистов, эсеров, анархистов) находилось много евреев, а евреи, соответственно, еще не забыли в то время свой родной язык. Так что многие русские и украинцы — тот же Котовский или писатель Тынянов — знали еврейский язык в достаточной мере, чтобы на нем говорить, или, во всяком случае, использовали отдельные слова, взятые из языка идиш.





35




В РИ Павлуновский И. П. (1888–1937) — член РСДРП с 1905 года, бывший начальник Особого Отдела 5-й армии Восточного фронта, с 1920 года являлся полномочным представителем ВЧК (позже ОГПУ) по Сибири. Руководил поимкой и уничтожением генерала Р. Унгерна. В этой реальности с 1923 года начальник Оперативного отдела Управления Военконтроля и член Коллегии Управления.





36




Чезаре Ломброзо (1835–1909) — итальянский тюремный врач-психиатр, родоначальник антропологического направления в криминологии и уголовном праве, основной мыслью которого стала идея о прирождённом преступнике. Жан-Мартен Шарко (1825–1893) — французский врач-психиатр учитель З. Фрейда, специалист по неврологическим болезням. Жане Пьер (1859–1947) — французский психолог и психиатр.





37




В будущем профессор и первый заведующий кафедрой Английской филологии МГУ.





38




Борис Михайлович Ржевский-Раевский — известный авантюрист времен Революции и Гражданской войны. По некоторым данным являлся агентом ЧК в оккупированной Одессе. Погиб при невыясненных обстоятельствах в январе 1919 года.





39




Участники событий, приведших к гибели командира 54-го стрелкового полка.





40




В описываемое время Александр Георгиевич Белобородов возглавляет НКВД.





41




Иона Имануилович Якир (1896–1937) — как и в РИ командующий войсками Украины и Крыма.





42




Иван Панфилович Белов (1893–1938) — командарм 1-го ранга (1935). В данное время, как и в РИ помощник командующего Московским военным округом.





43




Павел Павлович Лебедев (1872–1933) — генерал-майор ЦА, в ГВ бессменный начальник штаба у М.В. Фрунзе. В данное время, как и в РИ — начштаба Украинского военного округа.





44




Как ни странно, именно шаровары, а не галифе, и рубаха вместо френча — так это называлось (форма образца 1924 года).





45




В РИ конференция (XIV конференция ВКП(б)) состоялась в апреле 1925. В этой реальности она ожидается в конце августа — начале сентября.





46




Известная позиция Л.Д. Троцкого о внутрипартийной демократии и свободе дискуссий и блоков. Менее известно, что позицию эту открыто выражал и В.И. Ленин, неоднократно отмечавший важность сохранения разнообразия мнений внутри партии в условиях диктатуры этой партии в стране.





47




БУНД (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России) — еврейская социалистическая партия, действовавшая в России, Польше и Литве от 90-х годов XIX века до 40-х годов XX века.





48




Карл Каутский (1854–1938) — немецкий экономист, историк и публицист. Теоретик классического марксизма, редактор четвёртого тома "Капитала" К. Маркса.





49




Георгий Валентинович Плеханов (1856–1918) — теоретик и пропагандист марксизма, философ, видный деятель российского и международного социалистического движения. Входил в число основателей РСДРП, газеты "Искра".





50




В России в то время действовало несколько левых сионистских партий: Сионисты-Социалисты, Сионистская социалистическая рабочая партия, Еврейская социал-демократическая рабочая партия "Поалей Цион" и Еврейская рабочая коммунистическая партия.





51




В этой реальности, как в РИ, Лазарь Моисеевич Каганович (1893–1991) был избран Генеральным секретарем ЦК КП(б) Украины в 1925 году.





52




Притча, назидательный рассказ, образец (древнееврейский).





53




У евреев уважительное обращение к учителю, старшему по возрасту, или раввину.





54




Чайковцы — общество пропаганды, революционная народническая организация в России начала 70-х гг 19 века.





55




4-й Дом Советов.





56




В РИ В.И. Ленин писал 30.03.1922 в записке к В.М. Молотову: "Беседовал с Краснощёковым. Вижу, что мы, Политбюро, сделали большую ошибку. Человека, несомненно умного, энергичного, знающего, опытного, мы задёргали и довели до положения, когда люди готовы всё бросить и бежать куда глаза глядят. Знает все языки, английский превосходно, в движении с 1896 года. 15 лет в Америке. Начал с маляра. Был директором школы. Знает коммерцию. Показал себя умным председателем ДВР, где едва ли не он же всё и организовывал. Мы его сняли оттуда. Здесь, при полном безвластии в НКФ, посадили в НКФ. Теперь, как раз когда он лежал больной тифом, его уволили!!! Всё возможное и невозможное сделано нами, чтобы оттолкнуть очень энергичного, умного и ценного работника".





57




Первым был Маяковский.

Следует добавить, что Лиля Брик, по-видимому, сильно любила этого человека и воспитывала его дочь, как свою.





58




В. В. Маяковский "Юбилейное", 1924.





59




Строительство здания Центрального Телеграфа.





60




Декретом "Об объединении всех революционных трибуналов Республики" от 23 июня 1921 года Верховный трибунал ВЦИК (предшественник верховного суда) РСФСР был объявлен единым кассационным органом и органом надзора над всеми действующими на территории РСФСР революционными трибуналами и судом первой инстанции для дел особой важности.





61




Экономический отдел ОГПУ при Совнаркоме СССР.





62




Вернемся к нашим баранам (Фр.).





63




Сказал; все сказано, добавить нечего (лат.).





64




Линкоры "Севастополь" и "Петропавловск".





65




Транш — ломоть, кусок (фр.) — доля займа, кредита, передаваемая заемщику одноразово, в виде одной порции.





66




Вероятно, Краснощеков проживает или в доме № 2 (строение 1) или в доме № 4, где проживали преподаватели МГУ.





67




О своих личных обстоятельствах (лат.)





68




Актриса немого кино, известная красавица.





69




Евгения Соколова (Жемчужная) — на протяжении многих лет гражданская жена О.Брика.





70




Эльза Триоле — родная сестра Лили Брик.





71




1-й корпус Червонного Казачества.





72




Неврологи, лечившие Ленина.





73




Кравцов незаметно для себя цитирует еще не написанную детскую книжку "Приключения капитана Врунгеля".





74




Поскольку День Взятия Бастилии приходится на 14 июля, дело происходит в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое, то есть ровно за неделю до открытия XIV-й Партконференции РКП(б), которая в этой Галактике прошла не в апреле, а в июле.





75




Части Особого Назначения. Впервые были сформированы при Региступре, но в описываемый период уже расформированы.





76




Перфорация или прободение язвы — это прорыв язвы за пределы желудка или двенадцатиперстной кишки с выходом их содержимого.





77




Е. Шварц, "Дракон".





78




Часть реквиема Верди. Лакримоза (лат.) — дословно плач, оплакивание.





79




То есть, стал председателем ЦИК СССР.





80




Совет Труда и Обороны (1920–1937) управлял деятельностью экономических комиссариатов и всех ведомств в области обороны страны.





81




В РИ Вайнер Леонид Яковлевич (1897–1937) комкор (1935), член ВКП(б) с 1917, унтер-офицер, 1918–1920 начальник кавалерии партизанского отряда, командир коммунистической, Камышинской стрелковой бригады, 1-й Донецкой особой стрелковой бригады, 132-й пластунской стрелковой бригады, 66-й стрелковой бригады, 41-й стрелковой бригады, Особой кавалерийской бригады 1-й Конной армии, 1920–1922 командир 41-й стрелковой бригады, 1922–1923 учеба на Высших академических курсах РККА, 1924–1927 начальник Северо-Кавказской кавалерийской школы горских национальностей, 1927–1929 командир 9-й кавалерийской дивизии, 1929–1933 командир 6-й кавалерийской дивизии, 1933–1935 командир 3-го кавалерийского корпуса, 1935–1936 находился в распоряжении РУ РККА, 1936–1937 военный советник при Главкоме МНРА. Награжден орденом Ленина (1937), двумя орденами Красного Знамени (1921, 1923), орденом Красной Звезды (1934).