Павел Пепперштейн
Предатель ада


© П. Пепперштейн, текст, рисунки, 2018,
© ООО «Новое литературное обозрение», 2018
* * *



Холодный центр солнца

В середине двадцать первого века человечеству пришлось решительно изменить свои представления об устройстве и истории Вселенной. Процесс этого пересмотра был запущен еще в конце двадцатого века, и в это дело внесло свою лепту немалое количество пытливых умов: кое-какие из них работали в глубокой тайне, и до сих пор о них ничего неизвестно, настолько филигранно они зашифровали себя (или же их спрятали другие). Но издавна случались ученые, делавшиеся знаками своих времен; и хотя широкая публика не находила в себе достаточно прилежания, чтобы вникнуть в суть их научных открытий, но все же эта неприлежная публика почти сразу ощущала на себе последствия изменений в картине мира, и некоторые яркие свойства ученых, сделавших сенсационные открытия, свойства их тел или душ, становились аллегориями тех превращений всеобщего знания, которые эти ученые совершали, словно публичные или, наоборот, сокровенные маги.
Так, подлость и мстительность Ньютона ассоциируется с законом земного тяготения, дзенское миролюбие Эйнштейна стало эмблемой теории относительности, а болезнь Стивена Хокинга, превратившая его в инвалида, тотально зависимого от технических устройств, связывается в сознании масс с невыносимой тяжестью знания о физике темного вещества, о черных дырах и о космосе, бесконечном и бесконечно однообразном.
Математик Григорий Перельман, чьи открытия так или иначе глубоко повлияли на представления о материальных свойствах Вселенной, привлек к себе острейшее внимание со стороны средств массовой информации благодаря другому личному качеству — бескорыстию.
Его отказ от двух миллионов долларов, присужденных ему в качестве премии за совершенные им научные открытия, стал лицом самих этих открытий — если человека из публики (человека, обо всем информированного, но ничего толком не знающего) спросить, в чем заключена суть открытий Перельмана, он (если пожелает быть искренним) ответит, что суть этого научного прорыва заключается в отказе от двух миллионов долларов. Странно, но невежа, высказавшись в этом духе, окажется прав — отказ от крупной суммы денег, совершенный математиком, специалистом в области чисел, сделал Перельмана героем эпохи, свихнувшейся на деньгах.



«В центре циклона тихо и спокойно», — написал американский исследователь ЛСД Джон Лилли, и ему вторит американский же фантаст Роджер Желязны: «В центре Дворов Хаоса царит тишина и абсолютный порядок». Следуя этой логике, можно воскликнуть, что милосердный Христос распят в центре мира зверств, а спокойный Будда восседает в центре мира тревог. Лотос Забвения цветет в эпицентре Памяти, питая ее своим соком (лотосовым молоком). Улыбающийся одними лишь уголками губ Леонардо создал икону эпохи воплей, а бессонный Сталин является центром оцепенелого сна, в который массы погружаются под влиянием массового террора. Подобным образом в эпицентре мира глобального капитализма начала двадцать первого века располагалась нищая квартира в Купчино, в многоквартирном доме на одной из героиновых окраин Санкт-Петербурга — квартира Перельмана, дверь которой осталась закрыта для тех, кто принес ему деньги, точно так же как для многочисленных журналистов. То время свихнулось не только на теме денег, но и на теме публичного внимания, а бескорыстие Перельмана является лишь одним из проявлений его социопатии — впрочем, от слова «социопатия» откажемся, лучше назовем это «любовью к одиночеству» или «мизантропией».
Впрочем, Перельман не одинок — по свидетельству его соседей по многоквартирному дому, он окружен множеством тараканов, которым оказывает покровительство, особенно в трудные для тараканов дни, когда в доме проводится замор насекомых: в эти ядовитые дни все тараканы в здании спасаются на территории Перельмана, куда хозяин не пускает тех, кто вершит тараканий геноцид. Это поведение ученого, вкупе с его бескорыстием, может навести на вполне обоснованную мысль, что в обществе будущего не будет не только денег, но и людей. Кроме ученого мужа и тараканов в этой центральной квартире мира еще проживает матрас, на котором Перельман спит (кстати, других вещей там нет), — этот матрас (как сообщают соседи, главный источник информации о Перельмане) остался от предшествующего владельца квартиры — опустившегося алкоголика.
Итак, отказ Григория Перельмана от двух миллионов долларов, совершенный в 2009 году, имел общественный резонанс. Этот поступок гениального фрика из Купчино повлиял и на меня, тогда молодого и преуспевающего американского бизнесмена. Я был неплох в математике, крайне талантлив в экономике и финансах, имел весьма смутное представление о физике Вселенной, любил спорт, кокаин, белую одежду, белые дома, белые автомобили и белых лошадей. Что же касается женщин, то я жить не мог без высоких стройных негритянок, наделенных абсолютно светлыми глазами и ломкой, слегка заплетающейся походкой. Скажу сразу, что и сам я чернокожий, хотя и остерегусь употреблять в отношении себя слово «афроамериканец», поскольку черты моего лица свидетельствуют о том, что предки мои явились не только из Африки, но также из Индии. К тому же судьба одарила меня нелепым, на мой взгляд, именем — Оливер Кент.
Услышав о Перельмане и его эксцентричных выходках, я поначалу лишь хихикал, начинив кокаином свой длинный, черный афро-индийский нос. Мои деловые дела в тот момент шли так хорошо, я был так везуч и успешен, так богат, что почти не вылезал из депрессий. Я глупо хихикал и даже повизгивал от радости (что пестрыми цветочками произрастает на полянах моего отчаяния), но потом все же заинтересовался, за какие, собственно, подвиги обитателю тараканьей квартиры хотели вручить два миллиона, которые, как выяснилось, ему не нужны. Заинтересовался не из-за отвергнутых денег (сумма эта, по тогдашним моим доходам, не казалась мне гигантской), а потому что в глубине души я всегда любил математику. Эта вспышка математического интереса повлекла неожиданные последствия: я продал бизнес, получил второе высшее образование (физико-математическое) и стал ученым не менее великолепным, чем перечисленные выше подлец, дзен-мастер, мученик и святой. Но что я смог бы без них?
И прежде прочих Перельман и его открытия дали мне в руки ключи к безумным гипотезам, которые впоследствии подтвердились. Я, Ол Кент, совершил в 2022 году переворот в астрофизике, доказав, что планета Земля гораздо древнее Солнца и что история ее прошлого и возможного будущего — это «Большой Дрейф» по различным галактикам. В 2031 году я получил Нобелевскую премию за утверждение так называемой «новой, геоцентрической модели Вселенной». Я доказал, что Земля находится в центре целой системы солнц, и, хотя этот центр постоянно смещается, все же колоссальная конфигурация галактик снова и снова формирует себя так, чтобы удерживать в своем пустом центре бегущий или шныряющий «принцип жизни», воплощенный во влажном лице земного шара.
И хотя для того, чтобы доказать релевантность новой, геоцентрической модели, мне пришлось неимоверно усложнить само понятие «центра» (впрочем, неизменно сохраняя в «центре центра» математический ноль, средоточие старого координационного креста), все же человечество услышало фразу «Подвинься, Коля!», произнесенную мной на русском языке с приятным акцентом в одном из радиоинтервью (я имел в виду Коперника, конечно). «Move your ass, Nick!» — торжествующе и повсеместно звучал американский аналог этого пароля, и даже подростки 30-х годов двадцать первого века танцевали под эхо этой фразы, бесчисленно отраженной в потоках той музыки, под которую тогда танцевало все более или менее харизматическое малолетство.
Так, в вихре веселых отпетых звучаний, Вселенная Коперника умерла, и ее отпели. На смену ей пришла Вселенная Кента — и я оказался живущим в мире, прозванном в мою честь. Меня называли отцом этой Вселенной, но это не превращало меня в ее хозяина, и в этом обнаруженном мною мироздании я оставался столь же пылким и несчастным, каким родился. Впрочем, я счастья не искал. Не счастья жаждало мое сердце, но знания. Новое открытие предстояло мне совершить. Я ощущал это всем своим небольшим черным телом, оно говорило мне, что следует еще кое-что существенное уяснить себе относительно Солнца.
Я всегда любил Землю и горжусь тем, что утверждение мною новой геоцентрической модели Вселенной дало повод к новому обожествлению нашей таинственной планеты — такому всеохватному обожествлению, которого она не ведала даже в докоперниковские времена. Совершенный мною переворот в астрофизике способствовал тому, что планетарная власть наконец-то перешла в руки экологов. Это, к сожалению, произошло с опозданием, ибо планета к этому моменту оказалась настолько истерзана людьми, их безумием, алчностью и тошнотворной жаждой, что шарообразное тело Земли стало источать флюиды пусть и не окончательно смертельной, но все же очень опасной болезни. Но лучше поздно, чем никогда — капитализм рухнул, на смену ему пришел экосоциализм, принявший форму затейливой теократии, и божественная жизнь Земли продлилась. Двуногие твари роптали, ибо новая экотеократия к людям нежных чувств не питала и держала их в черном теле (таком, как мое). Человеческие гады трепетно хранили в своих норах пестрые ошметки рухнувшей цивилизации потребления и прогресса, хранили даже технические устройства (хотя за это власти сурово карали), хранили даже уцелевшие осколки того стеклянного купола, что назывался некогда рекламой: да, хранили и дрочили украдкой на эти запретные кусочки ядовитой яркости. Поступал так и я.



Итак, я выслужился перед лицом Земли, но униженная звезда смотрела на меня с неба — звезда, которой Коперник подарил корону, а я отобрал. Впрочем, звезда не таила на меня обид, она просто хотела, чтобы я разгадал ее тайну. И я разгадал. И за это получил еще одну Нобелевскую премию. От денег я не отказывался, в экосоциалистическом обществе они все равно не имели особого значения: на все великолепные деньги, врученные мне шведским королем, я смог бы один раз выпить дайкири, правда, из очень специального бокала. Тайна нашего времени, равно как и тайна любого другого времени, находится в ведении физики, а физика (как бы ее саму это знание ни тревожило) произрастает на почве метафизики и в эту же почву затем и уходит, дабы ее насытить. И хотя получеловечество стоит на пороге открытий куда более страшных, чем те, что я совершил, все же эльфы порхают над бездной, и в переплетениях сетчатых зеркал на их стрекозиных крыльях вспыхивает свет далекого будущего.
Я разгадал тайну Солнца. В центре этого газового сгустка находится точка абсолютного холода. Так называемая точка О (в данном случае перед вами не ноль, а буква, скрывающая в себе звук). Я вычислил температуру этой центральной точки Солнца — ее минус равняется вывернутой наизнанку сумме температур всех остальных точек Солнца, кратной физической секунде регулярного излучения. Здесь сейчас не появятся формулы. Зачем? Эти математические формулы и так высечены на стали, мраморе, серебре, золоте и на человеческих черепах. Я так люблю черепах! Они ковыляют или дремлют повсюду в траве моего сада.
Среди этой травы, где темные панцири бродят словно шляпки крепких ходячих грибов, сидит моя дочь — жирная востроглазая трехлетка с шарообразной копной мелкокурчавых волос. Она сидит среди яркости дня, как смоляное чучелко из сказки про хитрого кролика. А я, хитрый изможденный кролик, по-прежнему облаченный в белую модную одежду, стою у края бассейна со стаканом золотого дайкири в руках. Вот они, нежные осколки капитализма! Вот они — светоносные осколки рекламы! Я гляжу на кубики льда, плавающие в алкоголе. Что я рекламирую? Я рекламирую холод. Лед в стакане — только он уцелел в строю погибших американских богов. Я стою, слегка раскачиваясь на неимоверно высоких каблуках, крайне низкорослый, все еще немного молодой элегантный красавчик. Лицо у меня как у Кафки, если бы он родился черным. Такой же, как у дочурки, шар жестких мелкокурчавых волос вокруг головы — словно второй, внешний мозг.
Я снова смотрю на дочь. Ее зовут Винис. Винис Кент. Всю жизнь мою я пылал как костер, сжигаемый изнутри жаром моего существа, но в центре сердца скрывалась безмолвная точка О, точка абсолютного холода. Спасительная и безмолвная. Мы, афродравиды, обожаем детей и размножение. Но… я не люблю тебя, доченька. Хотя и умею страстно любить черепах, траву, лед, алкоголь, каблуки. Sorry, darling. Твой папа капнул немного яда в свой дайкири. И скоро он немного поплавает в бассейне мертвый, ок?
Конечно, ок. А как еще может быть? После моей смерти тебе достанется от меня в подарок плоская коробочка, внутри — несколько листков с формулами. Береги эти листочки, Винис, они многое изменят. А на крышке шкатулки ты увидишь знакомые тебе инициалы, ты проведешь по ним жирным пальчиком, ты засмеешься. Прощай. Твой ОК.
P.S. Перельман и Хокинг действительно противовекторны в своих научных созерцаниях. Хокинг (Hawking) — это парализованный ястреб (Hawk), ястреб-король (Hawk-King), поставивший точку (микроскопическую черную дыру) в конце летописи знания, завоеванного хищниками и охотниками. Но охотник исчезает, остаются лишь ныряльщики за раковинами, а охотничья птица сидит одна, изуродованная, парализованная. Человек-жемчужина Перельман (Pearl Man) живет в ракушке, как и пристало жемчужинам.

2010




Черная звезда

Меня зовут Винис Кент, мне 22, я родилась в Винис-Бич, LA, Калифорния (в честь этого легендарного пляжа меня и назвали). Как и многих других калифорнийских девочек, меня сделали в мотеле, а возрастала я на стандартной вилле с квадратным бассейном и садом, где обитало множество черепах. Мой отец фанател на черепахах.
Родителей своих я не знала: моя мать, капризная супермодель Эстер Делабо, передознулась героином на шестой неделе моей жизни, а отец, великий астрофизик Оливер Кент, покончил с собой вскоре после того, как мне исполнилось три года. Видеозаписи и фотографии свидетельствуют, что это была красивая пара: высокая и стройная Эстер, негритянка с абсолютно светлыми глазами, взорвала немало сердец своей пронзительной красотой, а отец — пусть и на много голов ниже ее ростом, но весьма ладный, даже грациозный, с тонкими и нервными чертами лица. Говорят, он весь дергался и слыл собранием самых удивительных нервных тиков — наверное, от кокаина, которым злоупотреблял в молодости. Кожа моей матери напоминала нежный шоколад, но я унаследовала цвет кожи своего отца — матово-черный, лишенный оттенков, не отливающий ни в теплую коричневатость, ни в холодную синеву. Мне не удалось унаследовать от матери редкостные для чернокожих светлые и прозрачные сияющие очи, мне ничего не досталось от маминых сокровищ: ни высокого роста, ни ослепительной красоты.
Отцовская низкорослость также обошла меня стороной: я среднего роста. Хотя в раннем детстве я замечала себя в зеркале толстым и довольно уродливым ребенком, но с годами сделалась худой, гибкой и даже умеренно пригожей. В целом отцовский геном победил. Мне достались от него в наследство физико-математический склад ума, а также необычные для нашей расы тонкие черные губы, являющие тень непроизвольной улыбки. Впрочем, на моем лице отцовская улыбка сделалась спокойной. Позволяю себе надеяться, что меня обошли стороной его неврастения, гениальность, алкоголизм, остроумие, культ Европы, суицидальный синдром, утонченность чувств и прочие украшения, которыми он сверкал, как рождественская елка зеркальными шарами.
В день моего совершеннолетия правительство республики Калифорния вручило мне плоскую коробку с инициалами ОК на крышке (единственное, что пожелал передать мне отец). От себя правительство присовокупило к этому подарку официальную бумагу, в которой (в знак признания заслуг моего отца) мне разрешалось пользоваться виллой с квадратным бассейном вплоть до окончания моей жизни без права ее продажи или же передачи ее по наследству моим детям, если таковые увидят свет. Но я не собираюсь иметь детей. Кроме даров, что я получила от отца и республики и не получила от матери, судьба преподнесла мне отличное здоровье, железные нервы, поразительную выносливость и физическую силу, которую вряд ли кто может заподозрить в хрупкой на вид девушке. Не только лишь доброму року я благодарна за эти качества, но также сестре моей матери Элоизе Делабо, которая вырастила и воспитала меня. Бесконечная благодарность и любовь к этой женщине, заменившей мне родителей, и сейчас согревает мне сердце. В последнее время в газетах стали появляться недостойные замечания об Элоизе, ее кое-кто называет «садистически настроенной идиоткой, страдающей хроническим ожирением», намекают, что она избивала меня, отыгрываясь на моем детском теле за красоту моей матери, которой Элоиза якобы страстно завидовала. Говорят также, что она взялась за мое воспитание лишь для того, чтобы выбраться из трущоб и поселиться в доме с бассейном и черепахами.
Черепах моего отца Элоиза постепенно съела, мимоходом варя из них легкие ароматические супы. Клевета возмущает. Пусть ее воспитание казалось суровым и простым, но именно в таком я и нуждалась, ведь я всегда мечтала стать астронавткой, а для этого мне следовало сделаться несгибаемо сильной и выносливой. К тому же кровоподтеки почти не видны на моей черной коже, и в школе у меня не возникало никаких проблем. Я не стала бы осыпать Элоизу упреками за то, что та время от времени запирала меня в холодном и тесном подвале — там я воображала, что лечу в ракете, и даже нарисовала черным маркером на белых стенах подвала большие круги — иллюминаторы космического корабля.
Порой мне удавалось украдкой захватить с собой в подвал тюбик зубной пасты — и там я съедала ее, поскольку знала, что астронавты питаются из тюбиков. Элоиза однажды застукала меня за поеданием пасты, назвала «сексуальной извращенкой» и избила скрученным в жгут электрическим проводом. Она жива до сих пор, пребывая в доме для престарелых. Я часто навещаю ее, принося сладкое, и со спокойной любовью смотрю на эту черную гору, облаченную в халат, а на черной горе светятся два глаза — светлые, прозрачные, прекрасные очи, как у моей мамы. Элоиза мало чем интересуется сейчас.
Я хотела стать астронавткой и стала ею. Меня, дочь великого астрофизика, охотно приняли в закрытый колледж NASC имени моего отца, который я закончила с золотым значком VW. Хочу выразить глубокую признательность руководителю Сектора Особых Учебных Программ NASC Джону Тишбайну, а также директору NASC бригадному генералу Одди Лопесу и его заместительнице Джеральдине Майер, которые неизменно окружали юную курсантку заботой и вниманием. Я навсегда сохраню в своем сердце благодарное чувство к руководителю Медицинского Центра Подготовки к Полетам NASC доктору Джоан Либескинд и ее заместительнице Розалинде Краусс за их бесконечное терпение и такт. Я осмелюсь также выразить свое глубокое восхищение президенту республики Калифорния Уильяму Блейку за ту принципиальную позицию, которую этот великий государственный деятель занял по отношению к развитию новейших исследований космоса, в течение многих лет отстаивая право нашей страны на проведение независимых космических полетов вопреки наглому вето, которое (без всякого на то права) многократно налагало на наши космические программы мракобесное правительство Союза Северных Штатов.
Пускай оголтелые теократы, окопавшиеся в Бостоне, не тянут свои грязные плавники в белых кружевных окровавленных перчатках к нашим секретным разработкам! Держитесь подальше от нас, бостонские псалмопевцы, наводнившие червеобразными шпионами нашу солнечную республику! Родину Оливера Кента не изгнать из космических просторов! Калифорния не встанет на колени, северные мутанты! Вместе с нашими союзниками из Королевства Чероки мы дадим отпор интригам Моби Дика! Прислужники Серой Капеллы, вон из LA!
Впрочем, я совершенно равнодушна к политике и говорю все это для того лишь, чтобы порадовать нашего президента Блейка, ибо он всегда проявлял ко мне такую трепетную доброту! В день моего совершеннолетия президент Блейк лично вручил мне плоскую коробочку с инициалами моего отца на крышке. С этого все и началось.



В коробочке, доставшейся мне в наследство, я обнаружила все необходимые расчеты, касающиеся возможной экспедиции на Солнце, а также формулу так называемого «холодного вещества». Я не стану здесь приводить эту формулу, она и так записана на многочисленных алмазах, рисовых зернах, айсбергах, а также на китовых, дельфиньих и человеческих черепах. Всех наших черепах съела Элоиза Делабо.
Я вполне владею собой. Открытие «холодного вещества» сделало возможным появление совершенно жароустойчивых материалов, а это, в свою очередь, проложило прямую королевскую дорогу к первому путешествию человека на Солнце. Впрочем, выражение «экспедиция на Солнце» кажется мне не совсем удачным, ведь Солнце не обладает поверхностью. Солнце — это «сплошная глубина, вывернутая наизнанку», и ни о какой «высадке» здесь речи идти не может. Скорее уж следует говорить об «экспедиции в Солнце» или о «погружении в Солнце», причем о радикальном погружении, стремящемся к достижению самого Холодного Центра Солнца, открытого научным озарением моего отца.
На заре космических полетов американцы и русские соперничали в этом деле, и тогда в этих странах по-разному называли тех смельчаков, что, не покидая своего физического тела, отважно покидали тело Земли. Американцы употребляли в отношении этих героев слово «астронавт», русские же предпочитали слово «космонавт». И хотя оба слова греческие, различие между этими словами достаточно точно описывает разницу в стремлениях. Нас, жителей Нового Света, влекли звезды — недаром они светились на древнем флаге тогда еще единых USA. В Америке тех древних дней существовал культ так называемых звезд — ими являлись обожествленные личности, как правило, хорошо умеющие петь песни или изображать вымышленных людей. К звездам относились также некоторые спортсмены и политики.
Русские же в те времена (как и сейчас) обожали тьму и тайну, поэтому привлекали их не звезды, а темные промежутки между ними. Их притягивало не исключительное и сверкающее, не блещущее на фоне — их манил сам фон, бесконечное prostranstvo, темное и аморфное, похожее на эхо в гигантской бессветной зале. Америку открыли охотники за специями, ведь английское слово «space» происходит от латинского «specia», то есть точка, и пикантными точками неба являются звезды. Но русские срать хотели на звезды, на специи, на остроту чувств. Черный Квадрат сделали они своим гербом, они пели свои гимны, прославляющие тьму, незнание и страсть, — Ochi Chernie и Tjomnaja Noch пели они как заведенные, смерть им была не страшна, с ней не раз они встречались в степи, вот и сейчас над ними она кружится, и они с наслаждением наблюдают ее полет в своем темном, отчаянном, летаргическом небе. О пресные русские! Зачем мы поселились с ними на одной планете? Здесь так тесно.
Мой отец обожал русских почти как черепах. Он считал их культуру явлением холода, а холод он чтил словно бога. Он также считал русских духовными братьями всех чернокожих, а Россию звал «Африкой в снегах». В его рабочем кабинете висели два портрета: афрорусского сказочника Пушкина, истекающего кровью на снегу, смертельно раненного пулей коварного итальянца Данте, а также еще одного курчавого и бородатого русского мужика по фамилии Перельман, когда-то популярного ученого, ныне забытого.
А я вот, как все честные калифорнийки, боюсь русских. Впрочем, я никогда не видела живого русского, поэтому представляю всех русских мужчин умирающими на кровавом снегу, злорадными, переполненными мортальным юмором, с гигантскими бородами, тихо и злобно лепечущими нечто предсмертное среди инеистых книг и замороженных пингвиньих яиц. Никаких отношений с Россией наша свободная республика не поддерживает — слава Богу, с тех пор как рухнул гнилостный проект, названный когда-то «глобализацией», мы научились ценить разобщенность, дистанции и границы. Зачем болтать о далекой России, когда уже на границе с государством Луизиана стоят непроницаемые кордоны, эта граница намертво охраняется огромными испаноязыкими мутантами вкупе с их синими ядовитыми псами. Никто не знает, какая у них, в Луизиане, политическая система. Говорят, там властвует двадцатиголовый король Луи Двухтысячный из династии Горо. Династия воцарилась недавно, но дала уже две тысячи монархов по имени Луи, а все потому, что многоглавые мутанты живут кратко, словно бабочки-однодневки. Все это слухи, их не принято повторять.
Вернемся лучше к звездам и к американской мечте о них. Итак, все американские астронавты стремились стать астронавтами, но до меня это стремление пребывало лишь словом — по сути, они превращались в таких же беспросветных космонавтов, какими были их русские соперники. Я первая осуществила американскую мечту, я первая устремилась к настоящей звезде — Солнцу. Я первая стала настоящим астронавтом с Земли.
Как ни странно, самым сложным в организации экспедиции на Солнце оказалось сделать так, чтобы в Солнце я летела одна. Но я жаждала встречи наедине — лишь я и Солнце.
Ведь речь о глубоком проникновении, не так ли? Меня могут обвинить (и нередко обвиняют) в безумной гордыне или же обозвать, как сделала Элоиза, сексуальной извращенкой. Но я смиренна как францисканец, а считать меня извращенкой могут лишь те, кто усматривает глубинное извращение в бытии минералов или во вкусе родниковой воды. Пролетела надо мной комета — видно, неспроста. Верно, это добрая примета: жизнь моя чиста. Жизнь вообще чиста. Грязна лишь смерть.
Накануне экспедиции я лежала на бортике большого квадратного бассейна, где когда-то плавал труп моего отца. Я так и не узнала, почему он наложил на себя руки. Стояла южная ночь, безлунная и звездная. Я лежала на рамке черного квадрата, набитого звездами. Там я уснула, и мне приснилось, что я гуляю по гигантскому глазу. Это был остекленевший глаз Элоизы, светлый и прозрачный. Поверхность глаза — твердая, стекловидная, и невероятно трудно оказалось удержаться на этой гладкой покатой поверхности, тем более что я бродила по ней в туфлях на очень высоких и тонких каблуках. Мне приходилось всплескивать руками, чудом сохраняя ломкое равновесие. Черный зрачок этого глаза зиял скважиной, узкой бездной. Проснувшись, я поцеловала на прощание хлорированную воду бассейна, а после покинула Землю, чтобы погрузиться в пучину огненного океана. В своем небольшом прозрачном батискафе, пронизанном волокнами «холодного вещества», я достигла Центральной Точки Солнца — она не только абсолютно холодна, она еще и абсолютно темна. Это микроскопическая черная звездочка, мерцающая в эпицентре ворсистого и чешуйчатого огня. Сожалею, но я погибла в этой экспедиции. Не хотела признаваться в этом, но придется. «Холодное вещество» уберегло меня от солнечного пламени, но суперхолодная черная звездочка в эпицентре Солнца поглотила мой корабль.
Эй, русские, наши угрюмо-веселые враги![1] Вы ошиблись. Вы искали вечную тьму в пространстве меж звездами. Но вечная тьма скрывается в сердце звезд. Эта звездная тьма — условие света.
2010



Звук


Имеющие уши, да слышат.
Евангелие от Иоанна

Меня зовут Джейн. Джейн Марпл. Уже в колледже я подписывалась Джейн Марпл Младшая и рассказывала всем, что моя бабушка — та самая проницательная старая леди, которую Агата Кристи прославила на весь мир за выдающиеся способности к разгадыванию криминальных тайн. Старушка распутывала самые запутанные клубки, вот только она не существовала в действительности, а я существую.
Мое образование, которому я посвятила свою любознательную рассеянность, было связано с историей искусств, но я так обожала Агату Кристи, что после колледжа пошла работать в аукционный дом Christie’s, воспользовавшись протекцией своей дяди лорда Балтимора. Впрочем, вскоре дядя переметнулся к конкурирующему дому Sotheby’s, и я вслед за ним.
Sotheby’s — знаменитый аукционный дом, но его название никак не связано с Агатой Кристи, поэтому я быстро потеряла интерес к работе, хотя мой дядя был неизменно обаятелен.
Я сказала ему, что хотела бы расследовать преступления, чтобы оправдать свое священное имя — Джейн Марпл.
Впрочем, должна сразу же признаться, что полностью лишена необходимых для этого дела талантов. Я невнимательна. С детства меня осуждали за склонность к бесплодным мечтам, которые всецело овладевали моим туманным сердцем. Я росла, как остров в дожде растет за бортом корабля на радость усталым пассажирам круизного лайнера. Всегда мечтала о морских круизах.
Воспринимая реальность сквозь круизную призму своих фантазий, я вряд ли способна быть детективом.
Там не менее лорд Балтимор отнесся к моим словам о расследовании преступлений с неожиданной серьезностью.
— Не хочешь ли впутаться в одну шпионскую историю? Вижу, тебя уже не возбуждают интриги вокруг аукционов, хотя в нашем деле немало авантюр. В таком случае ты могла бы оказать услугу своей семье. Твой двоюродный брат Морис Сэгам предпринял попытку служить Ее Величеству в качестве агента по специальным поручениям.
Я всегда сомневался в его шпионских дарованиях. Кажется, дело окончилось провалом. Честно говоря, Морис — не семи пядей во лбу. Пустой парень, хотя и не лишенный сантиментов. Мой друг по клубу (не буду его называть, ты сама знаешь, о ком я говорю) сказал, что Морис сейчас в Крыму и с ним там что-то стряслось. Он вроде бы потерял память и вообще сошел с ума и находится в психиатрической клинике в Ялте. В той самой Ялте, где когда-то сэр Уинстон Черчилль, Рузвельт и Сталин делили Европу, точно торт. Его служба больше не хочет им заниматься, они считают, что зря связались с ним. Да и само дело, ради которого он оказался в Крыму, нынче считается надуманным и не стоящим выеденного яйца. Всего лишь фантазия одной горячей головы из МИ-6. Не хочу сказать, что вся наша родня — сплошные неудачники, но Морис так же не тянет на Джеймса Бонда, как ты, дорогая, на Джейн Марпл Старшую. Он уже в Оксфорде славился своими бредовыми выходками и бездарностью по части наук. Видимо, такие и идут в спецслужбы. Тем не менее он часть нашей разветвленной семьи, поэтому, раз уж ты мечтаешь о приключениях и морских круизах, то вот билет на самолет до Марселя, а там тебя ожидает круизный лайнер. В Ялте ты сможешь навестить Мориса в клинике и, надеюсь, забрать его оттуда. Привези домой этого дурачка.
Я мало знала Мориса Сэгама, моего кузена. У нас в семье его почему-то называли Американцем. То ли потому, что он долго жил в Америке, то ли по какой-то другой причине. Его выгнали из Оксфорда за небрежное отношение к наукам. Я понятия не имела, что он сделался секретным агентом Королевы. Один раз я вместе с ним и Джеральдом Фасмером употребляла галлюциногенный препарат. В бреду Сэгам что-то говорил о королях и королевах. Впрочем, я тоже люблю Елизавету.
Мне сказали, что в Ялте обо мне позаботится некий Джейк Янг — видимо, мелкий агент. Собственно, он и сообщил о том, что Сэгам находится в клинике. Так я оказалась в Крыму — край почти баснословный, о котором я знала лишь то, что там сложил голову мой предок, британский генерал, воевавший в Крымскую войну. Представление о той военной кампании у меня было весьма смутное, что не мешало мне ощущать горделивую причастность к давним битвам при просмотре фильма «Атака легкой кавалерии».
Джейк Янг передал мне ключ от квартиры, где Сэгам прожил почти год, — квартирка располагалась в Симеизе (местечко недалеко от Ялты), в старом доме, где в начале ХХ века действовала гостиница для холостяков.
Я так мало знала о человеке, которого собиралась выручить из беды. «Может быть, его жилье скажет мне нечто о свойствах его души?» — подумала я. В старом доме в тот момент не было электрического света (в Крыму часто отключают электричество), поэтому я обследовала эту квартиру со свечой в руке.
То был туманный вечер русской Пасхи. У стен местной церкви я наблюдала крестный ход в соленом тумане и огонек свечи сохранила до интервенции в покинутую квартиру. Там я обнаружила множество стеклянных и фарфоровых фигурок и один рисунок, изображающий девочку в костюме охотницы с кровавыми слезными струйками на щеках. После я с наслаждением приняла душ.
Все это показалось мне восхитительным. Шпион-неудачник, собирающий дешевые статуэтки с блошиного рынка, — что может быть обворожительнее для бывшей сотрудницы аукционного дома Christie’s? Меня охватило мистическое томление, возможно, сексуального происхождения, ведь воздух был пропитан пьянящим благоуханием цветов и моря.
На следующий день я отправилась в клинику — по адресу, который мне сообщил Джейк Янг. Странная оказалась клиника, она состояла из нескольких строений, старых и относительно новых, везде было пустынно и тихо, кое-где ходили медики и санитары в белых халатах, но в целом создавалось впечатление, что в этом комплексе зданий нет других пациентов, кроме Мориса Сэгама. Должно быть, жители Ялты не склонны к психическим заболеваниям. Эта местность слишком прекрасна и дышит здоровьем.
Во дворе клиники оборудовали картинг — небольшой лабиринт из автомобильных шин: там я увидела Мориса, который медленно ездил по лабиринту в полуигрушечном авто. Голова его была увенчана шлемом. Главный врач, чем-то похожий на доктора Фрейда, рассказал мне, что Морис обожает проводить время таким образом.
— Впрочем, причина не в его любви к автомобильному спорту. Просто ему нравится, когда на его голове шлем, — добавил врач загадочно.
В последующие дни я не раз беседовала с этим пожилым врачом, а также с его молодой ассистенткой, которая превосходно владела английским.
Говорила я и с другими сотрудниками. Один из санитаров показался мне подозрительно похожим на Джеральда Фасмера, обожателя интересных химических веществ, вызывающих видения.
Впрочем, я знала, что Джеральд редко покидает Южный Лондон, так что сочла это сходство случайностью. У себя дома на Саут-стрит оригинал Джеральд обычно расхаживал в причудливых мантиях из золотой парчи с мальтийским крестом на шее. Что могло заставить этого наркоденди поменять свою мистическую мантию на белый халат санитара, раздуваемый нежным южным ветром?
Мне было не до Джеральда Фасмера и не до его двойника-санитара. Я пыталась разобраться в том, что случилось с Морисом Сэгамом.
Джейк Янг показал мне мутную видеозапись, сделанную незадолго до госпитализации Мориса, где Сэгам говорит, что напал на след… Впрочем, он тут же сообщает о том, что нечто, как ему кажется, угрожает его рассудку. И это нечто — Звук. Некий звук.
Морис называл его liquid sound — жидкий звук. Еще он употребил выражение poison sound — отравляющий звук. Звукояд.
Из рассказов врачей следовало, что психическое расстройство Сэгама связано с фобией звука. Они сообщали, что пациент использует любой предлог, чтобы защитить свои уши. Он часами разъезжает по картингу только потому, что там ему выдают шлем. Он постоянно сидит в наушниках, делая вид, что слушает музыку, но никакой музыки не слушает. Рассказывали и о том, что время от времени с ним случаются странные припадки — кажется, он имитирует некую агонию, после чего на несколько минут как бы умирает. В эти моменты тело его не откликается на болевые сигналы. После этой краткой смерти он приходит в себя и бывает особенно тихим и отстраненным.
Да и вообще, за исключением этих «агоний», он ведет себя смирно — в клинике его даже прозвали «тихий американец». Прозвище Американец последовало за ним и сюда. Сэгам родился в Штатах, и у него американский паспорт. Впрочем, он истово любит Британию — она является ему в галлюцинациях в виде прекрасной девушки в черной короне, всегда на фоне моря, с развевающимся английским флагом в руках.
Врачи упоминали также об «оживающей руке». Несколько раз наблюдали за удивительной сценой: у крепко спящего Сэгама вдруг «пробуждалась» рука. Рука вела себя как отдельное, независимое существо, причем явно настроенное против самого Сэгама.
Осторожно, чтобы не разбудить своего спящего хозяина, рука подбиралась к его горлу, а подобравшись, впивалась в глотку и пыталась задушить — в полусне Сэгам оттаскивал ее от себя второй рукой, затем опять же следовала краткая агония, затем подобие обморока, затем пробуждение…


Сэгам целится в небо

В следующий раз я увидела Сэгама сквозь морозное стекло процедурного отделения: он стоял в криокамере, окутанный паром азота. Беременная медсестра нежно совершала над ним эту процедуру.
Главный врач Бронфельд, этот крымский Фрейд, в лечении Мориса сочетал психоанализ с криотерапией. «Холод исцеляет разум», — говорил этот южанин.
Мориса выписали из клиники через три дня. Он был словно замороженный, что и неудивительно после многочисленных криопроцедур, где температура азотного пара приближается к минус ста девяноста градусам Цельсия.
После выписки мы сидели в ялтинском кафе, где за нами пристально наблюдала некая парочка, щебетавшая по-французски. За другим столиком сидела девушка с каменным лицом. Мне казалось, что Ялта наполнена агентами, вращающимися вокруг нас. Я стала сомневаться в том, что дело, ради которого Сэгам прибыл в Крым, не стоит выеденного яйца. Кажется, этим делом интересовалась не одна лишь горячая головушка из МИ-6.


Бронфельд был хорошим психиатром

Я твердо решила разузнать как можно больше об этом таинственном деле, что свело с ума моего хрупкого кузена. Сэгам постепенно оттает, разморозится… И тогда я узнаю все.
Мы прожили несколько дней в Симеизе. Жили то в квартире Сэгама, то в белом отеле с холодным бассейном. Симеиз — кошачье место. Этот поселок прячется в тени горы, которую называют Кошка. Гора действительно похожа на кошку, кроме того, кошки здесь повсюду — кажется, именно эти мягкие, вкрадчивые твари являются подлинными обитателями летаргического курорта.
Джейк Янг неизменно окружал нас заботой и вниманием. Он оказался сердечным парнем и искренне сочувствовал Сэгаму.
Вскоре я и Морис покинули Крым и направились в Москву через Киев. В Киеве у нас с Морисом случился первый секс. Я хотела разморозить Сэгама, к тому же любовь между кузеном и кузиной — классический сюжет в европейской литературе. Посредством таких связей дворянские семьи издавна укрепляют сплоченность своих кланов: это не инцест, а взаимное притяжение крови, насыщенной общей историей.
Впрочем, Сэгам почти не помнил, кто он такой. Он не помнил никого из нашей общей родни, не помнил, что был агентом, не мог вспомнить, в чем заключалась его секретная миссия. Иногда ему казалось, что он знаменитый пианист или художник, порой он утверждал, что он ученый, исследующий необычное эхо, обитающее в редких горных ущельях.
Я давно хотела повидать русскую столицу. В Москве у Сэгама впервые случился приступ разговорчивости. В тот вечер ему казалось, что он гангстер, принадлежащий к старой американской мафии, якобы существующей в Москве с двадцатых годов двадцатого века. От лица мифического американца, родившегося в Москве, он вещал какой-то многозначительный бред, видимо, вызванный воздействием виски.
Не люблю алкоголь, но все равно я была рада, что он разговорился.
Иногда он изучал газеты, как будто что-то в них искал. Случались и припадки паники, когда он убегал куда-то.
Вскоре мы выехали в Петербург, где тогда гостила моя сестра Марджори, юная обожательница спиритизма. Сэгам размораживался. Мы посещали веселые вечеринки, танцевали в ночных клубах, бродили по музеям. Я знала, что за год своего пребывания в Восточной Европе Сэгам несколько раз посещал Петербург. И приезжал он в этот город явно не ради спиритических сеансов Мардж, не ради невского ветерка и обворожительных белых ночей.
Он занимался здесь делом. Теперь этим делом занималась я. Я вела расследование. Я чувствовала себя счастливой, ведь я наконец-то соответствовала своему имени — Джейн Марпл.
Я встретилась со многими людьми, которые знали Сэгама или были с ним как-то связаны. В России и в Крыму Морис работал под прикрытием некоей полумифической интернациональной компании UNISAUND, занимающейся техническими инновациями в области звука.
Сотрудники этой компании носили значки в форме человеческих ушей. Компания проводила научные конференции, финансировала исследовательские процессы, но я застала всю эту деятельность в несколько увядающем состоянии. Мне поведали о неприятных инцидентах. Молодой и весьма перспективный ученый из Индии два месяца назад совершил несколько немотивированных убийств, в том числе утопил в ванне свою любовницу. Парень по имени Пит Полл, который числился ассистентом Сэгама в период его пребывания в Петербурге, примерно в те же дни записался на прием к дантисту. Явившись точно вовремя, он убил врача, а вслед за этим еще одну пациентку, которая мечтала о новой пломбе, слепленной из белоснежного, слегка искрящегося материала. Был убит также русский ученый по фамилии Петров, о котором говорили, что он работал прежде в так называемой Темно-синей Анфиладе — такова была кличка одного секретного научного института, о котором мало кто мог сообщить что-либо внятное, всплывали разве что какие-то легендарные отзвуки — подобие эха в редких горных ущельях.
Этот парень Петров, видимо, собирался развлечься с тремя девушками — их обнаженные и орошенные кровью тела обнаружили в квартире ученого близ его собственного трупа.
Такой каскад смертей вокруг компании UNISAUND не мог не взволновать сотрудников этой клоунской организации. Я встретилась с Мэтью Стивенсоном, человеком в этой структуре весьма влиятельным. Он дал крайне раздраженную характеристику Морису Сэгаму, казался напуганным и уже на следующий день приземлился в аэропорту Хитроу.
В тот вечер я была приглашена на спиритический сеанс, который устраивала Марджори. Сестра сказала, что собирается вызвать дух Энди Уорхола — она обожала Энди. Я вынуждена была уйти, не дождавшись того момента, когда Энди откликнется на зов. А после узнала, что все участники сеанса были застрелены. Я лишилась сестры. На этом кровавом сеансе погиб и Кирилл Томский, руководитель научно-исследовательского отдела компании UNISAUND.
Мне позвонил из Лондона человек, которого мой дядя называл «другом по клубу».
— Лорд Балтимор совершенно необдуманно втянул вас в эту историю, не понимая, насколько она опасна, — сказал он, — мисс Марпл, если вы по-прежнему желаете принести пользу Британии, то прошу вас впредь четко следовать моим инструкциям. Вам и Сэгаму надлежит незамедлительно вылететь в Берлин и явиться по адресу Бергштрассе, 10, в штаб-квартиру нашей службы. Там вам сообщат о дальнейших действиях.
Так я узнала, что, оказывается, приношу пользу Британии. Я-то думала, что, выручая Сэгама, я действую в интересах нашей семьи. Но приглашение в штаб-квартиру секретной службы (это приглашение больше напоминало приказ) говорило о том, что меня чуть ли не зачислили в агенты.
Может быть, люди в черном решили, что я подхватила боевое знамя, выпавшее из обезумевших рук моего кузена?
Неожиданно это взбодрило меня и отвлекло от скорби по Мардж. Британская стойкость и северное упрямство — эти качества, обошедшие стороной моего кузена, вполне присущи мне.
В Берлине нас встретил Майкл Кевингер, координатор секретной службы. Сам он обозначил свою функцию следующими остроумными словами: «Координатор объединенных англо-американских усилий по достижению всеобщего благоденствия». В просторном особняке на Бергштрассе, 10, меня битый час мучали совершенно нелепыми вопросами.
Я тоже задавала вопросы, на мой взгляд, далеко не столь нелепые, даже наоборот — вполне обоснованные. Но Кевингер и две его очаровательные сотрудницы не смогли или не пожелали мне ничего объяснить. Вместо этого они заявили, что Морис и я должны отправиться в Париж, где нас будет опекать некий Ласло Пелен по прозвищу Венгерский Директор и два его сотрудника, Эндрю и Энтони, о которых одна из нимф Кевингера сказала, что это «чрезвычайно внимательные и общительные молодые ирландцы». Что же касается Венгерского Директора, то о нем было сказано, что это «толковый парень, который всегда отдает себе отчет в подоплеке реальных фактов».
Все эти формулировки (общительные ирландцы, реалистичный венгр) показались мне скользкими до тошноты.
— Я так или иначе участвую в игре, о которой не имею ни малейшего представления, — прозвучал мой голос в прохладном кабинете на Бергштрассе, 10. — Мне хотелось бы располагать более объемной информацией, раз уж вы решили, что я должна принести пользу Британии.
— Британии? — холодно переспросил Кевингер. — Я немец. Мои сотрудницы родом из Вены и Стокгольма. Мы живем в глобальном Едином мире, мисс Марпл. Нам пока неизвестно, насколько вы полезны, но если да, то ваши услуги требуются именно ему — Единому миру. А впрочем, зайдите завтра, мы посоветуемся с руководством по поводу предоставления вам более объемной информации. В любом случае все ваши расходы будут возмещены.
— Вы собираетесь возместить мне гибель моей сестры? — спросила я и покинула импозантный особняк, наполненный произведениями современного искусства, которые в тот момент казались мне столь же скользкими, как и сотрудники спецслужб.
На следующий день я снова пришла сюда. Дверь особняка была приоткрыта. В одной из комнат мистер Кевингер сидел в кресле мертвый — брызги крови на полу напомнили мне композиции Джексона Поллока — покойный Кевингер так любил искусство! В других комнатах я обнаружила его прелестных сотрудниц. Они также были мертвы.
За огромными окнами берлинский дождь собирался оплакать теплыми слезами жертвы маразматической шпионской игры.
Тем не менее мы выехали в Париж. Европа, Европа… Лето в разгаре. На душе у меня было как-то непостижимо радостно. В этом городе я когда-то жила в детстве. Мой дед был французом. Помню, как он читал мне вслух по-французски рассказ Эдгара По «Убийство на улице Морг». Первый детективный рассказ в истории словесности. В том рассказе всех убивала обезьяна. А нынче кто убивает всех? Кто или Что? Обезьяна убивала потому, что играла в парикмахера. Все во что-то играют. Я играю в детектива, хотя и не обладаю талантами криминалиста. Морис играет в постоянно умирающего и воскресающего бога. Шпионы изображают шпионов. Агенты притворяются агентами. В Париже у меня полно родственников и друзей.
Я встретилась с Ласло Пеленом по прозвищу Венгерский Директор. Познакомилась с Эндрю и Энтони. Они и вправду оказались дружелюбными и общительными ирландцами. Гибель берлинских агентов их, похоже, не особенно взволновала. Тем не менее Ласло Пелен настойчиво уговаривал меня постоянно иметь при себе оружие. Он всучил мне пистолет почти насильно. К счастью, я никогда не воспользовалась этим инструментом, он стал игрушкой Сэгама. Морис целился в окно, целился в высокое небо, но я не волновалась, видя безумца с оружием в руках. Сэгам не убийца.
Здесь многие обожают огнестрел. Даже маленькие девочки играют с заряженными стволами, хотя это цивилизованный Париж, а не Дикий Запад. Европа млеет, томится, она чего-то жаждет — то ли наслаждения, то ли боли. То ли спермы, то ли крови. Реки крови, океаны спермы. Нефть струится по венам гигантов. Что же происходит с Европой? То ли здесь что-то заканчивается навсегда, то ли наоборот — начинается. Люди размножаются. Моя многочисленная родня живет сочной жизнью, похожей на творожный торт на тревожном празднике.
Мы побывали на свадьбе одних моих родственников, навещали загородные дома других. Мы посещали модные дефиле, кинофестивали, оргиастические клубы. Венгерский Директор показался мне безумным. Зато Эндрю и Энтони были искренними парнями. Я подружилась с этими ребятами. Их ирландский акцент меня забавлял. Они являлись гей-парочкой, но Эндрю также безудержно обожал девушек с интересным цветом кожи. Китаянки, японки и африканские красотки вращались вокруг него безостановочным любовным хороводом. Энтони был равнодушен к девушкам, молчалив, честен, добр и гордился своими татуировками. Оба притворялись художниками. У них была уютная студия на улице Малых Конюшен. Точнее, они и были художниками по сути, но капризы арт-рынка и жажда дорогостоящих удовольствий заставляли их время от времени выполнять деликатные поручения нелюбимой ими Британии. Впрочем, я уже не вполне понимала, кто на кого работает.
Одно из деликатных поручений состояло в заботе обо мне и Сэгаме. Другие поручения были, судя по всему, не столь обаятельны и часто сводились к уничтожению некоторых людей.
Эндрю, впрочем, не просто проливал человеческую кровь. Он любил человеческую кровь. Он испытывал эстетический и научный интерес к этой влаге. Он использовал подлинную кровь в своих художественных произведениях.
Как-то раз, когда я угощалась в их студии устрицами и холодным вином, Эндрю открыл холодильник и продемонстрировал мне множество капсул, наполненных свежей человеческой кровью. Каждая капсула была снабжена этикеткой с именем донора. Помню, как, надев резиновые перчатки, он открывал эти капсулы и сливал их содержимое в пластиковую емкость. Я стала свидетельницей этой странной магической процедуры — кровь множества людей слилась воедино на моих глазах.
За этим делом Эндрю рассказал мне, что в одном из научно-исследовательских институтов Парижа в данный момент проводятся эксперименты, где на различные группы испытуемых воздействуют посредством особых высокочастотных звуков, после чего у людей изменяется химический состав крови.
Опять звук? Нечто подобное я уже слышала от ученых, работавших в петербургском филиале компании UNISAUND.
Жидкий звук. Жидкий, как нефть или кровь. Нефть черная, кровь красная. А звук невидимый. Прозрачный, как стеклянные вещицы, что так гипнотизируют Мориса Сэгама. Кажется, этот звук не только невидимый, но еще и неслышимый. Парадоксальный звук, не регистрируемый человеческим сознанием. Мозг не в силах выделить этот звук в переплетениях шумов и тишины. Звук-агент, звук-ниндзя. Он прячется среди криков, шепотов, он скрывается в реве моторов и в звоне бокалов, блуждает между аплодисментами и морским гулом, он живет в кондиционерах и роялях, обитает в стонах оргазмов и вплетается в шелест шелковых флагов. В скрежете зубов и в молчании крокодилов и медуз, влачащих свои сонные дни в недрах европейских зоопарков. Звук Европы.
Грохот европейского солнца, которое становится год от года все более жарким. Кого-то этот звук погружает в пучины сексуального томления, кого-то толкает на убийство.
Вот человек идет на встречу со своим старым другом. Встречаются в парке, у реки. Это серьезные, деловые люди. Им надо нечто важное обсудить подальше от посторонних глаз. Оба вооружены. Зачем они вооружены? Быть может, играют в мальчишечьи игры или боятся чего-то. Зачем-то они убивают друг друга в этом парке. Зачем? Они не собирались этого делать. Не потому ли, что вокруг царит слишком великолепное лето? Как в романе Альбера Камю «Посторонний», где жара толкает человека на убийство.
«В тот день Солнце довело меня…»
Эндрю посоветовал мне поговорить с одним немолодым американцем по имени Виктор Тиборн — когда-то этот господин работал на правительство Соединенных Штатов, но его отправили в отставку за то, что в решении некоторых вопросов он проявил неоправданную жестокость.
Виктор пристально интересовался научными разработками в области звука. Говорят, именно ему принадлежала идея создания марионеточной компании UNISAUND. Некоторое время назад Морис работал под непосредственным руководством Виктора. Я знала, что нынче Тиборн уже не у дел: он тихо живет в своей парижской квартире.
Я навестила Тиборна в его тихой парижской квартире. Квартирка напоминала приют пожилого интеллектуала, но сам Тиборн постоянно пил виски и не расставался с пистолетом. Для бывшего агента он оказался на удивление болтлив. Прихотливая речь лилась рекой из уст этого статного и немного старомодного господина.
— Для нас, американцев, звук выстрела — это голос Бога, — сказал он, нежно кладя руку на свой пистолет. — Вы смелая девушка, мисс Марпл. Англичанки вообще отважны. У меня хороший чай, он придется вам по вкусу. Моя фамилия означает «рожденный из чая», но я, с вашего разрешения, предпочитаю виски, ведь чай — не лекарство от отчаяния. Отчаянная отвага! В наше время все так истерзаны страхом, что совершенно перестали бояться смерти. Страх порождает бесстрашие. Ум порождает безумие. Безумие порождает события, не имеющие смысла…
В какой-то момент его образ стал мутным в моих глазах. Кажется, я потеряла сознание. Видимо, Виктор что-то добавил в состав превосходного чая. Очнулась я на полу. Дуло тиборновского пистолета болталось у самых моих глаз. А он все болтал.
— Я очень хотел бы пристрелить вас, юная леди. А все потому, что вы так милы. К сожалению, у вас слишком влиятельные родственники. К тому же, видите ли, я решил встать на путь святости. Черная дорога святости. Раньше-то я ходил красными и белыми путями… Но нынче… Я решил принять русское православие. Вам нравится русская религиозность? Мне — да, хотя я мало об этом знаю. Конфликта с Россией не избежать, нам надо проникнуться их духом. Говорят, в Крыму вы наблюдали русскую пасхальную процессию в тумане? Должно быть, волшебное спиритуальное переживание. Как видите, я наслышан о ваших подвигах. Не желаете пулю? Нет? Ну и не надо, если вы сегодня не в настроении. Я мало знаю о русском православии, но недавно приобрел рясу русского монаха-схимника. Это подлинная, дорогая вещь. Скоро я надену это священное облачение и пройдусь по черной дороге.
В последующие дни я узнала, что Тиборн действительно регулярно надевает монашескую рясу и в таком виде бродит по лесной дороге близ Парижа, которая называется Черный путь. Там его и пристрелили Эндрю и Энтони. Продырявленную пулей рясу они забрали себе в качестве трофея и после резво развлекались с этим экзотическим одеянием — наряжались сами, обряжали в нее своих экзотических подруг…
В ночь, предшествующую гибели Тиборна, мне приснилось, что я встречаю этого старого агента во Дворце инвалидов и он передает мне чемоданчик Сэгама.
Кстати, о чемоданчике. Сэгам всюду возил с собой этот нелепый старинный чемодан. Как-то раз, в компании с моими парижскими подружками Фанни Ли, Элен Макгрегор и Нэнси Риннер, мы открыли этот чемоданчик. Он был наполнен безделушками из прозрачного стекла: стеклянная рука, стеклянный крест, несколько стеклянных шаров, нож с хрустальной рукоятью, несколько керамических ушей-значков, какие носили сотрудники компании UNISAUND. Среди этого стеклянного и керамического стаффа лежало чье-то реальное отрезанное ухо, сухое и сморщенное. Элен чуть не блеванула. Мне вспомнились древние татаро-монгольские всадники, украшавшие себя ушами убитых врагов. Мне никогда не довелось узнать, кому это ухо принадлежало.
Почему Сэгам так обожал прозрачные стеклянные вещицы? Быть может, таким образом он компенсировал тотальную непрозрачность того, что происходило с нами и вокруг нас?
Взглянув на стеклянную руку (прозрачная ладошка — то ли младенца, то ли небольшого бога), я вспомнила о «синдроме оживающей руки». Моя подруга Фанни Ли училась на психиатра и психолога, она страстно интересовалась гипнозом. Вместе с Фанни, Нэнси и Элен мы провели удачный эксперимент над Сэгамом. Фанни погрузила Мориса в гипнотический сон, после чего мы наблюдали эффект оживающей руки.
Все произошло именно так, как мне описывали сотрудники ялтинской клиники: Сэгам крепко спал, вдруг рука его шевельнулась, воспряла. Словно независимый паучок, она встала на свои ножки-пальцы и стала осторожно перемещаться по телу спящего, медленно подкрадываясь к его горлу. Затем она впилась ему в глотку, явно стремясь задушить. Тело Сэгама выгнулось дугой, он захрипел, судорожно оттаскивая взбунтовавшуюся конечность другой рукой, которая еще сохраняла ему верность. Все закончилось пробуждением и смущенным взглядом Сэгама. Он ничего не помнил о поединке с собственной рукой.
Кульминацией нашего пребывания в Париже стал день 14 июля 2013 года — День взятия Бастилии, когда мы с Морисом наблюдали парад на Елисейских Полях. Пока мы созерцали, как из хаотичного брожения офицеров и солдат рождается упорядоченная структура парада (процесс, напоминающий превращение кипящей воды в лед, наблюдаемый под микроскопом), в разных уголках Парижа совершилось некоторое количество убийств.
За один день погибли почти все, с кем я общалась в Париже: убили Эндрю и Энтони (кажется, их пристрелил Венгерский Директор, в чьем лице я всегда читала знаки безумия), погибли любовницы Эндрю — негритянка Солланж и японка Якиро, погибли мои подруги Фанни Ли, Элен Макгрегор и Нэнси Риннер. Погибли еще несколько человек.
Вечером того дня я должна была встретиться с одной девушкой на крыше дома, где шли ремонтные работы. Она не хотела, чтобы кто-то знал о нашей встрече. Одно время она была секретаршей Венгерского директора и собиралась нечто мне сообщить. После парада я поднялась на верхний этаж ремонтируемого дома — там я нашла ее тело в одной рубашке. Видимо, ее убили не здесь, а тело положили среди строительных лесов специально для меня.
Мне казалось, я наблюдаю кукольный спектакль, где трупы используются в качестве марионеток.
Я увидела эту мертвую девушку в тот миг, когда великолепный салют осветил небо тысячью праздничных огней.
Я решила, что мне необходимо навестить мою тетю Элоизу, весьма мудрую женщину, которая не раз помогала мне своими советами. Тетя жила в своем имении в Камарге, болотном и заповедном уголке южной Франции, неподалеку от Арля, — там она развлекалась охотой и выращиванием овощей. «Она никогда не промахивается, стреляя по бурым цаплям» (эта фраза пронзила собой сто двадцать моих сновидений). Несмотря на жизнь в глуши, Болотная Фея всегда поражала меня своей осведомленностью.
Так мы с Сэгамом оказались на болотах. Элоиза, как выяснилось, знала абсолютно все о наших приключениях.
— Тебе не следовало впутываться в эту историю, Джейн, — сказала она. — Но теперь поздно сожалеть о чем-то. Разыщи Ларса Интермана, которого нынче называют Голым Агентом. Ты помнишь Ларса и его очаровательную подругу Гвен? Ту самую, что обожает пускать мыльные пузыри.
Конечно, я помнила Ларса и Гвен. Гвен никогда не расставалась с приборчиком для выдувания мыльных пузырей.
— Да мы и сами, дорогая, словно мыльные пузыри, — ответила тетя моим мыслям. — То ли мы есть, то ли нас нет. Я недавно встретила Гвен в Лондоне. Она уже год не видела Ларса. Говорят, Ларс и Морис работали вместе над тем делом, что свело Мориса с ума. По слухам, Ларс Интерман был внедрен в структуру секретного научного института, известного под прозвищем Темно-синяя Анфилада. Не знаю подробностей, но Темно-синяя Анфилада, кажется, сгорела дотла. Ларс был там во время пожара. Говорят, на нем загорелась одежда и после этого он возненавидел одежду. С тех пор его видели исключительно в костюме Адама, за что и прозвали Голым Агентом. Он живет на вилле в Городе Голых на берегу моря. Это недалеко отсюда, южнее. Удивительное местечко. В холодные месяцы жизнь там замирает, а в теплый период там полно людей, и все живут в чем мать родила, предаваясь купанию и оргиастическим играм. Я и сама там нередко проводила время, когда была помоложе. У меня осталась даже зеркальная маска для сексуальных игр, которую я там приобрела. Я подарю ее тебе, дорогая, чтобы ты не чувствовала себя там совсем уж голой. Разыщи Ларса — он расскажет тебе о Темно-синей Анфиладе.
В Городе Голых мне и Морису неожиданно понравилось. Словно бы вместе с одеждой мы сбросили с себя всю паранойю минувших месяцев. Нагота — это инсценировка возвращения в рай, возвращения в то состояние, которое предшествовало грехопадению. Отказ от запретного яблочка — пусть себе валяется, круглое, на полу прохладного супермаркета, где все покупатели обнажены, как ангелы.
Для молодой девушки из чопорной Англии постоянная нагота — это подобие наркотика. И мне полюбился этот наркотик. Совершенно голые люди чем-то напоминают стеклянные объекты. Более того, они напоминают звуки. Потому что нет ничего более нагого, чем звук. «Плоть порождает бесплотность», — как, наверное, сказал бы по этому поводу покойный Виктор Тиборн.


Голая девушка бродила как лунатик под солнцем

Мы танцевали, загорали и участвовали в оргиях. Впрочем, даже в оргиях мне казалось, что мы окружены сплошными агентами. Ряжеными агентами, которые на этот раз обрядились в униформу наготы. Меня это не волновало. За последнее время я повидала столько трупов, что научилась ценить живые тела. Их тепло, нежность кожи, способность к ласкающим прикосновениям, сонную дрожь и безысходную жажду, которую не утолить никакими оргиями и убийствами, — одна лишь только глубокая летаргия, время от времени всплывающая со дна бытия, точно гигантская прохладная рыба, — только она, вечно молчаливая, может сообщить нам правду.
Я осознала, что моя жизнь с Морисом Сэгамом, жизнь с сумасшедшим агентом, позабывшим о своей миссии, жизнь, наполненная стекляшками, трупами, мыльными пузырями и нагими людьми, сплетающимися в некое подобие трепетного текста, — эта жизнь приносит мне волнующее удовлетворение. И я испытываю волнующее удовлетворение также от самого словосочетания «волнующее удовлетворение».
Я разыскала Ларса Интермана. Он не покидал своей виллы с круглыми окнами, садом и бассейном. Маленькая голая компания млела у бассейна. В одной из обнаженных дам я без особого удивления узнала ассистентку крымского психиатра Бронфельда — ту самую, что превосходно владела английским. Другая девушка бродила по саду, словно лунатик под солнцем. Все казались совершенно расслабленными, за исключением самого Ларса — видимо, ему не удалось сбросить с себя свою паранойю вместе с одеждой.
Я поняла, что подлинной причиной его переселения в Город Голых была не фобия одежды, а страх перед покушением на его жизнь. Среди голых он чувствовал себя в большей безопасности — голые прозрачны, им некуда спрятать оружие.
Я играла в шахматы с Голым Агентом, а потом он научил меня игре, в которой на шахматной доске вместо фигур действуют одинаковые кубики белого сахара. Сладостная игра, чьи правила я сохраню в глубине своего сердца.
Он все мне рассказал. Я не обладаю талантами старой Джейн Марпл, но я — Джейн Марпл Младшая, и у меня имеются другие таланты. К ним относится и то таинственное качество, которым я всегда гордилась, — люди без принуждения делятся со мной своими тайнами.
К сожалению, моя подруга Гвен из Лондона больше никогда не увидит своего любимого Ларса, которому она так мечтала подарить малышей-близнецов с глазами прозрачными и переливающимися, как мыльные пузыри.
После того как я покинула дом Голого Агента, кто-то убил его стеклянным ножом, который пронесли на территорию виллы в прозрачном сосуде из бесцветного стекла, наполненном чистой родниковой водой. Бдительный Ларс не рассмотрел прозрачный нож в прозрачной воде. Нож растаял в бликах, в сияниях, в игре отражений. Он спрятался, как убивающий звук прячется среди безобидных шумов. Всеобщая нагота не спасла Голого Агента.
В мою последнюю ночь в Городе Голых я видела сон. Мне снилась площадь в центре старинного города. Кажется, это был Мюнхен. Множество голых людей, чьи тела были выкрашены в красный и золотой цвета, исполняли на этой площади непонятный мне ритуал. Мне грезилось, что они изображают какие-то молекулярные процессы, брожение белых и красных кровяных телец в капле крови.
— Карнавал или микроскоп? — с этим вопросом в душе я и проснулась.
Старые города Европы. Мюнхен, Прага, Амстердам, Стокгольм, Будапешт. Я готова бродить обнаженной по их гигантским отелям, навещать их гипнотические соборы, вокзалы, музеи авиации. Всматриваться в их золотые черепа, вслушиваться в шелест их некогда гордых флагов, развевающихся в потоках ароматного и отравленного ветра. Нестись по твоим дорогам в твоих поездах и автомобилях, Европа!
После европейских блужданий мы вернулись в Крым. К этому меня побудила информация, которую Голый Агент доверил мне за игрой в сахарные кубики. К этому побудила меня также магия Крыма — не сразу я осознала всю глубину очарования, которое таится в этих местах. Мы уехали отсюда весной, вернулись осенью. Верный Джейк Янг с нетерпением поджидал нас. Он истосковался по мне и Морису, судя по его словам. Джейк преподнес нам сюрприз — ему удалось разыскать в окрестностях Севастополя могилу нашего общего с Морисом предка — британского генерала, погибшего здесь в середине девятнадцатого века. Как говорила Алиса из Страны Чудес: «Ничего себе подарочек! Хорошо, что на День рождения таких не дарят!»
На набережной Ялты собака в очках и цилиндре меланхолично предсказала нам счастливое будущее. В Симеизе кошек стало еще больше, они шныряли повсюду, осторожно сверкая своими драгоценными глазами. Гора Кошка стала еще больше похожа на кошку, подобравшую под себя лапы. Теперь я знала — то, что я ищу, скрывается за скалистой спиной Кошки.
За горой Кошка я обнаружила заброшенный научный поселок со следами давнего разрушения. Там, в огромном количестве мелких и крупных строений, разбросанных по горным склонам, несколько десятилетий подряд действовал научно-исследовательский институт океанологии. Под эгидой этого института и работала здесь тайная научная структура, известная как Темно-синяя Анфилада.
Темно-синяя Анфилада — так называли море в некоторых древних сектах.
Именно ради этого места Морис Сэгам и прожил целый год в маленькой квартире в бывшей гостинице для холостяков.
Весной я была так близко к этому месту — всего лишь пройти по дороге над морем, обогнуть огромную голову Кошки, миновать скалу под названием Кинг-Конг — там, за кошкой и обезьяной, скрывается местечко Кацивели. Должно быть, название происходит от немецкого katze velle — кошачья волна.
Из разбитых окон бывших лабораторий, из всех точек заброшенного парка, с ржавых металлических террас величественного научного сооружения, которое местные жители величают Храмом Грома, от грандиозных локаторов и истерзанных фургонов, наполненных распадающимися аппаратами, — отовсюду здесь открывается превосходный вид на Косую платформу, торчащую из темно-синего моря. Кошачьи волны лижут своими солеными языками склизкие столбы, на которых покоится эта платформа, склонившаяся набок, словно Пизанская башня. Возможно, когда-то она накренилась под ударами особенно яростного шторма, или ее специально построили с легким наклоном с неведомыми научными целями.
Запад долго жил, цепенея от ужаса перед зловещим и тусклым образом советского ученого — скромного очкарика, бескорыстно увлеченного поиском истины. Этот образ внушал даже больший страх и более глубокое отвращение, чем образ бесчеловечного экспериментатора-нациста. Самоотверженный и вовсе не злонамеренный труженик советской науки пугал сильнее, чем импозантный Вернер фон Браун или фанатичный доктор Стрейнджлав. Именно такие муравьи острой советской мысли и построили эту платформу, и ржавый Храм Грома, и большие локаторы, и лаборатории, где нынче разбиты все стекла.
Большинство этих ученых умерли или были всосаны в себя структурами наподобие компании UNISAUND, но кое-кто еще трудится здесь, незаметно гнездясь среди тлена и разрушения.
Весной я часто видела издали эту платформу, но воспринимала ее как точку, загрязняющую сияние моря, как бывают пятна в алмазах. Теперь платформа казалась мне прекрасной — после того как в далеком Городе Голых фотографию этой платформы показал мне Ларс Интерман.
По-прежнему сохранялось ощущение, что вокруг нас больше агентов, чем иных людей. Профессиональная паранойя — вещь утомительная и скучная. В отеле, где жил Джейк Янг, я заметила девушку — как мне показалось, ту самую, что сомнамбулически блуждала по саду Интермана в костюме Евы.
Джейк Янг поведал мне свой сон. Ему снилось, что он спит, а из недр его ложа выползает маленькая стеклянная ладошка из коллекции Сэгама. Эта прохладная ладонь прикасается к его уху — нежно, робко, вкрадчиво…
Драгоценные глаза, независимые руки, стеклянные фаллосы, керамические уши… Словно бы некое хрупкое тело постоянно распадается на части за горизонтом событий.
Рот может говорить и петь, он умеет улыбнуться, укусить, зевнуть, облизать, сказать правду, солгать, сжать зубы, плюнуть, засосать, высунуть язык, крикнуть, выкурить сигарету, съесть, выпить, блевануть…
Рука может погладить, задушить, ударить, она умеет рисовать и писать, она способна на множество вещей.
Гениталии могут возбуждаться, сливаться воедино, порождать новую жизнь…
Глаз может зажмуриться, вытаращиться, пролить слезу, вращать зрачком…
А что может ухо? Только внимать. Ухо беззащитно, неподвижно, доверчиво. Ухо — это вечно открытая дверь. Ухо — это прекрасная раковина, выплывающая из самых бездонных глубин темно-синей анфилады.
Сэгам возобновил свои психоаналитические сеансы с доктором Бронфельдом. Теперь сеансы проходили не в клинике, а в квартире Сэгама. На одном из сеансов он рассказал врачу о своей детской фобии. В возрасте девяти лет он увидел в театре «Гамлета». Его испугала история гибели датского короля. Отец Гамлета спал в саду, когда к нему приблизился Клавдий и капнул в ухо короля каплю яда. После этого маленький Сэгам целый год боялся спать, опасаясь, что некто капнет ему в ухо яд. Капля датского короля.
Рассказывая эту историю о детском страхе, Сэгам уснул. Увидев, что Сэгам спит, Бронфельд извлек из кармана шприц и ампулу с неким веществом. Набрал в шприц прозрачную жидкость и капнул с кончика иглы одну прозрачную каплю в беззащитное ухо Сэгама.
Бронфельд — хороший врач. Он реализовал страх своего пациента и тем самым исцелил его. Что это был за препарат? Еще одна доза «жидкого звука»? Или противоядие против звукояда? Был ли Бронфельд агентом?
Сэгам после этого излечился от своих странных припадков. Больше у него не оживала рука, он не претерпевал агоний, он избавился от фобии Звука.
А вот Джейка Янга кто-то убил. Жаль, он был отличным парнем.
Незадолго до его гибели мы (я, Джейк и Морис) посетили могилу нашего с Морисом предка. Забытый всеми обелиск среди пустоши. Я увидела улитку на теплом камне. Простой гранит. Генерал Марпл не заслужил мрамора.
Джейк возложил на ступени обелиска британский флаг. Я положила стальной крестик, привезенный из Англии. Морис пожертвовал предку свой мотоциклетный шлем — он ему больше был не нужен. На мотоцикле он не ездил и более не стремился защищать свои уши. Он больше не боялся Звука.
Морис вспомнил, как Звук настиг его. Это случилось в Петербурге, когда Морис и его ассистент Пит Полл разыскали молодого исследователя Петрова. Разыскать Петрова в Петербурге — это как разыскать Йорка в Нью-Йорке, найти Карла в Карлсруэ, обнаружить Эда в Эдинбурге.
В маленькой пещерной комнате Петрова, где впоследствии нашли его труп в окружении трех мертвых дев, в этой комнате Пит и Морис подверглись интенсивному воздействию Звука.
После этого Сэгам стал одиноким и никому не нужным, как обелиск генерала Марпла среди замусоренных полей. Таким бы он и остался, если бы я не полюбила его.
Плавая в осеннем море, я встретила среди волн ту самую девушку, которую видела в отеле, а до этого на вилле Голого агента. Я подплыла к ней, желая сказать, что зря она убила Джейка Янга и Ларса Интермана. Они были моими друзьями, они были хорошими ребятами. Но я этого не сказала — вместо этого я неожиданно для себя поцеловала ее нежные соленые губы. Обнимая тело этой русалки-убийцы в сонных водах прибоя, я думала о том, что вряд ли источник Звука действительно находится на Наклонной платформе, как полагал Голый агент.
Должно быть, само Солнце является источником этого неслышного звука. Ученые лишь усилили это звучание. Немецкий поэт Новалис писал о грохоте Солнца, услышать который можно лишь в особых состояниях сознания. Эти слова поэта стали предвосхищением современных открытий в области физики. Солнце грохочет. Мы не глохнем от этого вопля лишь потому, что Солнце — Коронованная особа. Солнечная корона поглощает грохот звезды, сберегая наш разум. Монархия — дело святое, но она уходит в прошлое. Корона слабеет. Мне ли, англичанке, не знать об этом?
Звук крепчает. Все эти убитые, которые сыпались вокруг нас, словно листья осенних деревьев, все они не были жертвами шпионской игры. Они были жертвами безумия, вызываемого Звуком. Этот Звук повсюду, от него нет укрытия. Все мы находимся под его воздействием. Потому что ухо беззащитно.
А я? Может быть, я тоже нуждаюсь в противоядии доктора Бронфельда? Почему я оставалась столь невозмутимо спокойной среди этого каскада смертей? Почему я была так пронзительно счастлива в Городе Голых, хотя это всего лишь оргиастический курорт из разряда тех, о которых так высокомерно писал Мишель Уэльбек? Почему я так нежно целовала губы девушки-убийцы и испытывала почти неземное наслаждение, проводя рукой по ее скользким от моря бедрам?
Это было теплой осенью 2013 года. Через несколько месяцев Европу захлестнет очередной кризис. Снова Европа расколется пополам, как таблетка. Отравленные Звуком люди выйдут на площади и станут стрелять на улицах. Крым снова отойдет России. Неужели все это было затеяно ради того, чтобы овладеть Косой платформой?
Может быть, нам следует возненавидеть Солнце, которое тихо поет нам песни безумия?
Тишина порождает Звук. Звук порождает ум и делает его больным. Солнце, возможно, тут ни при чем.
Я хорошо плаваю. Вплавь я добралась до Косой платформы. Как Сэгам, я не сильна в точных науках. Я думала, что в этих наклонных комнатах я обнаружу некое техническое устройство — источник Звука. Ретранслятор? Излучатель? Селектор шумов? Координатор вибраций? Здесь было множество аппаратов и неведомых мне технических устройств, но все они были старыми, разбитыми, безжизненными — ничего их не оживляло, кроме водорослей, заброшенных сюда штормами. Эти водоросли напоминали бледные и спутанные парики морских старух, свисающие с угасших агрегатов советской мысли.
Соленая плесень изъела все. Я бродила по Платформе голая, мокрая и словно заколдованная — до сих пор не понимаю, как я не поранила свои босые ноги о битые стекла и прочий опасный тлен, что устилал Платформу, словно ковер. А я была как йог, как нагой фокусник. Или нечто оберегало меня?
Кроме следов научной деятельности здесь присутствовали обугленные пятна от костров, осколки бутылок, истлевшие презервативы — ошметки пикников, которые устраивали здесь особенно ушлые туристы, добиравшиеся сюда на лодках.
Лужи морской воды, ржавчина, запустение. Я не обнаружила ничего похожего на таинственный гаджет, излучающий Звук.
Я уже собиралась спуститься по железной лесенке в ласковые, гладкие волны, чтобы навсегда покинуть это место, которое казалось издали таким заманчивым, а вблизи оказалось унылым и безрадостным.
Моя нога уже ступила на верхнюю ступеньку лестницы, которую истончила ржавчина. И тут я услышала…
Сначала мне показалось, что где-то среди волн заплакал младенец. Или это было мяуканье озябшего котенка? Кошачья волна. Затем нечто еще более надломленное и жалостливое проступило в этом звуке. Полусвист, полуплач. Стрекот ли, клекот ли? Нечто как бы обиженное, бесконечно робкое, бесконечно хрупкое и укромное. Нечто как бы украденное, сугубо незаконное. Нечто ничтожнейшее и в то же время совершенно отдельное от всего, беспрецедентное, иное. Нечто ломко-пронзительное и постоянно гаснущее внутри себя. Чему я внимаю? Неужели это и есть грозный грохот Солнца? Неужели это тот самый чудовищный Звук, что сводит с ума и исподволь выворачивает наизнанку человеческие сердца? Не знаю.
Я не совершила после этого никаких убийств, я не забыла обо всем. Я не испытала никаких превращений. Я по-прежнему та же Джейн Марпл Младшая, гордая и рассеянная, мечтательная и безмятежная. Я просто пожала мокрыми плечами и вернулась в Лондон.
Кстати, я снова работаю в аукционном доме Christie’s.

2016




Предатель ада

В августе 1994 года в Крыму я посмотрел фильм. Странность заключается в том, что фильм этот я посмотрел не в кинотеатре (скажем, в летнем кинотеатре «Луч», похожем на примитивный храм). Я увидел его за собственными закрытыми веками. При этом я не спал. Был полдень. Проплавав не менее двух часов в море, я отправился в излюбленное место — это круглая площадка, окруженная кипарисами, с недействующим фонтаном в центре. Здесь я часто провожу жаркие часы, лежа на одной из лавочек. Я лег на лавку и закрыл глаза — так, как делал это бесчисленное множество раз. Вдруг за закрытыми веками начался «показ» фильма. Перед этим я не пил будоражащих напитков, не принимал наркотиков, если не считать наркотиками такие оздоровительные мероприятия, как двухчасовой заплыв и августовская красота парка.
Впрочем, фильм ничем не отличался от любого другого, увиденного в кинотеатре. Пространство закрытых глаз может стать отличным кинозалом. Фильм показали американский, совершенно новый. Но я понимал, что это мой фильм, как если бы я являлся знаменитым режиссером и в этом качестве имел доступ к современным технологиям и крупным финансовым вложениям, которыми славится Голливуд. По всей видимости, мое тайное желание снять фильм (остросюжетный, дорогостоящий и начиненный техническими эффектами) породило этот неожиданный «мозговой показ» во время крымской сиесты. Поскольку этого фильма не существует в действительности, мне придется прибегнуть к жанру кинопересказа. Данный жанр пользуется скверной репутацией, несмотря на его популярность в детских садах.
Название фильма «Предатель ада». Действие разворачивается в недалеком будущем, скорее всего, в пятидесятые годы двадцать первого столетия, с тем только допущением, что Советский Союз не прекратил своего существования и мир продолжает жить в ситуации напряженного — политического и военного — противостояния сверхдержав. При этом сами сверхдержавы изменились (отчасти под давлением затянувшегося противостояния): в политической системе США утвердились элементы олигархического порядка. Ограничены полномочия демократических институтов власти. В то же время в СССР власть удерживается «коммунистической аристократией» — группой внуков и правнуков Брежнева, Громыко, Гришина и других. Это «декаденты», люди с расшалившимся воображением, образованные, развращенные — недавно вышедшие из положения развлекающейся золотой молодежи и выхватившие, играючи, бразды правления из веснушчатых рук своих угасающих предков.



Главный герой фильма — молодой американский ученый, человек гениальный, физиологически необычный, а также занимающий необычное социальное положение. Это юноша с вечно румяным полудетским лицом, причем на голове его вместо волос колышется легкий светлый пух, как у новорожденного птенца. Просветленные заросли этого пуха взмывают и трепещут от каждого дуновения. Его имени я не запомнил. Что-то вроде Лесли Койн. Он начал свою карьеру как врач-анестезиолог, но серия совершенных им открытий резко изменила его статус. Его пригласили работать в системе научно-исследовательских лабораторий Пентагона, где для его экспериментов сложились исключительно благоприятные условия. Он работает над созданием новых видов оружия массового уничтожения в строго засекреченном центре, имеющем условное название Темно-синяя Анфилада. Для внешнего мира параллельно читает курс лекций на кафедре нейрофизиологии, посвященных биохимии лимбической системы мозга. Его авторитет в области новейших вооружений беспрецедентно высок, а поскольку ситуация в мире остается крайне напряженной и пресловутая гонка вооружений постоянно набирает обороты, к его консультациям регулярно прибегают и Генштаб, и Белый дом.
Фильм начинается с дрожащего огонька, возникающего в самом конце Темно-синей Анфилады, — это Лесли Койн закуривает необычайно длинную и необычайно тонкую сигарету ярко-зеленого цвета. Зажигалка освещает его младенческое лицо, где свежесть и усталость странно дополняют друг друга. В первый момент ему можно дать года 22, но затем выясняется, что у него нет определенного возраста. На нем строгий темный костюм, белая рубашка, черный галстук. Высокого роста, худой, двигается несколько расхлябанно. Он выглядел бы импозантно, но крупные уши и слишком тонкая шея придают ему вид мальчика, надевшего взрослую одежду.
Между тем американское общество — как в давние 70-е годы двадцатого века — охвачено пацифизмом. Независимые печать и телевидение ведут постоянную кампанию против милитаризации. Кроме правительства и ВПК объектом ожесточенной критики являются ученые, работающие над обновлением вооружений, в особенности изобретатели средств массового уничтожения. Карикатуры, плакаты и издевательские анимации, паразитарно наводняющие компьютерную сеть, изображают Изобретателя то в виде анемичного урода с огромным шишковатым черепом, который рассеянно заглядывает в холодильник, где покоится кусок льда с надписью «совесть», то в виде склизкого очкарика-эмбриона, пригревшегося за пазухой грубого пентагоновского генерала. Не упущены и другие сугубо традиционные образы: кабинетный мыслитель со странным искривлением позвоночника в форме знака доллара, интеллектуальный скелет, похождениям которого посвящена колкая серия комиксов «Death’s Brain». Некоторые из этих стрел, пущенных наугад, задевают цель. Многие коллеги и сотрудники Лесли Койна отказываются от участия в исследованиях, полагая, что работа на ВПК превращает их в «продажных и бесчувственных существ». Что же касается самого Лесли Койна, то он работает с возрастающим энтузиазмом и рвением. Он не является ни «продажным», ни «бесчувственным», он не есть человек, индифферентный по отношению ко всяческой гуманности, просто его совесть — это совесть врача-анестезиолога. Койн не без основания полагает, что относительная гуманность достижима не посредством сокращения вооружений, как предлагают пацифисты (ибо это фактически сохранит в мире наиболее варварские и неряшливые, «пыточные» средства уничтожения и расправы), но, напротив, посредством перманентной модернизации, неустанного поиска новых, сверхточных, отшлифованных и безболезненных методов устранения противника. «Ложно понимаемый гуманизм, тормозящий развитие науки укрепленными линиями своих фобий, на деле консервирует отталкивающие страдания и уродства войны, более заботясь о том, чтобы война снова и снова провозглашалась преступлением, а отнюдь не о том, чтобы жестокость исчезла, а преступление оказалось бы предотвращенным». Руководствуясь своими убеждениями и совестью ученого, Койн, убедивший правительство, в обход постановлений Конгресса, отказаться от табу на разработки медикаментозно-химического оружия, произвел ряд радикальных открытий в этой области, дав в руки президенту и правительству целую охапку козырей для полемики с пацифистами. Фактически ему удалось создать анестезирующее оружие, убивающее без страданий, не производящее разрушений и травм, не обжигающее, не калечащее. Ему удалось создать «щадящую смерть», не имеющую экологических последствий, не вредящую не только растениям, но даже и животным, поскольку действие оружия-препарата построено исключительно на реакциях человеческого мозга. Нобелевская премия, присужденная Лесли Койну за создание так называемой «теории гротов» (позволившей мировой науке по-новому взглянуть на природу электрических резонансов в мозгу), на самом деле (негласно) была присуждена ему за разработки в области анестезирующего оружия. Свою нобелевскую речь он начал следующими словами: «Мое кредо проще, чем диетическое яйцо. Я враг боли. Боль — это несправедливость, поскольку страдающее тело невинно. Боль — это источник унижения, поскольку она сминает в комок представление о достоинстве. Боль — это также источник страха, а значит, покровитель подлости. Если мне скажут, что боль, как бы неприятна она ни была, является верным стражем нашего тела, главным инструментом нашей системы самосохранения, я возражу, что этот страж давно стал тираном, опираясь на идею о собственной незаменимости. Сейчас уже можно уверенно заявить, что эта незаменимость — миф и опасного стража следует заменить другими, более почтительными и корректными охранниками. Здесь не обойтись без достижений современной науки. Боль — это яд, отравляющий и мысль о жизни, и мысль о смерти. Пафос, любовь, отчаяние, крайняя усталость, самопожертвование, героизм — все эти виды мысленных возбуждений способны дать человеку силы спокойно шагнуть навстречу смерти. Но способны ли эти состояния придать безболезненную гладкость тем „родам“, которыми является смерть? Нас не должна смутить интимность момента смерти, подобно тому как нас не должна смущать интимность секса или пищеварения. Чтобы увидеть собственную жизнь в несколько более ясном и чистом свете, нам следует расчистить выход из жизни от лабиринтоподобных наслоений страданий и страха. Тогда этот выход перестанет быть „черной дырой“ и превратится в окно, чье присутствие делает вещи различимыми и ограничивает невнятность».
Однако Койн не удовлетворился изобретением безболезненных и «безвредных» средств массового уничтожения. Создав «щадящее» оружие, он перешел к поискам оружия «ласкающего», к поискам таких видов убийства, чье действие стало бы не только мгновенным и очищенным от страдания, но приносящим наслаждения. Он начал поиски оружия, которое доставляло бы жертвам гарантию предсмертной эйфории и блаженства. Здесь Койну пригодился опыт, накопленный в Темно-Синей Анфиладе за годы интенсивного экспериментирования с различными наркотиками и галлюциногенными веществами. Сам Койн живет полностью на препаратах: тщательно сбалансированная диета и продуманная смена веществ обеспечивает ему почти нечеловеческую интенсивность бытия. На руке, под рубашкой, он постоянно носит «инъекционный браслет» — удобное эластичное устройство, слегка напоминающее миниатюрный патронташ для ампул, с кнопкой, нажатие на которую обеспечивает очередную инъекцию. Стилистика фильма изменяется в зависимости от типа вводимого препарата. Эпизоды на кафедре сняты в сдержанной манере раннего Антониони, не лишенной нарочитого невротического педантизма. Цвет здесь почти исчезает: люди, вещи и тени кажутся аккуратными и сухими, словно бы мучительно сдерживающими свою чувственность. Мир Темно-Синей Анфилады, где герой работает под воздействием интеллектуальных стимуляторов, неестественно ярок: свет здесь фокусируется в заостренные пучки, белое является белоснежным, синие стены кажутся аппетитными, как море, увиденное издалека. Койн спит сорок минут в сутки под воздействием особого препарата, обеспечивающего феномен «сгущенного сна». Сорок минут «сгущенного сна» равняются по эффекту десяти часам сна обычного. Это сон без сновидений. Основную часть ночи Лесли Койн посвящает сексуальным развлечениям. Он эротоман. Окончив работу в лаборатории, он едет к себе домой (у него небольшая квартира, единственным украшением которой является высеченная из розоватого камня скульптурная группа — переплетающийся хоровод взявшихся за руки обезьян, — образ, некогда вдохновивший Кекуле на открытие бензольных колец). Дома он выпивает стакан кокосового молока и вводит в кровь эрогенный суггестор, разработанный им самим — более эффективный и практически не токсичный, в отличие от скомпрометировавших себя амфетаминов. На приходе он по привычке закуривает длинную и тонкую, как спичка, сигарету. Мы видим, как изменяется его зрение под воздействием наркотика: дым от сигареты становится из серого янтарным, ядовито-зеленая сигарета приобретает палевый оттенок, напоминающий выгоревшие южные холмы. Скромная комната вдруг обнаруживает пухлую бархатистость, каменные обезьяны словно бы погружаются в дрожащий поток живого меда. В этом состоянии Койн спокойно поджидает любовницу или нескольких любовниц: суггестор позволяет ему быть сексуально расточительным. Иногда он комбинирует, вводя в коктейль ингредиенты откровенно экстатического плана. Тогда он отправляется туда, где танцуют, где можно в танце встретиться взглядом с молодой девушкой. Этот пестрый и головокружительный мир полигамии и психоделического промискуитета в конце концов обретает моногамический фокус. Под грохот музыки (впрочем, препарат изменяет содержание звуков) он знакомится с шестнадцатилетней девушкой, в которую влюбляется. Ее красота кажется сверхъестественной. После дикой ночи сплошного экстатического танца они прогуливаются по предрассветным улицам. В семь часов утра они случайно заходят в русскую православную церковь, где нет никого, только какая-то старуха моет полы и заспанный священник готовится служить заутреню. Молодые люди стоят словно замороженные, нервно вцепившись друг в друга, испуганные потоком обрушившейся на них любви. Чтобы разрядить обстановку, девочка спрашивает Койна о его конфессиональной принадлежности. «Я чту религию русских», — неожиданно для себя отвечает ей Койн. В следующий момент он так же неожиданно предлагает ей немедленно обвенчаться. Она молча кивает. И в ее расширенных зрачках мягко отражается золотой иконостас. Рослый индифферентный священник, словно во сне, творит над ними обряд венчания, незнакомые люди держат над их головами золотые венчальные короны. Их коронуют, и священник объявляет рабов Божьих Лесли Койна и Тэрри Тлеймом мужем и женой пред Богом и людьми.
— Ты — русский? — спрашивает девушка своего супруга, когда они выходят из церкви.
— Нет, но ничего не трогает меня сильнее, чем религия наших врагов, — шепотом отвечает Койн. Затем он вдруг признается, что работает на ВПК. Тэрри резко вырывает свою руку и убегает, не оглядываясь. Она, конечно же, пацифистка.
В смятенных чувствах Койн возвращается домой. Он закуривает сигарету-спицу и в задумчивости вертит на ладони несколько ампул. Сначала он хочет погрузиться в сладкую черничную тьму «сгущенного сна», но затем откладывает ампулу со снотворным в сторону. Сон может и подождать. Сейчас ему надо решить, что это было. Что произошло? Каприз воображения, порождающего эксцессы на границе между эффектом и постэффектом? Утром, перед тем как отправиться на работу, он любит принимать галлюциногены краткосрочного действия: погрузиться на три минуты в коллапсирующий мир диметилтрептамина, в это сверкание Предела, растущего и распадающегося одновременно. Или же войти в многозначительные стремнины кетамина и провести сорок минут реального времени (срок школьного урока) в вихрях времени непредсказуемого и сверхреального, то складывающегося хрустальными створками и ширмами Вечной Сокровищницы, то ниспадающего изумрудным потоком Дао, то отливающегося в алмазные стержни, насквозь пронзающие техническую изнанку Всего. В результате он решается продегустировать не испробованный еще препарат, только что синтезированный одним из его коллег. У этого препарата еще нет имени, только индекс в фармакологической номенклатуре: CI-581/366. Койн закладывает ампулу с этим индексом в патронташ своего инъекционного браслета и нажимает кнопку. Укол, производимый микроиглой, практически неощутим. Мы снова наблюдаем за изменениями, происходящими с дымом сигареты и с комнатой. На этот раз дело не ограничивается сменой оттенков и прозрачными ливнями эндорфинового меда. Дым вытягивается в струнку и, вибрируя, начинает порождать Звук — видимо, тот самый божественный Один Аккорд, некогда потрясший святого Франциска Ассизского. Каменные обезьяны вздрагивают, поводят плечами, их глаза-лунки преисполняются ликования заговорщиков, они наконец-то раскручивают свои сложноподчиненные хороводы. Кружась, переплетаясь, они умножаются в числе, сбрасывая с себя шелуху комнат силами своей сутулости… Это лишь начало. Создатели фильма не пожелали продемонстрировать мне этот решающий галлюциноз до конца. Вместо этого мне стал ненадолго виден поезд, с бешеной щедростью украшенный цветами, флагами и фотопортретами Хрущева, несущийся сквозь осенние леса Забайкалья…



Через 16 минут (как свидетельствуют часы) Койн возвращается в Юдоль. Он быстро проходит в кабинет и на листке бумаги записывает несколько фраз и две-три формулы. Глядя, как он покусывает свои улыбающиеся губы, нетрудно догадаться: он получил больше, чем рассчитывал. CI-581/366 подарил ему догадку, к которой научная интуиция Койна подбиралась годами. Всем своим не вполне обычным телом он ощущает дрожь, тот эвристический тремор, который ученый ощущает при приближении к Главному Открытию своей жизни. Мимоходом он также решил собственную участь — взглянув на Все сквозь резной прицел Средоточия, он глянул и на себя и констатировал, что некое существо по имени Лесли Койн не сможет впредь существовать без некоей Тэрри Тлеймом, без этого «несовершеннолетнего совершенства». Впрочем, законы олигархии мягче законов демократии — мягче настолько, что издания «Лолиты» приходится снабжать комментариями, поясняющими массовому читателю юридические странности прошлого века. Койн, как некогда его предшественник Кекуле, благословляет хороводы обезьян, хороводы муз, хороводы снисходительных богов. Он обнаружил исследовательскую перспективу, где милосердие анестезиолога и милосердие эротомана смогут наконец удовлетворить вожделения друг друга.
Разыскать девушку несложно. Койну известно, что он находится под постоянным наблюдением Эф Би Ай. Агенты, конечно же, отметили сумасбродное венчание и проследили за ней.
Разработав «щадящее» оружие массового уничтожения, разработав затем «ласкающее» оружие, обеспечивающее жертвам смерть в ауре наслаждения, Лесли Койн сделал следующий — и решающий — шаг, достойно увенчавший его путь ученого. На основе сделанных им открытий он создал оружие, максимально эффективное и удобное с точки зрения военных, которое не просто убивает безболезненно и приятно, которое не просто делает смерть очаровательным развлечением, но обеспечивает жертвам конкретную, доступную наблюдению приборами потустороннюю жизнь — вечную жизнь в раю. Этот худосочный и долговязый гений, этот сексуальный маньяк с крупной головой новорожденного, покрытой белоснежным пухом, создал новую смерть, уносящую человека в новое, доселе не изведанное посмертье. Нет, он не проник, как мечтал когда-то, вслед за душой умирающего естественным образом, чтобы раз и навсегда выяснить, что ожидает нас всех после смерти. Он не изобрел приборов, способных к глубокому прощупыванию запредельного, — эта тайна осталась тайной. Зато (и это кажется не менее невероятным) он фактически создал дубликат потустороннего — искусственное бессмертие души, он осуществил старинную мечту европейских алхимиков о рукотворной вечности, о paradise artificiel. Уже в его ранней работе (снискавшей ему звание почетного члена нескольких университетов) «Живая автономная голова: статус человеческого мозга при кетаминовых наркозах» (2022) он высказал гипотезу о весьма удаленных «гротах», зеркальных двойниках мозга: посредством радиорезонансной связи с этими гротами мозг осуществляет общение с самим собой. В этой работе Койн развивал идеи группы советских ученых (группа Федорова — Зеленина), суммированные в сборнике «Кощеево яйцо: радиоактивность мозга и энергетический потенциал „внешней души“ человека» (1999). После нашумевшей публикации Койна «Оздоровление Кандинского — Клерамбо: перспективы электронной психиатрии и искусственный микропсихиатр в мозгу» (2028) дискуссия о физиотехнологии человеческого сознания, включающего в себя элементы «внетелесного блуждающего базирования» (так называемого «Большого Дрейфа»), захватила многих американских, советских, японских, английских, китайских, индийских и израильских ученых. Впрочем, вплоть до откровения Койна, полученного им под препаратом CI-581/366 (не следует забывать, что он находился также под воздействием любви — сильнейшего наркотика, образующего интересные комбинации с другими наркотиками), эта дискуссия оставалась по большей части беспочвенной. На основе полученной догадки Койну удалось вычислить и опытным образом доказать существование так называемого Слоя, или Уровня, сверхтонкого по своей плотности, но содержащегося во всех — даже поврежденных — участках атмосферного кокона Земли, уровня, способного — в силу своих акустических особенностей — быть архивом тех процессов, которые происходят во всех сферах человеческого сознания.



В фильме вся эта информация подавалась традиционно: в виде ошметков документальных хроник, любительских видеозаписей (где иные ученые щурились на солнце и быстро склонялись над блокнотом), научных кадров, где что-то непонятное, но заманчивое пульсировало и светилось. Все это показывалось с той очаровательной и почти тотальной недосказанностью, с какой вообще научная фантастика пестует свойственную ей «научность», призвание коей — чистое возбуждение. Подобно тому как искусство соблазна требует, чтобы нежные фрагменты женского тела являлись мельком, в движении, приоткрываясь и вновь ускользая от поспешающего взгляда, так и массовая культура кокетливо и мельком приоткрывает перед возбужденными зрителями детали научных достижений будущего. То претенциозно блеснут какие-то «данные» и компетентно проскользнет чей-то словно ветром принесенный бред, который вполне может оказаться правдой при внимательном рассмотрении, то вдруг с девической доверчивостью все амбиции достоверности пускают на ветер и к нам льнут просто так, наивно и пьяно.
Открытие Койна мгновенно признали сверхсекретным: о нем стало известно только ближайшим сотрудникам президента и высшему генералитету Пентагона. Реакция последовала бурная. На совещании в Овальном кабинете слышались голоса, восклицающие, что оружие такого рода должно быть оружием сдерживания и, следовательно, оно не должно полностью терять своего угрожающего характера. Госсекретарь придерживался мнения, что превращать наказание (а точнее, возмездие) в акт предоставления вечного блаженства — величайший абсурд, который когда-либо нависал над человечеством. Его поддержали некоторые министры — такие термины оборонной доктрины, как «оружие сдерживания» и «оружие возмездия», казавшиеся устаревшими, не сходили с уст. Лесли Койн горячо защищал свое детище — в такие моменты он бывал язвительным. Койн обвинил своих оппонентов в том, что они все не могут изжить в себе подростковую кровожадность и отказаться от варварского романтизма войны, от глупых и угрюмых апокалиптических грез. «Взрослый человек должен заботиться только об устранении опасности, а не о том, чтобы ее источники были „наказаны“, — желая наказать носителей угрозы, мы даем этой угрозе импульс вечного возрождения». Как ни странно, военные боссы на этом совещании (и впоследствии) полностью поддержали Койна. Руководство Пентагона в то время состояло из стариков — большинству перевалило за восемьдесят. Восьмидесятивосьмилетний Колин Файнблок, руководитель военного ведомства, сказал, обращаясь к президенту: «А по мне, пусть себе коммунисты отдыхают в раю. Мы же не будем впихивать их туда силой, правда ведь, Джекки-бой? Если они полезут к нам с дракой, мы тут и скажем: добро пожаловать в рай, господа. Парни, о чем тут рассуждать? Главное, совесть наша останется чиста как стеклышко, а военных больше никто никогда не обзовет мясниками. Когда Господь призовет нас и глянет на наши дела, Он сможет убедиться: мы сделали все, чтобы всем стало сладко. И тогда мы тоже попадем в рай — и вот что самое приятное: это будет другой рай, где мы не встретим ни одного коммуниста. Лесли придумал отличную штуку!» Шефа Пентагона поддержали руководители НАСА и Военно-морского флота. Решающим фактором, обеспечившим симпатии военных, была предельная эффективность нового оружия и легкость его развертывания: фактически новую оборонную систему можно было развернуть за полгода, что казалось крайне важным, учитывая постоянный рост напряженности в отношениях с СССР. Наличие этой оборонной системы давало США практически стопроцентную гарантию победы в случае войны с враждебной сверхдержавой и ее сателлитами. Медлить же было нельзя: военная наука СССР тоже не стояла на месте. После многочасовой дискуссии президент распорядился приступить к предварительным разработкам. Тут же выделили необходимые средства на новую программу. Все согласились с тем, что глупо извещать о проекте хотя бы одного конгрессмена. Впрочем, Конгресс являлся уже почти декоративной организацией.
Погрузившись в бешеную работу над реализацией программы, Койн одновременно пребывает в бешеных вихрях любви. Его возлюбленная уже забыла о вспышке своего гнева. Ветер любви, как канзасский смерч, уносит фургончик ее души в страну Оз. На пасхальные праздники они едут вдвоем на крошечный остров, принадлежащий Койну, где нет никого и ничего: только клочок каменистой почвы и старый недействующий маяк. По крутым ступеням этого маяка, по этой винтовой лестнице когда-то восходили зажигатели огня и брели дети в цветах. Теперь здесь пусто — только бледный веселый трепет весенних лучей на вогнутых стенах.
Бликующая вода и весеннее неуверенное небо, белая моторная лодка, белый свитер девушки и ее длинные волосы на ветру — эти вещи знакомы каждому кинозрителю. И тем не менее они трогают. А уж если такое происходит в действительности, то, как говорится, «небо над дальней деревней расцветает от фейерверков». На безлюдном старом военном корабле, подаренном Койну адмиралами (как жаль, что она так презирает этих аккуратных и благодарных стариков, но ведь она еще ребенок и ей все можно), происходит их любовь — то есть несколько совокуплений подряд, и какая-то словесная игра, связанная с названиями городов, и осмотр пустых пушечных гнезд, слегка тронутых ржавчиной, и купание с неизбежным визгом в очень холодной воде, и затем растирание пушистыми полотенцами в каюте, и подчеркнутая худоба и некоторая даже астеничность их тел, горячий чай и старинные навигационные карты, снова легкий секс и грог, и впервые за долгое время они не под препаратами, если не считать выкуренной вместе сигареты-спицы. Ночью в полузаброшенной капитанской каюте они играют в шахматы, смеются, давая шахматным фигуркам новые неприличные имена, и слушают по радио русскую пасхальную всенощную, транслируемую из Бельгии.



Испытания проходят быстро и успешно. Из числа нескольких добровольцев (все — глубокие старики) Лесли выбирает девяностодевятилетнего Адама Фалька, мотивируя свой выбор тем, что первый человек в новом раю тоже должен называться Адамом. Адам Фальк, военный летчик и астронавт, посвятивший свою жизнь службе в НАСА, человек, который несколько лет провел на орбите и множество раз выходил в открытый космос, участвовавший (в качестве испытателя) в различных экспериментах, — это старик, не привыкший испытывать робость. В Темно-Синей Анфиладе его подвергают действию того, что здесь скромно называют словом «волна». Старик исчезает. В течение напряженной недели Койн и его коллега Кевин Патрик безуспешно пытаются установить с ним контакт с помощью радиокомпьютера-медиума. Наконец на экранчике медиума слабые, как испарина на зеркале, проступают слова «Thank you!». Вскоре контакт стабилизируется. Фальк признается, что в первые несколько дней (для него они напоминали скорее минуту) от счастья и свободы разучился говорить, но затем, немного освоившись, углубившись в пространства счастья, он вернул себе утраченные способности. Фальк подтверждает, что он жив и находится в раю, где, кроме него, людей нет. У него есть тело, впрочем, оно совсем не похоже на то, которое имелось у него раньше. Описать свое новое тело он пока затрудняется. На вопрос, не страдает ли он от одиночества, Фальк отвечает, что страдание здесь невозможно, кроме того, он не одинок. Его спрашивают, не означает ли это, что он находится в общении с другими живыми существами.
— Здесь все живое, однако слово «существа» я бы применять не стал, — отвечает испытатель.
Его просят охарактеризовать течение времени, в которое он теперь погружен. Фальк отвечает, что это «свободное время» и что при желании он может полностью синхронизироваться со своими собеседниками, остающимися в Темно-Синей Анфиладе. Койн спрашивает, согласен ли Фальк в своем новом состоянии выполнять некоторые поручения исследователей.
Фальк вежливо заверяет, что он, насколько это возможно, в их распоряжении, так как испытывает «неизмеримое чувство любви и благодарности». Кроме того, он почтительно просит разрешения впредь говорить стихами: так ему теперь удобнее. Койн и Патрик со смехом сообщают ему свое «разрешение» пользоваться тем типом речи, который кажется самому Адаму наиболее комфортным — лишь бы сообщения сохраняли информативность.



Темп фильма убыстряется. С помощью Фалька, с помощью сверхчувствительной аппаратуры и с помощью препарата CI-581/366 Лесли Койн проводит систематические исследования открытого им мира — Слоя, или Уровня, которому Койн присваивает имя «Одиннадцатый»: не потому, что ему предшествуют десять каких-то других Уровней, а по произвольной аналогии с последним одиннадцатым уровнем «кама-локи», так называемого «сосуда наслаждений» в буддийской космологии. Этот уровень определяется как «мир исчезающих, тающих богов». Тем временем, подстегиваемый опасностями внешнеполитической ситуации, президент отдает приказ о внедрении новой оборонной системы, которую скромно кодируют словами «хорошее радиосообщение». Койн считает, что в данном случае нужно воздержаться от романтических прозвищ типа Валгалла или Грааль, которые стали бы лакомой наживкой для пылкого воображения вражеских разведчиков. Службы безопасности США прилагают колоссальные усилия, дабы предотвратить малейшую утечку информации в том, что касается «хорошего радиосообщения». Койн лично обращается к президенту, требуя учетверить бдительность спецслужб в этом вопросе, указывая, что «от этого сейчас фактически зависит все».
Во времена Брежнева в Советском Союзе царствовали старики, в Америке же заправляли люди молодые и энергичные. Теперь дело обстоит обратным образом. Президенту США вскоре должно исполниться 77 лет, остальные члены кабинета еще старше. В Кремле же все решается компанией молодых декадентов — они развращены неограниченной властью, их раздражительность подстегивается оргиастической усталостью, их фантазии вскормлены наркотиками и образованием, они ищут и находят новые желания, они в силах поддерживать в себе нарастающие аппетиты (в том числе и территориально-политические). Они представляются себе не столько диктаторами, сколько группкой благородных и бесшабашных разбойников, чей соловьиный посвист музыкой разносится по миру. Их обожает народ, которому они обеспечили изобилие и порядок. Фактически это власть, обладающая артистизмом и зрелищной эффектностью поп-культуры. Эти «молодцы из Ляньшанбо» сами сочиняют и поют песни, которые подхватывает народ. Их приключения запечатлены в комиксах, анимациях, фильмах и прочих развлекательных программах. Даже на Запад, несмотря на запреты, проникает их тлетворная популярность. Впрочем, «Предатель ада» демонстрировал советскую реальность лишь краткими урывками или с помощью косвенных намеков. Была одна сцена, явно навеянная «Иваном Грозным» Эйзенштейна, где один из «богов» — высоколобый хиппи с горящими глазами и длинными патлами, действительно напоминающий Ивана Грозного, — танцует румбу в трущобной московской квартире с разнузданными девками и гомосексуалистами из московской милиции. Впрочем, затем выясняется, что этот свирепый хиппи не особенно влиятельная фигура в Политбюро. Ключевых фигур несколько, и они какие-то стертые, похожие на хмурых студентов-филологов. С этими людьми трудно договориться. И они терроризируют мир своей готовностью к войне.
По мере нарастания напряженности атмосфера фильма становится тревожней — сцены мелькают с калейдоскопической быстротой: извивающиеся наподобие угрей военные вертолеты над городами, уродливая потасовка в ООН, случайная смерть венгерского лидера от руки голландского туриста, колонны обнаженных детей в золотых шлемах, марширующие по Красной площади, военные парады, омываемые потоками лазерной и электронной анимации, взрыв одного из орбитальных спутников, хохочущие люди волжских городов, требующие «выебать американцев». Койн все больше времени проводит в Пентагоне, он все чаще общается с людьми в маршальских и генеральских мундирах. Вскоре он уясняет себе картину войны сверхдержав, если она произойдет. «Хорошее радиосообщение» уже налажено — новая секретная система развернута в объеме, достаточном для «переключения» практически всего населения колоссальной советской субимперии. Однако он понимает, что в случае войны, несмотря на наличие совершенной оборонной системы, один или два города в США все-таки, возможно, будут уничтожены более варварскими средствами советского оружия массового уничтожения. Специалисты расценивают минимальные вероятные жертвы среди американцев как несколько десятков тысяч человек. Генералы не унывают — это ничто по сравнению с решительной победой над противником, чья мощь кажется чудовищной. Однако Койна эти сведения заставляют задуматься. Он снова курит «спицу» и внимательно смотрит на обезьян. Он снова заправляет в браслет какие-то ампулы, что-то решая. Наконец он дает себе отчет в том, что как анестезиолог и как влюбленный он не может позволить себе того, что могут позволить себе генералы. Все может произойти неожиданно. И Тэрри Тлеймом может оказаться в том самом городе, на той самой улице, которая попадет в «минимум потерь». Тогда население СССР окажется в раю, а он, Лесли Койн, останется в победившей Америке с разбитым сердцем, навсегда отравленный горем. Он не намерен предоставлять такой шанс своему врагу — боли. И он решается совершить преступление, самое тяжкое преступление, которое человек может совершить по отношению к своей стране, на которую упала тень угрозы извне, — предательство. Койн не сомневается, что если Советы овладеют секретом «хорошего радиосообщения», они никогда не прибегнут к другим средствам уничтожения: «хорошее радиосообщение» эффективнее, надежнее и удобнее с военной точки зрения. Радикальное оружие или вообще не будет применяться, или будет применяться его оружие, тогда всем жертвам гарантировано «свободное время» и дружеское общение с Адамом Фальком (который, кстати, оказался отличным поэтом). Короче, Лесли Койн решает передать секрет своего изобретения советской разведке. Сделать это вроде бы сложно — ведь он сам настоял на тщательнейшем контроле. Но все сложное следует делать просто. Сверхдержавы еще сохраняют между собой видимость дружеского общения. Одним из каналов является Международный гурджиевский институт — любимое детище КГБ. На официальной церемонии, посвященной юбилею института, Лесли Койн, как лауреат Нобелевской премии и видный ученый, вручает советскому послу какую-то формальную грамоту. В кожаный футляр грамоты Койн без особых затей вкладывает листок с необходимой информацией — всего лишь несколько фраз и несколько формул — остальное доделают советские ученые. Советский посол — дородный красавец с ухоженными черными локонами до плеч и небольшой бородкой, известный всем под прозвищем Атос, спокойно принимает из рук Койна почетную грамоту, и они целуются. Этому поцелую аплодирует зал, аплодируют официальные лица США, ему радуются газеты, пытаясь усмотреть в этом знак потепления отношений.
Довольно скоро контрразведка обнаруживает последствия утечки информации. Разноречивые сведения снова и снова заставляют Белый Дом думать, что Советы завладели секретом «хорошего радиосообщения» — по данным спутникового слежения, в СССР молниеносно развертывается аналогичная система. Овальный кабинет в растерянности. Койну постоянно присылают на экспертизу данные разведки и снимки, сделанные из космоса. Его расспрашивают, возможно ли, чтобы советские ученые сами пришли к тем же выводам, которые сделал Койн и его коллеги в Темно-Синей Анфиладе. Койн добросовестно отвечает, что это, по его мнению, невозможно и что все указывает на совершившийся факт утечки важнейшей военно-стратегической информации. Службам приказано в кратчайшие сроки найти шпиона или предателя. Койн живет по-прежнему: работает, беседует с Фальком, а по ночам совокупляется с Тэрри и разъезжает с ней по дорогам и увеселительным заведениям. Но круги вокруг него постепенно сжимаются. В любом случае уже поздно — СССР обладает «хорошим радиосообщением».
Как-то раз Койн и Тэрри снова едут на остров, и там Койн рассказывает ей об Одиннадцатом. Он сообщает ей, что может произойти, и подробно инструктирует ее, объясняя, что нужно делать, чтобы ТАМ найти друг друга (Одиннадцатый огромен). Он назначает свидание в раю — осуществляет то, чего не смог осуществить несчастный Данте, которому Беатриче лишь улыбнулась с небес. Затем он просит ее оставаться на острове, сам же возвращается. Глядя в круглое окошко маяка, Тэрри видит, как к моторной лодке Койна приближаются два военных катера. Молодой офицер вежливо поддерживает Койна под руку, помогая перейти в катер. Тэрри видит в последний раз блеск палевого пуха на голове своего странного возлюбленного. Она спокойна. Дождавшись ночи, она забирается на брошенный военный корабль и сидит одна в капитанской каюте, играя в шахматы сама с собой, шепотом называя непристойные имена фигурок.
Койна доставляют на одну из подземных баз, оборудованную для размещения правительства и генерального штаба на случай мировой войны. В зале Координационного Центра, с неизбежными пультами, электронными картами и колоссальными экранами, уже находится президент, все члены правительства и руководство армии. Все очень подавлены. Президент старается не смотреть на Койна. Другие смотрят на него с презрением. Некоторые — с бесконечным удивлением и любопытством. Возможно, кое-кто из них с удовольствием отдал бы приказ о его немедленном расстреле, однако это невозможно — без него нельзя обойтись. Здесь же находятся все до единого сотрудники Темно-Синей Анфилады. Мир, как много лет назад, в страшные дни Карибского кризиса, стоит на пороге тотальной войны. Сверхдержавы обменялись серией категорических ультиматумов. Психологическая дуэль началась. Койн — единственный человек, имеющий представление о топографии и свойствах того мира, перемещение в который сейчас угрожает всем. Койн — автор всей этой ситуации, автор оружия. Когда-то все эти люди поверили, что речь идет о «рае», теперь же они охвачены тягостным сомнением. Впрочем, большинство надеется, что до применения оружия дело не дойдет. Как тогда, во время Карибского кризиса, выход будет найден.
Не располагая средствами кинематографа, я не смогу в рассказе передать напряжение кульминационной сцены. Слишком много слов и тяжеловесных фраз пришлось бы мне употребить — да и стоит ли описывать то, что некогда в деталях красовалось за моими закрытыми веками? Все эти бутылочного цвета униформы, и дрожащие складки на лицах стариков, и бесчисленные огоньки, вспыхивающие на схемах, и зловещие телефоны без цифр, но помеченные выпуклыми гербами США, и взгляды, и мимика, давшие возможность никогда не существовавшим актерам показать свое высокое мастерство, и, наконец, священная КНОПКА под специальным предохранителем-колпаком — этот фокус, этот глупый красный кусочек пластмассы, ничем не отличающийся на вид от миллиардов других кнопок, этот зловещий эпицентр, о котором нельзя забыть, о котором невозможно помнить.



Главным действующим лицом большинства современных приключенческих фильмов является Бомба, тело конца. Джемс Бонд останавливает взрывной механизм всегда на цифре 007, которая соответствует его сакраментальному имени — Агент 007. Эти семь секунд соответствуют семи дням творения. За эти семь секунд Бог восстанавливает мир. Агент Бога Бонд только подводит нас вплотную к этой временной границе: пересечь ее не дано никому. Нельзя остановить Взрыв за шесть секунд. Зона семи секунд — это зона живого божественного времени, в котором Бог еще не «почил от дел Своих». Взрыв происходит каждый раз — мы живем в мире, который бесчисленное множество раз был восстановлен.
Воображение человеческих существ породило гипотезу начала, зеркально отражающую те формы конца, которыми человечество обзавелось для возможности собственного завершения: теорию Большого Взрыва. Люди, собравшиеся на подземной базе, чувствуют себя так, как если бы у них отняли что-то родное и знакомое с детства — мысль о Взрыве. Усилиями Лесли Койна Взрыв отменен — на смену его возможности пришла возможность загадочной Волны, от которой нельзя скрыться в подземном бункере.
Только сам Лесли Койн спокоен, даже несколько рассеян. Он делает два технических замечания, затем говорит, что все могли бы оставаться в Белом Доме (бункер, как уже сказано, от Волны не спасет), а также просит своего помощника Кевина Патрика немедленно вернуться в Темно-Синюю Анфиладу и вызвать на связь Адама Фалька. Уже через 13 минут Патрик транслирует на базу четверостишие, продиктованное Фальком.
Затем я увидел руководителей СССР — эти «пятнадцать разбойников», лишенных какого-либо Кудияра-атамана, в этот момент (когда все висит на волоске) скачут на конях по ночному полю, наслаждаясь вольным ветром и русским простором. Последним скачет сутулый юноша с белым лицом боксера — его левая рука сжимает пульт дистанционного управления, к седлу приторочен пресловутый черный чемодан, обиталище смертоносной кнопки. Этот чемодан властители запросто называют «пиздой». Вообще их речь проста, как речь аскетов. Они привязывают коней в перелеске, быстро и умело разводят костерок. Все двигаются слаженно. Видно, что здесь собрались люди спортивные, прошедшие восточные школы концентрации внимания. Один с помощью спутниковой связи держит постоянный контакт с Генштабом и непосредственно с Координационным Центром «хорошего радиосообщения». Другой поддерживает прямой телефонный «красный коридор» с президентом США. Третий постоянно координирует действия с одним из важнейших сателлитов СССР, на которого возложена обязанность продублировать Волну в случае неожиданного удара со стороны западных держав. Четвертый держит связь с орбитой. Пятый заботится о костре. Шестой быстро раскладывает на огне шампуры с нанизанными кусочками шашлыка. Седьмой разливает в граненые стаканы прозрачную водку, весело дробящую отблески огня. Восьмой ставит на пожухшую траву музыкальный гаджет, выбирает среди нескольких микродисков, затем уверенно вкладывает один из них в щель проигрывателя, включает музыку. Это Doors. Глуховатый шепелявый голос Джима Моррисона, несущий с собой тени психоделических эффектов, поет о любви и смерти, о вольности и томительном пафосе:

Зе снейк из олд

Энд зе скин из колд…

Наслаиваясь на Doors, звучит голос президента США, взволнованно и твердо заявляющий, что требования советского руководства неприемлемы для западных стран, тем не менее кризис должен быть срочно преодолен. Для этого президент предлагает срочную встречу лидеров в любом месте, которое советская сторона сочтет удобным…
— Коля, телл зоус мазерфакерс зэт итс тайм ту шат ап, — лениво произносит свирепый хиппи, любитель румбы, вытряхивая на ладонь табак из папиросы «Беломор».
— Ребят, давайте вырубим всю эту поебень, просто посидим и послушаем музон, — говорит другой, похожий на студента-филолога, в грубом свитере и джинсах, забрызганных мокрой грязью.
Связь выключают. Парни, не торопясь, чокаются, выпивают, закусывают шашлыком. Затем пускают по кругу косяк. Курят вдумчиво, со знанием дела, внимательно глядя в костер.
— Ай джаст лав чуйский баштурмай, — выдавливает из себя хипарь. — Ит сакс. Ай мин итс э финг.
— Фак ю! Ви хэв ту дисайд вот ту ду виз Стэйтс. Ай хэв энаф оф зеир стьюпид арроганс.
— Ду ю хэв эн айдиа?
— Вэлл, мэйби ви кэн мит зис олд эссхоул ин Монголия? Энд зен ви вилл диктэйт зе рулз оф гейм, бекоз ин Монголия зер из ноу плэйс фо джоукс.
— Ту софт, бой. Мэйби некст моумент зей вилл пуш зе баттом, а мы сидим здесь и торчим как пацаны.
— Да мне по хую. Ай эм олвэйс рэди фо парадайз.
— Шит! Зэтс стронг! Тащит как Анадырь, блядь! Бойс, ай риали фил Раша эраунд ми! Ай эм хэппи эз а пиг! Летс дринк фо эврифинг!
— Вот ю мин?
— Ну давайте выпьем просто за все. За все, что есть. И за все, чего нету.
Они снова чокаются и выпивают. Внезапно из темноты доносятся чьи-то шаги, шлепающие по мокрой грязи. Люди у костра хватаются за пистолеты.
— Кто?
— Это, ребят, это я тут… Можно с вами?… — Из тьмы выступает расхристанная фигура незнакомца. Лицо пьяное, опухшее.
— Кто такой?
— Агроном я. Агроном. Ребят, блядь, можно с вами?…
— Агроном? Ну садись, блядь, гостем будешь. Ду ю спик инглиш?
— Э литл бит, — кривая усмешка растерянно вспыхивает на небритом лице.
Ему наливают. Все расслабленно возлежат на травах, настроение миролюбивое. Кажется, кризис миновал, если только американцы первыми не нажмут кнопку. Но они не сделали этого уже несколько часов подряд. И тут кому-то из властителей приходит в голову предоставить судьбу мира на произвол агронома. Хохоча и подталкивая друг друга локтями, они открывают перед ним «пизду». Показывают на кнопку, объясняя, что вот, мол, нажмешь, и Америки нет. Совершенно неожиданно для них забрызганный грязью человек почти механически протягивает к «пизде» грязную руку и молча нажимает на кнопку.
Следующий эпизод фильма, самый впечатляющий, описывать не имеет смысла. Я и так в своем пересказе больше внимания уделил фабуле за счет бесчисленных зрительных эффектов — попытка воспроизвести их средствами текста превратила бы мое изложение в роман. Что же касается эпизода, который состоит исключительно из визуальных эффектов (плюс весьма странная музыка), созданных, как видно, новейшими средствами компьютерной анимации, — тут, как говорится, придется промолчать. Мы привыкли к тому, что если сюжет построен на напряженном ожидании какого-либо события, то это событие либо вообще не сбывается, придавая ожиданию тотальный и неизбывный характер, либо сбывается как-то не так, чаще самым неожиданным образом происходит нечто прямо противоположное. Однако в данном случае самым неожиданным оказывается то, что и так нависало — шквал, уносящий всех обитателей Северной Америки в новый рай. Я видел, как потерявшие человеческий облик Лесли и Тэрри, которых я непостижимым образом все-таки узнал, находят друг друга в немыслимом и стремительном пространстве. Во время просмотра мне передалась их эйфория. Были слышны хохот и музыка, хохот самой музыки или хохот в форме музыки. Была невооруженным глазом видна сама Радость, независимая и снисходительная, как светящийся и пушистый шар или как река. Был проход сквозь алмазные или ледяные коросты с вмерзшими мириадами пузырьков, было ощущение возвращения в родной дом, было узнавание, было парадоксальное «возвращение в места, прежде неведомые», была Свежесть («Возьми с собою истинную свежесть!» — говорит реклама, и она говорит правду), было Умиление — бесконечное, как поток зеленого масла, сладкое, как тьма черничного варенья. Было еще одно Узнавание и затем еще одно. И затем было Освобождение и еще целые анфилады освобождений, завершающиеся вываливанием в Простор, заботливо поданный для Полета. Была сама Заботливость, на бархатистой кромке которой восседал Адам Фальк, умещаясь на чем-то вроде рыхлого красного трона, составленного из трех рыхлых красных тронов. Было Ласкающее упреждение, был какой-то сверкающий резервуар глубокой синевы, которому не нашлось имени, были места, похожие на Лотос, и другие, напоминающие Янтарь. Было колоссальное количество исступленно приятного льда, было Имение без Имени и его смешные окраины, где словно бы качаются фонарики хмельные. Были Встречи и, внутри Встреч, Дачи, и на Дачах — Даль. Была Резвость и неисчерпаемые Резервы Резвости… Наконец Лесли, заранее знающий кое-что об этих местах, любознательный Лесли, находит Окуляр по прозвищу Монгольское Окошко, декорированный наподобие советского герба — лентами и колосьями. В этот Окуляр он показывает своей возлюбленной покинутую ими Юдоль.
В рамке из лент и колосков они видят знаменитое выступление одного из самых влиятельных членов Политбюро («сутулый юноша с бледным лицом боксера»). На этом выступлении было сказано с лаконизмом, который потряс весь мир: «Жители Соединенных Штатов Америки и Канады неожиданно исчезли. В нашем мире по-прежнему много необъяснимого. Нам следует накормить их канареек и других домашних животных, оставшихся без присмотра». Так цинично и просто были мотивированы вторжение восточноевропейских войск и оккупация ими безлюдных территорий Северной Америки. Без особых объяснений сообщалось также, что СССР переименован в ССССР — Священный Союз Советских Социалистических Республик, готовый интегрировать в себя новые необитаемые пространства. Выражение «покормить канареек», надо полагать, вошло в язык после этого исторического выступления в значении «истребить кого-либо, чтобы завладеть его имуществом». Затем Монгольское Окошко, как сказочное яблочко на блюдечке, показывает словно бы посеребренный Вашингтон, куда втекают колонны унылых грузовиков с хмурыми и равнодушными солдатами. Мелькают казахские, бурятские, таджикские, монгольские, киргизские, русские, румынские, латышские и прочие лица в традиционных ушанках.
Фильм завершается разговором двух членов советского руководства — оба то ли с похмелья, то ли на отходняке. Они пьют пиво на задворках Белого Дома, устало закусывая сморщенными маслинами. Это «хиппи» и «боксер».
— Сегодня я приказал расстрелять этого мудака агронома, — хмуро говорит «боксер». — Он совершил преступление. Американцы нас обманули. Бросили одних в этом аду.
— И что, его расстреляли?
— Он в бегах. Пока не нашли. Ищут.
— И по какой статье он будет расстрелян?
— В нашей стране смертью карается лишь одно преступление — измена Родине.
Лесли и Тэрри, два сложной формы чрезвычайно подвижных существа, способных становиться одним существом, так что впредь их, видимо, имеет смысл именовать Леслитэрри или, более официально, Койнтлеймом, — итак, Леслитэрри Койнтлеймом со смехом настраивают «видоискатель» Монгольского Окошка на того, кто в бегах.
Беглец в этот момент проходит окраиной фабричного предместья. За ним мелькают заборы, сторожки, проходная какого-то завода.
Из глубин рая они смотрят на этого «некто», на эту воплощенную неказистость с бесконечным обожанием, с бесконечной благодарностью.
— ЕГО СЛЕДУЕТ НАГРАДИТЬ, — «говорит» Тэрри.
— ЭТО, НАДО ПОЛАГАТЬ, ДЕЛО БУДУЩЕГО, — «отвечает» Койн.
Как я уже сказал, этот фильм ничем не отличается от множества фильмов того же жанра. Сюжетная пружина раскручивается по правилам: здесь есть и подобие детективной интриги, и политическая и научно-техническая версия будущего, а также история любви, причем возлюбленные (в соответствии с каноном) принадлежат к враждебным кланам Монтекки и Капулетти: к кланам пацифизма и милитаризма. А их любовь обеспечивает желанное единство противоположностей — войну без войны. Впрочем, есть смещения — в первую очередь, налицо путаница, связанная с харизматическими ролями Спасителя и Изменника. Как сказано в Книге Творения, один из ангелов предал Бога и Небеса и стал хозяином ада. Когда-нибудь, согласно логике симметрий, порожденный адом (или земной Юдолью страданий, что, возможно, одно и то же) должен совершить обратное предательство — переметнуться на сторону рая, стать предателем ада.
В тот август в Коктебеле я кроме «Предателя ада» видел лишь еще один фильм — он шел не за закрытыми веками, а в упомянутом кинотеатре «Луч» (сооружение, напоминающее античный храм на горе, — без крыши, с деревянными скамейками внутри). Это был китайский фильм «Приказ императора» — исторически-приключенческая лента, окрашенная в тона глубокого пессимизма. В этом фильме имелась такая сцена: армия (дело происходило, кажется, в XVII веке, в период междоусобиц) врывается в даосский монастырь. Монахи дают отпор солдатам, демонстрируя боевые искусства. Внезапно появляется величественный старец-даос в белоснежном одеянии с длинной седой бородой. Он мгновенно вступает в бой с толпами солдат, являя чудеса боевого мастерства: совершает гигантские прыжки, повисает в воздухе, ударом пятки убивает отряды врагов, взмахом мизинца превращает неприятельские войска в кашу раздробленных тел. Захватчикам, видимо, пришел конец — кажется, их ничто не спасет. Неожиданно один из солдат — жирный увалень с трусливыми глазками — грузно подбегает сзади к великолепному старцу и убивает его ударом пики в затылок. После этого солдаты уничтожают монастырь. Эта китайская шутка чем-то напомнила мне эпизод с агрономом.
Странно, что «Приказ императора», цепь образов тусклых и призрачных, является реальностью — этот фильм может посмотреть любой. И сам я при желании смогу посмотреть его еще раз. Но «Предатель ада» с его сочными красками и головокружительными эффектами — его никто не сможет посмотреть. И я не смогу. Даже если Голливуд бросит себя к моим ногам и сказочная фабрика грез станет работать на удовлетворение моих капризов, все равно я не найду нужных мне актеров, и усилия аниматоров меня не удовлетворят. Да и сам я, как сказано у Борхеса в «Алефе», «постепенно утрачиваю бесценные черты Беатрис», то есть постепенно забываю «Предателя». Остается удивление, что это произведение — массово-развлекательное по всем признакам — возникло для единственного зрителя и только для одного просмотра.
Не совсем понимаю, зачем я все это так старательно записал. Наверное, мною руководило смутное чувство, что этот несуществующий фильм и эта запись когда-нибудь принесут мне деньги. Это беспочвенное предчувствие до сих пор меня не покинуло.



Перенаселение Земли


Пусть всегда будет море!

Несмотря на все возможные предупреждения об ужасах, которые приносит с собой перенаселение Земли, человечество продолжает упорно размножаться и одновременно беспощадно издеваться над биосферой, уничтожая ее, — всем известно, что человек ломает, портит и убивает роскошный подарок, который ему почему-то преподнесли. Так испорченный ребенок мучает и убивает нежное и драгоценное животное, которое родители подарили ему в расчете на то, что очарование этого животного сможет пробудить любовь в невзрослом сердце ребенка. Откуда же у человечества, в целом отнюдь не избалованного, замашки омерзительного чада богачей?
Приходится предположить следующее: оголтелое размножение и убийство биосферы — не изъян человеческой программы, а ее основное содержание. Возможно, человечество запрограммировано на слияние в единое существо: наподобие мха или плесени. Это существо должно объять земной шар: сомкнувшаяся антропосфера, цельная, соединившаяся в единую живую ткань нового существа, должна заменить собой биосферу Земли.
В этом случае человечество освоило окружающий Землю участок космоса лишь для того, чтобы постепенно вынести вовне все элементы техносферы, все техническое обеспечение, призванное способствовать безопасности и успешной жизнедеятельности этого единого организма, то есть не только все растения и животные, но и все гаджеты постепенно устраняются с поверхности Земли. Эта поверхность отдана исключительно людям, и они заполняют ее все более тесно, пока их тела не прижимаются вплотную друг к другу, превращаясь в молекулярную структуру нового сферического существа. Выясняется, что все века человечества были веками предрождения единого Антропоса, возрожденного Пуруши или Пань-Гу или Адама Кадмона древних мифов. Действительно, мифы многих племен говорят о том, что некогда все люди были единым существом — гигантом, который затем распался на микроэлементы, вследствие, возможно, неведомого катаклизма. Возможно, по гиганту нанесли рассеивающий удар из космоса. Кто знает, возможно, в течение миллионов лет это гигантское тело упорно собирает себя, восстанавливая свою целостность?
Представьте себе земной шар, вся поверхность которого покрыта плотно сомкнувшейся массой живых тел: в том будущем людям уже не нужны будут дома, приборы и одежда. Голые, неразрывно спаянные друг с другом — их сплетет воедино новая система жизнедеятельности, система новых внутренних органов совокупного существа, а поскольку дыхание будет одно на всех, слой мохоподобного Антропоса покроет собой не только все без исключения участки суши, но и дно океана, донные ландшафты всех водоемов. Техносфера, работающая на орбитах Земли и контролируемая совокупным сознанием Антропоса, будет регулировать температуру, идеальную для различных телесных зон сферического гиганта. Что же касается питания, то Пуруша, скорее всего, будет, как растительный организм, питаться светом, соками земли и водой. По всей видимости, мужские и женские клетки-существа будут расположены в нем как черные и белые квадраты на шахматной доске, и все элементы станут пребывать в постоянном совокуплении: тело Пуруши сделается оргией, распространяющей в космос вибрации и сигналы наслаждения. Во всяком случае, такова будет ситуация в эрогенных зонах этого тела, и, скорее всего, эти зоны составят не менее 80 % сферы, остальные 20 % будут отданы дрейфующим зонам сна. Вначале, возможно, еще сохранятся смерть и рождение в форме отмирания старых клеток и рождения новых, но по мере прогрессирующей адаптации Антропоса к атмосфере и телу Земли, на коем он призван паразитировать, ему, возможно, удастся достичь устойчивого бессмертия и вечной молодости всех своих клеток-существ.
Не таков ли будет тот рай, к которому, несмотря на одолевающие кошмары, все же медленно пробирается человечество? И не такова ли будет вновь обретенная райская нагота?

2008




В тени зеркала

В наши дни от широкой публики тщательно скрывают тот факт, что астрономы и астрофизики давно пришли к выводу о существовании в нашей галактике еще одной планеты помимо всем известных — эту планету в научных кругах называют Зеркальная или (отдавая дань английскому языку, ставшему языком Земли) Миррор. Долго, впрочем, сомневались, является ли это нечто действительно планетой. Увидеть ее не удавалось, но регулярно наблюдали оптическое удвоение звезд и других планет в некоторых участках видимого с помощью приборов космоса. Изобретение оптики — Хаббла и Гершеля, а также другие достижения в деле изучения космического пространства в конце концов позволили определить плотность, массу и объем этой планеты, хотя долго еще не сдавались приверженцы «теории зеркального пятна», считавшие, что в нашей галактике присутствует достаточно локализованное и плотное пылегазовое скопление, в силу своего неоднородного химического состава обладающее отражающими зеркальными свойствами — так называемое «зеркальное пятно». Спор между сторонниками этих двух гипотез — «зеркальной планеты» и «зеркального пятна» (ее еще называли «теорией зеркального пылегазового скопления») — длился долго, причем последние аргументировали свою гипотезу тем, что перемещение «зеркального эффекта» в технически видимом космосе мало напоминает движение по орбите плотного космического тела, а скорее походит на дрейф относительно разреженной массы в зоне чрезвычайно слабых магнитных полей.
Сторонникам «зеркальной планеты» многие ее свойства также казались загадочными, выдвигалась даже гипотеза (совершенно вздорная) о планете без орбиты, чье дрейфующее тело постоянно меняет скорость своего движения, повинуясь не столько магнитным полям и притяжению Солнца и других планет, сколько нагреванию и охлаждению ее собственной поверхности (на это справедливо возражали, что изменение нагрева поверхности зависит от приближения и удаления этой планеты по отношению к Солнцу, следовательно, она должна обладать орбитой). Слышались даже голоса, говорившие о «виртуальной планете» — своего рода гигантской модели кванта или частицы-волны — существование такого космического тела земному наблюдателю должно казаться пунктирным или прерывистым. В конечном счете все же удалось высчитать ее орбиту — имеющую форму эллипса, напоминающего цветок с восемью лепестками или же четыре пересекающиеся восьмерки.



Удалось установить, что планета состоит из чрезвычайно горячей магниевой плазмы, которая в зоне поверхности резко охлаждается и образует кору метаново-магниевого льда, совершенно гладкого и черного, то есть представляет из себя черное сферическое зеркало. При приближении к Солнцу эту планету окутывает слой метанового пара и тумана (верхний слой льда испаряется), и в эти периоды Зеркальная ничего не отражает (затуманенное зеркало), но при переходе на удаленные от Солнца участки орбиты планета на некоторое время очищается от туманов, и ее отражающие свойства идеальны. Удалось также выяснить, что раз примерно в 700 тысяч лет Зеркальная проходит по своей орбите в непосредственной близости от Земли и в эти моменты появляется на земном небосклоне как тело, которое кажется лишь в два раза меньшим, чем Луна.
Некоторые ученые, склонные к теологическим изысканиям, считают, что 700 000 лет назад древние люди увидели на небесах подробное отражение Земли: они не узнали ее, однако некая смутная догадка пронзила их — к этой догадке, как считают некоторые, и восходит фраза из Книги Бытия: «И увидел Он, что это хорошо весьма».
В 2088 году сняли голливудский фильм «Экспедиция на Миррор». Фильм сделан великолепно. Группа космонавтов высаживается на поверхность Зеркальной планеты, и в течение всего фильма они расхаживают в своих неимоверно ярких светящихся скафандрах по идеально гладкому черному зеркалу, наступая на пятки своих феноменально четких отражений. В течение всего фильма они пытаются отщепить от зеркала хотя бы гранулу (взять пробу грунта), но зеркало настолько твердое, что никакие современные технические устройства не способны оставить на нем даже царапину. Постепенно (и в этом, безусловно, чувствуется влияние фильма «Солярис») космонавты обнаруживают, что их отражения в черном зеркале, по которому они ходят, не подчиняются им. Затем, ощущая быстрое иссякание душевных и физических сил, они понимают, что отражения — вампиры, вытягивающие из них энергию, быстро становясь от этого ярче, сильнее и самостоятельнее. В какой-то момент космонавты гибнут от истощения, а их отражения выходят из зеркала и возвращаются на Землю вместо них — так на Землю проникают агенты планеты Миррор. Сюжет прост. Но дело не в сюжете, а в визуальных эффектах.
В предшествующем тексте «Перенаселение Земли» высказывалась гипотеза о том, что человеческий вид запрограммирован на слияние всех людей в единое сферическое существо, сплошь покрывающее собой поверхность планеты. После того как это произойдет, через несколько сотен тысяч или миллионов лет, когда Зеркальная будет в очередной раз проходить по своей сложной орбите в непосредственной близости от Земли, совокупное существо (Антропос, Пуруша) сможет воочию созерцать свое отражение. Возможно, в этот момент это совокупное существо издаст совокупный крик — Пуруша узнает себя, и в этот миг начнется его личная история: история его души, история его восторга и одиночества.

2008




Скандал на кинофестивале

На одном очень престижном международном кинофестивале произошел скандал, да еще такой странный и имевший такие загадочные последствия, что о нем даже не поворачивается язык рассказать. Однако пусть язык повернется, пускай ударится об землю и обернется ясным соколом или белым волком, лишь бы рассказал нам о скандале на кинофестивале. Тем более что ваша судьба, читатель, возможно, зависит от того, какие выводы сделаете вы для себя из данного рассказа, а сделав их, убежите вы или нет на другую планету.
В жюри фестиваля, как водится, вошли самые замечательные и уважаемые кинорежиссеры, продюсеры, актеры, сценаристы и кинокритики, а также пара глубоких философов и один поверхностный — в общем, плеяда подобралась блестящая: «плеяда без наяд» — так выразился о них поверхностный. Множество новых фильмов предстало пред судом этого жюри.
Вдруг все члены жюри погибли в результате столкновения автобуса с гигантским мусоровозом, остались только три философа — два глубоких и один поверхностный.
Двое глубоких философов были супружеской парой, их звали Роза и Эстебан Родригес, оба были по крови индейцами из племени чероки, учились во Франции и Германии, написали несколько небольших, но сильных книг («Гора», «Абсолютное сознание и абсолютная политика», «От шамана до капитала» и «Американская тайна»). Эти книги, написанные по-испански, принесли им славу глубоких философов, но после эпизода на кинофестивале они больше не опубликовали ни одной книги, ни одной строки.
Тем не менее я узнал, что они живы, и вскоре нашел их на уединенном ранчо, где они жили, питаясь сырым мясом и кровью животных. Оба с красными лицами, красивые, в одних набедренных повязках, с кровью на неподвижных губах, они производили впечатление сильное и отрешенное, но они ничего не сообщили мне о том, что произошло на кинофестивале. Они вообще ничего не говорили, издавая только краткие странные звуки, и в течение моего нелепого и непрошеного визита в их дом (в этом доме не нашлось ни заборов, не ворот, не дверей, все стояло распахнутым, везде лежал песок, стены расписаны скотской кровью, и я вошел туда растерянным самозванцем) они так странно и плотоядно смотрели на меня, постоянно облизывая свои сухие раскрашенные губы длинными яркими языками, пробитыми архаическим пирсингом, что мне стало казаться, будто они хотят то ли трахнуть меня, то ли съесть.
Многие считают, что их отказ от цивилизации (они обходились без одежды, без технических приспособлений и без слов) явился вершиной их философии, но меня гложет подозрение, что они сделались такими не по собственной воле — нечто, случившееся на кинофестивале, раз и навсегда превратило их в отстегнутых дикарей, сосредоточенных на чем-то непостижимом. Честно говоря, мне пришлось покинуть это ранчо бегом, а таинственные супруги преследовали меня с неизвестными намерениями. Я добежал до машины и уехал, кусая губы от досады.
Итак, эта нить оборвалась, но остался еще поверхностный. О нем мне никто не мог сообщить, где его найти, — после скандала на кинофестивале он скрылся, и о нем никто ничего не знал. До рокового кинофестиваля он слыл даже известным, несмотря на свои довольно молодые годы, жил в Москве, часто слонялся с рюмочкой по гнилым и свежим вернисажам, бормоча

Аду верни сажу!

Раю ангелов рой могилу…

Он любил пускать в оборот те или иные пестрые словечки или остроумные замечания, но книги ни одной так и не написал. Звали его Аркашка Шаров-Гладков, друзья звали его запросто Арка, а свои короткие заметки, изредка публикуемые в журналах, он подписывал Шар Гладкоповерхностный.
С журнальных фотографий на меня посмотрело его молодое, румяное, молочно-здоровое лицо в узких очках, акварельно тронутое язвительной и нежной улыбкой кротких губ. Судя по микробородке, он был рыжей масти, но голова всегда тщательно выбрита наголо, видно, чтобы соответствовать фамилии и псевдониму. Куда же укатился этот гладкий шар? Где мне искать его?
Я из тех журналистов, что не отступаются от поставленных задач, сколь бы сложными и угрюмыми они ни оказались. Я настоящий охотник, и я нашел его. Год своей жизни, которую мне не хочется слишком долго длить, я отдал этим поискам. В жутких подвалах Венеции я нашел его. И в тот момент, когда мои глаза впервые узрели этого человека, он был привязан к железному стулу, а перед ним орал и бесновался какой-то упырь в сером эластичном костюме. Связанный ничем не напоминал того, кого я видел на фотографиях в журналах, но я точно знал, что это он и есть — Арка Шаров-Гладков. Я не успел предпринять никаких действий, все произошло молниеносно. Упырь в сером костюме, выкрикивая какой-то агрессивный слюнявый бред, слишком близко поднес свое багровое лицо к изможденному мертвенному лику подвального узника. Тот внезапно встрепенулся, в погасших глазах вспыхнуло нечто, он проворно выбросил вперед голову на длинной тощей, но мускулистой шее и впился зубами в горло крепыша, предпочитающего одеваться в эластичное. Секунда, краткий хрип… и крепыш упал мертвым в смрадную лужу. Шаров-Гладков тут же повалился набок вместе со стулом и, проворно извиваясь, стал ползти в сторону гигантских щелей в бетоне — эти щели, как видно, казались ему лазейками в еще более подземные и влажные места, которые он теперь считал уютными. Мне полезно было увидеть, на что теперь способен этот одичавший Шар — видно, на многое, но он по-прежнему был привязан к тяжелому железному стулу, существенно мешавшему свободе его движений, поэтому в два прыжка я настиг его и прижал к холодному мокрому полу его небольшую лысую голову. Он пытался прокусить мне ступню, но я всегда хожу в металлических сапогах!
Долго я пытал его, пока он не сказал мне правду. Теперь я знаю все о скандале, случившемся на кинофестивале. Все или почти все. А точнее, я ничего не знаю, ничего не могу знать, ничего знать не смею, я просто зрею, как сказочная репка, и нечто связывает меня с бытием крепко-крепко.
Шаров-Гладков рассказал мне, что после того, как жюри отобрало десять лучших фильмов, выяснилась одна страшная вещь. Не буду вдаваться в подробности, тем более делом сразу же заинтересовались спецслужбы различных государств (что и привело к столкновению мусоровоза с автобусом), скажу только одно: все десять фильмов сняты на пленку, а не на цифру, и тем не менее спецслужбистам не удалось идентифицировать ни одного из многочисленных людей, которые сыграли в этих фильмах разные роли. Все имена, указанные в титрах этих фильмов, оказались подложными. Результаты технического анализа пленки окончательно встревожили компетентных людей, что проводили этот анализ.
Пытки, которым я подверг Шарова-Гладкова, таковы, что могут сломить любое сопротивление — Арка выдал мне место, где он зарыл железные коробки с копиями всех десяти фильмов. И только ответ на вопрос, как они ему достались, поверхностному удалось унести с собой в могилу.
Теперь все десять фильмов находятся у меня. Уж не знаю, на какой планете их состряпали (а может, их стряпали прямо в черной дыре?), но фильмы, на мой вкус, — так себе. Впрочем, я вообще не люблю кино. Фильмы называются: «Мир погибнет весной», «Оргия», «Предатель ада», «Рай Эйзенштейна», «Эксгибиционист», «Холодный центр Солнца», «Час нектара», «Экспедиция на Миррор», «Гитлер под дождем» и «Скандал на кинофестивале».

2011




Оргия

Одна девочка по имени Франческа Торелли в спешке уехала из родного Рима, потому что наступило жаркое лето, начались каникулы и она поссорилась с бойфрендом. Друга звали Петрантонио Кон, он был белокож, худ, высок, погружен в книги, его рыже-золотые вьющиеся волосы обладали сиянием, а узкое его веснушчатое лицо казалось ей лицом ангела с картины Пантормо. Она любила его, а он ее, но вдруг в ее сердце вошел банальный ужас: она узнала, что он изменил ей с ее подружкой. И хотя он сделал это не под влиянием похоти, а под влиянием идей (на него произвела сильное впечатление книга одного молодого философа, толкующего о провалах во времени, о разрывах пространства, о революции духа и о святости абсурдного непредсказуемого секса) и он сам рассказал ей об этом происшествии за столиком кафе напротив Пантеона, рассказал со спокойной улыбкой, и при этом он нежно держал ее руки в своих руках, длинных, как крылья, но она ощутила в этот момент такую боль, что ей немедленно стал ненавистен Рим, звуки мотоциклов, смех за соседними столиками, туристы, древний Пантеон и могила Рафаэля в холодной глубине Пантеона.
И хотя она была хорошей девочкой из очень хорошей семьи, какая-то сила заставила ее прошептать несколько столь грязных и отвратительных слов, о которых она полагала, что их не знает. После чего она истерически поцеловала прекрасную руку Петрантонио и уехала на юг, в края, где часто проводила лето в детстве.
Так она оказалась в одном из поездов Евросоюза, несущемся к югу. Поезд походил на длинную капсулу, во всем поезде не нашлось ни одного открытого окна, все герметично замкнуто, невыносимо хотелось курить, но схематические сигареты на белых табличках везде перечеркивал красный икс, знак запрета и неизвестности, словно крест апостола Андрея Первозванного, более странный, чем перевернутый крест апостола Петра.
Поезд был переполнен, купе, в котором располагалось ее место у окна, оказалось заполнено крупными дородными чернокожими, которые болтали и едко источали смрад, настолько мучительный, что она, сторонница умеренно левых, внезапно подумала, что Маринетти и Габриеле д’Аннунцио правильно сделали, что стали фашистами. Хотя (сказала она себе) зачем наши экспедиционные корпуса захватили Ливию и Эритрею? Этот смрад чернокожих — расплата за нашу жестокость. Мы ничего не дали африканским народам, кроме хрупкой возможности отомстить нам, хлынув в наш мир, так пусть вершится эта мирная вонючая месть!
Затем она подумала о римских легионах — те вели себя пожестче, чем фашистские берсальеры, но зато подарили захваченным народам больше, чем все. Мы подарили им римское право, латынь, водопровод и предчувствие единого мира. Мы, римляне, распяли Христа на кресте, а потом заставили весь мир упасть перед этим крестом на колени. Три креста — кресты Иисуса, Андрея и Петра — вспыхнули в ее сознании, образовав графическую формулу:
† х ‡
Три креста словно нарисованы свежей кровью, и она ушла из купе, не в силах более переносить вонь. Поездные коридоры полнились студентами, лежащими и сидящими прямо на полу, было так мерзко, ей пришлось переступать через тела и ручейки опрокинутого пива, прежде чем ей удалось найти тесную кабину WC, где форточка матового окна чуть приоткрывалась, позволяя глотнуть горячего ветра.
Она достала кусочек гашиша, быстро свернула джойнт и выкурила его, выдыхая дым в узкую щель матового евроокна, надеясь, что с этим тяжелым дымком улетит от нее ее боль.
Она любила места, где горы подходили к самому морю, ниспадая в него то скалистыми обрывами, то склонами, поросшими горячим кустарником. Здесь располагалось имение ее дяди барона Тугано. Комната, ожидавшая ее, не изменилась со времен ее недавнего детства: те же белые стены, трещины, чистота, запах апельсиновой корки, рассохшийся старинный шкаф и узкое окно, выходящее в горы. В этой комнате она только спала, а все дни проводила в горах, блуждая с рюкзаком, где лежали книга, гашиш и купальник.
Ей нравилось смотреть с кручи на море: сквозь пенный сине-зеленый кристалл виднелись участки дна, подводные отмели, расщелины, заросшие танцующими водорослями. Основания камней, которые сверху сверкали, раскаленные солнцем, а под водой становились черными и холодными, обросшими зелеными бородами. Иногда со своих вершин она смотрела на местный людный пляжик, иногда заглядывала сверху в укромные бухты, где белели моторные лодки или яхты и небольшие компании устраивали пикники. Выбрав безлюдную бухту, она спускалась к морю и долго плавала нагишом. Потом снова взбиралась по крутым осыпающимся тропинкам и лежала где-нибудь на камне, слушая музыку и куря загорая.
В ее теле и сознании накапливалось и множилось привычное с детства наслаждение долгих прогулок и купаний, нега блаженного одиночества, этих гор и камней, но наслаждение наслаивалось на острую боль, которую причинил ей Петрантонио Кон. Эта боль не растворялась и не исчезала под цветущим слоем блаженства, и, пока голос Амона Тобина или Афекса Твина вливался в ее овальные уши, она снова и снова видела сцену в кафе у Пантеона, она опять блуждала мысленным взглядом по узкому лицу своего любовника, видела его бледную прозрачную кожу, усыпанную веснушками, видела отблеск вокруг его головы и синие тени под его выпуклыми глазами. Видела его рот, столь аскетичный и детский, столь неподходящий к тому, в чем этот рот равнодушно ей признавался. И затем она снова и снова представляла себе сцену совокупления Петрантонио Кона и Элоизы Кортарини, встраивая ее в различные интерьеры (потому что она не знала, где это произошло): она видела их на черных задворках танцевальных клубов, в белоснежных ванных комнатах и даже на грязных набережных Тевере в окружении бомжей, беспечно спящих в картонных коробках.



Секс этих двух вполне прекрасных тел, который в реальности случился мимолетно, становился в ее воображении бесконечным, под грузом этих образов она исчезала, но все равно дрочила и кончала, закусив губы, под песни группы «Матиа Базар». Высокий девичий голос долетал до нее из восьмидесятых годов ХХ века, из времени, где она еще не родилась, и ее отсутствие в мире делало этот звук прекрасным:

Aristocratica

Occidentale falsita…

И маленькую аристократку уносил оргазм.

Per te Laguna veneziana

Per te notte transilvana

Per te una carezza vera

Nella macchina tempo di una sera…

Per te syndrome europea…

Машина времени тяжело и сонно работала, делая свое дело, венецианская лагуна гнила далеко на севере, а маленькая римская аристократка, подлинная красавица, зараженная европейским синдромом, исчезала на белом камне.
Она любила Петрантонио больше, чем раньше, она страстно любила Элоизу Кортарини, любила уродливую собаку барона Тугано, любила чаек, купальщиков и подводные камни, любила небо и землю, любила свое стройное загорелое тело, ее любовь ко всему не имела границ и пределов, и только две вещи в этом возлюбленном мире она больше любить не могла — свою душу и могилу Рафаэля, неподвижного Рафаэля под мраморной плитой Пантеона. Этот скелет и эта душа стали единственными на всем свете свидетелями ее позора — позора Франчески Торелли из рода Ручелаи.
Порой ей казалось, что Франчески Торелли больше нет, что она превратилась в соединение гениталий Кона и Кортарини, и после оргазма губы ее снова непроизвольно шептали те грязные, отвратительные, похабные слова, которые она произнесла тогда в кафе у Пантеона. И, прошептав их, она улыбалась…
Постепенно она уходила все дальше от дома в своих горных прогулках. Ее притягивали безлюдье, пустынность, но от прибрежной линии не удалялась, потому что по-прежнему ее главным наслаждением было смотреть сверху на море и лежать на камнях над обрывами. Как-то раз она лежала так: ее iPod разрядился, и вместо музыки она слушала дикие крики чаек. Дремота овладевала ею, и в этом полусне ей стало чудиться, что какие-то странные, почти неуловимые звуки долетают до нее снизу, от моря, вплетаясь в шум волн и птичьи стоны. Вначале она относила эти звуки на счет полусна, полусонно полагая, что это не более чем легкие слуховые галлюцинации, решившие украсить собой ее послеполуденный отдых нимфы. Но потом она прислушалась, привстала на своем горячем камне — казалось, звучали то девичьи голоса, то мужские, то все это сливалось в неясный прерывающийся шум, в пунктирный шелест, воспаряющий над морем. Она подошла к обрыву и глянула вниз: бухта внизу пуста — ни людей, ни яхт, ни следов человеческого присутствия. Но что-то там, внизу, все же происходило, судя по тревожному полету чаек — из них ни одна не сидела на камнях, все они кружились и орали, словно испуганные чем-то. Странные звуки стали слышаться отчетливее, и ей показалось, что доносятся они из соседней бухты, которую отделяла от этой череда камней, похожих на вставную челюсть динозавра. Франческа прошлась немного по обрыву в то место, откуда открывался вид на следующую бухту, и там она застыла, изумленная удивительным зрелищем.
В той бухте имелся гигантский плоский камень, полого уходящий в воду одним своим краем, словно упавший и окаменевший парус, — на нем сплеталось множество обнаженных человеческих тел… Теперь не оставалось никаких сомнений, что звуки, долетавшие до нее, были стонами и криками любви. Девушка стояла, пораженно глядя вниз: оргия, и оргия в разгаре, причем участников много, и все тела сплетались в подобие живой ткани. Что-то дикое и потрясающе странное присутствовало в этой картинке. В первый момент Франческа подумала, уж не галлюцинация ли это, вызванная солнечным жаром и нерастраченным сексуальным томлением ее молодого тела и ума. Нечто вроде эротической галлюцинации накуренной девочки-хиппи из фильма Антониони «Забриски Пойнт». Но нет, все было реальным, и Франческа не была хиппи, от солнца ее голову прикрывала твердая соломенная шляпа барона Тугано, к индийскому гашишу она привыкла и курила в основном ради вкусовых ощущений. И на вид оргия совсем не походила на ту, из фильма Антониони.
Франческа, хоть и было ей всего шестнадцать лет, неопытным ребенком давно не являлась, успела кое-что повидать: видела, конечно же, оргии в порнофильмах, сама пару-тройку раз, объевшись с друзьями экстази, по касательной принимала участие в утреннем групповом сексе во дворце Орсини, спонтанно случавшемся порой после клубных ночей, — все же она была римлянка, а в среде римской аристократии, давно обузданной христианством, нет-нет да и вспыхнут искры древней оргиастической традиции Вечного Города.



Как-то раз они с друзьями даже проникли в знаменитый запретный клуб «Moon Citi», но не потому, что им хотелось поразвлечься с собиравшимися там богатеями, а единственно потому, что туда строго не пускали несовершеннолетних, а им нравилось долго одеваться, краситься и гримасничать, чтобы фейс-контрольщики приняли их за больших и пропустили в клуб. Они загримировались столь тщательно и искусно, что их действительно поначалу пропустили, но уже минут через двадцать охранники выгнали их всех и даже угрожали позвонить в колледж. В общем, выдалось веселое приключение, связанное с переодеванием, а то, что происходило в клубе, они видели мельком, и особого интереса это не вызвало. Ну директора банков, скучные пузанчики, мнут своих телок среди искусственных водопадов и гротов — только и всего. Ей запомнились розовые ушки одной старушки, которая сидела в бассейне и мечтательно улыбалась, пока ее задумчиво трогал крупный мулат, судя по глазам не чуждавшийся наркотиков. Здесь же все иначе — не виднелось никаких отдельных парочек или групп, все сплетены воедино, словно кольца одной кольчуги. Никто не сидел в стороне, отдыхая, дроча или глазея, никто не обнимался отдельно: все вовлечены, связаны и охвачены одним порывом. Равномерно свивались все женские и мужские тела, а сколько там участвовало человек, отсюда, с высоты, было не определить. Сплетенье тел спускалось по камню к морской воде, и далее оргия длилась уже в море: ласкающие друг друга руки, плечи и ноги блестели в зеленых водах.
Даже в самых яростных порнофильмах ей не приходилось видеть столь слаженных и упоенно страстных оргий, словно все участники репетировали эту оргию месяцами, как балет или хоровое пение. К тому же, насколько удавалось различить, все были одинаково хороши собой и молоды, не мелькало никаких пузанчиков или шаловливых старушек.
Франческу групповой секс никогда особенно не интересовал, точнее, когда-то в раннем тинейджерстве она, возможно, и мастурбировала на подобные фантазии, но это исчезло с первой любовью, а теперь у нее вообще осталась одна-единственная фантазия — о сексе Петрантонио Кона и Элоизы Кортарини. И тут вдруг ее охватило странное возбуждение, словно ее окатила загадочная волна, свежая и горячая одновременно. Волна поднималась оттуда, от упоенно совокупляющихся людей, и в этом возбуждении (несмотря на его, без сомнения, сексуальный характер) присутствовало нечто абсолютно странное и новое, совершенно непохожее на все возбуждения, доселе испытанные ею. Она достала из рюкзака мобильный телефон, быстро сделала несколько фотографий и ушла. Ее странно потряхивало.
Вернувшись в имение, она просмотрела фотографии. Качество картинки оставляло желать лучшего, но все же снимки свидетельствовали, что это не галлюцинация и происходило в действительности. Франческа долго рассматривала снимки, увлеченно увеличивая фрагменты, и все больше вопросов возникало у нее. Например, нигде на море не маячило ни лодок, ни яхт: на чем же эта большая компания прибыла туда? И вот еще странность: все мужчины и девушки на фотках совсем голые — ни у одной из девушек не посверкивали на шее бусы или сережки в ушах, ни у кого из мужчин не блестели на руке часы… и вокруг на камнях ни намека на сброшенные в спешке одежды.
И так она снова и снова увеличивала несколько цветных фотоснимков, и каждый раз ее охватывало странное чувство, которое она не смогла бы описать: возбуждение тяжелое и томительное, но с холодным ознобом тайны, с тайным оцепенением, как будто она смотрела не на ковер сплетающихся тел, а в глубину ожившей глыбы космического льда.
Хоть Франческа Торелли и не была тупым неопытным ребенком, но знала она не все. Она не знала, что подобные фотоснимки, многократно увеличенные, вот уже несколько лет висят на стенах различных потайных кабинетов в разных странах и городах мира. Она не знала, что явление, которое она наблюдала, является источником серьезной тревоги для многих серьезных людей в чинах — из разряда тех лиц, которых называют men in black, galaxy defenders, то есть для работников спецотделов спецслужб. Вначале такие любительские случайные снимки попадали иногда на стол полиции нравов, но быстро перекочевывали на столы особых отделов, занимающихся загадочными явлениями.
Подобные оргии наблюдали в разных местах, и это всегда случалось у моря. Крайне тревожило следующее: хотя на многих снимках при увеличении ясно виднелись охваченные страстью лица, но полиция и спецслужбы не смогли идентифицировать ни одно из этих лиц. Их не нашлось в файлах. Было зафиксировано бесследное исчезновение нескольких человек — один аниматор из отеля в Турции исчез в прибрежной полосе, нашли его одежду на берегу, а в мобильнике — несколько подобных снимков, сам же он пропал бесследно. Приблизительно месяца за полтора до того, как Франческа Торелли наблюдала оргию с высокой скалы, спасательной службой Мальдивских островов был зафиксирован сигнал SOS, поступивший с рыболовного траулера, промышлявшего в Индийском океане. На помощь рыбакам выслали вертолет, и спасатели наблюдали странную сцену: судно было все покрыто совокупляющимися людьми; сцепленные тела — словно вязанная на спицах волна взметнулась из моря, захлестнула траулер и увлекла его на глубину. Информация о явлении, получившем у спецслужбистов кодовое название «оргия икс», тщательно скрывалась от публики, чтобы не вызвать массовой паники. Тем не менее информация частично проникла на страницы темно-желтых газет, толкующих о неопознанных летающих объектах, о трупах инопланетян, об оживших мертвецах. В том числе опубликовали несколько снимков рыбацкой шхуны, захлестнутой неведомой оргией, но читатели, к счастью, сочли это мистификацией, наспех сооруженной с помощью фотошопа.
А ученые и спецслужбисты продолжали заниматься этим явлением вплотную и вскоре установили, что оргия X как-то связана с испытаниями одного очень секретного оружия, которые некая страна на свой страх и риск провела на одном из атоллов Тихого океана.
Подробнейший анализ снимков доказал, что участники этой икс-оргии — не люди: их лица и тела подчеркнуто идеальны, к тому же бросается в глаза общее поразительное сходство друг с другом, словно все они близнецы. Анализ снимков показал, что все они одинакового роста и пропорций, а потом внимание ученых обратилось на тот факт, что ковер тел уходил в море и под водой оргия продолжалась. Затем обратили внимание на отсутствие изолированных тел: все соединены друг с другом. И наконец пришли к выводу, что эти оргиасты не только не люди, они вообще не являются самостоятельными телами, а по сути составляют одно тело — тело некоего существа по прозвищу Оргия, обитающего в море и имеющего вид сети совокупляющихся людей. Словно массовидная русалка-мутант… Да, стало ясно, что это резкая неизвестная мутация, вызванная испытанием тайного оружия.
Под утро Коля Депешмод увидел во сне схватку двух оживших мотоциклов: лишенные всадников механизмы с озверелым рыком бросались друг на друга, бодались рулями, топтали и мяли друг друга колесами, врезались один в другого со всей дури — один красный, второй черный, словно два муравья — воин и рабочий, сцепившиеся в классовой схватке. Коля увлеченно наблюдал за поединком, но его разбудил голос приятеля Жужи Мелкого, влившийся в косое окно мелкой приморской дачки, в одной из неказистых комнат которой Коля Депешмод изволил спать. Голос приятеля, не лишившийся еще детской звонкости, вошел в мозг Коляна утренней иглой:
— Эй, Колька, просыпайся на хуй, там за Лебединкой в Черной бухте до хера людей ебутся. Побежали смотреть! — восторженно звенела в окне детская голова Жужи, обвешанная недавно заплетенными на растаманский манер светлокурыми дредами.
— Иди в пизду, Жужло, — строго возразил Колян, но все же привстал и потянулся к сигаретам Bond. Взрослых сейчас на даче не было, поэтому Коля курил в койке. Закурив сигарету, Коля осознал смысл услышанного.
— Шо за люди? Почему ебутся? Экстазов нажрались или шо? — хмуро спросил он, выпуская дым в провисший фанерный потолок.
— Да хер их знает, почему ебутся, но их там до ебаной жопы! — восторженно отреагировал Мелкий. — Прикинь, девки, чуваки, все голые, и все шпарятся прямо в море. Пиздец. Одевайся на хуй, пошли, ты еще такого не видел, блядь!
— Та ебать, шо я не видел? Все я видел, — лениво сказал Колян, но все же натянул штаны, майку и кроссовки, прикидывая, че за объебосники могут пилиться кучей в Черной бухте в столь ранний утренний час. — А, так это, наверно, порнофильм сымают, как в прошлом году, — догадался Колян.
— Не, там камер нету, ни одной… — возразил Мелкий. — Я с Лебединки смотрел, оттуда все видно… Там вообще никого нету, кроме них, а их человек двести, и все шпарятся…
— Двести? — не поверил Колян. — Пиздишь, небось?
Но тем не менее понял, что надо идти зырить расклад, пока расклад не смыло пеной: что-то присутствовало вытаращенное в звонком голосе Жужи.
Коля перемахнул через подоконник, царским жестом предложил Жуже сигарету Bond, и вскоре два бондовских огонька ушли в соленый туман, исчезая в сторону приморских откосов.
Больше никто и нигде не встречал этих ребят.
Франческа Торелли уходила все дальше от дома барона Тугано в своих горно-приморских блужданиях: то ли она искала Оргию (чтобы прояснить ее загадочную природу), то ли бродила в поисках покоя, то ли просто летнее томление вело ее по скалам. Лето все длилось, все не кончалось, оно становилось жарче и бесконечнее, оно лилось, как горячая стеклянная сопля, и наступил в этом потоке день, когда она снова увидела Оргию.
Все случилось как в прошлый раз: так же тревожно кружились чайки, так же облако смешанных мелких стонов и вскриков висело над скалами. Франческа подбиралась к таинственному явлению ближе и ближе, прячась за камнями, и чем ближе подбиралась она, тем страннее становилось ее состояние. Словно она подкрадывалась к гигантскому блюду живых устриц: резкий запах моря усиливался, Франческа была как под гипнозом, ее словно подхватило соленым сильным течением.
Она подбиралась все ближе, как подхваченная течением, повинуясь магнитному потоку, стонам, непостижимости происходящего. И вдруг пальцы, хлынувшие из-за камня, — нежные, девичьи, мокрые, — сжали ее узкую босую ступню. И сразу же электрический заряд неведомого ранее абсолютно странного наслаждения пронзил ее изумленное тело. И уже совсем близко от нее, уже вокруг нее, в пенных разрушающихся лабиринтах волн, руки сплетались с руками, и отовсюду смотрели глаза цвета моря, высвеченного солнцем: это существо по имени Оргия Икс смотрело на нее сотней морских глаз. Соленые губы, созданные лишь для поцелуев, улыбались ей с той насмешливой беззащитностью наслаждения, которая, наверное, наполняла бы до краев мысли танцующих водорослей, мысли божественного планктона, мысли пены, мысли сверкающих в море камней, если бы эти создания не только плясали в водах, цвели, вращались и громоздились, но снисходили бы к мыслям. Однако зачем этим святым созданиям мысли?
И вот уже не одна рука, а десятки русалочьих рук, влажных, прохладных и нежных, скользили по ее телу, она взасос целовала губы, остро пахнущие морской волной, по ее лицу катились чьи-то мокрые волосы с привкусом спирулины, токи донных ландшафтов вплетались в ее извивающийся состав, отростки маракотовых бездн проникали в нее, словно щупальца самого моря, лица всплывали за лицами, как чешуйки гигантской золотой рыбы, проглотившей рыбака и рыбачку, лица, блаженно искаженные вечным оргазмом, изласканные, смеющиеся вместе с морем.
Она кричала то ли от наслаждения, то ли от изумления, и крик ее висел над бухтой вместе с криками чаек, и в полубреду ей чудилось, что все эти лица — бесконечные отражения лиц Петрантонио и Элоизы. Но кто знает, какими были в действительности лица той одинокой парочки, молодой, красивой и беспечной, которая оказалась случайно, сплетенная воедино, в эпицентре испытаний секретного оружия?
Вскоре барон Тугано заявил в полицию об исчезновении племянницы, проводившей летние каникулы в его имении. Ее сочли утонувшей, тело не обнаружили, но на одном из прибрежных камней нашли ее вещи: шорты, iPod, мобильный телефон, мужскую соломенную шляпу, кроссовки, бумагу для самокруток и маленький блокнот, на последней странице которого красным маркером нарисованы три креста.

2007




Рай Эйзенштейна

Когда Эйзенштейн умер, душа его очутилась в детской коляске, бесконечно скатывающейся по бесконечной лестнице. Сверху вечно наступала ангельская рать, белоснежная, плотноперьевая, слаженно топающая сияющими сапогами. Эйзенштейна дико трясло и подбрасывало на бесчисленных ступенях вечности, но это не мешало ему — он сосредоточенно смотрел на поток пуль, слитых из небесного серебра, которые постоянно проносились над коляской, сверкая отсветами сотен радуг. Но ни одна пуля не достигала цели, потому что на всем протяжении бесконечной лестницы не было никого и ничего, кроме ангельской рати и одинокой коляски, скатывающейся по ступеням.
Эйзенштейн, младенец с гигантским лбом, лежал в коляске и улыбался. И ад его казался ему раем.



2009




Синтез правой и левой мысли

В таверне Пансы нечасто случалось много посетителей. Слишком уж в глухой местности торчала эта таверна, одинокая, словно зуб во рту у нищего, окруженная со всех сторон пустошью. На крыше приземистого домика светилось розовым светом свитое из мерцающих ламп сомбреро, и старый Панса гордился, что видно его далеко. Сомбреро переливалось розовым светом, лживо обещая развлечения более развратные, чем те, что могла в действительности предложить таверна. Иногда заезжали шумные веселые гринго в разнокалиберных автомобилях, благо граница недалеко, но хорошие дороги шли не здесь, и старый и тупой Панса все никак не мог ублажить свою жадность. Вместо этого он жирел, старел и тупел в кроткой сонной злобе, куря и покусывая свои отвратительные усы. Но в ту холодную ночь прибыло человек пятнадцать, и все порознь. Кто приехал на джипе, кто на раздолбанном кадиллаке, кто на мотоцикле, а некие даже явились верхом или пришли пешком. Были среди них и мужчины, и женщины: возраст разный, одежда тоже. В основном мексиканцы, но попалась и парочка иностранцев.
Все заказывали еду, пиво и кофе. К дрянной текиле, которую Панса считал превосходной, никто даже пальцем не притронулся. Народ подобрался необщительный, и хотя в таверне стало непривычно людно, но все молчали — только маленький ядовитый телевизор над баром что-то рассказывал о спорте. Люди ели, курили сигареты, а затем, оставив то, на чем они приехали сюда, на широком грязном дворе Пансы, все они поочередно куда-то ушли.
Панса сидел в кресле-качалке и пытался думать о том, куда могли деться все эти люди — развлечься в этих краях нечем, вокруг пустошь, низкие пологие холмы, поросшие колючим кустарником, да и ночь выдалась холодная и будто неприятная.
— Клад, что ли, ищут в наших местах? — сонно думал Панса. — А где тогда лопаты?
Больше ничего не приходило в его толстую голову, поэтому он по привычке уснул, не покинув своего раскачивающегося кресла. Перед тем как уснуть, перезарядил пистолет — мало ли что. Стрелял он, несмотря на жир и тупость, хорошо. Легко мог подбить птицу над крышей.
А люди, доверившие на время этому старику свой транспорт, медленно поднимались в холмы поодиночке. Никто не нагонял друг друга, не разговаривал, но шли они все по одной тропе, еле видимой среди зарослей чапараля.



Ночь стояла безлунная, звездная, отличавшаяся от прочих ночей резким холодом, какой нечасто нисходит на эти края. Приезжие шли друг за другом около часа. Тропа привела их к недостроенному зданию, лежащему на вершине низкого холма. Что собирались здесь построить и когда — неизвестно, стройку бросили, остался лишь бетонный короб с большими окнами, так никогда и не узнавшими о рамах и стеклах. Дверь тоже отсутствовала, зиял только проем. Люди вошли. Внутри на бетонном полу горела свеча и сидел какой-то человек. Он ждал их.
Он восседал на свернутом в рулон спальном мешке. Старое индейское пончо явно видало лучшие дни, черные потертые штаны заправлены в армейские ботинки. Судя по лицу, индеец. Гладкие черные волосы стянуты на затылке в пучок. Очень худой. Издали его можно было принять за молодого человека, но в узком лице присутствовало нечто от сухой деревяшки. Он курил короткую глиняную трубку, время от времени пополняя ее из грубого мешочка с тесьмой, который лежал перед ним на полу. На груди его на ветхой ткани пончо блестел круглый значок: изображенный в ацтекской манере попугай (золотой на красном поле), сжимающий в клюве змею, а в когтистых лапах — серп и молот. Под изображением надпись — Коммунистическая партия Мексики.
Вошедшие по очереди приблизились к нему и обменялись рукопожатиями. Некоторые молча, другие негромко приветствовали его: «Здравствуйте, дон Хуан. Доброй ночи, дон Хуан».
Тот, кого называли доном Хуаном, ничего не отвечал, но полудетская улыбка, неожиданная на этом иссохшем лице, вспыхивала в ответ на приветствия. Пришедшие сели на пол: кто подложил под себя сложенную одежду, кто сел на свой рюкзак, а были и такие крепыши, что сидели прямо на сером бетоне, несмотря на космический холод.
Дон Хуан докурил трубку, затем достал бронзовую круглую коробку с отвинчивающейся крышкой, вытряхнул в нее пепел, завинтил крышку и убрал коробку под пончо. Трубку он положил возле себя на пол. Затем обвел присутствующих взглядом черных блестящих глаз и начал говорить.
Говорил он по-английски с легким испанским акцентом. Несмотря на акцент, английский его звучал свободно, чувствовалось, что он привык произносить речи.
— Некогда Джакомо Казанова написал утопическую сказку «Протокосмос», где повествуется о счастливой жизни мудрых республик, располагающихся в центре Земли. Там все двуполы, ходят нагими, питаются грудным молоком, все справедливы и умны, изобретают изысканные технические приспособления и производят искусственные драгоценные камни. Люди с поверхности планеты проникают в мир Сердцевины и развращают его, заражая невинных обитателей Протокосмоса ложью, насилием, алчностью и злобой. Этим текстом великий соблазнитель никого не соблазнил: сказка не имела успеха.
В наши дни нас окружает Посткосмос — мир последствий. И все же, хотя мы и живем после будущего, современный нам капитализм обладает утопической программой. Три элемента определяют характер этой программы: экологическое неблагополучие, компьютерное регулирование и реклама. Начнем с экологии. Ленин когда-то сказал, что пролетариат станет могильщиком капитализма. Но нет больше пролетариата — на кого же возложить эту миссию? А точнее, не на кого, а на что может быть возложена эта миссия? Где граница, которая станет пределом капиталистического мира? Вполне вероятно, это экологическая граница. Капитализм в разворачивании своего проекта даже не пытается создать видимость интереса к сохранению естественной среды. Ненависть капитала к естественной среде скрывает в себе утопическое содержание.
Капитализм сообщает нам следующее: человек не желает более жить в мире, который создан не им. Неважно, создал ли этот мир Бог, или боги, или природа, иди случайные обстоятельства, или неведомые силы, — человек не желает ничего этого — ни зайца, ни дерева, ни богов — и готов уничтожить, несмотря на все нежные чувства. Человек (в капиталистической версии) — это машина уничтожения нечеловеческого. На нужды этого уничтожения вкладчик копит свои сбережения. Сквозь все благие экологические намерения проступает программа: уничтожить все и восстановить заново.
Телевидение (например, ВВС) транслирует научно-популярные программы, где объясняется, почему не следует чересчур заботиться о Земле: она обречена. Солнце расширяется, и Земля будет сожжена. Предпочитают не говорить о том, что наука и технологии должны бы спасти терморегуляцию и климат Земли. Скорее говорят: бессмысленно тратить силы и деньги на глобальные экологические программы. Наоборот, силы и деньги следует вкладывать в те исследования и технологии, которые помогут отсюда сбежать. И перед нами разворачивается эшелонированное сновидение капитализма — сон-мечта о космическом бегстве, о вечном скитании в беспредельном просторе: то, что еще в 1968 году великолепно показал Стенли Кубрик в кинофильме «Космическая одиссея». Корни этого проекта можно найти в Библии, в священной книге Запада, — история Ноя и ковчега, рассказ о праведном предпринимателе, спасающемся из обреченного мира. Выстраивается эскизный маршрут бегства — сначала Марс, потом планета Европа, чья рекламная кампания уже развернута. Названия планет неслучайны. Бог войны (именно военно-промышленный комплекс субсидирует космические исследования) и похищенная Зевсом красавица Европа — новейшее государственное образование со звездной символикой. Там, на планете Европа, много воды, покрытой льдом, глубоко под толщами льда теплится жизнь — космическая Атлантида, но и там не следует задерживаться, надо двигаться дальше, осуществляя программу космического скитания. Не рекомендуется надолго задерживаться на естественных планетах. Надо создать искусственные планеты, управляемые планеты-корабли, и жить на них, странствуя, потому что естественные планеты, созданные не трудом и гением людей, а подозрительным стечением обстоятельств, внушают отвращение капиталистическому сознанию. Капитализм выстраивает свой космопроект, и этим он являет намерение свершить все то, что когда-то желала совершить русская космическая утопия.
Итак, Капиталу противостоит среда — животные, растения, насекомые, весь воздух, вся вода… И некий подразумеваемый разум среды, который, возможно, обладает инстинктом самосохранения. В арсенале Среды (именуем ее как совокупное живое существо) — болезни, цунами, торнадо, землетрясения и прочие подобные вещи. Но в первую очередь — вирусы. Новые штаммы. Давно уже Земля охвачена войной — это война Капитала и Среды. И Среда в этой войне не бездействует. Разум Среды давно «понял», что люди «по-хорошему не могут», их можно только напугать, напугать так страшно, чтобы изменилась глубинная программа человечества. А лучше уничтожить людей всех до единого, чтобы затем спокойно экспериментировать с возможностями развития других видов. И Среда неторопливо подбирает ключи к сейфу, к тому Кощееву яйцу, где сохраняется жизнь человечества.
Коровье бешенство, куриный грипп… Отравлены старые тотемы — животные и птицы. Почти каждый сезон приносит новинку. Среда кое-чему научилась у людей, она знает теперь, что значит «ускорение темпов развития». Война миров делается не то чтобы более жестокой, чем раньше, но сама жестокость ее становится предметом гордости. Жестокость стала ядовитой роскошью наших времен. И сюжет о беспощадной войне миров является центральным повествованием капиталистического мира.
Но даже во время войны продолжаются дипломатические усилия. Для налаживания контакта с людьми Среда использует галлюцинации. Наркотические сновидения становятся проводниками экологических сигналов. В одной книге описывается переживание человека, принявшего кетамин. В своих видениях он превратился в нефть. Превратился во всю нефть, какая существует в глубинах Земли. Он обрел сознание нефти. Он помнил ее памятью (память нефти огромна), он ощутил ее нежелание служить людям, прочувствовал унижение, которое нефть ощущает, когда ее выкачивают из блаженных подземных океанов и заставляют обслуживать отвратительные потребности людей.
Так сознания человека достигает голос Среды. Возможно, это происходит благодаря нелегальному статусу наркотиков. Собственно, если вообще пестовать в себе надежду, то она произрастает в области психоделических субкультур. Современное капиталистическое общество пытается убедить нас, что это осталось в далеких 60-х и 70-х годах, но психоделические революции происходят в наши дни. По меткому замечанию Мишеля Уэльбека, «потенциал идеологии New Age огромен и только сейчас начинает реализовываться на массовом уровне».
Возможно ли в рамках капитализма мирное сосуществование человека и Среды? Видимо, нет. Либо эта система грез превратится в нечто иное под влиянием уже не пролетарской революции, а под натиском вирусов, катаклизмов, болезней и психоделических прорывов, либо капитализм уничтожит Землю и улетит в полет на Европу. Триумф капитала наступит, когда post-human world окончательно вытеснит non-human world. Люди (в их капиталистической версии) готовы умереть, но только от руки собственных порождений, от руки детей своих: машин. Бесчисленные фильмы о будущем не могут найти себе другого сюжета взамен этому. Потому что капитализм — не экономическая модель, а техногенная игра. Игра-припадок, в ходе которой творится мир-компрачикос: с одной стороны, увечный, с другой — асимметрично развитый, отягощенный воспаленными техническими устройствами.
Единственное, что дается здесь бесплатно, — сны и реклама. Сон называют миром желаний. Так же определяется и реклама. Реклама больше, чем мир товарного обмена, больше, чем мир потребления. Рекламируется любовь, добрые чувства. Политическая реклама рекламирует политику. Новостные каналы CNN и BBC не только сообщают новости, но и рекламируют новостные программы.
Леонардо да Винчи сказал: «Природа полна бесчисленных причин, никогда не становящихся достоянием опыта». Сказанное о природе можно отнести к истине. Истина состоит из бесчисленного количества невидимых обстоятельств, которые невозможно высказать, но все они находятся внутри истины, как неисчислимые реальности. При капитализме «человека» охватывает стремление к полному устранению истины: пусть ничто не сможет ограничить поток лжи — это и станет полетом на планету Европа или еще куда-то в пылегазовые скопления. О, прекрасные пылегазовые скопления! Они огромными разноцветными облаками висят где-то в космосе, очень яркие, в них все время меняются цвета, поскольку неоднородный химический состав этих скоплений по-разному преломляет свет звезд. И сами эти скопления являются протозвездами. Нынешняя мечтательная цивилизация хотела бы увести постлюдей внутрь этих пестрых миров, достаточно аморфных и подвижных, где можно на искусственных планетах увлекательно блуждать, странствовать, затевать войны, приключения, поскольку именно приключения принципиально важны. Там и развернутся перспективы новых звездных приключений. Ведь и сам капитализм не более чем приключение. Не более чем авантюра.
«Капитал» происходит от итальянского «capito» (понимать). «Капитализм» — система понимания вещей. Это слово — сезам. Его не заменить другими обозначениями, вроде «общество потребления», или «информационное общество», или «техногенная цивилизация». Задолго до Маркса капитализм стал собой — магическим подобием естественной среды, человеческой стихией. Достаточно посмотреть Euronews, чтобы заметить параллелизм двух сводок: сообщение о погоде и сообщение о состоянии бирж и фондовых рынков. «Индекс NASDAQ» и «Антициклон» — вот примеры имен героев-богов из враждующих армий.
Кроме капитализма как среды есть и идеальная символическая фигура, дух или демон капитализма. Что это за персонаж? Конечно, вампир. Вампир — труп, который стал машиной. Машиной, демонстрирующей свою зависимость от энергоресурсов (кровь, нефть). Акт вампиризма совершается в месте, предназначенном для любви. Вампир-мужчина входит в спальню девушки, наклоняется к ней — словно для поцелуя. Поцелуй переходит в укус. Девушка-вампир впивается в шею своего возлюбленного. Они поступают так не из злобы, они не могут иначе, и это подчеркивает их механическую природу. Вампир — не убийца, он лишь обессиливает свои жертвы, но в общем заинтересован в их сохранении. Связь вампира с сексом неслучайна — вампир занят размножением — он множит структуру вампиризма. Таким образом вампир олицетворяет экстенсивные экономические процессы.
Крах естественной среды, коллапс технической среды и реклама — три грани, создающие призму, внутри которой Капитализм внезапно исчезает. В конечном счете именно третья грань этой призмы — реклама — является гарантией этого исчезновения. Реклама изображает чистое желание, а в недрах этого желания содержится возможность тихого взрыва.
Капитализм исчезает — что это за сценка? Эта сценка — основное видение капитализма, сон о собственном конце. Капитализм — аппарат, производящий апокалиптические эффекты: конец света — его стихия, его стержень, его центральный аттракцион. Капитализм желает думать, что вместе с ним уйдет в прошлое и человеческий мир, он рекламирует апокалипсис как абсолютный товар, а абсолютный товар уничтожает своего потребителя. Все рекламные материалы, фильмы, комиксы, компьютерные игры и наркотические галлюцинации наших дней содержат в себе это знание.
Это знание приносит с собой незримое присутствие нечеловеческих языков. Языки животных и машин, языки вирусов, насекомых и стихий, микроязыки микрогрупп и языки психоактивных препаратов и лекарств — эти языки (а также другие, еще более загадочные и ныне далекие) способны незаметно съесть капитализм.
И вот капитализм исчезнет. Этот вездесущий вампирчик исчезнет в недрах своих сновидений — как будут вспоминать о нем?
Возможно, будут (и справедливо) упрекать его, что в своем ускорении он подорвал тот процесс исследования мира, что так долго считался сущностью людей. И, чтобы завуалировать это тайное преступление, он благословил уничтожение объектов, на изучение которых у него не хватило времени или экономической заинтересованности. Есть различие между тоталитарным и капиталистическим подходом к уничтожению. Тоталитарные режимы уничтожали то или иное в результате состоявшегося «понимания» объектов, подлежащих устранению. Коммунистическая власть уничтожала буржуазию, потому что «понимала» ее реакционную роль. Нацисты уничтожали евреев, потому что «поняли» их расовую несовместимость с арийцами. В Китае уничтожали воробьев в результате «понимания» их вреда для сельского хозяйства. Капитализм предпочитает уничтожать Непонятное, и это не потому, что уничтожаемые объекты необъяснимы в принципе, а потому что расходы (не только денежные, но и временные) на их понимание капитализму не удается вписать в орбиту своего экономического интереса. Поэтому тайна нашего времени (времени, когда капитализм — впервые — установил свою власть над миром) — это тайна, которую уничтожили, не разгадав. Имя этой тайны — биосфера. Другое имя этой тайны — память. Биосфера и память — одно.
Пускай дельфин скрипнет на рассвете: Биосфера и память — одно. Пусть свежерожденный крокодил, пожирая скорлупу своего яйца, проскрежещет: Биосфера и память — одно. Пусть бурундуки и куницы посадят технобуржуя на осиновый кол, пусть вгонят ему в сердце серебряную пулю. И пускай напоследок он прошепчет, глядя в пустое небо: Биосфера и память — одно.
Настоящая революция должна стать Революцией покоя, Революцией сна. Все, что ограничивает сон людей — сталинизм или капитализм, школы, детские сады, фабрики, концлагеря, офисы, армия, работа, — все это достойно проклятия. Сон пусть станет океаном, щедро заливающим мир людей (как то есть в мире растений и животных).
Как мне кончить речь? Справедливо полагают, что для того, чтобы достичь оргазма (даже если испытывать его множество раз подряд), необходимо на долю секунды оказаться в некапиталистическом пространстве: оно может стать социалистическим или аристократическим, но это миры растраты, миры выплеска, миры расхищения, миры роскоши или же миры аскезы. Кончить — значит украсть то, что не принадлежит никому. Капитал осторожно перекрыл все идеи окончательного блаженного конца (коммунизм, рай, нирвана), все идеи абсолютного выхода. Религиозный выход (озарение, спасение души, сатори) поставлен под сомнение, политический выход (революция) скомпрометирован, психоделический выход (наркотики) вне закона и находится под опекой медицинских и полицейских средств контроля. Итак, выхода нет, кроме точечного — речь об оргазме. Даже такая плотная и въедливая среда, как капитализм, не может быть монолитной: тогда бы все задохнулись. Поэтому мир еще усеян биллионами оргазмов, как вспышками или проколами, сделанными иглой. Оргазм — это окно.



Выглядывая в это окно, я мысленно вижу бескрайнее море, и на горизонте — совсем маленький и далекий — привольно развевается красный флаг. Я называю эту картинку «рождение Венеры». Социализм, как и любовь, рождается из вод морских, поскольку море больше, чем мир. И социализм, и любовь представляют собой крах экономического принципа: возникновение ниоткуда и расхищение в никуда.
Венера возвращается невинной, ее девственная плева восстанавливается после каждого соития.
Вам известно, что последние двадцать лет я провел в России. Вы, я полагаю, ожидаете услышать нечто об этой стране, на которую когда-то возлагали столько надежд.
Советский мир, чей исчезающий образ я еще успел увидеть, возник после смерти Сталина и основан был на двух могущественных незнаниях: незнании о капитализме и незнании о коммунизме. В этих незнаниях присутствовало нечто ущербное, нечто инвалидное, но и нечто райское, умудренное, и два этих незнания в их совокупности назывались на советском языке «социализм». Возможно, ущербность, что содержалась в постсталинском советском социализме, не являлась его недостатком. Она была, возможно, достоинством, мудро закамуфлированным в виде недостатка. Но то ли восточная природа этого аскетического камуфляжа постепенно истаяла в ходе ползучей вестернизации советского общества, то ли те, кто учредил этот камуфляж, сами пали жертвой того «эффекта неудачи», который поначалу задумывался как хитроумное прикрытие, свойственное «диалектике выживания социализма». Но социализм — неглупое название. Социализм — это экономическая форма, отрицающая свою экономическую суть. Роль денег в советском социализме играли слова. В целом Советский Союз был воинственной логократией. Экологичной эту систему назвать нельзя: «бессловесная» природа засорялась токсичными отходами словопроизводства, и почти вся советская индустрия (особенно военная) занималась гигантским, неряшливым и ядовитым обслуживанием советских слов.
Экологичным оказался лишь промежуток между советским социализмом и капитализмом — период, когда речь власти сменилась гулом и кваканьем, когда стояли заводы, когда воздух стал чище. Жаль, те времена (девяностые годы) ушли, и теперь, под прикрытием патриотических речей, Россия становится колонией международного капитализма. Ныне власть в России представляет собой аналог наших хунт — прикрываясь национально-государственной риторикой, органы (которые являются кастой, занимающей в России то положение по отношению к власти, что занимает армия в странах Латинской Америки) постепенно расправляются с тем последним препятствием, что до сих пор — как это ни парадоксально — мешало колонизации России: с криминальным, диким национальным капиталом, последней формой альтернативного эффекта, который властям следует уничтожить, чтобы ввести Россию в орбиту «современного единого мира», куда она вступает, по сути, как одна из новых экономических и политических колоний. Русских убеждают, что это успех. Но это неправда. Следовало бы (говорят мне мои сны) иначе распорядиться этой прекрасной и великой страной, например превратить ее в колоссальный заповедник (ведь Россия, как и Бразилия, производит самое ценное на Земле — воздух), следует закрыть границы для иностранцев (выезд можно оставить свободным), произвести деиндустриализацию, ограничить рождаемость.
Сквозь окошко оргазма я вижу, какой должна быть эта великая страна. Ей бы стать сказочным лесом, таинственным и замкнутым от посторонних, ей бы стать не частью современного мира (к чему почему-то надо стремиться — можно подумать, современный мир так хорош?), а совершенно отдельным, совершенно самостоятельным, совершенно эксклюзивным и альтернативным миром, заповедным и свободным, но не для свободного частного предпринимательства, а для свободного самоизучения, для сложного сообщения людей с нечеловеческими формами жизни. Хотелось бы, чтобы в великой стране люди растворились в нечеловеческом, полузатерялись бы (как было когда-то) среди богов, животных, растений, духов, среди текстов и отвлеченных идей, а затем за ними в «иное» последовали бы и другие заповедные страны. Пусть возникнет Союз Заповедных Территорий, куда смогут войти Антарктида, Тибет, Мексика, Индия, Бразилия, Австралия, Новая Зеландия, Канада… Жесткий контроль за рождаемостью и жесткие ограничения свободного въезда сделают эти страны немноголюдными. Многие города исчезнут с карт и зарастут лесами, в других городах сохранятся цивилизационные формы самых различных времен: огромные музеи времен, хронорезервации самых различных культур. Никакого туризма, только научные экспедиции и паломничества религиозных странников. Никакой эксплуатации природных ресурсов, никакой промышленности. Большие объемы тишины. Чистый воздух — это и есть la spiritualisme. Множество, пожалуй, монастырей различных конфессий — буддийских, христианских, тантрических, даосских и прочих. Кое-где научные городки и университеты. В новом социалистическом пространстве следует, в пику капиталу и во славу Экопринципа, воссоздать автономные зоны аристократического типа: дворянские гнезда так же подлежат опеке экологов, как и гнезда птиц. Люди — это мутанты, и Путь поиска превращения неизбежен. Аристократия нужна социализму как архив мутаций.
Для столь нежного, но строгого мироустройства такая стихия, как капитализм, никак не подходит. Здесь нужен экосоциализм, политическая и экономическая система, отказавшаяся от антропоцентрического принципа, действующая не в интересах человека и его благосостояния, а в интересах среды и мира в целом. Такая система должна постоянно ограничивать естественные импульсы людей — прежде всего их желание работать. Деятельных и предприимчивых особей (которым сейчас принадлежит земной мир) пусть манит космос… На Земле же да воцарится музейная тишина!
Хуан замолчал. Стало еще холоднее, но все сидели неподвижно. Свеча догорела. Звезды ярко сияли в огромных окнах-проемах. В свете звезд Хуан казался сделанным из черного дерева. Он потянулся к мешочку, неторопливо наполнил трубку, раскурил. Слоистый терпкий дымок взошел к бетонному потолку. Индеец достал из-под пончо некую брошюру и бросил ее на пол перед собой. Кто-то из слушателей подобрал ее, прочитал вслух название по-французски: «Функциональная асимметрия долей головного мозга». Снова повисло молчание.
Индеец передал трубку тому человеку, что сидел ближе всех. Тот вдохнул дым и передал трубку другому. Все сделали по небольшой затяжке, и трубка вернулась к индейцу.
— Вы слышали слова. Вы курили, — произнес индеец. — За словами и дымом должно последовать дело. Оно последует. Прямо сейчас.
Он вдруг с резким свистом стал втягивать в себя воздух. Словно весь воздух этого недостроенного дома, весь воздух этих подзвездных холмов вошел в его темное лицо. Затем он выдохнул его с такой чудовищной силой, что со всех присутствующих, словно взрывной волной, сорвало головы. Как наточенный мачете резанул воздух.
Некоторые обезглавленные тела остались сидеть, кроваво фонтанируя в потолок, другие грянулись на пол, расплескивая по бетону свою кровь. Их головы вынесло ветром в гигантские окна, волосы на головах развевались с протяжным свистом, а сами головы хохотали, одновременно изумленные и упоенные этим полетом. Смерть не прикоснулась к этим головам. Напротив, ликующая шарообразная жизнь наполнила их, как газ наполняет веселящие шары. И, как брызгала и хлестала кровь из их брошенных тел, так брызгало и хлестало счастье из их блистающих очей. Так же и хохот хлестал из румяных губ. Лица их светились, как лица только что поебавшихся впервые детей, светились вихрящиеся волосы, унизанные искрами, как парусники дремучих морей огнями святого Эльма. Пятнадцать счастливых голов летели над холмами. И когда они пролетали над таверной Пансы, одна прелестная девичья головка, за которой, как за кометой, струились по воздуху светлые волны длинных волшебных волос, шутки ради спустилась, кружась, к жирному Пансе, спящему в качалке, облетела вокруг него и поцеловала его вонючие, пахнущие табаком губы. Затем она со смехом воспарила и продолжила свой полет. Старый Панса проснулся, открыл ничего не понимающие глаза, быстро, как робот, достал из-за пояса пистолет, вставил дуло себе в рот и выстрелил.
А головы летели вдаль, не оглядываясь на труп мексиканца с красной ленточкой, ниспадающей с губ на потную розовую рубаху, который долго еще раскачивался в своей качалке на пустом дворе таверны.

2007




Барби

Офицерский клуб. Одесса. 1921 год. Комната, отделанная дубовыми панелями. Несколько офицеров играют в бильярд. В комнате присутствуют двое офицеров русской добровольческой армии, один офицер-англичанин и морской офицер-француз: времена международной интервенции. Офицеры слегка пьяны или не совсем слегка.
Русский офицер, целясь в шар: Господа, ну а все-таки какой анекдот! Это черт знает что, господа. Даже среди того вздора и хаоса, который теперь творится на Руси, эта штука — это черт знает что, господа! Все мы здесь, позволю вам выразить, в щекотливом положении, господа. Прямо скажем: чертовски щекотливое положение!
Второй русский офицер постарше: Нешуточная история, господа.
Английский офицер, неторопливо раскуривая трубку: I guess what you mean, gentlemen. I suppose you talk about the little sculpture, the little statuette of woman, which has been found as the part of so cold… (заминка) heritage of one our common friend. I prefer do not pronounce his name now and here, but we all know whom I mean. So… Now when our common friend is gone and four of us are definitely full of feeling that he might never come back. So, we are sort of responsible for those elements of his former property that possibly can be considered as the cultural treasures. In the matter of fact we find only one object which provoke impression to be a cultural treasure, a not the last one! I mean it looks like expensive stuff. And very old stuff, gentlemen. I have to point this: very, very old stuff. Meanwhile it looks like pretty woman: elegant, naked, small, unprotected, touching. And our problem, gentlemen, if I understand it correctly, is simple, but not very simple. We are four and she is… she is only one.
Первый русский офицер, горячась и краснея, пьет шампанское и курит папиросу: Канальская ситуация! Черт бы побрал все такие… Это канальство, господа. Я не хотел бы углубляться, всем вам здесь известно… но только это канальство, и, если угодно, если вы мне позволите, это холуйство, господа, это… угодничанье перед древностью, перед этими тысячелетиями, черт возьми, перед тысячелетиями черными, как уголь, перед этой древней-древней разверзенью.



Второй русский офицер: А не посмотреть бы нам на нее?
Моряк-француз: Oui. D’accord. Exactement.
Первый русский офицер: Вы желаете ее видеть, господа? Не шутите?
Англичанин: Yes, I would be oblige.
Второй русский офицер мрачно: Покажи им ее, Егор.
Первый русский офицер подходит к ореховому бюро, достает из кармана мундира ключ, открывает нижний ящик бюро, достает статуэтку, завернутую в плотную шелковистую ткань, разворачивает ее и ставит в центр бильярдного стола. Это черная каменная статуэтка обнаженной девушки, на вид очень древняя, но невозможно с уверенностью определить, к какой цивилизации или эпохе она принадлежит. Некоторое время офицеры молча созерцают статуэтку.
Англичанин, выпуская дым: Good evening, lady. I’m so happy that you join us in this rainy evening. I hope we, four old bachelors, will be funny enough to make you laughing tonight.
Француз, восхищенно глядя на статуэтку: Адорабль.
Второй русский офицер: Так как же решим дело, господа? Тут, изволите видеть, каждый из нас может предъявить некоторые права. Так сказать, права на обладание этой вещицей. А поскольку не разломаем же мы ее на четыре части, эту красавицу, то не разыграть ли?
Первый русский офицер: Разыграть! Разыграть! Мы все здесь офицеры, господа, так что уж надо решить по-нашему, по-военному. Разыграть, и дело с концом.
Англичанин: I agree.
Француз: Какой будет игра?
Первый русский офицер, опрокидывая в себя бокал шампанского: У нас в полку, господа, большим уважением пользовалась игра в каменное лицо. У нас тут сейчас гостит Софи, она истинная милашка, я вас, впрочем, еще не представил.
Выходит и возвращается с девушкой в черной шляпке и с вуалью.
— Позвольте представить, господа! Софи, само очарование. Здесь многие без ума, господа, имеется и комната для игры в каменное лицо.
Француз: Charmante (целует руку Софи).
Англичанин: With all my respect, young lady.
Первый русский офицер: Пройдемте, господа, и эта красавица пойдет, конечно же, с нами.
Берет черную статуэтку с бильярдного стола.
Первый русский офицер: Четыре холостяка и две очаровательные красавицы! Одна юная, как заря, другая древняя, как ночь веков. А остальное решит игра, господа, и здесь вам потребуется ваша офицерская стойкость, ваша выдержка, ваше самообладание — качества, украшающие офицера!
С этими словами он сопровождает их в соседнюю комнату цилиндрической формы с круглым столом в центре, накрытым белой атласной скатертью, свисающей до пола. Вокруг стола четыре стула со строгими прямыми спинками. По верхнему периметру комнаты расположены большие зеркала в рамах, висящие наклонно, так чтобы каждый из играющих мог видеть любое изменение выражения лица соперника.
Первый русский офицер, приподнимая скатерть: Софи, прошу вас скрыться под завесой неведения.
Софи залезает под стол, офицер опускает скатерть.
Первый русский офицер: Господа, прошу вас занять ваши места.
Офицеры садятся. Первый русский офицер ставит в центр стола черную статуэтку.
Первый русский офицер: А теперь прошу внимания! Вы должны всеми мыслями своими, всеми чувствами, всеми движениями сердца сосредоточиться на статуэтке. Мы ничего не знаем об этой деве из пучины веков, поэтому пусть каждый скажет по очереди все тайное знание о ней, об этой маленькой черной девочке с каменным лицом. Пусть каждый выдаст тайну, которая станет отражением этого изваяния в зеркале души каждого из нас! И помните, лица наши должны оставаться столь же каменными, как личико этой девушки. И речи наши должны звучать размеренно и четко. Кто собьется, кто дрогнет, тот проиграл, тот выбывает из игры. Начинайте, капитан, она указывает на вас, вам и начинать (рука каменной статуэтки указывает на второго русского офицера).
Второй русский офицер неподвижно и внимательно смотрит на статуэтку. Каменное лицо.
Второй русский офицер: Вскоре после того, как мне исполнилось семь лет, мать с отцом увезли меня в имение на целое лето. Погоды в ту пору стояли жаркие, помню, но с частыми грозами, и хотя по ночам отвесный ливень хлестал сад, но уже утром могла случиться такая духота, что просыпаешься, бывало, весь в поту, отбиваясь во сне от бесов, а они, как приглядишься, оказываются просто мухи да комары. Я пребывал в том возрасте, когда заканчивается первое детство и начинается второе, самое сладостное и самое тревожное. И случайное впечатление может неожиданно ранить и восхитить сердце. Вечерами у нас собиралось общество, приезжали соседи с молодыми дочками, бывали офицеры из соседнего гарнизона, да и много гостей наезжало, иногда самые неожиданные люди, и в целом суматошное стояло лето, не то чтобы очень веселое, но бодрое и наэлектризованное, и нередко равнодушными еще глазами наблюдал я, как пылкие парочки убегали в сад целоваться в гротах, а сад наш, разбитый по старинным английским заветам, предоставлял для романтических свиданий самые превосходные уголки! Там прятался один уголок особенно заманчивый, который чем-то неодолимо притягивал не только влюбленных, но и меня, а я ведь еще не ведал ничего о любви. Это было круглое болотце, где ночью пели лягушки, и за ним возвышалась искусственная руина с нишей: когда-то там, должно быть, стояла статуя или ваза, но во времена моего детства ничего там не было, ниша всегда оставалась пуста, и только зеленый пушистый мох устилал каменное ее дно, словно траченный молью коврик. Я помню грозовую ночь, когда молнии проносились по небу, словно сумасшедшие ангелы, хлестал дождь, и я зачем-то пробирался через колючие кустарники в мокрой темноте к заветному болотцу, приветствуемый издалека хором лягушек. И вот я приблизился к воде, к черной воде озера, полыхнула зарница, и в белом свете молнии я увидел девушку, точнее, девочку, мою ровесницу, совершенно обнаженную, которая стояла в нише.



Первый русский офицер: Ваша очередь, Hillborn.
Лицо англичанина. Каменное лицо. Он внимательно курит трубку: I see the white pyramid. Pure, white marble around me. Warm and smooth marble. It gives me feeling of pleasure, but I know, there is the black fire inside the pyramid. Black fire of power, black fire of eternal energy, which can burn me and recreate me, and my world will be the favorite world for God, and Father of Eternity will choose my sacrifice in the very last moment of Common Life. Your move, Jean-Heanri.
Лицо французского офицера. Каменное лицо. Он бледен, черные усики одной линией, глаза выпуклые, к потному лбу прилипла черная челка. Внезапно француз вынимает пистолет и стреляет в англичанина. Англичанин падает вместе со стулом. Он мертв. Француз стреляет во второго русского офицера два раза. Второй русский офицер падает лицом на стол и умирает. Первый русский офицер бросается зачем-то к окну, у него расстегнуты штаны и торчит рубашка из-под кителя. Француз стреляет в первого русского офицера три раза. Первый русский офицер падает мертвый возле большого высокого окна, за которым идет проливной дождь. На нем круглые очки, в стеклах отражается дождь.
Французский офицер встает, берет со стола статуэтку и подходит к дверям. Двери высокие, дубовые.
Французский офицер (повернувшись лицом к комнате, которую он собирается покинуть): «Истина не так мерзка и цинична, как вы думаете, но она гораздо безутешнее ваших ожиданий».
Выходит.
Темный коридор. В темноте слышны шаги человека, идущего по скрипучему паркету. Коридор длинный и гулкий. Щелкает зажигалка. Свет огонька падает на лицо француза, подкуривающего сигарету. Огонек гаснет, сигарету удается подкурить не сразу. В темноте звучит слово «Merde». Подкурив сигарету, француз освещает зажигалкой личико статуэтки, которую он держит в руках. Ее лицо, вырезанное из темного камня, кажется изделием глубокой древности, но при этом очень сильно напоминает мордашку куклы Барби.
Внезапно мы наблюдаем трансформацию лица статуэтки в личико куклы Барби. Анимированная Барби, одетая в современную американскую военную форму, произносит следующий текст с интонациями крайне сексуальными, на грани тонкого завлекающего мурлыканья, кое-где даже с легкими постанываниями:
— Варвар собирается всего лишь прогуляться в радостной толпе других варваров, но внезапно он остается совершенно один среди замерзающей пустыни, ледяная корона водружается на его зябкую голову, плечи его окутывают белоснежные горностаи, и горные стаи невидимых глазу волчат коронуют его, провозглашая вековечным властителем пустошей и тех безымянных территорий, что до конца веков беззаветно преданы стылому ветру. Варвару мнится, что к нему приходит на помощь сама святая Варвара, покровительница рабочих, строящих туннели. Варвар полагает, что святая Варвара протягивает ему свои прохладные руки, чтобы увести за собой в бесконечный туннель, откуда нет возврата, и там вечно будет биться варварское сердце, производя звук, напоминающий звучание гобоя, флейты или рожка на морозе.
Заснеженное поле. По снегу ползут солдаты в белых маскхалатах. Здесь недавно прокатился бой. Один из солдат подползает к полузасыпанному снегом фашистскому генералу, который лежит, раскинув руки крестом. Над снежным полем ослепительно синее небо. Крестик ярко сияет в луче солнца. Солдат срывает крестик с тела генерала и прячет его за пазуху. Звучат поочередно звуки флейты, гобоя и рожка. Барби продолжает говорить:
— Но варвар не успевает поверить в это темное, но сладостное будущее. Святая Варвара внезапно превращается в каменную Барби, которую судорожно сжимает его ладонь. И он снова царит среди пустошей в своем одиночестве, коронованный шут, внезапно испытавший грубое вторжение армии свирепых инопланетян в самую сердцевину своего мозга, и сразу же после этого ему приходится испытать чувство внезапного исчезновения всех этих инопланетян, всех этих интервентов, исчезновение, ничем не объяснимое и оставляющее холодный след. В этом состоянии ледяного истукана преображенный варвар созерцает каменное лицо Барби и ее алмазные глаза. И бесчисленные звезды, отражающиеся в гранях ее глаз.
Барби щурит длинные ресницы, томно облизывает губы кончиком языка, а генерал лежит, как лежал, но поверх фашистской формы на него наброшена королевская мантия с горностаевой оторочкой, на голове его корона (это может быть копия короны российских императоров), в синих руках он сжимает символы царской власти — державу и скипетр. На него падает снег, постепенно его засыпая.
Барби стоит на возвышении, а вокруг нее зал, наполненный американскими морскими пехотинцами в белых униформах. Форма наших дней. Барби начинает танцевать стриптиз, профессиональными движениями стриптизерши сбрасывая элементы военной американской формы, в которую она одета. При этом она поет песню «Вова, я просто танцую голой, что за нах?». Морские пехотинцы восторженно смотрят на нее, аплодируют, подбадривают ее восторженными криками. Двое военных стоят поодаль от остальных. Оба улыбаются до ушей, восторженно глядя на стриптизершу. Они чернокожие, один совсем молодой, другой лет сорока. Белозубая улыбка чернокожего лица. Их зовут Том и Джош.
Музей Уитни в Нью-Йорке. Джош быстро идет по залам, он ищет туалет, ему указывают дорогу. Джош входит в предбанник туалета: простое пространство с белыми стенами и белым мраморным полом. В глубине две одинаковые белые двери со схематическими силуэтами мужчины и женщины. Джош видит японскую девочку лет восьми в очень красивом и необычном черно-зеленом платье, с тщательно сделанной прической, отчасти напоминающей традиционную японскую, а отчасти ультрасовременную. На ногах у девочки красные сапожки. В руках она держит голую куклу Барби. Джош — немолодой чернокожий американский военный в чине майора. На нем летняя униформа.



Джош: Hi, baby. What you do here alone? Waiting for somebody?
Джош садится на корточки напротив девочки. Его морщинистая лысая голова оказывается на одном уровне с ее лицом.
Джош: Why you play with this shit? — касается пальцем куклы Барби. — Listen to me, baby. I want to talk to you about something seriously, can I? Age to age, century to century girls like you were playing with dolls which had a form of a babies, little babies, you know, babies in the age when they suck milk, do you understand what I’m talking about? The girls… they were playing with these toys for to prepare themselves to become mothers, get what I mean? Can you get it? And now? What you see now? You play with the toy which has form of an adult girl in the, so called, reproductive age. Do you know what they mean, when they say reproductive age? They mean age when she (or he) is able to make sex, yeah! But sex can have a spiritual reason, not only physical, get what I mean? Wish an example? For example: you stand here alone waiting for somebody in front of the door to the bathroom, waiting for your father, or mother, or sister, or brother, or for some other relatives, I don’t care for whom you are waiting for! But you are fucking waiting! You wait and wait, stand and stand. And what kind of activity you provide meanwhile? You bite it with your little teeth, with your little, little teeth shinning like a little pearl. You bite the blond hair of this infernal beauty, you suck this hair, and the poison of our bloody days, the juice of contemporary lie and zombification is entering your body. Can you feel it, kid? I would not consider what you do the lesbian sex, but I’m not sure that you will be a good mother after that. What you think, darling, tell me?
Девочка молчит, продолжая сосать волосы Барби и глядя в упор в лицо Джоша.
Джош: Where is your dad?
Девочка: My Dad is dead.
Джош: Do you want to be a mother, girl?
Девочка неподвижно смотрит на Джоша.
Джош: Do you dream to be a mother? Do you want to born a child ones?
В зрачках японской девочки появляются два атомных взрыва, после этого глаза ее начинают излучать мертвенное сияние.

2012




Черный квадрат

Выставка Казимира Малевича, Государственная Третьяковская галерея, Москва, 1929 год. Двое красноармейцев смотрят на картину Малевича «Черный квадрат». Первый красноармеец постарше, загорелый, голова брита наголо. Второй — светловолосый, деревенского вида парень.
Первый красноармеец произносит серьезно, вдумчиво, с оттенком просветленного страдания:
— Все жертвы, которые принес наш класс во имя борьбы против древнего гнета беспощадных хозяев жизни, все загубленные души бедняков, внезапно осмелившихся встать в полный рост, хотя каждый из них знал, что наградой за их отвагу будет смерть… Да, все жертвы, все жертвы… Но не только жертвы! Но также тайные мечтания, детские сны, увиденные в те ночи, которые наши внуки назовут святыми ночами… Но не только это, не только это, Захар, но и все крики и стоны любви, все знойное движение физической энергии, вращающейся между телами мужчин и женщин, все движение пола, все поцелуи в южных садах, и даже звук граммофонной пластинки, звук-попутчик, помогающий трудящимся обретать любовь и сон… Пусть этот звук подлежит искоренению, как носитель буржуазного стона, но порой он доносит лишь эхо этого буржуазного стона, потому что соловьи свободной социалистической России, звенящие в колхозных садах, наполняют эхо буржуазного стона новым и живым содержанием — нежностью труда! Но не только это. Не только революционный и военный подвиг, не только страсть и влечение плоти, но и индустриальный размах, металлургия, электрификация, машиностроение — все это в своей совокупности, все это — ничто. Об этом говорит нам голос партии, звучащий в этой картине.

2012




Hitler under rain

В конце коридора видна узорчатая стеклянная дверь, за которой большая комната без потолка, куда стеной падает проливной дождь. Гитлер входит в эту комнату. Это кабинет с гигантским письменным столом. Дождь потоками льется по стенам, по обоям, статуям и картинам, растекается по полу, по огромной поверхности письменного стола. Гитлер садится в высокое черное кресло. Перед ним на стене огромная картина Арнольда Беклина в массивной раме. На картине буйно резвятся в пенных волнах божества моря — тритоны, нереиды и русалки.
Гитлер сидит неподвижно, омываемый струями дождя. Гитлер открывает ящик письменного стола, достает оттуда ампулу с ядом. Вскрывает ампулу и глотает яд. Далее следует сцена долгой и нескончаемой агонии Гитлера, агонии чрезвычайно пышной и многообразной, включающей в себя судорожно оторванную от кителя пуговицу, падение лицом на стол, выворачивание всего тела в кресле винтообразно, медленное сползание на пол, конвульсивные вздрагивания в лужах растекающейся по паркету дождевой воды, агональное проползание в угол кабинета, быстрое перебирание ногами в очень начищенных ботинках, попытка залезть на стену. Иногда кажется, что Гитлер наконец умер и замер в потоках дождевой воды, но через некоторое время конвульсивные движения возобновляются. В конце концов Гитлер окончательно замирает в потоках дождя. Агония завершилась, он мертв. Искусство — это поражение. Поражение — это искусство.

2012




Афганистан 2000

Каменистая пустыня до горизонта, скалы, палящее солнце, безоблачное небо над пустыней. Гигантская фигура Будды, высеченная в скале. Видна группа афганских моджахедов, настраивающих ракетную установку, нацеленную на статую Будды. Пыль, висящая в воздухе, почти скрывает группу людей в чалмах и халатах с автоматами через плечо, возящихся возле ракетной установки. Смуглое лицо одного из моджахедов. Скорее всего, командир. Видимо, представитель движения «Талибан», судя по черной чалме. Говорит по-арабски:
— Неверные осквернили эту землю своими идолами много веков назад. Следуя завету Пророка и велению нашего сердца, мы очистим нашу землю от древних идолов, чье неподвижное присутствие не позволяет нашим краям изведать сладость мирного и беспечного существования. Веками неподвижные истуканы, гигантские каменные существа, представляющие собой карикатуру на деяния Аллаха, да святится имя Его, привлекали сюда врагов и сеяли рознь среди наших племен. Настало время уничтожить эти каменные семена зла, посеянные забытыми веками.
Внезапно подъезжает американский джип с белой звездой, из него выскакивают два негра в полевых униформах США, то есть в шлемах и полном снаряжении, и бегут по направлению к группе моджахедов, размахивая руками. Крики с их сторон:
— Stop! Don’t do it! Stop!
Негры подходят к афганскому командиру.
Первый негр (обращаясь к талибу):
— Don’t do it, man. It’s a piece of art. You should not destroy it. This belongs to the cultural heritage of human civilization. Think of this: age to age, century to century human kind was growing like a huge Tree, getting stronger and stronger, and inside this Tree the memories of entire development of Human Culture, Humane Spirit, Human Civilization were collecting in the very different forms. Essence of this form we can see in those pieces of art where we find beauty and experience. And one of the most important tasks, what we get on this planet, is to care about The Tree of Human Civilization and to collect the golden fruits of this Tree for to give them to the hands of our daughters and sons.
Талиб (говорит с арабским акцентом): We don’t have so much trees here, major.
Командир подает знак своим бойцам, и те немедленно расстреливают негров из автоматов. Командир произносит по-арабски:
— Правда не так мерзка и цинична, как вы в тайне полагали в глубине своих грязных душ, но она гораздо печальнее, чем о ней думают неверные.
Лицо талибского командира выражает печаль. Из ракетной установки выпускают ракету в направлении статуи Будды. Статуя и скала взрываются.

2012




Дельфин

Он хотел было наложить на себя свои тонкие руки, но не смог, потому что над дверью его дома высечен был дельфин — не такой, каким мы привыкли любить и уважать его, мудрый, улыбчивый и добродушный лукавец, искренний друг людей, а дельфин в духе барокко: капризное и зубастое исчадие водяного ада, с отчаянно вытаращенными огромными глазами и жалобно наморщенными, как у бульдога, бровями. Этот дельфин своим пугающим и в то же время вопросительным взглядом так часто отвлекал его от беспочвенных страданий, что в конце концов он решил, что слово «дельфин» происходит от города Дельфы и что этим словом в древности обозначался сам дельфийский оракул, в беспамятстве изрыгавший свои пророчества, оракул, которого боги использовали в качестве рупора, в качестве устройства, транслирующего их речи, но который, сообщая другим их судьбу, оставался в неведении относительно своей, даже более того — вообще не понимал, что с ним происходит, что это за сила раздирает ему рот и что это за голоса брызжут изнутри его тела, изнасилованного трансом.
Он настолько успокоился, думая об этом оракуле, словно бы нехотя предсказывающем ему более веселую судьбу, что даже последовал за другими, менее несчастными (как он полагал) людьми в их любви к живым дельфинам, реально существующим и скользким. Он посещал дельфинарий, он бросал им серебристых рыбок, он смотрел, как они скачут сквозь круг и вообще всячески стараются быть циркачами, не считая для себя унизительным дело развлечения человеческих детенышей, приходящих смотреть на них в своих пестрых гномических тужурках.
Он даже купил пластинку с записью дельфиньих голосов и часто слушал ее, думая о том, что судьба на самом деле — дело не менее поправимое, чем легкая болезнь — стоит сменить оракула, как ты уже сменил и судьбу. Он прочитал книгу Джона Лилли, морщинистого веселого американца с длинной узкой бородкой, очень увлеченного человека, который общался с дельфинами, лежа в специальном подводном гробу. Фамилия этого автора напоминала ему об одной девушке, которую он почти любил в молодости, а также о цветах, олицетворяющих невинность, запах которых он всегда ненавидел.
Чувствуя, как проступает легкий румянец на щеках его бледной доселе души, он прочитал и вторую книгу Лилли, посвященную воздействию ЛСД. Заинтересовавшись описанными в книге переживаниями, он решил раздобыть и попробовать ЛСД и вскоре осуществил свое намерение. Но вещество оказалось ему противопоказано, и через десять минут после приема препарата он умер.

1997




Лето

Берег моря. Пустынный пляж. К морю подъезжает джип армии Израиля. За рулем девушка лет семнадцати в израильской военной форме, рядом с ней автомат «Узи». На смуглой щеке след от сажи. Девушка красивая, загорелая, с длинными кудрявыми волосами золотистого цвета. Смотрит на море. След от пуль на металле джипа. На кожаном сиденье следы крови. Девушка снимает с себя военную форму, бросая одежду на песок, отстегивает и бросает военный ремень, на котором висит боевой нож в специальных ножнах. Раздевшись донага, она заходит в море и плывет. Возвращается на пляж. Не одеваясь, подходит к джипу, достает сверток-рулон, запеленутый в белый шелк, извлекает большой израильский флаг на тонкой шелковой ткани. Далее девушка исполняет танец с израильским флагом. Картинка в духе Лени Риффеншталь. Красота сильных движений, развевающееся полотно флага со звездой Давида на фоне моря и неба. Звучит песня: «На большом воздушном шаре мандаринового цвета мы с тобой проводим это лето».

2012




Лунатик

В возрасте 9-10 лет один бледный мальчик страдал чем-то вроде лунатизма (луна, впрочем, не играла в этом лунатизме никакой роли). В доме, где он жил, бурлила светская жизнь. Вечером родители дожидались, пока сын уснет, а потом уходили к друзьям. Примерно через час после их ухода ребенок просыпался. Слово «просыпался» следовало бы заключить в кавычки — он находился в сомнамбулическом состоянии. Прежде всего надо произнести слово «гул». Будто где-то рядом, за стеночкой, шумело многолюдное сборище и все там собравшиеся шушукались и галдели одновременно. Надо сказать, это было ощущение гнетущее, даже омерзительное. Гул наваливался на него, и он бродил в нем, как в лесу.



Завороженный гулом, он одевался, выходил из квартиры и, ничего в общем-то не соображая, точно приходил туда, где находились его родители. Все знали, что, когда в разгар веселья звенит дверной звонок, — это бледный мальчик. Как только он видел других людей и слышал их голоса, то немедленно возвращался в нормальное состояние. Гул исчезал, и, словно проснувшись во второй раз, он видел ласковые взгляды захмелевших взрослых, тянущиеся к нему сквозь нарядное стекло бокалов.
Все отмечали, что в сомнамбулическом состоянии он бывал неизменно одет с подчеркнутой аккуратностью.
Через некоторое время ребенок самостоятельно изобрел простой прием, избавивший его от ночных хождений. Засыпая, он оставлял у изголовья кровати радиоприемник, который негромко бормотал. Это периферийное струение звуков гарантировало малышу спокойный сон без приступов сомнамбулизма. Здесь играли свою роль трезвые и хорошо поставленные голоса радиодикторов.
Слушал он Би-би-си. В те времена по Би-би-си каждый вечер читали «Колымские рассказы» Шаламова.
Выслушав очередной «колымский рассказ», он засыпал. Это кажется странным. Описываемые в рассказах миры настолько чудовищны, что должны бы навевать кошмары. На деле они гарантировали их отсутствие. В этих леденящих повествованиях прятался транквилизатор. Ребенок засыпал, созерцая миры замерзания и истощения. Эти тексты замораживали и согревали одновременно. Они создавали оцепенение, которое переходило в глубокий сон, лишенный сновидений, сон беспробудный до самого жемчужного рассвета, когда можно тупым скотским остекленелым безразличием встретить бисерный ливень, упавший в сады. Как сказал поэт:

Эй, ливень! Слез не считаешь,

Как подгулявший богач не считает

горячие деньги.

Ведь разоришься! И холодною ясною лужей

Всласть отдохнешь на черной земле

нищеты и покоя.

Мальчик вырос, пережил нашествие инопланетян, ушел в Человеческое Сопротивление, партизанил, попал в плен. Оказался за полярным кругом, в лагере для пленных сопротивленцев, охраняемом инопланетянами.
Сегодня он ощущает голод и холод. Отряд крупных, сильных инопланетян, сплошь облитых серебристой чешуей (каждый — в три человеческих роста) бичами перегоняет толпу изможденных заключенных из одной долины в другую. Ночь. Снег хрустит под ногами. Лунатик поднимает глаза к небу. В небе луна.

1997–2012




Прощание с улыбкой

Париж. Музей Лувра. 2201 год.
Потемневшее лицо «Джоконды». Картина Леонардо да Винчи висит на своем месте в Лувре, но Лувр полуразрушен, в стенах зияют огромные проломы, вползают струи темного дыма, время от времени странный сетчатый свет вспыхивает снаружи, бросая каскады якобы лунных бликов на лицо Джоконды, что сопровождается резкими звуками, напоминающими вопль, взрывы и звон циркулярных пил. Слышны тяжелые шаги, под некими ногами хрустит разбитый пол. К картине приближается фигура в громоздком скафандре, усеянном, словно панцирь морского ежа, длинными шипами со светящимися точками на концах шипов. Голова закрыта подобным шлемом. Ростом существо раза в два выше человека. Фигура снимает шлем, обнажается голова инопланетянина. Голова окрашена в «международный синий цвет», изобретенный Ивом Кляйном. Голова напоминает кедровую шишку с пятью маленькими глазами, похожими на человеческие, но с золотыми зрачками. Это инопланетный агрессор. Он ранен. Он снимает перчатку (также покрытую шипами, напоминающими о морских существах), обнажается рука «международного синего цвета». С пальцев на пол течет лучистая кровь. Ноги существа подкашиваются. Зажимая руками рану в области плеча (на плече скафандр пробит), инопланетный воин падает на колени перед шедевром. Пять глаз чужого воителя с золотыми зрачками смотрят на улыбающуюся Мону Лизу. На лице инопланетянина открываются три рта, расположенные один над другим. Видны его зубы, имеющие вид спиралевидных пестрых ракушек. Изо ртов инопланетянина струятся звуки, сходные с пением кита. Так он говорит. Обращается к картине. За кадром звучит голос переводчика:
— Я умираю. Эта война станет моей последней войной. Эта планета станет мне могилой. Такова общая горькая учесть всех военных наемников Вселенной — сгинуть в чужих мирах и, распадаясь, слиться с ненавистными и далекими формами жизни. А ты, видно, когда-то считалась красивым существом на этой планете, раз твое изображение хранят в этом дворце. Мне твое лицо кажется менее пригожим, чем мои испражнения. Мне больше не увидеть ни родного дома, ни ожерелья, сотканного из моих детей, ни даже моих собственных испражнений — что мне остается? Разве что уничтожить тебя напоследок, гнусная красавица недобитых гадов?
Инопланетянин вытягивает руку, из кончика его пальца вылетает узкий луч света, который сжигает картину.

2012




Cool

Танцуют парчовые черепа, извиваются девушки на лепестке окровавленного лотоса, выворачивается наизнанку носорог, шаман курит трубку, мозг его являет собой корневище вяза, где сам собой произрос барочный театрик, любимое местечко скелетов и цыплят… Все образы язвяще страшны и сентиментальны, в них смешиваются эстетика триллера и ванильная нежность детского дизайна.
Красота общества потребления — красота мельканий, пестроты, салатов, скоплений, шквалов, лавин, россыпей, сокровищниц и мусорных свалок… «Все» вроде бы купить невозможно, мы вынуждены выбрать из необозримого ассортимента этого «всего» некое ограниченное количество скромных предметов, но мы все равно уносим с собой образ «всего». Этот образ кажется немыслимым, но его способно унести на своих плечах тайное воровское существо, которое мы выращиваем в своей душе.
Чтобы завладеть всем, нужно стать всем. Нас вовлекают в потоки путников, струящихся по улицам, в гирлянды изменчивых лиц, в возвышенную изнанку обыденного: мы видим старика, который роняет очки в сырую траву, а затем падает и умирает. Течение уносит нас от него, мы видим крупным планом божью коровку, сидящую на одном из стеблей, и ее мордочку, вытаращенную не по-людски, и вот она с хрустом расправляет крылья, и мы разделяем с ней ее полет. Мы видим небо, заполненное летающими аппаратами. Мы видим парящую куницу. Мы видим безутешное счастье, воплощенное в образе живого дирижабля. Мы видим город с высоты, насекомое садится на стекло окна, там девочка вбегает в кабинет отца, стремительно хватает тяжелый стеклянный шар, выбегает на улицу (сонно развевается ее оранжевое платье). Она бежит по автостраде, роняет шар, и шар разбивается в сверкающие осколки. Один из осколков попадает в ладонь гангстера, убегающего от погони. Гангстер сжимает осколок в руке (на счастье), сжимает так сильно, что темная струйка крови скатывается меж пальцев, ветер бросает капли на белую стену, проносятся разгоряченные полицейские, они врываются в дверь ночного клуба, толкая татуированных девушек и парней. Мелькает темный закуток, где свилась парочка, и вот полиция среди танцующих — в этот миг электрическая молния пробегает по телам на танцполе, заставляя всех изогнуться в одном порыве, заставляя все руки взметнуться, так что уже не множество людей, а одно совокупное существо, напоминающее лес в грозу, мечется здесь в экстазе…
В 2080-е годы, когда новые вооружения приобрели чрезвычайно гротескный характер, были созданы два гигантских военных робота-разрушителя по имени Бивис и Батт-Хед. Они появлялись над городами, два колосса в коротких штанишках из титанического сплава, с хихиканьем топтали и давили ногами мосты, разбивали в пыль небоскребы, как зверские дети пинками разрушают муравейники. При этом они обменивались шутками в своем духе (в них ввели соответствующую программу). Как-то раз, когда они увлеченно разрушали очередной большой город, их глаза-локаторы засекли убегающее из-под их убийственных ступней существо — тоже довольно огромное, величиной с полнебоскреба, но по сравнению с Бивисом и Батт-Хедом оно казалось мелким. У этого существа имелась ярко светящаяся голова (настолько ярко сияющая, что оставалось неизвестным, какой она формы), тело напоминало скачущего кузнечика, но вместо крыльев за существом влачились две колоссальные цепи, к которым были прикованы гроздья мраморных обелисков, напоминающих формой египетские стелы. На бегу это существо со страшной силой и страстью мотало и вращало цепями с прикованными обелисками, пробивая себе страшный коридор в городском пространстве. Видимо, им встретился более мелкий робот-разрушитель предшествующего поколения.
— Hey, Beavis, — раздался громовой голос Батт-Хеда. — Look at this shit! What a fuck is this?
— He-he-he… Hey, But-Head, I don’t know, what is this. But it sucks! — от резкого голоса Бивиса во всем городе вырубилось электричество.
— Listen, Beavis. I know, what it is. It’s Grigorij Efimovich, Russian destroyer, model 2074.
— It’s cool! Yeah. Let’s make this shit flat!
Гигантская нога Батт-Хеда вдавила Григория Ефимовича глубоко в землю, превратив его в плоский металл и мраморное крошево. От этой лепешки разбегались в разные стороны сотни более мелких роботов, вращающихся на бегу, как раскаленные пружины.

1997–2012




Кентавр и русалка

В данном рассказе будет кратко описано событие, возымевшее огромное влияние на жизнь множества людей. Впрочем, не станем скромничать: не только людей. Следует смело говорить о других существах. Животные, насекомые, растения. Особенно цветы. Цветы стали другими после того события, о котором пойдет речь. Ароматы усилились, пьянящее воздействие нежных запахов, льющихся с изогнутых лепестков, сделалось еще более пьянящим — цветы превратились в микропланеты, охваченные «сладостным безумием».
Да, многое в мире изменилось после события, к описанию коего мы собираемся трепетно приступить. При этом это влиятельное событие само по себе оказалось скромным, совершенно незаметным.
Вначале, впрочем, стихотворение:



Кровь ли, акварель или гранатовый сок
Обрызгали в саду розовый песок?
Или просто девочка с тяжелым туеском,
Розовое платье с белым пояском.
В туесочке ягода зрела и темна,
И в лесочке девочка бродит дотемна.
Золотая шапка на воре горит,
Вор своей невесте тихо говорит:
Ты, моя невеста, словно соус песто,
Без твоей приправы жизнь полна отравы!
А невеста молча достает кинжал,
Где-то толстый призрак скромно пробежал.
Капелька блестящая украсила висок —
Кровь ли, акварель или гранатовый сок?



Собственно, событие, к описанию которого мы пытались вас подготовить, уже описано в этом стихотворении. Описание достаточно осторожное, нежно-окольное.
Хотим сразу же отметить наличие «пружинки», упруго соединяющей два растительных мира: «сад» и «лесок».
Девушка в розовом платье с белым пояском бродит в лесу дотемна. В саду она сбрасывает розовое платье, поскольку платье все равно растворилось бы на фоне розового песка. Но в стихотворении ни словом не упоминается кентавр.
Событие, которому посвящен этот рассказ, случилось в Западном Берлине в 1988 году, незадолго до разрушения Стены. Западный Берлин тогда все еще оставался островным государством, где гнездились панки, турки, зубные врачи, художники и модники всех мастей, перенесенные сюда, на эту незабвенную территорию с особым статусом, словно бы по мановению зубной феи. Одним из этих экстравагантных модников был молодой англичанин, известный всем своим друзьям и знакомым по прозвищу Чикен.
Возможно, Чикен обладал и другими талантами, но запомнился он всем своей вытаращенной манерой одеваться. В отношении одежды этот денди был яростным приверженцем принципа, который он именовал «принцип кентавра». Принцип прост: верхняя половина тела должна быть облачена в радикальном контрасте с нижней половиной. Если Чикен появлялся в элегантном смокинге, шелковой рубашке и дорогостоящем галстуке, то, ясное дело, ниже пояса на нем красовались обоссанные джинсы и тупорылые резиновые сапоги огородника. Ну и далее открывался бесконечный простор вариаций. Конечно, Чикен боготворил Чарли из фильмов Чаплина, который выше пояса был клерком, ниже пояса — бомжом.
Будучи регулярным модным кентавром, Чикен основал в Кройцберге маленькую дизайнерскую студию «Юникорн», из чего следует, что в его мифологический облик кроме кентавра был также инкорпорирован Единорог. А где Единорог, там и прекрасная дева…
У самой Стены, где старые трамвайные рельсы резко обрывались, срезанные бритвой холодной войны, ютилось гипнотическое заведение под названием «Турецко-немецкое кафе» — здесь пили банановый сок, курили и играли в нарды. В этом холодном кафе Чикен как-то весенним деньком встретил русскую девушку по прозвищу Русалка. А как же? Кого еще он мог встретить и полюбить? Он воплощал в себе двойственность (кентавр), соответственно, повстречалась ему иная двойственность (русалка). Все русские девушки, конечно же, русалки, а эту к тому же звали Аллочка (то есть Рус. Аллочка). Один рассказ Мамлеева начинается словами «Это была девушка, сотканная из молочно-белой спермы…» Про Аллочку Бленскую тоже можно было сказать, что она соткана из молочно-белой спермы, но лишь от макушки до пояса, а ниже пупка она состояла скорее (так мнилось всем ее любовникам) из зеленоватых и нежных водорослей, из соленых чешуек, из скрипучих плавников, из волн морских, из летучих рыб, украшенных пенными орнаментами…
Кентавр полюбил Русалочку необузданно, но… Впрочем, уместно ли тут «но»? Тем более что оно (это слово) и так встречается в концовке слова «необузданно».
Как написал поэт, не столь привередливый:

Кентавр и Русалка, сюжет этой песни

Тебе подсказала галлюцинация!

Кентавр и Русалка, они, если честно,

Святая абстракция…

Не станем срывать покров с интимной бюрократии британца и русской девчурки, однако случилось между ними то самое Событие, о котором шла речь с самого начала. Было ли это просто любовное соитие или же эта парочка внезапно удостоилась АУДИЕНЦИИ у самих ХОЗЯЕВ АТТРАКЦИОНА, застенчивых, но влиятельных богов даосского пантеона? Не станем делиться информацией — достаточно тех деталей, что уже известны читателю: русалка была в розовом платье, затем его сбросила… Во саду ли, в огороде (где Чикен скрипел своими копытами, обутыми в сапоги огородника) либо в темном берлинском лесочке…
Честно говоря, мы хотели озаглавить этот рассказ просто СОБЫТИЕ, именно такое название нашептывали нам ангелы честности. Но мы решились обмануть ангелов честности.
Каждое событие обладает своими каскадами и шлюзами, своими внутренними ускорениями и торможениями. Имелся и внутри данного СОБЫТИЯ некий шлюз, принявший почти античную форму: шлюз начинался с пустынной местности (эта пустыня была вводными воротами шлюза), по которой кентавр скакал в своем первозданном облике, будучи наполовину конем, наполовину цыпленком. Затем его перебросило в берлинский садик, только это был садик не в земном, а в небесном Берлине, где некая девочка (в тот момент кентавр был не в силах узнать русалку) рисовала цветы акварелью. Она взмахнула кисточкой, которая сразу же превратилась в нож, — и с этого видоизменяющегося предмета серия рубиновых брызг хлынула на миры…
Событие осталось тайной, скромной и незаметной тайной, зато последствия этого события, как мы уже говорили, оказались грандиозны — вскоре рухнула Берлинская стена, обрушился принцип двойственности. Только после этого Чикен осознал, что он был кентавром в теле другого кентавра — Берлина. Только после этого Аллочка осознала, что она была русалочкой в теле другой гигантской русалки — Европы. И тут вдруг Берлин перестал быть кентавром, Европа перестала быть русалкой…
Единство брякнулось на Европу как снег на голову. Ароматы цветов сделались сильнее…
Чикен вернулся в Англию, получил наследство, разбогател, раздобрел, подобрел. Более он уже не цыпленок и не кентавр, а сэр Уолтер Уинтерспун (Зимняя ложка). Одевается с ног до головы в серый твид. Два раза неудачно покушался на собственную жизнь, а ныне пьет гранатовый сок, играет в боулинг, женился на чернокожей красавице. О нем можно сказать:

Он целует девочку ночами,

Огражден от мира ее смуглыми плечами.

В клубе «Дервиш» вы можете встретить его румяное, счастливое лицо. Аллочка Бленская вернулась в Россию и вступила на путь добра. Помогает бедным, больным, а также здоровым и богатым. Более она уже не русалка, а скорее ангел. В честь этой трансформации она заказала себе золотое платье под названием «Ангел, съевший русалку». Только цветы все безумствуют в садах, огородах, лесах.
Закончим стихотворением:

Цветы безумия, цветы краснее крови -

Они как след болезненной любови.

В них утопает то белянка, то смуглянка,

Средь них теряется смущенная беглянка.

И дева летняя, вдруг надкусив батончик,

Среди цветов набросит капюшончик,

Чтоб сделаться таинственным грибком,

Что сам с собой отныне не знаком.

Пускай британец любит русскую русалку,

Но на экзамене не вытащить шпаргалку,

А если вытащить из тухлого кармана,

То в ней лишь мат и ругань капитана.

И нет русалок, нет теперь кентавров,

Лишь млечный лабиринт и хохот

минотавров,

Но стены рухнут под давлением цветов.

Стань цветоедом, будешь вечно весел

и здоров!

Запах гиацинта напоминает подготовку к празднику, которая сама по себе гораздо веселее праздника.

2011–2016




Мой путь к Белоснежному Дому

Мне суждено было жить среди людей и стать президентом Соединенных Штатов Америки. Наверное, следуя общепринятой логике, вы подумаете, что так оно и сталось. Однако не все, что суждено, сбывается. Случаются и ошибки. Их можно называть роковыми или странными в высшей степени — что-то вроде соскочившей в решающий момент каретки, перевалившейся на одно деление больше или меньше металлической рамочки на пластичном термометре. Так случилось со мной. Именно случилось. Несмотря на совершенно ясное предназначение, я родился в другом мире, не среди людей, и в этом мире и провожу свою жизнь. Так перещелкнулось. Конечно, теперь можно сказать, что я, мы, наши Контактные линзы, находимся совсем недалеко от людей, за перегородочкой, прямо у них за спинами. Но все-таки это совсем другой мир, другие существа, другой тип существования, и в периоды детств и отрочеств я никогда не подозреваю о том, что Наше так близко стелется к Вашему, проходит иногда прямо по задворкам Вашего, по самым Обочинкам — незаметное и тонкое для вас, во много кокетливых триллионов эфемернее паутинки для вас, а для нас неизбежное и огромное. Мой мир, конечно же, может показаться «сторонним наблюдателям» (такие, как это ни странно, есть — о них речь впереди) несравненно более великолепным, чем так называемая «земная жизнь», однако, во-первых, «поросенку тоже казалось, прежде чем в рай попал», кажимости наивны в повадках, а во-вторых, предназначение есть предназначение: я же сказал, что мне суждено, на роду было написано родиться в мире людей и стать президентом Соединенных Штатов — я постоянно ощущал себя в своем мире чужим — залетным носовым платочком, что ли? Но ошибку, сделанную не мной, не было можно исправить. Скорее даже не ошибку, а технологическую странность. И вот эта книга в руках у вас — плод героических усилий, исповедь нечеловека, повесть о том, как я, заведенный неведомым ключиком, пролагал себе дорогу сквозь баснословные пространства нашего края (букву «к» в последнем слове, читатель, вы можете понимать как сокращение от слов «китч», «кулисы», «кокетство», «краеугольный», «куцый» или просто выбросить эту букву из восприятия), стараясь всеми силами, насколько это было возможно, имитировать карьеру президента США, чтобы приблизиться к тому месту, которое в нашем мире называется БЕЛОСНЕЖНЫМ ДОМОМ и которое я, повинуясь пружинке предназначения, счел местным аналогом резиденции главы вашингтонской администрации. Повторяю: я чувствую себя идиотом, более того, я идиот, но я ничего не мог поделать с собой, с этой пружинкой, заранее стилизованной в протестантском духе, с этим сюжетом, с этой подготовленностью, пришедшей из предрождения, в соответствии с которой я должен был стать упрямым янки, честолюбивым и честным, заранее готовым на полностью откровенное описание жизни своей в мемуарах. Теперь я знаю в общих чертах, КАК я должен был писать их перед смертью в доме с ветром, возле зарешеченного огня, увертываясь от впечатлений предсмертной болезни с помощью анестезирующих средств, — ничто из этого смешного плана не сбылось, но я видел почти все через КОСОЙ ЭКРАН в Коридоре четвертого заплыва. Простите мне этот жаргон, целиком относящийся к нашему миру, я обещаю, что все объясню, насколько это будет в моих силах, — бессмысленный героизм этого перевода, который я сейчас предпринимаю, вам никогда не оценить, мой читатель.
Читатель, читатель! Не превращу повествование в гирлянду ласковых упреков, но вам также никогда не оценить, насколько я честен. Эта честность должна была стать честностью главы великого государства, хотя мой стиль и не похож на стиль американца и тем более президента, но ведь припомните, что я никогда не был человеком и не жил в вашем мире, не ел масла (было бы меньшим краснобайством признаться, что я никогда ничего не ел), не знал разделения на мужчин и женщин, на взрослых и детей, на одушевленные и неодушевленные предметы, а также никогда не мог вполне оценить различие между одиночеством и общением, между тишиной и шумом. Видите, как я обделен: я никогда не ведал этих состояний в том смысле, какой вы вкладываете в их называние. Я не знаю тишины и одиночества. Лишиться хоть на долю секунды некоторых шумов, у которых есть имена и даже привычки, а также некоторых вполне определенных музыкальных произведений — для меня значит не быть. А одиночество недоступно мне потому, что и так в мире, где я существую, кроме меня, никого нет. О, могут начаться недоразумения! Может быть, мне следовало бы говорить «мы», а не «я», но это могло бы испугать вас, читатель, умеющий общаться и быть одиноким. Не бойтесь, мы никогда не соприкоснемся с вами за рамками этого текста. И вообще вам нечего бояться. Эта исповедь переведена в ваш мир посредством достаточно сложной технологии, ценой поистине неимоверных, хотя и забавных, усилий и только благодаря дурацкой запрограммированности на эти «мемуары перед смертью». Мне не писать их веснушчатой рукой старика в домике с ветром, мне не обладать тем рукавом, той рукой, тем манжетом, той авторучкой, тем стилем. Мне не будет возможно назвать их так просто, как они должны были называться — «Мой путь к Белому дому». В нашем мире нет белых домов, есть только один Белоснежный дом, а в нем — то священное место, которое я переименовал в Овальный кабинет и благодаря невероятным техническим возможностям коего вы, читатель, держите в поле своего внимания данную повесть. А как оно раньше называлось, это священное место, переименованное в Овальный кабинет? Об этом я расскажу вам после, для перевода прежнего названия этого места нам потребуется несколько страниц, но вы не пожалеете, дружок. Теперь вы, надеюсь, оценили всю отдаленность наших ситуаций, всю трудность моей задачи, всю маниакальность моего подвига, всю мою обделенность? Правда, есть и плюсы в мою пользу. Вы никогда не сможете увидеть меня, а я вижу, именно вижу вас всякий раз, когда вы общаетесь с этим текстом. Что-что, а мои созерцательные возможности далеко превосходят ваши. Извините, но по сравнению со мной вы чуть-чуть слепец. Впрочем, видеть, естественно, не означает правильно понимать. И все-таки при всем при этом эта книга предназначена главным образом для американцев. С моей стороны соблюдение хорошего вкуса не более чем вежливость, и все-таки я бы пошел на сенсационность, на пошлость и назвал бы свою повесть как-нибудь вроде «ПОТЕРЯННЫЙ ПРЕЗИДЕНТ», если бы не предназначение. То предназначение, которое лишило тебя, мой несбывшийся народ, одного из великих мужей и глав администрации, лишило посредством происшествия, которое я с колоссальной долей неуверенности именую «ошибкой», «случайностью», лишило, возможно, только для того, чтобы великодушно развлечь вас, мой заиндевевший читатель.
Да, я не уверен, называя причину моего попадания не в тот мир «ошибкой» и «случайностью», но других названий у меня нет. Дитя этой «ошибки», я родился в мир, ставший мне родным, единственным и огромным, в месте, называемом ДОМОМ ПЕРЕВЕРНУТЫХ ЧУЧЕЛ. Ранее я запнулся на фразе, что в нашем мире, кроме меня, никого нет. И сразу залепетал о возможных недоразумениях! Надо сразу сказать (и это будет интересно американцам с экономической точки зрения), что наш мир — частный, в том смысле, что он принадлежит целиком и полностью конкретным особам. Их двое, и на жаргоне их чаще всего называют (конечно же, с долей юмора) ХОЗЯЕВАМИ АТТРАКЦИОНА. Хотя я и не противник подобной фамильярности, все же буду впредь предпочитать по отношению к ним местоимения Он и Она, оговорившись, что в это написание с больших букв я не вкладываю никакого обожествления, столь модного у вас, в земной юдоли. Они не боги, а всего лишь рачительные собственники нашего мира и соавторы его усовершенствований. Также хочу предупредить о том, что вряд ли выбранные мною местоимения указывают на то, что они действительно обладают полом. И все же их образы свидетельствуют, что когда-то, прежде чем приобрести наш мир, они немало времени провели за спинами у людей. Вы не поверите, но эти владельцы нашего мира сами редко навещают его, хотя их участие, их вежливость, их предупредительность не поддаются описанию — такой вежливости и такта, такой доброты в вашем мире почти не сыскать. Чтобы дать хоть какое-то представление об их характере, следует прежде всего произнести одно слово: ЗАСТЕНЧИВОСТЬ. И не просто произнести, а осознать это слово как определенное пространство: ЗА СТЕНАМИ ТЕНИ, если вы позволите, или ЗА ТЕНЬЮ СТЕН, как вам больше понравится. И теперь, если вы представили это пространство пустым изнутри, наполните его благожелательностью столь глубокой, на какую только способно ваше воображение. Вернувшись мысленно к ЗАСТЕНЧИВОСТИ, вы без труда поймете, что БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ в данном случае неразрывно связана с нежеланием вмешиваться в чужие дела, связана со скромной сосредоточенностью и сдержанностью, с которыми они относятся к своей собственности — нашему миру. Я видел их всего лишь несколько раз в своей жизни, долгое время до меня долетали лишь слухи и обрывки слухов о них (мир наш в большой степени питается слухами, порождаемыми шелестом и вздохами ПАРТЕРА, вечно восхищенного или смущенного, а также перешептываниями в ЛОЖАХ и на БАЛКОНЧИКАХ), этим слухам и эху слухов я не придавал особого значения. В период первого детства я вообще не думал о них, затем стал думать как о далеких богах, обитающих где-то не здесь. После первой встречи с ними я стал придерживаться расплывчатого мнения, что эти боги не столь уж далеки и что это невероятная удача, что они играют в нашем мире роль некоего обслуживающего персонала. Тогда я не смог бы догадаться, что они — собственники нашего мира. Всякий раз когда я видел их, они напоминали обликом двух людей, словно бы по-настоящему выпрыгнувших из земной юдоли, мужчину и женщину возраста около пятидесяти лет, одинакового роста. Одеты они всегда были в темно-синее. Американскому туристу, любителю Европы, я позволю себе напомнить пожилых стюарда и стюардессу из самолета швейцарской авиакомпании: такого типа одежду носят Он и Она, но при этом не возникает мысли, что это нечто вроде униформы. Волосы у обоих седые, аккуратно причесанные, у Него довольно коротко подстриженные, у Нее — напоминают букли. От жителей земного мира их отличает то, что черты лиц невозможно рассмотреть, хотя они не закрыты и не отсутствуют. Нельзя сказать также, что их лица пребывают в постоянной изменчивости. Сейчас, когда я уже не считаю их богами и уверен, что почти ничего не знаю о них, я допускаю даже, что они могут быть настоящими людьми, каким-то образом занявшими столь странное положение. Правда, ничего такого уж прямо катастрофически странного я здесь не усматриваю. Вообще огромное количество вопрошаний — это атрибут вашего мира, читатель. У нас в моде беспечность, и никто особенно не повторяет так задумчиво фрагменты философских дискуссий, как это делают в юдоли, разве только Шумы — Шумы делают это постоянно, но к ним разве применимо обозначение «кто-то»?
Возвращаясь к моей биографии, следует сказать, что место моего рождения — ДОМ ПЕРЕВЕРНУТЫХ ЧУЧЕЛ — это одна из усадеб, оборудованных по Его и Ее распоряжению, как я полагаю, специально для моего появления на свет. Кстати, хочу предупредить вас, чтобы вы, если только у нас хватит сил на услугу, не считали их супругами, — хотя бы потому, что однажды при мне их величал таким образом пресловутый Большой треск — особо комичная в своей амбициозности конгломерация Символических шумов, продвигающаяся иногда по центральным балюстрадам в Кабинетах Второго и Третьего заплывов. Он назвал их буквально «Благороднейшей супружеской парой, раскачивающей Имение аттракционов в Чаше беспочвенного совершенствования» — как хохотали и потешались потом над этим китаизмом мои подлокотнички, эти берсерки юного смеха!
Когда я родился, был такой страшный напор, что меня моментально превратило в створчатый поезд. С человеческой точки зрения я тогда был тусклым, как бы пыльным, но сам для себя переполнялся радостью и быстротой — даже не рассмотрел место, где появился на свет. Только потом, в период воспоминаний, вернулся сюда, рассмотрел все подробно, изучил каждую мелочь, и теперь никогда уже не забыть мне эти потоки зеленой тины, свисающие с голов вечно живых и вечно улыбающихся оленей, растворяющихся в стене. Не забыть этих набитых шариками льда лам, этих черных белочек: половина условного тельца каждой положена на черный мрамор, другая половина на белый, чтобы обыграть русскоязычный оксюморон «черная белочка». Я нашел там пять совершенно запылившихся (в нашем мире много пыли) синих конусов, украшенных на остриях бантами из золотых лент. Это были такие милые, такие трогательные подарки к рождению от Хозяев Аттракциона, смущенных лордов этих бесконечных усадеб. А я-то, торопливый новичок жизни, даже не удосужился заметить их тогда, промчался мимо. Все новорожденные — это такие возбужденные, восторженные поезда, не знающие расписаний и не замечающие станций. Я и был «все новорожденные», недаром впоследствии я всегда сладко хохотал от подобия щекотки всякий раз, когда на глаза мне попадалась линза с застывшей копией картины «Избиение младенцев», размещенная в моем Овальном кабинете. Несостоявшийся американец, я всегда влюблялся в плоды европейской культуры. Из Европы к нам прислали столько железных дровосеков, на конях и пешком, чтобы они щекотали пиками россыпи моих юных трупиков. А среди подарков был маленький американский флажок на золотой игле. Это очень жалко, что я не смог иметь содержимое синих конусов чуть раньше: возможно, моя судьба в медитациях развернулась бы немного иначе, особенно мой флажок на золотой игле, чья ткань была твердой… Я, знаете, такую нежность испытываю к тем подаркам, ТАКУЮ нежность!

1992




Огонь белого замка

— Почему тлеет заря над черным лесом? Восходит ли солнце? Заходит ли?
— Глухая ночь. Белый замок горит за черным лесом.
— Верно, окружили его враги, обрушили град пылающих шаров на древние стены? Осажденный, пылает Белый замок?
— Нет, безлюдно и тихо окрест замка. Лишь птица вскрикнет или черный сурок потрет цепкие лапки. Нем и пуст стоит черный лес вокруг Белого замка.
— Возможно, созрела злая интрига в сердце замка? Может, предательство свило там свое свистящее гнездо? Может, посягают на жизнь князя и хищные тени проникли в пороховые погреба, чтобы пламенем скрыть свои злодеяния?
— Нет, много веков стоит пуст и безлюден Белый замок. Столь же безлюден и пуст, что и леса вокруг него. Медленно ветшают его роскошные залы, осыпается позолота со статуй, заросли диких вьюнков подточили беседки в замковом саду. Плесень и ржавчина идут на замок войной: тих и вкрадчив этот крестовый поход.
— Тогда, наверное, молния ударила в крышу замка в час грозы? Запылали иссушенные зноем стропила, захрустел огонь по столбам и дополз до пороховых погребов замка — тут и встала заря над черным лесом?
— Может быть, может быть. Почему бы и нет? Но долгие годы не гремела над замком гроза, и солнце не вставало над замком, небо все темнело, ночь длилась, и некому было иссушить зноем замковые кровли.
— Отчего же рдеет заря над черным лесом? Почему горит Белый замок?
— Нечто вспыхнуло в самой глубине замка, огонь зародился в его сердцевине. Может, в одном из альковов брызнул он из трещины в стене, то ли в замковой капелле вдруг расцвело огнем древнее распятие.
Ручейками, речками, вихрастыми рыжими карликами, языками, коготками, саблями растекался, разливался по замку батюшка-огонь. Как он радовался своей добыче, как ликовал, какие веселые праздники закатывал! То встанет в бальной зале хороводом светоносных девушек, то обнимет стрельчатый балкон, где много столетий назад музыканты бросили свои инструменты, и сыграет на лопающихся барабанах, на плавленых валторнах, на кипящих трубах! То на альковной кровати в свете огненных амуров и психей сплетутся в сладкой битве два языка — синий и красный, и стонут от наслаждения, как пылкие любовники! То в пустопорожнем зверинце изогнется гроздью леопардов или встанет до потолка светлым слоном, то развлекается в цветнике, выдумывая новые цветы вместо старых! То в страшных подвалах допрашивает до белого каления сталь пыточных агрегатов, выведывая, кого терзали они и зачем.
И все же у этого огня есть цель — как бы он ни танцевал, ни резвился, но все его потоки стекаются к одной комнате — к гигантскому Овальному залу, личному кабинету Властителя, который когда-то исчез здесь бесследно. Огню непросто проникнуть туда: эта зала — самое защищенное от огня место в замке. Зала замкнута герметично, стены ее выложены плотно пригнанными свинцовыми плитами, а поверх плит — слой инкрустаций из слоновой кости и многоцветных камней. Отшлифованные пластины нефрита, агата, яшмы, гранита, хризолита, мрамора, сардоникса, опала складываются в огромные изображения битв: то ли художник был садистом, то ли заказчик, но эти бойни изображены с неимоверной жестокостью, с потрясающими и омерзительными деталями.
В остальном зала пуста. Только три огромных беломраморных камина зияют в одном из углов залы своими обугленными ртами, и вблизи этих каминов высится гигантское черное кожаное кресло — любимое кресло давно исчезнувшего хозяина. Когда-то он любил сидеть здесь, глядя в огонь трех каминов — видно, он так пронзительно мерз, что одного колоссального камина ему показалось мало. Теперь-то он, быть может, и согрелся бы, потому что постепенно раскалялись стены залы, огонь бушевал уже за золотыми дверями, где когда-то толпились шуты и челядь, а в анфиладах любовницы князя играли в охоту на жирафа, перепрыгивая через своих детей, ползающих с золотыми мячами во рту. А хозяин, уединившийся в Овальной зале, сидел в своем любимом кресле, огражденный от голосов и криков звуконепроницаемой золотой дверью, совершенно голый, уронив на черную кожу кресла свою курчавую изможденную голову, подставив тело жару каминов — он почти сливался со своим любимым креслом-троном, потому что князь был чернокожим.
И все же огонь постепенно проникал в залу. Охапки искр стали падать на дно каминов через дымоходы, и хотя им не за что было зацепиться (в каминах даже пепла не осталось), но огонь падал снова и снова, разбрасывая веера искр. Потом одна из искр упала на старинный ковер, где вышитый тигр терзал антилопу, ковер стал тлеть, затем рухнул один из дымоходов — струи огня устремились к креслу, а стены уже светились от жара, и казалось, изображения битв оживают… Светятся глаза свирепых воинов, светятся их зубы, вонзенные в глотки друг друга. Наконец огонь хлынул уже полновластно, безудержно, охватив черное кресло со всех сторон. Кожа сморщилась в огне. И вдруг лицо орущего негра выглянуло из спинки кресла, резко сложившись из его кожаных морщин. Розовый рот разверзся в черной коже, дикий крик пронесся по замку, эхом отозвавшись за его горящими стенами. И от этого крика омертвели деревья в лесу, а животные прижались телами к земле. Но огонь понял, куда исчез князь и где он скрывался в течение мучительных веков.

2010




From Mordor with love

Пещерами, ущельями, золотыми подземными реками, лесами жестоких светозарных эльфов, гнилыми тропами Средиземья пробирались Фродо и Сэм, два мелкотравчатых хоббита, в черную страну ужаса и зла. Страна эта называлась Мордор, и ее непостижимый владыка Саурон уже опутал мир сетью своей власти, приносящей боль, холод потустороннего мира и мучительное самозабвение. Власть эта зиждилась на кольце, которое Саурон когда-то выковал в недрах Огненной Горы, — на вид обычное золотое колечко, почти обручальное. Тот, кто надевал его на палец, становился невидимым и обручался с силами зла. Кольцо обладало свойствами наркотика — надевший его хоть однажды уже не мог без него жить: они влюблялись в кольцо. На внутренней стороне кольца письмена ужаса складывались в заклинание:



Чтобы всех объединить, чтоб лишить
их воли
И навек поработить в их земной юдоли…



Само по себе кольцо обладало капризным и отчасти даже игривым нравом, оно, как Колобок из русской сказки, убегало от всех. Говорят, оно убежало даже от властителя зла, своего создателя, и один нечеловеческий парень по имени Бильбо Беггинс нашел его в глубоких пещерах, где ничего не светилось, кроме отравленных глаз существа по имени Голлум, которому к тому моменту принадлежало кольцо. Бильбо Беггинс украл кольцо у Голлума, одинокого хищного отшельника, питавшегося слепой рыбой и нежно-уродливыми детишками гоблинов. Украл и тем самым сделал это существо неизмеримо несчастным, потому что оно целиком состояло из любви к кольцу. Голлум называл кольцо «моя прелесссть». История обо всем этом написана на английском языке, это звучит как «my precioussss», и те, кто перевел это на русский язык, сделали это удачно (хотя более точный перевод — «мое сокровищщщe») как фонетически, так и с точки зрения второго значения слова «прелесть»: этим словом ученые русские монахи называли ложные восторги заблудшей души. Итак, Голлум «впал в прелесссть», а потом потерял ее, и горе его не имело границ и пределов, потому что он был самым одиноким, жалким, отталкивающим и несчастным существом во Вселенной. Так кольцо оказалось у хоббитов, потому что нечеловеческий парень Бильбо Беггинс был хоббитом. Хоббитами назывались небольшие существа (себя они считали народом, хотя правильнее было бы говорить о них как о виде), сверху похожие на людей; они носили одежду мелких буржуа XIX века, что странно, так как все вокруг них дышало глубоким Средневековьем, а отличались от людей кроме роста мохнатыми ногами и огромными ступнями ног. Обуви они не носили, но кожистые подошвы их ступней были твердыми и прочными. Эти ребята не только по одежде, но и по строю мыслей казались мелкими буржуа или кем-то вроде цивилизованных английских фермеров, они жили в благоустроенных норах и поклонялись богу Комфорта. Другие существа, заселявшие окрестные гигантские земли, их почти не замечали и считали просто мелочью, вертящейся под ногами.
Называли их «малоросликами» (что в русском переводе случайно ассоциируется с Малороссией, то есть Украиной, тоже когда-то страной зажиточных хуторян), впрочем, иногда в ком-то из них просыпалась тяга к приключениям, и тогда он уходил странствовать. Таким был Бильбо Беггинс — из своих странствий он принес домой несколько трофеев, среди них и могущественное кольцо, украденное у Голлума. Впрочем, нельзя сказать, что кольцо перешло из лап одного вида в лапы другого: Голлум тоже когда-то был хоббитом по имени Смеагорл, но потом нашел кольцо, уполз в пещеры, там одичал и сроднился со стихией воды, сделался чем-то вроде водяного — голым, мокрым, ловким, бесшумным, самовлюбленным и тоскующим, а пальцы его обросли перепонками. Вскоре выяснилось, что судьба абсолютно всех существ связана с кольцом, и это заставило их всех отнестись к малоросликам с подобием уважения, ведь кольцо почему-то льнуло именно к ним, самым вроде бы незначительным существам Средиземья.
Бильбо Беггинс передал кольцо своему племяннику Фродо, и светлые силы сочли, что именно на этого Фродо, а также на его друга Сэма следует возложить миссию спасения всех существ и их стран — для этого они должны были незаметно пробраться в Мордор и бросить кольцо в жерло Огненной Горы, где оно когда-то было создано. Только там оно могло расплавиться и исчезнуть. В этом деле хоббитам помогали гномы, эльфы и люди, в основном рыцари, жившие в городах, выглядящих как европейские города раннего Средневековья, с замками, башнями и даже готическими соборами, но без какого-либо присутствия Креста и Распятого. Так, наверное, выглядела бы Европа без христианства, то виртуальное языческое Средневековье, о котором мечтали Вагнер и Гитлер. Малоросликам помогал так же Гэндальф, странник, трикстер и маг, возможно, полубог, в образе которого легко узнается лорд Мерлин. Но, несмотря на эту помощь, осуществить план оказалось мучительно трудно: полчища слуг и союзников Саурона стояли на пути Фродо и Сэма, а более всего им мешало само кольцо — Фродо время от времени надевал его и тогда становился невидимым для всех, но видимым для Огненного Ока Саурона, которое постоянно сканировало территории Средиземья с вершины горы.



Все эти события описал англичанин по фамилии Толкиен. Англия была некогда, судя по всему, славянской страной, чем объясняется родство многих слов — слов «talк» и «толк», например. От этого корня происходит и глагол «толковать», возможно, к этому корню восходит и фамилия «Толкиен», вот этот толкователь саг и толкует обо всех этих событиях. Будучи язычником и подобно Гитлеру недругом иудеохристианской традиции, он вычеркнул Христа из европейского Средневековья, а владыке зла придал черты бестелесного и всевидящего иудейского Бога: Око, Гора и Облако над Горой. Эта версия пришлась по вкусу нашим языческим временам и заменила собой миф об Артуре и поисках святого Грааля. Кольцо всевластия — Антиграаль, Фродо — Антиартур (Артур означало когда-то «медведь», от этого у Фродо медвежьи лапки), а влажный Голлум — возможно, лишь мокрая и гибкая тень сэра Ланселота Озерного (он же — Иуда артуровского цикла).
Но в действительности все было не совсем так, как описал мистер Толкиен, хитрый хоббит с его жилетом и трубкой.
Итак они шли, Фродо и Сэм, пробираясь топкими тропами бескрайних болот, пробираясь по проклятым равнинам, и всюду за ними следовал Голлум со своими светящимися глазами, с его шелестом, скрипом и свистом: он бывал в Мордоре, он знал туда дорогу. Сначала он тайно следил за ними, затем униженно умолял не прогонять, не убивать и сделался их проводником к Огненной Горе. Скрываясь от Всевидящего Ока, шли они, прикрытые эльфийскими плащами.
Как-то раз Голлум сказал им: «Как бы мы ни скрывались, мы все равно встретим его там. Он ждет нас на вершине Горы. У нас нет шансов. Невозможно проникнуть в центр Мордора и не встретить там Саурона».
Но Фродо и Сэм не поверили. Кольцо, висящее на шее Фродо, терзало его все больше, подтачивая душу и тело. А Голлум пожирал кольцо влюбленными глазами и шептал: «Моя прелессссть», — так, наверное, некогда змей-искуситель называл еще невинную Еву, предлагая ей румяное яблочко.
По версии Толкиена, в последний момент, уже на вершине Огненной Горы, уже стоя над жерлом вулкана, уже опаленный его магматическим жаром, Фродо наконец-то поддался влиянию кольца. Он раздумал бросать кольцо в вулкан и решил стать то ли властителем мира, то ли одним из пылающих капилляров Сауронова Ока. Верный Сэм, юный дядя Сэм (единственный персонаж эпоса, неподвластный влиянию кольца, видимо, оттого, что он символизирует простодушную Америку, сопровождающую измученную мессианскую Англию к вершине), пытался остановить его, но был отброшен ударом меча. Всех спас Голлум: с диким визгом «Моя прелессссссть» он бросился на Фродо, выхватил кольцо и вместе с ним рухнул в жерло вулкана. Иуда стал Спасителем.
Но все было не совсем так, как я уже сказал. В действительности Фродо оставался тверд и спокоен, и, стоя над пылающей бездной, он обратил к Голлуму свое торжествующее пылающее лицо. «Видишь, мы дошли. Мы сделали это. Здесь никого нет. Мы пришли в сердце Мордора и не встретили Саурона. Никакого Ока нет над нами. Оно существовало только в нашем сознании».
Пылающая бездна отразилась в прежде холодных глазах Голлума.
— Око есть. Просто сейчас оно отключено, — сказал он без свиста и причмокиваний. — А Саурон… Саурон все время был рядом с вами. И сейчас, сынок, ты смотришь в его лицо. Я Саурон, которого называют властителем зла. Но это глупость, парни. Я не злой. Я такой же хоббит, как и вы. С детства меня оскорбляло пренебрежение, оказываемое нашему народу.
Меня тошнит от слова «малорослик». Мы — великий народ, и я с младых ногтей отдался наукам, чтобы доказать это. Я совершил великое открытие. Я нашел вещество, обладающее невероятной силой — силой, в сравнении с которой сила всех магов Средиземья — ничто. И знаете где содержится этот эликсир всевластия? В нас. В каждом из нас. Вам, конечно, известно, что такое «мозоль хоббита». У каждого из нас на пятке есть такая мозоль, твердая, как камень. Внутри — жидкость. Это и есть эликсир всевластия! Сила его не имеет границ, ничего подобного более нет во Вселенной. Я сделал вытяжку, синтезировал препарат. Я назвал его «саурон». Потом и сам взял себе это имя. Странно, что никто не замечает, что оно больше похоже на название лекарства, чем на имя царя. С помощью этого вещества я обрел бессмертие, способность дышать под водой, летать, проходить сквозь стены, быть невидимым, менять облики; я не горю в огне, не превращаюсь в лед даже в открытом космосе, я вижу прошлое, настоящее и будущее, слышу мысли всех существ, вижу все, понимаю все. Нет пределов могуществу Саурона. Смешав эту жидкость с золотом, я выковал Кольцо Всевластия и заставил всех вас подрыгаться вокруг этой побрякушки. Бросай его в вулкан, Фродо, если хочешь. В любой момент я могу сделать сотни, тысячи, миллионы, миллиарды таких колец. Мы непобедимы, ребята. Каждый из нас сможет в любой момент обрести полноту свойств, стоит ему надкусить собственную пятку.

2005




Ее подослали врачи

Я выполнил миссию, на меня возложенную, но дело это так измотало и истерзало меня, что мне пришлось податься на отдых и лечение в один чудесный санаторий, расположенный в красивой и светлой местности, где я пристрастился обедать салатом из кусочков розовой дыни с тыквенными семечками и рукколой, к чему прилагалась еще чаша из изумрудного стекла, наполненная грейпфрутовым соком. Не то чтобы я любил питаться так аскетично и изысканно, но в санатории этот оздоровительный рацион внушал мне почти религиозное чувство: каждая прожилка грейпфрута стала ангелом-хранителем. Чтобы ощущать себя совсем уж вальяжно, я читал за едой цветные журналы, что вызывало недовольство врачей, но запретить мне они не решались. В то утро на веранде я сначала прочитал заметку под названием «Тайна Гарри Поттера»:
Супруги по имени Глен и Гвен Беатрис Поттер были офицерами британской разведывательной службы, специализировавшимися по радиоперехвату. В 1940 году, во время германского наступления на Париж, их девятилетний сын Гарри оказался в руках у немцев (он тогда жил в имении своего деда недалеко от бельгийской границы). Немцы вскоре выяснили, что Гарри — сын британских разведчиков, и на Глена и Гвен стали оказывать давление через подставных лиц с требованием работать на германскую разведку. Глен и Гвен медлили с ответом: согласиться на сотрудничество они не могли, потому что британской контрразведке было известно о факте пленения их сына, и супругов фактически отстранили от работы.
В сентябре 1940 года Глену и Гвен Поттер передали фотографию, на которой был снят их сын с вырезанными у него на лбу руническими буквами SS. Немцы сообщили, что он подвергнется еще более страшным истязаниям, если его родители откажутся от сотрудничества. Увидев эту фотографию, Глен и Гвен сели в автомобиль и направились в Суссекс. На полпути они свернули в лес и приняли яд. Они умерли в траве под деревьями, взявшись за руки, на пять лет опередив в этом парном самоубийстве своих врагов — Адольфа Гитлера и Еву Браун. По всей видимости, супруги Поттер решили, что этот поступок есть то единственное, что они могут сделать для спасения своего сына.
Это действительно уберегло Гарри от дальнейших издевательств. Мальчик стал не нужен, и его отправили в лагерь для интернированных иностранных детей. После войны Гарри Поттер вместе с другими английскими детьми вернулся в Англию. Он носил длинную челку, чтобы скрыть уродующие его лоб шрамы в форме букв SS.
Еще в Германии, в лагере, у него проявились телепатические способности. Он догадался скрыть это от немецких надзирателей. После возвращения в Англию его несколько месяцев обследовали в детской психиатрической клинике, но врачи пришли к выводу, что, несмотря на тяжелую травму, его можно считать здоровым. Его дядя по материнской линии сэр Сириус Темплтон взял его под свою опеку и отправил учиться в Харроу.
Мальчик рос малообщительным, замкнутым. Обычно он бывал крайне сдержан и немного заторможен, но порой у него случались истерики. Впрочем, зная об обстоятельствах его детства, трудно усмотреть в этом нечто удивительное. Все свободное время он проводил в библиотеке, роясь в старинных книгах. Изучил руническое письмо, интересовался оккультными и магическими практиками. В одной из книг, изданной где-то в середине XVIII века, он увидел гравюру: человек в длинном ниспадающем одеянии, на лбу у него начертан тот же знак, что и у Гарри. Подпись под картинкой лаконично извещала: «The Man chosen to keep the Key of All The Ways» (Человек, избранный хранить Ключ от Всех Путей). С того момента он считал себя магом.
Когда писательница Роулинг начала издавать свои книги о Гарри Поттере, он был уже немолод. После коммерческого успеха книг Роулинг он через своих адвокатов потребовал судебным порядком процент от гонораров за эти книги, но проиграл процесс. Говорят, он угрожал применить магию против Роулинг в случае, если она откажется поделиться с ним своими гонорарами, но в 1997 году он умер в Белфасте от сердечного приступа. То ли он так и не стал могучим магом, то ли писательница нанесла поражающий удар по своему герою во время одной из неведомых магических схваток между ними, где-то в туманном небе над вересковой пустошью. Она нанесла удар прямо в сердце, и маг погиб как Мерлин, убитый чарами леди Морганы, будучи не в силах противостоять женщине. Эта схватка никогда не будет описана в книгах о Гарри Поттере.
Потом я просмотрел рецензию — речь шла о романе «The Thrill» («Дрожь»), изданном в Нью-Йорке, который привлек к себе внимание публики тем, что его написал по-английски один русский писатель, который владел английским слабо, писал с грубыми ошибками, но это и принесло роману успех — английский язык его был так неправилен и прост, а писатель так непрост, что в совокупности это породило эффект успеха.
Пока я пил мелкими глотками свой грейпфрутовый сок, рецензент (в манере ленивого знатока вещей) сообщил мне, что автор пишет так, чтобы было понятно муравьям, но непонятно муравьедам, и местами в романе безусловно звучит искренний голос, но это вовсе не искренний голос, а искренние голоса, шепот и крики сердец, разбрызганных по миру, как кровь по комнате, где произошло жестокое убийство. Эти голоса звучат то ангельски, то по-детски беспомощно, то обретают демонические вибрации, и кажется, все они кричат о том, что на горизонте показались колоссальные приближающиеся фигуры — фигуры гигантских богов будущего. Когда читатель уже почти готов отбросить книгу, чтобы запретить себе растворение в эфирном потоке этих вопящих от страха или плачущих от разочарования голосов (а разочарования в наши дни боятся больше, чем страха, — об этом и написан роман), в этот момент автор вдруг позволяет себе небрежность, лень, излишество, скверный завиток, барство, что, наверное, должно напомнить отравленным жителям современного мегаполиса о привольном аграрном блаженстве, о счастье навеки исчезающих усадеб.
— Вот так виньетка! — воскликнул я, тыча пальцем в картинку под текстом. И, обращаясь к единственному человеку, находившемуся в этот момент кроме меня на веранде, — к молодой красивой женщине в очках, которая стояла у перил и внимательно созерцала ландшафт.
Девушка не удостоила меня ответа. Увы, даже не повернулась ко мне. Я крикнул:
— Представьте себе, здесь нарисован старина Иаков, то ли спящий, то ли в обмороке, голый старец, а из области паха у него поднимается в небо двойная спираль ДНК! Как это вам? Это ведь означает, что ангелы, снующие вверх и вниз между людьми и Богом, — это и есть синие и красные шарики, рибонуклеиновые ребята или как они еще там называются? Да как бы ни назывались, главное, что они наполняют наше тело смыслом!
Она не реагировала. Я подумал, что было бы вежливее подойти к ней, а не кричать все это, сидя за столом, но моя правая нога еще плохо мне повиновалась, и я понимал, что, пока я буду ковылять к ней, моя спонтанная реплика превратится из неожиданного цветка в холодный кал. И все же я подошел к ней, с трудом, но подошел и встал рядом, глядя на то, на что смотрела она. Перед нами раскинулся упоительный сосновый лес — стройные высокие сосны, сверху нежно окрашенные солнцем, превращались кое-где в чистое золото. Свежесть и покой достигали такой концентрации, что хотелось вдохнуть в себя весь этот лес вместе с его хрустальным хрустом. По аллеям леса ездили самодвижущиеся кресла-коляски, в которых спали пациенты санатория: в программу лечения входил обязательный «сон в движении» — для этого и придумали эти самодвижущиеся коляски, в которых люди спали, катаясь по прямым аллеям леса.
— Как здесь прекрасно! — воскликнул я. — Я приехал сюда из таких страшных мест, где мне приходилось заниматься такими нелегкими делами, что даже не верится, что есть на свете благословенные края, чистые, как ландыш, где хочется просто жить, дышать и улыбаться без всякой причины!
Загорелое лицо девушки оставалось замкнутым, почти каменным. В стеклах очков отражался лес. Впрочем, это не помешало мне заметить нежность и свежесть ее губ, настолько прекрасных, что мысль о поцелуе могла причинить боль. Наконец она произнесла:
— Вы намекаете, что вы военный или шпион… Или, может быть, спасатель или врач без границ, не знаю. Странно, что вас посылают в те страшные места, о которых вы говорите, и странно, что вы там занимались такими нелегкими делами, после которых остаются на память простреленные ноги.
— Почему же странно? — осведомился я.
— Потому что у вас плохое зрение, — ответила она.
— У меня отличное зрение, — сказал я, немного уязвленный. — В этом санатории запрещено иметь при себе оружие, но, располагая револьвером, я бы с разворота пробил пулей голову Иакова на картинке в журнале, который лежит там, на моем столике, а ведь до столика не менее пятнадцати хромых шагов и картинка очень мала.
— Да вы вообще ничего не видите! — воскликнула она. — Попробуйте мои очки, — она сняла очки и протянула их мне.
Очки оказались модные, явно дорогие, стекла прозрачные, бесцветные. Я надел очки и взглянул на лес. Кроны сосен кишели уродцами, как прекрасные золотые волосы гнидами. Сцепившиеся уродцы, мелкие и голые, гирляндами свисали с ветвей, они пожирали друг друга и совокуплялись одновременно, их рыжие блестящие тельца оросили кровь и нечистоты, и, пока одно существо кусало и рвало другое, оба ухитрялись почковаться, рождая новых уродцев то из уха, то из локтя, то из анального отверстия, то из окровавленного затылка — по всей видимости, вся поверхность их тел была детородна. Я отчетливо видел их лица, искаженные дикой злобой или уже мертвые, отрешенно свисающие с ветвей. Самые сильные и мускулистые из них залезали на верхние ветви сосен и там раскачивались, грозя небу кулачками и с ненавистью глядя на облака, которые они принимали за гримасы, издевающиеся над судорогами их лиц и тел. Внизу по аллеям ездили ржавые механические кресла-каталки, в которых сидели человеческие скелеты, и темные лохмотья их истлевших пледов влачились за ними.
Я снял очки и отдал их девушке. Она протянула за ними руку, я ловко перехватил ее запястье, мгновенно нащупав горячую пульсирующую точку на этой прекрасной руке.
— У меня отличное зрение, — повторил я. — Я знаю, что это за очки. И знаю, где их делают. Стоит мне нажать здесь посильнее, ты станешь навеки той статуей, которую недавно пыталась изображать. А теперь говори, кто тебя подослал?
Лицо ее побелело от боли, и бескровные губы прошептали:
— Меня подослали врачи.

2009




Тень скорпиона. Тайные рисунки Джеки О

Теперь, после смерти моего второго мужа Аристотеля Онассиса, я осталась одна на греческом острове Скорпиос, который до недавнего времени являлся частной собственностью моего покойного супруга, теперь же будущее этого острова представляется мне столь же неясным, как и мое собственное. Впрочем, я достаточно обеспечена, поэтому, говоря о неясном будущем, я имею в виду вовсе не финансовые проблемы, а скорее психологические.
Состояние моей психики несколько беспокоит меня в последнее время, что и неудивительно для вдовы, чьи дети повзрослели, а сама я вступаю в тот сложный для женщины возраст, когда различные страхи и непрошеные воспоминания могут внезапно сделаться навязчивыми и даже приобрести оттенок галлюцинаторной странности.
Итак, я почти призналась самой себе, что меня стали мучать галлюцинации, а это признание дается мне нелегко. Часто я думаю о греческих священниках, о сладком и волнующем запахе ладана в местных церквях (особенно глубоко вдохнула я этот запах на церемонии отпевания моего мужа и до сих пор не выдохнула — он так и застрял в моих ноздрях). И все же, как истинная американка, я решила поделиться своими психологическими проблемами не с бородатыми священниками, а с гладковыбритыми психотерапевтами.
Поэтому, говоря о своем нынешнем одиночестве на острове, я несколько покривила душой — со мной здесь постоянно находятся доктор Митчелл и доктор Абрахам.
Это, без всякого сомнения, высококвалифицированные специалисты (что отражается на суммах, которые мне приходится переводить на их счета в ответ на профессиональную чуткость этих джентльменов), и состояние мое постепенно приходит в норму, как любит говорить Митчелл, и при этом он поблескивает выпуклыми стеклами своих очков, за которыми он прячет свою отзывчивую душу, в то время как доктор Абрахам молчит с гримасой столь высокомерной, что у меня возникает непроизвольное желание оставить кровавый след своих холеных коготков на его лысом черепе. Тем не менее, именно следуя совету доктора Абрахама, я приступаю ныне к составлению данной записки почти исповедального типа, а терапевтическая роль таких записок, как говорят, проверена временем.
Что же касается Митчелла, то он не так давно обратил внимание на то, что после смерти второго мужа у меня появилась привычка лизать свои руки в те моменты, когда я погружаюсь в задумчивость (что в последнее время случается нередко). Я оценила его наблюдательность, но пояснила, что не просто облизываю тыльную сторону своих ладоней, но рисую на них кончиком языка некие невидимые изображения: в основном я пытаюсь нарисовать лица нескольких людей, которые сыграли в моей судьбе определенную роль. В ответ на это признание Митчелл заметил, что слюна не оставляет следов на коже, поэтому не лучше ли использовать бумагу или даже холст, а также краски, чтобы выплеснуть вовне («объективировать» — как он выразился) те образы, что тревожат мое воображение. На следующий день он явился ко мне с большим количеством красок и кистей, а также принес бумагу для рисования, и облик этой бумаги, должна признаться, пробудил во мне некие сладострастные вибрации. Так я начала рисовать, чего не делала очень давно, с тех пор как собственноручно проиллюстрировала небольшую книжку собственного сочинения, изданную мной в молодые годы. Странно, но сейчас я не в силах вспомнить ни название этой небольшой книжки, ни о чем в ней шла речь. Рисование доставляет мне удовольствие более острое, чем письмо, но и Митчелл добрее Абрахама, зато последний старше и, возможно, проницательнее. Я воспринимаю данную записку как подготовку к созданию пьесы, которую я задумала. Я деловая женщина и не люблю тратить время зря, поэтому и относительно собственных рисунков у меня имеются кое-какие планы (пока что вполне смутные, но не лишенные прагматизма), а именно я надеюсь впоследствии использовать их для создания коллекции женских платьев. Яркие цвета акварели пленяют мое воображение, и я живо представляю себе, как эти рисунки, которые на бумаге выглядят иногда слишком страстно, чересчур импульсивно и в целом служат цели обнажения души, будучи перенесенными на нежный шелк и на иные ткани, вполне могут послужить другим целям: вместо обнажения души они облекут тело — таким образом неловкость, которая всегда сопутствует слишком искренним признаниям, сможет обернуться элегантностью.
Врачи поощряют мои честолюбивые творческие планы, хотя, может быть, я и не стану претворять их в жизнь, а вместо этого уеду в Россию и уйду там в женский монастырь. Такие вот шутки доктор Митчелл ненавидит, а вот у доктора Абрахама они даже могут вызвать холодную усмешку на его холодном лице.
Однако вернемся к пьесе, которую я задумала.
Действующие лица следующие:
1. Я, урожденная Жаклин Бувье, впоследствии Жаклин Кеннеди, бывшая первая леди Америки, жена, а затем вдова президента Джона Кеннеди, убитого в Далласе 22 ноября 1963 года. Я же (она же) Жаклин Онассис, супруга одного из наиболее состоятельных обитателей Европы, а ныне двойная вдова, известная у себя на родине как Джеки О. — именно этой кличкой (в которой присутствует неустранимый порнографический привкус) я и подписываю нынче свои рисунки.
2. Джон Фицджеральд Кеннеди, мой первый муж, президент США, выдающийся политический и государственный деятель, чьей кровью до сих пор забрызган мой любимый розовый костюм от Chanel, который ныне находится в охраняемом хранилище с климат-контролем, принадлежащем Национальному архиву США, — здание хранилища располагается в Колледж-парке (Мэриленд).
3. Ли Харви Освальд, человек, который, согласно выводам комиссии Уоррена (официальное название «Президентская комиссия по расследованию убийства Джона Ф. Кеннеди»), убил моего первого мужа выстрелом из итальянской винтовки Mannlicher-Carcano, найденной впоследствии на шестом этаже склада школьных учебников в Далласе. Эта винтовка теперь хранится в том же здании Национального архива, где обитает ныне мой розовый костюм от Chanel. Там же содержится почти целая трехсантиметровая пуля со свинцовым сердечником и медной оболочкой, которая была найдена возле каталки в мемориальной больнице Паркленда (Даллас) в день убийства. Освальд заказал эту пулю по почте и заплатил 24 доллара. Комиссия Уоррена пришла к выводу, что эта пуля, вылетевшая из винтовки Освальда, прошла и сквозь тело президента Кеннеди, и сквозь тело губернатора Техаса Джона Коннелли. Эта версия называется «версией одной пули».
Кстати, Митчелл осуждает мой педантизм, зато Абрахам относится к этому качеству моего нынешнего нрава одобрительно.
4. Джон Руби, бывший хозяин стрип-клуба «Карусель», застреливший Ли Харви Освальда в тот же день, когда произошло покушение на моего первого мужа.
5. Мэрилин Монро — трагически погибшая звезда, которая являлась (согласно общепринятому мнению) любовницей моего мужа. Абрахам интересуется, любил ли он ее так же сильно, как люблю ее я.
6. Марина Освальд, русская девушка, не лишенная своеобразной славянской красоты, которой было всего лишь 22 года, когда ее муж застрелил моего.
7. Аристотель Онассис — мой второй муж, о котором мне напоминает запах ладана в моих ноздрях, греческий предприниматель, бывший владелец приватного острова Скорпиос, прекрасного уголка земли, что жалит меня своим ядовитым хвостом. Смерть Аристотеля — это всегда катарсис для его близких.
8. Мария Каллас — великая певица, бывшая возлюбленная моего второго мужа. Говорят, она потеряла голос, после того как он ее бросил, что не означает, что этот потерянный и прекрасный голос не мучает меня по ночам.
9. Ангел Свободы. Чудовищное существо нечеловеческого происхождения, отчасти напоминающее своим обликом статую Свободы в Нью-Йорке. С этим ангелом меня связывают общие французские корни.
Таковы действующие лица моей будущей пьесы, которую я, возможно, не напишу никогда, так как желание рисовать языком на тыльной стороне ладоней не исчезло — иногда это желание становится столь непреодолимым, что это препятствует процессу письма. Абрахам порой бывает бестактным и даже вульгарным: в частности, он позволил себе вздорное предположение, что я зализываю некие невидимые стигматы на своих руках, чье происхождение связано с моим католическим вероисповеданием. Глупый старикан! Лизание рук не мешает мне воображать будущую постановку моей пьесы (рабочее название «Букет ужаса») во всей ее запредельной яркости. Отчасти эта постановка должна напоминать эстетику бродвейского мюзикла, но и воскрешать в памяти публики образы «Русских сезонов» в Париже в начале ХХ века: образы Дягилева и Нижинского, а впрочем, грациозные дефиле, демонстрирующие мои фантасмагорические коллекции женской моды, будут перемежаться феерическими танцевальными и вокальными взрывами. Кроме главных действующих лиц, которых я перечислила (они сплетаются в благоуханный «букет ужаса», чьи ароматы не в силах развеять даже соленый морской ветер), присутствуют также толпы второстепенных лиц и фигур, в основном это древнегреческие мифологические существа, в изобилии рассеянные по подмосткам моего кратковременного психоза: фавны, кентавры, сатиры, нимфы, дриады, тритоны, наяды, нереиды и прочие статисты, которыми забиты европейские музеи. Избавиться от этих существ сложнее, чем от летних насекомых, да я и не стремлюсь к избавлению от них, хотя их непристойная оргиастическая активность, разворачивающаяся в периферийном поле моего внутреннего зрения, вызывает у меня смесь брезгливости и сексуального возбуждения, которое мне, вероятно, следует скрывать от публики, но не от лечащих врачей. Короче, действие пьесы (не стану употреблять словечко «психодрама», которым часто злоупотребляет Митчелл) разворачивается на фоне воображаемой и мифической войны между современными Соединенными Штатами Америки и Древней Грецией. Хтоническим толпам козлоногих противостоят американские супремы, чистые и возвышенные формы, чьи края, впрочем, бывают столь бритвенно-острыми, что оставляют на коже долго не заживающие царапины. Чаще всего супремы атакуют с воздуха, это скорее авиация, нежели наземные силы. Я так сильно полюбила русский супрематизм: в этом искусстве мне чудится нечто глубоко американское, хотя с Россией у нас непростые отношения. В толпах резвящихся нимф и вакхов встречаются восточнохристианские священники-кентавры, воскуряющие свой опьяняющий благовонный ладан, а их человеческие тела перетекают в лошадиные, блестящие на ионическом солнце. Также в этих античных разнузданных толпах можно разглядеть некоторых известных политических деятелей: например, Хрущева и де Голля в виде сатиров с бесстыдно возбужденными фаллосами, а также Кастро, который предстает в образе кастрированного фавна, печально теребящего свою курчавую бороду.
Пожалуй, мои рисунки, сделанные за последние два месяца на острове Скорпиос, можно воспринимать в качестве эскизов к грандиозной постановке моей будущей пьесы, а я вложила в эти рисунки столько старания и прилежания! Я всегда была трудолюбивой и прилежной девчуркой, к тому же рисование отвлекает меня от зализывания невидимых стигматов, а также от того странного сексуального возбуждения, которое в последнее время стало овладевать мной совершенно неожиданно — настолько неожиданно, что я, наверное, попыталась бы соблазнить дисциплинированных врачей Митчелла и Абрахама, если бы, признаюсь, они также не являлись продуктом моего воспалившегося воображения. Никаких Митчелла и Абрахама здесь нет, я одна, но скоро я покину этот ядовитый остров с жалом на хвосте. Я сильный человек и справлюсь со своим сознанием без помощи врачей, но с помощью рисунков, где встречаются их лица.
Куда я отправлюсь? Перед возвращением на родину мне хотелось бы посетить Советский Союз, а именно Минск, где когда-то Освальд познакомился с Мариной. Мне так хочется увидеть дом, где произошла их первая встреча, где затем происходили их необузданные соития, — в этом доме, если доберусь до него, я спрячу свои рисунки и данную хаотическую записку. А после вернусь в Штаты и займусь неотложными делами.
Жаклин О. Остров Скорпиос. 1975

В начале 2016 года одни мои знакомые, чьих имен я здесь называть не буду, привлекли меня к весьма интересной и необычной работе. Мне сообщили, что недавно в Минске (Республика Беларусь) было обнаружено некоторое количество рисунков, подписанных «Jackie O.» Вместе с рисунками обнаружена записка, начертанная от руки по-английски, чье содержание намекает на то, что автором рисунков (равно как и самой сопроводительной записки) является вдова бывшего президента США Жаклин Кеннеди-Онассис (в девичестве Жаклин Бувье). Дополнительная странность этой находки заключается в том, что папка с рисунками была обнаружена в доме, где в конце пятидесятых годов некоторое время жил Ли Харви Освальд, будущий убийца президента США Джона Ф. Кеннеди. Из содержания записки следует, что эти рисунки были сделаны Жаклин на греческом острове Скорпиос вскоре после смерти ее второго мужа Аристотеля Онассиса в 1975 году.
Мне предложили принять участие в работе экспертной комиссии, чья деятельность призвана внести ясность в вопрос об авторстве и происхождении этих рисунков. Эксперты достаточно быстро пришли к заключению, что рисунки действительно были сделаны в семидесятые годы XX века, однако никакого единого мнения о том, кто на самом деле является их автором, пока что нет. В настоящее время комиссия продолжает свою работу, и некоторые ее члены (впрочем, остающиеся в значительном меньшинстве) высказывают осторожные предположения о том, что Жаклин О. действительно могла создать эти рисунки. Однако совершенно неясно, каким образом рисунки оказались в Минске: никаких сведений о том, что Жаклин Кеннеди-Онассис посещала СССР, не имеется.
Поскольку работа экспертной комиссии явно обещает затянуться надолго, я внес предложение собственноручно повторить рисунки, приписываемые Жаклин, и показать сделанные мною копии на выставке в Нью-Йорке, поскольку даже в том случае, если создателем рисунков был человек, не имевший к Жаклин Кеннеди-Онассис никакого отношения, эти странные картинки все равно могут представлять интерес для американского зрителя как пример загадочного вживания в чужую роль или же как пример реконструкции чужого невроза, о котором «записка Жаклин» сообщает так мало, что нам не остается ничего другого, кроме как попытаться воссоздать картину этого невроза (или, может быть, картину некой сокровенной мечтательности), вглядываясь в эти яркие, не лишенные детскости изображения.
Меня сподвигли на эту кропотливую работу воспоминания о том, как в возрасте лет пятнадцати я был в течение нескольких месяцев одержим образом Жаклин, а также убийством Кеннеди и несколькими персонажами, связанными с этим делом, которые, по выражению Джеки (или ПсевдоДжеки), сплетаются в некий «букет ужаса».
Хотя сам я принадлежу к скептикам, которые не верят в авторство Жаклин, тем не менее магия ее образа овладела сознанием неведомого автора этих рисунков, как когда-то овладела моим собственным — мне кажется в подростковом возрасте я влюбился в Джеки, когда увидел ее фотографию, где ей 17 лет и она одета в костюм индианки с большой свастикой, вышитой на бахромчатом переднике. Я всегда обожал этот древний знак счастья, присущий всем изначальным культурам, и мне невероятно горько, что этот прекрасный знак присвоили себе нацисты, после чего в западной части земного шара он стал ассоциироваться со злом. Смелая девушка Жаклин Бувье, бросившая вызов этим зловещим стереотипам, очаровала меня.
Перерисовывая рисунки, найденные в Минске, я чувствовал, что даже если Жаклин и не создавала этих рисунков, то все равно их автор — женщина, скорее всего, молодая девушка, не так давно покинувшая пределы первого переходного возраста — поэтому в своем письме от имени Жаклин она с такой легкостью фантазирует о галлюцинаторной стороне второго переходного периода, который подстерегает ее в будущем.
Признаться, в процессе копирования я не удержался и внес в эти рисунки некоторые элементы и детали, которые отсутствуют в оригиналах. Все оригиналы подписаны «Jackie O.» (с педантичным добавлением «drawing by»), а после подписи часто поставлен знак «сердце милующее» — сердце с крестом внутри. Под этим значком я, как правило, ставил свою подпись или инициалы, а также дату копирования (2016 год), переосмысляя таким образом крест в качестве знака «плюс».
Я позволил себе также перенести три рисунка на холст, воспроизведя их акриловыми красками (оригиналы все выполнены акварелью и тушью на бумаге).
Я не стал перерисовывать многочисленные эскизы женских платьев, взволновавших мое воображение своей прихотливой элегантностью, надеясь, что когда-нибудь все эти платья будут выполнены в материале и в них будут щеголять современные модницы, как того желала Жаклин (будь то истинная или ложная).
Кто бы ни был подлинным автором рисунков, найденных в Минске (согласно одной из версий, их нарисовала дальняя родственница Марины Освальд, ученица англоязычной школы в Минске, что объясняет несколько преувеличенную роль, отведенную Марине в этой психодраме, тогда как в реальности она не сыграла практически никакой роли в этой истории), я чувствую здесь волшебное присутствие Жаклин. Я ощущаю в этих простодушных и ярких картинках, неведомо зачем явившихся из-под неведомой кисти, живое дыхание американской Королевы, столь же вечно юной, сколь вечно свежа американская мечта!

2016




Воскрешение Пабло Пикассо в 3111 году

Несколько месяцев назад мне позвонил мой друг Герман Борисович Зеленин, которого я до этого не видел несколько лет. Герман Борисович — врач, и когда-то, в девяностые годы двадцатого века, он входил в группу «Инспекция Медицинская Герменевтика», куда входил и я. Наша группа занималась художественными и философскими исследованиями, которые время от времени пересекались с интересами науки и в особенности медицины (о чем говорит и название группы), поэтому для всех нас имело немалое значение присутствие в нашем небольшом исследовательском коллективе столь серьезного и глубоко эрудированного медика, каковым является Герман Борисович Зеленин.
В начале нулевых годов, когда группа наша распалась, я вскоре потерял Германа Борисовича из виду, но иногда до меня доходили слухи, что его медицинская и научная карьера развивается великолепно и что он вовлечен в разработку самых передовых медицинских технологий.
Я искренне обрадовался его звонку и собирался предаться ностальгическим воспоминаниям о совместно прожитой бурной молодости, отданной захватывающе интересным изысканиям, но Герман Борисович не стал тратить на это время. Он сразу же сказал, что звонит по важному делу и что нам необходимо встретиться.
Мы встретились в кафе в центре города, и там Герман Борисович передал мне устное, но, как я понял, вполне официальное приглашение поучаствовать в серии экспериментов, проводимых в Научно-исследовательском институте имени Николая Федорова. Само по себе имя Николая Федорова говорило о многом. Услышав это имя, я послал Герману вопросительный взгляд, и он в ответ кивнул: «Да, ты правильно догадался. Речь идет о воскрешении умерших».
Я не мог поверить своим ушам и тем не менее сразу же ощутил тот радостный трепет, связанный с чувством открывающихся тайн, который так часто ощущал в девяностые годы.
Герман вкратце рассказал мне о некоторых достижениях института, тщательно скрываемых, по понятным причинам, от широкой публики. Несколько воскрешенных уже есть, и с ними работают в закрытом лабораторном режиме. Все они, по словам Германа, относятся к выдающимся людям прошлого. Герман отказался назвать их имена, кроме одного — Пабло Пикассо. Именно для работы с этим воскрешенным меня и приглашали в Институт имени Федорова.
Герман сообщил, что решение воскресить Пабло Пикассо было принято по инициативе руководителя института — профессора Ермольского, который является страстным почитателем этого художника.
«Работа была предельно сложная, мы все не спали несколько недель подряд, работать приходилось днем и ночью, в сверхнапряженном графике, но, кажется, наши усилия увенчались успехом, — рассказывал Герман. — Пабло с нами. Или почти с нами. Я не смогу в коротком разговоре объяснить тебе множество тонкостей и нюансов, связанных с такой новой и революционной областью науки, какой является современное воскрешение умерших. Но ты сам сможешь понять и почувствовать многое в процессе работы с воскрешенным. Понимаешь, внутренний мир человека, вернувшегося в среду живых после долгого отсутствия, он как бы слегка заморожен и оттаивает постепенно. Многие навыки, привычки, свойства личности восстанавливаются не сразу. Многое приходится раскручивать почти с нуля. В этом деле решающую роль играет общение. По соображениям секретности мы не можем привлекать к работе слишком много людей со стороны. Но нам нужен художник. Настоящий художник. Для начала хотя бы один. Тебя я знаю давно, мы прекрасно работали вместе в девяностые годы, времена „Медицинской Герменевтики“ и сейчас вспоминаются мне как один из интереснейших периодов моей жизни. К тому же ты его тезка. Мне известно, что твои родители назвали тебя в его честь. Да и инициалы совпадают — П. П. Ты разговорчив, общителен, склонен к эмпатии. Это именно то, в чем сейчас остро нуждается Пабло. Я предложил Ермольскому твою кандидатуру, и он согласился с восторгом! Ермольский видел твои картины и рисунки, и он ценит тебя как художника и как медицинского герменевта. Ему известно о твоей экспериментаторской жилке. Мы хотим, чтобы ты провел несколько месяцев в институте, находясь в непрерывном творческом общении с Пабло. Сразу предупрежу: работа предстоит более сложная, чем тебе могло показаться из моего краткого описания. Но что может быть интереснее?»
Честно говоря, я был ошеломлен этим предложением, да и всей этой ситуацией в целом.
— Но я не знаю французского и испанского! — попробовал я возразить.
— Это не проблема. Пабло неплохо говорит по-английски, а в настоящее время ему преподают русский язык. Он схватывает быстро.
Мог ли я отказаться? Мои родители действительно назвали меня в честь Пабло Пикассо, так мог ли я отказать в поддержке и общении своему воскрешенному тотемному предку? К тому же я всегда обожал этого художника. Конечно, я согласился.
С трепетом ждал я назначенного дня, когда меня должны были отвезти в тот заповедный уголок Подмосковья, где располагается Институт имени Николая Федорова. И вот этот день настал!
В отдалении от городского шума, среди живописных холмов, покрытых сосновыми лесами, раскинулись белоснежные корпуса центра. Перед главным входом я увидел на небольшом постаменте мраморную голову лысоватого человека с бородкой. Николай Федоров! Великий русский мыслитель девятнадцатого века. Скромный отшельник, таившийся почти всю свою жизнь в недрах одной из московских библиотек, аскетично питаясь лишь черным чаем и хлебом. Незаконнорожденный сын князя Гагарина, от которого идет прямая линия к другому Гагарину — Юрию, который стал первым человеком в истории, покинувшим во плоти пределы земного шара, вышедшим в космос и вернувшимся обратно на Землю! Именно Николай Федоров в своей знаменитой книге «Философия общего дела» писал, что человеческая наука должна сконцентрировать свои усилия на задаче воскрешения умерших. И эта идея дала мощный импульс российским космическим исследованиям, потому что Николай Федоров предлагал расселять воскрешенных на других планетах. Циолковский и Королев считали себя учениками и последователями Федорова, под влиянием федоровских идей родилась идея о бальзамировании тела Ленина и создании Мавзолея… И вот я с замиранием сердца осознал, что наконец настало время осуществления самой главной из поставленных Федоровым задач — умершие начали возвращаться к нам! Можно ли вообразить что-либо более радостное? Мне не терпелось спросить, воскрешен ли уже сам Федоров и можно ли мне будет увидеть его, но я благоразумно решил, что сотрудникам института виднее, какой информацией следует делиться со мной, а какой нет. Степень доверия и без того казалась зашкаливающей.



Герман представил меня руководителю института профессору Александру Степановичу Ермольскому и группе его ближайших сотрудников. Я горжусь, что мне посчастливилось пожать руки этих людей, осуществивших самую трепетную мечту человечества, которая в течение веков казалась несбыточной.
— Надеюсь, вам у нас понравится, — сказал Александр Степанович Ермольский, награждая меня приветливой улыбкой, а также пристальным, изучающим взглядом синих глаз. — Ваш подопечный ждет вас. Мы оборудовали здесь, в институте, квартиру-мастерскую, где, как мы надеемся, вы проведете вместе с Пабло несколько плодотворных месяцев. У вас будет своя комната, а также просторная студия для совместной работы. Впрочем, вы все увидите сами.
И вот я вошел в большую светлую студию с гигантским окном, за которым расстилался упоительный русский ландшафт: сосновый лес, позолоченный солнцем, река, делающая плавный изгиб, а за рекой — до самого горизонта уходящие вдаль заснеженные поля. В кресле лицом к окну неподвижно сидел невысокий, ниже среднего роста, совершенно лысый человек.
Глаза его были закрыты, сильные крупные руки сцеплены замком на коленях. Он был без обуви, одет в тельняшку и светлые широкие парусиновые штаны. У меня было время осмотреть его. На первый взгляд ему можно было дать лет шестьдесят. Черты лица резкие, нос крупный, слегка приплюснутый. Никакого внешнего сходства с обликом Пабло Пикассо, который я знал по фотографиям, я не заметил. Ни на голове, ни на руках никаких признаков волос. Кожа казалась белой, цвета сгущенного молока. Уши крупные, круглые. Телосложение, пожалуй, более атлетическое, чем у коренастого Пабло в его прежней жизни. Спина прямая, шея короткая, толстая. Бровей нет, зато надбровные дуги ярко выражены. Голова большая, круглой формы.
Я произнес несколько приветственных слов, но никакой реакции не последовало. Он по-прежнему сидел неподвижно, с закрытыми глазами.
Я походил по студии. Здесь все было готово к работе. Стояли загрунтованные холсты разных форматов, на стеллажах расставлены коробки с красками, разложены кисти. Несколько мольбертов в разных точках пространства. На четырех больших рабочих столах разложены пачки бумаги, причем самой разнообразной, высочайшего качества. Удобные столики на колесах щетинились кистями, аппетитно сверкала акварель в отделениях распахнутых коробок. Но нигде — ни на холстах, ни на листах бумаги — я не увидел ни одной линии, ни одного пятна, ни одного карандашного наброска или хотя бы почеркушки. Все оставалось девственно-чистым, нетронутым.
Внезапно он открыл глаза и произнес несколько слов по-французски. Голос низкий. Я предложил ему перейти на английский.
— Я ожидал женщину, — сказал он.
— Женщина будет здесь через час. Модель. Она будет позировать нам.
Он внимательно смотрел на меня своими круглыми, темными, тревожными глазами. С открытыми очами он немного более походил на свои фотографии.
Я взял стул и сел напротив. Честно говоря, я чувствовал себя не столько художником, встречающимся со своим прославленным коллегой, сколько одним из врачей. Я сильно волновался, но ощущение, что передо мной гений из прошлого, внезапно исчезло. Скорее передо мной был пациент, с которым мне предстояла долгая и нелегкая работа.
Я заговорил об искусстве, о том впечатлении, которое его картины и рисунки оказывали на меня во время посещения различных музеев. Я упомянул также некоторые детали его биографии, которую помнил весьма приблизительно. Он отвечал мне какими-то общими фразами, иногда невпопад. Его английский был правильным, но небогатым — не возникало ощущения, что он говорит на родном языке, однако никакого испанского или французского акцента в его речи уловить не удавалось. У меня появилась неприятная мысль, что он слегка слабоумен, что сознание после воскрешения не заработало в полную силу. По его ответам я не мог понять, помнит ли он о тех событиях своей прошлой жизни, о которых я упоминал.
После эйфории, которая сопутствовала мне на пути сюда, я вдруг ощутил резкую волну скепсиса: говорят, что воскресили Пабло Пикассо, но кто этот человек передо мной? Ни внешнего сходства, ни внутренней энергии, ни воспоминаний… Ничего убедительного, впечатляющего. Скорее напоминает психиатрического пациента с синдромом афазии. И с этим человеком мне предстоит провести бок о бок несколько месяцев?
Меня внезапно не на шутку испугала такая перспектива. Не совершил ли я глупой ошибки, второпях и необдуманно согласившись на предложение ученых? У меня не было никаких доказательств, что это действительно Пабло Пикассо. Но даже если это и правда он, то разве я располагаю хотя бы приблизительным, хотя бы смутным представлением о том, как изменяют душу человека долгие годы смерти?
Внезапно он ответил моим мыслям. Впоследствии я не раз убеждался в наличии у него телепатических способностей.
— Вы все забыли, молодой человек, — произнес он тяжело, пристально глядя мне прямо в глаза своими крупными полузеркальными зрачками. — Я вижу в вашем лице только слабые следы стертых воспоминаний. Вы даже позволили себе забыть французский язык, а ведь когда-то он был вам родным. Вы называете себя художником, произносите слова «искусство», «живопись», но вы не помните о том, что означает слово «цвет». Это потому, что вы забыли о мирах, где раскрашивают то, что мы видим вокруг себя. Вы забыли о том, как осуществляется расцвечивание.
Помните этих существ? Нет? Ах вы бедняга! Вы меня не узнаете, а я прекрасно помню ваше лицо. Вас зовут барон де Лур, нас с вами познакомила одна проститутка в Париже — Жозефина, если не ошибаюсь. Или Сьюзи. Рыженькая такая, с вьющимися волосами. Вы тогда слыли прожигателем жизни, о вас говорили как о пустом человеке при деньгах. Полагаю, с тех пор ничего не изменилось. Это не в вашем ли поместье мы находимся?
Я смотрел на него в полном недоумении. Я понятия не имел, о чем он говорит. Имя «барон де Лур» я слышал впервые. В глазах его мелькнуло некое озорство.
— Говорю же, вам стерли память. Да ладно вам, расслабьтесь, приятель. Это прискорбно, но это случается. Shit happens. Кстати, я знаю, что мы с вами сейчас в России, в научно-медицинском заведении. Здесь меня оживили русские ученые. Обратите внимание: я их об этом не просил. Не кажется ли вам это бестактностью с их стороны? Ох уж эти мне свиньи в белых халатах! Вечно суют свой нос куда не надо. Я не одобряю воскрешение умерших. Между прочим с тех пор, как я умер во Франции в 1973 году, я уже один раз побывал в мире живых. В 1987 году я переродился девочкой в Южной Америке. Но прожил недолго. Всего пять лет. Прискорбно, не так ли? Но это были веселые пять лет. Я жила на берегу моря. Я любила рисовать на песке. Я влюблялась в морские раковины. А теперь меня совсем не тянет к этому делу, — он кивнул на холсты и пачки бумаги. — Может, из-за того, что ваши глупые ученые нарушили естественный ход вещей? Теперь мне хочется только секса, а больше ничего. Когда уже придет эта женщина?
Женщина вскоре явилась. Невысокая, крепко сбитая молодая уроженка острова Куба, судя по внешнему облику.
— Ola, amicos! — непринужденно приветствовала она нас.
Возрожденный немедленно увел ее за белую ширму, где, видимо, находилась кровать или кушетка. Оттуда сразу же стали доноситься звуки поцелуев, хихиканья, обрывки испанских фраз, возня, вскоре перешедшая в недвусмысленные звуки секса.
Я был несколько смущен, тем не менее приготовил все необходимое для рисования модели: два небольших холста на мольбертах, краски, кисти, карандаши. Но никакого рисования модели не последовало. Как только звуки секса стихли, эта парочка явилась из-за ширмы с непроницаемыми лицами, как будто ничего не произошло.
— Полагаю, вы сможете позировать нам? — спросил я женщину.
— Позировать? Что за вздор?! — резко оборвал меня Пабло. — Ступай, милочка. (Он без всяких церемоний указал мулатке на дверь.) Я заплатил бы тебе, но и у меня нет ни сантима. Люди в белых халатах рассчитаются за меня. И завтра — никаких опозданий! Сегодня ты задержалась на пятнадцать минут — это недопустимо! И ты ступай, — обернулся он ко мне. — После секса мне так хорошо бывает, хочется побыть одному. Не для того я воскрес из мертвых, чтобы наблюдать долговязого хлыща, у которого глаза смотрят в разные стороны, как на некоторых моих старых картинах. Проваливайте, барон де Лур. Мой поклон Жозефине.
Я вышел из студии в растрепанных чувствах, как говорили в девятнадцатом веке. В коридоре я увидел длинноногую девушку поразительной красоты, которая сидела в белом вращающемся кресле. Перед ней стояла коренастая мулатка, и девушка отсчитывала ей банкноты — видимо, вознаграждение за сексуальные услуги, оказанные Пабло.
— Грасиас! — произнесла мулатка низким хрипловатым голосом.
— Завтра, Хуанита, никаких опозданий! — строго произнесла девушка в белом халате, глядя светлыми глазами в темные глаза мулатки.
Та кивнула, и по коридору процокали ее исчезающие каблуки.
Так я впервые увидел Ксению, ассистентку профессора Ермольского. Честно говоря, первая встреча с воскрешенным Пабло произвела на меня столь гнетущее впечатление, что я немедленно уехал бы из института, отказавшись от любого дальнейшего участия в этом деле. Но, взглянув в прозрачные глаза Ксении, я забыл о своих дезертирских намерениях.
Серый период
Мне стало ясно, что мое появление в Институте имени Николая Федорова объясняется желанием профессора Ермольского пополнить его коллекцию живописи произведениями нового Пикассо. Воскрешенный до сей поры проявлял стойкое отвращение к работе и ни разу не прикоснулся к художественным материалам. Моя задача заключалась в том, чтобы пробудить в нем художника, крепко уснувшего за годы смерти. Я полагал, что разговоры об искусстве являются наилучшим средством для достижения этой цели.
Постепенно он втягивался в эти беседы. Как-то раз он сказал:
— По сути я всегда был простым и грубым человеком, лишенным воображения. Глядя на Гойю, я испытываю к нему жалость. Только сон воспаленного и чрезмерно изощренного разума рождает чудовищ. А мой разум всегда оставался простым орешком. Я не придумал ни одного нового существа, да и вообще ничего не придумал; я рисовал и писал только то, чем и до меня были забиты европейские картины и музеи: женщин, кентавров, минотавров, античные эротические сценки, ну еще там всякие натюрморты… Примитивная мифология плюс классический стаффаж в модернистской обработке — только и всего. Я не погружался в пучины воображения, как Гойя, и не отклонялся от плоти в сторону абстракций, как Малевич. Короче, я простой хитрец. И в этом смысле мне повезло. Поэтому я и на том свете не увидел ничего особенного — никаких адов, которыми забит старый Эскуриал. Никаких ангелов. Только, пожалуй, цвета. Я увидел миры цвета: серый, фиолетовый, красный, черный, зеленый и белый миры. Я прошел эти миры насквозь. Наверное, есть еще желтый, синий и оранжевый миры, но я в них не побывал. Почему — не знаю. Все эти миры не пустые и не полные. А впрочем, скорее живые, чем мертвые. Все состоит из жизни, даже смерть. Цвет этих миров дан тебе как некая непреложная реальность, а в остальном их можно заполнять чем угодно. Хоть бы даже всякими арлекинами, нимфами и кентаврами, которых я малевал в прошлой жизни на радость женщинам и маршанам.
Я люблю деньги. Женщины ко мне приходят, а вот денег не дают. Ты не мог бы принести мне денег?
— Сколько же вам требуется?
— Хотя бы несколько тысяч франков.
— Франков больше нет, Пабло. Европа объединилась, теперь на европейских землях ходит единая валюта, называемая словом «евро». А у нас в России по-прежнему рубли. Но уже не с Лениным, а по старинке — с двуглавым орлом.
— Принеси мне евро. Не нужны мне ваши двуглавые орлы, я ведь не шизофреник.
— Ладно, принесу немного, — сказал я, подумав. — Этим я нарушу установленные правила, но так и быть. Однако с одним условием: мы начнем работать. Почему бы вам не запечатлеть те миры, где вы побывали на том свете? Как вы сказали? Серый, фиолетовый, красный, черный, зеленый и белый миры? Я не перепутал последовательность миров?
— Нет, не перепутали.
— Вот вам и тема для нескольких серий.
— Сначала деньги, потом работа! — повторил он упрямо, глядя мне прямо в глаза.
Я не понимал, зачем ему деньги. Он ничего не ел и не пил, за женщин платил институт, он ни в чем не нуждался, да ему и не разрешали покидать стены института. Поэтому я принес ему по одной банкноте от каждого номинала: пять евро, десять евро, двадцать евро, пятьдесят евро, сто евро, двести евро и пятьсот евро.
Никогда еще я не видел на его лице такой искренней радости! Глаза его заблестели, даже можно сказать — засверкали, он жадно выхватил из моих рук банкноты и пристально стал разглядывать их. При этом он что-то бормотал.
— Деньги мира мертвых… Это они, я узнаю их! Мой Бог, какая удача! Вот они — миры, не пустые и не полные, о которых я толковал вам, барон де Лур. Ха!
Он стал хохотать как безумный, подбрасывая бумажки в воздух, ловя их, играя ими, любуясь на просвет. Казалось, он вот-вот пустится в пляс.
— Что вас так обрадовало? — осторожно спросил я. — Здесь всего лишь восемьсот восемьдесят пять евро. Сумма достаточно скромная для столь известного художника, как вы.
— Восемьсот восемьдесят пять? — переспросил он, сверкая глазами. — Вот вы и назвали ключевое число. Не забывайте его никогда. А знаете, барон, в мирах мертвых неплохо. Я даже испытываю некоторую ностальгию. Теперь, с этими деньгами в руках, я не пропаду нигде. Ха-ха! Что вы там хотели? Чтобы я писал картины? Полагаю, вас подослал профессор Ермольский, страстный коллекционер живописных полотен. Стало быть, ему не терпится пополнить свою коллекцию новым Пикассо? Ради этого меня и воскресили? Что ж, я готов к работе. Эти бумажки вдохновили меня — от них прямо-таки разит миром умерших, откуда я не по своей воле прибыл к вам, дорогие. Европейские чиновники полагают, что мир мертвых безлюден и там нет никого и ничего, кроме архитектурных сооружений. Они недалеки от истины. Интуиция чиновников порой бывает поразительной. Только вот я никогда не рисовал здания. Я, знаете ли, равнодушен к архитектуре. Но этот мост! — он поднес к глазам банкноту в сто евро. — Я узнаю его…
— Это довольно новый мост, — попробовал я возразить. — Могу рассказать о нем.
— Нет! Заткнись! Я был на этом мосту. Я помню его запах — такой холодный, свистящий, вежливый запах… По этому мосту бредут зыбкие и зябкие тени умерших… А вся эта символика! Она восхитительна! Нимб Пресвятой Девы, состоящий из двенадцати звезд, но без самой Девы! Убежавший нимб. И полумесяц, перечеркнутый знаком равенства! Опустошенный христианский символ плюс перечеркнутый знак ислама. Сплошные негативности, сплошные отрицания, нагромождение отсутствий! Узнаю Европу! М-да, это понравилось бы Бретону. Да и месье Лотреамон кончил бы от счастья! Впрочем, в сторону досужие речи! Готовьтесь к работе, господин подмастерье. Как вас там нынче кличут? Пепперштейн? Не могли придумать себе псевдоним чуть менее отвратительный?
Наконец Пабло приступил к работе. Он начал писать небольшие портреты в пепельно-серых тонах. Сначала он писал каких-то анонимных господ в одежде девятнадцатого века. Затем стал делать портреты с натуры. Написал портрет Хуаниты с банкнотой в пятьсот евро в руках. Затем сделал два портрета Ксении и тоже с ассигнациями евро. Пабло делал эти портреты достаточно быстро, но в манере исполнения поначалу ощущалась некоторая скованность. Впрочем, не приходится удивляться этой скованности — он не брался за кисть с тех пор, как умер, то есть с 1973 года.
К моему удивлению, он предпочел не масло, которым писал в предыдущей жизни, но акриловые краски.
— Мертвый материал, точнее, почти мертвый. Как я, — заметил он по этому поводу. — Оставим масло живым.
— Теперь вы снова живой, — сказал я.
В ответ он подошел ко мне почти вплотную. Признаться, я содрогнулся, увидев вблизи его лицо, на котором не произросло ни одного волоса. Странная кожа, гладкая, но морщинистая. Глаза как два аквариума с черными рыбами.
— Живой? — спросил он, скорчив гримасу, как будто съел устрицу. — Вот уж не совсем. Знаете, барон, я ведь не так глуп, как вы думаете. Я обо всем догадался.
— О чем именно?
— Меня вовсе не воскресили. Я все еще в мире теней, не так ли?
— Советую вам захлопнуть вашу лысую пасть, — внезапно разозлился я. — Заканчивайте портрет скорее. Мне надоело позировать. В отличие от вас я обедаю каждый день, и мне хочется есть. Зачем вы меня нарядили в этот идиотский серый фрак?
— Просто я написал вас таким, каким вы были раньше, когда еще назывались «барон де Лур». Еще несколько мазков, и вы сможете отправляться жевать вашу любимую биомассу.
В тот день я встретил в коридоре профессора Ермольского.
— Я очень рад, что Пабло наконец-то приступил к работе, — сказал он. — Вижу в этом вашу заслугу. Но он еще не вошел во вкус. Мы со своей стороны помудрим с подбором препаратов. Пабло во многом зависит от нашей фармакологии. Жаль, что он пока что отказывается принимать пищу. Но мы работаем над этим.
— Мне кажется, он чувствует себя пленником, — сказал я. — Боюсь, ему нужна свобода.
— Боюсь, это пока невозможно, — сухо ответил Ермольский. — Без специальных процедур, которые Пабло проходит каждое утро, а также без ежедневных инъекций наших препаратов жизнь его продлится менее суток. Если все пойдет хорошо, через некоторое время он сможет стать биологически независимым. Но пока что об этом говорить рано.
Иногда мы выходили с Пабло на короткие прогулки по территории института. Всегда в сопровождении двух санитаров, один из которых постоянно имел при себе чемоданчик — «на случай, если Пабло срочно потребуется инъекция». К счастью, в этом ни разу не возникло необходимости.
На прогулках Пабло как-то съеживался, становился молчаливым. Ступал неуверенно, как по стеклу.
Несколько раз он останавливался перед бюстом Николая Федорова.
Я рассказал ему о Федорове, о философе, чьи идеи инспирировали ученых на исследования в области воскрешения умерших.
— Я хочу сделать его портрет. У вас есть его фотографии?
Я рассказал, что Федоров был человеком со странностями. Он всю жизнь отказывался фотографироваться и позировать портретистам.
Единственное его прижизненное изображение — это небольшой рисунок, сделанный с натуры художником Леонидом Пастернаком, отцом известного поэта. Художник запечатлел на этом рисунке встречу трех бородатых титанов русской мысли: Льва Толстого, Владимира Соловьева и Николая Федорова. Встреча состоялась в московской библиотеке, где всю жизнь работал Федоров. Пабло попросил меня распечатать это изображение.
Так возник портрет Николая Федорова — последняя картина серой серии. На этом полотне Федоров сидит, ссутулившись, держа в руках серую бумажку в 5 евро. Перед ним на столе лежит яйцо — пасхальный символ воскресения из мертвых. Безусловно, лучшая вещь в этом ряду тусклых портретов.
Фиолетовый период
Вскоре я по просьбе Ермольского принес Пабло несколько роскошно изданных и богато иллюстрированных альбомов, посвященных его прижизненному творчеству. Он пролистал их без всякого интереса.
Через пару дней, войдя в студию, я увидел, что он ножницами вырезает из репродукций своих работ какие-то произвольные фрагменты и раскладывает их перед собой на полу.
— Что вы делаете? — спросил я. — Вы испортили ценные книги, которые вам не принадлежат.
— Mnje eto fioletovo, — ответил он по-русски. — Знаете такое русское выражение? Означает: меня это не волнует. Как видите, я делаю успехи в русском языке. Кстати, я готовлюсь к работе над фиолетовой серией. Это будут совершенно новые вещи, ничем не напоминающие прежнего Пикассо. Но прежде чем я приступлю, вы должны принести мне еще 885 евро.
— Должен?
— Иначе я не смогу работать. Прежние ассигнации конфисковал профессор Ермольский. Это неблагодарный и жадный человек. Без этих разноцветных бумажек я — ничто. В них моя радость и сила.
У меня не было причин сомневаться в его искренности, ведь я своими глазами наблюдал бешеную радость, которую доставили ему ассигнации. Поэтому я выполнил его просьбу.
Получив вожделенные деньги, Пабло немедленно приступил к работе. Он действительно стал делать совершенно нехарактерные для прежнего Пикассо картины — абстрактные фигуры на темно-фиолетовом фоне. Присмотревшись, я осознал, что он педантично воспроизвел на холстах очертания тех странных вырезок, которые он ножницами выкраивал из своих репродукций.
Смысл этих работ остался для меня достаточно загадочным, Пабло их не комментировал, однако я видел, что он придает этим картинам почти сакраментальное значение. Делал он их гораздо дольше, чем портреты серой серии, и, кажется, испытывал во время писания этих картин какое-то непонятное напряжение. В тот период он был крайне раздражителен, саркастичен и капризен. Был зачастую крайне груб. Общаться с ним в те недели было мучительно и даже иногда отвратительно, тем не менее мне нравятся работы фиолетовой серии.
Я не стану в этих записках истолковывать его произведения, однако у меня создалось впечатление, что фиолетовый цвет он воспринимал как цвет критического отношения к миру, цвет несогласия, цвет раздражительного отрицания. Возможно, даже цвет страха.
Настроен он был в те дни довольно параноидально, впрочем, меня он не боялся, но ученые сотрудники института вызывали у него явный страх, который он пытался скрывать под маской раздражения и капризности.
По рассказам санитаров, ночами его мучили приступы паники, сопровождающиеся иррациональным поведением. Переносить его взбалмошность становилось все труднее, но… вскоре погода переменилась.
Красный период
Заметное изменение в состоянии Пабло совпало с празднованием русской Пасхи весной 2016 года. Этот праздник по установившейся традиции отмечался в Институте имени Николая Федорова особенно пышно и торжественно. Это и неудивительно, ведь это праздник воскрешения из мертвых!
По этому случаю был приглашен прославленный повар-испанец, а также было закуплено большое количество испанских вин самого благородного качества — физиологи института не теряли надежды соблазнить Пабло блюдами и напитками его родной страны и таким образом все же сподвигнуть его на еду и питье, от каковых он до сего момента категорически отказывался. Этот вопрос очень волновал профессора Ермольского и его сотрудников.
Был устроен роскошный пасхальный ужин для всех сотрудников института, на котором (в качестве главного и почетного гостя) присутствовал и воскрешенный из мертвых Пабло Пикассо. Незадолго до этого медики и фармакологи, работавшие с Пабло, подобрали для него новую фармакологию — новый набор препаратов, который должен был укрепить витальность подопечного и, по словам Ермольского, «способствовать его быстрому врастанию в самые базовые потоки жизни». При этом фармакологи обещали снижение уровня агрессивности и настороженности в его поведении.
Усилия специалистов, с одной стороны, не пропали даром: на празднике Пабло демонстрировал нешуточную оживленность, был очень весел и общителен, не проявлял никаких признаков агрессивности, много смеялся и шутил, даже пел какие-то обрывки испанских и французских песенок и, конечно же, проявлял повышенное внимание к представительницам прекрасного пола, но без той брутальности и механистичности, которая ранее в какой-то степени окрашивала собой его сексуальные проявления. В целом он казался весьма светским, вот только к испанским яствам и винам он не притронулся даже пальцем. Да что там яства и вина — он не в силах был проглотить даже хлебную крошку или выпить крошечный глоток воды. Это не помешало ему сыпать остротами, хохотать во весь голос, танцевать со всеми присутствовавшими дамами и брататься с поваром-испанцем.
Короче, праздник ему понравился. Да он и всем понравился! Все мы налегали на испанские вина и гастрономические изыски, что называется, «за себя и за того парня» — в роли «того парня с того света» выступал, естественно, Пабло. Стол был великолепен! Кроме испанских блюд присутствовали, конечно же, и традиционные элементы русской пасхальной трапезы: крашеные яйца, творог с цедрой, кулич… Кулич в окружении разноцветных яиц особенно привлек внимание Пабло — кажется, он вызвал у него какие-то эротические ассоциации, во всяком случае, он громко смеялся, указывая на кулич пальцем и игриво подмигивая дамам. Затем он выбрал из горки крашеных яиц красное яйцо и долго рассматривал его, что напомнило мне сцену из «Амаркорда» Феллини, когда безумный родственник на пикнике долго созерцает яйцо (правда, в фильме оно было обычным, белым).
После Пасхи Пабло начал писать картины, где доминирующим цветом является красный. Они составили красную серию или красный период — безусловно, самый плодотворный из периодов творчества воскрешенного за 2016 год (сам Пабло продолжал упорно называть этот год 3111 годом: соответствующую дату он неизменно ставил на своих картинах).
Никогда прежде я не видел Пабло на таком подъеме! Казалось, он пребывает в постоянном возбуждении, работа в студии буквально кипела. Картины красного периода, пожалуй, в наибольшей степени напоминают прежнего Пикассо.
Работа над красными картинами продлилась до середины июня 2016 года. В начале этого периода все мы пребывали в искреннем убеждении, что эксперимент с воскрешением Пабло оказался удачнейшим мероприятием. Пабло не просто был весел — он заражал всех вокруг своей веселостью. Многие его картины красного периода действительно восхитительно сочные и поражают детской непосредственностью и свежестью, удивительной для бывшего трупа. Я особенно выделил бы «Девочку-тореадора», «Рождение нимфы», «Воскресающего арлекина» и «Пасхальное яйцо» — для последней картины Пабло попросил заказать круглый холст на круглом подрамнике. Впоследствии он не утратил спонтанного стремления к писанию круглых картин.
Его переполняла сексуальная энергия. Теперь он требовал, чтобы его навещали две-три носительницы испанского языка в сутки. Работы красного периода очевидным образом связаны с темами сексуальности и воскресения. Создавалось впечатление, что Пабло (возможно, бессознательно) полагает, что не столько усилия ученых, сколько волна его собственной сексуальной энергии вынесла его из мира мертвых и вернула к жизни. Он был настолько заряжен каким-то особым энергетическим вихрем в тот период, что это состояние передавалось и всем окружающим.
К тому же весна… Сотрудников института, которые имели дело с Пабло (особенно тех, кто помоложе), охватила некая любовная лихорадка.
Мой роман с Ксенией разгорался все более ярким пламенем, нас сцепил воедино и закружил экстатический внутренний танец, который все чаще оборачивался безумными ночными танцами на самых развязных вечеринках, а подобные разнузданные и нарядные party мы в тот период посещали с особенным усердием, отправляясь в Москву в стремительном такси чуть ли не каждую ночь… К сожалению, мы не могли взять с собой Пабло (его не выпускали за пределы института), однако нам часто казалось, что он незримо присутствует рядом с нами в пучинах и водоворотах танцевального исступления. Вместо Пабло компанию нам составляли лаборантка Наталья и санитар Зильберштейн (в те ночи, когда ему не требовалось дежурить близ спящего Пабло), а также доцент Мандельштам, высокообразованный молодой специалист, который в эти весенние месяцы проявил необузданную склонность переодеваться в различные женские наряды и в таком виде достигать экстаза на вечеринках.
С прискорбием должен сообщить, что эта возбужденная и радостная атмосфера в конечном счете сыграла с Пабло злую шутку. Под конец красного периода его взбудораженность стала принимать тревожные формы, а проявившаяся в нем склонность к публичным мастурбациям далеко не всем доставляла удовольствие.
Он воспользовался наступлением теплых дней, чтобы заявить, что отныне любая одежда представляется ему обременительным излишеством. Он целыми днями расхаживал по мастерской совершенно голый.
Постоянная эрекция придавала его облику чрезмерную мифологичность, которую многие обитатели цивилизованного мира охотно наблюдают на картинах, но неохотно созерцают в повседневной реальности.
Остроумный доцент Гостев по этому поводу заметил как-то раз, что безудержный эксгибиционизм Пабло свидетельствует о том, что он мечтает о большой выставке своих работ (exhibition), а такое желание естественно для художника.
Его приставания ко всем существам женского пола стали выходить за рамки галантного поведения, к тому же он перестал спать, поэтому перед нашими институтскими фармакологами снова встала задача подобрать для Пабло новый фармакологический рацион.
Это обусловило появление черного периода летом 2016 года.
Черный период
После того как был подобран новый коктейль препаратов, Пабло стал гораздо спокойнее. Увы, все препараты обладают, как известно, побочными эффектами. Пабло стал неприязненно относиться к солнечному свету, попросил повесить в мастерской плотные темные шторы. Днем он теперь чаще всего спал, а по ночам работал при электрическом свете. Он более не сыпал шуточками, не пел испанских и французских песенок и не взрывался громким хохотом при каждом удобном случае. Зато он внезапно полюбил читать, причем просил приносить ему книги о загробном мире: тибетская и египетская «Книги мертвых», Сведенборг… Он также неожиданно проявил интерес к компьютеру и довольно быстро овладел им на базовом уровне. Особенно полюбил играть в компьютерные игры: многие из них, по его словам, также напоминали ему о загробном существовании. Часто слушал радио и с удовольствием смотрел телевизор. Я показал ему несколько фильмов о нем, из их числа ему более других понравился фильм, где его роль исполняет Энтони Хопкинс.
В этот период он работал много и интенсивно, хотя и не был настолько продуктивен, как в предшествующий красный период. Он сделал серию картин на черном фоне (поэтому мы и стали называть этот период черным, что вовсе не означает, что Пабло в те месяцы находился в депрессивном или мрачном состоянии).
Пикассо по-прежнему проявлял интерес к банкнотам евро, и я время от времени приносил их ему. Символика Евросоюза каким-то образом играет важную роль в картинах черного периода, как, впрочем, и образ России, предстающей в виде раздвоенной матрешки, опирающейся на загадочную зеленую ногу. Красной линией, связующей картины красного, черного и зеленого периодов является образ арлекина: прослеживается сюжет, который можно было бы назвать «Арлекин на том свете», от «Воскресающего Арлекина» из красного цикла, через «Голодного Арлекина», проползающего через области абсолютной тьмы, и вплоть до диптиха «Арлекин в райском саду» из зеленой серии.
В этот период Пабло нельзя было назвать особенно разговорчивым, однако беседы, если они все же случались, имели более углубленный и вдумчивый характер, во всяком случае, никогда прежде я не замечал у Пабло такой истовой заинтересованности религиозно-мистическими темами. Беседовал он в основном со мной, а также с сотрудниками института Осиповым и Мандельштамом. Первый является известным танатологом, он не на шутку увлечен к тому же изучением мифологии и космогонии индейских племен Южной Америки.
Второй, несмотря на его страсть к переодеванию в женское платье, выдающийся знаток суфийского мистицизма.
Беседы с этими эрудированными людьми весьма увлекали Пабло.
С наступлением июльской жары состояние нашего подопечного несколько ухудшилось. Он часто жаловался, что жара досаждает ему, что несколько странно для южанина, к тому же в мастерской постоянно работал кондиционер (про него Пабло несколько раз говорил, что это «лучшее изобретение человечества»).
Тогда же я заметил, что он впервые стал тяготиться теми физиологическими отличиями от других людей, которые были присущи его (в некотором роде экспериментальному) организму. Физиологи и врачи из нашего института говорили, что он стал часто и настойчиво расспрашивать их о том, сможет ли он иметь детей. Им не хотелось расстраивать его, однако у них имелись серьезные сомнения, что Пабло когда-либо сможет оплодотворить женщину. По словам платных дам, с которыми он по-прежнему практиковал ежедневные встречи, у него наблюдалась почти постоянная эрекция, однако какие-либо намеки на семяизвержение отсутствовали.
Удовлетворение, которое приносил ему секс, было всецело связано с достижением оргазма женщиной, с которой он в данный момент соединялся. Женский оргазм, по всей видимости, обладал огромным энергетическим воздействием на организм Пабло, и эти моменты становились для него источником его сил. Сам же он не кончал.
Тем не менее вопрос о рождении детей не давал ему покоя. Он проявил такую настойчивость в этом вопросе, что специалисты в конце концов пообещали ему новый экспериментальный набор препаратов, который и стал применяться с августа 2016 (3111) года. Заранее скажу, что новые препараты никак не повлияли на репродуктивные способности воскрешенного, однако в остальном его состояние (в свете изменившейся фармакологии) сделалось настолько просветленным, что проблема деторождения совершенно перестала занимать его мысли.
В середине августа Пабло приступил к работе над зеленой серией. Доцент Мандельштам полагает, что именно тогда Пабло достиг высшей ступени созерцания в мирах, обозначенных тем или иным цветом. Зеленый цвет занимает высшее место в суфийской иерархии цветных миров.
Зеленый период
В начале августа 2016 (3111) года произошла маленькая революция: Пабло на глазах у нескольких сотрудников института впервые выпил глоток воды. Это событие вызвало бурное ликование в среде ученых, которые плотно работали с воскрешенным. Все горячо поздравляли доктора Зеленина, подобравшего новый фармакологический коктейль для Пабло.
Кажется, Пабло также был рад достигнутому прогрессу. С того дня он начал понемногу пить воду: сначала не больше глотка в сутки. Но уже через пару недель он смог выпить целый стакан воды. Впрочем, никаких других напитков его организм по-прежнему не принимал. Попытки подкрасить воду слабым чаем или соком или даже растворить в воде немного сахара давали негативный результат: Пабло отказывался от напитка или выплевывал выпитое. Однако вкус чистой родниковой воды начал постепенно нравиться ему. Даже цвет его кожи слегка изменился — стал чуть теплее, что ли.
Отныне вода стала привлекать к себе его пристальное внимание: он мог включить кран и долго созерцал льющийся из-под крана поток. Он постоянно смотрел в окно, на реку.
Он снова полюбил гулять днем, более не боялся солнечного света, и, если санитар Зильберштейн, по разрешению профессора Ермольского, сопровождал Пабло на короткую прогулку к реке, последний выглядел счастливым. Плавать в реке ему, правда, не разрешали.
Вода, как я вскоре установил из разговоров с ним, ассоциировалась в его сознании с зеленым цветом. В этот период он работал над картинами зеленой серии. В его работе произошли изменения, причем это касалось как стиля, так и метода. Прежде всего это было связано с его изменившимся отношением ко мне. До этого я совмещал роль подмастерья с ролью психотерапевта: я «раскручивал» его на работу посредством разговоров об искусстве, но также мыл кисти, замешивал краски (под его руководством), короче, выступал в качестве ассистента. До зеленого периода Пабло не проявлял ни капли интереса к моему творчеству, а также вообще к тому, что произошло в искусстве после его смерти в 1973 году. Это отсутствие любопытства казалось мне поразительным. Иногда он демонстративно отворачивался или даже грубо отталкивал меня, если я пытался показывать ему какие-то издания, журналы или каталоги, посвященные современному искусству.
В зеленый период ситуация в этом отношении изменилась.
— А что вы, собственно, делаете в вашей нынешней жизни, барон де Лур? Неужели вы действительно стали художником? — как-то раз спросил он меня, наблюдая за тем, как я мою кисти под струей воды.
Я рассказал ему, что в настоящее время практикую рисование на живых телах, собственно, я рисую на коже обнаженных девушек. Я показал ему фрагмент фильма, где я разрисовываю несколько обнаженных моделей, причем использую водостойкие краски, и разрисованные девушки плещутся и танцуют в воде бассейна.
Этот короткий фильм настолько понравился ему, что он просил показать его снова и снова. После этого мой статус резко возрос в его глазах: из подмастерья-психотерапевта я даже сделался кем-то вроде соавтора. Некоторые из картин зеленого периода написаны нами совместно и представляют собой диалог двух художников, запечатленный на холсте.
Как я понял из пояснений Пабло, зеленый цвет в его глазах олицетворял не только воду, но также открытость, общение, приятие, собеседование…
Впрочем, избавившись от зацикленности на себе, Пабло все же не пропитался скромностью, скорее наоборот. Он и раньше часто употреблял в отношении себя словечко «гений», но теперь к этому титулу прибавился новый. Теперь он говорил о себе «гений и святой».
Не знаю, в чем он усмотрел признаки собственной святости.
Наши институтские психологи полагали, что таким образом Пабло сублимирует невозможность иметь детей — этот изъян своего воскрешенного тела он со временем стал рассматривать как знак своей если не божественной, то, во всяком случае, святой природы. Будучи существом мощным и самонадеянным, Пабло на моих глазах пережил эволюцию от полузамороженного пациента к гению, а затем к «святому». Теперь ему предстояло вступить в сообщество шарообразных богов, что вскорости и произошло после того, как выпал первый снег. Пабло приступил к работе над белой серией.
Белый период
Почти целый год с некоторыми перерывами (длившимися, впрочем, не более двух-трех недель) я провел в Институте имени Николая Федорова в постоянном общении с воскрешенным Пабло. Мое сотрудничество с институтом началось в конце января 2016 года и резко оборвалось в конце декабря, незадолго до наступления нового, 2017 года. Этот особенный период моей жизни начался в разгаре белой и снежной зимы и завершился следующей зимой, еще более белой, пушистой и снегопадной. 14 декабря 2016 года я попросил у руководства института отпуск на три недели в связи с приближающимися праздниками и некоторыми неотложными делами. Моя просьба была удовлетворена. Помню, мы сердечно простились с Пабло и напоследок долго обсуждали последнюю из сделанных им серий картин — так называемую белую серию. За окнами простирались белоснежные просторы, небо тоже было совершенно белым, как случается зимой: белизна лилась отовсюду, пропитывая собой и очищая наше сознание.
Мы сидели в окружении круглых картин белой серии, над которой он начал работать в конце ноября, вскоре после того, как выпал снег. На белых фонах одной лишь черной линией изображены лица — по всей видимости, лица неких богов или колобков. Мне ли не знать таких колобков — я всю жизнь рисовал точно таких же! Колобки в этой иконографии (с закрытыми глазами, с эфемерными полуулыбками — личики, которые я иногда называю «эмбрионально-нирваническими») давно уже стали чем-то вроде моего фирменного знака. Порою я даже использую изображение такого колобка вместо подписи.
Еще некоторое время тому назад, когда Пабло внезапно стал проявлять интерес к моим работам (Пабло тогда работал над зеленой серией), я принес ему по его просьбе несколько каталогов с репродукциями моих рисунков. Уже тогда Пабло проявил любопытство в отношении этих моих колобков. В ответ я рассказал ему русскую сказку о Колобке, что мне часто приходится делать в разговорах с иностранцами, когда всплывает тема этого шарообразного героя русского космоса. Как и всегда в таких беседах, я пояснил, что в традиции московского концептуализма, к каковой я себя отношу, Колобок давно уже стал символом тотального ускользания, сплошного и безостановочного бегства, последовательного ускользания ото всех возможных интерпретаций и идентичностей. Эти рассуждения очень заинтересовали и, кажется, вдохновили Пабло. Помню, я тогда еще подумал, глядя на его совершенно лысую и круглую голову, что ему, безволосому крепышу, укатившемуся из мира мертвых, не так уж трудно отождествить себя с Колобком. Тогда мне не пришло в голову, что у него могут обнаружиться и более серьезные причины для интереса к символу бегства. Впрочем, мысль о том, что Пикассо хочет сбежать из института, часто посещала меня — мы даже несколько раз обсуждали с Ксенией вопрос о том, чем бы мы смогли помочь ему в этом деле, если бы он попросил нас об этом. Но он не попросил.
Когда я впервые увидел белую серию, я не мог обойтись без недоумения: зачем Пабло вдруг вздумалось выступить в роли моего эпигона или даже копииста? Все его колобки (за исключением одного) ничем не отличались от моих. Он точно воспроизвел мой стиль, что в данном случае несложно, поскольку речь идет о весьма лаконичных изображениях. Поймав мой изумленный взгляд, устремленный на эти круглые полотна, Пабло весело расхохотался и дружески хлопнул меня по спине (несмотря на дружеский характер таких хлопков, которыми он изредка награждал меня в моменты наилучшего расположения духа, я всегда ощущал при этом, что рука у него тяжелая, поэтому старался держаться от него подальше, так как подобные проявления его симпатии всегда неприятно сотрясали мой не особенно мощный организм).
— Я, конечно, понимаю, дорогой барон де Лур, что после вашего перерождения в России вы утратили титул и состояние, которые в былые годы позволяли вам вести беспечное существование светского бездельника. Вам просто-напросто ничего другого не оставалось, кроме как заделаться художником. Некоторые ваши почеркушки даже милы, хотя на мой вкус несколько ретроградны. Но mister Kolobok, безусловно, относится к вашим лучшим произведениям! Ваш белый kolobok — это как мой белый голубок! Правильно делаете, что так держитесь за это круглое личико. А я вот решил украсть у вас этот шедеврик, а все ради того, чтобы позлить нашего уважаемого профессора Ермольского. Я, знаете ли, гений, и Ермольский, судя по всему, тоже. Мы, гении, довольно злобные и завистливые твари. Последнее время он так раздражает меня! Его неизбывная бодрость, его поджарая просветленная старость… Этот голубой научный взгляд… Честно говоря, меня воротит от Ермольского. Отныне я решил делать работы, неотличимые от ваших. Да и наши с вами инициалы совпадают, а я нынче только ими и подписываю свои картины. Ему будет трудновато доказать кому-либо, что это полотна Пабло Пикассо!
— Неужели причина действительно в этом? — спросил я. — Неужели вы так измельчали после смерти, что желание подгадить вашему воскресителю способно сподвигнуть вас на целую серию картин?
Он искоса взглянул на меня своими черными блестящими глазами.
— Вы правы. Причина не в этом. Просто мне хочется избавиться от Пабло Пикассо. Хочется раствориться в другой персоне, в другой иконографии, в чужом мифе. Сбежать от нимф, арлекинов, минотавров… Мне нужно круглое, спящее. Мне нужен шар. Я перегружен памятью — я жажду забвения. Как вы там называете это личико? Эмбрионально-нирваническое? Очень тонкое определение. В своей посмертной судьбе я хочу выйти на стезю перерождения. Акт подражания, эпигонства есть акт аскезы. Поиск смирения. Я в последнее время полюбил слушать православное радио на русском языке. Это дух вашей страны исподволь проникает в меня… Эти снега… Эта белизна… Они смиряют сердце южанина, усталое от своего жара.
Он повернулся ко мне спиной и уставился в окно, словно бы улетев взглядом в белое, пресное, холодное и кроткое пространство. Нынче, когда я пытаюсь вызвать его образ перед своим мысленным взором, я чаще всего вижу его покатый и массивный затылок, его гладкую колобкообразную голову на фоне наших снегов.
В тот же день мы с Ксенией уехали в Москву (она тоже выхлопотала себе праздничный отпуск), и радостная суета, связанная с приближением Нового года, поглотила нас.
Через несколько дней мне вдруг позвонил Ермольский. Необычайно сухим тоном он известил меня, что мои услуги институту более не потребуются. Проект закрыт. С подчеркнутым равнодушием он сказал, что картины Пабло, в изготовлении которых я принимал некоторое участие (за исключением нескольких полотен), я могу забрать себе и делать с ними все, что пожелаю. Ему они не нужны.
— Можете даже сделать выставку работ воскрешенного Пикассо, — сказал он едко. — Вы известный лгун и выдумщик, поэтому можно не сомневаться, что все это будет принято за вашу очередную фантазию. Прощайте, — он дал отбой.
Меня неприятно поразил не столько факт моего отстранения от длинного проекта, сколько его неприязненный тон. И я не мог найти этому иного объяснения, кроме единственного: Ермольскому наконец-то стало известно о моих отношениях с Ксенией. Ученые бывают поразительно слепы и порой не замечают вещей, творящихся у них под носом. И это несмотря на их великолепную проницательность в научных вопросах. Мы с Ксенией особо не таились, и о нашей любви знали все без исключения сотрудники института. Кроме, видимо, самого научного гения, парившего слишком высоко, чтобы вовремя разглядеть сердечные сплетения смертных.
Хотя его общение с Ксенией всегда ограничивалось служебными рамками, все же, видимо, он питал в отношении красавицы-ассистентки кое-какие подспудные собственнические чувства. Узнав запоздало о нашем романе, старик, похоже, испытал острую ревность.
Эта догадка подтверждалась тем обстоятельством, что в те же дни Ксения также была безвозвратно отстранена от работы в институте.
Когда я приехал в институт забирать работы Пабло, мне удалось поговорить с несколькими сотрудниками, которых уже давно я считаю своими друзьями. Сведения, которые они мне сообщили, были достаточно смутными и сбивчивыми, однако они заставили меня взглянуть на наше увольнение другими глазами. Из обрывочных фраз моих друзей я сделал вывод, что Пабло все же сбежал из института и Ермольский считает, что мы с Ксенией причастны к его побегу. Мне, в частности, инкриминировалось, что я втайне снабжал воскрешенного деньгами.
Видимо, Пабло действительно удалось аккумулировать некоторую сумму в евро из числа тех денег, которые он выпрашивал у меня под предлогом, что они вдохновляют его в работе. Нынче мне неизвестно, какова судьба Пабло, где он находится, вернули ли его в институт или же он пребывает в бегах… Я искренне надеюсь, что он на свободе, что его организм нашел в себе силы обходиться без тех медицинских процедур и препаратов, которые прежде поддерживали его жизнедеятельность. Я также надеюсь, что он не сгинул в белоснежных просторах России, что он обрел верных друзей, которые помогают ему.
Несмотря на его многочисленные странности, я искренне полюбил этого человека. Уповаю на то, что сила его духа в сочетании с необычайной физической силой проложат ему путь в новую, независимую жизнь. Интуиция подсказывает мне, что вряд ли он захочет быть художником в этой новой жизни… Может быть, он станет скромным лифтером или охранником супермаркета, а может, крупным вором или звездой порнографического экрана. Не удивлюсь, если через несколько лет встречу его в самой неожиданной роли, в самом неожиданном месте.
Несколько дней назад я столкнулся с Хуанитой у входа в один ночной клуб. Она, очень нарядная и свежая, шла под руку с тем самым поваром-испанцем, который когда-то угощал нас пасхальным ужином.
Когда я заговорил о Пабло, черные глаза этой парочки блестели так лукаво, что это навело меня на кое-какие мысли оптимистического свойства.
Я благодарен судьбе за необычайный опыт, поверхностно изложенный в этих записках, а более всего за тот волшебный трофей, который мне (помимо картин Пабло) удалось унести с собой за стены института, как за стены заколдованного замка.
Я сжимаю в своей руке прекрасную руку Ксении и вместо точки рисую в конце длинного текста улыбающегося Колобка…

2017




Светлый народец

Герой наш был физически очень сильным, толстым, молодым, образованным, но больше всего любил спать. Он так глубоко и прочно увязал в своих снах, что иногда ему бывало сложно проснуться — он выпутывался из своих снов как из клейких рыбацких сетей, в которые ловкий рыболов Морфей слишком часто ловил его толстую и задумчивую душу. Как-то раз ему приснилось, что он никак не может подкурить сигарету. Во сне он сидел в просторном лобби гигантского отеля. Вокруг расстилались пухлые ковры, рядами стояли светлые и пустынные диваны, светились торшеры, чья бахрома не шевелилась под ветром, потому что ветра не было. Он сидел один в этом огромном пространстве, сжимая в ладонях зажигалку, и из этой зажигалки время от времени вылетал длинный и острый язык огня — столь длинный, что казалось, он может оцарапать лепной потолок. Сновидец каждый раз резко откидывал голову, чтобы не опалить волосы, и сигарета, которую он сжимал в зубах, все никак не закуривалась. Внезапно он в раздражении швырнул зажигалку за спину, за диван, и в этот момент на кончике сигареты вспыхнуло огненное око, едкий дымок куда-то потянулся, и вкус табака неожиданно так сильно ударил по сознанию, что сновидец словно бы прикипел к своему дивану. Ему казалось, он не в силах пошевелиться, но при этом он не мог избавиться от ощущения, что зажигалка за диваном продолжает излучать огонь, и что уже занялся ковер, и фавнические ножки декоративного шкафчика тоже уже умываются пламенем. Теплое хрустящее сияние крепло за диваном. Сновидец преодолел немыслимое оцепенение, и его сильные руки уперлись в подлокотники, и мощное тело приподнялось, но тут выяснилось, что приподнимается он на своей кровати, в недрах своей темной комнаты. Толстяк проснулся, а фамилия его, кстати, была Мамонтов, и друзья его, естественно, называли Мамонтом. Совсем же близкие друзья и особенно подруги звали его просто Мама. Итак, Мама проснулся. Вокруг было темно, уютно. Впрочем, не совсем темно. Какие-то светлые точки во множестве блуждали по комнате. Мама вначале подумал, что эти точки плавают спросонья в его глазах, но он ошибся. Светящиеся точки существовали независимо — они не подчинялись ни физиологии толстяка, ни его сознанию. Силач присмотрелся. А точек становилось все больше, они словно бы лились по стенам и предметам обширными ручьями, и все это были крошечные светящиеся человечки. Приблизив свое лицо к лакированной поверхности столика, придвинутого вплотную к постели, Мама пытался рассмотреть человечков. Мыслей о том, что он сошел с ума, у него не возникало, поскольку он был совершенно безразличен к самому себе, а значит, никогда не мог бы сойти с ума. Человечков тем не менее подробно рассмотреть не удавалось, они были довольно подвижны, силуэтны, но слишком светились их микротела, так что облики их оставались скрыты светом.



— Мы уходим, — донесся до силача тоненький голосок. — Веками мы жили рядом с людьми, не показываясь на глаза никому из вас, но вы ощущали наше присутствие, ничего о нем не зная. Наша помощь была, может быть, ничтожной, может быть, чересчур тактичной, чаще всего слишком вежливой, незаметной, и, как правило, нам не удавалось ничего изменить в вашей судьбе. Добро, которое мы излучали в ваш мир, всегда оставалось слишком слабым для вас, оно иногда проносилось сквозь ваш воздух как эфирный писк, оно порой пробегало как котенок или как тень котенка, а иногда гладило вас как невидимый хуй тигренка. Whatever, вам лучше жилось благодаря нам. Чуть-чуть лучше. Но теперь мы покидаем вас. Мы получили задание найти новую страну, и она должна быть огромна и прекрасна. Мы об этой стране еще ничего не знаем, но мы разыщем ее, и там не будет страданий. И потом мы вернемся за вами и заберем вас туда. Ждите нас. Мы вернемся. Потому что мы любим вас, а за что — непонятно.

2013




Шар на игле

Колоссальный шар, слитый из космически тяжелого материала. Этот шар — самое тяжелое, что есть в мире тяжестей. Он установлен на тончайшей и, может быть, стеклянной игле — эта игла должна сломаться, но почему-то не ломается. Шар балансирует на острие иглы. Он должен упасть. Но почему-то не падает.



1995




Парус

И снова, как уже случалось в минуты пронзительно светлого отчаяния, узник прильнул к единственному окошку своей темницы. Окошко было круглое и выходило в пенное море, которое открывалось с высоты, сияющее и бескрайнее, хотя и было заключено в черную круглую рамку темницы. Что может быть слаще линии горизонта? Ничего нет более пьянящего, чем эта простая линия, особенно когда она вспыхивает и дробится сотнями искристых чешуек, словно там проходят косяки золотых рыб-меченосцев, пронзающих зазубренными носами янтарно-алмазную даль. Вожделения и надежды самого ювелирного свойства внезапно воспламенились в грубой душе узника, он хотел бы подобрать множество прозрачных и полупрозрачных каменьев для ожерелья, а потом пробить их все насквозь, проложив сквозь их осиянную плоть, напоминающую ярко освещенный космос, где ни одна планета не сумела остаться в тени, сквозной туннель, и в этом туннеле ляжет белая нить, связующая все эти космические каменья в единое украшение, которому, возможно, суждено обвить собой белую шею существа, что не могло уместиться в оскудевшем уме заключенного. И тут вдруг крик «Парус!» чуть было не раздался в темнице, но узник удержал в себе этот крик — он знал, что ему еще не пришло время издавать звуки, еще не пришло время нарушить свое железное молчание. Белый парус, утренний и микроскопический, явился в эпицентре дали, и узник подумал, что свобода не просто женщина, но истовая и бешеная соблазнительница. Так повар-садист, милосердно готовящий лишь овощи, приправляет их столь умело и виртуозно, что фонтан вкуса до крови терзает души любителей его кухни, так парус плыл и вращался, наматывая на себя невидимые тени света, то ли издеваясь над узником, то ли любя его. Зрение узника (зрение острое и наделенное металлическим отблеском) вылетело из окошка темницы и понеслось по направлению к парусу, и не успел бы крокодил мигнуть своим запеленутым глазом, как это зрение уже вплотную облизывало крупные соленые капли, висящие на вздутой непромокаемой ткани. Терпеть и ждать — это не для воина, а воин остается собой и в плену. Вслед за своим зрением узник вылетел из окошка тюрьмы и устремился к парусу, звонко вспарывая собой йодистый хохочущий воздух. Не успела бы черепаха двинуть своей пластинчатой рукой, чтобы написать на мокром песке слово «волюшко», а узник уже пробил ткань паруса и уносился дальше над морем, ликуя, приветствуя небо, как новорожденные приветствуют Бога, забывая обо всем — о темнице, об ожерелье, о парусе.
Узник был пулей.

2017





Сноски



1

Упаси меня Бог считать русскими мутнооких извивающихся чернокожих танцовщиков из клуба «Баба Джага» во Фриско (в этом клубе такие страшные фрески!). Эти вертлявые ниггеры поклоняются русским языческим богам. Чтут они и Перельмана, называя его «богом Перило» (God Perilo). Он считается богом лестниц.