Гера Фотич
Фатальный абонент


Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения случайны.



Фатальный абонент — 1



Глава 1. Лили

— Понто прамо? — спросил Михаил в телефон, произнеся слова в нос. Исказив голос до отвратительной самому себе гнусавости. После — замер. Сжал трубку, держа большой палец на красной кнопке. Сосредоточился. Превратился в единый чувствительный рецептор, чтобы в мгновенье распознать чью-то речь — при необходимости оборвать связь. Ну же! Ну!..
Он не помнил, где подхватил это иностранное выражение, которым откликнулся на звонок, что оно означало и на каком языке. Быть может, услышал ещё в самолете от случайного пассажира или уже по прилёте в Бразилию. Но почему-то зацепилось в памяти крепко.
В динамике — голос Лили. Как всегда, наивно звонкий, непосредственный:
— Алё-алё!.. Можно позвать Миха…
Вздохнул. Надсадность улетучилась, мог бы расслабиться, но…
— Лили!!! — шепчет он с досадой, так вымученно и пронзительно, что рядом стоящие граждане начинают оборачиваться. Опасливо озираясь, шагнул в закуток запасного выхода аэропорта. — Я же просил…
Только этот голос теперь связывал его с родными, друзьями, с тем, чем жил все последние годы. Неужели последние? 2013. Чёртова дюжина всегда приносит неприятности. Ощущение опасности, которой он себя подвергал, не смогло затмить нахлынувшие удушливые объятия тоски и опустошаемой унылости.
— Ой, прости, Мигель! Я не узнала твой голос. Сразу поняла, что CMC пришло от тебя. Как самочувствие? Где ты? Уже приземлился? Как погода? — но тут же затащила Михаила в собственную реальность. Стала пискляво визжать: — Черт! Этот козел подрезал меня! Ты чего ослеп, старый пень? Уже джипаря не видишь на дороге… Бар-ран… Ну а ты-то куда лезешь на своём ведре… Место, что ли, освободилось?..
И даже этот далёкий знакомый взрыв возмущения Лили не вызвал, как обычно, снисходительную усмешку, а только горечь необратимости того, что случилось. Обморочное осознание — Лили нет рядом и не будет так долго. А может, навсегда. А значит, не будет ничего, ничегошеньки… Он и раньше говорил с ней по телефону. Но это звучало ощущением елейного упования предстоящей встречи. Теперь — пропасть. Как чёрная дыра, которая поглотила всё, чем он жил, что было дорого. А вместе с этим её лицо, руки, а через минуту исчезнет голос…
Михаил понял, что Лили едет на его «Лексусе». Она всегда ругалась за рулём. Именно за рулём, в иных случаях — плаксиво жаловалась. На водителей других авто, на гаишников, на погоду, пробки, светофоры и разбитые дороги.
Нет, был один момент, когда на неё что-то нашло. Весь путь она молчала. Сосредоточенно сопела как паровоз, а затем свернула на стройплощадку, проехала вдоль забора в самый дальний угол и там, заглушив машину, стала расстёгивать ему брюки. Это было нарочито грубо. Но Михаилу нравилось, когда его хотели, желали именно так. Без жеманства и компромиссов. Целеустремлённо, словно на распродаже новой электроники. Он не сопротивлялся. А потом долго нежно гладил под кофточкой горячую спину Лили, чувствовал испарину, когда она прижалась обессиленная. Обнимала за шею, сидя на нём, как на стуле — лицом к спинке.
Пять лет назад, когда исполнилось сорок, Михаил ушёл в отставку. В то время Лили до выслуги оставалась десятка, которая как раз определяла разницу в возрасте.
За время знакомства она успела сойтись с парочкой коллег по цеху. От одного даже родила. Но замуж не вышла. Все время возвращалась к Михаилу. Он принимал её всегда, даже если для этого приходилось выпроваживать очередную подружку. Своей неуёмной упертостью и вожделением существования она напоминала маленький гвоздик, торчащий из тела жизни. Всеми силами старалась удержаться. Жаждала, чтобы кто-то вбил её поглубже. А лучше под самую шляпку — понадежней, навсегда. Но удары наносились косо, вполсилы, невпопад.
Лили была маленькой курносой девочкой. Стриженой под мальчика. И в двадцать, когда он впервые принёс ей документы на подпись. И в тридцать пять, когда вчера, прощаясь, целовал её в Пулково, передавал ключи от квартиры и машины. Видел её непонимающие глаза, удивленно поднятые брови, приоткрытые губки. Их вид всегда манил. Её взгляд не отпускал. И он подумал, что надо еще что-то сказать. Не мог подобрать слов. Глядел по сторонам, искал помощи у строгих полицейских, симпатичных стюардесс, проходивших мимо, в шуме зала, радостных криках встречающих. Но ничто из этого не соответствовало томлению его души, и, дабы прекратить поиски, он резко повернулся, чтобы идти. Почувствовал, как она разгладила сзади куртку, собранную в складки сиденьем автомобиля. Лили всегда так делала — проводила ладошкой от лопаток через талию вниз. Продолжала растерянно молча стоять за красной ленточкой ограничителя, не успев опустить руку — он ушёл слишком быстро. И ладошка, съежившись, замерла, обвисла лепестком на уровне груди, словно подставляя себя для мужского поцелуя.
А он уходил к стойке регистрации. Продолжая чувствовать спиной её пальчики. В глазах мутилось. И думал, что же он сделал такого. Что же такого сделал? За что? Оглядывался. Смотрел. Смотрел и видел расплывающиеся очертания. То её всю, то частично — остальное прикрывали двигающиеся фигуры. То закрывшего её полностью огромного толстяка с лоснящейся улыбающейся физиономией, толкающего тележку прямиком за Михаилом. Словно преследующий локомотив неприятностей — не остановиться. И… всё.
За время их общения много чего произошло. Только никогда не было скандалов и ссор. Быть может, она отыгрывалась на других своих знакомых? Встречи были полны нежности и заботы. Ей нравилось ухаживать за таким большим взрослым. Встав на цыпочки, заботливо повязывать шарф, интересоваться, что он ел на обед и завтрак. Не болит ли у него что-нибудь.
Михаил улыбался в ответ. В основном молчал. Ему нравились эти ненавязчивые, ни к чему не обязывающие вопросы. Казалось, они заполняли её всю, и он боялся перегрузить Лили ответами. Сломать её спрашивающий механизм.
Несмотря на такое долгое и бесконфликтное общение, они так и не поженились. Даже продолжали раздельно жить. Он в своей студии в центре. Она — на краю города, с родителями, маленьким сыном и старой слепой бабкой.
Теперь он уже не помнил, была ли это любовь, когда впервые увидел Лили в дежурной части ГУВД. Или только душевный восторг и смятение от созерцания необычной внешности девушки. Воплотившей в себе мечты о далёких и недоступных тогда женщинах Юго-Восточной Азии. Смуглая брюнетка с высокими скулами, пухлыми соблазнительными губками и озорным взглядом черных раскосых глаз. В обтягивающем уставном сером платье, выгодно подчёркивающем её стройную фигурку. На плечах — погончики сержанта. Росточком по грудь Михаилу и легка как пёрышко для его центнера мышц и почти двухметрового роста. В шутку он обещал свозить её в Париж. Но не сбылось.
Несколько раз он видел сына Лили, когда подвозил их в аэропорт, улетающих в отпуск на юг. Но сам оставался. Семья была не для него. Несколько романов ни к чему не привели. За жену ему была служба. Ревнивая и занудливо сварливая. Тревожила, устраивала Михаилу скандалы, будила по ночам, изредка баловала шумными дружескими вечеринками, очередной ступенькой карьерного роста или поощрениями начальства.
Таким образом, долг Родине он закончил отдавать в звании подполковника, заместителя начальника агентурного отдела главка. Отвечал за организацию оперативных разработок, внедрение и систематические отчёты за всё управление, из-за которых никто не хотел занимать эту должность.
Уходить не думал, но очередная реорганизация привела к руководству управлением молодого сотрудника из районного звена, сына старого отставного генерала, подавшегося в депутаты. Михаил получил уведомление о предельном возрасте и, расстроившись от неожиданности, написал рапорт на увольнение. Пенсия, как спасательный парашют, была за плечами. Разовое пособие давало возможность открыть дело.
Под ту же реформу попали и его друзья: подчиненный — начальник отделения внутрикамерных разработок Николай Сиваков и руководитель отдела по борьбе с преступлениями в молодежной среде Серёга Полинов.
Решили втроем организовать бизнес. Открыли фирму, взяли в лизинг пару фур, наняли водителей. Николай был родом из Белоруссии. Отвечал за поставку дешевых овощей и фруктов. Сергей решал вопросы кредитов и логистики, а Михаил поставлял товар на рынки города, поскольку был знаком с несколькими директорами.
За пять лет работы парк грузовиков расширился до двадцати. Был снят офис. Работой занялись профессионалы. А трое друзей делили прибыль и планировали дальнейшее процветание — своё и фирмы. При сложностях с бывшими коллегами обращались к Лили. Она знакомила, при необходимости ходатайствовала, за что получала хорошее вознаграждение.
Пропорционально экономическому росту, Михаил раздобрел. Появился нешуточный животик. Лицо округлилось. Волосы на голове поредели, поэтому стригся очень коротко. Постоянные занятия в тренажерном зале спасали только от увеличения полноты.
Лили оставалась секретарём начальника управления. Всегда очаровательно улыбалась, вовремя готовила документы на подпись и приносила кофе. Это было для неё гарантией продолжения службы.
Она непрестанно жаловалась на тесноту у себя дома. Родители-пенсионеры продолжали её учить жизни — называли неумехой, слепая бабка требовала ухода. От недостатка материнского внимания и поучений стариков ребёнок рос нервным, страдал близорукостью. И хотя Михаил просил только поливать цветы — не сомневался, что Лили переберётся на его жилплощадь, как только поймёт, что он подался в бега и надолго.
После убийства Сивакова сомнений не оставалось — на них идёт конкретная охота. Конспирация прежде всего. Хотелось жить. А насколько длинны руки мафии, Михаил успел убедиться ещё на службе — заказные убийства раскрываются трудно…
— Я долетел, всё в порядке, — остановил он поток собственных воспоминаний и ругательств Лили. Внезапно ощутил прилив совестливости. — Я не успел предупредить Сергея. Передай ему — пусть будет осторожен. Связь через тебя.
— Это твой новый телефон? — щебетала Лили.
— Да, этот единственный не засвечен. Оформлен не на меня. Умоляю — не давай его никому. Даже Полинову. Тебе звонить не буду. Только ты. И в исключительных случаях. Или когда всё наладится. Поняла?
— Расскажи, ты где? Там тепло? Это далеко? — Лили общалась с обычной непринуждённостью. Такая же милая и непосредственная…
Хотелось обнять, ощутить, как напрягается её тело. Увидеть лицо, идущее красными пятнами возбуждения, вздрагивающую верхнюю губку, закатывающиеся глаза — Лили заводилась мгновенно и непредсказуемо.
Он мысленно проник через трубку к её резному маленькому ушку с вывернутой мочкой, ёжику волос и гладил, гладил, гладил… Словно ничего не случилось. Ни угроз, ни бандитов, ни предательства бывших коллег… В глазах защипало от тоски и неопределённости. Хорошо, что родители живут далеко в деревне. До них не доберутся…
Посмотрел по сторонам. Из-за угла появился полицейский в черных очках. Прямо как из фильма. Подумал, что вряд ли здесь уже в курсе. Но решил внимания не привлекать. Закончил разговор:
— Береги себя, сделай для остальных вид, что мы поссорились. Ну пока! Целую.
Ощутил в душе неприятие от пошлой формальности последнего слова. Раньше не замечал. Передёрнуло.
Вышел в зал и продолжил разгуливать по аэропорту Галеан. Иногда проверялся — оглядывался: не промелькнёт ли знакомое лицо. Но всё было спокойно. Обдумывал, куда податься.
Сюда он прилетел по нескольким причинам. Во-первых — надо было куда-то срочно скрыться! Южная Америка подходила — расстояние от Санкт-Петербурга то, что надо! Во-вторых — не требовалась виза. В-третьих — это была его мечта. Ещё с тех времен, когда впервые услышал с экрана от Остапа Бендера что-то типа: «Рио-де-Жанейро — хрустальная мечта моего детства, не касайтесь её своими грязными лапами…» Да… Грязными лапами…
И когда в «Пулково — 2» он увидел в расписании рейс на Бразилию — сомнений не было. До этой мечты теперь оставалось двадцать километров.
Аэропорт на удивление был самый обыкновенный. Даже, скорее, маленький для такого густонаселенного города, как читал в интернете: пятнадцать миллионов. За свою жизнь Михаил много где побывал и мог сравнить.
Небольшое количество рублей, прихваченное на родине, надо было поменять на местную валюту. Разговорный английский казался бесполезным. Большинство общалось на португальском или испанском. Справочное — это спасение. Подошел к смуглой миловидной девушке в синей форме и спросил на английском, где можно поменять валюту. Оказалось — внизу. Там был еще один этаж. Видимо, для вылетающих.
Банк нашел быстро, и все рубли перекочевали в кассу. Какая разница, какой курс, если нет альтернативы?! Полученные купюры сунул в боковое отделение портмоне. Теперь на руках было несколько сотен реалов. Прикинул, что они вполовину дешевле американского доллара. Ещё имелась пластиковая карта Сити-банка. Но ею пользоваться пока не решался — вычислят немедленно. Гораздо быстрее, чем по билетам на самолёт. Переложил её за корочку обложки в паспорт.
Теперь надо было подумать, куда и на чём ехать.
Решил сделать это во время еды и пристроился в одну из очередей бистро. Обратил внимание, что на целую голову выше всех. Пожалел, что виден за версту.
Продвигались медленно. Народ впереди стоял разношёрстный: загорелые старики в сомбреро, толстые сисястые негритянки в коротких платьицах на тонких бретельках, подростки в разноцветных майках футболистов. Загорелые улыбающиеся лица. Громко болтали. Отовсюду звучала музыка. Веяло душевным теплом и благожелательностью. Иногда кто-то начинал напевать: «Самба! Самба де Жанейро…» Крутил бёдрами, переступал ногами. Другие подхватывали на несколько секунд, топтались в общем ритме, крутились, кивали головами — после хохотали. Хлопали друг друга по плечам, ерошили волосы пацанам.
Пока стоял в очереди, Михаил увидел на стене часы. Перевёл время. Было почти шесть утра. Снял лёгкий пуховик и свернул в чехол, положил в сумку. Остался в рубашке и джинсах.
Подойдя ближе к кассе, так и не смог понять, чем кормят. Официанты в красных передниках выносили уже заполненные подносы. Что-то кричали и к ним подходили граждане, ожидавшие за столиками. Пытался состыковать название блюд и то, что выносят. Ничего не получилось. В меню перевода не было. Вклеенные фото как производственный брак — цветное месиво. Знакомыми выглядели только пюре и макароны. И то — непонятно, из чего сделаны.
Смущаясь, промямлил несколько вопросов на английском. Не понимали. Разочарованно отошел в сторону.
На прилавке лежала сдоба, но портить желудок не хотелось.
Ещё одна попытка основательно поесть в другом кафе тоже ни к чему не привела — результат тот же. Зато своим хождением по очередям привлёк внимание полицейского. Был похож на первого — или он же. Голубая рубашка с тёмными погончиками. Чёрная фуражка с белой помятой тульей как у выпускников морских училищ Питера. В аналогичных очках — непроницаемых капельках. Прислонившись к стойке, болтал с барменшей. Через зеркальную витрину в упор глядел на Михаила.
Лицо копа с шевелящимися губами, странным образом, уместилось в отражении между раздвинутых бутылок. Выглядело идиотским. Но сейчас было не до смеха. Надо было смываться. На плече Михаила висела небольшая спортивная сумка. Точно — корреспондент, прилетевший на конференцию. Лишняя проверка документов была ни к чему.



Глава 2. Полгода назад

Открыв глаза, Михаил убедился, что Лили еще не ушла и продолжала лежать рядышком, сопеть, уткнувшись ему подмышку. Сон её был крепок. Будить не хотелось. Она всегда говорила, что ей нравился терпкий запах мужского пота. Таскала Михаила по спортивным состязаниям: чемпионатам по боксу, борьбе, баскетболу. Где воздух залов упруг от спертых эмоций и всеобщего напряжения. Пересыщен испарениями разгоряченных тел, наполнен нервными криками, азартом. Оседал на губах кисловатым привкусом крови. Туманил взгляды и никелированные части металлических ограждений.
Потом ехали домой к Михаилу, где Лили, не в силах сдерживаться, уже на подходе к постели устраивала свой турнир. Звучащий глухими выстрелами отрываемых пуговиц, стуком скидываемых, летящих в стороны туфель, стонами, скрипом кровати, сплетением тел. Победа всегда оставалась за ней.
Неожиданно накануне позвонил Игорь Сараев, начальник агентурного отдела ГУВД, бывший непосредственный руководитель и очень просил прийти вместе с Николаем Сиваковым. Отказываться — не резон! Дружба с полицией всегда пригодится. Но лёгкое волнение всё же появилось. Чего от них хотят — материальной помощи или о чём-то предупредить? Тогда зачем собирать их вместе?
Михаил посмотрел на часы, погладил Лили по голове:
— Тебе не пора вставать? Уже десять. Начальник заждался свою секретаршу.
— С утра у Стрелкина одни совещания, — не открывая глаз, сообщила Лили, — так что обо мне он не скоро вспомнит.
Сергей Стрелкин реорганизацию прошел успешно и даже получил повышение. Ходили слухи, что он являлся казначеем у прошлого руководства. Передавал взятки от бизнесменов, помогал им решать вопросы. Особенно те, которые касались усмирения своих подчинённых. Не брезговал продавать звания и должности коллегам. Но в Москву никто не стуканул, а не пойман — не вор!
Просто Михаила коробило, что вместе они начинали службу в районе, сидели в одном окопе, лазили по чердакам, пили с одного стакана. Потом пути разошлись. Но опера — народ ушлый. Уж если про бандитов всё знали — про своих и подавно! И когда кто-то из коллег вспоминал об их знакомстве, намекая на хорошего протеже, Михаилу всегда было стыдно. Словно его огромные рост и вес не имели права дружить с предателями или ошибаться. Он не знал, куда деть руки, начинал суетиться, водить плечами, мять пальцы, почесывать затылок. Точно от этих движений его фигура могла уменьшиться в размерах.
Он и в милицию попал случайно. Надо было институту комсомольскую путёвку закрыть. Никто не соглашался. Студенты уже всё больше о демократии спорили. Вот его и послали. Даже экзамены досрочно зачли, формально. Не любил Михаил ссориться, конфликтовать не умел. Хотел со всеми дружить…
— Сегодня могу тебя подвезти, — он вылез из-под одеяла и направился в ванную, — Сараев приглашал в гости. Так что нам по пути.
— Сараев? — Лили продолжала говорить с закрытыми глазами. — Зачем?
— Не знаю, просил меня и Сивакова заехать.
— Через две недели ноябрь, День полиции, — она откинула одеяло и сладко потянулась, выгибая стройное тело, — шефу уже начинают заносить. Начальники отделов ищут спонсоров для празднования. Хотят и вас подтянуть?
— Может быть… Да мы и так на каждый День Уголовного розыска накрываем поляну в отделе. Может, понадобилось что из аппаратуры? Технического обеспечения?
По дороге на стоянку, Лили юркнула рукой в карман белого плаща Михаила и вынула ключи от машины:
— Я сегодня поведу! Я! — засмеялась она, тряся связкой с брелком-сигнализацией.
Он был не против. Водила она хорошо. Едва выглядывала из-за руля джипа, но ругалась на водителей громко. Пыталась их всех строить. Даже когда переходила дорогу по «зебре» к высокому серому зданию ГУВД на Суворовском. Манерно останавливалась и показывала ладошкой белую черту на асфальте, за которую не должны заезжать автомобили.
Пронзительно звучали сигналы, но Лили не торопилась покинуть проезжую часть. Презрительно сморщив личико, отворачивалась, не желая слышать гудков, грациозно ступала. Не глядя на раздраженные лица водителей, на ходу грозила своим маленьким указательным пальчиком. Знала, что на площади за пешеходным переходом всегда стоит патруль ГИБДД, высматривает нарушителей.
Был конец октября. Облака хмурились, ощетиниваясь струями дождя. Хотелось улететь в теплые края. Быть может, даже в Париж. Михаил снова вспомнил, что до сих пор обещание не исполнил. Да и сам там не был. Можно было предложить поездку сейчас, но полицейским запретили летать во Францию, как и во многие другие страны. Это служило оправданием снова отдыхать одному.
Оставив машину недалеко от Суворовского, они прошли в здание. Поцеловав Михаила, Лили выскочила из лифта на третьем этаже. Он поднялся на четвертый и проследовал в свой бывший кабинет.



Глава 3. Рио-де-Жанейро

Михаил отвернулся и медленно пошёл вдоль зала. Заглянул в пару небольших магазинчиков. Скорее, для того, чтобы убедиться в отсутствии препятствий к свободному передвижению. Никто не остановил. Двинулся к выходу. И здесь в отражении стеклянной двери его снова нагнали черные очки полицейского. Оглядываться не стал. Взял себя в руки, спокойно вышел на улицу.
Было тепло. Солнца не видно, но оно ощущалось в степенно проявляющейся насыщенности неба синевой. Подтверждалось сползанием вниз по зданиям серых теней, которые выдавливали взамен себя на поверхность собранное за ночь удушливое испарение, заставляли воздух сонливо вылезать из мрака прохладных подвальчиков и закутков, клубиться, поднимаясь вверх.
Вдоль тротуара — металлические столбы с вывесками. Слова — не знакомы, цифры — ни о чём. Судя по всему — остановки. К ним подъезжал транспорт, сажал граждан и, немного подождав, следовал дальше.
Внимательное изучение маршрутов пользы не принесло. Хотелось увидеть что-то понятное. Михаил прошёл в одну сторону, затем вернулся. Безрезультатно. На очередной стоянке посадка заканчивалась. Водитель знаками торопил пассажиров. Похоже, это были англичане или американцы. Во всяком случае, долетавшие слова понятны. Говорили что-то про карнавал, тёплое море и пляж Копакабана. Михаил решил прислушаться, подошел ближе.
Внезапно в отражении окна снова увидел полицейского и, не раздумывая, поднялся в автобус со всеми. Прошел мимо багажных полок слева и справа, в самый конец, сел на свободное место. Никто здесь не обратил на него внимания. Полицейские очки продолжали в упор сканировать Михаила через окно, даже когда автобус тронулся.
Подумал, что надо быть настороже. Так ненароком загребут и данные запишут, поставят на контроль. А запрос придёт — тут же найдут, чтобы депортировать.
Ровная бетонная дорога тянулась между вздымающихся зеленых холмов, скалистых склонов и ложбин, заполненных россыпью непонятных рыжеватых строений. Издали похожих на вышедшую на поверхность глинисто-кварцевую породу. Топорщилась надломленными углами, бугрилась, поблескивала на солнце.
Вблизи перевоплощалась в деформированные нагромождения жилищ из оранжевого кирпича. Вырисовывались окошечки, двери, неровные покосившиеся крыши, пристройки. Подобно муравьям, сновали люди. Ни дорог, ни улиц. Кривые тропинки, скрывающиеся под навесами норы, крутые лазы. Напоминало гигантский муравейник. Походило на кучу мусора, которую великан смёл воедино чтобы позже собрать на совок и выбросить.
Ближе к Рио-де-Жанейро скопления домов всё чаще приобретали белые оттенки. Словно кто-то постепенно гарщёткой очищал их от ржавчины.
И внезапно накатила синева. Словно великану-уборщику всё же удалось смести мусор. В лицо ударил сливающийся яркий свет неба и моря. Прямо из воды взметнулись коричневые горбы доисторических гигантских рептилий. Образовали вкруг себя буруны. И те застыли, превратившись в белоснежную россыпь каменного ожерелья вздымающихся небоскрёбов на лапах широких песчаных пляжей. Откуда кто-то невидимый уже запряг самого крупного зверя, усмиряя, натягивал вожжи канатной дороги, уносящей в поднебесье раскачивающийся яркий вагончик фуникулёра.
По извилистому шоссе автобус спустился ближе к побережью. Сидевший с водителем сопровождающий периодически произносил названия гостиниц. Транспорт останавливался, пассажиры выходили по несколько человек. Когда дорога пошла вдоль пляжей, Михаил тоже решил сойти.
Солнце уже светило вовсю. Открывало красоту искрящегося полотна залива, вскрываемого белыми скальпелями яхт. Заставляло серые тени пятиться вокруг гор. И казалось, что каждая вновь открываемая Михаилом картина старается стереть из памяти образ Лили. Вычёркивала его, как неприемлемый здесь — среди пальм и широких пляжей тропических широт.
Они так и не смогли побывать вместе в тёплых краях, обрести там единение, общие воспоминания. Не ходили по улицам южных городов, не заглядывали в витрины сувенирных лавок, не наслаждались заморской кухней. Их продолжала соединять слякотная питерская зима, пасмурное лето и белые ночи, которым здесь не было места.
Алебастровые гребешки причесывали едва волнующуюся голубую гладь воды. Купальщиков не было. Вдоль кромки по одному и группами легко скользили силуэты бегущих людей. Изредка обгоняя друг друга, уступая дорогу встречным. Приветственно махали руками.
Кто-то делал зарядку. Утро — время спорта.
Вдоль шоссе по велосипедной дорожке шуршали шины. Пригнувшись к рулю проносились наездники металлических коней, с усилием давя на педаль. Атласные короткие штаны обтягивали напряжённые бедра с перекатывающимися мышцами.
Тротуар вымощен черно-белой плиткой. Набран в виде мозаики. Узор напоминает переплетение Инь и Янь. Тянется вдоль всего побережья. Отделяет первозданную природу океана от каменной цивилизации мегаполиса. Плавно сужается и пропадает вдали, заворачивая вместе с кромкой залива. Упирается в громадину горы, вырастающей из моря.
Прижав локти, выкидывая ноги-ходули и старательно пыхтя, мимо прошествовала группа худощавых стариков, затем подростки.
На широком пляже из скрипучего крахмального песка расположились многочисленные футбольные ворота с сетками. В некоторых началась игра. Взлетал мяч. Подпрыгивал вратарь. Звучали победные крики и брань разочарований, споры. Большинство — подростки. Будущие Пеле — покорители чемпионатов. Их растят с малолетства, чтобы потом не закупать за границей, грабя собственный народ.
Такие же пляжи Михаил видел несколько лет назад в Америке. Там на Малибу под Лос-Анджелесом были растянуты волейбольные сетки. Вода холодная — никто не купался. Только играли. Взяли машину напрокат и поехали в Лас-Вегас. Остановились в отеле. Весёлое было время — беззаботное. Сколько там проиграли? Вроде немного. С грустью подумал, что сейчас бы пригодилось.
Забитый гол и восторженные крики снова вернули Михаила к реальности. Можно было отлежаться на пляже. Но для этого надо было хотя бы купить плавки. Кто же знал, что он в феврале очутится здесь, а не где-нибудь в Норвегии или Канаде.
Магазины еще закрыты. Можно пока осмотреться. С усмешкой подумал, что в отпуске всегда выбирал отели первой линии. Сейчас было не до отдыха — надо подыскать что-то подальше от пляжа. Убраться с глаз.
Потянулся аппетитный аромат еды. Заныло в желудке — в аэропорту так и не поел. В одном из прибрежных кафе начинал суетиться народ. Звучала музыка. Приветливые негритянки в желтых передниках и цветами в волосах походили на курочек-наседок. Шествовали, лениво переваливаясь, квохтали. Разносили беляши и чебуреки. Стало смешно от нежданной встречи на далёком континенте с любимым блюдом. Словно кто-то решил сгладить муку расставания. Надо попробовать! Оказалось на удивление вкусно. Заказал ещё и парочку пива. Только Хайнекен. Пришлось мириться. В Питере его не пил. Покупал живое, нефильтрованное.
Наелся. Расслабился. Можно было прогуляться. Но куда? Ничего не хотелось. Ни вставать, не идти. Закрыть бы глаза и так пропасть в собственной внутренней темноте. Чтобы ничего не тревожило. Просто раствориться, стать невидимым. Представил, как Лили едет на работу, ругает водителей, грозит им пальчиком, подносит шефу чай. Думает ли о нём? В этом мире ничто не напоминало о ней. Жаркое южное солнце никогда не согревало их двоих, не укутывало своим теплом. Сближала зима и моросящие дожди. Подумалось — быть может, когда-нибудь… Но оборвал себя. Вернулся в реальность — что впереди?
Надо было распределить бюджет, чтобы хватило на первое время. Потом попытаться найти работу. Подметать улицы? Мыть посуду в ресторане? Смешно. Никогда не думал об эмиграции.
На той стороне проезжей части красовалось огромное светлое здание отеля «Копакабана палас». Этажей семь или восемь. Внизу несколько бутиков и офисов. Магазины уже должны были открыться, и он направился через дорогу в каменные джунгли.
По мостовым неторопливо ехали большие желтые автобусы, похожие на давно ушедшие в историю питерские икарусы, и такого же цвета такси с шашечками. Дождался нужного сигнала светофора и перешел улицу. Столбы освещения как великаны — в три-четыре раза выше, чем в России. Похожи на инопланетян с наклонёнными головами. Что-то высматривали. Рядом — красные пластиковые баки для мусора. Урн нет. Вдоль шоссе — невысокие пальмы. Опавшие листья убраны с рассветом.
Улица поднималась вверх. Слева итальянский ресторан с нарисованной рекламой макарон на окнах. У дверей — очередь. Итальянцы с раннего утра свою пасту едят? Справа — сувениры. Возникший интерес мгновенно погас. С горечью подумал, что это — на обратном пути.
Здания вдоль улицы в два-три этажа. Примыкают друг к другу. Идут сплошной стеной. Разделяются только пересекающими улицами. На первых этажах конторы, агентства, небольшие лавочки. Попадаются бистро. Народ внутри одет неброско. Помят. Много пожилых. Взгляды угрюмые, озабоченные. Не то, что в аэропорту. Заглянул внутрь — похоже на шведский стол или, скорее, на родную столовку — с подносами вдоль стойки, касса — в конце. Зато есть суп или что-то похожее. Посмотрел цены — недорого. Можно полгода продержаться, если спать на пляже. Но есть риск попасть в грозу. Дождь — не солнце, газеткой не прикроешься.
Вот и спортивный магазин. Совсем не дорого. С большими размерами туговато. Но кое-что нашли. Михаил тут же в кабинке переоделся в шорты, футболку и сандалии. Снятое сложил в сумку. Теперь он ничем не отличался от местных туристов. Не забыл купить серую панаму на голову. Можно снова идти на пляж. По дороге обратил внимание на несколько дешёвых гостиниц, где сдаются комнаты. Запомнил их расположение. Утро вечера мудренее. Но сейчас было наоборот. Решил не думать о проблемах и отдаться отдыху, позагорать. Хотя бы чуть-чуть адаптироваться.
Пляж уже гудел. Заполнился отдыхающими, звучал музыкой, шумом прибоя и криками зазывал. Волны стали больше. Появилось множество шезлонгов, ранее сложенных под навесами. Выросли и раскрылись зонтики. Михаил подумал, что в такой суете вряд ли он будет заметен, кому-то интересен. Если только местному торговцу сувенирами или женщинам, разносящим фрукты.
Взгляд наслаждался красотой природы, её добротой к аборигенам. Но ощутить все это так, чтобы принять душой и раствориться, Михаил никак не мог. Мешала настороженность и неопределённость. Словно он ещё не здесь, а продолжает бежать. И это лишь мимолетный очередной пейзаж.
Обратил внимание, что зонтики различаются по цветам и кучкуются стайками отдельно друг от друга. У каждого лагеря — палатка, флаг с эмблемой и наименованием отеля. Тут же охрана из парочки негров. Записывали посетителей в журнал, тащили шезлонги, устанавливали тенты.
На просьбу Михаила задали несколько вопросов. Тыкали заскорузлыми шелушащимися пальцами в название отеля, отрицательно крутили головами. Затем показали в сторону другой палатки с жёлто-зелёным бразильским флагом, без названия отеля. Всё было ясно.
За три реала Михаил получил все то, что проживающим в гостиницах давалось бесплатно. Зато под тентом гора кокосовых орехов, бананы, контейнеры с напитками. Михаил расположился рядом с охраной, чтобы было кому присмотреть за вещами. Слышал раньше, что в Бразилии процветает преступность.
Общения не хотелось. Понятными были названия напитков, фруктов и разной снеди. Вполне устраивало.
Обратил внимание, что местные девушки, в основном чёрные, совсем не привлекательны. Стройность сохраняют только в подростковом возрасте. Дальше начинают расползаться бёдрами и грудью. Правда, заметил нескольких голливудских красоток. Но те были в компании накачанных парней. С тоской глядели по сторонам. Одна из них с длинными распущенными волосами задержала взгляд на Михаиле.
«Наверно, выделяюсь отсутствием загара» — подумал он и отвернулся. Но через некоторое время снова почувствовал, как она заинтересованно разглядывает его. На этот раз в его сторону глядели и две огромные волосатые «гориллы» — охранники. Это казалось небезопасным. Возможно, они приняли его за белокожего миллионера и хотели предложить свою девочку на час? Или просто заманить и ограбить? Их назойливые взгляды упорно зазывали. Михаил стал рассматривать прибрежные здания.
Пересекая чёрные и белые полосы, по тротуарам гулял народ. В инвалидной коляске на электрическом ходу, завернувшись в белую клетчатую шаль, катилась негритянка, весёлая толстая бабушка — выглядела как сахарная трубочка с шоколадной глазурью.
Михаил старался не думать о грустном. Пытался наслаждаться отдыхом, но, стоило расслабиться, и воспоминания устремлялись в душу, словно песок сквозь пальцы, и приходилось сжимать их в кулак. Стройные молодые креолки на пляже снова напомнили о Лили. Поёжился, ощутил маленькую ладошку на спине. Как уходил в зону вылета, прикрываемый толстяком с лоснящейся довольной физиономией. В душе защемило.
Силой воли вернулся в Бразилию. По краю пляжа на квадроциклах осторожно пробираются полицейские. Смотрят по сторонам. Иногда останавливаются и кого-то подзывают, расспрашивают. Едут дальше. Купающихся мало. Над водой постоянно кружат вертолёты — наверно, обзорные экскурсии. Лёгкие самолеты увлекают за собой развевающиеся рекламные баннеры.
Народ запрудил весь тротуар. С краю примостились продавцы поделок, сувениров, дешевой снеди. Стойки с лёгкой одеждой и бижутерией. Кабинок для переодевания нет. Туалеты — в кафе или спрятаны под землю как пешеходные переходы. На поверхности только значки с силуэтами.
На одной из площадок организованы конкурсы для детей и взрослых — строят замки из песка.
К обеду пляж раскалился так, что по нему стало не пройти. Рабочие протянули от гидрантов резиновые шланги, испещрённые мелкими дырками. Тонкие струйки воды распыляются, выделяя темные намокшие дорожки для передвижения. Конец шланга укрепляют на стойке и вставляют в рожок — получается пресный душ.
Несколько огромных цементных башен на границе с тротуаром — смотровые спасательные вышки. Но катеров с соответствующей символикой не видно.
Неожиданно взгляд Михаила снова встретился с темноволосой красавицей. Та улыбнулась и тут же обернулась к своим охранникам. Видимо, трёх раз для неё было достаточно. Надо было что-то предпринять. Михаил жестом показал продавцу, что идет купаться и просит посмотреть за одеждой. Убедившись, что тот понял, двинулся к морю. Вода оказалась прохладной, но вполне приемлемой для купания. Зайдя по пояс, нырнул и появился на поверхности в стороне. Чернокожие великаны шли за ним. Зайдя по грудь, остановились, подпрыгивая на волнах. Стали рыскать глазами.
Отплыл подальше и почувствовал, что отливная волна тянет за собой. От неожиданного ощущения запаниковал. Стал активно работать руками и ногами, устремляясь к берегу. Плавал он хорошо. Умело держал дыхание. Но берег не приближался. Словно на тренажере беговой дорожки. Казалось, что море уходит от берега, и он старался подмять его под себя, скользить по поверхности. Постепенно начал уставать — сказывалось отсутствие тренировок. Люди и здания на берегу уменьшались в размерах. Прибрежный гомон становился глуше, сливался в однотонный тихий шум, прерываемый криком чаек и периодическим тарахтением самолёта. Показалось, что это сон. Хотелось обернуться и увидеть позади себя мостки или край бассейна. В отчаянии стал крутиться, плеская руками в надежде увидеть шлюпку. Вспомнил, что не заметил на берегу ни одного спасательного судна. Только башни, которые продолжали безразлично смотреть вдаль, поблескивая маленькими окошечками. Михаил в надежде помахал им рукой. Стало смешно — походило на прощание. Солнце продолжало жечь. На небе ни облачка. Представил, какой крупинкой кажется он всем теперь.
В отчаянии, неистово замахал руками и забил ногами по воде. Быть может, заметят издали фонтан брызг? Но тут же притих — подманит акул? Он даже не поинтересовался об этом раньше. А так далеко от берега точно шастают какие-нибудь зубастые твари. Неожиданно ощутил глубокую, пронизывающую безнадёгу. Почувствовал весь сарказм своего положения как результат бесполезного бегства от судьбы. Тщетной попытки спасения. Не там — так здесь. Уж если суждено. Значит это судьба? И нужно ли было преодолевать столько трудностей, расставаться с друзьями, любимой… Прости, Лили… Хотя почему — прости? Просто прощай… Чувствовал вину перед Полиновым — не успел предупредить, струсил, сбежал…
Михаил лёг на спину, раскинул руки и ноги в стороны, закрыл глаза. Проходящие волны охлаждали, окатывая раскалённые лицо и живот, смывая жар солнечных лучей. Вода заполнила уши протяжным зовущим гулом глубины, переменчивым напряжённым эхом.
Неожиданно сверху донёсся шум мотора, воздушный поток прижал тело к поверхности. Михаил открыл глаза. Над ним завис вертолёт, на веревке опускалась красная тряпка. Оказалось — спасательный жилет. Оставалось только просунуть руки и защёлкнуть замок на груди. И вот он уже беспомощно висел в двух метрах от воды, летел к берегу, словно маленькая собачка на шлейке.
Опустили прямо в полосу прибоя. Михаил отстегнул пояс и помахал вертолету рукой, вышел на берег. Устало сел на песок. Никто из отдыхающих не обратил на него внимания — это было странно. Вскоре вертолет поочередно притащил ещё несколько купальщиков. Похоже, что это было здесь обычным делом.
Цивилизация!



Глава 4. Требуется помощь!

— О, кто пожаловал? — из-за стола поднялся Сараев и раскинул руки для объятий. — Ты как прошел без пропуска? А забыл — у тебя же здесь свой разведчик!
Игорь был на пару лет моложе Михаила, но уже совсем лысый. Впрочем, это его не портило, и ловеласом он слыл известным. Два его новых заместителя настороженно поднялись со своих мест и протянули руки для знакомства. Михаил представился. На диване у окна уже сидел Сиваков. Улыбаясь, хитро щурился, приглаживая свои светлые белорусские усы. Нетерпеливо заерзал — ждал своей очереди. Похлопал рядом с собой, приглашая Михаила сесть. Обнялись как после долгой разлуки. Хотя виделись вчера, но не здесь! Среди толстых стен здания ГУВД казалось, что не общались с тех пор, как вышли в отставку.
Сараев кивнул заместителям:
— Идите в канцелярию, попейте чайку! Мы поболтаем.
Те нехотя вышли, подозрительно оглядывая гостей.
Сараев закрыл за ними дверь. Подошел к врезному шкафу в углу. Достал бутылку коньяка, стопки и коробку шоколадных конфет.
«Значит что-то серьёзное, отчего заместителей выгнал», — подумал Михаил. Спросил:
— А водочки нет? Не хочется краситель с ароматизаторами глотать. В наших магазинах нормального коньяка не бывает!
— Водки нет, — слегка огорчился Сараев, — что районы заносят — то и пьём.
Переглянулся с Николаем. Тот потирал руки. Был охоч до выпивки. Правда, теперь знал норму. Ранее, работая на территории, страдал запоями и одно время ходил закодированный. Став руководителем среднего звена, был арестован за хранение и распространение наркотиков. Отсидел в изоляторе несколько месяцев и вышел. Следствие не смогло доказать вину. На службе восстановили, хотя некоторые из руководителей следствию доверяли. Но дело уже было прошлое. Старались не вспоминать.
— Требуется ваша помощь, мужики! — Сараев разлил коньяк. — Давай за встречу!
Выпили, закусили.
— Понимаете, напоролись на одну банду, не можем реализоваться. Начальство давит. Сроки разработки заканчиваются. Уже филёры и установщики отработали. Сроки прослушек заканчиваются, а ухватиться не за что. Шифруются гады. Решили мы давануть их по экономике. Лишить материальной базы — так некого внедрять. Молодежь пришла — опыта нет. Проколются — всё испортят. Последствия могут быть. Мафия — дело серьезное. Там люди опытные. У них и консультанты есть в ГУВД непростые, и кое-кто повыше, вычислить не можем. Отказа от вас не приму. Выхода у меня нет. Вы дело свое знаете. И вера к вам. Не подведёте.
Михаил увидел, как взгляд Сивакова загорелся азартом. Больше двадцати лет оперативной работы даром не проходят. Да и сам был не прочь вспомнить молодость. Если бы дела в фирме шли не очень или намечались проблемы — не согласился. А так — вроде все нормально. Спокойно. Просят помочь. А это уже в крови. Как отказать своим однополчанам? Согласились.
— Тогда нужен кто-то третий. Кто разбирается в тотализаторе.
— Можно Серёге Полинову позвонить, — вспомнил Михаил, — он же раньше обеспечивал все спортивные мероприятия. На футбольные матчи нас приглашал. Он эту кухню должен знать. А когда в оружейном отделе работал — внедрялся. Одному торговцу гранату вручил с выдернутой чекой.
Присутствующие гоготнули. Согласились. Стали вспоминать смешные ситуации…
Через полчаса Полинов уже сидел в кабинете и пил со всеми коньяк. Мотал головой, закидывая чёлку назад. Обаятельно улыбался, сверкая голубыми глазами. Он был всё таким же стройным, как на службе. Бывший «афганец», призёр Европы по карате. Тоже носил усы, но изысканно выбривал их в тонкие стрелочки. Стесняясь седины, подкрашивал волосы в чёрный цвет.
— Орден-то дадут? — усмехался он.
— Дадут, — ответил Михаил, — догонят и поддадут. Не помнишь, сколько наполучал, пока служил?
— Я хорошо помню, — отозвался Сиваков, — особенно как УСБ склонило моего же агента наркотики мне подкинуть, в камеру закрыли ни за что!
— Меня Стрелкин турнул, я тоже помню! — добавил Сергей, — требовал, чтобы я его знакомой деньги вернул. А за что, спрашивается? Пусть идёт в суд…
Сараев почувствовал, что настрой может пропасть, прервал:
— Да ладно вам плакать. Если бы не выгнали, продолжали гнить в этом болоте. А так — смотри! Настоящими бизнесменами стали. Думаете, мне здесь сладко? Каждый день мечтаю, куда бы свалить. Некуда! Вот и приходится брать под козырёк.
— Это верно, — подхватил Михаил, — все совершается вовремя. Что бог не делает — всё к лучшему. Чего жалеть-то? Давайте, накатили и не отвлекаемся!
Игорь благодарно ему улыбнулся, снова разлил коньяк по рюмкам:
— Значит так, операцию назначим на пятницу. Больше будет народу. Сейчас позову старшего по делу и опера, у которого разработка в производстве.
Он позвонил по телефону и через минуту в кабинет вошел смуглый худощавый мужчина невысокого роста. Костюм слегка великоват. При виде гостей узкое лицо с большими залысинами озарила открытая улыбка, отчего светлые выпученные глаза показались безоблачными, притворно наивными, стали располагать к откровенности.
— Привет заслуженным пенсионерам! — произнес он.
— Стас? Франчук! Ты еще на службе? — удивился Михаил. — Ты же старше нас всех! Сколько помню, всё плакался, что тебя уволят по возрасту первым. А мы верили. Хитрец! Я даже знак «Ветеран МВД» тебе отдал. А мог бы и себе повесить. Ты и теперь живее всех живых!
— Так он же памятник! — усмехнулся Сиваков. Хитро подмигнул, с намёком, показывая большим пальцем вверх, — попробуй его уволь! Небось старшему брату постукивает?
Обнялись. Попытались общаться. Но Сараев всех остановил:
— Хватит трепаться. После наговоритесь. — Обратился к Стасу:
— Где Алексей?
— Сейчас подойдет, готовит документы на подпись.
— Хорошо, — согласился Сараев, — тогда к делу. Я повезу Михаила в притон на Есенина. Стас — Николая в игорный дом Купчина. Он этот район знает. Алексей как прикрытие у Полинова на тотализаторе в Московском…
— Опять мне в притон! — прервал Михаил. Поморщился, попытался возразить: — На службе развратничал и на пенсии продолжаю, сколько можно?
— Так ты ж единственный у нас профессионал был в этом вопросе! — Сараев хлопнул его по плечу. — Женатики не решались, а холостяки не умели, даже будучи начальником, продолжал сутенёров изобличать! Забыл? Герой!
— Да ладно тебе… — Михаил огорчённо хмыкнул. — Документы на внедрение оформили? Постановления в суде подписали? А то получится по уголовному кодексу провокация — будем вместе баланду хлебать!
— Да все нормально, — успокоил Сараев, — ты же меня знаешь. Сейчас Лёша принесет все, покажет — и Стрелкину на подпись. Потом в суд. Значит, задача ясна? Работаем как раньше. Составы преступлений пока не изменились, доказательная база прежняя. Надеюсь, вы всё помните. Наливай!
Франчук разлил весь коньяк и направился к шкафу. Достал новую бутылку. Распечатал. Поставил на стол. Появился Алексей. Молодой белобрысый парень с зелеными глазами и немного кривой улыбкой, открывающей жёлтые прокуренные зубы. Под мышкой тонкая папка. Положил на соседний стол, стал раскладывать листы.
— Читайте, господа пенсионеры, — торжественно провозгласил Сараев, — вам можно, доверяю.
— Что там смотреть, — откликнулся Сиваков, — пусть Михаил читает. Он это дело хорошо знает.
Полинов подошел к столу, быстренько пролистал, остался доволен.
Михаил сгрёб документы со стола и пересел на диван. Стал внимательно изучать — все же бывший руководитель этого отдела. Хотел убедиться в правильности заполнения. Сделав несколько замечаний, спросил:
— А расписка о добровольном согласии на внедрение? Я такую не писал. Кто у вас документы без них утвердит? Или её отменили?
— Лё-ша!? — Сараев вопросительно посмотрел на подчинённого, нахмурился, покачал головой.
— Надо собственноручно писать, — отозвался тот, — могу продиктовать. Я думал — все знают, не первый же год!
Он раздал пенсионерам по чистому листу машинописной бумаги и стал надиктовывать. Закончив — собрал документы.
— Ну что, мужики, — Сараев явно повеселел, — за успех нашего безнадёжного дела?
— За нас! — поддержал Михаил.
— Будем! — отозвались остальные…



Глава 5. Неприятности продолжаются

Темнота наступила очень быстро, и пришлось срочно подыскивать место для ночёвки. Побережье осветилось огнями, как новогодняя гирлянда. Полицейские машины включили мигалки. Народ переместился с пляжа на тротуары. Ближнюю к морю полосу движения перекрыли — её запрудили толпы гуляющих. Веселье, музыка, танцы.
Неожиданно, со стороны зазвучала и стала усиливаться уже знакомая мелодия самбы. Постепенно нарастала, привлекая к себе всеобщее внимание. Там светились огни, что-то мерцало и вспыхивало. Отдыхающие потянулись навстречу. Михаил остановился, стал ждать. Вскоре показался движущийся грузовик с установленной сверху платформой. Множество мужчин и женщин отплясывали на ней в карнавальных костюмах, подчеркивающих наготу. Под ударный оркестр хлопали в ладоши, подпрыгивали, крутили бёдрами, изгибались. Подпевали летящей из динамика забористой песне, под мелодию, напоминающую марш:
— Самба! Самба де Жанейро!
Михаил веселиться не мог. Чувствовал себя черным траурным пятном на фоне всеобщей буйной радости. Но чудесное спасение вертолётом вселило уверенность, что просто так он здесь не сгинет. Будто ему предначертана определённая роль и в этой стране, куда, казалось, попал совершенно случайно.
Ближе к машине толпа сгущалась. Прохожие, заразившись музыкальными ритмами, начинали пританцовывать, шли позади, выстраивались в колонну, завлекая гуляющих. Полуобнажённые девушки толкали бёдрами, хватали за руки, тянули за собой, затаскивая в центр.
Решил отойти подальше, боясь быть затянутым в этот праздничный водоворот. Когда кавалькада прошла, быстро перешёл проспект в сторону отелей. Оказалось, найти подходящий номер для отдыха было не так просто. Дежурные на ресепшн разводили руками, мотали головами. Все как один говорили о карнавале. В холлах Михаил частенько встречал размалёванных негритянок в бикини и масках, с крылышками за плечами. Они куда-то спешили в окружении накачанных темнокожих кавалеров.
Вскоре он нашел подходящую комнату. Стоила недорого, поскольку была без душа и кондиционера. Подумал, что ночью на улице будет прохладно, а ополоснуться можно днём на пляже. Главное — никто не спросил у него паспорт. Предложили просто написать имя на бланке.
Повесив одежду из сумки в шкаф, решил прогуляться: купить кое-какие принадлежности гигиены, а заодно попробовать подыскать работу. Выходя из отеля, заметил у дверей двух молодых худосочных негров неопределённого возраста. То ли охрана, то ли грабители. Один в чёрной майке-алкоголичке с отвисшими подмышками. Внимательно осмотрели Михаила, но ничего не сказали. Перекинулись за его спиной парой фраз. Подумалось, что эти не бегают по утрам трусцой и в футбол не играют.
На часах было десять вечера. Вышел к набережной, но переходить проспект не стал. Пошёл по тротуару вдоль ресторанов, надеясь услышать от официантов или сотрудников родную речь, хотя бы английскую. Русские слова звучали очень редко и только от посетителей. В другое время Михаил обязательно бы подсел, познакомился, угостил чем-нибудь. Считал себя компанейским. Но сейчас это было смешно. Надо выживать. Требовалась работа. В двух ресторанах оказались англоязычные администраторы. Они звонили начальникам. Но те требовали знание португальского или испанского языков.
Промотавшись полночи, Михаил вернулся в номер. Сильно продрог и, закрыв окно, быстро уснул.
Весь следующий день он провел, как и в прошлый раз, на пляже. Снова палило солнце, сновали продавцы, летали самолеты и вертолёты.
К вечеру по проспекту прошли уже несколько музыкальных кавалькад. Народ веселился. Михаил вернулся в отель, чтобы переодеться — вечером становилось прохладно. Казалось, что кто-то побывал в номере. Кровать заправлена не так, шкаф приоткрыт. Надев брюки и футболку, решил остальные вещи забрать с собой. Сложил в сумку. Вечернее хождение по ресторанам пользы не принесло. Куда ещё податься? Начало темнеть. Физическая и моральная усталость тянули отдохнуть.
Он уже подходил к своему отелю, когда раздался звонок:
— Понто прамо? — безнадёжно произнес он в трубку. Даже не изменив голоса. Подумал, что Лили забыла о его просьбе, решила снова поболтать. Но было в этом недовольстве предвкушение радости. Она тоже скучает. Думает о нём. Ждёт. Надеется. Сейчас он услышит её голосок и в памяти возникнет милый образ…
— Мигель, послушай Мигель, — торопливо щебетала она, — у вас в офисе был обыск. Там нашли наркотики… много!
Михаил замер. Остановился посреди улицы. Мысли завертелись в голове. Почему обыск? Возбудили дело?
— Ты меня слышишь? — Лили беспокоило долгое молчание.
— Слышу, слышу, — отозвался Михаил. — Откуда обыск? Кто проводил?
— В связи со смертью Сивакова.
— При чём здесь это?
— Прокуратура предполагает передозировку!
— А как же инфаркт? Панкреатит? — подумал: «Неужели Сиваков снова взялся за старое?»
— Ну я не знаю. Так шефу доложили. Полинова ищут. Я дозвониться до него не могу.
Михаил почувствовал в голосе Лили нотки капризности. Раньше не замечал. Подумал, что она продолжает отдаляться. С каждым звонком, с каждой новостью. Близость ощущается слабее. Переходит в деловитость. В её настроении появилась раздражённость. Снисходительность. Неужто раньше не замечал? Пришлось напрячься, чтобы сказать что-то ласковое:
— Спасибо, милая! Береги себя. Помни, о чём я тебя просил.
В трубке прозвучали гудки. Даже не попрощались! На душе стало погано. Продолжал размышлять. Значит, возбудили. Раз ищут Сергея, на меня точно пошла ориентировка. Проверяют на выезд за границу.
В Питере Михаил заметил слежку ещё у морга, когда прощался с Николаем. Приехал с Лили слишком рано. Гроб не выносили, оставался в траурном зале. Должны были везти в Белоруссию на родину. Николай лежал в белых простынях бледный и опухший, точно накачанный изнутри водой. Лицо округлилось. Только знакомые редкие усы топорщились, опускаясь к подбородку — совсем не изменились.
Вспомнилось его склонённое, участливое лицо. Хитрые, чуть слезящиеся глаза, когда он примчался на вызов Лили вместе с друзьями из скорой помощи. Он знал, как умирают от наркотиков, водка — та же гадость. Улыбнулся, когда Михаил проснулся и с удивлением уставился на проводимые процедуры.
— Жив, курилка! Пара капельниц, и всё в порядке!..
Михаил продолжал жить. А Николай… Шептались, что панкреатит. Операция прошла успешно, но сердце…
Несколько сотрудников из главка, родственники и пяток бизнесменов. Поздоровался. Две незнакомые серые личности старались не привлекать внимание. Ни с кем не общались. Поочередно выходили курить, возвращаясь, старались пройти за колоннами, другими ограждениями, держались ближе к стенкам. В руках — барсетки, прижаты к бокам. Значит — снимают.
Скоро появились ещё несколько странных парней с гвоздиками. Неуклюже положили цветы в гроб, даже не посмотрев на покойника. Озирались по сторонам. Михаил понял, что пора валить. Полинову повезло — в командировке.
Громко сказал Лили, что пошел в туалет. Шепнул, чтобы через пятнадцать минут переставила машину на соседнюю улицу, и через больничный корпус вышел во двор. Там перемахнул через забор. Видел, как позади засуетились тени. Погнал в аэропорт. По дороге передал реквизиты банковской карты, просил, чтобы Лили переводила его долю от прибыли фирмы, часть оставляла себе…
Снова навеяла грусть. Михаил выключил телефон и опустил его в карман брюк. Тут же почувствовал, как кто-то взял его за локоть. Это был один из тех парней, что стояли прошлым вечером у дверей гостиницы. Запомнился по чёрной майке. Стал пальцем свободной руки тыкать в карман, показывая жестом, что ему надо позвонить.
«Проходили!» — подумал Михаил. Увидел недалеко второго. Грязная великоватая футболка в широкую вертикальную полоску как у хоккейного судьи. Лица походили на сгустки тьмы, только белые зубы и блеск глаз. Оглядываются по сторонам — значит, боятся. Оба низкорослые, пригибаются как шакалы.
Михаил вспомнил, что в туристических агентствах всегда советовали носить отдельно десять долларов для наркоманов. Этого хватало на дозу, и можно было избежать неприятностей. Забыл.
Тот что в майке, стал недовольно хрипеть, выдавливая непонятные слова. Похоже, угрожал на местном жаргоне. Жесты становились агрессивнее. Второй приближался ему на подмогу.
Краем глаза Михаил видел, как вокруг образовалась пустота. Припозднившиеся прохожие переходили на другую сторону улицы. Опасливо оглядывались. Неожиданно прозвучало английское: «Мани! Мани!» Михаил почувствовал — кто-то лезет в задний карман. Прижал его рукой и резко обернулся. Сзади стоял третий. Этот был покрепче — тоже чёрный. Лысая голова, голый бугристый от мышц торс, широкие плечи. Ростом Михаилу до подбородка. Сразу отскочил в сторону, сжал руки в кулаках, поднял к лицу. Может, боксер? Главное, чтобы не было оружия!
Михаил достал кошелек из кармана, раскрыл, пытаясь разобраться с ценностью купюр. Было темно. Со стороны мелькнула полосатая футболка. Тонкая цепкая рука мгновенно выхватила портмоне. Но тут же получила от Михаила сильный шлепок по кисти. Кошелёк выпал на асфальт, купюры разлетелись. Михаил наклонился, чтобы поднять. Но чья-то нога в кроссовке оказалась быстрее. Кошелёк зашуршал по асфальту, удаляясь в сторону. На едва освещенном тротуаре блеснула обложка паспорта. Михаил схватил его, но тут же почувствовал несильный удар в ухо. Злость вспыхнула мгновенно. Разогнувшись, увидел в руках лысого — нож. Так и думал! Вспоминать уроки рукопашного боя было некогда.
Скинул сумку с плеча и перехватив ее за ремень, с разворота шарахнул по черной физиономии. А затем по руке. Парень не ожидал — нож вылетел и зазвенел о мостовую. Тут же был подхвачен полосатиком. Пришлось ударить его ногой в пах, и он подскочил вверх, завизжал словно поросёнок, рухнул, стал извиваться. Невдалеке послышались возгласы. Лысый что-то крикнул. В ответ стал приближаться топот. Похоже, бежали еще несколько человек. Оставаться было нельзя. Михаил, зажав в руках паспорт и сумку, рванул вниз по улице.
Обернувшись на повороте увидел, как грабители, нагибаясь, собирают разбросанные купюры. Затем неторопливо пошли за ним. Можно было не бежать, но преследователи не отставали. Куда направиться? Не зная города. По наклонной вниз — значит, к морю. Там много офисов банков, дорогих гостиниц и полицейских машин. Быстрым шагом Михаил вышел на одну из улиц, идущих к пляжу, и остановился, раздумывая. Прижался к стене. Вошел в тень.
Подумал, что уже никто не купается. По проспекту гуляют толпы танцующих. Все блестит-переливается. В такой мишуре вставят нож — никто не заметит. Утром подберут как наркомана. Неожиданно в конце улицы появилась группа чернокожих. Стали подниматься навстречу, глядели по сторонам, словно кого-то искали. Михаил оглянулся. Преследователи так же разошлись в цепь. Через стекла осматривали салоны припаркованных автомашин, заглядывали в закутки зданий.
Впереди светился огнями подъезд дорогой гостиницы. На входе швейцары в черных костюмах с галунами. Несколько автобусов — в них садились отдыхающие. Выходили из дверей отеля. Празднично одетые, некоторые в ярких разрисованных костюмах, клоунских шапочках. Женщины в блестящих очках-масках.
Михаил зашел в отель. Мужчины за стойкой ресепшен внимательно посмотрели на него, но ничего не сказали. Увидев туалет, прошел внутрь. Умылся. Надеялся, что преследование прекратилось. Надо было срочно связаться с банком, чтобы заблокировать счет. На карте оставалась большая сумма. Тем более, что Лили будет переводить на неё деньги от фирмы. Хотя — какая фирма, если там уже прошел обыск. Решил, что всё сделает утром.
Выйдя в фойе, неожиданно увидел, что грабители смотрят на него через огромные стеклянные окна, открывающие весь первый этаж. Встретившись взглядом, стали зубоскалить. Затем рассосались по сторонам.
«Как только автобусы отойдут — меня вышвырнут, — подумал Михаил, — и неизвестно, что со мной сделает эта банда. Скорее — известно. С таким ростом не скроешься. Вызвать полицию? Нет, с ней связываться не хотелось. Оплатить здесь номер — нет денег. Все у грабителей. Хорошо, хоть паспорт успел схватить».
Заметил, как один из сотрудников гостиницы направляется к нему. Подошел, задал вопрос. Михаил переспросил по-английски. Тот что-то сказал про «автобус». Пришлось кивнуть, и мужчина, бережно взяв его под локоть, повел на выход. Что-то крикнул швейцару, и тот стал торопить взмахами руки.
С двух сторон от освещенного подъезда, словно тени, стояли преследователи. Из темноты сверкали их белые рты, поблёскивали глаза. Михаил ступил на подножку и оказался в салоне. Не обращая внимания на вопросы водителя, прошел вглубь.



Глава 6. Оперативное внедрение

Операция была назначена на десять часов вечера.
Михаил нашёл свою старую цепь под золото, которую много лет назад привез то ли из Эмиратов, то ли с Кипра. Похожа на якорную — весом в полкило. Достал часы «Патек Филипп». Подделка. Оригинал которых оценивался в несколько сотен тысяч долларов. Ездил с ними на стрелки, косил под продажного мента, охмурял бандитов. Те велись. Шли на контакт.
Пришлось слегка надраить металл пастой ГОИ и войлоком, чтобы снять тусклый налет. Раньше, когда служил, эти предметы не залёживались. Использовались всем отделом по полной.
Остальное — как обычно: костюм, рубашка, галстук. Накинув белый плащ, двинулся к остановке троллейбуса. Ехать было двадцать минут.
В этот час коридоры управления были пусты. Гулким эхом отдавались шаги кого-то из дежурной службы. Иногда гремела ведрами уборщица.
Алексей встретил Михаила внизу и провел в кабинет. Там уже сидели Сараев и Франчук. На журнальном столике — бутылка коньяка той же, недорогой, марки, что и прошлый раз, коробка конфет, порезанные колбаса с сыром, хлеб.
Поздоровались.
— Что-то твои задерживаются, — волновался Игорь, — может, передумали?
— Нет, — Михаил был спокоен, — раз договорились — придут вовремя. Это же офицеры!
— Ну мало ли… вы же теперь в запасе…
Зазвонил телефон, с пропускного пункта сообщили, что пришли гости.
Алексей снова пошел вниз, привел Сергея и Николая.
— А ваши-то где? — теперь была очередь наезжать Михаилу. — Кто будет прикрывать?
— Наши сидят по кабинетам. Сейчас должны ребята подойти с технического управления, будем вас оборудовать, — сообщил Сараев, — а пока есть возможность перекусить. Кто у нас самый молодой? Алексей — разливай! Сам ни-ни! Тебе за руль.
Наполнили коньяком стопки. Выпили, закусили, снова выпили.
Вскоре появились два специалиста. Поздоровались. Сараев представил отставников.
— Поскольку Михаилу придётся раздеваться — ему барсетка. Остальных оборудуем по полной, — заявил старший пришедших.
Другой отвел Михаила в сторону. Стал объяснять, как надо пользоваться оборудованием. Как включать, куда ставить, за чем следить.
Сивакову и Полинову пришлось снять верхнюю одежду, чтобы заправить провода и нацепить микрофоны.
Затем все сели за столик. Алексей принёс еще стопки и разлил коньяк. Выпили за содружество сил, затем за успех. На третий — не чокались. Как обычно, встали — за тех, «кого с нами нет».
Снова пили, закусывали. Вроде как опьянели, но это было обычное рабочее состояние оперов. Как «сто грамм» перед атакой. Уточняли моменты операции, распределяли роли.
Неожиданно в коридоре загрохотало. Точно катили несколько деревянных бочек.
— Подкрепление пожаловало! — обрадовался Сараев. Встал и открыл дверь.
На пороге появился здоровенный парень весь в черном. Сверху — бронежилет, разгрузка. Полная экипировка. Короткий автомат, пистолет, нож и всё остальное, что положено. На спине — в рамке надпись «спецназ». На предплечье — голова тигра. Снял перчатку без пальцев, протянул руку:
— Командир отряда, майор…
Поздоровались.
— Отлично! — обрадовался Сараев. Натри группы делитесь. Сейчас я подойду, расскажу, что делать.
Командир вышел.
— А чего это ты тюремный «Тайфун» заказал? — тихо спросил Михаил.
— Да, понимаешь, там наш ОМОН подрабатывает… чтобы не проколоться.
Когда Сараев вернулся, специалисты попросили написать расписки об ответственности за сохранность оборудования.
— Это зачем? — удивился Сараев.
— Ну, так положено, — старший из технической службы скривил улыбку, — вдруг ваши внедряемые скроются, или с ними что-то случится? Чтобы с нас не вычли! Начальники теперь требуют.
— Раньше такого не было, идиоты ваши начальники, — встрял Михаил, — оборудование секретное. Это же статья! Вижу — маразм со временем крепчает!
Специалисты пожали плечами — приказ есть приказ!
Сараев полез в сейф и достал деньги. Распределил на троих пенсионеров:
— Только не шиковать! Потом отчитаетесь! Должно на всё хватить — цены мы знаем.
— Вот это другое дело! — обрадовался Сиваков. — А я уж думал, за свой счет будем изобличать!
— Пора звонить, — произнёс Сараев, поглядев на часы. Достал из стола сим-карты и раздал отставникам, — поменяйте! Использовать только их. Они на контроле. Потом сдать не забудьте!
Пока Михаил копался с открыванием и закрыванием телефона, Сараев принёс журнал с обнажёнными девицами. Все как на подбор — одна красивее другой. Нашел нужную страницу. Ткнул пальцем в номер телефона:
— Шикуй, — усмехнулся, — заказывай на свой вкус! Говори подольше. Что там у них есть? Расспроси, какие условия, цены, поторгуйся. Большой ли выбор. Пусть назовет под запись свой адрес и имя.
Один из специалистов достал прибор и, раскрутив провода, закрепил на телефон Михаила присоску. Сам одел наушники. Включил тумблер. Выкинул большой палец вверх — начинай!
Михаил выбрал яркую стройную блондинку, похожую на молодую Мэрилин Монро, набрал номер.
Трубку взяли быстро. Но сообщили, что данная девица на выезде. Что есть аналогичная, новенькая, будет ждать. Пришлось шутить, расспрашивать — как учили. Требовал собрать всех девчонок для выбора. На этом и порешили.
Сараев был доволен. Во время разговора держал указательный палец вверх, заставляя соблюдать тишину. Шёпотом подсказывал на ухо.
— Квартиру не назвала, — усмехнулся Михаил, выключив телефон, — только дом. Зовут Мария. Сказала, когда подъеду, перезвонить. Скажет, как дойти.
— Шифруется! — кивнул Сараев. — Знаем эту сутенёршу. Умная мамашка. Ну что — на посошок, и вперёд на штурм? Номера на машинах не забудьте поменять!
— Давай, наливай, за удачу… — загалдели сотрудники.
— Так, пенсионеры, — внезапно всех остановил Сараев, — чуть не забыл. Документы, деньги, удостоверения — всё ко мне в сейф! Не дай Бог засветитесь — там ребята серьёзные, бритвой по горлу… или деньгами не теми расплачиваться начнёте — провалите мне операцию!
Сложив вещи, снова подняли стопки.
В коридоре тремя группами вдоль стен, на корточках, сидели спецназовцы. На головах — каски, на лицах — маски. Точно из компьютерных игр. Вспоминали свои подвиги, чужие проколы, тихо посмеивались. Сараев вывел к ним оперативников в цивильном, велел познакомиться, чтобы киборги в суете не перепутали их с преступниками, случайно не покалечили.
Подвел Михаила. Когда встали в кружок, начал:
— Это наш сотрудник. Отвечаете за него головой. Запомните как следует, чтобы не спутать, когда войдёте. Он будет одним из заказчиков. Я тоже с вами… — затем обратился к Михаилу: — Как только закончишь документировать, позвони мне и вызови такси. Мы будем ждать. Дверь откроют — войдем. Так что держись подальше.
— Понял, — отозвался Михаил. С усмешкой заметил, — ничего не изменилось.
— Ничего! Работаем по старинке, — Сараев хлопнул его по плечу. Затем пошел к другим группам знакомить сотрудников, уточнять способы связи, условные слова, другие важные моменты.



Глава 7. Знакомство

Михаил сел на свободное последнее сиденье. Автобус тронулся. Сначала ехали быстро по широкому проспекту. Затем свернули. Чем дальше, тем дорога становилась уже, скорость замедлялась. Стали продвигаться медленно. Выискивали потайные обходные дороги с резкими подъёмами, большими наклонами. Куда ехали — непонятно. Может, на пикник в горы? На душе — тоска. Подумал, что если автобус свалится со скалы или загорится, не будет паниковать, искать спасения. Главное, чтобы всё закончилось побыстрее и без боли.
Постепенно снова углубились в город.
В окнах — освещенные фонарями улицы запружены людьми. Народ веселился. Много иностранцев, выделяющихся цветом кожи и одеждой. В руках фотоаппараты. Периодически то с одной, то с другой стороны накатывала музыка. Под ритмичный мотив извивались женские и мужские тела. Самба! Самба де Жанейро! Стреляли хлопушки, небо вспыхивало от салютов. Все гудело и ухало. Автобус кругами поднимался на холм, а потом спускался вниз. Петлял среди зданий. Водитель явно искал свободную дорогу. Это было сложно, периодически останавливались.
Стоило автобусу притормозить в пробке, как кто-то уже подскакивал к окнам. Стучал в стекло.
Махал руками, выманивая. Приглашал присоединиться к танцу. Группы людей двигались хаотично. Без какого-либо общего направления. От этого создавалось ощущение всеобщего перемешивания. Словно кто-то водил невидимой палкой, закручивал всех в водоворот, пытаясь добиться единого ровного цвета из многочисленного расового разнообразия.
Скоро автобус проехал вдоль высокого цементного забора и остановился у входа, куда утекал народ. Там виднелись несколько турникетов, и каждый подошедший кланялся им, словно божествам. После чего получал от служащих красочные проспекты и проходил дальше.
Михаил вылез со всеми. Пассажиры подхватили его и увлекли с собой. Подойдя к проходу, он заметил, что у каждого на шее висит бейджик, и даже не один. Наклоняясь, прикладывали его к сканеру, и створки открывались, пропуская. Было непонятно, куда идёт столько народу. За проходной виднелась железобетонная серая стена высотой с пятиэтажный дом с открытыми лестничными пролётами. Люди поднимались вверх, уходили вглубь на разных этажах, исчезали внутри.
«Прутся на футбол, — подумал Михаил, — это не для меня. Да и билета нет».
Насилу выбрался из всеобщего потока и двинулся по тротуару вдоль забора. Его длина казалась нескончаемой. Неожиданно за поворотом — большие металлические ворота, а перед ними широкая мощённая площадка с пустыми контейнерами для мусора.
Тут же несколько лавочек, на некоторых сидели рабочие в синих комбинезонах. Человек пять.
Похоже у них был обеденный перерыв. Кто-то пил из бутылки, другие ели с маленьких пластиковых тарелочек. Все глядели в сторону запертых ворот. Через металлическую решетку был виден уходящий вдаль стадион, в виде широкого проспекта, с высокими трибунами по обеим сторонам. Футбольных ворот нигде не было. Скорее приспособлен для бега. Лёгкая атлетика — решил Михаил. Местный чемпионат. Не заметив вокруг ничего подозрительного, сел на лавочку передохнуть.
Неожиданно в дальнем конце стадиона раздались взрывы. Взметнулись огненные стрелы, распустились мерцающими шарами, начался салют. Оглушительная канонада отразилась шумом на трибунах, волнующий гомон — точно эхо от грохота. Замигали вспышки фотоаппаратов. Послышались восторженные крики, болельщики вскакивали и махали руками, красочными лентами, толкали летающие разноцветные шарики.
Через несколько минут гром салюта стих, и послышалась мелодия самбы. Звучала то маршем, то неожиданно становилась более мелодичной, пробивался мужской баритон, в промежутках — бравый хор. Нарастала издалека. Но постепенно становилась громче. Начинала оглушать барабанным боем. А вместе с ней с противоположного конца стадиона стал медленно накатывать причудливый пёстрый поток из танцоров и танцовщиц в пёстрых нарядах из перьев, бумажных и матерчатых полос, усеянных блестящими стразами и осколками зеркал. Словно бурная пульсирующая лава текла по жёлобу, плескалась, била в боковые ограждения, отражалась волнами. Несла с собой огромные статуи. Высотой до десяти метров. Медленно плывущие в центре, следующие поступательно одна за другой. Голова гигантского зеленого гнома с двигающимися глазами и ушами. За ней — оживший краб, размахивающий клешнями. Потом Пинокио с удлиняющимся носом, змей с тремя головами, выдыхающими дым, и снова что-то фантастическое, причудливое, огромное…
Музыка начинала оглушать.
Осенило — карнавал! Знаменитый карнавал в Рио-де-Жанейро! Слышал о нём! Вот — попал!
Чем ближе, тем явственней видны образы танцующих. Понятней сюжет. На голове гнома извивается креолка в белом, точно хохолок, раздуваемый ветром. А вокруг, внизу — колышется в танце волшебный лес изгибающихся причудливых деревьев, диковинные грибы и фавны.
Вскоре Михаил уже мог разглядеть лица танцующих. Загримированные девушки и мужчины неистово двигались в танце. Очаровательные красавицы в нарядах из перьев и блёсток. Полуобнаженные сухопарые мужчины с рельефными телами. Пот струится по черной коже. Оставляет на цементе мокрые капли, а то и дорожки.
Вот, наконец, стадион кончился. Металлические ворота открываются. Процессия тут же пожухла — перестала танцевать. Лица потускнели, налились усталостью. Пропали улыбки. Вблизи видно, что грим сполз, макияж разукрасил стекающий пот. Полетел в сторону чей-то блестящий золотой шлем с перьями, загремели об асфальт латы. Мужчинам легче — уходят в нарядах. Девушки сбрасывают белые крылья. Отщёлкивают застёжки, развязывают узлы веревок, снимают с плеч крепёж, похожий на седло. Скидывают босоножки, вздыхают, освобождаясь. Осматривают тело, смазывают мозоли, натертые открытые раны. Просят друг друга помочь. Негромко между собой переговариваются. Делятся впечатлениями. Кого-то уже встречают. Оставшиеся тут же садятся на лавочки передохнуть. Такая общая усталость, точно они вышли из забоя шахты, отработав смену.
Михаил встал, освобождая место.
В ворота въехала платформа с головой гнома. Танцоры слезли. Машина повезла голову дальше, свернула за стадион.
Но музыка не прекращается, издали надвигаются всё новые композиции, статуи-великаны, духовые оркестры.
Рабочие в синих комбинезонах расчищают площадку для следующих танцоров. Собирают брошенные украшения. Часть уносят за угол, что-то сразу бросают в мусорный контейнер. Было жалко такие наряды. Заметно, что над ними трудились долго.
Михаил решил поглядеть ближе. Пошёл за угол. Куча нарядов в лучах прожекторов походила на груду сокровищ, переливающихся в свете софитов. Потрогал. Поднял ожерелье из лоскутков, стал рассматривать. Примерил шлем. Смешно. Попробовал надеть крылья, но не смог справится с застежкой. И те повисли. Подумал, что похож на падшего ангела.
Рабочие не обращали на него внимания. Приносили всё новые наряды и бросали их в кучу.
Неожиданно подошла пожилая пара. Долго топтались рядом. Смущаясь, заговорили. Михаил узнал «пшекающую» речь поляков. Показывали пальцем на шлем с перьями, который лежал сбоку. Михаил кивнул. Женщина взяла убор в руки, стала рассматривать, что-то сказала мужчине, и тот, открыв кошелек, протянул Михаилу несколько купюр. Улыбнулся. Взяв спутницу под руку, быстро удалился. В руке Михаила оказались реалы. Пересчитал — почти сотня! Подошли молодые ребята. Говорили по-английски. Спросили, можно ли купить. Михаил не растерялся и даже назвал примерную цену. Покупатели расплатились долларами.
Было страшно — вдруг поймают? В результате — кутузка, экстрадиция. Но что же делать? Работы нет, денег тоже. Надо как-то выживать. Если даётся шанс? Ведь это не он сам придумал! Кто-то на небесах помогает.
Осторожно, опасливо озираясь, решил — только если сами подойдут. И люди шли…
Скоро перед ним выстроилась очередь. Рабочие в синих комбинезонах стали неприятно коситься и тихо переговариваться между собой. Но после того, как Михаил дал им по двести реалов, заулыбались. Работа пошла веселее. Уборщики уже не кидали вещи в одну кучу, а раскладывали, как он указывал: крылья в одно место, шлемы в другое, латы и прочую экипировку в третье. Туда же изредка летели женские босоножки.
Покупателей было много. Комиссионка работала безотказно. Проезжали платформы с громадными фигурами. Танцоры продолжали освобождаться от пут и уходить. Часа через три цены сформировались сами. Михаил не напрягал — просто сидел на лавочке и смотрел за порядком. Ни с кем не разговаривал, чтобы, не дай бог, столкнуться со своими земляками. Из периодически звучащей русской речи он понял, что карнавал будет длиться до шести утра, а завтра начнётся снова в девять вечера.
Покупатели выбирали товар и подходили, чтобы заплатить. Денежки потекли рекой. Можно было подумать о налаживании бизнеса завтра. Но все же страшно — на всякий случай посматривал на пути отхода.
Черноволосый парень лет двадцати пяти, сняв соломенное сомбреро, долго примерял шлемы. В ход шли и мужские, и женские. Рядом суетилась невысокая девушка в розовой кофточке с отложным воротником, синих джинсах и кроссовках. Торопила. Капризно глядела по сторонам, морщилась. Ей было под тридцать. Большие черные глаза, блестящие смоляные волосы стрижены под сессон, чуть ниже мочки. При повороте головы, передние пряди игриво закидывались на щёки, покрытые оспинками. Язык, на котором общалась пара, казался знакомым, но всё же непонятным.
Наконец, молодой человек сделал выбор. Положил шлем в полиэтиленовый мешок, так, что перья от него торчали наружу, двинулся к Михаилу. Спросил по-английски, сколько стоит.
В этот момент, словно вихрь, налетела подруга парня. Стала громко браниться, переходя на английский. Махала руками. Потом выхватила у парня мешок со шлемом, стала тыкать им Михаилу в живот. Показывая на продолжающееся шествие карнавала.
Михаил понял, что они хотят получить шлем бесплатно. Не так было жаль денег, сколько устоявшейся процедуры. Нарисовались какие-то молокососы и диктуют свои правила. Насколько позволял английский, он пытался их урезонить. Показывал на остальных покупателей, которые уже стали подозрительно посматривать на скандальное общение. Некоторые под шумок пытались улизнуть. Похоже — русские. Таким образом можно было потерять всех своих клиентов, а вместе с ними и налаженный бизнес. Пришлось попросить девушку уйти. Но это её не устраивало.
Она сказала, что английский Михаила никуда не годится, и стала выяснять, кто он такой. Спросила по-португальски, затем по-испански и по-немецки. В ответ получила молчание.
Наконец в её речи послышалось знакомое слово «полиция». Стала озираться по сторонам, выискивая стража порядка. Михаила отрезвило. Показная агрессивность прошла. Маска бизнесмена сползла с лица. Он, как мог, стал успокаивать девушку. Черт с тобой — забирай шлем и проваливай!
Неожиданно она улыбнулась своей догадке. Хитро прищурилась. Похлопала Михаила по животу и затараторила очень быстро и эмоционально на понятном ему языке.
— У тебя совесть есть? Приехал сюда, такой большой, и начинаешь наводить свои порядки! Я уже не первый год приезжаю на карнавал, а с такой наглостью не сталкивалась! Языков не знаешь, ты, верно, русский?..
Михаил удивился, как хорошо он понимает английский, но появившееся тщеславие тут же дало трещину — осознал, что девушка говорит на его родном языке, от которого за несколько дней он успел отвыкнуть.
Пришлось сознаться. Недоумение на лице парня исчезло. Он тоже всё понял. Стал улыбаться. Затем повесил мешок на руку, вынул из кармана айфон, стал тыкать в него пальцем. Общение его не интересовало.
Выяснилось, что девушку зовут Диана. Она из Южной Осетии. Живет здесь уже пять лет, получила гражданство. Перебралась после военного конфликта с Грузией. Родной брат Авдан приехал в гости посмотреть карнавал. Теперь было понятно, почему язык казался знакомым — о великий Советский Союз! Неожиданно от этой встречи повеяло теплом. Торговля остановилась. Украшения просто разбирались и уносились.
Михаил рассказал, что был ограблен. Как заскочил в случайный автобус и прибыл сюда. Что делать дальше, не знает. Попросил, чтобы звали по имени Мигель.
— Думаешь, бандиты смогут тебя выследить? По регистрации в гостинице?
— На всякий случай, — скромно отозвался Михаил, не хочу афишировать, что я русский.
— Хорошо, согласилась Диана, — но все равно не стоит здесь торговать долго. В шесть утра, под конец карнавала, придут туристические группы с провожатыми. Те знают, что вещи продаваться не могут и раздаются на сувениры. Так что легко можно попасть в участок.
Михаил посмотрел на часы. Было три ночи. Погрустнел. Идти было некуда. Если только в какой ресторан.
— А вы сейчас куда? — спросил он. — Может где-нибудь пообедаем? Деньги есть!
Похлопал себя по карману, набитому разнообразной валютой.
Вспомнил, что по-человечески перекусить не удалось. Расставаться не хотелось. Это были первые люди в Бразилии, с кем он мог свободно поговорить. Маленькая воздушная ниточка, тянущаяся через океан в Россию. К друзьям, к родным, к Лили… Потекли флюиды.
— Вообще-то мы хотели отдохнуть, — с сожалением улыбнулась Диана. — Обещала брату завтра экскурсионный день.
Но в глазах её блеснул озорной огонёк, и Михаил решил продолжить уговоры. Сослался, что идти ему некуда. В гостинице ждут грабители. Города не знает. Языка не понимает. Не ел целый день и готов платить за всех…
Женское сердце растаяло:
— К сожалению, с едой ночью напряжёнка. Придётся ехать в клуб — там, может, чего и перекусим.
Услышав про клуб, Авдан оторвался от айфона. Заулыбался. Это был худощавый парень чуть младше сестры и такого же роста. Узкая, редкая черная бородка вилась от одного широкого бакенбарда к другому через подбородок. Топорщилась под нижней губой. Большой туповатый нос и маленькие глазки придавали улыбчивому лицу выжидательно-вопросительное выражение. Выдавали наивность.
— Не лыбься так, — обратилась к нему сестра, — выглядишь идиотом. Скоро айфон с лицом срастётся. Не надо будет за ним в карман лазить… Танцевать будешь только со мной. И, повернувшись к Михаилу, добавила: — Всё хочет самбу закрутить с местной девчонкой. Из интернета не вылазит. Начитался о фривольном поведении местных красавиц, кобель.
— Да я и ничего… — смущённо проговорил парень. Сунул телефон в карман. Лицо засветилось. Еле сдерживал радость воображаемых фантазий предстоящего вечера. Он был рад, что его сестре есть кем заняться, и надеялся улизнуть от неотступного покровительственного внимания. Визитка с адресом её квартиры была в кармане, и в любое время он мог приехать на такси.



Глава 8. Притон

Машина подъехала к указанному дому. Оказался девятиэтажным. Сидя в салоне, допили остатки коньяка. От горячего алкогольного дыхания четырёх человек было душно, окна запотели.
— Во какая маскировка, — пошутил Михаил, проведя пальцем по стеклу, — снаружи не увидят!
— Это точно, — подтвердил Сараев, сидя за рулем, — раньше хоть тонировать разрешали — теперь нет. Мало того, что нам, так филёрам — тоже. Сидят вчетвером под адресом как в аквариуме. Смотри — не хочу. Ладно, звони! Не грузись — ты должен быть весёлым!
Специалист снова поставил на телефон присоску. Михаил нажал повтор.
Сообщил, что подъехал. Выслушал ответ. Выключил телефон. Повернулся к Сараеву:
— Сказала подойти ко второй парадной, сейчас выйдет и встретит.
— Просто партизаны! Проверяются! Сами в третьей обосновались. Ну посмотрим, куда поведёт! — Сараев протянул барсетку. — С Богом! Помнишь, как включать?
Михаил ткнул пальцем внутрь, но не попал. Сбил какой-то провод. Разочарованно хмыкнул. Убрал руку.
Сараев вздрогнул, оглянулся на специалиста:
— Много не пей! И в неё не лазай, деньги переложи в карман, — насадил контакт и включил тумблер, — давай! Береги себя.
Обнялись, как могли, в машине.
Район был новый. Уличное освещение ещё не подключили, и тротуары подсвечивались только светом из окон. Михаил направился ко второй парадной. Машина скрылась за углом. Из неё вышел молодой оперативник на подстраховку. Сделал вид, что пьяный, прогуливается между домами.
Убедившись по нумерации квартир, что стоит на оговорённом месте, Михаил осмотрелся. Взглянул на часы. Было уж заполночь. Редкие прохожие пересекали двор, спешили. В небе стояла луна, светили звёзды. Стала бить нервная дрожь, какая обычно случается перед чем-то важным, ответственным. Чтобы её унять, стал топтаться на месте, создавая вид нетерпеливости.
Неожиданно сбоку подошла высокая широкобёдрая женщина в серой шерстяной кофте. На голове — тёмный платок. С акцентом произнесла:
— Марию ждёшь?
Михаил повернулся, кивнул, прижав сумочку подмышкой и придерживая руками как учили. Волнение улеглось — началась работа. Подумал, что камера как раз снимет её лицо. Но слишком темно, надо будет зафиксировать в лифте. Женщина ему не понравилась. Хороша мамашка! Была похожа на моджахедку, что показывают по телевизору. Глаз не видно — один смуглый оспенный нос и поджатые губы. Едва вымучил улыбку:
— Ну, где твои красавицы?
— Красавицы ждут своего кавалера. Ты только смотри их своим весом не задави! Иди за мной.
Повела в соседнюю парадную, как и предупреждал Сараев. Нажала переговорное устройство:
— Мы идём, все в порядке.
— Хорошо, — ответил хриплый мужской голос.
Михаил почувствовал себя неудобно. А вдруг там засада. Никакие не проститутки, а обыкновенные разбойники? Нож к горлу — денежки на стол. Хорошо если так, а то и в окно выбросят. Кто будет потом разбираться, как он здесь оказался и выпал из притона — сам виноват.
Пока поднимались на лифте, Михаил держал барсетку как надо. Сильно волновался. Успел несколько раз почувствовать себя зарезанным, застреленным, взятым в заложники и увезённым в рабство.
На площадке пятого этажа вышли. На всякий случай запомнил номер квартиры. При входе на табуретке — охранник. Мужик кавказец лет под сорок. Чуть приподнял загорелое лицо на Михаила. Оценивающе оглядел. Ничего не сказал. Из коридора было видно, что комнат много: три или четыре. Слева — кухня. Там что-то готовили. Стол уставлен бутылками с разнообразным спиртным.
— Вон туда, — указала мамашка на дальнюю дверь справа. Скинула платок. На вид ей можно было дать и тридцать, и пятьдесят. Голос грубый чванливый, взгляд недоверчивый. Чувствовалось, что работу свою выполняет без удовольствия. — Сейчас девочек приведу.
Подождала, пока Михаил зайдет.
В комнате играла музыка. У стены стояла кровать, застеленная дешевым покрывалом. В изголовье — полотенце. Деревянные лакированные спинки покарябаны. У окна журнальный столик, кресло и вешалка. Подумал, что очень удачно. Отодвинул столик подальше в угол. Поставил на него барсетку так, чтобы камера видела как можно большее пространство. Сам снял плащ, повесил на вешалку и сел в кресло. Стянул галстук. Расстегнул рубашку, чтобы виднелась цепь. Рядом на полу работал приёмник. Лишние звуки были ни к чему — выключил.
Прошло минут десять, прежде чем открылась дверь и стали заходить девушки. Красавицами их назвать было трудно. Походили на дочерей Марии. Такие же смуглые носатые с мышиными глазками и большими толстыми бровями, у некоторых — сросшиеся. Шли, хихикая, щипая друг дружку, шутливо подталкивая. Головы — внаклонку, глаза в пол. Ну точно «Белое солнце пустыни» — не хватает паранджи.
Тихо звучала непонятная речь — Мария ругалась на подопечных, выстраивая у стены.
Михаил вздохнул. Куда меня занесло? Может, они здесь джихад организовали, сифилисом заражают или ядами травят? Неуверенно спросил:
— А где блондинка-то, которую обещали?
— Долго ехал, дорогой, — сильнее нахмурилась Мария, рот недовольно искривился, — увезли джигиты твою блондинку. Вот всё, что осталось.
Михаил внимательно посмотрел на девушек. Не густо. Как сестры. Похоже, все они были одной национальности. То ли азербайджанки, то ли армянки, а может, из Дагестана или Чечни. Он уже не думал о том, чтобы с кем-то из них любезничать. Выбирал, кто поменьше росточком, полегче, искал в лице покорность. Чтобы не стукнула по голове, когда он отвернётся, не всадила нож.
Переводил взгляд с одной на другую, гадал. Подумал, что таких страшных ему ещё никогда не предлагали. Посмотрел на ту, что стояла в центре. Неожиданно девушка подняла голову. Взгляды встретились. Она резко прикрыла лицо руками и попыталась уйти. Мария схватила её на полпути, заругала по-своему, поставила в строй.
Михаил почувствовал, что это — знак. Указал на неё.
— Хорошо, — согласилась Мария, — сейчас вернусь.
Увела девушек с собой. Закрыла дверь. Михаил покосился на сумочку — она стояла как надо. Огляделся еще раз — возможно, в комнате есть скрытые камеры, и за ним наблюдают. Откинулся на спинку, ногу на ногу, вид беззаботный.
Через минуту снова появилась Мария с маленькой затертой сумочкой из коричневой кожи. Произнесла заученно:
— Час — две тысячи, два часа — три тысячи!
Михаил стал торговаться, как учили. Задавал скабрезные вопросы, расспрашивал о вариантах — самому было тошно. Успокаивало, что всё это ляжет в основу доказательств. Когда иссяк, заявил:
— Хватит одного часа.
Достал из кармана меченые деньги и протянул хозяйке. Подумал, что и того много, обошёлся бы и десятью минутами.
— Что еще принести? Наши девушки любят шампанское! — Мария увидела цепь на шее Михаила. Первый раз улыбнулась. Но как-то убого. Во рту сверкнули золотые зубы. Глаза стали масляными.
Михаил подумал, что она похожа на бабу-ягу. Сейчас посадит его на лопату и в печку! Только шампанского ему не хватало — полирнуть! Отсчитал шесть тысяч, кинул на стол:
— Принеси бутылку коньяка, шоколад и попить что-нибудь — может, сок или минералку.
Мария угодливо склонилась и взяла деньги. Вышла.



Глава 9. Ночь в Рио

Михаил чувствовал, что ему повезло. Как это происходило всю жизнь до последнего момента. Попадая в безвыходную ситуацию, и находясь в полном отчаянии, неожиданно встречал помощь. Словно ангел спасения посылал ему нить Ариадны, за которую выводил из лабиринта неудач.
Так получилось и здесь. Совершенно случайный бизнес принёс ему хорошие дивиденды. К тому же познакомился с земляками. Жизнь начинала налаживаться. И, быть может, от этой нечаянной радости в душе возродилась тяга к существованию. Тайком стал посматривать на девушку, её лицо, одежду. Слушал речь. Её немного низкий голос отдавал глубиной и откровенностью.
На желтом такси они поехали обратно в центр. Улицы запружены веселящимся народом. Люди шли, танцевали, останавливались прямо на дороге, жестами предлагая водителям присоединиться к шествию, поучаствовать в карнавале. От этого создавались пробки, приходилось стоять. Никто не проявлял беспокойства. Все были рады. Несколько раз где-то сбоку завывали сирены, и туда пытались прорваться полицейские машины, но это получалось у них с трудом. Один из микрорайонов был перекрыт полностью и транспорт пускали в обход.
— Что там может быть? — кивнул Михаил.
Авдан оторвал взгляд от айфона. Посмотрел вокруг и снова уставился в мелькание на экране. Стал тыкать пальцем.
— Трудно сказать, — Диана пожала плечами, — может быть всё, что угодно. Большинство народу живёт бедно. Ты, когда ехал из аэропорта, видел их деревни на склонах? Называются фавеллами. Работы нет. Учиться негде. Наркотики, оружие, банды. Вот что ждёт молодёжь. Ты думаешь, этот карнавал от радости они проводят каждый год. Считаешь, им до веселья? В каждой фавелле своя школа самбы и своя мафия, которая её курирует. Через неё и деньги отмывают. Наркотики, проституция. Карнавал — это тоже деньги. Какая школа победит — может безбедно год прожить всей деревней. Вот и стараются. Самых красивых девочек пасут с малолетства. Не дай бог, уедет из деревни. Мафия потеряет дивиденды. Когда вырастает — караулят, охрану приставляют. На карнавале ставят в первые ряды. Дальше — остальные. Кто там их разглядит среди перьев и блёсток?
— У меня здесь тоже игра есть, — не отрываясь от экрана телефона улыбнулся Авдан, — про бразильскую мафию! Есть и фавеллы!
— А иностранцы могут участвовать в карнавале?
— Без проблем. Поезжай в фавеллу. Найди школу самбы. За пять-шесть тысяч долларов воткнут в середину, и будешь отплясывать все семьсот метров подиума. Ха-ха. Костюм подарят. Правда придётся месячишко приезжать в школу тренироваться. Ну а потом сам видел, какие девчонки выходят после прохождения. Кровь, пот и слёзы.
Машина припарковалась у подъезда серого пятиэтажного дома старинной постройки с каменными балкончиками и вензелями на эркерах. Изнутри шел непонятный гул. Стоило войти, и звуки музыки обрушивались всем своим широким диапазоном. Разговаривать пришлось, наклоняясь к уху собеседника. Внутри уперлись в небольшую очередь. Проход только по паспортам. Вносили данные в компьютер, выдавали магнитную карту для оплаты. Потерял — отдай тысячу реалов.
Что-то подобное Михаил раньше видел в Питере. Не прижилось. Научились обманывать. Когда шли большой компанией, всё записывали на одну карточку. А потом ее теряли. Было выгодно.
Михаил протянул паспорт — сердечко ёкнуло. Смиряясь, подумал — вряд ли информация отсюда идёт к полицейским, всё равно по билетам определят, что он находится в Рио. Главное — не задерживаться. Неожиданно из-под обложки документа выпала банковская карта — какое счастье! Значит деньги в сохранности, и есть куда переводить.
Опять нахлынули воспоминания. Что там? Как Лили? Разница — часов девять. Здесь пятый час, значит, в Питере обеденное время. Лили поставила в подсобке чайник. Достала припасённые пирожные. Глазки сверкают от удовольствия. Маленькие белые зубки сминают бисквит. Капелька белого крема осталась на щёчке. Прикинулась родинкой. Как бы он хотел быть рядом. Приблизить свое лицо, почувствовать знакомый тонкий аромат её духов. Осторожно кончиком языка слизнуть сладкую капельку. Нет, лучше взять голову Лили в руки, чтобы она не могла противиться и лизнуть от подбородка до лба, как корова своего телёнка. С придыханием, горячей влажностью. Почувствовать капризное сопротивление. Увидеть сморщенный носик, сощуренные глаза. Услышать недовольное мычание — во рту кусок пирожного. И снова языком снизу вверх и ещё. Пока все лицо не станет мокрым. Не пойдет пятнами возмущения, похожими на признаки возбуждения. И тогда впиться в губы, ароматные, сладкие от оставшегося десерта. Так уже было… Или едет со своим шефом в ресторан?..
Сначала Диана организовала экскурсию — провела по всем залам. Оказалось, их четыре. На каждом этаже. И везде свой стиль музыки. Внизу — рок, на втором этаже — диско, выше — самба. Дальше — что-то ещё, названия Михаил не знал. Везде горели прожектора, вспыхивал неон. И только коридоры и лестницы были освещены ровным светом, не давили на мозг и не будоражили психику — предоставляли время подумать, куда идти дальше.
Танцы не интересовали. Решили остаться на первом этаже. Зал был самый большой, и музыка не такая однообразная, как на остальных площадках. Изредка на сцену выходили группы, пели вживую.
Высмотрели местечко в углу. Еле пробились через дефилирующие в разных направлениях компании. Пытались отгородиться полумраком. На столике горели свечи. Еды в меню было немного — в основном, спиртное. Заказали какие-то салатики, креветки, бутерброды. Авдан повесил мешок на спинку стула, сверху приспособил сомбреро и сел, достал айфон.
— Что они здесь пьют? — спросил Михаил.
— Кашаса, — улыбнулась Диана, поняла суть вопроса.
— Это что?
— Нет ничего проще — самогонка из сахарного тростника.
— Очень интересно, — Михаил предвкушал новые ощущения, — и как?
— Нормально, я уже привыкла. Даже нравится. Остальное как в Европе. Повернулась к брату: — Убери этот чертов айфон, или я выброшу его.
Авдан послушался.
Сделали заказ.
Первый тост был за знакомство. Михаил понюхал напиток. Запах был насыщенный, даже жирный, отдавал травами. Вкус походил на текилу, но более ароматный, тягучий. Слегка лекарственный. Передёрнуло. Поёжился.
Брат Дианы поднёс стакан сестры к носу. Поморщился и вернул. Налил себе сок. Ухмыльнулся:
— Вам больше достанется!
Принялись за еду.
Кто-то постоянно толкал, пробираясь к танцевальному пространству, неосторожно опирался на плечо, теряя равновесие от опьянения. Приходилось отодвигаться, придерживать, уклоняться. Видеть чужие улыбки, сверкающие зубы, слышать извинения, определяемые по тональности, чувствовать фамильярные похлопывания по плечам.
Кое-как насытились. Кашаса стала более приятной. Пилась с удовольствием. Авдан снова достал айфон, тыкал пальцем.
Михаил стал обращать внимание на окружающих. Народу было много в основном — взрослые. Попадались пожилые пары и молодящиеся старые ловеласы в майках с неоднозначными надписями на английском, типа: «Сексуальный перчик» или «Попробуй меня на вкус», «Размер имеет значение». Несколько парней образовали в центре кружок. Поставили внутрь бутылки с пивом, начали извиваться в роке. Напомнило застойный период в СССР. Подумал, что вешки истории интернациональны. Все страны проходят.
Алкоголь расслаблял, и музыка стала проникать ближе к сердцу, будоражить.
Зазвучала медленная песня, и Михаил потянул Диану на площадку. Он любил танцевать. Несмотря на свои габариты, был пластичен и ловок. Пытался кружить. Неожиданно понял, что еще не прижимал Диану к себе, не чувствовал так близко. Ни у самбадрома, ни в такси. Её тело оказалось крепким и тяжелым для девушки. Слегка неповоротливое, словно набито изнутри чем-то плотным, непроницаемым. В танце двигалась медленно, с расстановкой. Пыталась вести. Справиться с ней было трудно. Подумал, что такую не завальсируешь! Внутри чувствовалось напряжение, какая-то сила и непоколебимость. Сопротивляемость всему идущему извне.
— Ты спортом занималась? — спросил Михаил шутливо. Нагнувшись к её лицу. Слишком громко звучала музыка. — Рука тяжелая, треснешь, мало не покажется.
Диана подняла на него взгляд, улыбнулась:
— У нас в роду все такие. Работали много. Хозяйство большое. У меня три брата и три сестры… было. Старшего сына отец назвал Авдан, — кивнула в сторону брата, — переводится как люлька для семерых детей. Хотел, чтоб семеро было! Считал число счастливым. В год, когда ввели национальные паспорта, родилась младшенькая. Отец назвал Евой. Считал, что начинается новая жизнь.
Многие соседи принимали Еву за мою дочку. Мы не расставались. Постоянно одевала её в новые платьица. Перед самой войной купила зелёные кроссовки с красными шнурочками… Очень ей нравились, не снимала…
Несмотря на скованность движений, Диана раскраснелась. Дыхание участилось. Она расстегнула несколько верхних пуговиц блузки, и Михаил увидел блестящий кулон желтого металла с изображением сидящего Будды.
— Ты что, буддизмом увлекаешься?
Она вздрогнула. В отблеске света, глаза стали грустными, затуманились. В голосе появилась томность:
— Нет… Это так…
Прижалась щекой к груди Михаила. Опустила руки с плеч, обвила вокруг талии, прижалась к животу. Как это делала Лили. Стала что-то нашептывать. Бормотала, не поднимая головы. Словно разговаривала с кем-то внутри его большого тела — произносила заклинания.
Михаил чувствовал смущение, от невозможности расслышать. Стало неловко. Наклониться не мог — мешало объятие. Положил руки сверху, почувствовал выпирающие лопатки. Погладил. Обнял за плечи. Провел по рукам. Легонько сжал. Ощутил тепло горячего тела, словно давно не обнимал женщину. Соскучился. Что-то растаяло в его душе, потянулось к спокойной душевной ласке.
Незаметно музыка сменилась, но продолжала оставаться медленной. Диана встрепенулась. Посмотрела по сторонам. Танцующие не расходились. Она снова посмотрела вверх:
— Пойдем выпьем.
Вернулись к столику. Её брата поблизости не было. Только сомбреро с кокардой в виде жёлтого ромбика в зелёном прямоугольнике висело на спинке стула, под ней — мешок со шлемом.
Подозвали официанта. Здоровяк-негр наполнил стаканы. Провел ресторанной картой Михаила по скиммеру и сразу вернул. Отошел к другому столику.
Диана опьянела. Всё чаще облокачивалась на Михаила. Сидя, клала голову ему на плечо. Что-то бормотала бессвязное, словно разговаривала сама с собой.
— Поехали домой, — неожиданно жалобно сказала она, — я устала от этих чёрных. У брательника есть визитка и телефон. Завтра поздно у него самолет, надеюсь, успеет.
Диана жила в небольшой квартире с одной спальней. В центре стояла высокая деревянная кровать с балдахином. Из мебели — только самое необходимое. По стенам — картины в старинных рамах с изображением скачек на быках.
— Ты любишь родео? — спросил Михаил, умывшись и проходя на кухню, совмещённую с небольшой гостиной. На кожаном диване бугрилась стопка несвежих постельных принадлежностей. — В чём смысл укрощения быка?
— Надо продержаться на нём восемь секунд. — Диана успела переодеться. На ней был черный махровый халат. Протянула стакан с кашасой. Цвет гораздо более насыщенный, чем у той, что подавали в клубе.
Чокнувшись, Михаил выпил. Вкус оказался более терпким и травянистым. Словно лечебный настой. Можно было не закусывать.
Диана опорожнила стакан и со стуком поставила на столешницу. Опустила взгляд в пол. Затем снизу вверх осмотрела Михаила, словно оценивая его размеры. Вскинула руки, широкие рукава халата упали ей на плечи. Пьяно воскликнула:
— Подними меня, мой буйвол!
Глядя на её покачивающуюся фигуру, Михаил ожидал что-то подобное. Крепко охватил девушку, сплёл пальцы в замок на её спине, чуть оторвал от пола.
— Теперь неси в спальню.
Он так и думал. Молча стал выполнять указание. Пошел медленно вразвалку, прижимая её к своему телу как продолжение живота. Голова Дианы легла на грудь. Ноги расслабленно раскачивались из стороны в сторону. По дороге тапки слетели — бухнули об пол.
Михаил поставил девушку перед кроватью и откинул балдахин. Нагнулся, чтобы убрать покрывало. Почувствовал толчок сбоку и, не удержав равновесие, упал на постель. Хотел приподняться, но не успел. Диана ловко закинула его ноги и уселась сверху. Наклонилась вперёд, так что волосы скрыли лицо, из ворота халата выпал металлический кулон, ударив Михаила в подбородок. Выдохнула:
— Не шевелись, мой буйвол! Я сама!
Стала расстёгивать ремень, резко дёргая его из стороны в сторону. Грубо стаскивала джинсы, рубашку. Казалось, сопротивляющаяся одежда вызывает у неё остервенение. Голова недовольно раскачивалась, волосы закидывались на лицо. Она снова что-то бубнила, точно уговаривала кого-то помочь. Затем ловко скинула свой халат и оказалась совершенно голой. В облаке света, идущего через открытую дверь гостиной, она показалась Михаилу темным демоном, вершащим свое колдовское правосудие. Не хватало хлыста.
— А теперь — продержись восемь секунд! — она обхватила голову Михаила, накрыла ртом его губы. Вобрала в себя.
«Какая она тяжелая» — снова подумал Михаил, задыхаясь. Чувствуя, как последние здравые мысли высасываются из его головы. Оставляя место для похоти и возбуждения. На битву это не походило, скорее, на казнь. Восемь секунд показались вечностью.
Периодически инстинктивно он хотел погладить её, коснуться разгоряченного тела. Но Диана тут же шлёпала по рукам. Заставляла раскидывать их в стороны, стонать от клокочущей разрывающей изнутри энергии, не имеющей возможности вырваться наружу, скрести пальцами, царапать ногтями постельное бельё, скручивать его в кулаках.
Потом обессиленные и потные они лежали на спутанных простынях.
Немного успокоившись, Диана встала и открыла окно. Предрассветная прохлада хлынула в комнату.
Пришлось расправить одеяло и укрыться. Она положила руку Михаила поверх себя и уткнулась ему в подмышку. Через минуту засопела — уснула.
Михаил подумал, что ей нравится мужской запах, в этом они с Лили схожи. Сожаления не было. Совесть не мучила. Это была другая страна. Другая жизнь. Другая женщина.



Глава 10. Задание выполнено

Вместо Марии появилась девушка. Теперь Михаил мог её рассмотреть как следует. Была она в черной обтягивающей юбке чуть ниже колена и цветастой кофточке. На ногах — резиновые вьетнамки надеты на коротенькие махровые носочки. Ремешок крепления стягивал материю вглубь между большим и вторым пальцем.
Зашла и села на кровать. Сложила ладошки лодочкой между сжатых колен. Волосы черные, длинные, немного путаные. Мельком взглянула на часы, которые висели над дверью, и уставилась в угол. Михаил заметил, что, хотя она и не маленькая, но выглядит как кубышка — широка в кости. Толстые ляжки. Надо было работать. Запись шла.
— Ну давай знакомиться, — он постарался казаться пьяным, — меня зовут Михаил.
Я Наташа, — с акцентом произнесла девушка.
Михаил чуть не прыснул — надо же, выбрала себе имя! Не Ростова ли? Прямо как в Египте. Только наоборот. Там всех русских девушек аборигены называют Наташами.
— Откуда же ты, такая красивая, чернобровая?
— Здесь… недалеко… — смутилась, явно не зная, что ответить. Родину называть не собиралась — видать, нелегалка.
— И давно проституткой работаешь?
Девушка резко съежилась, но затем оживилась, расправила плечи. Вспомнила, чему учили. Тема была наработана. Начала бодро рассказывать, что живет с русским мужем-пьяницей, растит троих детей, денег не хватает…
Периодически смотрела на часы — время шло.
Зашла Мария. Принесла заказ. Положила на столик пробитый чек и сдачу. Одобрительно улыбнулась подопечной и вышла.
— Ну давай, раздевайся, — воспользовался паузой Михаил. С ужасом подумал, как придётся трогать незнакомое смуглое тело девушки. Кожа её рук, лица и уходящей под кофточку шеи, была не однотонной. В некоторых местах чуть светлее или темнее. Навевала мысль о болезни или нечистоплотности. Вспоминались детские цыпки. Чтобы не думать — быстро откупорил коньяк, налил себе и выпил. Почувствовал, как в груди растеклось тепло. В голове снова начало приятно мутиться. — Будешь?
— Я не пью, — отозвалась Наташа, — сходите в душ!
— А я что — мыться сюда пришёл? — деланно возмутился Михаил. — Давай в койку! Деньги уплачены. Работай!
— Так положено! Иначе никакого секса! — голос её был твёрд.
Михаил подумал, что и так вряд ли что получится, но надо было держать марку. Хотел ещё сильнее возмутиться. Неожиданно подумал, что, может, это и к лучшему. Меньше останется времени на интимное общение. Секунду посомневавшись, взял барсетку подмышку и направился к двери. Заметил, как девушка презрительно посмотрела ему вслед.
Охранник в коридоре показал нужное направление.
Ванная комната была ужасная. Облупившиеся стены, пар, оставшийся от предыдущего клиента, эмаль раковины с подтёками ржавчины. Затуманенное зеркало. Поставил сумочку на табуретку. Разделся и встал под душ. Окатился водой. Мыться не стал. Пока вытирался, думал, что всё идёт по плану. Оставался основной момент доказательства. Вышел, обернувшись в полотенце. Снаружи ожидал сгорбленный взлохмаченный старикашка, похожий на маньяка.
Вернувшись в комнату, Михаил обнаружил девушку под одеялом. Одежда висела на спинке. Положил свою в кресло.
Выбрав нужный ракурс для камеры, поставил барсетку на столик. Снова налил себе коньяку — выпил. Поманил девушку из-под одеяла и встал рядом с кроватью, откинул полотенце.
— Какой ты богатенький, — заискивающе произнесла она, подползая и заворачиваясь в покрывало. Провела рукой по толстой цепи, висящей на шее Михаила. Глазки стали маслянистыми.
Он почувствовал отвращение, сорвал с девушки покрывало, отбросил в сторону. Как и предполагал — тело в крупных мурашках. Озноб передался ему.
Пока она возилась с презервативом, Михаил посмотрел на камеру и чуть сдвинулся в сторону, чтобы не заслонять лицо девушки и чем она занимается.
Желание отсутствовало полностью. Подумал, что надо было послать сюда Полинова — он помоложе. Может быть, и справился лучше. Но делать нечего — камера пишет! Посмотрел на часы — оставалось минут десять. Решил, что можно сделать еще перерыв — выпить. Будет причина сослаться на опьянение.
Не прерывая манипуляций проститутки, наклонился к столику, налил коньяка, вылил в рот.
У Наташи ничего не получалось. Было заметно, что ни опыта, ни желания у неё нет вовсе. Привезли из далёкого аула, кинули сюда деньги зарабатывать. Откуда знания?
— Ты чего, первый раз что ли? — надменно спросил Михаил, стараясь обидеть.
— Пить меньше надо! — огрызнулась девушка, не прекращая свои попытки.
— Ладно, поворачивайся, попробую сам! — съязвил Михаил.
Девушка нехотя развернулась на постели, встала на карачки, предоставив Михаилу любоваться её выпуклым широким крупом, покрытым множественными прыщиками, выделяющимися своей краснотой, напоминающей ветрянку. Не к месту вспомнил Лили. Её точёные ягодицы, маленькую торчащую грудь. Мысленно попросил прощения. Подумал:
«Господи, какая гадость, зачем мне это паскудство? Что я здесь делаю? Не пришлось бы за всё это расплачиваться!..»
Снова выпил, не отвлекаясь. Чёрт бы побрал эту службу! Она не может оставить меня в покое даже на пенсии! Подумал, что со стороны похож на быка-осеменителя.
Где это высокое чувство любви, которое воспевали поэты?
Элегии и баллады, возносившие близость до небес. Все это казалось сейчас выдуманным, спланированным спектаклем, чтобы отвлечь человека от рутины жизни, грязи и пошлости отношений. Закамуфлировать обычное биологическое соитие под нечто возвышенное.
Опять с нежностью вспомнил Лили. О том, как добивался её расположения. Как с замиранием сердца ожидал встречи.
Стал гнать мысли о ней, точно мог и её замарать в этом разврате. Подумал, что имел право не соглашаться на внедрение. Служба-то закончилась, надо забыть всю грязь, что пришлось терпеть столько лет… Нет! Опять потянуло в это болото. Вспомнить, хлебнуть. Видать, не хватает этого в новой спокойной жизни. Подумал, что случившееся неправильно. Нет даже обычного животного инстинкта, когда природа заставляет тянуться к противоположному полу. И это коробило Михаила до глубины души ощущением предстоящей расплаты за противоестественную, насильственную близость с женщиной. За испитое отвращение, уничтожающее нечто возвышенное, подаренное природой, Богом. Возможно, девка тоже чувствовала что-то похожее.
Но оба упорно продвигались дальше, прижимались теснее. Мучаясь от неприятия друг друга, от тошноты. Но всё глубже погружаясь в образованную ими самими мерзость. Делали это осознанно, хотя и по разным причинам…
Камера работала, надо было продолжать.
Легонько шлёпнул девушку по ягодице. Наташа от неожиданности охнула.
Это был выход. Он положил ладони на её бедра. Стал раскачивать, подталкивая сзади. Имитация выглядела сносно. Наташа с недоумением оборачивалась, но вопросов не задавала. Видать знала об извращенцах. Михаил производил очередной шлепок — девушка послушно стонала. Подумал, что, верно, и артисты в кино так работают. Представил, что снимается фильм, успокоился. Оставалась надежда, что камера пишет исправно.
В какой-то момент девушка подняла голову и посмотрела на часы:
— Всё, время вышло, — обернулась и села на постели. В глазах — ехидная радость. Всё прошло удачно, — продлять будете?
— На сегодня хватит, — нахмурился Михаил. В какой-то мере его угнетала произошедшая неспособность. Несмотря на мерзость и грязь. Переключил эмоции на рабочие моменты. Посмотрел на барсетку — все в порядке.
Стал одеваться. Приведя себя в порядок, сказал, что надо вызвать такси, и набрал телефон Сараева:
— Такси можно к адресу?
Переспросил у Наташи номер дома и сообщил в трубку.
Девушка открыла сок и налила в стакан. Уже не стеснялась. Голая вернулась на постель. Стала медленно пить редкими глотками. Она продолжала насмешливо улыбаться. В полной мере разглядывая клиента и представляя, как расскажет своим подружкам о его странностях.
— Шоколадку можно забрать? — хихикнула она. — Я старалась!
— Конечно, — улыбнулся Михаил. Подумал, что вряд ли она успеет её съесть.
Взяв сумочку, Михаил открыл дверь и выглянул в коридор. Охранник жестом остановил его, выпуская старикашку-маньяка из квартиры, гремел множественными засовами.
Как только звякнула последняя щеколда, дверь распахнулась, стукнулась о косяк. Чёрная масса заполонила проем, проникла внутрь, расплющила охранника и старикашку по стенам. Гулким топотом и металлическим бряцанием заполнила коридор. С грубыми разноголосыми воплями «работает спецназ» распалась на множество тел, рук и ног. Стремительно мелькнула во всех направлениях. Толкнула Михаила в грудь, и он упал спиной на постель прямо к обнаженной Наташе. Та вскрикнула и прикрылась покрывалом. Шоколадка выпала из рук. Один из бойцов приказал Михаилу сесть на корточки к стене. Наташа начала быстро одеваться, судорожно путаясь в колготках, лямках бюстгальтера и рукавах кофточки.
Стали заглядывать оперативники. Вскоре пришёл Сараев и увел Михаила с собой.



Глава 11. Воспоминание

Неожиданно Диана застонала во сне, начала плакать, вскрикивать. Её тело, свернувшееся калачиком в объятиях Михаила, стало периодически вздрагивать. Он открыл глаза. За окном яркое южное солнце, в комнате — душно. Осторожно погладил девушку по волосам, и она вытянулась, затихла. Взлохмаченная головка продолжала лежать на большом мужском плече, точно огромный эполет с чёрной бахромой.
Неожиданно Диана приподнялась. Стала охлопывать грудь, шею. Почувствовав кулон, успокоилась. Снова легла, скрыв его в кулаке. Прижалась сильнее, чуть приоткрыла глаза, полные слёз. Громко шмыгнула носом, всхлипывая. У неё началась икота. Михаил заволновался — быть может, он стал причиной расстройства Дианы, её истерики? Повернулся на бок, чтобы полнее ощутить вздрагивающее тело девушки, обнял, пытался помочь успокоиться. Положил ей под голову свою большую ладонь. Чуть приподнялся, опершись на локоть.
— Это они меня вспоминают, — плаксиво застонала Диана, снова икнула. — И я о них думаю. По ним скучаю, по России, по Цхинвали. Как сейчас всё стоит перед глазами…
Михаил замер, сосредоточенно слушая. Смотрел ей в глаза.
— Все случилось в ночь на восьмое августа. Я — старшая. Вечером спокойно уложила братьев и сестёр спать, сама тоже собиралась лечь. Малышке Еве — всего два годика. Мать на ночном дежурстве — операционной сестрой в больнице. Отец на посту. В двенадцать часов ночи раздались первые взрывы. Я подумала, что это очередная провокация со стороны Грузии. Решила, что обстрел скоро прекратится. Но выстрелы перешли в канонаду, и я поняла — началась война. Дом шатался. Мы жили на четвертом этаже. Подняла детей. Быстро оделись и побежали в подвал соседнего дома. Там было очень холодно и сыро. Набралось человек тридцать.
— Это война в 2008? С Грузией? — уточнил Михаил.
Диана согласно мотнула головой. Шмыгнула, вытерла рукой нос:
— Я очень переживала за детишек. Родителям друзья давно предлагали уехать в Россию. Но мы думали — обойдется. Не могу себе этого простить! В страхе просидели до утра, дети плакали, не понимали, почему им приходится сидеть в темном подвале. Всем тяжело было. Да и я устала сильно.
Евочка с испугу в штанишки напустила. Стала подмывать ее холодной водицей. Она — хныкать. Не выдержала я, затмение какое-то нашло, сорвалась — шлёпнула её по розовой попке. Малышка — реветь. Я снова поддала. Она громче. Я — ещё и еще… Не могла удержаться…
Бабки тут зашумели — за что я её луплю? Разве она виновата?..
Очнулась я — за что? За голод и холод? Что нет горячей воды? За что я её? Такую маленькую, беззащитную. Мою любимую! Платьице на ней было белое в красную клубничку. И так красиво нарисованы, что малышка изредка забывалась и подол платьица в ротик совала. Сосать пыталась. Приходилось отвлекать.
Я решила подняться в дом, принести тёплое одеяло и хоть какую-нибудь еду. Когда уже спускалась по лестнице, раздался мощный взрыв. Меня отбросило к стене, я упала и потеряла сознание.
Очнулась, ужас! Вокруг — темно, разрывы не прекращаются. Попыталась встать, но не могла, ногу придавило обломками стены. Начала звать на помощь, очень испугалась. Думала — все, это конец, больше никогда не смогу увидеть своих родителей, братьев и сестёр. От этих мыслей я зарыдала. Не знаю, сколько времени прошло. Попыталась выбраться, но от боли снова потеряла сознание.
Когда пришла в себя, поняла, что могу так умереть, если никто не придёт на помощь. Стала кричать изо всех сил. Меня услышали военные. Вытащили из-под обломков. Раны были открытые, сразу сильно пошла кровь. До этого — камни пережимали. Кое-как зашили, перевязали. Вот видишь, осталось!
Диана повернулась бедром. Вдоль голени шел длинный неровный шрам, точно бугрился шнур под кожей.
— Вот почём брюки ношу постоянно… Хотели отвезти в больницу, но я всё время кричала, что у меня в подвале дети, и мне разрешили идти. Они думали, что я сошла с ума — откуда дети в таком возрасте! Не стали связываться.
Когда спустилась в подвал, все удивились, что Ева не со мной. Думали, я её забрала. Мы никогда не расставались. Стали искать. Чуть с ума не сошла… Она, видать, за мной вышла… А потом все же — сошла… Увидела знакомые зелёные кроссовочки, из-под завала торчали. Словно травка пробивалась, а по ней струйки крови — красные полоски шнурков. Бросилась откидывать куски цемента. Тяжеленные, связанные арматурой. Ногти все поломала, пальцы — в кровь. Кто был — помогали. Только ножки показались — начался обстрел. Меня в подвал тащат, я ору. Перед глазами — как по попке сестрёнку шлёпаю, а она плачет. Дальше не помню. Очнулась — лежу, люди как тени, свечи горят. Еды нет. Телефон разряжен. Думала, родители погибли. Мне было девятнадцать.
Молились Богу, чтобы спас. Всё происходило в темноте. Жуткое бормотание, под звук разрывающихся снарядов. Кругом гремит. Осыпается. Сидели, не шевелясь, дрожа от страха, вздрагивали при каждом разрыве, опускали голову в колени, затыкали пальцами уши, зажмуривали глаза. Думала, что сейчас накроет, это конец. Ад!
Когда вышли, вокруг — руины. Посмотрела на свой дом, где находилась квартира, — полностью разрушен. Сгорел. Идти некуда. С детьми вернулись в подвал. Все плакали. Мать с отцом нашли нас через сутки, принесли воду и еду. Вместе просидели там еще несколько дней, спали на досках. Мои раны продолжали кровоточить. Бинтов — поменять повязку — не было. Потом пришли русские. Диана уткнулась в грудь Михаилу. Икать перестала. Лежала тихо, притаившись, словно боясь, что кто-то услышит, тут же начнется стрельба, канонада, смерть.
Михаил подумал, что люди постоянно бегут от войны — каждый от своей…
— Меня отправили в российскую больницу — раны стали гнить, началась гангрена. Думали ампутировать ногу. Сделали несколько операций. Вроде зажило.
В первый раз после операции проснулась от луча света, бьющего по глазам. Оказалось — бабушка-санитарка подушку мне поправляет. Кулончик её свесился и на солнышке играет. Стреляет зайчиками. Улыбнулась — вспомнила, как в детстве шалили, слепили друг друга. Разговорились. Хорошая старушка оказалась, душевная. Позже рассказала я ей, как свою сестрёнку загубила, что не могу вернуться домой. Добрая была бабушка, сняла веревочку с головы и мне подарила тот кулончик. Я брать не хотела. Спрашивала — как же она? А бабушка отвечала, что Бог этот теперь у неё внутри живет. Перебрался. А мне Будда поможет домой вернуться… Вот и храню. Не верю, но храню. Добрая была нянечка. Слова её крепко в душу запали.
Она достала кулон. Медная фигурка сидящего человечка. Ноги скрещены, поджаты под себя. Руки на коленях. Голый живот с пупком. Лицо круглое, щекастое — улыбается. Поднесла к губам, поцеловала:
— Верни меня, пожалуйста, домой… — замерла. Затем продолжила: — Ещё мне постоянно кажется, что вот-вот что-то взорвется. Иногда просыпаюсь и не понимаю, где нахожусь. Открываю глаза, вижу белый чистый потолок и ужасаюсь. Понимаю, что это не подвал, а значит, защиты нет. Вскакиваю, начинаю искать детей и не нахожу, постепенно прихожу в себя. Во сне часто разбираю завал, тот, у дома. Вижу зелёные маленькие кроссовки, шнурочки алые, но никак не могу до них дотянуться. Кажется, вот возьму в руку, и всё будет хорошо. Но не получается. Так и просыпаюсь. В душе горечь.
У меня тогда был российский паспорт — многие не меняли. Некоторые старики даже жили с советскими. В Бразилии нефтяником работал отец подруги. Она давно звала меня с собой. После выздоровления я уже не сомневалась.
— И, что же ты, никогда не вернёшься домой?
— Не могу, понимаешь? Евочку я у них забрала, сгубила… Как сейчас помню их удивлённые лица… — на глазах Дианы выступили слезы. — Не могу без неё вернуться. Брат Авдан — значит семеро, понимаешь? Семеро. Колыбель…
Она посмотрела туманно, словно из глубины своих далёких воспоминаний. Но неожиданно взгляд просветлел — она узнала Михаила. Вздрогнула. В глазах промелькнул влажный луч нежности, надежды и страдания, наполненный чем-то жгучим, щемящим, проникновенным. Она заключила в ладони лицо Михаила. Едва улыбнулась.
И в мгновение он понял, что любит её больше всего на свете. Потому, что кроме их двоих, нет сейчас никого в этом мире несчастней. Стиснутых горем невозвращения, удавленных единой тоской по родине, колыбели… И это было больше, чем любовь, потому что для них она была синонимом жизни, становилась спасением…
Он накрыл её тело своим и, внезапно ощутив всю глубину проникших в душу чувств, беззастенчиво зарыдал, безмолвно всхлипывая и вздрагивая, как большой ребенок, совершивший нечто ужасное. Осознавший тяжесть проступка и вымаливающий прощение у какого-то своего, только ему известного божества, неведомого никому.
Она гладила его по голове, целовала в лоб:
— Милый, милый, ну что ты! Не надо. Нам хорошо вдвоём… Ведь хорошо? Да?..
А потом они просто лежали рядом, и каждый думал о своём, но очень похожем.
Диана очнулась первой:
— Мне завтра на работу… Слушай, а поехали со мной! Ты чем занимаешься здесь?
— Так… ничем, — Михаил подумал, что вряд ли эта бедная девочка сможет ему навредить. — Вот… хочу найти что-нибудь…
Диана неожиданно соскочила. Подобрала с полу свой халат, завернулась в него и уселась верхом на Михаила. Громко шмыгнула, утерла полой нос, смахнула ладонями слёзы. Нагнулась. Стала целовать его лицо. Но совсем не грубо, как ночью, а чувственно с нежностью, призывно. Говорила, захлёбываясь словами:
— Миленький, миленький мой, поехали со мной! Только не отказывайся. Ради Бога не отказывайся! Я работаю на пароходе в Манаусе. Поговорю с капитаном. Он добрый немец. Возьмёт тебя. Так надоели эти иностранцы. Особенно чёрные. Я их уже ненавижу. Ненавижу. Все воняют этим… африканским мускусом. Поехали, ну пожалуйста, милый мой великан…
— Что я там буду делать, на вашем пароходе? — сомневался Михаил. Представил свое огромное тело в маленькой каюте, в узких коридорах надстроек, на шаткой палубе и качающемся трапе. Снова нахлынуло привычное смущение.
— Я там поваром работаю, будешь моим помощником. Ганс давно помощника ищет. Да чтобы поздоровее, в случае чего был грузчиком и охраной. Пиратов побаивается. В верховьях Амазонки бывают…
— Что настоящие пираты? В наше время? Как у Африки?
Диана почувствовала, что перестаралась с информацией, улыбнулась:
— Да нет! Это так — оголодавшие индейцы… Если смотрят — на пароходе одни бабы да хиляки. Так ночью могут забраться, провизию стащить. Кто их там в джунглях будет искать? — весело засмеялась, почувствовала, что уговорила. — Испугался? Не дрейфь! Посмотри в зеркало. Ты же буйвол! Восемь секунд, и все повержены!
Она хитро сощурилась, намекая о ночном родео. Угрюмость исчезла.
Зато Михаил всё более начинал комплексовать, чем ближе ощущал своё согласие.
— Ну, а вам приходилось с ними сталкиваться или видеть?
— Не-а!
— Ну и врунишка ты! Ну и врунишка!..
Михаил стал пружиня сгибать колени, пытаясь шутя опрокинуть Диану. Он был согласен, ничего другого не оставалось:
— А как с немцем общаться?
Диана поняла, что уговоры подействовали. Стала сама подпрыгивать, упираясь коленями в матрас, легко отталкиваясь задницей от ног Михаила:
— На анг-лийск-ом! На анг-лийск-ом. Он хо-ро-шо его зна-ет!
Во время очередного толчка Михаил не рассчитал и, сильно подскочив, Диана плюхнулась ему на грудь. Обнял её, чтобы не свалилась, прижал, поцеловал в волосы.
Ему вдруг показалось, что они остались вдвоём посреди этой огромной красивой, но чужой приютившей страны. Среди взмывающих из океана гор. Ласкающего солнца и безбрежного моря. Словно на необитаемом острове. Одни, как отвергнутые жизнью. Преследуемые неприятностями. Загнанные в этот случайный рай горем.
Он раскинул руки и внезапно осознал, как привычная стеснительность от собственного великаньего объёма растворилась. Ему впервые захотелось стать еще больше, чтобы обнять эту милую девочку всю — от макушки до кончиков пальцев ног. Прикоснуться одновременно ко всем участкам её тела, ощутить, как они дрожат от прикосновения как трепещут и эхом отзываются в его большом теле. Объять как случайно образовавшийся островок Родины. Услышать в ней всех исчезнувших для него женщин России, которые готовы понять и простить.
Внезапно представив иное, ужаснулся, осознав, что Дианы завтра не будет рядом, а только чужая, непонятная, бесчувственная страна. С той воображаемой мучительной тоской он обхватил девушку, скинул халат и затащил под одеяло. Прижал к груди. Почувствовал, как она резко задышала, скользнула под него рукой и попыталась перевернуть. Он понял и, приподнявшись на локте, оказался сверху. Вздрогнул, впервые испытав, как забилось под ним её тело, задрожало, вытянулось в струну. Хотелось вдавить его в матрас, сжать изо всей силы, растерзать. Он обхватил её голову и накрыл ртом беспомощные женские губы…
Когда солнце на улице уже раскалилось, раздался звонок и появился брат Дианы. Улыбающийся и довольный, без шляпы. Они сидели за столом и пили кофе.
— Вижу, ты своё сомбреро на бразильянку променял, — усмехнулась Диана, а шлем где?
— Всё спёрли черти, пока я самбу отплясывал. Зато чёрненькая была что надо! — загадочно усмехнулся он. — Всю ночь на пляже провели.
— Красивая?
— Так себе. Красивых мужики охраняют. Не подойти. Продают, правда, недорого — за пятьдесят баксов. Но у этих горилл такие физиономии. Так смотрят, словно сами тебя хотят! Можно только догадываться! Попадись им… Порвут, как Тузик грелку… Зато бёдрами девчонка крутила! Как крутила! Ого-го…
— Давай, перекуси. Думаю, что ты уже наотдыхался. Сегодня последний день — экскурсии! — остановила его сестра.
— Может, не надо? — Авдан принялся сладко зевать, глядя через дверь на неубранную постель под балдахином.
— Надо! Когда ещё ко мне приедешь. Хоть родственникам расскажешь. Фото покажешь. Не для игры же я тебе айфон подарила! Отоспишься в самолёте.
Брат хмыкнул, но спорить не стал. Налил себе чай и сделал пару бутербродов.
— Сначала поедем к Христу-Искупителю! — торжественно произнесла Диана, когда все были в сборе.
— Грехи замаливать? — пошутил Михаил. Шутка не удалась — Диана с братом молчали. Только в глазах на несколько секунд появилась грусть.
Передалось и Михаилу. Подумал, что еще день назад был испуганным беспомощным котенком в этом незнакомом городе. А теперь изображает из себя туриста, приехавшего поглазеть на местные достопримечательности. Как бы снова не попасть в полымя! Шутки беглецов всегда смесь иронии и отчаяния…
— Ну что, готовы? — бодро спросила Диана, когда все уже собрались. — Тогда пошли!
Недалеко от дома она поймала такси, и через несколько минут подъехали к небольшому вокзалу. Народу было много. Красные миниатюрные трамвайчики из нескольких вагонов уходили вверх по склону. К ним вёл турникет. Отлучившись на несколько минут, Диана вернулась с билетами. Было нестерпимо жарко. Спасала крыша вокзала. Судя по цвету кожи, вокруг топтались люди со всего мира. Потели все одинаково. Пахли по-разному. Обмахивались журналами и панамками. Пили воду из маленьких бутылок, ели мороженое. Стоял гвалт как на базаре, словно шла активная торговля. Периодически молодые люди в одинаковых ярких футболках сопровождали небольшие группы инвалидов — те ехали без очереди в электрических колясках. Гуськом. Не отрываясь от ведущих — как за уточкой-мамой.
Через полчаса Михаил с Дианой и её братом оказались внутри трамвая. Сели на места. Стоять запрещалось. Укомплектовавшись, транспорт пошёл вдоль склона, неторопливо поднимаясь в гору.
Слева за окном вздымалась каменная порода, редкие растения, осыпь, прижатая сеткой. Справа — пальмы, лесопосадки. На ветках деревьев незнакомые пёстрые птицы. Может — попугаи, но каркают как вороны. Прячутся за стволы тупорылые черномазые пушистые зверьки с белыми ушами и пятном на лбу, любознательные подвижные глазки — круглые, как у совы. По мере продвижения, деревья уходили вниз. В окнах появлялись разлапистые верхушки пальм. Сквозь них мелькали, уходящие вниз постройки. Затем на горизонте открылось синее море между вздымающихся из воды гор. Полоска пляжа. Параллельно — шоссе. Перед ним в ярком солнечном свете, белая сверкающая россыпь — здания, словно кристаллы соли. И уже ничто не мешало видеть, где океан сливался с небом.
Небольшой эскалатор, несколько ступеней, и они стояли перед Христом, встречающим с распростертыми объятиями.
— Какой он маленький, — огорчился Михаил.
— Ты что! — возмутилась Диана. — Сорок метров высотой!
— Наша Родина-мать в Волгограде без подставки более восьмидесяти. А здесь один постамент на треть! Надо же, а как смотрится! И в фильмах так покажут — просто громадина.
— Ну да, все удивляются. Наверное, впечатление складывается от того, что стоит на горе! А вокруг море.
Брат Дианы бегал с айфоном.
— Встаньте поближе друг к другу! Вот сюда, против света…
— Меня снимать не надо! — заявил Михаил, — Давай, лучше я вас.
— А что так? Смущаешься?
— Сглазить боюсь.
Всё вокруг было залито солнцем. Палило нещадно. Скрыться некуда. Михаилу вдруг показалось, что его пребывание здесь похоже на паломничество. И эта гора словно Голгофа, куда его, как мученика, загнали жизненные обстоятельства с непомерным грузом нерешаемых проблем. Быть может, всё это не зря. И случившиеся совпадения в виде грабителей, карнавала, знакомства с Дианой — не просто так, а медленно подводят его к самому откровенному — покаянию. В России в церковь не ходил, так может, здесь научится?
И вот он стоит перед величественной громадиной Христа, раскинувшего руки в безоблачной вышине. Способного объять весь мир, всех нуждающихся и прибывших грешников, выпрашивающих прощение. И надо только пойти навстречу, открыть свою душу…
Но нет. Не получается. Вокруг, как на базаре, суетится народ. Фотографируют себя, друзей, город и открывшуюся перспективу океана. Лезут на ограждение, ложатся на ступени лестниц — лишь бы поймать нужный ракурс. На лотках — сувениры. У подножия — кафе, разносят пиво, орехи, бутерброды. У постамента — два бюста. Один в шапке, другой — без. Как отрубленные головы еретиков. Выставлены на обозрение неисправимым грешникам: так поступят и с вами…
Следующая достопримечательность была гора Сахарная голова. Отвесные стены почти без растительности. Напоминала купол, торчащий из океана. Точно шлем конкистадора. Поднимались на фуникулере. Видел его, когда на автобусе ехал из аэропорта. Михаил никогда не катался на таком транспорте. Подумал, что тот похож на трамвай, только без водителя и раскачивается сильнее… Рельсы вверху в виде толстого троса.
Высота горы пониже, чем у Христа. Страха не было.
Он стоял около окна и, глядя вниз на маленьких человечков, игрушечные машины, думал, что всё может произойти в одно мгновенье. Не выдержит опора или какое крепление. Вагончик грохнется вниз, и куча проблем будет решена. Удовлетворённо вздохнёт мафия — не надо никого искать. По телевизору скажут, что он погиб в результате катастрофы. Родителям переведут кучу денег, на которые они благополучно доживут старость. Лили останется квартира и машина. А Полинов — окажется единственным владельцем фирмы. Быть может, он и сейчас уже не бедствует. Расплатился, и теперь каждый месяц передаёт долю за покровительство. Не зря же полковник Агошков, который делился доходами с заместителем прокурора города и прикрывал подпольный игорный бизнес в Питере, оказался знакомым Серёги. Может, они нашли уже общий язык. В любом случае Михаил не был нужен никому.
Он снова приготовился к смерти. Но где-то в глубине души чувствовал, что у природы и техники к нему претензий нет. Волна не унесла, фуникулёр не упал… гибель принесут люди!



Глава 12. Скрытая угроза

К четырем утра мероприятие было закончено. Все собрались в кабинете уставшие, но довольные. Всё получилось. Никто не успел предупредить преступников, и доказательства были собраны полностью.
Теперь отставники давали письменные показания о том, что произошло. Оперативники записывали, оформляли протоколы.
Сараев был доволен. Уже по первым результатам можно было судить — операция прошла успешно. Меченые деньги изъяты, непосредственных организаторов задержали на месте.
Стол с закуской и спиртным не пустовал. Появился чайник с кипятком. Можно было переключиться с алкоголя. Периодически сотрудники делали перерыв, подходили выпить чаю или кофе, положить в рот бутерброд.
Через некоторое время появились коллеги из технического управления. Забрали у Михаила барсетку распрягли от проводов Сивакова и Полинова. Проверили запись на своем приборе. Сообщили, что всё в порядке и на днях пришлют полученные материалы.
Михаил чувствовал себя хорошо, приятное лёгкое опьянение не проходило. Он уже забыл те неприятные ощущения, случившиеся в притоне. По опыту работы знал, что предстояло ещё два основных этапа. После возбуждения уголовного дела подтвердить свои показания следователю, а затем выступить свидетелем в суде. Конечно, возможны очные ставки и опознание, но это — как пойдет следствие. Обычно, понимая, что смысла запираться нет — преступники рассказывали всё сами. Шли на сотрудничество. А тут состав преступления был налицо.
Полинов веселился. Рассказывал, как развёл подпольных букмекеров, долго торговался, покуда выяснил все обстоятельства. Как устроил скандал, чтобы появилось начальство. А когда хозяева увидели, что гость не унимается, пригласили свою «крышу» — местного начальника отделения. Целый полковник приехал. Ещё заспанный — видать, подняли с койки. Его ругань тоже попала в запись. После чего Сергей смирился, сделав ставки мечеными деньгами, проиграл и удалился. Полковник был рад, что помог. Быть может, его ожидала премия. Но получить её не успел. Начал работать «Тайфун». И, судя по всему, дело может уйти в прокуратуру по подследственности.
В отличие от Сергея, Сиваков был грустен. Пока Полинов рассказывал Сараеву и его коллегам о своих приключениях, Николай отозвал Михаила в сторону. Зашептал:
— Что-то меня сомнения берут. Ребята могут не потянуть. Управляющий казино хвастался — врал или нет. Знаешь, кому платят все подпольные игровые клубы?
— Кому? — поинтересовался Михаил.
— Агошкову!!! Заместителю начальника ГУВД.
Михаил недоверчиво усмехнулся:
— Что, сам приезжает?
— Да нет, конечно… Через сотрудников… Есть такое подразделение по административным правонарушениям — они и стригут. По двести тысяч деревянных с точки… каждый месяц! А тот заносит заместителю прокурора города по фамилии Кикоть. Не слышал такого?
Михаил посмотрел по сторонам, точно кто-то мог подслушать.
— Знаю… встречались на заслушивании, но давно. Молодой сопляк. Мне кажется, его куда-то перевели. Батя в Москве высоко сидит. А ты Сараеву сказал?
— Нет ещё. Думаешь, надо? Не испугается? А если враки?
— Надо сказать, пусть имеет в виду. На всякий случай. Лучше перебдеть!
Сараев сам заметил серьёзный разговор приятелей. Подошёл:
— Ну что шепчетесь? Делитесь впечатлениями?
Михаил вполголоса передал ему услышанное. Сараев задумался, повел бровями. Но затем улыбнулся:
— Наше дело правое. Прокукарекаем — и дело в следствие. А там уже пусть сами решают. С нас взятки гладки. Если что — прикинемся дурачками, мол, не поверили слухам.
— Ну да, — подтвердил Михаил, — нам не привыкать. Помнишь, как бывший начальник управления Кеменев своих мошенников выгораживал, которые в автосалоне людей кидали. Хотел Франчука сгноить, чтобы не лез. Дело тормозил. Как только в Москву ушел на повышение — всех его корешей и арестовали — недавно в газетах писали. Скоро суд.
Николай поморщился:
— Что про эту погань вспоминать. Пойдем лучше выпьем, да и по домам пора, отдыхать.
Все вернулись к столу. Полинов продолжал развлекать молодых оперативников старыми байками. Сараев погрустнел, задумался. Хотя старался это не показывать. Сам принес коньяк и разлил по стопкам, улыбнулся:
— Давайте, за тех, кого с нами нет. Третий тост пропустили, так хоть сейчас вспомним.
Все встали. На несколько секунд замерли. Выпили, не чокаясь. У каждого было о ком подумать.



Глава 13. На Амазонке

Брата Дианы проводили поздно вечером. А в обед уже летели в Манаус. Чтобы Михаил подучил английский, Диана предложила общаться только на нём. Возражений не поступило.
— Какой большой самолёт! — удивился Михаил. — Я в Рио летел на меньшем. А тут в провинциальный городишко такую громадину послали. И главное, все места заняты!
— Ха-ха! — рассмеялась Диана. — Манаус, конечно, меньше Рио, но если сюда прибавить всю Амазонию, так народу будет не счесть! Крупнейший бывший центр работорговли. Негров из Африки именно сюда везли.
— Надо же! А девали-то куда такое количество?
— Темнота! — Диана усмехнулась. — Плантации каучука — вот куда. Каучуковая лихорадка — слышал такое?
— Ну, примерно… — скуксился Михаил. Он слышал только о золотой.
— Так вот, это здесь начиналось. Манаус превратился в один из богатейших, роскошных городов. Даже оперный театр построили в 1896 году. Из Европы приезжали звезды.
— И что же случилось?
— Как всегда — обман, воровство, называется бизнес. Вроде англичане выкрали семена гевеи и распространили в своей колониальной Малайзии. А потом уже в Азии и Африке… Вот так и опустили первооткрывателей…
— Да, — Михаил задумался, — не уберегли свое богатство. Так и он. Зачем полез в эту ментовскую разработку? Чего не хватало? Всё было. Нет, попросили помочь, так помчался со всех ног, ещё и друзей сагитировал.
Самолёт плавно приземлился в аэропорту. Вышли в терминал. Диана направилась на автобусную остановку. Михаил — следом. Нес её чемодан и свою сумку. Думал — хорошо, что не надо, как раньше, плутать, что-то искать, пытаться выяснить или спросить. Есть она — женщина-путеводитель. Буйвол, который посадил Михаила на себя и повез. Идя сзади, он иронично подумал, что Диана снаружи даже ничего: стройна, и пластична. Джинсы обтягивали её крепкие ягодицы. Те не вздрагивали, как при ходьбе на высоких каблуках, а мягко перекатывались, слегка наезжая снизу одна на другую, увлекаемые трущимися ляжками. Правда, ноги коротковаты, но это можно списать на любимую обувь Дианы — кроссовки.
На такси добрались до отеля «Tropical Manaus». Снаружи похож на форт. Оставив Михаила у дверей, Диана спустилась вниз по склону. Там текла темная, с фиолетовым отблеском, река шириной с километр. Сквозь деревья просвечивала короткая, убранная в цемент набережная и небольшая пристань. Около неё качались на воде разноцветные кораблики, каких раньше Михаил не видел.
Диана появилась через полчаса и сообщила, что Ганс прибудет завтра утром. А пока они на сутки снимут гостиницу. Поедут в город, поедят и погуляют.
Михаил не возражал.
Внутри отель соответствовал своему внешнему виду. Длинные коридоры, высоченные сводчатые потолки. Справа и слева толстые дубовые резные двери под три метра. В номерах маленькие окна-бойницы. Наполнение современное: кондиционер, телевизор, холодильник, душ…
— Пойдём, что я тебе покажу, — хитро улыбаясь, предложила Диана, когда вещи были разложены по шкафам.
— Пошли, — согласился Михаил, — надеюсь, это не родео?
— Нее… — здесь всё больше рыбный промысел.
Они вышли во внутренний двор, и Михаил увидел небольшой рекламный щит с нарисованной мордой тигра и надписью на английском «Зоопарк». Очень удивился, огляделся по сторонам:
— Нас не съедят?
— Нет, они в клетках.
Действительно среди лиан и густой листвы были замаскированы клетки с обезьянами, хищниками, попугаями и другими причудливыми животными.
— Раньше этот дом принадлежал богатому португальскому конкистадору. Изощрялся как мог! Богатство некуда было девать. Это его личный зоопарк был.
Осмотрев животных, Диана вывела Михаила к небольшой площадке, выложенной плиткой. В центре — бунгало. Продаются напитки и лёгкие закуски. Вокруг лавочки. Вровень с полом множество бассейнов, наполненных водой. В них — стаи разноцветных рыб. Диана села на небольшой парапет, огораживающий самый большой бассейн.
Михаил устроился рядом. Посмотрел в воду. В прозрачной глубине среди растений неподвижно лежали тёмные валуны до метра в диаметре. На поверхности плавали красочные кувшинки и лилии. Михаил наклонился и опустил руку в прохладную, чистую воду. Потрогал скользкий зелёный мох на поверхности булыжника. Неожиданно тот стал двигаться к краю бассейна. Из-под него высунулась голова величиной с кулак. Выпученные глаза по краям и два сопящих отверстиями в центре. Открыла пасть. Это было так неожиданно, что Михаил отшатнулся. Соскользнул с парапета, присев на корточки рядом. Продолжал опасливо глядеть на животное. Диана хохотала:
— Ты молодец! Реакция есть. Знаешь, как эта черепаха кусается! О-ёй-ёй!
— Догадываюсь! — Михаил с удивлением глядел на высунувшуюся из воды верхнюю челюсть черепахи, оканчивающуюся клювом, подобно орлиному, только гораздо мощнее.
Земноводное явно не желало уходить в глубину, пока что-нибудь не окажется в его пасти.
— Они из воды случайно не выпрыгивают? — поинтересовался Михаил, добавил в шутку: — Быстро бегают?
— Тебя не догонят, — усмехнулась Диана, — поехали в город. Надо перекусить. Покажу местную достопримечательность, о которой говорила.
Они направились к остановке. Здесь было еще жарче, чем в Рио-де-Жанейро. Воздух более влажный. То ли от реки, то ли от близости экватора. Но Диана, словно не замечала духоты, выбрала для поездки обычный рейсовый автобус, старенький и набитый пассажирами. Сильного интереса у аборигенов Михаил не вызвал. Только детишки с удивлением поглядывали на белокожего великана. С опаской пытались прикоснуться к ногам.
Оперный театр располагался на центральной площади. К нему поднимались с разных сторон четыре широкие лестницы с балюстрадами из белоснежных балясин. Каких-либо афиш не было. Внутри красные ковровые дорожки. Металлические столбики ограждений с бархатными канатами определяют направление движения посетителей. Отделка внутри королевская — сусальное золото, ковка, мрамор, хрусталь — все привозное.
Михаил подумал, что этот храм искусства выглядит круче Мариинского театра оперы и балета в Питере. Интерьеры создают иллюзию старой доброй Европы. Кругом античная мифология, греческие маски. Четыре яруса балконов с коринфскими колоннами венчает воздушный купол. В фойе висят портреты выступавших знаменитостей, среди них Анны Павловой и Энрике Карузо.
— Можно забыть, что в паре километров отсюда на воле резвятся крокодилы! — пошутил Михаил. — И что, театр действующий?
— Говорят, что действует, но я ни разу не попадала на представления. Слышала, что в труппе много белорусов.
— Каких белорусов? — не понял Михаил.
— Ну тех, что из бывшего СССР.
— Что, Леонид Борткевич со своими «Песнярами» здесь «зажигает»? У них голоса — что надо!
— Не знаю… так говорят!
Погуляв по городу, они вернулись в гостиницу. Решили сходить на местный пляж. Переоделись, обернулись полотенцами. Спустились по каменной лестнице. Сняли обувь. Песок был мелкий и горячий. Скрипел под ногами. На мелководье барахтались несколько человек. Рядом смуглокожие детишки строили пирамиды, переворачивали пластмассовые формочки, лепили куличики.
«Люди везде одинаковые, — подумал Михаил, — хотят мира и благополучия — просто жить!»
Вода в реке была прозрачная, но темная.
— Что, вся Амазонка такая? — спросил Михаил.
— Нет, это Риу Негро. Она чуть ниже впадает в Амазонку. Та светлая, течет по известняку.
— А эта?
— Эта из болот. Туда туристов и возят. Где всякая нечисть водится: лешие, кикиморы болотные, вурдалаки…
— Не надо русские сказки сюда приплетать! — усмехнулся Михаил. — В Бразилии своих чудищ хватает. Более реальных: крокодилы, пираньи, анаконды, пауки всякие, брр…
— Да ладно тебе верить сплетням! Вон какой ты большой, пока там тебя съедят!
— Да эта анаконда корову заглатывает за раз!
— Ну если боишься — можешь сидеть на берегу.
Диана скинула полотенце и, оставшись в узком купальнике, вошла в воду. Михаил сел на песок. Жара была нестерпимой. Глядя, как беззаботно плещется девушка, Михаил почувствовал зависть. Хотелось забыть все неприятности. Оставить проблемы в прошлом. С чего-то начать. Встрепенулся и тоже бросился в реку. Приготовился с разгону нырнуть, но вовремя сообразил, что берег слишком пологий, и пробежав подальше просто упал на воду, раскинув руки. Оттолкнулся ногами, поплыл до ограждений — красных больших буйков. Решил измерить глубину. Оказалось — по грудь.
Вода была фиолетовая, неприятная. Слегка пахла болотом. Подумал — если какая тварь подплывет — и не увидишь. Специально огораживают только узкий кусочек реки, чтобы акулы не заплывали. От собственных мыслей стало жутко. Разгребая руками, быстро направился к берегу и, только оказавшись на суше, — успокоился. Лег на горячий песок.
Вечером из номера Диана созвонилась с Гансом и договорились встретиться утром. Ночь была бурной. Радость Дианы не знала предела — вот он настоящий мужчина, с ней! С ней! Не надо отворачиваться, закрывать глаза, не дышать носом в объятиях чернокожих. Не надо ускользать от назойливых взглядов Ганса. Теперь у неё русский настоящий мужчина, и она хотела обладать им так, чтобы он забыл про всё, кроме неё. Прогнать его непонятную грусть.
Переполненная желанием, она вздрагивала при каждом его прикосновении, не в силах сдерживать стоны, была готова разорвать его на части.
После завтрака спустились вниз к причалу. Прямо у пирса стоял небольшой трёхпалубный кораблик. Белый с чёрными леерами и аналогичной окантовкой надстроек. По борту — надпись «Amazon clipper». Амазонская машинка? Издали казалось странным, что он не переворачивается — высота судна почти равнялась длине корабля. Действительно напоминал швейную. Неуклюжую. Вид ненадёжный. Стоило приблизиться — с него раздался длинный гудок. Не густой и басистый, а призывный и лёгкий.
«Похож на сигнал моего Лексуса» — усмехнулся Михаил про себя.
На палубе стоял загорелый мужчина в камуфляжных шортах и приветливо махал рукой. За кранец на корме крепилась длинная зелёная лодка с мотором.
Поднялись по трапу.
— Это Мигель — произнесла Диана, за руку здороваясь с капитаном.
— Ганс, — протянул руку мужчина. Сощурился, взгляд изучающе резанул из щели между складками набухших век. Под глазами мешки. Нос сливой.
На вид — ровесник, по плечо Михаилу. Лицо помято, точно с тяжелого похмелья. Может, пьяница? Улыбался, надув щёки с глубокими морщинами по краям, показывая белый ряд верхних зубов. Точно обрюзгший кролик. Как только он заговорил, стал серьёзным. Открылись глаза, удивительно яркие, сочные, точно два сверкающих изумруда. Полны решимости и задора. Он обменялся с Дианой несколькими фразами на португальском языке. Та отвечала коротко, кивала головой. Со стороны показалась Михаилу жалкой — уговаривала шефа? Обнял её за плечо, прижал к себе. Готов был защитить, выбросить этого немца за борт, но не знал за что. Гадал.
Диана в ответ подняла лицо. Ласково посмотрела, ободряюще моргнула — успокоила.
Ганс сверху вниз оглядел Михаила. Пошевелил сомкнутыми губами. Причмокнул и на ломанном английском предложил пятьдесят долларов в сутки. Питание, проживание — бесплатно. Делать всё, что потребуется. Если согласен — Диана покажет каюту. Сам отвернулся и пошел к рубке, где его дожидался, судя по измазанному комбинезону, механик.
Михаил вскинул брови в знак вопроса. Диана радостно подпрыгнула, поцеловала его в щёку, хлопнула в ладоши.
— Я же говорила — он отличный мужик.
— Он хозяин? — с сомнением спросил Михаил.
— Нет! Просто наёмный капитан. Рассказывал, что служил в армии офицером. Ушёл на пенсию и купил в Манаусе дом. Выучил португальский. Уже лет десять плавает.
— Что-то рановато они на пенсию уходят, — засомневался Михаил.
— Может, я что-то путаю, — примирительно согласилась Диана, — мы немного общаемся. Только по работе.
— Похоже, что он алкаш.
— Ни разу не видела, чтобы Ганс пил спиртное, и команде запрещает.
Она взяла Михаила за руку и повела к надстройке.
— Эта палуба рабочая. Здесь кухня, наши каюты, вход в машинное отделение. Выше — четыре гостевые каюты, капитанская рубка. Буфет и открытая столовая для отдыхающих. Нам с тобой там делать нечего. Шеф ругается, когда мы общаемся с гостями. Диана открыла дверь в небольшую двухместную каюту с прямоугольным окном.
«Да уж, — подумал Михаил, — не курорт, но одна звезда точно есть».
— Так уж и быть, отдаю тебе нижнюю полку, а то ты ещё провалишься на меня, — игриво заявила она, — хотя я, впрочем, не против изредка!
Помещение было небольшое. Основное место занимала двухъярусная деревянная кровать. Под ней рундук. Справа дверь в туалет, совмещенный с душевой. Всё компактно и чисто.
— Ну как тебе новое жильё? — улыбнулась Диана, после того как Михаил всё осмотрел и разложил вещи по ящикам.
Он пожал плечами.
Сел на нижнюю койку и грустно подумал о перспективах. Вот его уже и зачислили в морскую команду. Определили жалование. Что дальше?
Будут бороздить просторы Амазонки? Возить на прогулки богатых клиентов? Когда-то он и сам так путешествовал в других странах, давал чаевые. Теперь будут давать ему. Как долго? Что потом? Может, не стоило кружить девчонке голову. Что я с ней буду делать. Сожительствовать, как муж с женой? Может она Гансу так и сказала? А как же Лили? Ну, что Лили — жена?
Но как только мысли коснулись России, грусть улетучилась. В душу скользнула радость, осознание того, что здесь его точно не найдут. По билетам проследят путь до Манауса. А дальше всё. Конец! Клиент пропал! Капитан даже паспорт не спросил. Вся ответственность на Диане. Значит, доверяет ей. Конечно — пять лет уже вместе. Вместе? Червячок ревности зашевелился в душе. Он посмотрел на Диану и постарался беззаботно улыбнуться.
Она поняла это по-своему. Устроилась рядом. Обняла за руку. Прижалась головой к предплечью. Зажмурилась. Прошептала в темноту закрытых век:
— Милый, как хорошо! Ты такой уютный. Ты не буйвол. Ты мой телок, телёнок…



Глава 14. Спектакль поневоле

Сараев распорядился развезти пенсионеров по домам. Но пока те ехали в машине, решили заглянуть в гости к Михаилу. Он жил ближе всех. Пьянка продолжилась в студии.
В перерыве, когда Полинов вышел покурить на кухню, Михаил подсел ближе к Николаю:
— Ты пока Серёге не говори про Агошкова. Они вместе безопасность обеспечивали на стадионах. Вдруг враньё? Следствие докажет — тогда другое дело.
— Хорошо, — согласился тот.
Не заметили, как подошел конец рабочего дня. Пора было возвращаться в семьи. Вызвали такси. Николай уехал в Купчино, а Полинов на Юго-Запад.
В семь часов приехала Лили. Сказала, что мать обещала забрать сына и отпустила её допоздна. Михаил был рад и не рад. Ему было приятно чувствовать её рядом. Но в голове мутилось от продолжительного застолья. В желудке было пусто, но есть не хотелось. Пока Лили готовила на кухне ужин, он разделся и лег на кровать. Посмотрел на белый потолок и почувствовал, как плывёт, раскачивается точно лодка с боку на бок. Напрягся, попытался сконцентрироваться на чём-то, но не удавалось. Видать — перебрал. Тогда потянулся к пульту и включил телевизор. Шли вечерние новости. Было всё равно. Попытался сосредоточиться на экране, слушая голос диктора, но от вынужденного напряжения стало еще муторней. Откинулся на подушку, закрыл глаза. И сразу попал в темноту с множеством мерцающих звёздочек. Они начинали вращаться вокруг Михаила, точно он был обездвиженным спутником. В ушах — пронзительный звон, к горлу подкатывал комок. В голову лезли воспоминания. Презрительное лицо сутенёрши, прыщавая задница Наташи, старичок-маньяк. И чтобы вернуться обратно, приходилось открывать глаза. Здесь тоже было не лучше: покачивающийся белый потолок, мерцание телевизора и запах съестного, от которого подкатывала тошнота. Слышалось чьё-то мычание. Михаил снова опускал веки. Пытался щуриться, но это не помогало. Так, переходя из одного мира в другой, он увидел, как подошла Лили, склонилась и погладила по волосам:
— Тяжело тебе, милый… Не надо столько пить! Я приготовила ужин. Ты уже не маленький. Что-нибудь случилось?
От её голоса стало легче. Сообразил, что слышимое мычание — это собственные стоны. Попытался в ответ улыбнуться, но понял, что плохо владеет мимикой.
И от такой собственной неконтролируемости стало вдруг тоскливо и одиноко. Словно окунулся в глубокую старость, и некому подать стакан воды. Да и не только воды, а просто руку положить на лоб. Вспомнились детские годы. Захотелось ласки. Доброй материнской. С такой силой, что вот кажется если не дождётся сейчас — умрёт! К горлу поднялась тоска, стала душить. В подтверждение собственного существования начал вырывать изнутри звуки, скрёб по душе. Хотел что-то сказать громко и отчетливо. Чтобы услышать самому. Почувствовать собственный голос, что он еще крепок и может звучать в этой вращающейся и качающейся кутерьме. Убедиться, что это не бормотание, а осмысленная речь. Что еще вменяем. И в осознании сказанного ощутить жалость к себе. Дать понять это другим, всем вокруг, как ему плохо. Увидеть их реакцию: сострадание и заботу. Разглядеть беспокойство и страх в глазах. И как бы само выдохнулось:
— Ну все, сейчас умру.
Глаза Лили расширились. Но тут же ехидно сощурились — не поверила.
— Неужто так плохо? — ласково спросила она.
— Ой, умру… что делать будешь?
— Что-нибудь дать? — снова озаботилась Лили. — Может тазик?
Михаил отвернулся и застонал:
— Оо-ох… — и затем стал делать это на каждом выдохе, смыкая рот. Старался загнать выталкиваемый поток воздуха как можно выше к пазухам, выпуская через нос. Под конец вытягивая звучание до подскуливания. И удивляясь — как жалобно звучит. Словно щенок призывает.
Лили присела на край постели. Гладила по голове:
— Может, вызвать скорую? Промоют желудок, капельницу поставят и будешь как огурчик.
Михаил отрицательно качал головой. Для выразительности мычал, переходя на стоны. На издыхании шептал:
— Какие врачи, милая? Какая скорая? Пять минут, пять минут осталось. Я умираю… — показывал пятерню с растопыренными пальцами.
Лили снова ушла на кухню. Её поведение совсем не укладывалось в рамки ожидаемого. Могла бы начать целовать, заплакать, признаться в любви, пожалеть. Настойчиво теребить, требуя разрешения на вызов врача.
Для выразительности Михаил закрыл глаза и стал кряхтеть, поворачивался с одного бока на другой — словно места себе не находит от разрывающих организм мучений. Вытягивал или поджимал ноги, резко взбрыкивал, откидывая одеяло. То накрывался с головой и глухо выл под ним. Успел заметить, как Лили выглянула с кухни и снова пропала. А он всё думал — что же она чувствует, продолжая суетиться на кухне. Понимал, что она не может не слышать его стенаний. Но не появляется. Почему? Ведь он был почти искренен!
Переполненный стараниями, терзаемый вопросами, он незаметно уснул.
Проснулся от невозможности повернуться на правый бок. Левая рука словно прилипла к матрасу. Открыл глаза и тут же услышал над собой голос:
— Тише, Миша, тише! Катетер вырвешь!
Увидел улыбающегося Сивакова. Вокруг суетились врачи. Женщина и двое мужчин. Один из которых и держал руку. От неё вверх тянулась прозрачная трубочка. Крепилась к полиэтиленовому мешочку в руках улыбающейся Лили.
— Вы чего делаете? — Михаил был крайне удивлён и возмущен.
— Жив, курилка? — засмеялся Николай. — Я уж думал, и вправду концы отдаёшь, когда Лили позвонила.
— Я позвонила Николаю, — оправдывалась Лили, — увидела, как ты потерял сознание, и очень испугалась.
Глаза её блестели. То ли от ушедших слез переживания, то от задорных издевательских смешинок.
Спорить Михаил не стал. Чувствовал себя бодрячком. Словно только что вернулся из отпуска с Чёрного моря.
Как только врачи ушли, уехал Николай. Затем стала собираться Лили.
— А ты куда? — Михаил сел на постели.
— Мне тоже пора — уже десять. Дома заждались. Где ты был всю прошлую ночь, я не могла до тебя дозвониться!
— Да, так… задание… просили по работе.
— Ты во сне что-то говорил о притоне, о девках с гор. Чушь какая-то! Не надо больше так пить, — она улыбнулась хитро с лукавинкой.



Глава 15. Жизнь на пароходе

Английский Ганса был такой же корявый, как и Михаила. Говорили на равных: не торопясь, поднимая глаза к небу, припоминая, жестикулировали. Старались произносить слова правильно, предварительно обдумывая предложение. Поэтому общаться им было легко. Если случались какие-то загвоздки — подключалась Диана.
Кроме них на судне был ещё индеец-механик. Маленького роста, лет сорока, с круглым мясистым лицом и красной бейсболкой на голове с надписью «Chicago». Надетой козырьком к спине. Ганс звал его Меркель. То ли от уважения к действующему канцлеру, то ли от её любви к Америке.
Через несколько минут капитан заглянул в каюту. Принёс футболку с названием судна. Сказал надеть. Но увидев, как она стала разъезжаться на Михаиле, трещать по швам, махнул рукой. Поинтересовался, как устроились. Получив удовлетворительный ответ, сообщил, что они отплывают на базу, где возьмут необходимые продукты и топливо. Потом за гостями. Рейс десять суток. В верховья Амазонки. После — неделя отдыха, и снова в путь, но уже по Риу Негро. Дальше будет видно. Пока есть заказы, надо работать!
Переодеваться Михаилу было не во что, и он вышел за капитаном как был — в коротких штанах и футболке. Заработал двигатель. Ганс показал на трос. Пришлось отдавать швартовы. Меркель сидел на лестнице и улыбался, потирал руки. Было ясно, что раньше это было его обязанностью.
Корабль развернулся и, слегка покачиваясь, двинулся к середине реки. База находилась ниже по течению. Диана вышла на палубу к Михаилу:
— Посмотри, это называется «свадьба рек»!
За бортом водная поверхность делилась вдоль на две части: чёрную и белую. Текли не смешиваясь, как два потока. Четкая граница плавно извивалась то в одну, то в другую сторону. Закручивала меандры и снова расправлялась тянулась вниз.
— Похоже на мостовую Копакабаны в Рио-де-Жанейро, — улыбнулся Михаил. — Инь и Янь!
— Да, здесь очень много загадочного, — согласилась Диана, я сама первое время пугалась. Потом привыкла. Пойдем в каюту!
Они зашли к себе и сели на постель.
Михаил склонился вперед, поставив локти на колени, сцепив руки в замок — ровно сидеть мешала верхняя полка. Подумал, что очень много символичного в этой стране. Всё как-то связано между собой. Словно наступающая цивилизация еще не сумела разрушить всеобщую гармонию, великую всеобъемлющую связь этого дивного края.
— Амазонка течет из Анд, несёт с собой белый ил, — поясняла Диана, — а Риу Негро из заболоченных мангровых зарослей. Полна тонинов разлагающихся растений. Ближе к Атлантическому океану они перемешиваются. Индейцы назвали эффект «свадьбой рек», имея в виду, что судьбы мужчины и женщины после встречи переплетаются постепенно и только потом превращаются в семью. Принимают один цвет.
Она обхватила Михаила за предплечье, прижалась к плечу.
«Да… в семью… — думал Михаил. — Всё здесь просто. Переплелись, спутались и на тебе — свадьба. Все рядом. А когда ты за тысячи километров? Вполне мог жениться на Лили, усыновить её ребёнка, жить припеваючи. Не сложилось. Почему? Или сам не сложил? Отчего в сорок пять — ни жены, ни детей. А теперь и ни дома. Только нижняя койка в каюте непонятно как и куда плывущего корыта, рядом землячка с поломанной судьбой. А впереди — неизвестность. Прозевал — получи. Прошёл мимо своей любви. Всё время хотел начать с чистого листа, чтобы девушка неиспорченная была, молодая… чтобы дом был полон, машина, дача…»
Диана приняла раздумья Михаила на свой счет. Погладила его по голове.
— Ты не обижаешься, что я тебя сюда затащила? Ведь вдвоём лучше, правда? Ты не жалеешь?
— Ну, что ты, — пробубнил Михаил, — что бы я без тебя делал.
Внезапно вспомнил свои беспомощность и страх, когда Лили сообщила об обыске, как убегал от бандитов, вскакивал в автобус с иностранцами. Думал — хана! По телу пробежала дрожь. Ощутил огромную благодарность к Диане. Будто заново пережил её откровения о войне, погибшей сестрёнке. В глазах защипало. Он притянул девушку к себе и крепко поцеловал. Удерживал губы своими, проникая языком внутрь, касался нёба и зубов пока не прошла резь в глазах. Подумал, что характер у него сволочной: как только наладилось с кем-то — так вспоминает про Лили. А стоит расстаться с Дианой — будет с нежностью думать о ней. Мазохизм какой-то…
Раздался знакомый длинный сигнал парохода. Кого-то приветствовали. Стук в дверь. Михаил открыл. Это был Ганс. Сказал, что нужно идти работать: швартоваться и грузить продукты. Корабль подошел к пирсу.
Когда Михаил взвалил на себя мешок сахара, немец одобрительно похлопал его по спине. Меркель тоже участвовал в погрузке, но брал, что полегче. Все время улыбался.
Через час судно направилось за туристами.
Это была группа из десяти американцев. Пять пар. Двое пожилых мужчин в инвалидных колясках. Трое помоложе. Женщины соответствовали их возрасту. Экскурсия — в экзотические места Амазонии. Корабль направился вверх по течению белой реки.
Михаил с Дианой вставали с рассветом. Готовили завтрак, потом обед, к вечеру ужин. Вместе с капитаном и механиком ели после гостей. На ночь корабль утыкался носом в какую-нибудь старую заброшенную пристань или берег. В темноте плыть было небезопасно. Река несла много топляка и вырванных с корнем деревьев. Михаил обвязывал канатом дерево покрепче и все шли спать. Иногда механику требовалась помощь, и Михаил спускался в машинное отделение. Меркель знал свое дело. Объяснялись жестами.
Шли двое суток.
Американцы хлопот не доставляли. Те, что в колясках, постоянно сидели на корме рабочей палубы с фотоаппаратами. К ним периодически подходили женщины. Ухаживали. Приносили напитки, сигары, выполняли другие просьбы. То ли жёны, то ли сиделки — было не понять. Те, что помоложе, — на верхней палубе за длинным столом пили виски, громко болтали. Играли в карты. Кидали кости. Спорили. Иногда очень громко, что казалось — подерутся. Быстро подходили женщины, успокаивали. Потом возвращались на открытые шезлонги, продолжать загорать.
Когда закончилось виски — позвали капитана, и тот поставил за барную стойку Меркеля. Стали пить местную кашасу. В перерывах читали газеты, куда-то звонили, похоже — делали ставки. Глядели по сторонам на береговые постройки индейцев, проплывающие мимо лодки. Приветственно махали руками, улыбались ответным жестам.
Долблёнки индейцев были узкие и длинные. Рулевой сидел на корме. Мощные моторы приподнимали нос лодки высоко из воды, так, что сидящий спереди индеец, свесив ноги, выглядел гальюнной фигурой. С удивительной лёгкостью держал равновесие.
Места довольно однообразные: огромная река с беловатой глинистой водой, периодические отмели, сплошная стена джунглей по берегам и островам. Периодически встречались пароходики с дизельными двигателями, аналогичные «Клипперу». Чаще — просто лодки с надстройками и крышами из брезента. Звучали длинные приветственные гудки. Михаил вспоминал свой автомобиль. Изредка по берегам располагались поселки из нескольких хижин. Плавучие или на сваях вдоль высокого берега. Рядом кокосовые пальмы, на воде покачивались лодки с мотором и долблёнки. На холме бродили то ли большие белые козлы, то ли маленькие быки — не понять. Куры похожи на российских, собаки — тоже. Но лая не слышно.
Палило солнце, было жарко. Лёгкий ветерок от неторопливого движения парохода мягко обдувал открытые части тела. Делал прогулку приятной. Изредка начинало темнеть. Становилось душно. Горячий ветер поднимал на реке небольшую волну. Набегали низкие кучевые облака, начинался дождь. Михаил и Меркель опускали боковой брезент с наветренной стороны, и отдыхающие продолжали сидеть, не боясь промокнуть. Вскоре проглядывало солнце, быстро высушивало тент. Словно дождя и не было. Штору поднимали.
Капитан ставил помощника за штурвал, а сам сидел со всеми, обращал внимание туристов то на притаившегося у берега крокодила, то на стаю крикливых попугаев. Объективы камер сразу устремлялись в ту сторону.
Неожиданно на косу в сотне метров от корабля вышел тапир. На палубе всеобщее возбуждение — теперь редкое животное даже в Амазонии. Активное обсуждение, щёлканье фотоаппаратов. В этот момент под навес залетела огромная ярко-синяя бабочка. Среагировать не успели. Упорхнула не запёчатлённой. Американцы огорчились.
После заката все пассажиры выходили на палубу. Слушали тарахтение двигателя, скрип крепежа, свист, бульканье… С берега звучали цикады, что-то ухало, вскрикивало, било по веткам. Вся ночная братия вылезала на воздух, чтобы исполнить для туристов арию Амазонки.
Капитан травил байки о том, что здесь водится обезьяна-вампир. Когда человек засыпает — она подкрадывается и сосет кровь. В воде живут черные тонкие рыбы, похожие на угрей, и когда местные жители занимаются любовью, те проникают через отверстия внутрь и там сжирают внутренности.
Иногда ночью появлялись комары. Народ, переполненный впечатлениями, спешил по каютам.
Свободного времени у Михаила было немного. Всегда находилась какая-то работа.
Придя к намеченной цели — небольшой лагуне, пароход пришвартовали к большому пирсу. Здесь было много аналогичных судёнышек. В больших домах на плаву разместились прилавки с местными поделками, фруктами, рыбой, чучелами земноводных.
Понадобилась помощь Михаила при спуске по трапу инвалидов. Всё обошлось хорошо, и Ганс был доволен.
Изредка Капитан заставлял Михаила дежурить ночью, тогда утром давал поспать. Иногда дежурил сам или ставил механика.
«Чем не курорт? — думал Михаил, обнимая ночью Диану. Чувствуя, как она отдается телом и душой. Ему казалось, что девушка нашла в нём кусочек своей далекой родины и теперь наслаждается общением, разговаривает с близкими, обнимает, целует. Только ему она могла рассказать, что накопилось в душе. Казалось, что она стала легче, словно выплеснула часть непосильной горечи, накопленной за войну, бегство и жизнь в эмиграции. Воинственность Дианы рассыпалась, обратившись в шелковистую, тихую грусть.
Михаил подумал, что человек, покинувший свою родину, приобретает повышенную чувствительность. У него нет опоры под ногами, и каждое дуновение кажется ему штормом. Но сам он не мог разделить радости подруги — его прошлое продолжало быть с ним здесь и сейчас. Оно напоминало о себе ежесекундно. Могло нагрянуть и оглушить в любой момент, снова всё перевернуть.
Так незаметно прошла рабочая декада. Получив расчёт, они неделю жили в той же гостинице Манауса. Гуляли по городу, развлекались.
Затем позвонил Ганс и сообщил время очередного рейса. Путь лежал по Риу Негро.
Пароход принимал новых гостей.
Было утро.
— Ну ты, мудрила, — прозвучало с пирса, — не угробь мой чемодан!..
Родная речь сразила Михаила. Он сидел на кухне с Дианой. Со страхом выглянул в окно.
На пирсе стоял мужчина лет сорока, ростом с Михаила. Белая рубашка в вертикальную черную полоску обтягивала его выпуклый живот. Большая голова, прикрытая соломенным сомбреро, круглая дородная физиономия с двойным подбородком и маленькими светлыми глазками. Всё это делало его похожим на плантатора. Через плечо на ремне висел кожаный коричневый портфель, а в правой руке точно игрушечная — маленькая гитара. Толстяк потрясал ею, словно только что отобрал у ребёнка и пытался скрыться, торопя впереди себя Меркеля. Тот едва шёл по шаткому трапу, горбатясь под тяжестью огромного чемодана.
Михаил подошел к борту. Наклонился и принял ношу, поставил на палубу. Меркель благодарно улыбнулся. Показал пальцем на пирс, что-то сказал по-португальски. Но и так было понятно. Ещё трое мужчин ожидали своей очереди.
Двое были такого же роста, как первый. Один походил на профессора: очки в тонкой черной оправе, на шее дорогая камера с длинным объективом. В дурацкой помятой морской фуражке с генеральским шитьём листьев на козырьке. Выглядел как Паганель из фильма «Дети капитана Гранта». Крутил страусиной головой, надувал щёки, непрестанно что-то фотографировал и сам же восторгался, обращаясь к соседу — молодому парню лет тридцати в оранжевой футболке известной американской фирмы. Тот в ответ кивал, соглашаясь, глядя в свой айфон и тыкая в него пальцем.
Последним был самый взрослый из них, ниже всех на голову. На вид лет пятьдесят, сутулый, лысоватый. Скошенный лоб, крючковатый нос, и проницательный внимательный взгляд делали его похожим на судебного исполнителя, ведущего розыск имущества. Он все время смотрел по сторонам, оглядывал багаж, делал замечания своим друзьям, беспокоился, чтобы ничего не забыли. Три больших чемодана и несколько сумок стояли рядом.
Михаил спустился вниз и, легко взяв два чемодана, приготовился идти за пожилым. Но все отошли, уступая дорогу.
— Ты смотри, какие индейцы здесь обслуживают, — усмехнулся «профессор», кивая на Михаила. — Может, это капитан?
— Скорее, гастарбайтер из Европы, — поддержал молодой.
— Или американец, скрывается от алиментов, — добавил пожилой. Хорошо, что он нас не понимает, а то бы бросил чемоданы в воду — было бы весело!
Все зашли на пароход и стали размещаться по каютам. Михаил вернулся за оставшимися вещами. «Судебный исполнитель» вышел на мостик и зорко следил, как чемодан и сумки переместились на пароход. Показал, в какую каюту что занести.
Михаил заглянул на кухню:
— На борту русские! — не понимая своей радости, шёпотом сообщил Диане. Сердце билось яростно, словно в момент приближения опасности.
Лицо Дианы зарделось. Вскочила, стала вытирать мокрые руки о полотенце, словно собираясь бежать обниматься. В этот момент раздался крик Капитана.
— Иди, тебя! — она подтолкнула Михаила к выходу.
Выйдя на палубу, он увидел на мостике Ганса, который показывал на группу вновь прибывших туристов, сгрудившихся на пирсе. Меркель выглянул из-за угла и тут же исчез.
Михаил спустился по трапу. Это были французы — три пожилые пары, скорее всего, пенсионеры. Багаж состоял из нескольких небольших чемоданчиков. Сумки хозяева несли сами.



Глава 16. Началось

Десятое ноября, День полиции, прошёл незаметно — собрались, выпили, закусили, поболтали. Сотрудники давно привыкли, что билеты на праздничные представления получают тыловые службы, инспекторские и штабные — те, кто распределяет. Отделам криминальной милиции главка практически не доставались. А районы и не мечтали. Так, что в концерном зале «Октябрьский», как правило, веселились сотрудники, которые о преступниках знали только из прессы. Уголовный розыск справлял свой праздник пятого октября и не очень желал лишний раз видеть кители с большими звездами, обрюзгшие физиономии снабженцев и проверяющих.
Через неделю после праздника Михаилу позвонил Сараев, просил подойти кое-что исправить в документах. Сообщил, что распечатали скрытую запись. Составили стенограмму разговоров. В протоколах оказались некоторые неточности. Необходимо описать присутствующих в притоне женщин, вспомнить их имена, уточнить потраченные суммы.
Михаил не обратил на это внимания. Дело было крупное, и всегда случались какие-то недочёты, помарки. Надо делать, чтобы ни один адвокат не придрался.
Встреча была радостной. Снова пили чай и коньяк.
— А как остальные ребята, не нужны? — спросил Михаил о коллегах-отставниках.
— Мы их попозже вызовем, — отозвался Игорь, — не горит. Время ещё есть. Пока рассекретим записи, пока всё оформим, утвердим… Думаю, направим в следствие через недельку.
Михаил с радостью подумал, что теперь это не его проблемы. Попытался представить себя на старом месте и ужаснулся. Так далеко теперь была служба. Какой теперь она казалась посторонней. Соблюдение сроков проверки заявлений, регистрация материалов, согласование и утверждение. Настоящая бюрократия с кучей подписей и при том — с удивительной безответственностью всех за порученное дело.
Когда тебя могут наказать за всё, что угодно. Например, объявить выговор за то, что ты задержал маньяка, убивавшего на протяжении нескольких лет. Поставив в укор, что очень долго его ловил. Или наградить за то, что ты сумел перекинуть глухие дела на следующий год и тем самым поднять статистику раскрываемости в этом. А что будет дальше — никого не интересовало.
Все живут ежедневно, ежемесячно, ежеквартально… В соответствии с отчётным периодом. Не заглядывая в будущее. Не думая о молодых кадрах, о преемственности. Если приятеля пригласили на повышение в Москву — значит, следом пойдешь и ты. Если он сел в тюрьму — готовься отвечать на вопросы следователя, есть шанс попасть туда же.
Через несколько дней в управление вызвали Полинова и Сивакова. Тоже что-то исправляли, переписывали. Вернулись с разным настроением. Сергей, как всегда нашел повод посмеяться. Его не интересовала озабоченность Николая. Тот всегда был хмур, когда трезв. А в спиртном себя ограничивал.
Оставшись наедине с Михаилом, Сиваков шепнул:
— Не нравится мне всё это! Какие-то странные переписки, уточнения. В прошлый раз я упомянул Агошкова и Кикотя — теперь их убрали. Якобы, чтобы раньше времени не дразнить быка красной тряпкой. Так и раньше делали. Вроде ничего лишнего, похоже на перестраховку. Но у меня нехорошее предчувствие.
Михаил пожимал плечами:
— Не бери в голову. Сараев разберется. Он руководитель опытный. Ты же знаешь! Я напротив него несколько лет в кабинете сидел.
— Ты там сидел, а я в другом месте! У меня чуйка получше твоей работает! Камера — это тебе не кабинет! Сам же знаешь — как начинают показания корректировать, так одно из двух: для возбуждения или прекращения. А как решат материал в архив списать? Что делать? Думаешь, братва не узнает, что нас засылали? В протоколах и адреса, и фамилии. Чего лучше, как избавиться от основных свидетелей? Прокурор прикроет, а?
— Типун тебе на язык. С чего это такое дело будут губить? Все доказательства собраны. Сараев орден получит за раскрытие.
— Ох не знаю, — Сиваков осторожно поглядывал на Николая, — как бы нам посмертно орден не вручили.
— Ладно, не грузись, — Михаил и сам уже стал волноваться, но не показывал, — пойдем кофейку выпьем с коньяком. Завтра много работы. Машины с продуктами приходят, надо по базам раскидывать. Что-то наши логисты перестали справляться. То ли ленятся, то ли большие объемы стали. Надо будет встретиться обсудить.
На следующий день они занялись своей основной работой, и так трудились целую неделю, не покладая рук. Кое-кого в фирме уволили, поставили новых начальников отделов. Решили чаще анализировать результаты.
Через неделю снова позвонил Сараев. Долго извинялся по телефону. Сказал, что следствие вернуло материалы на доработку, и надо кое-что уточнить. Поехали все вместе. Разошлись по кабинетам и стали вносить правку, уточнения. Снова расписываться задним числом. Сараев снова накрывал журнальный столик, наливал гостям, посылал сотрудников за закуской, оправдывался:
— Господа пенсионеры, в последний раз! Больше не потревожим. Опера молодые, неопытные. Сами такими были. Знаете!
— Да нам-то что? — смеялся Полинов. — Я хоть каждый день буду к тебе приходить исправлять! Ты только наливай, да закуску ставь. Это ж какая экономия к пенсионному бюджету! Водка-то дорожает.
На Сивакове не было лица. Он молча исправлял, что подсказывали и становился всё бледнее.
— Ты что как спирохета? — улыбался ему Сараев. — Или открылись старые раны? На просушке?
— Да, что-то неважно себя чувствую, простудился наверно, — Николай отодвигал стакан с водкой. С умыслом глядя в глаза Михаилу.
Тот старался казаться весёлым, но удавалось с трудом. Хотелось думать, что Сараев не изменился с тех пор, когда они вместе отстаивали интересы отдела. Защищали своих сотрудников, выводили из-под удара внедрённых агентов, жертвовали карьерой ради друзей.



Глава 17. Путешествие по Риу Негро

Весь день Диана не выходила с кухни — готовила. Периодически просила Михаила то поднести воды, то выбросить за борт отходы и ополоснуть ведро. Повесить бананы на стойку у обеденного стола, положить в вазу фрукты. Поговорить времени не было. Приготовив ужин и поев, пошли спать. Так прошли двое суток перехода. За это время Михаил успел разобраться, что «плантатора» друзья зовут Вадим, «профессора» — Кузьмин. Молодой парень — Виталик, а «пристава» кличут Борисычем.
Уже вторую ночь с палубы раздавалось бряцанье гитары. Русские пели, как будто все по очереди. Подпевали тоже. Было видно, что компания спаянная и споенная. Корабль шел без остановок. Этот приток Амазонки, окруженный мангровыми зарослями, тек размеренно и неторопливо.
Через некоторое время в дверь тихонько постучал Меркель. Ганс поставил его за барную стойку удовлетворять гостей, и теперь он просил помочь поднять из трюма очередной ящик с бутылками кашасы. Михаил оделся и вышел. Стояла ночь. Корабль шел по лунной дорожке, разрезая ее на две половинки, подминая под себя, поедая. Позади — темень, только тусклый свет кормовых огней. Чуть качало. Корабль казался повисшим в темноте.
Возвращаясь, Михаил оглянулся на освещённый стол, куда Меркель понёс очередную бутылку. Решил постоять в темноте, почувствовать русское застолье. Соскучился.
Все четверо гостей сидели с голыми торсами. Играл на гитаре и пел «плантатор» Вадим. На шее блестела золотая цепь. В свете бортовых огней его гладко выбритая физиономия казалась тоже золотой. Отражала благодушие и удовлетворение. Гитара еле видна — утопала в жирных телесах. Только кончик черного грифа периодически старался вынырнуть на поверхность, но толстая белая ладонь тут же душила его сжимая у самых колков. Перехватывала то ближе, то дальше, словно искала место поудобней.


… А на суде я взял всё на себя,
Откуда ж знать им, как всё это было,
Я в хате был, но не было меня,
Когда мента Натаха замочила…


— Эта песня не про нас! — заявил Борисыч заплетающимся голосом.
— Тогда наливай! — Кузьмин сидел рядом. На носу блестели очки. На шее — тоже цепь, раза в два толще, чем у «плантатора». Но из чернёного серебра. На ней — огромный крест, как у попа. Теперь он больше походил на служителя культа. В руках держал камеру, неуверенно крутил ею во все стороны, периодически направлял на свою пьяную небритую припухшую физиономию. Что-то бубнил в объектив.
Стаканы были налиты, и все чокнулись. Закусывали, выжимая в рот кусочки лайма. Виталик и Борисыч сидели как школьники, понурив головы, положив локти на стол. Покачивались в такт музыке, пытались подпевать, но, видимо, слов не знали и удовлетворялись невразумительным мычанием. Периодически кто-то из них разливал спиртное, вскидывал стаканы, заставляя всех чокаться, произносить короткие тосты. Типа: «чтоб всегда», «за нас с вами и хрен с ними», «за Россию»… Отпивали и снова качались под нестройное звучание гитары.
«Ну вот, словно у себя на родине, — подумал Михаил, — сюда пожаловала родная сторона. Если Магомет не идёт к горе… С виду приличные люди, интеллигентные, а поют про тюрьму. «Плантатор» на сиженого не походит — больно уж упитанный, обласканный. Прикалывается. Похоже, что поют для меня. Провидение какое-то. Познакомить меня с тюремным шансоном — намёк, пригодится на будущее».
Незаметно пошел в каюту. Чтобы не разбудили Диану, закрыл окно.
Не спалось, слегка укачивало. Что-то снова тянуло на палубу, и он вышел подышать прохладным ночным воздухом.
Песни прекратились. Видать, руки устали первыми. Из-за стола звучали стихи. Похоже, это был «профессор»:


— …На улице мальчик сопливый,
Воздух поджарен и сух,
Мальчик такой счастливый,
И ковыряет в носу.
Ковыряй, ковыряй, мой милый,
Суй туда палец весь,
Только вот с эфтой силой,
В душу свою не лезь…


— Ну, что ты всё старьё читаешь? — перебил его пристав. — Есенинские сопли. Лучше из современного, вот послушай:


— Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
Не по прошлому ностальгию,
ностальгию по настоящему…


Читать дальше не дали. Кто-то невнятно произнес тост. Раздался звон посуды. Затем троекратное «ура!»
Михаил вернулся в каюту. Подумал, как удивительным образом в русском человеке сочетается пьянство и возвышенное. Стоит накачаться спиртным, и его тянет к искусству. Словно внутри, где-то глубоко, обязательно живет поэт, певец или композитор. Наверно горькая, шаткая, неуёмная история страны рождает в душах скрытую гармонию, помогающую выживать, думать о будущем, надеяться. Выстраивает внутреннюю защиту от наружной пошлости, лжи и мракобесия.
Опять вспомнил Питер: ностальгия по настоящему, ностальгия…
Немного подержал дверь открытой, чтобы каюта успела наполниться ночной прохладой, и, закрыв, лёг спать.
Диана приподняла голову:
— Меркель за стойкой?
— Ну, да. Боюсь, ему придется до утра стоять. Пока гости не упадут, — усмехнулся.
— Ляг поспи. Заходил Ганс. Сказал, что завтра подъем в четыре. Начнутся экскурсии. Надо будет завтрак готовить. Собираются куда-то плыть.
Шептались, словно боясь обратить на себя внимание русскоязычных гостей.
В четыре утра Ганс постучал в окно каюты. Диана поднялась, спустилась с койки. Стала одеваться. Наклонилась к Михаилу, поцеловала:
— Можешь поспать ещё полчасика. Справлюсь без тебя.
Через полчаса Ганс пришёл и за Михаилом. Кое-как объяснил, что Меркель всю ночь обслуживал русских и теперь отсыпается. Надо идти вместо него помогать.
Было ещё темно. Михаил вышел на палубу. На ходу налил себе чаю и выпил, прикусывая сухарем. Корабль стоял, упершись носом в берег. Канатом привязан за толстое бревно, торчащее из воды. Рядом с ним какое-то подобие пирса. Небольшой настил, сколоченный из досок, шириной в метр, тянулся к заброшенному покосившемуся сараю, едва держащемуся на плаву прямо у берега. Параллельно провисала толстая веревка, когда-то служившая для поддержания равновесия.
Только начинало светать. И в той стороне, где поднималось солнце, сквозь ветви деревьев угадывались очертания геометрических фигур, не свойственных фантазиям природы. Скорее всего, это были крыши небольших построек. Стояла тишь. Только редкие всплески о борт корабля и приглушенные сонные голоса пассажиров, выходящих к завтраку. Это были французы. Они пили чай, ели бутерброды, приготовленные Дианой.
Ганс возился в лодке. Подтянул её ближе. Переложил внутрь пластиковое ведерко, брезентовый мешок и связку хвороста. Показал Михаилу, чтобы поддерживал сходящих пассажиров, выдавал поролоновые сидушки, чтобы не простудили задницы, сидя на деревянных скамейках.
Когда французы уже сидели в лодке, к трапу вышел Виталик. Он был одет в оранжевый специальный непромокаемый костюм, какой используют рыбаки. На голове шляпа с опускающейся москитной сеткой. На руках перчатки с прорезями для пальцев. На плече — спиннинг. За ним появились остальные русские. Всех слегка покачивало. Физиономии помяты. Взгляды ошалевшие, словно не понимали, куда попали. Одеты аналогично. В специальную прорезиненную форму различных маскировочных расцветок. На ногах — зелёные сапоги от костюмов химической защиты с завязками на коленях. Бантики тесёмок, как на средневековых панталонах.
В своих плотных куртках выглядели неуклюжими инопланетянами в скафандрах.
— Что это нас в такой час подняли? — едва приподнимая веки и оглядываясь, спросил Борисыч. — Расстреливать ведут? За пьянство на корабле?
— Проще скормить пираньям! — хмыкнул Вадим. Посмотрел на молодого. Обратился к «профессору»: — Кузьмин, ты удочки взял?
— Не-а. Я спрашивал у Ганса, будет фиш? Он говорил — нет!
— А почему Виталик со спиннингом?
— Откуда я знаю? Молодые — они всегда готовы! — на шее «профессора» висела камера. — Может, везут на плантацию работать?
— Судя по французам, едем на дискотеку, — проявил догадливость Борисыч, свесившись с борта и едва не свалившись. Ухватился за леер.
Все посмотрели вниз на лодку. Неожиданно взгляды стали более осмысленны — отрезвила увиденная одежда французов. Те сидели в лёгких футболках, коротких штанах и шлёпанцах. Недовольно смотрели на русских, раздражённо переговаривались.
— Ни-чч-его не понял! — пробубнил Борисыч. — Ганс сказал, что мы идём в джунгли. Он ничего не перепутал?
— Похоже, все собрались на прогулку кормить комаров, — усмехнулся Виталик. Достал из кармана баллончик. Встряхнул, убедившись в наличии жидкости, положил обратно. — Я готов встретить малярийный гнус во всеоружии.
Ганс решил поторопить русских. Вылез из лодки и поднялся на палубу корабля. С удивлением стал осматривать костюмы. Пощупал ткань у одного, у другого. Одобрительно покачал головой. Вытянул губы. Показал кулак с выкинутым большим пальцем:
— Гу-уд! Вери гу-уд!
— Чего гуд-то? — удивился «плантатор» Вадим. Обернулся к «профессору»: — У него всё гуд! Кашаса гуд! Крокодилы гуд. Говорил же, надо было брать нашего переводчика. Всё было бы ясно. — Обернулся к Виталику: — Ты полиглот, спроси снова, куда едем?
Виталик затараторил по-английски.
Капитан только кивал головой, собирался с мыслями, радостно похлопывал русских по спине:
— Кашаса гуд! Крокодайл гуд!
— Ишь, заманивает, чёрт немецкий, улыбается, — проявил наблюдательность Борисыч.
— Я заказывал переводчика, — отозвался Кузьмин, — сказали, их в Бразилии очень мало. А в Амазонии так и вовсе… Наверно, всех покидали крокодилам за плохой перевод. Плохо учились.
— Крокодайл гуд! — снова повторил Ганс.
Борисыч показал Гансу на его короткие штаны и босоножки. Спросил:
— Гоу в джунгли?
— Я — я, — ответил тот.
— А комары? Москитас?
— Но москитас, — улыбнулся Ганс.
— Как «но москитас», — встрял Виталик, — я весь интернет перекопал. Там написано… А может, мы не на Амазонке? Куда нас этот фриц завёз?
Французы в лодке начали роптать. Стали посмеиваться, украдкой показывая на русских пальцем.
— Доверимся французам, господа, — предложил Вадим, — отдадим Москву, сохраним войско! Они уже смеются над нами. Видать, ночью мы их достали своими песнями. Пошли переодеваться. Повернувшись к Гансу, погрозил пальцем: — Ждите!
— Жидите, жидите, — повторил Ганс, улыбаясь, — шнель, шнель де руссо! Бистро!
Вадим сел на стул и, развязав тесемки, скинул сапоги. Ноги оказались обуты в кроссовки. Затем так же быстро снял куртку. Под ней — ослепительно белая футболка с зеленым ободком вдоль выреза шеи.
Остальные сделали то же самое.
Кузьмин сразу перестал походить на профессора или служителя культа. Под курткой у него оказалась черная футболка. Поперёк груди в виде триколора три словосочетания один под другим, сверху вниз: «водка белая», «небо синее», «морда красная». Стал походить на забористого патриота.
Виталик раздеваться не стал, только снял сапоги.
Под курткой Борисыча оказалась камуфляжная рубашка с погонами. На них красовались две большие звезды подполковника.
Михаил вздрогнул — за ним? Разведка?
Ганс ткнул в них пальцем:
— Милитри?
— Пеншино милитри! — уточнил Виталик.
Михаил успокоился. Ганс показал на себя:
— Пэншино мэёр.
— О! Раз майор — будешь меня слушаться! — скомандовал Борисыч. — Яйко, шнапс неси, шнеля-шнеля!
Все рассмеялись, кроме Ганса.
Начинало светать. Капитан торопил. Заставил всех надеть спасательные жилеты. Спросил Михаила, может ли тот управляться с мотором, и, получив положительный ответ, указал на корму. Сам отвязал веревку и оттолкнул нос лодки от корабля. Двинулись вверх по течению.
Французы занимали передние сидения ближе к носу лодки. Русские расположились сзади. Их слегка укачивало. Они переговаривались, лениво смотрели по сторонам. Тем не менее, по рукам ловко ходила большая бутылка и стакан. Сквозь работу двигателя изредка слышалось позвякивание. Затем кто-то из четверки закидывал голову назад, выливал спиртное, крякал. Ему подносили кусочек лайма.
— Господа, а ведь точно комаров нет! — с удивлением восклицал Виталик. Ему не терпелось испытать новое средство, которое он приобрёл в Питере по наущению туристической фирмы.
— Да какой комар на тебя сядет? — усмехнулся Кузьмин. — Ты только дыхни в их сторону — сразу попадают замертво!
— Виталик не успокаивался. Повернулся к Мигелю и что-то быстро спросил по-английски.
Тот не понял. Выдавать себя не хотел. Сделал вид, что не слышит.
— Похоже, этот здоровяк на корме не очень-то английский знает, — обратился Виталик к друзьям, — может, португалец?
— Может, и португалец, — усмехнулся пристав, — только морда у него рязанская, наша. Чем не Вадим?
Русские одновременно грохнули смехом.
Михаил сидел как каменный. Подумал, что надо придумать какую-нибудь принадлежность и придерживаться её. Португалец? Меркель может проколоть. Надо посоветоваться с Дианой.
Французы оглядывались, морщились, недовольно судачили. Ганс подозрительно посматривал через головы пассажиров на Мигеля.
Михаил сидел на корме, крепко держа румпель. У отца в деревне еще оставалась небольшая лодка. Да и мотор мог сохраниться. Бывало, они частенько бороздили озеро в поисках рыбы. Переплывали по речке в соседний водоём. Ставили сети, перемёт. В тех диких местах рыбнадзор появлялся редко. Как давно это было.
Глядя на закидывающиеся затылки своих земляков, понимая речь, он был бы тоже не прочь сейчас выпить с ними сотку кашасы. Поделиться воспоминаниями. Чокнуться за встречу, за дружбу. Помолчать за тех, кого уже нет…
На этом безмятежные мысли закончились. Кого с нами нет… Да, Николая уже нет. Задержись Михаил на день, может, и его бы не было. Всё-таки жить лучше. Пусть в Бразилии, даже на Амазонке. А что, собственно, здесь плохого? Можно даже представить, что он здесь в отпуске, с этими незнакомыми русскими.
Только вот шлейф воспоминаний никак не отрезается. Как убегал, прощался с Лили. Милая нежная… Вот бы ей позвонить, услышать голос. Пусть даже она за рулём и ругается. Пусть. Но нет. Это может её сгубить. Единственную ниточку, мою Лили… Эх, гульнуть бы сейчас с горя… или с радости…
Михаил подумал, что полиция Бразилии уже в курсе. Запрос из Питера по поводу убийства Николая и обнаружения наркотиков пришёл. По билетам смогли определить, что он вылетел в Манаус. Дальше — ноль. Официальный путь экстрадиции долог. Доказательства хиловаты. Питерские оперативники могут просто договориться с коллегами. Виза просрочена — значит, подлежит выдворению. Отловят, через границу аэропорта переведут, а тут наши с наручниками. Щёлк! Михаил знал, как это делается. Не раз и сам организовывал. Легко и весело. Смеялись удачной операции, награды получали. Но сейчас всё не так. Нынче — он жертва. Охота идёт на него. За него получат вознаграждение. Выпьют сотку за удачу.
Диана рассказывала, что за просроченную визу из Бразилии не выдворяют. Возьмут штраф долларов двести-триста, погрозят пальчиком и отпускают до следующего раза. Страна бедная — деньги государству важнее.
Пока Генеральная прокуратура России напишет официальный запрос, получит санкцию суда, пошлёт… Вся эта бюрократия была известна. В крайнем случае, по Амазонке можно будет перебраться в Перу или Чили. С ними, вроде и договор не заключен…
— Фозихт! Фозихт! — неожиданно закричал Ганс. Выставил руки, отталкивая слишком приблизившееся дерево, торчащее из воды. Его голубые глаза чуть не выскочили из орбит.
Михаил очнулся. Быстро скинул газ и повёл ручку, направив лодку в обход преграды. Решил — так нельзя. Можно и работу потерять. Надо быть внимательней.



Глава 18. Следствие

Выходя из кабинета, Михаил встретил Лили. Она шла по коридору, высокомерно глядя по сторонам, как всегда, была очаровательна. В красном деловом костюме, юбка до колена, туфли на шпильках. В глазах огоньки, улыбка сражала наповал:
— Что это ты зачастил на службу? — спросила она.
Михаил смутился. Как всегда, застеснялся, не зная, куда деть руки. Ничего лучшего не придумал, как протянуть их и обнять девушку:
— Привет, милая, я по тебе скучаю…
— Тих-тих-тих-тих… — скороговоркой произнесла она, оглядываясь. — Я на службе, милый. Показала папку в руках. Отстранилась. Так чего здесь?
— К Сараеву ходим документы исправлять, путаются что-то.
— Так ты ж не работаешь.
— Да, было одно мероприятие…
— А-а… — протянула Лили. Хитро улыбнулась. — Ну ладно, пока! Созвонимся…
Так и расстались без любезностей — даже странно. В памяти — улыбка.
Через пару недель активизировался Следственный комитет. Стал вызывать пенсионеров по одному.
Михаил шел последним.
Следователем оказался разговорчивый парень лет тридцати пяти. Тщедушный, сутуловатый, в очках. Долго шутил о разработке. Завидовал Михаилу. Сказал, что всегда хотел быть опером, но не прошёл по здоровью. Сообщил, что по данному притону район прислал административные материалы. Так что с возбуждением уголовного дела проблем не будет. К тому же видеозаписи отличные. Препонов быть не должно. Возможно, что дело в скором времени, после допроса всех участников, он передаст в прокуратуру, поскольку задержаны сотрудники милиции, которые выполняли роль охраны. Затем стал заполнять протокол. Периодически что-то уточнял, переспрашивал.
Ничего подозрительного из допроса Михаил не вынес и при встрече с удовольствием сообщил об этом Николаю. Тот только хмыкнул.
После этого связь с полицией как-то ушла на задний план.
Михаил занимался своей непосредственной работой. Как обычно, после службы приезжала Лили. Иногда оставалась на ночь. В конце ноября он проводил её с сыном на отдых в Египет. Удивлялся — откуда деньги? Они летали на отдых не менее четырех раз в год.
Началась зима. Количество поставляемых овощей и фруктов из Белоруссии сократилось. Решили восполнять продуктами. Частые снегопады создавали пробки на трассах, машины ломались, постоянно требовался ремонт, подвозка запчастей. Хлопот было достаточно. В отпуск никто из отставников-бизнесменов не поехал.
Неожиданно позвонил Франчук:
— Привет, Михаил. Есть несколько вопросов, сможешь подъехать?
— Конечно, — несмотря на загруженность, отозвался он, — что-то случилось или как?
— Да все по тому же делу. Следак просил.
Михаил был в недоумении:
— Что, снова материал вернул? Он мне говорил, что кого-то задержали, значит, дело возбуждено.
— Да там всё в порядке, зайдёшь — расскажу. Только не на Суворовский.
— А куда?
— На Чехова, 15, спросишь.
— Там же 78 отдел полиции располагается. Тебя что — понизили?
— Давай — узнаешь!
Через полчаса Михаил был на месте. Спросил у дежурного. Показали наверх и налево. Там размещалась недавно образованное подразделение главка.
— Какие люди нас посетили! — ахнул Франчук с притворной любезностью, распахнул объятия. — Какими судьбами?
Обнялись.
— Вижу, ты на повышение пошел? — смекнул Михаил, хитро улыбнулся. — Небось, полковника получил?
Франчук заметно засуетился:
— Ну да, вот предложили должность — согласился. На звание отослали в Москву. Через пару месяцев придёт.
— Молодец! — Михаил подумал, что уж больно лихо его бывший подчинённый рванул по карьерной лестнице. С чего бы это? Но сделал серьёзный вид. — Чего звал?
На столе появилась водочка, нарезка сыра и колбасы.
— Давай перекусим, — предложил Франчук, — сейчас протоколы опера подправят и принесут подписать.
— Сколько же можно переписывать? — откровенно удивился Михаил. Уже раза четыре получается! Да и ты здесь при чем? Разработка же в отделе у Сараева.
— Я её забрал с собой. Материал уже в следствии, дело возбуждено — считай раскрыто. А лишний показатель ещё никому не мешал! Руководство согласилось. Да, понимаешь, следак состыковал по времени телефонные переговоры, и там получились накладки. Во сколько выехали, во сколько прибыли на место, когда всё закончилось. У него же теперь распечатки переговоров, а там время проставлено техниками, — голос бывшего подчиненного заметно дрожал. Вымученная улыбка нервно кривилась.
Михаил подумал, что вполне может быть. Чего волноваться? Пусть следователь беспокоится. Не передашь же в суд дело с такими ляпами — сразу завернут. На этом и успокоился. Выпили, закусили.
— Ребята тоже будут нужны? — спросил он.
— Я им позвоню, как будем готовы, — Франчук перестал волноваться. Улыбка выровнялась, голос затвердел.
На прощание пожали руки. Михаил вспомнил Сивакова. Подумал, что может быть тот прав. Надо быть настороже.



Глава 19. Джунгли

Виталик обернулся и что-то резко сказал по-английски. Потом переспросил.
Михаил снова не разобрал. Парень говорил очень бегло. Знакомыми звучали только некоторые слова. Риск выдать себя с потрохами. Покачал в ответ головой.
Через несколько минут Ганс жестом показал остановиться и заглушить мотор. Лодка уперлась носом в камыши. Кто-то из французов заговорил с капитаном по-немецки. Затем передал своим, и те начали вытаскивать из-под ног камеры и микрофоны, устанавливать на подставки.
Русские попытались что-то спросить, но Ганс громко зашипел, приложив палец к губам — призывая всех к тишине. В четверке снова по кругу осторожно пошла бутылка.
Ганс прислушивался. Различая звуки птиц, показывал в их сторону пальцем. Едва слышно объяснял французам. Те кивали. Настраивали свою аппаратуру. Ожидали новых звуков и новых пояснений.
— Орнитологи, — догадался Вадим, шепнул своим: — Наливай! За местных пичужек!
Ганс недовольно шикнул на него. Показал пальцем на торчащие в стороны микрофоны французов.
— Спо-ок! — в ответ капитану Вадим растопырил свою крупную убедительную ладонь. — Мы тоже здесь птицы залётные! Пусть пишут и нас!
Взял у Виталика стакан, отхлебнул содержимое. Затем пустил его по кругу.
Михаил видел, что Ганс злится. Но сделать ничего не может. Через некоторое время он приказал завести мотор и продолжить путь вверх, но очень медленно.
Лодка пошла против течения. Оно было не сильное.
Свободная поверхность воды то сужалась до трёх-пяти метров, так, что казалось не пройти. Ветки нависали над головами — приходилось уклоняться, поворот русла скрывался в зарослях. То неожиданно расширялась, образуя целое озеро с маленькими островками, поросшими бурьяном, становилось видно далеко вперед.
Вода была тёмно-фиолетовая, почти чёрная. Ни единой морщинки на поверхности. Прибрежная спадающая трава, кустарник и голубой небосвод с редкими перьями облаков отражались как в зеркале. Отчего казалось, что лодка зависла в воздушном пространстве между двух симметричных миров и медленно движется вперед. Уклоняется от летящих навстречу пучков зелени, стволов деревьев, с двойными кронами: вверху и внизу. Представлялось, что в этом поднебесье легко потерять равновесие, перевернуться. Хотелось схватиться обеими руками за борта, опуститься между скамейками, прижаться и ждать, когда днище коснётся твердой опоры.
Вдоль берега частенько попадались жилые домики на плаву. Иногда целые прибрежные деревни, соединённые между собой мостками. Индейцы готовили еду прямо под навесом. Тут же играли дети, стирали и сушили бельё. Местные привыкли к туристам и не обращали на них внимания. Занимались своими делами.
Чем выше поднималась лодка, тем более дикими казались места. Неожиданно вспархивали птицы. Пение уже не прерывалось. Начинали оглушать громкое чириканье и свист. Хлопая разноцветными крыльями, взметнулась стая пернатых. Раздалось громкое карканье.
— Что это здесь вороны разлетались? Кто это? — Борисыч крутил головой.
— Ара! — пояснил Ганс. Указал пальцем на летящую разноцветную стаю крупных попугаев.
— А это — крокодил отдыхает! — обрадовался Кузьмин, направил камеру слева по борту.
На чистой поверхности воды среди зеленых листьев торчали туповатые неровные кончики коряги на расстоянии метра друг от друга. Ощущалось нечто живое.
— Точно крокодил, только небольшой, — подтвердил Борисыч, крикнул Ганса, показал жестом Михаилу: — Давай поближе подгребём.
— Ганс посмотрел за борт, испуганно закричал по-немецки, затем перешёл на английский, замахал руками.
— Он говорит, что это только голова, остальное — под водой! — невозмутимо перевел Виталик.
Борисыч развел руки, определяя размер головы:
— Да, уж. Если это только башка, каково же остальное… лучше с ним не встречаться. Метра четыре-пять будет!
Михаил отвернул лодку в сторону, и путешествие продолжилось.
Спустя ещё полчаса, капитан указал на маленькую лагуну и сказал застопорить мотор. Выскочил первым, промочив ноги в прибрежной траве. Взял швартов и попытался вытянуть лодку подальше — не получилось. Позвал Михаила. Тот аккуратно прошёл по деревянному краю, спустился на землю и дёрнул только один раз. Судно выскочило на сушу почти наполовину. Капитан привязал его за ствол дерева. Стал помогать пассажирам сходить. Под русскими лодка закачалась. Жестом показал им сесть и вставать по одному. Переправа прошла без потерь.
— Мне тоже идти? — спросил Михаил. Ткнул себя в грудь.
Ганс подошел ближе. Встал на цыпочки, втянул воздух. Алкоголем не пахло. Улыбнулся. Довольный, махнул ладошкой, указал Михаилу замыкать.
Углубились в джунгли.
Капитан шел первым, прорубал дорогу острым мачете. За ним французы. Далее русские. Периодически он снимал с ветки ящерицу, богомола или другую живность. Показывал французам. Те восторгались, целились объективами. Тоже брали на руки.
Русским больше нравилось раскачиваться на лианах. Началось с Вадима. Более одного витка он на руках не продержался. Потом стали виснуть остальные. «Пристав» не рисковал. Он все больше смотрел по сторонам. Кузьмин дал ему свою камеру и показал, на что нажимать.
Удивляло отсутствие гнуса. За всю прогулку кто-то пару раз хлопнул себя по телу.
Борисыч шел, осторожно ступая. Постоянно оглядываясь. Выбрал момент и отломил палку от дерева, тыкал концом впереди себя.
— Ты чего, змей боишься? — спросил Вадим.
— А кто их любит? — огрызнулся тот, — говорят, здесь анаконды живут!
— Ха! Анаконды! — подхватил Кузьмин. — Да она тебя проглотит сразу.
— Нее! — усмехнулся Виталик. — Борисыч ей свою палку поперек горла успеет вставить, он же человек военный! Я вам инструкцию в интернете нашел, как вести себя при встрече с анакондой.
— Читай! Читай! — заинтересовались друзья.
Виталик приблизил айфон к глазам:
— В общем, здесь пишут, что бежать от неё бесполезно. Надо лечь на землю и прикинуться мёртвым. Она начнет тебя заглатывать, шевелиться нельзя. Как дойдет до колена — выхватывай нож и по кругу режь ей голову.
— А если она с головы заглотнёт? — недоумевал Вадим.
— Пишут, что, как правило, заглатывает с ног!
— Это кто пишет такую ерунду? — усмехнулся Борисыч.
— Туристическое агентство, — Виталик несколько раз чиркнул пальцем по экрану, — да и не одно. Как сговорились. Других советов нет.
— Враки! — подвел черту Вадим, — у меня с собой противоядие. Наливай! Дышите глубже — она почувствует за версту. Ну, в крайнем случае, сожрёт Ганса. Он свеженький впереди идёт. Или его помощника немого великана, что позади.
Михаил подумал, что инструкция может оказаться правдой. Но верить в это не хотелось.
Периодически Ганс делал надрезы на растениях. Предлагал попробовать появившийся сок или наоборот — грозил, что нельзя. Рубанув одно из деревьев, снял сок на палец. Сказал, что это каучук. Затем нашел несколько мохнатых шаров, похожих на кокосы, и вскрыл ножом. Дал попробовать содержимое — напоминало орех.
Русские начинали терять интерес. Спиртное у них закончилось. Ждали, когда повернут обратно. Виталик просил Ганса показать алкогольное дерево, листья коки или другое дурманящее растение. Тот хитро улыбался, грозил пальцем.
Скоро подошли к небольшому озеру, над которым навис деревянный мост. Огромные зелёные круги на тёмной прозрачной воде — гигантские лилии. Рядом плавают распустившиеся яркие бутоны. Вокруг всё стрекочет, булькает, цокает, щёлкает. Внимательно присмотревшись, можно было заметить на поверхности небольших кайманов. Лениво грелись на солнце. Некоторые лежали прямо на лилиях. Кровожадные монстры — скрыты в глубине.
Французы поднялись на мост первыми. Выстроились вдоль перил, склонились вниз, настраивая окуляры камер. Замерли. Неожиданно мост стал вибрировать и раскачиваться из стороны в сторону. Все ухватились за поручни, присели от страха, стали оглядываться.
На мост поднималась четвёрка русских богатырей. Они весело болтали. Тыкали пальцем вниз. Восхищались увиденным. Выбирали ракурс для съёмки. Колебания моста их не пугали. Казались задумкой экскурсовода. Сделав необходимые снимки, спустились на землю. Французы выдохнули.
Скоро все вернулись на берег, уселись в лодку и поплыли обратно. По дороге свернули к зарослям. Капитан открыл рюкзак. Там оказались снасти. Несколько мотков лески с крючком на конце. Развязал вязанку хвороста. Раздал каждому по одной палке. Показал, как привязывать. Получились короткие удочки. В пластиковом ведёрке — кусочки мяса. Первым одел приманку на крючок и забросил в воду. Ткнул пальцем вниз:
— Пиранья — гуд!
Его примеру последовали остальные.
Начались поклёвки. Крючки выдёргивались на поверхность, но уже пустые. Подводные монстры успевали сожрать наживку. Неожиданно Виталик поднял своё удилище. На леске болталась плоская рыбина с зубастой пастью. Дергалась, била хвостом, стала раскачиваться, ударилось о плечо плантатора. Тот завопил. Оттолкнул к французам. Те подняли истошный крик, кто-то вскочил. Звучащие вопли носили международный характер. Мужчины уклонялись, женщины визжали, шарахались в стороны. Закрываясь, отмахивались сидушками. Лодка начала раскачиваться. Пиранья продолжала болтаться в воздухе, грозя отцепиться и упасть на кого-нибудь зубастой оскаленной пастью. Никто не решался её снять. Паника нарастала, появился риск опрокинуться.
Капитан, решительно раздвинув французов, перескочил несколько скамеек. Протянул руку в перчатке и ухватил добычу. В другой руке оказались плоскогубцы. Пара движений — и вот рыбина уже трепыхалась в мешке. Все облегчённо вздохнули, поняли, кто снимает пираний. Стали перекидывать сидящих на крючках рыбин Гансу. Ему пришлось отложить свою удочку. Начался клёв. Теперь было уже не так страшно.
Обеденное время прошло, и надо было возвращаться на корабль, чтобы подкрепиться. Диана ждала. Она приготовила обед. Долгим поцелуем приветствовала Михаила, словно он уезжал на боевое задание. Показала, как чистить пиранью — соблюдать осторожность, не касаться острых, как бритва, зубов. А лучше — сразу голову долой.
Рыболовецкая удача разбудила у русских азарт. Вернувшись на корабль, они достали свои снасти и начали блеснить прямо с рабочей палубы, где можно было легко вытащить добычу. Выполнив свою работу, Михаил подошел к русским, сел рядом. Ждал, когда поймают.
Несколько раз что-то сходило. Неизвестное чудище под водой просто заглатывало приманку вместе с поводком и протащив метров десять по воде, с лёгкостью резало леску толщиной два миллиметра. Ни всплеска, ни сопротивления. Только волны расходились в стороны, когда пропадало натяжение.
— Ты видел? Видел? — кричал Борисыч. Оборачивался ко всем, держа в руке обрубок лески.
Михаил кивал молча. Остальные восхищались.
Могло показаться, что крючок уцепился за подводную лодку. Тогда бы хоть чувствовался рывок! Здесь же практически ничего: плавно тянуло в сторону и тут же — слабина… Металлический поводок длинной десять сантиметров оставался в пасти рыбины. На конце лески виднелись зазубрины. Если бы это случилось ночью, то граничило с суеверием. Но был день и светло. В сказочное чудище верить не хотелось.
Меркель и Ганс только качали головами. Пытались что-то объяснить, разводили руками, таращили глаза, изображая испуг. Но русским было непонятно.
— А ну её к черту! — сказал Кузьмин. — Вдруг клюнет такая, что её нельзя будет вытащить. Или, к примеру, электрический скат? Ты его тянешь, а он тебя током бьёт? Вольт на двести двадцать? Или змея. Обернётся вокруг лески и к тебе по удилищу… А? Каково?
После этих предположений на корме остался только отставной подполковник. Все удивлялись его упорству. Оправдывали тяготами прошедшей службы.
Через некоторое время он пришёл на кухню и бодро спросил:
— Ду ю спик инглыш?
Михаил положительно кивнул в ответ и стал ожидать дальнейшего, волнуясь, боясь не понять английский язык.
Пристав задумался, что-то прикидывая. Затем махнул рукой и стал делать жесты, приговаривая по-русски:
— Осталась требуха от рыбы или ненужное мясо? — затем немного по-английски: — Мит, понял? Мит ту фиш!
Михаил прикинул, что по жестам отставного подполковника он бы ничего не разобрал. А так… Кивнул. Протянул миску с рыбными потрохами.
«Пристав» обрадовался. Забрал наживку и пошел на корму. Солнце еще не думало заходить, и пекло продолжалось. Лёгкий ветерок, идущий с поверхности реки, делал жар незаметным.
Неожиданно послышались возгласы пристава — он вытащил из воды небольшого сома. Затем еще одного. Потом сбегал к Михаилу за ведром и стал складывать добычу в него. На шум вернулись его друзья и тоже принялись ловить. Маленьких рыб резали на наживку или просто кидали за борт.
Появился капитан. Увидев пойманную рыбу, испугался, замахал руками. Стал ругаться по-немецки. Никто не мог его понять. Разобрали только одно — плохая рыба… плохая рыба! Пришлось всё выбросить в реку.
— Придурок немец! — возмущался Борисыч. — Этих сомиков бы да на котлеты! Как их моя жена делает — вот это вещь!
Земляки хмуро поддакивали, но оспорить распоряжение капитана никто не решился. Сошлись на том, что надо выпить кашасы. Пошли за стол. Пристав направился в каюту переодеться. Рубашка оказалась липкой от слизи сомов, которых он прижимал к себе, освобождая крючок.
Михаил сидел на кухне с Дианой, когда в проеме двери появился Борисыч:
— Ай ныд, — начал он по-английски как и в прошлый раз, поднял взгляд к потолку, стал вспоминать. Произнес что-то невнятное и после выдал по-русски: — Короче, сметана мне нужна, бэд милк. Ну, плохое молоко. Испорченное. Простокваши-то у вас наверно нет.
Было заметно, что его лицо и руки ниже рукавов футболки сгорели на солнце. Диана вынула из холодильника открытую упаковку сметаны. Отлила в стакан и передала бедолаге.
Он тут же стал наносить её на лицо, окуная пальцы. Благодушно заулыбался. Направился к себе.
— Бедняга, — произнесла Диана, — представляю, как он начнёт облезать. Мама родная не узнает.
— Рыбалка — дело азартное, — Михаил вспомнил, как он обгорел на Бали и всю неделю пролежал с температурой. — Человек служивый, ему всё нипочём. Оклемается.
Диана улыбнулась:
— А ты? Слабенький бизнесмен? Тогда помогай мне. Положи им во фруктовницу лаймы. Только их и едят.
— Закусывают! — уточнил Михаил. Улыбнулся и обнял Диану. Ему вдруг стало так хорошо и уютно на маленькой грязной кухне с этой замечательной черноволосой девушкой. Как было бы замечательно забыть всё, что было. Не помнить, откуда он и почему здесь. Не ждать, что случится впереди. Ощутить себя человеком без прошлого и будущего. Только с ней. Только она и он. Прижал к себе. — Я по тебе соскучился!
В проеме двери виднелся сарайчик на плаву. Михаил кивнул в его сторону.
— Вот бы нам такой домик на реке. Я бы привел его в порядок. Ловил рыбу. Ты — по хозяйству. Смогли бы?
Диана не ответила, ласково посмотрела, легко шлёпнула его по заду.
Михаил выгнулся, сделал вид, что уворачивается. Затем взял несколько плодов и, ополоснув под водой, направился к столу.
В этот момент на палубу вышел «пристав». Сидевшие ахнули. Красное, как раскаленная сковородка, лицо было измазано чем-то белым. Боевая раскраска индейцев.
— Подполковник на войну собрался? — усмехнулся Кузьмин. — Что это у тебя за перманентный макияж?
Русские засмеялись. Французы недоумевали.
— Сгорел, зараза! — огорчённо произнёс Борисыч. — Надо было мази против ожогов брать, а не от комаров. Тут же громко возмутился, — Сезон дождей! Сезон дождей! Комары, гнус! Вернусь в Питер — турагенту по шее накостыляю. Пришлось выпросить у повара сметаны.
Сидевшие рассмеялись.
Михаил замер. Питер! Они из Питера! Может, даже знакомы. Лаймы выскочили у него из рук. Покатились по столу.
— Осторожно, Мигель. — Вадим поймал катившиеся фрукты. — А то без закуски нас оставишь, — Как ушица получается? К ужину будет?
В ответ у Михаила чуть не вырвалась русская речь. Вовремя спохватился.
Виталик уже стал переводить своего друга.
— Михаил растерялся — он не знал, как «уха» по-английски. Пожал плечами. Улыбнулся. — Гуд фиш!
— Посмотрим, что за гуд вы здесь из рыбы делаете, — усмехнулся Виталик, — снова что-то резво спросил по-английски. Затем переспросил. Уставился на Михаила. Тот сделал вид, что не расслышал и направился обратно на кухню.
— Точно глухой, или тупой? — обратился Виталик к друзьям. — По-английски не понимает?
— Я же говорил тебе, что он индеец, — усмехнулся плантатор.
— Скорее, португалец, — определил Кузьмин. И обратился к «приставу»: — На тебе лекарства!
Плеснул в стакан кашасы. Затем налил остальным. — Капитан сказал, как стемнеет — поплывем в джунгли смотреть змей и крокодилов. Будем здоровы!
— Хотелось бы быть! — подытожил Борисыч.
Чокнулись, выпили.
Принесли обед, и все принялись за еду.
После заката снова сидели в лодке. Капитан с прожектором и шестом на носу. Михаил за румпелем. На этот раз вели себя тише, даже русские. Словно боялись разбудить кровожадное чудовище. Яркий луч скользил по деревьям, выхватывал спящих птиц, небольших змей, ползущих по веткам. Задремавших обезьян. Теперь вода казалась густой тягучей смолой. Было страшно опустить руку — казалось, мгновенно приклеится и будет затянута в глубину. Обстановка была жутковата. Постоянно что-то нарушало тишину. Непонятные скрипы, всплески, гиканья, уханья. Кто-то скрёбся об борт лодки.
Словно щупальца или длинные когти диких зверей со всех сторон нависали ветки. Ужас наводила темнота. Все эти звуки, отсветы блики сливались в единый колдовской конгломерат воды и неба. Казалось, вот сейчас со стороны кто-то подкрадётся, вцепится и утащит. И никто не придёт на помощь в этом жутком пространстве. Вокруг всё оживёт, задвигается в безумном смертельном хороводе. Закружит лодку и начнёт выбрасывать из неё пассажиров, погружая в тягучую холодную воду. А там…
Частенько вдоль кромки воды светилась пара красных глаз.
— Крокодайл, — шептал капитан. Но все его слышали. Мотор был заглушён. Двигались, отталкиваясь шестом. Приближались к берегу. В свете прожектора кайман срывался с места и стремглав кидался в воду под шум брызг.
Туристы вздохнули с облегчением, когда взревел мотор и лодка направилась в обратную сторону.
Звать на ужин никого было не надо. Страх усилил аппетит.
Русские попросили рыбу с бульончиком — им сделали подобие ухи. Французы от рыбы отказались. Ели приготовленную пиццу и овощные салатики.
Огромное общее блюдо с жареными пираньями перекочевало на угол русских.
— Меркель, — ты нас разоришь такой вкуснятиной! — восхищался «пристав». — Неси бутылку кашасы.
Французы не пили спиртного. Наверно поэтому капитан, как правило, сидел на их половине стола. Правда, от рыбы он не отказался. Уплетал её наравне с русскими. Поглядывал на соседний стол.
Скоро французы ушли.
Свет притушили, но русские не думали расходиться. Продолжали пить. Подполковник с обожжённым лицом, измазанным сметаной, курил толстую сигару. С наслаждением дымил, поднимая лицо вверх. Его подкопчённая физиономия с красными воспалёнными веками, казалось, недавно заглядывала в ад.
Кузьмин принёс компьютер и стал что-то показывать остальным. Через некоторое время Вадим призывно махнул Гансу рукой. Пришлось идти. Ему освободили место и повернули экран. На мониторе была война. Вторая мировая. Бежала русская пехота. Гремели взрывы. В окопах сидели фашисты, отстреливались. Гестаповцы пинками поднимали их в атаку. Потом началась рукопашная.
Ганс смутился. Было страшно видеть это напоминание. Зачем русские показывают ему эту хронику? Столько лет прошло. Пьяные россияне могут легко устроить дебош. Надо позвать Мигеля. Он крикнул Меркелю, чтобы тот позвал друга Дианы. Сделал серьёзное лицо и сказал, что не стоит помнить об этой трагедии, которая принесла горе всем народам, участвующим в войне. По выражениям лиц увидел, что его никто не понял. Стал готовиться к худшему. Неожиданно в кадре появился капот современного мерседеса. Затем ряд других иномарок и улыбающиеся люди в штатском. Изображение приблизилось. Русские стали хихикать. Тыкали пальцами в экран. Там в офицерской форме стоял тот самый толстяк, что позвал Ганса к столу. А рядом и второй — тоже при погонах.
«Артисты? Они артисты?» — промелькнуло в голове. Заулыбался.
Русские стали хохотать:
— Реконстракшн! Реконстракшн!
Продолжали тыкать в экран, а затем показывать на себя.
Ганс понял. Пришло недоумение — зачем? Зачем они поднимают из памяти ту трагедию. Примеряют её на себя. Одевают кого-то в форму фашистов, ведут с ними бои. Подогревают свой авторитет победителя? Он продолжал улыбаться, но на душе стало горько и противно. Ему было не понять. Русские всегда казались для него странными.
Года два назад в августе их земляки, надев полосатые футболки и синие береты решили на спор сплавать к берегу, кишащему крокодилами. Еле удалось их удержать — пришлось подарить бутылку кашасы.
— Смотри-ка, как немец побледнел! — усмехнулся Борисыч, — решил, что мы его за прошлое будем дрючить? Испугался фриц. Может, его папаша скрылся здесь от Нюрнбергского процесса? Неплохо устроился на Амазонке… А пираньи — не хуже нашего леща!
Он продолжал с удовольствием обсасывать рыбные косточки. После прогулки успел переодеться и теперь сидел в белой футболке с рисунком очков на груди, словно они висели, цепляясь дужкой за ворот.
На майке Кузьмина во всю ширь красовался огромный цветной герб «серпасто-молоткастый» с надписью «СССР».
Виталик особого интереса к рыбе не проявлял, и война в компьютере его не заинтересовала. Ел вяло, переписывался с кем-то в айпаде.
Меркель заглянул на кухню, где обедали Михаил с Дианой, и сказал, что шеф зовет Мигеля.
— Сходи пожалуйста, заодно протри стол и принеси грязные тарелки, — попросила Диана, — что-то я неважно себя чувствую, голова кружится, подташнивает.
Михаил поднялся на верхнюю палубу. За столом пировали русские. С ними — Ганс. Сидел угрюмый. Изредка кивал, растягивал губы в стороны, делал вид, что улыбается. Профессор тыкал в экран пальцем, показывал немцу:
— Вот видишь, это я. Рядом медсёстры, тоже переодеты. А вот Вадим рядом с Полтавченко — губернатором Питера. Он тоже был. Здорово получилось, да? Как по-настоящему. Реал? Еc? Реал?
— Реал, — повторял Ганс. Взгляд его был грустен.
— Кашаса? — профессор делал вид, что собирается налить спиртное капитану.
— Но, но! — Ганс крутил головой, прикрыл стакан ладонью. Лицо стало строгим. Казалось, что даже припухлость его щёк напрягалась, сопротивляясь чему-то внутреннему.
— За победу! — настаивал профессор. — За победу надо выпить! За нашу победу!
— Но, но!
— Чего «но»? — Борисыч опрокинул стакан в рот, — тогда будем петь! Нашу полковую!
Взял с соседнего стула гитару, покрутил колки, настраивая. Зазвучали аккорды:


— А мы с тобой, брат, из пехоты,
А летом лучше, чем зимой…


Русские положили руки на плечи друг другу, подхватили неровными голосами:


— С войной покончили мы счёты,
С войной покончили мы …


Но получалось не очень, голоса фальшивили, языки заплетались. В тональность не попадали. Кузьмин попытался правой рукой обнять немца, но тот морщился, отстранялся. Борисыч в упор уставился на Ганса:
— Не можешь ты наши песни петь! И пить не можешь! Больной, видать. Вся Европа ваша больная. Живёте не по-человечески. Денег куча, а за каждую копейку удавитесь. На бабах экономите! Ходят у вас в тренировочных костюмах. А вы за нашими приезжаете, соблазняете дур деревенских. Красоту нашу увозите! Потом бросаете. Небось, и ты здесь скрываешься от алиментов? Почему никто тебе не звонит. Ни дети, ни внуки? Ни разу не видел, чтоб ты по телефону говорил! А? И помощник твой Мигель в молчанку играет. Может, вы все здесь шпионы? — видя, что Ганс не реагирует и отводит взгляд, Борисыч передал гитару Вадиму: — Сбацай для этих шпионов!
«Плантатор» ухватил гриф, выдал с хрипотцой:


— … Секи, начальник, я гулял на склоне дня,
Глазел на шлюх и мирно кушал пончик,
И вдруг хиляет этот фраер до меня,
Кричит: «А ну, козёл, займи-ка мне червончик…


Михаил собрал тарелки, стал сваливать остатки еды в грязную посуду. Ганс благодарно кивнул ему, радуясь присутствию такого большого помощника. Посмотрел на его огромные ладони, широкие плечи, толстую шею. Это успокаивало.
И тут зазвучала простенькая мелодия.
«Надо же, как у меня!» — подумал Михаил, сметая крошки.
Никто из гостей не пытался вытащить телефон, посмотреть. И тогда, с нарастающим ужасом, каким-то внутренним чутьем, Михаил осознал, что этот вызов адресован ему, что знакомая музыка прорывается из кармана его штанов. Звучит настырно и уже долго. Он вытащил айфон. На экране светился номер Лили.



Глава 20. Встреча с агентом

При встрече, Михаил всё рассказал своим друзьям. Полинову было смешно:
— Мне кажется, после последней чистки и переименования в «полицию» там остались одни идиоты! Рядовая разработка — и ту не могут правильно оформить. Сколько раз можно протоколы переписывать? Сразу нельзя было время состыковать?..
Сиваков многозначительно молчал. Потом предложил выпить. Все согласились. Поехали к Михаилу. Приготовили яичницу. Сварили пельмени. Водка стояла в холодильнике.
— Может, сказать ему? — спросил Сиваков, когда Полинов вышел курить на лестничную площадку.
— Не вижу смысла, — отозвался Михаил, — давай еще подождём. Скажет, что мы его подначиваем за старые связи.
Сидели допоздна. Потом разъехались по домам.
На следующий день Михаилу позвонил его бывший агент по кличке Гриф. Тот был завербован лет пятнадцать назад ещё двадцатилетним пацаном, когда ездил на крутом угнанном авто. Выяснилось, что кто-то из авторитетов забрал машину за долги и подарил Грифу на свадьбу. А хозяин взял да и написал заявление, сам уехал в Израиль. Пришлось навести страху на парня, заставить писать расписку о сотрудничестве, выложить всё, что знает касаемо криминала и связей. Постепенно помогал ему, пока тот не занял солидное место в преступной иерархии.
Соответственно, информацию получал значимую для раскрытия преступлений. Так сдружились. Но после службы не виделись. И вот на тебе!
Встретились в одном из центральных ресторанов. Прошли в маленький уютный зал. Оставшись одни — обнялись. Гриф не изменился. Был высок строен, с острым длинным носом, загибающимся вниз. Поэтому и получил свое прозвище. Сделал заказ. А потом, словно нехотя стал выжимать из себя:
— Знаю, что ты давно на пенсии. Но понимаешь, слышал разговор солидных людей о больших проблемах. Решают, как их закрыть. Гадают, к кому обратиться, чтобы не так дорого было. А я посмотрел — твой отдел работал. Дай думаю, спрошу у тебя — может, ты в курсе. Или кто остался там из знакомых.
Михаил улыбался. Рад был видеть своего приятеля. Но теперь они были в неравном положении. Гриф оставался преступным авторитетом с армией бойцов. А его подчинённых теперь не стало — только три товарища, как в фильме.
Интуитивно он почувствовал, что разговор пойдёт именно о той разработке, в которой принял участие. Понимал, что любым словом или мимикой может себя выдать. Кто он теперь для бандитов? Простой пенсионер. Брошенный, отработанный материал. Сколько братвы отправил он на тюремные нары. Правда, за дело. Но вдруг, кто-то недоволен. Решит отомстить?
Михаил сделал каменное лицо, показав, что весь во внимании.
— У них и прокурор есть бывший городской и большой начальник в ГУВД. Да привыкли экономить. Чем выше несёшь — тем больше плата. Сам понимаешь, деньги общаковские. Тоже учёт требуют. Что не так — хе-хе! Смотрящий, как счетная палата, укажет на нецелевое расходование…
— Да уж, — поддержал шутку Михаил. Улыбнулся.
— А нам с тобой много не надо, — продолжил Гриф, — по миллиону дадут легко. Ну и миллион твоим коллегам.
Михаил встрепенулся:
— Да я вообще-то уж пять лет не появляюсь в управлении, — подумал, что зря перегнул. Добавил: — так забегаю, иногда что по работе. Клиента проверить по учётам или должника найти. Но видя, что агент настроен серьёзно, проявил заинтересованность: — Так что за дело?
— Ну, если не знаешь… (Михаила передёрнуло) Пару месяцев назад одновременно накрыли сутенеров, заодно… как это называется, где ставки делают — букмекерскую контору и подпольное казино. И все это под одним большим человеком. Видишь, как угадали. А может, и специально…
Михаил почему-то подумал, что побледнел, но в это время вошел официант и стал выставлять на стол заказ. Наступила тишина. Только позвякивание посуды и шуршание одежды.
Надо было отвечать. Подумал, что Сиваков прав. И прокурор, и полицейский начальник у них есть. Вот так вляпались. Кто бы знал?
Как только официант ушел, Михаил схватил графин с водкой и стал разливать. Ему хотелось казаться таким же спокойным как раньше, когда они встречались на явочных местах и обменивались информацией. Но чувствовал, что нет того прежнего офицерского лоска. Нет чувства уверенного превосходства. Когда за спиной стоит громада правоохранительной системы, а в голове — множество кодексов, подзаконных актов и умение пользоваться всем этим.
Михаил поднял стопку:
— Со свиданьицем! — произнес неожиданно мягко и получилось как-то заискивающе примирительно. Точно это он теперь и есть агент на связи. Поёжился, стало противно.
— За встречу! — улыбнулся Гриф. Чокнулись, закусили, налили еще. И снова выпили. За здоровье.
Михаил почувствовал себя уверенней:
— Давай, я все разузнаю, а потом встретимся, и скажу, можно ли решить.
— Только не откладывай! Сам знаешь. Если мы не заработаем — заработает кто-то другой!
— О кей! — Михаил решил сменить тему разговора. — Как поживаешь? Как семья?
Гриф заулыбался. Было похоже, что он радовался встрече и общению со старым приятелем….
На следующий день пришлось снова ехать к Франчуку. Пить водку, болтать ни о чем. Как бы невзначай спросил, подтвердилась ли информация о причастности к преступной группе Агошкова и прокурорского.
Франчук рассмеялся в ответ и сообщил, что арестовали мелочёвку, несколько милиционеров-охранников и одного участкового майора в подпольном казино.
Это заставило Михаила насторожиться сильнее. Доверие к Франчуку пошло на убыль. Значит, не зря приехал. Может, Гриф уже пристроил за ним хвост и будет отслеживать все перемещения. Не с потолка же ответ давать. Телефон тоже может прослушиваться. И это надо учесть.
Ещё через день, при встрече с Грифом сообщил, что не может повлиять. Дело такое есть. Но всё засекречено, рассказывать не хотят, не то, что решать.
Было заметно, что Гриф огорчился:
— Ты уже, верно, не в теме? Списали тебя?
Михаил почувствовал, как становится беспомощным, решил соврать на всякий случай:
— Да нет! Все в порядке. Но сказали, что дело государственное. Там свидетелей даже под госзащиту взяли…
— Это тех, кто внедрялся в конторы? Говорят, что это сотрудники были.
Страх накрыл Михаила. Хотелось вжаться в стул, стать невидимым. В голове началась суматоха. Бандиты все знают. Абсолютно всё. Осталось только фамилии назвать:
— Похоже, что так…
Гриф, опустив голову, подозрительно смотрел на Михаила. Острый кончик носа едва шевелился, точно принюхиваясь, распознавая ложь. На прощание произнес:
— Ну если что узнаешь, или сможешь помочь — отзвонись!
— Хорошо, — облегчённо вздохнул Михаил.



Глава 21. Страшная новость

Он заворожённо смотрел на коротенькое такое далёкое и родное имя. Промелькнула мысль — не брать. Выкинуть телефон в реку… Забыть всё, что было. Ведь ему так хорошо с Дианой. Как говорил покойный Николай: самая лучшая новость — отсутствие любых новостей! Есть работа, жильё. Ведь когда-то мечтал уехать в тёплые края и там жить. Хотя бы холодное время года. Возвращаться на лето. Только на днях он почувствовал себя в безопасности в объятиях новой женщины, которая готова за него сражаться, которая укроет и спасёт. Кто сможет найти его на безбрежных просторах Амазонки.
Но это была Лили. Его Лили. Он сам оставил ей эту тайную для остальных тропинку. Только ей одной доверил. Глупая, милая, она до сих пор не разобралась, совершенно не понимает серьёзности ситуации. Возможно, решила поболтать. Сидит за рулём, и ругается на водителей других авто. А может, идёт по пешеходному переходу через Суворовский. Прямо к зданию ГУВД, грозит своим маленьким тонким пальчиком с красным длинным ноготком, покрытым ярко красным маникюром, словно запрещающим сигналом светофора.
И вот она снова стучалась в его новый мир. А может, теперь ей нужна помощь. Этой маленькой девочке, с которой он был близок, которую любил. Вспомнилось прощание. Помутневший взгляд. Силуэты пассажиров. Снова горячая ладошка по спине…
Не отводя взгляда от экрана, он развернулся и пошёл от стола.
— Мигель! Мигель! — позвал обеспокоенный Ганс, отодвигаясь — Кузьмин снова пытался его обнять. Одновременно целился в стакан капитана горлышком кашасы. Та никак не хотела попасть в цель. Уходила то левее, то правее. Стукалась о край. Прицел был сбит.
Михаил не слышал призывов шефа. Скрывшись за надстройкой, нажал зеленую кнопку, приложил телефон к уху.
— Алё! Алё! Ты слышишь меня? Почему ты не отвечаешь? Я уже хотела положить трубку! — звучал нетерпеливый возмущённый голос Лили.
— Да, — тихо сказал он, — привет, милая.
— Михаил… Мигель, всё очень плохо. Ты слышишь меня? Слышишь? Понимаешь, о чём я говорю?
Такого волнения в её голосе он никогда ранее не слышал. В душе всё оборвалось: его нашли, уже идут по следу, летят в Бразилию, звенят наручниками, готовят камеру…
— Я слушаю, — обречённо произнёс он. Ощутил в душе холод. Где уже не было места теплоте. Ни к Лили, ни к друзьям, ни к прошлому, ни к настоящему. Только лёд, заморозивший звуки. Глухая пауза. Учащённое дыхание Лили, словно пытается отогреть слова. Прорвалась, неожиданно выпалила:
— Они убили Полинова!
— Серёгу? — выплеснулось изнутри Михаила.
Он почему-то сразу представил, как Сергей отстреливается. Скрываясь за автомашиной, ведёт огонь из пистолета по наседающий мафии. Вот они обходят его с двух сторон, короткими перебежками, пригибаясь к земле. Падают под меткими выстрелами…
Срочную Полинов отслужил в Афганистане десантником, потом несколько раз был в Чечне. Трудился в оружейном отделе. Внедрялся в банды. Как-то выдернул чеку из гранаты и вложил её в руки авторитета, который не поверил в легенду. Заподозрил подставу. В тот же момент бандит поседел, но согласился продать партию импортного оружия.
Полинов был сумасшедшим фаталистом. И вот сейчас прямо на глазах он оседал, пробитый пулями — бандитов или своих коллег…
— Ты почему молчишь? Ты меня слышишь? Алё! Алё?
— Я слышу, — тихо ответил Михаил.
Подумал, что нужно расспросить, как это случилось. Но какая разница. Человека нет. Друга нет. Напарника. Что ещё нужно выяснять. Теперь он один. Просто один. Один совсем…
Глухое, непроницаемое чувство вины обрушилось, погребло под собой всё. Он виноват, что не предупредил. Просил Лили. Но, что об этом. Что теперь-то. Он больше не мог ни говорить, ни слушать, ни думать. Сердце защемило.
— Спасибо, Лили, прощай! — произнес кто-то его голосом. Палец нажал красную кнопку.
Михаил — Мигель стоял и смотрел по сторонам. Видел ли он что-то? Кругом была темнота, и он не понимал, куда направлен его взгляд — наружу или внутрь самого себя. Ничего не видно ни там, ни здесь. Тьма сливалась воедино, а он оставался в центре на призрачной точке опоры, которая вот-вот должна провалиться куда-то вниз. А может, просто раствориться в пустоте. Словно крупинка сахара в стакане чая. И как тогда определить, где верх, а где низ. Словно ничего не существует вовсе. Только застывший в пространстве сгусток одиночества. Неожиданно почувствовал, что лицо его стало мокрым. Капли потекли по щекам. Он стал вытирать, удивился слезам, но это был дождь. Теплый тропический, проливной. Михаил подумал, что даже не может заплакать — кто-то делает это за него….
Услышал песню, и уже застучал колёсами столыпинский вагон, сквозь решётку окна вбок побежали жилые кварталы, новостройки, деревни, поля…
Кузьмин пел без аккомпанемента глухим надрывным голосом:


…Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чёрной планетой,
По трапу сойдешь ты туда,
Обратно возврата уж нету…


Вадим пытался подобрать аккорды. Они звучали невпопад, наскакивали друг на друга или нудили, неприятно дребезжа, пока он думал, какой звук извлечь следующим.
Борисыч, словно преподаватель музыки, вытянул руку, по очереди грозил своим друзьям пальцем и пьяно поучал:
— Ты мелодии не знаешь, а ты слов! Не «чёрной» планетой, а «чудной»! И песня опять не про нас! На Колыме крокодилов нет, а здесь есть!
— Может, тогда лучше про крокодила Гену? — встрепенулся Виталик. — Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…
Вадим обрадовался. С новой силой брякнул по струнам. Эту мелодию он знал. За столом поддержали хором:
— А вода по асфальту рекой…
На этом песню прервали. Разом остановились, захохотали:
— Вот и дождь тут как тут! Дождь пошел! По Амазонке рекой…
Этот смех вывел Михаила из ступора. Вернул к реальности. Он направился к оставленной посуде, но трогать её не стал. Просто сдвинул на край. Сел. Увидел довольные улыбающиеся физиономии земляков. Веселящихся здесь у черта на куличиках. Куда он бежал, спасаясь, сломя голову. А эти просто отдыхают. Наслаждаются. Знают ли они ощущение безудержного безумного бегства. Жуткого страха, застилающего разум, слух и зрение. Когда бросаешь всё: свое привычное жильё, уклад, друзей, любимую женщину. И бежишь, бежишь…. Спасая жизнь. Погибают друзья, а ты ничем не можешь им помочь. И только по телефону тебе передают их последний вздох.
Когда готов принять любую помощь, уцепиться за хворостинку, чтобы не потонуть. И в то же время все знаешь. Знаешь, как тебя будут искать, что предпримут. О чём, как, и кому сообщат, что напишут и куда передадут. Каждый шаг преследователей закономерен. Каждое их действие знакомо! Потому что сам делал именно так, как учили! Сам! И от этого понимания начинаешь чувствовать, как вся громоздкая тяжеленная махина правосудия неотступно монотонно надвигается и давит. Давит! Словно каток, плющит в асфальт, пластая душу, сердце, мозг.
И он, отставной подполковник, готов пресмыкаться перед этим спившимся немцем, прикидываться иностранцем…
В голове закружилось продолжение песни о дне рождения. И почему прохожие не знают, почему он такой весёлый. И кто-то играет на гармошке, а эти на гитаре. А друга нет. Последнего, настоящего друга нет и больше не будет…
Им овладела злость. Захотелось ошарашить этих самодовольных пьяных земляков. Вылить на них хотя бы часть тех неприятностей, испражнений, в которых барахтался сам, что пережил. Увидеть их растерянные лица…
Он взял чистый стакан и пододвинул к бутылке. Угрюмо произнёс:
— У меня друга убили, — и погодя добавил, — только что…
— О! Русский… Как убили? — голос Вадима дрогнул… Ушла надрывная хрипотца. Он наклонился вперед, словно прислушиваясь. Остановил звучание гитары — накрыл струны ладонью. Прижал к грифу.
И в этой растерянности «плантатора», в изменившейся интонации, наполненной внезапным участием, Михаил ощутил то далёкое брошенное, забытое родство, оставленное вместе с родиной. То единение, что помогало выживать среди лжи, заполнившей в последнее время все каналы телевидения и колонки газет. Толкало вперёд напролом, заставляло верить, что все будет хорошо.
— Ты что, русский? — спохватился Кузьмин. Приподнялся. Рука стала твёрдой — кашаса лилась ровно.
Михаил кивнул:
— Из Питера… Не предупредил Серёгу. Сбежал, как трус…
— Ну ты даёшь, земляк, — усмехнулся Виталик, — столько молчал! Видать, непросто…
— Молчал, значит надо! — скомандовал Борисыч. — Дайте парню выпить.
Михаил взял стакан. Все встали, кроме немца.
Ганс недоуменно переводил взгляд с одного русского на другого. Ему были непонятны такие резкие перемены в настроении гостей. Протянул ладонь, накрыл стакан Михаила. Голос сорвался возмущением:
— Мигель! Мигель!
Вадим отстранил руку немца. На недоуменно-вопросительный взгляд покачал головой:
— Не надо, Ганс! — и обращаясь к друзьям: — За Серёгу! Пусть земля ему будет пухом.
Некоторое время стояли молча. Затем выпили не чокаясь. Сели. Кузьмин тут же снова наполнил стаканы.
Ганс замер. Его лицо покрылось испариной, пошло красными пятнами:
— Виз ду аз росланд? Раша? — закричал он на Михаила. — Раша?
— Раша, раша, — ответил тот зло, залпом один выпил налитое. В голове зашумело с непривычки.
Немца прорвало. Он стал махать руками и сыпать немецкими словами вперемешку с английскими. Вскочил со стула. Тыкал в Михаила пальцем, пытаясь что-то втолковать. Вадим взял его за плечо и насильно усадил рядом.
Кузьмин снова налил Михаилу, и в новый стакан, который пододвинул Гансу.
Стоявший за стойкой Меркель опустился на табуретку, склонился — осталась видна только верхняя часть головы, испуганные глаза…
— Понимаешь, Фриц! Извини… Ганс, — Вадим поставил наполненный стакан перед немцем, — друга у парня убили. Кил хим френд. Настоящий фрэнд. Андестенд? Понимаешь? Не ругай его. Лучше выпей с нами за упокой души. Как там по-английски?
Вопросительно посмотрел на Виталика, кивнул. Тот стал тыкать пальцем в экран айпада. Вадим не стал дожидаться:
— Да ладно! Давай! — чуть подмахнул ладонью — сделал знак Гансу, чтобы тот выпил. Кивнул на него остальным: — Он же человек! Должен и сам понять! Без языка. Почувствовать… Беда ведь!
Кузьмин кивнул:
— Давай всех помянём, родных и близких!
Снова встали.
Капитан потянулся к стакану Михаила. Тот отвел руку с кашасой в сторону, другой упёрся в грудь Гансу. Хотел остановить. Получилось, что слегка толкнул. Капитан шатнулся назад, зацепился ногой за стул. Начал валиться. Вадим ухватил его за футболку, скрутил в кулаке, поддержал. Но отпускать не спешил. Дожидался пока Ганс восстановит равновесие. Тот трепыхался как воробей, понимая, что от таких ручищ не так-то просто освободиться. Неожиданно заорал. Стал отталкивать Вадима. Тот не успел понять, чего от него хотят, — руки контролировались слабо. Пытался заглянуть немцу в глаза, продолжая удерживать.
Меркель убежал вниз. Было слышно, как он барабанит в чью-то дверь. Пока гадали, что же происходит, появилась Диана. Было видно, что она только проснулась. И даже не успела привести себя в порядок. Шлёпала босиком, в халатике, едва прикрывавшем тело. Волосы взлохмачены, успели намокнуть, глаза обезумевшие. В темноте ночи, она походила на ведьму, появившуюся из мрака. Найдя взглядом Михаила, бросилась к нему. Обняла.
— Не надо пить, милый! Я тебя прошу, не надо! Умоляю…
— Друга у меня убили… только что. Серёгу, — тихо сказал Михаил. Погладил девушку по волосам. Понурил голову. На глаза навернулись слёзы. Медленно поползли по щекам, — Прости… последний я остался.
Диана отстранилась, посмотрела Михаилу в лицо.
— Милый, как же — последний? А я? Я же с тобой. Про меня забыл? Почему о нас не думаешь?..
Воспользовавшись всеобщим замешательством, немец выдернул футболку из рук Вадима и скрылся за надстройкой. Теперь он понял, почему эти русские показывали ему фильм о войне. Почему переодевались в форму времён Второй мировой. Они решили устроить на корабле бунт. Показать, что они главные во всём мире! Как Путин! Сейчас он им покажет — кто здесь самый главный!
Через мгновенье он появился из темноты. Стал кричать на Диану. Прозвучало слово «террорист». Та оправдывалась. Русские ничего не понимали, судили только по интонации. Переводили взгляды. Речь девушки звучала убедительно. Но Ганс обрывал её и указывал пальцем на русских и берег. Тыкал в темноту. Крикнул Меркеля. Тот вылез из-за стойки. Выслушав капитана, убежал вниз успокаивать французов.
Диана повернулась к гостям:
— Он говорит, что вы террористы, устроили бунт! Хотите захватить корабль!
— Ничего себе Фриц даёт! — возмутился Борисыч, — ещё американцев вызовет на подмогу! Куда это его помощник свинтил?
Вадим тронул за плечо Диану:
— Объясни ему, что корыто это никому не нужно. Просто у парня друга убили в России. Вот он и горюет!
Диана стала что-то быстро говорить капитану. Тот немного успокоился. Но злость не проходила. Продолжил кричать на неё.
— Он требует, чтобы ты ушёл, — обернулась она к Михаилу.
— Куда ушёл? — не понял тот.
— Ушел совсем, он тебя увольняет без пособия за нарушение контракта, — Диана закрыла лицо руками. Грудь под намокшей тканью стала вздрагивать.
— Какого контракта? Я ничего не подписывал.
— Он ни с кем ничего не подписывает — у него такое правило. За то, что ты выпил…
Она убрала ладони. Её глаза светились в полумраке, как два горящих уголька, призывно и жалостливо. По лицу текли слёзы.
В этот момент налетел порыв ветра. Капли стали огромными, зазвучали по натянутому сверху тенту как барабанная дробь. Начали залетать внутрь. Появился Меркель. Сразу бросился закрывать боковины, крепя их на крючья.
— Куда это он пойдёт, в джунгли? В дождь? — Вадим поднялся с места. Направился к Гансу. — Да я тебя за борт выкину! К пираньям.
К нему присоединился «профессор».
— Подождите, подождите, мужики! Может, мы его не так поняли? — обратился Борисыч к Диане: — Девушка, что он сказал? Переведите точнее…
Но в это время Ганс выхватил пистолет и навел на подходивших русских. Все остановились, замерли. Диана прижалась спиной к Михаилу, обхватила руками назад, точно могла прикрыть его большое тело.
Ганс водил стволом от гостей к Мигелю и обратно. Обезумев, кричал:
— Шнель! Шнель!
— Похоже, наган! — издали определил Борисыч. — Вот зачем он бегал к себе! Вот так майор! Прямо как на Второй мировой! — Крикнул Вадиму: — Не вижу, есть там в стволе перегородка? Может, газовый? Пугает?
— Вроде настоящий!
Диана снова заговорила. На это раз старалась уговорить капитана. Но тот был непреклонен. Он все больше распалялся. Слюни брызгали изо рта. Увидев, как все замерли, он стал размахивать оружием, ещё громче что-то истерично крича. Навёл пистолет на Михаила, показывая идти к трапу, спускаться вниз.
— Куда это он его гонит, в лес? К крокодилам? — возмутился Кузьмин. — Борисыч, ты вроде раньше на судах ходил. Сможешь управиться с кораблём. Давайте фрица выкинем за борт.
Он отстранил Вадима и приблизился к капитану.
В этот момент Ганс вскинул руку и выстрелил вверх. В провисшем брезенте, прикрывавшем от дождя, образовалась дырка, вокруг черная опалина. Из отверстия ударила струя воды. Закричал:
— Полицай! Полицай! — вынул из кармана телефон, стал тыкать в цифры.
Михаил очнулся:
— Не надо полиции. Пожалуйста. Не надо, — повернул к себе Диану, — переведи ему — я согласен. Не надо полицию. Ребята, успокойтесь! Я уйду.
Глаза Дианы расширились:
— Куда же ты уйдёшь? Здесь ничего нет! Здесь живут индейцы. Прилетит полиция на вертолете, и мы расскажем, что Ганс действует незаконно. Нанимает на работу без договора. Угрожает оружием…
— Мне все равно будет хуже… — Михаил обнял её. — Когда всё успокоится — я доберусь до Манауса и найду тебя в гостинице. Буду ждать. Скажи ему, что я ухожу. Не дай бог, ребята выбросят его за борт — всех арестуют. Пойди, собери мне вещи.
Диана передала разговор Гансу и пошла в каюту. Капитан убрал в карман пистолет и крикнул Меркеля. Тот принес бутылку кашасы, налил стакан, почти до краев.
Ганс победно поднял стакан. Неожиданно произнес по-русски:
— Жидите, жидите… — выпил залпом.
Меркель спустился вниз и стал за канат подтягивать корабль к шаткому причалу из сколоченных досок.
Через несколько минут к спуску вышел Михаил. На плече спортивная сумка. Освещения корабля хватало только на несколько метров от корпуса. Дальше начиналась темнота. Раскатисто грохотал гром, порывы ветра становились сильнее, дождь лил как из ведра. Судно закачалось, и Меркель стал знаками торопить, продолжая натягивать трос.
Выбежала Диана и бросилась Михаилу на шею.
— Прости! Прости, что затащила тебя сюда. Всё в голове перепуталось. Не знаю, что сказать. Я очень тебя люблю. Очень! — она судорожно стала снимать кулон. Руки не слушались, дрожали. Веревка цеплялась за волосы. Наконец протянула Будду Михаилу. — Это тебе. Я буду ждать. Он тебя спасёт.
Михаил остолбенел:
— Что ты!? Ведь это твой талисман. Помнишь слова санитарки? Он должен вернуть тебя домой!
Диана внезапно успокоилась. Улыбнулась мило и таинственно. По лицу текли струйки дождя. Она провела рукой по волосам Михаила. Погладила лоб, нос. Потоки воды устремились по её рукам, холодили подмышки, пробирались к вздымающейся груди, не в силах её остудить. Пальцы задержалась на его полных губах. Ухватила Михаила за шею, заставила наклониться и ловко одела ему кулон.
— Я всё помню, любимый. Но теперь Бог живет внутри меня. Будда теперь твой! Он обязательно поможет…
«Странно этот Будда перемещается, — пронеслось в голове Михаила, — снаружи внутрь. Сначала у санитарки, теперь у Дианы». Но горечь разлуки затмила все мысли. Он оказался один. Гонят как прокаженного от спокойной благополучной жизни. Злой рок бросает во мрак неизвестности. Заставляет снова бороться. Как в отместку за предыдущие годы благополучия. Опять начиналась война. Как раньше с преступностью, так теперь с неурядицами и бедами. Он должен быть солдатом, хорошим воякой.
Компания русских гостей привстала со стульев и наблюдала сцену прощания. Не смели нарушить единение. Видели две промокшие фигуры, прижавшиеся друг к другу в свете качающихся фонарей, их слившуюся тень, уходящую в жуткие ночные джунгли.
Борисыч кивнул Виталику:
— Возьми кашасы, отдай парню.
Тот метнулся за стойку, затем спустился вниз и протянул бутылку Михаилу. Тот убрал за пазуху. Крепко пожал руку парню:
— Спасибо, земляк…
С носа корабля снова послышался крик Меркеля. Михаил шагнул на ветхие доски причала. Ухватился за натянутую веревку. Закачался, удерживая равновесие.
Помощник капитана отпустил канат, и корабль, увлекаемый ветром, отошел в сторону. Одинокая фигура Михаила пропала в темноте. Все погрузилось в ночь. Внезапно при развороте судна стрельнул луч прожектора, и огромная длинная человеческая тень побежала по прибрежным деревьям, упала на водную гладь и растворилась в глубине. Как душа отошла…
Через минуту затарахтел двигатель, и корабль стал набирать ход.



Глава 22. Кто предатель?

Несколько дней Михаил ходил угрюмый, обдумывая — что же предпринять? Друзьям ничего о встрече с агентом не сказал. Да и зачем? Чтобы и они в штаны наложили? Пришел к выводу, что надо активизировать дело. Пока бандиты не установили фамилии пенсионеров. Как узнают — хана! Сразу поймут, что это не сотрудники, а никому не нужные отставники. Это только в ФСБ руководящий состав переходит в действующий резерв. У милиционеров — на помойку. Хоть ты сержант, хоть генерал — без разницы!
Все материалы находятся у следователя. Но как заставить его быстрее передать дело в суд? Уже столько правок внесли, может ещё что нужно? Необходимо встретиться с ним, обсудить. Но перед этим срочно посетить Франчука.
Тот был внешне рад. Несмотря на видимую занятость, пригласил в кабинет:
— Приятно видеть у себя бывшего коллегу, ставшего настоящим бизнесменом! — в глазах светилась настороженность.
Обнялись.
— Да, я на минутку, — Михаил прикрыл за собой дверь, — догадываешься, по какому поводу?
— Нет, — сделал наивные глаза Франчук, вскинул брови.
— По нашему… — хотелось верить бывшему подчинённому. — Я чувствую, что оно тормозится. Мне уже информация пришла, что бандиты пытаются дело пошкерить.
Франчук задумался, стал серьезным. Предложил сесть.
— Слушай, я и сам не пойму, чего следак добивается — то это не так, то другое. Мы уж изворачиваемся как можем — всё равно не устраивает! До меня тоже слухи доходят, что он денег взял.
— О чёрт! — не сдержался Михаил. Внутри вспыхнуло пламя, словно в организм подбросили горючего. Почему-то поверил. Сразу вспомнились придирки. Вымарывание фамилий. Переписывание протоколов. — Что делать-то? Может, поехать к нему — пригрозить? Сказать, что всё знаю и напишу заяву в УСБ?
— Не стоит его предупреждать. Я уже доложил руководству. Согласовываем мероприятия с ФСБ. Там сказали, что он давно на заметке. Потом дело передадут нормальному следователю.
Михаил успокоился. Это был выход. Главное, сделать это пока дело не развалили окончательно. Довольный вернулся домой. Вечером приехала Лили, и они отправились в ближайший ресторан. Утром отвез её на работу.
Но какая-то неведомая сила продолжала тянуть Михаила в Следственное управление. Ещё раз посмотреть в глаза этому оборотню, что готов пожертвовать своими коллегами ради наживы. Он слышал о таких, но чтобы вот так: лицом к лицу… Волна ненависти поднималась внутри — задушить был готов. И в тот же день, не откладывая, поехал на Захарьевскую, надеясь застать его на месте. По пенсионному удостоверению прошёл вахту и поднялся на второй этаж. Стал прохаживаться по коридору мимо нужного кабинета.
Неожиданно дверь открылась, и оттуда выглянул знакомый следователь. Увидел Михаила. Поздоровался.
— Не ко мне? — на этот раз следователь был не такой весёлый, как раньше.
— Нет, не к вам. К приятелю заглядывал. А как там наше дело? — Михаил сжал кулаки, напрягся. С презрением уставившись в недовольное лицо следователя.
— Ваше дело… — угрюмо пробубнил тот про себя. Замялся. И неожиданно выдохнул: — Что, так заняты, что и бывшие коллеги вас найти не могут?
— Почему не могут? — презрение сменилось удивлением. — Как только позвонили, мы все и пришли сразу.
— Не знаю, до сих пор мне материалы не возвращают — говорят, вы не являетесь!
— Да мы еще на прошлой неделе у них были!
— Ну, не знаю, о чем уголовный розыск думает! У меня уже все сроки выходят. Продляться не на чем. Что я в суд повезу?
И тут Михаила прорвало:
— Я не понимаю, что за бардак у вас творится. Опера жалуются на вас, вы на оперов. Я напишу в прокуратуру…
— Зайди, — жёстким шёпотом прервал следователь. Крепко схватил Михаила за рукав и затащил в кабинет. Руки оказались странно сильными для его хлипкого тела. Захлопнул дверь. Было видно, как томившее его раздражение вырвалось наружу:
— Ты мне не угрожай. И не ори! Вы ведь трое друзья? Так?
— Ну да!
— А как вас занесло по этим гадюшникам всех троих в одну ночь. Тем более странно, что все они принадлежат одной преступной группировке!
— Как занесло? — недоумевал Михаил. — Милиция попросила — мы и поехали. Не слышали, что такое внедрение?
— Я-то слышал, только документов об этом в деле нет.
— Как нет?
— Да вот так! Скрытое видео и телефонные переговоры на дисках есть, а внедрения нет! И получается, что вы не герои, а участники провокации.
Статья 137 — нарушение неприкосновенности частной жизни — до 2 лет. Статья 138 — нарушение тайны телефонных переговоров — до 4 лет. Статья 138.1 — незаконный оборот специальных технических средств для негласного получения информации — лишение до 4 лет. Ещё неприкосновенность жилища… Прибавить организованную группу! Конечно, без мента не обошлось — значит, и служебка будет. Как тебе такой расклад?
— Глупость какая-то, — на Михаила словно вылили ушат холодной воды, — я все материалы видел. Сам добровольное согласие писал на участие в оперативном мероприятии. И что теперь?
— Не знаю. Начальство намекает — дело против бандитов прекратить и послать в прокуратуру по подследственности в отношении вас, чтобы самодеятельностью не занимались. А то вообразили себя Робин Гудами! Вот так-то. Теперь иди жалуйся!



Глава 23. На берегу

Михаил продолжал стоять, глядя на удаляющиеся огни парохода, который устремился дальше вверх по течению Риу Негро. Дождь прекратился, и отражённый свет фонарей стал ярче. Чётко стелился по воде. Словно несколько лунных дорожек тянулись к Михаилу. Их количество странно менялось, переплетаясь. То сливались, попарно, то снова множились. Манили. Заставляли строить догадки.
Внезапно, где-то глубоко в душе засветилась надежда. Быть может, капитан выбирает место для разворота, чтобы вернуться за ним. Пожурил и хватит. Виновник уже всё понял и осознал. Больше в рот не возьмёт спиртного. Будет исправно трудиться. Даже попытается учить язык португальский или испанский.
Но корабль словно ждал раскаяния — в этот момент огни потухли. Поочередно: от носа к корме. Словно их смахнула, затушила гигантская ладонь. А затем разметала, закинув вверх. На небе засветились звёздочки. Корабль скрылся за поворотом очередного меандра Амазонки.
Но появившаяся надежда не желала уходить. Она слабла, рассевалась, цеплялась из последних сил. Подумалось, что, возможно, там река шире и пароходу удобней сделать маневр. И уже спустя четверть часа едва теплилась тем, что его смогут забрать на обратном пути. Ведь обещанный круиз должен продолжаться по плану. Тогда все успокоятся, остынут. Диана уговорит капитана, попросят русские… Не стоит далеко отсюда уходить. В любой момент может раздаться знакомый гудок, похожий на призывный сигнал его Лексуса…
Нащупав в темноте тонкий канат, Михаил осторожно ступил на мостки, ведущие к плавучему сараю. Тот оставался в памяти с момента швартовки. Как, глядя на него, мечталось с Дианой о собственном плавучем домике. Фантазия осуществилась…
Доски под ногами хлюпали, опускаясь под воду. Пытались разъехаться. Канат был не натянут, вибрировал вместе с рукой и телом, периодически теряющим равновесие. Подумалось, что похож на эквилибриста. Было не смешно. Прямо под мостками мог сидеть крокодил и ждать свою жертву. С ним — стая пираний. В кустах — анаконда, а на дереве поджидал ягуар.
Была странная тишина. Словно весь дневной оркестр звуков забрал с собой пароход. Увез все живое, звучное активное. И оставшийся потаённый мир затих принимая чужака, не желал ничем себя выдавать. Только редкий всплеск, скрежет или шорох, которые подтверждали наличие скрытой угрозы, настораживали. Заставляли вслушиваться.
Из облаков вышла луна. И всё, что ранее размывала дождевая завеса и мгла, получило четкие очертания: сарай на воде, деревья по краю реки, их отражения в воде и сама черная густая гладь, скользившая по ступням ног. И от этой чужой незнакомой омывающей прохлады сквозило холодящим ужасом непонимания. Почему до сих пор никто не впился в ногу, не начал сосать кровь, буравить язву, чтобы отложить яйца.
Все приобретенные за время путешествий сведения, усиленные воображением обрушились подступающей реальностью, вызвали неприятную дрожь в теле. Поползли мурашками вверх по спине. Заставляли торопиться вздрагивать, усиливая риск падения.
Наконец, он добрался до сарая. Тот стоял твердо, похоже — одним краем на земле. Доски были сухи и казались надежными. Михаил подрыгал ногами, словно сбрасывая могущих прицепиться воображаемых гадов. Глаза привыкли к темноте, и он рассмотрел покосившуюся дверь. Толкнул, но та не поддалась. Толкнул сильнее, и она с шумом упала внутрь. Вошел. Сарай казался заброшенным. Это было понятно ещё издали при швартовке. Встретить кого-либо здесь шансов не было.
Сбитые пол и стены были из досок, со временем рассохлись. Появились небольшие узкие щели, через которые проникал лунный свет. Крыша тоже в некоторых местах имела небольшие отверстия. Потрогал рукой — тонкое рифлёное железо. Видимо — проржавело. Кругом устлано сухой травой и листьями растений. Пахло сеном и непонятными сладковатыми злаками. Какой-никакой — уют. Жилище.
Навалилась усталость. Вынул из-за пазухи бутылку кашасы. С благодарностью вспомнил земляков. Рисковые ребята — хотели заступиться. Сумка, казалось, солидно потяжелела. Снял с плеча и положил на пол. Нагнувшись, сгрёб видимую в лунном свечении солому в кучу, чтобы устроить лежанку. Подумал, что вряд ли сможет согреться и решил переодеться. Снял обувь и всю мокрую одежду, достал из сумки сухую. Надел рубашку и джинсы. Натянул на голову панаму. Стало теплее. Немного подумав, накинул сверху куртку. Мокрую одежду выжал и, как мог расправив, разложил вокруг. Обнаружил, что тяжесть сумке придавали несколько банок консервов и бутылка питьевой воды. Спасибо Диане. Воспоминание о ней совсем подкосило от усталости. Сев на подстилку, надел носки и ботинки, в которых прилетел из России. Подумал, что курорт закончился — надо опять выживать. Скрутил пробку с бутылки и сделал несколько глотков. Кашаса казалась ароматной, немного горьковатой на вкус. Вспомнил о своих погибших товарищах. Помянул: отхлебнул еще пару раз. С мыслями о друзьях прилёг и уснул.
Среди ночи, лежа на боку, почувствовал дополнительное тепло, идущее к спине и согнутым ногам. В полудрёме потрогал рукой. Оказалось — что-то меховое. Подумал, что грезится, и опять провалился в сон.
Утро пришло с ощущением света, тепла и вернувшихся звуков. Вокруг всё стрекотало, жужжало, чирикало. Сел на подстилку и обнаружил рядом двух собак — значит, не приснилось. Одна, полностью рыжая, жалась к ногам, вторая, с белыми пятнами, привалилась к спине. Походили на питерских дворняг. Небольшого роста, чуть заостренные светлые мордочки с черными глазами и носом. Стоячие мохнатые ушки. Вели себя спокойно. Только приподняли головы и снова легли, свернувшись клубочком. Наверно, сарай был их прибежищем. Михаил погладил четвероногих по спинам, ожидая благодарной реакции. Но хвосты не шелохнулись — псы принимали ласку как должное. Подумалось, что такие могут и укусить. Все же он для них чужак — запах тела другой. Больше трогать не стал.
Сильно хотелось есть. Похоже, что на вчерашний скандал и переживания организм затратил много калорий. Михаил достал из сумки банку консервов и вскрыл — оказалась мясная тушенка. Ел с удовольствием. Предложил остатки собакам. Те особого энтузиазма не проявили. Ели не вставая. А покончив с едой, даже не удосужились поблагодарить. Точно сняли оплату за аренду помещения. Встали, потянулись и вышли в открытый проем двери.
Михаил снова остался один. Огляделся. Сарай оказался не таким пустым, как ночью. В углу валялись разноцветные тряпки, остов от детского велосипеда, кусок пропиленовой веревки. Подумал, что металлическая банка из-под тушёнки может ещё пригодиться и бросил её в общую кучу. Та ударилась о раму велосипеда, глухо звякнула. Резанула по душе. Вернулась вчерашняя тоска. Что же он такое натворил. Не мог сдержаться. Жаль. Но что поделаешь — что случилось, то случилось. Хотел забыть. Но как это сделать? Убили Сивакова, теперь Полинова. Осталась Лили. Но что она сможет одна? Лучше оставить её в покое. Не дай бог, решат, что она помогала нам. Отомстят.
Михаил закрыл глаза. Надо было думать, что делать дальше. Круиз планировался на неделю. Прошло трое суток. С учетом обратного пути, корабль будет здесь через двое суток. Еды и воды до этого времени хватит. Можно просто не вставать. А если они пройдут мимо? Помашут мне платочком? С этого момента в голове начиналась путаница. Быть может, поймать другой пароход или лодку? Немного денег есть. Отправиться в Манаус. Но в старой гостинице уже есть моя регистрация. Туда может нагрянуть полиция. Куда бы я ни поселился. Только этот сарай не найдут.
Михаил продолжал искать выход, пытался строить планы. Складывалось трудно.
Неожиданно краем глаза он заметил, как через щели слева мелькнуло пламя. Уставился на стену сарая, но все было тихо. Через минуту в проеме двери показались ушедшие собаки — вернулись. За ними выглянуло чумазое личико. Бесшумно вошел ребенок.
Вспомнился мультфильм «Маугли» — человеческий детёныш.
Круглое щекастое чумазое личико. Спутанные, коричневые волосы до плеч. Грязная розовая маечка, задранная на животе, открывала пупок. Полупрозрачная алая материя, похожая на марлю, едва доходила до колен. Была собрана под белую тесёмку на бедрах. Что-то похожее на юбочку. Из чего можно было понять, что это девочка. Лет пяти. Была загорелая, как шоколад.
Зайдя в сарай, встала, расставив босые ножки. Слегка покачиваясь с пятки на носок, продолжила есть тёмный плод размером с апельсин. Одну половинку прижимала ко рту, выгрызая мякоть. Вторую, еще не тронутую, держала в левой опущенной руке. Белое желе застыло вокруг рта и на подбородке, точно девочку ткнули лицом в сметану. Собаки сели у её ног. Периодически поднимали морды вверх, поглядывали в лицо девочки. Словно спрашивали: «Не знаешь его? Что будем делать с этим непрошеным гостем?»
Неожиданно малышка сосредоточила свое внимание на груди Михаила. Осторожно подошла и опустилась на колени. Бросила в сторону высосанную половинку плода. Протянула руку и ткнула пальцем в кулон, висящий на тесемке. Произнесла тоненьким голоском:
— Кевоси?
Михаил улыбнулся, догадался по интонации:
— Это Будда! Буд-да!
— Буд-да, — повторила девочка. Неожиданно схватила кулон и дернула, пытаясь оторвать. Тесёмка не поддалась. Дернула сильнее, но результат тот же. Нахмурилась.
— Нравится? — Михаил приподнялся на локти.
Девочка испугалась, вскрикнула. Вскочила на ноги. Бросила в Михаила второй половинкой плода и убежала, порхая юбочкой, шлёпая голенькими подошвами. Собаки тихо зарычали и устремились за ней.
Ну вот и первое знакомство, — подумал Михаил, правда, не совсем удачное. Как бы чего не вышло. Напугал ребенка. Он встал, поднял плод. Попробовал на вкус. Не апельсин. Но очень сладкий, отдавал карамелью. Отворил дверь и вышел.
Вокруг сарая, по периметру — помост из досок, чтобы ходить. Тут же на выходе справа сколочен туалет. Заглянул — прямо как в заброшенной деревне под Питером. Скрипит-шатается, но использовать можно — все уносится рекой. Тут же кувшин — за ручку привязана веревка, чтобы черпать воду. Это вместо бумаги — цивилизация!
Вернулся в сарай. Собрал снятую вечером одежду и вынес, чтобы развесить на солнце. Вылезшие из досок ржавые гвозди служили крючками. Увидел, что настил тянется к соседнему сараю. Более новому, но сделанному наполовину. А от него уже прямо на сушу. В сотне метров среди деревьев вдоль берега стоят ещё несколько аналогичных строений. Но выглядят ухоженными. Некоторые покрашены, на окнах занавески. Натянуты веревки, сушится бельё. Кое-какая мебель: пластиковые стулья, большие белые коробки, похожие на морозильники. Кое-где горят лампочки. На воде привязаны лодки.
В этот момент Михаил услышал галдёж голосов. Увидел, как из-за деревьев на берег выбежала его знакомая девчушка в красной юбочке. За руку она тянула мужчину с голым торсом и цветастых штанах до колен. За ними показалась женщина в синем коротком платье, похожем на комбинацию. Она держала за руку голого ребенка лет трёх. Рядом — еще двое детей лет по десять в трусиках. Все чернокожие.
Михаил не ожидал такой экскурсии и замер. Мужчина заметил, что на них смотрят и подал жест рукой. Все остановились, умолкли. Стали наблюдать. Глава семейства осторожно прошел по мосткам к сараю. Остановился напротив Михаила. Задал несколько вопросов на непонятном языке. Михаил пожал плечами, покрутил головой:
— Я не понимаю, — сам задал простой вопрос по-английски, но ответа тоже не получил.
Мужчина обошел сарай. Заглянул внутрь, словно искал сообщников незваного гостя. Вернулся и стал рассматривать Михаила, поднимая и опуская голову. Обводя взглядом широкие плечи, большой живот и толстые руки.
Сам он был худой и в два раза меньше ростом. Наконец удовлетворившись, ткнул пальцем гостю в грудь:
— Будда!
— Вообще-то меня зовут Мигель, — как можно мягче поправил Михаил, расстегнул рубашку, показав кулон, — Будда вот! Буд-да!
Мужчина кивнул, соглашаясь. Снова ткнул Михаила в открывшийся живот, повторил:
— Будда!
Затем показал ладонью на покосившийся сарай, недостроенный, на семью и себя. Гордо произнес: — Мона!
— Я понял, — Михаил ткнул пальцем в мужчину, — Мона.
Тот довольно заулыбался. Возраст его определить было сложно. То ли сорок, то ли шестьдесят. Черные прямые короткие волосы. Лицо без растительности, даже бровей не видно. Зато все в морщинах. Особенно когда улыбался. Редкие передние зубы чуть выдавались вперед. Во время речи обильно смачивались слюной. Он снова показал на Михаила:
— Будда!
Михаил кивнул, примирительно улыбнулся в ответ:
— Да, черт с тобой, Будда так Будда! Все равно ты в этом ничего не понимаешь. А мне какая разница!
Мона махнул своей семье и что-то сказал, показывая на небо. Те стали по мосткам перебираться к сараю. Подойдя, женщина положила свою ладонь на живот Михаила. Подняла вверх глаза и что-то забубнила. Затем отошла и стала подталкивать детей. Те, боязливо глядя на неё, легко шлёпнули незнакомца и отскочили. Самого маленького ребёнка женщина подняла на руки, и дотронулась его ладошкой.
Михаил не шевелился. Даже когда один малыш промазал и приложился чуть ниже живота. Казалось, они совершают обряд, и он не хотел их обидеть. Чёрт знает, что на уме этого старого индейца. С усмешкой подумал о том, что где-то на Амазонке ещё могут скрываться племена каннибалов. Поэтому надо дружить, пока не придёт корабль. Может, его примут за брата. Или хотя бы не будут возражать, что он останется в этом сарае.
Сразу после ритуала вся семья ушла.
Михаил вернулся к себе на подстилку и стал думать. Скрываться было уже бесполезно. Но главное — его не выгнали. Продукты и вода есть. Куда-либо идти расхотелось. Что там на берегу? Оставалось надеяться, что двадцать первый век все же принёс сюда цивилизацию. Что им надо было от моего живота?
Становилось жарко. Но сарай спасал от солнца. Одежда высохла, и Михаил переоделся в шорты и футболку. Целый день провел в раздумьях. Вспоминал свою работу, Лили, последние дни в Питере. Затем знакомство с Дианой и её братом. Авдан — значит семеро. От воспоминаний о её рассказе, заслезились глаза. Жалко девушку — пожертвовала кулон. Сможет ли вернуться в семью? Сколько ей пришлось пережить. Беда. Война приносит всем только горе!
Сидел на мостках, прислонившись спиной к сараю. Конфликт на корабле постепенно терял свою остроту. Хотелось думать, что и Ганс остынет. Пусть больше не возьмёт к себе на работу, но вернуть-то его обратно в Манаус должен! Тем более, Диана напомнит. А что дальше? Сидеть у неё на шее? Не забыть вернуть Будду!
Изредка мимо по реке проплывали маленькие моторные лодки или долблёнки на весельном ходу. Сидевшие в них индейцы внимательно осматривали белокожего великана, но знаков не подавали и не окликали. Словно это было причудливое растение, занесённое в джунгли из чужих краев.
Светило солнце, пели птицы, стрекотали кузнечики. Мир был полон звуков.
Несколько раз реку перелетали стаи попугаев. Макушки деревьев на противоположном берегу изредка начинали сильно раскачиваться. Слышались крики и визг. Можно было разглядеть виснущих обезьян. Один раз он услышал громкий звук мотора. Издали показался большой белый пароход с несколькими палубами. Сердце забилось так, что готово было выскочить из груди. Появилась надежда. Но оказался другой. Туристы с палубы начали фотографировать Михаила. Пришлось скрыться. Светиться было ни к чему.
К вечеру он снова ощутил голод и вскрыл парочку банок консервов. Попил воды. На всякий случай надел пуховик — вдруг ночью будет холодно. Прислонил дверь к выходу, притворив вход. Сгрёб листья внутри сарая в одну кучу, чтобы было помягче, и лёг, продолжая прислушиваться. Теперь он знал, как звучит мотор большого парохода.
Проснулся, когда солнечный зайчик ударил в глаза. Потянулся, скинул куртку. Можно было обходиться и без неё. Сходил в туалет. Прежде чем умыться, долго смотрел на воду в кувшине — нет ли там пиявок или каких других гадов. Ополоснул лицо водой. Чтобы размяться, решил перейти к соседнему сараю. И тут увидел на берегу десяток индейцев с голыми торсами. Одеты в разноцветные шорты. На некоторых замызганные футболки. Сидели на земле и глядели в его сторону, как детишки, не решающиеся побеспокоить спящую мать, ожидающие, когда она проснётся.
Все сразу встали. Глядели в упор. Один из них махнул рукой, приглашая Михаила сойти на берег. Это был Мона. В душе зародилось волнение — началось! Хорошо, что они без копий и среди них никого не было в форме полицейского. Значит, пока всё неофициально, по-дружески. Осторожно ступая по доскам, он спустился к гостям. Увидев рядом с собой великана, они сразу озабоченно загалдели, что-то обсуждая. Тыкали в него пальцем, перебивали друг друга. Ростом были по грудь Михаилу. Затем один, видимо главный из них, поднял руку вверх. Гвалт стих.
— Будда? — спросил он, поглядывая на кивающего Мону.
— Будда, Будда, — обреченно согласился Михаил.
Индейцы заулыбались. Снова начали галдеть. Но уже с улыбкой. Глаза засветились радостью. Стали разглядывать Михаила, заходя со спины, обходя кругом. Переговаривались.
— Уашка?! — прозвучало несколько раз в контексте речи из уст старшего. Обращаясь не столько к Михаилу, сколько к своим землякам. Произнес ещё несколько предложений.
Индейцы одобрительно кивали. Михаил, по инерции, тоже. В ответе зазвучала «уашка». Все сгрудились вокруг Михаила и стали подталкивать его идти с ними.
— Я не могу отсюда уйти! Я жду пароход! Понимаете — пароход! — стал показывать на реку. — Туту! Домой ту-ту!
Подумал, что со стороны выглядит как общение с детишками.
Это не произвело впечатления. Никто не слушал. Взяли в круг и похлопывая по спине повели. Подумал — может, к вождю. Двинулись через береговой кустарник вглубь лесной чащи. Начались заросли сельвы. Пришлось идти по тропинке, постепенно поднимающейся вверх. Михаил шел в середине. Чувствовал себя пленником. Индейцам не хватало копий, ему — кандалов. Вспомнился рассказ о работорговле в Манаусе.
Минут через пятнадцать вышли на большую поляну. К деревянному строению на сваях. Пол в метре от земли. Сколочен из досок. Но чувствовалась основательность. Сбоку примыкала открытая веранда — там висели несколько гамаков, цеплялись за столбы.
Навстречу вышел мужчина в белом: белая футболка и белые штаны не первой свежести. На ногах черные сапоги почти до колен.
Индейцы засуетились, стали раскланиваться, перешёптываться:
— Ушама, саман… Ушама саман…
Видимое благоговейное почитание и созвучие со знакомым словом, заставили Михаила сделать вывод, что это шаман.
Индейцы расступились. Мона указал на Михаила:
— Будда!
Шаман выжидательно посмотрел.
Когда Михаил кивнул головой — тот заулыбался. Шаман был пожилой, чуть выше остальных. Такой же темнокожий и скуластый. Без растительности на лице. Короткая стрижка «под горшок» напоминала украинских казаков. Стал что-то говорить остальным. И опять в его речи несколько раз прозвучала «уашка». Индейцы одобрительно кивали.
Шаман махнул Михаилу ладонью, чтобы следовал за ним, и пошёл, не оглядываясь, прямо к дому. Поднялся на веранду и показал рукой на скамейку. Михаил сел. Отсюда он увидел, что по краям поляны деревья скрывают жилища, где играют дети, женщины развешивают бельё, звякает посуда.
Шаман зашел внутрь дома и вернулся с металлической банкой. Протянул её Михаилу. Стал ждать. Надписи на банке были непонятны. Но на донышке имелась привычная металлическая петелька. Вскрыл и попробовал на вкус. Оказалось, обыкновенное пиво. Только немного кислое. Стояла жара, а вода осталась в сарае. Михаил улыбнулся неожиданному подарку. Кивнул головой. Принялся жадно пить.
Шаман, уловил в лице гостя радость и начал громко задиристо смеяться. Смех был дикий гортанный, напоминал крик попугая, словно уже начало свершаться колдовство.
— Мне надо домой, — попытался воспользоваться хорошим настроением шамана Михаил, — могу прозевать пароход в Манаус!
— Манаус! Манаус! — воскликнул шаман. Затем жестом показал, чтобы Михаил пересел на топчан, прислоненный к стенке.
Пришлось послушаться.
Сам снова пошел в дом, принёс большую кастрюлю и наполненный зеленью полиэтиленовый мешок. Рядом с верандой находилось старое кострище. Шаман сел на бревно, высыпал из мешка содержимое. Стал бережно расщеплять куски лианы и класть на дно. Резал листья растений, какие-то корешки. Затем залил всё водой. С виду походило на зелёный борщ, заправленный красными макаронами. Поставил кастрюлю на огонь.
Михаил понял, что его хотят накормить и готовят еду. Он не возражал — с утра ничего не ел. От жары и пива разомлел. Глядя за манипуляциями шамана, склонил голову на старенький матерчатый валик и закрыл глаза. Спалось хорошо. Несколько раз резкие звуки выводили его из дремоты, но открывать глаза не хотелось, было тепло.
Неожиданно из глубины организма поднялась тревога, вспомнилась необходимость идти к себе и ждать пароход. Почувствовал, что кто-то трогает за плечо и открыл глаза. Это был шаман. В украшении из перьев. Те крепились к обручу на голове — Михаил не сразу его узнал. Пояс подвязан ярко-красным кушаком, ноги босы. На щиколотках и запястьях — колокольчики. На лавочке рядом с домом сидела группа индейцев в аналогичных головных уборах из перьев, но попроще. В руках копья. Михаил решил, что проситься домой бесполезно. Это подтверждала группа поддержки.
Пришлось идти за шаманом в дом. Внутри было практически пусто. Полумрак. Освещение состояло из трёх свечей на маленьком столике. Там же: разрисованные маракасы, палочка с отверстиями, похожая на дудочку, веник из листьев эвкалипта, маска и небольшой бюст. Шаман одел его на копьё и поставил рядом. Уселся в кресло, обшитое красным бархатом. Показал Михаилу в сторону противоположной стены. Там лежали матрасы. Пришлось повиноваться. Когда сел, почувствовал от них сильный запах мочи и кислятины. Впереди пол оказался выстелен клеёнкой, какую раньше подкладывали в яслях под простынь детишкам.
Шаман нагнулся и вытащил из-под кресла литровую пластиковую бутыль и несколько толстых самокруток, похожих на сигары. Одну предложил Михаилу, но тот отказался, покрутив головой! Тогда шаман прикурил свою сигару от свечи и сделав несколько затяжек, откупорил пробку бутыли. Стал вдувать внутрь дым. При этом что-то бормотал, шуршал веником.
Протянул Михаилу черепок, похожий на половинку скорлупы кокоса, и налил в неё жидкость. Показал — пить. Михаил приблизил напиток к губам. Пахнуло концентрированным зеленым чаем. Жидкость была густой и склизкой, точно кисель. После первого глотка поперхнулся. Шаман глядел не мигая, ждал. Пришлось допить и вернуть плошку. Шаман тут же налил себе и разом выпил.
В этот момент Михаил понял, зачем вокруг пелёнки и неприятно воняет. Комок подступил к горлу. Он прижал ладонь ко рту, уцепился пальцами за щёки. Помогло. Тошнота отступила.
Шаман сунул в рот сигару и стал раскачиваться в кресле. Потушил одну свечу. Продолжал бормотать. Положил руку на голову Михаилу. Стал окучивать веником. Раз по голове, раз по левой стороне груди. Обернулся и задул вторую, а через некоторое время и последнюю свечу. Всё погрузилось во мрак. Зазвучали маракасы. Михаил почувствовал, как его губы и веки стали вздрагивать в такт. Постепенно ритм учащался, и уже начала дрожать голова. Шаман запел, и дрожь прекратилась. В глазах появились радуги. Их цветные линии распадались в тональность звучанию голоса.
Запиликала дудочка, и дрожь пошла по телу. Михаилу неожиданно стало страшно. Словно тот ужас, от которого он бежал, обрушился на него сейчас всей своей тяжестью. В памяти картинно всплывали эпизоды службы, где виделось беззаконие, глумление над людьми, издевательства над подчинёнными. Слышались строевые команды. Песни карнавала Рио-де-Жанейро. Несколько раз прозвучал знакомый сигнал Лексуса.
Всё кружилось. Хотелось выбраться из этого омута. Мозг воспринимал все реально, отдавал команды. Но тело не слушалось. Беспомощно дрыгало руками и ногами. Голова сваливалась, тыкалась в вонючий матрас. И когда лицо погружалось в затхлую материю, начинало не хватать воздуха.
Вспомнил Лили, когда шептал ей, что умирает. Здесь погибал по-настоящему, но пожаловаться было некому. Оттолкнулся спиной от стены, повалился грудью на матрас, почувствовал лицом клеёнку.
Пение продолжало оглушать, звук маракас сливался, переходя в шипение.
Решил двигаться на выход, извиваясь телом как змея. Перекатывался с боку на бок, поджимал колени, вытягивался, отталкивался плечами и коленями, скользил животом. В лицо пахнул свежий воздух — кажется, выбрался. Но тут же куда-то провалился. Тело покатилось вниз. Неожиданно почувствовал, что летит. Затем удар коленом, тупая боль по всему телу. На какой-то момент потерял сознание. Очнулся, попытался открыть глаза. В отблеске света увидел множество голов, украшенных перьями. Они колебались вдоль тела. Затем наступила темнота.
Очнулся Михаил от женского голоса. Тот звучал совсем рядом. Чистая неторопливая английская речь. Но никак не мог сосредоточиться, чтобы перевести. В голове звенело от пустоты, словно после удара дубиной. Мутило. Постепенно понял, что обращаются к нему.
— Будда, просыпайся. День заканчивается. Скоро снова ночь…
Михаил открыл глаза. Перед ним на коленях сидела темнокожая девушка с европейским лицом. На вид — чуть за двадцать. Худенькая. В коротких джинсовых шортиках и белоснежной футболке. Смоляные волосы стянуты на голове в пучок. Открывали маленькие лопоухие ушки с толстыми внешними ободками, проколотыми по всей длине мелким разноцветным бисером. Курносый носик. Глаза как у мышки — круглые блестящие горошины. Брови нахмурены. В лице озабоченность.
Михаил хотел привстать, но тут же почувствовал боль в колене. Ойкнул.
— Нет, нет, — сказала девушка по-английски, — тебе нельзя вставать. Ты повредил ногу!
Михаил внимательно осмотрел себя: ниже коротких штанов был наложен бинт, из-под которого торчали зелёные листья.
— Что это? — спросил он озабоченно?
— Ты упал во время обряда очищения уашкой, повредил ногу, — девушка хихикнула, в глазах появились лукавые искорки, — отец сказал, что ты мученик, ищешь спасения.
— Больше он тебе ничего не говорил? — Михаил напрягся.
— Нет.
— А кто твой отец?
— Он шаман.
— А-а… — протянул Михаил, вспомнив индейца в белом с красным кушаком, — значит, он надо мной обряд совершал.
— Да, очищение… Не волнуйся, — девушка дотронулась до его плеча, — это лёгкое наркотическое средство. Отец сказал, что помог тебе. Теперь ты спокойно можешь жить в нашем племени. С этого времени всё будет хорошо. Тебя правда зовут Будда? Ты из Тибета?
Наступила очередь улыбнуться Михаилу:
— Оттуда, — неожиданно в памяти всплыли сигналы Лексуса, — который час? Какой сегодня день?
Девушка пожала плечами.
Михаил достал из кармана телефон, посмотрел на циферблат. Не мог сориентироваться:
— Сколько я проспал?
— Почти сутки.
— О черт! Я пропустил свой пароход! — снова попытался встать, приподнялся на локтях. Осознал потерю. Расслабился. — Опоздал…
— Тебе не нужен пароход. Отец сказал, что Будде будет хорошо у нас, и он обретёт спасение.
Михаил усмехнулся. Шаман — что с него взять? Дикий предрассудок амазонской глуши, задержавшийся в первобытнообщинном строе. Дикое племя, не знающее цивилизации.
Он посмотрел вокруг. Помещение напоминало сарай на берегу, только более ухоженный и обжитой. Пол, стены и потолок без щелей. Окна занавешены материей. В углу — несколько телевизоров, окрученных проводами, тянутся удлинители. Валяются пульты. Вокруг — небольшие вскрытые картонные коробки. Вентилятор на длинной ноге. Металлическая кастрюля и одна гантель. Вместо вешалок — гвозди, на которых по периметру развешаны рюкзаки, сумки, наполненные чем-то полиэтиленовые мешки, кое-что из одежды. Всё свисает, топорщится, вызывает ощущение бардака.
Вдоль стен на крепёжных горизонтальных досках стояли баночки из-под лекарств, тюбики, флакончики. Из мебели — один грубо сколоченный стол у стены. На нем несколько чемоданов, один над другим. Все оскаленные открытыми молниями. Из каждого что-то торчит точно язык. Через все помещение натянуты несколько матерчатых цветастых гамаков разного размера. Кто здесь живёт? Семья? Подумал, что в таких условиях может жить уйма народу. В России раньше о доме судили по количеству гостевых комнат. Сколько народу можно разместить. Теперь судят по количеству туалетов — сколько можно обслужить, чтобы очередь не создавать. Усмехнулся своим мыслям.
Неожиданно вспомнил о родителях, которых не видел с лета. Как они там? Наверно, готовят рассаду к посадкам. Отец поправляет теплицы, покосившиеся после зимы. Мать сметает принесённый ветром мусор. Комната Михаила как пустующий гамак — холодная, неуютная. Решил, что если вернётся — сразу поедет к ним навестить и помочь по хозяйству.
Согнул занемевшую здоровую ногу и попытался встать.
— Тебе нельзя ходить! — воскликнула девушка и качнулась к нему, положила ладони на плечи, пытаясь уложить.
Михаил почувствовал, как легки её прикосновения, нежны, точно предвкушение объятий. Лёгкий обволакивающий аромат ванили и незнакомых цветов, напоминающих жасмин, окутал его, одурманил.
— Как тебя зовут?
— Аяш.
— Это что-то значит? Переводится?
— Мотылёк или маленькая. Когда я родилась, первым, кто прикоснулся ко мне, была бабочка. Бабушка так меня и назвала.
— Почему бабушка, а не родители?
— Так принято — имя девочке дает мамина мама.
— Аяш… — повторил Михаил, — красиво звучит.
Увидел, как смуглые щёки девушки зардели. Словно кто-то ударил её по лицу. Аяш отшатнулась и встала. Напряглась. Она была тонкой, как тростиночка. Вспомнилась встреча в сарае. Боясь, что девушка убежит, как та малышка, Михаил срочно продолжил разговор:
— Откуда ты знаешь английский?
— Я закончила университет в Манаусе.
— По какой специальности?
— Хотела учить детей. Новый вождь племени не отпускает меня. Обещает, что скоро здесь построят школу. А пока помогаю ему решать проблемы. Старый вождь потерял банковскую карточку, и мы ездили в столицу её восстанавливать. Правительство переводит нам деньги. По сто реалов на человека в месяц.
— Заботится! — удивился Михаил.
— Да, впрочем, нам эти деньги не очень нужны — итак всего хватает. Налогов мы не платим, электричество бесплатное. Недавно FUNASA установила спутниковое телевидение в Мужском доме.
— Это кто?
— Правительственная организация, отвечающая за здоровье нации… Но вождь говорит, что это зло. Он запрещает иметь в домах телевизоры. Забирает их. Часть хранит здесь у шамана. Собирает мужчин только на определённые программы.
— Это какие?
— Я не знаю. У нас не принято рассказывать женщинам, что делают мужчины. Может, смотрят новости или футбол.
— И тебе тоже нельзя? Ты ведь его дочь.
— Нельзя. Там стоят священные флейты. Мы не должны их видеть. Иначе боги покинут деревню. Не будет хорошей охоты и рыбной ловли. Не будет урожая.
— И ты в это веришь?
— Так говорит мой отец. Мне позволили бесплатно учиться, и я должна уважать законы племени.
— А мне можно смотреть на флейты?
— Да, теперь можно. Ты прошёл очищение. Завтра утром будет праздник, и ты их увидишь.
— Какой праздник?
— В честь приезда большого Будды! Отец сказал, что давно ждал тебя. Он возлагает на тебя огромные надежды. Ты принесешь нам перемены и получишь спасение…
Михаил недоверчиво усмехнулся.



Глава 24. Так кто же?

Голова у Михаила шла кругом. Наступали новогодние праздники. Начались предложения. Надо было организовать в фирме корпоратив. Но было не до веселья. А вдруг этот следователь действительно возбудит против них уголовное дело? И кто это из руководителей ему намекает? Терялся, обдумывая все за и против.
Надо было срочно всё рассказать друзьям. Но как это сделать? Что они подумают? Ведь это он сам втянул их в разработку. Гарантировал, что все будет нормально. И что теперь? Он сам и должен всё уладить. Надо срочно ехать к Франчуку! Разобраться — кто из них врёт? Или оба?
Тот был на месте. И дежурная приторная улыбка тоже. Пригласил за стол и закрыл кабинет изнутри:
— С наступающими! Коньячку?
— Ты посылал в следствие документы о внедрении? — сразу начал Михаил.
— Ну, а как же?
— Покажи копию сопроводительной!
— Ты что, мне не веришь?
— Верю, поэтому и прошу показать.
— Сейчас. — Стас включил компьютер и стал открывать папки.
Михаил усмехнулся:
— Ты что, меня за лоха принимаешь? Мне не нужен набранный текст! У тебя в деле должна быть копия!
— А-а… — досадовал Франчук. Легонько стукнул себя ладошкой по лбу. — Голова садовая! Ну да, мы же от техников материалы должны были получить и сразу направить.
Михаил усмехнулся:
— Как же так вы направили, если следователь видео и прослушку получил, а документы по внедрению — нет! Получается, что я раздобыл где-то спецсредства и пошел получать оперативную информацию?
— Так, может, это техники напутали и послали ему свои материалы без нас?
— Шутишь? Без вас? Материалы надо сначала рассекретить! Это ваша работа!
— Ерунда какая-то! А ты что, у следака был?
— Случайно встретил.
— И что?
— Нет у него материалов по внедрению. Где наше добровольное согласие? Слушай, Франчук, ты дурачком прикидываешься — или всё забыл, что я от тебя постоянно требовал на службе?
— Сейчас. — Стас стал серьёзным, взял трубку местного телефона и позвонил Алексею, чтобы тот принёс дело.
Через минуту втроем они скрупулёзно просматривали все страницы. Неожиданно оперативник встрепенулся и посмотрел на своего начальника:
— Так я же вам отдавал все материалы. Вы их на подпись Стрелкину возили. Он возвращал?
— Если бы он возвратил, — отозвался Франчук, — я бы тебе вернул, чтобы везти в канцелярию. Ты возил? Значит, еще там!
— Как там? — возмутился Михаил, — если плёнки у следователя?
— Я отдельно плёнки не отправлял, — сотрудник побледнел, но был твёрд.
— Звони Стрелкину, — Михаил протянул трубку городского телефона Франчуку.
Тот набрал номер:
— Привет Лили! Это Франчук. Соедини меня с шефом.
Через секунду он уже разговаривал со своим начальником. Затем положил трубку и недоуменно уставился на Михаила:
— Он сказал, что сам всё отправил через секретаря. Якобы не стал меня обременять лишней поездкой в канцелярию на Суворовский. А копию сопроводительной и другие документы передаст потом, валяются где-то в сейфе. Некогда искать. Хм… Что-то странное. В первый раз он за меня что-то отправляет!
Неожиданно Михаилу пришла в голову удачная мысль. Он попрощался с Франчуком и вышел из здания.
Набрал номер Лили и попросил приехать к нему после работы. Обещал приготовить ужин.
Всегда, когда Михаил обращался к Лили за помощью, чувствовал себя мерзавцем, использующим личные отношения. Но кто же знал, что за период знакомства она закончит юридический техникум и сделает карьеру от сержанта дежурной части до старшего лейтенанта — секретаря начальника управления. Раньше он снисходительно подбадривал её во время суточного дежурства. Увещевал, что служба для женщины — гарантия семейного благополучия. Надо учиться получать знания и быть исполнительным — тогда тебя заметят и предложат повышение.
При этом сам в данные рекомендации совершенно не верил. Как ни старался, начальником отдела не назначали. Поскольку полковничья должность — это уже политика и, соответственно, являлась прерогативой Москвы.
Но, следуя советам Михаила, Лили оказалась на вершине. Ожидала присвоения капитана. Ни перед кем не отчитывалась. Легко использовала служебные машины начальника. Приходила на службу, когда считала необходимым.
Стрелкин звонил руководителям отделов, чтобы её включали в списки на премии за раскрытые преступления. А когда всем сотрудникам запретили выезд за рубеж, она продолжала с сыном отдыхать на Красном море, как ни в чём не бывало.
В связи с этим у Михаила периодически возникали мысли о нерабочих отношениях Лили с начальником. Даже ревновал. Не упускал случая подслушать информацию. Почему шеф выбрал именно её? Да ещё так сильно заботится? Но слухов об их близости по управлению не ходило. А это был явный показатель целомудренности.
И вот, снова пересиливая себя, Михаил готовился выведывать очередную служебную тайну. Хотелось делать это как можно деликатней, незаметно, как бы между прочим. Не зря же его этому учили.
Лили приехала к семи. Он успел заметить в окно чёрный Форд Эскорт, служебную машину начальника управления. Значит, подвозил сам… или личный водитель. Михаил не скрывал свое место жительства, но, все равно было неприятно. Услышал звонок и поспешил к двери. Увидев её загорелое лицо с ярким зимним румянцем, блестящие кристаллики глаз, забыл про все свои подозрения. Легкая шубка улетела на вешалку, и Лили очутилась в огромных лапах сопящего, любящего зверя. Привычно согнула ноги в коленях, ожидая кружения по комнате. Вместе упали на прикрытую покрывалом кровать. Но дальше дело не пошло.
— Поужинаем в ресторане или поешь мои любимые пельмени? — спросил Михаил.
— Никуда не хочу идти, — Лили раскинула руки в стороны, — покорми меня, мой великан!
Это его устраивало, и он направился на кухню.
Через полчаса уже сидели за столом. Михаил не знал, как начать. Наконец, собрался с мыслями:
— Послушай, Лили, тебе сегодня звонил Франчук по поводу оперативных материалов, которые Стрелкин отправил в Следственный комитет. Он же не сам носит — через тебя небось?
— Ну-ну, — отозвалась она, продолжая жевать.
— А ты отослала только плёнки с записями, или там были ещё оперативные документы?
— Не-а, — промямлила Лили и тут же с готовностью отчеканила, словно заранее продумала свой ответ, — шеф сказал, что документы не нужны. Заставил меня перепечатать сопроводительную и отнести с плёнками в канцелярию. Все документы оставил.
— И где же они?
— Не знаю. Ему сейчас некогда. Он новую квартиру получил на Есенина. Переезжает.
— Случайно не там? — Михаил назвал адрес, где находился притон.
— Точно, — Лили улыбнулась, — я ему туда мебель заказывала.
Михаила бросило в жар. Он подумал, как легко и непринуждённо прозвучала эта страшная новость. Теперь понятно, откуда дует ветер и кому интересно возбудить дело против отставников. Их поменяли на хорошую квартиру, и сделал это его бывший однополчанин. Что теперь? Какие шаги он предпримет? Осталось только избавиться от свидетелей — кинуть их в тюрьму. Но это под сомнением — суд едва сможет доказать умысел пенсионеров на провокацию, как говорил следователь. Но арестуют запросто, и полгода в «крестах» будут париться. За это время много воды утечёт. Выпустят за недоказанностью. Не реабилитирующее основание — чтобы не платить компенсацию, как с Николаем. Вот так. А за это время смогут фирму отобрать. Думай… Думай…
В Новый год собрались у Михаила. Лили с жёнами друзей приготовили торжественный ужин. Женщины веселились. Николай и Сергей хмуро посматривали на Михаила — чувствовали. После речи президента и первых тостов Михаил решился. Когда приятели вышли на лестничную площадку покурить, он вышел с ними и всё рассказал — как камень с души. Теперь пришла очередь друзей принять эту тяжесть. Когда вернулись к столу, на них не было лица. Жёны сразу обратили на это внимание. Дальше праздник продолжаться не мог. Сославшись, что дома остались дети, Сиваковы и Полиновы уехали к себе.
Михаил остался с Лили. Она была весела, как никогда. Потянула Михаила на улицу, через мост Александра Невского. На площади светилась громадная украшенная ёлка. Веселились люди. Звучали петарды и хлопушки. В окнах гостиницы «Москва» отражался праздничный салют. Кто-то вынес гармошку, и тут же организовался хоровод. Лили пустилась в пляс, и какой-то молодой парень, не смущаясь, подхватил её в танце, закружил под заливистые звуки перебора, вскрики разгорячённых дам, притоптывание и прихлопывание публики.



Глава 25. Праздник в деревне

Скоро Аяш принесла еду. Самую простую. Это была рыба и рис. В мешочке фаринья — желтоватая приправа, крупа из корней растения. Об этом ещё рассказывала Диана. Бразильцы добавляют её прямо в тарелки. Посыпают готовый рис. В металлических банках — пиво, которым вчера угощал шаман.
Ближе к вечеру пришёл Мона с дочкой, принёс фрукты. Долго разговаривал с Аяш. Его дочка была всё в той же красной футболке и марлевой юбчонке. Она уже не дичилась. Сев рядом с Михаилом, гладила ему живот, лепетала что-то на своём языке. Хихикала. Лепила ладошками невидимые лепешки и раскладывала их по всей груди великана. Заставляла жестами есть. Михаил не отказывался, брал из детской ладошки пищу, клал себе в рот. Улыбался, причмокивал, показывая, как было вкусно. Неожиданно вспомнил рассказ Дианы о погибшей сестрёнке. Подумалось о сходстве. Война. Стоило ли развиваться цивилизации, радоваться прогрессу, если всё это ведёт к уничтожению? Не лучше было бы остаться такими, как эти люди — наивные, дикие, но полные доброты и дружелюбия…
На ночь, не раздеваясь, Аяш забралась в один из гамаков. Михаил остался на циновке.
До утра в деревне звучали флейты, напоминали курлыканье журавлей. Одни с чистой тонкой мелодичностью возносили, тянули душу вверх к яркой луне, звездам. Другие сиплые, словно простуженные, опускали на землю — в дожди, шелест листвы, журчание реки. Их сопровождал ежесекундный сыпучий ритм погремушек. Иногда он начинал учащаться, а потом, вдруг, замирал, и тогда мелодия словно освобождалась. Заполняла всё вокруг. Начинала учащенно менять тональности кружить повторениями и всплесками. Опутывать землю, небо, реку. Приближать. Затягивать в таинство дикой Амазонии. Наполняла сердце лиричностью и фантазиями.
Но вскоре возобновившийся ритм погремушек словно накидывал лассо. Мелодия выравнивалась и послушно следовала за однотонным шуршанием, словно привязанная за верёвку норовистая коза.
Михаил долго не мог уснуть, думал о Лили — маленькой несгибаемой девочке на другом берегу океана. Как она справляется? Работать у негодяя на побегушках. Ведь ему ничего не стоит сделать ей гадость или просто подставить.
Думал о Диане. Где она сейчас? В гостинице? Или готовится в новый рейс? А может, Ганс её тоже уволил из-за конфликта. Или оставил — сделал своей любовницей. В отместку за причиненные неприятности. А может, они и раньше сожительствовали, пока не появился он — Мигель? Думает ли она о нём? Вспоминает ту ночь в Рио-де-Жанейро после карнавала? Когда он впервые увидел её затуманенный взгляд и решил, что это любовь. Такого никогда не случалось. Всего один взгляд, проникший внутрь до самого сердца.
Почему в голову приходили мысли только о женщинах — не понимал. Было в них что-то единое, ощущение истока, чего-то первозданного, что тянуло назад в Россию. Совершить то, что не успел? Быть может, потому что за свои сорок пять лет так и не сумел создать ни семьи, ни дома, ни дерева посадить. На службе — не мог себе позволить обречь кого-то на постоянные переживания. А когда бизнесом стал заниматься — тогда некогда было думать. Наслаждался. Считал, что это награда за перенесённые ранее тяготы. Вот и получи теперь — докатился. Ночуешь в сарае на сваях, лежишь на циновке, зовут Буддой, а будущее предсказывает шаман…
Он посмотрел на гамак, куда забралась Аяш. Края одеяла накрыли её, как лепестки огромного цветка. Завернули, словно куколку, до утра. С рассветом она вновь превратится в очаровательную бабочку. Лунный зайчик, проникающий через неплотно опущенную ткань окна, освещал низ гамака. Где едва угадывались неровности материи: ободок шортиков, выпуклость поджатого локотка и уголок пятки почти у самых веревок.
Позавидовал, что не может так же повиснуть в коконе между полом и потолком. Чуть покачиваясь, баюкать себя, теша воспоминаниями и надеждами. Подумал, что ещё не сшили такой гамак, который бы выдержал его вес. С этим сожалением закрыл глаза. На улице продолжали звучать флейты.
С рассветом в жилище вошел шаман. Он снова был в черных резиновых сапогах и без красного пояса. В одной руке палка, раздвоенная на конце. В другой — ножовка. Он положил палку рядом с Михаилом и, смерив его взглядом, сделал на коре отметину. Затем вышел на крыльцо и отпилил часть. Вернувшись, протянул рогатину Михаилу и что-то сказал.
— Он хочет, чтобы ты посмотрел праздник, — сообщила Аяш. Она уже открыла окна, и помещение заливало солнце. — Это тебе для опоры. Иди осторожно в Мужской дом.
— А ты?
— Женщинам ещё рано. Надо приготовиться.
— Где можно умыться?
— Выйди. Там всё увидишь.
Михаил подхватил костыль и осторожно поднялся, засунув его подмышку. Вышел на веранду. Увидел мужчин в шортах. Некоторые уже в нарядах из травы и перьев. Все шли к большому навесу, примыкающему к сараю, где проводилось очищение уашкой. Там стояли лавки, и было видно, что почти все они заняты. Снова звучала музыка. Но совсем не такая, как ночью. Главную роль в ней играли барабаны, которые задавали ритм. Подходя к навесу, индейцы уже начинали пританцовывать. Кое-кто отплясывал внутри. У всех были перетянуты лодыжки и бицепсы. У одних — цветными лентами, у других — тонкими лианами или полосками, вырезанными из растений.
Шаман подождал, пока Михаил приведет себя в порядок, и повел его к собратьям. Казалось, на них никто не обращает внимания. Все были заняты. Мужчины готовили краску, наносили её на лица и тела, облачались в костюмы: голову украшали убором из перьев, под браслеты вставляли ветки с зелёными листочками, на ноги надевали погремушки из скорлупы орехов или металлические бубенчики. Вокруг пояса — тростниковая юбка.
Кто был готов — выскакивали перед навесом и начинали что есть мочи дрыгать телом. Словно испытывали своё одеяние на прочность — не слетит ли в самый ответственный момент?
Посреди площадки поставили кресло, укрытое красным бархатом, в котором ранее восседал шаман. Теперь в него посадили Михаила. С него сняли футболку, а на плечи водрузили красную накидку. После чего праздник начался. Женщины принесли в Мужской дом доску с лепёшками и кастрюлю с каким-то отваром. После чего тоже присоединились к танцу.
Все образовали круг, в центре которого находилось кресло с Михаилом. Точно водили хоровод под барабаны и ритмический шорох погремушек. Первым в круге стал танцевать шаман. Он снова был в белом одеянии с красным поясом и босиком. Покружившись и что-то спев, наклонился к Михаилу и приоткрыл накинутую материю, оголив живот. Прижал свою ладонь и заголосил, что есть мочи. Поднимая руки к небу и снова касаясь живота. Выкрикивал наречённое имя Будда.
Михаилу стало не по себе. Походило на жертвоприношение. Он покрутил головой, стараясь увидеть Аяш. Она-то цивилизованный человек — не должна допустить расправы! Но шаман уже удалился, продолжая приплясывать.
Его примеру последовали мужчины. Но уже не кричали. Танцуя, приближались, протягивали руку и касались живота, который через некоторое время покрылся красно-рыже-черными отпечатками пальцев и ладоней.
Постепенно участников становится всё больше, приходила молодёжь, дети. Танцующие уже, как бы невзначай, касались его плеч, рук, коленей. Кому что нравилось. Нужно было терпеть.
Не прерывая всеобщего веселья, мужчины периодически заходили в свой дом, перекусывали и пили. По виду напиток напоминал клейстер.
В очередном танце к индейцам присоединилась высокая девочка-подросток. Глаза закрыты длинной чёлкой. Лодыжки и верх голени туго перетянуты матерчатыми бинтами так, что вены на икрах вздулись. Стоя немного в стороне от круга танцующих, она быстро сучила коленями в такт музыке, не отрывая носочков от земли. Михаил напрягся — что-то знакомое было в её стройной фигуре и узких бедрах.
Женщины танцевали наравне с мужчинами. Ухватившись сзади за какую-нибудь деталь костюма индейца или просто положив руку на его плечо, они бегали за ним. В какой-то момент, находясь рядом с Михаилом, касались его. И тут же отскакивали, устремлялись прочь, счастливо хохоча.
Неожиданно снова выплыла в танце девушка-подросток. Она крутила бёдрами, взмахивала руками, словно в отчаянии. Распущенные волосы плескались по плечам. Острые скулы натёрты красным. Движения тонких жилистых рук резки. Стройные ноги напряжены. Сама точно пружина, готовая взвиться к верхушкам деревьев.
Постепенно приближалась к Михаилу. Рывком подскочила, схватила его ладони и прижала к своему оголённому животу, затем приложила к груди и лицу. А когда отняла, Михаил увидел уже знакомые глазки — маленькие блестящие бусинки. Нахмуренные брови. Удивленно воскликнул:
— Аяш!
— Ты меня узнал! — шепнула она.
И тут все индейцы подхватили её имя:
— Аяш! Аяш!..
Запели, повторяя. Стали кружиться ещё сильнее. Выше подпрыгивать и выстукивать ритм ногами. Словно выбивали из земли пыль. Шаман поднёс черепок с клейстером.
— Уашка? — спросил Михаил, скорчил физиономию.
Шаман отрицательно покачал головой. Михаил чуть попробовал — нет, не то! Выпил всё. Шаман разломил лепешку и протянул половину. Содержимое вязло в зубах, в горло не лезло. Шаман снова налил черпак, что-то сыпанул из мешочка, успокаивая, махал рукой. Вроде проглотил. В голове зашумело. Стало весело. Захотелось двигаться. Михаил схватил свой костыль и стал им стучать в такт звучанию барабанов. Это еще больше придало радости индейцам. Они весело смеялись, что-то пели, кричали, не переставая касаться Михаила. И уже клейстер показался приятным на вкус, пах тмином и корицей. Глаза закрывались. А барабаны продолжали стучать. И снова летел Михаил, плавно раскачиваясь, а по краям разноцветные перья, и казалось, что нашли все же и ему гамак по весу, и теперь нет уже лучшего места на земле, чем висеть в воздухе между небом и землей завернутой в теплый кокон личинкой. Не принадлежать никому.
Когда очнулся на своей циновке, было уже светло. Пели птицы, стрекотали кузнечики. Напротив, полукругом сидели старики в праздничных нарядах, словно не успели переодеться. Передавали друг другу коптящую цигарку, затягивались по очереди.
Михаил был плотно укутан в шерстяной плед. Чувствовал жар. Пошевелился. Возникшая боль в ноге пришла с ощущением, что он не один. Крепкое стройное тело прижималось к животу, горячими лианами вилось вокруг ног. Пошевелил плечами, раздвигая материю, вынул руку. Откинул угол пледа и увидел черноволосую девушку. Аяш прижималась к его груди. Что-то дикое, животное было в её объятиях, в сплетении смуглых тонких рук. Словно приросла. Обвила, стала частью его тела.
Шаман что-то сказал старейшинам, и те поднялись. Посмотрели на Михаила. Сосредоточенно закивали головами, соглашаясь. Затем ушли.
— Что это? Зачем они здесь были? — недоумевал Михаил.
— Ты меня узнал! — Аяш приподняла голову. Глаза её светились любовью. Снова прижалась. — Значит, я тебе понравилась. Отец показал старейшинам, что мы теперь муж и жена. Значит, у племени будет будущее.
— Какое будущее? Что ты придумала? У нас что-то было?
Неожиданно девушка вздрогнула, словно очнулась. Приподняла голову, оперлась на локоть. Слегка отодвигаясь, откинула рукой волосы, смущенно пригладила.
— Понимаешь… у нас в племени большие проблемы. Не подумай, что я тебя насильно затащила в постель для секса. Между нами ничего не было. Я просто хотела подарить надежду своему отцу.
— Какую надежду? О чём ты говоришь? Напоили меня, теперь жениться надо?
— Нет, нет! Не надо. Это так…
Она погрустнела. Положила руку ему на грудь. Задумчиво произнесла:
— У тебя здесь волосы. А наши всё сводят. Делают специальный раствор из растений и мажут. Затем смывают с волосами. Пилинг — мечта современных женщин. Мой отец дал обет, ушел в Мужской дом. Ночует там с подростками и одинокими мужчинами. Хочет, чтобы мы были одни. Пусть он думает, что у нас был секс, и старейшины думают. Это для них надежда. Нельзя жить без неё. А я тебе совсем не нравлюсь?
— При чем здесь это? Может, у меня семья дома…
— Отец сказал, что большой Будда одинок. Что ты человек Бога. И послан нашему племени. Ты принесёшь нам счастье и удачу. В тебе огромная сила. Большое тело хранит много добра. Время придёт, и ты об этом узнаешь…
«Узнаю, — с иронией подумал Михаил, — когда с наручниками за мной придут. Посадят в клетку и осудят. И вы узнаете!» Ему стало жаль эту заблудшую девочку, доверяющую отцу-шаману. Будда! Подумал, что в современном мире ещё остались островки девственной нравственности.
Голос девочки задрожал:
— Вчера все касались тебя, веря, что получают маленькую частичку добра. Неужели тебе жалко для них этой мелочи? Я понимаю, что это глупо. Отец колдовал, чтобы ты остался. Он уверен, что это будет исполнено. Уже сообщил старейшинам. Но я вижу, что это не так. Я же закончила университет. Всё понимаю. Ну посмотри на них. Они одеваются в свои перья, раскрашивают тела, танцуют, сохраняют обычаи и память предков. Они просто хотят жить и любить, как делали это тысячи лет. Они верят в тебя. Своим появлением ты подарил им надежду. И хочешь теперь их лишить последнего? Мои братья уехали в город. Не хотят возвращаться. Отец очень болен. Ему нужен внук, чтобы передать свой дар. Прошу тебя.
Михаил был в смятении. Все завертелось в голове. Этот хитрый шаман со своими таинствами, танцующие индейцы и эта плачущая девушка. Как может он, побегушник с Родины, помочь этим несчастным:
— Ну что я должен сделать?
— Останься с нами.
— Зачем мне оставаться? У меня есть свой дом. У меня друга убили! Понимаешь?
— Отец вернёт тебе друга — взамен жизни, которую ты подаришь нашему племени! Обязательно вернёт!
— Как это вернёт? Какую жизнь я подарю?
— Он великий шаман! И дед был великим шаманом! Все мои предки были шаманами. Он оживит твоего друга. Вот увидишь! Прошу тебя! Останься со мной, пока я забеременею. Так ты подаришь нам жизнь и вернёшь своего друга.
Михаил горько усмехнулся. Он понял, чего от него хотят. Слышал что-то такое о племенах, их обычаях, смешении крови. Но обещания девушки вернуть друга были настолько невыполнимы, что за ними чувствовалось огромное горе, переполнявшее её. Готова была пообещать что угодно. Внутренне ощутил эту тяжесть. Они готовы взять на себя этот грех обмана. Такой непомерно тяжёлый и одновременно наивный, детский.
Мысли перекинулись к Диане. Что могла пообещать она, чтобы вернуть свою Евочку? Зеленые кроссовки, алые шнурочки, платье в клубничку. В глазах резануло. Он приподнял голову, чтобы вернуть слёзы обратно. Мысленно отодвинул встречу с Дианой — она простит, поймёт! Ведь погибшая сестрёнка — как незаживающая рана — колыбель.
Решил, что разлука ненадолго. Прижал Аяш к себе:
— Хорошо! Я согласен.
Почувствовал, как дикие тёплые лианы вновь окрутили его тело, сжали со всех сторон. Прислонил голову девушки к своей груди и закрыл глаза. Подумал, что это всё не случайность. Большой Будда! Пусть это еще немного продлится. Если кому-то надо. Может, хоть это добро ему зачтётся…
Остались жить в этом доме. Навели порядок. Ненужные вещи вынесли на веранду. Шаман принёс ворсистые ковры и постелил на пол. Из нескольких гамаков сшили одеяло. Михаил включил телефон в сеть и положил на пол рядом с постелью. Где-то в глубине души он верил, что всё уладится. Однажды позвонит Лили и скажет: «приезжай».
Первое время Михаил далеко от деревни не отходил. Опираясь на костыль из дерева, нарезал круги, стараясь запомнить расположение домов и тропинок. Местные жители относились к нему с огромным уважением и всегда радовались встрече. Детишки, как и раньше, норовили коснуться, а затем с хохотом убегали в заросли. Чаще всех в гости приходил Мона с дочкой. Пока мужчина беседовал с Аяш, девочка играла с Михаилом.
О еде заботиться не приходилось. Её приносили наперегонки, оставляли прямо у полога. Разнообразностью она не отличалась. В основном это была рыба и рис. Иногда незнакомое на вкус мясо.
Зато в огромным количеством фруктов и овощей разобраться было невозможно. Большие и маленькие, различных цветов. Их названия путались в голове. Аяш обещала показать, как они растут, тогда будет легче запоминать. Воду привозила баржа. Становилась у берега и гудела басом. Женщины и дети выстраивались цепочкой и передавали из рук в руки пятилитровые прозрачные канистры, складывали под навес. Баржа шла дальше.
Нога заживала медленно, опухоль не спадала, и оставалось довольствоваться наблюдением. Михаил выходил к реке и смотрел, как индейцы привозят на лодках рыбу. Ловили её в другом месте. Здесь же у берега баловались детишки. Стреляли из лука. Иногда им тоже удавалось добыть попугая или рыбёшку. Тогда вся ватага неслась в деревню, оповещая свистом и криками жителей. Цепляли на волосы перья, танцевали, подражая взрослым.
Аяш, как и другие женщины, занималась хозяйством. Чистила котелки, мыла посуду, стирала бельё. Чувствовала себя настоящей хозяйкой. Бывало, вместе с женщинами бродила по лесу. Приносила коренья, сушила и раскладывала по баночкам.
Уходя всё дальше от деревни, Михаил видел множество брошенных домов. В основном уже подгнившие, заваленные ветрами и наводнениями. Но были несколько очень приличного вида, выкрашенные в жёлтый или красный цвет. Наверно, так они казались индейцам более привлекательными. Аяш сказала, что эти дома на продажу. И стоят совсем недорого — чуть больше тысячи долларов. Но чтобы их купить, надо стать членом племени.
Любой вопрос Михаила или проявление интереса дарили Аяш надежду. Каждый раз таинственно, едва заметно, улыбалась, думая о предстоящей ночи. Не переставала готовить вечерние снадобья, от которых Михаил всегда был полон любви. Объятья его были крепки. Так что сама Аяш под напором мужской силы не могла сдерживать рвущиеся стоны.
В деревне было не принято иметь близость в доме. Для этого мужчина и женщина уходили в лес. Но травма Михаила делала ему исключение. И утром частенько прибегали соседки, шептались с Аяш. А она, краснея и поглядывая на Михаила, смущенно оправдывалась, что-то рассказывала.
Михаил выучил несколько приветственных слов на местном языке и не скупился ими при встрече. Аборигенам это нравилось. Они сразу приглашали в гости к себе, угощали. Предлагали покурить самокрутки или пожевать непонятные листочки, от которых по телу разливалась сладкая истома.
Мысли о Лили продолжали посещать. Но это случалось редко. Образ её как-то потускнел, стёрся в памяти. Михаил частенько пытался припомнить какую-либо деталь её внешности или одежды. Привычки, любимые слова. Как она ест или одевается. Но это получалось с трудом. Иногда и вовсе начинало казаться сном. Зато всё чаще думал о Диане, желал её все сильнее. Любая мелочь напоминала о проведенных вместе днях.
Аяш продолжала осыпать его ласками каждую ночь. Хотя Михаилу было очень хорошо, он понимал, что вечно это продолжаться не может. Через три месяца он уже твердо стоял на ногах.
За это время успела выйти из берегов Амазонка.
Во время наводнения в лесах образовалось много новых проток и бесчисленное количество озер, заводей, запруд.
По реке величественно плыли настоящие острова с группами деревьев, увитых лианами, поросшие эпифитными орхидеями и папоротниками. На них теснились животные — обитатели этого кусочка леса, которые не успели спастись бегством, когда паводок подмыл и оторвал часть берега.
Скоро вода спала, и на деревьях огромными пучками повисла трава и зацепившийся кустарник. Высохшие водоросли походили на сети огромного паука!
Шаман стал приглашать Михаила с собой на рыбалку. Ловили в основном сетью. Её раскидывали на широком плесе, а потом стягивали в одном месте и вытаскивали на берег. В местах, где помельче, индейцы тянули её бреднем. Сидя в лодке, Михаил с ужасом представлял, как под водой клацают огромными пастями крокодилы. Поджидают своих жертв пираньи. Знаками указывал рыбакам на опасность. Но те только смеялись. Да еще ныряли, скрываясь под водой на длительное время. Потом с криком появлялись на поверхности, изображая нападение рептилий. Чтобы Михаилу было не скучно, давали в руки палку с леской, на конце которой был привязан крючок. Цепляли на него кусочек рыбьих потрохов. Таким образом Михаил добывал пираний. Такая ловля считалась баловством — ею занимались детишки.
Индейцы частенько скармливали пойманную им рыбу живущему здесь ястребу, который сидел на одной и той же ветке. Пиранью просто кидали чуть дальше на берег, ястреб, как ручной, подлетал и хватал ее. Затем улетал на трапезу и через полчаса возвращался на своё дерево. Кормление птицы поручили Михаилу.
Солнце палило, и единственным способом охладиться было прыгнуть за борт прямо в одежде. Скоро и Михаил уже не боялся реки. Тянул сеть со всеми вместе. Его хвалили — он заменял троих или четверых индейцев. В ответ он отвечал заученными приветствиями. Все хохотали. Видимо — смешил акцент.
Однажды вечером Аяш сказала, что ночью отец приглашает его на ловлю кайманов. Шаман взял с собой еще пару индейцев, и вчетвером сели в лодку. У одного была рогатина. Другой грёб. В лодке лежало запасное весло, и Михаил пододвинул его себе поближе. Шаман светил прожектором. Медленно плыли вдоль берега, и мощный луч выискивал жертву. На берегу и вдоль кромки воды светилось множество парных огоньков красновато-оранжевого цвета. Это и были крокодилы.
Михаил никогда не думал, что их так много в тех местах, где днём преспокойно купались и ловили рыбу. Стало жутко. Как только кайман попадал в луч прожектора, сразу становился слепым, замирал на берегу. Пока он был в коматозе, индейцы выпрыгивали. Один рогатиной прижимал крокодилу голову, другой скотчем заматывал пасть. После этого его уже можно было брать на руки, гладить.
Шаман знаками объяснил, что эти хищники среднего размера лежат на берегу и ждут, когда в реку упадёт обезьяна или какой мелкий зверь придет на водопой.
Потом крокодила отпустили. О чем-то посоветовавшись между собой, индейцы начали по очереди ловко вылавливать небольших рептилий руками. Один, посветив фонариком вдоль берега, показывал на светящиеся огоньки. Шаман подгребал. Второй индеец ловко наклонялся, опускал руку в воду и вытаскивал маленького крокодила за шею. Некоторое время рассматривали, а затем кидали в воду. Сначала казалось, что индейцы соревнуются в ловкости. Но потом стало понятно, что они выбирают. Михаил решил им подсказать, увидев невдалеке два светящихся огонька.
Шаман замахал руками, развел их в стороны, показывая размер намеченной особи. Больше Михаил не советовал. Трёх или четырех крокодильчиков оставили, перевязав им пасть и лапы, чтобы те не могли двигаться. С этим уловом и вернулись.
На следующий день за обедом Аяш сказала, что приготовила крокодилов. Михаил думал, что их не едят, но попробовал, и ему понравилось. Вкус был схож с курятиной, только отдавал рыбой. С рисом и непонятной жидкой кислой приправой было очень вкусно.
— Ты тоже умеешь охотиться на крокодилов? — спросил Михаил.
— Умею, но теперь это делаю редко, — Аяш погрустнела, — после случая с моим братом.
— А что произошло? — Михаил отложил очередной кусок мяса.
— Однажды отец послал меня с младшим братом отвезти свинью на продажу в город. Мы сели в лодку, взяли связку бананов, мачете и поплыли. Через некоторое время заметили в отдалении какую-то странную волну, которая понемногу приближалась. Я стала грести изо всех сил, но это было бесполезно. Тогда я сказала брату бросить за борт бананы. Волна ненадолго отстала, но вскоре снова начала приближаться. Когда она почти настигла лодку, я выбросила за борт свинью. Это задержало ещё. Но вскоре волна почти настигла нас. Я поняла, что это была гигантская анаконда. Нам двоим было не спастись, и я сказала брату прыгнуть за борт, плыть к берегу. Он не послушался. Тогда я столкнула его, и он пропал в пучине. Когда до берега оставалось всего несколько метров, анаконда догнала лодку и перевернула. Я поплыла к берегу. Она настигла меня, и мы стали бороться.
Михаил вытаращил глаза. Эта худенькая девочка выжила в борьбе с огромной змеёй?!
— Я слышал, что надо дать ей заглотить ноги, а потом отрезать голову!
Лицо Аяш стало серьёзным, словно она вспомнила ту далёкую трагедию:
— После долгой борьбы ударом мачете мне удалось убить змею. Я распорола ей живот и увидела, что внутри сидит мой брат, ест бананы и кидает шкурки свинье.
Михаил замер. Глаза расширены от ужаса.
Аяш, сначала тихо, а затем лавинообразно начала хохотать.
И тут до Михаила дошло. Он сгрёб шутницу и понёс в дом. Девушка болтала ногами. Делала вид, что хочет вырваться. Вместе они рухнули на постель.
— Врунишка, врунишка! — возмущался он. Как тебе не стыдно издеваться над великим Буддой? Я ваш бог! А ты смеёшься? Теперь я буду твоей анакондой! Попробуй со мной справиться…
— Эту сказку мне все время рассказывал отец, — оправдывалась Аяш, извиваясь, — мне очень нравилось, и я просила, чтобы он снова мне повторял её перед сном. Тогда я засыпала и видела хорошие сновидения.
— Теперь это будет моя задача! — Михаил обхватил тонкое тело девушки и впился в её губы поцелуем…
Потом начались экскурсии в лес. Шаман показывал водяное дерево, внутри которого течет вода и ее можно пить. Дерево, по которому нужно стучать, если заблудишься — резонансное глухое клокотание которого разносилось на весь лес. Бразильский орех — если путник проголодался в пути. Быть может, отец Аяш надеялся, что Михаил всё же решит остаться, и готовил его к местным условиям жизни?
Однажды они ушли глубоко в лес. Шаман брал с собой только лук. Забрели в место, где было много москитов. Он показал муравейник на дереве, положил на него руки. Немного подождал, пока их покроют муравьи. Затем растёр. Измазав образовавшейся жидкостью руки и лицо. Комары отстали. Это было удивительно.
По дороге в деревню, показал на пальме гнездо гигантских пауков-тарантулов. Предупредил, что если их не трогать — они не кусаются. Но надо всё видеть! Рядом на стволе большие наросты — дом термитов. Шаман разбил корочку — и многочисленная семейка выскочила наружу. Он взял несколько штук и положил в рот. Предложил Михаилу. Тот отрицательно покрутил головой. Но потом все же раздавил одного и положил на язык. Вкус — кисловатый. Но есть можно. Лес полон живности. Шаман периодически вскидывал свой лук, натягивал тетиву, и стрела уносилась со свистом вверх. Оттуда падали то маленькая обезьянка, то летучая мышь. Всё шло на обед.
Это называлось охотой. Изредка Михаил видел принесённых охотниками убитых волосатых животных, похожих на диких кабанов.
Время летело быстро. Река поднималась и опускалась. Периодически по несколько дней шли дожди. Почти как в Питере. Только не обложные, а как из ведра. В такие дни Аяш гнала Михаила в Мужской дом. Там курили, жевали листья. Иногда пускали по кругу чашу со знакомым киселём — местной уашкой. Пели песни, стучали в барабаны. Праздники случались часто: кто-то приводил жену из другого племени, кто-то умирал или рождался, не забывали про богов. В эти дни курлыкали флейты, племя под барабаны танцевало на площади.
Несколько раз из города приезжал вождь племени. Но Михаила в это время не было. Аяш говорила, что в столице идёт борьба за права индейцев, и все вожди участвуют в демонстрациях.
Прошел год, и уже никто не обращал внимания на огромного белокожего великана. Прикасались только на праздниках, когда он восседал в бархатном кресле. Перед этими мероприятиями брился. Аяш приносила чашку с вонючей желеобразной массой. Накладывал её себе на подбородок и щёки. Затем смывал вместе с щетиной, как это делали местные мужчины. Постепенно в душу Михаила стала проникать тоска. Вернулись воспоминания о русской зиме, о родителях… Стали зарождаться догадки, что дикари его обманули, оставив жить в племени. Все чаще уходил один в лес и к реке. С берега ловил пираний, слушал природу, наблюдал за животными. Однажды, вернувшись, обнаружил, что дом полон народу. Все суетятся. Улыбаются, снова прикасаются к нему, словно вспомнили про Будду. В красном кресле сидела Аяш. Футболка завернута вверх до грудей, так что оголен разрисованный живот. По счастливому лицу девочки он понял, что её мечта, наконец, свершилась. В эту ночь близости у них не было. До утра, под звуки курлыкающих флейт, он чувствовал благодарные поцелуи и любовный шёпот. На следующий день был праздник.
«Что теперь, — думал Михаил, — обещание выполнено, я свободен, могу уехать в Манаус, найти Диану. Жить с ней. Как шаман собирается оживить моего друга?»
До города больше двух суток на пароходе. Можно было попросить баржу, привозящую воду, чтобы забрала его на обратном пути. Или заезжих рыбаков. Но как-то всё ощущалось пассивно. Словно ожидаемое успело перезреть. После такого долгого промежутка времени он был в растерянности — ждёт ли его Диана? За период расставания она могла благополучно выйти замуж. Михаил не мог разобраться в нахлынувших мыслях и решил остаться, пока не появится конкретный план. Пока что-то не подтолкнёт. Впрочем, это состояние было ему привычно.
Через несколько дней ночью прозвенел звонок. Было странно слышать его здесь в амазонской глуши. Сначала показалось, что запела неведомая птица. Но через мгновение, Михаил осознал, что уже больше года не слышал иной музыки, чем звуки природы и мелодии примитивных инструментов индейцев. Далёкие ноты цивилизации бесцеремонно вырвали его из сна. Он повернулся на бок и взял телефон в руки — это была Лили.



Глава 26. Бегство

Как только праздники закончились, Михаил попытался встретиться со следователем. Документы можно было восстановить. Раз Франчук ни при чём, — то поможет это сделать. Необходимо будет только вшить их в дело.
Но следователь словно сгинул. Сначала отвечали, что он в отгулах. Затем — в командировке. Закралось нехорошее предчувствие.
Попробовал связаться с Сараевым. Тот ответил, что оперативное дело в производстве у Франчука и все вопросы к нему.
Михаил понимал, что это затишье долго не продлится. Так не бывает. Скрутила бессонница. Чтобы уснуть, пытался слушать аудиокниги. Не понимая содержания, продолжал гадать и строить планы на следующий день. Диск заканчивался, и он осознавал, что ничего не помнит. Сон стал прерывистым. Несколько раз за ночь просыпался от непонятного внутреннего страха. Переворачивался на другой бок, пытаясь уснуть. Когда не получалось, шёл на кухню и пил чай с мёдом. Смотрел в окно. Затем снова ложился.
Постоянно ощущал дрожь в теле, будто било слабым электрическим током.
Около подъезда замечал незнакомые машины. Стояли подолгу. Мужчины изнутри выходили покурить и снова возвращались на свои места. Сообщил об этом Франчуку. Тот посоветовал записать номера и сообщать. Сам проверял. Некоторые регистрационные знаки не совпадали с марками машин. Это беспокоило. Михаил вызывал наряды полиции проверить документы. Но район не выезжал — хватало своих забот. А оперативники Франчука вечно опаздывали.
Накопившаяся усталость проявлялась днем — несколько раз он открывал глаза за рулём и осознавал, что успел уснуть. Это становилось неконтролируемо. Михаил понимал, что так он может попасть в неприятности ещё быстрее. Возвращался домой и после еды засыпал. Таким образом, режим перестал для него существовать. День и ночь путались. Этому способствовала продолжительная темнота. Иногда, просыпаясь в два или три часа ночи, он думал, что уже раннее утро. Ощущая бодрость, принимал душ и только после этого с удивлением смотрел на часы. Снова залезал в постель.
Успокаивало, что дела в фирме шли без проблем. Часто виделся с Полиновым. Похоже, что приятель ощущал то же самое. Стал нервным и раздражительным. Вспыхивал на каждое слово. Сиваков сказал, что поедет отдохнуть на родину в Белоруссию. И как бы выбыл из сгущающейся тьмы неприятностей.
Наконец Михаил через начальника следственного отдела договорился о встрече.
— Добрый день, — приветствовал его круглолицый полный сотрудник с маленькими карими глазками и двойным подбородком. Почмокал пухлыми губами, точно держал во рту леденец, и пригласил в кабинет. — Следователь по вашему делу уехал в Москву на учёбу. Все материалы передали мне. Так что вполне можете мне доверять.
Улыбка его была беззастенчиво приторной. Он предложил Михаилу сесть к столу. Обнял за плечи, усадил. Сам расположился в кресле напротив. Вытянул пухлые руки и подтянул клавиатуру компьютера. Развернул к себе экран. Михаил успел заметить застывший разноцветный тетрис.
— Вы знаете, по какому вопросу я…
— Конечно, знаю, — прервал его следователь. Мне начальник отдела поручил вас успокоить!
— В нашем деле не хватает материалов о внедрении, — неуверенно начал Михаил.
— Что вы, любезный! У нас всего хватает. Не надо волноваться, — губы следователя снова растянулись в улыбке, — всё в порядке! Там всё есть.
— Нет, понимаете, там плёнки есть, а каким образом и кто все организовал — нет!
— Ну что вы! Дело уже закончено и направлено в суд. Сейчас находится в прокуратуре на утверждении. Маленькая формальность. И не надо так переживать. Будьте спокойны. Наш самый справедливый суд обязательно покарает преступников. А вам спасибо за оказанную помощь. И друзьям передайте!
Только последние слова немного успокоили Михаила — значит, всё же они свидетели. Но тут же зародилось сомнение. А вдруг прокуратура примет иное решение? Он неожиданно осознал всю безысходность своих стараний. Почувствовал себя маленькой букашкой под огромной пятой правосудия. И это он, подполковник милиции, прослуживший более двадцати лет! Как же могут чувствовать себя в такой ситуации простые граждане! Вдруг осознал всю необъятную беспредельную величину глобального беззакония, которое может нависнуть над человеком в любое время, в любой момент его жизни. Стоит только перейти дорогу кому-то неизвестному и всемогущему.
И от этого ощущения абсолютного бессилия стало почему-то легко. Словно он положился на свою судьбу, предоставив ей полную свободу действий.
Выйдя из управления, Михаил позвонил Лили и сказал, что соскучился по ней.
Неожиданно на границе с Белоруссией случилось недоразумение. До Николая дозвониться не могли, и Полинов поехал разбираться.
В тот же день позвонила дочка Сивакова:
— Папу забрали! — сообщила она, плача.
— Как забрали? Кто? Когда? Он что, не в Белоруссии? — вопросы Михаила звучали автоматически, почти без эмоций. Он понял, что это началось. Вот так!
— Нет! Он никуда не уезжал! Просто телефон отключил. Сказал, что хочет отдохнуть. От всех. Вчера днём позвонили домой, и он вышел на улицу. Сказал — пойдет пообщаться с друзьями. Внизу стояла чёрная БМВ. Он сел в неё, и машина уехала….
— Так может, это его товарищи?
— Но его нет уже сутки, и телефон молчит, — в трубке раздался горький плач девушки.
— Не волнуйтесь, мы его найдем, — Михаил не знал, как еще её успокоить.
Он созвонился с Франчуком. Просил установить, с какого телефона позвонили домой Николаю. Стали искать старые связи. Но все было безрезультатно.
Обнаружили Николая в институте Скорой помощи Джанелидзе. Доставили неизвестные. Спиваков находился в реанимации. Делали одну операцию за другой. Никого не пускали. Врачи отнекивались, посылали к заведующему. Того было не застать — то на совещании, то на докладе у руководства.
Но Михаил и так всё знал. Диагноз был один. Он скрывался в уголовном деле, зависшем где-то между следствием, прокуратурой и судом. Это был даже не диагноз, а приговор. Приговор всем троим. Но это же не 1991 год — убеждал себя он, и сам же горько усмехался собственной наивности — в этой стране война никогда не прекращалась!
Через день были похороны.
Франчук отзвонился, сказал, что не успеет приехать. Сараев тоже. С утра — совещания.
Михаил был с Лили. Пошел снег, и температура приблизилась к нулю. На дорогах и тротуарах захлюпала слякоть. Они купили десяток гвоздик — те очень шли к алому пальто Лили.
Машину поставили на стоянку, и тут же Михаил почувствовал за собой хвост. Несколько человек, сидевших в иномарке, быстро вышли и разошлись в стороны точно бильярдные шары из разбитой пирамиды. Больше Михаил их не видел, но чувствовал постоянно. Появились другие. Дожидаться выноса гроба не стал.



Глава 27. Возвращение

— Алё! — тихо произнес Михаил. Не отрывая трубки от уха, поднялся и осторожно пошел на веранду. Понял, что забыл свою конспиративную фразу.
— Алё, алё! Вы меня слышите? — прозвучал незнакомый взволнованный голос мужчины. — Я не знаю, кто вы, но этот номер забит в память телефона как «избранный». Девушка, чей телефон — погибла. Приезжайте — это в центре города. Суворовский пятьдесят…
Неожиданно в динамике послышался шум. Людские голоса. Затем всё смолкло.
Михаил застыл на пороге дома. Первое желание было перезвонить. Уточнить, выяснить все обстоятельства, если это не розыгрыш. Но тогда надо будет назваться. Вдруг это проверка. Его не могут найти уже год… Но Лили… Моя маленькая Лили! Она не могла добровольно отдать свой телефон. Только обманом или… Действительно убили? Прямо на Суворовском? У здания ГУВД? Сколько времени? Михаил включил экран телефона. Выступили цифры. Прибавить разницу во времени было несложно. Значит, там десятый час. Лили шла на работу. Ну да. Когда ещё киллеры поджидают свою жертву. Проще всего на постоянном маршруте — чтобы не было сбоев и непредвиденных ситуаций. Но у… ГУВД? Значит, раскусили. Узнали о её связи со мной.
Ему стало бесконечно стыдно за то, что он здесь загорает под бразильским солнышком. Завел новую пассию. Кормит орла. Скоро будет первенец. А там… Лили! Растерзанная пулями, изуродованная. Лежит на асфальте, озаряемая вспышками фотоаппаратов. Надо бороться, надо пойти к министру, к Путину…
Окружающий мир мгновенно отступил, отошёл. Михаил двинулся, постепенно убыстряя ход. Мысленно возвращался той же дорогой, как убегал. К щербатому сараюшке на берегу Амазонки, заскочил на пароход и вернулся в Манаус. Там вместе с Дианой перелетел в Рио и после карнавала расстался. Снова увидел те места, где столько лет прожил. Мост Александра Невского, скованную льдом Неву, ощетинившуюся по краям торосами. А потом похороны Сивакова. Лили. Да, Лили… Но её больше нет! И ему неожиданно показалось, что если он пройдет весь путь, со всеми подробностями, с точностью, то сможет повернуть время вспять.
Оказаться на той роковой точке, с которой всё началось.
Он остановился, словно дошел, и увидел перед собой дом Моны. Добротно сбитый из досок, с недавно поменянной металлической крышей, блестящей в свете звёзд. Отражающей чужое горение. И неожиданно возникшее сравнение натолкнуло на мысль о себе. Заставило понять, что за всю свою жизнь он не принял ни одного самостоятельного решения. Всё ждал момента, когда кто-то подтолкнёт, предложит, прикажет. За двадцать лет службы не получил ни одного ранения, не был в горячих точках: ни в Чечне, ни в Дагестане. И только три медали за выслугу висели на кителе.
И эта мысль внезапно поразила его до глубины души, пронзила, взбудоражила. Породила вихрь сопротивления всему, ранее казавшемуся разумным и правильным. Наполнило его огромное тело сопротивлением и уверенностью, что он сможет преодолеть всё.
Заслышав шаги, Мона вышел из дверей. Индейцы спали чутко. Вскакивали мгновенно. Удивился, впервые увидев Будду в трусах, но виду не подал.
— Мона, мне нужно в Манаус. Понимаешь? Срочно нужно! — гость теребил индейца за плечо. Тот шатался, не понимая. Крутил головой, улыбался. Затем стал серьёзным, взял Михаила за рукав и повел обратно.
По дороге тот очухался, заметил, что идёт босиком, в трусах. Аяш стояла на крыльце.
— Скажи ему, что мне срочно надо в Манаус. У него моторная лодка в порядке? — Михаил нервно надевал короткие штаны. Ступня не попадала. Прыгал на одной ноге.
— В порядке, но у него другие планы. Он собирается навестить свою сестру.
— Аяш, объясни ему — мне надо домой срочно, сейчас. Понимаешь? Никого не осталось. Они убили всех моих друзей! — неожиданно осознал смысл собственных слов, замолк. Погрузился в чёрную непроницаемую тоску и безразличие. Но снова выкарабкался — ведь это из-за него убили Лили! Оставили ребёнка на престарелых родителей и слепую бабку. Он должен бороться, а для этого надо вернуться, и пусть это будет в последний раз, но он покажет, что не боится. Успеет проститься с Лили и навестить родителей. А там уж…
Девушка взволнованно переводила. Жестикулировала. Наконец убедила.
— Это двое суток с ночёвкой. С рассветом можете двинуться.
— Нет-нет! Сейчас! Возьмём у твоего отца прожектор. Будем идти ночью, я сяду за мотор…
Аяш перевела. Индеец пожал плечами и согласно кивнул, что-то пробормотал.
— Он ждет тебя на берегу, — голос девушки стал обречённым, — я соберу тебе продукты.
Аяш вернулась в дом.
Михаил не видел её заплаканного лица и слез, не слышал периодических всхлипываний. Он метался по дому, разыскивая свои вещи, складывал в сумку. Под конец запихнул продукты, собранные Аяш, и метнулся из дома. Остановился на пороге. Обернулся. Аяш бросилась ему на шею, запричитала.
— Прости меня, — Михаил прижимал девушку к своему животу, — прости. Я должен вернуться в Россию, понимаешь, должен! Прости.
Аяш выскользнула из его объятий, метнулась в дом. Схватила карандаш и стала чирикать на обрывке бумаги.
— Вот, возьми, — она запихнула бумажку в карман Михаилу, — это электронный адрес нашей деревни. Напиши мне!
…Дорога была долгой. Лодка перегружена канистрами с бензином. Спали по очереди — заворачивались в гамак, ложились прямо на днище.
На причале достал из портмоне оставшиеся наличные. Пересчитал. В переводе получалось долларов триста. Разочарованно сунул их в карман. Поймал такси и поехал в аэропорт, даже не поблагодарив Мону.
Банковская карта долго не активировалась. Пришлось звонить в центральный офис, вспоминать условные слова, называть девичью фамилию матери. Наконец, все пароли были пройдены. Проверил: деньги на карту не переводились, только то, что было. Значит — фирме конец! Подумал, что попрощается с Лили — и в деревню — к родителям. Успеть свидеться. Билет с двумя пересадками до Санкт-Петербурга в кармане. Вскоре увидел нужный номер стойки регистрации и успокоился. Сел напротив и задремал.
Неожиданно кто-то тронул Михаила за плечо. Открыл глаза. Знакомый полицейский в чёрных очках капельках внимательно заглядывал в лицо. Что, снова Рио? Но этот по-английски попросил паспорт. Улыбнулся. Золотые зубы! Нет, видимо, другой.
Открыл протянутый Михаилом документ. На губах появилась ухмылка. Показал знаком следовать за ним.
«Как я забыл, что меня ищут? — вспыхнуло в голове, в душе — разочарование, — надо было отрастить бороду». Тут же обрушились все планы. Если они убили Лили, значит, я уже точно в международном розыске. И что же теперь? Конвой, суд, депортация и тюрьма. Но за что? Какое преступление я совершил. Меня просто подставили…
Та энергия, с которой он преодолевал долгий путь из индейской деревни, в мгновение пропала. Михаил ощутил, как силы покинули его. Пол зашатался. Пришлось опереться на стену. В голове появился звон. Полицейский обернулся и тоже остановился. Снял очки. В глазах — сочувствие к великану. Встал рядом, внимательно разглядывая задержанного. Помог идти дальше, взяв под руку. Миновали один зал, другой. Михаил бездумно глядел на людей. Они совсем не казались ему веселыми, как было по прилёте.
Взгляд упал на спину девушки у стойки регистрации. Легкая, полупрозрачная кофточка, джинсы в обтяжку, на руках большой пакет.
Автоматически посмотрел пункт назначения — Лиссабон. Ну да — смугленькая. И тут девушка как-то узнаваемо мотнула головой, повернулась в профиль. Черные волосы, стриженные под сессон, встрепенулись, загнутый уголок метнулся на щёку. Блеснули черные большие глаза. Она! Господи!
— Диана! — воскликнул Михаил.
Девушка повернулась. На руках — младенец.
— Мигель! — бросилась навстречу. — Милый!
Больше сказать ничего не могла. Прижалась свертком. Зажала между двух тел. Михаил обнял обоих. Почувствовал, как они легки и душисты. Слёзы потекли по щекам.
Полицейский от неожиданности шарахнулся в сторону, стал смотреть.
— Где же ты был, — шептала она, гладя его дрожащей рукой по волосам, щекам, губам, — я ждала… мы тебя ждали! Вот посмотри — это мой Бог. Он был во мне. Понимаешь, почему я отдала Будду?
— Это наш ребенок? — Михаил почувствовал в горле комок.
— Да, это наша девочка, Ева. Я нашла её. Теперь нас снова семеро. Брат Авдан, помнишь? У отца снова колыбель! Я могу вернуться. Я лечу домой к семье. Понимаешь, я так счастлива. Господи!
— Да! Да! — Михаил улыбался. Наклоняясь в сверток. Целуя губами холодное личико ребёнка. Чувствовал, как накрахмаленные пеленки впитывают вытекающие из глаз слезы. Руки, суетливо и дрожа, гладили девушку, — это мой ребёнок? Мой? Моя девочка?
— Теперь ты знаешь — у тебя есть мы.
Не в силах удержать в себе бурю счастья, Михаил поднял голову и посмотрел вокруг. Точно распыляя плещущее блаженство. Вот оно! Вот! У меня есть дочка! Навстречу — улыбки пассажиров. Счастливые лица. Восторженные приветствия. Внезапно — очки полицейского. Всё опустилось, в голове пронеслись жизнь с Аяш, убийство Лили, путь по Амазонке…
— Я не знаю… Понимаешь, я лечу… на похороны, не могу не лететь… их всех убили… последняя ниточка… — бубнил что-то отрывочное, не в силах подобрать нужные слова, оторвать взгляд от копа, — и меня… вот задержали… арестовали…
Диана увидела полицейского, попятилась. Сильнее прижала ребенка. Замолчала. Глаза расширились. Недоуменно переводила взгляд с одного мужчины на другого.
— Я в розыске, понимаешь. Прости меня, прости… там такое… Надо бороться… Писать Путину…
Полицейский крепче взял Михаила за предплечье. Несильно дёрнул. Кивнул в сторону — надо идти. Извиняющимся тоном что-то сказал Диане.
Та не ответила. Начала пятиться.
Сотрудница с регистрации что-то кричала ей, подзывая. Затем подошла сама, и взяла под локоть.
Диана оглядывалась и, недоумевая, все же шла к стойке. Неуверенно. В глазах туман. И скоро затерялась в очереди.
В кабинете полицейский усадил Михаила за стол, сам сел напротив. Они были вдвоём. Достал какие-то бумаги и положил перед Михаилом.
Тот бегло пробежал взглядом — слова не знакомы, ничего не понятно. Глаза продолжали слезиться. Вытер их ладонью. Попытался увидеть в тексте свои установочные данные, но не нашел. Какая разница? Время шло, и посадка должна была уже закончиться. Полицейский что-то объяснял.
— Послушайте, — перебил Михаил, — отпустите меня домой. У меня большие неприятности. Друга убили. Последнего, понимаете?
Неожиданно осознал, что говорит по-русски и повторил по-английски. Полицейский не понимал. И не старался этого делать. Раскрыл паспорт Михаила на штампе въезда и стал тыкать в него пальцем:
— Атразу висту! Атразу висту… Виза! Виза!
— Что виза? — не понял Михаил. Но тут нашло озарение — полицейский не стал проверять базу розыска, а только обнаружил просроченную визу! Вспомнил рассказы Дианы — значит, штраф! — Окей, окей! Да, я просрочил визу. Да. Я болел. Тяжело болел.
Стал выкладывать из кармана смятые купюры и разглаживать на столе. Полицейский от неожиданности отшатнулся. Оглянулся по сторонам. Но задержанного не останавливал. Только водил глазами с одной бумажки на другую.
Выложив всё, Михаил стал показывать на часы в кабинете:
— Самолет! Мой самолет! Вы понимаете — он уже улетает!
Полицейский неожиданно резко задвигался. Включил ксерокс, скопировал страницу паспорта. Затем протянул Михаилу бумагу с текстом и заставил расписаться. Открыв ящик стола, смел в него деньги и махнул рукой. Стал поторапливать из кабинета. Выйдя, закрыл на замок, взял Михаила за локоть. Быстро повёл к стойке бизнес-класса. Протянул паспорт. Девушка проверила по компьютеру и передала полицейскому талон на посадку. Они проследовали к нужному выходу. Большая металлическая дверь самолета была полуоткрыта. Лётчик махал рукой, что-то кричал. Только здесь полицейский отпустил Михаила и вернул паспорт. Дал ему зайти внутрь салона.
Весь полет он проспал.
В зале прилёта аэропорта своими застиранными шортами Михаил никого не удивил. Начало июня выдалось жарким. Девушки — в лёгких платьях. Дети — в коротких штанах и панамках от солнца.
Набрал 02. В дежурной части ГУВД подтвердили, что прощание с Лили сегодня в крематории в 15.00.
«Значит, это не обман и не проверка… — подумал Михаил. Тайно от самого себя он ещё на что-то надеялся. — Не стоит светиться. Посмотрю со стороны».
Умылся и переоделся в туалете.
Надо было торопиться, цветы покупать не стал. Снял немного денег в банкомате. Доехал на автобусе до метро. Потом пересел на трамвай. Вокруг было всё знакомо. Ничего не изменилось. Только душу тяготила пустота, словно полтора года он проспал и видел сны. Муторное безразличие затмило все желания, все эмоции. Михаил подумал, что теперь у него не стало друзей, а вокруг ничего не изменилось. И какая разница, умрёт ли он сам под пулями мафии, или его надолго упрячут в тюрьму.
Но через окутывающий душу полумрак, как волшебный росток пробивалось воспоминание о Еве. Маленьком возвращенном чуде на руках Дианы. Чистенькое беленькое личико, большие влекущие глаза, изучающе глядящие вокруг. Он вспоминал эту последнюю встречу, пытался ощутить то тепло объятий, проникшее в него. Те недосказанные слова, неотвеченные вопросы, незавершённые мысли. Да, у него есть семья. Теперь есть.
Поднимаясь по мраморной лестнице, Михаил уже видел людей на площадке перед входом в траурный зал. Несколько сотрудников в полицейской форме. Девушки с цветами.
Прижался ближе к стенке, чтобы казаться незаметным. Подумал, что с цветами это было бы удобнее. Зашел в ларёк и купил шесть белых роз. Лили любила такие.
Ещё только приоткрывая прозрачную дверь на выход, он почувствовал — что-то должно произойти. Но поскольку ждал этого всю дорогу, не растерялся и поднял букет к лицу. Устремил взгляд вперед через нежные лепестки, и увидел шедшего навстречу… Полинова. Серьёзного, целеустремлённого, с привычными аккуратно подстриженными усами.
Не может быть! Аяш была права — его оживил шаман? Какой шаман? Может ошибка? Двойник? Михаил выскользнул через дверь и отошел в сторону. Полинов прошел внутрь ларька и стал выбирать букет.
Посмотрев по сторонам и не заметив ничего подозрительного, Михаил вернулся в ларек. Встал рядом и, опустив букет, повернулся к приятелю — профиль был тот же. Сергей скосил взгляд:
— Михаил… — голубые глаза Полинова вылезли из орбит. Ты? …Ты же того… пропал в Бразилии, на Амазонке утонул…
— Яяя!..
Больше сказать они ничего не успели. Объятья были крепки и надёжны, как все прошедшие года. На возгласы подошёл Сараев. Улыбнулся. Лысина на голове сияла. Тоже обнялись.
— Миха, ты жив? Жаль, что Лили тебя не видит. Она так горевала. Говорила, что ты решил остаться в Бразилии. А потом, что ты пропал на Амазонке. Чего ты сорвался вдруг из Питера?
— Ничего себе «вдруг»! Материалы потеряли, следака сменили, за мной хвост начал ходить.
— Да это я попросил филёров вас подстраховать, когда выяснилось, что утечка информации произошла.
— А что же не сказал-то?
— Так всё неофициально! Не дай бог кто-то бы узнал. А с Лили, видишь, беда. Шла на работу через переход, а тут мусоровоз. Знаешь, как эти идиоты гоняют. Тормоза отказали. Дежуривший гаишник рассказал: машина на всех парах летит, гудит что есть мочи, а Лили не смотрит — только пальчиком грозит.
— Да, грустно получилось, — заметил Михаил, — она всегда так делала.
— Лили у тебя жила, — добавил Полинов, — на Лексусе ездила. Долю твою забирала в фирме, но я не всё давал. Весь последний год её с начальником управления видели… Новую квартиру на Есенина обустраивали. Не стеснялась, а жила в твоей студии. Я ключи в морге забрал. Мало ли что. На работе лежат в сейфе. Машину на стоянку отогнал. Хотел уже родственников твоих искать. Придёшь — отдам. Кстати, знаешь, что я в бардачке машины нашёл?
— И что же?
— Наши материалы на внедрение, которые пропали! Там же расписки о добровольном участии в оперативном мероприятии. Зачем хранила?
Михаил замер, кровь прилила к лицу:
— Так вот куда всё делось! Ах, Лили… Лили… Соблазнилась… А может, Стрелкина идея? Поди теперь узнай!
Воспоминания о работе взбудоражили прошлое.
— А что же с уголовным делом? — шепнул Михаил.
— Да ничего. Пшик получился. Следствие дело прекратило. Похоже, кто-то с этого что-то поимел, и немало.
— А как же Николай?
— Так ты же вроде был на похоронах? — удивился Сараев. — Сердце не выдержало. От панкреатита спасли, а дальше… Вот так. Сутки бухал с корешами, что раньше сидели с ним в изоляторе.
— А наркотики?
— Что наркотики? — не понял Сараев.
— В нашем офисе, когда обыск делали.
— Не знаю, а кто обыск делал? У вас все работает нормально. Вон посмотри на довольную физиономию Полинова.
— Ты чего, Михаил, такой загруженный? — усмехнулся Сергей. Фирма работает, всё отлично. Твоя доля на счету — прибыль приносит. Ты как с Луны свалился.
— С Луны, — мотнул головой Михаил, — спасибо Лили…
— Так что, когда за работу? — улыбнулся Сергей, — отпуск твой закончился. Снова расширяемся — берем новую площадку.
— Это хорошо… а можно мне в отпуск? — отозвался Михаил.
— Не наотдыхался??? — одновременно спросили друзья, разом засмеялись.
— Родителей надо навестить и в Осетию слетать.
— Ничего себе ты дал! Путь неблизкий! Кто у тебя там? — поинтересовался Полинов.
— Кто? — недоумевал Сараев.
— Семья. Моя семья. Дочь — Ева.
— Шутник! Был в Бразилии, а семью в Осетии завел! Везет тебе! — усмехнулся Сараев. — А я не знаю, как на глаза начальству показаться! Ты живой, а Лили — нет! Хорошая парочка у них была — ничего личного, только бизнес! Стрелкин приказал мне рапорт на пенсию писать. Дома узнали — скандал! Что делать… Жуть…
Михаил сочувственно покивал, неторопливо молча снял с шеи кулон и протянул ему:
— Вот… возьми! Он помог матери моего ребёнка, а потом мне. И тебе обязательно поможет!
— Это кто? — Сараев пытался рассмотреть фигурку.
— Будда!
— Так я же христианин!
— Это не имеет значения! Бог един — надо только верить!
— А ты?
— Бог теперь во мне!
— И как же ты это определил?
— Я вижу путь!

г. Луга
январь 2015 год




Фатальный абонент — 2


Матерям посвящаю…



Глава 1. Дорога к отцу

— Сашо-о-о-ок! Сашо-о-о-о-к!..
Это был крик отца. Даже не крик, а секущий пространство вопль, несущий мое имя. Словно хлыст болезненно саданул меня вдоль всего тела. Пронзил ужасом неразумения с головы до пят. Пришпилил к земле, словно бабочку на картон. На мгновенье парализовал все желания и разум.
Едва расслышав свое имя, я ощутил нутром — случилось что-то страшное. Такого никогда не было.
Выпустил удочки, рванул вверх по косогору.
Здесь была излучина.
В половодье река подмывала крутой берег снизу вверх, как ребенок лижет эскимо. Земля обрушивалась вместе с растущими по краю деревьями. Их стволы подкошенными падали навзничь, опрокидывая зеленые кроны, точно гигантские веники, прямо в воду. Корни продолжали цепляться за почву, выворачивая огромные несуразные комья земли, вздымая клубы пыли. Молодые подземные побеги, наполненные жизненным соком, растягивались вниз, словно сухожилия. Лопались глухо, точно стреляли патроны с подмоченным порохом.
Я прыгал через валежник и торчащие вверх коряги, рискуя споткнуться о заскорузлые ветви, сломать ногу. Слыша только этот вопль. В отчаянии цеплялся за него как за трос, тянулся к отцу, взбегая на крутой отвал, перелетал препятствия. Гадал: что же могло случиться, к чему надо быть готовым?..
Шёл 1970 год. Мне было двенадцать. Месяц назад я с матерью ехал в Монголию по вызову отца. Дорога из Ленинграда оказалась долгой. Несколько ночей провели в палаточном отеле под Москвой, пока готовились документы на выезд. Стояла середина июня. Шли дожди, ледяной неприятный ветер пронизывал насквозь. Но гостиницы оставались неприступны. Ежедневно обходя регистрационные стойки, мы видели таблички «Мест нет». И мне казалось, что полукруглое окошечко с торчащим из него чванливым лицом администратора — это и есть то место, которое вечно занято.
Сотрудница министерства, оформляющая нам документы, каждый раз при встрече умиленно улыбалась, заглядывала мне в глаза, гладила по голове. С профессионально поставленным сочувствием в голосе и мертвым тусклым бликом в пустых глазницах, повторяла:
— Ну, что же делать, это столица… все сюда едут… всем что-то здесь надо…
Приходилось кататься с матерью на общественном транспорте через всю Москву. Добывали то одну справку, то другую. Постоянно случались какие-то бюрократические несоответствия. Запрашивали по телеграфу ведомства Ленинграда. Получали на почте очередную корреспонденцию. Нам было не до красот столицы.
Измотанные толкотней в троллейбусах, стоянием в очередях, суетой спешащих по делам людей, возвращались к себе. На корточках залезали под намокший выцветший брезент. Здесь стояли две провисшие раскладушки. Нам хватало одной. Кутались в пропитанное сыростью холодное постельное белье. Постепенно согревались, прижавшись друг к другу. Слушали, как сверху глухо барабанит дождь. Это было единственное место, где мы могли отдохнуть.
Мать прижимала меня к себе. Укутывала неподъемным, насыщенным влагой, ватным одеялом. Обнимала поверх тяжелыми натруженными руками. От этого общего веса я чувствовал себя замурованным.
Мама, мамочка, мамуля…
Едва покачивала мой саркофаг. Она тихо пела:


— Баю ба-юшки баю,
Не ложи-сся на краю,
Красный пёс захочет есть,
Нашу де-точку унесть…


— Мамочка, — спрашивал я, вздрагивая и ёжась от пробегающих по телу мурашек, — ведь это русская народная колыбельная — придет «серенький волчок»…
— Бабка твоя — мордва! Какая она русская? Волчков всяких не боялась. Сказки мне сказывала про пса красного — чудище кошмарное. Про него и песни складывала. Вот и я тебе пою…


— Он при-дёт изда-лека,
Дам ему я мо-лока…


Днём над палаточным городком из грязного серебристого колокольчика, крепившемся высоко на столбе, постоянно звучала музыка. Чаще всего нарушал тишину Муслим Магомаев:


— Ты никогда не бывал в нашем городе светлом,
Над вечерней рекой не мечтал до зари…


Когда дело доходило до припева, динамик под струями дождя начинал захлебываться и хрипеть. Через бульканье и хрюканье едва слышалось знакомое:


— …Пе-е-е-сня плывет.
…по-о-о-ёт… Москва…


Затем пронзительный свист, щелчок… наступала пауза. И снова голос певца:


— Ты к нам в Москву приезжай…


Нам было не смешно…
По утрам, в холодном тусклом мареве палатки, под жалостливым взглядом матери, я вытягивал руку из-под одеяла. Желая разрядить тоскливую обстановку, на минуту прогнать душевную унылость, делал вид, что хочу коснуться пальцем нависающего матерчатого потолка.
— Не дотрагивайся до крыши! — с испугом восклицала она каждый раз. — Промокнем! Сразу начнет капать внутрь!
В очередной раз запоздало понимала мою шутку — усталость тормозила. Ласково улыбалась — становилось теплее.
Мама, мамочка, мамуля….
Понятие «крыша» выглядело в тот момент очень сомнительно.
В ответ я старался растянуть рот шире. Надеясь, что тем самым ободряю мать. Боялся разжать зубы, чтобы она не услышала, как они клацают от озноба. Опасался, что, заботясь о моем здоровье, она вернёт меня обратно, оставит с бабушкой.
После столичного приюта неделя в поезде дальнего следования казалась мне настоящим раем.
Я отогрелся.
Лазанье на верхнюю полку и обратно. Переходы в вагон-ресторан через лязгающие, шатающиеся тамбуры. Мелькание шпал сквозь щели переходной площадки. Грохот колес в опорной тележке. Стоянки в незнакомых городах. Выкрики продавцов на перроне: жареные пирожки… пирожки с мясом… рыба… молоко!
Умопомрачительные съестные запахи!
Как мне хотелось впиться зубами в золотистую поджаристую ножку курочки. Но разве можно было опуститься до такой обыденности — на вагонах нашего поезда красовались надписи «Москва — Пекин». У распахнутых дверей застывшими краснолицыми солдатиками в фуражках и черных костюмах с золотыми полосками на рукавах стояли проводники-китайцы.
Высокие и невозмутимые стражи охраняющие доступ к избранным.
Я выходил в светлом костюмчике, сшитом матерью перед отъездом. С надменным видом прохаживался по перрону. Периодически возвращался за придуманной мелочёвкой внутрь и через пару минут появлялся снова. Старался как можно чаще встречаться взглядом с проводником, чтобы он меня запомнил. Не воспрепятствовал возвращению. Не оставил на полустанке.
Тот казался невозмутимым, и только темные зрачки прицельно двигались в узких бойницах глаз прикрытых тенью козырька.
Поезд останавливался здесь раз в неделю. Выходящие из вагона пассажиры спускались по лестнице, точно сходили с Олимпа — так казалось аборигенам.
Местные приходили заранее целыми семьями, приглашали гостей из соседних деревень, чтобы просто поглазеть. Для них — это был праздник. Играли на гармошке, приплясывали. Стелили поодаль на траве рушники, раскладывали простенькую еду, ставили бутылку самогона, садились. Начинали угощаться, лузгать семечки. При появлении китайцев, незлобиво хмурились, тыкали в них пальцами. Показывали детям, шептали им на ухо поучительные притчи, наводили на малышей жуть. Пересказывали услышанное по радио, спорили о том, как прошлой весной наши пограничники наподдали этим узкоглазым.
После предупредительного гудка проводники-китайцы склоняли головы, жестом руки показывали на открытую дверь вагона. Фуражки не сваливались — казались прилипшими к голове, лица сосредоточены, губы сомкнуты. За всю поездку я не услышал от китайцев ни одного слова.
Каждое утро круглолицый великан стучал в дверь купе. С поклоном и плавным махом руки предлагал выйти. Начинал протирать пыль, тщательно пылесосить. Словно хотел высосать из нас русский дух. Простерилизовать ещё до границы. Потом приносил чай. С поклоном ставил поднос на стол, с поклоном уходил.
Однажды во время уборки я спросил у матери: может, они глухонемые?
Китаец метнул в меня пристальный взгляд, уколов пронизывающим холодом. Отрицательно покачал головой. Тогда мы поняли, что все они — шпионы.
Контейнер с холодильником и мебелью шёл отдельно. Здесь — только чемоданы.
В Дархане с поезда нас встречал отец. Худощавый, но жилистый. Крупные руки, окрученные надутыми венами, широкие мозолистые ладони. Узкое обветренное лицо, продолговатый с горбинкой нос, оканчивающийся небольшой картошиной.
Улыбался, мотал головой, закидывая назад отросшую вихрастую челку. Словно гребнем, ощеренной пятернёй приглаживал к темечку. Маленькие глубоко сидящие глаза с прищуром ласково лучились, даже когда он хмурился. Складочки морщин веером уходили от уголков нависающих век к ушам, опускались вниз.
Тщательно выбритый, он стоял на перроне в рабочей спецовке. На недовольно вопросительный взгляд матери — сказал, что здесь все так ходят.
Мы не виделись несколько месяцев, и я с удовольствием почувствовал его крепкие объятия, запах табака и «тройного» одеколона. Мать едва прислонилась к отцу. Чуть тронув его губы своими, отвернула голову. Смутилась — смотрят же!..
Мама, мамочка, мамуля…
Отец достал пачку «беломора». Оранжевая суша, порезанная синими реками на части, красная звездочка в центре — этот кусочек родины всегда был при нём. Вынул папиросу, покрутил щепотью, разминая в гильзе табак. Постучал трубкой о ладонь, выталкивая мелкие крошки. Сунул в рот. Сжал пальцами поперек сомкнутых губ. Но не закурил — сорвался и стал руководить погрузкой чемоданов. Пачка неосознанно осталась в руке.
Вокруг топтались монголы. Блеск шёлковых халатов на солнце — скорее от засаленности. Показатель сытости жизни — обтирали жирные руки после еды. Трафареты узоров на материи, точно прилипшие огромные снежинки. Сапоги на толстой подошве с загнутыми вверх носами. Высокие голенища с ярким орнаментом. На головах колпаки, отороченные мехом. Что-то квохтали на своем языке. Тянули мужчин за рукава:
— Компан! Компан! Компан!.. (приятель)
Закидывали на плечи прибывшим грубо выделанные шкуры рыжих лисиц. Демонстративно поглаживали густой мех. Встряхивали, любуясь, привлекали внимание. Мотали поднятыми в руках огромными китайскими термосами, что переливались на солнце, играя перламутром. Интересовались у женщин:
— Кухан, чичик байна?.. (Хозяйка, дети есть?)
Иностранок тронуть не смели. С расстояния тыкали заскорузлыми пальцами с грязными ногтями в бусы и серёжки. Жестами предлагали обмен.
Недалеко стояли навьюченные низкорослые лошади, смахивающие на ишаков. Распахнутые ресницы огромных выпуклых глаз — грустных, как у арабских наложниц. Спадающие ниже живота лохматые гривы. Короткие пучки хвостов точно гигантские помазки — обрезанное продано модницам на шиньоны.
Нетерпеливо переступали копытами, нервно подергивали кожей. Поводили глазами. Внезапно вскидывали морду. Как охранные собаки, пытались укусить россиян, грозно хрипели, закусив удила.
Город я рассмотреть не успел. Да и ничего интересного в нём не оказалось. Вдали виднелись несколько панельных пятиэтажек, похожих на ленинградские «хрущевки». Из форточек торчали железные трубы.
Увидев мое недоумение, отец улыбнулся:
— Кочевники!.. В квартиру устанавливают юрту. В ней живут. Дымоход выводят наружу.
Я подумал, что в этих жилищах все же теплее, чем в промокшей палатке гостеприимной столицы нашей Родины:

«Ты никогда не бывал в нашем городе светлом…»

Вокруг — одноэтажные бараки. Редкие запыленные деревца. Покосившиеся разрисованные углём и мелом заборчики, затоптанные клумбы, опрокинутые качели. Видно, всё недавно построено, произведено, вскопано и посажено. Но сразу искорежено, обезображено, загажено, разорено. Цивилизация приживается тяжело…
Удивляла повсеместная грязь и мусор. Дул суховей. Закручивал в маленькие смерчи пустые картонные коробки. Поднимал вверх обрывки газет с характерным коричневым чирканьем — туалетной бумаги в продаже не было. По неровному, в трещинах и выбоинах, асфальту катились и подпрыгивали пустые консервные банки с этикетками советских производителей: из-под тушенки, кильки в томате и сгущенного молока.
Подъехал небольшой автобус и погрузил прибывшие семьи. Сунувшихся в него монголов выгнали взашей. Те ругались. В промежутках между словами — русский мат (хотя есть мнение, что он как раз монгольский). Выдергивали из голенищ сапог плётки, витые из кожаных ремней с короткой рукоятью. Потрясали.
Рядом стояли их земляки в российской военной форме на вырост. Кончики пальцев едва торчат из манжет зеленой гимнастерки. Низ брюк завернут наверх, не подшит. Краповые погоны. Фуражки с голубым околышем на оттопыренных ушах — почти летчики! Круглые медные лица как раскаленные сковородки. Росчерки глаз, колбаски губ. Нос приплюснут вровень с обветренными маковками щёк. То ли солдаты, то ли милиционеры. Глядели молча, как истуканы. Ничего не предпринимали.
Дороги засыпаны щебнем, рядом чернеют горки застывшего асфальта — не успели уложить.
Через полчаса подъехали к одноэтажному деревянному бараку салатного цвета. Снаружи на стенах большие пятна с проглядывающими крест-накрест рейками. Штукатурка отпала. Плоскими обломанными брикетами валялась внизу. Местные ребятишки кромсали ее на мелки. Рисовали тут же — на серой цементной отмостке дома.
Это была гостиница для советских специалистов. К вечеру ее наполнили голоса взрослых и крики детей. Все разные: смуглолицые и белокожие, даже узкоглазые как монголы. Я был уверен, что все, кого понимаю, — русские. Независимо от внешности.
Познакомиться не успел. Наутро — самолет. Маленький кукурузник понёс нас ещё дальше.
Мать говорила, что контракт заключен на два года.
«Целых два года, — думал я, — в этой неизвестной, чужой стране».
Все казалось странным, непривычным. Настораживало.
Прижимался лицом к иллюминатору. Внизу проплывали степи, гребни невысоких гор, холмы. Редко возникающие белые юрты кнопками пришпиливали коричневые вытоптанные круги к зеленым склонам. Вокруг клопами двигались черные точки — стада животных. Изредка, словно неровные порезы на теле огромного бугристого зверя, поблескивали на солнце голубые ручейки.
Через час полета с горизонта наполз густой лес. А в нём — река. Прозрачной синевой рукавов плела узоры среди вздымающихся густых зеленых крон.
— Тайга! — сказал отец. — Дикие нехоженые места!
«Где эта заграница? — думал я. — Небоскребы и автобаны, которые видел по телевизору и на картинках?»
Отец сидел спереди. Тыкал пальцем в иллюминатор, с восторгом рассказывая о кочевой жизни монголов. Сыпал анекдотами об их первобытной отсталости. И я не мог взять в толк, каким образом иностранцы могут быть глупее нас, если живут за границей? Учительница истории в школе объясняла, что русских не пускают в другие страны, чтобы они не позорили своей отсталостью наш великий Советский Союз! Только очень умные и политически подготовленные граждане имели право на выезд. Как могли заслужить это мой отец-сантехник и мать-работница завода? Я думал, что наша семья попала за рубеж случайно. В любой момент могла прийти телеграмма, чтобы развернуть самолет. Вернуть нас на вокзал. Хорошо, если бы не оштрафовали — родители давно копили на «Запорожец».
…После короткой тряски по колдобинам самолет остановился, взревев, затих. Со скрежетом отъехала металлическая дверь.
Новый мир ворвался в салон ярким испепеляющим солнцем, жаром степей, запахом ковыля. Наполнил самолет щебетанием птиц, стрекотанием кузнечиков и других незнакомых звуков. Залетела большая ярко-красная бабочка — последняя инстанция. По краю крыльев — лампасы, в центре — коричневые круги, словно глаза. Вид генеральский. Осмотрелась. Произвела ревизию, устремилась наружу, не найдя нарушений.
В проем хлынул бесконечный простор спутанных трав, уходящих за горизонт. Сопки далекие и близкие, голубое небо в белой паутине облаков. Вдали ветерок крутил воронки из пыли. Они поднимались к небу — туда, где неподвижно висели коршуны. Промелькнул конь с наездником в подпоясанном халате и шапке, похожей на будёновку, с короткими загнутыми вверх клапанами.
Металлическая лестница в виде единственной ступеньки-скобы не располагала к удобному спуску. Пассажиры цеплялись каблуками, неловко спрыгивали, женщины чертыхались.
Мой костюм из кримплена, сшитый для поездки за границу, казался космическим скафандром. Аккумулировал тепло, становясь несгибаемым. По телу ручьями устремлялся пот. Неприятно щекотал по груди и спине. Избавляясь от него, я периодически сводил плечи, прижимал рукой пиджак к груди. С завистью смотрел на распахнутую отцовскую куртку и расстегнутую на груди рубашку, обнажающую заросли черных волос.
Матери все было нипочём. Казалось, она в своем красном шерстяном костюме может вынести любую температуру. Круглое лицо раскраснелось, недовольно морщилось. Кончик острого носика двигался из стороны в сторону, принюхиваясь к новой обстановке. Большие подведенные глаза смотрели строго с недовольной претензией. Опиралась с одной стороны на отца, с другой на меня. Тянула за собой туфли — высокие каблуки утопали в земле. Вытаскивались с трудом — задники глухо шлепали стельками по пяткам.
С ревом подлетел трехосный ЗИЛ, и прибывшие начали неумело забираться в кузов. Взгляд матери, адресованный отцу, стал грозен — нужно было перекидывать ногу через борт.
Мама, мамочка, мамуля…
Отец извинялся молча: кривил улыбку, пожимал плечами. Щурил свои добрые глаза, смущенно ероша мои волосы. Заслонялся мной, ставя между собой и матерью. Он мне нравился. Я чувствовал, как соскучился по его хриплому голосу и шершавым ладоням.
Здесь строили новый город, где в дальнейшем предполагали создать комбинат по переработке медно-молибденовой руды. А пока называли просто «Поселок геологов».
В ложбине между сопок стояла пара деревянных бараков и десяток вагончиков, где жили семьи специалистов. Рядом — под навесом парк машин для подвозки воды на буровые. Ещё что-то возводилось под крышу. Прикрытые толем, лежали доски, оконные рамы, двери. Гуртом теснились бочки. Звенели электрические пилы, наждаки. Что-то грохотало, ухало.
В обеденное время работы прерывались одновременно, слышалось тарахтение дизель-генератора. Его ровный нудный стук со временем исчезал для привыкшего уха, и становилось слышно, как где-то далеко натужно ревёт двигатель поднимающейся в сопку автоцистерны с водой. Бурили круглосуточно, непрерывно.
Самолет с продуктами и людьми прилетал раз в неделю. Аэродром представлял собой укатанную посреди степи полосу длинной пару сотен метров. Этого вполне хватало, чтобы Ан-2 мог взлететь. Хозтовары привозили на машинах. Сто восемьдесят километров они ехали по восемь-десять часов через перевал. Зимой или в дождь поездка затягивалась на сутки. Иногда машины не доходили вообще. Где-то в горах соскальзывали, переворачивались или просто глохли. Оставались там навсегда.
Водители-монголы бросали их из-за любой поломки и возвращались в юрты, свои или соседних поселений. Гостеприимство местных жителей казалось всеобщим родством. Добравшись к себе, снова пили кумыс, пасли скот, охотились. Словно и не прерывали привычный образ жизни. Оставленную шайтан-машину забывали как брошенную в степи разодранную зверем собаку.
За несколько лет путь в поселок геологов превратился в «дорогу жизни». Не хватало только воронок от бомб и сгоревших орудий. Брошенные, перевернутые, наполовину разобранные грузовики стояли и валялись вдоль обочин как памятники монголо-советской дружбе.
Проходившие мимо кочевники постепенно разбирали их. Приспосабливали крыши под корыта для поилок скота. Детали двигателей под крепеж юрт. Циферблаты со стрелочками и пластиковые ручки — как детские игрушки. Уносилось все, что могло пригодиться.
После первой зимы, когда геологи оказались заложниками воющей и беснующейся стаи волков, поселок обнесли забором из колючей проволоки. Пригнали роту монгольских солдат с шанцевым инструментом. Возможно, чтобы те отбивали лопатами и кирками атаки оголодавших диких хищников. Кроме волков, к поселению, бывало, забредали бурые медведи. В лесных чащах встречались рыси и множество других зверей.
Солдаты все как один были низкорослые и кривоногие. Звали их «цыриками»: цырик, цырик… Схоже с тем, как подзывают цыплят. Цып-цып-цып! И те спешили на зов, коряво переваливаясь. Неудивительно. С трех лет монгольские дети лихо скакали на лошадях, пасли стада. И с каждым годом все плотнее охватывали ногами крутые бока невысоких лошадей, называемых в энциклопедиях именем Пржевальского. Женские ноги наследовали тот же вид колеса, и походка была аналогичной, особенно к старости. Хотя возраст их определить было сложно. Сорокалетняя женщина казалась глубокой старухой. Сгорбленной и сморщенной, как засохший стручок гороха.
Монголы у себя продавали кумыс. Взбивали его из кобыльего молока в курдюке из овчины, завернутой мехом внутрь. Приходилось процеживать от множества ворсинок и букашек. В жару хорошо утолял жажду. Детишек пьянил.
Недалеко от поселка светились белые колпаки нескольких юрт. Они выглядели сторожевыми постами вокруг русского лагеря. Служили предупреждением диким зверям. Монголы были хорошие охотники. Стреляли без промаха из старых военных карабинов, оставшихся от белой армии атамана Семёнова и барона Унгерна.
В летнее время прямо на юртах лежали или висли на веревках куски мяса — вялились на солнце. Вокруг бродили небольшие стада овец и коз, охраняемые собаками. Рыбу монголы не ели — считали божеством. Землю не тревожили — для чего и носили сапоги с загнутыми носами.



Глава 2. Монгол

Тот сон я впервые увидел в КПЗ. Быть может, даже здесь, именно в этой камере. Ещё по малолетке.
Преодолевая одно препятствие за другим, не успевал добежать до отца — просыпался.
Странно…
Я очень хорошо помнил, что тогда произошло. Нашу первую рыбалку в Монголии на Селенге, чем она закончилась. Но сновидения как будто специально лишают меня возможности вернуться в то время, оставляют сюжет незавершенным. Словно предлагают мне придумать другую концовку. Но я знаю, что она одна-единственная. Жду, когда сон продлится. И он делает это не торопясь, дозирует информацию по минутам. Заставляет меня снова и снова просыпаться с ощущением недосказанности, отчего на душе становится муторно и гадливо.
Эта незавершённость заставляет думать о своей жизни. Напоминает, что нет у меня семьи, нет детей, и про последний стакан воды, который некому будет поднести. Зато есть ходки, этапы, сроки. Убеждаю себя: если есть деньги — будет всё…
Сотовые телефоны давно стали обычной заурядной необходимостью. Они принесли столько же пользы, сколько и вреда. Впрочем, как и все блага цивилизации.
Зачем рисковать: красть, подбирать ключи, выламывать двери? Если люди готовы сами отдавать деньги без хлопот, по причине собственной нерасторопности и невнимательности? Надо только дождаться времени, когда психика человека не может мгновенно прийти в норму, проанализировать случившееся. Это происходит в момент нарушения глубокого сна.
Постепенно я приобрёл привычку просыпаться ночью. Несмотря на это, знакомые сновидения успевали растревожить мое сознание, навеять грусть. Заставляя утром чувствовать тревожное, беспомощное послевкусие…
Открыл глаза. В нос ударил затхлый, прокисший запах пота, плесени и параши. На душе муторно.
За стенами белая ночь. Из маленького окошка под потолком струится бледный поток света. Застыл на цементном полу камеры ярким четырехугольным зайчиком. Слегка рассеивает темноту остального замкнутого пространства.
Занавеска в углу, прикрывающая нужник — призрачная декорация, над которой вот-вот появятся головы кукол. Искусственно заплачут, запричитают, начнут сочувствовать. Как в детском театре.
Вспучившаяся краска потолка, окантованная радужными узорами протечек, казалось, вскипела от горючих слез плакальщиц оставшихся снаружи. Меня это не касается — обо мне давно никто не волнуется. Все повторяется снова и снова. Каждый раз, попадая в камеру, я думаю, что жизнь идет по кругу. Но освобождаясь, прихожу к выводу, что всё-таки по спирали — её растягивают мои года. Грустно. Не хочется грузиться.
Пора!
Пнул металлическую сетку, провисшую под Стасом, спящим на втором ярусе.
— Подъем, Хорек! Который час?
Тот вытащил из-под матраса дешевый сотовый телефон, включил. Тихонько пропел динамик.
— Четыре утрааа, — зевнул.
— За работу! Звони своей мартышке, чтобы была наготове.
Пружины наверху заскрипели, появилась наклоненная лысая голова. Свесилась. Сужающееся к удлинённому носу лицо. Настоящий хорек! К тому же — вонюч! Глазки забегали. Испуганно закивал, засуетился, преданно широко улыбнулся:
— Сейчас сделаю, Монгол!
Пахнуло гнилью.
Я поморщился, презрительно поджал нижнюю губу.
Хорек заметил, плотно сомкнул рот с редкими жёлтыми зубами. Прикрыл ладонью.
Я сел на постель. Провел по лицу рукой сверху вниз, снимая остатки сна. Потеребил нос. Отпуская, резко выдохнул неприятное зловоние. Коснулся пальцами белорусских усов. Как у Мулявина. Люблю Песняров.
Вода в камере ржавая, так что лучше не умываться. Пить можно ту, что передали Стасу.
Он стал названивать подруге.
— Аккумулятор садится, — недовольно пробубнил, прижимая телефон к уху.
— На тройку лохов хватит, — отозвался я, — с утра дежурит Хохол. За штуку отдам ему на подзарядку.
Не все менты продажные, или… скорее, дело в цене.
Время идет. Я начинаю нервничать, но молчу. В упор глядя на Хорька, оттопыриваю толстую нижнюю губу и выпучиваю глаза. Этому я научился в тюрьме. Стас видит мое недовольство. Все понимает, зараза.
На воле было проще. Там пацаны и без меня справлялись. Главное, научить разговаривать по-человечески. Чтобы клиент поверил. В душу влезть. Здесь приходится все делать самому. Хорек двух слов связать не может!
— Юльк, ты? — Стас счастлив. — Чего так долго трубу не брала? Мы же договаривались! Отсыпаться надо днём! Ты готова? Здесь Монго…
Он не успел договорить.
Меня замкнуло. Пнул снизу сетку так сильно, что он ударился головой о потолок.
— Заткнись! — внутри все бурлило. — Ещё только раз назови меня!
— Но это же не имя… — зашептал он, прикрыв ладонью динамик.
— Урод! — я сплюнул. — Какая разница?!
Подумал, что человечество никогда не избавится от бездарей типа Хорька. Ему за тридцать — ничему не научился. В свои сорок восемь я должен думать за него. Мне уже пора на заслуженный отдых по льготной тарифной сетке. Но никому ничего нельзя поручить. Если не сделаешь сам — никто за тебя не сделает. Как это все надоело. Стоит провернуть хорошее дельце, и вся пехота начинает восхищаться. Вместо того чтобы самим думать мозгами, а не задницей.
— Пусть будет на связи! — сказал я. Протянул руку.
Хорек свернул разговор. Аккуратно вложил телефон мне в ладонь.
Я поднес его к глазам.
«Та-ак… первая цифра до шести, остальные любые. Всего — семь».
Не глядя стал тыкать большим пальцем в клавиши.
Длинные гудки. Долго никто не подходил. Жалко аккумулятор расходуется. Трубку взяла женщина. Сонно недовольно произнесла:
— Алло!
Голос показался надменным, пренебрежительным.
Сосредоточился. В последнее время случались срывы. Возраст не тот. Набрал в легкие воздуха, задержал дыхание, стал плаксиво выдавливать:
— Мама, это я…
Замер, ожидая. Сглотнул хрипотцу. Ответный ход, ну же! Ну!
Хорек снова свесился вниз. В полумраке я видел его выжидательно напряженную улыбку. Подбадривающий взгляд. Он показал мне кулак с выкинутым большим пальцем.
Подхалим!..
— Кто я? — с легким волнением и заинтересованностью недоверчиво спросила женщина.
Жаль, первый заход не сработал!
— Ну, я же — я! — постарался вытянуть тональность, срываясь на фальцет. Придал голосу легкое возмущение.
— Как тебя зовут? — в голосе женщины появилась легкая насмешка.
Я мысленно обругал пресс службу полиции и телевидение, которые в последнее время постоянно инструктировали граждан быть внимательней к ночным звонкам. Судя по продолжительности разговора, женщина все же сомневалась. Решил идти ва-банк. Выдавил на губы слюну, чтобы слышалось всхлипывание:
— Мама, это же я! Твой сын! Ты что, меня не узнаёшь? — в голосе звучали слезы и несдерживаемая обида.
Женщина замолчала. Послышался скрип и шорох белья. Похоже, встала с постели. Затем тихий писк открываемой двери.
— У меня две дочки! — ехидно прозвучал голос.
Затем гудки.
Я понял, что она лжет. Иначе — зачем идти в соседнюю комнату и так долго разговаривать. Значит — сын есть. И он в ее квартире. Не была уверена, что он ночует дома? Это тоже победа! Правда, маленькая. Я нажал на меню. Занес номер телефона в память. У меня ещё будет время пообщаться с ней, повторить попытку.
Хорек разочарованно махнул рукой и убрался на место.



Глава 3. Жизнь в поселке

Поселок встретил нас лаем и визгом собак.
Это было побоище. Прямо на дороге взбесилась огромная стая. Тридцать-сорок четвероногих рвали друг друга. Крупные и мелкие, хвосты загнуты, уши болтаются. С виду — помесь овчарок и лаек. Серые, белые, черные, в пятнах — разноцветное месиво.
Шерсть летела клочьями.
Из огромного клубка извивающихся рычащих тел, скуля, вырывались раненые. Припадали к земле, хромая, огрызались. Оглядывались, уходили в сторону. Там зализывали раны на боках и лапах. Бой для них был окончен. Метрах в двадцати ложились на землю. Наблюдали продолжающуюся схватку на безопасном расстоянии. Изредка тявкали, подбадривали своих. Может, подсказывали, с какой стороны лучше зайти или предупреждали об окружении.
Было похоже, что дрались две стаи, поскольку раненые расположились лагерями с противоположных сторон от дороги. Водитель нажал сигнал и с воем, не сбавляя скорости, мчался в самый эпицентр битвы. Мы с отцом встали. Облокотились на кабину. С тревогой глядели вперед. Напряжение нарастало. Сидевшие в кузове мужчины прильнули к бортам. Женщины отвернулись. Сидя на откидных боковых скамейках, склонились вниз, закрыли глаза ладошками.
— Сейчас разбегутся! — хмыкнул мужчина в телогрейке. Он продолжал спокойно сидеть боком, не поворачиваясь. — Жаль! А то бы наши монгольским наваляли!
— Это две стаи, — пояснил отец, — наша и монголов. Они постоянно между собой выясняют отношения! Вон видишь того рыжего в центре?
Я с первых секунд заметил здоровенного огненного пса с окровавленной мордой. Он сучил ею налево и направо, кромсая зубами попадающиеся части тел вражеских собак. Два серых кобеля вцепились ему в холку. Он словно не замечал их тяжести — продолжал лязгать огромной пастью. Затем сделал кульбит и грохнулся спиной прямо на своих наездников. Те с визгом бросились в стороны. Все это пёс проделывал молча. Словно заведенный механизм, нацеленный только на одно — убийство!
— Это их вожак! Один на один — любую собаку задерет! А в стае наши крепче!
— Почему? — удивился я.
Сидевший мужчина в телогрейке повернулся. С удовольствием крякнул:
— У наших жрачка сытней! В столовке харч остается — на помойку. Свиней пока не завели, вот и откармливаем своих псов.
Монгольским хозяева только кости оставляют, а мясо собаки сами в степи добывают. Сусликов ловят, мышей, куропаток…
Когда до свары оставалось метров пять, собаки с лаем разбежались. Сгруппировались по обе стороны дороги, скалились, недовольно вытягивали морды, принюхиваясь. Словно пытались понять, на чьей мы стороне. Складывалось ощущение, что машина прервала их любимое занятие и теперь они все вместе недовольно рычали нам вслед.
Здоровенный ярко-рыжий пёс некоторое время молча бежал позади. Осматривал пассажиров. Мне показалось, что он останавливает свой взгляд на каждом из нас в отдельности. Пытается узнать или запомнить. Когда его оранжевые зрачки уставились прямо на меня, я почувствовал в коленях дрожь. Стало не по себе. Во взгляде не было злобы, только странное пронзающее любопытство. Пытливое, глубокое, осознанное. Точно он что-то знал обо мне и ждал, когда я появлюсь в этом посёлке.
Вскоре пёс отстал, и мне полегчало. Но осталось ощущение недосказанности, словно нам предстояло ещё встретиться. Так оно и случилось, но позже.
Отец разместил меня с матерью у себя в синем облезлом вагончике, который делился на две семьи. Вход был общий посередине. Упирался прямо в туалет.
В соседней половине проживала семья дяди Володи — плотника и столяра. Мастера на все руки. Белокурый вихрастый, с неизменной улыбкой и огромными белыми ладонями он был душой компании. Поток извергаемых им шуток и прибауток накрывал присутствующих с головой. Все звали его Бульбаш. По звучанию напоминало мне силача Бамбулу, который поднял четыре стула…
С виду дядя Володя казался таким же сильным. На голову выше любого поселянина. Был в два раза крупнее и чуть моложе моего отца, но все время проигрывал отцу в борьбе на руках.
Будучи поверженным, вскакивал со стула, хрипел и фыркал как необъезженный конь. Шутки прекращались. Шумно ходил кругами точно слон в посудной лавке. Гремели в шкафу кастрюли, одежда падала с крючков. Казалось, Бульбаш порвет победителя в клочья. Бежал к себе и, выпив стакан самогона, возвращался. Снова садился, ставил на локоть другую руку…
В очередной раз проигрывал. Крутил предплечьем. Словно подранок, взмахивал локтем. Уходил во двор рубить дрова, смиряя злость. Казалось, это было единственное огорчение в его жизни.
Очень любил и баловал своих детей — трехлетних двойняшек. Постоянно мастерил и приносил им игрушки. Не забывал и про меня.
Сыновья его были капризные. Чтобы не слышать их писклявого нытья, я старался приходить домой только на время еды и сна.
Телевизоров не было. Приемники ловили плохо. Батарейки считались большим дефицитом и стоили дорого.
Первые несколько дней я кружил по поселку в надежде увидеть кого-нибудь из сверстников. Но, как оказалось, школьников, кроме меня, здесь не было. Десяток малышей посещали детский сад. Вечером их разбирали по домам. Если не считать монгольских солдат ютившихся в палатках, взрослых было не более сотни.
На меня сразу обратили внимание. Женщины приглашали на пироги. Свободные от работы мужчины звали помочь им в каком-нибудь деле. Каждый хотел научить своему ремеслу или чем-то одарить, желая скрасить мое одиночество. Я чувствовал на себе это всеобщее сочувствие.
Таким образом я приобрел новую рабочую спецовку как у отца, из плотной материи с логотипом на рукаве «Главзарубежстрой». Очки на резинке в кожаной оправе с прозрачными стеклами от попадания искр наждака, и настоящий кинжал, выточенный из рессоры. Пластиковая наборная ручка ровно укладывалась в мою ладонь. Чехол сшил сам, подобрав на пустыре кусок обглоданной шкуры.
Глядя, как я орудую толстой швейной иглой, кряхтя, проталкиваю ее наперстком и вытаскиваю обратно, защемив плоскогубцами, мать охала. Всплескивала руками и качала головой:
— Ба-тю-шки! Попроси отца, пусть поможет!
Мама, мамочка, мамуля…
Я утробно мычал, крутил головой, отказываясь. Натужно сопел, но всё делал сам. В Ленинграде я только вышивал гладью или крестиком цветочки на кусочке батиста, ко Дню рождения мамы и на восьмое марта.
Благодаря здешним строителям я научился многому. Орудовал рубанком, ножовкой, сверлил металл, гнул прутья. Кто-то подарил мне настоящий солдатский ремень из кожи. На медной бляхе вместо звезды два вертикальных столбика. Между ними разные фигурки: треугольники, палочки, полукруги. На самом верху — солнышко и три язычка пламени. Отец сказал, что это герб Монголии. Я почувствовал себя более уверенно, приобщившись к цырикам. Прикрепил на ремень самодельные ножны.
Книг в доме не было, если не считать старенького облезлого томика кулинарных рецептов. В Ленинграде осталась небольшая библиотека отца, состоящая только из фантастики. Поэтому в промежутках усвоения школьной программы, в голове моей с первого класса закручивались спирали времени, свершались захваты планет марсианами, происходили войны с чудовищами из глубоководных океанских впадин.
Фантастические животные пригодились моему воображению во время игр и путешествий за пределы поселка. Они будоражили мне кровь, заставляя сильнее ощущать одиночество среди таинственной незнакомой чужой природы, щедро приперченной моими фантазиями. Рождали в душе стойкость, готовность к сопротивлению неведомому злу.
Территория прогулок постепенно расширялась. Я стал выходить за ограждение. Рядом обнаружилась строительная база с открытыми складами и нефтехранилище. В самом низу склона — небольшой ручей, откуда закачивалась вода в бочки машин, едущих на буровые.
Постоянную угрозу представляли только монгольские собаки. В поселке я не видел ни одной кошки, и мне казалось, что это заслуга грозных псов. Прежде чем выйти за территорию, я взбирался на крышу склада. Оттуда проглядывалось все пространство.
Как правило, монгольская стая была занята делом — охраняла стадо овец или коз, мирно пасущихся на склоне сопки. Иногда собаки отдыхали около юрт или играли с ребятишками. Далеко от хозяев не отходили. Убедившись в безопасности, я шёл к ручью. Когда выходил из поселка, за мной увязывалось пять-шесть наших дворняг. Видимо, им тоже надоедал шум городка, и они с удовольствием шли к воде, принимая меня за вожака. Пили, купались, весело резвились, затем пропадали.
Часов у меня не было, и я старался ориентироваться по солнцу. Если была необходимость, шёл к трассе и спрашивал время у водителей.
Здесь я узнал, что такое настоящее лето. В Ленинграде меня с шести лет отправляли в пионерский лагерь. Было прохладно. К озеру допускались два-три раза за смену. Приходилось записываться в «моржи». Там были льготы — могли купаться до утренней побудки. Все ходили строем, пели отрядные песни и участвовали в соревнованиях.
Тут я был предоставлен сам себе.
Завтракал с отцом и — свободен. Из одежды только короткие штаны и майка. Солнце и ветер закаляли тело, обжигали кожу, нанося бронзовый загар. Из боязни змей я надевал матушкины резиновые сапоги на два размера больше. Приходилось поддевать толстые шерстяные носки.
В это время поселок только оживал. Начинал грохотать техникой, чадить дымом горящих отходов, вонять расплавленным битумом, ацетоном красок и выхлопами автомашин.
Ближе к ручью зеленая трава становилась гуще и выше, поднималась до пояса. Сопровождающие собаки в траву не забегали. Обходили ее по дорожной колее. Наверно, тоже боялись змей. Я чувствовал себя в безопасности. Не стесняясь, распевал песни, что когда-то выучил в пионерском лагере. Размахивал руками. Сбивал пух и слизь с кончиков незнакомых растений.
Частенько попадался в натянутую паутину. Та цеплялась за руки и лицо. Неприятно липла к коже, скатывалась в волокна, застревала в волосах. Я вздрагивал. Поспешно нервно стряхивал ее вниз, боясь вместе с ней прихватить неведомых опасных пауков. Представлял, как они лезут мне за шиворот, пытаются забраться в уши. Скользят пузатыми темными брюшками с белыми крестами, скребут мохнатыми полосатыми лапками. Видел их когда-то по телевизору в программе «В мире животных». С дрожью в теле и брезгливостью в душе вытирал ладони о штаны и ветки деревьев.
Высохшая прошлогодняя трава, скрученная зимними ветрами и прибитая к земле, заворачивалась в кольца, опутывая щиколотку, стягивала сапоги. Заставляла высоко поднимать ноги в болтающихся голенищах.
Шум и вонь строительства сюда не достигали. Здесь царило стрекотание сверчков, пение птиц, шорох молодой раздвигаемой поросли. При каждом шаге разлетался в стороны и поднимался вверх рой кузнечиков, разноцветных бабочек и стрекоз. А вместе с ними вырывался душистый аромат трав и запах прелой земли. С треском и хлопаньем вспархивали небольшие птички. Пугая меня, заставляли приседать, сами уносились прочь.
Я воображал себя великаном в стране лилипутов. Возвышался над испуганно прячущимися насекомыми. Разговаривал с ними. Подкидывал вверх жуков и божьих коровок, глядел, как они расправляют крылья, громко жужжа, устремляются по своим делам.
Подпрыгивал, хватая на лету саранчу. Таких огромных кузнечиков, бабочек и стрекоз я никогда не видел. Они выглядели гигантами.
В некоторых местах трава скрывала меня целиком, и приходилось выхватывать нож, надевать очки. С победным криком я врезался в густые заросли воображаемых врагов. Рубил их налево и направо:
— Вот так! Вот так вам! Будете знать! Ум-рите! Ум-рите!
Острием металла прокладывал себе путь.
Стебли опрокидывались, срезанные лезвием. Сталь звенела как боевой клинок в ожесточенном сражении. Наконец, я выбирался на светлую выжженную солнцем поляну и падал в изнеможении. Ощущение победы объединяло меня с голубым чистым небом, уходящим ввысь. Наполняло ощущением бескрайности и свободы.
Ручей вился, словно тело ползущей кобры. То ощеривая спину перекатами, то растекаясь гладким капюшоном плеса в глубокой излучине. Образуя небольшую отмель. Ширина промытого водой русла в некоторых местах достигала десятка метров, из них ручей занимал не более четырех. Уровень и объем воды возрастал только во время редких ливневых дождей и весенних паводков. В основное время глубина едва доходила до пояса.
Я сразу полюбил этот дикий кусочек водной глади. Удивительно прозрачной. Ее неизменный леденящий холод сводил мышцы. Казался волшебным посреди сорокаградусной жары. Едва окунувшись, я пробкой выскакивал на берег, чувствуя обожжёность всего тела. Лежа наполовину в воде, медленно перекатывался по мелководью. Студёные камни и палящие лучи сменяли друг друга, поочередно проникая в грудь и спину. Мышцы закалялись по аналогии с металлом.
Песчаная коса шириной до шести метров стала моим вторым домом. Я построил здесь шалаш из принесенных половодьем высушенных солнцем стволов деревьев. Накрыл верх толем, сбил гвоздями. Благо строительных материалов было достаточно. Вместо двери приспособил принесенное со склада окно.
Единственное, о чем я жалел — это отсутствие в ручье настоящей крупной рыбы. Говорили, что она не рискует подниматься так высоко и обитает ближе к устью, километров сорок вниз по течению. Хотя кое-что водилось и здесь.
Стайки гольянов размером меньше мизинца кружили в поисках пропитания. Устремлялись к моим рукам, опущенным в воду. Тыкались головами, щекотали. Прыскали в стороны от любого резкого движения.
Небольшие миноги, длиной с ладонь, поначалу приводили меня в ужас. Округлое тело покрыто слизью, отростки вокруг рта. Казались пятнистыми жирными пиявками только и мечтающими присосаться к моей ноге, чтобы насытить свое мерзкое чрево.
Я поделился опасениями с отцом, и он долго смеялся.
После этого я уже бесстрашно наблюдал суетливый образ жизни обитателей ручья. Маленьких жучков-плавунцов, скользящих по поверхности комаров. Едва заметных полупрозрачных мальков. Мог часами лежать на берегу, смотреть сквозь прозрачную воду как миноги снуют по разноцветной гальке. Раскрывая рот, распускают белые щупальца усов. Обследуют ими каждую ложбинку. Всасывают воду, вздымая со дна пучки серой мути. Иногда подставлял им свой палец как приманку, опущенную в воду. Чувствовал щекотание присосок, видел недоуменные выпученные глаза.
Я делал отводы в песке, строил запруды. Мастерил маленькие корабли из пенопласта. Протыкал днище веточкой с насаженным листком в виде паруса, пускал по течению. За пассажиров сажал огромных, величиной с палец, зеленых кузнечиков, которые обитали повсюду. Их яйцеклад выглядел как настоящая сабля, придавая насекомому воинственный вид завоевателя. Но стоило кораблю удариться о берег — кузнечик, как последний трус, без сожаления покидал судно. С громким стрекотом взмывал вверх, присоединялся к своим собратьям.
Недалеко от шалаша был съезд в воду, где заправлялись машины с буровой. При подъезде протекторы колес вырывали дёрн, спуск к воде становился скользким из-за обнажившийся глины. Мне нравилось наблюдать, как автомобили скатывались задом на глубину и, опустив толстый шланг, натужно заполняли свои бочки. А затем выезжал с пробуксовкой, ещё больше углубляя русло ручья. Водовозок было много. В течение дня они возвращались по три-четыре раза. Я приветствовал водителей взмахами руки. Вскоре, стал узнавать их и не стеснялся расспрашивать о работе. Мужчины делились знаниями, общались на равных.
Больше всех мне нравился дядя Семен. Невысокого роста с чапаевскими усами и пухлыми руками, в которых руль грузовика казался игрушкой. Через пару дней я уже сидел у него в кабине. Грузовик поднимался к буровой. Ехали медленно, огибая крутые склоны, поднимались на самый верх сопки. В первый раз было страшно. Казалось, если двигатель заглохнет, машина обязательно свалится в ущелье. Потом привык.
Вскоре Семен доверил мне самостоятельно вести машину. На второй скорости по прямому участку дороги. Газ-66 — настоящий военный вездеход. На кабине — прожектора. В дверях — крепление для автомата. Сидя на высоком сиденье, при отсутствии капота снаружи, я чувствовал, что нависаю над дорогой. Позади ревел двигатель. Вместе с ним я тужится, дрожал и вибрировал как единый механизм.
Впервые самостоятельно приехав на буровую, я заслужил бурные овации рабочих. Как победитель. Так оно и было. Отсюда с самой вершины сопки был хорошо виден наш поселок, склады, монгольские юрты и даже мой крохотный шалаш на косе.
Именно тогда я впервые ощутил себя за границей. Не в той представляемой асфальтовой цивилизации, наполненной дымом труб, звоном трамваев и свистом электричек. А в дикой, первобытной, народившейся миллион лет назад и остающейся такой до сих пор. Куда лишь недавно проник человек, и мне посчастливилось попасть сюда — в далекое прошлое. Почувствовать первозданную чистоту. Наивную и добрую.
Однажды дядя Володя принес мне самострел. Деревянный корпус в виде ружья. Сверху — резинка. За нее цеплялась пулька из металлической проволоки, изогнутой в виде галочки. Зацепив резинку, натягиваешь ее и прижимаешь дужкой курка. Стоило нажать на спуск, планка поднималась, освобождая пульку. Та летела метров на тридцать.
— Разве это игрушка ребенку? — возмущалась мать. — Он же поранится или кому-нибудь глаз выбьет!
— Да какой глаз? — смеялся сосед, подмигивая мне. — Из него только муху можно убить! И то — если попадешь! Охота и война — это дело настоящих мужчин!
Мать уходила, качая головой. Все понимала, сочувствовала.
Мама, мамочка, мамуля…
Дядя Володя, опасливо оглядываясь на нее, понижал голос:
— Из поджига никогда не стрелял? — и, увидев мой недоуменный взгляд, усмехался, — то-то же! Вот это уже не шутки! Когда у тебя день рождения?
— Через месяц!
— И у меня в августе! Подарю тебе поджиг, научу стрелять! Собаки будут обходить за километр!
Кусачками я резал из проволоки заготовки для пулек. Как положено, гнул. Сначала ставил мишень для пристрелки. Ну а когда появился опыт — пошёл на охоту.
Самой привлекательной дичью были суслики. Стоило немного отойти в степь, со всех сторон раздавался их прерывистый свист. Они высовывались из нор, вставали на задние лапы, застывали столбиками. Приподнимали серые острые мордочки с любопытными немигающими глазками-бусинками. Покорно складывали лапки на груди. Поводили черными носиками. При малейшей опасности, резко свистели и скрывались под землей в норках.
Если прилечь на траву, то через пять минут, зверьки снова появлялись на поверхности, пытливо оглядывались вокруг. Расстояние было метров пятнадцать-двадцать. Я мог спокойно прицелиться и произвести выстрел. Пулька ударялась в бугорок, вскидывала фонтанчик земли. Зверек скрывался, но через минуту появлялся вновь, словно поднимающаяся мишень на стрельбище. Благо алюминиевой проволоки в поселке хватало, и у меня были полные карманы боезапаса.
Быть может, пару раз я и попал, поскольку суслик скрывался минут на десять. Но вскоре снова появлялся на поверхности, как ни в чем не бывало.
Долго лежать в засаде было нестерпимо: по телу начинали лазить муравьи, жуки и кузнечики. Заползали за шиворот. Я представлял страшного ядовитого паука — мизгиря из сказки. Вскакивал, дрыгался телом, взмахивал руками, вытряхивал всю живность из одежды. Затем продолжал свой путь познаний. Прицеливался в летящих стрекоз и притаившуюся в листьях саранчу.
Скрываясь от мнимых преследователей, оставлял за собой капканы из травы, связывая пучки в петли, маскируя под прижатую ветром ветошь. Шёл к ручью, стрелял по разноцветной гальке. Снова строил кораблики и пускал их по воде. Устраивался ниже по течению. Скрываясь в береговых зарослях, представлял оборону собственных владений, открывал пальбу. Топил захватчиков.
Возвращаясь вечером домой, чувствовал себя настоящим покорителем неведомых земель. На поясе у меня висел нож в самостоятельно сшитых ножнах. А за плечом на веревке ружье.
И все же, где-то в глубине души я чувствовал, что все это ненастоящее.
Отец видел мою грусть, но сделать ничего не мог.
Однажды, кивнув на мой самострел, предложил съездить с мужиками на реальную охоту. Это было удивительно, поскольку настоящее ружьё я видел только в кино. А любовь отца к животным вызывала сомнение в его способности нажать на курок. Тем не менее, я согласился.
Это был ещё один шаг к пониманию новой жизни.
Выехали на рассвете в открытом кузове «Урала». Мощного грузовика — вездехода. Откидные деревянные лавочки вдоль бортов покрыты толстым войлоком, чтобы не отбить задницы на многочисленных ухабах. Болтанка заставляла упираться ногами в пол, а хребтом в борт. Пальцы цеплялись за доски кузова. Охотники с раскинутыми в стороны руками и расставленными ногами походили на распятых для препарирования лягушат, или цыплят табака. На кочках машина подскакивала, все ойкали и кряхтели.
Лязг металлических запоров, скрип досок и рев двигателя не давали возможности говорить. В предвкушении предстоящего удовольствия взрослые перемигивались и кивали головами. Всего человек шесть. Я знал их только в лицо. Среди них — сосед, дядя Володя. Он был инициатором мероприятия.
Солнце стало проникать в ложбины, выгоняя на открытое место отдыхавших в прохладе ночных гадов. Несколько раз под колеса попадали змеи, здоровенные бугристые жабы. Распушив хвост, дорогу перебегали суслики.
Я приготовился к дальнему пути, долгому поиску, розыску следов или продолжительной засаде. Как в телевизионной программе «Вокруг света». Было без разницы, на кого велась охота.
Но технология оказалась проще простого!
Объехав несколько сопок, машина медленно пошла прямиком в степь. Мужчины в кузове стали расчехлять ружья, заряжать на ходу.
С треском и улюлюканьем из травы взлетали стаи куропаток. Тут же попадали в прицелы стволов. Все звуки тонули в грохоте стрельбы. Машина останавливалась. Охотники спускались на землю, искали подбитую дичь. Складывали в большие холщовые мешки, закидывали в кузов. Затем сами перелезали через борт. Снова вперед! Это повторялось из раза в раз. Затем отяжелевшие мешки стали оставлять в кузове — убитых птиц перекидывали через борт. Кто-то собирал, укладывал. Усталость с лихвой замещалась азартом.
Постепенно физиономии охотников стали пунцовыми. Стекающий пот в осевшей на лицо пыли оставлял разводья, которые казались потрескавшейся расползающейся кожей, обнажающей внутреннее кровавое месиво.
Я сидел, прижавшись к борту. С ужасом смотрел, как мешки с добычей темнеют снизу. Ткань намокает и начинает протекать, слышится писк подранков. Сквозь неплотные ячейки льна высовывались жёлтые клювики и чёрные коготки судорожно дрожащих птичьих лап.
Темная густая жижа начала растекаться по кузову. Это кровь! Кровь! Палящее солнце высушивало ее словно краску. Сверху натекала новая. Запекалась коричневой корочкой прямо под ногами. Липла к подошвам, тянулась, чмокала под энергично шлепающими кирзовыми мужскими сапогами.
Сосед дядя Володя поскользнулся. Ружье ударилось о борт, выстрел пришелся в правое боковое зеркало заднего вида. Водитель матерился. На него не обращали внимания — убивать было важнее!
Отец не отставал от других охотников. Заимствованное у кого-то ружье стреляло безотказно. Лихо перезаряжал. С азартом выкрикивал что-то ободряющее. Восторженно хлопал себя по бедру, отмечая каждый результативный выстрел. Хотя было не понять, чья же дробь угодила в цель. Оборачивался ко мне. Вскидывал оружие. Потряхивал им, предлагая присоединиться. Он был похож на остальных и совсем не казался мне родным. Хотелось броситься к нему, вцепиться в одежду, закричать:
— Посмотри, посмотри, что вы делаете…
Но я малодушно молчал, ухватившись за скамейку. Боялся? Чего? Убеждал себя, что так надо. Раз это делают взрослые. Охота и война — дело настоящих мужчин! Но это было другое. Тогда я просто еще не понимал.
Стаи взмывали прямо из-под колес, и охотникам оставалось только повернуться в нужном направлении. Прицеливаться не успевали. Стреляли от груди, бедра, на весу. Как дуэлянты-ковбои. Но здесь на кону стояла не их жизнь. Они ничем не рисковали. В ответ на грохот звучало пронзительное, щемящее душу верещание, глухое шмяканье в траву сбитых жертв.
Я пересел в конец кузова. Как только начиналась очередная канонада, зажимал ладонями уши. От ужаса и чтобы не мешать стреляющим, пригибал голову к коленям.
Перезаряжались быстро. Выкидывали стреляные патроны тут же. По кузову катались металлические и разноцветные картонные гильзы, словно солдаты разных родов войск. Глухо звякали, сталкиваясь. Медные головки, точно лихо натянутые фуражки. Изнутри павших тонкой струйкой выпрастывался голубоватый дымок — последний усталый выдох. Отходила душа, предварительно забрав с собой чью-то чужую. Солдатский принцип на войне.
Откуда-то вырвалась окровавленная куропатка и бросилась мне под ноги. Я раздвинул сапоги и протолкнул ее дальше к борту. Надеясь, что никто не заметит и я смогу потом ее достать, вылечить. Получить прощение. Но она так дико пищала, что, тут же попалась на глаза дяди Володи. Он наклонился и вынул из-под меня птицу. Даванул головой о ствол и, улыбаясь, бросил в общую кучу:
— На сковородке — они ведут себя смирненько!
Меня чуть не вырвало. «Смирненько!». «Смирненько» запало в душу — смирненько, смирненько…
Рядом шевелились и стонали наполненные бугристые мешки. Словно в них посадили больших бесформенных зверей, истекающих кровью. И этот запах, сырой, тяжелый, осязаемо оседал во рту металлическим кислым привкусом…
Вернулись поздно вечером, когда зашло солнце.
Освежеванные тушки куропаток походили на два прижатых розовых кулачка младенца. Мать приготовила их на противне в духовке. Есть я не смог. Во рту продолжал стоять тошнотворный смрад железа и пороха. Казалось, что у меня открылось носом кровотечение и приходилось постоянно сглатывать. Напился кефира, чтобы протолкнуть ставший поперек горла ком. Пошел спать. Всю ночь мне снились взлетающие и падающие птицы.
Утром я тоже не ел, а сразу пошел к ручью. Лег в холодную воду. Чувствовал, как она очищает меня своей прохладой. Проходит, словно через сито, забирает с собой что-то тяжелое, гнетущее, омерзительное.
Вскоре охота забылась.
Позже я вспоминал, что отец был хмур. Поедая дичь, обильно запивал ее самогоном. Быстро опьянел и ушел спать. А может, мне это показалось. Но больше он на охоту не ездил.
Одиночество продолжало давить, но я понял, что есть нечто худшее — это шайка убийц, охваченная азартом единой цели. Как близко я тогда подошёл к человеческой сути, морали!
Кровавая бойня ещё сильнее отодвинула меня в собственное единение.
Несколько малолеток, не посещавших детский сад, почувствовали мою отрешенность. Пытались завлечь в свои игры. Приносили конфеты и пирожки с вареньем. Стояли под окнами — ждали, пока я выйду. Пытались увязаться, когда я уходил к ручью. Но здесь я был непреклонен и гнал их взашей.
По неосторожности, под настроение выпилил одному из них пистолет. Многослойная фанера поддавалась обработке слабо. Но зато была удобна и практична. После чего их назойливость стала невыносима. Пришлось изготовить им целый арсенал: деревянные автоматы, сабли, пистолеты. Теперь они разыскивали меня, только когда что-то ломалось.
Слесарь, подаривший мне нож, раздобыл четыре больших подшипника. Мы смастерили тележку и даже приладили к ней руль. Сделали передние колеса поворотными. Но кругом была трава или вздымающаяся горная порода. Оголенные ровные склоны вблизи отсутствовали. Кататься по уложенным доскам удовольствия не доставляло. Проторенные дороги были каменисты. Приходилось идти далеко, тащить тележку на себе. Скоро она оказалась под вагончиком и оставалась там до лучших времен.
В те годы я ещё многого не понимал. Отсутствие общения со сверстниками казалось мне одиночеством.
Ощущение свободы давило как отпуск на трудоголика. Я не знал, что с ней делать. Оно проникало в сознание. Пугало величиной и незаполненностью. Часто одолевали воспоминания.
Спальный район Ленинграда с детской площадкой между панельных пятиэтажек неожиданно сменился необъятностью просторов, завыванием ветра, летящего над степью, колыханием трав. Моросящие дожди и белые ночи уступили место сотрясающим землю грозам с быстрым наступлением темноты. Мне хотелось с кем-то разделить новые ощущения, облегчив свое вхождение в этот незнакомый мир. Но я был один. Примитивные попытки сделать все вокруг привычным приводили к неудачам. Этот мир был настолько велик, что требовал понимания и заставлял меня постоянно чувствовать его грандиозность и нескончаемость. Подпускал к себе постепенно. Периодически напоминая о моей ничтожности.
Мне не хватало общения. Был нужен тот, с кем я мог разделить этот груз свободы. Вдвоем мы были бы сильнее.
Неожиданно такая возможность представилась.
Как обычно утром, прежде чем идти к ручью, я влез на груду строительных материалов посмотреть, нет ли поблизости монгольских собак. Но вместо них обнаружил отару овец. Они продолжали кормиться, и подошли совсем близко к нашему поселку. Голов двадцать. Среди них бегали очаровательные маленькие ягнята. Раньше я никогда с этими животными не общался и не знал, как они себя поведут. Не слышал, чтобы бараны кусались или лягались, поэтому мое осторожное внимание было приковано к блестящим потрескавшимся лбам и закрученным рогам здоровенных самцов.
Отара меня не испугалась. Продолжала мирно пастись. Но все же старалась отодвинуться. Не успевали только малыши. Они были как мягкие игрушки. Беленькие и черные. Пушистые. Мохнатые ножки заканчивались еле заметными серыми копытцами. Туповатые лопоухие мордочки с черными носиками и ободками вокруг глаз, длинными ресницами. Едва приподняв верхнюю губу, они тоненько блеяли. Игриво передвигались. Подскакивали задом. Подпрыгивая на месте, отталкивались одновременно четырьмя конечностями. Убегать не спешили — около овцы чувствовали себя в безопасности.
Этим я и воспользовался. Выбрав одного потемнее, подхватил на руки и быстро пошёл прочь, не оборачиваясь. Закрывая его от отары своим телом. Неприятное ощущение гадливости поступка с лихвой компенсировалось предвкушением радости предстоящего обладания этой живой игрушкой — жалобно блеющей и дрыгающейся.
Вероятно, русская речь была ему в диковинку. Но произносимые мной слова несли в себе поток нежности и ласки. Все, на что я был способен, дать почувствовать малышу любовь и бесконечную заботу.
Его мамаша едва направилась в мою сторону, но от стада отделяться не решилась и пошла вместе со всеми.
С драгоценной ношей я стремглав бросился к ручью. Ягнёнок блеял не переставая. Даже когда мы оказались в шалаше.
— Бяша, Бяша, ну что ты плачешь? — так я сразу назвал воспитанника. — Хороший мой, не надо плакать. Мы уже дома! Здесь тебе будет хорошо!
Запихнул его внутрь. Только собирался закрыть проход, как он в прыжке попытался вырваться наружу. Своим маленьким лбом, ещё покрытым тонкой кучерявой шерстью ударил в раму. Обиделся? Мне пришлось заползти внутрь и снова взять его на руки, погладить, успокаивая.
Осмотрелся изнутри, дабы исключить любую возможность ягненку удрать. На первый взгляд все было надежно. Порадовался за свое сооружение. Снова выпустил пленника.
Он подпрыгивал, тыкался мордочкой в небольшие щели и жалобно блеял. Это напомнило мне детскую сказку о козленочке, братце-Иванушке. Но я не был серым волком и съесть его не собирался.
Нарвал травы и сделал мягкую подстилку. Стал вспоминать, чем питаются овцы. Осторожно выбрался из шалаша, плотно прикрыл дверь. Казалось, Бяша смирился. Я набрал в поле разнообразных растений, лопухов и неизвестных мне цветов. Все это просунул ягненку. Бесполезно. Подумал о том, что надо в чем-то принести воды. Побежал домой.
Была пора обедать, и мать усадила меня за стол. Удивилась, куда это я так спешу. Неужели появился приятель, который так сильно меня заинтересовал?
Когда она вышла помыть посуду, я тайком заглянул в буфет. Нашёл старую эмалированную миску, прихватил горбушку белого хлеба. Я видел, как его уминали монгольские лошади.
Когда вернулся, Бяша лежал на подстилке. Он продолжал периодически звать своих. Но уже негромко и нечасто. В миску я набрал воды. Осторожно поставил ее внутрь и через щель протянул хлеб. Ягнёнок не реагировал. Я подумал, что это от пережитого волнения. Решил подождать, пока он успокоится.
Теперь мне было о ком заботиться, с кем делиться своими мыслями и желаниями. Он был такой милый и нежный! Я прижимался к нему щекой. Вдыхал запах шерсти, наполненный ароматом лугов и живым теплом подшерстка. Ощущал ягненка членом своей семьи. Не той, что оставалась дома. А новой — взрослой. Где на меня возлагалась куча обязанностей, и я был готов с ними справляться.
Закинув на плечо самострел, и проверив нож, отправился на охоту. Снова палил по сусликам, ловил стрекоз, пускал корабли. Но все это время чувствовал небывалую ответственность. Меня ждали! Предвкушение встречи с ягненком учащало дыхание, наполняло грудь необъяснимой радостью.
Гуляя, подсознательно оттягивал счастливый момент возвращения. Делал вид, что меня что-то задерживает. В надежде ощутить встречу как можно полнее. Насыщенней от долгого расставания. Уповал, что, соскучившись, и ягнёнок будет мне рад. Строил планы на следующий день. Как ночью открою холодильник и отолью в маленькую баночку молока, чтобы утром принести в шалаш. Ягнёнок к тому времени уже проголодается и с аппетитом набросится на еду.
Солнце начало садиться, зажигая верхушки сопок. Поселок был ещё в ярких лучах, а русло ручья уже погрузилось в полумрак. Граница света на глазах отползала вверх по склону сопки.
Выйдя на косу, я не услышал знакомого блеяния. Подумал, что мой приятель привык и, наевшись травы, улегся отдохнуть. Но неожиданно в голову пришла мысль о том, что он мог ненароком сбежать или кто-то его похитил. Последнее моментально переросло в образ хищника. Лисицу или, скорее, волка. Волнение заставило поторопиться.
Сквозь отверстия в шалаше я увидел мохнатое тельце и успокоился.
— Бяша, Бяша…
Ягнёнок приподнял голову и посмотрел в мою сторону, заблеял. Он отзывался! Я был счастлив. Залез внутрь, прижал детеныша к себе. Стал целовать его в мокрый носик. Ласково трепать махровые ушки. Затем вылез, чтобы поменять воду. Наклонился к ручью и…
В этот момент произошло нечто ужасное. Трава на противоположном берегу в центре раздвинулась. Из полумрака в обрамлении вздыбленной мохнатой шерсти на меня смотрела огромная звериная голова. Гораздо страшнее той, что я мог себе представить. Наступающая ночная мгла придавала ей коричневый оттенок, окружала углубляющим матовым ореолом, увеличивая в размерах. В мыслях пронеслось — медведь! Он казался призраком, рождающимся из темноты. Словно прибрежные заросли ощерились на меня этой страшной мордой. Два жёлтых немигающих глаза пронзили насквозь. Я остолбенел. Зверь двинулся к воде, и я увидел его продолговатое тело. Это был тот здоровенный монгольский Красный пёс! Вожак стаи. Из приоткрытой пасти шёл монотонный рык. Клокотание было настолько ровным и однообразным, что походило на работу двигателя.
Земля закачалась. Меня шатнуло назад, словно машина задрала нос, резко поднимаясь в гору. Инстинктивно уперся руками в песок позади себя. Голова пса бесшумно скользнула вверх. Я запоздало сообразил, что это был прыжок. Не мог пошевелиться. Пёс оказался рядом. Его приземление было бесшумным. В голове роились мысли о наличии поблизости всей озлобленной стаи. Десяток рычащих собак вот-вот раздвинут траву оскаленными мордами. И по сигналу бросятся на меня.
Но пока Красный пёс оставался один. Медленно надвигался. Словно давая мне время ощутить весь ужас происходящего. Отодвигаясь на локтях, я уклонялся назад, пока мои ноги не вытянулись. Двигать ими я не решался. Ружье ударилось прикладом и свалилось с плеча. О ноже я забыл. Да, если бы и помнил, то не было сил вытащить его из ножен.
Продолжающийся рык оглушал.
Застучало в висках.
Мама, мамочка, мамуля…
Отрывок далекой песни возник в памяти:


— Баю ба-юшки баю,
Не ложи-ся на краю,
Красный пёс захочет есть,
Нашу де-точку унесть…


Вот он. Рок судьбы. Песня стала реальностью. Я чувствовал горячее дыхание собаки. Раскаленный жар бил меня в лицо. Светящиеся круглые глаза полны холода. Словно неживые. Застывшие как пришитые мутные янтарные пуговицы. Беспощадные, ничего не чувствующие и не понимающие. Глаза — убийцы. И только малюсенький черный зрачок едва заметно пульсировал жизнью в глубине студенистой мерцающей желтизны. Пытался связаться со мной. Проникнуть в мои мысли.
— Красный пёс, Красный пёс, — причитал я, — не трогай меня! Пожалуйста, не трогай. Не делай мне больно. Не надо…
Пытался напеть, шевеля только губами:


— Ты пришёл издалека,
Дам тебе я молока…


Желая незаметно отодвинуться, я грёб песок позади себя, но расстояние только сокращалось.
— Хочешь, я принесу тебе еды и молока! Вот, хочешь, возьми, у меня есть хлеб.
Я вспомнил о ягненке.
Пёс нависал.
Я разогнул руки. Упал спиной. Только голова оставалась приподнятой.
— Прости меня, Красный пёс, прости, — слёзы катились из глаз.
Огромное большое яркое злобно урчащее пятно расплывалось прямо передо мной. Словно холодное марсианское солнце.
Неожиданно в этот момент раздалось тонкое блеяние. Казалось, Бяша сжалился. Просил за меня. Пёс моментально повернул голову и посмотрел на шалаш. А затем снова на меня. Рык стал громче.
— Ты пришёл за ягненком? — пролепетал я внезапно пришедшую мне в голову спасительную мысль. Надо отдать его на растерзание. Или он просто его нашёл? Надо вернуть?
Пёс точно понял. Перестал нависать. Отпрыгнул к шалашу, сунул в щель нос и, недовольно посопев, сел. Его огромная голова оставалась выше моей. Рычание прекратилось. Я видел, как нервно подергиваются его брыли, обнажая огромные сверкающие клыки.
— Я отдам… Я все отдам, Красный пёс. Сейчас…
Толкая песок ногами, упираясь коленями, зарываясь пальцами в песок, не поднимаясь, неуклюже пополз. Чувствовал — стоит встать, и пёс бросится на меня. Представил свое разорванное на куски тело. Рыдающую мать. Отца, обнимающего ее за плечи. И бабушку Наташу на стуле с опущенной пустой ладошкой. Кусочки сахара выпали из руки…
Словно в замедленной съемке я приближался к шалашу.
— Красный пёс, ведь ты мне ничего не сделаешь? — шептал, подтягивая по очереди ноги. Голенища сапог черпали песок, но я его не чувствовал. Ощущал, как тяжелеют конечности.
Протянул руку и открыл шпингалет на окне. В проеме блеснули глазки ягненка. Он тут же выскочил в приоткрывшийся проем. Заблеял, точно извинялся перед Красным псом за то, что угодил в засаду. Радостно подскочив вверх и взбрыкнув задними копытцами, скакнул в сторону собаки. Точно хотел боднуть ее лобиком. Но внезапно замер и развернувшись, бросился наутёк, не переставая звать своих.
Красный пес рванулся в мою сторону. Я зажмурился, закрыл лицо ладонями. Сжался. Уткнулся в песок. Почувствовал сильный толчок лап в плечо. Опрокинулся навзничь. Обжигающее дыхание прошло над головой. Затем удаляющиеся хрипы пса и шорох травы.
Некоторое время я продолжал лежать. Пока не наступила тишина, заполненная звоном цикад. Со страхом приподнял голову и огляделся. Увидел две передвигающиеся тени: большую и маленькую. Пёс гнал ягненка в сторону мелководья, ласково рыча, точно мурлыкая. Через минуту пропали из виду среди травы на другом берегу.



Глава 4. Удача

Я набрал новый номер. Ответили сразу. Старческий голос, но какой-то шепелявый, прерываемый кряхтением и чмоканьем:
— Кха, кха… Алло!
Я представил свою классную руководительницу Валентину Петровну, ту амёбу, которой лет сорок назад разбил на восьмое марта духи. Наверно, теперь она такая же старая и немощная. Болеет диабетом и ругает правительство за нерегулярные поставки лекарств. Только очки все те же — огромные в пластмассовой толстой оправе. Сидит в постели, жует колбасу с хлебом под тусклым светом ночника. Запивает чаем. Проголодалась. Слазила в холодильник и теперь наслаждается едой. А может просто боится питаться днем — смущается домочадцев?
— Мамочка, это я! — напустив жалости, привычно заплакал в трубку.
Несколько секунд молчания.
— Серёженька, — пронзил меня неожиданный вскрик, — Серёженька, милок! Где же ты?
Бросила есть? Голос как будто поперхнулся и затих. Послышалось икание. Представил, как упали очки, забегали кроличьи глазки, нервно задергались набитые щеки. Задвигались челюсти, стараясь быстрее прожевать.
Крючок проглочен! Ошибиться было нельзя! Она меня узнала.
Я показал свесившемуся Хорьку указательный палец, чтобы не вздумал шуметь.
Он явно слышал крик в динамике, и это обрадовало. Гадливо улыбался. Нос вытянулся ещё сильнее. Приоткрыл рот, но, вспомнив, тут же сомкнул губы.
— Это я, мамочка! — старался повторить точь-в-точь первичные интонации голоса. — Твой Серёжа! Ты меня узнаешь?
— Серёженька, касатик… мамы нет! Она у отца в больнице! Как ты пропал в Чечне, будь она неладна, он и слег. Это я, бабушка Зина. Я теперь у вас на Стахановцев…
Послышался старческий всхлип, затем причитания с благодарным упоминанием Господа и ещё каких-то святых.
Касатик… Касатик… Так называла меня бабушка Наташа. С благостной улыбкой протягивала сахарок на ладошке….
Наверно, крестится! Я не слушал. Прикрыл динамик ладонью. Хихикнул и радостно закивал соседу. Хорек спрыгнул с койки и бесшумно пустился вприсядку. Сымитировал хлопок ладонями, затем поочередные шлепки по бедрам и заднице, выкинул пару коленец. Я погрозил ему кулаком. Он склонился в книксене, развел руки в стороны, беззвучно улыбнулся — рот до ушей. Сел на мою койку, чего себе не позволял — прикрылся общей радостью.
— Баба Зина, я здесь в отделении полиции, — запричитал я привычно, — менты меня повязали. Подбросили наркотики. Теперь деньги хотят получить. Не отпускают!
— Где же ты столько время пропадал, касатик! Начальство тебя даже потеряло. Искали. К нам приезжали! Жена твоя Тамара дочку оставила. За тобой поехала в часть. Сказала, пока не найдет — не вернется. Как теперь ей сообщить? Горе ты мое!.. Что ироды-то эти хотят?
— Ну что-что! Денег хотят, бабуля, — я торопливо прикидывал, какую назвать сумму? Бабка живет с невесткой или дочкой. Сын или зять в больнице… Особо не разживешься. Главное, не перегнуть. А то позвонит соседке — та науськает. Но и мелочиться не стоит. Бабка-то — верно блокадница или участница войны. Скорее всего, инвалид. У них пенсии ого-го! Да и поколение это не из транжир — всегда на черный день откладывают. Я снова заплакал в трубку:
— Просят пятьдесят тысяч, бабуля! А то ведь засадят в тюрягу, и не увижу тебя с мамой ещё лет пять. А как же папа больной, дождется ли?..
— Ой, дитятко ты моё… — заохала бабка. — Уж больно много просят! На кончину свою копила… Да видать, не судьба… Несть-то куды?
Я вскочил с койки. Радость удачной охоты переполняла. Чуть согнув ноги, вздрогнул бедрами, выгнул грудь как в ламбаде! Это был кайф! Хорек тоже вскочил. Обняв меня за талию, задвигался в парном танце. Затем схватился за живот и показал, что гогочет. Снова повалился на мою койку. Я беззвучно дал ему пинка под зад, чтобы не забывался. Хорек, словно обезьяна, вскарабкался к себе.
— Да здесь на Охте! Пятьдесят второе отделение полиции. Заневский проспект…
— Ой, знаю! Знаю, милок! — прервала бабка. — Слышала об этих гадах. Мы тут рядом. Дойти полчаса. Чуток тебе не хватило до дому… Ой, беда, беда. Господи, за что ж такое наказание. Но, слава Богу, жив, родной. Мы и не надеялись!
Я не ожидал случившейся удачи. Подобное бывало нечасто. Разводить по телефону начал лет пять назад. До этого промышлял кражами. Заглядывал в гардеробы ресторанов, офисы неохраняемых фирм — брал, что плохо лежит. Сами виноваты! Видать — не нужно.
Но сейчас был стопроцентный фарт! Транспорт ночами не ходит. Родственники добираются на машине, либо берут такси. А если мосты разведены? Морока! А тут — вот она: бабуся рядом, ещё и с деньгами! Почти две штуки баксов! Бери — не хочу!
— Слушай, баба Зин, — продолжил я с уверенностью в голосе. Ощутил себя внуком старухи, — у отделения полиции тебя будет сотрудница ждать. Ты ей деньги передай и уходи. Она меня позже выпустит… Когда придешь-то?
— Хорошо, Серёженька! Хорошо! Я все поняла. Одеваюсь сейчас и иду. Только Алису прикрою и пойду. Дочурка твоя просто чудо. Рученьки беленькие, ловкие. Головка тыковкой. Скучает! Бывало, заберется к Лизе на колени, прижмет русу головку и волосики свои на пальчик накручивает. Про тебя спрашивает… Где папа? Когда приедет папа? А то и фотографию достанет из шифоньера, глядит: ладошки под щечки, глаз не сводит…
— Ладно, бабуля, не трави душу! — я чувствовал себя уже членом всей незнакомой семьи. — Приду, там разберемся! Давай не затягивай и никому не болтай куда идешь! Сама понимаешь, дело не совсем законное — взятку следователю давать.
Я в очередной раз подумал, что из меня получился бы хороший артист. Даже переживаю реально. Вот смех! Оказывается у меня ещё и дочка есть! Явиться к бабе Зине и сказать, что я Сережа. Изменился, правда — жизнь потрепала! Есть какая-то болезнь, когда человек старится быстро. Лиза — это кто? Видимо, моя мать, раз жена — Тамара! Интересно, жена — симпатичная? Наверно. Молодые бабы — все симпатичные. Я бы не прочь покувыркаться с ней вместо Сережи!
Почувствовал легкое возбуждение к незнакомой девушке. За две недели в каталажке обострились все мои рецепторы.
Посмотрел на Хорька. Будь он немного поглаже, не так противно пах, может и попользовал. Как-то пробовал на зоне — так себе. Другим — нравится.
Хорек что-то уловил в моем взгляде, с опаской отвернулся, стал поправлять постель. Я знал, что раньше он был фраером, но пару лет назад стал кукарекать в «крестах» под нижней шконкой. Значит, было за что. Выйдя на свободу, не успокоился. Здесь ему тоже светило место на полу, но спасли надзиратели. Все же не тюрьма!
— Звони своей толстозадой! — сказал я. Прилег на койку. Старался вызвать отвращение. Но воображение перекинулось на огромные заманчивые ягодицы подруги Хорька. Я видел ее через окошечко КПЗ, когда та приходила на переговоры. И сейчас готов был впиться в соблазнительную мякоть всеми частями своего тела… — Бабка принесет к отделению полтинник! Скажи, пусть поторопится, чтобы быть уже там.
Хорек стал названивать.
Я прилег на свое место. Хотелось уже забыть про этот эпизод. Повесить его, как и все предыдущие, на кукан, закинуть за спину. Пусть болтается, не мешает. Надо было продолжать работать. Адвокаты много денег берут. Часть себе, часть следователю, часть оперативникам, чтобы не возбухали.
В последний раз менты лихо сработали. Загребли. Откуда мне знать, что в телефоне имеется идентификационный номер. И если даже поменять симку — все равно останется след. Говорят, у них и какие-то подводные лодки с антеннами по городу курсируют. Запеленговали, где я ночую! Нагрянули лягушата в брониках. Всем лежать! Телефон изъяли. Конечно, вряд ли чего докажут. Хата съемная на пару дней. Симка не на меня. Пока голос не запишут — не притянут! Видать, после того как их полковника у Финбана развели, взялись за дело. Заработали. Был бы какой крестьянин — даже заявление не приняли. Сказали — сам виноват!
Закрыл глаза. Навалилась усталость. Словно заботы этой незримой бабки и ее семьи всё же проникли в душу. Расползлись воспоминаниями, наложились, утяжелили.
Припомнил однокомнатную хатёнку на первом этаже, в которой мы ютились до Монголии. Шесть метров кухня, шестнадцать — гостиная. Мать с отцом на раскладном диване. Я — за шкафом на раскладушке. Санузел — коробочкой на размах рук, совмещённый. Там всегда пахло куревом. Отец дымил много — мать гнала его в туалет. Ругалась. По выходным — уборка. Моя задача — натереть в комнате паркет, и свободен. Деревянную щётку на ногу — и пошёл наяривать.
Мать, наклонившись в ванну, драила замоченное белье о металлическую рифленую доску: дыр-дыр, дыр-дыр, дыр-дыр… От усердия и напряжения лицо наливалось красным, бедра раскачивались. К раковине было не подойти. Не рисковали даже к унитазу — под горячую руку…
Вскрытая пачка отцовского «беломора» всегда на посту — белом сливном бачке.
Сидя на стульчаке, я частенько крутил картонную коробочку — рассматривал кусочек карты, пытаясь найти Ленинград. Мой родной город. Никак не мог воедино связать все слова напечатанные красным. Что «Имени Москвы…»?
Я почти задремал, когда раздался недовольный голос Хорька:
— Она не уходит!
— Кто не уходит? — не понял спросонья.
— Бабка не уходит! Деньги отдала. Села на лавочке напротив полиции и сидит ждет! Как Юльке-то уйти? Ей же надо внутрь отделения, как следачке!
Я заволновался. Бабуля в пять часов утра на лавочке! Из дверей в любой момент мог выйти сотрудник и поинтересоваться, в чем дело. Сболтнет чего. Или заподозрит Юльку, начнет скандалить.
— Пусть отошлет бабку в магазин за «беломором». Скажет, что я курить хочу!
Почему «беломор»? Снова «я»? Это выскочило как отголосок сна. Моих воспоминаний. В горле запершило. Протянул руку:
— Дай-ка закурить.
Разговаривая по телефону, Хорек опустил мне на ладонь пачку «Мальборо». Название как «беломор», только буквы перетасованы. Сдались мне эти папиросы! Курил редко. Поднялся и подошёл к окошку. Приоткрыл форточку — не люблю вонь. Стал дымить в щелку.



Глава 5. Знакомство с Фёдором

Несколько дней я не отходил от дома. Сидел на лавочке у входа и вырезал из дерева различные фигурки. Опять появились малолетки — пришлось чинить им оружие. Я был безумно рад детишкам. Они отвлекали меня от грустных воспоминаний. Мама светилась. Она устроилась на работу, но где-то рядом. Периодически прибегала меня проведать.
После встречи с Красным псом я многое передумал. Жалел о случившемся. Ведь похищенный мной ягнёнок в шалаше был совершенно беспомощным. Любой пришедший хищник волк или рысь запросто могли его съесть. Ветхое сооружение из строительных материалов не являлось для них преградой. Меня рядом не было. Да и что я мог бы сделать своим игрушечным ружьем с пульками против дикого зверя? Нож был настоящим. Но я про него забыл только при виде озлобленного пса. А если бы это был медведь?
В общем, я считал, что мне повезло — все обошлось без жертв. Не уходило из памяти странное поведение собаки. Видать ей тоже досталось от хозяина отары за потерянного ягненка. Возможно, искала его целый день. Неужели нашла меня по запаху? Как настоящая ищейка? Но кусать не стала. Почему? Может, поняла, что я тоже щенок, только человеческий?
Во всяком случае, я чувствовал, что у меня с Красным псом состоялся разговор, вернее — общение. Мы познакомились лично. Придя к такому выводу, я решил, что просто так он меня теперь не тронет. А вся монгольская стая его слушается. Начал снова отлучаться, ходить по мастерским, общаться с рабочими.
Уходя подальше от поселка, брал с собой еду. На всякий случай. Чтобы задобрить собак. Но поскольку аналогичных встреч не происходило, принесенное съедал сам. Это вошло в привычку. Пару бутербродов с колбасой тайком от родителей заворачивал в газету и нес в шалаш.
Лежал на косе, подставив свое тело солнечным лучам. Представлял себя Робинзоном Крузо на необитаемом острове. Ощущал вынужденное одиночество, удаленность от цивилизации, тоску по людям как ссылку за революционные идеи. Или результат чужого навета — подобно сюжету фильма «Граф Монте-Кристо».
Состояние искусственной подавленности поднимало аппетит. И через пару часов я с удовольствием уплетал принесенную из дома снедь. Как передачу в тюрьму от любящей меня девушки или поклонницы. Оставшиеся от булки крошки скармливал миногам. После чего воображал своё чудесное освобождение и шёл на охоту, катался с водовозами.
В тот день я, как обычно, спрятал бутерброды в углу шалаша и пошёл стрелять сусликов. Мне удалось попасть в одного — самого толстого. Но он юркнул в норку, свистом предупредил собратьев. Полянка с холмиками из земляных кучек вмиг опустела. Побродив среди высокой травы и не найдя ничего интересного, решил вернуться.
Солнце припекало, и можно было окунуться в ручей, а затем принимать солнечные ванны, растянувшись на горячем песке.
Ещё издали я заметил около шалаша незнакомого мужчину. Было странным, что кто-то забрел сюда в рабочее время. Тот сидел на бревнышке, подставив лицо солнечным лучам. Услышав мои шаги, быстро встал и посмотрел на меня сверху вниз. Это был парень лет на пять старше меня, шатен. Волосы длинные до шеи, лохматые сальные. Лицо покоцаное, прыщавое с множеством белых головок. На щеках и шее несколько прилипших маленьких кусочков бумаги с красными точками в центре. Голубые глаза с интересом смотрели из-под нависшей спутанной челки. Несмотря на жару, черная нейлоновая рубашка застегнута под горло. Коричневые полосатые брюки явно большего размера, чем нужно. Собирались складками внизу. На талии стянуты узким ремнем.
Я уставился на его ботинки, каких раньше не видел. Из грубой чёрной толстой кожи. Выпуклые закруглённые носы, как у клоунских. Похожи на морды карликовых бегемотов. По бокам — клепки.
Заметив мой пристальный взгляд, парень защемил пальцами брючины и приподнял вверх, приоткрыл голые щиколотки.
— Гады мои понравились? — выставил ногу вперед, выпятил грудь. — Отец подарил. Он у меня сварщик. Такие только им на работе выдают! Чтобы искры не прожигали. Ни одна змея не прокусит.
Окантованные металлом отверстия для шнуровки были пусты — шнурки отсутствовали. Носков тоже не было.
— Ты что здесь, один? — спросил он, оглядываясь по сторонам.
— Один! — ответил я по-взрослому, как можно тверже. — В поселке только малолетки!
— Ну тогда давай знакомиться, — он протянул руку, — Фёдор!
— Сашка!
Мне было приятно пожать его большую ладонь.
Разговаривая, он держал руки в карманах брюк. Выпячивал грудь, приподнимал подбородок. Переносил вес с одной ноги на другую. Переминался, поочередно выставляя ботинки. Отчего все тело казалось вертлявым, как на шарнирах, желало пуститься в пляс. Но закончив говорить, он, словно, забывал о своем намерении. Задумчиво умолкал, начинал сутулиться, голова клевала носом.
— Сам построил? — спросил Фёдор, кивнув на шалаш. Распрямил плечи.
— А то! — с гордостью произнес я. Снял с плеча ружье, надеясь, что Фёдор обратит на него внимание.
Мельком взглянув на самострел, он ухватился за рукоятку моего ножа.
Я позволил выдернуть его из ножен.
— Вот это вещь! — произнес Фёдор восхищенно. — Настоящий тесак!
Меня переполнило возникшее в душе благородство. Захотелось быть с этим взрослым парнем на равных.
— Дарю! — произнес я, без сомнения подавив в себе едва возникшую жадность.
Фёдор оторопел:
— Это мне?
— Тебе, — произнес я. Почувствовал себя ровесником. Отстегнул ножны и протянул ему.
Фёдор быстро повесил подарок себе на ремень. Благодарно посмотрел на меня:
— Ты откуда?
— Из Ленинграда!
— А… — протянул он, смутившись, — а я из…
Произнес название, которого я никогда не слышал, и потому только пожал плечами в ответ.
— Это рядом с… — Фёдор задумался, не договорил. Затем махнул рукой и направился к шалашу:
— Не маловат?
Я пошёл за ним. Наклонился, поднял шпингалет. Открыл вход и залез внутрь. Пододвинулся в сторону:
— Нормально!
Фёдор согнулся и тоже пролез. Он вполне уместился рядом. Но закрыть дверь мешали вытянутые наружу ноги в гадах.
— Пусть там остаются, — пошутил он. Им все равно ничего не страшно: ни дождь, ни снег.
Я вскрыл тайник в углу и достал сверток с бутербродами. Один протянул Фёдору. Тот сразу принялся жевать. Благодарил, бубня набитым ртом. Я разломил свой бутерброд на две половины и неторопливо надкусил одну. Не успел ее доесть, когда Фёдор уже расправился со своим.
Облизав остатки сливочного масла с рук, он кивнул на вторую половинку у меня в руке.
— Будешь?
Я почувствовал себя гостеприимным хозяином:
— Бери!
Фёдор быстро умял и ее:
— Больше нет?
Я отрицательно покрутил головой. Он выбрался наружу. Подойдя к ручью, встал на колени и, наклонившись, стал пить воду. Периодически приподнимаясь и покряхтывая:
— Холодная! Аж зубы сводит.
Я тоже прилег рядом и тронул воду губами. Хлебнул самую малость. Она казалась ледяной и ничем не пахла.
— Пойдём, достроим шалаш, — предложил Фёдор, — может, ещё кто приедет!
Я согласился, и мы пошли на склад. Приятель мог унести целую дверь с рамой, но посовещавшись, мы решили, что лучше подойдет небольшой массив от чердачного входа. Прихватив ещё несколько оконных рам, оргалит, доски и крепежный материал, двинулись к шалашу.
По дороге Фёдор споткнулся о траву и чуть не грохнулся с ношей. Смачно выругался. Я остановился — узнал свою работу. Решил признаться и показал, как ставлю капканы для чужаков, на подходе к ручью, скручивая их из травы. Фёдор внимательно осмотрел заплетенные мной косички:
— Здорово получается! Тогда иди вперед — я за тобой! А то ненароком грохнусь и поломаю чего.
Инструмент у меня сохранился ещё с прошлого раза. Работа была недолгой. Сбоку из оконной рамы соорудили форточку с задвижкой. Плотно закрыли стены оргалитом, крышу покрыли толем. В шалаше стало темно и уютно. Мы с Фёдором вполне размещались внутри и даже могли там перемещаться на карачках.
— Надо передохнуть! — Фёдор достал из кармана брюк металлический портсигар. Щелкнул кнопкой и протянул мне, — Угощайся.
Я увидел множество окурков. Длинные и короткие, они торчали из-под белой резинки, чуть скукожившись. Беспомощно топорщили свои черные задавленные рыльца.
Отрицательно покрутил головой.
Фёдор вынул один окурок и, оторвав фильтр, сунул себе в рот. Из кармана рубашки достал несколько спичек. Чиркнул одной о подошву гигантского ботинка и прикурил. Сделав пару затяжек, протянул мне. Я тоже курнул, но тут же закашлялся — дым попал в легкие. Фёдор засмеялся обнажив крупные жёлтые зубы.
— Не дрейфь! В следующий раз получится! Главное, слишком много не вдыхай. Потихоньку.
Но я вернул окурок и курить больше не пытался.
Закончив дымить, Фёдор вылез и бросил оставшийся чмырёк в ручей. Развалился на песке:
— Тебе здесь не скучно одному?
— Есть немного, — отозвался я.
— Тогда пошли, что покажу! — предложил он поднимаясь. — Я здесь одну интересную вещь приметил. Если никого не будет, повеселимся!
Мы вернулись на строительную площадку. Фёдор провел меня к складу баллонов. Они стояли по группам. Белые отдельно от синих. Рядом находился металлический ящик, замок снят. Фёдор посмотрел по сторонам и предложил мне поискать какую-нибудь коробку или мешок. Я нашёл только старую газету и он, свернув ее в кулек, положил внутрь немного содержимого из ящика. Пористые рассыпающиеся куски светло серого цвета с отвратительным запахом.
— Карбид! — пояснил он таинственно.
Видя, что мне это ничего не говорит, снова улыбнулся и задорно подмигнул. По дороге к шалашу, подобрал стеклянную бутылку и стянул у рабочих оставленную без присмотра изоленту.
В шалаше, сидя на коленях, выстругал моим ножом пробку. Налил в бутылку воду из ручья и затолкал немного принесенного вещества. Через прозрачное стекло было видно, как смесь внутри вспенилась и забурлила. Он заткнул бутылку. Несколько раз взболтнул. Приоткрыв дверь, выбросил её наружу.
— Ложись! — плюхнулся на живот, потянув меня за собой.
Я лег, слегка приподняв голову, глядел что будет.
Неожиданно из горлышка вырвалось громкое шипение. Затем струйка дыма. С шумом вылетела пробка и упала в метрах трех. За ней выплеснулся фонтан мутной жидкости.
— Не получилось, — констатировал Фёдор. — Так и знал — пробка слабая!
Прежде чем кидать снова, он несколько раз обернул изолентой пробку, крепя её к горлышку.
На этот раз бутылка лежала дольше. Но вскоре все повторилось, и пробка улетела в кусты.
Фёдор был недоволен. Он вырезал из дерева затычку покрупнее. Вылил отработанные остатки и налил чистой воды. Залез в шалаш. Сел рядом со мной, скрестив и подобрав под себя ноги. Затолкал внутрь бутылки гораздо больше карбида, чем в прошлый раз, заткнув, стал наматывать изоленту слой за слоем.
— Как только шипение прекратится, так бросим, — сказал он. — Тогда уж точно не вырвет!
Я смотрел, как ловко справляется Фёдор. Его сильные руки, словно механические рычаги, накручивали изоленту. Раз за разом накладывали витки, перекрывая прорывающийся газ. Это завораживало. Неожиданно я понял, что шипение прекратилось.
— Пора! — крикнул я.
— Ещё чуть-чуть, — отозвался Фёдор.
Неведомое предчувствие заставило меня отвернуться и, согнувшись, броситься в угол шалаша. Раздался сильный хлопок и звон разбивающегося стекла. Почувствовал, как что-то не больно резануло меня по ягодице. Похоже на укол. Обернулся и тут же забыл про себя. Увидел, замершего в позе Будды, Фёдора. Спина ровная, голова вжата, смотрит перед собой. Согнутые в локтях руки, воздетые на уровне груди — в крови. Она стекала по пальцам, капала с ладоней на колени, скрывалась под манжетами черной рубашки. В одном кулаке зажат моток изоленты с оборванным хвостиком. В другом — горлышко от бутылки с зазубренными острыми краями.
Я толкнул Фёдора в плечо. Он посмотрел на меня безумными голубыми глазами. Правая бровь рассечена — вывернулась наружу, сочилась алым блеском стекающим вниз. Осознание приходило медленно, наконец, взгляд стал осмысленным.
— Ты жив? — спросил он.
Я кивнул.
Фёдор посмотрел на свои руки, стал медленно подниматься. Тыльной стороной ладони распахнул вход, направился к ручью. Я шёл за ним. Присев на берегу, он опустил руки в воду. Было видно, как из многочисленных порезов выходят алые струйки, вода мутнеет, окрашивается алым. Появилась стайка гольянов. Стала резвиться в кровавом потоке, пропускать через свои маленькие жабры. Я так и думал, что они — плотоядные! Приятель периодически поднимал руки и вытаскивал из ран небольшие осколки стекла, бросал их в сторону.
— Есть чем вытереться? — спросил он.
Я, по привычке, рванулся к шалашу, но остановился на полдороге. Сообразил, что там ничего нет. Услышал внезапный смех Фёдора и обернулся.
Тот упал на песок. Хохотал, держась за живот. Прижимал правую окровавленную руку к рубашке. Пальцем другой тыкал в мою сторону.
Я подумал, что он сошёл с ума и становится опасен. Прикинул, куда лучше скрыться, чтобы бежать домой.
— Посмотри на свою задницу! — гоготал он.
Я привстал, прогнулся как мог, чтобы осмотреть себя сзади. Через сквозное отверстие в штанах и трусах виднелась белая ягодица, отмеченная росчерком судьбы — большой кровавой галочкой. Вырезанный кусок материи размером с ладошку свисал вниз фрамугой для проветривания.
— Попадет? — с сочувствием поинтересовался Фёдор, прикладывая порезанные ладони тыльной стороной к брюкам. Нейлоновая рубашка плохо пропитывалась.
— Наверно, — ответил я огорченно.
— Главное, что целы, — старался взбодрить меня он, — могло быть хуже!
Дома я сказал, что нечаянно скатился с обрыва. Наказания не было. Но когда с работы пришёл отец, все шишки полетели в него. Мать кричала, что я стал беспризорником, никто мной не занимается. Что могу свалиться где-нибудь со скалы и никто меня не найдет.
В оправдание я рассказал, что только что встретил приехавшего взрослого мальчика — восьмиклассника. И теперь мы будем гулять с ним вместе.
— Вот и хорошо! — обрадовалась мама, слегка успокоилась. — Теперь будет кому за тобой присмотреть, чтобы мы не волновались! Надо пригласить его в гости для знакомства.
Отец тоже сделал выводы. Выпросил у начальства грузовик и организовал выезд нескольких семей на рыбалку.
Вот тогда это и произошло!
Дорога была долгой, через перевал. Хотя расстояние не более сотни километров. Река Селенга славилась своей недоступностью и обилием рыбы. Приехали к вечеру прямо на берег одной из проток. Решили отложить лов на утро. Расположились лагерем недалеко от костра. Наша палатка стояла ближе к лесу, из которого периодически накатывала прохлада — он дышал.
Меня уложили на старенький матрас, накрыли одеялом. Вход закрыли на молнию. Взрослые собрались у костра, стали выпивать, делиться новостями и предстоящими ожиданиями.
Неожиданно я услышал шорох легких шагов. Топ-топ. Затем тишина и снова: топ-топ-топ. Незнакомый зверь словно обследовал наше жилье. Останавливаясь, принюхивался. Забегал то с одной стороны, то с другой. Мне казалось, что он собирается проникнуть внутрь. Я негромко позвал мать. Надеясь, что неизвестный испугается и уйдет. Но после непродолжительной тишины топот возобновился. Быть может, в моем голосе звучала беспомощность. Зверь стал активнее, начал царапать брезент. Показалось что он не один. Я пожалел об отсутствии ножа и закричал что есть силы. Через мгновенье мать была рядом. Выслушала мои догадки, улыбнулась. Поправила одеяло. Расположилась рядом, прилегла, обняв меня. Стала в шутку напевать:


— Баю ба-юшки баю,
Не ложи-ся на краю,
Красный пёс захочет есть,
Нашу де-точку унесть…


Мама, мамочка, мамуля…
Я стал недовольно, молча ерзать в её объятиях, стыдясь, что колыбельную услышат рыбаки.
Она погладила меня по волосам, поцеловала в щёку. Стоило ей затихнуть, как снова раздался хруст позади палатки.
Мать тут же рванула молнию. Схватила меня за руку и выдернула из-под одеяла. Заставила выбежать в пижаме. Вместе устремились к костру:
— Мужики! Мужики! — закричала она, — Давай сюда! Где ружье? Там зверь ходит!
Все мгновенно всполошились. Несколько человек вынули из пламени горящие головни. Бросились к нам. У кого-то было с собой ружье. Женщины прихватили металлические тарелки. На бегу стали бить в них кружками. И вся эта кавалькада пронеслась мимо нас, навстречу неведомому зверю. Палатку обследовали со всех сторон, сделали пару предупредительных выстрелов в сторону леса. После чего меня оставили у костра. Я был единственный ребенок в этой компании.
Сидели долго. Очнулся в палатке от духоты — отец перенес меня на руках, когда я уснул. Утреннюю зорьку проспали.
Вышли на рыбалку, когда солнце уже стало припекать. Женщины остались в лагере. Нам надо было перейти три протоки, чтобы добраться к основному руслу. Вода в них неглубокая, и мы легко находили брод, не снимая сапог. Все рыбаки пошли вверх по течению, чтобы легче было возвращаться с добычей. Мы с отцом, по незнанию, решили спуститься вниз. Это была наша первая рыбалка. Отец со спиннингом, я с удочкой, которую мне настроил дядя Володя.
Высокий крутой берег, огораживающий широкий плес реки, приглянулся отцу. Деревьев и кустарников вокруг не было. Он только учился блеснить, и здесь была возможность спокойно размахнуться, чтобы забросить подальше. Я спустился ниже по течению, где между упавших деревьев и коряг вода неторопливо кружила свалившихся в реку насекомых, закручивая их в спираль из белой пены. Накануне вечером у костра говорили, что в таких местах предполагается яма, где любит стоять крупный окунь. Забросив наживку, я приготовился ожидать исчезновения поплавка. И тут раздался этот истошный крик отца:
— Сашо-о-о-ок! Сашо-о-о-ок!..



Глава 6. Свобода!

Лязгнул засов.
Просыпаясь, я подумал, как это все знакомо. Из тюрьмы всегда выходишь одинаково счастливо — попадаешь в неё по-разному! Прямо Лев Толстой! Открыл глаза. Прошло не больше часа после завтрака, и я снова успел задремать. Не выспался — ночью работал. В замке металлической двери крутанулся ключ, меня позвали с вещами на выход. Ну, да — задерживали тоже рано утром! Десять суток истекли — обвинения не предъявлено.
Хорек выкинул большой палец вверх — все получилось! В глазах откровенная радость. Наверно боялся, что я его все-таки раком поставлю — напомню прошлое.
Значит, Юлька решила вопрос с задержкой постановления, а может, и не только. Улыбнулся. Протянул руку ладонью вверх. Хорек хотел ее пожать, но вовремя опомнился. Полез к себе под подушку, достал телефон, передал. Обниматься с петухом мне было не с руки.
Он нехотя записал мне адрес своей подружки. Растянув губы, ощерил гнилой рот в улыбке. В лице промелькнула озабоченность. Ещё бы!
Вряд ли Хорек выживет в тюрьме. По рецидиву срок получит немалый. Сам виноват — не надо было приставать к детишкам в скверах.
Дежурный ругался по телефону:
— Не собираюсь держать ни минуты больше положенного! Не успели — не надо! В тюрьму из-за вас не хочу и лишаться работы тоже…
Я не знал, кому толстозадая передала деньги. Следователю, который сейчас прикидывается дурачком, прося дежурного ещё немного подержать меня в камере. Или судье, что вовремя не поставил свою подпись. Какая мне разница! Я просто свободен. Я — свободен! Ура!
Продолжая чертыхаться, дежурный приказал Хохлу вернуть под расписку изъятые у меня вещи. Положив трубку, крикнул через стекло:
— Следователь просил тебя зайти!
— Хорошо! — ответил я. Улыбнулся с чистой совестью. Свобода! В окна светило утреннее солнце. Меня радовало все: суета в дежурке, строгие полицейские, выполняющие свой долг, бомжи в обезьяннике. В этот момент я не лгал ни себе, ни ему. Радостно добавил: — Обязательно!
Дежурный тоже улыбнулся, но криво. По моей душевной открытости и доброжелательности интонации понял, что следователь вряд ли увидит меня в ближайшее время.
Хохол усмехнулся с сожалением. Кто теперь будет платить ему за передачи и зарядку телефона?
Ничего, потерпит — опера кого-нибудь приземлят.
Я забрал свои часы, бумажник и ключ от машины. Надеюсь, они ее не нашли чтобы арестовать. Паспорт был в портмоне. Пересчитал деньги. Записную книжку без оформления оперативники прикарманили ещё при задержании. Хотя вряд ли она им пригодится — почерк неразбираем. Теперь буду писать в телефон, шифроваться.
Направился к выходу, напряжением мышц разминая привыкшие к горизонтальному положению ноги. В отделении начинался рабочий день. Навстречу попадались участковые и сотрудники в цивильном. Некоторые вопросительно глядели на меня. Наверно ожидали, что я пожелаю им здоровья!? Обойдутся.
Постовые, с бряцающими за спинами автоматами, волокли сопротивляющегося парня, загнув ему руки к лопаткам. Тот ругался. Ну вот и очередной клиент!
Я шёл невозмутимо, с достоинством честного человека, случайно попавшего под замес. Даже попытался представить, что являюсь куратором этого учреждения или надзорной инстанцией. Смотрю за порядком и дисциплиной. Подмечаю все недостатки. Мусор в углу. Звучащую матерщину. Помятые лица сотрудников. А через несколько минут проведу совещание по замеченным упущениям.
От этой мысли сквозило издевкой, но душа ликовала. Свобода в движениях возрождала привычный тонус. Фантазия подняла меня над этими клерками. Но видимо я перегнул палку — от ощущения себя среди многочисленных взяточников лицемеров и просто лентяев, меня неприятно передернуло.
В последний раз к Финляндскому вокзалу приехал целый полковник в форме чтобы передать деньги за своего непутевого сына. Видать, сынок не промах. Отец привык вытаскивать его из разных передряг. Полицейские детки частенько страдают отсутствием прилежания. Мент — нюх потерял? Что он рассказал своим подчиненным, когда утром созвонился с сыном и узнал, что тот просто загулял с подружкой и потерял телефон?
Зато я на время разговора по сотовому приобрел отца — большого начальника.
Братва надорвала животы от смеха, когда вернулась с деньгами.
За этого мента меня и пытаются привлечь. Был бы простой гражданин — никто бы пальцем не пошевелил. А тут целую подводную лодку подключили! На опознании он меня не узнал. Какое огорчение — своего сынка!
Я повернул налево и толкнул уличную дверь с маленьким смотровым окошечком.
Вышел на крыльцо.
Продолжались белые ночи, и утро наступило задолго до начала рабочего дня. После нескольких суток в затхлой камере свежий воздух пьянил как молодое вино. Слегка шатало. Вниз спускались несколько крутых ступенек, и я решил прежде прийти в себя. Прислонился к ограждению. Деревянные перила были мокрые от росы. Влага проникала через кожу. В этом ощущалось нечто ностальгическое. Словно кто-то перед моим возвращением сделал влажную уборку. Окропил все вокруг живой водой. Дал возможность цвести и радоваться.
Я огляделся. Мелкие переливающиеся капли мерцали всюду. Сливались в единый студенистый покров. На листьях деревьев, траве, железной крыше мухомора — гриба на детской площадке. Обволакивал глянцем металлические трубы качелей, скамейку и… замершую на ней скрюченную бабку.
Вот так так… Голова подперта ладонями. Коричневый платок сполз на глаза. Обвислая черная вязаная кофта вытянута до колен. Похожа на рыболовную сеть, в которую попала огромная рыбина. На ворсинках — радужные капельки, словно мелкий бисер. Из-под темной юбки — короткие зимние сапоги.
«Наверно, чокнутая, — подумал я, — летом в обуви на меху! Или бомжиха. Попрошайничает? Денег дать?»
Мелочь я не держал. Старикам подаю не всегда. Сами виноваты — каких детей вырастили, то и получите. О себе думать не хотелось. Сейчас я был счастлив и щедр. Сунул руку в карман, нащупывая бумажник. Поискал глазами, куда бы положить купюру.
На звук хлопанья двери за вошедшим сотрудником бабка приподняла голову. Подтянула на затылок платок. Неожиданно рванулась ко мне, протягивая руку. На ладони пачка папирос:
— Серёженька!..
Знакомое причмокивание! Узнал — это же она! Чуть не упал с крыльца. Пальцы скользнули по перилам. Ноги подкосились. Едва удержался. Хотел убежать. Но продолжающаяся слабость не придала упругости мышцам. Успел рассмотреть наклейку «Курение убивает». В тему! Блаженная эйфория улетучилась.
Бабка растерянно остановилась перед крыльцом. Уставилась на мои усы, короткую челку, затем в глаза. Смутилась:
— Ах, извините… — в уголках рта белые слюнки. Зубов не хватает или протез плохой?
Я облегченно вздохнул. Совсем слепая, что ли? С молодым парнем спутала! Пусть я и худощавый, но все же! Верно, очки забыла. Опустила руку. В ладони синий сморщенный кусочек карты. Медленно повернулась ко мне холмом покатой спины, поковыляла обратно. Голова вжата в плечи. Сутулость бабки казалась единым большим горбом. Скрепляла все тело в округлый панцирь, из-под которого высохшие икры с синими узлами вен проваливались в широкие раструбы сапог. Походила на жука.
Вернулась к скамейке. Долго, согбенно, высматривала на деревянных рейках свое сухое место, села. Рассеяно раскрыла ладонь. Посмотрела на пачку, прижала «беломор» к животу. Словно кусочек родины на картоне мог согреть.
Теперь голову не опускала, внимательно оглядывала всех выходящих. Перестала меня замечать. Я ушёл из ее поля зрения. Продолжал стоять, прислонившись к ограждению. Постепенно успокоился.
Да, это была она. Баба Зина. Принесла «беломор», когда подружка Хорька ушла с деньгами. В душу проникло гадкое ощущение жалости.
Сколько ей лет: шестьдесят пять, семьдесят? Как раз, сколько должно быть моей матери, которую я не мог представить в этом возрасте. В памяти она была молода. В тюрьмах получал от неё письма. Не читал — выбрасывал. Возраст её оставался прежним. А эта скорее походила на бабушку Наташу, изредка приезжавшую из Сестрорецка. Мать ставила ей стул у прохода в комнату, и та беспрекословно садилась. Молча, исподлобья наблюдала за происходящим, щурилась. Иногда манила меня сухонькой старческой ладошкой, совала в руку пару кусочков сахара. Шептала, причмокивая беззубым ртом:
— Будешь умненьким! Кто ест много сладкого…
Улыбалась, смежая веки. Умиленно вскидывала брови, ободряя. Свет вытекал влагой из ее глаз. Вытирала слезки ушками платка. Лицо, словно знакомая с детства чаша, наполненная лаской и добротой. Целуя, не боялся окунаться, ощущая родное тепло.
Мать ходила мимо:
— Ну что опять приехала? Не сидится дома, что ли. Забот не хватает?
Старалась старуху не замечать. Занималась своими делами. Мела пол, готовила обед. Стирала в ванной, от духоты не закрывая дверь: дыр-дыр, дыр-дыр, дыр-дыр…
Иногда голова бабки Наташи сваливалась на грудь, и слышался тихий храп с постаныванием на вдохе.
— Ты что, спать сюда приехала? — возмущалась мать, выходя из ванной, вытирая мыльные руки о передник. — Дома дед что ли не даёт?
Бабушка вздрагивала, часто моргала, виновато улыбаясь. Морщинки на щеках сжимались в плиссе, у глаз и подбородка стягивались в узелки:
— Хорошо у вас, дочешка, вот дремучка и одолевает… Скоро день рождения у меня. В яблочный Спас! Приехали бы с Сашенькой!
— Ну что ты не видишь? Некогда нам… На заводе пашу как проклятая, работу на дом беру, чтобы денег скопить… Муж из командировок не вылезает, — встряхивала перед собой мокрую наволочку, в лицо летели мелкие брызги.
Бабушка недоуменно моргала, не утиралась. Глаза становились грустными, как у побитой собаки. Обижаясь, растягивала сомкнутые губы, сжимала плотнее. От глаз до подбородка дугой расходилась старческая зыбь. Отворачивалась, про себя шептала:
— Все копите, копите… как отец…
Мать возвращалась в ванную — не слышала последнее. Оттуда отвечала: дыр-дыр, дыр-дыр, дыр-дыр…
Мама, мамочка, мамуля…
Что-то неприятно кольнуло у меня в груди. Пачка папирос в старческой ладони? Баба Зина не казалась толстой. Была маленькой. Со временем все начинают сгибаться под тяжестью невзгод. Ждала внука. Ему должно быть лет двадцать пять.
Я ни разу не видел тех людей, с которыми говорил по телефону. Они передавали деньги не мне. Выглядели так, как я представлял их во время разговора. Мгновенное раздражение, сменяющееся тревогой. Накатывающее волнение, заставляющее голос дрожать, заикаться. Затем всхлипывания, причитания.
Приятно ощущать, как чужие искренние чувства проникают внутрь. Касаются души. На мгновенье я становлюсь тем, за кого переживают. О ком заботятся. Меня ждали в благоустроенных квартирах, уютных спальнях, кухнях, наполненных ароматами еды. Я чувствовал жалость и сострадание. Не знаю, к кому больше. К ним? Или к себе? Потому, что никогда не смогу прийти к ним. Обнять после долгой разлуки или случившихся неприятностей. Не смогу рассказать, чем все закончилось и как я смог угодить в беду. Иногда мне кажется, что город полон моими родственниками: родителями, братьями, сестрами…
Где-то среди них затерялись моя мать и бабушка Наташа. Продолжают ждать меня. А я блуждаю, прохожу мимо, приобретаю новых родственников, которых никогда не увижу…
И вдруг эта бабка. Она оказалась вполне реальной. Сколько не нажимай на красную клавишу телефона, старуха не пропадет. Она проводила меня в Чечню, нашла мне мать, больного отца и дочку. Вызволила из тюрьмы. И что? Вот она сидит на скамейке. Почему же я не возвращаюсь? Не могу. Потому, что я — «смирненько»? Смирненько…
Что-то толкало меня к этой сгорбленной старухе. Непроизвольно возникшее обязательство? Обещание? Стыд?
Словно мы играли в какую-то игру. И я продул. Преимущество всё время было на моей стороне, потому, что я был опытен и всю масть знал наперед. А бабка впервые взяла карты в руки. Но неожиданно вынула джокер, и теперь я должен! Должен что? Вернуться к ней? Снова стать Сережей? Тем бравым солдатом, что попросился в горячую точку. Мне не хватало адреналина? Или хотел денег заработать на чужом горе? А может, я вообще торговал оружием! И не один раз. Провозил поездом. Где-то слышал о таком…
Я продолжал стоять на крыльце. Одышка прошла, но природа уже не виделась мне столь прекрасной. Баба Зина сидела на скамейке и пачка «беломора» в ее руке, казалось, тоже чего-то ждет от меня. Чтобы я закурил? Курить мне не хотелось.
Я достал из кармана телефон, стал перебирать набранные ранее номера. Питания оставалось совсем мало. На этот раз Юлька ответила быстро. Я сказал, что буду через полчаса.



Глава 7. Ланка

Больше мы с Фёдором к карбиду не подходили. Неделю приятель ходил с перебинтованными ладонями. Произведя зачистку шалаша и пляжа от осколков стекла, мы стали искать другое занятие для развлечения. Некоторое время спасало мое ружье. Фёдор стрелял метче и даже укокошил одного суслика. Отнес его домой, чтобы снять шкурку.
— Не получилось, — сказал он с грустью через несколько дней, — мать выбросила в помойку, слишком стал вонять. Уксус мне не дала, пытался выделать солью. Не вышло.
Эта идея мне с самого начала не понравилась. Когда Фёдор заявил, что сошьет себе шубу из этих зверьков. Так что я был только рад, хотя и сделал сочувствующий вид.
Чтобы отвлечь его от грустных мыслей, я показал собранную ранее тачку. Фёдор вытащил ее из-под вагончика. Взгромоздил себе на плечи, и мы тут же отправились в горы искать подходящую площадку для спуска. Немного отстав, я невольно наблюдал танцующую походку приятеля. Шёл он приблизительно так же, как стоял, переминаясь с ноги на ногу. Широкие штанины в полосочку, похоже, других у него не было, колыхались от степного ветра. Внутри раструбов вибрировали ноги. Казалось, что они напряжены. Сосредотачиваются, чтобы проще выкидывать вперед болтающиеся тяжеленные ботинки. Получалось с задержкой. Те жестко бухались о каменистую почву, легко плющили упругую траву. Своих шагов я не слышал.
Съехали мы всего один раз. Точнее, съехал только Фёдор. Выбрав гладкую скальную поверхность, он, не раздумывая, решил ее опробовать. Уселся на тачку и даже оттолкнулся руками, как это делают саночники. Остановиться уже не смог.
— А-а, твою,… — услышал я, когда его лохматая голова скрылась за уступом горы.
Быстро спускаться вниз было трудно из-за множества каменистых осколков и трещин. Фёдор встал мне навстречу. В его руках была палка от руля. Тачка валялась перевернутой. Передних подшипников с перекладиной как не бывало. Он с сожалением пожал плечами. На лбу красовалась треугольная рана, из которой сочилась кровь. Точно его в маковку клюнул гигантский петух.
— Можно сделать самокат! — показал он на оставшиеся части тележки, размазывая кровь, устремляющуюся между бровей к глазам.
Я с пониманием кивнул головой. С радостью думал, что мне не придется повторить его подвиг.
Последующие наши занятия носили более спокойный характер.
На куске фанеры нарисовали мишень и кидали в нее нож. Кто точнее. Многое зависело от силы броска. Фёдор явно пользовался своим преимуществом.
Затем играли в «ножички». Очертили круг на земле и поочередно разными приемами втыкали в него лезвие. Тем самым делили круг на сектора. Когда участник уже не мог стоять на оставшемся кусочке земли — проигрывал. Здесь мне повезло больше. Гады приятеля не умещались на обрезанной площадке уже после третьего-четвертого броска. Федор пытался стоять босиком, но я возмутился, считая это несправедливым. К моему удивлению, возражения не последовало. Он согласился со своим поражением.
Федор нравился мне бесконфликтностью. Он казался добрым старшим братом. Заботливым и предупредительным. Всегда улыбался. Растянув толстые губы в стороны, слушал без разницы что. Будь то наставления его отца, отчитывающего за нежелание брать в руки книгу. Или похвала моей матери за внимание ко мне. Даже, когда я пытался спорить, он казался счастливым только оттого, что с ним кто-то заговорил. Федор казался частичкой окружающего мира. Этой первозданной природы. Не загубленной цивилизацией, несущей зависть и ложь.
— У вас здесь есть баня? — спросил он однажды.
Я удивился. Все местные знали, что три раза в неделю в бараке на краю поселка организовывают общественную помывку. В пятницу и субботу — мужчины, в воскресенье — женщины.
Сообщил об этом Федору. Было утро субботы. Он хитро улыбнулся, предложил мне встретиться на следующий день, когда стемнеет. Надеть что-нибудь неяркое. Потом я уже понял, к чему все шло. А тогда казалось очередным заманчивым приключением.
Мы пошли к бане, где в одном из окон изнутри была сцарапана краска.
— Моя работа! — с гордостью улыбнулся Федор. Вчера специально ходил с отцом.
— Первый раз что ли? — удивился я.
— Дома моюсь в тазике, — как всегда наивно улыбнулся он.
Я представил этого дылду стоящим посреди вагончика. Недовольно журчащую воду, льющуюся из кувшина. Окатываемые сутулые плечи, острые лопатки и вихляющиеся мослы конечностей. Усмехнулся. Подумал, что есть в Федоре какая-то странность. Может, он «УО»? Как говорили в одном из популярных детских фильмов — умственно отсталый?
Окно находилось высоко, и Федор мог дотянуться только на носочках. Припал глазом и словно забыл про меня. Слышалось его сопение и кряхтение то ли от неудобства позы, то ли ещё от чего. Насладившись зрелищем, через некоторое время он обернулся. Посмотрел по сторонам и, заметив деревянный ящик, подтащил его прямо к стенке. Жестом предложил мне встать на него, чтобы заглянуть внутрь. Я отказался — молча помотал головой. Почувствовал что-то скабрезное. Федор занял мое место — снова припал к щели. Но в этот момент подошла женщина и выглянула поверх нанесенной краски. Приоткрыла форточку.
— Полундра! — крикнул я и бросился наутек.
Федор от волнения присел. Его правая нога проломила рейку, провалилась внутрь. Застряла. Вытащить ее быстро оказалось невозможным. Фирменный ботинок без шнурков растопырил клапана и зацепился. Скинуть его приятель не рискнул. Ящик остался на ноге. Подхватив его рукой и подняв до колена, Федор, скрючившись, изо всех сил заковылял прочь, как подраненная утка.
На следующий день у шалаша он с упоением рассказывал о том, что успел разглядеть. Удивлялся тому, что я не проявляю должный интерес. Мне казалось, что он больше фантазирует — отверстие было маленькое и затуманенное изнутри.
Закатав правую штанину выше колена, Федор демонстрировал мне продольные царапины. Словно следы от острых зубов. Казалось, нога побывала в пасти зверя.
Наступил последний месяц лета. Мы, как обычно, грелись на косе. Я загорал в плавках, распластавшись на песке. Федор — в своих традиционных брюках на вырост. Он никогда не снимал их. Изредка закатывал штанины до колена. Мне казалось, в этом кроется какая-то тайна.
В тот день он решил оголить торс — черная рубашка как пиратский флаг телепалась ветром на крыше шалаша.
И тут… появилась она!
— Мальчики, а что вы здесь делаете?
Нам показалось — с неба грянул гром!
На противоположном берегу среди травы стояла девочка. Лет пятнадцати. Слегка полновата. На румяном круглом лице — наивность. Выпуклые щеки с ямочками. Короткий курносый носик загнут вверх. Прямые как смоль волосы до шеи, охвачены по верху коричневой банданой. Челка спадала на глаза, закрывая брови. В глазах — ехидство и превосходство. Словно она знала то, о чем никто из нас не догадывался. Двигала губами. То, вытягивала их в трубочку, то покусывала. При этом на мгновенье высовывала кончик язычка. Точно мелькнувшую соблазнительную наживку. Мяла руки за спиной. Жеманно поводила плечами, выставляя большую грудь, округлости которой того и гляди выпадут из короткого ситцевого платьица, готового разъехаться по швам. Поза казалась вызывающей. Покачивала крутым бедром. Двигала ногами в коротких красных сапожках из блестящей резины, демонстрируя круглые мясистые коленки.
Мы онемели.
— Меня зовут Ланка. Я вам не помешала? Здесь есть переход?
— Давай я тебя перенесу! — очнувшись, предложил Федор.
Вскочил на ноги. Скинул ботинки. Стал закатывать брюки.
— Нее… — покрутила девочка головой, — я тяжелая!
Но приятель уже вошёл в воду и раскинул руки.
Ланка посмотрела по сторонам, словно рядом мог быть кто-то ещё, и смело шагнула вперед. Федор обнял ее под ягодицы, прижал к себе и, прогнувшись назад, попытался нести.
Девочка подогнула ноги и всем весом обрушилась на моего приятеля. Он зашатался, сделал несколько неуверенных шагов назад. Зацепился пяткой о гальку, начал падать. Развернулся и как борец попытался бросить свою ношу ближе к суше. Но это не получилось. Платье Ланки задралось, мелькнули розовые трусики. И они вместе упали на отмель.
Мне было смешно, но я молчал, боясь неосторожно разрушить это новое знакомство. Ожидал реакции ребят.
— А-а! Как холодно! — Закричала Ланка. — Дедка мне задаст, если я простужусь.
Федор вскочил первым и уже тянул ее за руки. Воды было по щиколотку, но платье успело намокнуть и облепило девичье тело со всех сторон.
Я наблюдал сидя.
Поднявшись, Ланка быстро скинула сапожки, а затем платье. Осталась в нижнем белье. Грудь поддерживалась широким плотным лифчиком. Федор молча уставился на нее. Сопел как тогда у бани в женский день. Ланка словно не замечала назойливого взгляда. Она деловито вылила воду из голенищ. Выжала платье и развесила его на шалаше рядом с черной рубашкой.
— Если кто-то расскажет Дедке, что я искупалась, меня больше не отпустят из дома, — предупредила она, в упор посмотрела на меня.
— Некому здесь рассказывать. Все свои, — сообщил Федор, — а ты что, с дедом приехала?
— Ну, типа того. Он на двадцать лет старше матери. Женились, когда я только в школу пошла. А когда он на собрания приходил, все думали, что это мой дедушка. Поэтому так и зову. Сами увидите. Он в поселке большой начальник. Самый главный у вас.
Федор отжал и расстелил штаны на песке. Остался в черных семейниках до колен. Из широких раструбов торчали белые кривые тонкие ноги. Какие-то старчески усохшие — в синих венах. Редкие длинные волоски вились по коже, словно черные ниточки.
Ланка легла грудью на горячий песок. Уперла подбородок в ладони. Ее ноги были такие же белые, как у Федора, но пышущие здоровьем. Гладкие, блестящие с белым едва заметным пушком.
— А как вас зовут? — спросила она, чуть приподнявшись на локтях.
Я Федор, — улыбнулся мой приятель. Сел рядом с ней, по-турецки поджав ноги. Продолжал сверху рассматривать девичью спину.
Я решил придать себе значимости:
— Александр.
— Значит, Сашка, — уточнила Ланка. — И давно вы здесь околачиваетесь? Есть кто ещё в поселке?
— Одни малолетки, — ответил я, поняв, что она имеет в виду.
— А солдаты?
— Цырики, что ли? — переспросил я. — Только монгольские. По-русски не понимают.
Было заметно, что это ее огорчило.
— А танцы-то здесь есть? — встрепенулась Ланка.
— Какие танцы? — не понял я.
Федор усмехнулся:
— Все есть! Завтра будут. Прямо здесь. Буги-вуги или твист?
— Люблю медленные… — жеманно сообщила она. — В детстве занималась во дворце пионеров бальными танцами.
Мне показалось, что приятель шутит. Откуда здесь музыка? Но тот глядел серьезно. Рот, как обычно, растянут в предупредительной улыбке.
Я перевел взгляд на крупную фигуру Ланки и пожалел ее бывшего партнера. Он должен был корячиться, как только что Федор. Усмехнулся.
Мы продолжали общаться. Рассказывали, кто откуда приехал. Ланка оказалась на три года старше меня и закончила седьмой класс. Один раз осталась на второй год из-за болезни. Какой — не сказала.
— А я уже два года сижу в восьмом! — гоготнул Федор. На лице его была все та же угодливая улыбка.
Я стал прикидывать, сколько же ему лет. Получалось семнадцать. Ничего себе! Для такого возраста он показался мне тормознутым.
Одежда высохла, и Федор предложил поиграть в жмурки.
— Скидывай свою повязку, — предложил он Ланке, — будем завязывать глаза.
— Прямо здесь? — девочка осмотрелась. — Можно в воду упасть.
— Нее… я знаю место, — Федор подмигнул мне.
Я не вмешивался. Удивляясь тому, что приятель никогда мне эту игру не предлагал. Хотя мы частенько маялись бездельем.
Одевшись, перешли вброд ручей выше по течению, и пошли вдоль берега к невысокой траве.
— Вот здесь! — объявил Федор. Указал на Ланку, — ты будешь водить первой.
Девочка не возражала. Подставила голову. Он опустил бандану ей на глаза и отошёл в сторону. Стали с приятелем хлопать в ладоши.
И тут я понял, что мы оказались на «минном поле», усеянном моими капканами. В этот момент Ланка споткнулась, ойкнула, но не упала, поскольку сразу попала в объятия Федора.
— Надо осторожней! — увещевал он, крепко прижимая ее к себе и не собираясь отпускать. Руки скользили вдоль спины девочки, пока та неторопливо вытаскивала запутавшуюся ногу. — Здесь трава вся переплелась!
Я понял, что мне в ладошки хлопать не обязательно. Федор на меня не рассчитывал. Оставалось только стоять и смотреть. Буквально после нескольких хлопков Ланка снова повалилась на Федора. На этот раз удержать он ее не смог. Они упали в траву и очень долго вставали. Рука Федора шарила под платьем Ланки. Та сдавленно хихикала. Не снимая повязки, беспомощно вытягивала руки. Федор брал ее за кисти, пытаясь поднять, но дергал слишком сильно, и оба снова опрокидывались под общий смех, барахтались в траве.
Наконец они поднялись, и Федор перевязал повязку себе на глаза:
— Теперь я вожу! Раз, два, три — начали.
Несколько раз покрутился на месте. К моему удивлению, он не погнался за подружкой, а почти сразу запятнал меня. В одно мгновенье повязка была уже на моем лице. Федор поторопился, маленькая щелка под материей позволяла мне видеть. Повертев меня, он пару раз хлопнул в ладоши и затих. Повернувшись на звук, я увидел, как он сгреб Ланку в охапку и впился ей в губы, наклоняя ее крупное тело назад, словно гибкую тростиночку. Одной рукой обнимал спину, другой елозил по ягодицам, едва прикрытым платьем.
Моему возмущению не было предела. Но я сдержался, не выдавая свой секрет. Закричал:
— Не слышу!!!
Ланка судорожно хлопнула два раза за шеей своего партнера. Я вытянул руки, шагнул вперед.
В это мгновенье Федор оторвался от своей добычи. Повернул ее лицом ко мне и толкнул.
Я оказался в жарких объятиях. Ланка была выше меня на голову. Лицо уперлось во что-то мягкое одновременно упругое. От навалившейся тяжести у меня подкосились ноги. Вместе с ней я упал на спину. Продолжая по инерции обнимать податливое тело, почувствовал в себе странное судорожное звериное желание сжать ее что есть силы. Впиться зубами. Прокусить. Ощутить ртом прохладу ее кожи, внутреннюю влагу…
Щель в повязке закрылась.
В нахлынувшей темноте Ланка странно охала. Было в этих звуках что-то беспомощно притягивающее, вызывающее агрессию. Хотелось кусать, мять навалившееся со всех сторон упругое тело… тискать… щемить…
С ужасом осознал, как что-то внизу моего живота напряглось и уперлось в оголенную толстую девичью ляжку. Вверх по телу растеклась сладостная необузданная истома, обратилась жаром. Мне стало страшно от обрушившихся ощущений. Разум протестовал, и я забился под Ланкой, словно прихлопнутый подранок. Стал крутиться из стороны в сторону. Выгибаться. В ухо колола трава. Под повязку заползло насекомое. И не было возможности от него избавиться — руки обнимали и обнимали, устремлялись под девичью одежду, касались эластичной кожи, сжимали молодую упругую грудь…
Мне показалось, что Ланка делает движения, чтобы подняться. Но это получалось очень квёло и несуразно. Судорожно поджимала ногу и вытягивала ее снова, прижимая к моему паху. При этом впилась ногтями в мои плечи. Дышала как паровоз, охала. С придыханием из открытого рта вырывались стоны и кряхтения. Было в этом что-то болезненное, бессознательное…
Ощущение, что с ней случился припадок, придало мне сил. Я выскользнул. Оставив разгорячённое тело на траве. Сорвал повязку.
В тот же момент Ланка села и стала расправлять платье. Грудь ее вздымалась. Лицо красное как помидор.
— Наверно пора идти обедать, — сказал я очумело первое, что пришло в голову.
Ланка тут же вскочила. Повернулась к Федору, прерывая учащенное дыхание, деланно возмутилась:
— Зачем ты это сделал? Отряхни меня как следует, а то Дедка будет ругаться.
Федор стоял, выпучив глаза. Всклокоченный с пунцовым лицом, словно это он валялся только что по траве. Начал снимать прилипшие к девичьему платью травинки.
— Ну все, — через минуту резко сорвалась Ланка, — мне надо бежать. Пока, мальчики!
Я смотрел как она удивительно быстро убегает в сторону поселка. Светлое платье развевалось по степи словно белый флаг капитуляции. Пока не стал совсем маленьким и не пропал из виду.
Федор, отвернувшись от меня, возился с брюками.
— Хочешь что-то посмотреть? — спросил он.
— Что? — не понял я.
— Во, гляди! — опустив голову, он медленно повернулся ко мне.
Правой рукой теребил что-то у себя ниже пояса. Левая была уперта в бок.
Ширинка на брюках расстегнута, и Федор отчаянно дрыгал кистью около нее, продолжая улыбаться. Криво растягивал толстые губы в стороны. Пристальный взгляд устремлен вниз на объект своего внимания.
Мне стало противно, и я отвернулся, пошёл прочь.
— Ну подожди, подожди, — твердил Федор громко сопя. Медленно враскоряку двигался за мной, — вот сейчас, сейчас будет! Посмотри! Посмотри…
Продолжая идти, я хотел взять палку и огреть его по башке.
Неожиданно позади раздался громкий стон, и я испугался — случилось что-то страшное: Федор провалился в яму или его укусила змея. Обернувшись, увидел его лицо, устремленное в небо, блаженную улыбку. По опущенным пальцам стекало что-то белое густое. Он заметил мой взгляд и губы растянулись ещё шире, рот приоткрылся.
— Вот! — выдохнул он.
Меня чуть не вытошнило… Я понял, что он точно «УО».



Глава 8. В гостях

Это была квартира Хорька. И баба Хорька. Но я так не считал. У этих мерзких тварей не должно быть ничего своего. Зачем ему женщина, если он шарится по детским площадкам? Наверно, Юлька тоже так думала. На вид — его одногодка.
— Ты от Стаса? Монгол? — спросила она. Зыркнула колючим взглядом. Но тут же оттаяла.
Круглое деревенское лицо, под глазами синева. Не дождавшись ответа, шумно задышала. Впилась губами в мой рот. Толкнула ногой входную дверь, та захлопнулась. Прижала к стене прихожей, начала расстегивать ремень на моих брюках. Тот не поддавался.
Где-то я это уже видел! Был не прочь, но есть кое-что поважнее. Никогда не знаешь, во сколько тебе обойдется женщина.
— Ну, что же ты… — она сделала обиженный вид, не дождавшись помощи.
Я вопросительно вскинул брови и мотнул головой в сторону комнаты.
— Ну хорошо, хорошо! — нехотя согласилась она, — проходи. Я сейчас.
Большая гостиная. У стены стол с грязной посудой и пустыми стеклянными банками. Подумал: хорошо, что не поддался. Видать, она грязнуля. Разложенный диван, постель не заправлена. Пара протертых матерчатых кресел напротив телевизора. Старый сервант без стекол с фарфоровыми статуэтками: мальчик с виноградной гроздью, конь на дыбах. Черно-белые фотографии в рамках. Под окном у радиатора — ряд пустых бутылок.
Я откинул угол постельного белья и присел.
Юлька вернулась с коробкой из-под обуви. Полная пачек денег, перетянутых резинками. Хорошо мы с Хорьком поработали. Всего-то за десять дней! Настроение поднялось. Я посмотрел на Юльку — она хитро прищурилась, стала более привлекательной.
Улыбнулся, хлопнул ее по заднице. Сунул коробку под диван.
Толстуха счастливо захихикала. Вынула из кармана клочок бумаги и бросила мне. Я развернул. Еле разобрал корявый почерк: «Сергей Псо, Стахановцев 10…
Недоуменно посмотрел на Юльку.
— Это ты! Хе-хе! — лицо стало ехидным. — Бабка заставила записать, чтобы я не забыла твои данные.
— Что за «Псо»? Фамилию сократила?
— Нет, такая и есть!
— Прямо Псоу — курорт такой под Сочи.
Что-то в фамилии показалось мне знакомым.
Но что — я понять не мог:
— Следователь не знает своих подопечных?
— Я сказала, что секретарь. Хе-хе. В прошлый раз назвалась следователем, так от вопросов было не отбиться: какое звание, должность, статья… Откуда я все знаю. А так просто — секретутка!
Я подумал, что она пытается соображать, подставляться не хочет. Тоже правильно. Усмехнулся.
Юлька чувствовала, что я доволен. Открыто улыбалась. Провела рукой по моим волосам, обняла себя за плечи:
— Я здесь в магазине вчера такое платье присмотрела…
Ну вот… началось! Я не хотел это слушать. Зачем? Я что — муж? Сморщил мину:
— Давай пожрем по-человечески!
— Водочки? — обрадовалась она.
Я кивнул, и Юлька, включив телевизор, скрылась на кухне. Потом вышла с тряпкой, стала протирать стол, убирать грязную посуду.
В эфире шёл «Дом — 2». Баннер: «Мы строим любовь». Звук выключен, и герои на экране открывали рты, жестикулировали. Девки драли друг друга за волосы. Парни хватались за грудки. Толкались…
Подумал:
«В моё время строили светлое будущее — нынешняя молодёжь строит любовь! Наверно, решили, что будущее у них в кармане…»
Наклонился и выдернул розетку из сети. Экран погас.
Откинулся на диван, руки за голову. Свернувшееся белье уперлось в бок. Почувствовал обильный женский запах от простыней. Но это были уже не тюремные жесткие нары, удушливое пыльное одеяло, отдающее дезинфекцией.
Балконная дверь приоткрыта. Несвежий тюль слегка плещется на сквозняке. За окном шелестят листья, щебечут птицы, покачиваются верхушки деревьев. Они словно маятники стали отсчитывать новое время, возвращать меня к жизни. Даже толстозадая Юлька, суетящаяся на кухне, совершенно не портила ощущаемую мной явь. А казалась чем-то необходимым. Таким же индикатором моей свободы.
После обеда я снова упал на койку. Уже затянутую покрывалом и прибранную хозяйкой, задремал. Провалялся целый день. Идти никуда не хотелось. Было приятно чувствовать себя свободным от всего. Юлька суетилась, без объяснения куда-то ходила. Возвращалась, целовала меня в щеку, прижимаясь мощной грудью.
Ужин был так себе. Но по сравнению с тюремной баландой — деликатесы. Тем более под водку. Я начинал тянуться к прекрасному. Мы долго болтали о всякой ерунде. О Хорьке она не вспоминала. Надеялась?
За окном — белая ночь, пора была ложиться спать. Юлька постелила новое бельё, зашторила окна. Я принял ванну. Вылезая, бросил в неё всю одежду, пропахшую тюрьмой. С блаженством погрузился в чистые накрахмаленные простыни.
Вспомнил. Такими же они были в Монголии. Зимой мылся стоя в тазу. Отец тёр спину, мать окатывала тёплой водой из кувшина. Это было на зимних каникулах. Летом с отцом ходили в баню. Барак на краю поселка. Мать укладывала меня в постель. Белое полотно простыни и пододеяльника, шершавые от крахмала как наждачная бумага. Неприятно хрустели и ломались под тяжестью моего тела. В течение ночи становились мягкими и уже утром ласково укутывали. Вставать не хотелось….
Я чувствовал, что быстро не засну. Мысли перекинулись на мать, далее на бабушку Наташу. А затем опять всплыла бабка Зина. Вспомнилась встреча у отделения полиции. Как я сдрейфил в первые секунды, когда она бросилась ко мне. Неприятный совестливый червячок подтачивал изнутри. Должок! Должок! Какой? Откуда?
Юлька ушла в ванную. Заработала стиральная машина. После вышла с тюрбаном на голове. Так ходила моя мать, высушивая волосы. Смешно встретить что-то родное из далекого прошлого. Здесь в чужой квартире, в малознакомой женщине. Представил ее в то время у стиральной доски: дыр-дыр, дыр-дыр… Ей бы пошло!
Вскоре она развесила на балконе мою выстиранную одежду.
Вернулась в комнату. Освобождая волосы, раскрутила полотенце. Обтерла им руки. Бросила на стул. Помотала головой, раскидывая пряди. Совсем как моя мать. Так женщины будут делать всегда?
— Слушай, а может, вернуть ей деньги? — спросил я, когда Юлька оказалась под одеялом рядом со мной, — Адрес есть.
— Кому вернуть? — Юлька уставилась на меня, не понимая.
— Ну, той бабке, что внука ждет из Чечни.
— С «беломором»?
— Ну да! Жаль как-то ее. Сидела на лавочке со своими папиросами.
— А ты что ее видел?
— Она меня чуть не спалила! За внука приняла, когда я вышел. Бросилась, чуть целовать не стала. Слепая, наверно.
— Ха-ха! — Юлька развеселилась. — Так надо было и прикинуться. Глядишь — родственников бы обрел. У тебя семья-то есть? Жена, дети?
Я пожал плечами. Есть ли у меня семья?
— А отец с матерью? — в голосе звучала надежда.
— Отца нет, мать… где-то, — ответил я глухо, погрустнел.
Вспомнил отца с «беломором»… Мать, внаклонку: дыр-дыр, дыр-дыр…
Юлька занервничала, недовольно засопела:
— И как же ты старухе деньги отдашь? Скажешь, извините бабуся, я не ваш внук, обшибси?.. Вот денежки заберите… Или меня пошлешь: простите бабушка, я не с того взятку взяла? Кстати, не забудь мне долю отдать. И Стаса тоже!
Смолчал. Похоже — сморозил глупость. Особенно перед бабой.
Юлька взяла пульт от телевизора, стала нервно нажимать клавиши. Бесполезно. С непониманием осмотрелась. Я опустил руку вниз. Нашёл выдернутый ранее шнур:
— Тебе воткнуть? — улыбнулся случившейся двусмыслице. Показал штепсель.
Уловила. Её глаза мгновенно потеплели.
— Вво-откни-и-и, — произнесла она с придыханием. Положила мне ладонь на грудь. Всосала, прикусила свою нижнюю губу, хитро сощурила глаза, — о-о-очень хочется! Давно никто этого не делал…
Я пропустил намек мимо ушей. Казалось, от нее шмонило Хорьком, и мне не хотелось пачкаться. Молча вставил вилку в розетку.
— О! «Городок» Стоянова, — обрадовалась она, когда на экране засветилось изображение. Зазвучала знакомая песня.
— Сейчас кончится, — с сожалением отозвался я. Мне тоже нравилась эта передача.
— С-с-стоянов… не кончится, — снова улыбнулась она со значением, — если позволите!
Я усмехнулся прозвучавшей вульгарности. Решил подыграть:
— А Олейников?
— Олейников… Олейникова ты увидишь, когда Стас выйдет!
Мы оба рассмеялись. Юлька мне нравилась. Я забыл о ее сожителе. Прижал к себе. Ощутил жар. Несмотря на объем, тело было упругое и подвижное…
Ночью мне снова снился отец. Я бежал на зов и никого не находил. Река пропадала, а я оказывался в кузове машины вместе с охотниками. Стреляли по бегущему впереди мужчине. Все считали его дичью, и только я видел, что это мой отец. Он кричал на бегу, размахивал пачкой папирос. Но я не мог расслышать слов из-за канонады выстрелов. Хотелось поторопить водителя, чтобы приблизиться. Того же самого желали охотники. Их ружья были заряжены. Неожиданно отец превратился в бабу Зину. Неслась в зимних сапогах, неловко прыгая через кочки. Одной рукой поддергивала спереди подол. Другой размахивала «беломором». На пачке надпись: «Курение убивает»…
Проснулся рано. Юлька продолжала спать. В голове уже созрел план. Пока подбривался, мысленно прошёл по всем его пунктам.
Одежда уже высохла. Надел не гладя — всё равно переодеваться. Достал коробку, выложил четверть денег на подушку. Остальное переложил в пакет. Около дома тормознул таксиста и поехал на стоянку, где в последний раз припарковал свой мерседес.
…Скучно, братцы, ой как скучно ехать за рулём хорошенькой иномарки. Даже садиться в нее скучно: только подходишь, а она тут же: пик-пик! Двери открыты! Садишься внутрь, сиденье принимает максимально удобную форму для твоего тела. Как в кресле. Руль выдвигается из колонки прямо в руки. Чуть приподнимается — чтобы хорошо видеть приборную панель.
Нажимаешь на старт, и под капотом раздается едва слышимый шелест. Через десять секунд пропадает совсем. Приемник уже настроен на «Эльдорадио». Транспорт готов. Вперед, мой мустанг! Это был Западный скоростной диаметр. Я мчался вдоль позвоночника большого дикого зверя, надо мной сходились его ребра с фонарями на концах! Машина чуть вздрагивала на межпозвоночных дисках. Казалось, что огромная грудная клетка расширяется передо мной, заманивает внутрь утробы. Как переход в новую реальность. Так оно и было. Свобода! Свобода!
Мимо, обгоняя, пронёсся мотоциклист. Девушка сзади выглядела маленьким рюкзачком. Лямочки тонких рук, охватили сидящего впереди зашитого в латы наездника. Куда летят??
До банка было недалеко. Предъявив охране паспорт, и получив ключ, вместе с сопровождающим спустился вниз в депозитарий. Переложил деньги в сейф. Сунул в карман пятьдесят тысяч и ещё столько же чтобы переодеться. Я привык встречать новое состояние души в сменной одежде.
Магазин был недалеко — пиджак с отливом, и в Сочи!
Но пока — светлый костюм, рубашка и галстук. Красные замшевые мокасины с черным кантом. Не помню, где видел, но я от них в восторге. Обзавелся новым телефоном с симкой. Поехал к намеченной цели.
Чтобы не ошибиться, установил в навигаторе адрес. И правильно сделал. Так бы пришлось плутать. Улицы втекали в Заневскую площадь, как пальцы в ладонь! Смешно! Сталинские дома все заковыристые. Похожие на куски поломанного ребуса. То в виде угла. То буквой «П» или «Н».
На двери — домофон. Как-то нехорошо в него кричать, что я, мол, от героя-сына из Чечни. Нажал трехзначный номер наобум. Сказал, что принес почту. Пропустили. Следующая оборудована кодовым замком — проще простого! Кто-нибудь обязательно нацарапает номер на стене. Так и есть. Второй этаж. Вот она, квартира!
Я остановился. Сомнения. Что я делаю? Зачем? Вспомнил бабусю на скамейке с «беломором»… Баба Наташа дремлет на стуле, ладошка безвольно свесилась — сахарок выпал…
Наиболее подходяще — фронтовой друг. По возрасту — скорее начальник. Хотя командир должен за него отвечать… Лучше знакомый. Земляк…
Дверь обшарпанная. Рейки набиты на металл. В центре глазок. Неожиданно в него проник изнутри свет, а затем потух. На меня смотрели! Медлить нельзя. Я нажал на звонок. За дверью послышался шорох, а затем удаляющиеся шаги. Странно. Кого-то ждали? Наверно, Сергея.
Через некоторое время шарканье приблизилось, и старческий голос спросил:
— Кто там?
— Это я, баба Зина, — произнес как можно четче по-военному, — по поводу вашего внука Сергея!
Удача! Попал куда хотел, значит, все задуманное сбудется, раз пошло по накатанной.
Внутри небольшое замешательство. Суета. Было слышно, как кто-то переговаривается, но слов не разобрать. Через некоторое время дверь открылась.
На пороге стояла недавняя знакомая. Старческое лицо в очках с толстыми линзами насупилось, смотрит недоверчиво. Казалось, что она стала выше ростом. Не такая горбатая, как виделась у отделения полиции.
Точно как молодая бабка Наташа! Темное платье. Короткие рукава открывали толстые руки. Красная отвисшая кожа на предплечьях покрыта прыщиками. Ноги в шлепанцах. Странно, что не в зимних сапогах — я улыбнулся.
— Мама, кто это? Я домофона не слышала, — женская головка из-за угла выглянула в прихожую. Загорелое лицо, спутанные черные волосы чуть провисли — завиты мелким бесом.
— Из милиции пришли, — недовольно пробубнила старуха, отходя, — по поводу Сергея.
— Како..? — женщина не договорила. Выпрямилась, появилась вся. Прическа встала на место. В руках детский слюнявчик. Качнувшись, оперлась рукой на стену. Неуверенно подошла. — Какого Сергея?
— Сына твово, — бабка виновато опустила глаза. Накрыла лицо ладонями. Всхлипнула, — внучка мово…
«С Лизой определились» — подумал я.
— Нашли? — вскинулась женщина. Прижала слюнявчик к груди. С надеждой посмотрела на меня. — Вы его нашли? Он живой?
Я молчал, с удивлением смотрел на нее. Сколько же ей лет: тридцать, сорок пять? Лицо вовсе не загорелое, а потемневшее. Болезненно увядшее. Похожа на Горгону. Если приделать небольшой горб, вполне бы могла играть на сцене бабу-ягу без грима. В то же время, легкое серое платье с небольшим декольте открывало сметанную белизну шеи, едва заметные округлости трогательных ключиц. Узкая талия и мальчишечьи бедра. Мраморные руки в синих прожилках вен прижаты к упругой груди. Кисти рук тоже странно загорелые и сморщенные — точно завялены, подкопчены. Подол платья вздернулся — видны округлые колени стройных ног.
Я мысленно старался отделить молодое нагое тело от носатой сморщенной головы, покрытой паклей волос. Не длинных и не коротких, торчащих в стороны словно намагниченные, открывающие белизну корней.
— Вы его нашли? — раздраженно повторила она. Маленькие глазки карлицы буравили меня.
— Я не из полиции…
Подумал: «Может сказать, что ошибся адресом? Спутал?»
Баба Зина опустила руки и недоуменно уставилась на меня.
Черт! Я же назвал ее и внука по имени! Решил придерживаться намеченного плана.
Я Александр, друг Сергея… вернее приятель… товарищ… — быстренько сориентировался. — А вы — Лиза? Его мама? Он говорил о вас…
Последнее сработало. Женщина вздохнула, глаза потеплели, но стали грустными:
— Да…
Резко вздрогнула, вспомнив. Рванулась обратно за угол прихожей. Через секунду выглянула:
— Вы проходите. Я здесь внучку кормлю.
Бабка Зина посторонилась, пропуская меня в прихожую. Поправила очки в пластиковой чёрной оправе. Не отрывала внимательного взгляда. Он прожигал мне спину.
Сделав несколько шагов, я остановился. Высокий потолок, рожковая люстра горит только наполовину. Старые обои набухли по углам. Стертая краска на деревянном дощатом полу обозначила светлые дорожки. Одна налево — за открытой дверью небольшая детская, на полу разбросанные игрушки, кубики, меховые зверушки. Прямо — гостиная. У стены сервант, сбоку — диван. Усмехнулся — обстановка застойных времен! Здесь ничего не изменилось за столько лет. Между комнатами узкий проход, куда скрылась женщина. Видимо — кухня.
Я обернулся — бабка продолжала меня изучать. Неужели вспомнила встречу у отделения полиции?
Снова появилась Лиза, ведя за руку маленькую девочку. Увещевала:
— Молока попили. А теперь спать!
— Не хо-чу! — упиралась щекастая толстушка лет трёх. Лицо в веснушках. Золотистые волосики до плеч. Недовольно надувала губки.
— Милая, надо баиньки идти! — вступилась баба Зина. Освободила меня от своего внимания, переключилась на ребенка.
— Не хо-чу!
Неожиданно увидела меня. Недовольство в лице сменилось любопытством, а потом настороженностью. Прижалась к Лизе. Чуть повернув голову, стала коситься исподлобья.
— Видишь, дядя приехал от папы. Он нам привез новости, — Лиза погладила девочку по головке, — а когда проснешься, мы тебе все расскажем.
Баба Зина активизировалась:
— Пойдем, милая! Бабушке надо поговорить, — взяла правнучку за руку и повела в детскую. Закрыла за собой дверь.
— Видишь, дядя, какой строгий, — продолжала она за дверью, — он не любит непослушных девочек.
Я подумал, что бабушка попала в точку — не люблю!



Глава 9. Расставание

Несколько дней я не виделся с Федором. В голову назойливо лезли недавние воспоминания. Было скучно — все же решил перетерпеть. Ведь жил я раньше без него. Снова стал ходить на охоту. Отдыхал в шалаше на косе. Федор там не появлялся, Ланка тоже. Я не знал, чем они занимаются, и старался об этом не думать. Было немного жаль, что я потерял друга. Винил в этом девчонку. Но однажды Федор сам появился перед моим вагончиком на велосипеде — двухколесном «Орлёнке».
Спустил одну ногу на землю и так стоял, полусидя, пока я не вышел:
— Привет! Чем занимаешься?
В ответ я пожал плечами.
Он делал вид, что наше общение не прерывалось. Пренебрежительно постукивал ладонями по рулю, улыбался как всегда. Я с удивлением посмотрел на его обувь. Гады на ногах были затянуты веревкой несколько раз продетой через отверстия шнуровки. Поймав мой удивленный взгляд, Федор хмыкнул:
— В цепь попадают, — но тут же не выдержал. Глаза заискрились. — Как тебе мой конь?
— На женском ездишь? — кивнул я на косую раму. Сделал презрительную гримасу.
В душе все трепетало от желания, но я сдерживался. Велосипед был моей мечтой.
— Хочешь прокатиться? — Федор перекинул ногу и повернулся ко мне. Присев поперек сиденья.
Я кивнул.
— Только до мастерской и обратно, — строго сказал он, показав в сторону ближайшего барака.
Велик был настоящий. С надувными шинами. Не то, что оставшийся в Ленинграде — переделанный из трехколесного. Я ехал неторопливо. Старательно объезжая обломки досок железяки и валяющиеся повсюду гнутые гвозди. Поглядывал по сторонам — не видит ли кто из взрослых?
Когда я вернулся, у крыльца стояли трое. Огромный взрослый мужик в кожаном плаще читал нотацию смущенно улыбающемуся Федору. Грозил указательным пальцем. Рядом хитро щурилась Ланка. Она приветливо помахала мне и пошла навстречу.
— Как тебе мой велик? — спросила она.
— Просто шик! — отозвался я, погрустнев. Понял, что на сегодня катание закончилось.
— Это мой Дедка, — кивнула в сторону мужчины, когда мы подошли.
Тот вскинул недовольный резкий взгляд на Ланку. Но та пренебрежительно фыркнула и отвернулась. Села на велосипед, неторопливо укатила. Резиновые шины грузно проседали на промытых в земле колдобинах.
Мужчина проводил ее взглядом. Посмотрел на меня. Неожиданно молча протянул руку и взъерошил мне волосы. Перевел взгляд на Федора и поднес к его носу свой огромный волосатый кулак. Приятель понурил голову. Улыбка пропала. Скосил взгляд на меня. Я понял, что предупреждающий жест Дедки касается не велосипеда.
— Ты знаешь, этот Дедка здесь начальник стройки! — восхищенно заговорил Федор, глядя вслед удаляющемуся мужчине. Может любого отсюда в Союз отправить за нарушение. Они вдвоем с Ланкой из Улан-Батора приехали на инспектирование. Скоро уедут. У них дома есть видеомагнитофон!
— Да ну, — засомневался я.
— Иностранный! Не веришь? У Ланки спроси, — горячился Федор, — она мне такие фильмы показывала! Все голые… Там мужики с бабами такое вытворяют… И все под музыку!
— Что, танцуют без одежды? — я попытался представить паровозик из «Летки-енки» или «Твист»…
— Танцуют… Ха-ха… Если бы! — лицо Федора начало наливаться краской. — Ты только Дедке не вздумай рассказать — убьет! Видал кулачище?
Он хотел ещё что-то добавить. Но смолчал, сосредотачиваясь.
Я напрягать не стал. Вспомнил его алую физиономию и дрожащую руку у ширинки. Снова стало противно.
Несколько дней после этого мы не виделись. Целую неделю поселок атаковали грозы. Ходили слухи, что их притягивает магнитом вскрытое месторождение молибденовой руды. Самолет с продуктами не прилетал. Машины застряли на перевалах. На полках в магазине остался только уксус и консервы.
Вечером сосед дядя Володя хитро шептался с моими родителями. Всю ночь они с отцом гнали самогонку. Приглушенно радовались. За прикрытой дверью слышалось:
— Ну, давай по первачку! Чтоб не прекращалось!
— Да не пойдет она во вред рабу божьему сыну Дмитрия…
Из чего я сделал вывод, что намечается грандиозный праздник.
В день рождения дяди Володи с утра засияло солнце и мгновенно высушило траву. Был выходной, и как только я вышел на улицу, сосед отозвал меня в сторону. Вытащил из-под вагончика матерчатый сверток. Развернул:
— Смотри! Я же обещал тебе поджиг!
Пахнуло порохом и гарью — аромат знакомый с охоты. Деревянная полированная ручка как у пистолета. Сверху ровными витками проволоки прикручена красноватая трубка, расплющенная с ближнего конца.
— Ствол медный — толщина миллиметр! Ни за что не разорвет — хоть целую порохом набей! — гордо произнес он. Поднес дуло к моему лицу, чтобы я убедился. — Вчера испробовал. Барашек даже не ойкнул.
Кивнул под вагончик, где стоял большой зеленый таз. Под неплотно прикрытой крышкой виднелись куски мяса, слетались мухи. Рядом мехом наружу лежала свернутая овечья шкура, подернутая красным.
— Вот думаю, может выделать и шапку тебе сшить? — усмехнулся он. — На мою голову маловато, а тебе в самый раз!
Я вспомнил похищенного маленького ягненка, и мне стало не по себе. Быть может — это его мать?
Дядя Володя не уловил отвращения в моем молчании. Стал заворачивать поджиг обратно в тряпку.
— Давай пока уберем. Сегодня некогда — праздник будет! Мясом надо заняться, замариновать. А то мухи все обгадят. В обед устрою для всех шашлык! А завтра с утра пойдем на охоту. Я покажу, как с оружием обращаться.
Он направился в дом.
Я вспоминал шевелящийся мешок с умирающими куропатками. Их писк и трепыхание. Текущую по кузову автомашины кровь. Маленькие розовые тушки на противне, лежащие «смирненько». Смирненько, смирненько… К горлу подступил комок. Воспользовавшись моментом, я проскользнул к себе. Лег на кровать. Схватил попавшуюся под руку книгу. Сделал вид, что читаю. Строчки дрожали перед глазами, расплывались.
…Внезапно меня разбудили голоса на улице. Похоже, я задремал. Звучала музыка. Мать открыла дверь вагончика:
— Саша! А ты что не идешь? У дяди Володи день рождения! Иди поешь настоящий шашлык. Смотри как у нас весело! Твои ребята пришли.
Я почувствовал, что проголодался. Вышел на крыльцо. Перед вагончиком стоял, на скорую руку, сколоченный стол из досок. Покрыт полосатыми обоями. На нем самогон в огромной бутыли. Несколько высоких и плоских открытых банок консервов. Вареная картошка длинными ломтиками приготовленная из сушеной. Ее привозили в мешках в виде стружки. Перед приготовлением замачивали на сутки в воде, и она разбухала. В алюминиевой миске ароматной корочкой блестели пироги. На большом подносе парило мясо.
Человек пятнадцать сидело на лавках вдоль двух сторон стола. Федор пристроился с краю. Кто-то налил ему в стакан самогонку, и он разом выпил. Протянул руку за куском мяса. Ланка стояла рядом, настраивала приемник «Альпинист». Из него слышалась монгольские напевы, непонятная речь, свист и хрюканье. Что-нибудь мелодичное русское найти не удавалось.
— Спускайся, сынок! — увидел меня отец. — Иди, перекуси и можешь гулять.
Аромат, идущий от шашлыка, был настолько аппетитный, что я забыл недавнее отвращение. Румяные сочные кусочки и ребрышки с мякотью манили к столу.
Гости чокались, поздравляли именинника. Федор не отставал.
Увидев мою нерешительность, мать положила шашлык в тарелку и, подойдя, протянула мне.
— Ну, хочешь — иди домой поешь, а то здесь одни взрослые.
Я смутился. Посмотрел на Ланку — слышала ли она?
В этот момент заметил сверху, что наш вагончик и стол находятся в окружении собак. Они всегда бегали рядом, когда готовилась пища. Но сейчас не собирались попрошайничать. Я видел в их движении беспокойство. Они перебегали с места на место, опасливо глядя по сторонам. Приподнимали головы, нюхали воздух. Мать проследила мой взгляд и тоже насторожилась.
— Что это с собаками? — спросила она, обращаясь к застолью.
Волнение передалось гостям. Все стали озираться.
Я не мог понять, чьи это собаки: русские или монгольские. Казалось, кто-то перемешал их, и теперь они сами не могли разобраться, кто с кем. Сталкиваясь огрызались, шарахались в сторону, припадали к земле. Некоторые лежали в стороне, прижав морду к вытянутым лапам.
И тут я увидел его.
Красный пёс! Он шёл неторопливо, пригибая голову к земле. Словно что-то высматривая.
— Монгольские собаки! — крикнул дядя Володя и рванулся к крыльцу, заскочил в свое жилище.
Я едва успел с тарелкой отшатнуться. Ухватился за перила. Мать ойкнула, бросилась в вагончик, пыталась затащить меня.
Кто-то взвизгнул — похоже, Ланка. Сидевшие за столом только опасливо оглядывались вокруг. Никто не двигался с места.
Красный пёс понюхал таз с овечьей шкурой накрытой телогрейкой. Затем подбежал к столу и обошёл вокруг.
Собаки продолжали нервничать, сучили лапами, царапали землю. Изредка стремительно бросались друг на друга и после короткой стычки озлобленно расходились в стороны. Чуть отбегали, а затем снова подступали и останавливались недалеко от вагончика, чего-то ожидая.
Дядя Володя выскочил с ружьем. Тут же с крыльца пальнул вверх. Стал спускаться, перезаряжая.
Собаки бросились врассыпную. Отбежали метров на десять. Выглядывали из-за брошенных бочек, ящиков, соседних бараков. Некоторые тут же вернулись, озлобленно рыча, снова залегли. Казалось, теперь они соединились в единую стаю. Против общего врага.
— Давайте все в вагончик! — закричал дядя Володя.
Подошёл к столу. Поводя ружьем, стал ожидать, кто из собак приблизится первой. Но те оставались на своих местах, нервно зевали, издавали пронзительные всклики. Предупредительно тявкали. Скалились.
Сидящие за столом не смели пошевелиться. Едва косились, оглядываемые огромным рыжим псом. Он единственный оставался спокойным. Словно не слышал выстрела и не видел общей паники. Остановился в центре и уставился на дядю Володю. Затем медленно стал наступать. Скалясь и прижимаясь к земле, вытягивая тело. Ствол ружья смотрел прямо ему в морду.
— Красный пёс, красный пёс, — шептал я, — не надо. Не надо. Прости нас, Красный пёс. Не делай нам ничего плохого…
Казалось, он на мгновенье покосился на меня. Жёлтые остекленевшие глаза были пусты. В них не было ни интереса, ни злобы. Они жаждали крови. Я подумал, что все ещё может закончиться хорошо. Ведь он и в прошлый раз так же медленно наступал.
Они стояли друг напротив друга. Человек с ружьем и огромный огненный пёс. Взгляды перекрещивались как шпаги. Неожиданно пёс рванулся, прозвучал выстрел. Дядя Володя сделал шаг назад и грохнулся на спину в обнимку с мохнатым рычащим чудовищем.
Со всех сторон послышался озлобленный лай и рык. Собаки словно почувствовали сигнал к атаке. Сорвались, бросились к столу. Сидевшие повскакивали со своих мест. С криками бросились врассыпную. Послышался женский визг. Вздыбились клубы пыли. Псы вскочили на стол. Загремела посуда. Огромная бутыль самогона упала, покатилась по доскам, рухнула на землю. Разбилась вдребезги. Запахло спиртным. Собаки хватали объедки, недоеденные куски мяса. Дрались из-за еды, поднимая пыль. Визг и рычание перекрыли все звуки.
В грязном тумане у крыльца что-то завозилось, забилось, застонало. Хрипы и кряхтенье. Словно это был единый живой организм, раздираемый изнутри. Он ворочался, сопел, взбрыкивал. Поднимал все новые и новые клубы пыли. Словно что-то нарождалось новое никому неизвестное. Казалось, вот сейчас все успокоится. Из опустившейся завесы подымется кто-то обновленный, чистый. Сбросит с себя разодранные ошметки.
Неожиданно все стихло. Пыль начала оседать. И там, где она опустилась на землю, стали видны ярко коричневые пятна, поверх которых накатывала алая кровь. Смешивалась. Растекалась разводьями, образуя лужи. Те расширялись, окружая мелкие камешки.
В наступившей тишине ровно стучал дизель.
Послышалось глухое шарканье шагов, хруст гравия. Появился старый монгол. Маленький коренастый. Шёл торопливо враскачку. Ноги колесом в традиционных сапогах с загнутыми носами. Подпоясанный халат. Из-под остроконечной шапки — седые пряди волос. По оставленному им воздушному следу, принюхиваясь, тянулись собаки. Мельком взглянув вокруг, склонился над Красным псом. Кинжалом раздвинул пасть сжимающую человеческое горло. Начавшийся рык пса обратился в едва слышимый короткий скулеж. Дядя Володя захрипел. Стал судорожно дергать ногами, словно пытаясь идти. Из шеи ударил алый фонтанчик.
Старик наклонился и приобнял собаку. Что-то бормотал. Взял на руки, будто огромный мохнатый куль, и выпрямился. Подол халата обагрился кровью.
Некоторое время смотрел на распростертое тело дяди Володи. Покачал головой. Глухо произнес:
— My компан (плохой приятель).
Засеменил прочь, прогибаясь назад под тяжестью ноши. Толкал коленями повисшие лапы пса.
Угрюмо понурив головы, за ними потянулась часть собак.
Кто-то крикнул врача. Из медпункта с чемоданом бежала молодая фельдшерица. Присела на корточки у изголовья раненного. Перебинтовала горло. Расстегнула рубашку. Нагнулась, прижалась ухом у груди. Изо рта мужчины плеснула кровь, запенилась. Медичка вскочила, прижала руку ко рту, прислонилась к вагончику. Согнулась, дёрнулась телом. Сдержалась — не вытошнило. Все-таки — медперсонал.
Ноги дяди Володи ещё раз вздрогнули в коленях, затем затихли. К нему бросилась жена. Лицо в слезах. Упала на колени. Закричала, стала ругаться, бить лежащего кулаками по груди — полетели красные брызги. Затем затихла, вытянула руки, прижалась, обняла тело. Стала жалобно скулить, вздрагивая.
— Самолет, вызывайте самолет! — кричал отец.
Медичка качала головой, вздыхала.
Мать плакала, попыталась затолкать меня домой. Обняла, прижала к себе, не давала выйти.
— Сынок, не ходи никуда! Иди в дом, милый! Эти собаки…
Мама мамочка, мамуля…
Я вырвался. Меня тошнило от страха или отвращения. Сбежав с крыльца, стремглав припустил к ручью. Два раза упал, споткнувшись о свои капканы. Наконец сквозь траву засветилась вода. Стал черпать ладонями и пить. Плеснул на лицо. Вспомнил слова дяди Володи о том, что охота и война — только для настоящих мужчин. Он умер на войне. И теперь был «смирненько». Смирненько, смирненько…
Перешел вброд на косу. В шалаше слышались всхлипывания Ланки, возня и приглушенные короткие фразы. Наверно ей тоже было плохо. Федор успокаивал. Хорошо, что ребята здесь. Успели удрать. Значит у них все нормально. Мне хотелось побыть с ними. Увидеть идиотскую улыбку Федора. Хитрый взгляд Ланки. Меня начала бить дрожь. Перед глазами — кровавое месиво. В ушах слова старого монгола. Теперь я понял, откуда взялась баранина для праздника. И почему пришёл Красный пёс. Все это было ужасно — не хотелось думать о смерти. Невольно вспомнил встречу с Красным псом здесь. Представил себя растерзанным, распластанным, как дядя Володя, «смирненько»…
У порога лежало платье Ланки и знакомые полосатые штаны приятеля. Черные гады с налипшими песчинками валялись тут же невдалеке.
Сквозь фанерные стены шалаша стали слышны девичьи стоны и сопение Федора. Подумал — женская истерика. Не может успокоиться. Наверно тошнит от увиденной картины побоища, или теряет сознание. Быть может, Фёдор делает ей искусственное дыхание.
Хотел броситься внутрь, но подумал, что вряд ли смогу помочь, а в такой тесноте буду только мешать. Сел на песок сбоку, стал ждать.
Форточка была открыта. Надеясь подать знак Федору, я заглянул в нее. Увидел раскрасневшийся задранный профиль Ланки. Затуманенный взгляд. Блестящую дорожку, идущую от глаза к виску. Она плакала! Из приоткрытого рта вырывались стоны похожие на оханья. Носик периодически морщился, губки перекашивались, щечки вздрагивали. Мне хотелось, чтобы она пришла в себя. Рот был свободен, значит, Федор делает массаж! Шебуршит в темноте, стукается о перегородку, кряхтит.
Неожиданно Ланка повернула голову и увидела меня. Глаза расширились от удивления. Но тот час сощурились. Плеснули привычной надменностью. Она сильнее задрала подбородок, откинула голову назад. Косясь на меня, застонала:
— Ну, давай, давай! Сделай это!
«Что я должен сделать? — подумал я, но тут же понял, что просьба не ко мне. Видимо мой приятель выполняет что-то не так! Надо помочь! Но… этот заносчивый взгляд… спесивый отворот головы!»
И тут в форточке показалось голое плечо Федора. Мелькнула пунцовая физиономия. Он что-то замычал. Перегородка заскрипела сильнее. Ланка продолжала глядеть на меня. Мокрые глаза сверкнули презрительным лукавством. Свет упал на ее оголенную грудь с большим розовым соском.
Теперь я догадался, что спасать её не надо…
— Ну давай, давай! — застонала она громче. Я понял — теперь это для меня! Специально. — А-а! Ну давай, давай, детка!.. Детка!..
В тот же момент шалаш содрогнулся. Было слышно, как что-то мощно ударило в потолок. Затем в стену. Казалось, внутри забилось огромное дикое животное. С треском распахнулась дверь. Высунулась всклокоченная голова Федора с испуганным бледным лицом. Увидел меня:
— Где Дедка? — вытаращил свои голубые безумные глаза. Черные семейники приспущены, на коленях.
Быстро подтянул их. Схватил полосатые штаны. Попытался надеть, прыгая на одной ноге. Оглядываясь вокруг. Запутался в штанине, упал.
Я вспомнил родственника Ланки. Его огромный волосатый кулак перед лицом Федора. Меня разобрал смех. Я ухватился руками за живот, покатился на спину, громко заржал. Слышал, как за перегородкой шалаша заливисто хохочет Ланка. Она поняла свою ошибку, но это её не обескуражило…
Мой день рождения через неделю прошёл незаметно. Ещё были свежи ощущения случившейся трагедии. Мать испекла шарлотку, отец подёргал меня за уши. Сказали — подарки будут по возвращении из Монголии. Поджиг так и остался неподаренным.



Глава 10. В чужой семье

— Проходите, — сказала Лиза. Покосилась на мою обувь, — можете не снимать…
Я чувствовал себя героем, выполняющим порученную секретную миссию. Словно сжатая пружина, во мне напряженно зудела тайна моего намерения. Казалось, это состояние обостряло интуицию, слух и зрение. Достаточно было взгляда хозяйки — я скинул легкие мокасины и аккуратно поставил их к стенке. А вот и они: рядом — бабкины зимники. Раструбы развалились, вывернулись затертой грязной белизной меха.
Ступил новыми белыми носками на протертую тропку в гостиную. Справа у стены заметил массажный стол на ножках. Уловив мой взгляд, Лиза подошла и прикрыла его белой простынкой висевшей на подголовнике.
— Вот, — смущенно заметила, — практикую массаж.
— Медицинский закончили? — спросил я.
— Выучилась на курсах. От военных в нашей стране немного денег. А вы вместе с Сережей служили? — она присела на дальний краешек дивана. Жестом руки пригласила меня.
— Ну, да, — я кивнул.
Кресел или стульев в комнате не было. Напротив стоял пузатый телевизор. Из последних моделей с электронно-лучевой трубкой. Такие уже не продавали. Непохоже, что Сергей приторговывал оружием…
— А где вы с ним служили?
Я смутился. Сочинительство не входило в мои планы. Стал вспоминать прессу. Вырвалось:
— В Хасавюрте… — первое, что пришло в голову.
— А… Я много слышала про этот район. А в последний раз?
Черт! Как-то я не подготовился. Решил схитрить:
— В прошлом году.
Подумал: если сам не начну рассказывать что-то, она будет задавать вопросы. Напряг фантазию:
— Страшные места. Не знаешь, из-за какого куста начнут стрелять. Днем-то духи все порядочные граждане, а как только ночь опускается — так сразу за оружие, — мне было противно говорить эту банальщину, но что делать, — Серега хорошим командиром был. Отчаянный парень. Все его уважали…
Сделал суровое лицо, как будто мне трудно говорить о войне.
— Да? А вербовался простым сержантом-контрактником.
— Сержанты тоже командуют… рядовыми… — не моргнув, выкрутился я. Рассказы о службе в мои планы не входили. Подумал, что можно деньги и не отдавать. Вспомнить, что меня ждут и смотаться. Зачем же я пришёл — посмотреть на семью, которую обманул? Потешиться? Пора заканчивать концерт. В душе засвербило — жадность рождает бедность! Решил — так верни! Пора закруглять общение, чтобы не облажаться. Промямлил:
— Я Сергею денег должен. Найти его не мог. Думал, что он демобилизовался. Вот и привез, чтобы передать. Он рассказывал, где вы живете. Земляки все-таки.
С души, словно камень свалился. Не помнил, когда такое ощущал. Достал из кармана пачку, положил на диван около Лизы.
Почувствовал, как от смущения девушки, внутри меня поднялось чувство гордости. Шкала самооценки стукнулась о верхний предел.
Быть может, именно этого я хотел добиться, возвращая деньги? Проверить — смогу ли расстаться с нелегко доставшимся мне кушем? Нелегко? Вспомнил бабку Зину с «беломором» у отдела полиции. Почувствовал брезгливость. К чему или кому? Засомневался, стоило ли совершать такой героический поступок?
Лиза с удивлением смотрела на красные купюры. В нерешительности прижала ладони к груди, переплела пальцы.
— Откуда у него столько денег? Тамара говорила, что переводят копейки.
— Не знаю. Может, копил. Иногда есть возможность подзаработать, — я стал фантазировать про себя, но, не придумав какого-либо честного способа, промолчал.
Она собрала деньги. Встала и подошла к серванту. Открыла дверцу. Обернувшись, стрельнула недоверчивым взглядом. Положила купюры на полочку. Задумалась. Неожиданно встрепенулась:
— А давайте я покажу вам альбом с фотографиями. Мама освободится и поставит чай, — было видно, что настроение у нее поднялось. Хотя в глазах продолжала таиться грусть.
— Давайте, — обрадовался я, что не придется больше ничего вспоминать о Чечне и нашей дружбе с Серёгой. Заодно хоть фото его увижу.
Я вспомнил, как с матерью любили рассматривать наши толстые альбомы. Аккуратно делали надрезы в страницах. Вставляли уголки фотографий. Если маленькие — умещались три сверху вниз. Если большие — только одна или две. Вспомнил, как позже с ненавистью выдёргивал их из страниц, резал ножницами…
Лиза достала из ящика два альбома и вернулась на диван. Открыла один, в потертой синей бархатной обложке. Несколько черно-белых фотографий скользнули на пол. Я быстро наклонился и поднял их. На одной — знакомое мальчишечье лицо. Взлохмаченные волосы. Тонкие длинные брови. Острый носик. И этот колючий взгляд узких сощуренных глаз. Лицо словно протискивается в узкую рамку старого фотоснимка. Глядит презрительно. Надменная ухмылка.
— Это Сергей в детстве? — спросил я.
— Нет, это его отец, мой муж Виктор! — улыбнулась Лиза. — Они очень похожи! Фото ещё черно-белое, давнее.
Я перевернул карточку. На обратной стороне было одно слово «Монголия»… Меня прошиб пот.
— Он жил в Монголии? — спросил я.
— Надо же… как они сюда попали? — Лиза взяла фотографию у меня из рук. Стала рассматривать. Задумалась. — Да, Виктор в детстве с родителями жил там. Он тоже военный. Полковник. Не перенес пропажи Сережи. Открылись старые раны. Сейчас в больнице — кома. Сильно переживал, поскольку сам и отправил сына служить. Говорил — надо стать настоящим мужчиной… Хотел, чтобы он после в военное училище поступил.
Лиза собрала все выпавшие фото и аккуратно засунула назад.
— Давайте я заварю чай, наверно Алиса не засыпает. А вы вот пока посмотрите, то, что Сережа успел прислать. Может, и себя найдете!
Она открыла другой альбом. Перевернула пару страниц и положила мне на колени. Прошла на кухню.
Я сделал вид, что мне интересно. Внимательно разглядывал солдат на бронетранспортерах, на лавочке с гитарой, на вершине горы…
«Неужели это он? — думал я, — быть такого не может. Скорее всего, совпадение. Ну а лицо — что с него возьмешь? Черно-белое оно и есть черно-белое. Сколько детей советских специалистов побывало в Монголии не счесть».
Убедился, что Лиза ушла. Щелкнул замок кухонной двери. Стало жарко. Я снял пиджак и положил на спинку дивана. Снова открыл синий альбом. Там были школьные фотографии. Пацаны в классе на парте, вот отец Сергея у доски. Рядом мальчишка длинный и худой точно жердь. Футбольное поле, кто-то гонит мяч в ворота. Девчонки радостно вскинули руки. Пионерские галстуки развеваются. И все как будто знакомы. Блеклые фото, немного смазанные, в некоторых местах пожелтевшие.
Пионерские галстуки… Непреодолимое желание снова вернуло меня к фото отца Сергея — точно: галстука на нем не было. Предчувствие опасности усиливалось. Верить не хотелось. Быть может, временно снял — уговаривал я себя.
В то время всё было одинаковое: проекты школ, форма учеников, детские увлечения. Любители фотографировать таскались с громадными увеличителями на плече — точно с птеродактилями. Пластмассовые черные коробочки для проявки пленки. Таблетки химикатов в полиэтилене. Сидели под красным светом: пора — не пора. Фотобумагу из проявителя на промывку, потом в формочку с закрепителем, снова в чистую воду… Потом раздавали фотки… Сколько времени прошло?..
Заслышав шаги, я сделал вид, что смотрю альбом про Сергея, пытаюсь найти себя.
— Пойдемте чай пить, — улыбнулась Лиза.
Из детской появилась баба Зина. Она изучающе посмотрела на меня и свернула на кухню. Там уже был накрыт маленький стол. На нем чашки с блюдцами, наполненная сахарница. Посреди — корзинка с сушками.
Баба Зина села в угол. Поджала губы. Не выдержала:
— Откуда милок приехал-то?
— Мама, я уже обо всем Александра расспросила! Дай человеку чаю попить.
Бабка насупилась и недовольно уткнулась в свою чашку. Я сидел рядом, Лиза — напротив.
Теперь баба Зина не казалась похожей на мою бабушку Наташу. В дрожащих ссохшихся руках и сморщенном лице таилась настороженность. Она, поверх очков, поглядывала на Лизу. Наверно пытаясь усмотреть в ее лице любую расположенность ко мне.
«Видать — свекровь» — подумал я.
— Ну что, нашли себя? — с интересом спросила Лиза. Ее лицо немного просветлело от улыбки.
— Нет. Да я не любитель фотографироваться, — искренне сообщил правду.
— Жаль. А чем вы занимаетесь… будете заниматься? Продолжите служить?
— Что вы, эта страница для меня закрыта. Пока не определился, — неожиданно интересная мысль пришла мне в голову. Решил подстраховаться, — был вчера в отделе полиции, вставал на учёт. Приглашали к ним на работу…
Расчет оказался верным — бабка мгновенно встрепенулась. Прекратила пить чай. Сощурилась. Посмотрела на меня поверх чашки. В глазах промелькнуло:
«А я-то думала, где тебя видела, милок!»
Успокоилась. Видать кое-что старческий склероз не берет! Зрительная память не подвела. Мучившие до сего момента воспоминания об утренней встрече улеглись. Но дальше — молчит. Не рассказывает, что ходила к отделению. Видимо, скрыла от невестки.
Я с внутренней усмешкой подумал: «Что им рассказать о своей работе? Про то, как чалюсь по тюрьмам? Или вообразить себя будущим полицейским — об этом я тоже знаю немало. Баек нахватался по самые некуда».
Раздался тихий скрип. В приоткрытой двери появилось улыбающееся счастливое личико ребенка.
— Матерь божья, — всплеснула руками баба Зина. — Не спит!
Лиза вскочила со стула:
— Горе ты мое луковое! Ну что с тобой делать?
Подхватила внучку на руки, устремилась обратно в комнату. Только мелькнула цветастая ночная рубашка девочки.
Бабка продолжала качать головой. Затем склонила ее на бок, словно пытаясь заглянуть за маску на моем лице.
— А ты, милок, среди милициянеров этих знакомых не имеешь? Раз они тебя на работу-то звали? — зашептала она, опасливо поглядывая на дверь.
— Да, есть кое-кто, — ответил я истинную правду.
Некоторое время она молчала, прихлебывала чай, разминая сушку во рту. Затем решилась:
— А знаешь, я ведь туда к Серёженьке ходила. Увидеть хотела. Обещали выпустить. Позвонили на телефон. Денег попросили. Да видать обманули. Все денежки, накопленные на похороны, забрали ироды…
— Как? — деланно удивился я. — Деньги, что ли им за Сергея носили? Взятку давали?
Бабка заёрзала, засопела. Уткнулась в чашку, прижалась к столу, словно сверху на нее что-то свалилось. Снова покосилась на дверь в коридор.
— Как же без этого-то? Сказали — давай неси, иначе внуку каюк будет. У нас в стране по-другому и не делается…! Вы уж Лизоньке-то не говорите. А то расстроится. Ей и так не сладко. Целыми днями мужиков и баб на своем столе месит и месит. Только ножки скрепят. Чтоб им пусто было. А на ночь — к мужу в больницу.
— Ах, гады, — возмутился я, — старую женщину заставили с деньгами идти. Да ещё обманули.
Это было искренне — деньги же я вернул! Подумал:
«Хорошо, что стрелки на ментов перевели».
— Так надо с них спросить! — продолжил я. — Кому платили? В каком кабинете?
— Девушка секретарь, приличная такая. Полненькая! Деньги взяла у отделения, сказала, сейчас выпустят. Попросила за папиросами сходить. Сергей курить хотел. Когда вернулась, ее уж и след простыл, — старуха расстроилась воспоминаниями. Глаза помутнели, провалились глубоко, увязли в морщинах. Запричитала:
— Разучились люди жалеть, сопереживать. Думают, единственное огорчение в жизни — нехватка денег! Надеются залатать ими любую брешь в душе. О Господи, прости мою душу…
Я вспомнил толстозадую Юльку. Представил, как она волновалась, когда бабка стала дожидаться внука. Названивала Хорьку.
Неожиданно старуха встрепенулась, приподняла голову:
— А что, может ещё отпустят? Ночью обещали! Время-то немного прошло!
— Вы что же, поверили? Ночью пошли в полицию? — я изобразил на лице испуг.
— А как же мне не поверить, милок! Почитай год, как Серёженька пропал. Куда только не писали. Военком приезжал. Говорил, что парень геройски пропал. А сам в шкафы пытался заглянуть — не прячем ли где его. Думала, и вы за тем же!
— Так Сергей же на контракте был. Чего его здесь искать? Хочешь — воюй, не хочешь — езжай домой! Темнят, что ли?
— А кто их знает командиров этих, что у них на уме. Расспрашивали: когда видели в последний раз, да когда звонил. Что я скажу? Он мне и не звонил. Говорил — дорого! Все с Тамаркой любезничал. А сегодня ночью звонит и рассказывает, что задержали его поганцы ментяры, наркотики подсунули. Здесь не далеко. Родненькому дойти до дому не дали. Я бы уж его не отпустила.
Глаза старухи потекли. Морщины наполнились слезами. Она взяла полотенце с колен и погрузила в него лицо. Молча сидела, беззвучно вздыхала. Косилась на дверь.
Мне стало не по себе. Опять вспомнилась бабка Наташа на стуле. Как ладошкой сухонькой манила, сахар давала. Мать её обижала…
— Милок, может ты через своих что разузнаешь? Вдруг он сидит там до сих пор. Как-то помочь? А? Будь добренький! Запиши себе: Псов Сергей Викторович…
— Псов? — вырвалось у меня. Почувствовал собственный глубокий выдох и далее ничего. Словно воздух мне теперь не нужен, проживу…
Бабка испуганно замолчала. Полотенце упало из рук. Глядела на меня, широко открыв глаза.
— Ну и фамилия, — нашёлся я что сказать.
Сердце колотило в грудь. В ушах — звон. Теперь я окончательно понял, чье лицо видел на старой черно-белой фотографии. Конечно, это он. Отец Сергея — Виктор Псов. Пёс. Родители которого работали в консульстве. Юлька не расслышала — записала без последней буквы. Сомнений не было. В памяти мгновеньем пролетели те годы: унижение, жажда мести, колония… Потом забвение и разочарование, что уже никогда его не увижу. И теперь, после стольких лет…
Но вместо ожидаемого восторга, злорадства, я ощутил в душе пустоту. Словно всё уже решено за меня.
Появилась Лиза вместе с ребенком. Золотоволосая девочка с довольным видом шла, держась за руку.
— Сил больше нет! Надо раньше вставать, — и, обращаясь к бабе Зине, спросила: — Во сколько ты ее сегодня подняла?
Та замялась. Поджала губы. Сделала вид, что не слышит — спряталась за возраст. Стала сметать полотенцем крошки со стола.
«Во сколько? — подумал я, — Если она до утра у отделения сидела, Серегу караулила. Пёс! Вот он где осел. Свил гнездо, дети, внучка…».
Но тут же снова сомнения — вдруг совпадение? Казалось, что я сам себя подогреваю. Опять, внезапно, внутри закипела давняя злоба. Обратилась в месть. Восторженную, возможную через столько лет, осуществимую…
Мы вышли из-за стола. Баба Зина выпрямилась, погладила девочку по голове:
— Алиса, что тебе снилось?
— Не нааю…
— А киска снилась?
— Не нааю… киска снилась!
— А мышка?
— Миска снилась! Давай пятки игать! — девочка неожиданно взяла меня за руку. Испуга, как при встрече, не было.
— В другой раз, — я смутился. Почувствовал прохладную мокрую детскую ладошку. Злость растворилась. Взглядом попросил помощи у Лизы. Она держала мой пиджак. Передала мне. Вступилась:
— Дяде Саше надо уходить, в следующий раз поиграете.
Забрала руку внучки в свою. Выпрямилась. Лиза выглядела младше меня. Глядела ласково, улыбнулась. Лицо посвежело:
— А у вас есть семья?
Вчера Юлька задавала тот же вопрос. Они сговорились? Или у меня на лице что-то написано? В ответ промолчал, пожал плечами.
Лиза удивленно вскинула брови, но повторяться не стала:
— Приходите! Я вам массаж сделаю… бесплатно.
— В таком случае — обязательно! — нашёлся я, через силу улыбнулся в ответ. Чувствовал, что точно приду, но зачем — пока не понимал.



Глава 11. Знакомство с новой школой

Через несколько дней я улетел в Дархан. Русская школа в старом городе была всего одна. И та — восьмилетка. Мать побоялась оформить меня в интернат.
Мама, мамочка, мамуля…
Она сидела на стуле в коридоре возле кабинета директора. Слезы лились без остановки, причитала:
— … при живых-то родителях в интернат! Что бы дед с бабкой сказали? Уж не похвалили бы… Зачем эта заграница, когда ребенка от себя отрываешь? Все деньги, деньги… Сначала на «Запорожец» копили, теперь на «Москвич»… Ты уж веди себя хорошо, сынок. И учись — старайся. Не дай бог что. Вернут домой с позором. Знаешь, сколько на наше место желающих…
Договорилась с друзьями отца, недавно перебравшимися сюда, чтобы я жил у них. Там в семье единственный ребенок нуждался в постоянном уходе, и мое возвращение с занятий в два часа дня вполне их устраивало.
Свой новый адрес проживания я запомнил легко.
Устроив меня, мать отнесла документы в школу. Ходила с красными глазами:
— Как же так… как же ты будешь здесь один? Без нас?..
— Все нормально, мама, — успокаивал я. При этом сам волновался не меньше. Никогда родители не оставляли меня больше, чем на одну смену в пионерском лагере. И никогда не были так далеко.
До утра она не осталась.
Мама, мамочка, мамуля…
Боялась, что будет всю ночь плакать. Нервировать меня и своих друзей. Прямо в ночь уехала на подвернувшейся попутной машине.
Оставшиеся два дня каникул дали мне возможность освоиться. Погулять по городу, узнать короткую дорогу в школу. Город делился на две части — новый и старый Дархан. Соединялись автобусным маршрутом. Старый в основном состоял из построек барачного типа. Перемежался с монгольскими юртами и покосившимися деревянными домишками местных русских — потомков эмигрантов, бежавших от красного террора.
В новой части города стояли пятиэтажки, несколько высоток и все походило на спальные новостройки Ленинграда.
Шестой класс в восьмилетке был один. Бросилась в глаза разнообразная внешность школьников. Кто с Кавказа, кто с Дальнего востока. Учился один настоящий монгол. Звали его Дэлгэр. В переводе — полный, изобильный. На вид — обычный мальчишка. Немного скуластый. Глаза и рот — узкими щелочками. Говорил чисто без акцента. Позже я узнал, что его отец занимал в городе большую должность. В СССР закончил университет. Требовал от своей семьи говорить дома только по-русски.
Были несколько ребят из интерната, которые всегда держались особняком.
Я был один из трех или четырех новеньких, пришедших в новом учебном году. На переменке пацаны обступили нас плотным кольцом. Стали расспрашивать, откуда прибыли, выискивали земляков.
— Откуда? — удивились они моему ответу. — Пёс, гляди — из Ленинграда!
С последней парты ко мне пробирался парень. Он единственный был без пионерского галстука. Верхние пуговицы рубашки расстегнуты, воротник разложен. Школьники мгновенно расступались, словно боялись его коснуться. На вид тщедушный, ниже меня ростом. Школьный пиджак великоват — висит складками, излом в плечах. Волосы — ярко рыжие, торчат в стороны короткими лохмами. Физиономия, шея и руки красные от веснушек. Сжатые тонкие губы, острый нос, сощуренные пытливые глаза. Что-то знакомое виделось в лице. Шёл он, слегка наклоняясь вперед, вытянув шею, отведя локти и плечи назад, точно готовясь клюнуть любого встречного на пути.
— Откуда? — сощурился он сильнее, дрогнул скулами, заносчиво чуть приподнял край верхней губы.
— Из Ленинграда, — повторил я уже не так уверенно.
— Откуда?! — он напрягся. Лицо побледнело, презрительно вытянулось. Пацаны придвинулись ближе. Тоже уставились. Словно стая, ждущая команды своего вожака.
Я понял, чего он добивается. Стал вспоминать ближайший район, где концентрировалась шпана. Гражданка — далеко, Купчино — в другой стороне.
— С Пискаревки… — я жил недалеко оттуда.
Лицо Пса потеплело. Стало розовым. Он улыбнулся:
— А я с Охты! Помнишь, как мы ваших дубасили? Помнишь?
Я стал согласно кивать. Пацаны заулыбались, расступились. Прошёл вздох облегчения. Исполнять приказы — задача тоже не из легких.
На пятом этаже моей парадной в неприкаянной семье пьяниц рос Василий. На два года старше меня. В пятом и шестом классе оставался на второй год. Коренастый, с длинными как у обезьяны руками. Слыл психом, все его боялись. Частенько хвалился, как разогнал очередных завоевателей нашего района. Я гордо вскинул голову:
— С Васькой Рагояном дружу!
— О!.. Знакомая личность! — Пёс посмотрел на своих ребят, словно приглашая их в свидетели. — Один против всех! Опытный боец! Чокнутый, правда. Схватит доску и бежит, размахивает. Орет как резаный. Он больной, что ли?
Я пожал плечами.
— А ты крепкий! — он легко ударил меня в грудь. — Занимался чем?
Я отрицательно покачал головой. Подумал, что действительно успел накачаться за лето, лазая по горам, блуждая с деревянным ружьем по степи.
Пёс встал рядом, положил руку мне на плечи. Его пиджак задрался. Мне пришлось присесть на парту. Пацаны сплотили ряды. Но уже совсем с другой целью. Жали мне ладонь. Подмигивали. Радостно хлопали по спине и груди. Знакомились.
— Муха! — неожиданно крикнул Пёс.
Все тотчас расступились. К нам пробирался длинный тощий парень в школьной форме, из которой он давно вырос. Рукава пиджака почти у локтей. Красный галстук повязан прямо на худую шею. Развернут наоборот — большим углом вперед, похож на слюнявчик. Стрижка под горшок. Узкий наморщенный лоб. Встал, ссутулившись. Маленькие настороженные глазки бегают, улыбка умиленно заискивает.
— Ну-ка в позу! — Пёс уселся на парту рядом со мной.
Муха угодливо наклонил голову. Пёс с размаху дал ему щелбан. Тот ойкнул и стал чесать лоб. Масляно заулыбался. Сощурил глаза.
Мальчишки дружно заржали. Девочки стали смущенно отходить, рассаживались по местам, утыкались в книжки и тетрадки. Продолжение было им известно.
— Давай! — Пёс обернулся ко мне. Кивнул в сторону Мухи.
Я не понимал.
— Не дрейфь! Давай, он мне должен.
Муха повернулся ко мне, подставил лоб.
Омерзение восстало в моей душе. Но отказаться было нельзя. Я это чувствовал по всеобщему ликованию. По горящим, ожидающим глазам школьников, азартным выкрикам.
Зацепил указательный палец большим, несильно щёлкнул под всеобщее гиканье.
Пёс тут же соскочил с парты и, развернув Муху, вскочил на него сзади. Сомкнул руки на шее, обхватил ногами. Громко закричал:
— Впе-ре-ёд!!!
Муха подпрыгнул на месте и с подскоком понес седока. У доски развернулся, галопом понесся обратно, стараясь зацепить коленями наездника зазевавшихся однокашников. Те с криками уворачивались, толкали друг друга, заскакивали на парты.
Около меня Пёс спрыгнул:
— Давай! — подтолкнул к Мухе.
— И-го-го — заржал тот. Повернулся, чтобы я мог на него вскочить.
Я не заставил себя ждать. Душу наполнил необъяснимый восторг. Меня приняли, приняли! Грудь вздымалась, наполняясь воздухом, словно предстояло что-то торжественное. Подбадривающие выкрики со всех сторон. Под гиканье пацанов я понесся к доске. Спина у Мухи была костистая, и я старался не сползти. Крепко ухватился за его худую длинную шею. Обвил ногами корпус. Сделав круг по классу, Муха вернул меня на место. Он взмок, часто дышал. По сравнению с предыдущим наездником, я был тяжеловат.
Снова взгромоздился Пёс и, размахивая обеими руками, понесся к двери. В суматохе и оре не услышали очередной звонок.
Неожиданно в класс вошла дородная женщина в больших квадратных очках. Белые волосы подняты вверх тюльпаном, из глубины которого мелким бесом выглядывал пучок накладного шиньона.
— Псов! — воскликнула она, улыбнувшись. — Виктор, ты снова в своем репертуаре? Знакомишь новичков с местными повадками?
Ликование прекратилось, постепенно утихли смешки. Загремели парты — все стали рассаживаться. Муха слегка наклонился, чтобы Пёс смог спуститься. Я направился к свободному месту. На первой парте, отрешенный от всех, читал книгу монгол. Всю перемену он просидел здесь, не принимая участие во всеобщем ликовании. Я его презирал — отсталая нация, первобытный строй!
Псов показал мне на парту рядом со своей. Там сидел маленький очкастый паренек, на шее — фотоаппарат «Смена».
— Эй, корреспондент, всех зафоткал? — усмехнулся Пёс. — Иди поищи себе место!
Тот мгновенно вспорхнул. Выскочив на середину класса, стал глядеть по сторонам. Теперь весь последний ряд был занят — мы сидели за партами по одному: я, Пёс и Муха.
Волнение первой встречи и последующая радость общения улеглись в душе фундаментом будущего благополучия. Чувствовал, что я в коллективе. И не где-нибудь на его окраине, а в самом центре — с вожаком! Рыжим Псом.
Про остальных новеньких забыли, и они тихо рассосались по свободным местам, слились с большинством.
Гораздо позже я вспоминал, что стоило мне назвать незаметную далёкую деревушку, где жила моя бабка, и никто не обратил бы на меня внимания.
Не произошло все то, что потом случилось.
— Если кто не знает или забыл, — произнесла женщина громким командным голосом, обводя взглядом школьников, — я ваш классный руководитель Валентина Петровна. Преподаватель географии. Ознакомлю вас с новым расписанием и предметами, которые придется изучать в этом году. Но для начала кто-то расскажет нам о выполнении летнего задания. Раз уж Виктор выходил к доске, пусть и продолжает дальше!
Она достала из футляра другие очки. Сняла квадратные и положила их на стол, водрузила новые круглые. Приподняла подбородок, рассматривая задние ряды, где мы расположились.
— Ну что же ты, Виктор? — усмехнулась она. — Иди… или ждешь, когда Мухин подставит тебе свой горб?
Раздались смешки. Пёс, подмигнув мне и цыкнув на класс, вразвалочку вышел из-за парты. Смех прекратился.
— Сейчас Виктор расскажет нам, как он провел летние каникулы. Где путешествовал, что видел! — продолжила учительница. — А завтра не забудьте принести свои домашние сочинения на эту тему. Ошибки я смотреть не буду. Пусть об этом волнуется преподаватель русского языка.
Пёс вышел к доске и стал рассказывать, что все каникулы просидел дома, читая заданные на лето книги. Ждал родителей с работы, мыл посуду, готовил еду, выносил мусор, ходил в магазин, прибирал квартиру, вышивал крестиком и писал письма Анджеле Дэвис в тюрьму.
Класс зашёлся от смеха.
Учительница улыбнулась:
— Быть тебе писателем. Жаль только, что галстук не носишь!
— Ношу! — возмутился Пёс. Вытянул из кармана брюк шёлковый мятый красный уголок и тут же затолкал его обратно, — погладить не успел.
По рыжей хитро прищуренной физиономии Виктора было видно, что он всё врет. Но Валентина Ивановна согласно кивнула головой:
— Ну, что же, могу Виктора только похвалить. Обязательно передам преподавателю литературы, что ты выполнил задание. И готов рассказать о прочитанном всему классу. Садись.
Муха привстал и, демонстративно оглядывая класс, несколько раз хлопнул в ладоши. Раздались осторожные овации со всех сторон.
— А пятерочку? Публика просит! — Пёс осклабился.
— Конечно, Витенька, заслужил! — она открыла журнал и поставила отметку. — Неси дневник.
— Я его дома забыл, — сообщил Пёс и размашистой походкой проследовал к своей парте.
По пути отвесил пару подзатыльников лыбящимся однокашникам. Сев на место, сдвинулся ко мне:
— У тебя деньги есть?
Я отрицательно покачал головой. Хотя мать дала мне кое-что на первое время.
— Ничего, насобираем! — подмигнул он. — После школы купим бутылочку «Архи» (монгольская водка). Надо отметить начало учебного года! Я здесь недалеко живу!
Он раскрутил шариковую ручку. Откусил кусочек промокашки. Покатав во рту, пропитал слюной. Пульнул через трубку в Мухина. Тот обернулся, кивнул головой — мол, слушает.
— На переменке передай всем — сегодня у меня праздник! Земляк приехал. Никому не уходить, будем собирать дань! Фотографа не забудь!
Муха заулыбался. Стал толкать впереди сидящего, чтобы передать новость. По классу волной побежало перешёптывание.
Валентина Петровна что-то рассказывала о природе Монголии, не обращая внимания на всеобщую суету.
Как только прозвенел последний звонок, Виктор опрометью бросился из аудитории, подгоняя своих:
— Быстро! Быстро! Давай, а то уйдут.
Практически весь класс собрался внизу у крыльца. Девочки расселись рядом на скамейках, отделяющих школу от спортивной площадки. Пёс стоял на нижней ступеньке. Рядом Муха и я. Виктор подзывал очередного выходящего школьника и протягивал ладонь. Тот глядел на нас, и без вопросов доставал деньги, клал в руку. Подходили и старшеклассники. Никто не протестовал. Девчонки хихикали и подначивали:
— Вон толстый «крендель» идет из седьмого класса! У него денег много! Потрясите его как следует! А за ним «пузырь» из восьмого!..
Мальчонка в очках щелкал фотоаппаратом.
Вскоре необходимая сумма была собрана. Гурьбой отправились к магазину. Муха стал искать подходящего мужика, чтобы передать деньги на закупку спиртного. За этим дело не стало. За горсть мятых бумажных тугриков местный русский вынес нам несколько бутылок шампанского и пару водки. Не забыл и про себя.
К дому Виктора подошли человек десять. Остальные рассеялись по дороге. Большая двухкомнатная квартира была пуста. Стены и пол в коврах, на серванте — ряд перламутровых китайских термосов, на гвоздях лисьи шкуры, зацепленные за глаз. Словно их прибили ещё живыми.
Девочки привычно полезли в холодильник и стали накрывать на стол в большой комнате. Мальчишки закурили, разлили водку. Муха открыл шампанское. Чокались, пили, закусывали сыром и холодными котлетами с хлебом.
Слегка захмелев, Виктор встал. Взял за руку симпатичную светловолосую девочку с большим губастым ртом. Кивнул мне:
— Пошли!
Я не понял, чего он хочет, вопросительно вскинул брови.
— Бери Сидорову, — кивнул на полненькую школьницу, сидевшую около меня. Та не отрывала взгляда от Пса. Щурила глазки, пьяно улыбалась.
Обняв предложенную кандидатку, я проследовал за Псом и его подружкой в соседнюю комнату. Там было темно, окна зашторены. Я включил свет. Стал осматриваться. Стены в коврах. У окна — письменный стол. Напротив — диван. В дальнем углу за шторой ниша, где стояла большая кровать, укрытая пледом.
— Погаси, — недовольно буркнул Виктор.
Мы снова оказались в темноте. Толстуха уверенно потащила меня и толкнула на кровать. Ребята уже лежали на ней. Ощущалось ёрзание. Слышался скрип пружин, чмоканье поцелуев.
— Ну, давай! — одноклассница скользнула под меня. Вытянула рубашку из брюк и стала гладить мою спину.
Я расстегнул пуговицу на ее кофточке и уткнулся лицом в шею. Ощутил знакомый аромат девичьего тела. Унесся воспоминаниями в лето. Как беспомощно барахтался под Ланкой. Ее горячую кожу, сильные руки.
Сидорова тронула моё лицо:
— Рот открой, бери мои губы.
Я почувствовал, как её язык проник внутрь. Тыкался в мои дёсны, скользил вдоль зубов. Решил делать то же самое. Ничего интересного не почувствовал.
— Что ты сопишь? — прошептала Сидорова, — давай дальше.
Положила мою руку себе на грудь. Расстегнула блузку ниже. — Ну!
Я продолжил начатое. Но не испытывал от этого ни удовольствия, ни интереса. Положил ладони на чашки лифчика и стал мять их, словно готовил тесто для пельменей. Рядом толкались соседи. Сидорова раздвинула ноги. Ерзала ляжками вдоль моих бедер. Скрипел капрон. Неожиданно начала стонать. Я вспомнил Ланку и ее «детку» в шалаше. Стало смешно. В этот момент раздался возмущенный голос Пса:
— Сидорова, блин, ты, что ли меня за жопу щиплешь? Вон у тебя парень есть, отстань от меня сегодня.
Я представил себе происходящую картину. Стало мерзко и скучно. Это был хороший повод. Быстро приподнялся. Молча оттолкнул руки толстухи. Направился к двери, приводя себя в порядок.
В большой комнате осталось трое. Одна девочка спала в кресле. Пацаны резались в карты. Я присел к ним за стол.
— Ну, как тебе Сидорова? — спросил меня один, не прерывая игры.
— Да, никак, — ответил я, не зная, что ещё сказать.
— Ещё бы! — встрял другой. — Все они влюблены в Пса! У него родители в консульстве работают. Даже учителя боятся.
— Сидорова все же лучше, чем Верка-алкоголичка! — добавил другой. Кивнул на спящую в кресле девочку.
Я взглянул на чистенькое милое личико, стянутые в косичку волосы, открытый гладкий лоб. Опрятный фартук с рюшечками. Она мне понравилась.
Ребята продолжали играть, и я, не торопясь, отыскал свой портфель.
Не прощаясь, направился к выходу. Как бы невзначай погладил спящую девочку по голове. Она вздрогнула. Очнулась. Внимательно посмотрела на меня большими зелёными глазами. И неожиданно спросила:
— Ты меня проводишь?
Что-то было в ее взгляде притягательное. Курносый нос, излишне вздернутая верхняя алая губка, похожая на маленький парус.
— Где твой портфель? — спросил я.
Девочка встала и достала из-за спины сумку. Отряхнула мятую юбку и направилась со мной.
Картежники посмотрели нам вслед. Вера с улыбкой махнула им ладошкой, пошевелила пальчиками.
Позади привычно захлопнулась дверь.
— Ты не думай, что я такая. Просто прикидываюсь пьяной, — доверительно сказала она, когда мы вышли из парадной. — Чтобы пацаны не приставали. А то затащат в комнату и давай там лазить под одеждой. А так… никто не трогает.
Я рассмеялся:
— А зачем тогда ходишь сюда?
— Тебе смешно? — спросила она с укором и легкой обидой. Стала серьезной. — Попробуй не приди. Пёс подговорит монголов или местных русских… Знаешь, что могут с девчонкой сделать?! А потом в Союз отправят вместе с родителями. Скажут — сама виновата. У нас в школе уже было. А так я вроде как с ним. Поначалу Пёс и ко мне приставал, но потом перестал. Может, почувствовал, что он мне не нравится. Ты другой — сильный и смелый! Похож на героя Бонивура из кинофильма про белогвардейцев. Но никому не говори, что я притворяюсь! Хорошо?
— Так сразу и не догадаешься, — усмехнулся я, — видать, хорошо получается, раз до сих пор не заметили — алкоголичкой зовут.
Вера весело хихикнула и легонько шлепнула меня сумкой по заду. Я не отреагировал — с непривычки мутило и подташнивало.
Девочка жила рядом. Проводив ее до парадной, я направился к себе.



Глава 12. Действовать

Я не хотел возвращаться к Юльке. Снял на Охте небольшую меблированную квартиру. К комфорту всегда относился скептически. Только самое необходимое: тепло, вода и чистота. Затарил продуктами холодильник, спиртное поставил в тумбочку. Вроде всё. Сел на диван. Задумался.
По телу пробегала мелкая дрожь. Чувствовал. Месть стала осуществима! Через столько лет. Взломала накатанную колею жизни. Встала преградой, которую надо пройти. Превратилась в стену, куда я уперся и, чтобы жить дальше, мне надо было ее преодолеть. Все равно как. Пробуравить, перелезть или взорвать в крайнем случае. Отступить, обойти было невозможно — она окружила меня со всех сторон. Смыкалась. Утолщалась с каждым днём, заставляя срочно принимать решение.
Я понял, что заманчивые предложения братков ещё заработать денег меня теперь не вдохновляли. Отказался. Пришлось сказать, что завязал.
В голове крутились воспоминания. Красный пёс. Как я его ненавидел! Теперь он в больнице. С кучей воткнутых трубок и проводов. Хочет этим разжалобить меня? Делает вид, что мы в расчёте? Не получится!
Надо было разузнать, где он лежит. Ненароком спросить у Лизы. Остальное — установить в справочном. Но что делать дальше? Как отыграться? Спустя столько лет!
Ничего дельного в голову не приходило. Решил для начала войти в доверие к его семье, а там будет видно. Я хорошо умел делать это по телефону. Теперь предстояло опробовать воочию. Но я всегда чувствовал себя артистом.
…Была суббота. Бабки дома не оказалось. Уехала на дачу. Лиза заканчивала мять очередного клиента. Вышла ко мне в белом халатике до колен. Руки оголены. Потирает красные блестящие ладони.
— Вы на массаж пришли?
— Да. — кивнул головой.
С опозданием подумал, что иначе надо было что-то прихватить с собой. Тортик или игрушку ребенку. В голове стучало: соберись, выбери момент, узнай!
Лиза попросила меня побыть в детской.
Алиса сидела на коврике, собирала домики для кукол из разноцветного лего. Делала это аккуратно и не торопясь. Разговаривала сама с собой. У нее тоже были рыжие волосы — в деда. Воспоминания о Псе не вызвали у меня ненависти. При чем здесь дети, тем более внучка?
Глядя, как спокойно ребенок складывает фигуры, подумал, что женщины по своей природе с самого детства более усидчивы. Для чего мужчине требуется быть более устойчивым. Дабы не уронить это повзрослевшее создание со своей шеи. Усмехнулся собственной шутке — философ!
Тихо поздоровался с девочкой. Она не выказала внимания, только едва скосила взгляд. Коротенькое платье в горошек открывало ее пухлые ручки и ножки. Подумал, что Псу она тоже нравилась. Любовался своей внучкой. Играл с ней. Быть может, он был хорошим дедушкой и совершенно не вспоминал свои школьные годы в Монголии. Там была заграница. А потом он пошел служить родине. И стал примерным офицером? Теперь открылись старые раны? Где он их получил? В Афганистане? Отправляя солдат на смерть? Это он умел с детства…
Алиса продолжала играть. Пришлось некоторое время постоять. Обдумывал, как бы не испугать малышку. Оглянулся.
Через проем двери увидел стройную фигуру Лизы. Всклокоченные волосы острый темный профиль с крючковатым носом. Губы сомкнуты, взгляд уперт вниз. Из комнаты доносились мелодичные песни эфира «Эльдорадио». Мне тоже нравилась эта радиостанция. Я постоянно слушал ее в машине. Лиза склонилась над распластанным телом. Вонзала в него загорелые высохшие пальцы под очередной музыкальный ритм. Растирала, щипала, шлепала. Совершала свой колдовской обряд. С усердием разминала шею лысого мужика. Казалось — с ненавистью. Давила так, будто хотела протолкнуть его голову в лунку подголовника.
Массажный столик скрипел.
Мне стало не по себе.
Я осторожно прикрыл дверь.
Алиса выстраивала свои замки, сажала туда худеньких Барби. Затем ломала, строила заново.
Рядом приютился детский стульчик, и я решил на него присесть. Алиса тут же вскочила, молча, замахала руками. Взялась за спинку, пытаясь меня согнать.
Пришлось расположиться на полу, подогнув ноги под себя.
Девочка посмотрела на меня и одобрительно улыбнулась. Села, но играть не стала. Махнула рукой от себя — постройки опрокинулись. Тряхнула золотыми кудряшками. Озорно прищурилась.
Я осуждающе покачал головой. Она с силой хлопнула по домикам, и те рассыпались на части, Барби полетели в стороны. Алиса хитро, с ожиданием, снова посмотрела на меня. Я не знал, как реагировать на детские шалости, и поэтому молчал. Неожиданно она спросила:
— Ти асказис по папу?
Сначала я не разобрал — о чем она? Но постепенно осмыслил вопрос. Пожал плечами. Думал — что ответить? В голове пронеслась цель моего прихода. Но тут же расплющилась о беззащитный наивный вопрос ребенка.
— Тогда аскази каську, — попросила она снова. — Заесь каську?
— Лучше ты мне расскажи про колобка, который от бабушки укатился, — нашёлся я. Подумал — при чем здесь колобок? Наверно, этот образ мне близок. Всё бегаю и бегаю…
Мысли вернулись к девочке. В кого она вырастет? В несчастную бабушку, или в дедушку — Красного пса?
Алиса расправила подол платьица. Соединила ладошки и положила на сомкнутые колени. Посмотрела вверх. Вспоминая, сузила глазки.
Разрез как у деда!
Приподняла и опустила ладошки, словно делила ими предложения на части:
— Калаго, калаго я тебя сем! — покрутила головой. — Не есь меня ися, я от бабуськи усё я от дедуськи усё… Покатися калаго дасе…. Катися, катися, а не течу ему… Кто не течу ему?
В ожидании вопросительно уставилась на меня.
— Кажется, лиса была последней, — неуверенно произнес я, вспоминая свое детство. — Она съела, и все!
— Та! — озаботилась Алиса. Опустила руки. — Севоне покатися дасе! Катися, катися. А не течу ему… Хомба!!!
Она наклонилась ко мне и опасливо посмотрела на дверь, словно оттуда должен был появиться этот незнакомый мне страшный зверь.
Дверь приоткрылась. Под звуки саундтрека вошла Лиза.
— Что это вы здесь делаете? — улыбнулась она. — Сказки рассказываете?
— Ожидаем Хомбу, — ответил я, — не знаете, кто это такой?
— Да, это современные книжки. Недавно читали. Чего там только не придумают новые писатели. Не успеваешь запоминать, как выглядят герои. Алисе пора спать. Давайте, я ее уложу, а потом сделаю вам массаж. Простынку захватили?
Я недоуменно пожал плечами.
— На сегодня дам, а в следующий раз не забудьте. И массажный крем, если хотите, можете принести свой, какой больше нравится. У меня — дешёвый.
Девочка внимательно слушала нас. Крутила головой переводя взгляд на говорившего. Недовольно захныкала:
— Не хо-чу пать! Не хо-чу…
Лиза увела внучку мыться, а затем стала разбирать детскую кроватку. Я вышел в гостиную и сел на диван.
Слышались негромкие голоса. Затем утихли. Неожиданно, приоткрыв дверь, выглянула Лиза, зашептала:
— Александр, там на кухонном столе в кружечке теплое молоко. Принесите пожалуйста!
Взяв молоко, я осторожно прошёл в детскую. Лиза склонилась над внучкой. Тонкий халатик натянулся. Обозначил полоску лифчика с пупырышком замка, треугольник трусиков.
Я подошёл, заглянул в кроватку. Передал молоко, оперся на спинку. Лиза помогла Алисе сесть и поднесла кружку. Та взяла ручками, прижала ко рту. Начала пить.
Лиза разогнулась, и я почувствовал, как ее спина прижалась ко мне. Ощутил запах волос, стройность напряженного тела, его изгибы. Она не отпрянула, продолжала так стоять. И мне показалось, что наши тела начинают сливаться. Чуть повернулся, чтобы ощутить ее полностью. Но в этот момент она резко нагнулась, толкнув меня ягодицами. Забрала у ребенка кружку. Я отступил. Лиза повернулась и посмотрела на меня в упор. Ее чёрные зрачки стали огромными. Пугающе увлекали внутрь недосягаемой тягучей бездной, затуманенной обессиленной, безысходной грустью и тоской.
«Вряд ли она так смотрела на Пса, — подумал я, — скорее, с любовью и ожиданием. Особенно, когда он приезжал из командировок, где убивал. Рассказывал о своих подвигах? О бравых похождениях? Сомнительно, что он был тыловой крысой…»
Лиза отошла к шкафчику. Из стопки белья вынула сложенную простынь и протянула мне. Не глядя, обреченно произнесла:
— Идите, ложитесь…
Я вспомнил, как она месила лысого. Желание подставить свое тело ее жилистым высохшим рукам, похожим на гигантские пятипалые куриные лапки, у меня пропало. Но отступать было поздно. Прошёл в гостиную и стал раздеваться. Остался в трусах. Лег животом на массажный стол. Накрылся со спины простынкой, стал ждать. Неприятная нервная дрожь пронзила тело, накатила ознобом. Хотелось думать, что это от холода.
Через несколько минут появилась Лиза. Она не торопилась.
Ходила вокруг стола, разминая руки. Сделал погромче приемник.
— Подождите немного, — сказала она тихо. — Сейчас саундтрек закончится и начнем. Так удобней по времени. Он начинается в конце каждого часа — это перерыв.
Диктор по радио рассказывал о каком-то культовом фильме и звучащей там мелодии. Лиза села на диван. Внимательно слушала — казалось, запоминала. Как только мелодия из фильма перестала звучать, она встала и оголила мне ноги. Выдавила крем на ладони, начала массировать. Было приятно. Из динамиков потекла сладкая мелодия. Постепенно тепло от ног стало разливаться по телу. Я успокоился и расслабился. Лиза переходила все выше. Приближалась к моей голове.
Распластанный я лежал, окунув лицо в отверстие подголовника. Безвольно свесив руки. Когда она принялась за мою шею, я увидел ее голые ноги в мохнатых тапочках. Подол халатика раскачивался, приоткрывая трогательные белоснежные ляжечки. Почти до самого верха. Я видел, как те попеременно напрягались, вздрагивали, выделяя едва заметные впадинки и выпуклости. Раздвигались, поворачивались в стороны, и возвращались на место. Казалось, они совершают свой самостоятельный магический танец. В движении чувствовалась нетерпеливость. Скрытый стриптиз.
Подумал, что Псу она тоже делала массаж. Возможно, на этом же столике. И его лицо так же упиралось в кольцо. Он смотрел на ее манящие коленки и щиколотки в тех же тапочках…
Песня сменилась. Зазвучала одна из моих любимых:
— Оунли ю-ю-ю-ю-ю-ю… — подумал, как протяжно и чувственно поет Элвис Пресли. Для нас.
Это подстегнуло. Какого черта! При чем здесь Пёс? Качнул рукой и как бы невзначай коснулся женского колена. Лиза замерла на несколько секунд и снова продолжила массировать мне шею. Движения становились более динамичными и жесткими. Казалось, требовали продолжения.
— Оунли ю-ю-ю-ю-ю-ю…
Удержаться было невозможно. Ах, где наша не пропадала! Я снова коснулся ее колена. Но уже не убрал руку, а медленно повел вверх. Ощутил нежный пушок волос, прохладу гладкой кожи, как под ней двигаются мышцы, напрягаясь и расслабляясь.
Шея начала подвергаться неимоверному давлению. Вот-вот хрустнут позвонки.
Моя рука юркнула выше. И в тот же миг я ощутил, что под халатиком у нее ничего нет. Господи! Меня пронзило возбуждение.
— Оунли ю-ю-ю-ю-ю-ю….
В мгновенье все мое тело покрылось потом. Пальцы Лизы соскользнули с шеи, и она ухватилась за столик, прижалась к подголовнику. Я обнял под материей её голые бедра, приподнял голову, попытался прижать к себе.
— Ннне здесь, ннне здесь! — шёпотом застонала она, лицо исказила гримаса, отражающая внутреннюю борьбу. Она выгнулась, запрокинула голову назад.
Схватила меня за волосы. Проникла жесткими пальцами вглубь.
Хорошо, что без ногтей! Я соскочил со столика, обхватил ее маленькое тело. Вместе упали на диван:
— Какая ты легкая, иди ко мне!
— Да, да! Я такая! Я ещё такая буду! Ещё такая, — неожиданно затараторила она, целуя мою голову. — Ты даже не знаешь, какая я буду! Вот посмотришь… Да… Вот сейчас… Я тебе покажу… Да… Ты поймешь… Узнаешь, какая я буду…
Пока я снимал трусы, расстегивал ее халат, она все болтала. Речь казалась не связной, но заученной, текущей безостановочно. Словно примитивный верлибр школьницы. Это мне не нравилось. Слова бомбили меня как мухи, раздражая, не давая сосредоточиться. Пришлось зажать ей рот.
— Помолчи! — приказал я.
Приподнялся на локтях. Лицо ее налилось, приобрело фиолетовый оттенок. Я отвернул его в сторону. Она казалась мне тем беспомощным существом на песчаной косе, а я — огромным Красным псом, внезапно появившимся из бурьяна. Нависал над ней. Хотелось растерзать это беспомощное извивающееся подо мной скулящее, мычащее тело. Нос Лизы заострился крючком вниз. Волосы точно змеи беспомощно шевелились в агонии, расползаясь по цветастому гобелену дивана. Точно Горгона! Я ощущал исходящий от её тела жар, влажный, насыщенный потом. Вдыхал его, наслаждаясь своим могуществом. Наклонился. Заглянул ей в глаза, желая увидеть покорность. О чудо — теперь они были голубыми. Заполнены слезами, которые удерживались стрелами слипшихся ресниц. Казалось, что среди темно-коричневых неприступных каньонов и скал плещется море.
Раскинув руки, она продолжала бубнить заклинания сквозь мои пальцы. Ладонь становилась влажной. Стоило отпустить, и слова превратят меня в камень. С каждым толчком я все сильнее зажимал её рот. Она резко вывернула голову и моя рука соскользнула.
— Дааа! — выдохнула она. — Так! Давай, давай… Ну же… Детка, детка…
И тут я обмяк… Зараза, как чувствовал! Детка — Дедка! Да, это было волшебное слово. В голове пронеслись далекие воспоминания: шалаш у ручья, хохочущая Ланка, испуганный Федор, застрявший в штанине, скачущий на одной ноге…
Лиза гладила меня изо всех сил, тискала как ребенка. Боялась, что я расстроюсь.
— Ничего, ничего, — шептала она, — все получится…
Мне было смешно, но я сдерживался, чтобы даже не улыбнуться.
— Про «детку» больше не надо. Хорошо?
Она часто закивала.
Потом мы лежали рядом обнявшись.
Она трогала мои волосы.
Из приемника продолжали звучать современные хиты.
Я рассматривал ее тело от кончиков пальцев ног. Детская ступня с высоким подъёмом, пятачок розовой коленки. Нежные ляжки, едва покрыты упругим белым пушком. Плоский живот с пупком углубившимся от смущения внутрь.
Лиза походила на маленькую карлицу. Словно её создали по согласию темных и светлых сил. Граница шла по шее. Все что выше — резко становилась морщинистым и темным. Это казалось несправедливым.
Старалась заглянуть мне в глаза, я отворачивался. Думал, что снова оказался вторым. Пёс никому не отдавал своего лидерства. Этого я хотел добиться?
Наверное, Лиза хотела услышать мои комплименты в свой адрес или признания.
Я молчал. Думал о том, что мне не нравится признаваться в любви, но бывает хуже — когда некому признаваться!
Было слышно, как в детской дергается кроватка.
Лиза встрепенулась. Нервно накинула халат и без слов показала пальцем на мою одежду. Торопила жестами.
Я понял и быстро оделся. Протянул тысячу рублей. Она с непониманием посмотрела. Вспомнила про цель моего прихода. Кивнула. Забыла, что предлагала бесплатно. Взяла. Положила деньги на массажный столик.
Я с огорчением подумал, что провалил задание. Как найти Пса?
— Дай мне номер телефона, — шепнул ей на ухо в коридоре.
— Не стоит, — погрустнела она, выпроваживая меня, — свекровь обидится, если узнает, что ты зачастил. Любит подслушивать.
— Так я же на массаж… А сотовый? — уже ступил за порог.
— У меня нет.
— Как же я узнаю?..
Договорить не успел. В ее глазах появились слезы. Дверь захлопнулась.



Глава 13. Жизнь в дархане

Было около трех часов дня. Дверь открыл Лёшик. Он был один.
Этот светловолосый мальчик с карими глазами был добр ко мне. Угощал многочисленными сладостями, которые доставали его родители. Оставлял кусочек торта или пирога, если меня не было дома. Ему было полных семь лет, но родители решили пока не отдавать его в школу. Просили меня заниматься с ним чтением и счётом.
Неаккуратно прооперированная заячья губа Лёши делала рот непомерно большим. Похожим на лягушачий. Открытая улыбка обнажала редкие крупные зубы. Кроме того, мальчика преследовали периодические приступы кашля, от которого его поили теплым молоком с «Боржоми». Говорили, что это хроническое. На улицу Лёшик выходил редко, чтобы избежать дразнилок сверстников и внезапных приступов неизвестной болезни. Я был у него отдушиной, ниточкой, связывающей с внешним миром.
Все время, пока я ходил по квартире, Лёшик неотступно следовал за мной. Пытался взять меня за руку. Гладил по плечу. Всячески привлекал к себе внимание.
Мне было не до него. Опьянение продолжало кружить голову, неприятно мутило. В таком состоянии я разогрел обед, и мы поели. Вроде полегчало. Клонило в сон. Чтобы отвязаться, я придумал Лёшику несколько заданий по рисованию. Он с радостью достал карандаши. Стал выводить в альбоме очертания моря, кораблей и дельфинов, которых представлял по книгам, что ему читали. Я же лег на диван и закрыл глаза. Периодически он обращался ко мне за советом, и я, приоткрыв один глаз, старался понять суть вопроса. Давал ему новое задание — сложнее предыдущего.
Когда после семи вечера пришли его родители, я сказал, что пора и мне позаниматься. Ушёл в спальню, сел за письменный стол. Положив голову на скрещенные руки, продолжил дремать.
Едва дождался ужина. Поев, сослался на усталость, разложил в детской комнате кресло для сна. Вскоре и Лёшик залез в свою кровать. Стал просить что-нибудь ему рассказать. Язык у меня не ворочался, и где-то на середине сказка просто замерла. Мы уснули.
Перед уходом на работу родители Лёшика будили нас на завтрак. Давали коротенькие наставления. Провожая меня, их сын всегда стоял у двери. Старался улыбаться. Рот предательски кривился, и верхняя губка чуть дрожала. В глазах искрилось сожаление от предстоящей разлуки. Он готов был расплакаться.
Чтобы скрасить одиночество, я давал ему очередное задание, над которым он корпел вплоть до моего возвращения. В основном это были рисунки или чтение небольшого рассказа.
Вернувшись, обязательно хвалил его за трудолюбие и усидчивость. Быть может, моя небольшая забота ценилась им сильнее, чем ласка родителей. Было заметно, что он ко мне сильно привязался.
С первых уроков, учителя ставили меня в пример. Наверно, из-за общей эрудиции, которая неосознанно приобретается в больших городах. В отличниках я не ходил, учился, как и раньше, без троек. Преподаватель физкультуры сразу взял меня на заметку. Записал в секцию самбо и хоккейную команду. Через пару недель уже посылал на соревнования в другие города Монголии. Чему не могла препятствовать моя мать. В классе я сразу стал победителем в борьбе на руках. Наверно, это передалось мне по наследству от отца. После занятий Пёс находил мне соперников среди учеников школы. Делали ставки и после очередной победы всем классом шли праздновать.
Примерно раз в две недели родители присылали мне подарки и немного денег с попутной машиной. В сопроводительном письме указывалось, сколько надо отдать родителям Лёшика, а сколько оставить себе на школьные принадлежности и мелкие нужды.
Все что требовалось для занятий, Пёс забирал у школьников. Существовало общее правило установленное Виктором — ничего лишнего. Если обнаруживалось, что у кого-то две одинаковые авторучки или запасной карандаш — его портфель ждала полная ревизия. Изъятый запас поступал в общак. Складывался в парту Мухе. Причиной досмотра так же могла стать любая мелочь: не уступил дорогу на перемене, не пропустил без очереди в туалет, нечаянно толкнул. Но это относилось только к пацанам. Девочки были неприкасаемы.
Потроша портфель и карманы очередного провинившегося ученика, Пёс громко выкрикивал:
— Кому чистая общая тетрадь? Кому шариковая ручка?
Класс смеялся, брать не отказывались.
Мне не нравился этот грабеж. Но менять чужие правила я не собирался. Когда начиналась раздача, старался чем-нибудь заняться или просто уйти, заранее выдумав причину.
Столовая почему-то не работала. То ли повара найти не могли, то ли оборудование закупили слишком поздно, и оно продолжало пересекать границу под стук железных колес.
На большой перемене начинался пир. Девочки приносили чай в термосах, котлеты, бутерброды с колбасой и сыром. Если не зевать, то каждый мог перекусить. В первую очередь хватало Псу, мне, Мухе и ещё нескольким приближенным.
Дэлгэр в пиршестве не участвовал и экзекуциям не подвергался. На большой перемене он шёл общаться с парой своих земляков из других классов. Или неподвижно сидел, склоняясь над книжкой, напоминая маленького Будду. Я его презирал.
Зима пришла неожиданно. Ещё вечером все гуляли на улице в рубашках, играли в футбол. А ночью ударил мороз. Забулькала вода в батареях. Мама Лёши тихо встала и поверх наших одеял положила ещё вигоневые. Включила электрические обогреватели. Стало теплее. Утром улицы и дома оказались припорошены снегом, а редкие лужи замерзли. Зимней одежды у меня не было и в школу поверх всего я надел какой-то старый вязаный свитер, найденный на антресолях. Через пару дней прилетела мама и привезла все необходимое.
В Монголии снега выпадало мало, физкультура в школе проводилась на коньках. Это касалось лишь тех, у кого был спортивный инвентарь и кто умел им пользоваться.
Муха у себя на родине в Грузии лед видел только в холодильнике. Поэтому сидел на лавочке, наблюдая, как я ловко пасую Псу, а тот закидывает шайбу в ворота. Несколько девочек катались на фигурках по краю хоккейной коробки. Все остальные, чтобы не замерзнуть, играли в пятнашки, периодически отогреваясь в спортзале школы.
Дружба с Псом делала меня независимым. Ощущение превосходства окрыляло. Я чувствовал, что в большинстве случаев умнее своих однокашников. А те, кто все же превосходил меня в знаниях, были жалкими хлюпиками, которых я мог перешибить одной левой. Было у меня и ещё одно преимущество — в отличие от других провинившихся учеников, моих родителей в школу не вызывали. И это давало мне лишний бонус для озорства. В душе росло пренебрежение ко всему. Оно касалось не только школьников, но и некоторых преподавателей. В угоду Псу, я позволял себе дерзить и смеяться над ними. Заставлял пацанов подкладывать на стулья учителям кнопки, лить канцелярский клей. Я чувствовал, что мои шутки граничат с обыкновенной пошлой издевкой, но все смеялись. И мне это льстило. Возвышало в собственных глазах.
Девчонки откровенно заглядывались на меня, слали записки, назначая свидание. Я их игнорировал.
Но всё же, что бы я ни делал, как бы не проявлял себя, непонятное внутреннее чутьё всегда заставляло оглядываться на Пса. Искать поддержку в его взгляде, жесте, слове. Ни один мой подвиг не совершался без его, хотя бы и молчаливого согласия. Быть может, это был мой страх загнанный глубоко внутрь. Маленький пульсирующий комочек, помогающий мне быть всегда настороже. Именно благодаря ему я вскоре стал замечать, что Пёс недовольно косится на меня. Посмеивается со всеми, но именно посмеивается. Глаза его не светились радостью. Чувствовалось скрываемое напряжение.
Перехватывая сумрачный задумчивый взгляд Псова, я недоумевал. Наше единство должно было крепнуть. Отношения — превратиться в настоящую дружбу. И только тщательно скрываемое мной ощущение превосходства могло дать повод к раздору. Пёс был ниже меня на целую голову, щуплый словно куренок. Конопатость не придавала ему мужественности.
Верка не отходила от меня. На вечеринках, под взглядами конкуренток, хватала за руку и тянула в уголок. Ей нравилось, что я не пытаюсь залезть к ней под платье. При появлении однокашников делала вид, что мы целуемся — не хотела отличаться от остальных. Расстегивала свою кофточку, открывая маленький лифчик, обнимала меня за шею и тянулась к губам. Целоваться она не умела, как, впрочем, и я. Теоретические познания с засовыванием языка в чужой рот и шевеление им по зубам вызывали у нас обоих смех. Сидя в кресле, мы устраивали целый спектакль со стонами, громкими вздохами, вскликами и елозаньем. Так, что наши школьные товарищи думали, что у нас начинается нечто серьезное — по-тихому уходили из комнаты.
На зимние каникулы я улетел к родителям. В поселке ничего не изменилось. Быть может, прибавилась пара вагончиков.
Подмороженная степная трава приняла рыжеватый оттенок. Стала хрупкой. Едва сдерживала легкую снеговую порошу, которая рушилась при малейшем прикосновении или дуновении ветра. Стоило пройти по ней, и позади образовывалась темная тропинка, словно полынья.
Трубы вагончиков, бараков и юрт дымили, не переставая. Сильные морозы в тридцать, а то и сорок градусов были обычным делом. За полчаса ресницы покрывались инеем. Слезы, вызываемые пронзительным резким ветром, не успевали скатиться со щеки — замерзали. Жители старались на улицу лишний раз не показываться. Быстрым шагом до работы — бегом домой. Баня не функционировала — не могли нагреть. Приходилось стоять голым в тазу, подставлять спину отцу. Тот тер по-мужски. Мать окатывала теплой водой из кувшина. Я вспоминал Фёдора.
На следующий день после приезда пошёл к нему домой. Выяснилось, что ещё в ноябре их семью отправили в Союз. Как только выяснилось, что Ланка забеременела.
Я снова остался один. Достал свое ружье и попытался развлечься, но пальцы замерзали и не желали нажимать на курок. Ручей покрылся льдом и пару раз я смог покататься на коньках. Скользил по извилистому руслу. На скорости резко поворачивал, перескакивал вмерзшие сучки деревьев, разворачивался. Получал от такого слалома особое удовольствие. Мать ходила со мной — любовалась.
Но было очень холодно — ботинки каменели, не хотели шнуроваться. Пальцы на ногах через пятнадцать минут замерзали. Приходилось поверх носка накручивать газету. Тогда можно было кататься в два раза дольше.
Завидев меня, знакомый столяр смастерил мне парочку клюшек. Несмотря на их тяжесть, я был в восторге — это был большой дефицит.
Отец смог организовать для меня выезд на рыбалку мужским коллективом. Женщины остались дома, не желая мёрзнуть на тридцатиградусном морозе.
Переезд составил часа четыре. Я ехал с отцом в кабине. Остальные, человек десять — в металлическом КУНГе кузова, завернувшись в старые матрасы и спальники. Буржуйка с трубой, выведенной в форточку, ждала ночи.
Лед на Селенге в ямах под скалами достигал толщины двух метров. Глубина до десяти. Коловорот не справлялся. Долбили пешнёй. Когда черенок полностью уходил в лунку, на него накручивалась насадка. Черпак тоже удлинялся по мере заглубления. Лунка шла вниз на сужение — иначе не получалось. Чтобы она была достаточно большой для вытаскивания рыбы, начинали долбить диаметром метр.
Мужики кололи лед часа два, периодически меняясь. Но в таком месте рыбы было много — прикормлена еще с лета падающими со скал мышами, змеями, птенцами.
Ловили по очереди. Ждать не приходилось — через десять минут уже тащили очередного тайменя или ленка. Редко щуку или окуня. С размером — кому как повезет! За четыре часа лунка смерзалась так, что рыба уже не пролазила — стукалась о лед, срывалась или резала леску об острые ледяные края. Расширять — себе дороже! Будешь весь мокрый от брызг, пешня покроется коркой льда. Долбили новую.
Тут же под горой четверо пожилых мужчин основали лагерь. Поставили палатку, развели костер.
Молодые предпочли ловить самостоятельно. Устремились наперегонки в верховья реки. Посматривали друг на друга. Многое зависело от остроты ножей коловорота. Пешня в этом случае не котировалась. Требовалась быстрота и сноровка. На стремнине рыбы стояли по одной. Кто вперед опустил наживку — того и добыча. Мне с отцом было легче — меняясь, могли передохнуть.
Здесь лед был не толстый — до тридцати сантиметров. На перекатах и там, где били ключи — полыньи. В таких местах требовалась большая осторожность. Но рыба стояла прямо под прозрачной ледяной кромкой. Периодически высовывала туповатый серый нос, передние плавники с жёлтой окантовкой — точно фосфорной. Увидев тень, скрывалась в глубине. Стоило опустить мормышку — тут же хватала. Голодная!
На мне были ватные штаны с телогрейкой и валенки. Аналогичным образом одето большинство. Некоторые — в тулупах из овчины, подпоясаны военным ремнем. Жарко, только пока идешь. Стоит остановиться передохнуть, и мороз невидимыми путями пробирался к телу. Холодил потную футболку и кальсоны.
Приходилось снова браться за коловорот или просто идти. Река часто делала большие меандры, так что можно было увидеть отставших рыбаков на расстоянии ста метров, но по руслу им приходилось идти не менее получаса.
Вскоре начало смеркаться. Решили остановиться, поставить донки на сомов и налимов. Высверлили лунки, забросили наживку. Разожгли костер, стали согреваться, пытались сушиться. Доставали припасенную еду, разогревали на костре. Взрослые пили спиртное. Отец налил мне полстакана самогона, чтобы не простудиться. Я делал вид, что ещё не пробовал спиртное — морщился. Чуть закашлялся. Внутри стало горячо, на душе — легко и беззаботно Отец улыбался.
Никто за временем не следил, темнота наступила внезапно. Срочно занялись обустройством лагеря к ночевке. Носили валежник из близлежащего леса, готовили спальники. У кого-то оказались топоры. Нарубили дров, чтобы хватило до утра.
Когда закончили, снова уселись у костра, кругом была сплошная темень. Виделось только звездное небо и силуэты сидящих вокруг костра рыбаков. Пламя озаряло их улыбающиеся довольные лица. Одни сидели, другие полулежали, опираясь на локти, вытянув к костру валенки. Делились впечатлениями дня. Как бежали наперегонки, оставляя за собой обезвреженные от рыбы лунки. Хохотали, подначивали друг друга.
Где-то далеко завыл волк, внимания не обратили. Знали — зверья вокруг много. Дикие, нехоженые места. Сгрудились плотнее вокруг костра. Иногда отходили к лункам проверить приманку. Практически каждый раз приносили пойманную рыбу. Бросали тут же на лед, и через минуту она превращалась в покрытую толстым слоем лака черную статуэтку с причудливыми изгибами.
Когда вой раздался с берега — донки проверять прекратили. Решили — до утра. Вскоре между деревьев засветились огоньки. Зажигались и гасли, вспыхивали в другом месте.
Не сговариваясь, народ зашевелился.
Неторопливо поднялись, подтянули каждый свой вещмешок. Стали копаться в них, что-то скручивать, завязывать, запихивать. Я смотрел на отца — он ничего не понимал, крутил головой:
— Что такое, мужики?
В ответ кто-то кивнул в сторону леса. Всеобщее молчание продолжалось. Только неторопливое шебуршание.
Вопросов не задавали. Словно было уже все решено. Молча собирали рыбу, складывали в холщовые мешки. В движениях чувствовалось скрываемое напряжение.
Я пытался увидеть взгляды рыбаков, но все они отворачивались к своим мешкам, делая вид, что очень заняты. Кто-то снова сел. Затем остальные. Взяли в руки кто пешню, кто — коловорот. Смотрели друг на друга. Наступила тишина, прерываемая воем волков, редкими выстрелами треснувшего льда и уханьем отражённого эха. Звезды продолжали светить по всему небосводу. Казалось, что часть из них упала за деревья и просвечивала оттуда. Звери не выходили на лед, и от этого казалось, что ими наполнен весь лес по обе стороны от реки.
Я не знаю, кто первым сорвался с места. Здоровенный мужчина просто встал и пошел без слов вниз по реке. На спине рюкзак, в руке — топор. За ним поднялся следующий. И все остальные. Отец дернул меня за рукав:
— Давай, сынок!
— А удочки? — спросил я наивно. Все донки оставались во льду. Надо было их вырубать. Рыболовные снасти считались большой редкостью. В магазинах не продавались. Везли из Союза.
— Завтра все подберем, если… — отец махнул рукой. — Держись!
Подумав, снял с себя свитер и надел фуфайку на рубашку. Протянул свитер мне:
— Скидывай ватник, так будет легче.
Я влез в отцовский свитер, словно окунулся в пачку папирос. В носу защекотало. Чихнул. Никто не пожелал мне здоровья. Мы оставались последними. Надо было догонять. Отец бросил все. Я был ему дороже.
Позже мне стало ясно, что никто из взрослых не хотел возиться с ребёнком. Слышать просьб о помощи и жалостливого хныканья. Тем самым отстать и подвергнуть себя риску. У всех были дома семьи, и они не собирались оставаться здесь, быть растерзанными дикими животными. Каждый — за себя… кроме нас с отцом.
— Давай, сынок! — Подбадривал меня отец. Мы бежали последними. Но старались не отставать. Берегли силы.
Издали было видно, как волки беснуются вокруг костра и брошенных мешков с рыбой. Огрызаются, тявкают и визжат словно собаки. Затем слились в темную массу, которая постепенно вытянулась в линию — двинулись по нашим следам.
Путь предстоял длинный. Все проклинали дневной азарт, заставивший рыбаков устремиться вверх по течению километров на десять. Теперь предстояло вернуться. Снова бегом. Слышался только скрип снега, надрывное дыхание, звяканье металла.
Первыми были брошены коловороты и пешни. Я споткнулся об одну из них. Полетел в темноту. Отец не дал мне упасть.
Во многих местах лед был совершенно без снега. Казался проталиной. Убедившись, что это не вода, мы катились с разбегу, позволяя себе немного передохнуть. Несколько раз слышался треск льда, кто-то проваливался. Выбирался без вскриков и просьб. Каждый был за себя, помощи ждать бесполезно.
Волки шли следом. Они двигались неторопливо. Держались на расстоянии ста метров. Иногда внезапно пропадали, сливаясь с чистым льдом, вызывая у нас надежду. Но вскоре снова появлялись, четко выделяясь силуэтами на снежном покрове.
Отец бежал рядом, все время держал меня за предплечье. Как олениха подталкивал рогами олененка. Зорко всматривался вперед, старался уловить по звукам, где проталина и куда не стоит бежать.
Я просто перебирал ногами. Путался в валенках слишком большого размера. Слышал приглушенный топот впереди и старался не отстать. Не было мочи смотреть, голова бессильно свесилась. Глаза видели только белый лед, лед, присыпанный снегом, снег, снег, трещины и черные блестящие носки галош, попеременно сменяющие друг друга.
Я полностью доверялся отцу. Силы таяли. Казалось, что они тратятся даже на зрение, слух и дыхание. Закрывал глаза, бежал в темноте. Пытался не слышать. Надеялся, что тем самым сохраняю энергию. Но тяжелое дыхание отца окружало меня со всех сторон, проникало внутрь, подталкивало.
Ощущал, как кто-то впереди спотыкался и падал. Молча вставал и продолжал бежать, нагоняя остальных. Никто не хотел быть позади нас с отцом. Это было какое-то сумасшествие. Молчаливое, угрюмое. Сопение и хрипы, отхаркивание, кашель и плевки. С этими звуками кучка теней скользила в темноте.
— Наши! — крикнул кто-то.
Все стали поднимать головы и смотреть вокруг. Слева светились всполохи костра. До него было метров пятьсот. Всего! Но русло реки тянулось далеко вперед и только там разворачивалось. Рыбаки продолжали бег. Никто не хотел идти напрямик через лес. Казалось, волчьи глаза светились из зарослей.
Обессиленные мы подбежали к машине. Отец закинул меня в КУНГ и залез сам. Расстегнул ватник, подложил полу под меня, прижал. От печки шло тепло. Чтобы ощутить нечто большее, сил не было. Я уснул.
Проспал до обеда. Когда стало нестерпимо жарко, открыл глаза. Я был один.
Одел шапку и спустился с машины. Рыбаки собирались возвращаться за своими вещами. Отец улыбнулся и хлопнул меня по плечу:
— Ну что, сынок, пойдешь за рыбой?
Остальные смущенно отворачивались. Начинали снова копаться в мешках, доставали папиросы, закуривали. Косились исподлобья. Переговаривались между собой. Ко мне не обращались. Было стыдно.
По дороге собирали инвентарь. Понемногу приходили в себя от пережитого. Хотя продолжали опасливо смотреть по сторонам. Наших следов практически не осталось — все они были затоптаны волчьими. По ним и шли.
Кто-то угадал промоину, в которую провалился ночью. Начал шутить. Его поддержали остальные. Но ненадолго. Шествие по волчьим следам постоянно возвращало к ночным страхам. Осознание охватившего тогда мерзкого животного инстинкта «каждый за себя» унижало.
На месте лагеря весь снег был затоптан. Словно случилось побоище. Мешки разорваны. Везде валялись клочья. Рыба обглодана. Остались только хвосты и несколько больших голов. Кое-как нашлись снасти.
Моя телогрейка лежала рядом с кострищем. Она была цела, если не считать разодранного кармана. В нем я держал кусочки мяса и теста для наживки. На оставленных донках сидели огромные башковитые сомы. Они лениво изгибали хвосты, чмокали губами, недовольно топорщили усы. Мороз им не нравился. Это был улов вчерашнего дня, который мы принесли на базу.
Те, кто оставались на яме, хитро улыбались, встречая нас. Продолжали неспешно ловить. До вечера еще оставалось время. Надо было только пробить новые лунки и мы взялись за дело.
Матери о случившемся не рассказали. Боялись истерики.



Глава 14. Мизгирь

Почему слезы? Я не понимал. Быть может, она вспомнила про своего беспомощного мужа? Жалела о нашей близости? Или внучка напомнила Лизе о чем-то важном? О сыне, потерявшемся в Чечне?
Про больницу так и не узнал. Хотелось увидеть Пса. Но желание уже ослабло, не то, что раньше. Зачем? Отомстить? Позлорадствовать над его беспомощным состоянием? А может объяснить, почему я не оказывал сопротивления, и он принял меня за труса. Не поверил, что я из Ленинграда. Рассказать о том, что родители копили на машину, боялись, что их вернут на родину за моё плохое поведение?
Ненависть ушла, но ощущалось в душе что-то незавершённое. Как те сновидения, продолжающие теребить. Тот далёкий конфликт в школе казался не оконченным. Именно с него началось всё, что случилось потом. Был отправной точкой пути, уведшей меня в сторону от любви, от понимания, от спокойной правильной жизни.
«Надо найти способ чтобы опять увидеть Лизу, — думал я. — Телефон. Да. Нужен телефон. По вечерам она ездит к Псу в больницу».
На следующий день я уже был в салоне сотовой связи. Тихо звучало «Эльдорадио». Пока стоял в очереди — накатило. Массажный стол, танцующие стройные ноги. Под халатиком ничего…
Небольшой красный «самсунг» вполне сгодится.
— Молодой человек, — обратился я к консультанту, когда тот закончил все процедуры с оформлением, — не могли бы вы поставить вместо звонка песню, которую поет Элвис Пресли. Ну, знаете эту популярную. Слегка напел: Оунли ю-ю-ю…
— Песню знаю, но это не Элвис! Негритянская группа «Плэттерс» — «Граммофонные пластинки». Сейчас найду. — Стал копаться в своем компьютере, присоединил телефон.
— Как не Элвис! — воскликнул я. Недоумение и лёгкий конфуз проникли в душу. С тех пор как впервые услышал — был уверен. Лет тридцать! Тридцать лет веры. И тут…
— Вы что-то путаете! Как же так?
— Не расстраивайтесь, — усмехнулся тот, — вы не первый. Даже некоторые музыкальные порталы этого не знают.
Сомневаться в его словах было бессмысленно. Решил — какая разница. Главное, чтобы он нашёл то, что надо.
Погасил в душе разочарование от многолетней ошибочной уверенности. На мгновенье показалось, что единение с Лизой тоже было ложью. Чем-то искусственным, не настоящим. Внутри свербило. Новость заставила сомневаться во всем остальном. Я неожиданно подумал, что все эти маленькие неточности, в которых мы бываем уверены, могут объединиться в единую великую ложь, заражать миллионы людей. Быть может, президент Путин совсем не так богат, как все твердят. А развёлся не для того, чтобы жить с известной гимнасткой, а чтобы все силы отдать процветанию России. И наша страна не скатывается в экономическую пропасть, а просто наступили временные трудности. А потом расцветёт, придут золотые времена. Разве можно что-то в этом мире знать точно?
Придворные историки всегда ставили себя выше богов — могли не только планировать будущее, но и менять прошлое. Врут в энциклопедиях, в справочниках и рекламах. Конечно, всё это делают люди. А они всегда лгут! Нет веры, нет веры никому. Но самая сильная ложь — та, что придумываем сами. Именно она бывает наиболее стойкой и безумной.
Телефон был готов. Положив деньги на номер, я убрал покупку в карман. Коробку с документами и аксессуарами выбросил тут же в мусорный бочок. Лизе ни к чему мои данные, указанные в договоре.
Вечером устроился на детской площадке. Сквозь зеленый кустарник мне были хорошо видны окно квартиры и вход в подъезд. Быть может, я пришёл слишком поздно — с Лизой встретиться не удалось.
Задуманное случилось на следующий день.
Мы пересеклись на проспекте. Я предложил выпить кофе, и она согласилась. Зашли тут же в недорогую кафешку. Лиза обожала сладкое. Это я заметил по глазам. Теперь они казались зеленоватыми. Странно! Когда взгляд скользил по странице с пирожными, зрачки неимоверно расширились, словно успели надкусить изображение.
— Не стесняйся, — сказал я, — ведь я твой должник!
Она недоуменно посмотрела на меня.
— Я заплатил только за массаж…
Лиза презрительно поморщилась. Повела губами, вытянув их в трубочку. Промолчала. Стала заказывать.
Я пил виски — за руль садиться не собирался. Наблюдал, как жадно она поглощает эклеры. Смутные воспоминания снова тянули к ней.
Неожиданно мужская рука выдвинула стул из-под соседнего столика и приставила к нашему. Я скосил взгляд. Это был Хорёк! Вспомнил слова его подружки — Олейников вернулся.
— Какая встреча! Привет, Мизгирь! — тон удивлял наглостью. — До меня дошли слухи, что ты завязал? Стал паинькой — деньги лохам возвращаешь?
Я с вызовом посмотрел ему в лицо. Понял, что Юлька всё ему рассказала.
Присесть Стас не решился, только широко улыбался, снова пахнуло гнилью. Обернулся, помахал своим приятелям. Две молодые физиономии с кривыми боксерскими носами кивнули в ответ. Крепыши расположились за дальним столиком. Продолжали в упор наблюдать наше общение.
Настроение испортилось. Мне не хотелось, чтобы Лиза слышала наш базар. Кивнул ей:
— Я сейчас!
Поднялся. Взяв Стаса за локоть, повел к выходу. Увидел, как парни привстали, готовясь выйти. Зашептал:
— Чего надо? Только быстро! — мы сошли с крыльца.
— Не хочешь вернуться? — услужливо спросил он. — Воры сказали, что ты теперь не с ними! У меня что-то не очень получается с телефоном. Ездить есть кому! Если что — прикроют. Я им денег должен — они меня купили. Теперь пасут.
Кивнул на появившихся в дверях приятелей.
— Ты что, на подписке? — усмехнулся я.
— Юлька внесла залог. Почти все, что ты нам оставил. За тобой должок. Мы же работали напополам! Я так пацанам и сказал. Они ребята жёсткие. Молодёжь!
— С какой это стати я с петухом напополам работать буду?
— Не понимает… Зря! — произнес Хорёк, посмотрел мимо меня, и покрутил головой.
Я не понял, о ком это он говорит. Хотел обернуться, но не успел. Почувствовал удар в затылок, резкую боль и дальше темнота.
…Очнулся — вокруг все белое. Рядом сидит Лиза. За ней кровати. По проходу ходят мужчины в пижамах, некоторые в спортивных костюмах.
— Ну что, проснулся? — улыбнулась она. — Как себя чувствуешь? Может массаж?
Я усмехнулся. Вспомнил ее ноги в пушистых тапочках. Голова болела и кружилась, в теле тяжесть. Пытался припомнить, чем закончился разговор с Хорьком.
— Ну и дружки у тебя! — покачала она головой.
— Коллеги по работе, — криво усмехнулся.
— Почему тебя называют «Мизгирь»? Это кто — паук из сказки?
— Тот, кто встал на путь исправления, — пробубнил я. Решил — чего скрывать!
— Ты был плохим мальчиком? За это и получил? — она сощурилась.
— Примерно…
— Ладно, Мизгирь, продолжай исправляться. А мне надо спешить — внучка ждет, — положила на столик мой портмоне, два телефона и зарядное. — Хотела твоим родственникам сообщить, а в паспорте прописки нет. Участковый обещал найти по своим каналам.
Я закрыл глаза. Разговаривать не хотелось. Мне не нравилось чувствовать себя беспомощным, да ещё ядовитым пауком. Лиза это видела. Поднялась.
— Подожди! — вспомнил я. Взял красный телефон со стола. Открыл флип и набрал свой номер. Услышал знакомую мелодию айфона. Протянул мобильник и зарядное Лизе. — Не успел вручить!
Она улыбнулась, глаза заискрились. Снова стали голубыми, осветили лицо. Подумал, что в такие минуты оно светлеет.
— Какой же у меня номер?
— Потом перезвоню, скажу. Мой — ты теперь знаешь, — постарался придать голосу интригу.
— Выздоравливай! — Лиза поцеловала меня в щеку и вышла из палаты.
Через день она принесла мне маленький приемник, а затем пропала на целую неделю. Изредка мы общались по телефону. Сказала, что звонок ей понравился. Тоже вспоминает нашу встречу. Я уже не знал, чего хочу больше — увидеть Пса или ее.
Вечерами включал «Эльдорадио». Представлял, как я сижу на диване в гостиной. Наблюдаю. Лиза мнет очередного клиента. Вижу её натруженную фигуру, раскачивающиеся бедра, переступающие танцующие оголенные ноги в тапочках. Слышу скрип массажного столика.
Начинается саундтрек, и она садится на диван передохнуть. Откидывается головой на спинку, закрывает глаза.
О чем она думает? Или о ком? О сыне? О муже? Раздается очередной звонок:
— Оунли ю-ю-ю….
Быть может, в эти секунды она вспоминает обо мне. С задержкой берет телефон. Открывает флип. Губы разжимаются. Темное лицо напрягается, становится нервным неприятным, морщинистым…
Откуда такие фантазии? Наверно, я подарил ей не то. Если бы это было нижнее белье, то представлял ее маленькую грудь, узкие бедра, упругие ягодицы… Хотя — кто ей позвонит? Номер только у меня! А может, уже и нет — опять сомнения…
Через пару дней пришёл участковый. Предложил назвать имена хулиганов или расписаться, что просто поскользнулся. Я выбрал последнее.
Двух недель лежания под капельницами, серии уколов в задницу и глотания таблеток мне хватило, чтобы прийти в норму.
Случайно попалась на глаза книжка Светланы Алексиевич «Цинковые мальчики». В ней я много почерпнул о реалиях войны в Афганистане. Теперь мог рассказать кучу остросюжетных эпизодов. Наверно, то же самое было и в Чечне. Но до конца не дочитал. Все повторялось: героизм, предательство, кровь. И снова: предательство, героизм, кровь… Неприятный осадок. Стало казаться, что лежу после ранения и, как только поправлюсь, меня зашлют обратно в Кабул на войну. Больничный был мне не нужен. Почувствовав себя достаточно хорошо, я попрощался с доктором.



Глава 15. Изгой

Каникулы закончились, но вернуться в Дархан я не мог. Начались сильные ветра, метели, и самолет не прилетал. Отправлять меня с попутной машиной мать не решилась.
Из жилищ старались не выходить. Только водовозки продолжали регулярно подниматься на буровые. Работы останавливать нельзя.
Рев двигателя пробивался через завывание пурги и все чувствовали, что жизнь продолжается. Поселок взбудоражили слухи, что на перевале перевернулся грузовик и водитель замерз. Гадали — кто? Решили, что это монгол. Успокоились.
Вскоре выглянуло солнышко, а вместе с ним появился кукурузник с продуктами. Меня вернули на учебу.
Лёшик бросился мне на шею, словно не виделись целый год. Не отходил ни на шаг. Носил с собой альбом для рисования, где изобразил нас двоих: плывущими на корабле, гуляющими среди пальм на необитаемом острове, справляющими новый год у разукрашенной игрушками елки.
Он достал из-под шкафа железную дорогу. Сказал, что ее принес для нас Дед Мороз.
Я мечтал о такой ещё в Ленинграде, но стоила она дорого, а родители меня не баловали.
Весь вечер мы состыковывали рельсы, крепили провода, подключали батарейки. Когда все было готово, маленький паровоз и четыре вагончика лихо побежали по металлическим путям среди пластмассовых домиков и деревьев. Под нашим руководством состав переезжал по стрелке с одного пути на другой, останавливался у перрона, высаживал пассажиров, брал новых.
Мое появление в классе вызвало ажиотаж. Несколько дней меня считали героем — пропустить целую неделю занятий и не получить нагоняй. Это случалось только у Пса. Никто не выказывал своей зависти, но я видел ее в глазах однокашников.
Вера не проходила мимо, чтобы не дотронуться до меня. Несколько раз я провожал ее до дому, целовались в подъезде. Я думал, что так делают все.
Постепенно отношения в классе вошли в свою колею. Пьянки на квартире Пса продолжались. Отъем денег у школьников тоже.
Так происходило до знаменательного праздника — Международного женского дня восьмое марта. Он выпадал на выходной.
В школе его праздновали в пятницу седьмого числа — накануне. Светило солнышко. Мальчики в синих костюмчиках, девочки — в белых фартуках. Все с алыми галстуками на шее.
Предварительно ученики разучили поздравления собственного сочинения и сдали деньги на подарки педагогам. С меня единственного не взяли, поскольку родители были далеко. Но две толстые тетки из родительского комитета грозились собрать недоимки, как только мать появится в школе.
С утра, на столе у классной руководительницы красовался букет гвоздик в большой хрустальной вазе и коробка французских духов. Полиэтилен с нее был снят — кто-то успел ознакомиться с запахом. На переменке, в отсутствие учительницы девочки приподнимали крышечку. Любовались выглядывающим пузатым флакончиком, качали головами, завистливо манерно вздыхали.
Прошло пару уроков внеклассного чтения, на которых Валентина Петровна рассказывала о роли женщины в истории. О революционерках и декабристках. Честных, смелых и преданных. Любящих своих мужей. Было странно видеть, как эта дородная женщина с громовым голосом расчувствовалась во время собственного изложения. Приподнимала огромные очки, прикладывала носовой платочек к совиным подведенным глазам. Устало поглядывала на цветы с духами, с нетерпением ожидая, когда же ее будут поздравлять.
И вот наступил торжественный миг. Прозвенел звонок и класс собрался в проходах между парт. Приготовились декламировать. Едва начали:
— В этот день восьмого марта…
— Что же вы встали в колонны? Словно собрались в поход! — прервала учеников Валентина Петровна. — Вышли бы сюда к доске. А то мне не всех видать! Хотелось бы услышать Псова с Мухиным и Александра.
Она поменяла очки, приподняла подбородок, оглядывая последние ряды, поманила нас ладошкой.
Класс нехотя стал выходить к доске. Пошли и мы втроем. Места было мало. Ученики толкали друг друга.
— Надо отставить мой стол, чтобы все уместились, — посоветовала Валентина Петровна и приподняла вазу с цветами.
Рядом с ней суетилась мелкотня с первых парт. Они переглядывались, подталкивали друг друга. Шутя, хватались за край столешницы, но делали это шутливо, с ленцой. Оглядывали остальных — кто возьмет на себя основную тяжесть?
Я решил проявить инициативу, раз уж не вложился деньгами. Не зря же Валентина Петровна всегда ставила меня в пример. Подхватил стол с боков, приподнял…
И тут с ужасом увидел, как серебристая коробочка духов заскользила по наклонной. Я и не заметил ее, когда брался за дело. Чтобы подхватить духи, нужна была третья рука. Таковой у меня не оказалось. Никто не протянул свою, не помог — не схватил.
В мгновение я опустил стол на ножки, но… было поздно. Духи упали. На лету выскочили из упаковки и разлетелись вдребезги, ударившись о деревянный пол. Чудесный весенний аромат заполнил помещение. Я обомлел. В ушах звон. Перед глазами радужные круги. Сознание помутилось. Класс замер. Я успел подумать, что сейчас классная набросится на меня, затопает ногами, закричит. Я попрошу прощения, пообещаю купить ещё лучшие духи и…
— Тебе конец! — неожиданно услышал я полный ненависти голос Пса.
Сигнал подействовал незамедлительно. В мгновенье, все кто стояли рядом зашипели на меня словами полными угроз. Окружили. И те, не различаемые мной ранее, прилежные мальчики превратились в озлобленных монстров. Корчили рожи, кто страшнее. Показывали языки, тыкали пальцами. Девочки, что добивались моего внимания, не отставали. Судорожно гримасничая, вопили писклявыми голосами:
— Тебе конец!.. Конец!.. Конец…
Все это я воспринимал как в тумане. Словно происходящее не со мной, а с каким-то другим мальчиком. А я только витаю, растворившись в пространстве. Слышу голоса, чувствую окружающие эмоции. Будто кто-то рядом оказался тем затаенным злом, что давно не давало всем спокойно жить. И теперь, наконец, проявилось. Мне тоже следовало присоединиться к остальным. Но где же оно? А лица однокашников почему-то повернуты ко мне! Чего они ждут от меня?
Валентина Петровна качала головой. Вскинув брови, возмущенно смотрела сверху вниз, хлопала глазами через окуляры очков. Прижимала вазу с цветами к груди, сторонясь, словно боялась, что и её кто-нибудь отберёт.
— Дав-вайте не будем п-портить п-праздник! — наконец смогла выговорить она. — Сделаем в-вид, что н-ничего н-не случилось!
Кто-то из девочек погладил ее по руке, успокаивая как обиженного ребенка. К ней присоединились другие. Неуверенно издали снова зазвучали поздравительные строки:
— В этот день восьмого марта…
Но ничего не получилось. Рифмы смолкли. Школьники снова злобно воззрились на меня. Наверно, мне давалась последняя возможность вернуть все обратно. Сейчас же по мановению волшебства превратить осколки в духи. Или воскликнув «Алле-оп!», просто вынуть их из кармана брюк, из-за пазухи, сделать из воздуха и вручить. Но этого не произошло. Фокус не удался. Окончательно стало ясно, кто испортил стихотворение, которое так долго вымучивали всем классом. Кто покусился на общее творчество. Ненависть вскипела с новой силой:
— Тебе конец! Гад, пошёл вон! Ты труп! — послышался надрывный голос Пса.
Я никогда не слышал таких слов от моего приятеля, ни к кому. В них звучала открытая ненависть и надменное злорадство. Откуда? Когда он успел накопить все это против меня. Ведь мы были друзьями! Из одного города! Вместе скакали на Мухе. Отбирали деньги, выпивали, валялись с девчонками. В мгновенье всё забыто из-за коробки духов?
Я не смел поднять глаза. Представлял рыжую петушиную голову Пса с растрёпанной шевелюрой, отведенные плечи. Кто-то бросил в меня портфель. Тот ударился о школьную доску, раскрылся и осыпался вниз содержимым. Я узнал свой ранец. Сел на корточки и стал собирать вещи. Почувствовал затылком болезненный щелбан, услышал презрительный хохот Мухи:
— Он мне должен! Он теперь всем нам должен! Бейте его!
Тогда и все остальные сгрудились надо мной. Потянулись кулаками. Стали толкаться, неловко болезненно чиркая пальцами по моим волосам.
Я видел только ноги. Коленки с белыми гольфами, раскачивающиеся помпончики, девичьи туфельки, мальчишечьи кеды. Синие и серые носки выступающие над ботинками. Почувствовал пинки в спину. Тычки и шлепки по плечам, голове не давали подняться. Легкие девичьи ладошки и окрепшие острые костяшки пацанов заставляли ёжиться. Закрывать голову и бока — наиболее чувствительные места.
— Зачем вы так? — расслышал я странно ласковую речь классной руководительницы. — Ведь сегодня праздник! Давайте не будем портить себе настроение…
Я вспомнил, что уже слышал этот голос и интонацию. Ну да: «…все едут в Москву, всем чего-то здесь надо…» И тот же взгляд женщины, пустые глазницы.
Обиды не было. Я понимал, что виноват, и молча сносил побои. Ожидал — вакханалия вот-вот закончится. Класс выдохнется. Разойдётся по своим местам и начнёт собираться, чтобы идти домой. Но все только распалялись сильнее.
— Мразь! — услышал я перекрывающий общий шум сиплый голос Сидоровой и почувствовал удар по плечу чем-то острым — похоже, линейкой или указкой.
Это послужило новым сигналом — в меня полетели грязные меловые тряпки, скомканные бумажки и недоеденные с переменки остатки еды. Кое-как собрав самое необходимое, я вскочил. Закрывая портфелем голову, локтями вперед, выбежал из класса.
— За ним! — услышал я вдогонку крик Пса. — Ему конец!
Пробежав по школьному коридору, обернулся. Погони не было. Из класса продолжали раздаваться крики. В дверях стоял Дэлгэр. Он раскинул руки, перекрывая выход. Стоял молча словно китаец-проводник. Губы сжаты. Глаза-бойницы. Никто не смел его оттолкнуть.
— Почему? Почему он пришёл мне на помощь? — гадал я, — ведь мы вовсе не друзья! Он знал, что я его презираю. Зачем встревать в этот конфликт? Для чего? Скромный молчаливый монгольский паренёк из первобытной отсталой заграницы. Маленький Будда…
Неожиданно раздался звонок. Двери классов распахнулись и школьники с радостными криками, махая портфелями, устремились на выход. Счастливый поток подхватил меня и вынес на улицу. Веселый, звенящий галдеж подарил мне уверенность, что все неприятности закончились. Озлобленность однокашников потонет, как и мое отчаяние, в светлой радости выходного дня. А после, до понедельника, все забудется.
Я решил не откладывать и посмотреть настроение класса. Свернул с основной дороги направо к невысокому деревянному забору с редким частоколом. Он был чуть выше пояса, и в любой момент я мог за него спрятаться. Или выйти, подать знак рукой. В крайнем случае, вызвать Пса один на один. Я был сильнее. А что потом? Жалоба. Вызов родителей в школу на педсовет. Затем в консульство. Ошибка будет исправлена — нас вернут в Союз. Вспомнил причитания матери: «Будь умницей — веди себя хорошо!». Мечты отца о машине. Всё рушилось на глазах, падало, как сахарок из ладошки уснувшей бабушки.
Мама, мамочка, мамуля…
Пёс выбежал из дверей первым, за ним Муха и остальные — точно возбужденная охотой свора собак. Сгрудились у крыльца, возмущенно толкались, подбадривали себя выкриками, гоготом, визгом. Дэлгэра среди них не было.
Я присел, смотрел через щель.
Они напомнили мне стаю волков, захвативших зимой нашу рыбацкую стоянку на Селенге. Рвущих брошенную одежду и спальники. Топчущих снасти.
Периодически оглядывались по сторонам. Вскидывали руки. Потрясали кулаками. Имитировали удары по воздуху. Псов бесновался в центре. Его красная всклокоченная голова метались словно пламя, запертое в кругу синих школьных форм. Поджигало галстуки, что плескались на ветру, уцепившись за шеи однокашников.
Я снова почувствовал — Пёс жаждет крови и не успокоится. И тут я его узнал — понял, на кого он похож. Красный пёс! Это был тот красный пёс — вожак монгольской стаи!
Ощущение незащищённости обратило меня к матери. Уехать, улететь. Чтобы быть одному. Пусть одному как в Поселке геологов. Лишь бы исчезла эта кровожадная стая. Там будет мама. Она обнимет меня, закроет…
Её песня, словно пророчество, снова звучала в голове:


— Красный пёс захочет есть,
Нашу деточку унесть…


Мама, мамочка, мамуля…
Не ты ли во всем виновата! Откуда эта песня? Об этом ещё знала бабушка? Вот о ком она пела!
Слезы жалости, бессилия выступили на глазах.
И все же, где-то в глубине души, теплилась надежда, что обсуждают не меня. Не меня! Просто планируют сегодняшнюю пьянку, решают, где найти денег, куда пойти. Ведь праздник. Веселье! Светит солнце. Девчонки давно предлагали прогуляться в сопки…
В этот момент кто-то обернулся в мою сторону и указал рукой. Увидели!
Класс разом воззрился на меня. С победным воплем ватага рванула в мою сторону. Я смотрел на развевающуюся гриву Пса. Он приближался. Ужас окутал меня. Словно вернулся тот давний страх встречи у ручья. Я знал, что не смогу сопротивляться. Неосознанно стал нашептывать, умолять как в прошлый раз:
— Красный пёс, Красный пёс, не надо! Не делай мне ничего плохого! Не делай мне больно. Я прошу тебя…
В голове снова пронеслось: «Веди себя хорошо, иначе нас отправят в Союз, папа копит на машину…»
Они приближались неумолимо. Знали, что я не смогу пошевелить пальцем, чтобы дать отпор, защитить себя. Пацаны бежали впереди, девочки за ними. Я не выдержал. Вскочив, бросился изо всех сил. Петлял дворами. Огибая дома. Перепрыгивая клумбы и ограждения. Одноклассники растянулись в цепочку. Точно, идущая по следу жертвы, волчья стая. Та, что не смогла достать меня зимой. Когда мы замыкали бегущую группу обезумевших от страха рыбаков. Не догнала, не разорвала в клочья. Потому, что рядом был отец. Подталкивал меня в плечо, подбадривал взглядом. Если бы он был здесь. Но он копил на машину — у него была мечта, я не мог его подвести.
И теперь эта злобная свора снова пыталась не упустить свой шанс. На этот раз я был один.
— За что? За что? — кричал я про себя, устремляясь прочь. Бежал, не чувствуя ног. — Мамочка, папа, где вы? Почему вас нет рядом, когда вы так мне нужны, когда необходим хотя бы совет, всего лишь слово…
Погоня казалась чем-то нереальным. Быть может, стоило остановиться. И все встанет на свои места. Исчезнет страх. Всё успокоится. Преследование прекратиться и я окажусь в посёлке, с родителями.
Но жуткий, тягучий страх гнал меня вперед. Не давая оглянуться, заставляя по новой осознавать пережитое когда-то. Что осталось в памяти, не погребённое временем. Чувствовать себя раненой куропаткой, ищущей спасения, пытающейся скрыться за грязными сапогами мальчишки сидящего в кузове. И вот уже огромные белые ладони тянутся ко мне. Хватают за горло и бьют обо что-то холодное и несокрушимое. «Охота и война — это дело настоящих мужчин!»
Я с содроганием вспомнил окровавленные мешки. Торчащие из них клювики и коготки. Предсмертный писк. В отчаянии осознавал, что я совсем не мужчина. Не воин. Птиц жалел и сейчас… Жду помощи, молю и стенаю. Жажду заступничества. Но только молчание в ответ и распалённые азартом ненасытные грезящие о крови физиономии охотников, преследующих меня, желающие только одного — убийства!
На ум приходили фантастические животные, воображаемые мной во время охоты с деревянным ружьем, стреляющим пульками. Однажды придуманные чудища будоражили мне кровь, рождали в душе стойкость, готовность к сопротивлению неведомому злу. Но как справиться здесь, когда все вокруг неожиданно стало реальным. А чудища обернулись моими одногодками, недавними товарищами, друзьями? Где найти силы, чтобы противостоять этой бредящей местью орде. Беспощадной, не знающей милости.
Именно сейчас я понял, что одиночество мое было не там, среди полей и гор, пустынных лугов и нехоженой тайги. Где Красный Пёс, этот страшный зверь оказался полон благородства. А здесь — среди людей! Среди человеческой стаи. Готовой разорвать меня. За что? За разбитую склянку духов? Или потому, что решили, будто я не такой как они. Изгой?
Я был один. Совсем один. Слезы катились у меня из глаз. Заливали лицо. Я смахивал их рукавом, чтобы видеть дорогу. Губы продолжали шептать:
— Красный Пёс, не надо! Не беги за мной, не беги…
Неожиданно впереди вырос забор новостройки. Тупик. Перед ним большая лужа. Меня окружили. Кто-то поднял палку, кто-то камень. Муха пытался вырвать доску из ограждения. Кольцо сужалось.
— Не бейте его! — скомандовал Псов.
Я с надеждой посмотрел на него. Неужели все? Он все-таки вспомнил про нашу дружбу! Успокоился? Или боится последствий? Но маленькие буравчики глаз на рыжем лице продолжали светиться злобой и странным восторгом.
— Признавайся, откуда ты? Откуда? Таких ублюдков в Ленинграде нет! Откуда, говори! Скажи всем!
Я молчал. Было страшно от невозможности сопротивляться. От визга Пса, от его приспешников, готовых меня разорвать. От их взглядов полных ненависти.
— Хватайте его, окунайте в лужу! Пока не скажет, откуда он!
Множество рук схватили меня за одежду, присосались, словно щупальца, оторвали от земли. Я не сопротивлялся.
«Будь умницей, — шептала мама, — будь умницей, веди себя хорошо, папа копит на машину…».
Мама, мамочка, мамуля….
Многоголовая сколопендра потащила меня в лужу. Её сочленения колебались, а в просветах то с одной, то с другой стороны появлялась огненная голова Пса. Как тогда, на берегу ручья среди густой травы.
— Красный пёс, красный пёс, — уже по инерции мысленно умолял я, — не трожь меня, не делай мне больно! Красный пёс…
Меня бросили в лужу. Сгрудились вокруг. Стали пинать ногами, не давая подняться. Толкнули на колени.
— Только не в лицо, не в лицо, — твердил Псов, бегая вокруг!
Неожиданно остановился и обернулся к девчонкам, стоящим в стороне: — Верка — алкоголичка, накорми его грязью! Покажи, как ты его любишь!
Девочки расступились.
— Неее… — произнесла та едва слышно. Закрутила головой. Попыталась убежать.
Но Муха уже сгрёб её в охапку и подтащил к луже.
— Или я тебя сейчас сам накормлю! — усмехнулся Пёс. — Знаю, как вы дурили весь класс. Прикидывались. Смеялись над нами. Теперь наша очередь!
Пёс сделал вид, что собирается черпнуть.
Верка быстро нагнулась и, подхватив ладошкой грязную воду, плеснула в меня. Прижала сумку к груди, косясь по сторонам.
Я подумал, что совсем не похож на того Бонивура, героя фильма, о котором она говорила…
— Я его накормлю! — выступила вперед Сидорова. Быстро подбежала, захватила гущу со дна лужи, бросила мне в лицо. Загоготала: — Вот как я тебя люблю!
Все вокруг потонуло в смраде и вони. Жижа залепила мне глаза. На зубах скрипел песок. Ещё кто-то бросил, но не попал. Затем снова и снова. Брызги летели на одежду и в стороны. Следующая порция грязи угодила в голову и шею, забила ухо. Я провел рукавом по лицу, но это не помогло, открыть глаза не решался. Ощутил во рту жидкую гниль, перемешанную со слюной. Пытался выплюнуть. Но она прилипла к деснам, повисла на губах. Стала стекать вниз.
«Будь умницей, — шептала мама, — будь умницей…».
Я ничего не мог сделать. Покорно ожидал новых издевательств. Бессильно опустился на локти, закрыл лицо руками и заплакал. Так горько и безнадежно, словно никогда не смогу выбраться из этой лужи. Она станет моим домом, моей душой и телом. Только она всегда будет окружать меня вместо друзей, близких и родных. Одиночество — вот мой удел. И где-то глубоко в душе пульсировала загнанная, возмущенная мысль: «Ведь я не такой, я совсем не такой!»
Вокруг стоял хохот…

На звонок, как обычно, открыл Лёшик.
— Какой ты грязный! — удивился он, улыбнулся. — Ты упал в лужу?
— Заткнись, дебил! — я не хотел никого слышать. Изуродованное лицо мальчика показалось мне моим собственным отражением. Все виделось лживым и гадким.
— Зачем ты ругаешься? — удивился Лёшик. — Ведь ты хороший! Я знаю, что ты хороший! Давай играть в железную дорогу!
— Я хороший? Я? Я такой же мерзкий, как все они! — шагнул в комнату и пнул вагончик, стоящий на запасном пути. Тот улетел под шкаф. Наступил на паровоз, услышал жалобный пластмассовый скрип. Из-под ступни выскочили колесики. Я поскользнулся и грохнулся прямо на полотно железной дороги. Рельсы разлетелись в стороны, хрустнули семафоры.
Лёшик заревел, закрыл ладошками лицо.
Оттолкнув его в сторону, я прошёл в ванную комнату. Встал под горячий душ. Стал раздеваться, бросая под ноги снятую одежду. С ненавистью утаптывал. Затем долго стоял, обтекаемый согревающим теплом воды. Мне так его не хватало! Просто тепла. Дрожь не проходила. Пытался думать. В душе была пустота. Ни ненависти, ни обиды, ни ожиданий. Только мое глухое одиночество.
Как мог прополоскал вещи и развесил тут же на веревках. Выйдя из ванной, протер пол там, где ранее наследил. В портфеле все намокло. Что с этим делать?
Мгновенная жалость неожиданно сменилась восторгом. Открыл окно и с размаху бросил его на улицу. В полете он раскрылся, освобождая тетрадки и учебники. Порыв ветра подхватил их, разбрасывая веером, перелистывая страницы.
Я понял, что больше не пойду в школу. В эту школу. А значит и в этом городе и в стране! Все! Это было так просто. Не видеть своих мучителей. Безразличных учителей. Ненавистного Пса и его пособника Муху. Не видеть Сидорову и даже Верку, к которой я уже ничего не чувствовал. Я уже ни к кому ничего не чувствовал. Все они остались в прошлой жизни, в прошлой. Которую я забуду как страшный сон. С ее стаями волков и псов! С безумными охотниками и кровью! С китайцами-проводниками и дождливой Москвой:


— Кто никогда не бывал в нашем городе светлом…


Да, я никогда не бывал в светлом городе Москве. Это всё сон, это всё сон!
Я упал на диван. Обхватил голову руками, уткнулся лицом в подушку.
Лёшик лазил по углам комнаты, собирая детали дороги. Потом осторожно сел рядом со мной и стал гладить меня по волосам. Я подумал о матери.
Мама, мамочка, мамуля…
И вскоре уснул.



Глава 16. Конец рыжего Пса

Накануне мне снова снился отец. Я бежал к нему на помощь. Не ведая, что именно он будет меня спасать часом позже.
Из больницы без предупреждения направился к Лизе. Я уже не пытался скрыть от себя, что она мне нравится. Недолгая разлука заставила почувствовать привязанность. Набрав в домофоне номер квартиры, услышал раздраженные голоса. Сообщили — у них прорвало трубу. Я немедленно поспешил на помощь.
Баба Зина встретила меня как родного — ей надо было к врачу, а водопроводчик запаздывал.
— Ну вот! — с облегчением обрадовалась она. — Вдвоем вы справитесь и без меня.
Не дав переобуться, провела меня прямо на кухню. Сама поковыляла к выходу.
Мне повезло. Это была не труба, а всего лишь прокладка в кране. Необходимые для ремонта инструменты — в небольшом чемоданчике, здесь же.
Я перекрыл в туалете воду — так делал отец. Подумал, что навыки передаются по наследству. Не хватает пачки «беломора». Вернулся на кухню и стал откручивать кран. Лиза массировала очередного клиента. Из комнаты доносилось «Эльдорадио». Навевало добрые воспоминания и не менее перспективные надежды.
Алиса крутилась рядом со мной, из кухни не уходила. Казалась маленьким любопытным котенком, сующимся во все уголки. Старалась привлечь мое внимание. Стреляла глазками, кокетничала:
— Коенка у меня узе сеодня болеля. Ну, отвалися навельно.
— Ничего, пройдет, — увещевал я. Улыбнулся, меняя гаечный ключ.
— Мама гоит надо зюбки чисить! — пыталась заглянуть мне в лицо, чтобы показать оскал маленького ротика. Тыкала в него указательным пальчиком. — Зюбки, как зюбки, но гьязные. Вон точечки гьязные. Посмои! Сахайок белий, а зюбки чёльные. Ты тё деись?
— Чиню кран, чтобы водичка была.
— Де тоя мама и папа?
Понял вопрос не сразу. Когда дошло, почувствовал, что он застал меня врасплох. Быть может, поэтому сказанное неопознанным успело проникнуть глубоко в душу. Растеребило. Вспомнилась палатка под Москвой. Дождь. Влажное тяжёлое одеяло. Мама…
Я промолчал.
Вошла Лиза. Закончила работу. Хотела сбегать в магазин.
Обратилась к внучке:
— Ты посидишь с дядей Сашей?
Подбородок Алисы внезапно задрожал, личико задергалось, губки вытянулись. По лицу потекли слезы. Вскочила. Голосок стал писклявый:
— Баба, не ухоти. Не хо-чу! Не хо-чу! Не хо-чу! — задрыгала ножками, замахала расслабленными ладошками, точно обожглась.
Я остолбенел — думал, невзначай, обидел.
— Что случилось, милая? — Лиза, недоумевая, присела на корточки, обняла малышку. Удивленно посмотрела на меня.
Стало неловко. Почувствовал смущение, неосознанную, неведомую мне пока вину, о которой не подозревал.
Алиса стенала сквозь слезы:
— Не хо-чу, не хо-чу! Папа уехал аботу — его неть! — развела руки в сторону, — мама уся маазин — ее неть! Говоии: газки закою — она пидет! Я газки закываю, закываю, закываю… а ее неть! Де мая мама? Де папа? А — а-а…
Захныкала навзрыд.
Внезапно переживания девочки задели душу. Взбудоражили. Снова вернули к ее вопросу о моих родителях. Получалось, что мы с ней похожи. Без папы и мамы. Одинаково покинуты, обездолены, беззащитны… В глазах защипало.
— Ну, что ты, милая, — Лиза взяла девочку на руки. Не сдержалась. Накатились слёзы. Потекли. Бабушка с внучкой показались мне подружками, горюющими о чем-то одном, общем, своем бабском. Хотелось присоединиться.
Алиса вытерла кулачками глаза. Погладила Лизу по голове:
— Баба, ты ачем пачеш? Дедуська боеет? Сё мочиит и мочиит. Он живой?
— Живой, лапочка, живой. Скоро выздоровеет. Будет с тобой играть…
— Хочу посмотеть дедуську, — Алиса оживилась. Глазки заблестели. Наклонилась, заболтала ножками, желая, чтобы ее опустили.
— Дедушка отдыхает, не надо его беспокоить.
Я закончил работу, убрал инструменты, вымыл руки.
Заметил, что в квартире случилась перестановка. Детская кроватка стояла в углу. Всюду — игрушки. Лиза перехватила мой удивленный взгляд:
— Забрала мужа из больницы. В комнате Алисы устроила. Врачи сказали — ничем больше помочь не могут. Будет приходить медсестра, делать уколы, заниматься, — добавила шёпотом, — сейчас внучку уложу — побудь с ней!
Услышанное окунуло меня в кипяток. Перехватило дыхание. Он здесь! Рядом за дверью! Ненавистный рыжий Пёс! Сейчас я останусь с ним один на один. Буду охранять его покой. Не в силах ничего сказать от обрушившихся эмоций, я кивнул.
Алиса не сопротивлялась. Наверно устала за день, наплакалась. Легла в кроватку на бочок, положила ладошки под щечку. Закрыла глаза. Лиза пару раз качнула и показала знаками, что уходит. Я вышел за ней в коридор. Спросил на ухо:
— А если больной что захочет? Начнет просить или…
— Он ничего не захочет, — прервала Лиза. Поджала губы. Глаза потемнели как раньше. Напряглась, — он обездвижен. Звуков не издает… Но слышит, видит и понимает…
Я кивнул. Она показала мне ключ — мол, звонить не будет.
Дверь закрылась. Щелкнул ригель.
Я вернулся к кроватке — Алиса лежала, закрыв глаза. Неожиданно встрепенулась и посмотрела на меня:
— Ти не удёс?
Я покачал головой и протянул руку, чтобы погладить по головке. Но девочка ухватилась за ладонь и жалобно пропищала:
— Хотю к тибе!
Прижала мою ладонь к щеке. Зажмурила глазки.
Пришлось взять ее на руки. Движения ребенка были вялы. В теле ощущалась дремота. Я присел на диван. Стал качать.
— Де тоя мама? — снова спросила она в полудрёме, уже не ожидая ответа.
Мы были вдвоем, и никто не мог прийти мне на помощь, как в прошлый раз. Я подумал, что эта маленькая девочка неосознанно заставляет меня отвечать самому себе. Головка Алисы едва раскачивалась, но взгляд был мутен.
— Моя мама дома, — ответил я мысленно. Подумал — чего проще? Конечно, она дома. Готовит еду или гладит белье, складывает его в шкаф, перестилает постель. Как и раньше стирает в ванной: дыр-дыр, дыр-дыр, дыр-дыр…
Посмотрел в зашторенное окно. Почувствовал, как Алиса обняла меня за шею, стала елозить пальчиками. Пыталась намотать мои волосы, но те были слишком коротки. Не меняя позы, я скосил взгляд. Веки — прикрыты, едва дрожат. А через некоторое время вовсе сомкнулись. Осторожно положил ее в кроватку и снова сел на диван. В душе что-то двигалось, бурлило, переворачивалось. Я никак не мог успокоиться. Понять — что же происходит. Почему воспоминания о прошлом все чаще беспокоят меня, теребят, сбивают с пути…
Подошёл к двери в детскую комнату. Тишина.
Странное чувство наполнило меня. Словно я стою перед своим прошлым, готов заглянуть, что-то исправить.
Тихонько открыл дверь. Запах вазелина, камфоры и мочи ударил в нос. Что-то душное тошнотворное было заперто здесь долгое время. Не выпускалось наружу.
Посреди комнаты, спинкой ко мне — кушетка. Покрыта серым пледом, под которым угадываются очертания тела. Окно на противоположной стороне плотно зашторено. Яркое солнце полосками прорывается сквозь ткань. Серебрит лучами торчащий острый кончик носа и, лежащие поверх пледа, тонкие сухие кисти рук.
Прислушался — не заплачет ли позади меня Алиса. Все было спокойно. Подошёл ближе к изголовью, остановился.
Внезапно мне в голову пришла шальная мысль: а вдруг это не он? Как та мелодия в телефоне. Даже сейчас, находясь в метре от беспомощного человека, я засомневался, что это может быть Пёс. Тот Красный Пёс. Надменный жестокий худосочный малоросток, державший в повиновении всю школу. Существовала ли сила, которая могла усмирить носимую им ненависть и злобу. Что может заставить его болеть? Беспомощно лежать, когда вокруг продолжается жизнь. Ещё можно на кого-то вскочить, сделать должником, жертвой.
Подумалось, что стоит ему увидеть меня — тут же очнется. Закричит как тогда во все горло: «Тебе конец, конец! Тебе конец!» А я сорвусь с места, помчусь без оглядки. Буду петлять между домами, перепрыгивать канавы и груды камней. Упаду в лужу, встану на четвереньки. Во рту грязь, грязь…
Всё могло быть по-другому. Могло. Да, что об этом говорить! Снова эти сомнения. Болезнь Пса окажется блефом. Одной из тех шуток, что он вытворял над учителями и однокашниками.
Я ощутил тот далекий вынужденный страх, который сам себе придумал. Он затек внутрь меня из этой комнаты через щель. Заставил снова стоять у доски в классе, наполненном ароматом духов. Которые теперь, со временем, прокисли, трансформировались в запах испражнений и лекарств. Ещё можно тихонько незаметно уйти. Но этот смрад придется унести в себе. В своей памяти, в мозгах, в сердце. Один раз я так уже поступил.
Я пересилил себя и сделал несколько шагов к окну. Обернулся.
Никогда бы не поверил, что облысевшая голова, смирно лежащая на подушке, когда-то обладала лохматой рыжей гривой Пса. Глаза и щеки ввалились. Подбородок, подобно носу, вытянулся и заострился. Больной скорее напоминал старушку на смертном одре, ожидающую священника, чтобы покаяться.
Мне стало смешно за обуявшие меня воспоминания. Что может сделать это безвольное существо? Этот кусок человеческой плоти смиренно сморщившийся под одеялом. Мумия!
Я улыбнулся. Не знаю, чего больше почувствовал — удовлетворения или жалости. Посмотрел прямо ему в глаза. И там глубоко-глубоко видел далекую пульсирующую искорку жизни. Она сверкала холодным пронизывающим вопрошающим светом. Дрожала. Расщеплялась. Готовилась взорваться. Но тем самым пожирала себя из-за невозможности вырваться наружу, преодолеть что-то невидимое, непонятное.
Узнал ли он меня? Или в моем лице возненавидел сейчас весь мир, все, что его окружает? Неожиданно пульсирующая искорка стала ярче, глаза расширились, зрачки стали неимоверно большими. Заблестели. Словно преграда исчезла. Все пространство между век заполнил лучистый отлив черного бархата. Потек наружу горючими слезами, не останавливаясь. Беззвучно. Что-то прорвалось внутри, и вся копимая влага решила выплеснуться через глаза. Голова Пса чуть приподнялась от подушки, желая приблизиться ко мне. Лицо заблестело.
— Сашок, — прошептал он. Уголки губ дрогнули, чуть приподнялись. Затем сомкнулись и уже беззвучно ещё раз обозначили только губами, — Сашок, прости…
И была в его словах и натужном, внутреннем звучании такая пронизывающая ностальгия по чему-то неслучившемуся, такая жажда жизни, что мне стало не по себе. Я кожей ощутил чужой инородный холодок, просачивающийся внутрь, и отступил на шаг.
Пёс откинулся на подушку и уставился в потолок. Глаза высохли, зрачки помутнели. С лица продолжали скатываться остатки влаги. То ли пот, то ли слёзы. Пододеяльник вокруг шеи потемнел.
Я тихо вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Но она снова приоткрылась, словно приглашая меня вернуться. Вспомнил, как прощался с отцом. Быть может, умирая, он так же звал меня. Но не дождался.
Алиса заворочалась. Послышалось детское всхлипывание. Кроватка закачалась, и я ухватил ее деревянное ограждение. Присел на диван. Тихо стал напевать:


— Баю ба-юш-ки баю,
Не ложи-ся на краю.
Красный пёс захочет есть,
Нашу де-точку унесть.
Он придет издалека,
Дам ему я молока…


Мелодия выводилась неровно. Звучала коряво. Сказывалось волнение.
Мама, мамочка, мамуля…
Периодически глядел то в кроватку, то на приоткрытую дверь. Словно оттуда мог появиться Рыжий Пёс. Но этого не происходило.
Закончив куплет, я начинал его снова. Гадал: слышит ли он, как я пытаюсь петь его внучке?
Я повторял снова и снова слова песни. Опомнился только когда услышал, как в замке поворачивается ключ.
Вошла Лиза. С недоумением посмотрела на меня. Прикрыла дверь в детскую. Заглянула в кроватку. Внучка спала. Обернулась:
— У тебя какой-то странный вид. Нашкодивший…
Подумал, что она попала в цель. Какое емкое слово «нашкодить».
Лиза сняла легкий плащ. Включила телевизор. Притушила свет и села ко мне на диван.
Шла программа «Жди меня». Ведущий — Игорь Кваша.
Лиза сделала звук слышным.
Множество людей, молодых и старых выходили на сцену. Обнимались. Плакали.
— Я все ещё надеюсь, — тихо сказала Лиза, глядя в экран. Глаза ее слезились, — сколько людей растерялись в этом мире! Как много горя вокруг…
Я снова почувствовал ком в горле. Снова вспомнил мать. Мокрая палатка под Москвой. Как согревала. Мамуля…
— Расскажи мне о Сереже, — Лиза придвинулась ближе. Взяла мою руку в свои. Посмотрела в глаза, — у тебя такой взгляд, какой может быть только у людей, пришедших с войны.
Я промолчал. Моя жизнь тоже была войной, но совсем не той, о которой она думает.
— Да мы же практически и не общались, — я попытался уклониться от ответа.
Она молчала.
Я себя ненавидел. Снова эта игра. Подражание кому-то. Быть кем-то, но не собой. Мне так это нравилось, когда по телефону люди принимали меня за своего родственника. Мне казалось, что я проживаю несколько жизней сразу. Теперь меня снова заставляют это делать. Но я не хочу. Мне надо жить самому.
Сделал вид, что мне тяжело вспоминать. Нахмурился. Стал рассказывать о том, что успел прочитать в книге, когда лежал в больнице. Все войны одинаковы. Они приносят беду. В них нет победителей. В моей войне тоже.
Руки Лизы вздрагивали в моей ладони. Она положила мне голову на плечо и продолжала смотреть на экран. Словно там должен был появиться ее сын Сережа.
Прижалась плотнее. Наверно, в близости со мной она хотела почувствовать его тепло, которое осталось от наших военных встреч? Я был для нее человеком, несущим в себе частичку ее единственного сына, которого она кормила грудью, ласкала, лелеяла. И тогда в сексе ей показалось, что она целует именно его, становится ближе.
Я не мог ее разочаровывать. Конечно, это было безнравственно. Я снова и снова ненавидел себя. Старался думать, что спасаю эту женщину. А грехов мне не занимать. Одним больше…
Лиза потянулась ко мне, обняла за шею, мы снова занялись сексом. Прямо здесь, в холодном мерцании телевизора, который продолжал дарить надежду на возвращение ее сына. Под ровное сопение внучки. В истекающем из детской комнаты смраде иссыхающего тела. И было в этой близости что-то некрасивое, порочное. Словно каждый из нас хотел использовать её только для себя. Что-то найти, собрать воедино, склеить…
— Надо мужа перевернуть, — Лиза очнулась, тихонько встала, накинула халат и направилась в детскую.
Через пару минут вернулась. Лицо ее стало белым. Глаза расширены. Осторожно прикрыла дверь.
— Надо вызвать скорую, — прошептала она, — мне кажется, Виктор умер.
Неожиданная новость заставила меня приподняться. Я понял, что мы его убили. Только что. Беззвучным сплетением тел. Жаркими поцелуями. Судорогой экстаза. Я отмщён!!
Быстро оделся. Сделал несколько шагов к детской. Остановился. В этой смерти ничего не почувствовал для себя: ни облегчения, ни радости, ни злости.
Лиза взяла телефон и набрала две цифры. После короткого разговора положила трубку. Присела на край дивана:
— Он тоже был на войне, — склонилась, поставила локти на колени. Подперла ладонями подбородок, продолжала точно в беспамятстве, — в Чернобыле. Война его и убила. Догнала и убила. Я родилась и жила в Припяти на Украине. Приехала домой на выходные из киевского института. Окна квартиры выходили прямо на атомную станцию. Взрыва не слышала. Часа в три ночи на улице началась суета. Сверху — гул. Из окна увидела, как над крышей завис вертолет. Обрадовалась. Надо же! В институте расскажу подругам. Над станцией дым. Но не черный, не жёлтый, а синеватый. Пахнет какой-то химией, в горле першит. Все высыпали на балконы. Прилипли к окнам. Кто в бинокль смотрит, кто фотографирует. А небо синее-синее, словно выкрасилось от дыма станции. На крыше фигурки пожарных — тушат. Солдаты как приведения ходили по улице в белых маскировочных халатах и масках. Я стояла на балконе и смотрела как завороженная. Думала — кто ещё такое увидит? Как мне повезло! Хотела запомнить на всю жизнь. Запомнила — лицо уже позже потемнело.
Я посмотрел на ее высушенные кисти.
Лиза перехватила мой взгляд:
— А, руки… Это от массажа. Вазелин, крема, людская боль… А там… родители своих маленьких детей на мансарды выносили. Представляешь? Ничего не знали. Фотографировались на фоне свечения.
Я никому это не рассказывала. Сначала нельзя было, а потом… К чему?..
Стали нас эвакуировать. Здесь и познакомилась с Виктором. Он офицером был. В группе ликвидаторов. Красавец. Лицо в веснушках. Волосы такие рыжие, аж красные, глаза горят. Всюду хотел успеть.
Оставил адрес. Стали переписываться. Он полгода в больнице лежал. Навещала. Позже поженились, забрал к себе сюда. Он так и не смог привыкнуть к мирной жизни. Потом был Афганистан. Постоянные командировки в Чечню. Куча орденов, медали. Казалось, он заглаживает свою вину… Какую?..
«Вот тебе и Пёс, — думал я, — в Чернобыль полез, горячие точки. Что он там забыл? Хотя — человек военный. А я даже не служил, никакая совесть меня не мучила — всё по этапам…»
Сработал домофон. Приехали врачи и констатировали смерть. Выписали справку. Перестраховались — позвонили в отделение полиции. Уехали. Пришёл знакомый участковый.
— Это снова вы? — слегка удивился он, увидев меня. — Что-то мы стали часто встречаться! Больше не падаете с крыльца? Пора бы уже сойти со скользкой дорожки. А то — неровен час…
Покачал головой. Обернулся к Лизе. Достал из папки и передал сложенный пополам листок:
— Вот возьмите, просили.
Она автоматически взяла, продолжала стоять, держа в руках, не раскрывая.
Участковый зашёл в детскую. Выйдя, стал составлять протокол.
Вернулась баба Зина. Начала причитать.
Полицейский обрадовался, что не надо ходить по соседям — её и меня записал в понятые. Вызвал труповозку.
Я поспешил на выход. Решил, что женщины здесь справятся и без меня. Попрощался. Лиза протянула мне сложенный листок, что передал участковый. Тихо произнесла:
— Это тебе.
Я открыл. Там были записаны данные моей матери. И место проживания: Сестрорецк, улица Коммунаров….
Мама, мамочка, мамуля…
Я вспомнил — именно там проживала моя бабушка Наташа. Как приезжала к нам в гости. Сидела на стуле, дремала, сахарок на ладони. Матушка в ванной: дыр-дыр, дыр-дыр… Так мало осталось в памяти…



Глава 17. Месть

…Мать прилетела в Дархан, как только ей сообщили, что я не появляюсь на занятиях. Встретил ее молча. Казалось, с тех пор как я звал ее, убегая от очумевшей толпы однокашников, прошла целая вечность. Сердце мое ожесточилось. Был словно каменный — ни эмоций, ни мыслей, ни желаний.
Мать ходила к директору, общалась с учителями. Не знаю, что ей наговорили. Я твёрдо сказал, что больше в эту школу не пойду. Мы вернулись в поселок геологов.
Первое, что я сделал — разорвал все фотографии, где был изображен с однокашниками, выкинул в ведро. Мать заметила, но ничего не сказала. Мне было все равно. Все стало просто. Ничем не дорожил.
Здесь все было по-прежнему, но совсем не так. Гулять я не хотел. Целыми днями, пока родители работали, лежал на кровати и смотрел в потолок. Вечером после ужина старался смыться к себе на косу. Лежал в шалаше, вспоминал Федора и Ланку. Теперь я знал — с ними мне было хорошо.
К ночи возвращался. Отец всегда сидел на крыльце и нервно курил. Лицо словно аварийная сигнализация вспыхивало в ночи при каждой затяжке. Сжимал в руке пачку «беломора». Ничего не спрашивал. Наверно, думал о том, что ему рассказала мать. Я все время чувствовал, что он хочет поговорить. Напряженно глядел мне вслед, косился со стороны. При случае, осторожно гладил по голове. Но продолжал молчать. Не смог. На прощанье тихо сказал: «Держись, сынок».
И я — держался. Уже без его помощи.
Другой русской школы в Дархане не было, и ближе к лету мать отвезла меня в Союз. Оставила дома. Присматривать за мной перевезла бабку Тоню — свою свекровь. Матери поручить не решилась — баба Наташа была слишком доверчивая, часто болела и много спала.
Прощаясь, мать держалась из последних сил. Напоследок прибрала в квартире. Пол натирала сама, меня не просила. Перестирала все белье.
Я сидел в комнате на диване. Безразлично смотрел, как бабкина собака грызет ножку стола. Из ванной звучало знакомое: дыр-дыр, дыр-дыр…
Мама, мамочка, мамуля вернулась к отцу осуществлять мечту…
— Ну привет, Монгол! — встретил меня Васька Рагоян, сразу нарекая кличкой. Косой шрам на щеке делал его ухмылку злорадной. — Как там заграница поживает?
— Дерьмо! — махнул я рукой. Первобытный строй. Живут в юртах, которые устанавливают в квартиры. Отопление не нужно — греются печкой. Трубы из форточек торчат. Ездят на ишаках — лошадях Пржевальского. Те русских кусают как собаки.
Васька заржал. Он был ростом с меня, хотя гораздо старше. Учился в параллельном классе. Походил на обезьяну: волосатые руки, выдвинутая вперед челюсть, нависающий узкий лоб. Большой рот с отвисшей нижней губой и приплюснутый нос. Густые дуги бровей скрадывали маленькие недоверчивые глазки, которые не смеялись, даже когда Васька покатывался от хохота.
— Выпьешь? — спросил он меня.
— Давай, — именно за этим я пришёл. Хотел обсудить одно дельце.
Мы сидели на кухне. Рагоян стал шарить по шкафам. Заглядывал на полки, отодвигал посуду. Затем вышел в коридор, подставил табурет и встал на него. Через минуту радостный вернулся:
— Отец на антресолях заначку спрятал!
— А как не найдет?
— Подумает, что мать сперла, — усмехнулся он. — А, может, это ее и есть. Они постоянно друг от друга прячут!
Достал из холодильника кусок вареной колбасы, разрезал его пополам, положил на черный хлеб.
— За возвращение, Монгол! — ухмыльнулся он, — Теперь ты Монгол!
Выпили.
— Ты чего не в школе? — спросил я.
— А… болею.
Я сделал удивленное лицо.
— Хандрю! Чего-то хочется, а чего, не знаю. Вот теперь знаю — хотел с тобой выпить.
Он заулыбался и похлопал меня по плечу:
— Брата в армию загребли месяц назад. Говорили, судимых не берут… не берут… А тут пришли вместе с ментами и оформили в пять секунд в стройбат. Никак не привыкну. Предки на работе. Давай ещё по одной! Чтоб ему служилось хорошо!
Он снова налил и мы выпили.
— Ты охтинских пацанов знаешь? — спросил я, хмелея.
— Нормальные, но к нам не сунутся.
— А мне Пёс говорил, что они нас гоняют!
— Кто такой? — Рагоян заинтересовался. Перестал жевать.
— Да, из их шоблы! В Монголии встретились.
— Не знаю такого.
— Может, накажем за базар?
— Да запросто! Сейчас белые ночи настанут. Там по набережным хорошо гулять! Можно пацанов собрать, накостылять, чтобы нас не забывали!
…Примерно через час я спустился с пятого этажа, где жил Рагоян, на первый — в свою квартиру. Бабка Тоня всплеснула руками.
— Сашенька, что-то ты не в себе? Уж не затемпературил?
— Ак-к-климатизация, — еле выговорил я и направился в детскую, лег на диван. Отвернулся к стенке.
— Пахнет-то от тебя как! Алкоголики — ироды, всю парадную провоняли! А покушать?
Но я уже спал.
Бабушка Тоня энергичная высокая старушка подошла к порученному делу очень ответственно. Следовала за мной неотступно. Всюду брала свою болонку. Я в школу — бабка за мной. Во время занятий сидела на лавочке у раздевалки. Потом провожала до дому. Я иду гулять — она с собакой следом. Чтобы не быть дома, я записался во все школьные кружки. Но бабка неотступно была рядом.
Тогда я приделал щеколду на дверь в спальню. Закрывался там. Делал вид, что забота бабули мешает моим занятиям. Вылезал в окно и пару часов болтался с друзьями. Пока однажды не позвонили из милиции и попросили за мной прийти. Вернувшись домой, я сделал вид, что дверь заклинило, и через некоторое время открыл ее изнутри.
Бабка охала, но поверила в свой прогрессирующий склероз. Я продолжал исчезать из дома.
Все развивалось по нарастающей. В белые ночи на «Алые паруса» мы все же отловили охтинскую шпану.
— За что? — кричал здоровенный парень, закрываясь рукой, стоя на одном колене. Это был предводитель.
— За Пса! За Пса… — меня охватило безумие. Я дубасил его доской. Рагоян с корешами гнал остальных по набережной к Большеохтинскому мосту.
— Какого пса? — парень извивался на асфальте. — Не знаю никакого пса…
Я продолжал наносить удары:
— Узнаешь какого! Узнаешь, когда он вернется… Веришь, что я Ленинградец? Веришь?
— Верю-верю…
— Вот и Псу передай…
Меня задержала милиция. В этот раз до утра. Все было серьезно. Именно тогда ночью я впервые увидел тот сон, который впоследствии неотступно преследовал меня.
— Сашо-о-ок! Сашо-о-ок!
Я бежал на крик своего отца. Мчался изо всех сил. Липкий пот, стекающий со лба, притягивал жалящий мелкий гнус. Тот залеплял глаза, и только голос указывал мне правильное направление.
Отец сидел на траве с испуганным видом. Чуть возвышаясь. Словно на кочке. Опирался об нее руками, опасливо озираясь. Ожидая чего-то ужасного, что притаилось вокруг. Открывал рот, чтобы сказать, но не успевал. Я просыпался. Обессиленный и мокрый, словно бежал всю ночь…
Завели уголовное дело. Поставили на учет в инспекцию по делам несовершеннолетних. Кто такой Монгол, теперь знала вся шпана. Эта кличка подстегивала меня каждый раз, как только я слышал ее. Наполняла ненавистью и жестокостью. Во мне словно просыпался тот дикий первобытный инстинкт, который я впервые почувствовал в далекой Монголии. В ее бескрайних степях, бездонном небе и лютых морозах. Осознал, что человек может быть хуже зверя.
Бабку лихорадило от бессилия воздействовать на меня. Но ещё больше она опасалась, чтобы о моих «подвигах» не сообщили родителям. Рассказывала милиционерам басни, что меня бросили. Где папа с мамой, не знает. Я ей поддакивал. Это всех устраивало.
Через месяц у неё случился инфаркт. Она была блокадницей, а те живут долго. Просто хотела меня разжалобить?
За лето я ещё несколько раз попал в милицию, и осенью меня загребли в специнтернат. Бабка Тоня изредка приходила на свидания. Приносила письма от родителей. Заставляла писать ответ. Забирала мои каракули и отправляла из дома, надеясь, что до приезда родителей я выйду.
Я вышел через год после их возвращения. Мечта предков осуществилась — они купили «Волгу».
Меня выпустили на сутки, чтобы попрощаться с отцом.
Смотрел на его улыбающееся лицо. Оно излучало тепло, и я почувствовал, как мне его не хватало, как скучал все это время. Большой скошенный лоб. Длинная челка поднята вверх и зачесана назад, прижата к голове. Но озорной ветерок дунул со стороны и незаметно распушил волосы. Вздыбил справа. Прядь съехала к левому уху, свесилась, прикрыв его. Оставив видимой только кончик мочки. И от этой несимметричности отец походил на веселого доброго клоуна с ласковым нежным взглядом в потаённых глазах, лукаво выглядывающих из-под дурашливо нахмуренных бровей. Это был портрет, приготовленный к установке на памятник. Говорили, что отец умер на производстве — надорвался.
В гробу лежал незнакомый высохший мужик. Редкие волосы. Впалые щеки. Какой-то маленький. Ничем не напоминавший моего отца. Бледно-серые лицо, шея и кисти рук словно вылеплены из пластилина.
Я наклонился. Ни запаха табака, ни тройного одеколона. Ничего родного я не почувствовал. Это был не мой отец. Очередная воспитательная уловка милиционеров, которые договорились с моей матерью, бабкой и другими родственниками. Все так дружно плакали и причитали, словно учились этому у профессионалов. Было смешно.
В этом всеобщем обмане я чувствовал надежду. Помнил прощание с отцом. Его «Держись!» И я держался! Продолжал бежать к нему во сне, слыша его зов. Рвался изо всех сил. Надеялся, что когда-нибудь увижусь, и он скажет мне то, что хотел.
Своими впечатлениями о похоронах я поделился в интернате с приятелями, когда вернулся. Они кивали, соглашаясь. Но совершенно мне не верили. Я видел это по их глазам. Считали меня психопатом, больным. Наверно, так и было. Я заразился за границей.
Выйдя на свободу, я первым делом отправился к Рагояну. Пес должен был появиться. Я это чувствовал.
— Сдалась тебе эта Охта! — усмехнулся Васька. — Тебя там уже каждый мент знает. Чуть засветишься — сразу в кутузку. И срок!
— Ты мне друг? — настаивал я.
— Ну друг, друг, — соглашался он. — Давай лучше выпьем! Брательник в отпуск приехал, вчера легавые загребли. Вроде магазин какой подломил. С обыском приходили.
Пса я не нашёл. И совсем не хотел убивать того незнакомого парня с Охты. Так получилось. Затем была колония для несовершеннолетних. Позже перевели к взрослым. Срок был большой, и времени подумать достаточно. Познакомился с ворами и братвой. Обрел уважение у всех, поскольку ни в законники, ни в авторитеты не стремился. Был сам по себе. Свобода была недолгой — очередной срок за кражи.
На одной из зон увидел, как артиста заставляют разводить граждан по телефону. Парнишку списали из театра за пьянство. Посадили за бытовуху. Талантливый был пародист. Понравился. Сдружились. Попросил научить.



Глава 18. Возвращение

Я сел в электричку. Она шла на Белоостров, окружная через Сестрорецк.
Подумал, что снова обходными путями. Устало закрыл глаза — успею вздремнуть.
Странное состояние. Увидел продолжение сна.
Я прибежал к отцу. Первое, что бросилось в глаза — его мокрая голова, прилизанные волосы. Стекающие по лицу, падающие с ушей и носа капли. Подумал, что это пот. Внезапный болезненный приступ. Может, сердце? Высокая температура. Вся одежда мокрая.
Он напряженно сидел на возвышении. Слегка клонился вперед, судорожно уцепившись руками за травянистый бугор под собой. Увидев меня, улыбнулся.
Волнение ушло. Я догадался, что он побывал в реке. Поскользнулся? Но теперь она ему не угрожала. Это в прошлом. Или все же на лице — пот? Результат пережитого страха?
Понял, что прибежал вовремя. Подошёл ближе. И тогда отец чуть сдвинулся в сторону. Освобождал место? Нет. Разгреб траву. Я увидел огромную зубастую пасть чудовища. Она сжималась и разжималась точно механизм. Отец встал на карачки и освободил кочку от травы. Показалась огромная щука. Она загнула свой хвост и шлепнула им, подняв в воздух клубы земляной и сухостойной пыли.
— Во! — сказал отец. Встал во весь рост. — Что это за рыбина? Может, маленький крокодил?
Я весело рассмеялся. Скорее от того, что отец здоров и не надо тащить его на себе, как в кинофильме «Последний дюйм». Облегченно вздохнув, сел рядом с рыбиной, потрогал ее здоровенное мощное тело.
Отец показал мне маленькую полосатую блесну размером с палец.
— Представляешь, только забросил ее. Подвожу к берегу. Уже хотел выкинуть на сушу и тут эта огромная пасть из воды — хлоп и тикать. Спиннинг в дугу. А как вытащить на такой крутой берег? Кричу тебя. Думаю — вдвоем как-нибудь справимся. Ты же у меня мужик! Слишком тройник маловат оказался для ее пасти — крючки разогнулись. Она башкой мотнула, да и выплюнула блесну. Но пока замешкалась у берега — тут я её и оседлал. Даже сам не помню, как получилось. Только уже почувствовал у себя между ног извивающееся тело. Хвать за жабры и выкинул на сушу. Затем и сам вылез.
Я молча слушал отца. Представляя его борьбу с чудовищем. Вспоминая крики и свой страх. Жалел, что не смог помочь. Мчался изо всех сил.
Неожиданно увидели, как сверху вдоль берега бежит дядя Володя. Он показывал рукой на небо и махал нам. Но мы не понимали и звали его к себе.
— Щука! — выдохнул он, склонившись над рыбиной. — Килограммов пятнадцать! Хороший экземпляр. Но может не пригодиться. Посмотрите — в верховьях идет сильный дождь, гроза. А значит, сейчас вода начнет подниматься. Через час она заполнит все русло, протоки соединятся и станут единой рекой. Тогда берегись. Надо торопиться.
Вода начинала темнеть. По реке поплыли деревья и кустарники.
Отец продел веревку через пасть щуки под жабры и завязал петлёй. Перекинул кукан через плечо. Хвост рыбины доставал ему до щиколоток. Я поднял рюкзак, который мы так и не успели распаковать. Сбегал за удочкой.
Двинулись в путь. Чтобы выйти к лагерю, надо было успеть перейти три протоки.
Шли, почти бежали, напрямик. Трава по пояс. Приходилось продираться сквозь густые заросли. Сухой валежник хрустел под ногами. Спотыкались о кочки. Периодически я ловил подбадривающий взгляд отца. Улыбался в ответ. Мы не чувствовали опасности. Вместе мы были сильны. Нас переполняла гордость за пойманную огромную рыбину. Светило солнце, продолжали радостно стрекотать кузнечики. И только мощное движение дяди Володи, идущего впереди и проламывающего для нас дорогу, несло неведомую тревогу. Он жил в Монголии уже несколько лет, и многое успел узнать о здешнем климате. Мы доверяли ему.
Первую протоку перешли по колено, вторую — по пояс. Предстояла третья — основная. На горе, с той стороны, мы видели машину. Она была готова уехать. В дождь перевал размывало, приходилось туго. Лагерь собран. Все ждали нас троих. Заметили. Стали махать руками.
Мать спустилась к воде и села на траву. Сняла с головы светлый платок.
Она была в каких-то ста метрах. Я мог разглядеть её родные глаза, вскинутые брови, тревогу не лице.
Перекат, по которому мы шли утром к основному руслу, теперь был скрыт. От него остался только небольшой перепад высоты, видимый в потоке воды. Дядя Володя поднялся чуть выше, где предполагалась наименьшая глубина, и позвал нас. Разделся до трусов. Оставил на ногах сапоги, чтобы не разбить ступни о гальку. Одежду сложил в рюкзак и повесил за спину, привязал удилища. Мы с отцом сделали то же самое.
Дядя Володя вошёл в реку первый. Затем я, потом отец. Так было оговорено. Отец перевесил рыбину на левое плечо.
— Она тебя утопит, брось щуку! — дядя Володя покачал головой. — Почувствуешь, что плывешь — отпускай руку мальца и выбирайся сам. А то всех нас утащишь на глубину. Если начнет сводить ногу — сразу скажите, булавка у меня с собой.
Отец был сосредоточен. Но рыбину бросать не собирался. Только улыбался в ответ.
Взялись за руки и медленно пошли. Уровень реки быстро поднимался.
— Старайтесь идти боком — так легче разбивать волну. Ноги ото дна не отрывать, — гремел голос дяди Володи, перекрывая шум бурлящей реки.
Галька вымывалась из-под сапог. Смотрели влево через плечо, вверх по течению, откуда на нас надвигалась водяная лавина. Ледяная мутная вода заполнила сапоги. Била меня в левую ногу, затем в бедро, в поясницу. Я наклонялся против течения. Река стремительно проносилась подо мной и казалось, что я лечу. С каждым шагом становилось глубже.
— На воду не смотри! — гаркнул мне дядя Володя. — Голова закружится! Смотри на деревья вдоль берега.
Я чувствовал, как периодически начинаю скользить. Но руки мужчин крепко держали меня за кисти рук. И я снова нащупывал дно, упирался в него подошвами сапог. Изредка поглядывал на мать. Она встала. Прижала платок ко рту, глаза, полные безумного страха.
Мама, мамочка, мамуля…
Поток воды бил меня в бок, разворачивал. Пришлось прижаться к поверхности и снова зависнуть лицом над водой как лыжник, прыгнувший с трамплина. Старался всаживать сапоги в гальку, вворачивая носы в дно.
Мужчины продолжали идти боком. Все сильнее клонились против потока. Навстречу плывущим веткам и кустарникам. Сжимали мои кисти до боли. Я терпел — так надо. Был в полной их власти. Вода уже била в грудь, стаскивая трусы, выбивала из-под сапог гальку. На середине течение усиливалось.
В какой-то момент, я почувствовал, что не в силах стоять. Напор воды скользнул по плечам, нагнул вниз, перехлестнул, устремился вдоль лопаток. Ударив снизу, оторвал мои ноги от опоры. Тело повисло в бурлящем потоке, словно тряпка развевающаяся на ветру. Река цеплялась за голенища, тянула вниз.
— Скидывай сапоги, — крикнул дядя Володя, — снесет с переката, а там яма, закрутит, скидывай!
Это было не трудно. Только выпрямить стопу. Сразу почувствовал облегчение. Плечи мужчин периодически опускались под воду. Я едва успевал набрать в лёгкие воздуха — горный поток погружал меня вглубь, но сам же и выносил на поверхность. И только крепкие мужские руки на моих запястьях убеждали, что все в порядке. Надо держаться.
— Хватай выше! — крикнул отцу дядя Володя, глядя, как я все чаще оказываюсь под водой. Помогая правой, перехватил другой за подмышку, вытянул меня из воды. — Давай!
Отец хотел сделать то же самое, но в левой руке он держал кукан. Сменить захват не получалось. Я видел в его лице мучительное сожаление. Он мечтал сохранить щуку. Времени не было. Прижал локтем туловище рыбы к себе и отпустил веревку. Перехватил меня левой рукой, приподнял, а затем правой сжал предплечье. Ему пришлось повернуться. Рыбина выскользнула. Поток подхватил ее и вынес на поверхность в буруны, образованные стойкими мужскими телами — словно давая возможность попрощаться. Дотянуться отец не успел. В глазах горечь, недоумение, сожаление. Добыча ушла под воду. Растерянность сменила сосредоточенность — надо было выживать.
Щука пропала с поверхности. Я почувствовал, как она скользнула под моим животом. Неожиданно кукан коснулся оголенной ноги, веревка натянулась, зацепившись за пальцы. Я просунул их дальше и почувствовал, как петля оделась на мой голеностоп. Это было чудо! Я не верил, что так могло случиться. Словно рыба сама не хотела нас покидать.
Теперь поток не накрывал меня. Стремнина закончилась. Мужчины по горло в воде уверенно шли к берегу, поддерживая меня. Я продолжал скользить по поверхности, практически бесчувственным от холода телом. Едва ощущая периодические подёргивания якоря на ноге. Мою счастливую улыбку отец относил к благополучному переходу реки. И совершенно не подозревал, какой сюрприз ждет его на берегу.
Мужчины вышли на сушу. Мать обняла отца, приникла к его груди. С недоумением оба смотрели на меня. Я изо всех сил тянул к ним руки, хотел присоединиться. Но буксовал, поскальзываясь голыми ногами в глине. Стоял на карачках, забыв, что привязан за ногу к огромной щуке — диву, пойманному отцом.
Обессиленно опустив голову, видел в отражении мутной реки своё мокрое лицо, беспомощные слезящиеся глаза, подтёки грязи на щеках. Очутился в той затхлой вонючей луже, презираемый однокашниками, спасая мечту родителей «Будь умницей — веди себя хорошо!» Мечту, похожую на ту огромную рыбину, которая могла меня утопить…
— Следующая станция Сестрорецк, — прозвучало из динамика.
Я открыл глаза. Электричка стала набирать ход.
— Почему? — думал я, — почему же только сейчас я смог увидеть этот эпизод до конца? Хотя все хорошо помнил. Но сон всегда останавливал меня на полдороги. К чему-то звал. Возвращал в то последнее лето, где все мы были счастливы, полны любви и нежности. Когда ещё ничего не случилось, и жизнь моя обещала быть красивой и благополучной. Мне стало не по себе. Во всем чувствовалась непонятная мистика и проведение. Неужели этот огромный жизненный промежуток с того лета до сегодняшнего дня я прожил напрасно?
Что мне хотел сказать отец?
— Сашо-о-о-ок! Сашо-о-о-о-к!..
Внезапно меня озарило понимание. Да я все понял. Отец звал меня не к себе. Хотел, чтобы я позаботился о матери, его любимой женщине. Чтобы она жила долго.
Оставлял мне ее на сохранение. Заставляя понять, что кроме неё нет у меня никого роднее и ближе. И только она сможет понять, почувствовать и простить.
Глаза затуманились от слез. Ничего вокруг я уже не видел. Вспомнил реальные опасности, которые я пережил: разъярённого Красного пса у ручья, злобную волчью стаю, охоту, шумящий горный поток, тюрьмы и пересылки.
Подумал, что реальный страх делает нас беспомощными, а придуманный — лепит из нас безмолвных рабов. Но нет ничего в жизни ужаснее, чем воображаемый детская страх, проникающий в душу ребёнка, оставшегося в одиночестве, без поддержки. Этот страх не знает границ унижения, он бесконечен, может изменить всю жизнь. И надо бежать к своим близким, любимым, родным — вернуть себя.
Сколько лет я плутал…
Мама, мамочка, мамуля…
Я вернулся!..
Удары сердца сливались с перестуком колес электрички, словно кто-то огромный и всесильный продолжает отстирывать грехи всего человечества: дыр-дыр, дыр-дыр, дыр-дыр…

Июль 2014.
г. Луга