Annotation


От одного взгляда на его пациентов кровь стынет в жилах. Операции, которые он проводит, страшнее пыток. Из-под его скальпеля выходят существа, которые обладают даром речи, мышлением человека и желаньями животного. Доктора Моро охраняет кровавый Закон, который держит в страхе всех созданий на Острове. Что же окажется сильнее — Свобода или Закон, врожденное зверство или привитая человечность?





* * *



Островъ доктора МороI

II

III

IV

V.В лесу

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV





* * *





Островъ доктора Моро

романъ Уэльса




I

Зверинец на корабле




Не знаю, сколько времени провел я на скамье маленького челнока, думая, что, будь у меня только силы, я выпил бы морской воды, чтобы сойти с ума и поскорее умереть.

В таком положении вдруг увидел я на линии горизонта, не придавая тому большего значения, чем какой-либо картине, парус, направляющийся ко мне.

Без сомнения, я бредил, а между тем ясно припоминаю все то, что произошло. Помню ужасное волнение моря, причинявшее мне головокружение, и постоянное ныряние судна на горизонте. Я твердо был убежден в своей смерти и с горечью раздумывал о бесполезности столь поздно являющейся помощи только ради того, чтобы застать меня еще в живых.

В продолжение некоторого промежутка времени, который показался мне бесконечным, следил я за приближением ныряющей шкуны. Это было небольшое судно с латинскими (косыми) парусами, оно лавировало, так как шло прямо против ветра. Мне даже не пришла в голову мысль обратить на себя его внимание. Начиная с момента, в который я ясно различил судно, и до той минуты, когда я увидел себя в каюте, обо всем случившемся за этот промежуток времени у меня сохранились смутные воспоминания. Смутно помню еще, что меня приподняли до шкафута. С высоты капитанского мостика как будто глядело на меня грубое красное лицо с веснушками, рыжими волосами и бородою, пред моим взором промелькнуло также другое сильно загорелое лицо с необычайными глазами. Немного спустя, кажется, влили мне сквозь стиснутые мои зубы какую-то жидкость. Все это я видел как в каком-то кошмаре; далее ничего не помню.

Очень долго пролежал я в бессознательном состоянии. Каюта, в которой я очнулся, была очень узка и грязна. Довольно молодой блондин с торчащими светлыми усами и с отвисшей нижней губой сидел около и держал меня за руку. С минуту смотрели мы друг на друга, не говоря ни слова. В его серых, влажных глазах не было никакого выражения. В это время, прямо над моею головою, я услышал какой-то шум, как будто от передвижения железной кровати, вслед затем глухое и сердитое рычание какого-то большого животного. Одновременно с этом заговорил блондин. Он повторил свой вопрос:

— Как вы себя чувствуете?

Кажется, я ответил, что чувствую себя хорошо. Мне было вовсе непонятно, как я очутился здесь, и блондин, должно быть, прочел в моих глазах этот немой вопрос.

— Вас нашли в шлюпке, умирающего от голода. Судно называлось «Darne Altière» и имело странные пятна на гладких бортах!

В этот момент мои взгляды упали на руки; они так страшно похудели и походили на мешки из грязной кожи с костями. Вид их вернул мне память.

— Примите немного вот этого, — проговорил он и подал мне какое-то холодное лекарство красного цвета. — Ваше счастье, что вы попали на судно, на котором случился врач!

Он говорил, шепелявя.

— Что это за судно? — выговорил я медленным и сильным от долгого молчания голосом.

— Это маленькое прибрежное судно из Арики и Кально. Оно называется «La chance rouge». Я не спрашивал, откуда оно идет; без сомнения, из страны сумасшедших. Сам же я не более, как пассажир, принятый на судно в Арике!

Шум над моею головою повторился — это была смесь угрюмых ворчаний и человеческого голоса.

Вслед затем голос приказал «тройному идиоту» замолчать.

— Вы были близки к смерти, — продолжал мой собеседник, — и счастливо отделались, но теперь я впустил вам немного свежей крови в жилы. Чувствуете вы боль в руках? Это от впрыскиваний. Ваше бессознательное состояние продолжалось почти тридцать часов!

Я медленно приходил в себя. Вдруг мои мысли были прерваны лаем своры собак.

— Нельзя ли мне что-нибудь поесть? — спросил я.

— По моей милости для вас велено зажарить целого барана!

— Мне достаточно только небольшого кусочка! — сказал я уверенно.

— Я сгораю желанием знать, — продолжал он после короткой паузы, — что случилось с вами, и каким образом вы очутились одни в этой шлюпке?

В его глазах промелькнуло выражение какой-то недоверчивости.

— К чорту эти ворчания!

И он быстро вышел из каюты.

Я услышал сильный его спор с кем-то, кто, как мне показалось, отвечал ему на непонятном языке. Прения, как будто, кончились побоями, но относительно последних, повидимому, слух меня обманывал. Прикрикнув затем на собак, доктор вернулся в каюту.

— Ну, — воскликнул он еще с порога, — вы хотели начать свой рассказ!

Прежде всего я сообщил ему, что меня зовут Эдуардом Прендиком, и что я много занимался естественной историей, убивая этим часы своего досуга. Мое благосостояние и независимое положение способствовали занятиям.

Казалось, это его заинтересовало.

— Я также, — признался он, — занимался науками. Я изучал в лондонской университетской коллегии биологию, истребляя яйца дождевых червей и улиток. Да! Тому уже десять лет. Но продолжайте… расскажите мне, как вы попали на то судно?

Я рассказал ему о кораблекрушении «Dame Altière», от которого успел спастись в ялике вместе с Констаном и Гельмаром, о споре последних из-за распределения пищи и о том, как оба моих товарища, разодравшись, выпали за борт лодки в море.

Откровенность моего рассказа, казалось, удовлетворила его. Я чувствовал себя крайне слабым и говорил коротко и сжато. Когда я кончил, он принялся рассказывать об естественной истории и о своих биологических занятиях. По всей вероятности, это был самый обыкновенный врач, и вскоре он перешел к разговору о Лондоне и его развлечениях; им было рассказано мне даже несколько анекдотов.

— Все это я покинул уже десять лет тому назад. В то время я был молод и увлекался. Но во мне было много животного… К двадцати одному году я все проел… Теперь, могу сказать, я ко всему равнодушен… Но надо сходить посмотреть, что этот повар-дурак делает с вашим бараном!

Рычание над моею головою вдруг возобновилось с такою дикою яростью, что я задрожал.

— Что там происходит? — закричал я; но дверь была заперта.

Доктор вскоре возвратился с жареной бараниной, и она была так вкусна, что я позабыл спросить его о слышанном реве животных.

Спустя день, едою и сменяющим сном я восстановил немного силы, потерянные за неделю вследствие истощения и лихорадки, и был в состоянии дойти от моей кушетки до полупортика, смотря на синие волны, состязавшиеся с ними в скорости. По моему мнению, шкуна шла по ветру. Монгомери — это было имя белокурого врача — вошел в этот момент, и я попросил у него свою одежду. Он сказал мне, что ту одежду, в которой я спасся от кораблекрушения, выкинули за борт. Одолженный им костюм из тика был для меня немного велик, так как Монгомери был выше ростом и довольно толст.

Он принялся рассказывать о разных вещах и, между прочим, сообщил, что капитан три четверти их пути лежал пьяным в своей каюте. Одеваясь, я задал ему несколько вопросов о курсе корабля. По его словам, корабль направлялся в Гаваи, но должен был еще причалить к берегу, не доезжая его.

— Где? — спросил я.

— На одном острове… на котором я живу. Насколько мне помнится, он не имеет названия! — Вытянув верхнюю губу, он посмотрел вдруг на меня с таким растерянным видом, что мне показалось, будто бы мой вопрос смутил его.

— Я готов! — проговорил я и вышел следом за ним из каюты.

У откидной крышки лестницы какой-то человек загораживал нам проход. Он стоял на последних ступенях, смотря в люк. Это было безобразное, коротконогое, толстое и кривое существо; спина у него была выгнута, шея мохнатая и голова вдавлена в плечи. Он был одет в костюм из синей саржи. Я услышал яростное рычание собак, и вслед за этим человек стал спускаться задом; чтобы не быть им столкнутым с лестницы, мне пришлось отстранить его рукою, и он с какою-то чисто зверской живостью обернулся назад. Благодаря этому, передо мною промелькнуло черное лицо, заставившее меня задрожать. Оно имело громадное сходство с мордой, и в его огромном полуоткрытом рту виднелись два ряда чрезвычайно больших белых зубов. Таких зубов я никогда не видал у человека. Его глаза были налиты кровью и с белым очень узеньким ободком вокруг бурых зрачков. На всей этой фигуре лежал странный отпечаток беспокойства и сильного раздражения.

— Чтоб тебя чорт побрал! Постоянно ты на дороге! — проворчал Монтомери.

Человек посторонился, не говоря ни слова. Я поднялся до откидной крышки; странное лицо, против моей воли, продолжало как бы стоять перед моими глазами. Монгомери на минуту остался внизу.

— Тебе здесь нечего делать, твое место наверху! — сказал он авторитетным голосом.

— Э… э… они… не хотят видеть меня наверху! — пробормотал человек с черным лицом, весь дрожа.

Он медленно выговаривал слова с какою-то хрипотою.

— Они не хотят тебя видеть наверху? Но я приказываю тебе идти туда! — крикнул Монгомери с угрозою.

Он еще что-то хотел добавить, но, заметив меня, поднялся за мною по лестнице.

Я остановился и, просунув наполовину тело в люк, продолжал смотреть с неописанным изумлением на крайнее уродство этого существа. Мне никогда не случалось встречать столь отталкивающей от себя фигуры, а между тем, — если возможно подобное противоречие, — у меня в то же время было странное впечатление, будто бы я где-то, наверное, видел те же самые черты лица и те же ухватки, которые приводили меня теперь в смущение. Позже мне пришло в голову, что, по всей вероятности, я видел его в то время, когда меня поднимали на борт корабля; однако, такое объяснение меня не удовлетворяло. И в самом деле, человек, имевший случай хоть раз видеть подобное, единственное в своем роде, лицо, мог ли забыть, при каких обстоятельствах это произошло?

Движение следовавшего за мною Монгомери отвлекло меня, и мои глаза обратились на падубу маленькой шкуны. Слышанный уже мною шум отчасти подготовил к тому, что представилось моему взгляду. Тем не менее, мне никогда не случалось видеть столь дурно содержимой палубы; она вся была покрыта нечистотами.

У большой мачты на цепи находилась целая свора гончих собак; при виде меня, они принялись лаять и прыгать вокруг. Около фок-мачты, в железной клетке, лежал большой пума. Клетка была настолько мала, что пума едва ворочался в ней. Далее, против штирборта, стояли бесчисленные решетчатые ящики с кроликами, а на носу находилась одна лама в узенькой клетке. На собаках были надеты намордники. Единственным человеческим существом на палубе являлся худощавый и молчаливый матрос с бичем в руке.

Грязные заплатанные паруса надувались ветром, и маленькое судно, казалось, быстро подвигалось вперед. Небо было ясное; день склонялся к вечеру, гряды пенящихся волн состязались в быстроте с кораблем. Пройдя мимо человека с бичем, мы подошли к корме и, опираясь на перила, некоторое время смотрели на пенящуюся вокруг корпуса шкуны воду и на след, оставляемый ею, где то появлялись, то исчезали громадные водяные пузыри. Затем я повернулся к грязной палубе, загроможденной животными.

— Это морской зверинец? — спросил я.

— Пожалуй, что я так! — отвечал Монгомери.

— Что хотят сделать с этими животными? Не представляют ли они кладь корабля, и не рассчитывает ли капитан продать их туземцам Тихого океана?

— Не правда ли, можно было бы действительно подумать это? — повторил Монгомери и снова повернулся ко мне спиною.

Вдруг мы услышали визг, сопровождаемый яростными проклятиями, исходившими из люка, и уродливый человек с черным лицом стремглав вылетел на палубу. При виде его, собаки, которые было замолчали, устав лаять на меня, казалось, освирепели и принялись ворчать и рычать, немилосердно гремя своими цепями. Негр на минуту остановился перед ними, что дало возможность преследовавшему его человеку с рыжими волосами наградить урода страшным ударом кулака в спину. Бедняк упал, как подкошенный, и начал кататься по грязной палубе среди обезумевших собак. Счастье для него, что на собаках были намордники. Человек с рыжими волосами, в одежде из грязной саржи, при виде этого, зарычал от радости и остановился. Он покачивался и, как мне казалось, рисковал упасть назад в люк или вперед на свою жертву. При появлении второго человека Монгомери сильно вздрогнул.

— Эй, сюда! — крикнул он резким голосом. Двое матросов появились на баке. Негр, испуская странные рычания, извивался в лапах собак; никто не приходил ему на помощь. Разъяренные животные изо всех сил старались укусить его через ремешки своих намордников. Их серые и гибкие тела в отчаянной борьбе с негром, который катался во все стороны, перемешались в кучу. Двое матросов смотрели на всю сцену, как на бесподобное времяпрепровождение. Монгомери испустил гневное восклицание и направился к своре собак.

В это время негр поднялся и, шатаясь, пробрался на нос корабля. Он уцепился за снасти около вант судна, поглядывая через плечо на собак. Человек с рыжими волосами смеялся грубым и довольным смехом.

— Позвольте капитан, такое обращение мне не нравится! — проговорил Монгомери, тряся его за рукав.

Я стоял позади доктора. Капитан обернулся и с торжествующим видом посмотрел на говорящего своими масляными пьяными глазами.

— Что?.. Что это… вам не нравится?.. — спросил он. — Мерзкий костоправ! Подлый пильщик костей! — добавил он, бросив на Монгомери заспанный взгляд. Он попробовал освободить рукав, но после двух бесполезных попыток засунул свои грубые волосатые руки в карман матросского кителя.

— Этот человек пассажир, — продолжал Монгомери, — и я не советую вам поднимать на него руку!

— Убирайтесь к чорту! — прорычал капитан. — На своем судне я делаю все, что хочу!

Он повернулся на пятках, желая направиться к снастям.

Я думал, что Монгомери оставит пьяного в покое, но он только побледнел еще более и последовал за капитаном.

— Вы слышите, капитан! — настаивал он. — Я не желаю, чтобы с этим человеком обращались дурно. С самого вступления на корабль его постоянно дразнят!

Винные пары на одно мгновение помешали капитану отвечать.

— Мерзкий костоправ! — это было все, что он счел нужным, наконец, ответить.

Я отлично видел, что Монгомери обладал довольно дурным характером, и эта ссора должна была, повидимому, затянуться надолго.

— Этот человек пьян, вы ничего не достигнете! — сказал я. На губах Монгомери показалась усмешка.

— Он постоянно пьян, думаете ли вы, что поэтому ему позволительно надоедать своим пассажирам?

— Мой корабль, — начал капитан, неопределенным жестом указывая на клетки, — мой корабль был опрятным судном… Посмотрите теперь на него. (Он действительно ничего не имел общего с чистотой). Мой экипаж был чистый и приличный народ…

— Вы согласились принять на корабль этих животных!

— Я предпочел бы никогда не видеть вашего адского острова… На кой чорт нужны такому острову животные?.. А затем, ваш слуга… Я считал его за человека… но он сумасшедший. Ему нечего делать на корабле!

— С первого дня ваши матросы не переставали дразнить этого беднягу!

— Да… это действительно бедняга… Мои люди не могут его терпеть. Я сам не могу его видеть. Никто не может его переносить. И даже вы сами!

Монгомери прервал его:

— Ну, так что ж, все-таки вы должны оставить в покое этого человека!

Он подтвердил свои слова энергическим кивком головы. Капитан, повидимому, не хотел уступать и возвысил голос.

— Если он еще явится сюда, я ему проколю брюхо. Я ему распорю уродливое брюхо. Как вы смеете мне приказывать? Я капитан и корабль мой. Я — закон, повторяю вам, здесь я закон и право!

— Действительно, я взялся доставить одного господина и его слугу в Арику и вместе с ним нескольких животных. Но я никогда бы не согласился перевозить подлого идиота и какого-то пильщика костей, мерзкого костоправа…

Но его оскорбления не остановили Монгомери; последний сделал шаг вперед, тогда вмешался я:

— Он пьян! — снова сказал я. Капитан разразился страшнейшею бранью.

— Замолчите, что ли? — проговорил я, обращаясь к нему, так как по глазам и бледному лицу Монгомери предвидел опасность. Однако, мне удалось только обратить на себя весь залп его ругательств. Тем не менее, я был счастлив даже ценою вражды пьяницы устранить опасность ссоры. Мне никогда не приходилось слышать из уст человека такую ужасную брань, не смотря на то, что во время своих странствований я сталкивался с людьми всякого сорта. Иногда он выражался так резко, что мне трудно было оставаться спокойным, хотя у меня довольно уживчивый характер. Но, наверное, приказывая капитану замолчать, я забыл, что я совершенно посторонний человек, без всяких средств, не имеющий даже возможности заплатить за свой проезд. Забыл, что всецело завишу от его великодушия, как хозяина судна. Он с удивительною резкостью сумел напомнить мне об этом. Но, во всяком случае, я избежал ссоры.





II

Разговор с Монгомери




В тот же день вечером нашим взорам представилась земля, и шкуна приготовилась причаливать к берегу. Монгомери объявил мне, что этот безымянный остров — цель его путешествия. Мы находились еще слишком далеко, так что невозможно было различить очертания острова: видна была только темно-синяя полоса на серо-голубом фоне моря. Почти вертикальный столб дыма поднимался к небу.

Капитана не было на палубе, когда часовой с мачты крикнул «земля»! Излив в брани весь свой гнев, капитан, шатаясь, добрался до каюты и растянулся спать на полу. Командование судном перешло к его помощнику. Это был худощавый и молчаливый субъект, которого мы уже раньше видели с бичем в руках; казалось, он также находился в очень дурных отношениях с Монгомери и не обращал ни малейшего внимания на нас. Мы обедали вместе с ним в скучном молчании, и все мои попытки вовлечь его в разговор не увенчались успехом. Я заметил также, что весь экипаж относился весьма враждебно к моему товарищу и его животным. Монгомери постоянно старался отмалчиваться, когда я расспрашивал об его жизни и о том, что он намерен делать с этими животными, но, хотя любопытство мучило меня все сильнее и сильнее, тем не менее, я ничего не добился.

Мы остались на палубе и продолжали разговаривать до тех пор, пока небо не усеялось звездами. Ночь была совершенно спокойна, и ее тишина изредка лишь нарушалась шумом за решеткой на носу шкуны или движениями животных. Пума из глубины своей клетки следила за нами своими горящими глазами; собаки спали. Мы закурили сигары.

Монгомери принялся говорить о Лондоне тоном сожаления, предлагая мне различные вопросы о новых переменах. Он говорил, как человек, любивший жизнь, которую вел прежде, и принужденный внезапно и навсегда покинуть ее. Я, по мере моих сил, отвечал на его расспросы о том и о другом, и во время этого разговора все то, что было в нем непонятного, становилось для меня ясным. Беседуя, я, при слабом свете фонаря, освещавшего буссоль и дорожный компас, всматривался в его бледную, странную фигуру. Затем мои глаза обратились на темное море, ища маленький островок, скрытый во мраке ночи.

Этот человек, как мне казалось, явился из бесконечности и исключительно для того, чтобы спасти мне жизнь. Завтра он покидает корабль и исчезнет для меня навсегда. Однако, каковы бы ни были обстоятельства жизни, воспоминания о нем не изгладятся из моей головы. В настоящее время, прежде всего, он, образованный человек, обладал странностями, живя на маленьком неизвестном острове, в особенности, если прибавить к этому необычность его багажа.

Я повторял про себя вопрос капитана: на что ему эти животные? Почему, также, когда я впервые начал расспрашивать об этой клади, он старался уверить меня, что она не принадлежит ему? Затем мне приходило на намять его странное обращение со своим слугою. Все окружало этого человека каким-то таинственным мраком: мое воображение всецело было занято им, но расспрашивать его я стеснялся.

К полуночи разговор о Лондоне был исчерпан, а мы все еще продолжали стоять друг подле друга. Наклонясь над перилами и задумчиво глядя на звездное и молчаливое море, каждые из нас был занят своими мыслями. Было подходящее время для излияний чувств, и я принялся выражать свою признательность.

— Мне никогда не забыть того, что спасением своей жизни я обязан вам!

— Случайно, совершенно случайно! — возразил он.

— Тем не менее я все-таки от души благодарю вас!

— Не стоит благодарности. Вы нуждались в помощи, я же был в состоянии оказать ее. Заботился и ухаживал я так за вами только потому, что ваше положение представляло довольно редкий случай. Мне было ужасно скучно, и я чувствовал необходимость чем-нибудь заняться. Если бы в то время был один из моих дней бездействия, или если бы мне ваша фигура не понравилась, хотел бы я знать, что с вами теперь было…

Эти слова несколько охладили мои чувства.

— Во всяком случае… — снова начал я.

— Это простая случайность, уверяю вас! — прервал он меня. — Как и все, что происходит в жизни человека. Одни глупцы не видят этого. Почему, например, я, оторванный от цивилизации, нахожусь здесь, вместо того, чтобы жить счастливым человеком и наслаждаться всеми прелестями Лондона? Просто потому, что одиннадцать лет тому назад в одну темную ночь я позабылся всего на десять минут!

Он замолчал.

— Неужели? — спросил я.

— Действительно так!

Снова наступило молчание. Вдруг он засмеялся.

— В этой звездной ночи есть что-то такое, что развязывает язык. Я знаю хорошо, что это глупо, а между тем, мне кажется, я не прочь рассказать вам…

— Что бы вы мне ни сказали, вы можете рассчитывать на мою скромность…

Он собирался уже начать, но вдруг с видом сомнения покачал головой.

— Не говорите ничего, — продолжал я, — я не любопытен. К тому же будет лучше затаить свою тайну в себе. Удостаивая меня своим доверием, вы не почувствуете ни малейшего облегчения. Не правду ли я говорю?

Он пробормотал несколько непонятных слов. Мне казалось, что я застал его врасплох, принудив к откровенности, по правде же сказать, мне вовсе не было любопытно знать, что завело его, врача, в такую даль от Лондона. Поэтому я пожал плечами и удалился.

У кормы над бортом тихо наклонялась темная фигура, пристально следя за волнами. Это был странный слуга Монгомери. При моем приближении он бросил на меня быстрый взгляд, а затем снова принялся за созерцание. Подобное обстоятельство покажется вам, без сомнения, незначительным, однако, оно меня сильно взволновало. Единственным источником света около нас служил фонарь у буссоли. При повороте странного существа от мрака палубы к свету фонаря, не смотря на его быстроту, я заметил, что смотревшие на меня глаза сверкали каким-то зеленоватым светом.

В то время я еще не знал, что в глазах людей нередко встречается красноватый отблеск, этот же зеленый отблеск казался мне совершенно нечеловеческим. Черное лицо со своими огненными глазами расстроило все мои мысли и чувства и на мгновение воскресило в памяти все забытые страхи детства.

Такое состояние прошло так же быстро, как и явилось. После этого я ничего уже не различал, кроме странной темной фигуры, наклонившейся над перилами; послышался голос Монгомери:

— Я думаю, что можно отправиться в каюты, — проговорил он, — если вам угодно!

Я что-то ему ответил, и мы спустились. Перед дверью моей каюты он пожелал спокойной ночи.

Очень неприятные сновидения тревожили мой сон. Луна взошла поздно. В каюту попадал ее бледный и фантастический луч, рисовавший на стенах таинственные тени. Затем собаки, пробудившись, подняли лай и ворчание, так что мой сон был обеспокоен кошмаром, и я мог действительно уснуть только на рассвете.





III

Прибытие на остров




Ранним утром — это было на второй день возвращения моего к жизни и на четвертый со дня принятия меня на судно — я проснулся среди страшных сновидений, — как будто бы грохота пушек и завываний толпы народа и услышал прямо над головой хриплые голоса. Я протер глаза, прислушиваясь к этим звукам, и спрашивал себя, где я и что со мной? Затем послышался топот босых ног, толчки от передвижения тяжелых предметов, сильный треск и бряцание цепей. Слышен был шум волн, бьющихся о шкуну, и вал с зеленовато желтой пеной, разбившись о маленький круглый полупортик, сбегал с него ручейком. Я поспешно оделся и вышел на палубу. Подойдя к люку, я заметил на фоне розового неба, — так как восходило солнце, — широкую спину и рыжую голову капитана и над ним клетку с пумою, качающуюся на блоке, укрепленном на гик-фоке. Бедное животное казалось ужасно испуганным и съежилось в глубине своей маленькой клетки.

— За борт, за борт всю эту гадость! — кричал капитан. — Корабль теперь очистится, ей Богу, он вскоре станет чистым!

Он заграждал мне дорогу, так что для прохода на палубу мне пришлось коснуться рукою до его плеча. Он резко повернулся и отступил несколько назад, чтобы лучше разглядеть меня. Он все еще был пьян; заметить это не представляло никакой трудности.

— Кто это, кто это? — произнес он с глуповатым видом.

В его глазах мелькнул какой-то огонек.

— А… это мистер… мистер…

— Прендик! — подсказал я ему.

— К чорту с Прендиком! — вскричал он. — Непрошеный защитник — вот ваше имя. Мистер «непрошеный защитник»!

Не стоило труда отвечать на эту грубость, и, конечно, я не стал дожидаться дальнейших шуток на мой счет. Он протянул руку по направлению к шкафуту, около которого Монгомери беседовал с каким-то человеком высокого роста, с седыми волосами, одетым в голубую и грязную фланелевую куртку и, без сомнения, только что явившимся на судне.

— Туда, туда его, господина «непрошеного защитника»! — рычал капитан.

Монгомери и его собеседник, услыша крика капитана, обернулись.

— Что вы хотите сказать? — спросил я.

— Туда господина «непрошеного защитника», вот что я хочу сказать. Долой с корабля мистера! И живо! На корабле все чистится и прибирается! К счастью, для моей шкуны, она разгружается, и вы, вы также убирайтесь прочь!

В остолбенении смотрел я на него. Затем мне пришла в голову мысль, что это наилучший исход из моего положения. Перспектива совершить плавание единственным пассажиром в обществе такого вспыльчивого грубияна не представлялась заманчивой. Я повернулся к Монгомери.

— Мы не можем принять вас! — сухо отвечал его собеседник.

— Вы не можете меня принять? — в смущении повторил я.

Вся фигура этого человека дышала такою решимостью я выражала такую сильную волю, какой мне никогда не приходилось встречать.

— Повторите же! — начал я, обращаясь к капитану.

— Долой с корабля! — ответил пьяница. — Мой корабль не для зверей и тем более не для людей, которые хуже зверей. Вы должны убираться с моего судна, мистер. Если они не желают принять вас, то вы будете предоставлены воле ветра и течению. Но как бы ни было, вы пристанете к берегу вместе с вашими друзьями. Меня не увидят более на этом проклятом острове. Аминь. Я все сказал!

— Монгомери… — умолял я.

Скривив свою нижнюю губу, он кивнул головою по направлению к высокому старику, давая мне понять, что мое спасение в его власти.

— Погодите! Я сейчас поговорю за вас! — проговорил капитан.

Тогда начался между ними тремя любопытный спор. Я обращался попеременно ко всем троим, сначала к седовласому старику, прося его позволения пристать к берегу, затем к пьяному капитану, с просьбою оставить меня на корабле, и даже к самим матросам. Монгомери не раскрывал рта и довольствовался одним киванием головы.

— Я вам говорю, что вы уберетесь с корабля долой! К чорту закон! Я здесь хозяин! — повторял беспрестанно капитан.

Наконец, во время начавшейся сильнейшей брани, я вдруг остановился и удалился на корму, не зная, что предпринять.

Между тем экипаж с быстротою приступил к выгрузке ящиков, клеток и зверей. Широкая люгерная шлюпка была привязана к шкоту шкуны, и в нее спускали странный зверинец. Мне не видны были люди, принимавшие ящики, так как корпус шлюпки был скрыт от меня нашим судном.

Ни Монгомери, ни его собеседник не обращали ни малейшего внимания на меня; они были сильно заняты, помогая и распоряжаясь матросами, выгружавшими их багаж. Капитан также вмешивался, но очень неловко. У меня в мыслях являлись одни за другим самые безрассудные отчаянные намерения. Раз или два, в ожидании решения своей судьбы, я не мог удержаться от смеха над своей несчастной нерешительностью. Я не мог придти ни к какому решению, что делало меня еще более несчастным. Голод и потеря известного количества крови способны лишить человека всякого мужества. У меня не хватало необходимых сил, чтобы противостать капитану, желавшему меня выгнать, ни чтобы навязать себя Монгомери и его товарищу, Совершенно безучастно ждал я решения своей судьбы, а между тем переноска клади Монгомери в шлюпку шла своим чередом, я же был забыт.

Вскоре выгрузка была кончена. Затем меня, не оказавшего ни малейшего сопротивления, дотащили до шкафута, и в этот момент я увидел, какия странные лица находились вместе с Монгомери в шлюпке. Однако, последний не дожидаясь, быстро оттолкнулся от корабля. Между мною и ею образовалось широкое пространство зеленоватой воды, и я изо всех сил откинулся назад, чтобы не полететь вниз головою.

Люди, находившиеся в шлюпке, громко рассмеялись, и слышен бых голос Монгомери, ругавшего их. После этого капитан, его помощник и один из матросов привели меня к корме. Там все еще стоял на буксире челнок от судна «Dame Altière», до половины наполненный водою, в нем не было ни весел, ни провизии. Я отказался туда сесть и растянулся во всю длину на палубе. В конце концов, им удалось при помощи веревки — так как на корме не было лестницы — спустить меня в челнок и отвязать его.

Челнок медленно удалялся от шкуны.

В каком-то остолбенении смотрел я, как весь экипаж готовился к отплытию, и как шкуна спокойно переменила галс. Паруса затрепетали и надулись под напором ветра. Я пристально глядел на судно, накренившееся в мою сторону. Затем оно быстро исчезло из виду. Я не поворотил головы, чтобы следить за ним глазами, так как вовсе не надеялся на его возвращение. Усевшись на дно челнока, я в каком-то оцепенении созерцал тихое и пустынное море.

Итак, я снова находился в отчаянном положении, предоставленный воле стихии. Бросив взгляд через борт челнока, я заметил, что расстояние между мною и шкуной постоянно увеличивалось, причем на ней около перил виднелась голова капитана, осыпавшего меня насмешками. Обернувшись к острову, я увидел шлюпку, также уменьшавшуюся, по мере приближения ея к берегу.

Вдруг мне ясно представился весь ужас моего положения. Но было никакой возможности достигнуть берега, если только течение не пригонит меня к нему. Я еще не совсем оправился от лихорадки и недавнего голода и потому был близок к обмороку; в противном случае, у меня было бы больше мужества. Вдруг я принялся рыдать и плакать так, как мне не случалось плакать с самого моего детства. Слезы ручьем бежала из глаз. В припадке отчаяния я ударял кулаками по воде, наполнявшей дно челнока, и яростно бил ногами по его борту. Громким голосом молил я Провидение послать мне смерть. Я очень медленно подвигался к востоку, приближаясь к острову, и вскоре увидел шлюпку, переменившую галс и направлявшуюся в мою сторону. Она была сильно нагружена, и, когда подошла ближе, можно было различить широкие плечи и седую голову товарища Монгомери, сидящего на корме среди собак и различных ящиков. Он пристально смотрел на меня, не двигаясь и не говоря ни слова. Урод с черным лицом, скорчившись около клетки пумы на носу, также внимательно оглядывал меня своими дикими глазами. Кроме того, в шлюпке было еще трое людей — странные существа, похожие на дикарей, на которых яростно ворчали собаки. Монгомери правил рулем, подвел свое судно к моему и, наклонившись, привязал нос моего челнока к корме шлюпки. Итак, я был взят на буксир, потому что у них не было для меня места. Припадок отчаяния теперь совершенно прошел, и я довольно спокойно отвечал на обращение ко мне Монгомери при приближении. Я сказал ему, что челнок заполнен наполовину водою, и он передал мне черпак. В момент, когда веревка, связывавшая оба судна, натянулась, я опрокинулся назад, но затем энергично принялся выкачивать воду из своего челнока, что заняло порядочное время. Мое суденышко было в полной исправности, и только вода наполняла его до борта; когда вода была удалена, у меня оказалось, наконец, свободное время для наблюдения над экипажем шлюпки.

Человек с седыми волосами все еще продолжал внимательно разглядывать меня, но теперь, как мне казалось, с выражением какого-то смущения. Когда наши взоры встречались, он опускал голову и смотрел на собаку, лежавшую около его ног. Это был прекрасно сложенный человек с красивым лбом и крупными чертами лица; под глазами были у него морщинки, часто появляющиеся с летами, а углы его большого рта свидетельствовали о сильной воле. Он болтал с Монгомери, но настолько тихо, что нельзя было расслышать. После него взоры мои обратились на трех людей экипажа. Это были удивительно странные матросы. Раньше я видел только их фигуры, а теперь мог различить и лица, на которых было что-то такое, что внушало мне неопределенное отвращение к ним. Я продолжал внимательно разглядывать их, однако, первое впечатление не изглаживалось, и мне было непонятно, откуда оно истекало. Они казались мне людьми со смуглым цветом кожи, а все их члены до пальцев рук и ног включительно были спеленаты в особый род тонкой материи серого цвета. Никогда еще, даже на востоке, мне не встречались люди, столь искусно завернутые. На них были также чалмы, из-под которых они подсматривали за мной. Их нижняя челюсть выдавалась вперед; со своими длинными черными и гладкими волосами они, казалось мне, сидя, превосходили ростом каждую из виденных мною различных человеческих рас. Эти матросы на голову превышали человека с седыми волосами, который ростом был почти шесть футов. Впоследствии я заметил, что в действительности ростом они были не выше меня, но верхняя часть их туловища была ненормальной длины, нижние же оконечности, начиная с бедра, были коротки и странным образом скрючены. Во всяком случае, это был через-чур непривлекательный экипаж, и среди них на носу выделялось черное лицо человека со светящимися в темноте глазами. Во время моего рассматривания они встречали мои взоры, и каждый из них опускал голову, избегая прямого взгляда, не переставая исподтишка наблюдать за мной. Мне представилось, что я, без сомнения, им досаждаю, и потому обратил свое внимание на остров, к которому мы приближались. Берег был низкий и покрыт густой растительностью, главным образом, какими-то пальмами. В одном месте тонкая струя белого дыма, извиваясь, высоко поднималась вверх и рассеивалась в воздухе. В данный момент мы входили в широкую бухту, ограниченную с каждой стороны низким мысом. Морской берег состоял из сероватого песка и представлял резкую покатость, поднимавшуюся от шестидесяти до семидесяти футов над уровнем моря и поросшую деревьями и кустарниками. На половине косогора находилось четырехугольное пространство, огражденное стенами, выстроенными — как я узнал впоследствии, — частью из кораллов, частью из лавы и пемзы. Из-за ограды виднелись соломенные крыши. Какой-то человек ждал нас, стоя на берегу. Издали я, как будто, видел и другие странные фигуры, скрывшиеся, по всей вероятности, при нашем приближении за кустарниками холмов, так как, подойдя ближе, я более ничего не видел.

Ожидавший нас человек был среднего роста, с лицом негра, с широким ртом, почти лишенным губ, с чрезвычайно длинными и сухопарыми руками; у него были большие узкие ступни и дугою искривленные ноги. Он смотрел на наше приближение, вытянув вперед свою звероподобную голову. Подобно Монгомери и его компаньону, этот человек был одет в блузу и брюки из синей саржи.

Когда приблизились наши суда, субъект этот принялся бегать взад и вперед по берегу с удивительнейшими кривляниями. По приказанию Монгомери, четверо людей шлюпки поднялись и, как-то неуклюже двигаясь, убрали паруса.

Монгомери искусною рукою, пользуясь приливом, направил шлюпку к маленькой, узкой и довольно длинной бухте, вырытой в песчаном береге для защиты судна от непогоды. Слышно было, как киль задевал дно; с помощью черпака я помешал моему челноку разбить руль шлюпки и, отвязавшись, пристал к берегу. Трое закутанных людей выпрыгнули из шлюпки и с весьма неуклюжими движениями принялись за ея выгрузку; к ним на помощь присоединился человек, ожидавший нас на берегу.

Я был совершенно поражен курьезными движениями ног трех закутанных и забинтованных матросов — эти движения не были ни быстры, ни неловки, но странным образом искажены, как будто бы все их суставы были выворочены. Собаки продолжали рваться с цепей и ворчать на этих людей. На берег их переправлял человек с седыми волосами. Трое существ с высокими бюстами обменялись между собою странными гортанными звуками, и ожидавший вас на берегу человек с жаром вступил с ними в разговор на незнакомом для меня диалекте. Это происходило в тот момент, когда они взялись за несколько тюков, лежавших на корме шлюпки. Я где-то слышал несколько подобных звуков, но не мог припомнить, в какой именно стране. Седой старик с трудом удерживал возбужденных собак, и среди шума их лая слышно было, как он прикрикивал на них. Монгомери, управлявший шлюпкой, спрыгнул на землю и начал распоряжаться выгрузкой. Мой долгий пост и палящий зной настолько ослабили меня, что я не в состоянии был предложить им свою помощь. Вдруг человек с седыми волосами, казалось, вспомнил о моем присутствии и приблизился ко мне.

— Вы производите впечатление человека, которому не удалось пообедать! — проговорил он.

Из-под густых бровей сверкали маленькие черные глаза.

— Извините меня, что я не подумал об этом раньше… теперь вы наш гость, и нам нужно позаботиться о ваших удобствах, хотя, как вы знаете, не мы пригласили вас! — Быстрые его глаза смотрели мне прямо в лицо.

— Монгомери говорил мне, г. Прендик, что вы человек ученый… и занимаетесь наукой. Могу ли я попросить вас дать более подробные сведения об этом?

Я объяснил ему, что в продолжение нескольких лет занимался в Королевской Коллегии Наук и произвел несколько биологических исследования под руководством Гексли.

При этих словах он слегка поднял брови.

— Это меняет дело, господин Прендик, — сказал он с легким оттенком уважения в голосе. — Случайно мы также естествоиспытатели, здесь находится биологическая станция… в некотором роде!

Его глаза следили за существами, одетыми в белое, которые катили клетку с пумой к ограде.

— Мы биологи… По крайней мере, Монгомери и я! — добавил он.

Затем, спустя минуту, он продолжал:

— Я не могу даже приблизительно сказать вам, когда вам удастся вырваться отсюда. Наш остров находится вне обыкновенного пути кораблей. Мы их видим не раньше как через каждые 12–15 месяцев!

Вдруг он покинул меня, забрался на холм, обогнал обоз с пумой и вошел в отгороженное место. Двое других людей остались с Монгомери и стали нагружать на маленькую тачку кучу различных предметов. Лама и клетки с кроликами еще находились в шлюпке, в ней же оставалась привязанная к скамье вторая свора собак. Тачка была нагружена, и трое людей принялись ее тянуть но направлению к ограде, вслед за пумой. Вскоре Монгомери возвратился и протянул мне руку.

— Что касается меня, я очень доволен. Этот капитан был сама непристойность. Он отравил бы вам жизнь!

— Вам я вторично обязан спасением своей жизни!

— Я тут не при чем. Вскоре вы увидите, что этот остров — ужасное место, уверяю вас в том. На вашем месте я вел бы себя и поступал бы осмотрительно. Он…

На этом он вдруг остановился и переменил разговор.

— Не поможете ли вы мне выгрузить эти клетки? — спросил он меня.

Он странным образом поступил с кроликами. Я помог спустить на землю одну из клеток, это было довольно трудно, он же, открыв дверцу и наклонив клетку, выпотрошил на землю все ее содержимое.

Кролики вывалились кучею, один на другого. Монгомери забил в ладоши, и двадцать этих зверьков прыжками быстро забрались на холм.

— Живите и размножайтесь, мои друзья, населяйте остров. В последнее время мы немного нуждались в мясе! — добавил Монгомери.

В то время, как я смотрел на убегающих кроликов, вернулся седой старик с бутылкой водки и сухарями в руках.

— Вот вам для времяпровождения, Прендик! — произнес он гораздо более дружелюбно, чем прежде.

Без всякой церемонии я принялся уничтожать сухари, а старик помог Монгомери отпустить на волю еще двадцать кроликов. Однако, три больших наполненных клетки были препровождены за ограду. Я не дотронулся до водки, так как вообще всегда воздерживался от употребления спиртных напитков.





IV

Остроконечное ухо




Все окружающее меня казалось мне в то время столь странным, и мое положение было результатом скольких неожиданных приключений, что я не различал ясно ненормальности каждого предмета в отдельности. Я последовал за клеткою с ламою, направлявшейся к ограде, и присоединился к Монгомери, который просил меня не вступать в огороженное каменной стеной пространство. Тогда же я заметил, что пума в клетке и куча другого багажа были сложены около входа в ограду. При моем возвращении на берег выгрузка шлюпки оказалась оконченной, и сама она была вытащена на песок. Седой старик подошел к нам и обратился к Монгомери:

— Приходится теперь заняться нашим неожиданным гостем. Что нам делать с ним?

— У него значительные научные познания! — отвечал Монгомери.

— Я сгораю от нетерпения приступить к работе над новым материалом! — проговорил старик, кивнув головою по направлению к ограде, при этом глаза его вдруг заблистали.

— Я охотно этому верю! — возразил Монгомери почти шепотом.

— Мы не можем послать его туда, вниз, и у нас также нет времени, чтобы выстроить ему новую хижину. Тем более мы не можем его сегодня же посвятить в нашу тайну!

— Я в ваших руках! — сказал я.

У меня не было никакого представления о том, что он подразумевал под словом «туда, вниз».

— Я уже обо всем этом подумал, — ответил Монгомери. — Моя комната снабжена наружною дверью…

— Это превосходно! — живо прервал старик. Мы все втроем отправились к ограде.

— Для меня неприятно такое скрытничанье, господин Прендик, но вы прибыли так неожиданно. Наше маленькое строение скрывает в себе одну или две тайны; можно вообразить, комната Синей Бороды, но в действительности нет ничего ужасного… для здравомыслящего человека. В данный же момент… так как мы вас не знаем…

— Конечно, — прервал я его, — было бы глупо мне обижаться на ваши предосторожности!

Большой его рот скривился в слабую улыбку, и наклонением головы он поблагодарил меня. Это был один из тех молчаливых людей, которые, когда смеются, заостряют углы рта.

Мы миновали главный вход ограды. Главный вход представлял плотно притворявшуюся толстую деревянную решетку, окованную железом; около него в кучу была сложена вся кладь со шкуны. У угла ограды находилась маленькая дверца, которой я до сей минуты не примечал. Седой старик вытащил из засаленного кармана своей синей куртки связку ключей, отомкнул дверь и вошел. Эти ключи и многосложные запоры чрезвычайно поразили меня. Я последовал за ним и очутился в маленькой комнатке, убранной хотя просто, но с некоторым комфортом; ея внутренняя дверь, слегка приоткрытая, выходила на мощенный двор. Монгомери быстро захлопнул ее. В самом темном углу комнаты был подвешен гамак; крошечное окно без стекол и с железной решеткой пропускало дневной свет со стороны моря.

— Эта комнатка, — сказал мне старик, — должна служить вашим жилищем, а внутренняя дверь, — добавил он, — во избежание неприятного злоключения ее закроют — границей, которой не следует преступать!

Он обратил мое внимание на складное кресло, удобно стоявшее перед окном, и на полку, около гамака, со старыми книгами;. среди этих последних находилось много руководств по хирургии и произведений римских и греческих классиков, которые я лишь с трудом мог разбирать. Не желая во второй раз открывать внутреннюю дверь, он вышел через наружную.

— Мы обыкновенно здесь обедаем! — сообщил мне Монгомери, затем, повидимому, у него явилось какое-то неожиданное сомнение, и он бросился догонят своего товарища.

— Моро!.. — услышал я его зов, но не обратил внимание в данную минуту на это слово. Немного спустя, при рассматривания книг, оно снова пришло мне на память: где я слышал уже это имя?

Я уселся перед окном и принялся с аппетитом доедать несколько оставшихся у меня сухарей.

— Кто это такой был Моро? — вертелось в моей голове.

Через окно я увидел одно из странных, одетых в белое существ, которое тащило по песку какой-то ящик. Затем слышно было, как вкладывали в замочную скважину ключ и повернули его в замке два раза, и заперли внутреннюю дверь. Немного времени спустя, позади запертой двери послышался шум, производимый собаками, которых привели со шлюпки. Они не лаяли, но каким-то странным образом фыркали и ворчали. Я слышал беспрестанный их топот и голос Монгомери, старавшегося их успокоить.

Я чувствовал себя сильно потрясенным многочисленными предосторожностями, которые принимали двое людей, чтобы сохранить тайну их ограды. Долго я размышлял об этом, а также и об имени Моро, почему-то казавшемся мне знакомым. Но человеческая память так странна, что мне не удавалось вспомнить, с чем связано это столь хорошо известное имя, потом мои мысли стали вращаться около непостижимой странности безобразного существа, закутанного в белое, только что виденного мною на берегу.

Я никогда еще не имел случая видеть подобных ухваток и столь неловких движений, как те, которые обнаруживал он, таща свой ящик. Я вспомнил, что ни один из этих людей не заговаривал со мною, хотя они несколько раз как-то особенно и тайком наблюдали за мною, и их взгляд совершенно не походил на наивный взгляд обыкновенного дикаря. Я спрашивал себя, на каком языке они говорят. Все они, казалось, были чрезвычайно молчаливы, а когда говорили, то издавали неправильнейшие звуки. Что могло быть в них хорошего?

Потом мне вновь вспомнились глаза уродливо сложенного слуги Монгомери. В этот самый момент вошел тот, о котором я только что думал. Теперь он был одет в белую одежду и нес маленький поднос; на последнем находились вареные овощи и кофе. Я едва мог сдержать брезгливое чувство, видя, как он, вежливо раскланявшись, поставил поднос на стол передо мной.

Вдруг удивление парализовало меня. Из-под длинных гладких прядей волос выделилось его ухо. Я увидел его вдруг совершенно вблизи. Человек имел остроконечные уши, покрытые пухом тонких волос коричневого цвета.

— Вам завтрак, сударь! — проговорил он.

Я всецело погрузился в рассматривание его и не подумал дать ему какой-либо ответ. Он повернулся на пятках и направился к двери, странно поглядывая на меня через плечо. При этом мне пришли в голову, по какому-то бессознательному мысленному процессу, слова, заставившие вернуться мою память к происшедшему десять лет тому назад. Некоторое время слова эти неясно носились в моей голове; внезапно мне бросилось в глаза заглавие красными буквами «Доктор Моро», написанное на замшевом переплете одной брошюры, трактующей об опытах, при чтении которых мороз по коже подирает вас. Затем мои воспоминания точно выяснялись, и эта брошюра, давным давно забытая, с неожиданною ясностью воскресла в памяти.

В ту пору я был еще очень молод, а Mopo, должно быть, было, по крайней мере, лет пятьдесят. Знаменитый и крупный физиолог, хорошо известный в ученых кружках своим оригинальным способом мысли и грубой откровенностью, с которой он излагал свои мнения. Был ли это тот же самый Моро, которого я только что видел? Он славился переливанием крови, некоторыми другими изумительнейшими деяниями и, кроме того, приобрел громадную известность своими работами о болезненных процессах. Но вдруг эта блестящая карьера окончилась; ему пришлось покинуть Англию. Это случилось благодаря одному журналисту. Последний, в качестве помощника, проник в лабораторию доктора с твердо принятым намерением выведать и обнародовать сенсационные ее тайны. Благодаря неприятному случаю — если только это можно назвать случаем — возмутительная брошюра журналиста приобрела громкую известность, а именно: в самый день публикации одна несчастная собака, у которой с живой была содрана кожа и отняты различные части тела, вырвалась из лаборатории Моро.

Все это произошло во время, когда ощущался недостаток в новостях, и ловкий издатель журнала, двоюродный брат коварного лаборанта, обратился с воззванием к совести целого народа. Уже не в первый раз совесть противилась экспериментальному методу; поднялся сильнейший ропот, заставивший доктора просто на просто покинуть страну. Возможно, что он заслужил подобное осуждение, но я никогда не перестану считать за полный позор ту слабую поддержку, которую несчастный ученый нашел у своих собратьев, и тот малодушный образ действий, обнаруженный по отношению к нему людьми науки. По объяснениям журналиста, некоторые из его опытов были бесполезно жестокими. Быть может, он и мог бы примириться с обществом, прекратив свои исследования, однако, он без всякого колебания решил предпочесть свои работы, как поступил бы на его месте всякий, кто хоть раз поддавался упоению от научных открытий. Он был холост, словом, ему оставалось иметь в виду только свои личные интересы.

Я окончательно убедился, что нашел того же самого Моро. Все приводило к этому заключению. И тогда стало мне ясно, для какой цели были предназначены пума и все животные, которых только что разместили, вместе с остальным багажем, во дворе, позади моего жилища. Какой-то странный и раздражающий запах, показавшийся мне знакомым, и которому я в начале не придавал никакого значения, пробудил мои воспоминания. Это был запах антисептических средств, царствующий во время операций. Вдруг за стеною мне послышались рычание пумы и ворчание одной из собак, как будто бы их только что ранили.

Между тем вивисекция не заключала в себе ничего ужасного, в особенности для человека науки, и не могла служить объяснением всех этих таинственных предосторожностей. Внезапно и неожиданным скачком мысль моя снова перенеслась к слуге Монгомери и с отчетливою ясностью представила его остроконечные уши и светящиеся глаза. Потом мой взор стал блуждать по синему морю, волнующемуся от дуновения свежего ветерка, и странные происшествия последних дней всецело завладели мной.

Что все это обозначало? Закрытая ограда на пустынном острове, знаменитый вивисектор и эти уродливые, безобразные существа?

Час спустя, вошел Монгомери, и этим, волей-неволей, я был отвлечен от догадок и подозрений, в которые погрузился. Его слуга-урод следовал за ним, неся поднос, на котором красовались различные вареные овощи, бутылка с виски, графин воды, три стакана и три ножа. Из угла я следил взором за странным созданием, которое, в свою очередь, своими разбегающимися во все стороны глазами подсматривало за мною. Монгомери объявил мне, что он будет завтракать вместе со мною, тогда как Моро, слишком занятый новыми работами, не придет вовсе.

— Моро, — произнес я, — это имя мне знакомо!

— Вот как?.. Ах, чорт возьми! Какой я осел, что произнес его! Следовало бы прежде подумать об этом. Коли там, то делать нечего; можно сказать, что у вас в руках теперь некоторые данные для разъяснения наших тайн! Не угодно ли вам виски?

— Нет, благодарю, я никогда не употребляю спиртных напитков!

— Мне следовало бы поступать подобно вам. Но теперь… С чему закрывать дверь, когда вор уже удалился? Этот адский напиток, — одна из причин моего присутствия здесь. Он и туманная ночь. Я рассчитывал на свою счастливую звезду, как вдруг Моро предложил мне сопровождать его. Это странно…

— Монгомери, — проговорил я в момент, когда наружная дверь затворилась, — почему у вашего слуги остроконечные уши?

Он пробормотал проклятие, в течение минуты, с набитым ртом пристально глядел на меня и повторил:

— Остроконечные уши?

— Да, — продолжал я насколько возможно спокойно, несмотря на стеснение в груди, — да, его уши заострены и покрыты тонкой черной шерстью!

С притворным равнодушием он налил себе виски и воды и произнес:

— Может быть, что… его волосы прикрывали уши!

— Конечно, может быть, но я видел их в то время, когда он наклонился, чтобы поставить на стол кофе, посланный вами мне сегодня утром. Кроме того, глаза у него светятся в темноте!

Монгомери был поражен предложенным мною вопросом.

— Я всегда думал, — произнес он с развязностью, весьма сильно шепелявя, — что уши у него представляют нечто странное… Манера его прикрывать их… А на что они походили?

Его неопределенные ответы убедили меня в том, что он знает правду, но не говорит. Однако, я был не в силах сказать ему это прямо в лицо.

— Уши остроконечны, — повторил я, — остроконечны… довольно маленькие… и покрыты шерстью… да, весьма ясно покрыты шерстью… вообще же говоря, этот человек одно из самых странных существ, которых мне приходилось видеть!

Яростное хриплое рычание раненого животного послышалось за стеной, отделявшей нас от ограды. По силе и по глубине оно, по всей вероятности, принадлежало пуме. Монгомери сильно заволновался.

— А! — начал он.

— Где вы встретили этого странного индивидуума?

— Э… э… в Сан-Франциско… Я признаю, что он похож на отвратительное животное… Знаете ли, наполовину идиот. Теперь мне уже не помнится, откуда он родом. Тем не менее, я привык к нему… а он ко мне. Какое впечатление производит он на вас?

— Он не производить впечатления естественного существа. В нем есть что-то такое… Не подумайте, что я шучу. Но при своем приближении он возбуждает во мне неприятное ощущение, какую-то дрожь в теле. Одним словом, как будто бы от прикосновения… дьявола…

Пока я говорил, Монгомери прекратил еду.

— Удивительно, — возразил он, — я не испытываю ничего подобного!

Он снова принялся за овощи.

— У меня не являлось даже ни малейшего представления того, что вы мне теперь говорите, — продолжал Монгомери, набивая рот. — Экипаж шкуны… должно быть, чувствовал тоже самое… Он всячески нападал на бедного чертенка… Вы ведь сами видели, например, капитана?

Вдруг пума снова принялась рычать и на этот раз еще сильнее. Монгомери выбранился вполголоса. Мне пришла мысль поговорить о людях, бывших в шлюпке; в это же время несчастное животное, за оградой, испустило целый ряд пронзительных и коротких взвизгиваний.

— Какой расы люди, разгружавшие шлюпку? — спросил я.

— Солидные гуляки, что ль? — переспросил он рассеянно, хмуря брови, между тем как животное продолжало выть.

Я не произнес больше ни слова. Он смотрел на меня своими влажными серыми глазами, постоянно наливая себе виски. При этом он пытался вовлечь меня в спор относительно спиртных напитков; по его мнению, дескать, спасением своей жизни я исключительно обязан этому лекарству, и, казалось, желал придать большую важность тому обстоятельству, что я спасся благодаря ему. Я отвечал ему невпопад, и вскоре наша трапеза была окончена. Безобразный урод с остроконечными ушами явился для уборки со стола, и Монгомери снова оставил меня одного в комнате. К концу завтрака он находился в плохо скрываемом возбужденном состояний, причиной которого, очевидно, являлись крики пумы, подвергнутой вивисекции; он сообщил мне часть своего удивительного отсутствия мужества; таким образом мне пришлось самому успокаивать себя.

Я сам находил эти крики весьма раздражительными, а по мере того, как приближалось послеобеденное время, они увеличились в интенсивности и глубине. Сначала они были для меня только мучительны, но их постоянное повторение, в конце концов, совершенно расстроило меня. Я бросил в сторону перевод Горация, который пробовал читать, и, сжав кулаки и кусая губы, стал шагать по комнате из угла в угол.

Вскоре я заткнул уши пальцами. Жалобный тон этих завываний мало-помалу пронизывал меня насквозь, и, наконец, в них стало выражаться столь жестокое страдание, что я не мог дольше оставаться запертым в своей комнате. Я переступил порог и пошел под палящим зноем полуденного солнца. Проходя мимо главного входа, я заметил, что он снова был заперт.

На вольном воздухе крики звучали еще сильнее; в них как-будто выражались страдания всего мира, слившиеся в один голос. Однако, мне кажется, — об этом я давно думал, — что, если бы точно такое же страдание испытывалось кем-нибудь вблизи меня, но не выражалось бы никакими звуками, я отнесся бы к нему довольно хладнокровно. Жалость охватывает нас, главным образом, тогда, когда страдания проявляются голосом, терзающим наши нервы. Не смотря на блеск солнца и зелень деревьев, колеблемых свежим морским ветерком, все вокруг меня возбуждало во мне только смятение, и пока я находился в сфере криков, черные и красные призраки носились перед моими глазами.





V.В лесу




Я пробирался сквозь кустарники, покрывавшие склон позади дома, нисколько не заботясь знать, куда иду. Кругом меня росли густые и тенистые деревья с прямыми стволами и вскоре, через некоторый промежуток времени, я очутился на другом откосе, спускающемся к ручейку, который тек по узкой долине. Я остановился и прислушался. Расстояние ли, пройденное мною, или масса кустарников ослабили все звуки, которые могли исходить из-за ограды. В воздухе было тихо. Вдруг с легким шумом появился кролик и скрылся за холмом. Я уселся в тени на берегу. Место было восхитительное. Ручеек скрывался среди роскошной растительности, покрывавшей оба его берега, за исключением одного места, где мне можно было видеть отражение ее в сверкающей воде. С другой стороны, сквозь голубоватый туман я заметил деревья и лианы причудливых очертаний, а над ними высилось яркое голубое небо. Здесь и там пятна белого и алого цвета обнаруживали пучки цветков ползучих растений. С минуту мои глаза блуждали по этому пейзажу, затем мысли снова возвратились к удивительным особенностям слуги Монгомери. Однако, под палящим зноем невозможно было долго размышлять, и вскоре мною овладело какое-то оцепенение, нечто среднее между дремотой и бдением. Неожиданно я был пробужден, не знаю, через сколько времени, каким-то шумом среди зелени противоположной стороны ручья. Некоторое время мне не было видно ничего, кроме колеблющихся вершин папоротников и камышей.

Вдруг на берегу ручья появилось существо, и с первого мгновения я не мог разобрать, что это такое было. Какая-то голова наклонилась к воде и начала пить. Тогда мне стало видно, что это человек, ходивший на четырех лапах, подобно четвероногому животному.

Он был одет в одежду голубоватого цвета. Его кожа имела медно-красный оттенок, на голове росли черные волосы. Казалось, что изумительное безобразие являлось неизменной характеристикой всех жителей этого острова. Я слышал шум, производимый им от вбирания воды.

Я наклонился вперед, чтобы лучше его рассмотреть, кусок лавы откололся под его лапы и с шумом покатился вниз по склону. Существо испуганно подняло голову и встретило мой взгляд.

Вслед затем оно встало на ноги и, не спуская с меня глаз, принялось неуклюже вытирать рот. Его ноги были почти в два раза короче туловища. Может быть, в течение целой минуты мы оставались в таком положении, оба в смущении созерцая друг друга.

Потом он скрылся среди кустов, придерживаясь направления право и один или два раза останавливаясь, чтобы оглянуться назад; я слышал мало-помалу затихающий в отдалении треск сучьев. Долго еще, после его исчезновения, продолжал я стоять, устремив глаза по тому направлению, по которому он убежал. Но спокойная беспечность уже не возвращалась ко мне.

Какой-то шум позади заставил меня задрожать и при быстром повороте передо мной мелькнул белый хвост кролика, исчезавшего за вершиной холма.

Появление уродливого создания, наполовину зверя, неожиданно взволновало мое воображение и нарушило тишину полуденного времени. С беспокойством я оглядывался вокруг себя, сожалея о том, что лишен оружия. Потом мне пришла в голову мысль, что этот человек был одет в голубую бумажную ткань, тогда как дикарь был бы нагим. Кроме того, я старался себя убедить, что он, по всей вероятности, мирного характера, и что его мрачный и дикий вид еще ни о чем не свидетельствует. Однако, появление такого существа сильно меня беспокоило.

Я двинулся вперед и направился в левую сторону вдоль холма, и, внимательно озираясь вокруг, пробирался среди прямых стволов деревьев.

Почему человек шел на четырех лапах и лакал воду из ручья? — не выходило у меня из головы. Вскоре послышались новые стоны и, думая, что эти стоны принадлежат пуме, я повернул прямо в противоположную сторону.

Это привело меня снова к ручью, пройдя который, я продолжал пробивать себе дорогу сквозь кустарник, росший на противоположном берегу.

Громадное пятно на земле, алого цвета неожиданно привлекло мое внимание, и, приблизившись к нему, я убедился, что это была мясистая грибовидная опухоль с шероховатыми ветвями, нечто в роде листьевидного лишая, однако, превращающаяся, при прикосновении, в особого рода клейкое вещество. Далее, в тени нескольких гигантских папоротников, мне бросился в глаза неприятный предмет: еще неостывший труп кролика с оторванной головой и усеянный блестящими мухами. В остолбенении остановился я при виде лужи крови. Итак, остров был уже лишен одного из прибывших на него. Кругом не было заметно никаких других следов жестокости. Казалось, что животное было неожиданно схвачено и растерзано; разглядывая трупик, я задавал себе вопрос, каким образом произошло дело. Неопределенный страх, мало-помалу, окончательно овладел мною, от него я не мог отделаться уже с того времени, как видел существо, утолявшее жажду в ручье, с лицом, имеющим столь мало общего с человеческим. Безрассудство предпринятой мною экспедиции среди незнакомых островитян становилось все более и более очевидным. Окружающий меня лес совершенно преобразовывался в моем воображении. Каждая тень являлась более, чем тенью; казалось, за ней скрывались какия-то козни; каждый шум отождествлял собой угрозу; мне представлялось, что незримые существа следят за мною.

Я решил вернуться в ограду. Сделав внезапно полуоборот, я с возможной быстротой пустился в путь среди густого кустарника, боясь показаться на открытом месте.

Мало-помалу я замедлил свои шаги и остановился как раз при выходе на лужайку.

Это был род прогалины в лесу, происшедшей от падения громадного дерева; со всех сторон уже появились побеги, чтобы заполнить свободное пространство, а по ту сторону снова смыкались толстые стволы, переплетающиеся лианы и пучки паразитных растений с цветами. Передо мною, сидя на обломках дерева и не подозревая о моем присутствии, находились три уродливых человеческих фигуры. Я мог различить, что двое из них были мужчины, а третья, несомненно, женщина. Нагие, не считая несколько лохмотьев красной материи вокруг бедер, они имели кожу темно-розового цвета и тусклую, какой мне не приходилось еще встречать ни у одного дикаря. Толстые физиономии были уродливы и лишены подбородка с сильно откинутым назад лбом, а на голове росли всклокоченные волосы. Я никогда не видел созданий столь зверского вида.

Они болтали или, вернее, один из мужчин что-то говорил двум другим; все трое, казалось, настолько сильно были заинтересованы, что не заметили шума от моего приближения. Их головы и плечи находились в постоянном движении. Доносившиеся до меня слова невозможно было различить. Я явственно слышал их, не будучи в состоянии понять смысла. Говоривший, казалось, нес какую-то непонятную галиматью. Вскоре он закончил свою речь каким-то резким звуком и, вытянув вперед руки, встал.

После того его оба собеседника, также поднявшись, принялись кричать в один голос, простирая вперед руки и раскачиваясь всем своим корпусом. Мне бросилась в глаза аномалия их ступней, отличавшихся малой величиною, и длинные, безобразные их ноги. Все трое медленно кружились на одном месте, топая ногами и размахивая руками; мелодия сопровождалась постоянным ритмическим повторением припева: «Алула» или «Валула». В скором времени глаза их заблистали, и некрасивые лица оживились выражением особенного удовольствия. С угла их рта, лишенного губ, потекла слюна.

Внезапно, наблюдая их уродливую и необъяснимую мимику, я ясно почувствовал, что в их виде, с самого начала, кололо мне в глаза и производило два совершенно несовместимых и противоречивых впечатления. Три фигуры, исполнявшие подобный таинственный обряд, были человеческого вида, и в то же время эти человеческие существа во всех своих проявлениях обнаруживали удивительное сходство с одним из домашних животных.

Каждый из этих уродов, несмотря на человеческий вид, лохмотья одежды, грубую человеческую форму оконечностей, носил, вместе с тем, на себе, во всех своих движениях, в выражении черт лица и жестов, во всех своих замашках какой-то несомненный отпечаток, напоминающий свинью, — что являлось очевидным признаком животности.

Я не двигался с места, пораженный этим открытием и самые ужасные предположения теснились в моей голове. Странные создания, испуская крики и хрюканье, снова начали скакать друг перед другом.

Вдруг одно из них поскользнулось и на мгновение очутилось на четырех лапах, впрочем, для того, чтобы немедленно же подняться, однако, его поднятие, хотя и быстрое, окончательно уверило меня в настоящей животности сих уродов.

Стараясь произвести возможно меньше шума, я повернул по своим следам обратно, останавливаясь каждую минуту из боязни, как бы хрустение какой-нибудь ветки или шум листвы не выдал моего присутствия; долго шел я таким образом, прежде чем осмелился дать свободу своим движениям.

Единственной моей мыслью в данный момент было удалиться от таких отвратительных существ, и я подвигался вперед, не видя едва заметной тропинки среди деревьев. При переходе через узкую прогалину мною снова овладела дрожь, так как среди стволов показались две уродливых ноги, таинственно следующих по направлению, параллельному моему, приблизительно в тридцати шагах от меня. Голова и туловище скрывались в густой листве. Я круто остановился, в надежде, что существо меня еще не заметило. Ноги остановились также. Мои нервы находились в страшном напряжении, и мне стоило громадных усилий удержаться от желания — броситься бежать со всех ног.

С минуту простоял я неподвижно, зорко и внимательно всматриваясь в листву; среди перевитых между собой веток мне удалось различить голову и туловище зверя, уже виденного мною пьющим воду из ручья. Он пошевелился. Наши взгляды вдруг встретились, и в его глазах был заметен зеленоватый, почти сверкающий блеск, по временам исчезавший. Зверь минуту остановился неподвижным, украдкой разглядывая меня, потом он пустился на своих удивительных ногах бежать сквозь зелень чащи и мгновение спустя исчез в кустах. Я не мог его больше видеть, но чувствовал, что он остановился и продолжает наблюдать за мной.

Что это за диавол мог быть? Человек или животное? Чего он хотел от меня? У меня не было никакого оружия, даже палки: бежать было бы безумием; во всяком случае, как бы там ни было, зверь не отваживался нападать. Сжав зубы, я направился прямо на него. Мне, во что бы то ни стало, не хотелось обнаруживать своего страха. Я проложил себе дорогу сквозь частые большие кусты с белыми цветами и увидел урода не более как в 20 шагах, в нерешительности посматривающего на меня. Я сделал еще два или три шага, не переставая пристально смотреть на него, и вскричал:

— Кто вы такой?

Он старался выдержать мой взгляд.

— Нет! — произнесло вдруг чудовище и, повернувшись на пятках, побежало подпрыгивая через небольшую рощицу. Затем, снова обернувшись, оно принялось опять глядеть на меня: среди темных густых ветвей глаза его так и сверкали.

Я задыхался; однако, чувствуя, что единственным спасением для меня было идти прямо навстречу опасности, решительно двинулся к нему. Сделав полуоборот, урод скрылся во мраке. И еще раз сверкнули его глаза и исчезли.

Тут только я сообразил, что поздний час мог иметь для меня пагубные последствия. Прошло уже несколько времени, как солнце скрылось за горизонтом; наступали короткие тропические сумерки, ночная бабочка, предвестница ночи, тихо кружилась над моей головой. Чтобы не провести ночи среди скрытых опасностей таинственного леса, мне следовало спешить возвратиться в ограду.

Возвращение в обиталище страданий вовсе не улыбалось мне, но мысль быть застигнутым темнотою и всем тем, что скрывалось на ней, еще более ужасала меня. Кинув последний взгляд на голубоватый мрак, скрывший в себе странное существо, я принялся спускаться с холма к ручью, стараясь следовать той же дорогой, которой шел раньше.

Я осторожно подвигался вперед, в большом смущения от всего виденного, и вскоре очутился на ровном месте, заваленном стволами срубленных деревьев. Светлые сумерки, заступившие место красноватого зарева от заката солнца потемнели. Синева неба с минуты на минуту становилась глубже, и появившиеся на нем, одна за другою, маленькие звездочки испускали незначительный свет. Промежутки между деревьями и просеки, которые днем были окутаны голубым туманом, теперь почернели.

Я с трудом пробирался вперед. Окружающее теряло свою окраску; на прозрачном небе деревья выделялись темными силуэтами, а совершенно внизу очертания их смешивались с бесформенными сумерками. Вскоре деревья стали попадаться реже, кустарники же становились все гуще и гуще. Затем на пути встретилось голое пространство, покрытое белым песком, далее другое, поросшее переплетающимися побегами.

Легкий шорох с правой стороны от времени до времени беспокоил меня. Сначала я принимал его за плод своего воображения, так как при каждой остановке в ночной тишине ничего не было слышно, кроме вечернего ветерка, покачивающего верхушки дерев. Во время же ходьбы одно только эхо вторило моим шагам.

Я выбрался из чащи, идя исключительно по открытым местам и стараясь неожиданными поворотами уловить причину шума, если он на самом деле существовал. Ничего не было видно, и тем не менее уверенность о присутствии вблизи кого-то другого все более и более овладевала мною. Я ускорил свой шаг и спустя немного времени подошел к небольшому холму, взобрался на него и, круто повернувшись, с большим вниманием посмотрел на только-что пройденный мною путь. Кругом было все темно и тихо, подобно темному небу.

Вдруг бесформенная тень мелькнула пред глазами и исчезла. Теперь я окончательно убедился, что мой рыжий противник продолжал преследовать меня, а к этому присоединилось еще другое печальное открытие: я заблудился.

В полном отчаянии продолжал я быстро подвигаться, гонимый тайным преследованием. Кто бы это ни был, во всяком случае, у него не было мужества броситься на меня или, быть может, он выжидал благоприятного для себя случая к нападению. Моею главной заботой было находиться постоянно на открытом месте; по временам оборачиваясь, чтобы послушать, я приходил к заключению, что мой враг покинул преследование или что все это было не более, как простой галлюцинацией моего расстроенного ума. Послышался прибой волн. Я пустился тогда почти бегом и непосредственно за этим услышал, как позади меня кто-то споткнулся.

Я быстро обернулся, стараясь хоть что-нибудь различить среди неясных очертаний деревьев. Как будто какая-то черная тень прыгала среди них. Однако, ничего не было слышно, кроме стука крови в моих ушах. По всей вероятности, мои нервы находились в страшном возбуждении, и моему воображению предоставлялась полная свобода. Я решительно направился на шум от моря.

Деревья редели, и две или три минуты спустя я очутился на низком и голом мысе, далеко выдвигавшемся вперед.

Царствовала тихая и ясная ночь, и отражения бесчисленных мерцающих звезд, благодаря ряби, дрожали на поверхности моря.

Немного поодаль волны разбивались о неправильную линию подводных рифов, и их пена светила бледным светом. На западе виднелся огонек и смешивался с сиянием вечерней звезды. Местность к востоку круто обрывалась, а к западу скрывалась за выступом мыса. Тут мне пришло на память, что жилище Моро находилось на западе.

Позади меня послышался шум и треск сухой ветки. Я повернул лицо с темному лесу, не будучи в состоянии ничего видеть, или скорее, увидеть слишком много. Во мраке каждое неопределенное очертание принимало угрожающий вид и внушало мысль о неусыпной неприязненности, окружавшей меня со всех сторон. Минуту, может быть, оставался я неподвижным, за тем, не упуская из виду деревьев, повернулся на запад, чтобы перейти мыс. В самый момент моего поворота какая-то тень среди мрака тронулась с места, чтобы следить за мной.

Сердце усиленно билось. Вскоре на западе открылась бухта с обширным прибоем, и это заставило меня остановиться. Таинственная тень остановилась также шагах в пятнадцати. Маленький огонек сверкал на противоположном конце изгиба, а серое пространство желанного берега слабо освещалось звездами. Светящаяся точка находилась приблизительно в расстоянии двух верст. Чтобы достигнуть берега, мне следовало пройти лес с его тенями, пугавшими меня, а затем спуститься по склону холма, покрытого густым кустарником.

Теперь я мог разглядеть своего врага немного яснее. Это не было животное, так как он шел на двух ногах. Я раскрыл рот, но судорога сжала мне горло, и из уст не вылетело ни звука. Я попробовал снова и закричал:

— Кто там идет?

Ответа не последовало. Тень не двигалась и, казалось, только собиралась с силами; при первом моем шаге нога наткнулась на камень. Это дало мне новую мысль. Не спуская глаз с черной фигуры, я нагнулся и поднял осколок скалы. Однако, при таком движении, тень сделала неожиданный поворот, подобно собаке, и, направившись в сторону, скрылась во мраке. Мне вспомнилось тогда остроумное средство, которым пользуются школьники против собак: я завязал камень в уголок своего носового платка, крепко обмотав последний вокруг своей кисти. В темноте слышался шум отступавшего врага, и вдруг мое возбужденное состояние исчезло. Меня начала трясти лихорадка, и выступил холодный пот, несмотря на то, что враг бежал, а я оставался на месте со своим бесполезным оружием в руке.

Протекло порядочно времени, прежде чем я мог решиться спуститься сквозь лес и кустарник по склону мыса к берегу. Наконец, спустившись с последнего холма и выйдя из чащи, я очутился на берегу и в тот же момент услышал скрип шагов моего преследователя.

Тогда страх заставил меня окончательно потерять голову, и я пустился бежать по песку. Непосредственно позади меня следовал шорох от легких и быстрых шагов. Я испустил крик ужаса и удвоил скорость. Во время этого бега три или четыре раза неопределенные темные предметы величиною с кролика поднимались на откосе и прыжками скрывались за ним. До самой смерти мне не забыть всего ужаса этого преследования. Бегство совершалось по морскому берегу, и от времени до времени слышался топот ног, придававший мне силы. В дали, в бесконечной дали мерцал слабый желтый свет. Кругом нас стояла темная и немая ночь. Топ… топ! — выделывали постоянно ноги моего противника. Я изнемогал и едва-едва влачил ноги; при каждом вздохе в боку давала себя чувствовать острая боль, как бы от удара ножа. Мы бежали таким образом под спокойными звездами к желтому свету, исходящему из далекого жилища. И вскоре с действительным облегчением я услышал жалобные вздохи пумы, тот самый мучительный крик, который был причиною моего бегства и заставил меня отправиться ни исследование по таинственному острову. Несмотря на свою слабость и на изнурение, я собрал свои последние силы и стремительно побежал на свет. Казалось, какой-то голос звал меня. Затем, неожиданно, шаги позади меня остановились, изменили направление, и слышно стало, как они исчезали во мраке ночи.





VI

Вторичный побег




Приблизившись к ограде, я увидел, что свет исходил из раскрытой двери моей комнаты, а выйдя из мрака на освещенное пространство, услышал голос Монгомери, звавший меня изо всех сил. Я продолжал бежать. Снова послышался голос Монгомери. Я едва слышно отозвался на его зов и минуту спустя предстал пред ним, шатающийся и запыхавшийся.

— Откуда вы? — спросил он, взяв меня за руку и подводя к свету таким образом, что он освещал всего меня.

— Мы оба были так заняты, что совсем забыли про вас и только несколько времени тому назад вспомнили о вашем существовании!

Он повел меня в комнату и усадил в глубокое кресло. На несколько минут я был ослеплен светом.

— Мы не думали, что вы рискнете отправиться на разведку острова, не предупредив нас об этом! — сказал он. — Я боялся… но… что же? Благополучно?

Последний остаток энергии покинул меня, и голова моя опустилась на грудь. Ему доставило, как мне кажется, некоторое удовольствие заставить меня выпить коньяку.

— Ради Бога! — взмолился я. — Закройте нашу дверь!

— Вы встретили кого-то… какое-нибудь странное существо, а? — спросил он.

Он пошел запереть дверь и вернулся. Не предлагая более никаких вопросов, он дал мне новый глоток коньяку, разбавленного водою, и принудил поесть. Я был в полном изнеможении. Он проворчал сквозь зубы какие-то слова, в роде: «забыл» и «предупреждение», потом он меня спросил коротко, когда я ушел и что видел? Я отвечал ему также коротко и лаконически.

— Скажите мне, что все это обозначает? — вскричал я в раздражении и нервном состоянии.

— Здесь нет ничего ужасного, — проговорил он, — но мне кажется, что на сегодня для вас достаточно!

Вдруг пума испустила душу раздирающий вой, — и Монтгомери выругался вполголоса.

— Чорт возьми, если это помещение не хуже еще лондонской… лаборатории… наполненной кошками!

— Монгомери, — прервал я его, — кто преследовал меня? Был ли то зверь, или человек?

— Если вы сейчас не уснете, — сказал он с убеждением, — то не избегнете завтра лихорадки!

— Кто меня преследовал? — повторил я, приподнимаясь и садясь против него.

Он смело посмотрел мне в глаза и судорожно скривил рот. Его за минуту перед этим оживленный взор померк.

— Судя по вашим словам, — произнес он, — думается мне, что это, по всей вероятности, был призрак!

Страшное раздражение овладело мною и почти тотчас же исчезло. Я снова упал в кресло и сжал руками голову. Пума принялся вновь стонать. Монгомери встал позади меня и, положив мне руку на плечо, сказал:

— Послушайте, Прендик, мне не следовало позволять вам бродить по этому глупому острову… Но все не так ужасно, как вы себе это представляете, мой дорогой. У вас расстроены нервы. Хотите, я вам дам чего-нибудь для сна? Это… (он намекал на крик пумы) продолжится еще несколько часов. Нужно непременно постараться вам заснуть, в противном же случае, я ни за что не отвечаю!

Я в ответ не сказал ни слова, а, опершись локтями о колени, закрыл лицо руками. Через короткое время он возвратился с маленькой стклянкой, содержавшей в себе черноватую жидкость, которую заставил меня выпить. Я без всякого сопротивления быстро выпил ее и с его помощью расположился в гамаке.

Проснулся я в полдень и очень долгое время оставался лежать без движения, созерцая потолок. Стропила, как я заметил, были взяты из обломков корабля. На столе стоял приготовленный завтрак. Сильный голод заставил меня попробовать выйти из гамака, который, не смотря на вою мою осторожность, раскачался, и я, выпав из него, растянулся на полу. Я поднялся и расположился у стола; в моей тяжелой голове вначале вертелись какие-то смутные воспоминания о происшедшем накануне. Свежий утренний ветерок, дувший в окно без стекол, и пища, которую я ел, привели меня в это утро в самое благодушное настроение. Внезапно дверь, ведущая во внутренность ограды, отворилась позади меня, и вошел Монгомери.

— Как поживаете? — произнес он. — Я страшно занят!

Он закрыл за собою дверь, но забыл ее замкнуть на ключ.

Выражение его лица в прошедшую ночь почему-то пришло мне на память, и все мои воспоминания о перенесенных испытаниях, мало-помалу, воскресли. Нечто в роде страха опять напало на меня, и в тот же самый момент снова послышался болезненный вопль. На сей раз, однако, то не был более голос пумы. Я положил обратно на мою тарелку приготовленный кусочек и стал прислушиваться. Кругом царило молчание, один только утренний ветерок нарушал ее. Я готов был уже склониться к тому, что ослышался. После долгой паузы я опять принялся за еду, не переставая прислушиваться. Немного спустя, раздался новый, едва внятный и тихий шум. Я остолбенел. Правда, шум был слабый и глухой, но он тронул меня гораздо глубже всего того, что я слышал из-за этой стены.

На этот раз оказывалось невозможным заблуждаться относительно природы слышимых слабых и перемежающихся звуков. Происхождение их было вне всякого сомнения. То были отрывистые, сдерживаемые рыдания и мучительные стоны. Я не мог более ошибаться в их значении: человеческое существо подвергалось пытке.

При такой мысли я встал, в три прыжка пробежал пространство, отделявшее меня от внутренней двери комнаты, и, схватившись за дверную ручку, отворил ее настежь.

— Эй! Прендик! Остановитесь! — вскричал Монгомери, стараясь догнать меня. Громадная собака неожиданно залаяла и заворчала. Я увидал кровь в канаве, сгустки ее на земле в различных местах и вдыхал особенный кислый специфический запах. Через приотворенную дверь, на другой стороне двора, в тени можно было с трудом различить какое-то существо, растянутое на особого рода станке. Оно было все в крови и во многих местах обвязано бинтами. Вдруг, заслоняя своим корпусом это зрелище, появился старый Моро, бледный и страшный. В мгновение ока схватил он меня своей запачканной кровью рукою за плечо и, подняв с земля, как малое дитя, швырнул меня обратно в мою комнату. Я растянулся во всю длину на полу; дверь захлопнулась за мною и скрыла таким образом от меня выражение ужасного гнева на его лице. Ключ быстро повернулся в замке, и послышался голос Монгомери, оправдывающий себя.

— Разрушить работу целой жизни! — кричал Моро.

— Он не понимает… — говорил Монгомери среди других неясных фраз.

— У меня нет еще свободного времени! — отвечал Моро.

Остальной разговор ускользнул от моего слуха. Я поднялся на ноги, весь дрожа; в моем уме стоял один хаос самых ужаснейших опасений. Неужели, думал я, подобные вещи возможны? Человеческая вивисекция! Этот вопрос, подобно молнии среди мрачных туч, блеснул в моей голове, и вдруг смертельный ужас при мысли, что и мне не избежать опасности, всецело овладел моим существом.

Безрассудная надежда на спасение не покинула меня, так как наружная дверь комнаты была еще открыта. Теперь я окончательно убедился, что Моро занимался вивисекцией людей. С самого начала своего прибытия на остров, слыша его имя, я постоянно силился каким-нибудь образом ронять чрезвычайную уродливость островитян; теперь становилось все ясным. В памяти воскресли его работы о переливании крови. Виденные мною создания были жертвами его гнусных опытов.

С отвратительным самохвалением Моро и Монгомери намеревались охранять меня, обманывая своими дружескими обещаниями, чтобы тем легче уготовить мне участь, худшую самой смерти, — пытки, а после нее ужаснейшего унижения, какое только можно представить, а затем присоединить меня, потерявшего душу и озверевшего, к числу остальных их уродов. Мои глаза искали какого-нибудь оружия, но не нашли ничего. Какое-то вдохновение осенило меня свыше. Я перевернул складное кресло и, наступив на одну из его сторон ногою, вырвал самый толстый брусок из него. Случайно вместе с деревом вырвался и гвоздь, прошедший его насквозь; этим брусок обращался в действительное оружие, так как, в противном случае, не представлял из себя ничего опасного. За дверью послышались шаги, и я поспешил быстро отворить дверь: в нескольких шагах от нея находился Монгомери, идущий с намерением затворить также и наружный вход.

Я направил свое оружие на него, целясь в голову, но он отпрыгнул назад. С минуту я колебался, а потом со всех ног пустился бежать и скрылся за углом стены.

— Прендик!.. Эй, Прендик! — кричал Монгомери, остановившись в полном изумлении. — Прендик!.. Не будьте глупцом!..

Минута промедления, думалось мне, и я был бы заперт и подвергся участи одной из морских свинок лаборатории. Монгомери показался из-за угла ограды, все еще не переставая звать меня. Он бросился по моим следам, что-то крича мне, чего невозможно было расслышать. На этот раз я бежал со стремительною быстротою, не зная куда, по направлению на северо-восток. С путем моей предшествующей прогулки оно образовывало прямой угол. Раз, взбираясь на прибрежный холм и посмотрев через плечо назад, я увидел фигуру Монгомери в сопровождении его слуги. Быстро сбежал я с вершины холма и углубился в скалистую долину, окаймленную непроходимой чащей. Такое бегство продолжалось, может быть, с версту, грудь моя сжималась, стук сердца отдавался в ушах; не слыша за собой ни Монгомери, ни его слуги и чувствуя себя близким к обмороку, я круто повернул к берегу, где надеялся найти защиту среди густо растущих камышей. Долго я оставался там, не будучи в состоянии от страха и изнеможения ни двинуться с места, ни придумать какого-либо плана действия. В диком пейзаже, окружавшем меня, все дремало под лучами солнца, и только несколько насекомых, обеспокоенных моим присутствием, жужжали изо всех сил. До моего слуха достигал правильный рев прибрежного прибоя волн.

Спустя около часу времени, я услышал Монгомери, выкрикивающего мое имя где-то далеко на севере. Это заставило меня составить план действия. Остров, по моему убеждению, был населен только этими двумя вивисекторами и их озверевшими жертвами. Конечно, последние, в случае крайней нужды, могли быть обращены против меня. Мне было известно, что у Моро и Монгомери имелось по револьверу; я же, если не считать маленького деревянного бруска, снабженного гвоздем — карикатура дубины — был безоружен. Также, оставаясь на том же самом месте, мне нечего было достать есть и пить, и, таким образом, мое положение становилось отчаянным. Слишком слабые познания по ботанике не позволяли мне отличить съедобные корни или плоды от несъедобных; в руках не было никакой западни для ловли кроликов, выпущенных на остров. Мужество все более и более покидало меня. В таком безысходном положении пришли мне на мысль те озверевшие люди, с которыми я уже встречался. В воспоминаниях о них я пытался укрепить свою надежду на спасение: представлял поочередно каждого из виденных мною существ и усердно отыскивал в чертах их характера какое-нибудь качество, могущее послужить мне на пользу.

Лай собаки заставил меня подумать о новой опасности. Не теряя времени на размышление и боясь быть пойманным, я схватил свою палку и насколько возможно быстро двинулся по направлению к морю. Во время этого пути мне пришлось проходить через кустарник с острыми колючими шипами. Я вышел из него, весь в крови, и в одежде, превратившейся в лохмотья. На север предо мной расстилалась длинная бухта. Я, ни минуты не колеблясь, прямо вошел в воду; вода доходила до колен. Когда я достиг, наконец, противоположного берега, с сердцем, готовым разорваться, то бросился в чащу лиан и папоротников и ожидал исхода погони. Слышался лай только одной собаки. Затем шум стих, — и я начал верить, что избегнул преследования.

Проходили минуты, тишина ничем не нарушалась, и, спустя час, мужество вернулось ко мне.

В это время я не был уже не слишком поражен страхом, ни слишком несчастен, так как, если можно так выразиться, вышел за пределы страха и отчаяния. Моя жизнь окончательно потеряна; такое твердое убеждение делало меня способным решиться на все. Даже у меня было неопределенное желание увидеть Моро, встретиться с ним лицом к лицу. Во время перехода по воде у меня возникла мысль, что, в случае крайней опасности, я имел средства, по крайней мере, избегнуть страданий, так как никто не мог помешать мне утопиться. Я даже был готов привести эту мысль в исполнение немедленно, но страшное любопытство увидеть, чем окончится приключение, интерес увидеть свою роль в событиях удержали меня от этого. Я протянул свои онемевшие руки, пораненные острыми шипами; посмотрел на окружающие деревья, и среди зелени их мои глаза остановились на черном лице, украдкой наблюдавшем за мной.

В этом лице я узнал обезьяноподобное создание, которое являлось уже на берег встретить шлюпку; урод сидел на кривом стволе пальмы. Я сжал свою палку в руке и поднялся, смотря ему в лицо. Он принялся бормотать.

— Вы… вы… вы… — вот все, что сначала можно было понять.

Неожиданно он соскочил на землю и, раздвинув ветви, с любопытством посмотрел на меня.

К этому существу я не испытывал такого отвращения, какое чувствовал к другим диким животным при встрече с ними.

— Вы… — сказал он, — были в лодке…

Он говорил, следовательно, был человек, по крайней мере, таким же, как и слуга Монгомери.

— Да, — ответил я, — я прибыл на лодке… пересев в нее с корабля!

— О!.. — начал он.

Взгляд его быстрых блестящих глаз пробегал по всей моей фигуре, останавливаясь на руках, на палке, которую я держал в них, на ногах и на пораненных шипами местах тела. Что-то, казалось, его смущало. Глаза опять уставились на мои руки. Он протянул одну из своих рук и медленно сосчитал пальцы:

— Раз, два, три, четыре, пять… гм?

Я не понял тогда, что хотел он сказать этим. Позднее оказалось, что у некоторых двуногих, населявших остров, были плохо сформированы руки, на которых иногда не доставало трех пальцев. Так как, повидимому, совершенство моих рук в глазах урода имело важный и благоприятный для меня признак, то я ответил тем же самым жестом. Он состроил гримасу полного удовлетворения; затем своим быстрым взглядом снова окинул всего меня и, круто повернувшись задом, исчез. Раздвинутые папоротники сомкнулись за ним.

Я сделал несколько шагов в чащу, чтобы последовать за уродом, и был удивлен, увидав его весело качающимся на своих длинных, тонких руках, которыми он держался за пучки лиан, ниспадавших с более высоких ветвей. Ко мне была обращена его спина.

— Эй!.. Вы!.. — произнес я.

Он соскочил на землю, перевернулся и обратился ко мне лицом.

— Скажите мне, — спросил я его, — где бы можно найти чего-нибудь поесть?

— Поесть? — проговорил он. — Пищу людей и сейчас же… В хижинах!..

Глаза снова повернулись к свешивающимся лианам.

— Но где же хижины?

— А!!

— Я здесь в первый раз, вы понимаете?

При последних моих словах он сделал полуоборот и принялся проворно ходить взад и вперед. Все его движения были удивительно быстры.

— Следуйте за мной! — скомандовал он.

Я пошел с ним в ногу, решив испытать приключение до конца. Можно было бы с достоверностью сказать, что хижины, в которых жил он и другие двуногие, должны были быть грубой работы. Может быть, его товарищи проникнутся добрым расположением ко мне; может быть, мне удастся найти средство овладеть их умами. Я еще не знал наверное, насколько заглушено было в них человеческое чувство. Мой обезьяноподобный спутник с выдающейся вперед челюстью чуть ли не бегом шел рядом со мной, размахивая руками. Я спрашивал про себя, на что годится этот урод и чем он занимается.

— Сколько времени вы на этом острове? — спросил я.

— Сколько времени… — повторил он.

После повторения мною того же самого вопроса, он выставил вперед три пальца своей руки. Он, повидимому, немногим отличался от идиота. Я пробовал добиться от него, что обозначает подобный жест, но мои приставания показались ему очень докучными. После двух или трех вопросов урод вдруг отстранился от меня и прыгнул за каким-то плодом, свешивавшимся с одной из веток дерева. Он содрал с плода шиповатую кожу и принялся есть содержимое. Его поступок доставил мне большое облегчение, так как им он указал, чем я мог прокормиться. Новая моя попытка расспросить его кое о чем кончилась неудачно. Ответы получались быстрые, бестолковые и неуместные, редко они соответствовали вопросу, вообще же напоминали заученные фразы попугая. Мое внимание было настолько поглощено всеми такими мелкими подробностями, что я едва примечал тропинку, по которой мы шли.

Вскоре мы прошли мимо вырубленных и почерневших стволов деревьев, далее очутились на ровном месте, посыпанном желтовато-белого цвета песком, от которого исходил едкий запах, ударявший в нос и жегший горло. Направо встретился обломок голой скалы, за нею виднелась голубая поверхность моря. Тропинка круто спускалась к узкому ущелью меж двух громадных обожженных и черных скал. Мы направились туда. Этот проход после ослепляющего блеска сернистой почвы казался чрезвычайна темным. Его стены поднимались отвесно и вверху почти сближались между собою. Красные и зеленые круги стояли перед моими глазами. Мой провожатый внезапно остановился и произнес:

— Вы в моем доме!

Мы находились в глубине какой-то расщелины, которая сперва показалась мне совершенно темною. Я услышал разнообразные звуки и энергически протер левой рукою свои глаза. Неприятный запах стоял кругом. Подобный запах бывает в дурно содержимых клетках с обезьянами. Вдали виднелся холм, покрытый зеленью и освещенный солнцем; со всех сторон сквозь узкие щели проникали лучи света и скудно освещали внутренность помещения.





VII

Изучение закона




Нечто холодное коснулось моей руки. Я сильно задрожал и прямо против себя различил неопределенную розоватую фигуру, походившую более всего на ободранное дитя. В этом создании, на самом деле, миловидные черты ребенка сочетались с отталкивающими чертами трехпалого тихохода, как, например, тот же низкий лоб и те же медленные движения. Когда рассеялось первое ослепление, причиненное быстрым переходом от яркого солнечного дня к темноте, я стал яснее видеть окружающее. Маленькое существо, дотронувшееся до меня, стояло передо мною и испытующе разглядывало меня. Мой провожатый исчез.

Место представляло узкий вырытый проход, или, лучше сказать, глубокую расщелину между двумя высокими стенами остывшей лавы; с каждой ее стороны поднимались кверху морские травы вперемежку с пальмами и камышами. Скалы служили опорою этим растениям, которые образовывали собою простую берлогу, едва доступную лучам света. Извилистая щель, ведшая в овраг, имела не более трех метров в ширину и была загромождена остатками плодов и различного рода другими отбросами, издававшими зловоние.

Маленькое розовое существо все еще рассматривало меня своими мигающими глазками, когда в одном из ближайших отверстий берлоги вновь показался мой человек-обезьяна, знаком приглашая меня войти. В тот же самый момент какой-то толстый кривобокий урод, согнувшись, вышел из пещеры, которая находилась в конце этой странной улицы. Среди освещенной зелени листвы безобразная его фигура приподнялась, и он уставился на меня глазами. Я колебался, смутно желая бежать из этого места по только-что пройденному мною пути, затем, однако, решив испытать приключение до конца, крепче сжал свою палку в руке и последовал за моим проводником под зловонный навес.

Я вошел в полукруглое пространство, своею формой напоминающее пчелиный улей; около каменной стены, представлявшей перегородку внутри помещения, была сложена провизия из разнообразных плодов, кокосовых и других орехов. Грубая деревянная и каменная посуда валялась разбросанной на земле и отчасти на плохенькой скамейке. Огня не было. В самом темном углу хижины сидела на корточках какая-то бесформенная масса; она при виде меня заворчала. Мой человек-обезьяна продолжал стоять, слабо освещенный светом, проникающим через входное отверстие, и предложил мне расколотый кокосовый орех. Я пробрался до противоположного угла, уселся на корточках и принялся грызть с возможным спокойствием орех, не смотря на одолевший меня страх и на невыносимый спертый воздух в хижине. У входа появилось розовое созданьице и вместе с ним еще другое двуногое рыжего цвета и с блестящими глазами. Оба они принялись через плечо глазеть на меня.

— Гм! — проворчала неопределенная масса из противоположного угла.

— Это человек, это человек, — затараторил мой вожатый, — человек, живой человек, подобный мне!

— Довольно! — ворчливо прервал его голос, выходивший из мрака.

Я грыз свой кокосовый орех среди напряженной тишины и старался, но без успеха, увидеть, что происходило в темноте.

— Это человек? — переспросил голос. — Он пришел жить с нами?

Голос был сильный, немного запинался и заключал в себе какую-то странную интонацию, которая особенным образом действовала на меня; произношение, однако, было более или менее правильное.

Человек-обезьяна посмотрел на меня, как бы ожидая чего-то. Я понял его молчаливый вопрос и отвечал:

— Он пришел жить с вами!

— Это человек; он должен изучить закон!

Я начинал теперь различать среди царствующей темноты неясный черный контур существа, с вдавленной в плечи головой, сидевшего в углу на корточках. В пещере стало еще темнее от появления у входного отверстия двух новых голов. Моя рука сильно сжала оружие. Существо из темного угла заговорило возвышенным голосом:

— Повторяйте слова!

В начале нельзя было расслышать его слов, но вдруг он громко растянул нараспев:

— Не ходить на четырех ногах — это закон…

Я остолбенел.

— Повторяйте же слова! — пробормотал человек-обезьяна. При этом он сам повторил их, и все существа, которые толпились у входа, поддакнули ему хором с какою-то грозной интонацией в голосе.

Я убедился, что мне должно также повторять эту глупую формулу, и тогда началась безумная комедия. Голос впотьмах напевал фразу за фразой, на манер причитываний, а все остальные присутствующие повторяли их. Произнося слова, они в то же время раскачивались из стороны в сторону и ударяли себя по бедрам; я следовал их примеру.

Мне казалось, что я уже умер и нахожусь в мрачной пещере загробного мира, окруженный таинственными уродами. Кое-где в пещеру скудно проникали лучи солнца. Все мы раскачивались и пели в унисон:

— Не ходить на четырех ногах! Это закон… Разве мы не люди?

— Не кушать ни сырого мяса, ни рыбы. Это закон. Разве мы не люди?

— Не сдирать коры с деревьев. Это закон. Разве мы не люди?

— Не гнаться за другими людьми. Это закон. Разве мы не люди?

Можно себе представить все остальное после подобных глупых запрещений; после них мне казались возможными и всякие другие запретительные статьи, еще более бессмысленные, невозможные и безнравственные. Особого рода усердие овладело всеми нами. Раскачиваясь и бормоча все скорее и скорее, мы повторяли статьи странного закона. Хотя я несколько и поддался влиянию этих дикарей, тем не менее, в глубине души готов был смеяться над всем происходившим. Мы проговорили вслух целый ряд запрещений, затем начали напевать новую формулу закона.

— Ему принадлежит дом страданий!

— Ему принадлежит способность творчества!

— Ему принадлежит способность вредить другим!

— Ему принадлежит способность исцелят!

Далее потянулась длинная серия перечислений, произнесенных на каком-то непонятном для меня жаргоне, с постоянным присовокуплением слов: «Ему принадлежит». Кого они подразумевали под этим словом, для меня оставалось загадкой. Мне казалось, что я сплю и вижу сон, но никогда я не слыхал во сне пения.

— Ему принадлежит убивающая людей молния!

— Ему принадлежит глубокое море! — пели мы. — Ужасная мысль пришла мне в голову: Моро, превратив этих людей в животных, внушил их ограниченным умам особого рода поклонение себе. Тем не менее, не смотря на подобное убеждение, я отлично понимал, что не в состоянии прекратить пение, так как белые зубы и сильные когти окружали меня со всех сторон.

— Ему подвластны звезды неба!

Наконец, эти причитания окончились. Я увидел обливающееся потом лицо человека-обезьяны, мои глаза, привыкшие теперь к темноте, стали лучше различать фигуру сидевшего в углу, откуда исходил голос. Существо это было ростом с человека, но казалось покрытым темной и серой шерстью, совершенно схожей с цветом шерсти таксы. Кто оно было? Кто были все присутствующие? Представьте себя окруженным идиотами и калеками, ужаснее которых нельзя вообразить, и вы поймете мои чувства среди таких уродливых карикатур человечества.

— У этого человека пять пальцев, пять пальцев… как и у меня! — проговорил человек-обезьяна. Я протянул свои руки. Сероватое создание из угла нагнулось вперед.

— Не ходить на четырех лапах. Это закон. Разве мы не люди?

Оно протянуло вместо руки какой-то странный обрубок и взяло мои пальцы. Этот обрубок представлял из себя копыто лани с когтями. Я насилу удержался, чтобы не закричать от удивления и ужаса. Его лицо нагнулось, чтобы рассмотреть мои ногти; чудовище приблизилось к свету, проникающему через входное отверстие, и я с дрожью и отвращением увидел, что то был ни человек, ни зверь, а прямо серая масса с шерстью и тремя темными дугами, обозначавшими место глаз и рта.

— У него короткие ногти, — проговорило ужаснейшее существо с длинною шестью. — Это гораздо лучше: он не так стеснен, как те, которые имеют длинные ногти! — оно отпустило мою руку, и я инстинктивно взялся за палку.

— Кушать только корни и деревья. Это «Его» приказание! — проговорил человек-обезьяна.

— Я поучаю закону, — сказало серое чудовище. — Сюда приходят все новички, чтобы изучить закон. Я сижу в потемках и твержу закон!

— Это правда! — подтвердил один из двуногих у входа.

— Ужасно наказание для тех, кто нарушает закон. Никто не избегнет его!

— Никто не избегнет! — повторили они все, бросая друг на друга яростные взгляды.

— Никто, никто, никто не избегнет! — подтвердил человек-обезьяна. — Посмотрите! Я однажды совершил маленькое преступление. Я тараторил без умолку и не говорил, как следует. Никто не понимал меня. Меня жгли на огне, у меня есть знак от огня на руке. Он очень велик!

— Никто не избегнет! — повторило в своем углу серое чудовище.

— Никто не избегнет! — повторили остальные, посматривая друг на друга сбоку.

— Каждый из нас имеет дурную привычку, — продолжало серое чудовище. — Вашей дурной привычки мы еще не знаем, но узнаем. Некоторые имеют привычку, выследив живые существа, украдкой следить за ними, прокрадываться к ним, выжидать, нападать, убивать и кусать их, кусать больно… Все это дурно!

— Не охотиться на других людей… Это закон. Ведь и мы люди. Не кушать ни сырого мяса, ни рыбы. Это закон. Ведь, и мы люди!

— Никто не избегнет! — прервал его один дикарь, стоявший у входа.

— Каждый имеет какую-нибудь дурную привычку, — повторил урод, блюститель закона. — Некоторые имеют привычку вырывать зубами и руками корни, а также фыркать… Это дурно!

— Никто не избегнет! — повторили стоявшие около входа.

— Некоторые обдирают деревья, некоторые вырывают могилы мертвецов, некоторые дерутся, пуская в дело лбы, ноги, когти, некоторые ни с того, ни с другого, сильно кусаются, некоторые любят грязь!

— Никто не избегнет! — снова проговорил человек-обезьяна, почесывая себе икры.

— Никто не избегнет! — повторило маленькое розовое существо.

— Наказание будет строгое и верное. Поэтому изучайте закон. Повторяйте слова!

Вдруг он снова начал свои однообразные перечисления статей странного закона вновь все присутствующие и я принялись петь и раскачиваться. Голова у меня кружилась от такого монотонного пения и зловонного запаха в пещере, но я старался быт твердым, рассчитывая найти вскоре случай выведать от них о всем подробнее.

— Не ходить на четырех лапах. Это закон. Разве мы не люди?

Мы производили такой шум, что не обратили внимания на шум, исходящий извне, до тех пор, пока один из людей-свиней, которых я видел уже раньше, просунув голову через маленькое розовое существо, вскрикнул с испугом что-то такое, чего нельзя было расслышать. Стоявшие у входа исчезли. Мой человек-обезьяна также выбежал из пещеры; существо, сидевшее в темном углу, последовало за ним; при этом можно было заметить, что оно было толстое, неуклюжее и имело серебристую шерсть. Я остался один, и прежде, чем успел дойти до выхода, послышался лай собаки.

В ту же минуту я вышел из норы, держа в руках ножку от кресла и дрожа всеми своими членами. Передо мной предстало, может быть, более двадцати двуногих существ с неуклюжими спинами и безобразными головами, сильно вдавленными в плечи. Они с живостью жестикулировали. Новые полузверские лица в беспокойстве вышли из других берлог. Обратив свои взоры по направлению взглядов присутствующих существ, я увидал в сумерках узкого прохода в конце ущелья темный силуэт и противную седую голову Моро. Он вел рвавшуюся из рук собаку, рядом с ним шел Монгомери с револьвером в руке.

Одно мгновенье, пораженный ужасом, стоял я в каком-то оцепенении.

Позади меня проход был загражден громадным уродом с широким и серым лицом и маленькими мигающими глазками. Он подходил ко мне. Я осмотрелся кругом и вправо увидел в скалистой стене, в пяти или шести метрах от себя, узкую щель, через которую, проходил луч солнца.

— Остановитесь! — вскричал Моро, увидав меня направляющимся к щели, потом, повелительно прибавил:- Остановите его!

При последних его словах уроды один за другим повернулись ко мне. К счастью, их звериный ум не обладал большою сообразительностью.

Ударом в плечо я ниспроверг на землю одного кривобокого и неуклюжего урода, который старался понять, что хотел сказать Моро. Он упал, увлекая своим падением еще другого. Последний пытался задержать меня, но безуспешно. Маленькое розовое существо также направилось ко мне, чтобы схватить, но я ударил его палкой, и гвоздь ее причинил ему большой шрам на лице. Минуту спустя, я уже пробирался но крутой тропинке, представлявшей выход из оврага. Позади меня стоял вой и крики:

— Держи его! Держи его!

В бреши показалась громадная пума серого цвета; за ним, рыча, следовали остальные.

Я взобрался по узкой расщелине и очутился на потухшем вулкане, находившемся к западу от деревни людей-животных. Все это пространство было пройдено чуть ли не бегом. Спустившись по крутому обрыву, где росли в беспорядке несколько деревьев, я добрался до лощины, поросшей большими камышами. В этом месте почва оседала под ногами. Далее дорога шла через густую и темную чащу.

Брешь явилась для меня счастливою случайностью, так как узкая тропинка, поднимавшаяся наискось, сильно задержала моих преследователей. В тот момент, когда я уже углубился в камыши, из бреши показался один из преследователей.

В продолжение нескольких минут я продолжал бежать по чаще. Вскоре воздух вокруг меня наполнился угрожающими криками, слышен был шум от бега преследователей, от ломаемого ими камыша, а также время от времени хрустение сучьев.

Некоторые из уродов рычали, как дикие звери. Влево от меня лаяла собака; с той же стороны раздавались голоса Моро и Монтомери, звавших меня по имени. Я круто повернул направо. Мне показалось в этот момент, будто бы Монгомери кричал, чтобы я, если дорожу своей жизнью, не останавливался.

Иловатая почва быстро стала оседать под моими ногами; тогда с отчаянной энергиею бросился я вперед и, выпачкавшись до колен в грязи, наконец, выбрался на тропинку, вьющуюся среди высоких камышей.

Шум преследования удалился влево. В одном месте трое странных животных розового цвета, ростом с кошку, вприпрыжку бросились прочь от меня.

Тропинка шла мимо большого пустого пространства, покрытого белою известковою накипью, а затем снова углублялась в камыши.

Внезапно она сделала поворот и направилась вдоль отвесного и обрывистого оврага, напоминающего собою широкий ров в английском парке. Я бежал изо всех сил и не заметил этой бездны, терявшейся в пространстве.

Я упал в овраг, головою вперед, в куст шиповника и поднялся с разорванным ухом и весь в крови. Густой туман длинными полосами окружал меня, а на дне оврага извивался маленький ручеек; от него-то и поднимался этот туман.

Мне показалось странным видеть туман во время знойного солнечного дня, но у меня не было времени размышлять над этим. Я шел вперед, следуя направлению течения, надеясь таким образом добраться до моря и без всяких промедлений утопиться в нем. Только позднее я заметил, что во время падения потерял свою палку.

Вскоре овраг настолько сузился, что мне пришлось войти в речку. Но я быстро вышел из нее, ибо вода была горяча, как кипяток. По поверхности речки плавала тонкая сернистая кора. Вдруг овраг сделал крутой поворот почти под прямым углом, и предо мной неясно обозначился голубой горизонт.

Находящееся не так далеко море отражало в себе солнце в виде мириадов искр. Я видел смерть перед собою.

Пот градом лил с меня, но я чувствовал некоторый подъем духа от того, что несколько опередил своих преследователей. Эта радость и возбуждение помешали мне утопиться немедленно же. Я повернулся назад и стал прислушиваться. Но кроме жужжанья мошек и стрекотания насекомых, прыгавших в кустах, в воздухе было совершенно тихо.

Вдруг до моего слуха достиг едва слышный лай собаки, затем какой-то тихий говор и хлопанье бича. Этот шум то увеличивался, то уменьшался, то поднимался по речке, то как будто бы исчезал. По временам, погоня казалась оконченной.

Теперь я знал, какую защиту мог найти среди чудовищ.

Я снова продолжал свой путь к морю. Ручей с горячей водой расширился в большую губу, засоренную песком и травою, на котором, при моем приближении, закопошилось большое количество раков и еще каких-то животных на многочисленных ножках. Я добрался до самого берега и только тут почувствовал себя в безопасности. Повернувшись к морю спиною и положив руки на бедра, я углубился в созерцание окружающей густой зелени, среди которой серым пятном выделялся туманный овраг. Овладевшее мною беспечное состояние — как это ни покажется странным людям, никогда не испытавшим опасностей, — и безнадежность моего положения удерживали меня от немедленного же самоубийства.

Мне пришло на мысль, что у меня остается еще один исход. Пока Моро и Монгомери с толпою зверей ищут меня по острову, нельзя ли обогнуть плоский песчаный берег и вернуться к ограде? Попытаться пойти против них, камнем, вырванным из непрочно построенной стены, взломать замок маленькой двери и, найдя нож или кинжал, разбить им головы при их возвращении, что, почем знать, могло и удасться? В крайнем случае такая попытка давала возможность дорого продать свою жизнь… Я направил свои шаги к западу, идя вдоль берега. Ослепительно сверкало и палило заходящее солнце, и начинался с сильным шумом низкий прилив Тихого океана. Вскоре берег стал изгибаться по направлению к югу, и солнце оказалось по правую сторону от меня. Потом, вдруг, вдали прямо перед собою я увидал несколько фигур, выходящих одна за другой из кустов, то были: Моро со своей большой серой собакой, за ним Монгомери и еще двое других. Тогда я остановился.

Они заметили меня и стали подходить, делая руками знаки. Я стоял неподвижно, смотря на их приближение. Двое людей-животных бегом бросились к кустам, чтобы отрезать мне отступление. Монгомери также побежал, но прямо на меня. Моро со своею собакой, не торопясь, шел в отдалении.

Наконец, я очнулся от своего бездействия, повернулся к морю и решительно вошел в воду. Мне пришлось идти, по крайней мере, тридцать метров, прежде чем вода достигла до моего пояса. Морския рыбы выплывали непосредственно из под моих ног.

— Что вы делаете? — вскричал Монгомери.

Я повернулся к нему, находясь уже по пояс в воде, и спокойно посмотрел на всех. Монгомери остановился, запыхавшись, на краю берега. Его лицо после бега раскраснелось, длинные, гладкие волосы были в беспорядке, его нижняя отвислая губа опустилась еще ниже, обнаруживая ряд неровных зубов. Моро медленно приближался с бледным и решительным выражением лица, в сопровождении собаки, лаявшей на меня. У обоих в руках было по длинному бичу. Немного выше, в кустах, находились на стороже люди-животные.

— Что я делаю? Хочу утопиться!

Монгомери и Моро обменялись взглядами.

— Чего ради? — спросил Моро.

— Потому что я не хочу быть изуродованным вами!

— Я вам говорил об этом уже! — шепнул Монгомери Моро; последний вполголоса что-то ответил ему.

— С чего вы взяли, что я буду вас уродовать? — спросил Моро.

— Из всего того, что видел! — ответил я. — Кроме того, вот там в кустах существа, которые…

— Замолчите! — прошептал Моро, поднимая руку.

— Не замолчу! — отвечал я. — Они были людьми, что они представляют теперь из себя? Я, по крайней мере, не буду среди них!

Мои взоры устремились вглубь острова…

Позади Моро и Монгомери, на берегу находился Млинг, слуга последнего, с одним из тех дикарей, которые гребли на шлюпке. Еще далее в тени деревьев виднелась фигура человека-обезьяны, а за ним несколько неопределенных силуэтов.

— Что это за создания? — вскричал я, указывая на них пальцем и возвышая все более и более голос, чтобы они меня услыхали. — Они били такими же людьми, как и вы, они обращены вами в презренных тварей со зверскими замашками. Это люди, которых вы сделали своими рабами, и, тем не менее, вы все-таки еще боитесь… Послушайте! — вскричал я, указывая уродам на Моро и надсаживаясь от крика, чтобы быть ими услышанным. — Послушайте, разве вы не видите, что эти двое людей боятся вас, остерегаются вас? Почему вы не осмеливаетесь напасть на них? Вас много…

— Ради Бога, — вскричал Монгомери, — замолчите, Прендик!

— Прендик! — позвал меня Моро.

Они оба нарочно кричали в один голос, чтобы заглушить мои слова. Между тем позади них собирались любопытные лица уродов с недоумевающими минами, безобразными отвисшими руками и с изуродованными спинами. Они, казалось, силились понять меня и припомнить свое человеческое прошлое.

Я продолжал им кричать тысячу различных вещей которых теперь не помню: все сводилось к тому, что уроды могли бы убить Моро и Монгомери, и им не следовало бы бояться их. Подобные мысли старался я пробудить в чудовищах перед своей бесповоротной кончиной. Я видел, как существо, виденное мною уже в первый вечер своего пребывания на острове, с зелеными глазами и в каких-то грязных отрепьях, шло из-за деревьев, чтобы лучше услышать меня. За ним подходили и другие.

Наконец, я остановился, чтобы перевести дыхание.

— Послушайте меня минуточку, — заговорил Моро своим сильным и резким голосом, — а потом говорите, что вам угодно!

— Ну! — сказал я.

Он откашлялся, подумал несколько секунд и закричал:

— По-латыни, Прендик, на дурном латинском языке постарайтесь меня понять. Они non sunt hommes, sunt animallа, girae nos habemus (это не люди, а обыкновенные животные), они подвергались вивисекции, своего рода фабрикации человечества. Я вам все объясню, выходите из воды!

— Хорошо сказано! — вскричал я со смехом. — Они были людьми, так как говорят, строят хижины и варят себе еду. И не думайте, чтобы я вышел отсюда!

— Около вас очень глубоко… Там же водятся в большом количестве прожорливые акулы…

— Вот это-то мне и надо! — ответил я. — Коротко и ясно. В добрый час. Я хочу сперва с вами сыграть хорошую штуку!

— Подождите!

Он вытащил какой-то предмет из своего кармана, он блеснул на солнце — и бросил его к своим ногам.

— Вот заряженный револьвер, — сказал он. — Монгомери сделает то же самое. Потом мы отойдем по плоскому морскому берегу на такое расстояние, какое вы считаете подходящим. Тогда придите и возьмите револьверы!

— Так-то так, но у вас, наверное, еще третий?

— Я вас прошу, Прендик, немного подумать. Во-первых, я вас не звал на этот остров, во-вторых, в последнюю ночь мы лечили вас, и овладеть вами представлялся особенно удобный случай. Наконец, теперь, когда ваш первый страх прошел, и вы можете обдумать, что вам говорят, то скажите по совести, разве Монгомери принадлежит к такому типу людей, каким вы его себе представляете? Мы вас искали и преследовали для вашего же блага, ибо весь этот остров наполнен… феноменами, враждебными вам. С какой же целью мешать нам вашему желанию утопиться?

— Почему вы направили ваших людей на меня, когда я находился в пещере?

— Мы решили присоединиться к вам и избавить вас от опасности. После этого мы нарочно потеряли ваш след, ради вашего же спасения!

Я размышлял. Его слова казались мне правдоподобными. Потом я вспомнил еще об одном.

— А что я видел… в ограде? — спросил я.

— Это был пума!

— Послушайте, Прендик, — сказал Монгомери. — Вы безрассудный глупец. Выходите из воды, возьмите револьверы и тогда говорите. Мы не можем сделать больше того, что сделали!

Нужно было признать справедливость его слов. По правде сказать, я всегда не доверял и боялся Моро. Но Монгомери был человек, который мог меня слушать.

— Отойдите подальше вдоль берега и поднимите руки вверх! — проговорил я после некоторого размышления.

— Нет, нельзя! — сказал Монгомери с выразительным кивком головы назад. — В этом увидят недостаток достоинства!

— Идите, в таком случае до деревьев, я вас прошу!

— Какие идиотские церемонии! — сказал Монгомери.

Оба они повернулись лицом к шести или семи странным двуногим чудовищам, которые, мрачные и неподвижные, стояли на солнце и в то же время находились в тени, падающей от деревьев. Монгомери защелкал кнутом, и они, быстро повернувшись на пятках, бросились бежать врассыпную в чащу деревьев. Когда Монгомери и Моро удалились на порядочное расстояние от меня, я вышел на берет, поднял револьверы и осмотрел их. Для полной убедительности в том, что они заряжены, я выбрал большой кусок окаменевшей лавы и выстрелил; к моему удовольствию камень превратился в обломки, смешавшиеся с песком.

Тем не менее с минуту я колебался.

— Я принимаю риск! — проговорил я, наконец, и с револьверами в руках поднялся по гладкому морскому берегу, чтобы присоединиться к ним.

— Так-то будет лучше! — бесстрастно сказал Моро. — Своим поведением вы испортили: мне лучшую часть моего дня!

С снисходительным видом, оскорбительным дня меня он и Монгомери в молчании шли впереди меня.

Толпа уродов продолжала стоять в удивлении, отодвинувшись к самым деревьям. Я прошел мимо них по возможности спокойно. Один из них сделал вид, что хотел последовать за мною, но стоило Монгомери поднять кнут, как он убежал. Остальные, не двигаясь, провожали нас глазами.

Они, без сомнения, могли быть животными. Но мне никогда не случалось встречать рассуждающих животных.





VIII

Моро объясняется




— А теперь, Прендик, я объяснюсь! — сказал доктор Моро, после того как мы пообедали. — Я должен признать, что вы самый требовательный гость, кого я когда-либо встречал, и предупреждаю вас, что это последнее одолжение, которое я делаю по отношению к вам. Вы можете, если угодно, угрожать лишить себя жизни; я не пошевельну пальцем, хотя для меня это было бы несколько неприятно!

Он сел в мягкое кресло, держа в своих бледных и гибких пальцах сигару. Свет висячей лампы падал на его седые волосы; взгляд был обращен чрез маленькое окно без стекол к небу. Я также сел насколько возможно дальше от него, между нами находился стол и револьверы лежали на расстоянии руки от меня. Монгомери не было. Я не особенно желал быть вместе с ними в столь маленькой комнатке.

— Вы допускаете, что вивисекцированное человеческое существо, как вы его назвали, есть, вместе с тем, пума? — проговорил Моро. Он ввел меня во внутренность огороженного места, чтобы я мог бы убедиться в этом на самом деле.

— Да, это пума, — отвечал я, — пума еще живая, но отпрепарированная и изуродованная таким образом, что я не желаю никогда более видеть подобное живое мясо. Все гнусные…

— Мне все равно! — прервал Моро. — По крайней мере, избавьте меня от этих благородных излияний. Монгомери был точно таким же. Вы допускаете, что это пума? Теперь, сидите спокойно, в то время, как я буду развивать перед вами свои идеи о физиологии!

Немедленно, тоном безмерно скучающего человека, но затем, мало-помалу одушевляясь, начал он излагать свои работы. Он выражался яростно и убедительно. От времени до времени я замечал в его тоне язвительную иронию и вскоре почувствовал себя красным от стыда за наши взаимные положения.

Существа, виденные мною, не были люди, это были животные — очеловеченные животные — торжество вивисекции.

— Вы забыли все, что может сделать с живыми существами искусный вивисектор! — говорил Моро. — Что касается до меня, то я все еще спрашиваю себя, почему вещи, испробованные мною здесь, до сих пор не были еще произведены? Без сомнения, некоторые попытки были, как-то: ампутации, удаление болезненных частей, выпиливание костей, вырезывание больных членов тела. Конечно, вы знаете, что хирургия может произвести и уничтожить косоглазие. В случаях удаления болезненных частей у вас происходят всякого рода секретные изменения, органические нарушения, людификации страстей, преобразования в раздражительности тканей. Я уверен, что обо всем этом вы уже слышали!

— Без сомнения, — отвечал я, — но эти отвратительные двуногие…

— Все в свое время! — сказал он с успокоительным жестом. — Я только начинаю. Это обыкновенные случаи преобразования (трансформации). Хирургия может сделать лучшее. Можно легко также построить что-либо разрушающееся или преобразующееся. Вы слышали, может быть, об одной часто повторяющейся операции в хирургии, с которой прибегают за помощью в случаях отсутствия носа? Обрывок кожи, содранный со лба и перенесенный на нос, прививается на своем новом месте. Это прививка одной части тела животного к другой части того же животного. Но можно также прививать части, недавно взятые от другого какого-нибудь животного. Например, зубы. Прививка кожи и кости употребляется для ускорения исцеления. Хирург кладет в середину раны кусочки кожи, срезанные от другого какого-нибудь животного, или обломки кости их недавно убитой жертвы.

Вы слышали, может быть, о шпоре петуха, которую Гунтер привил к шее быка. А крысьи хвосты на носу алжирских зуавов, об этом также следует сказать — уроды, изготовленные посредством кусочка хвоста обыкновенной крысы, перенесенного в надрез на лице и привившегося в таком положении!

— Изготовленные уроды! Таким образом вы хотите сказать, что…

— Да. Эти создания, которых вы видели, животные, выкроенные и обделанные в новые формы. На это, т. е. изучению пластичности живых форм, посвящена моя жизнь. Я занимался годы, постепенно приобретая новые сведения. Я вижу ваше изумление в то время, как я не говорю вам ничего нового. Все это уже давно находится в области практической анатомии, но никто не имел дерзости касаться этого. Я могу изменить не только наружную форму животного, физиология, химический состав живого существа также могут подвергаться прочному изменению!

Оспопрививание и другие методы прививки живых и мертвых материй — примеры, с которыми вы, наверное, хорошо знакомы. Сходную операцию представляет переливание крови, с чего, сказать правду, начал я. Такие случаи многократны. Менее обычные, но, конечно, гораздо более смелые, были операции тех практиков средних веков, которые фабриковали карликов, калек и ярмарочных уродов и чудовищ; остатки такого искусства видны еще в предварительных манипуляциях, которым подвергаются паяцы и акробаты. Виктор Гюго много говорил о них в своем произведении «Человек, который смеется»… Но вы, может быть, понимаете лучше, что я хочу сказать? Вы начинаете видеть, что возможно пересаживать ткань он одной части тела животного к другой или от одного животного к другому, изменять его (т. е. животного) химические реакции, способы роста, возобновлять суставы членов и в результате изменить все внутреннее строение животного!

Однако до меня эта необычайная отрасль знаний совсем не была систематически и полно разработана новейшими исследователями.

Только несколько хирургических попыток указывали на случаи подобного рода; большинство аналогичных примеров производились, так сказать, случайно тиранами, преступниками, заводчиками лошадей и собак, всякого рода невежественными и неопытными людьми, работавшими исключительно ради личных выгод. Я первый возбудил этот вопрос, вооруженный антисептической хирургией и владея действительным научным знанием естественных законов.

Можно думать, что до сих пор все это практиковалось втайне. Таковы, например, сиамские близнецы… А также в казематах инквизиции… Несомненно, главною целью инквизиторов было — доставить утонченные страдания, но, по крайней мере, некоторые из них должны были иметь безграничную научную любознательность…

— Но, — прервал я, — эти существа, эти животные говорят!

Он ответил, что они действительно говорят. По его словам, вивисекция не останавливается только на простом преобразовании внешнего вида. Свинья и та может получить воспитание. Строение, касающееся ума, еще менее установлено, нежели строение тела. В развивающемся учении о гипнотизме мы находим предсказываемую возможность посредством внушений заменять старые атавистические понятия новыми, привитыми к наследственным и прочно занявшими место последних. По правде сказать, многое из того, что мы зовем моральным воспитанием, есть искусственная модификация и извращение природного инстинкта. Велико различие между гортанью человека и обезьяны, — продолжал он, — в ее способности воспроизводить ясно различные символические звуки, которыми может выражаться мысль.

Относительно этого пункта я не был согласен с ним, но с некоторою неучтивостью он отказался обратить внимание на мое возражение. Он повторил только, что факты на лицо, и продолжал изложение своих работ.

Я спросил его, почему он взял за образец человека? Мне казалось в то время, да и теперь еще кажется, что в этом выборе проглядывала какая-то странная злость. Он признался, что выбрал эту форму случайно.

— Я также легко могу превратить баранов в лам и лам в баранов. Я полагаю, что в человеческой форме так называемый артистический склад ума проявляется гораздо сильнее, неужели у какой-либо другой животной формы. Но я не ограничусь фабрикациею людей. Один или два раза…

Он немного помолчал.

— Эти годы! С какою быстротою они протекли! И вот теперь я потерял целый день для спасения вашей жизни и теряю еще час, давая вам объяснение!

— Между тем, — сказал я, — я все еще не понимаю. Вы причиняете массу страданий, в чем же какие оправдание? Одно только практическое применение могло бы извинить в моих глазах вивисекцию…

— Конечно! — сказал он. — Но, как вы видите, я думаю иначе. Мы смотрим на дело с различных точек зрения. Вы материалист!

— Я вовсе не материалист! — живо прервал я его.

— С моей точки зрения, с моей точки зрения!

— Именно вопрос о страдании разделяет нас. Пока вид страданий или слух о них огорчает вас, пока собственные ваши страдания управляют вами, пока основою ваших представлений о зле, о грехе служит боль, до тех пор вы не более, как животное, говорю я, и имеете довольно смутное представление о чувствах всякого другого животного. Боль…

Я в нетерпении пожал плечами, слыша подобные софизмы.

— Но, мало того, — продолжал доктор, — ум, действительно способный к признанию научных истин, должен считать все это сущим вздором. Может быть, на всей нашей маленькой планете, представляющей, так сказать крупинку мира, невидимую с ближайшей звезды, нигде не встречается того, что называют страданием. Мы лишь ощупью пробираемся к истине… Впрочем, что такое боль, даже для тех, кто живет вот здесь, на этой земле?

При этих словах он вынул из кармана маленький перочинный ножик и, вскрыв лезвие, приблизил свое кресло ко мне так, чтобы я мог видеть его бедро; затем, выбрав место, он свободно погрузил лезвие в свое мясо и снова вынул его оттуда.

— Вы, без сомнения, это уже видели? Чувствуется не более, как укол булавки. Что же из этого следует? Способность чувствовать не присуща мышцам, она свойственна исключительно коже, и в бедре, например, лишь кое-где находятся чувствительные к боли места!

Боль только наш внутренний советчик — медик, раздражающий и предостерегающий нас. Всякое живое мясо не испытывает страданий, они ощущаются лишь нервами, да и то не всеми. Нет и следа действительной боли в ощущениях зрительного нерва. Если его ранить, то вы видите одно мерцание света, точно также поранение слухового нерва обнаруживается исключительно шумом в ушах. Растения не страдают вовсе; возможно, что низшие животные, каковы морская звезда или речной рак, также не испытывают страданий. Что же касается людей, то, развиваясь, они с большим упорством будут работать для своего блага, и почти не будет необходимости предостерегать их от сопряженных с этим опасностей. Я еще никогда не видел бесполезной вещи, которая рано или поздно не была бы уничтожена и лишена существования, а вы? Итак, боль становится бесполезной!

Впрочем, я религиозен, Прендик, каким должен быть всякий здравомыслящий человек. Может быть, думается мне, что я немного лучше вас знаком с законами Творца вселенной, потому что всю свою жизнь отыскиваю их своим собственным способом, между тем вы, как кажется, собираете одних бабочек. И я ручаюсь вам, что радость и горе не имеют ничего общего с небесами и адом. Удовольствие и горесть! Ба! Что такое экстаз богослова, как не смутно представляющаяся райская дева Магомета? То, что мужчины и женщины, в большинстве случаев, делают из-за удовольствия и горя, Прендик, служить признаками зверя в них, зверя, до которого они опускаются!

Удовольствие и горесть!..

Мы ощущаем их только до тех пор, пока валяемся в пыли. Вы видите, я продолжал свои исследования этим путем, к которому они меня привели. Это единственный способ, которым я умею вести исследования. Я ставлю вопрос, отыскиваю каким-нибудь образом ответ на него и в результате имею… новый вопрос. Возможно ли то, или другое? Вы не можете себе представить, что обозначает это для исследователя! Какая духовная страсть овладевает им! Вы не можете вообразить себе удивительных прелестей этих духовных стремлений. Существо, находящееся перед вами, не более, как животное, создание, подобное вам, но в нем все загадка. Страдание из-за симпатии — обо всем этом я знаю, и оно сохранилось у меня, как воспоминание о чем то, что я уже много лет тому назад пережил. Я жив — это мое единственное желание — найти крайние пределы эластичности живой формы!

— Но, — возразил я, — это мерзость…

— До сего дня я нисколько не заботился об этике материи. Изучение природы делает человека и меньшей мере таким же безжалостным, как сама природа. Я делал свои исследования, не заботясь ни о чем другом, как о вопросе, который я желал разрешить, и материалы для него… там, в хижинах. Скоро уже одиннадцать лет, как прибыли мы сюда, Монгомери и я, вместе с шестью канаками. Я вспоминаю о тишине острова и пустынном океане вокруг нас, как будто это было вчера. Место, казалось, ждало меня!

Запасы провизии были выгружены на берег, и для них выстроен амбар. Канаки построили свои хижины близ лощины. Я принялся работать здесь над тем, что привез с собою. В начале получались плачевные результаты. Начал я с барана, но после полуторадневной работы скальпель мой был неверно направлен, и животное поколело!

Из другого барана получилось скорбное и боязливое существо; я перевязал ему раны, чтобы оно не погибло. Баран казался мне совершенно очеловеченным, но, приглядываясь к нему ближе, я остался недоволен. Вспоминая обо мне, полученное существо испытывало неизъяснимый страх, и ума в нем было не более, чем у барана. При каждом новом взгляде на него, оно становилось мне все более и более противным, и, наконец, я прекратил страдания моего чудовища. Эти животные без всякого мужества, существа боязливые и чувствительные к боли, без малейшей искры жизненной энергии, не умеют презирать страдания и совершенно не годятся для фабрикации из них людей.

Затем я взял гориллу и, работая над ним с величайшим старанием, преодолевая одно затруднение за другим, создал своего первого человека. Я обделывал его целую неделю, день и ночь, в особенности его мозг нуждался в большой поправке, необходимо было многое добавить и изменить в нем. Когда, по окончании работы, он, связанный и обвязанный, неподвижно лежал передо мною, то, по моему мнению, это был превосходный образец негрского типа. Я до тех пор не отходил от него, пока не убедился, что он выживет; придя же в эту каморку, я нашел в ней Монгомери в состоянии, довольно близком к вашему. Он слышал некоторые крики животного, по мере того, как последнее становилось человеком, крики, подобные тем, которые так смутили вас. До того дня я не посвящал его всецело в свои тайны. Канаки, те также были смущены, и один мой вид страшил их. Приобретя вновь до известной степени доверие Монгомери, я с громадными усилиями помешал канакам покинуть нас. В конце концов, им это удалось, и мы потеряли яхту. Много дней, почти целых три или четыре месяца, ушло на воспитание моего зверя. Я обучил его первоначальным правилам английского языка дал понятие о числах и выучил азбуке. Он соображал медленно, хотя мне попадались идиоты, соображавшие несомненно еще медленнее. У моего создания переменился образ мыслей, и не сохранилось никакого воспоминания о своем прошедшем. Когда зажили совершенно его шрамы, так что он не казался более больным и угловатым и мог произносить несколько слов, я свел его туда, вниз, и представил канакам их нового товарища.

Сначала они ужасно боялись его, — это меня несколько оскорбляло, так как я гордился своим произведением, — однако, манеры его были так милы, и он казался таким уничтоженным, что немного времени спустя канаки приняли его и взялись за воспитание. Учился он быстро, подражая и усваивая себе все; построив себе хижину, сделанную даже лучше, как казалось мне, других хижин. Среди канаков нашелся один, который выучил мое создание читать или, но крайней мере, складывать буквы и дал ему несколько основных понятий о нравственности. По всему было видно, что привычки зверя совершенно отсутствовали в нем, а это представлялось наиболее желательным.

После этого я отдыхал несколько дней и собирался написать отчет обо всем деле, чтобы расшевелить европейских физиологов.

Но однажды я нашел свое творение сидящим на дереве, оно без умолку кричало и делало гримасы двоим дразнящим его канакам. Я погрозил ему, упрекнул в бесчеловечности подобного поступка, пробудил в нем чувство, стыда, а возвратясь домой, решил, прежде чем познакомить публику с моими работами, сделать еще более удачный опыт. И мне удалось, но, как бы ни было, зверство упорно возвращалось к моим созданиям, день ото дня одерживало верх над человеком. Я всеми силами стремлюсь в моих работать к совершенству и достигну цели. Эта пума…

Однако, возвратимся к рассказу. Ни одного из канаков нет теперь в живых. Один вывалился за борт шлюпки, другой умер от раны наконечником колья, отравленным им, каким-то образом, соком растения. Трое бежало на яхте и, по всей вероятности, утонуло. Последний был…. убит. Я заменил их другими существами. Монгомери вел себя так же, как вы, и собирался сделать то же, что и вы. Затем…

— Что стало с последним канаком, — живо спросил я, — с тем, который был убит?

— Дело в том, что я создал несколько человеческих существ, и, вот одно из них…

Наступила пауза.

— Ну, что же дальше? — проговорил я.

— Он был убит!

— Мне не понятно. Вы хотите сказать, что…

— Одно из моих создания убило канака… Да!

Оно уничтожило многое, что попало ему в руки. Мы преследовали его в течение двух дней. Оно было случайно выпущено без всякого желания с моей стороны предоставить ему свободу. Это было просто испытание. Работа над существом не была закончена. Оно, лишенное конечностей, извивалось на солнце, как змея. Урод обладал непомерною силою и обезумел от боли; он двигался с большою быстротою, подобно плавающей морской свинке.

В течение несколько дней пряталось чудовище в лесу, уничтожая все живое, попадавшееся ему в пути; когда же мы погнались за ним, оно уползло в северную часть, и мы разделились, чтобы окружить его. Монгомери не захотел отделиться от меня. У канака был карабин; когда же мы нашли его труп, дуло его оружия было изогнуто в виде французской буквы S и почти насквозь прогрызено зубами… Монгомери выстрелом из ружья убил чудовище… С того времени у меня явился особый взгляд относительно идеалов человечества!

Он замолчал. Я продолжал сидеть неподвижно, изучая его лицо.

— Таким образом, — продолжал доктор, — целых двадцать лет, считая в этом числе девять лет в Англии, — я работаю, и все еще есть нечто в моих работах, что раздражает меня, разрушает мои планы и вызывает на новые труды. Иногда у меня выходит лучше, в другой раз хуже, но все еще я далек от своего дела. Человеческая форма, а она дается мне в настоящее время почти легко, имею ли я дело с слабым грациозным животным, или с сильным и неуклюжим, но часто меня приводят в смущение руки и когти — болезненные придатки, которые я не осмеливаюсь обделывать слишком решительно. Однако, главные мои затруднения — в преобразованиях, которым необходимо подвергнуть мозг животных. Часто он остается совершенно первобытным с необъяснимыми пробелами в понятиях. Менее всего меня удовлетворяет, и чего я не могу достигнуть и точно решить, — это, где находится источник эмоции. Вкусы, инстинкты, стремления, вредные человечеству — странный и скрытный резервуар, которые неожиданно воспламеняется и всецело преисполняет существа гневом, ненавистью и страхом. Эти изготовленные мною существа показались вам странными и опасными при первом же наблюдении за ними, а мне с первого начала казались, вне всякого сомнения, человеческими существами. Затем, при дальнейшем наблюдения за ними, мое убеждение рассеивалось. Сначала одна зверская черта, за ней другая появлялись на свет Божий и повергали меня в уныние. Но я еще достигну цели. Каждый раз, как я погружаю живое создание в эту жгучую бездну страданий, я говорю себе: на этот раз все животное будет выжжено, и моими руками создается вполне разумное существо. К тому же, что значат десять лет? Понадобились сотни, тысячи лет, чтобы создать человека!

Он погрузился в глубокое размышление.

— Все-таки я приближаюсь к цели, я узнаю секрет; этот пума, которого я… — Он снова замолчал.

— А они снова возвращаются к своему прежнему состоянию, — произнес он. — Лишь только я оставлю их в покое, как в них обнаруживается зверь и предъявляет свои права…

Наступило новое продолжительное молчание.

— В таких случаях, — сказал я, — вы отсылаете своих чудовищ в овраг?

— Они сами идут туда, я отпускаю их при первом появлении в них зверя, и вскоре они поселятся там, внизу. Все они боятся этого дома и меня. В лощине одна пародия на человечество. Монгомери знает кое-что об этом, так как он вмешивается в их дела. Одного или двух он приучил служить нам. Он стыдится, но, мне кажется, у него особого рода страсть к некоторым из тех существ. Это его дело, и меня не касается. На меня мои жертвы производят неприятное впечатление и внушают мне отвращение. Я думаю, что они придерживаются правил, завещанных им канаком-миссионером, и ведут слабое подобие разумной жизни — бедные звери! У них есть нечто, что называется Законом, они напевают песни, в которых воссылают славу какому-то «ему». Они сами строят себе берлоги, собирают плоды, нарывают трав и даже вступают в браки. При всем этом, однако, внутри их самих не видно ничего, кроме душ зверей, загубленных зверей с их яростью и другими жизненными инстинктами, требующими удовлетворения… Тем не менее, среди всех живущих на свете это удивительно странные существа. В них есть некоторое стремление к высшему — частью из хвастовства, частью из излишнего возбуждения, частью из присущего им любопытства. Конечно, это только обезьяничанье, одна насмешка… Я питаю надежду на своего пуму. Я тщательно трудился над его головой и мозгом.

— А теперь, — продолжал он, поднявшись после продолжительного молчания, в течение которого каждый из нас предавался своим мыслям, — что скажете вы обо всем этом? Боитесь ли вы еще меня?

Я посмотрел на него и увидел бледного человека, с седыми волосами и спокойными глазами. Своим удивительно ясным взором и красотою, гармонировавшей с замечательным спокойствием его мощной фигуры, он совершенно походил на почтенного старца. Мною овладела дрожь. В ответ на вторично предложенный вопрос я протянул ему револьвер.

— Оставьте его у себя! — произнес он, скрывая зевоту.

Он встал, с минуту глядел на меня и усмехнулся.

— Теперь у вас, по крайней мере, на два дня хватит работы!

Он в задумчивости вышел через внутреннюю дверь. Я быстро повернул ключ в наружной двери.

Я снова уселся, погруженный некоторое время в состояние столбняка и какой-то тупости.

Сильно усталый умственно, физически и нравственно, я не мог привести в порядок своих мыслей. Окно смотрело на меня большим черным глазом. Наконец, с усилием, потушил я лампу, растянулся в гамаке и вскоре заснул глубоким сном.





IX

Чудовища




Я проснулся очень рано, ясно сохранив в памяти объяснения Моро, и, спустившись с гамака, поспешил убедиться, замкнута ли дверь. Потом попробовал я крепость оконной рамы и нашел ее прочно укрепленной. Зная, что населявшие остров создания, несмотря на свой человеческий вид, представляли на самом деле ничто иное, как изуродованных животных, странную пародию на человечество, я испытывал смутное беспокойство от сознания, на что они способны, а это ощущение было для меня хуже определенного страха. В дверь постучались, послышался заикающийся голос Млинга. Я положил один из револьверов в карман, а другой держа в руке, пошел отворять дверь.

— Здравствуйте, господин! — сказал он, неся мне обычный завтрак из вареных овощей и плохо изжаренного кролика.

За ним шел Монгомери. Его быстрый взгляд заметил положение моей руки, и он усмехнулся.

Пума сегодня отдыхала для ускорения заживления своих ран, но Моро, который любил проводить время в уединении, не присоединился к нам. Я вступил в разговор с Монгомери, чтобы получить подробности относительно жизни двуногих острова. Мне в особенности интересно было узнать, каким образом Моро и Монгомери достигли того, что чудовища не нападают на них и не пожирают друг друга.

Он объяснил мне, что относительная безопасность их, т. е. его и Моро, зависит от определенного строения мозгов этих уродов. Вопреки увеличивающейся их смышленности и стремлению вернуться к своим животным инстинктам, они имеют некоторые прочно закрепленные понятия, привитые доктором Моро их уму, и которые всецело поглощают их воображение. Им, так сказать, внушено, что иные поступки невозможны, другие ни в коем случае не должны совершаться, и такого рода запрещения настолько упрочились в их умах, что всякая возможность неповиновения и раздоров исчезла. Однако, бывали случаи, когда старые инстинкты приходили в столкновение с внушенными Моро, брали верх над последними.

Все внушения, называемые «законом» — это те причитывания, которые мне уже пришлось слышать — борются в мозгах чудовищ с глубоко вкоренившимися и буйными стремлениями их животной натуры. Они беспрестанно повторяют этот закон и постоянно нарушают его. Монгомери и Моро особенно бдительно следят за тем, чтобы чудовищам не удалось отведать крови. Они боятся неизбежных последствий при знакомстве животных с вкусом ее.

Монгомери рассказал мне, что гнет закона преимущественно у кровожадных уродов сильно ослабевает при наступлении ночи. Зверь в это время господствует в них; какой-то дух смущает их, и они отваживаются на такие поступки, которые днем никогда не пришли бы им в голову. Поэтому то я и был преследуем человеком-леопардом вечером в день своего прибытия. В первые дни моего пребывания, они осмеливались лишь тайно нарушать закон и то после заката солнца; днем же явно свято чтили различные запрещения.

Здесь считаю удобным сообщить некоторые подробности об острове и его жителях. Остров, низкий около моря, с неправильными очертаниями берегов, занимает поверхность в восемь или десять квадратных километров. Он был вулканического происхождения, и его с трех сторон окружали коралловые рифы. Несколько трещин, выделявших вулканические пары, в северной части, да горячий источник являлись единственными оставшимися следами тех сил, которым он был обязан своим происхождением. От времени до времени на острове давали себя чувствовать колебания почвы; иногда маленькие, извивающиеся, постоянно тянувшиеся к небу струйки дыма сменялись громадными столбами паров и газов.

Монгомери сообщил мне, что численность населения острова достигает в настоящее время до шестидесяти, если не более, странных созданий Моро, не считая мелких существ, которые прячутся в чаще и не имеют человеческого образа. Всего же он создал сто двадцать созданий, из ним многие уже погибли своею смертью, другие кончили свое существование трагически. Монгомери, на мой вопрос относительно рождения отпрысков от таких чудовищ, ответил, что подобные отпрыски действительно рождались, но обыкновенно не выживали, или же они не имели ничего общего со своими очеловеченными родителями. Если последние оставались в живых, Моро брал их, чтобы придать им человеческую форму. Самок было гораздо меньше, чем самцов, и они подвергались многочисленным тайным преследованиям, несмотря на предписываемое законом единобрачие.

Нет возможности вполне подробно описать этих людей-животных — моя наблюдательность не особенно развита у меня и, к сожалению, я не мастер рассказывать. При общем взгляде на них, прежде всего бросалась в глаза удивительная несоразмерность их ног в сравнении с длиною туловища; однако наши понятия о красоте так относительны, что мой глаз привык к их формам, и, в конце концов, я должен был признать их мнение, что мои длинные ноги неуклюжи. Другим важным отличием от настоящих людей были: голова уродов, наклоненная вперед, и искривление позвоночного столба. Только Человек-Обезьяна не обладал большой выпуклостью спины, придающей людям такую грациозность. Большинство этих двуногих зверей имело нескладные закругленный плечи, и их короткие предплечья упирались в бока.

Некоторые из них были слегка покрыты волосами — по крайней мере так обстояло дело во все время пребывания моего на острове. Чрезвычайное безобразие также представляли лица уродов — почти все прогнатические, с плохо сформированными челюстями, простиравшимися до ушей, с широкими и выдающимися носами, покрытые в беспорядке густою растительностью и часто со странно окрашенными глазами, расположенными различным образом. Никто из них не умел смеяться, хотя Человек-Обезьяна обладал большою насмешливостью. Кроме этих характерных черт, их головы имели мало общего; каждая сохранила следы своего происхождения: отпечаток человечества многое в нем изменил, но не мог окончательно уничтожить следов ни леопарда, ни быка, ни свиньи, ни других самых разнообразных животных, из которых существо было создано. Голоса уродов также чрезвычайно разнообразились. Руки — всегда плохо сложенные — поражали меня на каждом шагу, — либо отсутствием нормального числа пальцев, — либо присутствием на последних спиральных когтей, или же, наконец, пальцы обладали громадною осязательною чувствительностью.

Самыми страшными из всех двуногих были двое: Человек-Леопард и существо полугиэна-полусвинья. Наиболее громадных размеров достигали три Человека-Быка, которые сидели в шлюпке на веслах. Затем шли существо с серебристой шерстью — блюститель закона, — Млинг и нечто вроде сатира, составленного из обезьяны и козы. Было еще три Человека-Ворона и одна Женщина-Свинья, Женщина-Носорог и несколько других самок, происхождения которых я не знал в точности, несколько Людей-Волков, один Человек-Медведь-Вол и один Человек-Сен-Бернард. Я уже упоминал о Человеке-Обезьяне; у него была также старуха жена, очень отвратительная и нечистоплотная, составленная из самки медведя и лисицы; увидя ее в первый раз, я прямо пришел в ужас. Она была фанатичною приверженницей «Закона». Кроме перечисленных уродов, на острове жило несколько незначительных существ.

Сперва я испытывал непреодолимое отвращение ко всем этим существам, очень хорошо сознавая, что все-таки они звери, но, мало-помалу, немного привык к ним, и то благодаря влиянию взгляда на них Монгомери. Он уже так давно вращался среди них, что смотрел на них почти как на нормальных людей; воспоминания о времени своей молодости, проведенной в Лондоне, казались ему славным прошлым, которое уж больше не вернется. Только раз в год отправлялся он в Африку для покупки животных от агента Моро, который торговал ими в этом городе. Ему приходилось иметь дело не в самом этом приморском городке испанцев-метисов, где попадались прекрасные типы человека, а на борте корабля, и люди на нем являлись в его глазах столь же странными, каковыми казались мне люди-животные на острове — с несоразмерно длинными ногами, плоским лицом, с выпуклым лбом, недоверчивые, опасные и буйные. На деле же он недолюбливал людей, и его сердце было расположено ко мне исключительно потому, что он спас мне жизнь.

Я даже думаю, что Монгомери тайно благоволил к некоторым из этих зверей, имел особую симпатию к их манерам, сначала он тщательно скрывал это от меня.

Млинг, двуногий, с черным лицом, его слуга, первый из уродов, с которым я встретился, не жил вместе с другими на окраине острова, но помещался в особой конуре невдалеке от ограды.

Он не был так умен, как Человек-Обезьяна, но был самым послушным и один из всех уродов более всех походил на человека. Монгомери научил его стряпать и вообще исполнять все легкие услуги, требуемые от слуги. Это был прекрасный пример замечательного искусства Моро, помесь медведя и собаки с быком, одно из наиболее удачных и тщательно обделанных его созданий. Млинг относился к Монгомери с признательностью и удивительною нежностью; последний замечал это и ласкал его, давая ему полунасмешливые и полушутливые названия, причем бедное существо прыгало от чрезвычайного удовольствия, но иной раз Монгомери, напившись пьяным, бил его ногами и кулаками, бросал в него камни и обжигал горячей золой из своей трубки. Однако, как бы с ним ни обращались, плохо или хорошо, Млинг ничего так не любил, как быть вблизи Монгомери.

В конце концов, я привык к этим уродам, и тысячи их поступков, вначале казавшиеся мне противными человеческой природе, вскоре стали в моих глазах совершенно естественными и обычными. В жизни наши понятия и представления, как я думаю, всецело находятся под влиянием окружающей нас обстановки и людей. Монгомери и Моро были слишком сильные и незаурядные личности, чтобы, живя среди них, можно было вполне сохранить свои представления о человечестве. Если я встречал одного из Людей-Быков, тяжелою поступью пробирающегося сквозь кустарники леса, мне случалось спрашивать себя и решать, чем Человек-Бык отличается от какого-нибудь настоящего серого мужика, после ежедневного механического труда медленно возвращающегося домой. Или, встречаясь с женщиной — полулисой и полумедведицей — с заостренным и подвижным лицом, так замечательно походящим на человеческое лицо, по выражению на нем хитрости, мне казалось, что я уже встречал подобные лица в некоторых улицах большого города, пользующихся дурною славою.

Однако, время от времени зверь в них ясно и определенно заявлял свои права.

Урод, по наружности, дикарь с безобразными плечами, сидя на корточках у входа в хижину, вдруг вытягивал вперед свои руки и зевал, со странною неожиданностью, обнаруживая острые передние зубы и клыки, сверкавшие и отточенные, как бритва.

Когда я прямо и решительно посмотрел в глаза одной из проворных самок, попавшейся мне навстречу на узкой тропинке, то с чувством отвращения заметил неправильный разрез ее зрачков; опустив взоры вниз, увидел изогнутые когти, которыми она придерживала на бедрах свои лохмотья одежды. Впрочем, любопытная вещь, которой я не мог понять, что эти создания женского пола, в первое время моего пребывания на острове, инстинктивно сознавали свою непривлекательную наружность, вследствие чего обнаруживали более, нежели человеческое стремление к соблюдению приличий и наружному своему украшению.

Но возвращаюсь к рассказу.

После завтрака, в сообществе Монгомери, оба мы отправились на окраину острова посмотреть на фумаролу и теплый источник, в горячие воды которого попал я накануне. У каждого из нас было по кнуту и заряженному револьверу. Когда мы проходили через рощу, вдруг раздался писк кролика: мы остановились, но, не слыша более ничего, снова двинулись в путь и совершенно забыли об этом инциденте. Монгомери обратил мое внимание на нескольких маленьких животных розового цвета с очень длинными задними ногами; они бежали прыжками, скрываясь в густой чаще кустарников. Он объяснил мне, что то были найденные и обделанные Моро дети больших двуногих. Моро надеялся, что они будут снабжать нас мясом к столу, но их привычка, как и у кроликов, поедать своих маленьких, разрушила его проект. Эти созданьица уже попадались мне навстречу ночью, когда я был преследуем Человеком-Леопардом, а также накануне, во время моего бегства от Моро. Случайно одно из таких животных, убегая от нас, прыгнуло в нору, образованную корнями поваленного ветром дерева.

Не дожидаясь, пока оно выберется оттуда, мы решили его поймать; оно стало плеваться, царапаться, как кошка, сильно тряся всем своим телом, пробовало даже кусаться, но его зубы были очень слабы и только слегка ущемляли кожу. Животное показалось мне красивым маленьким созданием; по словам Монгомери, они никогда не роют земляных нор и очень чистоплотны. По моему мнению, такого рода животные с удобством могли бы заменить в парках обыкновенных кроликов.

На своем пути нам попался ствол дерева, испещренный длинными царапинами и местами очень глубокими надрезами. Монгомери указал мне на них.

— Не сдирать кожу с деревьев, это Закон, — сказал он. — Они, по всей вероятности, показывают вид, будто бы хотят очистить дерево!

Кажется, сейчас после того мы встретили Сатира и Человека-Обезьяну. Сатир удивительно как напоминал Моро, мирным выражением своего лица, настоящего еврейского тина, голосом, подобным резкому блеянью, и своими сатаническими ногами. В момент встречи он грыз какие-то плоды с шелухой. Оба двуногих поклонились Монгомери.

— Поклон «Второму с кнутом»! — начали они.

— Есть еще «Третий с кнутом»! — сказал Монгомери.

— Поэтому будьте на стороже!

— Что, не его ли переделывали? — спросил Человек-Обезьяна. — Он сказал… Он сказал, что его уже переделали!

Сатир с любопытством посмотрел на меня.

— Третий с кнутом есть тот, который с плачем шел в море, у него тонкая и бледная фигура!

— У него есть длинный и тонкий кнут! — говорил Монгомери.

— Вчера он был в крови и плакал, — сказал Сатир. — У вас не идет кровь, и вы не плачете. У Учителя также не идет кровь и он не плачет!

— Метода Олендорфа, наизусть! — посмеивался Монгомери. — У вас пойдет кровь, и вы заплачете, если вы не будете осторожны!

— Он имеет пальцы, у него пять пальцев, как у меня! — сказал Человек-Обезьяна.

— Пойдемте, Прендик! — проговорил Монгомери, взяв меня за рукав, и мы продолжали свой путь.

Сатир с Человеком-Обезьяной продолжали наблюдать за нами и обмениваться друг с другом различными замечаниями.

— Он ничего не говорит! — заметил Сатдр. — Люди имеют голос!

— Вчера он просил меня чего-нибудь покушать; он не знал, где достать есть! — возразил Человек-Обезьяна.

Потом они еще с минуту поговаривали, и я услыхал как Сатир начал странным образом насмешничать.

На обратном пути мы наткнулись на остатки мертвого кролика. Красное тело бедного зверька было разорвано на части, из-за обнаруженных внутренностей виднелся перегрызанный позвоночный хребет.

При таком зрелище Монтомери остановился.

— Боже мой! — произнес он.

Он нагнулся, чтобы собрать несколько разломанных позвонков и осмотреть их получше.

— Боже мой, — повторил он, — что это означает?

— Какое-нибудь из ваших кровожадных животных вспомнило свои прежние привычки! — ответил я, после некоторого размышления. Позвонки были прокушены насквозь.

Он постоял на месте, с глазами, устремленными вперед; изменившись в лице и судорожно сжав губы, он медленно произнес:

— Это не предвещает ничего доброго!

— Я уже видел нечто в этом роде, — сказал я, — в день моего прибытия!

— Уж не чорт ли вмешался в дело? Что же такое вы видели?

— Кролика с оторванной головой!

— В день вашего приезда?

— Да, вечером, в небольшом леску позади ограды со время прогулки, происходившей незадолго до наступления ночи. Голова была совершенно смята и оторвана!

Он протяжно свистнул сквозь зубы.

— Еще более того, мне думается, что я знаю, который из ваших зверей совершил преступление. Однако, это только подозрение. Прежде, чем натолкнуться на кролика, я видел одного из ваших чудовищ, утолявшим жажду в реке!

— Лакая воду языком?

— Да!

— Не лакать языком при утолении жажды — это Закон. Насмехаются они над Законом что ли, когда Моро нет около них?

— То же самое животное и преследовало меня!

— По всей вероятности! — подтвердил Монгомери. — Так поступают все кровожадные звери. Убив свою жертву, она пьют. Это вкус крови, вы слыхали о нем? Как выглядит этот зверь? — спросил он снова меня. — Могли бы вы его узнать?

Он бросил взгляд вокруг нас и на раздвинутые ноги околевшего кролика; его глаза, блуждая по теням зеленой чащи, испытующе отыскивали козни и западни окружающего нас леса.

— Вкус крови! — повторил Монгомери. Он вынул свои револьвер, осмотрел пули и снова разрядил его. Потом он стал дергать себя за отвисшую свою губу.

— Я думаю, что наверное узнаю это чудовища!

— В таком случае, нам нужно будет еще доказать, что именно он убил кролика, — проговорил Монгомери. — Было бы еще лучше никогда не привозить сюда этих бедных животных!

Я уже собрался продолжать дорогу, а он все еще оставался стоять около изувеченного кролика, решая таинственную загадку. Вскоре, подвигаясь медленно вперед, я не мог уже больше видеть останков кролика.

— Что ж, идете ли вы? — закричал я.

Он вздрогнул и поспешно присоединился ко мне.

— Видите ли, — произнес он вполголоса, — мы вбили им всем в голову не есть ничего того, что движется по земле. Если, случайно, какой-нибудь из зверей отведал крови…

Одно мгновение мы двигались в молчания.

— Я спрашиваю себя, как могло в действительности произойти дело? — проговорил он про себя. — На днях я совершил порядочную глупость, — продолжал Монгомери после паузы. — Этот зверь, который прислуживает мне… Я показал ему, как потрошат и жарят кролика. Странно… Я видел, что он облизывал себе руки… Тогда мне не приходило ничего подобного на ум… Этому нужно положить конец. Придется переговорить с Моро!

Во время обратной дороги он не мог ни о чем другом думать.

Моро отнесся к делу еще серьезнее Монгомери, и я считаю необходимым сказать, что их очевидный страх немедленно сообщился и мне.

— Нужно показать пример! — сказал Моро. — Вне всякого сомнения, виновным является Человек-Леопард. Но как доказать это? Мне было бы гораздо приятнее, Монгомери, если бы вы устояли от искушения есть мясо и не привозили этих новых возбуждающих зверков. Благодаря им, мы можем теперь очутиться в неприятном положении!

— Я поступил, как глупец, — сказал Монгомери, — но зло сделано. К тому же, вы раньше не делали никакого замечания насчет этого!

— Нам нужно немедленно заняться этим делом, — сказал Моро. — Я полагаю, что если случится какое-нибудь событие, Млинг сам сумеет выпутаться из него!

— Я не совсем уверен, что это Млинг, — признавал Монгомери, — я боюсь его хорошенько расспросить!





X

Погоня за Человеком-Леопардом




После полудня, Моро, Монгомери и я, в сопровождении Млинга, отправились прямо через остров, насквозь, к жилищам оврага. Все мы трое были вооружены. Млинг нес пачку железной проволоки и маленький топорик, служивший ему для рубки дров, а у Mopo на кожаном широком ремне висел большой горный рожок.

— Вы увидите в сборе всю банду! — сказал Монгомери. — Это прекрасное зрелище!

Моро не произнес ни одного слова в продолжение всего пути, но какая-то твердая решимость застыла в грубых чертах его лица, обрамленного сединою.

Мы перебрались через овраг, на дне которого шумел поток с горячей водой, и шли по извилистой тропинке сквозь камни до тех пор, пока не достигли обширного пространства, покрытого толстым слоем желтого порошка, как я думаю, серы. Отсюда, с вершины утесов, виднелось сверкающее море. Мы добрались до места, представляющего нечто вроде небольшого естественного амфитеатра, и все четверо остановились. Затем Моро затрубил в свой рог, и раздавшиеся звуки нарушили минутную дремоту тропического дня. У него, должно быть, была здоровая грудь. Оглушительные звуки передавались многократным эхом на громадном пространстве.

— Ух! — вздохнул Моро, опуская свой инструмент. Непосредственно вслед за этим среди желтых камышей раздался топот и шум голосов, исходящих из болотистой равнины, покрытой густым зеленым тростником, из той самой трясины, в которую я случайно попал накануне. Вдруг в трех или четырех местах края пространства, покрытого серою, показались уродливые фигуры людей-зверей, спешивших в нашу сторону. Я не мог удержаться от все более возрастающего ужаса, по мере того, как чудовища, одно за другим, показывались из чаши деревьев и тростников и бежали почти рысью, волоча по обожженной почве свои лапы. Но Моро и Монгомери, совершенно спокойные, не двигались с места, и я, пересилив себя, остался около них. Первым явился Сатир, он отбрасывал тень от фигуры и поднимал пыль своими вилообразными ногами; после него из кустов вышло уродливое чудовище, представлявшее помесь лошади с носорогом; приближаясь, оно жевало солому; потом появились женщина-свинья и две женщины-волчихи; далее ведьма, полумедведь-полулиса с красными глазами на заостренном и хитром лице, и много других. Все они спешили и суетились. Приблизившись, уроды кланялись Моро и принимались петь, не обращая внимания друг на друга, отрывки из второй половины своих статей Закона.

— Ему принадлежит способность ранить. Ему принадлежит способность исцелять… — и тому подобное.

На расстоянии около тридцати метров они останавливались и бросились на колени и локти, посыпая песком свою голову. Представьте себе, если можете, такую сцену. Все мы трое в синих куртках, в сопровождении нашего безобразного чернолицого слуги, стоим среди обширного пространства, покрытого желтою пылью, сверкавшей под лучами палящего солнца, и окружены со всех сторон ползущими и жестикулирующими чудовищами. При этом, некоторые из них своим выражением лица и поворотливыми движениями совершенно походили на людей; другие производили впечатление калек; третьи же были странно обезображены, что подобные существа, можно сказать, встречаются только в мрачных сновидениях. По одну сторону от нас находилась волнующаяся линия камышей, по другую чаща пальм, скрывшая овраг с его берлогами, а к северу простирался горизонт Тихого океана.

— Шестьдесят два, шестьдесят три! — считал Моро. — Недостает четверых!

— Не видать Человека-Леопарда! — сказал я.

Моро вторично затрубил в свой рог, и при звуке его все животные-люди стали кататься и валяться по земле. Тогда, незаметно прокрадываясь камышами, почти ползком, показался Человек-Леопард и пытался присоединиться к общему кругу за спиною Моро. Последним явился Человек-Обезьяна. Другие, вспотевшие и утомленные своими телодвижениями, бросили на него недовольные взгляды.

— Довольно! — сказал Моро своим звучным и резким голосом.

Все животные уселись на корточки и перестали петь о своем обожании.

— Где тот, который учит Закону? — спросил Моро. Чудовище с серой шерстью склонилось до самой земли.

— Говори! — приказал ему Моро.

Немедленно же все стоявшее на коленях собрание чудовищ, равномерно раскачиваясь туловищами и попеременно бросая в воздух серную пыль то левой, то правой рукой, затянуло еще раз свои странные причитывания.

Когда они дошли до фразы: «не есть ни сырого мяса, ни рыбы, это Закон», Моро вытянул вперед свою белую длинную руку и вскричал:

— Стой!

Наступило полнейшее молчание.

Мне казалось, что все знали и страшились того, что должно было произойти.

Мой взгляд пробегал по их странным физиономиям.

Когда я увидел их дрожащие позы, с тайным ужасом в блестящих глазах, меня поразила мысль, — как мог я хоть одно мгновение счесть их за людей.

— Закон был нарушен! — сказал Моро.

— Никто не избегнет! — восклицало бесформенное чудовище с серебристой шерстью.

— Никто не избегнет! — повторил хор коленопреклоненных животных.

— Кто нарушил его? — вскричал Моро, и щелкая бичем, острым взглядом окинул фигуры уродов.

Гиена-Свинья, казалось мне, более всего была напугана и смущена, такое же впечатление производил и Человек-Леопард.

Моро повернулся к последнему, который по-кошачьи лежал перед ним; бесконечный страх мучений выражало все его существо.

— Кто совершил преступление? — закричал Моро громовым голосом.

— Горе тому, кто нарушает Закон! — начал блюститель закона.

Моро остановил свои взоры на глазах Человека-Леопарда, и под его взглядом последний стал корчиться, как будто бы у него вырывали душу.

— Тот, что нарушает Закон… — начал Моро, отведя глаза от своей жертвы и повернувшись к нам. В тоне последних слов слышалась какая-то экзальтации.

— …возвращается в дом страданий! — воскликнули все разом. — Возвращается в дом страданий, «Учитель»!

— В дом страданий… в дом страданий… — тараторил Человек-Обезьана, как будто бы такая перспектива улыбалась ему.

— Слышишь? — спросил Моро, обращаясь к преступнику. — Слышишь…

Человек-Леопард, не чувствуя на себе взгляда Моро, поднялся и, с воспламененными яростью глазами и с блестевшими на солнце громадными кошачьими усами на отвисших губах, вдруг прыгнул на своего мучителя. Я был убежден, что только отчаянный ужас вызвал его на это нападение. Весь круг шестидесяти чудовищ повернулся к нам. Я вытащил свой револьвер. Человек и зверь столкнулись, я видел, как Моро пошатнулся от прыжка; кругом нас раздавался лай и яростные рычания; все пришло в замешательство, и одно мгновение я подумал, что поднялся всеобщий бунт.

Рассвирепевшее лицо Человека-Леопарда вместе с Млингом промелькнуло вблизи меня. Я видел разгоревшиеся от возбуждения желтые глаза Гиены-Свиньи и подумал, что зверь решился напасть на меня. Сатир также наблюдал за мною через сгорбленные плечи Гиены-Свиньи. Послышался шум от спуска курка револьвера Моро, и среди суматохи искра пламени прорезала воздух. Все шумное собрание, казалось, повернулось в сторону, указываемую светом огня от выстрела, и я сам поддался магнетическому влиянию такого движения. Минуту спустя, я бежал среди ревущей и буйной толпы, в погоню за Человеком-Леопардом.

Вот все, что я могу сказать. Мне показалось, что Человек-Леопард бросился на Моро, потом все вокруг меня перемешалось, и я опомнился уже тогда, когда бежал со всех ног.

Млинг двигался во главе, по пятам беглеца. Позади с уже высунутыми языками большими прыжками бежали Женщины-Волчихи. За ними следовали с криком и в сильном возбуждении Мужчины и Женщины-свиньи вместе с двумя Людьми-Быками, опоясанными вокруг бедер белой материей. Далее шел Моро с толпою различных двуногих. Он потерял свою соломенную шляпу с широкими полями и бежал, зажав в кулак револьвер, а его длинные седые волосы развевались по ветру. Около меня прыгала Гиена-Свинья, придерживаясь моего шага и украдкой бросая на меня взгляды своими кошачьими глазами, наконец, позади нас слышался топот ног и рев остальных.

Человек-Леопард пробивал себе дорогу сквозь высокие камыши, которые, снова закрываясь за ним, ударяли по лицу Млинга. Все мы, следовавшие позади, достигнув болота, нашли утоптанную тропинку. Такая охота продолжалась в продолжение, может быть, четверти мили, потом углубилась в чащу, сильно замедлявшую наши движения; хотя мы двигались толпою, тем не менее сучья били нас по лицу, лианы хватали за подбородок и путались в наших волосах, колючие растения вонзались в наши тела и одежды и рвали их.

— Никто не избегнет! — закричал мне Медведь-Волк, разгоряченный погонею.

Мы снова очутились между скал и заметили зверя, легко бежавшего на четырех лапах, с ворчанием он оглядывался на нас через плечо. При виде его Люди-Волки завыли от удовольствия.

Зверь все еще был одет, и издали его фигура казалась человеческою, но поступь его четырех лап была совершенно кошачья, а быстрое поднимание и опускание плеч ясно обнаруживало в нем преследуемого зверя. Он сделал прыжок в чащу колючих кустов с желтыми цветами и исчез. Млинг находился как раз на пол-дороге между добычей и вами.

Большинство преследователей потеряло теперь свою первоначальную быстроту погони и старалось идти спокойнее и более растянутою цепью. Пройдя открытое место, я заметил, что погоня вытянулась теперь длинною линиею. Гиена-Свинья все еще бежала рядом со мною, беспрестанно посматривая на меня и, время от времени гримасничая, испускала грозное рычание. Добравшись до конца скал, Человек-Леопард решил направиться прямо к мысу, на котором он преследовал меня вечером в день моего прибытия на остров, и сделал поворот в чащу кустов, чтобы вернуться по своим же следам. Но Монгомери заметил его маневр и заставил зверя снова поворотиться вперед.

Таким образом, дрожа, спотыкаясь о камни и оцарапанный терновыми кустами, помогал я преследовать Человека-Леопарда, который нарушил закон, а Гиена-Свинья с диким рычанием бежала рядом со мною. Шатаясь и раскачивая головою, я бежал с сильно бьющимся сердцем и почти совершенно изнемогая, но не отваживался отстать от охоты из боязни остаться наедине с ужасным своим товарищем.

Бегство мое продолжалось, несмотря на крайнюю усталость и на тропический день.

Наконец, пыл охоты остыл, мы окружили несчастного зверя на одном из углов острова. Моро, с кнутом в руке, расставил нас всех неправильною линиею, и мы стали подвигаться теперь осторожно вперед, перекликаясь друг с другом и суживая круг вокруг нашей жертвы, скрывавшейся и затаившейся в тех же кустах, в которых уже скрывался я во время другого преследования.

— Внимание! Сомкнись! — кричал Моро в то время, как линия преследователей окружала громадные кусты, заграждая выход зверю.

— Береги заряд! — раздался голос Монгомери из-за какого-то куста.

Я находился наверху, на холме, покрытом кустарниками. Монгомери и Моро пробивали себе дорогу внизу, по берегу. Медленно подвигались мы вперед сквозь сплетения сучьев и листьев.

Зверь не шевелился.

— В дом страданий, в дом страданий! — визжал Человек-Обезьяна в двадцати метрах вправо от меня.

Услышав эти слова, я от души простил несчастному созданию весь страх, который я раньше перетерпел по его милости.

Вправо от меня послышались тяжелые шаги Лошади-Носорога, шумно раздвигавшей сучья и ветки. И вдруг в зеленой чаще под тенью густой растительности я заметил зверя, за которым мы гнались. Я остановился. Животное свернулось в клубок, стараясь занять насколько возможно меньше места; его зеленые блестящие глаза были обращены на меня.

Странное противоречие, оно мне совершенно непонятно: при виде этого существа в положении, так подходящем к животному, с блеском в глазах, во мне еще раз возникло убеждение, что в нем есть нечто человеческое, так как лицо его изображало настоящий человеческий ужас. К этому времени подошли несколько других преследователей, и бедному зверю пришлось бы вновь испытать ужасные муки в ограде.

Я решительно выхватил свой револьвер, и целясь ему между глаз, полных ужаса, выстрелил.

В тот же момент Гиена-Свинья с криком бросилась на его тело и вонзила в шею свои острые зубы.

Кругом меня затрещали сучья и ветви кустарников чтобы дать проход очеловеченным зверям, появлявшимся один за другим.

— Не убивайте его, Прендик! — кричал Моро. — Не убивайте!

Я видел, как он нагнулся, пробивая себе дорогу сквозь высокие папоротники.

Минуту спустя, он прогнал, рукояткой своего кнута, Гиену-Свинью и вместе с Монгомери старался удержать остальных кровожадных двуногих на почтительном расстоянии от трупа, в особенности от Млинга, порывающегося принять также участие в дележе добычи. Из-под моих рук высунуло голову чудовище с серебристой шерстью и зафыркало. Другие в своем пылу толкали меня, чтобы лучше видеть.

— Чорт возьми, Прендик! — воскликнул Моро. — Я хотел его взять живым!

— Я очень огорчен! — возразил я, хотя напротив был очень доволен.

Я не мог устоять от неожиданного порыва изнеможения и возбуждения, совершенно больной покинул толпу и взобрался на откос, который вел к самой возвышенной части мыса. Моро отдавал приказания, и было видно, как трое Людей-Быков повлекли жертву к морю.

Мне не трудно было теперь остаться одному. Эти животные обнаруживали чистое человеческое любопытство к трупу и, фыркая и ворча, шли за ним густой толпой, в то время как Люди-Быки продолжали влачить его вдоль берега.

С мыса я различал черные, на фоне сумрачного неба, силуэты троих носильщиков; в данный момент они подняли тело на плечи, чтобы снести в море.

Тогда в моей голове молнией блеснула мысль об очевидном и бесполезном совращении с пути этих существ острова. На берегу подо мною Человек-Обезьяна, Гиена-Свинья и несколько других двуногих держались около Монгомери и Моро. Все еще были страшно возбуждены и рассыпались в изъявлении верности к Закону.

У меня в уме сложилась твердая уверенность в причастности Гиены-Свиньи к убийству кролика. Во мне родилось странное убеждение, что, несмотря на грубость и уродливость форм островитян, передо мною в миниатюре протекал весь строй человеческой жизни, все проявления инстинкта разума, судьбы, только в более простой их форме.

Человек-Леопард потерпел в жизненной борьбе поражение, в этом и все различие.

Бедные звери, я начал видеть обратную сторону медали! Я совершенно упустил из виду мучительные страдания, которым подвергались эти несчастные жертвы, проходя сквозь руки Моро. Я содрогнулся при одной мысли о тех мучениях, которые они испытывали в ограде.

Но это казалось еще наименьшим злом; прежде то были звери с присущими им инстинктами, соответствующими внешним условиям их жизни; они жили в счастье, насколько последнее доступно зверям, теперь же блуждали в оковах человечества, жили в постоянном страхе, стесненные непонятным для них законом. Человеческое существование сих зверей, начавшееся в агонии, было продолжительной борьбой, постоянным страхом перед Моро и для чего?

Такой бессмысленный каприз раздражал меня.

Если Моро имел в виду какую-нибудь разумную цель, я бы, по крайней мере, мог несколько сочувствовать ей. Я уже не так мелочен в вопросе о страданиях. Даже я мог бы ему простить, если бы он совершал это из ненависти. Но у него не было никакого оправдания, да он и не заботился о нем. Его любопытство, его безумные и бесцельные исследования увлекали его, и он обрекал бедных животных на такую жизнь, которую они, изнемогши в борьбе после одного или двух лет существования, оканчивали самым трагическим образом. Они были сами по себе несчастны: старые животные страсти заставляли их мучиться одно за другим, а Закон препятствовал им придти к жестокому и краткому столкновению, так как результатом его являлась окончательная гибель.

В последующие дни у меня проявилась к переделанным зверям такая же боязнь, какую я испытывал лично к Моро. Я, весь охваченный страхом, впадал в продолжительное и сильное болезненное состояние, оставлявшее в моем уме неизгладимые следы. Я сознаюсь, что потерял всякую веру в разумный смысл существования мира при виде гибельного порядка вещей, царствующего на острове.

Слепая судьба, громадный безжалостный механизм, казалось, выкраивала и отделывала существования: и Моро с своей страстью к исследованиям, и Монгомери с своей страстью к напиткам, и я сам, и очеловеченные звери со своими инстинктами и внушенными им мыслями, все мы были жестоко и бесповоротно исковерканы постоянно движущимися колесами бесконечной сложной машины. Однако, этот взгляд явился у меня не сразу. Мне кажется даже, что я забегаю немного вперед, высказывая его здесь.





XI

Катастрофа




Прошло около шести недель, и я не испытывал при взгляде на результаты гнусных опытов Моро ничего, кроме отвращения. Моим единственным желанием было бежать от этих ужасных каррикатур образа Создателя и вернуться в приятное и благотворное общество людей. Отделенный от всего человеческого мира, из своих воспоминаниях о нем представлял людей добродетельными и идеальной красоты. Моя первоначальная дружба с Монгомери продолжалась недолго: его продолжительное отчуждение от всего человечества; его тайный позыв к пьянству, его очевидная симпатия к очеловеченным зверям — все это отдаляло меня от него. Несколько раз он один отправлялся внутрь острова, так как я всячески избегал иметь сношения с чудовищами. Мало по малу, я привык большую часть моего времени проводить на берегу, отыскивая глазами парус-избавитель, но он не показывался. В один день на нас обрушилась страшная беда, разрушившая совершенно все то общество, среди которого я находился.

Это случилось около семи или восьми недель спустя после моего прибытия на остров, может быть, и более, так как я не трудился считать время, предшествовавшее катастрофе. Она произошла, как я полагаю, ранним утром около шести часов. Разбуженный рано шумом троих двуногих животных, возвращавшихся из лесу с провизией в ограду, я встал и позавтракал. Позавтракав, я приблизился к открытой решетке и прислонился к ней с дымящейся сигарой, наслаждаясь свежестью ранняго утра. Вскоре показался Моро, направляющийся к ограде, и мы обменялись с ним приветствиями. Он прошел, не останавливаясь, и я слышал, как дверь его лаборатории открылась и закрылась за ним. Я в то время уже настолько привык ко всем окружающим меня гнусностям, что без малейшего волнения услышал, как его жертва, пума-самка, чувствуя наступление нового дня мучений, встретила своего мучителя с рычанием, похожим на рев гневной фурии. Вслед за этим что-то такое случилось. Я услышал позади себя пронзительный крик, падение, и, повернувшись, увидал направляющимся прямо на меня страшное лицо, ни человеческое, ни зверское, но адское, мрачное, испещренное шрамами и рубцами, в которых находились еще следы крови, с пылающими яростью глазами без век. Я поднял руку, чтобы защитить лицо от удара, и растянулся на полу с переломанным предплечьем, а чудовище, обмотанное в полотно, из-под которого сочилась кровь, перепрыгнуло через меня и убежало. Катясь несколько раз, я добрался таким образом до низкого песчаного берега и пробовал подняться и опереться на свою раненую руку. В этот момент показалась бледная коренастая фигура Моро с видом еще более ужасным из-за сочившейся с его лба крови. С револьвером в руке, не обращая на меня внимания, он быстро пустился в погоню за пумой.

Опираясь на здоровую руку, мне удалось немного приподняться. Запеленутый зверь громадными прыжками бежал вдоль берега, за ним следовал Моро. Животное повернуло голову и заметило его, тогда оно круто повернуло и направилось в лес. С каждым прыжком зверь увеличивал свою скорость, и я видел, как он исчез в чаще; Моро, бежавший наискось, чтобы отрезать ему отступление, выстрелил, но не попал. Это произошло как раз в тот момент, когда зверь исчезал в чаще. Потом и Моро исчез в лесу.

Некоторое время сидел я неподвижно с устремленными туда глазами; однако боль в сломанной руке дала себя знать, и я со стоном поднялся на ноги. В этот момент на пороге с револьвером в руке появился Монгомери.

— Великий Боже! Прендик! — вскричал он, не замечая моего состояния. — Зверь бежал! Он вырвал цепь, которой был прикован к стене. Видели вы его? Что с вами? — прибавил он быстро, заметив, что я поддерживал свою руку.

— Я был у дверей… — начал я.

Он приблизился и взял меня за руку.

— Кровь на рукаве! — сказал он, поднимая фланель. Он положил свое оружие в карман, ощупал и осмотрел мою сильно распухшую руку и повел меня в комнату.

— Это перелом, — объяснил он; потом он добавил: — скажите мне точно, что произошло…

Я ему рассказал, что видел, в выражениях, прерываемых спазмами боли, между тем, как он очень ловко и быстро перевязывал мне руку. Когда он кончил и положил руку на перевязь, то отодвинулся и посмотрел на меня.

— Хорошо, что ли? — спросил он. — А теперь…

С минуту он обдумывал, потом вышел и запер ограду.

Ничто меня так не беспокоило, как моя рана; все же остальное казалось мне простым приключением. Я растянулся на складном кресле и, должен сознаться, начал проклинать этот остров. Боль в переломе руки превратилась теперь в колющую боль. Когда вернулся Монгомери, лицо его было совершенно бледным, и он показывал более, чем обыкновенно, свои нижние десны.

— О нем нет ни слуху, ни духу! — сказал он. — Мне пришло на мысль, что он мог нуждаться в моей помощи… Это был зверь сильный. Одним ударом им была оборвана цепь…

Разговаривая, Монгомери смотрел на меня своими невыразительными глазами; потом он подошел к окну, затем к двери и обернулся.

— Я иду на поиски за ним, — решил он, — один из револьверов я оставляю вам. Говоря откровенно, я беспокоюсь о Моро…

Он взял оружие и положил его на стол около моей руки, потом вышел. Его беспокойство заразило и меня. Я не мог усидеть на месте и с револьвером в руке направился к двери. Утро было безмятежное, без малейшего дуновения ветра, море блистало своею зеркальною поверхностью на небе не виднелось ни одной тучки, и берег казался пустынным. При моем чрезмерном возбуждении и лихорадочном состоянии, окружающее спокойствие давило меня. Я пробовал свистать и напевать, но звуки замирали на моих губах. Мне захотелось посмотреть на зеленый лесок, скрывший в себе Моро и Монгомери, и я направился в угол ограды, где провел несколько минут в раздумье. Когда они вернутся? И как? Благополучно ли?

Мои размышления были прерваны шорохом на берегу. Показалось маленькое серое двуногое существо и бегом спустилось к морю. Я принялся, подобно часовому, ходить взад и вперед вдоль ограды, прислушиваясь. Вдруг послышался голос Монгомери, выкрикивающий: «Ау, ау! Моро!» Рука моя хотя и не так сильно, а все же болела. Меня стало лихорадить, и губы запеклись от жажды. Глаза мои были устремлены на серое двуногое до тех пор, пока оно не исчезло из виду. Вопрос — вернутся ли Моро и Монгомери — вертелся у меня в голове. В то время, как мое внимание было поглощено тремя морскими птицами, оспаривающими добычу, внезапно вдали раздался звук выстрела из револьвера.

Тишина, потом второй выстрел, третий, грозный вой… и, наконец, мрачное молчание.

Вдруг мне послышались звуки где-то совсем близко. Я дошел до угла ограды и увидал Монгомери с красным лицом, растрепанными волосами и с разорванной в колене штаниной. Лицо его выражало глубокий ужас. Сзади него ковыляло двуногое существо Млинг, на челюстях которого виднелось несколько зловещих темных пятен.

— Вернулся ли он? — спросил Монгомери.

— Кто?.. Моро? Нет! — отвечал я.

— Боже мой!

Несчастный задыхался и готов был упасть в обморок при каждом вздохе.

— Войдем! — сказал он, взяв меня за руку. — Они обезумели, бегают повсюду… Что-то с ними произошло, но что именно, я не знаю. Сейчас вам все расскажу, как только буду в состоянии перенести дух… Где коньяк?

Хромая, он вошел в комнату и уселся в кресло. Млинг растянулся у порога наружной двери и стал учащенно дышать, как запыхавшаяся собака. Я принес Монгомери стакан коньяку, разбавленного водою. Он отхлебнул немного и начал рассказывать о том, что случилось с ним.

Расставшись со мною, он пошел по следам Моро и зверя. След их был довольно ясен по сломанным или стоптанным ветвям, по изорванным в лохмотья перевязкам и по окровавленным листьям кустов и терновника. Между тем все следы прекращались на каменистом грунте, который начинался на другом берегу ручья, где я когда-то видел пьющее двуногое существо; тут Монгомери бесцельно блуждал, направляясь к западу и призывая Моро. Млинг, который присоединился к нему вооруженный своим топориком, не видел борьбы с пумою, так как в то время находился на опушке леса и рубил дрова; он слышал только крики. Оба они стали бродить вместе и звать Моро. Двое двуногих приблизились ползком и рассматривали их сквозь деревья с особенно таинственными приемами, странность которых испугала Монгомери. Он требовал от них ответа, но они исчезли. После тщательных поисков и зова, ему пришло в голову осмотреть берлоги в овраге. Овраг был пуст.

Это открытие крайне его встревожило. Он решил поспешно отправиться домой, к ограде, и поделиться своими опасениями со мной. Млинг сопровождал его. На пути им встретилось двое людей-свиней, — тех самых, которых я видел прыгающими в вечер моего приезда, — рты их были в крови. Животные с шумом подвигались вперед сквозь папоротники, казались в страшном возбуждении и при виде Монгомери, остановились с свирепым выражением. Монгомери стал щелкать кнутом, но на сей раз эти укрощенные животные не испугались, а бросились прямо на него. Никогда прежде такой дерзости не бывало, он испугался и выстрелом в упор убил первого, а Млинг бросился на другого. Завязалась отчаянная борьба. Млинг одолел и вонзил свои зубы в его горло. Еще двумя выстрелами Монгомери удалось прикончить и второго и с трудом отозвать с собою Млинга.

— Что все это значит? — спросил я. Монгомери покачал головою и принялся за третью порцию коньяку. Он был уже немного навеселе. Тут вмешался я, стараясь уговорить его пойти еще раз вместе со мной на поиски Моро, так как, по всей вероятности, с вивисектором должно было случиться нечто серьезное, иначе он возвратился бы. После нескольких пустых возражений Монгомери согласился. Мы взяли немного пищи и в сопровождении Млинга отправились во внутрь острова.

Как сейчас помню все происшедшее тогда: мы шли втроем под полуденным тропическим зноем. Сутуловатый Млинг шел впереди, его черная голова поворачивалась во все стороны, обыскивая взглядом каждую пядь нашей дороги. Свое оружие — топорик он потерял в борьбе с Человеком-Свиньей. Его зубы вполне заменяли оружие. За ним, спотыкаясь, шел Монгомери с опущенной головой и с руками, засунутыми в карманы. Он злился на меня из-за коньяку и был в дурном расположении духа. Я заканчивал шествие. Моя левая рука была на перевязи — к счастью, что это была левая рука, а в правой руке я сжимал револьвер.

Мы следовали по узкой тропинке сквозь дикую чащу острова, направляясь к западу. Вдруг Млинг остановился и насторожился. Монгомери столкнулся с ним и принужден был также остановиться. Мы услышали голоса и шум приближающихся шагов.

— Он умер! — говорил глубокий и дрожащий голос.

— Он не умер, он не умер! — спорил другой.

— Мы сами видели, мы видели! — отвечало несколько голосов.

— Эй!.. — закричал вдруг Монгомери, — Эй!.. Сюда!

— Чтоб чорт вас побрал! — сказал я, держа револьвер наготове.

Воцарилось молчание, нарушаемое треском переплетенных между собою растений: потом здесь и там появилось с полдюжины страшного вида фигур, с новым, особенным выражением в лицах. Слышно было хриплое ворчание Млинга. Я узнал Человека-Обезьяну — по правде сказать, я узнал его еще раньше по голосу — и двух смуглых созданий, виденных мною в шлюпке, окутанных в белое. За ними следовали два пятнистых зверя и блюститель закона — серое чрезвычайно безобразное существо с длинными волосами, падающими на его щеки и свешивающимися двумя прядями на его низкий лоб, с густыми бровями и странными красными глазами, с любопытством осматривающими нас сквозь зелень.

С минуту продолжалось молчание.

— Кто… сказал… что он умер? — спросил Монгомери, заикаясь.

Человек-Обезьяна бросил украдкою взгляд на серое чудовище.

— Он умер, — подтвердило чудовище, — они видели!

Судя по всему, в этой толпе не было ничего угрожающего. Казалось, они были приведены в замешательство и испуганы.

— Где он? — спросил Монгомери.

— Там, внизу! — сказало чудовище, протягивая руку.

— Существует ли теперь закон? — спросил Человек-Обезьяна.

— Разве может существовать еще что-либо, когда он на самом деле умер? Есть ли закон? — повторил двуногий, одетый в белое.

— Разве есть закон, ты, «Второй с плетью?» Умер ли он? — расспрашивало чудовище с серою шерстью.

Все внимательно наблюдали за нами.

— Прендик, — проговорил Монгомери, посмотрев на меня, — он умер… это очевидно!

Я стоял сзади во время предыдущего разговора и понял, что чудовища говорили правду. Быстро пробравшись вперед, я проговорил уверенным тоном:

— Дети закона, он не умер… Он жив! Он только изменил форму, внешний вид тела… Он там… — я поднял руку к небу — оттуда он на вас смотрит и видит вас, хотя вы некоторое время не будете видеть его. Страшитесь закона!

Я пристально и смело смотрел на них. Они под влиянием моего взгляда попятились назад.

— Он велик! Он добр! — сказал Человек-Обезьяна, боязливо устремляя глаза в густую чащу листвы.

— А другое существо? — спросил я.

— Зверь, который истекал кровью я бегал, воя и плача, также умер! — отвечало, следившее за моим взглядом, серое чудовище.

— Все кончено, все кончено! — бормотал Монгомери.

— Второй с плетью… — начало серое чудовище.

— Ну, что-ж? — перебил я его.

— …сказал, что он умер!

Но Монгомери не настолько был пьян, чтобы не понять, что заставило меня оспаривать смерть Моро.

— Он не умер! — подтвердил он медленно. — Вовсе не умер. Он жив так же, как и я!

— Есть такие, — обратился я к ним, — которые нарушили закон. Они умрут, некоторые уже умерли. Покажите нам теперь, где находится его тело; тело, которое он сбросил, так как он больше не нуждается в нем!

— Вот здесь, «Человек, идущий в море»! — указало чудовище, направляясь в чащу. Сопровождаемые остальными созданиями, мы последовали за ним сквозь густые папортники, лианы, кусты — к северо-западу. Вдруг послышался ужасный вой, треск сучьев, и к нам подбежал с криками маленький розовый гомункул; тотчас же показалось громадное чудовище, все измоченное кровью и быстро преследовавшее его. Оно бросилось на нас прежде, чем мы успели уклониться. Блюститель закона уклонился в сторону, а Млинг, рыча, набросился на преследователя, но был им отброшен. Монгомери выстрелил и промахнулся. Тогда выступил я, однако чудовище не обратило на это внимания и продолжало подвигаться ближе; я выстрелил снова в упор, прямо в его ужасное лицо. Вся его фигура как будто съежилась, оно пошатнулось и упало, увлекая своим падением Монгомери, затем на земле продолжало корчиться в судорогах предсмертной агонии.

Одно мгновение мы были вдвоем с Млингом. Монгомери лежал распростертым на земле, подле него мертвый зверь. Наконец, Монгомери поднялся, наполовину отрезвленный, и стал рассматривать простреленную голову зверя. Теперь появилось вновь серое чудовище — блюститель закона.

— Смотри! — произнес я, указывая пальцем на убитое животное. — Еще существует закон; тот, кто его нарушил, погиб!

Чудовище рассматривало труп.

— Он ниспосылает огонь, который убивает! — повторило чудовище замогильным голосом отрывочную фразу из статьи закона.

Остальные приблизились и также стали смотреть.

После того мы опять тронулись в путь, все время придерживаясь направления к западу, наконец, мы добрались до цели. Перед нами лежало обглоданные и изувеченное тело пумы, с плечом, раздробленным пулею, а, приблизительно в двадцати метрах от него, лежал тот, кого искали.

Моро лежал лицом к земле, среди густых камышей. Одна рука его была почти совсем отделена от плеча и его серебристые волосы были смочены кровью. Голова, размозженная, вероятно, цепями пумы, была обезображена. Мы не могли нигде найти его револьвера. Тело Моро было тяжелое, так как он отличался громадным ростом и крепким телосложением. Мы подняли его останки при помощи двух двуногих и после частых роздыхов перенесли в ограду. Возвращаясь лесом к ограде, мы слышали несколько раз вой и ворчание невидимых зверей, но на нас пока еще не нападали. Около ограды толпа двуногих нас покинула, Млинг ушел с ними.

Мы тщательно заперлись и перенесли во двор на кучу хвороста изуродованный труп Моро.

После этого, войдя в лабораторию, прикончили все, что там находилось живого.





XII

Трудное время




Трудная работа была совершена. Мы умылись и закусили в нашей маленькой комнатке, после чего принялись серьезно обсуждать наше тяжелое положение. Была полночь. Монгомери с чрезвычайно расстроенным лицом сидел в раздумье. Он постоянно чувствовал влечение к Моро и, наверное, никогда не предполагал, чтобы тот мог умереть. Это неожиданное несчастье должно было разрушить все привычки усвоенные его натурой в продолжение десяти однообразных лет жизни на острове. На мои серьезные вопросы они отвечал или невпопад, или отделывался пустяшными ответами.

— Что жизнь? — сказал он. — Какая глупая и плохая шутка! Какая кутерьма! Я никогда не жил, как следует, и спрашиваю себя, может ли настоящая жизнь еще начаться? Шестнадцать лет тирании кормилиц и гувернеров; пять лет в Лондоне за усердным изучением медицины, пять лет скверной пищи, мерзкой квартиры, мерзкой одежды, мерзких пороков… Я никогда лучшего не знал! И вот, я совершил глупость, отправившись на этот проклятый остров! Десять лет здесь! И зачем все это, Прендик? Какая насмешка судьбы!

Его тяжело было склонить на какой-нибудь решительный шаг.

— Надо покинуть этот остров! — предложил я ему.

— К чему послужит отъезд? — живо перебил он меня. — Куда мне голову преклонить, я изгнанник, отвергнутый и проклятый всеми! Все это хорошо только для вас, Прендик. Бедный старый Моро! Могу ли я покинуть его здесь, чтобы животные глодали его кости, а потом… Что будет с теми созданиями, которые созданы, более или менее, удачно?

— Мы поговорим обо всем завтра! — отвечал я. — Утро вечера мудренее. Мы можем сделать костер из кучи хвороста и сжечь тело Моро. Что касается до чудовищ, то я ничего еще не знаю. Но предполагаю, что те, которые были созданы из диких зверей, рано или поздно погибнут, изменятся также и все остальные, когда над ними не будет гнета внушений и законов!

Однако, мы еще долго говорили и не пришли ни к какому заключению. У меня уже истощился запас терпения, видя бесплодность всех переговоров.

— Тысяча чертей! — воскликнул Монгомери в ответ на одно несколько резкое с моей стороны замечание. — Разве вы не видите, что мое положение куда хуже вашего?

Он встал и пошел за коньяком.

— Буду пить, пить, пить! — говорил Монгомери, возвратясь с коньяком. — Вы безбожник, краснобай, нарушитель доказательств, трус, выпейте глоток также!

— Нет! — сказал я, наблюдая строгим взглядом его фигуру при желтоватом свете керосиновой лампы.

По мере того, как он пил, он все больше пьянел, впадая в излишнюю болтливость. Он рассыпался в похвалах к очеловеченным животным и в особенности хвалил Млинга, который, по его словам, было единственным существом, оказывающим ему привязанность.

Вдруг ему взбрела в голову новая мысль.

— И потом… хоть к чорту! — проговорил он, вставая и пошатываясь.

Потом взял бутылку с коньяком и направился к двери.

Я сразу угадал, что он хочет сделать, и, загородив ему проход, заговорил:

— Вы не дадите пить этому животному!

— Этому животному? Это вы животное… Он может держать свой стакан, как истый человек… Дайте мне возможность пройти, Прендик!

— Ради Бога! — умолял я.

— Убирайтесь прочь отсюда! — заревел он, выхватив свой револьвер.

— Хорошо! — сказал я. — Вы дошли до уровня животных, и потому с ними ваше место!

Монгомери широко раскрыл дверь и, повернувшись ко мне на мгновение, остановился между желтоватым светом лампы с одной стороны и бледным светом луны с другой. В этот момент глаза его были похожи на черные гнойные прыщи в впадинах под густыми и жесткими бровями.

— Вы глупый бездельник, Прендик, вьючный осел, наполняющий свое воображение фантастическими страхами. Мы на краю пропасти. Мне остается завтра перерезать горло… Но сегодня… этот вечер я проведу хорошо!

Сказав это, он вышел и стал звать Млинга:

— Млинг, мой старый товарищ, где ты?

Вдруг на опушке леса показались три неопределенных существа. При бледном свете луны одно существо выделялось белым пятном и шло впереди, а два других в виде темных пятен следовали сзади. Дойдя до Монгомери, они остановились.

— Пейте, — вскричал Монгомери, — пейте! Пейте и будьте людьми!

Размахивая бутылкой, Монгомери побежал к западу, три существа последовали за ним.

Я стоял на пороге, провожая их глазами. Я видел, как Монгомери налил Млингу порцию коньяку, и тот выпил. Несколько минут спустя все исчезли во мраке ночи.

Внезапно тишина была нарушена голосом Монгомери, который кричал:

— Пойте! Будем все вместе петь: «Презирайте Прендика, презирайте Прендика»!

Силуэты опять появились близ ограды на берегу моря. Черная куча разбилась на пять отдельных теней и двигалась медленно, причем каждый из этих несчастных выл по своему, браня меня в угоду ему.

— Направо! — скомандовал голос Монгомери.

Тогда все вновь соединились и начали углубляться в темноту леса. Стояла тихая великолепная ночь. Луна, направляясь с западу, плыла в полном блеске по лазоревому небу. На востоке пасмурное море как бы замерло в таинственном покое. Серые пески, происходящие от вулканической кристаллизации, блестели бесчисленными алмазами. Черная тень от стены, шириною в один метр, ложилась к моим ногам. Под влиянием величия и красоты природы и на мою душу снизошел мир. В настежь отворенную дверь комнаты проходила струя воздуха, заставившая гореть керосиновую лампу сильным красноватым пламенем.

Я подошел к двери и запер ее на ключ, потом отправился во двор, где труп Моро покоился рядом с его последними жертвами — собаками, ламою и некоторыми другими несчастными животными; его грубое лицо, спокойное даже после этой ужасной смерти, его суровые, широко открытые глаза, казалось, созерцали на небе бледную и мертвую луну. Я сел на борт колодца, устремив взгляд на все это, посеребренное луною, и стал раздумывать о каком-либо способе к побегу.

Днем я приготовлю немного провизии, положу в шлюпку и еще раз попробую испытать прискорбное положение плавания. Что касается Монгомери, то ему не оставалось более ничего делать, как присоединиться к этим укрощенным животным, потому что он был, по правде сказать, почти одинаков, по склонностям с ними и не приспособлен ни к какому человеческому обществу.

Подбросив сухого хвороста в костер, находящийся передо мною, я еще час или два провел в размышлениях. Размышления мои были прерваны возвращением Монгомери с толпою двуногих. Послышалось хриплое вытье, суматоха ликующих возгласов, которые пронеслись вдаль берега, вопли, пронзительные крики, казалось, прекратившиеся по мере приближения к волнам. Шум то увеличивался, то уменьшался; где-то послышались глухие удары, треск леса, но я не беспокоился. Началось нечто вроде разноголосого пения.

Тогда я встал, вошел в комнату, взял лампу и с нею отправился в сарай осмотреть несколько маленьких боченков, которые я уже раньше наметил для себя. Тут же было несколько ящиков с сухарями, и одним из них мне хотелось также воспользоваться.

В эту минуту я заметил красноватый отблеск и быстро обернулся. Сзади меня тянулся двор, ясно пересеченный тенью и светом, с кучею дров и хвороста, на которой покоился Моро и его жертвы. Они казались сцепившимися в последнем мстительном объятии. Раны Моро были открыты и черны, как окружающая ночь, а кровь, вытекшая из них, разлилась по песку, образовав черноватую лужу. Тогда-то я и увидел красноватый отблеск, танцовавший, уходивший и приходивший, отражаясь на противоположной стене. Вероятно, это ничто иное, как забавное отражение моей лампы, думалось мне, и я спокойно прошел в сарай за провизией. Я рылся повсюду только одной правой рукой, ибо левая была на перевязи и болела, откладывая в сторону все то, что находил для себя полезным, дабы завтра нагрузить шлюпку. Мои движения были медленны и неловки, а время шло быстро; за этим делом меня застал рассвет.

Разногласное пение с перемежающимися воплями замолкло, сменившись вдруг шумом ссоры, ужасным ударом и криками:

— Еще, еще!

Звук этих различных криков менялся так быстро, что привлек мое внимание. Внезапно раздался выстрел из револьвера. Я быстро вышел на дверь и стал прислушиваться. В эту минуту сзади меня некоторые ящики и коробки с провизией покатились и свалились на землю, раздался треск разбитого стекла. Не обращая на это ни малейшего внимания, я направился к морскому берегу.

На плоском песчаном берегу, возле навеса для шлюпки, горел потешный огонь, разбрасывая искры в полусвете утренней зари: вокруг боролась куча черных фигур. Голос Монгомери звал меня по имени. С револьвером в руке бросился я на помощь. В этот же самый момент выстрелил Монгомери и тотчас же упал на землю. Оглашая воздух криками и выстрелами, я этим разогнал некоторых чудовищ, убегавших от меня в паническим страхе.

Огонь вспыхнул и погас. Я подошел к черной куче, находившейся на земле: Монгомери лежал, растянувшись на спине, а серое чудовище сидело на нем и давило его всею своею тяжестью. Животное было мертво, но еще держало в своих загнутых когтях горло Монгомери. Здесь же, подле Монгомери, уткнув морду в землю, с открытой шеей и держа горлышко разбитой бутылки коньяку, лежал неподвижно Млинг. Два других существа покоились около огня, одно без движения, другое беспрерывно стонало, поднимая время от времени свою голову.

Я схватил серое чудовище и сорвал его с тела Монгомери; когти чудовища превратили его одежду в лохмотья. Лицо Монгомери только почернело. Я зачерпнул воды и окатил его ею, подложив ему под голову свой свернутый матросский китель. Млинг умер. Раненное создание, — которое стонало около огня — было одно из Людей-Волков с лицом, украшенным сероватой шерстью, лежало на горящих угольях верхнею своей частью. Несчастное животное было в таком жалком состоянии, что я из сострадания раскроил ему череп. Другое чудовище, уже умершее, было одним из Людей-Быков, одетых в белое. Остальные двуногие исчезли в лесу. Вернувшись снова к Монгомери, я встал на колени, проклиная мое невежество в медицине.

На моей стороне огонь погас, осталось лишь несколько обуглившихся головней, в середине которых догорали трупы серых зверей. Сперва меня сильно поразило, откуда Монгомери мог набрать столько дров. Но когда восходящее солнце осветило местность, я понял все, что случилось.

На берегу всегда хранилось два гребных судна, но теперь их там не было. На песке валялись два топора, осколки дров я щепки были разбросаны всюду. Зола дымилась и чернела при свете зари. Чтобы отомстить мне и отрезать всякую возможность возвращения к цивилизованному миру, Монгомери изрубил и сжег судна. Внезапный приступ бешенства овладел мною, и я готов был разбить его безумный череп. Он же лежал, беззащитный и беспомощный, у моих ног и в этот самый момент пошевелил своей рукой так слабо, так жалостно, что бешенство мое исчезло. Он простонал и поднял на минуту веки.

Опустившись на колени подле него, я приподнял ему голову. Он еще раз открыл глаза, безмолвно рассматривая утреннюю зарю, потом взор его встретился с моим; отяжелевшие веки закрылись снова.

— Сердит! — ясно произнес он с усилием. Казалось, он что-то раздумывал.

— Это конец, — прошептал он, — конец этой глупой жизни! Ужасный конец…

Я молча слушал его. Голова его безжизненно опустилась, и тело как будто вытянулось. Может быть, какой-нибудь напиток мог бы возбудить в нем жизнь, но у меня не было под рукою ни питья, ни сосуда, чтобы дать ему напиться.

Сноп белых жгучих лучей солнца осветил фигуру Монгомери. Я нагнулся к его лицу и положил мою руку на его грудь около разорванного места его блузы. Монгомери был мертв.

Тихонько опустил я его голову на жесткую подушку, которую сам приготовил, и встал.

В эту минуту я услышал сзади себя глухой шум, сопровождаемый треском и свистом. Повернувшись к ограде, я закричал от ужаса. На фоне голубого неба вверху над оградой извивались и шипели дрожащие, кроваво-красные языки пламени. Тростниковые крыши горели. Пламя доходило почти до навеса. Пожар произошел, по всей вероятности, от моей неосторожности, в то время, когда я, спеша на помощь к Монгомери, должно быть, опрокинул лампу в сарае. Очевидно, все сгорело и спасти что-либо не было никакой возможности. Передо мною было сверкающее безнадежное море и ужасное одиночество, от которого я уже так много выстрадал; позади меня остров, населенный чудовищами.

Ограда с ее запасами медленно горела и время от времени с треском обрушивалась. Густой и едкий дым стлался по низкому песчаному берегу и окутывал вершины деревьев как бы туманом.





XIII

Один с чудовищами




Вдруг вышло из кустов трое двуногих чудовищ с выгнутыми плечами, вытянутыми вперед головами, с безобразными, нескладно качающимися руками и враждебно-пытливыми глазами, направившихся ко мне с боязливыми телодвижениями. Я стоял к ним лицом, презирая в них свою судьбу, одинокий, имея только одну здоровую руку и в кармане револьвер, заряженный еще четырьмя пулями.

Ничего более не оставалось мне делать, как запастись мужеством. Я смело осмотрел с головы до ног приближавшихся чудовищ. Они избегали моего взгляда, и дрожали, и ноздри их чуяли трупы, лежавшие около меня. Я сделал к ним несколько шагов, поднял плеть, запачканную кровью, которая была под трупом Человека-Волка, и начал ею хлопать.

Они остановились и посмотрели на меня с удивлением.

— Кланяйтесь! — приказал я. — Отдайте поклон!

Животные колебались. Один из них согнул колени.

Я повторил свое приказание резким голосом, делая шаг вперед. Один спустился на колени, за ним и оба других. Я повернулся в пол-оборота к трупам, не сводя глаз с трех коленопреклоненных двуногих, как актер, удаляющийся в глубину сцены с обращенным к публике лицом.

— Они нарушили Закон, — сказал я, ставя ногу на чудовище с серой шерстью:- они были убиты. Даже тот, который обучал Закону. Даже «Второй с плетью». Закон могуществен! Придите и посмотрите!

— Никто не избегнет! — сказал один из них, подходя к трупу.

— Никто не избегнет! — повторил я. — Так слушайте и делайте, что я приказываю!

Они поднялись и обменялись взглядами.

— Останьтесь там! — распорядился я. Сам же нагнулся, поднял два топора и привесил их с повязке, которая поддерживала мою руку, потом я повернул тело Монгомери, взял у него револьвер, заряженный еще двумя пулями, и полдюжины патронов.

Поднявшись, я указал на труп концом моей плети:

— Подойдите, возьмите его и бросьте в море!

Еще испуганные, они подошли к Монгомери, боясь более всего плети, которою я хлопал по земле, залитой кровью.

После долгих неловких движений, нескольких угроз и ударов плетью, эти двуногие приподняли труп, осторожно спустились с песчаного берега и вошли в воду.

Я приказал им отнести его как можно дальше.

Люди-звери удалялись до тем пор, пока вода не дошла им до плеч. Тогда по моему приказанию труп был брошен и исчез в водовороте. При этом меня что-то кольнуло в сердце, и слезы брызнули из глаз. Бросив труп в воду, животные поспешили на берег и оттуда еще раз обернулись к морю, как бы ожидая, что Монгомери снова появится для мщения. Другие трупы были также брошены по моему приказанию в море. В тот самый момент, когда мои послушные двуногие уносили последний труп в воду, я услышал шум легких шагов и, быстро обернувшись, увидал, приблизительно в десяти метрах, большую Гиену-Свинью. Чудовище стояло, съежившись, с опушенною головою и блестящими разбегающимися глазами.

С минуту мы стояли лицом к лицу. Я опустил плеть и вынул из кармана револьвер, так как предполагал при первом удобном случае убить этого зверя, самого кровожаднейшего и подозрительнейшего из всех тех, которые теперь оставались на острове. Это может показаться излишней жестокостью, но таково было мое решение. Я сомневался в этом чудовище более, нежели в каком-либо другом из укрощенных животных. Его существование, я это чувствовал, угрожало моему.

Несколько секунд я собирался с духом.

— Кланяйся! На колени! — потребовал я.

Чудовище ворчало, открывая свои зубы.

— Что вы за…

Но я был слишком раздражен и, не дав ему выговорить, выстрелил и сделал промах. Животное быстро убегало, бросаясь то в одну, то в другую сторону, пока не исчезло в облаках дыма, стлавшегося от горевшей ограду.

Когда все трупы были брошены, я подошел к тому месту, где они лежали на земле, и, стараясь скрыть следы крови, нагреб ногою песку. После того я вошел в кусты, где решил подумать о своем незавидном положении. Два топора и плеть были на перевязке руки, а в одной руке я держал заряженный револьвер.

Самое ужасное, в чем я только теперь начинал отдавать себе отчет, было то, что на всем этом острове не было ни одного надежного места, где бы я мог быть в безопасности, мог бы отдохнуть или уснуть. Мне оставалось только пройти остров насквозь и водвориться среди укрощенных двуногих, чтобы найти в них доверие и некоторую безопасность. Однако, на это у меня не хватало мужества. Я вернулся к берегу, находящемуся к востоку от сожженной ограды, направился к мысу, где узкая полоса песку и кораллов выдвигалась к рифам, и уселся. Тут можно было сидеть и думать, повернувшись спиною к морю, а лицом ко всяким случайностям. Солнце падало отвесно на мою голову, я сидел, уткнув подбородок в колени. Возрастающая боязнь мутила мой ум, и я искал средства прожить до минуты моего освобождения — если когда-либо освобождение должно придти. Хотя я и старался обсудить свое положение со всем хладнокровием, но у меня не было возможности подавить свое волнение.

Я начал перебирать в своем уме мнения Моро и Монгомери о животных, живущих на острове. Монгомери говорил, что они изменятся. Моро также сказал когда-то, что их упорное зверство проявляется со дня на день все больше и больше. Затем мысли мои перешли на Гиену-Свинью. Этого зверя мне надо было больше всего бояться. Если я его не убью, то он убьет меня. Тот, кто обучал Закону, умер… Монгомери, Моро умерли… Теперь звери знают, что носители плети могут быть так же убиты, как и они. Все эти размышления только больше растравляли мое отчаяние и мою боязнь.

Может быть, звери уже подстерегали меня в зеленой чаще папоротников и пальм? Может быть, ждали, когда я подойду к ним поближе? Что замышляли они против меня? Что говорила им Гиена-Свинья?

Мое воображение рисовало мне различные грустные картины.

Вдруг мои размышления были прерваны криками морских птиц, которые бросились на черный предмет, выкинутый волнами на песок подле ограды. Я слишком хорошо знал, что это был за предмет, но у меня не хватало духу идти прогнать птиц. Я пошел вдоль берега с намерением обойти восточный край острова и приблизиться таким образом к оврагу с берлогами, не подвергаясь возможным опасностям в чаще леса. Сделав около полумили по песчаному берегу, я повстречал одного из покорных мне двуногих, шедшего с опушки леса и направляющегося ко мне. Разыгравшееся воображение сделало меня подозрительным и заставило вытащить свой револьвер. Даже умоляющий жест животного не мог меня обезоружить. Оно продолжало нерешительно приближаться.

— Уходите! — закричал я.

В робкой фигуре этого существа было много собачьей покорности. Оно немного отодвинулось назад, как собака, которую гонят. Потом остановилось и повернуло no мне свои темные умоляющие глаза.

— Уходите! — повторил я. — Не подходите ко мне!

— Разве я не могу подойти к вам? — спросило оно.

— Нет, уходите! — настаивал я, хлопая своею плетью, потом, взяв рукоятку в зубы, я нагнулся, чтобы поднять камень, и эта угроза заставила животное убежать. Итак, одинокий, я обходил овраг укрощенных животных и, спрятавшись в траве и тростниках, старался подсмотреть жесты и телодвижения их, дабы угадать, какое впечатление произвели на них смерть Монгомери и Моро и разрушение дома страданий. Теперь только мне стало ясным безумие моей трусости. Если бы я сохранил ту же храбрость, что проявил утром, и не ослабил ее преувеличенными опасениями, то мог бы обладать властью Моро я управлять чудовищами. Теперь уже было поздно и нельзя было больше восстановить свой авторитет среди них.

Около полудня некоторые двуногие растянулись на горячем песке. Мучимый жаждою, я, преодолев свою боязнь, вышел из чащи с револьвером в руке и спустился к ним. Одно из этих чудовищ, Женщина-Волчиха повернула голову и посмотрела на меня с удивлением. Потом — это была их хитрость, — они притворились, что будто не замечают меня, не желая мне поклониться. Я чувствовал себя слишком слабым и слишком утомленным, чтобы настаивать на этом, и упустил минуту.

— Мне хочется есть! — произнес я почти виноватым голосом.

— Еда в берлогах! — отвечал Бык-Боров, наполовину уснувший, отворачивая голову.

Я прошел мимо них и углубился в тень зловонного, почти необитаемого оврага. В одной пустой берлоге я поел фруктов и, набрав ветвей, заделал отверстие входа, затем растянулся лицом к входу, с револьвером в руке. Усталость тридцати часов потребовала отдыха, и я позволил себе немного подремать, уверенный, что моя ничтожная баррикада может сделать достаточный шум, чтобы разбудить меня в случае нечаянного нападения. Итак я сделался существом, подобным укрощенным животным на этом острове доктора Моро. Когда я проснулся, кругом меня все еще было темно. Рука моя сильно болела, я поднялся за моем ложе, спрашивая себя, где я и что со мной. Снаружи раздавались голоса. Моего заграждения более не существовало, и отверстие берлоги было свободно. Револьвер мой лежал подле меня. Вдруг я почувствовал шум от дыхания и различил что-то движущееся совсем около меня. Я задерживал дыхание, стараясь рассмотреть, что это было. Оно стало бесконечно медленно приближаться, потом что-то нежное, теплое и влажное прошло по моей руке. Все мои мускулы сжались, и я быстро вытащил руку. Крик ужаса готовь был вырваться.

— Кто там? — спросил я хриплым шопотом.

— Я, господин!

— Кто вы?

— Они говорят, что теперь нет господина. Но я знаю, знаю. «О, ты, который ходишь в море». Я бросал в волны тела убитых тобою. Я — твой раб, господин!

— Тот ли ты, которого мне пришлось встретить на берегу?

— Тот, господин!

Очевидно, можно было довериться этому животному, так как, если бы оно было злое, то могло напасть на меня во время сна.

— Хорошо! — сказал я, позволяя ему лизать мою руку.

— Где другие? — полюбопытствовал я.

— Они возбуждены, безрассудны! — говорил Человек-Собака. — Теперь они там совещаются. Она говорят, что Господин умер, Второй с плетью также умер, Третий, который уходил в море, такой же, как и мы. У нас нет ни господина, ни плетей, ни дома страданий. Это конец. Мы любим Закон и сохраним его, но не будет никогда ни господина, ни плетей. Вот, что они говорят. Но я знаю, знаю…

В темноте я протянул руку и стал ласкать голову Человека-Собаки.

— Скоро ты всех их убьешь? — спросил Человек-Собака.

— Скоро;- отвечал я, — я их всех убью немного погодя, когда сбудется кое-что!

— Тех, которых господин захочет, тех убьет! — подтвердил Человек-Собака тоном удовлетворения.

— И чтобы число их ошибок пополнилось, я решил, чтобы они жили до тех пор в безумии, пока придет время. Тогда они признают во мне господина!

— Воля господина хороша!

— Но есть один, который совершил страшное преступление, его хочу убить, лишь только встречу. Когда я тебе скажу: это он, то бросайся на него без колебаний. Теперь пойдем к ним, которые собрались!

Была ночь, и овраг с его гнилыми, удушливыми испарениями, был мрачен, а далее, на зеленом, днем залитом солнечным светом откосе я увидел красноватое пламя костра, а вокруг него волновалось несколько комичных фигур с округленными плечами. Еще далее, за нами, поднимались стволы деревьев, образуя темную стену с бахромою черного кружева верхних ветвей. Луна показалась на краю откоса оврага, и на фоне ее сияния поднимались столбом дары, выходящие из фумаролл острова.

— Ступай рядом со мной! — приказал я, собирая все свое мужество. Бок о бок мы спустились в узкий проход, не обращая внимания на темные силуэты, наблюдавшие за нами.

Ни один из тех, которые собрались у огня, не желали мне поклониться. Большая часть оказывала явное равнодушие. Мой взгляд искал Гиену-Свинью, но ее там не было.

Всех было около двадцати существ. Все они сидели на корточках, смотрели на огонь и разговаривали между собой.

— Он умер, умер! Наш Господин умер! — говорил Человек-Обезьяна, находившийся направо от меня. — Дом страданий… Нет дома страданий!

— Он не умер! — уверял я с сильным голосом. — Даже теперь он видит вас!

Это их удивило. Двадцать пар глаз смотрело на меня.

— Дома страданий больше не существует, — продолжал я, — но он восстановится. Вы не можете видеть властелина, между тем, даже в эту минуту, он сверху смотрит на вас!

— Это правда! Это правда! — подтвердил, Человек-Собака.

Моя смелость поразила их до изумления. Животное может быть свирепо и хитро, но лгать умеет только один человек.

— Человек с повязанною рукою рассказывает странные вещи! — произнесло одно чудовище.

— Говорю вам правду… Господин дома страданий скоро появится снова. Горе тому, кто нарушит Закон!

Слушая мою речь, звери с любопытством переглянулись. С притворным равнодушием я начал беспечно рубить топориком землю перед собою и заметил, что они рассматривали глубокие полосы, которые я делал на дерне. Сатир выразил сомнение по поводу сказанного мною. Еще кто-то среди изуродованных животных сделал замечание, и вокруг опять поднялся оживленный спор. С каждой минутой я чувствовал себя более уверенным в моей настоящей безопасности. Я разговаривал теперь без всякого напряжения в голосе и без всякого возбуждения, смущавшего меня раньше. В один час мне действительно удалось убедить некоторых чудовищ в справедливости моих уверений, а других привести в смущение. Мне нужно было остерегаться таким образом только моего врага Гиены-Свиньи, которая совершенно не показывалась. Только, когда луна стала опускаться, спорщики начали зевать, показывая свои разнообразные зубы, и удалялись к берлогам оврага.

Таким образом начался самый долгий период моего пребывания на острове доктора Моро. Но с этой ночи совершилось только одно значительное происшествие среди бесчисленного множества неприятных впечатлений, постоянного гнева и беспокойства, так что я предпочитаю не вести хроники событий этого промежутка времени, а рассказать только единственный случай в продолжение десяти месяцев, которые я провел в тесной связи с этими наполовину укрощенными зверями. Я сохранил воспоминания о многих вещах, которые я мог бы описать, но в то же время охотно бы дал на отсечение мою правую руку, чтобы их забыть. Но они не увеличили бы интереса моего рассказа. Когда я оглядываюсь на прошлое, мне кажется странным, как мог я ужиться с этими чудовищами, приноравливаться к их нравам и восстановлять их доверие к себе. Бывали иногда кое-какие ссоры, и я мог бы еще показать следы клыков, но они скоро стали оказывать мне должное почтение, благодаря моей способности бросать каменья — способности, которой у них не было и ранам, наносимым моим топориком. Верная привязанность моего Человека-Собаки, Сен-Бернара, оказала мне много огромных услуг. Я думаю, что их наивная почтительность была основана, главным образом, на возможности быть наказанным острым оружием. Могу даже сказать, надеюсь без хвастовства, что я имел над ними некоторое превосходство. Одному или двум из этих чудовищ, во время различных споров, я нанес довольно сильные раны топором, и они сохранили ко мне неприязнь, ограничивавшуюся, однако, гримасами за моей спиной и то только на почтительном расстоянии, на котором были безвредны даже пули. Гиена-Свинья избегала меня. Неразлучный со мной Человек-Собака ненавидел ее и страшно боялся. Мне кажется, это вытекало из глубокой привязанности этого животного ко мне. Мне скоро сделалось ясно, что свирепое чудовище отведало вкус крови и шло по следам Человека-Леопарда. Оно сделало себе берлогу где-то в лесу и стало жить в одиночестве. Однажды я решился уговорить зверей полу-людей ее обойти, но не имел настолько сильного влияния, чтобы принудит их содействовать моим желаниям. Много раз я пробовал подойти к ея берлоге и напасть на нее врасплох, но чувства ея были тонки, и она всегда видела меня или чуяла, и убегала. Сверх того, она своими засадами делала опасными тропинки леса для меня, моих союзников и Человека-Собаки, который неохотно удалялся от меня. Чудовища в продолжение первого месяца, а некоторые и больше, сохранили в общем довольно много человеческих свойств. Исключение представлял Человек-Собака, который за все время не изменился и сохранил ко мне самые дружеские отношения. Маленькое розоватое существо оказывало мне также странную благосклонность и начало также следовать за мной. Между тем Человек-Обезьяна был мне бесконечно неприятен. Он домогался, чтобы я признал его себе подобным ввиду его пяти пальцев и, как только видел меня, непрестанно болтал глупейший вздор. Одна вещь меня немного развлекала: его фантастическая склонность сочинять новые слова. Эта склонность, вероятно, пристала из общего всей обезьяной породе стремления к бесчисленной болтовне. Он называл это великими мыслями в отличие от ничтожных мыслей, которые касались предметов ежедневного обихода. Если случайно я делал какие-нибудь замечания, которых он не понимал, он рассыпался в похвалах, просил меня повторить их, заучал наизусть и, коверкая при этом слоги, говорил их всем своим товарищам. Я не помню ни одного случая чтобы он передавал их просто и правильно. Словом, это было самое глупое создание, которое я когда-либо видел в моей жизни. Он сочетал в себе самым удивительным образом глупость человека и обезьяны.

Все это, как я уже сказал, относится к первым неделям, проведенным мною между зверями. В этот промежуток они еще уважали установленные законом обычаи и сохранили в своих поступках наружную благопристойность. Однажды нашел я одного кролика, растерзанного, конечно, Гиеной-Свиньей — но это было все. Только около мая месяца я начал ясно чувствовать возрастающую разницу в их речах и их походке, более заметную грубость в сочетании звуков с обнаруживающейся все яснее и яснее наклонностью к утрате дара слова. Болтовня моего Человека-Обезьяны увеличивалась количеством, но делалась все непонятнее. У некоторых вполне исчезала способность выражать мысли; хорошо еще, если они были способны в то время понимать то, что я им говорил.

Представьте себе речь, вначале точную и определенную, которая, постепенно утрачивая форму и правильное и членораздельное сочетание звуков, теряет все более сходство с человеческой.

Им было все труднее ходить, и не смотря на стыд, который они должны были испытать время от времени, я заставал того или другого из них бегающим на четвереньках и совершенно неспособным восстановить вертикальное положение тела. Руки их хватали предметы не так ловко. Каждый день они пили, лакая воду, грызли и рвали вместо того, чтобы жевать. Теперь яснее, чем когда-либо, мне вспоминались слова Моро об их упрямом и упорном зверстве. Они превращались в бессловесных животных очень быстро. Некоторые и это были прежде всего, к моему большому удивлению, самки начали пренебрегать самыми элементарными правилами благопристойности и почти всегда с умыслом. Предания, внушающие почитание закона, ясно теряли свою силу. Мой Человек-Собака впадал, мало-помалу, в свои собачьи наклонности, день за днем он превращался в немое четвероногое и покрылся шерстью прежде, чем я мог заметить переход от товарища, ходившего рядом со мною, в собаку, все вынюхивающую что-то, постоянно находящуюся настороже, то забегающую вперед, то отстающую. Наряду с возраставшей дезорганизацией страшное загрязнение оврага, и раньше не представлявшего приятного жилища, заставило меня покинуть его, и, пройдя остров, я устроил из ветвей в середине развалин сгоревшего жилища Моро убежище. Неопределенные воспоминания страданий животных делали из этого места самый надежный угол для меня.

Было бы невозможно отметить каждую мелочь постепенного превращения этих чудовищ в прежних животных и сказать, как с каждым днем они теряли человеческий облик; как они пренебрегали одеждой и отбросили, наконец, всякий признак ее; как начала расти шерсть на частях тела, выставленных наружу; как лбы их делались более плоскими, а челюсти выдвигались. Перемена происходила медленно и неизбежно; для них, как и для меня, она совершалась почти незаметно, не производя сильного впечатления. Я чувствовал еще себя в их среде в полной безопасности, не боясь нападений, но не мог предохранить их от постепенного падения, допуская тем утрату всего того, что им было внушено человеческого.

Но я начал бояться, чтобы вскоре это изменение не обнаружилось. Мое животное, Сен-Бернар, последовало за мною в мой новый лагерь, и его бдительность позволяла мне иногда спать почти спокойно. Маленькое розовое чудовище, тихоход сделалось слишком робким и покинуло меня, чтобы возвратиться к своим естественным привычкам лазания по ветвям деревьев. В этом состоянии равенства мы были точно в клетке, населенной различными животными, которых показывают некоторые укротители, после того как укротитель покинул ее навсегда.

Однако существа, населявшие остров, не превратились в точно таких зверей, каких читатель может видеть в зоологических садах — обыкновенных волков, медведей, тигров, быков, свиней или обезьян. Было нечто странное в их натуре; в каждом из них Моро смешал одно животное с другим; одно, быть может, было более всего похоже на быка, другое на животное кошачьей породы, третье — на медведя, но каждое сочетало в себе нечто, принадлежащее созданию иной породы, и такая, так сказать, обобщенная животность проявлялась в их характерах. Определенные черты, свойственные человеческой расе, по временам давали себя знать среди населения острова: так, замечался кратковременный возврат дара слова, неожиданное проворство передних оконечностей или жалкие попытки принять вертикальное положение.

Без сомнения, со мною также произошли странные перемены. Одежда висела на мне клочьями, сквозь нее проглядывала темно-красная кожа. Мои длинные волосы совершенно спутались, и мне часто говорят, что и теперь еще мои глаза обладают особенным блеском и удивительною быстротою.

Вначале я проводил дня на песчаном берегу, рассматривая горизонт и прося Провидение о помощи. Мой расчет на ежегодное прибытие к острову шкуны «Chance-Rouge» не оправдался. Пять раз на горизонте показывались паруса и три раза — клубы дыма, но ни одно судно не пристало к берегу. У меня всегда был наготове громадный костер; однако, вне всякого сомнения, вулканическое происхождение острова делало все объяснения излишними.

Было около половины сентября или октября, когда мысль о постройке плота крепко запала мне в голову. К этому же времени рука совершенно зажила, и к моим услугам снова были обе руки. С первого же шага меня поразило мое бессилие. Я никогда в своей жизни не занимался не только плотничьим трудом, но и вообще какою-то ни было ручною работою и теперь все время проводил в лесу, рубя деревья и пробуя вязать их между собою. У меня не было под руками никаких веревок, и я не мог найти ничего, что бы послужило мне для скрепления плота; ни одна из пород в изобилии растущих лиан не казалась достаточно гибкой и прочной, а не смотря на весь свой запас научных познаний, мне не найти было средства сделать лианы прочными и гибкими. В течение более пятнадцати дней рылся я в развалинах ограды и на берегу, в месте сожжения шлюпок, отыскивая гвозди или другие железные кусочки, могущие послужить мне на пользу. Время от времени некоторые из зверей приходили созерцать меня и убегали большими прыжками прочь при моем крике на них. Затем наступил период гроз, бурь и проливных дождей, сильно замедлявший мою работу; однако, в конце концов, мой плот был окончен.

Я восхищался своим произведением. Но за недостатком практического ума, который составлял постоянное мое несчастие, я строил плот в расстоянии более одной версты от моря, и, прежде чем дотащил его до последнего, он развалился. Может быть, это было счастьем для меня, случившись до моего отправления в открытое море; однако, в первый момент удар был так тяжел, что в продолжение нескольких дней я не мог взяться ни за какую работу и блуждал по берегу, созерцая волны и помышляя о смерти.

Но, конечно, мне не хотелось помирать, и один случая заставил меня вновь взяться за дело, показав, каким безумием с моей стороны было проводить время в бездействии, когда соседство чудовищ грозило мне с каждым днем все большими опасностями.

Я лежал под тенью сохранившейся части стены ограды, блуждая взором по морю, как вдруг вздрогнул от прикосновения чего-холодного к моим ногам и, обернувшись, увидел тихохода, мигающего передо мною своими глазами.

Он уже давно утратил дар слова и быстроту походки, ого длинная шерсть день ото дня становилась гуще, а твердые когти — более согнутыми. Когда он увидел, что привлек мое внимание, то захрюкал как-то особенно, удалился немного в кусты и снова повернулся ко мне.

Сперва я не понял, но потом уразумел: он хотел, повидимому, чтобы я последовал за ним, что я и сделал, в конце концов, хотя медленно, так как было очень жарко. Когда мы добрались с ним до деревьев, тихоход взобрался на них, ибо ему легче было двигаться по свешивающимся с деревьев лианам, чем по земле.

Вдруг, на истоптанном месте, моим глазам представилась ужасная группа. Мой Сен-Бернар мертвым лежал на земле, а подле него на корточках сидела Гиена-Свинья, с наслаждением хрюкая и фыркая, и сжимала в ужасных когтях своих еще трепещущее тело противника. При моем приближении, чудовище подняло на меня свои сверкающие глаза и, закусив окровавленными зубами губы, грозно заворчало. Оно не оказалось ни испуганным, ни пристыженным, последние следы человечества исчезли в нем. Я сделал шаг вперед, остановился и вынул свой револьвер. Наконец-то, мы находились лицом к лицу.

Зверь не делал никакой попытки к бегству. Его шерсть ощетинилась, уши пригнулись, и весь он съежился. Я прицелился между глаз и выстрелил. В тот же момент чудовище громадным прыжком кинулось на меня и опрокинуло, как кеглю. Оно пыталось схватить своими безобразными когтями мою голову, но нерассчитанный прыжок унес его дальше, и я очутился как раз под всем его туловищем. К счастью, заряд попал в намеченное мною место, и чудовище испустило дух уже во время своего прыжка. С трудом освободившись из под его тяжелого тела, я поднялся, весь дрожа, и посмотрел на зверя, трепетавшего еще в последней агонии. Итак одной опасностью стало меньше; однако, это было только первое возвращение к своим прежним животным инстинктам из целого ряда других, которыя, по моему твердому убеждению, должны были произойти.

Я сжег оба трупа на куче хвороста. Теперь для меня стало ясна необходимость немедленно покинуть остров, так как моя гибель была не более как вопросом дня. За исключением одного или двух, все чудовища уже оставили овраг, чтобы устроить по своему вкусу берлоги среди чащи острова. Они редко бродили днем и большая часть из них спала от зари и до вечера, так что остров мог покачаться кому-нибудь из вновь прибывших на него пустынным. Ночью же воздух наполнялся их перекличками и воем. Мне пришла мысль о полном истреблении их — устроить западни и перерезать всех. Будь у меня в достаточном количестве патроны, я, ни минуты не колеблясь, принялся бы за истребление, зверей, так как кровожадных хищников оставалось не более двадцати, самые свирепые были уже убиты. После смерти моего последнего друга Человека-Собаки, я усвоил себе привычку в большей ни меньшей степени спать днем, чтобы ночью быть настороже. В моей хижине среди развалин ограды входное отверстие было настолько сужено мною, что в него нельзя было попасть, не производя значительного шума. Чудовища, к тому же, позабыли разводить огонь, и ими овладевала боязнь при виде пламени. Еще раз принялся я со страстью собирать и связывать колья и сучья для плота, на котором мог бы бежать, но встретил тысячу затруднений.

Во время прохождения мною учебного курса в заведениях еще не введена была система Слойда, и неловкость моих рук сказывалась на каждом шагу. Однако, так или иначе, после многих усилий мне удалось привести свое дело к концу, и на этот раз я особенно позаботился о прочности плота. Меня сильно смущало то обстоятельство, что мне придется плыть по редко посещаемым водам. Я попробовал изготовить себе немного глиняной посуды, но почва острова не содержала в себе глины. Напрягая все свои способности ума и стараясь разрешить последнюю задачу, я обошел остров со всех сторон, но без успеха. По временам на меня нападали припадки бешенства, и в такие минуты возбуждения я бесцельно рубил топором ни в чем неповинные пальмы.

Наступил ужасный день, проведенный мною в каком-то экстазе. На юго-западе показался парус как бы небольшой шкуны. Я немедленно развел громадный костер из хвороста, услышал грозное рычание и заметил блеснувшие белизной зубы животных, — невыразимый ужас овладел мною. Я повернулся спиною к ним, поднял парус и стал грести в открытое море, не смея вернуться.

Всю ночь продержался я между островом и рифами, затем, утром добрался до устья речки и наполнил пресной водою боченок, найденный в шлюпке. Потом, с терпением, на какое только был способен, я набрал некоторое количество плодов, подстерег и последними тремя зарядами убил двух кроликов… Во время моего отсутствия, из боязни к чудовищам, лодка оставалась привязанной к острому подводному рифу.





XIV

Одиночество




Вечером я уехал с острова; небольшой юго-западный ветерок гнал мою лодку, и она медленно подвигалась вперед в открытое море. Остров, по мере моего удаления от него, уменьшался все более и более, и, наконец, одни только спиральные струйки дыма вулкана на фоне неба, залитого лучами заката, выдавали его присутствие.

Так блуждал я по морю в продолжение трех дней, расходуя с чрезвычайною бережливостью еду и воду.

На третий меня меня приняли на бриг, который шел из Азии в Сан-Франциско; ни капитан, ни его помощник не хотели верить моей истории, думая, что мое долгое одиночество и постоянные страхи лишили меня рассудка.

Тогда, боясь, что того же мнения будут держаться и другие люди, я старался избегать рассказов о своих приключениях и решил совершенно не вспоминать о происшедшем со мною после кораблекрушения судна «Dame Altière» и до того момента, когда я был взят на бриг, т. е. вычеркнуть из свой памяти целый год своих мытарств. Мне приходилось действовать с чрезвычайною осмотрительностью, чтобы не быть принятым за помешанного. Меня часто посещали воспоминания о Законе, о погибших двух моряках, о трупе в чаще камышей. Наконец, как ни мало естественным может показаться это, тем не менее, при мысли о возвращении в общество себе подобных, я, вместо рассчитываемой спокойной жизни и доверия среди людей, почувствовал в сильнейшей степени тот смутный страх, который беспрерывно мучил меня во время пребывания моего на острове.

Никто не хотел мне верит, и я таким чуждым казался для людей, каким был в свое время для людей-животных; к тому же, у меня, без сомнения, сохранились некоторые природные узкости моих прежних сотоварищей.

Говорят, что страх есть болезнь; хотя бы это и было так, я могу, теперь спустя несколько лет, уверить, что постоянное беспокойство подобно тому, какое может испытывать полуукрощенный львенок, смущает мой дух. Оно принимает самую различную форму.

Я вижу лица мрачные и оживленные, пасмурные и страшные, быстрые и лживые, и нет ни одного с выражением спокойствия разумного существа. А между тем, я не могу помешать себе стараться не встречаться с ними, избегать их любопытных взглядов, вопросов, помощи, я мне хочется снова удалиться от них и остаться наедине с самим собою.

По этой причине я живу теперь подле пустой широкой равнины, где могу уединиться, когда такие сомнения нисходят в мою душу. Тихо бывает тогда в громадной пустынной равнине. Во время жизни в Лондоне мое чувство страха было для меня невыносимо. Я не мог избегать людей; их голоса слышались через окна, и запертые двери служили лишь ничтожною предосторожностью; я выходил на улицу и боролся с моими иллюзиями, но мне казалось, что женщины кругом меня мяукали, голодные украдкою бросали на меня завистливые взгляды; бледные и изнуренные рабочие, покашливая, с опущенными вниз глазами, проходили мимо тяжелою поступью, подобно раненым животным, теряющим свою кровь. Старцы, сгорбленные и пасмурные, ворча сквозь зубы, шли по улицам и равнодушно относились к высмеивающим их ребятам. Когда же я входил в какую-нибудь часовню, и там повторялось то же самое.

Мне казалось, что патер лопочет «великие мысли», подобно Человеку-Обезьяне. Или же я забирался в какую-нибудь библиотеку, и в ней сосредоточенные лица, наклонившиеся над книгами, представлялись мне существами, терпеливо выслеживающими свою добычу. Но особенно мне были противны угрюмые и невыразительные лица, встречаемые в поездах и омнибусах. Они скорее походили на трупы, нежели на людей; поэтому я не отваживался более путешествовать, неуверенный в том, что останусь один. И мне казалось даже, что я сам не был разумным созданием, а животным, терзаемым каким-то странным беспорядком в мозгу, который заставлял меня, как барана, пораженного вертячкой, блуждать с одиночестве.

Я посвящаю свой досуг чтению и опытам по химии и провожу большую часть ночей, когда воздух чист, за изучением астрономии, ибо не знаю, как и почему на меня при виде множества сверкающих звезд чувство безопасности и бесконечного мира нисходит в мою душу. Там, я верю этому, в вечных и бесконечных законах веществ, а не в заботах, преступлениях и ежедневных людских мучениях, все наиболее зверское в нас должно находить утешение и надежду. Я надеюсь на это, в противном случае мне не для чего жить.

Итак моя история кончается надеждою и одиночеством.





КОНЕЦЪ.


1896

Перевод с английского Е. Быковой