Лесное лихо
Владимир Владимирович Титов
© Владимир Владимирович Титов, 2019
ISBN 978-5-4490-7057-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Морозный звон
Коли в дальней дороге вас застигла метель, утешение может быть одно. Ни волков, ни, тем паче, разбойников сторожиться не приходится. Правда, от серой стаи альбо1 лихой ватаги можно при удаче отбиться. От ведьмы-метели, да ещё если ей мороз в помощь, не отобьешься. Тут одно спасение – были б кони сыты да сильны.
Четверка крепконогих коней, впряженных в невеликий крытый возок на полозьях, давно уже являли приметы усталости. Всё чаще они переходили с рыси на шаг, и возница, помянувший чёрта, дьявола, сатану и всю нечестивую родню его, не тревожил коней кнутом, понимая, что это бесполезно. К тому же он был уверен в своих конях и знал, что они вытянут. И не из такой передряги вытягивали.
Внутри возка, куда не достигало от буйства стихии, тоже царило сонное спокойствие. Три женщины негромко переговаривались, посматривали в окно, слушали хищный вой метели. Если быть совсем точным, переговаривались две. Третья, которую в беседу не приглашали, дремала впрок.
– …и тогда твой покойный батюшка сказал пану Сбыславу: «Если это твоя первая настоящая битва, то чему же учили вот этих всех?» – и показал на трупы побитых татар, иссеченных так люто, что на них не можно было смотреть без трепета, – говорила одна. – Они тогда, в Инфлянтскую войну, были молоды, Ванда, звёздочка моя. Ненамного старше, чем ты сейчас. Батюшке твоему было годов двадцать с небольшим, а пану Сбыславу – не то семнадцать, не то ещё меньше.
– Матушка, а отчего пан Сбыслав не женился до сих пор? – спросила вторая собеседница.
– Он очень любил пани Ольгу, а та, бедняжка, умерла родами. Многие были бы рады отдать дочерей за такого славного рыцаря, но пан Сбыслав не хотел. Он говорил, что ни одна красавица не заменит ему пани Ольги.
– А я, значит, заменила? – Если бы в возке было чуть светлее, было бы видно, что вторая собеседница лукаво ухмыльнулась.
– Это ты у пана Сбыслава спроси. Уж не сомневайся, дочка – любит он тебя.
– Ещё бы не любил! – самодовольно усмехнулась Ванда.
В это время в дверцу возка постучали и почти тут же отворили. В образовавшуюся щель немедленно сунула холодную лапу метель. Потом метель отсекло, потому что щель занял собой Владислав – старый отцов ратный слуга, из небогатых шляхтичей, у которых своего – гонор, усы да сабля, а шапка уже панская. К слову, шапка, брови и усы Владислава были столь густо облеплены снегом и ледышками, что лица за ними было не видать.
– Пани Марта, – сказал он, – стемнело уже, да ещё метель дьявол надавал, а кони притомились. Если ваша панская милость дозволит, через версту свернуть бы на восход, а там всего миля2 до фольварка3 Калинковича. Там бы отдохнуть да подкрепиться, а завтра до свету в путь тронемся.
– Опоздаем ведь! – вздохнула пани Марта, которая рассказывала дочери о славных сечах пана Сбыслава. – Свадьба уже послезавтра…
– Пани Марта, вот как Бог свят – завтра о полудне будем в палаце Чарнецких варенухой отогреваться! А сегодня уж не судьба до места доехать.
– Ну, делай, как знаешь, пан Владислав, – сказала пани Марта.
Дверца возка затворилась.
– А скажите, матушка… – заговорщическим шёпотом начала Ванда…
Однако давайте, любезный читатель, проявим благовоспитанность и дадим возможность благородным шляхтенкам посекретничать без посторонних ушей. Тем более что разговоры вскоре сошли на нет, и все три путешественницы предались самому непритязательному дорожному развлечению – дрёме.
А у нас есть возможность представить их.
Две путешествующие шляхтенки, юная панна и её мать, были из рода Бельских. Еще два поколения назад Бельские были сильным и богатым родом руской шляхты Великого Княжества Литовского, Руского и Жамойтского. Однако Инфлянтская война подкосила их. Слишком много храбрых мужей поженились на сырой земле, сосватанные саблями да пулями московских ваяров, как оба старших брата Ванды. А из тех, кто воротился, немало было калек да хворых, как Вандин отец. Вернувшись бледной тенью себя прежнего и промаявшись около года, страдая не столько от ран, сколько от гибели обоих сыновей, пан Михал отошёл в мир иной. Среди тех, кто провожал витязя в последний поход, был его старый боевой товарищ Сбыслав Чарнецкий. Неподдельно было горе знатного рыцаря, корившего слепую судьбу да костлявую дуру, что забрала не его, одинокого вдовца, а доброго мужа и отца. Но не зря люди частенько поминают жизнь да смерть чередою. Хотя похороны да поминки – не самое подходящее время для любовных дел, пан Сбыслав приметил, как расцвела дочка Михалкова, Ванда. Стал он наезжать к Бельским, помог поправить пошатнувшиеся дела, делал вдове и сиротке пристойные подарки. И, когда он попросил у пани Марты руки её дочери, та согласилась, и Ванда не стала противиться. Полюбила ли она Сбыслава Чарнецкого, как полюбил её он? Трудно сказать. Несомненно, ей льстило внимание прославленного и богатого рыцаря. Вот только пан Сбыслав, хотя был крепок телом и бодр духом, но всё-таки по возрасту годился Ванде в отцы. А молодость беспощадна к тем, кого покинула…
Бельских сопровождала в пути их служанка. Забегая вперёд, скажем, что она не сыграет значительной роли в нашем повествовании, а потому ограничимся сообщением, что кликали её Любкой.
…Тем временем стемнело уже окончательно, метель усилилась, так что несколько раз Владислав слезал с козел и проверял, едут ли они по дороге или свернули чёрт знает куда. Дорога, однако ж, была на месте. Наконец, впереди показались тёмные пятна строений.
– Добрались, сто чертей тебе в глотку, проклятая метель, – проворчал возница.
Так небезопасное путешествие сквозь пургу завершилось благополучно. Вскоре кони были вверены заботам местного конюха, возок нашёл пристанище в каретном сарае, работники перенесли вещи в панский дом – по совести сказать, невелико было приданое Ванды Бельской – а сами путешественницы в ожидании вечерней трапезы отогревались возле печки, покрытой разноцветными изразцами.
Здесь, при свете свечей, зажжённых учтивыми хозяевами, мы можем рассмотреть их. Пани Марта была статной дамой со строгим овальным лицом. Голова её была покрыта белой намиткой4 тонкого полотна. Она была облачена в чёрную сукенку5 с высокой талией, подпоясанную золотым поясом рукава кашули6 также были чёрными и украшены золотым шитьём. Прямой тонкий нос, серые глаза, маленький, но упрямый подбородок изобличали в пани Марте сильную породу, и видно было, что некогда она заставляла часто биться сердца молодых шляхтичей – да и сейчас была красива величавою красотою немолодых дам.
Дочка её, которую звали Ванда, чертами лица была похожа на мать, однако немного другая линия скул и подбородка, чуть вздёрнутый нос достались ей от отца. Щёки юной девицы раскраснелись от мороза, который успел поцеловать её, когда она переходила из возка в дом, а больше того – от неугасимого жара её собственных семнадцати годов. Голова панны Ванды не была покрыта, и светло-русая коса спускалась до самого низа спины. На Ванде была синяя сукенка, подпоясанная золотым поясом, и кашуля бордового цвета.
Любка, словно в оправдание звания чернавки, была темна лицом и волосом, круглощёкая, с быстрыми весёлыми глазами и подвывернутыми губами, которые так и тянет расцеловать, будь ты простой кмет7 или магнат. Одета она была в простонародную вышитую кашулю, с клетчатой панёвой да юпкой.
В покой, где отогревались три путешественницы, постучался и вошёл мужик лет сорока с небольшим. Хотя он был одет чисто и не без щегольства, видно было, что это человек простого звания. Это был Якоб Головня, управляющий работами на фольварке. Почему к нему приклеилось такое прозвище, не знал никто. Голова у него была не мала, не велика, а волос цветом напоминал солому. Должно быть, происхождение прозвища терялось в глубине веков, потому что и отца его звали Головня, и деда, и, как утверждал Якоб, прадеда и прадедова отца.
– Всем ли вы довольны? – осведомился он. – Ужин вашей милости скоро подадут.
– Всё хорошо, – кивнула пани Марта. – А где же сам пан?
– Пан Кастусь, пани Наталья да оба панича уехали ещё утром, – покачал головой Якоб. – Пан Сбыслав Чарнецкий скликает всю окрестную шляхту на свадьбу с… с вами, ясная панна! – Он поклонился Ванде. – А вы здесь. Вот ведь, как выходит!
– Наверное, и братец Ян, да и дядько Юрий со всей семьёй уже у Чарнецкого, – с усмешкой сказала Ванда, обращаясь к матери. – Что ж, не беда. Я думаю, они нас подождут.
– С их стороны было бы невежливо начинать без вашей милости, – заметил Якоб. – Простите на дерзком слове.
Ванда и чернавка расхохотались, да и пани Марта улыбнулась, покачав головой.
– Это ты верно подметил, Якоб, – сказала она.
– И знаете, милостивая пани, – продолжал Якоб, – у нас нынче настоящий сойм. Верите ли, только что приехал на фольварк молодой шляхтич – его, как и вас, буря в пути застала, он и завернул до нас. Пригласить ли его с вами ужинать?
Пани Марта велела пригласить. Якоб кивнул и вышел. Вскоре в покой с поклоном вошел тот самый заблудший путник, о котором рассказывал Якоб. Ванда окинула его беглым взором, понимая, что пялиться в упор неучтиво. Первые впечатления её о незнакомце были отрывочны. Высок, свитка брусничного цвета, лицо… так себе лицо, обветренное, под цвет свитки – хотя он, наверное, не в возке сидел, какому же ему ещё быть…
– Вечер добрый панству, – сказал вошедший немного осипшим голосом. – Зовут меня Микалай Немирович, по гербу Секира. Счастлив лицезреть прекрасных шляхтенок и шановного пана.
Пани Марта представила себя, дочь, не забыла и Владислава. Через некоторое время путешественники приступили к вожделенной трапезе. Блюда были не слишком изысканными, о чём успела посетовать девица, подававшая на стол – по виду, дочь Головни – однако для усталых путников обильная и сытная еда была приятнее, нежели разносолы. Два жареных гуся, да вареники, да блины, да пирог с рыбой, да варенуха, появление которой весьма порадовало Владислава, да прочие напитки, хмельные и нет – всё это богатство быстро заставило забыть о тяготах дороги.
Потекла учтивая беседа, без которой не обходится ни одно застолье, хоть в палаце великого князя, хоть в самой что ни на есть простецкой корчме. Микалай, оказалось, был учёным человеком и постигал философию в Виленской академии. Оттуда он сейчас и направлялся до отцовского маёнтка8 – причём, как поняла Ванда из его слов, адукацию он по какой-то причине не завершил.
– Пан закону рымского9? – спросила она неожиданно для себя.
– Нет, ясная панна, – ответил Микалай. – Семья наша держится закону грецкого10.
– Мы тоже, – зачем-то сказала Ванда.
– …академия же, хотя и основана иезуитами, принимает всех христиан, – продолжал Микалай.
– Коли так, то это правильно. Не един ли Бог? – заметила пани Марта. – И закон господаря великого князя не делает различия между христианами грецкого и рымского закона. И, надеюсь, так будет и впредь.
Ванда слушала вполуха, во все глаза рассматривая молодого сотрапезника. На вид ему было лет двадцать, может, чуть больше. Широкие плечи и сильные руки, движения и обычай говорить – всё изобличало в нём шляхтича с крови и кости, что бы он там не говорил про какую-то философию. Глаза были пронзительно-синие, как июльское небо, а медного цвета кудри, сбритые с боков и с затылка, нависали надо лбом копной, и Ванде неожиданно захотелось запустить пальцы в эту упругую медь. Ванда сердито фыркнула и с независимым видом занялась варениками.
Трапеза подходила к концу, когда снова явилась светловолосая девица.
– Всем ли вы изволите быть довольны, панове? – спросила она, пряча руки под фартуком.
– Думаю, сам господарь король и великий князь не побрезговал бы таким столом! – улыбнулась пани Марта. – Как тебя зовут, дитя?
– Ядвига, милостивая пани, – улыбнулась девушка.
– Так скажи батьке, Ядзя, што мы щедро заплатим за добрый ужин и постой, – сказала пани Марта.
– Дозвольте, пани, я заплачу, – сказал молодой шляхтич.
– Как можно с вас гроши просить? – вытаращила глазки Ядвига. – Да простит меня милостивая пани, у нас не корчма, а фольварк пана Кастуся Калинковича. Пан наш будет рад, коли узнает, што мы принимали невесту пана Сбыслава Чарнецкого по дороге на свадьбу! А вас, пан, мы всегда рады принять! – она медоточиво улыбнулась Микалаю. Ванда нахмурилась.
Крупный угольно-чёрный кот, что проскользнул в дверь вместе с девицей, деловито подбежал к Ванде и вспрыгнул ей на колени. Ванда засмеялась и принялась гладить и тормошить зверя, а тот муркотал и выгибался под её руками.
– Чует доброго человека! – сказала Ядзя.
– Што ж, коли батька твой платы не возьмёт, так я тебя награжу, дитя моё, – сказала пани Марта. – Подарю тебе юпку тафтяную. Чтобы не только у нас, но и у тебя была радость.
– Благодарю, милостивая пани! – поклонилась Ядзя.
Тем временем Ванда подхватила кота под брюшко и положила себе на шею. Котище некоторое время изображал меховой воротник, потом подобрал лапки, спрыгнул на пол потёрся о ноги панночки и вновь вскочил ей на колени.
– Он в тебя влюбился, дочка! – сказала пани Марта, с улыбкой глядя на забавы дочери с котом.
– Возможно, – улыбнулась Ванда. Она подхватила кота под передние лапки и поставила себе на колени. – А што? Чем не рыцарь? Вон какие усищи! И глаза огнём горят! А когти, верно, точно сталь! А гонору на трёх шляхтичей хватит! Он за тобой не приударяет, Ядзя?
– Да позволено мне будет молвить, – сказала Ядзя, – у нас говорят, што старый человек живёт, як тот кот. Вот вы смеётесь, ясная панна, а у нас стары люди так говорят: женился человек, альбо девка замуж вышла – конский век живёт, впрягся и тянет воз. Когда дети подросли – надо им хаты строить, тогда живёшь коровий век, начинают тебя все доить. Собачий век – это уже когда за семьдесят годов, уже дети забирают его добро их сторожить себе. А когда девяносто альбо сто годов – это уже котовий век. Вот што кот робит в хозяйстве? А мы и кормим кота, и погладим, и приласкаем просто так. Так и старый…
– Кот мышей ловит, – заметил пан Микалай. – В хозяйстве это не лишнее…
– А старый старичок аль старушка малым деткам басни сказывает, – ввернула Ядвига, – дедушка такие басни знал, какие мало кто помнит! И про витязей, и про змеев, и про Верлиоку, и про ягую бабу, и про мудрую королевишну, и про храброго паробка Катигорошка. И так сказывает, што ты будто видишь это! Когда и страшно, а дослушать хочется!.. А ещё стары люди знают, как любую ссору миром поладить. Бывало, матка с тётей, дядиной жонкой, об чём-то разругаются, а дедушка только слово скажет, они и успокоятся, да ещё посмеются, што из-за пустяка спорили. А то, когда мы совсем малыми были, мой Дмитро, братишка-погодок, с двоюродным братишкой Стаськой разодрался. Они оба меня любили, а поделить не могли, дрались, што кочета. Один кричит – «Моя Ядзя, я больше люблю!», а другой – «Нет, моя!». И меня за руки в разные стороны тянут. А тятя с дядькой в ту пору лесовали, а матушка моя с ними поехала, а тётка на огороде была. Тут дедушка встал, взял в одну руку посох, в другую нож-косарь, подходит до нас да молвит: «А вот сей час я её надвое разрублю, каждому достанется!» Мы все в слёзы, братишки меня обняли, ревут – «Не надо, дедушка, не рубай нашу Ядзю!» С того разу и не ссорились.
Ванда посмеялась и почесала кота за ухом. Кот прижмурил глаза и замурчал.
– Котик, котик, как тебя зовут? – спросила Ванда.
– Баюнок мы его зовём, – ответила за бессловесного кота словоохотливая селяночка. – Он в лесу на Стася с дерева прыгнул, точно Баюн из басни, который людей сладкими песнями обморачивает да губит. Стась его поймал да принес, а он прижился. Бывает, в лес уходит на день, на другой, потом ничего, возвращается. А то молвят… кот не просто так муркочет, он пацеры говорит, только вот молится он не по-людски, – примолвила Ядвига.
Ванда улыбнулась и, выгнув пальцы птичьими когтями, провела ими вдоль спинки кота.
«Уммрррр, фррр», – отозвался кот.
– Баюнок? А мне ты песенку споёшь? – спросила Ванда.
Кот неожиданно обернулся и посмотрел в глаза панночки, отчего та вздрогнула. Что-то недоброе показалось ей в жёлтых кошачьих гляделках. Как будто кот понимал всё, о чём они тут говорили, и даже больше. Наваждение тотчас же пропало. Баюнок спрыгнул с колен Ванды и убежал.
– Дозвольте идти, панство? – спросила Ядзя.
– Иди, голубка, – сказала пани Марта.
– Славная девица! – заметил после её ухода Владислав. – И как похожа на панночку! Если обрядить её в богатое убранье, так и подумаешь, будто шляхтенка… хотя с панночкой нашей ей всё одно не сравняться! Кто нашу панночку увидит, тот навек покой и сон втратит. Только зря очи проглядит. Панночка наша просватана за славного Сбыслава Чарнецкого! Воевал он в Инфлянтах вместе с нашим покойным паном Михалком Бельским против московцев, бил поганого татарина Саин-Булата, этого пса-людоеда, которого спускал на нас Иван Кровавый, лиховал под Полоцком да под Псковом. Из первейших ваяров был, не щадил ни себя, ни врагов, а пахолки его готовы за ним в огонь и в воду! А кто средь окрестной шляхты такой удачливый охотник, как пан Чарнецкий, а кто такой гостеприимный хозяин, что всякого мелкого шляхтича принимает почти как гетмана! И кмети, говорят, тоже довольны паном Чарнецким, потому что он господарь хотя и строгий, однако справедливый. А всякая… – Владислав вовремя спохватился, поняв, что его понесло не в ту степь. – Выпьем за то, штобы панночке нашей счастливо жилось с таким супругом!
– За счастье панны Ванды! – поддержал его Микалай.
Окончив ужин, изрядно воодушевлённый хмельным Владислав надумал пойти посмотреть, «как здешний конюх обиходил наших коньков». Вместе с ним и тоже в направлении конюшни отправился пан Микалай, надумавший проведать своего скакуна. Воротившись, Владислав объявил, что буран, который перебил им дорогу, чтоб его дьявол забрал, стих совершенно, будто его и не было, небо ясное и луна светит, как… тут он сбился, видимо, не подыскав благопристойного сравнения. Ванда посмеялась, и, испросив у матушки разрешения, отправилась прогуляться по фольварку. Случайно ли она столкнулась с Микалаем, или они искали друг друга, или так распорядилась сама судьба, которая свела их в пути?
– Это я, – сказала Ванда, выходя из лунной тени, которую отбрасывал панский дом.
О чём они говорили, не спеша прогуливаясь под чёрной бархатной пелериной ночи, расшитой серебром и алмазами? Какие слова растворил хрустальный морозный воздух? Что видела луна, похожая на серебряный грош? Люди частенько говорят выспренние и исполненные чувства слова, которые идут от языка, а не от души. А бывает так, что двое молодых людей болтают о пустяках, смеются и вскоре забывают, над чем веселились – а судьба тем временем скручивает нити их жизней воедино, так что не разъединить их, а если и отрезать – так обе разом.
– Замёрзла я! – весело призналась Ванда. Микалай раскинул полы футры11 и, ни слова не говоря, окутал её тихонько пискнувшую девушку. Ванда забыла дышать, не видела и не слышала ничего вокруг – только бешеное биение своего сердца.
– Я… пойду… – не то утвердительно, не то вопросительно проговорила девушка. Микалай не отвечал. Ванда выскользнула из его объятий и бесшумно побежала к дому.
Через некоторое время, когда Микалай вернулся в панский дом, он застал Ванду в просторном покое, в котором им подавали ужин. Запалив три свечки, она читала толстый том.
– Дозволено ли мне будет спросить, что панна читает? – осведомился Микалай.
Ванда улыбнулась и лукаво стрельнула глазками в угол, словно приглашая незримых духов в собеседники.
– Ля ви трэ оррифик дю гран Гаргантюа, пэр дэ Пантагрюэль, – важно прочитала она заглавие.
– Je ai lu ce livre, – ответил молодой шляхтич, стараясь выговаривать слова чисто и не спеша: произношение юной читательницы давало понять, что письменной речью она владеет куда лучше, нежели устной. – Нравится ли вам этот озорник, учёнейший мэтр Рабле? – продолжал он по-французски.
– О да! – весело воскликнула Ванда. – Хотя матушка полагает, что сия книга чересчур груба для благородной девицы. Но я этого не нахожу!
Микалай подумал, что матушка образованной панны в чём-то права – но благоразумно оставил это мнение при себе.
– А прежде ещё читала я старинный роман, написанный славным французским стихотворцем Берулем, – сказала Ванда, мечтательно глядя поверх пламени свечей. – Жил некогда в далекой западной стране Карнувол храбрый шляхтич, равного которому не было. Он победил страшного змея, он убил великана, который, по слову короля соседней державы, требовал с его страны позорную дань девицами да парубками. И так случилось, что полюбил он жену господаря своей страны, который, к тому же, приходился ему дядей. И прекрасная королева тоже полюбила его. Так велика была их любовь, что они не побоялись преступить Божеский и людской закон. – Ванда замолчала. – Много горестей выпало на их долю. И всё-таки они были счастливы, как может быть счастлив тот, кто соединился с любимым человеком.
– Я тоже читал этот роман, – негромко сказал Микалай.
Некоторое время они молчали, глядя в глаза друг другу. Всё было сказано. И они друг друга поняли.
Растворилась дверь, и в покой вошла пани Марта.
– Дитя моё, время уже не раннее, – ласково сказала она Ванде. – А нам завтра дорога предстоит. Шла бы ты лучше почивать.
– Конечно, матушка, – сказала Ванда, сложила книгу и неслышно удалилась.
– Слушай меня, пан Микалай! – сказала пани Марта, когда они остались одни. – Вижу я, что моя дочка тебе приглянулась. Не говори, будто не так. Вижу, иначе плохая я была бы мать. Ты, наверное, славный рыцарь, и для своей жены мужем будешь добрым. Только вот что, пан Микалай: дочка моя уже просватана. Послезавтра быть свадьбе. Прошу тебя, пан Микалай… поклянись пред Богом, поклянись добрым имени отца и матери и всего рода своего, честью своей поклянись, что не станешь мою Ванду с пути сбивать.
– Клянусь, – помедлив, ответил молодой шляхтич.
– Благодарю тебя, – сказала пани Марта.
…В ту ночь из всех случайных гостей фольварка Калинковичей хорошо спали, пожалуй, только пан Владислав да Любка, служанка Бельских. Юная Ванда ворочалась и вздыхала, ей было то жарко, то знобко. Несколько раз она принималась тихонько плакать. Не спалось и пани Марте: не каждый день везёшь единственную дочку на свадьбу! Не спал Микалай в своём покое. Он то ложился на лавку, не раздеваясь, то вскакивал и принимался ходить взад-вперёд, то садился и смотрел в одну точку.
Ближе к утру шляхтич вышел во двор, прошёл к конюшне, там растолкал сонного калинковичского конюха. Через некоторое время он вёл по двору в поводу осёдланного дрыкганта12.
– Надумали уехать не прощаясь, пане Микалаю? – послышался звонкий голосок, который молодой шляхтич узнал бы из тысячи. – Ужели наше общество для вас столь противно, што вы не страшитесь честь шляхетскую невежеством запятнать?
Микалай остановился.
– Панна Ванда, – проговорил он – и видно было, что нелегко даются ему эти слова, – как только я увидел вас – понял, што не встречал никого прелестнее, когда услышал ваш голос – навеки пропал. После нашей встречи я не полюблю больше ни одной девицы, будь она хоть королевной, потому што сердце моё принадлежит вам. Однако судьба нам расстаться и не вспоминать больше друг друга. Вы осчастливите своего мужа, ну, а я постараюсь как-нибудь дожить, сколько мне отмеряно, зная, што не будет со мною рядом той, которая дорога мне больше всего на свете.
– Чем я оскорбила тебя, рыцарь, што ты признаёшься мне в любви и тотчас меня отвергаешь? – тихо спросила Ванда.
– Я дал клятву, панна Ванда, што не стану мешать шлюбу13, о коем ваши батьки с паном Чарнецким домолвились, – сказал Микалай.
Ванда схватила его за рукава.
– Не будет ничего, – сбивчиво заговорила она, глядя на него полными слёз глазами. – Никакого шлюба. Потому што я того не хочу. И не в чем тебе клясться! Слышишь, милый? Не хочу за Чарнецкого. Хочу за тебя! Ничего и никого не боюсь, хоть весь свет встанет против! Увези меня, сделай женой своей… или возьми пистоль да застрели здесь, потому што не будет у меня жизни без тебя!
Некоторое время оба молчали.
– Коли так, – сказал Микалай, – знай, голубка моя: нет той силы, которая сможет разделить нас. Ни христианин, ни басурманин, ни ангел Господень, ни нежить пекельная. Счастье нашукаем – так на двоих, загинем – так вместе. Но знай – покуда я жив, никто не посмеет даже косо глянуть на тебя.
– Микалай… – тихо сказала Ванда, – матушка моя не даст согласия, даже если оба у неё будем на коленях прошать. Коли ты готов меня взять – надо бежать, не мешкая.
– Нет, – ответил, подумав, Микалай.
– Нет? – не поверила своим ушам Ванда. – Это… потому что я против матушкиной воли замуж иду и от имения отпадаю14?
– Не то ты молвишь, голубка моя, – улыбнулся Микалай. – Об имении я вовсе не думал. А пришла мне дельная мысль. Слушай…
* * *
Ещё и не начало светать, как Бельские выехали со двора. Ванда сидела скучная и, укрыв пол-лица убрусом, не то хандрила, не то дремала.
– Я, матушка, кажется, дурно спала сей ночью, – пожаловалась она, собираясь в доргу. – Я уж в пути посплю. А вы разбудите меня, как приближаться станем! Не годится мне перед наречённым зевать! – закончила она с измученной улыбкой.
– Добро, дочка, – сказала пани Марта. Про себя она подумала, что девка тоскует по красивому молодому шляхтичу. Что ж, пан Микалай всем угодил – и лицом, и статью, и беседу ведёт учтиво. Так что ж с того? Много ещё ей встретится пригожих молодчиков – что ж, каждому на шею кидаться?
Отъезд, впрочем, не обошёлся без приключений. Уже сев в возок, Ванда вдруг и всплеснула руками.
– Што ж я сегодня сама не своя! Матушка, извольте подождать, я книгу свою забыла!
– Вандушка, да сиди, пускай Любка сбегает! На то она и чернавка, чтобы тебе по пустякам ноги не бить!
– Ах, матушка! – улыбнулась Ванда. – Я-то знаю, где её шукать!
Вскоре Ванда вернулась, держа в руках томик французского безобразника. Не говоря ни слова, она поплотнее завернулась в шубку и, кажется, мгновенно уснула.
Владислав свистнул, щёлкнул кнутом, захрустел снег под копытами четвёрки, зашипел под полозьями. Вот пропали из виду постройки фольварка, вот промелькнули поля, потянулись леса. Вот переехали мост через невеликую речку и из лесной страны, как в басне, оказались в полях, которым не видно конца и краю, мелькнула и пропала вдали безымянна вёска… Владислав был прав – сегодня ехали быстрее.
И вправду – ещё было светло, когда Владислав сказал, что скоро будут в поместье Чарнецких. Пани Марта принялась будить Ванду.
– Ванда! Доченька, открой ясны очи! Ведь мы уже приехали! Да што с тобой? Вчера весь день вертелась, а нынче тебя ровно подменили – клюёшь носом. Уж не захворала ли?
– Я здорова, матушка… – тихо просипела девушка, будто боялась подать голос.
– Как же «здорова»? Голос как чужой…
Тут страшная догадка мелькнула у пани Марты. Она схватилась за край убруса, которым девушка старательно закрывала лицо, и отдёрнула его в сторону.
Ядвига – а это была она – в ужасе закрыла лицо руками. Любка ойкнула.
– Мерзавка! – Пани Марта замахнулась на сжавшуюся в испуге девчонку, но в последний момент опустила руку.
– Нет, голубушка! – сказала она, ласково улыбаясь – но от этой улыбки Ядвига мало не умерла от ужаса. – Накажет тебя твой батька по слову пана Калинковича, которому я обскажу, в какие игры ты играешь. Уж он-то из тебя душу вытрясет.
– Не надо, милостивая пани… – прошептала девушка.
– А может быть, ты, «доченька», – пани Марта язвительно подчеркнула последнее слово, – расскажешь мне, сколько грошей тебе посулили панна Ванда да тот молодой пан, который не стыдится клятву преступить? А тебе? – она обернулась на съёжившуюся от страха Любку.
– Помилуй, ясная пани! – затараторила чернавка. – Я знать ничего не знаю! Панночка утром просила только её милость в дороге не тревожить и глупыми разговорами не донимать, будто я посмею с панной вот так запросто болтать, как если бы она была мне ровня!..
– Цыц, сорока! Что бы ты не говорила, я всё одно до правды дознаюсь. И тогда молись, чтобы сейчас ты не лгала! – Про себя пани Марта подумала, что это не так уж важно – помогла ли Любка её беспутной дочке да её дружку, или всё-таки нет. А важно то, что свалилась на неё беда, о которой и помыслить не могла: любимая доченька Вандушка взяла да и утекла из-под венца! И с кем? С валацугой перехожим, которого она и дня не знала, с голотой, которому одна дорога – проситься в ратные слуги какому-нибудь богатому пану, да и то не всякий возьмёт такого!.. Срам! Совсем как в этих глупых романах, которыми она зачитывалась! А они-то с Михалком-покойником радовались, что дочка растёт умницей! Сама Марта могла объясниться с ляхом, с московцем, и с гостем из украинных южных земель, Михал – тот знал немного латынь, говорил по-немецки да по-шведски – а Ванда по-немецки знала получше отца, да ещё добре разумеет французскую, и италийскую мову. Михал посмеивался – не дочка у меня, а премудрая королевна из басни, такую отдам только за того удальца, что жар-птицу изловит и молодильных яблок добудет… Вот и нашёлся лихой человек, изловил нашу жар-птицу. Что теперь? С паном Чарнецким сговор порушился: он человек незлой, но честь свою блюдёт. А кто польстится на невесту-беглянку, у которой в голове ветер свищет? О том, что дочка может выйти за пана Микалая, пани Марта и думать не хотела.
Пани Марта недолго предавалась мрачным мыслям. Послышался рёв рогов – не азартный и тревожный, как на сече или на охоте, а радостный. Сбыслав Чарнецкий приветствовал невесту и будущую тёщу, ещё не ведая, что свадьбе не бывать. Кони замедлили бег, а вскоре возок остановился. Послышался хруст снега под копытами дрыкгантов свиты Чарнецкого. В оконце сунулась конская морда, затем обзор загородил конский бок.
Распахнулись дверцы, и на фоне слепящего снега путешественницы увидели самого пана Чарнецкого. Был он невысокого роста и изрядно тучный, однако, судя по движениям, сильный и проворный. На нём был чёрный жупан с золотым шитьём, шаровары синего сукна да бурые калиги15, плечи покрывал чёрный плащ, отороченный мехом. Он стоял на одном колене, так что ножны его сабли утопали в снегу, и держал на отлёте шапку. Лицо его, показывавшее пристрастие к веселящим напиткам и сабельной потехе – через лоб наискось тянулся рубец – сияло от торжества. Снег таял, не долетая до бритой головы.
– Не можно вам дальше ехать! – весело гаркнул он. – Любезная матушка, пани Марта, где моя невеста наречённая? Выведите мне ясную панну Ванду, я её на дрыкганта посажу, плащом укутаю, поедем ко мне, а заутра, как рассветёт, ждут нас в божьей церкви!
Тут замолчал пан Чарнецкий, ровно подавился. Потому что вместо панны Ванды показалась заплаканная Ядзя, крепко ухваченная пани Мартой за ухо.
– Вот, пан! – сказала она. – Обманула нас моя дочка непутёвая – и тебя, и меня! Сбежала по дороге, а вместо себя эту дурёху подсадила!
Пан Чарнецкий поднялся. Если бы это был другой человек, можно было бы сказать, что он растерян. Но Сбыслав Чарнецкий не знал, что это значит – быть растерянным. Он был сильно удивлён и разгневан, хотя внешне оставался невозмутим.
– Садитесь в возок, да поедем ко мне, матушка, – сказал он. – Негоже вам посреди дороге мёрзнуть. Устроитесь у меня в покоях, а там и поговорим.
Устроив гостий, включая злополучную самозванку, в своём палаце, пан Сбыслав выслушал рассказ о ночёвке в фольварке, о встрече с молодым шляхтичем, который, надо думать, сманил Ванду и подговорил дурёху Ядвигу изобразить панночку.
– Ну, не горюйте, пани Марта, – добродушно сказал он. – Отдыхайте и ни о чём не думайте.
– Микалай Немирович… Знал я лет пятнадцать назад пару Немировичей. Один – так себе, а второй – и рубака, и пьяница, и великий охотник до женского пола, за что и поплатился головой… – рассуждал он, оставшись один, окружённый одними лишь ратными слугами. – А про этого сорванца прежде не слышал. Значит, надо свести знакомство! – Тут пана Сбыслава посетила некая весёлая мысль. Он усмехнулся, расправил усы и крикнул: – Дмитро! А подойди-ка сюда!
Седой, костистый, без половинки левого уха, зато с длиннейшими усами ваяр приблизился к пану.
– А скажи-ка мне, Дмитро, ты ведь десятый год уже вдовеешь?
– Так, пан, – кивнул Дмитр. – Ганнусю мою скоро десять лет как пан Бог прибрал.
– А дети твои уже возросли, так ли?
– И это так. Сынки мои, Пётр да Гриц, – Дмитр указал на двух рослых усачей, – уже и сами твоей милости служат, да обженились оба и своих деток завели. Старший Стась на бою загинул, когда ходили мы под Полоцк с паном Астрожским. Обе дочки мои из батькиного гнезда упорхнули, свои свили.
– А не думал ли ты, Дмитро, сам новое гнездо свить? – продолжал пытать пан.
– Как сказать… Вроде бы закон Божий да господаря нашего великого князя статут того не запрещает, только староват я для нового шлюбу.
– Уж не хочешь ли ты сказать, любезный Дмитро, будто клинок твой затупился? – усмехнулся пан Чарнецкий.
– Ну, с молодыми хлопцами мне не равняться… – с притворным вздохом ответил старый служака.
– Ты не ври тут, кобеляка старый! – оборвал его пан. – Мне добрые люди молвили, што ты ко вдове мельника Степанка ездишь не только ради пива да блинов, а она тебя чем-то послаще угощает.
– Может, и так, – философски заметил Дмитр.
– Так вот тебе моё панское слово. Поездки эти к мельничихе брось, потому што завтра, край – послезавтра ты честь-честью перевенчаешься с новой женой. Гей, приведите-ка сюда эту самозванку, как её… Ядвигу!
Ядвигу привели. Бедная девушка дрожала и не смела поднять заплаканных глаз на грозного пана. Она поняла, что вмешалась в очень опасную игру, и ждала чего угодно.
– Подбери возгри, панночка-самозваночка, да очи протри. Негоже тебе рыдать – счастье тебе привалило! Хотела ты замуж выйти да на моей свадьбе невестой быть – так вот, сбылось твоё желание. (Бедная Ядзя подумала, что она ничего подобного не желала – но, разумеется, не осмелилась произнести это вслух.) Быть тебе женой этого славного ваяра!
От изумления Ядзя позабыла плакать и вытаращилась на «славного ваяра», который приосанился и ухмыльнулся ей самым молодецким образом.
– Не журись, девка, што у твоего наречённого сивый волос в усах да чупрыну снегом присыпало – старый конь борозды не испортит, – продолжал пан Сбыслав. – Свадьбы наши разом справим – мою с невестой моей, панной Вандой Бельской, да вашу. Потом внукам расскажешь, что Сбыслав Чарнецкий на твоей свадьбе мёд пил. Я сказал! – прикрикнул он, видя, что девушка приоткрыла ротик, между тем как у неё и в мыслях не было возражать. – Как только вернёмся – быть свадьбе. Двум свадьбам! А вы, товарищи – по коням! Переведаюсь с этим щенком из логова Немира!
* * *
А где же была тем часом Ванда? Вскоре после того, как возок Бельских покинул фольварк, со двора выехал простой мужицкий воз, запряжённый соловым тяжеловозом. Воз этот Микалай Немирович сторговал у Головни поутру, пообещав, что отправит мужиков пригнать его обратно. На том возу не было ничего, кроме охапки сена, на которой восседал пан Немирович собственной персоной. Он правил тяжеловозом. Его боевой конь неспешно трусил на привязи сзади, всем своим видом показывая пренебрежение простому трудяге.
Когда фольварк остался позади, солома разлетелась, точно под ней взорвалась мина, и из-под неё явилась хохочущая Ванда.
На панночке был простой мужицкий кожух, голова была покрыта белым платком, поверх которого была надета шапочка, отороченная мехом.
– Микалай, любимый, единственный, как ты здорово всё придумал! – говорила она, обнимая и целуя своего рыцаря. – Далеко ли нам ехать?
– Я здешние места немного знаю: если не начнётся метель, если не повстречаем ни змея, ни великана, ни лихого человека, то ещё до темноты доедем до села, – весело отвечал ей Микалай. – А там, Бог даст, уговорим священника нас обвенчать.
– А если он не согласится? – спросила Ванда.
Микалай запустил руку под футру, долго шарил там, после чего извлёк на свет божий небольшой, но приятно брякнувший мешочек.
– Согласится! – тряхнул головой шляхтич. – Отчего бы не согласиться, если платят честным золотом?
Ванда расхохоталась и откинулась в сено. До чего же прекрасна жизнь! Солнце, бледно-синее морозное небо, искристый снег, что визжит под полозьями воза, и запах сена, и мелькающие мимо кусты, деревья, и могучий круп тяжеловоза – всё радовало её, как никогда.
Ни змей, ни разбойник, ни метель не заступили им дорогу. Солнце клонилось к закату, когда они подъезжали к селу, хатки которого расползлись по трём холмам.
…Отец Александр хмуро смотрел на золотые, и было видно, что ему всё равно – гроши там или черепки от битых горшков.
– Всякое я видал, – сказал он. – Видал и то, чему не полагается быть на свете, однако ж, оно есть. Но не видывал я прежде, штобы пан, у которого водятся золотые, приезжал жениться на мужицком возу, да сам-друг с прекрасной невестой. Думается мне, што ты, пан, не тратил время на сватовство да с батьками этой панны не сговаривался.
– Скажи, панотче, где в святых книгах сказано, што не можно жениться, если невеста и жених оба-два согласны на шлюб? – нахмурился Микалай.
– Того я не знаю. Однако в Писании сказано – «чти отца своего и матерь свою», это, разумею, пану ведомо?
Ванда закусила губу и подумала, что, если она сейчас позволит упасть хоть одной слезе, то такого бесчестия не простит себе никогда.
– Однако, возлюбленные чада мои, негоже нам время терять. Не о полночи ж вам венчаться! – Ванда распахнула глаза в радостном изумлении. Микалай позабыл дышать. – Гроши свои спрячь, пан… не все, оставь мне с полдюжины. А остальное тебе больше пригодится.
Ванда извлекла из ушей серьги и с отчаянной улыбкой протянула священнику.
– Бери, отче Александре! Поповне своей подаришь.
Отец Александр нахмурился.
– Не надо, ясная панна, – сказал он. – Мне они не потребны, а поповне моей – тем паче. Матушку рано Бог прибрал, дочка наша только ходить начинала. А иных деток мы не нажили. Не было для меня большего счастья, чем глядеть в валошкавые16 глазки Иванки моей, слышать, як она смеётся, як зовёт меня тятей да спрашивает обо всём на свете. Для неё жил, и мыслил, што счастье ей устрою. Да, видно, за гордыню покарал меня Господь. Сговорил я её за славного парубка, а она, зорька моя ясная, иного на сердце держала. А в тот час меня гордыня окаянная обуяла – пойдёшь, сказал, за кого велю, и Святое Писание и закон людской велит детям батьков своих слушать! Вот и добился, што дочка родная чёрту водяному досталась! Под самый Великдень утопилась.
Ванда прерывисто вздохнула и украдкой промокнула глаза шёлковой хусткой.
– Нет в том её вины, – продолжал отец Александр. – Я в упрямстве своём довёл Иванку до самогубства, мне перед Господом и ответ держать. И ваш грех, деточки, если вы согрешили непослушанием против воли батьков, я на себя возьму.
* * *
Вчерашний день, когда они ехали от Калинковичского фольварка, виделся Ванде самым счастливым днём за все семнадцать годов её жизни. Нынче утром, пробудившись со сладким стоном, она поняла, что такое настоящее счастье.
Минувшие часы она помнила плохо. В памяти осталась непривычная тяжесть венца на голове, липкий жар оплывающей в руке тонкой свечки, слова венчальной службы, смысл которых она плохо разумела, бешено колотящееся сердце и неожиданно близко оказавшееся лицо Микалая. От прикосновения его губ она содрогнулась, словно он вдохнул в неё новую жизнь. Но ведь так оно и было – не стало панны Ванды Бельской, появилась пани Ванда Немирович, законная жена Микалая Немировича!..
Обвенчав беглецов, отец Александр невыразительным голосом, будто речь шла о чём-то обыденном и само собой разумеющемся, предложил им переночевать в его хате.
– Живу я с давних пор один-одинёшенек, детушки, – словно оправдываясь, говорил он. – Работница из тутошних селянок ко мне приходит, чтобы убрать, да сготовить, да постирать, а ночует у себя. Оно и к лучшему. Если баба живёт у вдового попа – тут один соблазн для мирян. Да хоть и привык я к такому иноческому житию, а иной раз так одолевает тоска, что впору в петлю лезть, прости Господи. Оттого я всяких проезжих привечаю да у себя дозволяю ночевать. Гроши я за то не беру – грех: я ведь священнослужитель, а не корчмарь! Ночуйте, детушки, а заутра в путь тронетесь.
…По правде сказать, Ванда побаивалась того, что ждало её. Боль её не страшила – пугало её то, что она будет полностью открыта другому человеку, как не открывалась прежде никому. Но ласки Микалая – её Микалая! – смыли все страхи и сомнения, как весеннее половодье смывает всякий сор. Она поняла, что это значит – принадлежать другому человеку и завладевать им, она пила любовь и не могла напиться.
«А со Сбыславом Чарнецким было бы так же?» – ворохнулась на краешке сознания предательская мысль. Появилась и тут же спряталась, точно мышь, на которую топнули ногой. Сбыслав Чарнецкий… да кто он такой? Ну, Сбыслав Чарнецкий. И всё. А Микалай… он один!
– С добрым утром, пани Немирович! – услышала она голос, слаще которого не было на свете.
Она обернулась. Микалай смотрел на неё и улыбался. В это время Ванда заметила то, на что не обратила внимания вчера («ещё бы ты на это обращала внимание!», сказала она себе и чуть покраснела). Левая ключица Микалая была перебита, и вниз по груди спускалась ниточка шрама
– А это что? – спросила она, трогая место давнего ранения – так осторожно, будто там и посейчас была рубленая рана, из которой торчал обломок кости.
– А это, прелесть моя, ещё в Вильне я с одним жамойтом повздорил, – почему-то неохотно ответил Микалай.
– А из-за чего?
– Не помню уже!
На самом деле, Микалай отлично помнил, из-за чего, точнее, из-за кого они повздорили с белобрысым Зигмунтасом, с которым прежде были не разлей вода… но пани Немирович об этом знать не следует.
– Думаю, не надо нам здесь задерживаться. И стеснять добрейшего отца Александра мне бы не хотелось, да и…
Микалай снова себя оборвал. Он подумал, что его менее удачливый соперник вряд ли смирился с тем, что у него увели невесту из-под носа. И чем быстрее и дальше они окажутся от здешних мест – тем лучше. Однако не следует давать любимой даже малейший повод заподозрить его в нехватке доблести.
Микалай не ошибался. Едва они успели одеться, как в дверь постучали, и в покоец вошел нахмуренный священник.
– Беда! – сказал отец Александр. – Конных наехало с дюжину, да тринадцатый – сам пан Сбыслав Чарнецкий. Вашу милость шукают.
Ванда тихонько ахнула и прикусила губку.
– Вот и добре, – усмехнулся Микалай. – А то, разве это веселье без гостей благородных? Чай, у тебя, отче Александре, есть, што на стол выставить? Пойдём, встретим славного пана Чарнецкого. Может, добром разойдёмся, а может, моя секира подсечёт крылья его орлу, – недобро пошутил он, намекая на свой герб, да на герб своего соперника – Орлец.
Пан Немирович с молодой женой и отец Александр спустились с крыльца. Микалай величаво улыбался – точно и в самом деле встречал званых гостей, прибывших на пир, где стучат кружки, а не сабли, где льются пиво да мёд, а не кровь, где звучат учтивые хвалы хозяевам, а не стоны и проклятья. Отчаянно и дерзко смотрела пани Ванда Немирович, побледневшая лишь саму малость. Хмуро и решительно смотрел перед собой отец Александр.
Во дворе было тесно от конных, окруживших крыльцо полукольцом. Люди пана Чарнецкого восседали на громадных чубарых дрыкгантах, сами – все, как на подбор, крепко сбитые, в добротных футрах, крытых чёрным сукном, в щегольски заломленных шапках, отороченных бобровым да волчьим мехом, при саблях и пистолях. Все они смотрели на пана Немировича нагло и с вызовом, однако молчали.
Вперёд выехал пан Сбыслав Чарнецкий. Несколько мгновений соперники рассматривали друг друга, словно пытаясь угадать слабину.
– Доброго утра пану Микалаю! – пан Чарнецкий, не покидая седла, истово поклонился, и только что шапку не снял.
– И тебе поздорову, пан Сбыслав! – как ни в чём не бывало, ответил Немирович. – Гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда встретятся!
– Верно молвишь. – Чарнецкий приосанился и подкрутил усы. – А я, пан, заехал разузнать, добро ли ты изволил почивать, чужую невесту, честную шляхтенку, кгвалтом17 похитивши! Да утек, только свет не без добрых людей, подсказали, где тебя шукать, да панну Ванду.
– Это ложь! – крикнула Ванда. Немирович приподнял левую ладонь. Ванда, рванувшаяся было к Чарнецкому, остановилась.
– Прошу прощения пана, не совсем разумею, што пан изволит молвить, – церемонно, так что издёвка почти и не была слышна, ответил Микалай. – Пани Ванда – пред Богом и людьми моя законная жена. О том отца Александра спрошай, если шляхетскому слову моему не веришь.
Воцарилось молчание – только снег похрустывал под копытами коней, переступавших с ноги на ногу, да ещё слышалось фырканье и звяканье сбруи. Пахолки Чарнецкого, ошеломлённые неожиданным поворотом не меньше своего пана, только что рты не пораскрывали в изумлении. Сам же Чарнецкий, услыхав эту весть, как-то резко осел и погрузнел, отчего, и так не бывший юношески-стройным, да ещё и в зимнем убранстве, он и вовсе стал похож на жёлудь.
– Ласково просим пана до нашего стола! – сказала с улыбкой Ванда. – Правда, палац наш ныне небогат и стол скуден, уж не прогневайся, пан Сбыслав, но чести шляхетской в том урону нет…
Чарнецкий издал горлом непередаваемый звук и проворно спрыгнул с седла.
– Со мной… шутить вздумали?!. – рявкнул он. – Лжёшь ты, пан Микалай! – с усмешкой сказал он. – Не быть ей твоей женой, а быть ей твоей вдовой! Это я сказал, Сбыслав Чарнецкий! – Он лихо соскочил на снег. – Подержи! – Это относилось к ближайшему пахолку, который тотчас спешился и схватил уздечку панова дрыкганта.
Чарнецкий выступил на несколько шагов вперёд. Молниеносным движением он выхватил саблю. Венгерка холодно блеснула под солнцем. В следующее мгновение саблю выхватил и Микалай. Пахолки Чарнецкого, все, кроме одного, остававшиеся в седлах, заставили коней податься назад, освобождая поле для двубоя.
Отец Александр, дотоле молчавший, бросился к поединщикам.
– Што творите, окаянные? – закричал он. – Не дам на своём дворе забойство чинить!
– Уйди, отче! – внушительно сказал один из спутников пана Чарнецкого, немолодой вояка сабельным рубцом через всё лицо и вытекшим левым глазом. – Уйди по-доброму, а то под руки утащим.
Отец Александр развернулся к нему.
– Што? Еретик поганый, на христианского пастыря руку поднимешь? – Глаза священника сверкали нешуточным гневом, и видно было, что прежде гнева Господня пахолкам Чарнецкого, если они захотят оттащить строптивого попа, придётся испытать гнев и силу отца Александра.
– Отче! – прозвенел от крыльца голосок пани Ванды. – Прошу тебя, отойди!
– Дитя моё… – заговорил священник… но неожиданно послушался Ванды и отошёл к крыльцу.
Рыцари сбросили на снег футры и стали неторопливо сходиться. Чарнецкий держал саблю в поднятой кверху руке, вдоль земли, обратя остриё к небу. Немирович, напротив, опустил клинок к земле, как будто не осознавал опасности. Эта беспечность была кажущейся. Едва Сбыслав Чарнецкий, выждав подходящее время, ударил наискось – так, что у неумелого противника отлетела бы прочь голова – Микалай отвёл саблю врага и, описав клинком красивую дугу, ударил в свой черёд. Но пан Чарнецкий был опытный рубака и успел поставить свою саблю накрест.
Сталь натолкнулась на сталь.
Есть на что посмотреть, когда сходятся два великих ваяра – в учебном ли бою или в смертельной схватке. Немало удивления сулит это зрелище неискушённому в военной науке зрителю. Грузный с виду рубака может явить опасную ловкость, пожилой воин – нестариковские проворство и выносливость; слабый с виду боец, вложив в удар разворот всего тела, может одним ударом прорубить панцыр врага, а если панцыра нет, так и развалить противника напополам. Ванда во все глаза смотрела на двубой, вцепившись побелевшими пальцами в резной столбик крыльца. Щёки юной женщины зарумянились. Страшная красота благородного боя очаровывала её всегда – и в те дни, когда отец наставлял её братьев и пахолков в сабельном искусстве, и даже сейчас, хотя она понимала, какая опасность грозит её Микалаю. Он был моложе и увёртливее своего противника – но Сбыслав Чарнецкий был славный рыцарь, и впервые взял вражескую жизнь, наверное, ещё до того, как Микалаю подарили игрушечную сабельку.
Рыцари неистово крестили воздух клинками, и каждый удар, если бы он достиг цели, мог бы оказаться смертельным. Они кружили по заснеженному двору, то один, то другой наступал на противника – но верх не удавалось взять ни одному. Вот удача улыбнулась Микалаю – он поднырнул под удар пана Чарнецкого и, выпрямляясь, секанул противника по лицу. От радости Ванда подпрыгнула на месте и взвизгнула, тотчас зажав себе рот ладошкой, устыдившись неподобающего благородной даме выражения чувств. Но, должно быть, удар оказался недостаточно силён, а Сбыслав Чарнецкий успел в последнее мгновение уклониться, поэтому рана, страшная с виду, оказалась неопасной. Сабля пана Немировича рассекла врагу щёку и скользнула по кости: если выживет пан Чарнецкий и в этой схватке – будет у него ещё один знатный рубец, показывающий лихость. Тотчас же последовал ответ – пан Чарнецкий рубанул врага с разворота. Микалай успел подставить саблю, но так силён был удар, что он не удержался на ногах.
Пан Чарнецкий дождался, пока противник поднимется. И стоит заметить, что ждать ему пришлось не слишком долго – едва успел и подкрутить усы. А если бы и зарубил сбитого с ног – никто бы не упрекнул его. Однако он дождался, пока Микалай утвердится на ногах – и тогда ударил снизу вверх. Будь противник менее ловок – его требуха уже дымилась бы на снегу. Однако Микалай дважды увернулся, не пытаясь отбить удары, и в третий раз ударил сам, не дав противнику начать замах, и легко отпрыгнул на безопасное расстояние. Удар вышел не в полную силу – но скоро рукав жёлтого жупана старого рыцаря потемнел от крови, и видно было, что правая рука слушается пана Чарнецкого не так, как прежде. Однако его молодой противник уже подисчерпал свою прыть, и Сбыслав Чарнецкий справлялся даже раненой рукой. Только бледнел при особо сильных ударах.
Но всякой крепости положён предел – дрогнула вооружённая рука пана Сбыслава и едва не выпустила саблю. Однако не прост был Сбыслав Чарнецкий, вышел живым из многих десятков схваток, не боялся боли и не поддавался слабости: перехватил саблю левой рукой, стремительно нагнулся, пропуская над собой жутко свистящий клинок врага, и уколол с неожиданной стороны.
Если бы удар пришёлся чуть ниже – исход схватки был бы решён. Но сабля проскрежетала по рёбрам.
– Надеюсь, пан Микалай не посчитает за бесчестье, если я зарублю его не правой рукой, а левой? – усмехнулся пан Чарнецкий.
– Ничуть! – прошипел Микалай, прижимая локоть к раненому боку. – Потому што ты, пан Сбыслав, всё равно изойдёшь кровью прежде, чем я вспотею.
С его стороны это было не совсем правдиво – оба противника тяжело дышали и, несмотря на морозный день, по спине каждого уже сбегали ручейки пота. Но и пан Чарнецкий уже не мог рубиться в полную силу. Он хотел закончить бой одним мощным и стремительным ударом, но раз за разом Микалай отбрасывал его саблю, а вскоре молодой соперник решительно перешёл в наступление. Бывалый витязь отбивал удары, стараюсь сберегать силы и притом казаться более измождённым, чем он был на самом деле. Он ждал, когда самонадеянный и нетерпеливый молодой враг совершит оплошность, чтобы одним ударом получить возможность жениться на молодой вдове.
Развязка наступила неожиданно. Справа от пана Чарнецкого прогремел выстрел. В тот же миг с головы его противника слетела шапка, а сам пан Немирович молча упал лицом вниз. Снег возле его головы стремительно пропитывался кровью.
Пани Ванда вскрикнула.
Пан Чарнецкий развернулся в сторону, откуда прозвучал выстрел. Молодой рыжий пахолок, которому он доверил уздечку своего дрыкганта, держал в руке пистоль с ещё дымящимся дулом.
– Што ты наробил, скаженник! – зубром взревел пан Чарнецкий, надвигаясь на пахолка. Тот попятился и едва не выронил пистоль – никогда прежде ему не доводилось видеть пана столь разъярённым.
– Тебя ж боронил, пан… – пробормотал хлопец – он понял, что сотворил нечто непоправимо неправильное.
– Кабы ты на битве меня оборонил, я бы тебя за то похвалил! А што такое двубой рыцарский, тебе неведомо? У, дурной же ты, як варона! Да як ты посмел? Осрамил навек, падлюка! Лепше б ты мне в спину выпалил!..
Неизвестно, что бы сделал оскорблённый пан Чарнецкий, и, может статься, не по уму усердный пахолок пал бы жертвой его ярости, но тут случилось то, чего никто не ожидал. Побелевшая пуще свежего снега Ванда, что смотрела остановившимися глазами на бездыханное тело Микалая, соколицей метнулась через двор и взлетела в седло дрыкганта пана Сбыслава.
Дико завизжал дурноезжий конь и встал на дыбы. Бестолковый пахолок, получив копытом по затылку, молча сунулся лицом в снег. Пан Чарнецкий отскочил от рассвирепевшего зверя.
– Прыгай, пани Ванда! Не мешкай! Убьёт! – крикнул он.
Ванда, вцепившись в гриву дрыкганта и сидя в седле совершенно неприличным образом, ловила стремена. Удавалось ей это плохо – конь негодующе визжал и то вставал на дыбы, то накидывал задом. Пан Чарнецкий кинулся схватить коня под уздцы, но разъярённый скакун сшиб хозяина с ног.
Ванда, кое-как уловившая ногами стремена, ударила коня шенкелями. Конь заржал и бросился через двор, перемахнул ограду и вихрем полетел по полю к темневшему неподалёку лесу.
– Ну што? – проревел пан Чарнецкий, оглядывая свою свиту. – Болваны! За ней! Стецко, жив ли? – Он перевернул на спину тело бестолкового пахолка. Тот был без сознания, однако на движение отозвался глухим стоном. – Жив, хвала Иисусу. Очухается, дурням счастье! – Дрожащими руками он вогнал в ножны саблю и вскочил на Стецкова коня. – За ней!
* * *
Сколько раз на Ванде доводилось на вопрос «О чём думаешь?» отвечать «Ни о чём, батюшка» или «Ни о чём, матушка» – когда мысли, занимавшие её в это время, были не таковы, что их можно поверить кому-то другому. Но сейчас она действительно ни о чём не думала. Она не думала даже о Микалае, застреленном у неё на глазах. Не думала о том, что ей делать теперь. Пропал самый страх, хотя она в любую минуту могла упасть и расшибиться насмерть. Она помнила только, что ей нужно во что бы то ни стало держаться. И она держалась за гриву.
Взбешённый дрыкгант стрелой летел через поле. Для него, привыкшего нести в бой семипудового пана Сбыслава – не считая панцыра да сброи – сто двадцать фунтов всадницы были незаметны. Погоня безнадёжно отставала и скоро превратилась в горсть тёмных горошин, катящихся в десятке стрелищ позади. Но Ванда не смела обернуться и не видела этого.
Лес возник впереди серо-зеленой стеной. Миг – и вот по сторонам мелькают деревья. Через некоторое время Ванда заметила, что скок дрыкганта стал медленнее – усталость взяла своё, да и не мог чубарый нестись по лесу так же споро, как по чистому полю. Сжавшаяся комочком всадница набралась храбрости и приподняла голову.
В тот же миг перед лицом её появилась ветка. От удара, немного смягчённого меховой оторочкой шапочки, всадница вылетела из седла.
* * *
Когда Ванда пришла в себя, она не сразу поняла, почему она лежит навзничь в снегу и как она оказалась посреди леса совершенно одна. Она приподнялась, изумлённо оглядываясь. Внезапно лицо юной женщины исказила гримаса беспредельного отчаяния, а из глаз брызнули слёзы. Она вспомнила нелепую смерть Микалая и свой невероятный побег на дрыкганте пана Чарнецкого. Она оглянулась в поисках коня, но, разумеется, его уже и след простыл. Да и вряд ли ей удалось бы укротить боевого коня: удивительно, как она сумела оседлать его там, во дворе…
Мороз усиливался. Ванда чувствовала его, несмотря на грубый, но тёплый кожух, который она надела во время бегства с фольварка, и черевики с мехом внутри. Прежде она напугалась бы: одна в зимнем лесу, без коня, без огня, без оружия – так сгинуть не просто, а очень просто. Но теперь ей было всё равно. Совершенно всё равно. Волки съедят – и ладно. Замёрзну – и пускай…
Однако страх здорового молодого тела возобладал над отчаянием – или просто сидеть на месте было совершенно невыносимо. Юная женщина поднялась на ноги и побрела вперёд, вытаскивая ноги из глубокого снега, чтобы на следующем шаге снова провалиться по колено.
Так она шла некоторое время, пока не заметила, что идти стало легче, и что ноги проваливаются не так глубоко. Ванда поняла, что выбрела на лесную стёжку. Прерывисто вздохнув, она двинулась по ней дальше.
Терзавшее её душу горе не отступило, но страшное отупение, из-за которого она не замечала ничего вокруг, медленно таяло, как туман. Ванда почти с любопытством смотрела на опушённые инеем деревья, на ветках которых, улавливая солнечные лучи, вспыхивали и тотчас угасали ледяные искорки, на бледно-голубое ясное небо над головой. В лесу стояла невероятная тишина, нарушаемая, казалось, только хрустом снега под ногами одинокой путницы. Да ещё слышался еле уловимый нежный перезвон – точно от неосязаемого движения воздуха звенели тончайшие ледяные иголочки. Временами звон становился более отчётливым, наплывал со всех сторон, а деревья как будто принимались кружиться в бесшумном танце. Ванде грезилось, что она вступает в сказочный мир, заманчивый и жуткий. Наваждение подкатывало и отбегало, точно озёрная волна, но не исчезало вовсе. Дивный звон окутывал Ванду, и нежные чарующие звуки заставили её забыть горе и усталость. Она шла, как во сне – и этот сон был подобен смерти.
Она сама не заметила, как вышла на небольшую круглую полянку, которой почему-то не достигали солнечные лучи. Здесь, точно кузнечики на летнем лугу, звенели тысячи незримых ледяных колокольчиков, и сквозь перезвон доносилась прелестная и страшная песня, навевающая забытье.
Ванда почувствовала на себе странный нелюдской взгляд. А потом она перестала что-либо видеть и чувствовать и медленно повалилась в снег. Зыбкие видения закружились перед её мысленным взором.
* * *
– Пане Сбыславе! – Дмитр был бледен – настолько, насколько может побледнеть старый рубака, никогда не отворачивавшийся от ковша с мёдом или пивом, да ещё и раскрасневшийся от скачки на морозе. – Повернуть бы! Штоб мне в пост блином подавиться, дело нечисто! Не видишь, кони нейдут!
Дрыкганты отряда, преследовавшего пани Ванду, и вправду вели себя странно: брыкались, вставали на дыбы, ржали, роняли пену и отказывались идти дальше. Пахолки ругались на чём свет стоит и осаживали взбесившихся коней – но видно было, что им тоже передаётся страх.
Пан Чарнецкий, поняв тщетность попыток успокоить своего коня, спрыгнул с седла на снег.
– Долой с коней! – рявкнул он. – Не дурнее вас, вижу, што тут смердит колдовством! Так што с того? Если кони бесятся – пеши пойдём! Пойдём, я сказал! – добавил он медвежьего рыку в голос, видя сомнение на лицах свиты. – Вы хто? Ваяры или, может, бабы? Так и знайте: хто попятится – того, когда вернёмся, лично посажу за веретено! Михал, ты с конями останешься, а остальные – за мной!
Десять бойцов волчьей цепочкой шли за паном Сбыславом по следу. Хотя нападения было ждать неоткуда, ваяры тревожно смотрели по сторонам, а замыкающий ещё и оглядывался назад. Всем было жутко – непонятно отчего. Один только пан Сбыслав, кипя от негодования, не думал ни о каких страхах и шёл вперёд.
– Пане Сбыславе! – окликнул его Дмитр.
– Ну, што опять?
– Сам погляди! Хлопцы ровно три ночи не спали.
Пан Сбыслав почесал в затылке, крякнул и сплюнул на сторону. Творилось что-то непонятное. Пахолки, ещё недавно бодрые и готовые следовать за ним хоть в пекло, просто валились с ног. Семнадцатилетний Юрко – тот и вовсе валяется в снегу, точно перебрал хмельного и не устоял на ногах, да где свалился, там и захрапел.
– А ну встать, пёсье семя! – гаркнул пан Чарнецкий. – Вы што?..
Плечистый и длиннорукий Рыгор, точно пьяный, подошёл к Юрку, вздёрнул его, точно кутёнка, и поставил на ноги. Оба вперили в своего пана бессмысленные глаза.
Пан Сбыслав плюнул и пошёл дальше по следу, не тратя времени на призывы. Он знал, что его люди за ним пойдут. Не смогут идти – поползут. А не смогут ползти… что ж, он всё равно пойдёт. И, кто бы там ни ворожил, бесову отродью не поздоровится.
Творилось и в самом деле что-то непонятное. Сбыслав Чарнецкий чувствовал себя так, точно не спал двое суток, да ещё и выпил две кварты стоялого мёду. Голову сжимал мягкий обруч, перед глазами всё кружилось, и временами – вот ведь дьяволово наваждение! – слышалось как будто мурлыканье исполинского кота. Откуда в пуще взяться коту? От этого «мррр, мррр, мррр» по телу раскатывалась истома, хотелось лечь в снег, что мягче пуха лебяжьего, свернуться калачиком и унестись на тёплых серых волнах сонной реки. Откуда-то, из глубин младенческой памяти, зазвучала колыбельная, которую давным-давно напевала ему матушка:
Бай, бай, да побай,Малый Сбышек, засыпай,Котя, котенька, коток,Котя, серенький лобок,Приди, котя, ночевать,Мала Сбышека качать…Голос был похож на матушкин – и в то же время не похож. Какая-то хищная нелюдь подделывалась под родной напев, да не могла скрыть природной злобы порождений ночи. Пан Сбыслав тряхнул головой, выбранился матерно по-руски да по-польски. Оглянувшись, он увидел своих пахолков, лежавших вдоль тропы, точно беглецы, побитые на погоне. Дмитр да Юрко – бывалый ваяр, потерявший счёт сечам, да зелёный юнец, побывавший в двух-трёх пустяковых сшибках да убивший агульным счётом всего пять врагов – оказались самыми стойкими. Однако и они еле стояли на ногах, цепляясь за деревья и понурив головы. Только и разницы, что Дмитр к ели приклеился, а Юрко берёзу обнимает.
Пан Сбыслав плюнул, вытянул из ножен саблю, взял в левую руку пистоль и двинулся дальше по следам Ванды.
Идти ему пришлось недолго. Вскоре он очутился на небольшой округлой поляне. Именно очутился: шёл-шёл по лесной стёжке, перебивая зевоту чёрной бранью, и нежданно-негаданно обнаружил вокруг себя открытое пространство, точно деревья расступились в стороны. Пан Чарнецкий в изумлении огляделся и увидел Ванду. Она лежала на спине, разбросав руки, и как будто спала.
– Пани Ванда! – не своим голосом вскрикнул пан Чарнецкий и бросился к ней, на ходу убирая саблю в ножны.
Чутьё бывалого бойца заставило его оглянуться. И он увидел тёмное тело, молчком падающее на него сверху. Пан Сбыслав вскинул пистолет, выстрелил и, судя по гневному рёву, попал. Только невиданный дотоле хищник оказался крепок. Он вцепился в рыцаря четырьмя когтистыми лапами, и примеривался пастью к шее, но пан Сбыслав, извернувшись, сунул в пасть пистоль. Зубы лесной твари заскрежетали по железу, сминая его. Противники покатились по снегу, рыча совершенно одинаково – что человек, что невиданный зверь.
За свою некороткую жизнь пан Сбыслав прошёл множество сражений, а полеванье на зверя считал доброй рыцарской забавой. Доводилось ему брать на рогатину и медведя, и вепря, и биться с волком, имея нож против клыков, и рысь однажды прыгнула на него сверху. Но нынешний противник напоминал рысь лишь внешне – да и то, насколько удалось рассмотреть. Он боролся с силой и проворством лесной твари – и с человечьим разумением. «Дотянуться б к ножу – и я спасён…» – думал пан Сбыслав, выламывая лапы и награждая коварную тварь ударами по чему попало. Лесной боец урчал, а его стальные когти легко пронизали футру, колет, жупан и рубаху, и рвали тело человека.
Пан Чарнецкий выбрал момент и с оттягом ударил зверя по голове. Противник обмяк. Рыцарь поспешно вскочил, выхватил саблю и рубанул поперёк мохнатой туши. Но за мгновение до того, как сталь врезалась в него, лесной житель откатился в сторону, и клинок пропахал снег. Лесной житель вскочил на четвереньки и притиснул передней лапой саблю пана Чарнецкого к мёрзлой земле под снегом.
Тут-то пан Чарнецкий рассмотрел своего противника. Он был похож на небывало крупную рысь – или на чудовищно громадного кота. Но страшнее всего было совершенно человеческое выражение морды лесной твари и людской, злобно-насмешливый взгляд.
Пан Чарнецкий дёрнул прижатую котом саблю. Хищник заурчал, замуркал, и рыцарь услышал произнесённую нараспев складную похабщину:
– А у нашого дьячка доит жонушка бычка, а у нашого попа дочка младшая глупа: под Великий пост привязала к дупе хвост, разделась догола да села на вола, поехала в пущу, где лещина гуще, схапал её вурдалак да поставил враскоряк…
От дикости всего происходящего пан Чарнецкий не утерпел и расхохотался. Последнее, что он увидел, была когтистая лапа, летящая в лицо.
* * *
Сперва была багрово-чёрная тьма, застлавшая весь мир. Величественный гул, рождавшийся нигде, наплывал волнами и неспешно таял, рассыпаясь шорохом. Потом стали слышны другие звуки – какие-то постукивания, неясные голоса, которые напрочь отказывались складываться в слова. Затем багрово-чёрные облака медленно разошлись в стороны, и Микалай увидел над собой доски. «Гроб!» – жуткая мысль мелькнула и угасла: он понял, что лежит под дощаным потолком. Он украдкой пошевелил руками и ногами. Тело слушалось, хотя и не совсем уверенно. Значит, он не связан и не отшиб хребет; он уже понял, что с ним случилось что-то неладное, вот только он напрочь не помнил – что именно.
– Пане Микалаю! – Больной развернулся на шёпот. – Ну наконец-то!
– Ты, отче? Это што ж со мной было?.. – процедил сквозь зубы Микалай. Память возвращалась к нему. Он уже вспомнил двубой с паном Сбыславом, но никак не мог вспомнить, чем дело закончилось, и почему он лежит на лавке в поповой хате…
– Пулей в тебя стреляли, пане Микалаю. Да милостив Господь, пуля тебя по голове щёлкнула и прочь улетела. Однако оглушила знатно. Я уж думал, придётся согрешить да знахарку позвать. Есть тут у нас такая: лечит добре, но еретица сущая, в церкву Божию ни ногой. У мужиков ведьмой слывёт. А может, ещё и придётся пойти поганке этой поклониться. Рана у тебя уж больно нехороша, а я лучше умею врачевать раны духовные, чем телесные.
– К дьяволу знахарку, отче… Где Ванда?
– Пани Ванда, как тебя подстрелили, на пан-Сбыславлего дрыкганта прыгнула да и была такова. В пущу её унёс коняка бешеный. А пан Сбыслав со всеми пахолками своими – за ней. Один только здесь остался – его конь копытом пришиб. Он раньше тебя очухался, сейчас на двор вышел, продышаться, – Отец Александр решил не говорить, что второй пострадавший – тот самый пахолок, что подстрелил Микалая: как бы горячий шляхтич не срубил бестолкового.
– Так что ж я здесь то прохлаждаюсь?!. – Микалай подхватился с постели и с коротким стоном схватился за голову.
– Да ты што, скаженник! – рассердился отец Александр. – Тебе сутки надо лёжнем лежать, да лечиться, если не хочешь пани Ванду молодой вдовой оставить!
…Через некоторое время бледный до зелени пан Микалай, полностью одетый, при сабле и пистолях, вышел во двор. На крыльце он столкнулся с тем самым лихим стрелком, что вмешался в его спор с паном Чарнецким. Пахолок шарахнулся в испуге, а шляхтич, который всё понял, презрительно дёрнул щекой и прошёл мимо.
Еще через некоторое время он ехал по сельской улице, провожаемый опасливыми взглядами мужиков и баб, которые уже прослышали о том, что случилось в поповском дворе. Происшествие обрастало слухами, один другого страшнее и чудеснее. Ребятишки, держась на почтительном расстоянии, бежали следом за рыцарем.
…Что отец Александр был прав, стало ясно ещё до того, как пан Микалай доехал до леса. Его мутило, голову пронзала тошнотворная боль. Вновь наплывал волнами могучий гул, заглушая звуки явного мира. Микалай искусал до крови губы, пытаясь во что бы то ни стало не провалиться в забытье, которое для него сейчас означает смерть. Но не столько пугала его смерть, сколько опасность не исполнить задуманное – не отыскать Ванду. Он безразлично смотрел на коней отряда пана Чарнецкого, потерявших всадников и жмущихся возле опушки, точно стадо глупых коров. Он отметил про себя, что в пуще, должно быть, случилось что-то страшное. Но он уже пересек ту черту, за которой человек боится чего-либо.
Лес принял рыцаря в пушистые ледяные объятия, отсекая от людского мира. Микалай ехал по следам, оставленным предшественниками, пока его конь не встал, как вкопанный, а потом и не попятился, храпя и вскидывая задом. Микалай, поморщившись от нахлынувшей головной боли, слез с седла и усмехнулся своей неловкости. «Слава Богу, что ни одна живая душа не видит меня сейчас, – подумал он. – Дед столетний, изрубленный в сотнях сражений, и тот бы двигался резвее…»
Он пошагал по стёжке, которой прошли люди Чарнецкого, а прежде них – безутешная Ванда, бежавшая куда глаза глядят. Чудный звон, доносившийся отовсюду и ниоткуда, звучал то громче, то тише, и Микалай сам не заметил, как улыбается этой странной музыке. «Слушай нас, человече, – молвили колокольцы, – Открой свою душу песне, что слагают наши неживые голоса. Забудь горе, забудь печали, забудь радость и все заботы. Останься здесь, среди пушистого инея и стылого покоя»…
Микалай увидел стоящего впереди человека и на всякий случай положил руку на саблю. Он узнал одного из пахолков пана Чарнецкого. Видать, и сам пан Чарнецкий неподалеку. Добре. Значит, удастся довести дело до конца.
– Эй, любезный! Где пан твой? Увидал меня да в кусты отлучился? – задиристо окликнул Микалай ваяра. Тот повернулся к нему, и рыцарь едва не подался назад при виде неживого стылого лица.
– Иди, пане, как идёшь, мимо судьбы не пройдёшь, – без выражения ответил пахолок.
– Шутки шутить вздумал? – нахмурился Микалай.
– Отшутили мы своё, пане Микалаю. Мы тут все мёртвые. Посмотри, вот трупы наши вдоль стёжки лежат.
Микалай сморгнул и увидел, что перед ним и впрямь лежит в снегу труп с белым бесстрастным лицом. Черты лица были точь-в-точь как у того пахолка, с которым он только что разговаривал. Даже неживая, навеки застывшая усмешка под рыжими усами. Через десять саженей он увидел ещё одно тело в снегу, ещё дальше – два разом. Микалай вздохнул, снял шапку, перекрестился и пошёл дальше. «Мало мне Чарнецкого – и нечистая сила против меня, – думал он. – Господи, Пресвятая Богородица, Миколай Чудотворец, ангел мой добрый, укрепите дух мой и руку мою. Предки мои, не дайте мне осрамиться, помогите быть достойным шляхтича с крови и кости… Чтоб секла моя сабля всякого человека, зверя лютого и нежить поганую…» Звон наплывал со всех сторон и пел страшную чарующую песню, от которой путались слова молитвы, а в голову лезла срамная нелепица. Странные образы, притягивающие и пугающие, мелькали между опушённых инеем веток. Мерещилось, будто деревья кружатся, покачиваются и с лёгкими поклонами отстраняются с дороги.
– А ну, покажись, нежить лесная! – Микалай остановился и вынул саблю. – Переведаемся по-рыцарски, если не боишься!
Колокольчики отозвались тихим насмешливым звоном.
Впереди показался просвет. Микалай, сам не зная почему, прибавил шагу – и выбежал на поляну.
Первое, что он увидел, было кровавое пятно, шириной в конскую шкуру. Рыцарь подошёл ближе и вытащил из толщи снега утонувшие в ней саблю да пистоль пана Сбыслава Чарнецкого. Поодаль лежала бобровая шапка, выпачканная в крови. Больше ничего.
Вздохнул пан Микалай, снял шапку и поклонился месту, где его соперник принял последний бой и лютую смерть.
– Вот, значит, как, – проговорил он. Оглянулся вокруг – и истомлённые болью глаза вспыхнули от радостного изумления.
– Ванда?
– Уммрррр! – послышалось с высоты, и молодого шляхтича ожог хищный нелюдской взгляд.
* * *
Услышав в зимнем лесу нежный звон колокольчиков – когда, кажется, лёгкий ветерок играет с тонкими прозрачными сосульками, или звенит сам перемороженный воздух – не ходите на звук.
Потому что звук этот сулит неведомую смерть.
Многие ходили за ним, да никто не вернулся.
Грибная охота
За овальным входом в дольмен – непроглядный, всепоглощающий мрак. Но идти надо.
– Стас, вперёд! – Отец кладёт руку на плечо младшего сына, то ли ободряя, то ли подталкивая. Стас кивает и, пригнув голову, ныряет в каменный зев.
Внутри дольмена царит кромешная тьма и могильная тишина. Стас слышит то, чего не слышал прежде никогда – собственное дыхание и стук крови в висках. Рюкзак со снаряжением и ружьё, с которыми он только что протопал полтора километра по лесу и даже не вспотел, вдруг кажутся неимоверно тяжёлыми. Когда накатывает паника, мальчишка вспоминает, что ему говорил отец: «Ни о чём не думай. Просто иди. Я двадцать раз проходил, Влад проходил, и ты пройдёшь».
Стараясь ни о чём не думать, Стас поворачивает направо. Шаг, другой – пальцы упираются в стену. Здесь повернуть налево. Три шага между двух стен, которые вот-вот сдвинутся и расплющат тебя («ни о чём нее думай!!!»). Кажется, воздух в дольмене становится густым, и ты вязнешь в нём, как муха в варенье («просто иди!»). Опять стена. Направо… А вот и он, овальный лаз почти в рост человека. То есть не взрослого, а такого, как Стас, парня двенадцати лет. Есть! Получилось! Прошёл!
Бледный, задыхающийся от волнения Стас кубарем выкатывается из каменного окна на дно балки.
– С прибытием! – Влад помогает ему подняться и порывисто обнимает. Он старше на три года и выше на голову, сложением уже напоминает молодого мужика, а не мальчишку, и потому в обычное время относится к Стасу этак насмешливо-покровительственно. Но сейчас по Владу видно, что он волновался не меньше, чем младший.
Через полминуты из окна дольмена выходит отец.
– Ну как? – спрашивает он.
– Нормально, – отвечает Влад.
Стас, сердце которого колотится как после катания на «американских горках», находит в себе силы кивнуть.
Отец ни голосом, ни движением не выдаёт волнения, только глаза заметно построжели.
Стас оглядывается по сторонам. Крутые стены балки. Кусты. Ручеёк шелестит. Пахнет землёй, прелыми листьями, раздавленной под сапогами осокой, лишайником на стволе опасно накренившейся осины. Кажется, запахи здесь чувствуются лучше, чем с другой стороны. Точно из воздуха пропала некая безвкусная часть, мешающая обонять окружающее, и даже воздух стал прозрачнее, словно с глаз спала пелена. Или просто так кажется. А в общем – ничего особенного. Даже обидно немного.
– Что, мелочь, ждёшь, когда жар-птица пролетит? – Влад толкает брата в бок. Стас смущённо фыркает, потому что старший угадал тайные мысли.
Эта грибная охота у Стаса первая. Сегодня они поднялись до света; мама и шестилетняя Светланка ещё спали. Несколько часов ехали на джипе от деревни до леса, потом шли без дорог по лесу и тащили на себе снаряжение. Потом спустились в глубокую мрачную балку и шли сквозь заросли и бурелом к дольмену – нагромождению каменных плит.
Отец говорил, что Каменные Ворота – самая трудная часть пути. Но теперь они позади.
Балка выводит путников к лесной речке. Метрах в пятидесяти лежит противоположный берег, так же заросший ивняком. На «их» берегу на двух вётлах устроен крытый настил, на котором покоится чудная лодка. Она состоит из двух длинных долблёнок, а между долблёнками – неширокий, метра полтора, мостик из странных с виду досок. Отец объясняет, что эти доски не пиленые, а тёсаные. Здесь вообще предпочитают обходиться без пил, которые лохматят древесные волокна, отчего дерево сильнее впитывает влагу и быстрее гниёт. А лодки называются «комяги»18. Смешное слово, такое же тяжёлое и неуклюжее, как и сама лодка.
Путники привязывают мешки к дощатому мостику и сталкивают лодку на воду. Стас торопится влезть в комягу, но отец его останавливает.
– Эй, парень! Правило номер раз – никогда не входи в лодку без весла! Речка вроде и не быстрая, а всё равно охнуть не успеешь, как унесёт. А ладошками против течения не угребёшь.
Отец первым поднимается на настил «комяги» и удерживает лодку на месте, упершись в речное дно шестом. Следом за ним залезают мальчишки, и корабль отправляется в плавание.
Влад и Стас стоят по бортам и работают вёслами. Отец то гребёт, то берёт шест и отталкивается от дна. Комяга ходко бежит вниз по течению.
– Давайте, парни, поднажали! – покрикивает отец. – Ну? Чему я вас учил? Тут какие-то два часа хорошей гребли!
Стас успевает не только грести, но и смотреть по сторонам. А посмотреть есть на что. Из густых тростников возле левого берега выплывают гуси с гусятами, вылетают утки. В тихих заводях бродят аисты. Здоровенный белый пеликан флегматично смотрит на путешественников, размышляя о чём-то возвышенном, потом «разбегается» по воде и тяжело взлетает. Справа слышится треск: к реке спустился на водопой кабаний гурт.
Скоро путешественники выходят из реки в озеро. По водной глади тут и там разбросаны заросли тростника, отмечающие отмели, и лесистые островки. Солнце, показавшееся над вершинами леса, окрашивает воду в розовый цвет.
Но эта красота опасна. Озеро коварное, на нём бывают кочующие мели, которые можно распознать только по водной ряби. Налетишь на неё – семь потов сойдёт, прежде чем стащишь комягу на чистую воду.
Они проходят мимо поросшего корявыми деревцами островка. Неожиданно большая зеленоватая коряга, которая мокнет в воде под берегом, приходит в движение, изгибается и плывёт, быстро перебирая лапами под водой. Над поверхностью воды торчит туповато-злобная морда.
– Крокодил! – не своим голосом кричит Стас. Ему кажется, что мерзкая тварь плывёт прямо на них.
Отец кладёт весло и снимает с плеча ружьё. Пока Стас стоит, разинув рот и сжимая побелевшими пальцами весло – будто собирается отбиваться им от водяного чудовища – отец, разглядев страшную тварь, преспокойно возвращает ружье на плечи и как ни в чём не бывало берется за весло. А тварь, не доплыв до них десяток метров, стремительно уходит в глубину.
– Ну, что ты орёшь? – выговаривает Стасу отец. – Где тебе пригрезился крокодил? Это воденяк. А он, чтобы ты знал, амфибия, земноводное, родич лягушки и тритона. Вот такой большой тритончик, два метра длиной.
– Хищный? – спрашивает Стас.
– Конечно, – спокойно говорит отец. – Все земноводные – хищники. Но ты не бойся, он на лодку не кинется. Он тебя и в воде не станет хватать, побоится. В их примитивных мозгах заложен простой механизм: можно нападать только на то, что меньше в десять раз. Мы для них, сам понимаешь, великоваты. Так что они едят рыбу, лягушек, змей, водных птиц, мелких зверьков. Падалью не брезгуют, каннибализмом балуются – своих головастиков лопают за милу душу. А так – безобидное существо, трусоватое даже. Правда, если его долго гонять и дразнить, может тяпнуть.
– А тебя кусал?
– Нет, – отвечает отец. – Я вышел из того возраста, когда гоняются за тритонами.
Будь Стас постарше и менее взбудоражен происходящим, он уловил бы в голосе отца нотку грусти.
Прямо по курсу к воде полого спускается луг, а по обе стороны от него расходятся две гряды лесистых холмов. На холме, на который они держат курс, видны полтора десятка больших бревенчатых домов и два десятка построек поменьше. На соседних холмах – прямоугольники полей и садов, зеленеющие разными оттенками. Это Кресево, дедов хутор. При взгляде на него Стас вспоминает о предстоящей встрече с дедом и бабушкой, с дядьями и тётками, которых он никогда не видел, и чувствует, как сердце сжимается в груди.
Однако берег, к которому они держат путь, оказывается дальше, чем представлялось, и волнение вытесняется усталостью. Проходя мимо далеко выдающегося в озеро мыса, путешественники видят ещё двух воденяков – уродливые туши до половины выползли на топкий берег. Однажды странное чувство заставляет Стаса оглянуться через левое плечо – и он видит, как у самой поверхности проплывает неправдоподобно огромная щука. От башки с «рогами» до кончика хвоста – метров десять. По спине пробегает холодок, но вскоре страх уступает место любопытству; Стас вспоминает, что недавно слышал или читал, будто щуки «бессмертны». То есть, у них нет механизма старения и саморазрушения организма. Конечно, реально бессмертных среди них нет, рано или поздно они погибают – от ран, болезней или паразитов, но, если щуке повезёт, она может прожить не одну сотню лет. Надо будет потом у отца спросить.
Последние метры – кажется, что комяга вообще не движется. Наконец, она мягко втыкается в дно. Отец выходит на берег со швартовочным канатом и привязывает его к столбу. Рядом, причаленные к столбам, покачиваются на воде два челна и такая же комяга.
– Пошли, – говорит отец, вскидывает на плечи мешок, ружьё и поднимается в гору. Влад и Стас следуют за ним.
– А нас ждут? – вырывается у Стаса вопрос, крутившийся в голове всю дорогу.
– Как раз к завтраку успеем, – отвечает старший брат.
Они проходят мимо флегматичных коров, пасущихся на склоне. Их тёмно-рыжий господин и повелитель поднимает чубатую башку, увенчанную огромными кривыми рогами, вглядывается в людей и делает несколько шагов в их сторону. От мерного «туп, туп, туп» Стас, который прежде не видел быков так близко, испытывает острое желание дать стрекача – именно это выражение из каких-то замшелых книжек приходит ему на ум. Но старшие идут, не обращая никакого внимание на быка, и Стас успокаивается. А бык, видя, что чужаки удаляются, возвращается к трапезе.
Они подходят к частоколу, ограждающему усадьбу. На заточенные брёвна трёхметровой длины то тут, то там насажены звериные черепа – медвежьи, волчьи, рысьи, а два напоминают реконструированный череп смилодона, который Стас видел в музее. Правда, этот череп настоящий. Воротные столбы покрыты резными узорами, которые вдобавок выкрашены. По столбам вьётся зелёный хмель, гуляют бурые волки с крыльями, летают золотые птицы, и над этим деревянным миром сияет бегущее солнце.
А венчают воротные столбы два человеческих черепа.
Здесь они смотрятся так… не то чтобы мирно, но настолько естественно, что Стас не чувствует ни страха, ни отвращения.
Возле ворот висит на цепочке бронзовое било. Отец берёт в руку колотушку, которая так же висит на цепочке, и трижды размеренно ударяет в центр бронзового диска.
Приятный низкий звук плывёт в воздухе.
Через минуту в левой створке ворот открывается калитка, и из неё выходит осанистый мужик.
Хозяин усадьбы похож на героя исторического фильма. На нём просторная рубаха из белёного льна, по вороту, обшлагам и подолу украшенная затейливой вышивкой, серые суконные шаровары, заправленные в сапоги ручной выделки. Он подпоясан кожаным ремешком; на правом боку висит небольшой ножик в потёртых деревянных ножнах. Поверх сорочки накинута овчинная безрукавка, отороченная красными и зелёными лентами, на голове – шляпа, сплетённая из ивовых прутьев. Стас вспоминает, как она называется: брыль.
Лицом хозяин усадьбы и вправду похож на маму – насколько можно разобрать, потому что половину лица закрывает густейшая рыжая борода. По здешним обычаям, бороды отпускают только те мужики, у которых уже есть внуки.
– Доброго здравия, батько Некрас! – чинно и размеренно произносит отец и, прижав сжатую в кулак правую ладонь к сердцу, кланяется. Вернее, наклоняет голову и задерживает на секунду.
Хозяин усадьбы улыбается в бороду и кивает в ответ. После этого они с отцом обнимаются.
– Здрав будь, Ингорь! – он произносит имя отца на здешний манер.
– Доброго здравия, дедушка, – немного вразнобой говорят мальчишки. Дед треплет Влада по плечу.
– Владко! Ну, здравствуй! Вчера ещё вовсе пострелёнок был, а тут ишь как вымахал! Впору невесту тебе подыскивать!
– Время идёт, дедушка! – говорит польщённый до малиновых ушей «жених». – Где быстрее, где медленнее.
– А ты, значит, Стасько будешь? – поворачивается дед к младшему.
– Я, дедушка, – отвечает Стас. Голос дрожит от волнения.
– А боязно немного, а, парень? – подмигивает дед. – Ничего. Это не беда, человек ко всему новому с опаской подходит. Главное – страху не покориться, в узде его держать… От же мне удачи привалило – уже внуков двое, и большие оба, да внучка подрастает. Как там Светланка?
– Осенью учиться пойдёт, – отвечает отец.
– Добро. Ну что, гости дорогие, проходьте в дом, вам-то, небось, йисть охота?
– Не то слово, батько Некрас!
От ворот к крыльцу – и дальше, во двор, к хозяйственным строениям – ведёт дорога, выложенная тёсаными досками. Войдя в дом, все снимают шапки.
– Здорово ночевали! – повторяют мальчишки вслед за отцом.
– Слава Богам! – отвечает грузная женщина в вышитой рубахе из белёной домоткани, с подоткнутым клетчатым передником. Стас вспоминает, что эта штука называется «понёва». Такие же понёвы – только клетки другие, попроще – на двух старших девчонках, которые помогают накрыть на стол. – Стасько, внучок, что дичишься, ровно неродной! Не стой, как деревянный, сидай, зараз йисть будем! В лесу вам богато сил потребуется.
Садиться где попало тут не полагается. Во главе стола, под полкой-божницей с резными идолами восседает сухой и длинный, как трость, узколицый старик с седой бородой по грудь. Это прадед Ждан. Когда-то он сам был старейшиной, но десять лет назад его застигла буря на озере, лодку разбило о камень, сам он сломал всё, что можно сломать. Ждан выжил и даже не обезножел, однако передал главенство в роду сметливому среднему сыну – деду Некрасу. Но до сих пор его слово – непререкаемый приговор для Кресева. Старик наклоняет голову в ответ на поклоны гостей. По правую руку от него садится дед, справа от деда – парень двумя годами старше Влада: сын, наследник. Только за ним садится отец. Потом Влад и Стас. Потом двое мальчишек-погодков, восьми и девяти лет.
Слева от прадеда Ждана – пустое место. Когда-то там сидела его жена, которой уже лет пятнадцать как нет на свете – её, как тут говорят, лихоманка забрала. Левее садится хозяйка… в смысле бабушка, а дальше – четыре девчонки, от подростков в понёвах до пятилетней малявки, которая щеголяет в рубашонке по колено, потому что понёва ей по возрасту не полагается.
Стас помнит, что старшего молодого дядьку зовут Завид, а бабушку – Смага, а имена младших тёток и дядек, похожие на сербские или фэнтезийные, путаются у него в голове.
В мисках дымится каша, заправленная салом. Разносолами здесь не балуются (и правда, когда же хозяйке готовить закуску-первое-второе-третье-десерт на такую ораву!), но каши вдоволь. Вместо чая бабушка разливает взвар, пахнущий яблоками, травами и мёдом.
– Благодарим Богов! – неторопливо произносит прадед Ждан в конце трапезы и поднимается с лавки. После этого остальным сидеть за столом неприлично. Да и пора приниматься за дело.
В сопровождении дядьки Завида они идут к конюшне. То есть это не совсем конюшня, а… В общем, в просторном «ангаре» (это слово приходит на ум Стасу), разделённом на секции, стоят лоси! Отец рассказывал, что здесь многие ездят на лосях – и верхом, и запрягают в телеги и сани, и пашут на них. Но одно дело – слушать рассказы, а другое – видеть воочию, не говоря уж о том, чтобы ехать на такой зверюге! Он с малолетства умеет ездить верхом, но на нормальной лошади!..
Под бдительным присмотром молодого дядьки мальчишки совершают нехитрый обряд знакомства со своими скакунами – скармливают им принесённые из дома репки и морковки, гладят шеи и длинные морды. Завид в это время стоит рядом и что-то нашёптывает лосям. Вернее, лосихам. Владу и Стасу, к некоторому недовольству последнего, достаются лосихи: они спокойнее, а потому больше подходят неопытному наезднику.
Потом каждому надо взнуздать и оседлать своего скакуна. Скоро по тропинке, ведущей в лес, отправляется небольшой отряд. Во главе – Завид: он оседлал самого могучего самца с развесистыми рогами. Лоси, даже ручные, отличаются от лошадей повадками, и поэтому вожаком домашнего стада должен управлять самый умелый наездник. Следом едут Влад и Стас на своих лосихах, а замыкает строй отец на своём бычке. Впереди лёгкой рысью бегут два пса, похожих на волков-переростков.
Они едут мимо овечьего выпаса. Овцы проявляют к людям не больше интереса, чем давешние коровы. А Стас, наоборот, смотрит на них во все глаза. Потому что у большого пегого барана, который прогуливается вдоль ограды, шесть рогов! По две пары небольших рожек загибаются книзу, а одна пара – самая длинная – грозно торчит вперёд и вверх. У других овец по четыре рога: пара книзу, пара – вперёд и вверх.
– Стас, не отвлекайся! – звучит окрик отца.
Они въезжают в лес, который окутывает сумрачной прохладой. Неистово гомонят птицы. Возле высоченной сосны они останавливаются и сходят на землю. Дядька Завид и отец достают из-за пазухи по колобку и, опустившись на одно колено, кладут у корней. Завид, приложив правую ладонь к коре, вполголоса говорит что-то. Доносятся обрывки фраз – «хозяин лесной… помоги… благослови добрым уловом…» После этого едут дальше.
Отряд движется сквозь лес без дороги, Стас еле успевает кланяться веткам, которые норовят стегнуть по лицу, а то и поймать за шиворот и выкинуть из седла. А ещё надо смотреть по сторонам. Здесь водятся волки, медведи, рыси, кабаны, зубры и дикие лоси. Конечно, сейчас не зима и не время гона, когда лесные жители становятся по-настоящему опасные для человека. И всё-таки надо быть настороже. Не зря они взяли ружья, не зря у дядьки Завида с пояса, помимо обычного ножа, свисает топорик, сбоку висит лук в налучье, за спиной – колчан, или, как его здесь называют, тул, с дюжиной стрел. Да ещё за поясом торчит пара двуствольных пистолетов. И не зря путники молчат, хотя Стасу – да и Владу тоже – ужасно хочется разговорить молодого дядьку: все вслушиваются в лес. Нельзя исключать, что молодой смилодон, или по-здешнему «лют», окажется настолько глупым, что решит напасть на отряд всадников. А в кустах и высокой траве, в тени деревьев может таиться лесной змей – хищная ящерица двухметровой длины. Она атакует молниеносно, наносит глубокие раны острыми зубами и мгновенно скрывается. Такова её охотничья повадка – нехитрая, чтобы не сказать тупая, однако действенная. Её слюна не даёт крови свернуться, жертва скоро ослабеет и падёт – тогда холодная гадина приступает к пиршеству.
Ну, а самый опасный хищник в любом лесу – двуногий. Конечно, здесь не торговый тракт, на котором стоит опасаться грабителей. Не угрожают им и «чужееды» – охотники за чужой удачей, нападающие на добычливых золотоискателей или на зверобоев, что возвращаются в конце зимы с грузом пушнины. Иное дело – главники. На лесистых плоскогорьях, среди хуторов, похожих на маленькие крепости, поколениями тлеет огонь кровной вражды. Давным-давно повздорили двое парней, один – из семьи Броджичей, другой – из семьи Кресичей, брат дед-Некрасова пра-пра-прадеда. И молодой Кресич насадил соперника на нож. Убей он Броджича в сражении, где они шли бы под враждующими знамёнами, или даже в кулачной «стенке» – а там тоже могут невзначай зашибить насмерть – распря не началась бы. Хотя после этого особой любви между семьями тоже не было бы. Здесь даже на случайное убийство в драке сам-на-сам смотрят сквозь пальцы – родственники обидчика выплатят пострадавшей семья положенный выкуп, и всё. Но в тот раз никакой случайностью и не пахло. С того дня началась вражда, стоившая жизни двум дюжинам Кресичей и примерно такому же количеству Броджичей. Взрослые мужчины убивают главников там, где доведётся, и где никто не может помешать. Не воюют на хуторах и в полях – здесь верят, что человекоубийство вызовет гнев духов, дарующих богатство и плодородие. Главники расходятся в городах и на торгу, а в дни праздников вражда прекращается повсюду. Но сейчас время самое обычное, а лес живёт по своим законам. И, если кто-то из Броджичей отправится поохотиться на врагов в окрестности Кресево, нужно заметить его первым. Конечно, убийство исподтишка даже свои не одобрят, но всегда лучше, когда ты прикрепляешь к седлу голову врага, а не наоборот. А наследник старейшины рода – завидная добыча.
– По правилам, парни, мы не при делах, – говорил отец. – Мы – не Кресичи. Поэтому на нас не нападут. Но вы же понимаете, мы не сможем прикинуться ветошью, пока нашего родственника будут убивать у нас на глазах…
Да уж. Стас вспоминает об этом, и его потряхивает. Не столько от страха, сколько от волнения. Ни отец, ни Влад ни разу не встречались с Броджичами – но всё однажды может случиться впервые. И… что тогда?
Но псы спокойны, и умные лоси тоже, а значит, опасности сейчас нет.
Они едут берегом еле заметного ручья, затем въезжают в распадок, густо заросший ивняком и мясистыми болотными цветами. По временам под копытами лосей чавкает грязь. Распадок идёт кверху, так что скоро чавканье прекращается, а болотные цветы исчезают. Отряд сворачивает вправо и поднимается по редколесью в гору.
Вершина невысокой горы оказывается свободной от леса – такие горы, рассказывал отец, называют «лысыми» и в старину считали местом, где в урочные ночи собираются ведьмы. Ведьмы, конечно же, сказка, но Стас не отказался бы на них посмотреть. И вот, будто бы именно на том месте, где ведьмы водили хороводы, растут кольцом грибы.
Грибы здесь растут самым настоящим «ведьминым кругом», полсотни метров в поперечнике. Белые с желтоватым отливом шары величиной с крупную репку. Совсем безобидные с виду, но трогать их руками, или даже в асбестовых рукавицах, смертельно опасно. Пупырышки на теле грибов – точнее, питательных тел, как учит отец – это природные ампулы, вроде волосков крапивы, наполненные кислотой. Любопытство может дорого обойтись – едкая жидкость спалит ладони до костей, ядовитые пары сожгут глаза, горло и лёгкие.
Потому грибная охота – промысел непростой и небезопасный.
Отец и сыновья, доверив скакунов дядьке Завиду и двум обманчиво-спокойным псам, достают из корзин ловчие сети. Сети сделаны из хромникелевой стали и плетением отдалённо напоминают древнюю кольчугу, если только бывали когда-то кольчуги с диаметром кольца в пять сантиметров. В чём-в чём, а в кольчугах Стас и Влад разбираются, оба не первый год ездят с отцом на реконструкторские фестивали. Длина каждой сети – пять метров, высота – метр, и весит такая «сеточка» соответственно. Внутри поляны ставят ловушки: вбивают в землю колышки и укрепляют на них кольчужную сетку, так, что получается тупоугольный клин полутораметровой высоты, обращённый остриём внутрь поляны. Таких клиньев ставят десять штук.
В молчаливом ожидании проходит больше часа. Солнце начинает припекать, и вот первый гриб, вытянув из земли тонкие белёсые нити, срывается со своего места и, высоко подпрыгивая, катится к середине поляны. Но на пути его оказывается ловушка. Гриб врезается в неожиданное препятствие, откатывается назад и снова штурмует преграду. Те, на чьём пути нет ловушек, катятся к середине поляны. Там на земле лежит нечто, похожее то ли на морскую звезду, то ли на ромашку – если бывают ромашки с лепестками метровой длины. Когда желтоватый шар закатывается на «ромашку», в середине у неё открывается круглый рот, и шар проваливается в него.
– Пора! – говорит отец. Грибники надевают защитные очки и респираторы и бросаются к первой ловушке. Мальчишки вдвоём подтаскивают корзину. Отец и Влад (Стас больше на подхвате) подхватывают грибы длинными щипцами и укладывают в корзину. Точнее, в многослойный контейнер, упакованный в ивовую плетушку. Обычную корзину грибы разрушили бы в считанные минуты.
Покончив с одной ловушкой, грибники переходят к другой. Всё повторяется. Скоро одна «корзина» наполнена.
– Стас, крышку запри! – командует отец.
Совет нелишний – пленённые грибы ворочаются, перекатываются и пытаются выбраться на волю.
Скоро заполнены все три контейнера.
– Ну, хватит, – говорит отец. – Снимаем ловушки.
Грибники выдёргивают колышки, и освобождённые шары устремляются к «ромашке», один за другим ныряя в круглый рот. Некоторое время «ромашка» лежит на земле. Потом лепестки скатываются в куполообразный бутон, и он втягивается под землю. На том месте остаётся небольшое полукруглое углубление.
В полночь он снова пробуравит землю, раскинется ромашкой и выбросит из бесформенного «рта» мириады спор. Одни унесёт ветер, другие съедят лесные твари, третьи не смогут укорениться. Но несколько десятков приземлится на расстоянии десятка саженей от «ромашки». Они выпустят в землю тонкие белёсые нити и будут всё ночь насыщаться перегноем. А к следующему полудню они созреют и покатятся к «ромашке», чтобы нырнуть в её зев. И так будет завтра, и послезавтра – до конца лета, пока в садах не поспеют ранние яблоки.
Внезапно с края поляны срывается запоздавший шар и стремглав несётся к середине, где минуту назад лежала «ромашка». На пути его оказывается ямка и бугорок земли. Они срабатывают как трамплин. Гриб взлетает и по дуге летит в голову отца, который вместе с мальчишками скручивает тяжёлую сеть.
Стас роняет свой край ловчей сетки и волейбольным ударом в прыжке отшибает бешеный гриб в сторону.
Боль приходит не сразу. Стас видит, как отец и брат рвут с него кожаную куртку и рукавицы, разом превратившиеся в гнилые лохмотья. Рубашка тоже летит на землю. На обоих предплечьях – пятна обожжённой кожи. Отец и Влад выливают ему на руки воду из фляжек, чтобы смыть остатки кислоты, потом бинтуют руки. Непосредственно на кожу идёт нормальная стерильная салфетка, сверху – чистая холстина, которой пользуются в этих краях для лечения ран.
Спасательная операция проходит в молчании, нарушаемом короткими командами отца «Вытяни руки!» «Владка, воду, живо!», «Придержи!» и так далее.
Отец обнимает Стаса.
– В нашем деле, – говорит он, – самое опасное – время, когда «ромашка» под землю уходит. Вот такие бешеные грибы пропустят, когда нужно возвращаться, а потом несутся вскачь. Помнишь, Влад, я тебе рассказывал?
– Да мы же в позапрошлый раз видели, пап, ты что, забыл? Он как раз мимо нас промчался. Стас, а ты круто его! Бац – и шар вдребезги!
Белёсый «злодей» лежит в нескольких метрах от грибников. От удара он треснул пополам и, мелко подрагивая, скукоживается.
– Пап, как думаешь, какой порошок получится из бешеных грибов? – спрашивает Стас. Не только потому, что ему это интересно, но и затем, чтобы показать, что ему нисколечки не больно.
– Такой же и порошок будет. Начнёшь по потолку ходить и покемонов ловить. Не советую, – полушутя говорит отец.
С помощью старшего брата Стас надевает рубашку и куртку, у которых отрезаны сожжённые рукава. Он пользуется привилегиями раненого – отец не заставляет его таскать сетки и корзины с добычей да навьючивать их на лосей. Дядька Завид выслушивает рассказ о бешеном грибе с умеренным интересом: пуща – не кумова хата, лесной промысел никогда не был безопасным.
Отряд спускается с горы и прежним порядком движется в сторону хутора. Однако, как только они проехали половину пути, окружающее неуловимо меняется. Псы-разведчики замирают и устремляют оскаленные морды куда-то вбок. Тревожно и зло всхрапывают лоси. Дядька Завид произносит что-то неразборчивое, вытягивает из тула одну стрелу и накладывает на тетиву. Отец и Влад берут наизготовку ружья. Стас тоже пытается перебросить своё ружьё со спины, но перебинтованные обожжённые руки слушаются его плохо, а тем временем отряд сворачивает с еле заметной тропки и погружается в лес.
Лоси идут рысью, и всё искусство Стаса уходит на то, чтобы не поздороваться лбом с толстым суком и не вылететь из седла. Сердце бьётся где-то в горле, в голове мечутся суматошные обрывки мыслей («засада?.. волки?.. война???). Хладнокровие старших передаётся ему и не даёт разгуляться панике.
А дальше всё происходит очень быстро. Впереди, где-то совсем близко, слышится женский крик и рёв раненого лося. А ещё – жуткий, ни на что не похожий рык. Отряд вылетает на прогалину, Стас успевает заметить безжизненное человеческое тело, разметавшееся возле переломанного куста, скорчившуюся на земле лосиху с распоротым брюхом и почти оторванной головой, а возле неё – кошмарное создание, похожее на человека и неправдоподобно громадного кота.
Лесной ужас поворачивает окровавленную морду в их сторону и с места кидается в атаку. Прыгая, существо издаёт вопль, похожий на скрежет огромного напильника по железу. От неожиданности Стас затягивает удила, его лосиха встаёт на дыбы, и всадник летит кувырком в папоротники. Он слышит резкий свист и один за другим три гулких выстрела. Душераздирающий рёв срывается в тихий скулёж.
Стас подскакивает с земли и хватает своё ружьё.
– Смотри, нас не застрели! – кричит кто-то.
Лес перестаёт кружиться, туман в глазах рассеивается, и Стас видит под копытами дядькиного лося тело лесного ужаса. Существо похоже на человека, то есть на пацана примерно Стасова роста и сложения, и с ног до головы покрыто длинной грязно-серой шерстью. У существа почти человеческие руки, но на судорожно скрюченных коротких пальцах вместо ногтей – длинные когти. Да и пальцев – четыре на каждой лапе. Морда – или всё-таки лицо?.. – что-то мерзкое, похожее одновременно на человеческое лицо и морду рыси – сведено гримасой боли и ярости. А хвост, похожий больше на лисий, чем на кошачий, до сих пор подрагивает.
Существо мертво – в боку у него торчит стрела, шея разворочена пулей, другая пуля перебила заднюю лапу (или всё-таки ногу?) заряд картечи вырвал кусок живота.
В этот момент желудок Стаса скручивается, и мальчишка успевает только шатнуться в сторону да схватиться за ствол клёна. Каша бабушки Смаги летит на лесную траву и прелые листья. За спиной старшие о чём-то говорят, но смысл сказанного тает в тумане.
Придя в себя, Стас полощет рот водой из фляги и возвращается к старшим, которые стоят над трупом лесного чудища.
– Смотри, Стасько, – говорит дядька Завид. – Смотри, такое не каждый день увидишь. Редкий зверь котолак.
– Я попал! – в третий, а то и в десятый раз объявляет Влад. – Попал, точно говорю! В лапу я ему засандалил, а второй ствол у меня заряжен картечью, так я ему брюхо вынес!
– Верно, – говорит отец. – Я тебе говорил, шурин, Владка ловок стрелять. Я его сызмальства этому учил, как полагается.
– А ты молодец! – у окрылённого удачным приключением и похвалой старших Влада приступ великодушия, он и не думает насмехаться над братом за слабость. – Вскочил и сразу за ружьё!
– Ну что, Владка! – говорит отец. – Коли добыча твоя, так тебе и свежевать.
– Ну… на треть моя… да… Вы же тоже попали!
– А мы с дядькой поможем, не боись. Но надо сперва посмотреть, что с этой девицей. Она вообще жива?
Дядька Завид подходит к бездыханной девушке, с ног до головы облитой кровью, и осторожно трогает за плечо.
В следующий момент он отшатывается в сторону, потому что незнакомка молниеносным движением выдёргивает из ножен на поясе нож и весьма умело пытается прирезать спасителя.
– Тю! Ошалела! Мы люди! – говорит дядька.
– Люди… разные бывают… – отвечает девушка и, не убирая нож, поднимается на ноги. При этом она морщится и старается не опираться на левую ногу.
Некоторое время она и дядька вглядываются друг в друга с интересом. С недобрым интересом, надо отметить.
– Где-то я тебя видал, девица! – говорит дядька.
– Не иначе, как в страшном сне, от которого просыпался на мокрых простынях. – Девица стирает кровь с лица рукавом. – Я – Предрага, дочь Буйвида Броджича.
Сейчас, когда она оттёрла кровь, видно, что это совсем молодая девушка, едва ли намного старше Влада.
И красивая. Особенно сейчас, пережившая смертельную опасность и стоящая лицом к лицу с кровными врагами.
– А я – Завид Некрасов из Кресичей. Кое-кто из твоей родни видал меня – правда, больше они не встретили никого. На этом свете. – Дядька улыбается, вот только от его улыбки веет таким холодом, что в воздухе, кажется, начинают кружиться снежинки.
– Что ж, Завид, можешь умножить свою славу, убив девку… если сумеешь!
Это сильное оскорбление.
– Кресичи не воюют со стариками, бабами и детишками, – снисходительно отвечает молодой дядька. – Но, раз уж мы спасли тебя от котолака, расскажи, что ты делала так далеко от ваших земель и так близко к нашим!
– Охотилась! – усмехается Предрага.
Это смелое заявление, чтобы не сказать – нахальное. Они находятся в охотничьих угодьях Кресичей, а у здешних лесных промысловиков не одобряется нарушение границ – если только хозяева не пригласят друзей или родичей поохотиться на своём «пути». Застигнув непрошеного чужака в своих угодьях, хозяева, может, и не убьют его, но заставят отдать добычу, а потом ещё и выплатить приличную виру. А об охотнике-воре пойдёт такая слава, что впору будет самому удавиться.
– Если верно то, что я слышал о тебе, Предрага из Бродья, ты решила наведаться в Заячий Распадок, где растёт омела. Она ведь тебе нужна для колдовских дел, а нигде ближе она не встречается. Вот ты и решила сократить путь через наш лес. Я вижу у тебя на поясе серп, и, хотя он в чехле, готов спорить, что он золотой – тот, которым ведьмы режут омелу. А ножик у тебя бронзовый – потому что вам, ведьмам, нельзя касаться железа. Ну что? Угадал?
– Зачем же спрашиваешь, коли сам всё видишь? – говорит молодая ведьма. – Ладно, добрые люди, – сколько яда в этом «добрые люди»! – благодарствую за помощь… хоть и не думала, что когда-то поблагодарю кого-то с хутора Кресево. У вас свой путь, а у меня свой. Пойду… если в спину не стрельнёте!
Но через несколько шагов раненая левая нога её подводит. Ведьма не издаёт ни звука, но заваливается вбок. Стас, который оказывается ближе всех, подхватывает девушку обожжёнными руками.
Лютая боль, притихшая под повязками, вспыхивает белым пламенем, и мальчишка едва не теряет сознание. Но он не кричит. Нет.
Влад, побледнев едва ли не больше братишки, успевает подхватить обоих и удержать от падения.
– Где руки обжёг, малой? – спрашивает Предрага, утвердившись на ногах и придерживаясь для верности за деревце. Стас, обидевшись на «малого», оглядывается на старших, моментально сделавших постные лица. Поездки за «ведьмиными грибами» – великая тайна, которую не разглашают ни дома, ни здесь. А ведьма продолжает. – Необычный ожог. Не огнём, не железом и не варом, а злым соком. На муравьиный яд похоже… Это ничего. Ложись, храбрец, сейчас я тебя поправлю.
– Если ты, тварь… – произносит Завид, его останавливают крики отца и брата – «Завид! Дядька!».
– Ничего я ему не сделаю. Вылечу. Для меня это пустяк. Зато никто не скажет, что Предрага Буйвидова Броджич принимает милость от Кресева. Ложись, парень. Если, конечно, не боишься страшной ведьмы.
С молчаливого согласия старших Стас вытягивается на лесной подстилке. Предрага что-то неслышно приговаривает и водит руками над Стасом, и по его телу волной прокатывается странное ощущение – «горячих иголочек», как в отсиженной ноге. Вскоре девушка приближает ладони вплотную к обожжённым рукам. Боль доходит до предела, который, кажется, уже невозможно терпеть без слёз…
– Не скули, малыш! Тебе ведь уже не больно, так?
Предрага бесцеремонно хватает «пациента» за руку и рывком поднимает на ноги. Полуобморочный Стас чувствует, что боль из обожжённых рук и вправду куда-то делась. Тем временем девушка сильными и ловкими движениями срывает повязки. Сперва с правой, потом с левой.
Язвы исчезли бесследно. То есть не совсем бесследно – остались красные пятна, как после зажившего ожога.
– Если ты, парнишка, ожил, – звучит ее голос, – сходи, принеси мою торбу. Она к седлу приторочена. Мне тоже надо подлататься.
Стас, как заворожённый, шагает к туше лосихи, на которой ехала Предрага. Стараясь не смотреть на развороченные внутренности убитого животного, он распускает ремни, крепившие торбу к седлу. Предрага, держась за деревце, садится на землю и вытягивает левую ногу. С невозмутимым видом извлекает из торбы полотенце, расстилает его на земле и расставляет коробочки, глиняные горшочки и мутно-зелёные скляночки. Сдвигает понёву, разрывает уже надорванный подол рубахи, смачивает тряпицу из скляночки – в воздухе распространяется резкий запах спирта, который здесь, как рассказывал отец, называют «извинь», то, что делают из вина. Проспиртованной, точнее, «произвиненной» тряпицей Предрага протирает руки и кожу вокруг раны, достаёт из коробочки кривую золотую иглу, в которую уже вставлена нитка.
Помедлив мгновение, лекарка поднимает голову, оглядывает четверых мужчин и жестом подзывает Влада.
– Подойди сюда, молодчик. Поможешь. Подержи вот так… нет, почекай, я тебе поперва лапы очищу… – и протирает ему руки проспиртованой тряпицей. – Надеюсь, не наблюёшь мне промеж ног, удалец?
И, пока ведьма деловито штопает себе бедро, Влад придерживает края рваной раны.
– Ну вот. Теперь жить можно. – Закончив с обработкой раны и собрав инструменты, Предрага поднимается на ноги, без лишних церемоний придерживаясь за шею Влада.
По-прежнему сильно хромая, она подходит к туше своей лосихи, поднимает с земли топорик, который, должно быть, обронила в неудачной схватке с котолаком, и несколькими сильными ударами срубает молодой дубок, толщиной в её руку. Ещё несколько ударов – и деревце превращается в корявый, но ухватистый костыль. – Я пойду. Не поминайте лихом. Котолака обдерите, а лосиху мою не трожьте, оставьте Лесному Хозяину да чади его, – и намеревается уходить.
– Стой! – почти кричит Влад. Все оборачиваются на него.
– Куда ты собралась, дура? Тебя с хромой ногой мышь загрызёт, если раньше кровью не изойдёшь! Дядька Завид! – голос Влада срывается, – Ее надо взять на хутор! Пусть хоть немного отлежится! Это ж для неё верная смерть, сейчас вот так в лес идти!
– Владка, она из Броджичей, – отвечает дядька.
Он говорит очень спокойно, но спокойствие это очень нехорошее.
– Мы её спасли от смерти, – тоже спокойно и очень жёстко отвечает Влад. – А она потом Стасу помогла.
– А и в самом деле, шурин! – вмешивается отец. – Кто бы она ни была – нехорошо её бросать в лесу.
– Кто-то из её братьев убил Богдана, моего троюродного братишку… – тихо, почти мечтательно произносит дядька Завид. – Мы с батей учили его всему, что надо знать мужчине, потому что его отца задрал кабан на охоте, а мать умерла от огневицы, и мы взяли его в наш дом. А Богдану, когда его убили, было столько же, сколько Стасу сейчас, и он ещё не женился… – он замолкает. И через какое-то время продолжает. – Пускай раду собирают. Как приговорят, так тому и быть. Предрага! – он старается говорить без яда в голосе. – Поедешь с нами. Слышишь? Оклемаешься… и отправляйся на все четыре стороны, никто тебе зла не сделает.
Предрага еле заметно кивает.
– А ты, добрая душа, – говорит он Владу, – покажи красной девице, что нож у тебя висит не только для того, чтобы в тычку играть. Освежуй котолака. А то твою добычу расклюют сороки и съедят черви, пока мы лясы точим.
– Я сколько живу, а котолаков в жизни не видел, – рассуждает дядька Завид, пока они обдирают бестию. – А вот Зычко, дядька мой по матери, видел. То есть увидел раньше, чем котолак на него сиганул. Теперь у него остался один глаз да одна рука рабочая, а вторая больше для виду болтается. Но зато у него на заплоте котолачий череп щерится, а у тётки Радмилы душегрея котолачиной оторочена. Паскудная зверюга. Нюх лепше волчьего, слышит – куда там летучей мыши, а видит хоть днём, хоть ночью за полторы лиги.
Фэнтезийное словечко звучит естественно и непринуждённо. Стас вспоминает, что здесь это нормальная мера длины, по-нашему около пяти километров.
– И умнющий, зараза! Самый умный зверь – всё-таки зверь, а котолак тебя в лесу скрадывает, как человек. Людей ненавидят, убивают не затем, чтоб зъисть, а за просто так…
– Почему? – отваживается на вопрос Стас.
– Говорят, – отвечает дядька, – котолаки повелись от волочайки, которая богатого мужа отравила и всю его семью, а как дело раскрылось – бежала в лес, а там её лют покрыл. Вот и пошли. Не люди и не звери.
Шкуру и череп «няшного котика», к некоторому неудовольствию Влада, навьючивают на Завидова быка. Лосихи тревожно фыркают от запаха крови. На Владову лосиху усаживают Предрагу. Влад сидит позади и как-то само собой получается, что во время езды он приобнимает девушку.
Путь до хуторских полей проходит без приключений, чему Стас в глубине души рад: здешние приключения пахнут порохом, кровью и рвотой. И кровь не всегда бывает чужая.
– Хей, шурин! – окликает отец, когда они едут по меже.
– Чего?
– Давно спросить хочу… а куда ты… – он на секунду задумывается, – вчера уезжал? И позавчера тебя не было…
– Было дело, – откликается Завид. – С дядькой Нелюбом ездил свататься.
– Но? – Отец явно заинтересован. – К кому?
– К Богдану из Везничей. За Дарёнку, его среднюю дочку. Осенью свадьба. Дарёнка, по правде, с того года по мне сохнет, ну, а Богдан своей дочери не враг.
По пути до лосиного «ангара» Завид, который, кажется, рад отвлечься от неприятных раздумий, загружает спутников семейным эпосом. Мелькают имена – то забавные, то завораживающе-красивые. Он рассказывает про дядьку по матери, Мстивоя Толстого – знаменитого рыболова, обжору и знатока державных законов, про своего пра-пра-прадеда Сбыслава Ломаного, которого в юности чуть не насмерть задавил медведь…
– …А Лишко, младший сын Мстивоя, тот по весне свою долю в наследстве у братьев на золото обменял и в панцирные казаки пошёл волонтарем, – вещает дядька, когда они заводят своих скакунов в лосятник и рассёдлывают. – А что мешает? Грошей у него довольно, чтобы снарядиться, а коли испытания выдержит, «семь седмиц в пекле», как они говорят – ласково просим, брате, до наших лав. А лет через десять-пятнадцать, если жив будет и грошей накопит, сможет своё копьё собрать и будет рыцарем. Правда, дети его рыцарство не наследуют, потому что он из простых. Вот только если его, уже когда копьё станет водить, на рати срубят, или от боевой раны помрёт, тогда его сыны будут рыцарями с крови и кости…
У Стаса голова идёт кругом. Это не фэнтези, а жизнь его предков и родственников, причём не очень далёких, по здешним-то меркам!
Предрага пытается идти вместе со всеми и ковыляет весьма бойко, но на полпути от лосятника до дома её костыль ломается. Влад удерживает её, а потом, не слушая яростного протестующего шипения, подхватывает на руки. Дядька и отец мрачнеют, но ничего не говорят.
Во дворе они встречают бабушку Смагу. Узнав, что произошло в пуще и кого тащит на руках её старший внук, бабушка сурово поджимает губы и посылает младшую девчонку привести отца.
– А её, – говорит бабушка, – в дом неси, внучек. Не на завалинку же класть раненую девку… хоть и из Бродья.
Скоро приходит дед Некрас. Слушая рассказ о лесных приключениях, он, несмотря на всю невозмутимость, меняется в лице. Сперва брови ползут вверх от изумления, потом глаза загораются холодным гневом. Но гнев проходит, уступая место задумчивости.
– Может, это знак… – произносит он, забрав в горсть бороду. – Завид, обойди-ка все дома да скличь мужей на раду.
– Заварили кашу… – цедит сквозь зубы отец после ухода Завида.
– Что есть, то есть, зять. – Дед Некрас присаживается на завалинку. – Может, варево выйдет солоно, а может, и нет. А вы, парни, – он как будто только что замечает Влада со Стасом, – как будто заскучали, нет? Так у нас скучать не полагается. Эй, Милко! Иди-ка сюда, лайдак, вот я тебя! – На зов подходит мальчишка восьми лет, один из младших дед-Некрасовых сыновей. – Ну-ка, дядька, покажи племянничкам, где у нас дровяник. Третьего дня я добру сушину из озера выловил, а разделать всё недосуг, – говорит дед Некрас. – Вот вы её распилите да поколете. Милко вам всё покажет и сручье выдаст – пилу да секиры. Работы немного, как раз, чтобы размяться после тряски в седле. Понадобитесь – кликнем.
– Верно, – говорит отец. – Не на курорт приехали. Давайте, парни.
Понимая, что их под весьма прозрачным предлогом отсылают подальше, Стас и Влад идут за малолетним дядькой, который в полтора раза моложе младшего племянника.
«Добра сушина» представляет собой выцветшее до светло-серого цвета дерево. Ствол наспех распилен на несколько брёвен – это было сделано, чтобы поднять добычу из озера. Рядом кучей лежат толстые сучья.
Милко выносит из дровяника двуручную пилу, топор и колун. Влад и Стас подкатывают один обрезок ствола под другой, чтобы конец свободно свисал, и начинают пилить. Милко принимается за разделку сушняка. Видно, что мальцу тяжеловато держать топор, но он работает сноровисто, не хуже взрослого мужика.
– Интересно, что они там решили… – говорит Стас через некоторое время.
– Узнаем ещё. Нас позовут, – отвечает старший.
В этот момент их негромко окликает девичий голос.
Возле угла дровяника, привалившись плечом к стене и сложив руки на груди, стоит Предрага.
Все трое одновременно бросают работу. Девушка смотрит на них, покусывает ноготь и ухмыляется.
– Послушай-ка, э-э… Предрага… – говорит ей Влад.
Девушка смотрит на него с выжидательной улыбкой, и Влад решается:
– Милко, Стас, вы уж тут порубите, а нам с Предрагой поговорить надо.
Они уходят за угол сарая. Предрага уже почти не хромает, хотя идёт без костыля, лишь слегка опираясь на руку Влада. Стас борется с искушением прокрасться следом, но, вздохнув, замахивается колуном над чурбаком, поставленным на другой…
Он успевает устать, когда прибегает еще один парнишка сообщить, что их зовут старшие родичи. Стас не без удовольствия откладывает колун. Предрага с Владом уже вернулись. Присланный парнишка торопит:
– Дядьки собрались на раду! Вас ждут!
Их вправду ждут. За столом в горнице, под божницей, сидит прадед Ждан, справа от него – дед Некрас. А ещё два десятка мужиков – и молодых, недалеко за двадцать, и кряжистых усачей средних лет, и ещё один пожилой – длинноволосый, плешивый, бородатый, со злыми колючими глазами.
Помимо них, за столом сидят ещё отец и дядька Завид. Сидят они немного поодаль, потому что Завид ещё не женат, а отец и вовсе не Кресич.
Влад и Стас по обычаю кланяются собранию.
– Проходите, парни, садитесь, – говорит дед Некрас. – Вот, знакомьтесь, родичи, кто кого не знает…
Дед Некрас размеренно представляет братьев родных, двухродных и трёхродных, и Стас шепчет про себя их имена, чтобы, паче чаяния, не забыть.
– …А вот зять мой Ингорь да сыны его, Влад да Стас. Вы ведь прежде не виделись. А сейчас нам вместе думать. Дело нешуточное заварилось. Расскажи-ка, Завид, как вы в лесу девку из Бродья встретили. А вы слушайте, да поправьте, если что не прямо скажет.
Завид размеренно рассказывает о происшествии в пуще.
– Я так разумею, это знак, – заканчивает Завид свой рассказ. – Знаю, от пращуров заповедано честь рода хранить и за родную кровь с главниками биться. Я крови не боюсь, сам Третьяка Броджича отправил на небеса, а его молодший братишка Драган в запрошлом году мне кишки выпустил…
– Знаем, племяш, знаем, – перебивает его двоюродный дед Нежелан. – Знаем, что ты вояка добрый. Так в том никто не сомневается. Но сейчас ты ведёшь к тому, чтобы нам с Броджичами замириться, так?
– Нет, – упрямо говорит Завид. – Но знак нам был, и с этим надо что-то делать.
– «Знак», «знак»! – сердится Нежелан. – А если простое совпадение? Или чёртова ведьма сама всё подстроила?
– Отрядим послов в храм, или к отшельнику, отцу Богумилу, – говорит Нелюб. – Нехай святые волхвы кидают резы или иначе спросят Богов, как нам быть.
– Нет! – негромко, но властно говорит прадед Ждан. Все замолкают и поворачиваются к нему. – Не для того мы собрались, чтобы передоверить кому-то решение, хотя бы и святым волхвам. Боги дали знак нам самим. А мы – не мальцы и не батраки, чтобы за чужую спину ховаться, чужим умом жить. Думайте.
Старик с лютыми глазами – стрый Гудим, как его представил дед Некрас – с кряхтением наваливается на стол.
– Кресево бьётся с Бродьей не один век, – говорит он. – Вот так взять да расчеломкаться с теми, на ком братов наших кровь…
– Езеричи с Глинскими были во вражде со времён господаря Волисуда, не одно поколение резались, а в молодые годы Преслава, отца нынешнего господаря, волхвы дозволили им примириться и породниться, – напоминает сидящий напротив него молодой мужик, удивительно похожий на Влада – каким тот будет лет через десять.
– Не так! – перебивает его Нежелан. – Господарь Преслав повёл рать против сводного брата, который стола домогался и орду санбуреев поднял, а господарь позвал вольные роды в ополчение, и все взрослые мужи Езеричей да Глинских погибли. Потому волхвы и повелели им примириться.
– Так, братко, – соглашается Нелюб. – И волхвы повелели обручить Нежку Глинскую с Бранко Езеричем, хотя они оба были ещё малы, и поженили их только через пять лет.
– Я на ведьме из Броджичей жениться не собираюсь! – с шутливым испугом заявляет Завид. – И не заставите!
– Больно нужен ты ей, – негромко рявкает дед Некрас.
Влад вздыхает и сглатывает слюну, и это не ускользает от взора прадеда Ждана.
– Ну-ка, малый, скажи, что хотел, – всё так же негромко, но внятно и властно произносит он.
– Если позволите… – Влад зачем-то встаёт, точно в школе. – Я – не Кресич… но я ведь вам кровный родич, так? – он снова сглатывает. – Если бы я взял в жёны Предрагу из Бродья… тогда бы вы… то есть мы… заключили мир с её семьёй… это возможно, да?
В горнице становится так тихо, что слышно, как о слюдяное окно бьётся муха, а две её товарки выписывают под потолком знаки бесконечности.
Первым приходит в себя дед Некрас:
– Кха! Парень, ты что, у нас просишь руки этой ведьмы? Это тебе надо к её родне свататься! И то, если…
– Если сперва поговорит с родным отцом! – Отец подхватывается с лавки. – Дозволите с сыном пару слов наедине перемолвить?
– Конечно, Ингорь! – совершенно спокойно говорит дед Некрас. – Идите, мы подождём.
Отец едва не за шкирку выталкивает Влада из горницы, выводит из хаты и тащит за угол. Стас с дико колотящимся сердцем бежит за ними.
Отец хватает Влада за плечи и решительно встряхивает.
– Ты что, сыночка, плохо спал ночью? Или головку зашиб? – спокойно спрашивает он – но мальчишки знают, что это спокойствие – свидетельство высшей степени гнева. – Вернись в горницу и извинись перед всеми. Скажи, что на тебя нашло минутное помрачение разума. Потом мы распрощаемся и уедем отсюда. Навсегда. Конечно, нехорошо так с роднёй расставаться, но придётся…
– Нет, – спокойно говорит Влад. Фамильного упрямства ему тоже не занимать.
Стаса оба они, кажется, сговорились не замечать, но у него как-то совсем нет желания влезать в эту милую беседу.
– Тогда я тебя, щенок паршивый, просто скручу и отнесу в комягу…
– Папа, ты этого не сделаешь.
– А ты что же, драться со мной будешь? – отец недобро усмехается. – Ну, ты хоть и здоровая орясина, но против меня ещё сопляк…
Влад качает головой.
– Нет, пап. Просто… ты же понимаешь, почему я так решил.
– Если бы я был глупой бабой, я бы решил, что эта чёртова ведьма тебя околдовала, – говорит отец. – Но, поскольку я не баба, я теряюсь в догадках.
– Батюшка Ингорь!..
«Эта чёртова ведьма» снова подкралась к ним с такой стороны, откуда никто не ждал. Вот только в ней мало осталось от ведьмы. Перед ними стоит девчонка, собравшая в кулачок всю решимость, и вот-вот готовая разреветься от отчаяния.
– Батюшка Ингорь, прости меня, дуру, не смогла я его отговорить!..
– ???
– Я всё-таки ведьма, – Предрага улыбается как-то… жалко. – Я поняла, что он задумал, и сказала – твой дом там, откуда ты пришёл. А Влад ответил: мой дом там, но моё место здесь, а теперь я понял, что и моё сердце тоже.
Стас изумлён – вот, оказывается, как старший умеет красиво изъясняться! У старшего уши вспыхивают и становятся похожи на кленовые листья по осени.
– Да, папа, – насколько удаётся твёрдо говорит он. – Прости… я давно это решил… а тебе всё боялся сказать… – у него начинают дрожать губы, но он сдерживается.
Зато Предрага ударяется в рёв. Колдунья, умеющая врачевать раны наложением рук, бесстрашная лесовичка, не испугавшаяся ни хищной бестии, ни четверых мужиков из враждебного рода, с рыданиями бросается на шею – только почему-то не Владу, а отцу. Её плечи подрагивают, сквозь плач слышатся обрывки слов.
Отец бережно, но решительно отстраняет её.
– Чёрт бы вас драл… – произносит он, ни на кого не глядя.
Остаток дня в Кресево запоминается Стасу обрывками. Вот они снова в горнице. Отец с лицом не то чтобы мрачным, а каким-то потусторонним, Влад – бледный и сосредоточенный; они оба о чём-то говорят с родичами. Те выслушивают их, потом принимаются спорить между собой.
– …Буйвид Броджич – кремень! – говорит «стрый» Гудим. – И он помнит, кто отправил к пращурам его отца да племянника.
– Против воли Неба и он не дерзнёт!.. – возражает Нежелан.
Стас возвращается в реальность, когда чувствует на плече отцовскую руку.
– Время, парень, – говорит отец. – Нам с тобой пора возвращаться.
Влад первым берёт корзину и одно из ружей.
– Я… скоро! – говорит он, глядя в глаза деду Некрасу. Тот кивает.
Прощание выходит каким-то скомканным. Возле ворот стоит Предрага. На ней всё та же окровавленная и кое-как заштопанная рубаха с понёвой, но видно, что девушка уже свободно ковыляет без костыля. Она смотри на Влада. Тот, держа одной рукой на отлёте тяжёлую корзину, приобнимает девушку и без стеснения целует в губы.
Путь до причала недолгий, но Стасу кажется, что они прошагали тысячу километров, не сказав друг другу ни слова.
Но вот вещи уложены, комяга готова к отплытию. Надо что-то сказать. Что-то важное.
– Как я понял, – отец решает всё-таки нарушить молчание, – ты не передумал.
Влад кивает.
– Тогда скажи одно. Почему?
– Это долго объяснять. А у вас и так времени немного…
– Да ты уж сделай милость, потрать на нас полчаса своего драгоценного времени! Скажи, может, я тебя чем-то обидел? Или мать?
– Что ты говоришь! Я вас всех люблю!
– Тогда в чём же дело? Слушай, может у тебя какие-то сложности? Может ты с какими-то уродами зацепился и боишься, что тебе будут мстить, и ты нас подставишь… А, Владка? – отец с надеждой всматривается в лицо сына.
– Нет, пап, всё нормально. Поверь мне, пожалуйста!
– Так почему ты решил… тьфу ты! Влюбился, что ль, в эту… Предрагу, до потери рассудка?
Влад смущённо ухмыляется.
– Ни в кого я не влюбился… – это звучит немного неискренне… только самую малость. – Если бы только в ней дело было, я бы её в наш мир перетащил, ну как ты маму! И укоренил в лучшем виде! Она умная, пап, она бы сумела! Просто… ну, я понял, что здесь моё место, вот и всё. Наш мир, в котором мы живём… это не жизнь вообще! – Влад прерывисто вздыхает и выдаёт явно «домашнюю заготовку»: – Это что-то среднее между сериалом по «эс-тэ-эс» и игрухой «зе симз». Я так не могу, пап, извини. А здесь…
– …Да, да. Воздух, как хрусталь, лес полон дичи, воду можно прямо из речки пить, ветчина без красителей, сыр из молока, а не из пальмового масла, девки здоровенькие с косами до задницы, да без феминозных тараканов в бошках, а мужчины похожи на мужчин, а не на офисное «оно». Вольные, работящие, богатые люди, которые никого не боятся и никому не кланяются. За родню и друзей горой, а если с кем враждуют – так честно режутся, а не стучат «куда следует» и не плетут интриги…
Влад кивает.
– Ну, просто рай, да? А ты знаешь, сынок, это ведь не этническая деревня, не реконский фест и не фэнтези. Это мир, который живёт по своим законам. И эти законы порой жестоки. Тут молочных рек и кисельных берегов нема. Тут, чтобы выжить, надо работать. А ты не умеешь почти ничего из того, что умеют твои сверстники здесь. Ты не умеешь ни пахать, ни бороновать, ни плотничать, ни скорняжить, ни ухаживать за скотиной, не сможешь сшить или починить упряжь. Ты не сумеешь даже сплести корзину или брыль, а ведь здесь это считается не работа, а – так себе, когда делать по хозяйству вроде нечего, а руки надо чем-то занять… Тут, кстати, люди верят, что пустым рукам бес работу найдёт. …Хочешь сказать, ты всему научишься и станешь настоящим хозяином? Может быть. Годам к двадцати пяти, а то и попозже, когда здешние мужики имеют своё хозяйство, семью и уже своих детей учат работать на земле.
Влад пофыркивает и дёргает уголком рта.
– А что ещё ты можешь делать? Ремёсел тоже не знаешь, значит, опять-таки придётся учиться с нуля. Да ещё и не всякий ремесленник возьмёт в ученики орясину шестнадцати годков, которому, по делу, пора быть подмастерьем. Пока набьёшь руку, чтобы сравняться с плохонькими мастерами, уйдёт лет пять, а то и все десять. А кому тут нужно «тяп-ляп», когда можно заказать работу у доброго мастера? То-то же. Кстати, ремесленники здесь грамотные, да и большинство земледельцев – тоже. А ты, парень, здешнюю азбуку не знаешь от слова «совсем». Тебе ещё читать-писать учиться. Ты вообще ничего не умеешь из того, что нужно для здешней жизни, понимаешь ты это? А здесь тем, у кого сила есть, а умений ни на грош, одна дорога – в батраки. Делать, что скажут, и потихоньку учиться хоть чему-нибудь. Ну, или ничему не учиться, а оставаться мальчишкой на побегушках до седых волос!.. Наверное, дед Некрас тебя в чужие люди не пошлёт, будешь на него батрачить, а потом – на дядьку Завида. Оно тебе надо? Думаешь, Предрага будет рада стать женой батрака?
Влад молчит.
– …Спросишь, откуда я всё это знаю? А от него, – отец кивает в сторону усадьбы. – От деда Некраса. Я тоже когда-то давно подумывал, не остаться ли мне здесь. И у меня было больше оснований поменять наш мир на этот. Но Некрас мне всё разложил по полочкам, и я понял, что он прав.
Влад по-прежнему молчит и не трогается с места.
– А знаешь, почему дедова семья помогает нам с грибами? От родственной любви? Не только. Земля тут благодатная, только землепашцам надо платить подать господарю. А господарь берёт подать не зерном и не мехом, а золотыми монетами. С Кресева мытарь берёт два золотых в год, и попробуй не отдай! Чтоб ты знал: за десять золотых можно поставить дом, вроде того, как у твоего деда. А они платят. Потому что, если они вместо подати покажут дулю, господарь вместо мытарей пришлёт панцирных казаков. И те возьмут не только подать, да ещё и пеню – столько же. И ещё себе – на прокорм. А если господарь от этого края отвернётся – придут те, кто захочет взять не пару золотых в год, а всё и сразу. А мы каждый раз привозим пять золотых кругляшек с гербом господаря. И для твоего деда наше золото – очень большое подспорье. В нашем мире золото стоит дешевле, чем у них, а вот грибной порошок – на вес алмазов. Да какое там – намного дороже, сам знаешь.
Про грибной порошок и Влад, и Стас знают. Его свойства они испробовали на себе, и не раз. Стас в прошлом году сломал в драке левую руку, да так, что кость пробила кожу. А потом, когда они приехали домой из травмпункта, мама разболтала в воде щепотку порошка и дала ему выпить. У Стаса поднялась температура, его три часа жёстко колбасило – мерещилось, что стены квартиры пляшут и складываются под острыми углами. А наутро о переломе напоминал только лёгкий зуд. Через день он уже вовсю тарзанил по деревьям. И когда Влад, ещё третьеклассником, притащил из школы скарлатину, полстакана воды и щепотка грибного порошка вылечили его за считанные часы. И когда трёхлетняя Владанка опрокинула на себя кастрюлю с кипящим борщом. И когда мама в зимний гололёд упала с лестницы и сломала позвоночник. И когда у отца случилось недоразумение с деловыми партнёрами, и его нашли возле подъезда с пулей в животе.
Как бы жестоко им не случалось биться и ломаться, какая болезнь бы их не валила, чем бы они ни травились – щепотка грибного порошка, разведённая в воде, ставила их на ноги. Три-четыре часа в аду, когда, кажется, неведомая сила выкручивает тебя, точно бельё, которое выжимают – и ты как новенький.
Чудесные грибы помогли отцу двадцать лет назад создать фирму, торгующие «биологически активными добавками». Конечно, называть это снадобье БАДом – всё равно что, скажем, современный крутой танк обозвать «бронированной телегой». Доза грибного порошка в пилюлях была рассчитана так, чтобы не привлекать лишнего внимания. Но больные, принимавшие грибные пилюли, уверенно шли на поправку. Сломанные кости срастались быстрее, чем обычно, и потом никогда не болели к непогоде. Изорванные микроинфарктами сердца начинали биться тихо, сильно и ровно. Растворялись и незаметно выходили песком камни. Затягивалась без следа прободная язва желудка. Отступала и понемногу пропадала лютая катаракта. Останавливали рост хищные злокачественные опухоли. Притерпевшиеся к мысли об одинокой старости бесплодные пары неожиданно обнаруживали, что скоро станут родителями – и производили на свет отменно здоровых детишек. Да и сами «молодые» родители, разменявшие уже пятый десяток, чувствовали себя лет на двадцать пять, не старше.
Отец не один год бился над секретом грибов. Он потратил кучу денег на лабораторию, но, по его словам, тайну грибов не разгадал бы целый институт. «Наш гриб работает как мощный иммуностимулятор, – пришел к выводу отец. – Хорошо. Но он даёт отличные результаты и по артриту. А ведь артрит – это аутоиммунное расстройство. Ситуация, когда служба безопасности организма сходит с ума и начинает бить по своим. При артрите, наоборот, показаны подавители иммунитета. А гриб его лечит, без рецидивов и побочек! Как это понимать?» Кое-что всё-таки удалось выяснить. Оказывается, грибной порошок увеличивает содержание каталазы – фермента, уничтожающего смертоносную перекись водорода, которая образуется как побочный продукт обмена веществ и медленно сжигает организм изнутри. Но в общем чудо-гриб оставался, как говорил отец, «философским камнем фармакологии»: всемогущим и… непостижимым.
– …А знаешь, Влад, что наш чудо-порошок в здешнем мире не работает? И, если ты тут сломаешь ногу – будешь лежать с лубком да припарками месяц-другой. А банальный аппендицит уложит тебя в гроб, потому что здесь его не умеют лечить…
Это так. Чудодейственное грибное снадобье, которое в их мире только что мёртвого не поднимает, здесь – чуть горьковатый порошок, и более ничего. И неважно, в каком из миров его приготовили – здесь, куда они приезжают раз в год по грибы, или там, где они проводят большую часть жизни. Никто не знает, почему так происходит. И это не единственная загадка двух миров…
– Я буду осторожен, – отвечает Влад. – Обещаю не выходить из дома в гололёд и не глотать виноградные косточки. Да и не забывайте! – он ухмыляется, – моя невеста – ведьма, не даст пропасть!
– Я понимаю, Влад, что ты это себе давно в башку вбил, и отговаривать тебя было бы бесполезно, – говорит отец, помолчав немного. – Просто… – Он вздыхает. – Так. Вот, держи… на первое время, – он суёт в руки Владу тихо брякнувший мешочек.
– Не надо, – говорит Влад. – Вы ведь их тоже не печатаете…
– Да именно что печатаем. Ты ж сам на той неделе на монетном станке стоял, забыл, что ли?
– Да… я в другом смысле. Что в вашем мире золото тоже на дороге не валяется.
– «В вашем»… – отец произносит эти слова так, точно ему пришлось облизать жабу. – Бери, я сказал. В этом мире, где ты решил жить, младшим принято слушаться старших родичей и не фыркать. Привыкай.
Влад принимает мешочек.
– Владка… – у Стаса прыгают губы, он крепится изо всех сил, чтобы не зареветь. Влад порывисто обнимает его и прижимает к себе. У Стаса дёргаются плечи, но он не плачет. Нет. Через полминуты они отстраняются.
– А ты, парень… тоже… не вздумай вслед за мной!.. – очень серьёзно говорит Влад и показывает братишке кулак. Стас не знает, мотать головой, что, мол, «не вздумает», или кивать, в знак того, что согласен со старшим, поэтому делает то и другое. Влад коротко смеётся. Стас тоже несмело улыбается.
– Пора, – говорит отец, положив руку на плечо Стасу.
Они сталкивают «комягу» в воду, и они гребут прочь, не оборачиваясь. Влад, неподвижно стоя на берегу, молча смотрит им вслед.
Они выводят лодку на середину озера и гонят её по тому же пути, по которому прошли утром. Только сейчас они идут в обратном направлении. И теперь их двое. И поэтому комяга идёт тяжелее.
Отец молчит. Стас молчит тоже. Машинально отгребая слева и справа, он думает. Они приедут сюда через год и один день – а для деда Некраса, бабушки Смаги, дядьки Завида, для Влада и Предраги всего лишь наступит завтра. Стас вырастет, а в Медленном мире только закончится лето, и Влад так и останется подростком. Время в двух мирах течёт с разной скоростью, и никто не знает, почему так происходит. Как и то, почему человек из Быстрого мира может без ущерба для себя посетить Медленный мир. Но только раз в год и не более чем на одни сутки. Тот, кто задержится в чужом мире на больший срок, уже никогда не сможет его покинуть. Переход – подобный тому, через который они проходили в овраге – не пропустит его. Человек просто пройдёт там, где стоят незримые и неосязаемые ворота, но не сможет пересечь границу миров.
Интересно, а человек, который родился здесь, а потом перебрался в Быстрый мир – он может вот так сходить сюда в гости? Стас вспоминает, что мама никогда не сопутствовала отцу в его поездках на грибную охоту, хотя ей наверняка хотелось повидаться с роднёй. Наверное, портал не пропустит «эмигрантку». А может, она боялась, что, попав в тот мир, в котором родилась, не найдёт в себе силы вернуться туда, где обрела свой второй дом…
Обратный путь занимает больше времени. То ли потому, что они теперь гребут вдвоём против течения, то ли по другой причине. Солнце садится, когда они причаливают в устье лесистой балки, вытаскивают на берег мешки и затягивают комягу на крытый настил. Едва дав Стасу отдышаться, отец заставляет его подняться, навьючить на себя ружьё и заплечную корзину. Сам берёт два ружья и две корзины. Стас вымотался до изнеможения, но день близится к концу, а им ещё нужно перейти на свою сторону.
Вот и Каменные Ворота. Первым отец отправляет Стаса, затем переправляется сам.
Вот они дома. Странный и манящий мир, похожий на сказку, остался позади… и там же остался Влад. Возле машины, сгрузив снаряжение, отец коротко обнимает Стаса.
– Я давно понял, – говорит отец. – Он уже в прошлый раз готов был остаться. Мне-то он ничего не говорил, ни тогда, ни потом, только плохим бы я был отцом, если бы не догадывался, что у сына в голове творится. Год назад его что-то удержало… не знаю, что. Я решил – ладно, одумался, а дальше повзрослеет, сам поймёт, что некоторым мечтаниям лучше никогда не сбываться. А он, оказывается, только укрепился в своём решении…
Отец надолго замолкает. Молчит и Стас, до которого запоздало доходит, что отец сейчас впервые говорил с ним как со взрослым.
Они подъезжают к воротам дома далеко за полночь. В окнах темно, но Стас знает, что мама их ждёт. И вдруг ему приходит мысль, что она непостижимым образом знает, что случилось там, в мире за Каменными Воротами…
Добрый Народ
Мы как древний, волшебный народ,
Что сливается с камнем и мхами…
Алексей Широпаев
Год за годом летит,но лишь крепче сплетаются ветви —И, видать, неспроста злые духи в глуши завелись.Коль забрёл в Тивери – развернись и беги – и не медли!Может быть, повезёт – сохранишь и рассудок, и жизнь.Нет жара в ледяных углях, но теплится надежда:Вернутся те, кому земля принадлежала прежде…Чароит (ex Хельга эн-Кенти)Бесноватый, искалечивший одиннадцать человек, корчился на земле. Правоверные, невзирая на окрики и пинки полицейских, бросали в него камни и били палками
– Сволочь! Тварь! Сын свиньи! – Благочестивый Хазред изловчился и ткнул посохом тело бесноватого.
– Убейте его! Убейте! – крикнул молодой Мартах и бросил в бесноватого камень. Камней вокруг валялось множество. Когда полицейские подстрелили бесноватого, превратившего улицу в курятник, в который ворвался хорь, люди принялись кидать в воющего и рычащего демона камни, убивая свой страх.
– Отойди! Отойди, мать твою! – Полицейский грубо, как полагается начальнику, оттолкнул Мартаха. В это время Хазред снова ударил бесноватого посохом.
Бесноватый, лежавший без движения, неожиданно крепко стиснул пальцами посох и рванул на себя. Хазред потерял равновесие и шатнулся вперёд, вслед за посохом. Бесноватый молниеносным движением толкнул от себя посох, точно поршень машины.
Раздался крик. Те, кто был поближе, в страхе шарахнулись в стороны, но их смяли те, кто сунулся вперёд, чтобы посмотреть, что случилось.
Хазред пускал кровавые пузыри и побелевшими пальцами вцепился в посох, который уходил ему в солнечное сплетение. Чапан на спине поднялся горбом, быстро промокавшим кровью: посох пробил его насквозь.
– Я сказал – все отошли! Кому говорил, да? – крикнул полицейский и дал по шее подвернувшемуся шустрому мальчонке. Наиб – начальник патруля, сжимавший в руке револьвер, прицелился и выпустил три пули в бесноватого. Тело несколько раз дёрнулось от попадания пуль – но это было шатание мёртвой туши, по которой бьют, а не содрогания живого тела. Последние жизненные силы бесноватого, удесятерённые припадком, ушли на удар посохом.
– Пошли отсюда! Вы что, бесноватых не видели? – прикрикнул наиб. – Эй, ты куда?!. Ты с самого начала был, да? Всё видел? Оставайся, ты свидетель будешь! И ты тоже, стой! Куда? Хазын, держи его!
Патрульный, названный Хазыном, схватил за шиворот молодого Мартаха. Двое других – пожилые мужчины, остановленные окриком начальника – покорно стояли здесь, с видимым равнодушием посматривая на мёртвую тушу бесноватого, и на умирающего Хазреда.
Люди, видя решительный настрой полицейских, попятились. Видно, все вспомнили, что день сегодня совсем не праздничный и у всех много дел.
Трое остановились на углу.
– А позавчера на Гуляханском базаре… тоже… бесноватый… – шептал плотный бородач двум товарищам, по-мальчишески оглядываясь. – Вижу… стоит парень, молодой совсем, лет двадцать… и глаза пустые. Я думал, обкуренный или что… А тут идёт какой-то толстяк и этому говорит – эй, чего встал? А парень вдруг завыл, зарычал и толстяку в горло вцепился. Люди бросились его бить, а он развернулся, заревел и вот такому здоровому мужику, – бородач вытянул руку над головой, показывая, какой это был здоровый мужик, – руку сломал. Из локтя вырвал. Мы от него побежали, а он за нами. Догонит кого, повалит и рвёт, как зверь. В него камнями бросали, голову разбили, а ему хоть бы что. Пятерых разорвал, а потом упал на землю, пена изо рта пошла, и всё. Издох. Уже потом полицейские пришли.
– Это они, – сказал один из слушателей – костлявый, морщинистый, с клочковатой бородёнкой и вытекшим левым глазом.
– Кто «они» -то? – грубо, чтобы скрыть невольный испуг, спросил третий.
– Добрый Народ, – со значением сказал второй. – Украли и порчу навели. Им это раз плюнуть. Проклятое племя, нежить ночная…
– Говорят, когда-то это была их земля, пока свет Истинной Веры не загнал этих демонов в пустоши, под землю, в леса и гнилые болота… – прошептал плотный бородач.
– Ты поосторожнее, давай, что ли…
– А что?
– А я вам сейчас объясню, «что»! – раздался поблизости четвёртый голос – ясный и властный. Трое собеседников подпрыгнули. Возле них стоял крепкий подтянутый мужчина, в котором всё было среднее. Средний возраст, средний рост, среднее, незапоминающееся лицо, средней длины борода, средняя одежда – такую можно увидеть и на горожанине, и не деревенском выходце, и на бедняке, который принарядился, и на богаче, который по какой-то прихоти решил незаметно вмешаться в толпу простых людей. Всё было среднее и обыкновенное. Необыкновенным был только взгляд – умный, хищный, цепкий.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы узнать сотрудника Корпуса Стражей Божественного Закона и Благоденствия Народного Государства.
Трое собеседников поняли, кто перед ними, ещё до того, как незнакомец отвернул полу куртки и показал блеснувший на солнце жетон – два золотистых меча на тёмной эмали. И все три болтуна разом ощутили слабость в ногах. А кривой так разволновался, что на его шароварах появилось тёмное пятно.
– Кто тут разносит гнусные и богопротивные небылицы про «добрый народ»? У кого язык совсем длинный? Кому укоротить?
– Господин! – вперёд выступил бородач, который рассказывал про случай на Гуляханском базаре. – Я – Эли, механик, у меня своя мастерская, у меня чинит свою машину сам господин судья… А эти двое – просто шли по своим делам! Они меня не знают, я их впервые вижу! Мы ничего, господин…
– Вот господин судья и решит, что с тобой делать, – «успокоил» его страж. – Пошли со мной.
– Господин!!!
Страж отцепил от пояса короткую плеть и хлестнул поперёк лица механика Эли. Тот только зажмурился, но не посмел ни отвернуться, ни закрыться руками. Через лоб, нос и щёку лёг пухлый рубец, быстро набухающий кровью. Страж при этом хранил равнодушно-брезгливое выражение лица.
– Пошли со мной все трое, – спокойно сказал страж.
Через три дня все трое кричали под палками на городской площади. Господин судья – да будет милостив к нему Всевышний и Отец-Искупитель! – назначил каждому богохульнику по двадцать ударов. Проведя три дня в тюрьме без пищи и воды в ожидании справедливого суда, они были рады, что отделались так легко. За распространение богопротивных небылиц можно было лишиться языка, а тот, кто их слушал и не донёс, лишался ушей. Но жена механика Эли привела господину судье свою среднюю дочь, Зумрук, которой недавно сровнялось одиннадцать лет. Расцветающая красота и стыдливый пыл девственной красавицы растопили бы ледяную гору, не говоря уж о сердце добрейшего господина судьи. И, разумеется, он снизошёл к слабости Эли и не стал карать его чересчур сурово. Ведь механик Эли – простой честный работяга, а не какой-то бездельник-подстрекатель и не злодей-дьяволопоклонник. Если он ошибся – он заслуживает отеческого внушения, и не более того…
Правда, когда механик вернулся домой и оклемался после заслуженного наказания, он с удивлением обнаружил, что никто не хочет идти в его мастерскую. Пришлось с убытком продать инструменты, включая двух рабов-помощников, и отпустить вольного работника. А сам Эли пошёл работать носильщиком на базар. А через некоторое время Всевышний явил ему свою милость – господин судья развёлся с Зумрук, и она вернулась в родительский дом, а вскоре её взял второй женой старшина базарных носильщиков. А старшина сделал своего зятя своим помощником, и с тех пор у бывшего механика Эли была не жизнь, а сладкая хурма – до того дня, пока он не обезножел от переноски тяжёлых тюков.
* * *
Самое неприятное место в мире – это, конечно, лес поздней осенью, за неделю до снега. Листья облетели и гниют на земле, певчие птицы улетели на юг, а прочие лесные твари, кажется, стараются без нужды не покидать убежища. Хуже осеннего леса может быть только осенний лес безлунной ночью. Непроглядная тьма, пронизывающий сырой холод, грязь, вой ветра и костяной шелест голых веток, похожих на руки скелетов – что более красноречиво напоминает грешным сынам Адама о смерти, угасании, распаде?
Ясно, что добрый благочестивый человек не пойдёт в такое время в лес. И сыро, и холодно, и мерзко, и страшно: так и чудится, что из-за каждого дерева выглядывают полусгнившие лица, светятся мёртвые глаза, тянутся костяные руки…
Простой человек чувствует себя в ночном лесу неуютно. Другое дело – те, кто Тьму и Смерть сами в свои души пустили.
Шесть теней, с головы до ног закутанных в тёмные накидки, пробирались по лесу. Пятеро шли сами, и шестой путник, явно, тащился не по своей воле. Если бы в лесу было посветлее, можно было бы рассмотреть, что у него на голове мешок, и что он туго связан. Ему оставили несвязанными только ноги, чтобы он мог ковылять сам – не тащить же его на руках!
Вскоре деревья стали попадаться реже, да и те – низенькие, кривые и чахлые. Странное шествие вышло к болоту. Под ногами зачавкало. Путники – все, кроме связанного пленника – ощупывали дорогу посохами.
Наконец, шедший впереди взмахнул рукой, и процессия остановилась.
Четверо путников стали торопливо развязывать своего пленника. Вот распутаны верёвки, с шорохом сполз через голову мешок. Девушка – на вид совсем молоденькая, лет пятнадцати – хватает ртом воздух и испуганно оглядывается.
Путник, что шёл впереди, сделал несколько чавкающих шагов и встал напротив девчонки.
– Ждут тебя Болотные Хозяева! – прозвучал хриплый женский голос.
Девчонка отчаянно рванулась в сторону. Поздно! Четыре пары рук схватили её. Пока двое держали пленницу, двое других срывали с неё одежду; по отдельным тихим выкрикам можно догадаться, что все участники этой драмы – женщины.
Скоро дрожащая пленница была раздета донага. Две молчаливые спутницы, лица которых оставались в тени из-за низко надвинутых на лица капюшонов, крепко держали её за локти, хотя она и не думала сопротивляться и даже кричать. Она тихо всхлипывала и выбивала зубами дробь.
Женщина, управлявшая этим странным ритуалом, схватила пленницу жёсткими пальцами за подбородок и заставила поднять голову. Несколько мгновений они смотрели друг на друга – похитительница и жертва. Затем похитительница прильнула губами к губам ошарашенной пленницы. Девушка замычала – скорее испуганно, чем протестующе, и ей ответил стон тёмной страсти, который издала её насильница.
Распорядительница ритуала опустилась на одно колено и одарила чувственными поцелуями соски пленницы, а потом надолго припала к её лону. Пленница, которую трясло от холода и от незнакомых ощущений, сбивалась с дыхания и слепо водила глазами по сторонам – будто вместо предзимнего болота видела диковинную страну, где на багрово-чёрных лугах раскачиваются фиолетовые цветы, и ветер приносит нездешние ощущения.
Она задрожала и закричала на весь лес.
Насильница поднялась, тяжело дыша, и накинула ременную удавку на шею своей жертвы, обессилевшей от всего происходящего.
Короткая борьба – даже не сопротивление мыслящего существа, а агония живого мяса, которое боится прекращения жизни – и вот тело девушки бессильно обвисает в руках убийц. Из уголка рта у неё стекает струйка крови, которая кажется чёрной в ночном мраке, изо рта лезет распухший язык, глазки выпучены – словно девчонка в последний момент увидела, нет, узрела Великое Непостижимое и умерла, оказавшись не в силах осознать Его…
Убийцы положили труп на волглую болотную почву и встали вокруг. Через несколько мгновений они подняли её за руки и за ноги и принялись раскачивать.
– Болотные Хозяева, Добрый Народ, примите нашу жертву! – мерно говорила распорядительница, и остальные четверо повторяли за нею. – Повелители Ночи, будьте к нам милостивы! Из Тьмы приходим, и во Тьму уходим, покоряемся Тьме и служим Неизъяснимому!..
Завершив заклятье, они швырнули труп в болото. Бледное тело мелькнуло в темноте, перевернулось в полёте и шлёпнулось в болотное «окно». Отражение тёмного неба разбилось, послышался жирный шлепок, и болотная жижа поглотила мёртвую девушку.
…Это началось давно. В то время ещё не родилась нынешняя распорядительница обряда, и ещё была юной девушкой её прапрабабушка. Однажды летом на их деревню обрушилась беда. Неведомая сила мучила скотину, выдаивала не молоко – кровь. Посевы гибли на корню, одно за другим усыхали плодовые деревья. Людей по ночам мучили дурные сны; некоторые скоро стали бояться спать и сошли с ума от бессонницы. А поутру напуганные жители видели, как деревню окружают полосы выгоревшей пожелтелой травы, складывающиеся в загадочные узоры.
Две семьи тогда бросили хозяйство и бежали куда глаза глядят. Одни на машине – богатые были – другие на арбе. Недалеко убежали. Через несколько дней арбу нашли в десяти километрах, машину – чуть дальше. Куда девались люди – непонятно. То есть очень даже понятно, но об этом боялись даже думать. Арба сгнила давно, а перержавевший кузов машины, говорят, ещё стоит возле моста через Мендересли. А всё потому, говорят знающие люди, что, переезжая мост, глава семьи оглянулся. А этого делать нельзя. По тому мосту больше не ездят, новый сделали, в трёх километрах от старого.
Спасение пришло неожиданно. Однажды утром юная прапрабабушка пошла доить козу. Коза и несколько овец у их семьи ещё остались, только отец собирался их забить со дня на день, пока их ещё не извела неведомая сила. Прапрабабушка вошла в хлев, затворила дверцу, и чуть не умерла от страха, когда её шеи коснулись холодные руки.
– Не кричи, – сказал холодный женский голос. – Кричать будешь – я у тебя кровь заберу, станешь от солнца таиться, ночами бродить, у других людей кровь пить. Будешь послушной – жива останешься, и беда из вашей деревни уйдёт.
Прапрабабушка только пискнула. А страшная гостья обвила её руками, укусила за ухо и стала рассказывать, что надо делать…
Вечером того же дня прапрабабушка подговорила двух подружек, однолетку и девчонку помоложе, и они втроём ускользнули из деревни. Путь лежал неблизкий – через пустоши, где прежде пасли скот, через рощу, через заболоченный ручей – в большой лес, куда раньше и взрослые мужчины редко ходили, а теперь про него старались лишний раз даже не вспоминать.
– Куда мы идём, Таиша? – хныкала младшая подружка. – Мне страшно! Давай возвращаться, а то скоро стемнеет!
– Молчи! – отвечала прапрабабушка. – Сказано же тебе – мне явился ангел Всевышнего, который поведал, как спасти нашу деревню от ночных демонов!
Следуя указаниям гостьи с ледяными руками, она вывела трясущуюся от страха подружку к болоту. Ни одной из девушек никогда прежде не приходилось бывать здесь. Далеко-далеко, насколько хватало глаз, расстилалась кочковатая равнина. Кое-где росли пахучие кусты, от запаха которых кружилась голова, и чахлые деревца. Тут и там синели водяные окна, отражавшие тёмное вечернее небо.
– Зачем мы сюда пришли? – расплакалась младшая подружка. – Мы теперь домой до ночи не успеем!
– Конечно, не успеем! А кто тебе говорил, что ты домой пойдёшь? – зло сказала юная прапрабабушка. Ей самой было очень страшно, и поэтому она говорила так, чтобы нагнать страху на своих попутчиц. – Что стоишь столбом, раздевайся! – и стала рвать платье с окоченевшей от ужаса девчонки. – Держи её! – прикрикнула она на вторую подружку.
Сделать это впервые было трудно, хотя жертва ошалела от страха и почти не сопротивлялась. Впрочем, едва ли не больше трусила новоявленная служительница. Потом прапрабабушка и её подружка взяли труп за руки и за ноги, раскачали и швырнули в ближайшее водяное окно. Плеск – и вот тело жертвы навсегда скрылось от глаз людей, от дневного света.
– Болотные Хозяева, Добрый Народ, примите нашу жертву, – дрожащим голосом проговорила прапрабабушка слова, которым её научила пришелица с ледяными руками. – Ну, ты! Не молчи, повторяй за мной! – шёпотом прикрикнула она на товарку.
– Болотные… Добрый Народ… примите… – пролепетала подружка.
– Повелители Ночи, будьте к нам милостивы!..
…Они вернулись домой под утро. Разумеется, их уже искали по всей деревне, а с рассветом мужчины собирались отправиться на поиски в лес. Возвращение потерявшихся не сильно обрадовало родичей и соседей. Во-первых, ушли три, а вернулись только две. А во-вторых, вернувшиеся девки своими бледно-серыми замороженными лицами здорово напоминали тех, о ком лучше не говорить ни на ночь глядя, ни ясным днём.
Юная прапрабабушка, глядя в глаза мужчинам, что встречали их с ножами и кетменями в руках, сказала, что ей нужно поговорить со старостой.
Не спросила. Не попросила. И уж тем более не стала ждать, пока бородатые мужчины к ней – девке! – обратятся с вопросом. За подобную дерзость полагалось суровое наказание, но несколько месяцев страшных знамений и необъяснимых бедствий не прошли бесследно: люди стали по-другому смотреть на то, что можно, а чего делать нельзя… Когда к ней вышел староста, она сказала ему, что ночная сила больше не будет изводить людей в их деревне.
Неизвестно, поверили ей в тот день или нет. Её не убили – это главное. А пугающие чудеса прекратились в тот же день раз и навсегда, и жизнь стала мало-помалу налаживаться. Соседи догадывались, в чём причина счастливого избавления, однако помалкивали. Даже мать пропавшей девчонки помалкивала, хотя исподтишка шипела на прапрабабушку всякое. А через триста тридцать три дня, как велела пришелица с ледяными руками, прапрабабушка увела к болоту девчонку, которую они украли из далёкой деревни. В этот раз ей сопутствовали четыре помощницы, связанные страшной клятвой. Четыре – в самый раз, потому что обречённая, догадавшись, куда и зачем её ведут, попыталась сбежать. Далеко не убежала – споткнулась и вывихнула лодыжку, так что до места жертвоприношения её пришлось тащить, как мешок.
Прапрабабушка, чувствуя, что не может больше служить Болотным Хозяевам, передала своё дело бабушке, а та посвятила уже свою внучку. Её четыре помощницы, все до одной, тоже были праправнучками тех, кто зачинал тайный ночной обряд. Каждые триста тридцать три дня незамерзающее болотное окно получало новую плоть.
* * *
Рыбалка удалась! Эта река богата рыбой, а Гурим, который промышляет на ней вот с таких лет, знает места, где рыбы больше, чем воды. И сейчас речка не подвела. И Гурим рад, и мальчишки его рады – двенадцатилетний Хазын да десятилетний Гыбир.
Добрый улов. Хватит и домой, и на базар, и здесь до отвала наелись рыбного варева. Мальчишки мели так, что за ушами трещало. Особенно обжора Гыбир. Маленький, тощий, а ест, как волк, куда в него только влазит! Соседка Зухрот говорит, что у мальчишки наверняка глисты. Это у неё самой глисты в башке. Сука завистливая. Злится, что Гыбир побил её сыночка – мальчишку на полтора года старше и на голову выше. Злись – не злись, а сыновья у тебя как бабы растут, и муж твой – баба, в детстве его всегда били…
Темнеет. Съедено рыбное варево, выпит чай. В небе одна за другой проступают звёзды. Тихо и однообразно лепечет вода в реке. Вот чудно: река течёт-течёт и никогда не кончится! Откуда её столько? Один Всевышний знает. Ленивые мысли скользят в голове Гурима, не задерживаясь. Пахнет вкусным дымом от коптильни, где лежит огромный усатый жайын. Хорошо.
– Отец, расскажи сказку! – просит Гыбир.
– Вот ещё! – притворно ворчит Гурим. – Поздно уже!
– Отец, расскажи! Ну только одну, совсем-совсем коротенькую! – не отстаёт Гыбир.
– Расскажи, отец! Мы рано встанем, всё-всё сделаем и потом тебя разбудим! – присоединяется старший.
Гурим отнекивается, но больше для вида. Он любит поболтать. И он знает множество дивных рассказов. Про огромных птиц, которые в старые времена летали по воздуху и возили на себе людей и поклажу, потому что это были не простые птицы. Про волшебное зеркало, которое знало ответы на все вопросы и могло показать всё, что угодно. Сам Гурим этого не видел, а слышал от деда, а вот дедов дед, когда был сопляком вроде Гыбира, слышал рассказы старых людей, которые сами говорили с волшебным зеркалом и летали на чудесных птицах. Может, так и было, а может, и врали. Говорят, в давние времена мир погибал во грехе и гордыне, пока не явились суровые Ревнители, которых направлял сам Всевышний. Они истребили владевшее миром племя колдунов, дьявольских выблядков, и уничтожили созданные ими нечистые чудеса. Это, говорят, было страшно давно, больше, чем сто лет назад (дальше Гурим считать не умеет). А может, и не было. Какое до этого дело простому человеку?
– Расскажи про диких охотников, отец! – просит Гыбир.
– Не рассказывай, отец! Гыбир бояться будет, в штаны надует! – усмехается Хазын.
– Сам надуешь!
– А по горбу, э?
– Цыц! – Гурим успокаивает сыновей парой подзатыльников. Вот паршивцы! Подначивают его на два голоса, чтобы рассказал сказку пострашнее. Самое место рассказывать о нежити – здесь, на берегу лесной реки, где до ближайшего жилья – двадцать километров! Да ещё на ночь глядя! Но не может же он – мужчина, отец, самый сильный и храбрый – уронить своё достоинство в глазах сыновей! Да и ему ли бояться Ночной Силы, ведь он им всегда уважение делал. В лес не заходит без бакшиша, и сегодня, прежде чем рыбачить, в реку полдинара бросил… ох, узнает об этом кто из соседей – донесут оламу, а то и стражам! Донесут – даром что все до единого сами тайком нечисть задобрить норовят. Вот потому и донесут – смотрите, мол, какой я благочестивый! А с дьволопоклонниками разговор короткий. В лучшем случае – побьют палками, так, что мясо от задницы будет клочьями лететь, а могут и штраф наложить, да такой, что всю жизнь будешь платить и сыновьям долг оставишь. А если докажут, что ты чародействовал, народ изводил – сожгут живьём, как заповедали древние Ревнители…
Гурим мотает головой, прогоняя невесёлые мысли. Ладно. Поменьше думать надо – он ведь не оламу, не судья, не страж, он простой рабочий человек. Меньше думай, больше работай – и будет тебе счастье в жизни. А от лишних мыслей одна беда.
– Ну, слушайте, паршивцы, – говорит он, таинственно понизив голос, и сыновья придвигаются к нему поближе. – Было это не со мной, а с моим двоюродным дедушкой Айо, мужем бабушкиной сестры. Помните прадедушку Айо?
– Он совсем чёрный, да? – полуутвердительно говорит Хазын.
– Да, это с ним было. Так вот, было это давно, Айо был ещё молодым, недавно женился. Как-то ночью пришло ненастье. Ветер, гроза. Все люди по домам сидели. А в дверь дома кто-то сильно постучал. Прадедушка Айо не стал открывать, а человек за дверью ругается – открой, говорит, а то ещё раз стукну – от твоей хибары одни щепки останутся, а потом до тебя доберусь, возьму за шиворот и заброшу на самую высокую сосну! Делать нечего – открыл он дверь и увидел диких охотников. Они сидели на мёртвых конях, потому что сами были мёртвые. Все были завёрнуты в белые саваны. И один охотник говорит: «Дай мне напиться, копчёный!» Айо крикнул жене, чтобы она принесла воды в кувшине. А дикий охотник только рассмеялся да хватил кувшин об землю: «Это мне, говорит, на один глоток!» Велел ведро воды принести. Принесла жена ведро. Дикий охотник его взял да всё и выпил. Только пузо раздулось. «Наконец-то, говорит, напился, я больше чем сто лет не пил, с тех пор как помер!» А потом протянул руку и похлопал Айо по щеке. А рука-то у него была мёртвая! Одни кости да мясо гнилое! Вот так-то!
Мальчишки только глаза вытаращили от страха и любопытства.
– А ещё было дело, – продолжает Гурим. – Жил-был гончар, и у него с женой был один-единственный сын. Дерзкий, непослушный, всё баловался, работать не хотел, родителям грубил. А они его любили, потому что он у них был один. А как-то раз он такое удумал: подстерёг, когда отец отлучился, да и наложил кучу говна ему в глину.
Хохочут мальчишки.
– Пришёл гончар работать, сел, стал глину месить, а глина воняет. Что такое? Узнал, чьё дело, и сына впервые в жизни выпорол. А потом говорит: «Мы тебя кормим-поим, работать не заставляем, а ты вон что творишь! Пошёл вон! Чтоб тебя нечистые взяли!» Сын разревелся, как девка, зелёные сопли пустил, да и ушёл. И до вечера где-то пропадал. Вот уже и ночь на дворе, а сына всё нет. Гончар беспокоится – что такое, никогда не было, чтобы его мальчишка до темноты гулял, он ведь трусоват был, в погреб боялся спуститься, думал, что его там земляной чёрт схватит! А тут его нет и нет. Пошёл искать по соседям – не нашёл. Три дня, три ночи ничего не делал, не ел, не спал – ходил по окрестностям да щенка своего искал. И всё без толку. Домой пошёл. Идёт и плачет. Хоть и негодный был сын, а всё-таки сын, единственный. А навстречу ему идёт старуха. Не поздоровалась, в глаза посмотрела, да и говорит: «Ты, что ли, сына ищешь?» «А ты, говорит гончар, откуда знаешь, почтенная? Ищу, говорит, да, видно, уже не найду». «Уж я-то знаю, говорит старуха. Я всё про всех знаю. Сына твоего Ночная Сила забрала по твоему слову. А если попросишь – вернёт. Делай, как я скажу». Рассказала старуха, что делать, топнула ногой и пропала. А гончар домой пошёл. А в полночь взял лучшего барана, тысячу динаров денег, вышел на перекрёсток, там разделся догола, барана зарезал, кровь его смешал с пеплом и натёрся, надел на голову дырявый горшок, деньги вокруг себя разбросал – всё сделал, как старуха велела. А потом встал на колени и говорит: «Добрый Народ, Ночные Хозяева, проклинаю Всевышнего – да, так прямо и сказал! – вас прошу: верните сопляка моего! Хоть косточки отдайте, чтобы похоронить!» Тут поднялся вихрь, завыло, засвистело, и страшный голос загремел: «Как сказал – так и будет! Иди домой, гончар, да смотри, не споткнись!» Гончар перепугался, как был, побежал домой. А на пороге обо что-то споткнулся. Зажгли свет и видят: лежат возле порога кости его сына пропавшего. Вот так. А попросил бы, чтобы вернули живого – вернули бы.
– А я слышал, кто живой от нечистых возвращается – тот всё равно порченный! – говорит Ханза. – Пацаны рассказывали, один лесоруб в лесу заблудился и зашёл в Костяной Лес, где на деревьях скелеты сидят. Там его мертвец покусал, лесоруб с ума сошёл, пришёл ночью в свою деревню и стал всех жрать, а с детьми грязные вещи делал. Отец, что такое грязные вещи?
– Это когда тебя имеют, как девчонку, только в задницу! – хохочет Хазын, за что немедленно получает пощёчину от отца.
– Думай, что говоришь! – рычит Гурим. – А ну-ка, оба спать сейчас же! И не сметь бояться, а то выдеру! Не бойтесь, пацаны, – говорит он помягче. – Это всё сказки. Ничего такого не бывает.
Рыбаки засыпают под бескрайним небом. Младший Гыбир спит между отцом и старшим братом. Под утро Гурим просыпается от сильного запаха копчёной рыбы. Он поворачивает голову. Так и есть – на месте Ханзы лежит жайын.
– Хазын! – зовёт Гурим. – Хазын, да проснись же!
Хазын просыпается и таращит глаза на жайына.
– Вот мелюзга! – бормочет он. – Шуточки ему, чтоб его забрали!.. Эй, Гыбир!
– Гыбир! – зовёт Гурим.
Младший не отзывается. Отец и старший поднялись, чтобы идти на поиски, но искать пришлось недолго.
– …Ы-ы-ы! – мычит Хазын, стоя возле коптильни. Глаза у него белые, как у варёной рыбы, челюсть прыгает, из открытого рта тянется нитка слюны.
Гурим бросается к коптильне, где вечером лежал огромный жайын – и солнце меркнет в его глазах. Вместо рыбы на решётке лежит голый Гыбир, выпотрошенный и проткнутый насквозь палкой, как рыба, которую коптят.
Гурим вспоминает то, что ему когда-то шептали старшие, оглядываясь по сторонам: «Никогда не говори, будто Их не бывает. Даже в шутку. Даже не думай так. Особенно ночью. Не любит это Добрый Народ. Наказать может». А потом его сознание меркнет, и он забывает всё – жену, дом, забывает, как ловил рыбу, забывает страшную смерть младшего сына, забывает, как его зовут, и почти забывает человеческую речь.
Он помнит одно.
Никогда нельзя сомневаться в могуществе Доброго Народа.
Он будет говорить это всем, пока его сознание не померкнет окончательно, и он не перестанет существовать. Но останется его сын – поседевший в двенадцать лет, заикающийся и подволакивающий левую ногу. И он тоже – пока его не повесят за распространение богопротивных слухов – будет рассказывать всем, как наказывают Ночные Хозяева тех, кто не верит в их силу.
* * *
Это игра такая – лазать по развалинам мёртвого города, искать разные странные штуки, вздрагивать от скрипов и шорохов, а потом рассказывать мелюзге про кровожадных диких зверей, или призраков, или чудовищ (которых, конечно же, победили). Иной герой-путешественник такого наврёт, что самому не по себе станет, а уж маленькие слушатели и вовсе обревутся со страху. Отцы, если узнают, могут и выпороть – не так чтобы очень сильно, сами ведь когда-то были пацанами и бегали в мёртвый город – но чувствительно. Всё же мёртвый город – это не шутки, там опасно. Конечно, ни волков, ни медведей, ни других крупных зверей там можно не опасаться – не любят они мёртвые города. А вот на змею налететь, или гнездо шершней невзначай сковырнуть – это запросто. Или просто свалишься куда-нибудь в яму и не вылезешь. Или в высоком доме со стены упадёшь. А стены там – у-у-у! Как скалы на юге (правда, никто из горожан не видел эти скалы, но, если старики сказали, значит, так оно и есть). Смотреть вверх, так шапка падает! Говорят, эти дома мало-помалу разрушаются, а в старые времена были ещё выше. Но и сейчас они – выше самой высокой храмовой башни. Если забраться на вершину – видно далеко-далеко вокруг!
Вот только пока залезешь на вершину – семь потов сойдёт. От усталости. И ещё семь раз по семь – от страха. Ступишь на лестницу, обросшую мхом и травой, а кое-где и низенькими корявыми деревцами – а она держится на соплях. Или идёшь-идёшь, поднимаешься, а её бац! – и нет. Обрывается. Надо идти к другой лестнице по тёмному коридору, где отовсюду свисает паутина и плесень, каменный пол завален отколовшимися глыбами и всяким мусором, под ногами нет-нет да и шныряют змеи и крысы, а из светлых проёмов по бокам коридора, кажется, кто-то смотрит в спину тяжёлым, липким взглядом… А пол под тобой пошатывается! Но настоящий мужчина – он ведь ничего не боится!..
А ещё в мёртвом городе бывает… всякое. На самом деле бывает. Потому что мёртвые города когда-то построили безбожные колдуны. И, хотя колдунов давно перебили ревнители веры, путешественники стараются держаться кучкой. А, как только солнце склоняется к закату – торопятся домой. Мало весёлого – ночевать среди развалин, где по ночам наверняка шатаются тени прежних хозяев и всякая нечисть.
Но до ночи ещё далеко, и полдюжины храбрецов в возрасте от десяти до четырнадцати лет уселись на горячий камень прямо посреди бывшей улицы, жуют захваченные из дома лепёшки и болтают о чудесах, которые они видели во время прежних походов в мёртвый город.
– Вот там, – чёрный Исымбей махнул рукой, – есть дом разрушенный. Большой дом был, а сейчас одни камни. А под ним ход в подвал. Я туда как-то раз залез с факелом…
– Это когда же было? – подозрительно спросил Гаджиф. – Что-то не припомню! – Они с Исымбеем друзья и соперники. Потому что Гаджиф – самый старший и самый сильный, и он по праву верховодит в компании. А Исымбей хоть и моложе, но ловкий в драке и наглый, и хочет сам стать вожаком. Поэтому Гаджиф его постоянно осаживает. А Исымбей как будто не замечает, что бесит старшего, только лыбится постоянно. Они, чернокожие, постоянно зубы показывают.
– Вас тогда не было, – отмахнулся Исымбей. – Я с одним Абдрахомом вдвоём пошёл. Помнишь, Абди?
– Ага! – братишка Исымбея кивнул, хотя, конечно, ничего такого не было. Но если старший брат сказал «Помнишь?», надо сказать «Да».
– Вот, мы лазили, долго лазили, ничего путёвого не нашли. Хотели домой идти. А тут сопляк мне говорит: Исымбей, видишь, нора?
– Ага! Точно! – уже более уверенно подтвердил младший.
– Я говорю: вижу. А он мне: а давай туда залезем! А я говорю: а давай, если не боишься! Ну, мы и залезли. Я факел зажёг. Мы залезли, а там вот такая здоровая комната с косым потолком. Там, где мы слезли – нормальный, во такой, а у края – низкий-низкий, ползти надо. Мы проползли. А там дальше – коридор, черным-черно, совсем ничего не видно…
– А я говорю: Исымбей, пошли дальше, если не боишься! – встрял мелкий.
– Ну да! – улыбнулся Исымбей, не забывая, впрочем, отвесить мелкому подзатыльник, чтобы не перебивал старшего. – Идём так. Темно, только факел. Идём так, долго идём, свернули раз направо, два налево, и слышим… – рассказчик таинственно понизил голос: – за спиной – туп-туп-туп… туп-туп-туп… Будто кто-то на трёх ногах ковыляет. Оборачиваюсь – никого. А тут Абди визжит – «Да он на потолке, над тобой!»
Абдрахом с удивлением уставился на брата – такого развития рассказа он не ожидал. Остальные примолкли. Хотя и ясно, что рассказ – враньё от первого до последнего слова, всё равно жутковато.
– Я поднял факел, гляжу – по потолку бежит тварь, на пень похожая, только волосатая вся, на трёх ногах. Туп-туп-туп, туп-туп-туп… Я в неё факелом сунул, шерсть загорелась, она завизжала так, будто напильником по железяке провели, и бежать! Так, по потолку побежала! Бежит, горит, воняет, визжит!
– А вы? – спросил Гаджиф.
– А мы к выходу побежали. Мало ли, сколько их там ещё таких!
– Я бы поймал и чучело из неё набил! – сказал Залмун.
– Зачем? – спросил пухленький Йилтош. Ему почти четырнадцать, но он похож на увеличенного в размере толстого семилетнего мальчишку. А ещё он глуповат. Говорит без толку, спросишь – отвечает невпопад. И верит всему. Сейчас он, наверное, единственный, кто поверил в Исымбеево враньё.
Хотя… враньё или нет, а в безмолвный чёрный подвал никому лезть неохота. Ни поодиночке, ни толпой…
– Дома поставлю. Женюсь, дети будут – пусть видят, что их отец – герой. Как древние Ревнители, которые истребили проклятое племя. А может, продам, – мечтательно вздохнул Залмун. – За чучело демона знаете сколько отвалят?
– Двадцать палок по заднице тебе отвалят! – расхохотался маленький юркий Мафекжин. – В том году Тэкир с Башхаром, с ними ещё Мартах и Мамбетхул были, нашли тут голых пацана и тёлку. Каменных.
– Как это – каменных? – вытаращил глаза Йилтош.
– Каменных. Из белого камня. Гладкие такие. В рост человека, и всё при них, как живые, только холодные.
– Ты-то откуда знаешь? – недоверчиво скривился Исымбей.
– Мамбетхул рассказывал. Он рассказывал, лазили по высокому дому, залезли почти до крыши, а тут Тэкир срать захотел, зашёл в какую-то комнату и вылетает оттуда. Глаза – как у бешеной кошки. Пацаны, орёт, там такое!
– Ну?
– Чё «ну»… – Мафекжин ухмыльнулся, – они там стоят, за руки держатся. У девки – вот такие сиськи! И щель ниже пояса – такая смачная… У всех от такого сразу кутаки встали. Они там все обдрочились!
– На пацана, ага! – гоготнул Залмун.
– Ты бы сам на пацана обдрочился, Залмун-бача! – усмехнулся Исымбей.
– А за гнилой базар ответишь? – Залмун взвился, как ужаленный… и остался на месте. Потому что с Исымбеем драться неприятно, он сильный и вёрткий, как кошка.
– Почему «гнилой»? Все знают, что тебя почтенный Куртан-агэ бачой сделал! – отвечает Исымбей.
– Он… нет… – не совсем уверенно ответил Залмун. – Он говорит, что меня как сына любит.
Повисло неловкое молчание. Мужеложство проклято в Книге, уличённых в смертном грехе забивают камнями. Но… если почтенный состоятельный господин обратит внимание на отрока из бедной семьи, то кому от этого плохо будет? Уж точно не отроку, которого и приласкают, и покормят, и денег дадут, и чем-то полезному научат: ведь Всевышний, и Отец-Искупитель, и все святые и пророки наставляли помогать слабым.
– Ну, вы будете слушать или как? – это Мафекжин.
– Ну, будем, – сказал Гаджиф. – Чё там дальше-то было?
– А дальше они вернулись домой и кто-то протрепался, а ихний трёп дошёл до олама. А олам вызвал стражей и полицейских, они пришли сюда и разломали дьявольские изделия. А пацанов выпороли, сам олам порол и молитвы читал, чтобы очистить от скверны.
Слушатели молчали – они помнят наставления олама, что изображения живых существ запрещены. А пялиться на изображения плотского греха – это прямой путь в пасть Дьявола. Те пацаны ещё легко отделались.
– А ещё говорят, – добавил Мафекжин, – что стражи на самом деле ничего не нашли. Этих… каменных пацана и тёлку.
– Куда ж они делись? – хмыкнул Гаджиф.
– Ушли, – тихо и со значением произнёс Мафекжин.
– Если они и вправду ушли, я бы с ними встретился! – ощерился Гаджиф. – И обоих… – он сделал всем понятный жест. – Мы три дня назад с дядей ездили в город, и там дядя взял себе базарную жену на час и мне тоже!
– Врёшь! – завистливо выдохнули все разом. Гаджиф ухмыльнулся и начал рассказывать, стараясь, впрочем, не говорить лишних подробностей, чтобы не провраться. К концу его рассказа все слушатели ощущали стеснение в штанах. Потом начался жаркий спор, может ли пацан четырнадцати лет взять базарную жену, если у него ещё нет настоящей жены. Вроде бы закон этого не запрещает, а там кто его знает… Говорят, в давние времена, когда земля погибала под властью безбожников, среди них водился обычай – покупать женщин для разврата. Но с тех пор, как утвердилась истинная вера, эту пакость истребили, как и остальные гнусные повадки проклятого племени. Сейчас мужчина может взять себе столько жён, сколько может содержать. А если он больше не желает свою жену – трижды говорит жене развод, и она идёт от него на все четыре стороны. Но никто не запрещает сказать жене развод через три часа! Поэтому молодые богатые мужчины поступают так – женятся на базарных жёнах, как положено, в присутствии олама. Потом делают с ней всё, что полагается, а когда насытятся – разводятся с ней по всем правилам.
Спор о законе и базарных жёнах снова свернул в разговор о женских прелестях, а также о том, у кого уже «было», а у кого не было, а он только врёт. Спор мог завершиться дракой, но, когда Мафекжин прикрикнул на Залмуна «Да ты сам девочка!», а тот готов был кинуться на обидчика с кулаками, совсем рядом послышался нежный голосок:
– Не орите, мальчики, от ваших воплей сейчас стены рухнут.
Все разом обернулись. На куче каменных обломков стояла девушка. Одна. Это само по себе было удивительно – женщинам не полагается ходить одним, только в сопровождении мужа или, если его нет, взрослого родственника-мужчины. Ну, почтенная пожилая женщина может одна сходить на базар. А уж в мёртвый город ни одна девчонка носу не сунет.
Но она стояла здесь. Одна. И вдобавок совершенно голая. На ней не было ничего, кроме башмаков до середины голени, вроде солдатских. Если бы замершим с вытаращенными глазами пацанам было с чем сравнивать, они бы отметили, что незнакомка отличается от большинства женщин. Женщина должна быть мягкой, чтоб было, за что подержаться, а эту как будто сушили над огнём. У неё широкие покатые плечи и мускулистые руки, небольшие вздёрнутые грудки, подтянутый живот – кажется, под гладкой кожей уложены два ряда плоских камешков, а ноги – длинные и сильные, точно у кобылицы. Смеющееся лицо обрамляют коротко стриженные белые кудри – волосы такого цвета встречаются у потомков обращённых…
Девчонка шагнула вниз, опершись левой ногой на закачавшуюся плоскую глыбу.
– Ну что, мальчики, будем молчать или повеселимся? – она игриво прищурилась и прикусила ноготь, а правой рукой огладила себя.
Залмун издал мучительный стон. Все обернулись к нему. Он держался за шаровары возле паха.
– Я… это… – пробормотал он, готовый провалиться сквозь землю от стыда, что осквернился среди бела дня, на глазах у друзей.
Девчонка изумлённо вздёрнула брови, но в следующее мгновение поняла, что случилось, и рассмеялась.
– Ах-ха-ха! Бедняжечка! Ты так меня хотел, что не сдержался?
– Э, сюда подошла! – крикнул Гаджиф. Он сам был близок к тому, чтобы испачкать штаны, и смех беловолосой шлюхи стегнул его, как плетью.
Девчонка только хохотнула и покрутила бёдрами так, что пацаны, не стесняясь, завыли от желания.
– Помоги мне спуститься… – попросила она и протянула руку. Гаджиф поднялся по камням, которые похрустывали и шевелились под ногами. Он хотел схватить эту сучонку за руку, но девка увернулась и, с неожиданной силой стиснув его запястье, рванула на себя. А потом, когда Гаджиф непроизвольно дёрнулся назад, пытаясь удержать равновесия – оттолкнула его.
Гаджиф взмахнул руками, заорал и упал с каменной кучи спиной вперёд. Под голову ему попал острый камень. Послышался мокрый хруст, ноги Гаджифа задёргались и замерли. Из-под головы медленно вытекала тёмная кровь.
Но другие пацаны этого уже не видели – они с криками бросились вдогонку за хохочущей девушкой.
Залмун и глупенький Йилтош полезли по куче камней, Исымбей и остальные решили оббежать каменную насыпь кругом и отрезать сучке путь к отступлению. Но не тут-то было: она сиганула с высоты полутора своих ростов прямо на Мафекжина и ударила его обеими ногами. Он упал, неудобно выставив руку, и завыл от боли. А девчонка приземлилась на корточки, легко подскочила, увернулась от руки Исымбея и помчалась прочь. Она опережала преследователей на несколько шагов, петляла между кустов и редких деревьев. Когда пацаны, подбадривая сами себя, орали, что они с ней сделают, она без тени страха оглядывалась назад, улыбалась и махала рукой – айда, догоняйте!
На пути у неё стоял дом, окна в котором превратились в бесформенные дыры. Девчонка, не останавливаясь, сильно оттолкнулась от земли и рыбкой нырнула в ближайшее окно.
Внутри загремело.
– Она там! – крикнул Исымбей, хотя это и так было всем ясно. – Айда, пацаны! В доме накроем!
Пацаны один за другим вскарабкались в окно, куда только что запрыгнула девка. Они оказались в большом зале. Посередине от пола до потолка тянулись круглые столбы – штук десять, хотя раньше их было больше, но остальные были разрушены. Под ногами тут и там валялись обломки камней. Пол почти полностью закрывал слой земли, на котором рос бурьян. Разумеется, девки здесь уже не было.
Последним, с помощью Йилтоша и Залмуна, влез Мафекжин. При каждом неосторожном движении он подвывал и ругался то на друзей, то на беловолосую сучку. Правая рука у него распухла и стала толще ноги.
– Я эту тварь в жопу трахну без смазки! – бормотал он сквозь сжатые зубы. – А потом она мне конец оближет. Своего говнеца с кровью похавает, шлюха рваная.
– Сладенький, ты тоже любишь пожёстче? Ой, я просто потекла! – промурлыкал знакомый голосок.
Беловолосая стояла посреди зала, привалившись плечом к столбу. Пацаны оставили Мафекжина – тот пошатнулся и заскрипел зубами от боли – и бросились за ней. Девчонка носилась по залу, задорно смеясь, а потом исчезла в тёмном проломе в стене. Преследователи полезли следом.
Они оказались в полутёмном колодце. Пахло гнилью, плесенью и дохлятиной. Вверх шла лестница – выщербленная, с обвалившимися ступеньками, поросшая мхом и травой, но вполне надёжная. Пацаны осторожно пошагали вверх.
Лестница обвивалась вокруг четырёхугольного столба. Столб был изнутри пустым – на этажах в нём открывались мрачные тёмные проёмы. Лезть туда не хотелось. Даже заглядывать.
– Мальчики, я жду! – донеслось сверху, потом послышались лёгкие шаги. Преследователи, толкаясь, рванули на голос. Девчонка не давала себя догнать, но и не слишком отдалялась, словно боялась, как бы пацаны не потеряли её след, и время от времени подавала голос: «Ку-ку, ребята!», «Вы там осторожнее, ноги не переломайте!».
Подъём был долгим. А может, так только показалось. От лестницы в сторону отходили мрачные коридоры, но девчонка вела их всё выше и выше. Преследователи уже изрядно запыхались, когда, наконец, добрались до крыши. То есть, это была не крыша, а последний этаж, а от крыши и чердака остались только редкие балки перекрытий. Повсюду торчали полуразрушенные стены, когда-то разделявшие помещения. Здесь на каменном полу тоже росла трава – немного, потому что на такую высоту ветер заносил мало пыли и семян, а то, что заносил – сам же и сбрасывал, либо это смывали дожди. Но пацаны об этом не думали. Они крутили головами в поисках странной девки.
– Эй, выходи по-хорошему! – прикрикнул Исымбей. Ответа не было.
– А где Гаджиф? – спросил Залмун. – Он что, на улице остался?
– Да, походу… – пробормотал Йилтош. – А может, и нет…
– Да срать мне на твоего Гаджифа! – рявкнул Исымбей. – Мы эту сучку упустили!
– Эй, вы! Ну мне что, сто лет вас ждать?
Девчонка стояла в десятке шагов от них и ухмылялась. И она совершенно не выглядела уставшей, в отличие от своих преследователей. Пацаны бросились на неё – но она в последний момент развернулась и со звенящим смехом умчалась.
И пропала. Исчезла в лабиринте обвалившихся стен.
– Пацаны, – тревожно прошептал Залмун. – Мне кажется, она – из Этих…
– Кого? – недобро оскалился Исымбей.
– Из этих… Добрый Народ, да? – выговорил Залмун.
Пацаны озадаченно примолкли. Все они слышали страшные сказки про Добрый Народ, духов земли, любителей подшутить над человеком. Шутки у духов нехорошие – мало кто после встречи с ними оставался жив и в здравом уме. С ними можно повстречаться в глухих уголках, а уж мёртвый город – самое подходящее для них место.
А и правда. Кем ещё могла быть эта девка, которая одна голышом разгуливает по мёртвому городу, как не колдовским отродьем?
Глупенький Йилтош вжал голову в плечи и засунул в рот большой палец. С ним такое бывало, когда он сильно чего-то пугался и не знал, что с этим страхом делать. Абди презрительно покосился на него, но и сам на всякий случай поближе придвинулся к старшему брату.
Исымбей презрительно скривился.
– Да. Зачем за ней гоняться? У нас есть своя девка – Залмун-бача! Чуть что – сопли до пупка! – Залмун жалобно поднял на него глаза, и Исымбей наотмашь хлестнул ему по морде. – Пошёл отсюда! Чтоб я тебя не видел! Ну? А то сейчас тебе загоню чёрного буйвола между булок, так что ты у меня кончишь без рук, подстилка! – Он развернул Залмуна спиной к себе и разорвал на нём шаровары. Залмун истошно завизжал «Не надо!», будто ему уже засадили, и шарахнулся прочь, спотыкаясь и путаясь в рванье. Прыснул от смеха Абди, Йилтош достал изо рта палец и сипло загыгыкал. Исымбей презрительно свистнул вслед беглецу.
– Ну, пошли искать эту? – сказал Абди.
– Во! Йилтош, слышишь, что настоящий мужчина говорит? Пошли, отыщем эту сучку, кто бы она ни была, и вздрючим на троих!
Они долго шарили по этажу, заглядывали во все закоулки, но девка решила поиграть с ними в прятки. И всё-таки она была здесь. То и дело пацаны слышали её лёгкий топоток, когда она перебегала из одного укрытия в другое, тихий смех из-за стены, а один раз она так обнаглела, что влепила Йилтошу по заднице обломком кирпича. Но на глаза она больше не показывалась.
– Я срать хочу! – заявил Абди.
– Ну и?.. – спросил старший брат.
– Ну мне очень надо! Я уже давно терплю!
– Давай, только быстро, – сказал Исымбей.
Адби юркнул за стену, а Исымбей и Йилтош, подойдя к краю дома, стали смотреть на окрестности. На разрушенные дома мёртвого города, на заброшенную дорогу из серого камня, на перелесок, за которым виднелся их деревня, на изгиб реки.
– Красота… – проговорил Йилтош, и Исымбей презрительно покосился на него. Нет, Йилтош всё-таки придурковат. Ну, лес, ну, река. И что?
– Э, Иси, смотри! – Голос Йилтоша звучал испуганно. – Вон Гаджиф лежит!
– Иди ты на хер!
– Да вон же!
– Твою мать!.. Точно! – Теперь не по себе стало Исымбею.
– Он… умер, да? – У Йилтоша дрожали губы, а глаза налились слезами.
– Умер-шмумер… Башкой ударился, сознанку потерял. Надо посмотреть, что с ним.
– А эта?..
– Да пошла она! Всё, возвращаемся! Эй, Абди! – крикнул Исымбей. – Просрался? Сюда иди! Возвращаться будем.
– Абди! – заорал и Йилтош.
– Он что там, заснул? – проворчал Исымбей.
Они обошли стену, за которую отбежал младший мальчишка, но не нашли его. Следы его пребывания там были – Йилтош в них даже наступил. А самого Абди не было.
– Абди, ты где?!. – заорал Исымбей. – Нашёл время шутить, засранец…
Абди не отозвался.
– Слушай, может он… вниз упал? – промямлил Йилтош.
Исымбей влепил ему оплеуху.
– Сейчас ты у меня вниз упадёшь, сучка! Абди! Абди, я ухожу, а ты, если хочешь, продолжай ловить эту сучку. Только смотри, не заблудись в её дыре!
– Ага, вот и он! – удовлетворённо сказал Исымбей, услышав приближающиеся торопливые шаги. Но это был не Абди. Из-за полуразрушенной стены вывернулся Залмун. Он был без штанов, рубашка кое-как прикрывала ноги до середины ляжек. Лицо было в пыли и грязных разводах, потому что он плакал. Губы дрожали.
– Пацаны, я… я… это… Страшно одному идти! Всё кажется, кто-то в спину дышит… большой, страшный…
– Заткнись, Залмун-бача! – огрызнулся Исымбей. – Тут Абди пропал!
– …и-и-и! – донеслось откуда-то. Все замолчали и навострили уши. – Ис-и-и-и! По-мо-ги-и-и!
– Это Абди! – Исымбей бросился на крик, за ним поспешили Йилтош и Залмун.
Они скоро нашли его. В десятке шагов от того места, где они потеряли младшего члена банды, древний дом расколола пропасть шириной в добрые два десятка шагов. Превратившийся в крышу пол, по которому они ходили, обрывался, несколько этажей полностью разрушились. На противоположную сторону пропасти можно было перебраться по сохранившейся несущей стене.
На противоположном краю пропасти стояла она. Та самая девка. Но она была не одна – она держала за ноги Абди. Мальчишка висел над пропастью головой вниз и орал от страха, не переставая.
– Отпусти его, грязная сука! – крикнул Исымбей.
– Как скажешь! – весело отозвалась белобрысая. Она разжала руки, и Абди с истошным криком упал вздыбленные глыбы.
Крик оборвался.
– Су-у-ука-а-а! – заорал Исымбей. Он оттолкнул Залмуна, который пытался удерживать его, и бегом бросился по щербатой стене. Слева был провал, на дне которого громоздились острые обломки, справа – бездна, из-под ног Исымбей с хрустом вылетали камушки, но он не думал об этом. Он видел перед собой смеющуюся нежить и младшего братишку, летящего головой вниз…
Девка и не думала убегать. Когда Исымбей перебежал на её сторону и бросился к ней, она отошла на пару шагов назад, разбежалась и прыгнула в пропасть.
Йилтош ахнул. Он не удивился бы, если бы тварь обернулась птицей, но девка всего-навсего приземлилась на высоко задранный обломок плиты. Исымбей остановился. Девка распрямилась, повернулась в его сторону, и непринуждённо, будто стояла на твёрдой земле, сказала.
– А ведь он ещё живой! И даже в сознании! И я ещё могу с ним повеселиться!
Исымбей заревел, как бык, подхватил обломок стены в половину своего веса и швырнул в проклятую тварь. Бесовка легко перескочила на соседнюю глыбу, затем, прыгая с камня на камень, добралась до пролома в стене и исчезла в нём.
Исымбей смотрел на друзей совершенно пустыми глазами, потом обхватил руками голову и заорал.
– Сука! Тварь! – выкрикивал он сорванным голосом. – Я тебя найду и пополам порву! Шкуру сдеру и чучело набью! Я тебе вырву глаза и трахну в обе глазницы, мразь! Я на тебе спляшу, и ты просрёшься своими потрохами!
Он развернулся и неверной походкой обкурившегося пошёл прочь.
– Исымбей! – окликнул его Йилтош.
Исымбей обернулся.
– Иси, подожди, мы с тобой! – крикнул Залмун.
– Вы мне оба в хер не упёрлись! – отозвался Исымбей. – Валите! Куда хотите! Домой идите! А я буду искать эту тварь!
– Пошли, Залмун! – тихо сказал Йилтош.
– Обратно? Там… там страшно! – признался Залмун. – Темно! И кто-то в спину дышит…
– А если она за нами сюда придёт?
Залмун задумался.
– Пошли. Только быстро. Когда останавливаешься – страшно очень. Я, если бы не остановился, давно бы убежал.
Спускаться было почему-то ещё труднее, чем подниматься. Они замирали при каждом шорохе – но это лишь ветер гонял мусор по коридорам давно пустующего, одичавшего дома. То и дело им казалось, что они слышат лёгкий топоток, и тогда они стремглав летели вниз, пока кто-то – чаще всего Йилтош – не падал и не расшибал ногу.
Стена выросла перед ними неожиданно. Они выбежали на этаж, обошли чёрный провал в четырёхугольном столбе, но вместо лестницы там была стена.
Потолкались – стена стояла прочно. Прочнее, чем многие стены в этом доме.
– Водит!.. – сквозь слёзы проговорил Залмун.
– Как?.. – спросил Йилтош.
– Она нас водит… Она же из Этих… из Доброго Народа… Она нас не выпустит!
Дикий крик, донёсшийся откуда-то поблизости, был ему ответом.
– Это Исымбей! – выдохнул Залмун. – Она на него напала!
– Надо ему помочь, да? – спросил Йилтош.
– Ага!
Они бросились на крик. Исымбей кричал, что убьёт её – значит, он был ещё жив. Но в его голосе слышалась боль и отчаяние, и это было страшно.
Они скоро нашли его. Исымбей стоял посреди сумрачного коридора и размахивал руками вокруг, будто отгонял мух или дрался с невидимками.
– Иси, мы здесь! – крикнул Залмун. Ему пришлось крикнуть это несколько раз, потому что Исымбей размахивал руками и орал что-то уже совсем неразборчивое, хотя они уже стояли перед ним.
– Он без глаз! – взвизгнул Йилтош.
Исымбей упал на колени и рыдающе захохотал. На месте глаз у него зияли пустые провалы. Вечная Тьма насмешливо смотрела из бывших глаз парня, и это было так жутко, что Залмун и Йилтош, не сговариваясь, бросились бежать.
Спустя вечность Залмун сидел возле нагромождения глыб, где лежало тело Гаджифа, и безмятежно улыбался. Он ничего не помнил и ничего не боялся. Он не помнил, как по приказу Прекрасной Светлой Госпожи высосал глаза у Йилтоша, а потом то же самое проделал с покалеченным Мафекжином. Он не помнил, кто такие Йилтош и Мафекжин, он и своё имя забыл, но помнил чудесный вкус живых глаз. И он хотел почувствовать его ещё.
Он посидел, потом встал и пошёл.
* * *
Все жители деревни собрались на центральной площади. Все – это значит «все», от младенцев, которые сосут материнскую сиську, до стариков, которые не могут подняться с постели. Кто сам не ходит – тех родственники на руках притащили. Такова воля господина абира, да будет милостив к нему Всевышний и Отец-Искупитель. А когда воля начальника подкрепляется прикладами и сапогами солдат, даже самые тупые понимают, что надо делать.
Да и было на что посмотреть. Не каждый день местным земледельцам доводилось видеть настоящие машины. Даже сборщик налогов приезжал из города на конной повозке. А такого чуда не видали даже те, кто по торговым или иным делам выезжал далеко за пределы деревни: большая, как дом, о двадцати колёсах на пяти осях, пятнистая, как жаба, и кузов был закрыт железным колпаком с окошками. На этой машине приехали двадцать солдат со скорострельными карамультуками, офицер, господин абир ар-Пигиди и двое стражей-телохранителей.
Приехали не просто так – судить мерзкого колдуна и дьяволопоклоника Джафраэля. Подсудимый стоял на коленях посреди площади, босой, с непокрытой головой, в изорванной одежде. Одежда была разорвана не потому, что его били – зачем бить того, кто уже, считай, мёртв? Просто преступник должен стоять перед судьями в жалком виде – так полагается. Рядом с преступником стояли два солдата.
Господин абир ар-Пигиди сидел на складном стуле под тентом. По бокам от него, чуть позади, стояли стражи. За спиной у них выстроились солдаты – десяток, остальных офицер отрядил на посты. Сам офицер тоже сидел на стуле под тентом. Наиб читал ярлык, в котором были указаны вины Джафраэля:
– …Никем не принуждаемый, по своей злой воле отверг Всевышнего и Отца-Искупителя и святых и пророков истинной веры, и служил дьяволу, да будет он побит камнями, и устроил в лесу ферму, где растил проклятых в Книге нечистых свиней, и приносил их в жертву проклятым демонам, коих не существует и коих суеверные нечестивцы зовут «Добрым Народом», и распространял среди честных трудящихся лживые и богомерзкие байки об этих демонах, и был уличён в преступлении своём благочестивыми людьми и приведён к справедливому суду народного государства. А сейчас, если богоотступник и дьяволопоклонник может что-то добавить, всемилостивейший господин абир дозволяет ничтожному преступнику говорить.
Джафраэль, всё это время смотревший в землю, поднял лицо, повернулся на абира, на солдат, оглянулся на толпу соседей – и покачал головой.
– Всё это ложь, – произнёс он. – И тот, кто это всё придумал… – он сглотнул, – пусть подавится своим дерьмом.
Абир ар-Пигиди погладил недлинную рыжую бороду. Ни один мускул не дрогнул на его бледном одутловатом лице. Казалось, слова богоотступника доставляют ему удовольствие.
– Повесить, – негромко сказал он – но его слова услышали все.
Офицер отдал негромкую команду. Солдаты притащили три длинных бревна и составили из них пирамидку, связав цепью их тонкие концы на высоте двух человеческих ростов. Осуждённого дьяволопоклонника повалили на землю и туго спеленали верёвками, потом подтащили за ноги к пирамидке. Наиб крепко опутал ноги дьяволопоклонника цепью, потом перекинул свободный конец через перекрестье брёвен и подтянул тело преступника повыше. Джафраэль повис вниз головой, сипло дыша и скрипя зубами. Деревенские, радостно гомоня, притащили хворост – столько, что можно было сплести из него небольшой дом. Или, наоборот, сжечь дом.
Хворост набросали под казнённого, плеснули масла и подожгли.
Когда первые языки пламени коснулись головы преступника, и его волосы и борода вспыхнули, толпа огласилась радостным воем.
– Будьте вы прокляты! – закричал Джафраэль. – Будьте вы все прокляты! Чтоб вас всех забрали Хозяева Ночи!
Соседи отвечали ему радостным улюлюканьем и наперебой славили Всевышнего.
Казнь продолжалась несколько часов. Потом господин абир велел прекратить подкладывать новый хворост. Костёр скоро прогорел, только по углям время от времени перебегали шаловливые огненные бесенята, когда сверху падали капли жира. Труп богоотступника висел чёрным мешком, распространяя запах жареного.
Ар-Пигиди поднял ладонь. Воцарилась тишина.
– Объявляю великую милость, – сказал он, и снова звуки его негромкого голоса разнеслись над притихшей толпой. – Деревня заплатит за богомерзкого дьяволопоклонника Джафраэля штраф – сто тысяч динаров. А ещё пятьдесят тысяч – в счёт судебных издержек, итого – сто пятьдесят тысяч. Эти деньги примет казна народного государства и раздаст малоимущим. Для уплаты разрешается продать имущество справедливо казнённого преступника, а также продать в рабство его жену и детей. Объявляю, что до тех пор, пока названная сумма не будет выплачена полностью, труп справедливо казнённого богоотступника будет висеть здесь, и тот, кто прикоснётся к нему, разделит его судьбу. А после выплаты всей суммы труп надлежит выбросить на съедение диким зверям. И да пребудет с вами благословение Всевышнего, Отца-Искупителя и всех святых и пророков!
Деревенские громко закричали, славя Всевышнего и храбрых ревнителей веры, что защищают простых людей от нечестивцев.
Завершив судебные дела, военные во главе с абиром забрались в машину и, не мешкая, уехали.
Не то чтобы господин абир боялся задерживаться в деревне, где только что свершил суд. Просто дорога до города была долгой, и он рассчитывал вернуться до захода солнца. Зачем время попусту терять?
Дорога от деревни до города лежала через пустоши – холмы, поросшие редколесьем. Их так и называют – Пустые Холмы. Что-то дикое и недоброе есть в этом названии и в самом месте, неспроста эти двадцать пять километров считают опасным куском дороги. Бывало, что одинокие путники пропадали в Пустых Холмах даже днём.
Но что может угрожать роте солдат, да ещё и на бронированной машине? Они пролетят пустоши и не заметят, а там – земли другого селения, и ещё одного, а дальше и город. Но всё равно солдаты сидели возле бойниц с карамультуками наизготовку, пристально глядя в проносящиеся мимо заросли.
Автомобиль перевалил вершину холма и покатился вниз, к мосту через реку. Хороший, надёжный мост. Его только в прошлом году ремонтировали. И дорога хорошая, надёжная. И бояться нечего…
– Ну-ка, сбавь… – приказал офицер – он сидел в кабине, рядом с водителем. – Гонишь сильно. Мы так кувырком полетим.
Он никак не ожидал, что в ответ на его приказ водитель завопит, как тот дьяволопоклонник, которого подвесили над костром, и схватится за лицо.
– Что? – крикнул офицер, хватаясь за руль.
– Зелёные глаза! – рыдающим голосом выкрикнул водитель.
Офицер попытался выровнять вильнувшую машину, но опоздал: машина опрокинулась на правый бок, затем перевернулась на крышу. Скрежет металла заглушили вопли ужаса и боли, несущиеся из десантного отсека. Машина, будто подумав, легла на левый бок и больше не кувыркалась.
Пыль медленно оседала на дорогу. Уцелевшие солдаты вытаскивали своих товарищей, которым меньше повезло. Внезапная авария обошлась роте недёшево – трое стонали от боли в переломанных руках, у двоих были сломаны ноги, ещё один сломал руку и вывихнул ногу, а ещё один был совсем зелёный с лица и то и дело блевал – он сильно ударился головой. Одному солдату совсем не повезло – он сломал шею и умер ещё до того, как его достали из кузова. Синяки, ссадины, вывихнутые пальцы и разбитые носы были не в счёт.
Офицер сидел на земле и морщился, когда медик бинтовал ему голову – у него был сильно рассечён лоб.
Водитель сидел, закрыв лицо руками, и тихо подвывал.
– Я тебя повешу, говно собачье! – орал ему офицер. – Только сперва велю дать двадцать палок! И вся рота тебя в жопу выдерет! Зачем бросил руль?
– Зелёные глаза! Впереди! И – темно, ничего не видно! – отрывисто выкрикивал водитель.
Подошёл, хромая, достопочтенный ар-Пигиди.
– Я вечером должен быть в городе! Слышишь, ты! – прикрикнул он на офицера.
Офицер, хотя медик не закончил его бинтовать, вскочил и согнулся в поклоне.
– Конечно, достопочтенный! Мы сию же минуту вызовем из города транспорт. Эй! Радист! Слышишь? Господину абиру нужен транспорт!
– Да, господин начальник! – откликнулся чернокожий солдат с нашивками наиба. Вдвоём с помощником он разворачивал громоздкий короб полевой рации.
– Если я до ночи не буду в городе – ты будешь разжалован, ишак вонючий, сын мерина и шлюхи, отец свиней, которых дьявол трахает в задницу, ты понял? – Офицер никогда не видел достопочтенного ар-Пигиди таким разгневанным.
– Не беспокойтесь, достопочтенный! – поклонился офицер.
– Эли! – К водителю подошли двое его друзей. – Эли, ты можешь сказать, что случилось?
– Не знаю… – стонал тот. – Зелёные глаза… я как ослеп… и сейчас ничего не вижу.
– Прекрати выть, недоносок! – Достопочтенный ар-Пигиди поспешно подхромал к водителю и влепил ему пощёчину. – Прекрати выть, пока я тебя не пристрелил.
– Я не вою! – испуганно ответил водитель, отнимая ладони от лица и водя по сторонам незрячими глазами.
– А кто?!.
– Ветер?.. – робко спросил один из солдат.
– Нет, это не ветер, – ответил немолодой наиб и понадёжнее перехватил карамультук. – Это что-то другое в лесу.
– Не нравится мне это, – сказал страж.
Все пугливо примолкли – кроме радиста, который чародействовал над рацией и ничего не слышал из-за наушников. Странная песня без слов, напоминающая свист, шипение или придушенный вой, доносилась из леса. Странная и недобрая. Однообразная музыка навевала безотчётную тревогу – и в то же время в ней звучало злорадное предвкушение.
– Это… они! – упавшим голосом проговорил молодой солдатик. На беду, он стоял слишком близко к достопочтенному ар-Пигиди. Тот обернулся и подхромал к нему к нему. Лицо господина абира тряслось от ярости.
– Кто «они»?!. Кто?!. Ну, говори, договаривай! Мы и тебя повесим, как того безбожника! Хочешь? – Ар-Пигиди наотмашь хлестнул болтуна по морде и выхватил из ставших ватными рук карамультук.
– Заткнись! – рявкнул достопочтенный ар-Пигиди, оборачиваясь к лесу. – Заткнись, тварь! – Он неуклюже прижал приклад карамультука к плечу и принялся палить по лесу – туда, откуда ему слышалась чудная песня. Несколько солдат, которые не поняли, в чём дело, тоже стали палить по кустам и деревьям.
– Прекратить стрельбу! – закричал офицер. – Прекратить!
– Как ты смеешь приказывать мне? – рассердился ар-Пигиди.
– Простите, достопочтенный, я не вам, я солдатам. Эй, вы! Прекратить стрельбу, а то выпорю!
Стрельба прервалась, и в наступившей тишине снова зазвучала злобная песня леса. И всем показалось, что она стала громче и ближе. У далеко не трусливых военных пошли мурашки по коже.
– Господин капитан! – крикнул радист. – Нет связи! Большие помехи!
– Урод черномазый! – рявкнул офицер. – Ты что с рацией сотворил?
– Не знаю, господин капитан! Какой-то вой, шипение, трескотня!
Офицер открыл рот, намереваясь высказать радисту много приятного – и замычал от боли, хватаясь за стрелу, которая выросла у него изо рта. Окровавленный наконечник торчал из шеи, чуть ниже затылка.
Свист – и несколько солдат, утыканные короткими стрелами, валятся на дорогу, выронив карамультуки. Одни хрипят и стонут от боли, другие молча корчатся, чтобы замереть через несколько мгновений.
– Добрый Народ! – кричит какой-то солдат, бросает карамультук и бросается наутёк по дороге.
– Занять круговую оборону! – кричит страж и падает с короткой стрелой, растущей из глаза. Его напарник, который прикрывал отступление достопочтенного ар-Пигиди в кунг, корчится и пытается вытащить из ноги длинную стрелу. Новая стрела – такая же длинная – пробивает его руку и пришивает её к ноге. Страж рычит, как барс, хватает здоровой рукой пистолет-пулемёт и бьёт короткой очередью в заросли, где метнулась какая-то косматая фигура. Фигура падает – но по тому, как она бросается на землю, страж понимает, что враг не убит и даже не ранен. Он водит стволом туда-сюда, готовый стрелять, лишь только увидит в зарослях осмысленное шевеление. И в этот момент он встречается взглядом с мёртвыми зелёными гляделками.
Взгляд лесной нежити ослепительно ярок, и слово «ослепительно» точно описывает его свойства. Страж понимает это слишком поздно. Он бросает бесполезный пистолет и зажимает ладонью сделавшиеся незрячими глаза. По багрово-чёрной мгле плавают два избела-зелёных пятна, то сливаясь в одно, то разделяясь. Как сквозь ватную стену, он слышит суматошную трескотню карамультуков, крики солдат – и страшноватый свист. Это летят стрелы, безошибочно находящие живую плоть.
Круговая оборона не продержалась и минуты. Солдаты, приданные господину абиру, были не из последних трусов и неумёх. Но одно дело – воевать с живым противником, пусть даже он вдесятеро сильнее. И совсем другое – биться с чудищами из ожившей страшной сказки, с проклятыми порождениями леса, с хищными тенями, с Добрым Народом, чтоб им пусто было! Разве можно убить этих тварей простой пулей или гранатой? Бойцы то и дело замечали какое-то движение и стреляли по смутным фигурам – но каждый раз оказывалось, что они изрешетили пулями куст. Враги же оставались недосягаемы и невидимы. Они сливались с листвой и травой – и просто убивали окружённую роту.
Несколько солдат, не выдержав, с криками бросились наутёк. Невидимые враги перестреляли их всех до одного. Коротковатые стрелы летели с такой силой, что бегущих людей валило с ног и отбрасывало в сторону на несколько шагов. Один солдат, который видел, как стрелы пронзили одного за другим двух его товарищей, выхватил кинжал и торопливо перерезал себе горло – он боялся смерти, как боятся её все грешные сыны Адама, но ещё больше он страшился попасть живым в руки лесных бесов. Никто не последовал его примеру – но один за другим солдаты замирали на пыльной дороге, пробитые несколькими стрелами.
Когда схлынула первая волна ужаса, радист понял, как ему повезло. Он залёг возле кузова перевёрнутой машины, и стрелки из леса, кто бы они ни были, не могли попасть в него. Две стрелы ударились в кузов, отскочили и упали рядом. Радист подумал, что неплохо бы прихватить стрелы Доброго Народа – из них, наверное, получатся отличные амулеты. Он протянул руку и сгрёб вместе с пылью сперва одну стрелу, потом другую. Стрелы не обратились в змей и не вцепились ему в руку. Ободрённый радист привстал на одно колено, высадил весь магазин в лес, отшвырнул ненужный карамультук и кинулся навстречу лесным демонам.
Амулеты сработали – его никто не убил. Он даже не видел ни одного из Них. Он слышал стрельбу у себя за спиной и мчался легко и быстро, как носились по саванне его могучие предки, наградившие его кожей цвета эбенового дерева и сильными мышцами.
Он позволил себе остановиться и осмотреться, только когда перестал слышать стрельбу. Редколесье Пустых Холмов сменил сосновый бор. В нём было светло и хорошо дышалось, и ужас недавней бойни поблек и отступил. В отличие от многих людей, радист не боялся леса, тем более днём. К тому же амулеты сохранились. Радист провёл пальцем по стреле. Она была странная – короткая (в детстве они с пацанами мастерили луки, и потому он представлял, какая должна быть стрела) и сделана не из дерева, а из какого-то странного материала. Ну да, это же не человеческая стрела! Наверное, Добрый Народ – это злые карлики, как в сказках его предков, потому и стреляют короткими стрелами из маленьких луков…
Что-то сильно ударило его в плечо, и тут же послышался негромкий свист. Радист обернулся и испытал кратковременную слабость во всём теле.
В нескольких шагах стоял зомби.
Лицо и руки были заметно тронуты зеленью, а на подбородке запеклись потёки пены и крови. Мертвяк был одет в лохмотья буро-зелёного цвета.
«Почему он пришёл днём?» – мелькнула дикая мысль. Да какая разница? Он пришёл, и сейчас он подойдёт к тебе, схватит за горло липкими холодными руками и начнёт грызть! Но ты этого не почувствуешь, потому что, как только он тебя коснётся, у тебя лопнет сердце от страха!
– Уйди! – сипло сказал радист. Зомби заворчал и косолапо заковылял к нему.
Радист попятился и толкнулся боком в дерево. Что-то больно воткнулось в бок – что-то длинное, на поясе… Кинжал! Он молниеносным движением выхватил клинок и встал в стойку для рукопашного боя. Зомби остановился – как показалось, озадаченно. Радист радостно оскалился и прыгнул вперёд. Х-ха-а! Злобную нежить отнесло на три шага. То-то же!
Ужас, сковавший его в первые мгновения, рассеялся, как не бывало. Пришла хищная отвага. Зомби или что – против лучшего в батальоне рукопашника, да ещё и с добрым кинжалом в руке, тебе не устоять! Радист несколько раз махнул кинжалом, вынудив противника пятиться и уклоняться – если можно эту гнилушку назвать противником.
И не заметил, как зомби, отклонившись назад, дёрнул своими культяпками – только по запястью что-то ударило справа и слева, и кинжал улетел в сторону. Взбешённый радист ударил гнилую тварь ногой – вернее, хотел ударить, потому что мертвяк с неожиданной ловкостью уклонился. Легко, точно шёл по лесу и убрал голову от ветки. Радист пошёл в атаку, резко выбрасывая ноги – круговой в бедро, круговой с другой ноги в голову, прямой… Мимо, мимо. Радист рыкнул и бросился на противника без затей, надеясь свалить массой тела – он уже думал о демоне как о простом враге из живой плоти и крови. Зомби, маячивший перед глазами, ушёл в сторону, а правое колено вспыхнуло огненной болью. Радист закричал и завалился направо. Падая, он поймал лбом колено противника, и на ковёр из сухой хвои упало бесчувственное тело.
Он пришёл в себя от боли, которая грызла изувеченную ногу. Ещё он почувствовал, как его лицо и живот скребёт что-то колючее. Если бы у него было побольше времени, он бы понял, что мертвяк схватил его за ноги и тащит волоком, не удосужившись перевернуть лицом кверху.
Зомби бросил его ноги, потоптался, шурша хвоей, подхватил радиста под мышки и приподнял над землёй. Затем он резко толкнул его от себя, и радист почувствовал, как ему в спину ударилось что-то острое. Очень сильно ударилось! Зомби приналёг на радиста, и тот увидел, как чуть ниже рёбер куртка у него поднялась колом, мгновенно потемнела от крови и прорвалась. Сквозь прореху просунулся окровавленный обломанный сук.
Боль приходит с опозданием. Он кричит недолго и скоро затихает, уронив голову на грудь и крепко-крепко обхватив пальцами обломанный сук. Его ноги в форменных шнурованных ботинках недолго барабанят по стволу сосны, затем замирают. По неровностям коры стекает кровь.
Мертвяк отошёл на пару шагов, осмотрел дело рук своих, удовлетворённо вздохнул и вытер пот со лба. После чего развернулся и пошёл к дороге.
Навстречу ему попались двое, похожие на него, как братья-близнецы: закутанные в серо-зелёные лохмотья, зеленолицые и зеленорукие. У одного за плечами был длинный лук с неснятой тетивой, у другого – арбалет.
Они тащили за руки и за ноги голый труп солдата.
– Таскать вам – не перетаскать! – ухмыльнулся мертвяк, который наколол на ветку наиба-радиста.
– Жулан, не трынди, иди и таскай. Там их много. Ещё и на твою долю достанется, – сказал арбалетчик.
Вернее, сказала – немного охрипшим, но безусловно девичьим голосом.
Мертвяк хмыкнул и с несвойственной выходцу из могилы резвостью зашагал к дороге. А его товарищи, которые тащили убитого, остановились возле высокой сосны.
– Подойдёт? – полуутвердительно произнёс лучник.
– Высоковато, – покачала головой девушка.
– Зато надёжно, – ответил первый.
– Ну – смотри. Тебе лезть.
Они достали из поясных сумок длинные перчатки и раскатали их до локтей, достали ножи и вдвоём сноровисто нарезали с рук, ног и спины убитого кожаные ремни. Ремни вышли не слишком ровные, но их это мало смущало. Потом лучник размотал свёрнутую кольцом верёвку, обвязал труп подмышками, свободный конец привязал себе к поясу и быстро полез по сосне, цепляясь за обломанные сучья. Ремни, вырезанные из кожи убитого, он прихватил с собой. Скоро верёвка натянулась. Древолаз, который добрался до первой длинной ветки, крякнул и потянул труп кверху.
Подтянув убитого на уровень пятнадцати метров над землёй, зеленоликий древолаз надёжно усадил труп на ветках. Затем прикрутил к веткам обе руки и обе ноги убитого его же собственной кожей. Теперь труп не свалится с дерева даже при сильном ветре – разумеется, до тех пор, пока не истлеет кожа. Странный могильщик взял две оставшиеся кожаные ленты и подвязал нижнюю челюсть убитого, затем обернул голову лентой и привязал её к ветке.
После того, как труп был надёжно закреплён на сосне, могильщик-верхолаз так же ловко спустился на землю.
…Бойня на дороге давно была кончена. Проворные зеленоликие растаскивали трупы в заросли по обе стороны. Там их с помощью ножей освобождали от формы и уносили в лес, где убитых солдат ждало упокоение среди ветвей сосен и берёз. Когда-нибудь случайный путник, которого нужда занесёт на Пустые Холмы, увидит сквозь листву желтеющие человеческие кости. Или столкнётся взглядом с черепом – если ветер уже сбросил чьи-то останки на землю. Вздрогнет путник и со всех ног кинется наутёк – хорошо, если в сухих штанах. Потом, понизив голос и озираясь, будет рассказывать друзьям, как Добрый Народ запутал ему дорогу да завёл в Костяной лес, и что он оттуда еле-еле выбрался. Приврёт, конечно, добавит страшных чудес. Друзья будут над ним посмеиваться – но осторожно. Никто вслух не скажет, что такого не может быть. И ни один не отважится пойти в лес, где мертвецы лазят по деревьям.
…В живых осталось только двое – достопочтенный ар-Пигиди и молодой солдат. Когда стрелы лесных духов одного за другим пронзали его товарищей, он съёжился между двумя трупами, дрожал и вслушивался в неумолимо редеющие выстрелы, крики боли и жуткие короткие свистки. Потом кто-то вздёрнул его за шиворот и подтащили к кунгу, из которого только что извлекли господина абира.
Сейчас пленники сидели на земле, а возле них стояли несколько диких охотников.
Они напоминали ожившие кусты – да, наверное, ими и были, потому что у них из лохмотьев торчали живые ветки. Другие были мертвецами – с грязно-зелёной кожей, тронутой разложением. Был воин, похожий на человека очень большого роста с совершенно белыми волосами, усами и бородой – если бы не острые уши и не звериные клыки, видные, когда он улыбался.
Возле солдата лежал оброненный кем-то карамультук, но он и не пытался им воспользоваться. Он лишь бормотал трясущимися губами заклятье от Дикой Охоты, Хозяев Леса и кладбищенских выползней. Этим словам научила его бабуля, когда ему было десять лет – строго-настрого наказав не произносить эти слова при чужих, потому что за веру в Добрый Народ и большим, и маленьким полагается суровое наказание… Но, видно, добрая старушка что-то перепутала, потому что даже при свете дня заклятья не действовали.
Ну… почти не действовали. Жуткого вида мертвяк, услышав «души немёртвые, прочь летите, сила ночная, мимо ходи, на меня не гляди…», легонько пнул солдата, улыбнулся – от этой улыбки впору было отдать Всевышнему грешную душу – и приложил палец к губам.
Достопочтенный ар-Пигиди смотрел безумными глазами на молчаливую дьявольскую орду. Почему они пришли? Ведь их же не бывает! Почему они молчат? Почему они убили солдат, но его оставили жить? А может, с ними можно договориться? Ведь этот окаянный богоотступник Джафраэль как-то договорился с ними и жил-поживал, пока староста не донёс! А староста донёс потому, что хотел сделать бачой старшего сына Джафраэля, а проклятый мужик не соглашался… ну да, грех, но все мы грешные люди, и сам ар-Пигиди любил отдохнуть от трудов в бане с крепким юным хамам-оглани…
– Будь проклят Всевышний! – завопил он неожиданно для себя, вскакивая. – Будь проклят Отец-Искупитель! Отрекаюсь от Всевышнего, тьфу на него! Все его пророки и святые – говна мышиного не стоят! Прошу о милости Добрый Народ! Отдаю свою душу Тьме!..
Остроухий воин пристально посмотрел на беснующегося ар-Пигиди, и под его тяжёлым взглядом достопочтенный сник и сел в пыль.
– Гуятунь, зараз ваша черга. Розпочайте, – сказал остроухий ведьмак.
Демоны – а их собралось на дороге немало – подались в стороны, и к пленникам неторопливо приблизились три ведьмы.
Первая была темноволосая, краснощёкая, курносая, с пухлыми губами – чёрными, точно у собаки, с выдающимися сиськами и большой задницей, и притом почти голая, если не считать двух полосок чёрной блестящей кожи, обёрнутые вокруг тела: на уровне груди и ниже спины. На ногах – странная обувь из ремешков, оплетающих икры до колена (ни ар-Пигиди, ни молодой солдат ни разу не видели сандалии и не знали этого слова). От щиколоток до середины бёдер по ногам ведьмы вился плющ, наколотый на коже. В руках ведьма держала большой серый диск с неразборчивым рисунком и короткую палку с большим набалдашником.
Другая – стройная, с красными волосами, с левого виска сбритыми до кожи, а с правой стороны – ниспадающими до пояса. От вульгарной товарки она отличалась изысканными аристократическими чертами лица (впрочем, пленники не знали, что значит «аристократический», да и слово «вульгарный» было им неизвестно). Красноволосая была одета в зелёное платье с золотой вышивкой по краям, и обута в мягкие башмачки из коричневой кожи. Тонкую талию подчёркивал узорно вышитый пояс из бурой кожи, к которому были привешены две сумочки и нож.
Третья ведьма, стоявшая посередине, была закутана в чёрный плащ до земли, с низко надвинутым капюшоном. Подойдя к пленникам, она лёгким движением скинула его и осталась в одних сандалиях. Её бледное тело – мускулистое, поджарое тело хищницы, каких не бывает у настоящих женщин – густо покрывал многоцветный рисунок. По рукам, ногам и торсу вился плющ, среди ветвей летали злые птицы, бродили звери неведомой породы – с телом барса и орлиными крыльями. Крылатый воин в странных доспехах, с черепом вместо лица, грозил пылающим мечом. На плечах застыли два синих вихря в пламенных кольцах. Лицо, тёмное от колдовских рисунков, обрамлённое белыми космами, красивое и бесстрастное, представлялось ликом самой Смерти.
Смерть посмотрела на пленников оценивающе.
– Двох забагато. Нам одного досить, – негромко сказала она.
– Я думаю, краще цього рудого товстуна списати, – сказала красноволосая.
– Тому що тоби молодесенький більше подобається? – Смерть усмехнулась краешком губ.
Красноволосая фыркнула:
– Тому що молодесенького ще можливо використати як ходока, панi Гуятунь, а жирна гнида від обробки відразу здохне… – ответила она.
Солдат, хотя и был напуган, удивился. Ему рассказывали (шёпотом и оглядываясь), что нечисть говорит с людьми так, что они её понимают. А тут – странно: говорят вроде по-людски, а всё же как-то не так. Смысл ускользает – как мальки, которых они, ещё мальчишками, ловили, когда купались в речке.
– Добре, – сказал Смерть. Посмотрела на красноволосую, потом на её полуголую товарку слева от себя, и повелительно махнула руками.
Обе младшие ведьмы шагнули к ар-Пигиди. Красноволосая подцепила пальчиком господина абира под подбородок и заставила подняться. Абир задрожал; красноволосая улыбнулась, и при виде её улыбки пленник закоченел: у ведьмы были звериные клыки. Вдобавок нежить, словно почувствовав, что его пугает, приоткрыла рот и проворно высунула длинный раздвоенный язык.
Из груди господина абира вырвался сиплый вздох. Красноволосая, продолжая улыбаться, разорвала одежду у него на груди. Прижала левую ладонь напротив сердца, прислушалась и ударила по ней кулачком правой. Раз и другой – в такт биению сердца ар-Пигиди. И снова – раз-два. Раз-два.
Темноволосая взмахнула палкой и ударила по диску. Послышался сдвоенный гулкий удар. Ведьма принялась стучать в бубен в такт ударам кулачка красноволосой. Раз-два. Раз-два. Раз-два.
Удары ускорялись. Красноволосая стучала по груди своей жертвы почти непрерывно, а однотонная песня бубна слилась в однообразный вой. Солдат с ужасом смотрел на господина абира – тот побледнел, по его лицу стекал пот, пальцы жирных рук посинели и зримо стали тоньше. Красноволосая выбивала на его груди сумасшедший ритм, заставляя сердце пленника биться с несвойственной ему скоростью. Сама она часто дышала, её глаза блестели, на висках выступили бисеринки пота.
Достопочтенный ар-Пигиди икнул и так и замер с искривлённым ртом. Из уголка губ на грудь потянулась нитка жёлтой слюны. Красноволосая ведьма убрала ладонь и несильно стукнула абира кулачком по груди. Одновременно с ней темноволосая с размаху ударила в бубен – прямо в середину застывшего чёрного вихря. Ар-Пигиди дёрнулся. Из ноздрей у него показались две струйки крови.
Кровь скопилась на выбритой верхней губе, и две маслянистые капли упали на дорогу. Красноволосая ведьма хихикнула, как девчонка, и толкнула ар-Пигиди ладошкой.
Абир – точнее, его мёртвое тело, покинутое душой – бухнулся на дорогу.
– Добре, – повторила главная ведьма. Солдат с трудом понимал их птичий язык, но догадался, что эта тварь с телом юной девушки и глазами тысячелетнего дьявола здесь главная. – Зараз почнемо справжню працю.
Она взглянула в глаза солдату и жестом велела ему подняться. Солдат встал, с трудом распрямляя затёкшие ноги. Ведьмы обступили его: темноволосая и красноволосая по бокам, старшая ведьма поднесла ладони вплотную к его лицу, и он ощутил жар и покалывание, будто прижал к обеим щекам железные щётки.
Красноволосая достала из поясной сумочки бронзово блеснувшую металлическую улитку и прижала к губам. Ударом пальца она добыла из улитки дрожащий, насмешливый звук. Ему откликнулся гулкий удар бубна.
– Смотри на меня! Слушай меня!.. – неожиданно внятно сказала беловолосая старшая ведьма. Солдат вперился в бесцветные глаза ведьмы. В них не было ничего, кроме ужаса, холода и смерти, но отвести взгляда он не мог. Он слушал её монотонный напевный голос, оттеняемый рокотом бубна и металлическим мяуканьем варгана. Он не понимал ни слова, хотя ведьма говорила с ним на нормальном языке. Несколько раз его голову сковывало от боли, хотя ведьма к нему даже не прикасалась… кажется. Страх пропал вместе с меркнущим сознанием. Остался только голос. Единственный в мире, любимый, повелевающий голос, который был всегда, до его рождения, до рождения отца его отца, до начала мира, и который будет звучать вечно.
Иди и убей. Иди и Убей! ИДИ И УБЕЙ!!!
…Дикие охотники, только что перестрелявшие из луков и арбалетов полсотни солдат, вооружённых штурмовыми винтовками и неплохо умеющих воевать, держались на почтительном расстоянии от трёх женщин, «вооружённых» бубном и варганом… и чем-то ещё, о чём старались лишний раз не вспоминать.
– Ты как хочешь, Беларь, – тихо сказал кряжистый «куст» бородатому воину, – но, как по мне, то эти ваши эльфийские приёмы войны… – он вздохнул и страдальчески поморщился, хотя под маской это было не видно.
– Десяти автоматчиков и пары РПГ хватило бы за глаза, – полуутвердительно сказал Беларь.
– Десяток – это слишком жирно. Забагато, как выражается милейшая пани Гуятунь, – сказал «куст». – Много меньше. Я бы со своими щенками спровадил это стадо в пекло. И не убежал бы ни один.
Беларь кивнул.
– Полсотни дохлых тушек… или те же полсотни, да ещё десятки тысяч, трясущихся от страха, пугающихся дверного скрипа и собственной тени. Простой и понятный враг – или ожившая страшная сказка… Есть разница?
«Куст» ничего не сказал.
Трижды гулко и сильно ударил бубен. Беловолосая старшая ведьма трижды резко выбросила раскрытые ладони в лицо солдата. Солдат корчился в такт её пассам. Его лицо жалобно скривилось, будто здоровый парень хотел расплакаться, как малыш. Он дёрнулся, как кукла на ниточках. Ведьмы расступились. Солдат повернулся и, загребая правой ногой, быстро поковылял по дороге в направлении города.
Три ведьмы смотрели ему вслед и ласково улыбались, блестя клыками. На пути солдатика лежали две деревеньки. Их населению сегодня предстоит незабываемое развлечение – массовый забег от молодого здорового ходока. Это сейчас он ковыляет, как паралитик, а как только какой-нибудь простак поздоровается с ним, или спросит его «Что случилось?», или «Ты кто?», как в выжженных мозгах запустится программа – ИДИ И УБЕЙ! Ходоки рвут всё живое, до чего они могут дотянуться. Конечно, найдётся какой-нибудь храбрец, который расшибёт «бесноватому» головушку, но до того солдатик успеет выпустить требуху дюжине соплеменников. А может, и двум дюжинам…
Беларь тронул за плечо своего собеседника, наряженного кустом, и указал на опрокинутую машину.
– Эта колымага проваляется здесь лет десять-пятнадцать, пока не проржавеет насквозь, и ни одна сволочь не посмеет её тронуть, – сказал он. – И ещё что-то мне подсказывает – эта дорога скоро зарастёт лесом.
«Куст» экономно кивнул. Он думал о чём-то своём.
– Уходим, – спокойно сказал Беларь. Он сказал негромко, но его приказ слышали все. Включая пикетчиков, которые оседлали дорогу в километре от места бойни – дварфы-технари делали для альвов простые, но компактные и надёжные рации.
Жуткое воинство растворилось в окружающих дорогу зарослях – молча и быстро, так же, как и появилось из них.
Беларь оглянулся на троицу ведьм и качнул головой, приглашая последовать за собой. Старшая ведьма отрицательно покачала головой, ласково улыбаясь. Вместе с двумя товарками она обогнула машину и пропала из виду.
И можно было побиться об заклад, что, обойдя машину со всех сторон, самый внимательный следопыт не обнаружил бы никаких следов присутствия трёх женщин, не говоря уж о них самих.
Не женщин. Ведьм.
– Вот и славно. Пускай мисс Инфаркт и фрау Инсульт идут своей дорогой, – проворчал себе под нос «куст».
– Любезный Артур, наши дороги не раз сойдутся, пересекутся, сольются и разбегутся, как в дивном узоре, как волны на море, – нараспев проговорила старшая ведьма, выходя навстречу ему из-за берёзы, где ей быть не полагалось – ведь буквально только что её видели в двадцати метрах оттуда. Она прошла мимо двух вождей, пересекла по диагонали дорогу, на которой уже почти незаметны были пятна крови, свернула за ясень на противоположной обочине и исчезла.
* * *
В полночь жители деревни, где днём ар-Пигиди творил правосудие, услышали тихий вой, означающий приближение Дикой Охоты, несущейся на мёртвых конях. Люди крепко-накрепко затворились в домах и шёпотом читали запретные заклятья, которые должны умилостивить духов. И почти до самого утра людям не давала спать странная песня без слов – однообразная, напоминающая вой ветра, шипение и придушенный вой. В ней переплетались отчаяние, безысходность и злорадное предвкушение. Слушая тоскливые стенания, люди тряслись от страха, каждое мгновение ожидая смерти – или чего-то похуже. Конечно, в запертый дом ночным гостям хода нет – но об это как-то лучше думать днём, при свете солнца, а не ночью, под вой мёртвой глотки. Особенно, если накануне казнили дьяволопоклонника, который перед смертью проклял земляков!
Утром благочестивые жители, пришедшие в храм на молитву, были изумлены и напуганы. При входе неподвижно сидел достопочтенный ар-Пигиди, протягивая руку, точно нищий. Он был мёртв. Это видели все – кроме старосты. В то утро староста до храма не дошёл. Когда он открыл дверь, то увидел, что у него на крыльце сидит проклятый Джафраэль и ухмыляется обугленным черепом. Староста вскрикнул от ужаса, схватился за сердце, упал и больше не поднялся.
* * *
Два десятка тесласкутеров на воздушной подушке несли отряд через пустоши и болота, по рекам и лесным дорогам. Дикие Охотники возвращались после удачного рейда.
Не каждый поход выдавался таким. Бывало, что живыми возвращались не все – поэтому среди них молодых всегда бывало больше, чем бойцов среднего возраста, а пожилых – раз-два и обчёлся.
Край солнца показался над горизонтом, когда кавалькада влетела на улицы деревни. Это была настоящая деревня, обезлюдевшая ещё в полулегендарные времена, задолго до падения мира. Случайный прохожий из нелюди – если бы он добрался туда живым и невредимым, что уже маловероятно, и если бы он покинул деревню на своих ногах и в здравом рассудке, что вовсе невозможно – рассказал бы, что видел ветхие бревенчатые избы, готовые развалиться при сильном ветре. Что эти «избы» на самом деле выполнены из негорючего пластика и стоят в таком виде уже больше века, и что они всего лишь маскируют проходы в подземный городок – такое не могло прийти ни в одну нелюдскую башку.
…Разместив скутеры в подземных ангарах, смыв раскраску и сняв маскхалаты, превращавшие их в живых мертвяков и ходячие кусты, дикие охотники снова поднялись на поверхность, на заросшую травой старую деревенскую улицу. Хотя рейд занял почти двое суток, спать пока никому не хотелось. Несколько молодых собрались кружком и слушали матёрого альва. Старый хищник рассказывал что-то весёлое, потому что его слушатели то и дело похохатывали. Двое совсем юных альвов, для которых эта охота была едва ли не первой, играли в опасную игру с Жуланом. Юнцы атаковали его с ножами – то порознь, то оба разом, старались не на шутку, и, будь на месте Жулана кто-то другой, его бы уже порезали на ремни. Но сейчас щенкам не удавалось даже приблизиться к старшему бойцу. Хотя он был безоружен и только отбивался, каждый нападающий не по одному разу терял нож, или, запущенный ловким броском либо сбитый подсечкой, кувырком катился по траве.
Тем временем один из охотников достал из-за пазухи дудочку и стал высвистывать на ней залихватскую мелодию, похожую на сложный плетёный узор. Две девушки подошли к нему, некоторое время вслушивались, потом, не сговариваясь, сняли ботиночки и принялись танцевать. Их движения были изящными, лёгкими и непринуждёнными – что говорило о высоком мастерстве и безупречном владении телом. Танец напоминал о тумане, клубящемся над ночной рекой, о колышущихся под ветром ветвях ив, о полупрозрачных быстрых облаках, сквозь которые светит луна – и о хищниках, скользящих между теней, разящих спокойно и безжалостно. В этот выход каждая из них добыла несколько фрагов.
Вокруг плясуний собрался кружок зрителей. Подошёл и Жулан со своими учениками. Оба юнца откровенно пялились на девушек – то ли предаваясь извечным мужским мечтаниям, то ли с завистливым восхищением: эти изящные альвинки уже не один год летали с Дикой Охотой.
– Эй, Жулан! – окликнул один из альвов, когда девушки закончили танец, и охотники потянулись к норам. – Сегодня у тебя который?
– Сегодня я распечатал десятую дюжину, – ответил Жулан. – А к следующему Летнему Солнцевороту пойдёт второй гросс.
У Жулана был обычай – во время выходов он забивал одного-двух нелюдей вручную, а потом насаживал ещё живую добычу на сук, за что и получил прозвище.
– Отметим! – откликнулся третий, совсем молодой голос. – Жулан, ты в этот раз поедешь к Пёстрым Камням? Или на Золотой Остров?
– В этот раз я поеду в рубежную охрану, – отозвался Жулан, – так что, молодёжь, веселитесь без меня.
* * *
На празднование Летнего Солнцеворота выходят все – кроме женщин на сносях и малых детей, или увечных, или тех, кто присматривает за теми и другими. И тех, у кого на эту ночь пришлось дежурство в лаборатории или непрерывном производстве.
А ведь ещё кому-то выпадает по жребию охранять угодья Доброго Народа от нелюди. Правда, в эту ночь, запуганные предшествующими двумя неделями разгула диких охотников и страшными чудесами, чужаки запираются в домах и молятся. Так что скучающие рубежники, особенно те, что помоложе, нередко устраивают себе развлечение – седлают «мёртвых коней» и вдвоём-втроём отправляются навестить ближайший посёлок или городок, чтобы прихватить кого-то из местных. Обычно того, кто славится вредным вольнодумством. Со своей добычей они поступают по-разному. Могут устроить ему подручными средствами острую гипоксию, а потом подбросить «овоща» с мёртвым мозгом в соседнее селение. Могут подарить пленника ведьмам, которые сотрут его разум и превратят в ходока, оружие уничтожения соплеменников. Или придумают ещё какое-то развлечение.
В конце концов, праздник должен быть у всех.
В эту ночь Добрый Народ собирается у излучин рек и на небольших безлесных островах, складывает огромные костры, так что пламя поднимается до неба, и веселье длится до рассвета. Под рёв волынок и гудение колёсных лир, под звон гитар и гуслей, под пение скрипок, под свист флейт и сипенье свирелей, под уханье бубнов и карканье варганов они кружатся в пляске, и, если бы вблизи оказался случайный зритель, ему пригрезилось бы, что они летают над землёй.
В эту ночь можно услышать, о чём говорят растения, камни и водные источники, и увидеть, как между деревьев скользят изменчивые тени. Древние Хозяева – те, кто знал этот мир новорождённым – являются своим наследникам.
В эту ночь юные ищут себе пары, и кто-то потом остаётся вместе на всю жизнь, растит детей и внуков, а кому-то хватает одной ночи. И, встретившись через десяток лет, они будут беседовать как ни в чём не бывало, но в уголках губ будет таиться лукавая улыбка – потому что любовь, случившаяся в ночь Летнего Солнцеворота, не забывается никогда. Даже если она длилась всего пару часов. Взрослые и пожилые на несколько часов сбрасывают иго прошедших годов – потому что стареют поколения, но не вселенная. В страшную ночь Зимнего Солнцеворота мир умирает и рождается заново, чтобы расцвести к лету.
У подножья столетней сосны сидел Беларь с двумя девушками-альвинками. Все трое уже получили друг от друга, что хотели, причём не по одному разу, и сейчас расслабленно созерцали колдовскую ночь. На песчаной косе полыхал большой костёр, и его двойник трепетал в чёрной воде. Со стороны костра звучала зудящая музыка, и на фоне пламени неслись чёрные тени. С десяток маленьких костерков
(а ровным счётом семь – непроизвольно отметил про себя Беларь)
светились в пойме реки то тут, то там. Возле них устроились те, кто, отдав дань общему веселью, решил собраться с близкими друзьями.
А те, кто искал особого уединения, костров не разводили.
– Беларь, радость моя, – промурлыкала коротко стриженая поджарая блондинка, – я только что подумала – а ведь у такого знатного воина, как ты, не может не быть жён…
– Ты права, – ответил Беларь. – У меня их две.
– О-о, как интересно! – Девушка приподнялась, опираясь рукой на мускулистый живот своего любовника. В это время её тело и лицо озарила луна, и, если бы поблизости очутился кто-то из молодых чужаков, любителей гулять по мёртвым городам, он бы признал демона-обольстителя в обличье юной девушки. Ту, что подстерегает подростков в безлюдных местах и предаёт изощрённым казням. Но таковых не нашлось бы. Альба Сладкая Смерть – так звала себя она, и так звали её другие альвы-охотники – отпускала живыми только ходоков. – А они не захотят вызвать меня на поединок? На мизерикордах, чтобы не попортить красоту?
– Не думаю, – спокойно ответил Беларь. – Хильдур у нас из дварфов, и ей на эту ночь выпало дежурство в лаборатории, но она будет рада с тобой познакомиться. Она много слышала о тебе, только встретиться не довелось. А с малышкой Марго ты уже познакомилась.
– Как?
Гибкая темнокудрая альвинка, которую Беларь обнимал правой рукой, кивнула и лукаво улыбнулась.
– Ты хочешь сказать, что… – Альба смущенно рассмеялась.
– А ты ничего себе, ведьмочка, – заметила Марго. – С тобой не стыдно поделить мужчину в ночь буйства… и вообще. Хочешь ещё?
– Пока нет, – ответила белокурая охотница. Она откинулась на спину, с удовольствием вжалась в сырую землю и глубоко вздохнула, словно хотела вобрать в себя эту ночь, свет луны и бледнеющих предрассветных звёзд, огни костров и запах смятой травы. Полежав так пару ударов сердца, она вскочила, отряхнулась и стала натягивать платье.
– Пошли со мной, – сказала она. – Поднимайтесь, скорее! Я чуть не забыла: здесь же Виола Рэйвен!
– Да что ты говоришь? – Беларь привстал. Судя по голосу, он был приятно удивлён. – Виола здесь?
– Да. Пойдёмте скорее!..
Беларь и Марго не заставили себя упрашивать, они поднялись, оделись и пошли следом за Альбой. Белокурая демоница шагала сквозь высокую росистую траву, местами скрывавшую её по грудь. В правой руке она держала сандалии и энергично размахивала ими.
Навстречу им попалась бредущая без дороги парочка. Парень и девушка, совсем молоденькие, шли сквозь море травы и росы, держась за руки, и на их обращённых друг к другу лицах – нет, ликах – читалось совершенно неземное чувство. Альба, хихикнув, обогнула влюблённых, иначе они неминуемо врезались бы в неё.
Альба шла прямиком к костерку, от которого доносился звон струн и низкий девичий голос.
Весенний дождь, весенний сон – весь мир тобою обновлён!Но здесь не слышен смех и стон, во мраке сером город.А я пришёл издалека, чтоб посмотреть на облака,Но, пропустив один закат, пожалуй, двинусь в горы.Виола восседала на обрубке бревна, скрестив босые ноги, и перебирала струны небольшой гитары с вытянутым грушевидным корпусом.
Мир затянула пелена. Не отпускает от окна,И от бессилия она крадёт у мира краски,Но ток весны в моей крови кричит – борись, стучит – живи!Тоска способна отравить – так сбрось скорее маску!Пламя костра то пряталось в углях, то вздымалось, добывая из темноты курносое лицо певицы и ниспадающие на плечи тёмные кудри, освещало руки, от кончиков пальцев до плеч покрытые разноцветным узором, вспыхивало длинными огнями на струнах и бросало отблески на полированный корпус.
И я бегу обратно в лес, где мир зелёный не исчезПлевать, что времени в обрез – я буду слушать травы.Там шелестят в земле ростки под гул отравленной реки,Где лес и город так близки… Конечно, люди правы!Вокруг костра расположились два десятка слушателей – кто сидел, обхватив ноги руками, кто полулежал на траве. Тут был и старый альв с сивой гривой до лопаток, и совсем юная пара – парню не больше пятнадцати, а девушка и того моложе. Тут был Эрик Свежеватель – коренастый бритоголовый бородач, которого недолюбливали за излишнюю даже для альва жестокость, а потому он обычно охотился один. Сейчас он обнимал темноволосую альвинку.
В их бесконечной суете покой познает только тень.Они построили везде загоны и границы.Людей так скоротечны дни, но многочисленны ониИ неспособны сохранить всё то, что часто снится…Беларь не без удивления заметил среди слушателей Артура и двух похожих на него парней – сыновья…
Взоры всех были устремлены на Виолу, точно они слушали не только ушами, но и глазами.
Уходит солнце в облака. Бежит из города река.Пусть пропустил я свой закат – рассвет в пути я встречу!Сплетают тропы свой узор. Он жжёт мне ноги; слышен зовСменилось года колесо……а впереди – лишь Вечность.– …Дайте горло промочить! – сказала Виола, когда стихли аплодисменты и возгласы одобрения. Артур поднял деревянный ковш с конской головой, который ходил по кругу, а один из сыновей наполнил его из небольшого бочонка хмельным мёдом. Ковш приплыл по волнам ладоней к юной альвинке – босой и почти обнажённой, если не считать лёгкой туники. Девушка передала ковш из рук в руки Виоле. Та окунула пальцы в напиток, попотчевала душистыми каплями зашипевшие угли, отпила несколько глотков и пустила ковш по кругу. – Беларь, здорово! – Она несколько картинно распахнула объятия. – Привет, Маргошка! О, Альба, а я так и знала, что ты здесь, прелесть моя!
Утончённая блондинка и плотненькая темноволосая девушка, хищная бестия и бродячая певица расцеловались.
– Всё, уйди от меня, умертвие, от тебя тянет падалью! – Виола шутливо оттолкнула Альбу.
– Не больше, чем от тебя! – хохотнула Альба. Она опустилась на землю, подогнув под себя ноги, зная, что каждое её движение заставляет мужские сердца сбиваться с ритма. – Ты ведь творишь песни, обмазавшись тёплой кровью нелюдей!
– Я же скоморох, поющий шаман, мне надо питать своё вдохновение! – ответила Виола. – Так, ладно, налейте чашу менестрелю, и он вам что-нибудь споёт.
Менестрелю немедленно была подана полная чаша. Виола повторила обряд возлияния, хлебнула из ковша и передала его Альбе (та пригубила мёд и пустила его дальше по кругу), посмотрела в чёрное небо, куда улетали искры, чтобы погаснуть и раствориться во мраке. Глубоко вздохнула, вбирая в себя дух самой короткой ночи. Ударила по струнам.
Где новый день я приветил, на рассветемир соткал пути и дни.Так легко мне дышалось.Всё, что тянет камнем вниз – отбросил прочь,В день новый воспаря. Меня, ликуя, ветер подхватилВдаль унося сквозь будни в странный мир,что можно видеть лишь весной.Беларь вполуха слушал пение Виолы и думал о своём, зажав бороду в кулаке…
…Ведь было, было, и по меркам истории – совсем недавно! Рвались к звёздам, открывали тайны мироздания, подчинили себе ещё недавно казавшимся непреодолимым пространство. Создавали новые формы вещества и искусственную жизнь. Болезни, которые когда-то выкашивали целые страны, остались позади, в тягостных воспоминаниях тёмных веков. Невероятно увеличился срок жизни – разумной, бодрой, деятельной, – и личное телесное бессмертие уже не представлялось недостижимой сказкой. Казалось, ещё немного – и люди станут подобны богам…
Почему же всё рухнуло?..
Ветер, ты вырвал из сердца грустьМир опрокинул, и я не вернусьВ города равнодушных серых людейВ небе кружусь я, улетая к далёкой звезде.…Конечно, всё рухнуло не в один миг. Болезнь, подточившая величайшую цивилизацию, развивалась не одно десятилетие. Пожалуй, даже не одно столетие.
Когда-то, в баснословно-далёкие времена, людская жизнь была непредсказуемой и жестокой, но вместе с тем простой и честной. Чтобы выжить и продолжить свой род в мире, полном смертельных опасностей, требовалось быть сметливым, сильным и отважным, обладать несокрушимой волей и быть верным своим. Слабые телом, а больше того – слабые умом и духом были обречены. Так рождался мир.
Благодаря сильным жизнь стала менее опасной. Слабые не просто выживали, но и множились, а умножившись – обрели силу и влияние. Век за веком они внушали людям терпимость к малодушию, глупости и безволию. Они по-обезьяньи забрасывали грязью образ Человека – свободолюбивого хищника и бойца, творца, исследователя, и превозносили откровенное вырождение.
Они делали это не по злому умыслу. Они всего лишь пытались оправдать своё убожество хотя бы в собственных глазах.
А те, чьими титаническими усилиями создавалась цивилизация, были слишком благородны – или слишком благодушны, чтобы вовремя усмотреть угрозу в злобных шёпотках и ответить сокрушительным ударом…
Где странный мир я прочёл по ветру знаки долгого пути,Что дождём по небу, облаками,птичьих росчерками стай.Понял, снова случится что-то важное,лишь только бы найтиСлова, чтоб в песни облечь восторг;восторгом став, петь и летать.…Место низверженных титанов заняли двуногие падальщики; в стаде баранов и кастрированных поросят, в которое обращалась лучшая часть человечества, они сходили за хищников. Их сила заключалась в жестокости и коварстве, верность они понимали как тупую покорность и бездумное следование диким суевериям. Их пророки на словах превозносили труд, но на самом деле превыше всего ценили тупое безделье. Их души были раздавлены с рождения, дерзкая мысль и свободное чувство вызывали у них ужас пополам с отвращением.
Однако у них было существенное отличие от былых творцов солнечной цивилизации: они-то не страдали ни благородством, ни благодушием. Всем несогласным они уготовили только унижение и уничтожение. И поэтому они постепенно захватывали мир. Мир, созданный не ими и не для них.
Конечно, наследники титанов замечали, куда всё катится. Но одни были убаюканы собственным могуществом и были уверены в незыблемости разумного миропорядка. Другие были разобщены, третьи – измельчали и представляли собой жалкую пародию на могущественных предков. А четвёртые – и таких было едва ли не большинство – позволили одурманить себя ложью и сами, вольно или невольно, помогали могильщикам солнечного мира. И, когда они начали спохватываться, что-то изменить уже было невозможно. Как в страшном сне, когда родной дом превращается в кровожадное чудовище, их страны возглавили злобные и мстительные чужаки, законы были переписаны в угоду нелюди с тёмными душами…
Утро и вечер, солнце и тень,Радость от встречи, прожитый день —Всё это в песни снова вплету,Чтоб даже в бездне жить на лету.…Вначале борьба носила гордое имя Reconquista – «Отвоевание». Правда, скоро в оборот вошло другое наименование: Resistance – «Сопротивление». «Разница не так уж велика, ведь мы всё равно режем на лбу у мертвяков руну Raido!» – шутили весёлые хищники. Разница, конечно, была существенная. Силы были слишком неравны, захватчики не боялись нести большие потери, борьбу с «отродьем безбожных колдунов» считали священной войной, так что чисто военное сопротивление рано или поздно было бы задавлено. Это понимали все.
– Наш прежний мир умирает, – сказал как-то раз один из деятелей «резистанса». – Он станет воспоминанием, а потом – сказкой. Что ж, коли так суждено, то для чужаков мы должны стать страшной сказкой!
А может, никто так не говорил. Просто нескольким вожакам резистанса независимо друг от друга пришла в голову мысль сыграть на глупости и суеверии чужаков. Кто вдохновил их на такое решение – остаётся только гадать. Но уже через несколько месяцев перепуганные захватчики шептались о «демонах земли» и их жутких потехах.
Поначалу многие бойцы резистанса смеялись над россказнями трясущихся пленников о «демонах». А потом «демоны» приходили к ним и объявляли условия: подчиняетесь нам и воюете по нашим правилам, или погибнете такой же странной и страшной смертью, как чужаки, до которых мы уже добрались…
То, что прошло и то, что будет, оживает вновь во мнеЯркими снами, тропами яви и пылающей зарёй.Бредя, бреду куда-то и смеюсь —нет бытия того ценней.Кверху, взлетая, кружат песни —кружат птицы надо мной!…Они звались по-разному. «Дети тумана», «ночные потешники», «весёлые гости». Потом как-то само собой распространилось имя «Добрый Народ»: так в старину именовали могучих волшебников, повелевавших стихиями, подчинивших себе пространство и открывших тайну вечной молодости; тех, что в незапамятные времена владели землёй, а потом оставили её, изредка являясь потомкам и наследникам, вызывая своим появлением смесь благоговения и страха.
Приняв древнее имя, они невольно стали восприемниками его силы. И те, кто украл будущее мира, дрожали при одном упоминании о Добром Народе. Словно сама земля исторгла из своего чрева неумолимых и безжалостных истребителей.
Но ничто не даётся даром. Дети, рождавшиеся в семьях Доброго Народа, всё меньше напоминали людей и всё больше походили на эльфов и оборотней древних легенд: с волчьими клыками, заострёнными ушами, с глазами вроде кошачьих. У них обнаруживалась несвойственная людям сила и выносливость, сверхчувствительное обоняние и ночное зрение, интуиция, дар предвидения, способность подавлять чужую волю.
И они не испытывали к чужакам ненависти, как бойцы резистанса, которых оставалось всё меньше и меньше. Они охотились, как кошки охотятся на мышей и воробьёв: деловито, весело и азартно. С той лишь разницей, что питались не плотью, а ужасом своих жертв. Забирая чужое непрожитое, они пополняли запас своей Силы.
Каждое новое поколение Доброго Народа всё дальше отстояло от человеческих предков. Рождалась предсказанная фантастами прошлого новая раса техномагов, или же круг замкнулся, и полузабытый волшебный народ перевоплотился в далёких потомках…
Ночь даст прозренье, яркие сны,Утро согреет бликом волны,День будет жарким. День пролетит,Вечер здесь яркий. Солнце, садись!..Марго устало склонила кудрявую головку на плечо мужа.
Старший сын Артура набрался решимости и придвинулся к юной зеленоволосой ведьме, давно устроившейся возле него. Мозолистая лапища и нежная узкая ладошка переплелись пальцами. Ведьмочка поёжилась от удовольствия.
На глазах сивогривого альва блестели слёзы. Что-то напомнила песня старику?
В предрассветных сумерках вдохновенное лицо Виолы Рэйвен казалось совсем юным, прекрасным и влекущим.
Звёзды и серп месяца побледнели на небосводе. На востоке зажглась узкая золотая полоска новой зари.
Где новый день я приветил, на рассвете – сказочные сны.Примечания
– Повесть «Морозный звон» впервые опубликована в альманахе «Искатель» (№6, 2016 г.).
– Повесть «Грибная охота» впервые опубликована в журнале «Наука и жизнь» (№№3—4, 2017 г.).
– Повесть «Добрый Народ» публикуется впервые. В тексте использованы песни барда Хранителя Валтэйры.
Примечания
1
или, либо.
2
Миля (в Великом Княжестве Литовском, Руском и Жамойтском) равнялась 5 верстам или 7,777 км, верста – 789 саженям или 1554,6 км. (Источник: http://5fan.ru/wievjob.php?id=89148)
3
Фольварк – небольшое помещичье хозяйство в Речи Посполитой.
4
Старинный женский головной убор, представляющий собой полоску тонкой ткани, часто украшенной, особым образом завязанной вокруг головы.
5
Платье.
6
Рубашка.
7
Крестьянин.
8
Маёнтак – имение.
9
То есть католик.
10
Православный или униат.
11
Шубы.
12
Дрыкганты, или дрыгванты – порода коней, выведенная в Великом Княжестве Литовском, Руском и Жамойтском специально для рыцарского боя. Отличались мощной широкой спиной, крепкими хорошо очерченными ногами, небольшой головой. Глаза в силу анатомических особенностей могли отсвечивать красным, что придавало рыцарским коням поистине демонический вид. Масть имели чаще всего пегую и чубарую (есть свидетельства о полосатых дрыкгантах и о конях, имеющих шкуру наподобие леопардовой). До наших дней не сохранились, порода выродилась во второй половине XVII столетия.
13
Бракосочетанию.
14
Опасения панны Ванды не напрасны. «Где бы которая девка без воли отцовъское и матъчиное шла замужъ, таковая отпадываеть от посагу и от именья отчызного и матерыстого, также и спадковъ», гласил Статут Великого Княжества (розделъ пятый «О оправе посагу и о вене», артыкул 8).
15
Сапоги.
16
Васильковые.
17
Насильственно.
18
Лодки-«комяги» или «комья» испокон веков были в ходу на Северо-Западной Руси (в Тверской области, на Псковщине и Новгородчине). Катамаран из двух соединённых между собой долблёнок идеально подходит для плаваний по неглубоким лесным рекам и болотистым озёрам. Преимущества комяги – неглубокая осадка, устойчивость, поворотливость, простота изготовления и управления. О том, как ценили традиционные русские катамараны лесные промышленники – охотники, рыболовы, грибники – свидетельствует то, что комяги изготовляли ещё в 1980-х годах. Знающие люди часто предпочитали их байдаркам и надувным лодкам. Только старение и вымирание русской деревни – будем называть вещи своими именами – привело к тому, что производство комяг прекратилось, наряду с другими традиционными ремёслами и промыслами.