Annotation


Суровая зима.

Мир съеживается, все оголяется, то, что было ранее невидимым, становится видимым. То, что скрывалось, вспыхивает огнем.

Али Смит воссоздает стремительно меняющийся мир, где корни бытия: смех, любовь, искусство — не всегда открыты нашему глазу. В эпоху постправды не только про-шлое, но и будущее кажутся не тем, чем есть.

Зима — это сезон, который учит нас выживанию.





* * *



Али Смит



1

2

3





notes1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62





* * *





Али Смит

Зима





Ali Smith

WINTER

Copyright © 2017, Ali Smith



© В. Нугатов, перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019





* * *




Саре Дэниэл в логове льва с любовью

и Саре Вуд muß i’ denn[1] с любовью





Для тебя не страшен зной,

Вьюги зимние и снег.





Уильям Шекспир[2]





Пейзаж управляет собственными образами.

Барбара Хепуорт[3]





Но если вы считаете себя гражданином мира, то вы гражданин неизвестно чего.

Тереза Мэй,

5 октября 2016





Мы вступили в царство мифологии.

Мюриэл Спарк[4]





Темнота дешева.

Чарльз Диккенс





1




Бог умер — начнем с этого.

И романтика умерла. Рыцарство умерло. Поэзия, роман, живопись — все умерли, и искусство умерло. И театр и кино умерли. Литература умерла. Книга умерла. Модернизм, постмодернизм, реализм и сюрреализм — все умерли. Джаз умер, поп-музыка, диско, рэп, классическая музыка — умерли. Культура умерла. Порядочность, общество, семейные ценности умерли. Прошлое умерло. История умерла. Социальное государство умерло. Политика умерла. Демократия умерла. Коммунизм, фашизм, неолиберализм, капитализм — все умерли, и марксизм умер, феминизм тоже умер. Политкорректность — умерла. Расизм умер. Религия умерла. Философия умерла. Надежда умерла. И правда и вымысел умерли. СМИ умерли. Интернет умер. Твиттер, инстаграм, фейсбук, гугл — умерли.

Любовь умерла.

Смерть умерла.

Очень много всего умерло.

Впрочем, кое-что не умерло или пока еще не умерло.

Жизнь еще не умерла. Революция не умерла. Расовое равенство не умерло. Ненависть не умерла.

А компьютер? Умер. Телевидение? Умерло. Радио? Умерло. Мобильники умерли. Батареи умерли. Браки умерли, сексуальная жизнь умерла, общение умерло. Листья умерли. Цветы умерли — прямо в воде.

Представьте, что к вам являются призраки всех этих мертвых вещей. Представьте, что к вам является призрак цветка. Нет, представьте, что к вам является (если бы он являлся и это не было просто неврозом или психозом) призрак (если бы существовали призраки и это не было просто плодом воображения) цветка.

Призраки-то не умерли, вовсе нет.

Наоборот, возникли следующие вопросы:

мертвы ли призраки?

призраки мертвы или живы?

смертоносны ли призраки?

но, как бы то ни было, забудьте о призраках, выбросьте их из головы, потому что это не история о привидениях, хотя она и случилась в глухую зимнюю пору, ясным солнечным постмиллениальным глобально-потепленческим утром сочельника (сочельник тоже, кстати, умер), и повествует она о реальных событиях, реально происходящих в реальном мире, с участием реальных людей в реальном времени на реальной Земле (угу, Земля тоже умерла):



— Доброе утро, — сказала София Кливз. — Счастливого сочельника.

Обращалась она к бесплотной голове.

То была голова ребенка, просто голова без тела, парившая в воздухе.

Голова оказалась цепкой. Она была у нее дома уже четвертый день. Сегодня утром София открыла глаза и снова увидела ее: теперь она парила над раковиной и смотрелась в зеркало. Как только София обратилась к голове, та повернулась и, увидев ее… разве можно сказать, что кто-то без шеи и плеч поклонился? Голова однозначно поднырнула, как бы наклонилась вперед, почтительно опустив взгляд, а затем снова учтиво и бодро выпрямилась — поклон или реверанс? Голова была мужская или женская? Как бы то ни было, она была очень хорошо воспитанной, вежливой головой хорошего вежливого ребенка (возможно, еще не говорящего, потому что он был довольно молчалив), величиной с дыню (это забавно или обидно, когда тебе комфортнее с дынями, а не с детьми? Ей повезло: в детстве Артур быстро смекнул, что ей нравилось, когда дети стремились скорее повзрослеть), хотя и совсем не похожей на дыню, если учесть, что у нее было лицо и густая копна волос на несколько сантиметров длиннее самой головы — всклокоченных, пышных, темных, волнисто-прямых и довольно романтичных, словно у мини-кавалера, если это был ребенок мужского пола, или, если женского, что-то наподобие девочки, украшенной листьями в парижском парке и повернутой спиной к камере на старой черно-белой открытке с фотографией, снятой французским фотографом двадцатого века Эдуаром Бубá («Petite fille aux feuilles mortes, jardin du Luxembourg, Paris, 1946»)[5], и когда София проснулась сегодня утром и увидела голову, повернутую к ней затылком, ее волосы обманчиво приподнимались и опускались на волнах центрального отопления, но только с одного бока — прямо над радиатором. Сейчас они качнулись и на долю секунды рассыпались под свободное парение и балансирование головы, словно размытые волосы в замедленной съемке в рекламе шампуня. Видите? Реклама шампуня — никакой не призрак и не вурдалак. В ней нет ничего страшного.

(Если, конечно, реклама шампуня или, возможно, реклама вообще — это не жуткие образы живых мертвецов, к которым мы просто настолько привыкли, что они нас больше не шокируют.)

В любом случае голова была не страшная, а милая и застенчивая в своей церемонности: эти слова не ассоциируются с чем-то мертвым или с представлением о мародерствующем духе чего-то мертвого — да она вовсе и не казалась мертвой, хотя, возможно, и выглядела жутковато пониже того места, где когда-то была шея и, судя по слухам, вполне обоснованным, должно находиться нечто нутряное, дробящееся и мясистое.

Но всё подобное было надежно спрятано под волосами и подбородком, и в первую очередь поражало не это, а жизнь внутри головы, теплота ее поведения, и когда она покачивалась и весело кивала в воздухе рядом с Софией, словно зеленый буек в спокойной воде, пока та умывалась и чистила зубы, или когда голова плавно скользила вниз по лестнице, опережая Софию, и маленькой планетой в собственной микровселенной извивалась между пыльными веточками коллекции мертвых орхидей на нижней площадке, то она излучала больше доброты, чем любая голова Будды, которую встречала София, любое изображение головы Купидона или обалдевшего рождественского херувимчика.

На кухне София залила воду и засыпала кофе в эспрессо-машину. Прикрутила верхнюю часть эспрессо-машины и включила газ. Голова отшатнулась от внезапной волны жара. Ее глаза наполнились смехом. Словно в шутку, она бросалась к пламени и отскакивала обратно.

— Смотри, волосы загорятся, — сказала София.

Голова покачала головой. София рассмеялась. От удовольствия.

Интересно, она знает, что такое Рождество, раз уж ей известно о сочельнике?

Какой ребенок этого не знает?

Интересно, какие сейчас ходят поезда? Интересно, не хочется ли ей, чтобы я свозила ее в Лондон? Мы могли бы сходить в «Хэмлиз». Рождественская иллюминация.

Могли бы пойти в зоопарк. Интересно, она когда-нибудь была в зоопарке? Дети обожают зоопарки. Интересно, зоопарк еще не закрыли перед Рождеством? Или мы могли бы посмотреть, не знаю, на гвардейцев — они всегда на своем месте, даже на Рождество, в меховых киверах и красных мундирах. Это было бы бесподобно. Ну, или в Музей истории науки, где можно увидеть собственные кости сквозь кожу рук.

(Ах!

У головы не было никаких рук.)

Ну, я могла бы нажимать на кнопки вместо нее — на все эти интерактивные штуки, могла бы делать все это вместо нее, если она не может делать это сама. Или «Виктория и Альберт»[6]. Такая красотища, что восхищает и стар и млад. Музей естествознания. Можно спрятать ее под пальто. Я возьму большую сумку. Прорежу отверстия для глаз. Сверну и положу на дно сумки шарф, джемпер, что-нибудь мягкое.

Голова на подоконнике нюхала остатки чабреца из супермаркета. Она зажмуривалась — похоже, от удовольствия. Терлась лбом о крошечные листочки. Аромат чабреца наполнил кухню, и растение опрокинулось в раковину.

Пока оно там лежало, София открыла кран и полила его.

Потом она села за стол с чашкой кофе. Голова пристроилась рядом с вазой для фруктов — яблоками, лимонами. Стол стал похож на шуточный арт-объект, инсталляцию или полотно художника Магритта «Это не голова»; нет, на голову Дали или Де Кирико, но только смешную, на Дюшана, пририсовавшего усы Моне Лизе, даже настольный натюрморт Сезанна, который, с одной стороны, всегда тревожил Софию, а с другой — освежал, учитывая, как он демонстрирует, хоть в это и трудно поверить, что яблоки и апельсины могут быть голубыми и фиолетовыми, ведь ни за что нельзя поверить, что в них действительно есть эти цвета.

Недавно в одной газете она видела фотографию со стеной из людей, стоящей перед стеной в Лувре, на которой висит «Мона Лиза». Сама-то она видела настоящую «Мону Лизу», еще до того, как родила Артура, то есть тридцать лет назад, и даже тогда трудно было что-нибудь разглядеть из-за довольно большой толпы, стоявшей перед картиной и фотографировавшей ее. К тому же шедевр оказался поразительно маленьким — гораздо меньше, чем она ожидала от такого знаменитого шедевра. Возможно, из-за толпы перед ним он просто казался визуально меньше.

Но разница в том, что теперь люди, стоявшие перед ним, даже больше не поворачивались к нему. В основном они стояли спиной к картине, фотографируясь на ее фоне. В наши дни это старинное полотно высокомерно улыбалось в спину людям, державшим над головой свои телефоны. Люди, казалось, салютовали. Но кому или чему?

Пространству перед картиной, где люди стояли, не глядя на нее.

Самим себе?

Голова на столе подняла брови. Она по-монализовски ухмыльнулась, словно могла читать ее мысли.

Как смешно. Как остроумно.

«Национальная галерея»? Ей бы понравилась «Национальная галерея»? «Тейт Модерн»?

Но все эти места, если даже они сегодня открыты, закроются к обеду, как и большинство мест, да и в любом случае — поезда, в сочельник…

В общем, Лондон отменяется.

Что же тогда? Прогулка по скалам?

А что, если голову сдует в море?

От этой мысли защемило в груди.

— Куда бы я сегодня ни отправилась, можешь пойти со мной, — сказала София голове. — Если будешь паинькой и тихоней.

«Но вряд ли нужно об этом говорить, — подумала она. — Таких ненавязчивых гостей еще поискать».

— Мне очень приятно, что ты у меня в гостях, — сказала она. — Тебе здесь очень рады.

Голове наверняка это понравилось.



Пять дней назад:

София входит в гостиную-кабинет, включает свой рабочий компьютер, не обращает внимания на множество имейлов с красными «!» и заходит прямиком на гугл, где набирает

сине-зеленая точка в глазу,

а затем уточняет

сине-зеленая точка на периферии зрения увеличивается.

«У вас пятно на радужной оболочке? ВОТ что это означает!..»

«Пятна, точки и мушки: заглянем внутрь глаза».

«Когда я закрываю глаза… я вижу цветные точки: спросиученых».

«Размытое зрение, плавающие пятна или полоски в глазах, светочувствительность и цветные пятна в глазах — форум, посвященный расстройствам зрения и заболеваниям глаз, — еЗдоровьеФорум».

«5 признаков того, что у вас ретинальная мигрень — новости о головной боли и мигрени».

«Энтоптический феномен — Википедия».

Она просматривает пару сайтов. Катаракты. Проблемы с цветофильтром. Отслоение стекловидного тела. Эрозия роговицы. Дегенерация желтого пятна. Мушки. Мигрени. Возможное отслоение сетчатки. Срочно обратитесь к врачу, если пятна или мушки не исчезают или вызывают у вас беспокойство.

Тогда она гуглит

зелено-синий шарик на периферии зрения.

Всплывает «Искусство видения»: открытие третьего глаза и мистический взгляд, куча всего по парапсихологии и «Почему видение световых точек — это сигнал, подаваемый вам ангелами» — Дорин Вёрчу — официальный сайт.

Нет, ну это уже слишком.

Она записывается через пару дней к окулисту в городской сетевой магазин.

Молодая блондинка-окулист выходит из подсобки, смотрит на экран, потом на Софию.

— Здравствуйте, София, я Сэнди, — говорит она.

— Здравствуйте, Сэнди. Я бы хотела, чтобы вы называли меня миссис Кливз, — говорит София.

— Конечно. Идите за мной, С… а… — говорит окулист.

Окулист поднимается по лестнице в задней части магазина. Наверху комната с приподнятым сиденьем, почти как у дантиста, и различными приборами. Окулист показывает на сиденье, предлагая Софии сесть. Стоя за письменным столом, окулист что-то записывает. Она спрашивает, когда Соф… а, миссис Кливз… последний раз была у окулиста.

— Это мой первый визит к окулисту, — говорит София.

— И вы пришли потому, что у вас проблемки со зрением, — говорит окулист.

— Посмотрим, — говорит София.

— Ха-ха! — смеется окулист, как будто София шутит, хотя это не так.

Окулист проводит проверку зрения вдаль и вблизи, проверку с закрыванием одного глаза, проверку, при которой в глаза пускают струю воздуха, проверку, при которой окулист заглядывает в глаза Софии с лампочкой, а София с изумлением (и неожиданным умилением) замечает, как ветвятся ее кровеносные сосуды, и проверку, при которой нужно нажать на кнопку, когда (и если) увидишь точку, движущуюся вокруг экрана.

Потом окулист переспрашивает у Софии дату рождения.

— Надо же. Я думала, неправильно записала, — говорит окулист. — Честно говоря, ваши глаза в прекрасном состоянии. Вам даже не нужны очки для чтения.

— Я вижу, — говорит София.

— Вот именно, — говорит окулист, — и очень хорошо для человека вашей возрастной группы. Вам крупно повезло.

— Значит, это везение? — говорит София.

— Ну, представьте себе такую ситуацию, — говорит окулист. — Представьте, что я автомеханик и кто-то сдал в ремонт машину. И это машина еще 40-х годов, а я открываю капот и вижу, что двигатель почти такой же чистый, как (окулист сверяется с карточкой) в 1946 году, когда он сошел с конвейера: просто поразительно, триумф!

— Вы хотите сказать, я похожа на старый «триумф», — говорит София.

— Как новенькая, — говорит окулист (явно без понятия, что когда-то была такая машина — «триумф»[7]). — Как будто на ней почти не ездили. Не знаю, как вам это удалось.

— Вы намекаете, что я всю жизнь проходила с закрытыми глазами или в некотором смысле недобросовестно ими пользовалась? — говорит София.

— Да, ха, точно, — говорит окулист, просматривая бумаги и что-то с чем-то скрепляя. — Преступно низкий уровень пользования глазами, мне придется доложить об этом глазным властям.

Затем она видит лицо Софии.

— А, — говорит она. — Э…

— Значит, вы не увидели в моих глазах ничего такого, что бы вас обеспокоило? — говорит София.

— А вас, миссис Кливз, беспокоит что-то конкретное? — говорит окулист. — Возможно, вы чего-то недоговариваете, или, возможно, вас что-то тревожит. Потому что первопричина…

София заставляет девушку замолчать, вытаращив на нее свои прекрасно видящие глаза.

— Мне нужно знать — и это все, что мне нужно знать, я понятно выражаюсь? — говорит София. — Указал ли хоть один из ваших приборов на то, что должно вызвать у меня беспокойство в отношении моего зрения?

Окулист открывает рот, потом закрывает. Затем снова открывает.

— Нет, — говорит окулист.

— А теперь, — говорит София, — сколько я должна и кому мне заплатить?

— Абсолютно ничего, — говорит окулист. — Поскольку, учитывая, что вам уже за шестьдесят, нет…

— А, понятно, — говорит София. — Вот почему вы перепроверили дату рождения.

— Простите? — говорит окулист.

— Наверное, решили, что я солгала насчет своего возраста. Чтобы бесплатно проверить зрение в вашем сетевом магазине, — говорит София.

— Ммм… — говорит молодая окулист.

Она хмурится, опускает взгляд и вдруг кажется потерянной и трагичной посреди вульгарных сетевых рождественских украшений. Она больше ничего не говорит. Складывает распечатки, бланки и записи в папочку, которую прижимает к груди. Она жестом приглашает Софию спуститься вниз.

— Только после вас, Сэнди, — говорит София.

Белокурый «хвостик» окулиста подскакивает при ходьбе, и когда они спускаются на первый этаж, окулист прощается и исчезает в той же двери, из которой она вышла в самом начале.

Точно так же грубо, не отрывая взгляд от экрана компьютера, девушка за стойкой предлагает Софии написать в твиттере, фейсбуке или оставить отзыв на трипэдвайзоре о сегодняшнем посещении окулиста, ведь рейтинги — это так важно.

София сама открывает дверь магазина.

На улице сильный дождь, в оптике продаются зонты-трости с названием сети, и за стойкой видна подставка с несколькими такими зонтами. Но девушка смотрит на экран и упорно не желает поднимать взгляд на Софию.

София добирается до машины, промокнув насквозь. Сидит в ней на парковке под стук дождя по крыше, в довольно приятных ароматах мокрого пальто и автомобильного сиденья. С волос капает вода. Это раскрепощает. Она смотрит, как дождь превращает ветровое стекло в подвижное расплывчатое пятно. Включаются фонари, и ветровое стекло заполняется разноцветными переменчивыми бесформенными точками, как будто кто-то пульнул в него маленькими ракетами с краской: городские власти развесили по периметру парковки цветные рождественские лампочки.

Смеркается.

— Правда, красиво? — говорит София.

София впервые обращается к ней — эрозии, дистрофии, отслоению, мушке, которая пока еще довольно мала, даже нельзя разобрать, что это голова — маленькая, как муха, летающая перед глазами, крошечный спутник, и когда София обращается к ней вот так, напрямик, она напоминает шарик, по которому бьет стальной рычаг автомата для пинбола, и она отскакивает рикошетом от одного бока машины к другому.

Ее движение, примерно в четыре часа дня, в зимней темноте, в самый короткий день в году, исполнено радости.

В густеющих сумерках, прежде чем завести двигатель и поехать домой, сидя под расплескавшимися по стеклу красками, София наблюдает за тем, как голова свободно скользит по приборной доске, словно пластмасса — это поверхность катка, отскакивает от подголовника пассажирского кресла, прочерчивает окружность руля, сначала один раз, а затем снова и снова, словно испытывая свои способности, а затем щеголяя ими.



Теперь она сидела на кухне. Теперь это нечто было размером с голову настоящего ребенка — испачканного пыльного ребенка в зеленых полосках, ребенка, вернувшегося домой в пятнах от травы, летнего ребенка в зимнем освещении.

Останется ли голова детской или повзрослеет? Вырастет ли она и станет, так сказать, летающей головой полностью развившегося человека? Станет ли она еще больше? Размером с колесо маленького велосипеда, типа складных великов? А потом размером с велосипедное колесо нормального размера? Со старомодный пляжный мяч? С надувной глобус в старом фильме «Великий диктатор», где Чаплин наряжается Гитлером и дубасит по глобусу у себя над головой, пока тот не лопается? Вчера вечером, когда голова в шутку скатывалась по желобу в шкафчике, проверяя, сколько английских керамических фигурок XVIII века, принадлежавших Годфри, получится опрокинуть за раз, отталкиваясь от их ножек, она впервые стала похожа на самую настоящую, катящуюся, падающую, отрубленную, гильотинированную, отделенную от тела голову…

…после этого случая София перестала впускать ее в дом, что было нетрудно, поскольку голова была очень доверчивой. Нужно было просто выйти в сад в темноте, и голова отправлялась вслед за ней: София знала, что она так поступит, подскакивая, словно гелиевый шарик, купленный на сельской ярмарке, а потом, когда голова поплывет вперед к кипарисам, словно и впрямь заинтересовавшись кустарниками, София бросалась обратно в дом и запирала дверь изнутри, со всех ног проносилась по комнатам и плюхалась в кресло в гостиной, опуская голову ниже спинки, чтобы любой человек (или предмет), заглянувший в окно, подумал бы, что ее нет дома.

Полминуты, целую минуту — тихо.

Хорошо.

Но потом — еле слышный стук в окно. Тук-тук-тук.

София протягивала внизу руку и брала с приставного столика пульт, включала телевизор и делала погромче звук.

Новости обступали с привычной утешительной истерией.

Но сквозь них снова — тук-тук-тук.

Поэтому она проходила на кухню и включала радио, кто-то в «Арчерах»[8] пытался отыскать в холодильнике место для индейки, и сквозь радиоголоса, по раздвижной двери, ведущей в темный сад, — тук-тук-тук.

Потом и по маленькой застекленной прорези в двери со двора — тук-тук-туковость.

Поэтому она поднималась в потемках наверх, потом снова наверх, наконец, по лестнице через люк на чердак, пересекала чердачную комнату и через низкую дверь забивалась в самую глубь совмещенного санузла, где пряталась под раковиной.

Тихо.

Зимний шум ветра в ветвях.

Потом в слуховом окошке — отблеск, похожий на свет ночника для детей, боящихся темноты.

Тук-тук-тук.

Она напоминала освещенный циферблат городских часов, зимнюю луну на рождественской открытке.

София вылезла из-под раковины, открыла слуховое окошко и впустила голову.

Сначала она парила на высоте ее собственной головы. Потом опустилась до того уровня, на котором находилась бы голова настоящего ребенка, и посмотрела снизу вверх круглыми обиженными глазками. Но тотчас же после этого, словно поняв, что София станет презирать ее за плаксивость и манипулирование, снова поднялась на уровень головы Софии.

Во рту голова держала веточку. Остролист? Она протянула ее, словно розу. София взяла веточку. После этого голова слегка переместилась в воздухе и взглянула на нее.

Что же в этом взгляде было такого, что София пронесла веточку остролиста по всем этажам старого дома, открыла входную дверь и оплела ею дверной молоток?

Такой вот в этом году рождественский венок.



Вторник, февраль 1961 года, ей четырнадцать лет, и когда она спускается к завтраку, Айрис уже на ногах — просто невероятно, Айрис вылезла из постели в выходной день! Она готовит себе тост, и мать кричит на нее за то, что она насыпала пепел в масло, а потом, как будто просто вздумала прогуляться в четверть девятого утра, Айрис провожает ее до школы, и когда они подходят к воротам, как раз перед тем как войти, говорит: «Слушай, Фило, во сколько утренняя перемена?» — «В десять минут одиннадцатого», — отвечает София. «Хорошо, — говорит Айрис, — скажи какой-нибудь подружке, что тебе нездоровится, ну, в смысле выбери самую мнительную и скажи, что неважно себя чувствуешь, а я буду ждать вон там в двадцать минут. — Она показывает через дорогу. — Пока!» Айрис машет на прощанье рукой, а София даже не успевает ничего спросить, и двое мальчиков-четвероклашек, проходивших мимо, останавливаются и смотрят Айрис вслед, один из них раскрывает от удивления рот. «Это и правда твоя сестра, Кливз?» — спрашивает другой.

На математике она наклоняется над партой Барбары.

— Знаешь, что-то мне как-то не по себе.

— Ой-ой-ой, — говорит Барбара и отодвигается подальше.

Айрис — умняшка.

Айрис приносит одни неприятности. София никогда не приносит неприятностей, она всегда делает все как надо, она неиспорченная, правильная девочка, которая метит в главные (в головной офис, а потом возглавит собственную фирму, на голову опередив остальных в ту эпоху, когда девочки не должны были никого опережать и ничего возглавлять — первый случай в ее жизни, когда она поступает не совсем так, как надо, из-за чего унаследует довольно приличное, точнее, неприличное чувство вины), но она только что нагло соврала, из-за чего ей стало и вправду не по себе, так что это уже не совсем ложь, и теперь она готовилась совершить что-то еще более недозволенное и неправильное, чем бы это ни было, отчего сердце так сильно стучало при решении логарифмов, что казалось, будто все тело явно дрожит: «Извините, сэр, София Кливз почему-то пульсирует», но звенит звонок, и никто ничего не говорит, а она тайком выбегает в раздевалку для девочек, снимает с вешалки пальто, надевает его и застегивает на все пуговицы, как будто собирается выйти на холод, хотя на самом деле сегодня очень тепло.

Она стоит у ворот для девочек, как будто случайно там встала и о чем-то задумалась, и видит Айрис возле магазина Мэлва. Старая жестяная реклама горчицы «Колмен» на стене подходит по цвету к пальто Айрис, как будто Айрис об этом знала и встала там специально.

Никто не смотрит. София переходит дорогу.

Айрис стоит возле магазина на стреме, присматриваясь к каждой проходящей мимо домохозяйке, которая может насявать их матери, а София делает так, как ей велели, развязывает галстук и запихивает его в карман. Потом Айрис снимает ярко-желтое пальто и остается в одной кожаной куртке помощника мясника. Айрис скидывает и ее и протягивает Софии.

— Можешь поносить до завтра, до полуночи, — говорит Айрис, — но потом придется вернуть, иначе она превратится в пепел и прах. С Днем святого Валентина. Ну, или считай, что это подарок на Рождество, наперед. Давай примерь. Не бойся. Вот. Боже, Соф, ты просто мечта. Отдай мне свое пальто.

Айрис заходит со школьным пальто к Мэлву, а затем выходит без него.

— Мэлв говорит, что оставит его у себя в подсобке до завтра, — говорит она. — Но тебе придется выйти из дома первой, чтобы мать не заметила, что ты без пальто, такие дела. Придумай заранее отмазку.

— Какую еще отмазку? — спрашивает она. — Я не умею лгать, как ты.

— Я? Лгать? — говорит Айрис. — Скажи, что оставила его в школе. В нем слишком жарко. Кстати, это правда.

Это правда: февраль считается зимним месяцем, но сегодня так тепло, поразительно тепло, даже не по-весеннему, а как-то по-летнему. Но София все равно не снимает куртку всю дорогу, даже в метро. Айрис ведет ее в кофейню, потом в заведение под названием «Кастрюлька» — поесть тушеного мяса с картошкой, после чего заводит ее за угол, и они стоят возле «Одеона». На стене — афиша «Солдатского блюза». Что, правда?

Айрис смеется, увидев ее лицо.

— Ты просто картинка, Соф.

Айрис из тех, кто требует «запретить бомбу». Нет водородной бомбе! Нет ядерному самоубийству! От страха — к здравомыслию! А вы бы сбросили водородную бомбу? Специально для марша Айрис купила себе дафлкот, и сражение, которое спровоцировал этот дафлкот, было самым крупным в истории: отец вышел из себя, мать ужасно сконфузилась, когда за чаем Айрис шокировала гостей тем, что не просто разглагольствовала (хотя это само по себе девушке не к лицу), но еще и рассуждала о ядовитой пыли в воздухе, а теперь и во всей еде, а потом сказала отцовским друзьям с работы о «двухстах тысячах человек, приговоренных к смерти от нашего имени», позже отец ее ударил, когда она крикнула ему в гостиной «не убий», а отец никогда никого не бил. Айрис много месяцев твердила, что никогда не станет платить за фильм, в котором Элвис играет солдата. Но теперь она даже купила хорошие места на балконе, поближе к экрану.

В фильме Элвис играет солдата оккупационных войск по имени Тульса, который идет на свидание с танцовщицей в Германии. Танцовщица — настоящая немка. Если бы отец узнал, что они смотрели фильм, в котором немцы показаны людьми, то взбесился бы так же, как в тот раз, когда растоптал пластинку «Спрингфилдс» и выбросил осколки в мусорное ведро, потому что на ней была песня «Где цветы, дай мне ответ» на немецком[9]. Элвис и немецкая танцовщица плывут на пароме по Рейну — реке, у которой (София шепчет Айрис), как это ни удивительно, есть собственная единица измерения. (Айрис вздыхает и закатывает глаза. Айрис вздыхает все время, пока Элвис поет младенцу в корзинке песню о том, что младенец — это уже маленький солдат, Айрис смеется в голос — единственная, кто смеется во всем кинотеатре, — в начале фильма, когда Элвис, в танке с длинной торчащей пушкой, выпускает снаряд, который поднимает на воздух деревянную лачугу, хотя Софии непонятно, что здесь смешного, и в конце, когда они выходят на лондонские улицы, Айрис качает головой и смеется. «Мужчина, похожий на тающую свечу, — говорит она. — Не мужчина, а тающая свеча». — «Что ты имеешь в виду, Элвис похож на свечу?» — спрашивает она. Айрис снова смеется и обнимает ее: «Да ладно тебе. В кофейню, а потом домой?»)

В «Солдатском блюзе» столько песен, что чуть ли не каждую минуту Элвис что-нибудь поет. Но лучшая песня звучит, когда они с немецкой танцовщицей идут в парк с кукольным театром, что-то наподобие Панча и Джуди, где кукла-отец, кукла-солдат и кукла-девушка разыгрывают сцену перед зрителями-детьми. Кукла-девушка влюблена в куклу-солдата, и он отвечает взаимностью, но кукла-отец говорит по-немецки что-то типа «и думать не смей». Тогда солдат начинает дубасить отца палкой, пока не сравнивает его с землей. Кукла-солдат поет кукле-девушке немецкую песню. Но что-то расстраивается: старик, управляющий проигрывателем кукольного театра, криво ставит пластинку, и песня звучит то слишком быстро, то слишком медленно. Поэтому Элвис говорит: «Может, мне настроить эту штуку вместо него?»

Затем происходит следующее: весь экран кинотеатра — один из самых широких, какие она видела, настолько шире экранов в родном городке, что это кажется несправедливым, — превращается в сцену кукольного театра с Элвисом внутри, показанным по грудь: великан, приехавший из другого мира, а рядом с ним — кукла-девушка, крохотная и в полный рост, так что он кажется каким-то божеством. Он поет кукле, и это самое сильное и прекрасное, что София когда-либо видела: он почему-то даже красивее и удивительнее, чем в начале фильма, когда принимал душ с другими солдатами и намыливал голый торс.

Там, в частности, есть доля секунды, которую София потом постоянно пыталась прокрутить в голове, до конца не уверенная, что сама этого не придумала. Но это невозможно. Ведь ее тогда пробрало.

Это происходит, когда Элвис наконец уламывает куклу-девушку, которая просто кукла, но почему-то вдобавок очень остроумная и дерзкая, и она на минутку прижимается к его плечу и груди. В этот момент он бросает неуловимый, почти незаметный взгляд на любимую девушку среди зрителей — и на людей, смотрящих кукольный спектакль, а также на людей, смотрящих фильм, включая Софию, — едва ощутимое движение его красивой головы, словно пытающееся сказать о многих вещах, и в том числе: «Эй, поглядите сюда, взгляните на меня, взгляните на нее, кто бы мог подумать? Представьте себе, вы это видели?»



Утро сочельника, 10 часов. Отделенная от тела голова дремала. Кружевная, густолиственная зеленая растительность, переплетение крошечных листочков и ветвей уплотнилось и завилось вокруг ноздрей и верхней губы, словно высохшая носовая слизь, и голова так правдоподобно вдыхала и выдыхала, что если бы кто-то, стоя рядом с этой комнатой, услышал ее, то был бы уверен, что здесь вздремнул настоящий целый ребенок, пусть и сильно простуженный.

Возможно, помогла бы эта штука — «калпол», которую ей удалось раздобыть в аптеке?

Но такая же растительность, кажется, пробивается и из ушей.

Как же эта голова может дышать, если никакого дыхательного аппарата нет и в помине?

Где ее легкие?

Где остальные органы?

Возможно, где-нибудь был кто-то еще с маленьким туловищем, парой ручек и ногой, следующей за ним повсюду? Маленькое туловище маневрировало между полками супермаркета? Или сидело на парковой скамье? Или на стуле возле батареи в чьей-то кухне? Как в старой песне, которую София поет вполголоса, чтобы не разбудить голову: «Я ничье дитя. Я не чье дитя. Дикой ромашкой. Жизнь цветет моя»[10].

Что с ней случилось?

Это событие сильно ее травмировало?

Софии было больно об этом думать. Боль удивляла сама по себе. София уже давно ничего не чувствовала. Беженцы в море. Дети в машинах «Скорой помощи». Окровавленные мужчины, бегущие в больницы или из горящих больниц с залитыми кровью детьми на руках. Запыленные трупы на обочинах. Зверства. Людей избивают и пытают в камерах.

Ничего.

А еще, знаете, привычный каждодневный кошмар, обычные люди, которые просто шли по дорогам страны, где она выросла, и казались кончеными, диккенсовскими, словно призраки бедняков полуторавековой давности.

Ничего.

Но сейчас она сидела за своим столом в сочельник и чувствовала, как боль играла на ней, будто на музыкальном инструменте, тонко выверенную, многострунную мелодию.

Да и как утрата самого себя в таком объеме могла не причинять боль?

Что я могу ей дать? Ведь я так бедна.

А, вспомнила.

Она проверила время на плите.

Под Рождество банк закрывается раньше.

Банк.

Что ж, это подействовало

(деньги всегда действовали и будут действовать)

и вот совсем другая версия событий того утра, словно в романе, где София — персонаж, которым она хотела, очень хотела бы стать, персонаж гораздо более классической истории, идеально отшлифованной и обнадеживающей, — о том, как мрачна и в то же время светла мажорная симфония зимы и каким прекрасным все кажется в сильный мороз, как он улучшает и серебрит каждую былинку, придавая ей индивидуальную красоту, как блестит даже тусклый асфальт на дороге, дорожное покрытие у нас под ногами, когда погода достаточно холодная и что-то внутри нас, внутри всех наших холодных и замерзших состояний, тает, если мы сталкиваемся с миром на земле и в человеках благоволением[11]. В этой истории нет места для отрубленных голов, в этом произведении идеально отшлифованная скромность минорной симфонии и повествовательное благолепие дополняют историю, в которой участвует София, правильным статусом спокойной, умудренной опытом стареющей женщины, делая эту историю содержательной, благородной и, слава богу, традиционной по построению, той качественной художественной литературой, где неторопливая поземка мягко стелется по земле, тоже отличаясь безупречной приглушающей чинностью, падающий снег еще больше отбеливает, смягчает, смазывает и приукрашивает пейзаж, в котором нет голов, отделенных от тел и висящих в воздухе или где бы то ни было — ни новых, результатов новых зверств, убийств или терактов, ни старых, остатков старых, прошлых зверств, убийств и терактов, завещанных грядущему, словно в старых плетеных корзинах времен Великой французской революции, почерневших от старой высохшей крови, поставленных на порогах опрятных интерактивных современных жилищ с центральным отоплением, с привязанными к ручкам записками: «Пожалуйста, позаботьтесь об этой голове, спасибо»,

ну уж нет,

спасибо,

спасибо большое:



вместо этого было утро сочельника. День обещал быть хлопотным. На Рождество приедут гости, Артур привезет свою подружку/партнершу. Столько всего нужно уладить.

После завтрака София поехала в город — в банк, на сайте которого говорилось, что он будет работать до обеда.

Несмотря на убытки, она по-прежнему оставалась «держателем коринфского счета», как это называлось в банке, то есть на ее банковских картах была изображена капитель коринфской колонны с завитками из каменных листьев, в отличие от карт держателей обычного счета, на которых вообще ничего не было изображено, и, как держатель коринфского счета, она обладала правом на персональное обслуживание и повышенное внимание со стороны банка в лице индивидуального персонального консультанта. За это она платила более 500 фунтов стерлингов в год. За это ее индивидуальный персональный консультант, коль скоро у нее возникнет вопрос или необходимость, был обязан сесть напротив нее и позвонить за нее в информационно-справочную службу банка, пока она будет сидеть в той же комнате и ждать. Это означало, что ей не нужно было звонить самой, хотя все-таки иногда индивидуальный персональный консультант просто записывал номер на банковском бланке и передавал его клиенту, как бы намекая, что, возможно, клиенту будет удобнее позвонить самому из дому. Совсем недавно точно так же отмахнулись и от Софии, хотя она считала себя хорошо известной или, по крайней мере, просто известной в местном банке как некогда знаменитая деловая женщина мирового уровня, поселившаяся здесь на пенсии.

Куда подевались банковские управляющие былых времен? Их костюмы, апломб, ценные советы, обещания, искусный политес, дорогие эмбоссированные рождественские карты с личной подписью? В то утро индивидуальный персональный консультант, молодой человек, похожий на выпускника школы, который, пока София сидела напротив него и его компьютера, оставался без движения целых тридцать пять минут, пока информационно-справочная служба банка, оставаясь на проводе, не соединила его с нужным человеком, и выразил сомнение в том, что сможет ответить на вопросы миссис Кливз до закрытия банка в полдень. Возможно, будет лучше, если миссис Кливз договорится о встрече на неделе после Рождества?

Индивидуальный персональный консультант повесил трубку и записал Софию на встречу в первую неделю января на компьютере. Индивидуальный персональный консультант объяснил Софии, что банк пришлет ей электронное письмо с подтверждением встречи, а затем эсэмэс-напоминание накануне указанного дня. Наконец, увидев подсказку на экране, он спросил миссис Кливз, не хотела ли бы та оформить какое-нибудь страхование.

— Нет, спасибо, — сказала София.

— Жилище, постройки, автомобиль, личное имущество, здоровье, путешествия — любой вид страхования? — сказал индивидуальный персональный консультант, читая с экрана.

Но София уже оформила все виды страхования, в которых нуждалась.

Поэтому индивидуальный персональный консультант, по-прежнему глядя в экран, сообщил ей некоторые факты о конкурентных ставках и комбинированных возможностях в том диапазоне страхования, который банк мог предложить своим элитным клиентам. Затем он просмотрел данные о ее коринфском счете, чтобы рассказать, какими из этих видов страхования она уже обладает как держатель коринфской карты и какие из них коринфский счет не покрывает.

София напомнила, что хотела бы снять сегодня перед уходом немного наличных.

Тогда индивидуальный персональный консультант завел речь о наличных. Деньги, сказал он, сейчас изготавливаются специально для автоматов, а не для человеческих рук. Скоро также выпустят новую десятифунтовую банкноту, сделанную из того же материала, что и новая пятифунтовая, так что автоматам будет легче считать банкноты, но зато станет гораздо труднее считать их вручную, если вы работаете в банке. Скоро, сказал он, в банках почти не останется работающих людей.

София заметила у него румянец, поднимавшийся от шеи к ушам. На скулах тоже был румянец. Наверное, люди, работающие в этом банке, начали отмечать Рождество заранее. Судя по возрасту, служащему еще нельзя было употреблять алкоголь. На минуту ей показалось, что он вот-вот расплачется. Он был так жалок. Его заботы ее не волновали — да и с какой стати должны волновать?

Однако София, зная по опыту о пользе конструктивных отношений с людьми, занятыми в банковском деле, решила не проявлять нетерпения или неприятной резкости, пока индивидуальный персональный консультант излишне многословно рассказывал о том, как неожиданно для себя перешел на интерактивные контрольно-кассовые машины, дабы избегать теперь уже старомодных реальных людей, до сих пор пробивающих покупки на кассах в супермаркетах.

Поначалу он возмущался, когда супермаркет, где он покупает себе обед, убрал некоторых людей, работавших на кассах, и заменил их кассовыми аппаратами самообслуживания, и старался платить людям, а не машинам. Но очередь к живому человеку всегда была длинной, потому что на этой кассе теперь сидел всего один человек, а кассовые аппараты почти всегда были свободны, поскольку их было больше и поэтому очереди к ним двигались намного быстрее, и потому он начал подходить к машинам, покупая себе обед, и теперь всегда направлялся прямиком к ним и, как ни странно, испытывал облегчение, потому что говорить с кем-нибудь, пусть даже о пустяках, ни о чем, временами тяжеловато, так как всегда чувствуешь, что тебя оценивают, или стесняешься, или кажется, будто говоришь какую-то глупость или что-то не то.

— Подводные камни человеческого общения, — сказала София.

Индивидуальный персональный консультант переводит взгляд с экрана на нее. Она видит, что он видит ее.

Она была какой-то старухой, о которой он ничего не знал и до которой ему не было никакого дела.

Он снова взглянул на экран. Она знала, что он смотрит на данные ее счета. Прошлогодние данные там не высвечивались. Они ничего не значили. Как и данные позапрошлого года или позапозапрошлого и так далее.

Где данные банковского счета былых времен?

— Это факт, — сказала София. — Даже минимальное человеческое общение крайне затруднительно. А теперь… если можно… я пришла сегодня специально для того, чтобы снять сумму наличными.

— Да, мои коллеги за столом дежурного помогут вам с сегодняшним снятием наличных, миссис Кливз, — сказал он.

Потом он взглянул на экран и сказал:

— Ой, нет. К сожалению, они не смогут.

— Почему? — сказала София.

— К сожалению, мы уже закрыты, — сказал он.

София посмотрела на часы на стене у него за спиной. Двадцать три секунды первого.

— Но вы-то сможете обеспечить меня суммой, ради которой я сегодня и пришла, — сказала София.

— К сожалению, наши сейфы запираются автоматически в конце рабочего дня, — сказал индивидуальный персональный консультант.

— Я хотела бы, чтобы вы проверили мой клиентский статус, если вам несложно, — сказала София.

— Проверить-то мы можем, — сказал он, — но вряд ли сумеем что-либо сделать.

— Значит, вы хотите сказать, что я не могу снять деньги, которые я желаю снять с собственного счета сегодня, — сказала она.

— Разумеется, вы все равно можете снять необходимую сумму в соответствии с вашим лимитом в банкомате перед банком, — сказал он.

Он встал. Никакого статуса он не проверял. Он открыл дверь, потому что время, отведенное на эту конкретную встречу в этой конкретной комнате, истекло.

— Есть ли у меня хоть какой-нибудь шанс обсудить это с управляющим вашим филиалом? — сказала София.

— Управляющий филиалом — это я, миссис Кливз, — сказал индивидуальный персональный консультант.

Они поздравили друг друга с Рождеством. София вышла из банка. Она услышала, как за спиной заперлись главные двери.

Выйдя из банка, она направилась к банкомату. На экране банкомата можно было прочесть сообщение о том, что он временно не работает.

Затем София попала в пробку, застывшую во всех направлениях. Она застряла рядом с островком травы в центре города (едва ли можно было назвать это парком), где ствол того самого дерева много лет назад был окружен белой деревянной скамьей, поставленной по всему обхвату, но теперь там ничего не было. На мгновение София задумалась о том, не бросить ли машину посреди дороги и не пойти ли посидеть немного под деревом, пока пробка не рассосется. Она могла бы запросто оставить машину посреди дороги. Другие люди в машинах могли бы запросто ее объехать. А она могла бы запросто посидеть на дерне.

Она взглянула через плечо на большое старое дерево.

Взглянула на объявление о продаже парка и плане строительства «роскошных квартир офисных площадей престижного торгового пространства». Роскошь. Престиж. В небе звенели колокольчики из магазина металлоизделий, товаров для дома и садового инвентаря через дорогу от лужайки, с баннером о распродаже в связи с закрытием на витринах. Дзинь. Ох-ох-ох-ох-ох.

«В рождественской музыке особенно интересна ее полная беспомощность, — она представила, будто вещает эрудированным, но не отпугивающим голосом «Радио 4» в передаче о рождественской музыке, — она просто не срабатывает в любое другое время года. Однако сейчас, в самый разгар зимы, она глубоко трогает, акцентируя внимание на одиночестве и в то же время на чувстве общности, — говорила она миллионам неслушающих радиослушателей. — Она становится голосом духа в его самом мощном проявлении и побуждает наималейшие, самые чахлые его проявления окунуться в некое изобилие. В силу самой своей природы она символизирует повторение — ритм времени, но в еще большей степени — возвращение времени в его бесконечном и утешительном цикле к этому особенному моменту года, когда, вопреки темноте и холоду, мы приходим на выручку, дарим гостеприимство и доброжелательность и раздаем их, словно капельку роскоши в этом мире, враждебном и тому и другому».

«В холодной безмолвной ночи, священной ночи» «над глубоким сном твоим без видений» «да не смутит вас ничего»[12]. София вздохнула, откинулась на сиденье. Она знала их все — все рождественские песни, — и не просто знала, а дословно, наизусть, включая мелодии. Пожалуй, для этого и нужно католическое воспитание, и директор, древний старик валлиец, который отводил их на пение (помнишь его, старая голова?), пока не пришла новая, помоложе, был добрым, что меняло дело, и в перерывах между пением останавливал класс, разводил руки в стороны, раскрывал ладони, словно актер прежних времен на сцене, и просто рассказывал им истории, вместо того чтобы чему-то учить. Он был непритязательным, прекраснодушным, от него всегда пахло какими-то лекарствами, не сказать, что неприятно, и он принадлежал для них к такой поистине стародавней эпохе, что весь класс воспринимал его самого и его истории так серьезно, словно они снизошли от самого Господа Бога.

Например, он рассказал им о прославленном художнике, который начертил углем круг на клочке холста, когда императорские послы повелели ему нарисовать самую совершенную картину в мире. «Отдайте ему это».

Какие еще истории рассказывала им эта старая голова?

Вот эту.

«Человек убил другого человека в каменистом поле. Они поссорились из-за чего-то, и один ударил другого по голове большим круглым камнем величиной с голову. От этого другой человек умер. Поэтому человек, который убил его, окинул взглядом окрестности, чтобы узнать, не видел ли кто-нибудь случившееся. Не было никого. Он пошел домой и взял лопату. Вырыл в поле большую яму и свалил туда мертвеца, а потом сбросил тяжелый камень с моста в реку. Спустился на берег реки, помылся и почистил одежду.

Но он не мог отделаться от мысли о проломленной голове мертвеца. Мысль о ней преследовала его повсюду.

Потому он пошел в церковь. Благослови меня, отче, ибо я согрешил. Боюсь, Господь не сможет простить того, что я сделал.

Священник, тоже молодой человек, заверил его, что если он исповедуется и искренне раскается, то, разумеется, будет прощен.

— Я убил человека и закопал его в поле, — сказал человек. — Я ударил его камнем, и он упал замертво. Я бросил камень, которым это сделал, в реку.

Священник кивнул за темным окошком, забранным маленькой решеткой с множеством дырочек. Он наложил на человека епитимью и произнес формулу отпущения грехов. Так что человек вышел, сел в церкви, прочитал молитвы и был прощен.

Прошли годы, десятилетия, никого больше не интересовало и не волновало, где умерший человек. Те, кого это беспокоило, умерли, а все остальные забыли о нем.

Однажды старик случайно встретил старого священника по дороге в город, узнал его и сказал:

— Отче, пожмите мне руку. Не знаю, помните ли вы меня.

Они отправились в город вместе, болтая обо всем на свете: семье, жизни, о том, что изменилось, и о том, что осталось прежним.

Затем, когда они приблизились к городу, старик сказал:

— Отче, я хочу поблагодарить вас за то, что вы помогли мне много лет назад. Я хочу поблагодарить вас за то, что никому не рассказали о том, что я сделал.

— А что вы сделали? — спросил старый священник.

— Убил камнем человека, — ответил старик, — и закопал его в поле.

Старик достал из кармана флягу и предложил старому священнику выпить. Священник выпил за здоровье старика. Они кивнули друг другу и, добравшись до рыночной площади, попрощались.

Старик пошел домой. Старый священник пошел в полицию.

Полиция пошла в поле, выкопала там кости и пришла за стариком.

Старика судили, признали виновным и повесили в тюрьме».

Раздираемые ангелочками магазины закрывались. Почти стемнело.

София поехала домой. Добравшись до дома, она отперла входную дверь. Прошла на кухню.

Села на стол.

Обхватила голову руками.



Поздним летним днем 1981 года две девушки стоят у типичного скобяного магазина на главной улице южноанглийского городка. Над дверью — вывеска в форме дверного ключа с надписью «ИЗГОТОВЛЕНИЕ КЛЮЧЕЙ». Сильный запах креозота, масла, парафина, химикатов для газонов. Насадки для зубных щеток с ручками, насадки без ручек, ручки без насадок — распродажа. Что еще? Грабли, лопаты, вилы, садовый каток, стенка со стремянками, оловянная ванна с мешками компоста. Бутылки сжиженного бутана, кастрюли, сковородки, швабры, древесный уголь, складные табуретки из дерева, пластиковое ведро с вантузами, сложенные штабелем пачки наждачной бумаги, тачка с мешками песка, металлические половики, топоры, молотки, парочка походных газовых плиток, ковровые покрытия из мешковины, материал для штор, материал для карнизов, материал для прикручивания карнизов к стенам и ламбрекенов, пассатижи, отвертки, лампочки, светильники, канистры, колышки, корзины для белья. Пилы любых размеров. ВСЁ ДЛЯ ДОМА.

Но девушки будут вспоминать в основном цветы — лобелия, алиссум — и полки с яркими цветными пакетиками семян, когда они будут говорить об этом впоследствии.

Они здороваются с мужчиной за прилавком. Становятся у мотков цепей различной ширины. Сравнивают цену за ярд. Подсчитывают. Одна тянет за конец тонкой цепочки. Та разматывается, позвякивая, а другая стоит перед ней, делая вид, будто смотрит на что-то другое, пока первая обматывает цепь вокруг бедер и примеряет на себя.

Они переглядываются и пожимают плечами. Они понятия не имеют, какой длины.

Поэтому проверяют, сколько у них денег. Меньше 10 фунтов. Они рассматривают висячие замки. Нужно купить четыре. Если они купят замки поменьше и подешевле, то денег хватит еще примерно на три ярда.

Продавец отрезает для них куски. Они платят. Колокольчик над дверью звякает у них за спиной. Они снова выходят на улицу городка в долгих английских сумерках, в летней истоме.

На них никто не смотрит. На этой сонной солнечной улице никто на них даже не оглядывается. Они стоят на обочине. Теперь главная улица этого городка кажется необычно широкой. Неужели она была такой же широкой, перед тем как они вошли в магазин, а они просто этого не заметили?

Они не решились рассмеяться, пока не вышли из города обратно на дорогу и не прошагали несколько миль к остальным, и только потом решились. Потом они рассмеялись как сумасшедшие.

Представьте, как они идут под руку по жаре: одна размахивает сумочкой с позвякивающими в ней цепочками и поет, чтобы рассмешить другую, «динь-динь-дон, динь-динь-дон, льется чудный звон»[13], а у другой в карманах замки в комплекте с миниатюрными ключиками, и трава с обеих сторон дороги, по которой они идут, по-летнему желтая и испещрена сорняками, полевыми цветами.



Зимнее солнцестояние. Арт в Лондоне, за обшарпанным «пи-си» общего пользования, в помещении бывшего справочного отдела библиотеки, над дверью которого теперь висит табличка: «Добро пожаловать в хранилище идей». Он набирает случайные слова в гугле, проверяя, выскочит ли в частых запросах, что они умерли. Большинство выскакивает, и если даже не сразу, все равно почти всегда они оказываются умершими, стоит набрать [слово] плюс букву «у».

Его охватывает нервная дрожь (не ясно, чем вызванная, — возможно, мазохизмом), когда он набирает слово «арт» и выскакивает самый верхний запрос в списке:

арт умер.

Потом он пробует слово «мазохизм».

«Мазохизм умер» не выскакивает.

Но любовь однозначно умерла.

Место, где он находится, — полная противоположность смерти. Оно кишит людьми, которые чем-то заняты. Было довольно трудно найти местечко за одним из этих старых «пи-си», и куча народу сейчас стоит и ждет, пока освободится один из всего пяти работающих. Несколько человек в очереди ведут себя беспокойно, как будто им действительно нужно что-то срочно сделать. Пара человек суетится. Они ходят взад-вперед за спинами людей в компьютерных кабинках. Арту все равно. Сегодня ему на все плевать. Известный своей вежливостью Арт, любезный, щедрый, сентиментальный, чуткий Арт не считается с потребностями других и будет сидеть в этой гребаной импровизированной кабинке, сколько ему захочется и понадобится.

(Из вежливости, любезности, щедрости, сентиментальности и чуткости мертва только сентиментальность.)

У него куча работы.

Еще ему надо написать в блог о солнцестоянии и выложить текст, пока солнцестояние не закончилось.

Он набирает блоги.

Выскакивает: умерли.

Он набирает природа.

Это одно из слов, которым нужна дополнительная буква «у». Когда он добавляет ее, выскакивают подсказки:

природа ума

природа умирает

природа умеренного пояса

природа умерла

Однако писатели о природе, оказывается, еще не умерли. Когда набираешь это слово, выскакивает множество уменьшенных изображений — портретики пышущих здоровьем великих людей прошлого и настоящего. Он смотрит на задумчивые личики этих пытливых умов в крошечных интернетных квадратиках, и страшная тоска сжимает ему сердце.

Способна ли измениться природа?

Ведь он ни на что не годен.

Самовлюбленный жулик.

Ведь в жизни настоящих писателей о природе не бывает таких проблем, которые они не могут решить или сгладить своими трудами о природе. Смотрите на него.

Шарлотта права. Он ненастоящий.

Шарлотта.

Через три дня мать ждет его с Шарлоттой в Корнуолле.

Он вынимает из кармана телефон. Смотрит на экран. Шарлотта начала рассылать с @rtinnature фейковые твиты. Вчера она от его имени сообщила 3451 его подписчику, что он увидел первую крушинницу нового годового цикла. «3 месяца назад первый зиг-заг крушинницы!» Она специально делает орфографические ошибки, чтобы выставить его глупым и неряшливым, а учитывая это словечко «зиг», возможно, также пытается заманить в ленту пару-другую нацистов. Она запостила картинку с самкой крушинницы на листе, скачанную из интернета. Твиттер взорвался, разразилась мини-твиттер-буря, @rtinnature ненадолго выбился в топ, когда больше тысячи возбужденных, сердитых и слегка агрессивных любителей природы обрушились на него из-за того, что он не понимает разницы между новой бабочкой и той, которая проснулась от зимней спячки.

Сегодняшние твиты, начавшиеся полчаса назад, тоже от его имени, сообщают всем другую вопиющую ложь. Сегодня Шарлотта твитит картинки Юстон-роуд во время снегопада, которые отыскала где-то в сети.

Никакого снега нет. 11 градусов, и солнечно.

Ответы уже пенятся, как неудачно налитое светлое пиво. Ярость и сарказм, злоба, ненависть и насмешки, в одном твите даже говорилось: «если бы ты был бабой, я бы прямо сейчас отправил тебе луч смерти». Арт не знает, что это — постмодернистская шутка или серьезная угроза. Мало того, пара СМИ, австралийское и американское, перепостили эти картинки со ссылкой на его твиттер. Первые фото: снегопад в центре Лондона.

Телефон в руке загорается. «Дорогой племяш».

Это Айрис.

Вчера Айрис прислала ему эсэмэску, чтобы рассказать о еще одном значении слова «крушинница». «Дорогой племяш, ты никогда не проверял или не натыкался на самонаводящуюся функцию типа Крушинницы, я про ракету класса воздух-земля. Чё-то на бабочку не сильно тянет! Если махнет крыльями, по ходу будет совсем другой эффект бабочки х Айр».

Сегодня она неожиданно обнадеживает. «Дорогой племяш, — пишет она, — ты сам не свой в твиттере:-$. Так вот скажи за себя: мы во власти технологии или технология в нашей власти? х Айр».

Что ж, блеск. Ведь если даже его древняя тетка, которой, наверное, уже под восемьдесят и которая по-любому почти его не знает, способна определить, что его взломали, значит, незачем волноваться: его настоящие подписчики однозначно это вычислят.

В Лондоне снега по колено, твиттерчане!

Он не поведется.

Он выше этого.

Он не доставит ей удовольствия, отступив в сторону.

Он не позволит себя нагнуть.

Он позволит ей раскрыть свою низость через собственные же поступки.

(Любопытно, что Шарлотта всеми способами пытается поддерживать с ним связь.)

Он оглядывается на всех этих людей в библиотеке. Ну в самом-то деле, смотри. Видишь? Никто в этой комнате не знает о том, что происходит в интернете от его имени и под его фото, или всем всё равно. Если взглянуть на вещи под таким углом, вполне можно сказать, что на самом деле этого не происходит.

Тем не менее это происходит.

Так что же тогда реально? Разве эта библиотека — не реальность? Разве реальность — на экране, а вот это физическое сидение здесь со всеми этими людьми — не реальность? Он выглядывает в окно поверх экрана старого угловатого «пи-си». Мимо проезжают машины, туда-сюда снуют люди, на автобусной остановке напротив сидит девушка, которая что-то читает, и ее ничего не волнует. Или волнует?

Нет.

Значит, ей не о чем волноваться.

Но

твиттерчане

Шарлотта унижает его и одновременно обставляет все так, как будто он унижает своих подписчиков. Это обидно во многих отношениях. Она знает об этом. Она твитит про снег специально для того, чтобы его обидеть. Она знает, что он все спланировал и давно готовился к настоящему снегу, если он вообще пойдет, чтобы написать об этом для «Арта на природе». Он собирается — точнее, собирался — сделать отступление на тему следов и алфавитных оттисков. «Каждая буква, оставленная в электронном или печатном виде, — это разновидность отпечатка, следов животного», — строчка, написанная в его блокноте более полугода назад. Шарлотте прекрасно известно, что он отложил эту тему из-за теплой зимы в прошлом году. Теперь у него есть такие хорошие, прекрасные слова для заклинаний: шлейф, штамп, оттиск. Он также коллекционировал необычные слова для различных состояний снега. Мокрядь. Шуга. «Кающиеся» снега. Он собирается — точнее, собирался — даже слегка политизироваться и поговорить о единстве природе, несмотря на кажущееся разъединение, о том, как единство может проявляться, вопреки всему, в случайных взаимоотношениях между снегом и направлением ветра, о том, как снег ложится преимущественно на одну сторону, хотя ветки дерева торчат в разные. (Шарлотта сочла это весьма банальной мыслью и прочитала ему лекцию о том, что он не улавливает сути и что самые лучшие и политически сознательные писатели о природе никогда не бывают самодовольными, самоослепленными и самоуспокоенными на собственный счет в смутные времена, а слово «снежинка» имеет сейчас совершенно другое значение и об этом-то ему и нужно писать[14].) Он писал заметки о взаимообмене молекул воды и собирался озаглавить их «Щедрая вода». Он отмечал, почему в холодный день, когда почти нет ветра, нечто, превращаясь в лед, вырабатывает что-то вроде дыма, огня, писал заметки о соединении снега со льдом под названием «снёд», настолько прочном, что из него можно строить здания, о перисто-мозаичных формах, приобретаемых льдом, образующимся на строго определенных поверхностях, о том, что действительно нет двух одинаковых снежных кристаллов, о различии между хлопьями и кристаллами и общественной природе снежинки — тоже довольно политизированная тема для статьи, — а также о том, что хлопья, падающие с неба, образуют собственный природный алфавит, всякий раз создавая собственную уникальную грамматику.

Шарлотта вырвала страницы из «снежного» блокнота и выбросила их в окно.

Он выглянул и посмотрел на то, что осталось от них на верхушках деревьев и кустах, на ветровых стеклах и крышах машин, припаркованных внизу, и на клочки, разбросанные по тротуару.

— Ты пишешь о природе? — сказала она. — Не смеши меня. Нельзя просто высасывать из пальца истории о блужданиях по полю или вдоль канала, вывешивать их в интернете и утверждать, что пишешь о природе. Ты всего-навсего растение-паразит. В этом твоя единственная связь с природой: паразитируешь на людях и получаешь за это зарплату. Даже не пытайся выдавать себя людям или, вернее, себе самому за кого-то другого, ведь ты всего лишь привязчивое стыдное растение-паразит!

Они погрызлись, когда она застукала, как он чистил ногти о края страниц ее книги, и попросила этого не делать, после чего, задетый ее критикой, он начал критиковать ее за бесконечное нытье о международном положении.

— Они сделали свой выбор, — сказал он, когда она снова пожаловалась, что людям из ЕС приходится выжидать, позволят ли им остаться в стране или нет, как и людям, вступившим в брак с людьми из ЕС, или людям, чьи дети родились здесь и которым, возможно, нельзя будет остаться и т. д. — Они сами захотели приехать и жить здесь. Они пошли на этот риск. Мы в этом не виноваты.

— Выбор, — сказала она.

— Да, — сказал он.

— Помнишь, как мы говорили о людях, которые утонули, убегая от войны и пытаясь переплыть море, а ты сказал, что мы не должны чувствовать вину, потому что это был их выбор — бежать из своих сожженных и разбомбленных домов и опять-таки их выбор — сесть в лодку, которая затем перевернулась? — сказала она.

Вот такое она постоянно говорит.

— У нас все нормально, — сказал он. — Не волнуйся. Денег хватает, у обоих хорошая гарантированная работа. У нас все хорошо.

— В твоем автоматическом возврате к эгоизму нет ничего хорошего, — сказала она.

Потом она раскричалась о последствиях сорокалетнего политического эгоизма. Как будто можно со знанием дела говорить о сорокалетней политике, когда ты прожила на свете всего двадцать девять лет! Это смехотворно. Нет, на самом деле это какая-то форма мазохизма: достаточно вспомнить, что Шарлотта постоянно рассказывает о повторяющемся сне, в котором она зигзагообразно разрезает себе грудину ножницами для разделки курицы, для распиливания костей, а затем делит ее на четыре части, словно курицу на суп.

— Во сне я четвертованное королевство, — привыкла она говорить, желая привлечь внимание. — Во сне я воплощаю в себе кошмарное разделение нашей страны.

Во сне она права.

— Люди у нас в стране бешено озлоблены друг на друга после последнего референдума, — сказала она, — а правительство, которое мы имеем, не делает ничего для того, чтобы успокоить гнев людей, и, наоборот, использует его в собственных политических целях. Это шикарный старый фашистский трюк каких поискать и очень опасная игра. И то, что происходит в Штатах, напрямую с этим связано, причем, вероятно, финансово.

Арт громко рассмеялся. Шарлотта взбесилась.

— Это пугает, — сказала она.

— Ничего подобного, — сказал он.

— Ты обманываешь самого себя, — сказала она.

— Мировой порядок изменился, — сказала Шарлотта, — и по-настоящему новое как здесь, так и там состоит в том, что люди у власти думают только о себе, не имея никакого представления об истории и не чувствуя никакой ответственности за нее.

— И в этом тоже нет ничего нового, — сказал он.

— Они как будто существа нового типа, — сказала она, — существа, порожденные не реальным историческим временем и людьми, а… а…

Он смотрел, как она, сидя на краю кровати и положив одну руку на ключицу, а другой размахивая в воздухе, пыталась подыскать сравнение…

— А чем? — спросил он.

— Пластиковыми пакетами, — сказала она.

— Что-что? — переспросил он.

— Они настолько же антиисторичны, — сказала она. — Настолько же бесчеловечны. Настолько же безмозглы и несведущи в том, как люди столетиями вели дела до того, как изобрели их. Настолько же вредны для окружающей среды многие годы спустя, после того как они выйдут из употребления. Вредные для целых поколений.

— Так. Было. Всегда, — сказал он.

Затем, после паузы, он сказал:

— Вот.

— Как ты можешь быть таким наивным? — сказала она.

— Ты называешь наивным меня после этого сверхупрощенческого антикапиталистического сравнения? — сказал он.

— Когда политику заменяет заранее спланированный театр, — сказала она, — а нас загоняют в шоковый режим, приучая ждать каждого последующего шока, который подается круглосуточной лентой новостей, как будто мы грудные младенцы, живущие между титькой и подушкой…

— Изредка пососать титьку было бы неплохо, — сказал он.

(Она это проигнорировала.)

— …от одного шока до другого и от одного хаоса до другого, как будто это кормление, — сказала она. — Но это не кормление. Это полная противоположность кормлению. Это липовая материнская забота. Липовая отцовская забота.

— Но зачем гнать нас от одного шока к другому? — сказал он. — В чем смысл?

— В отвлечении внимания, — сказала она.

— От чего? — сказал он.

— Чтобы дестабилизировать фондовые рынки, — сказала она. — Чтобы скакали курсы валют.

— Теория заговора устарела еще в прошлом году, — сказал он. — Или в позапрошлом. Или в позапозапрошлом. Plus ça change[15].

— Change[16] уж точно происходит, — сказала она, произнеся это слово по-французски, как и он. — Не говоря уж о буквальном изменении климата, происходит полный сдвиг времен года. Мы как будто все время идем в снегопад, пытаясь докопаться до того, что в действительности происходит за всем этим шумом и шумихой.

— О временах года я готов болтать круглые сутки, но у меня работа, — сказал он.

Он открыл ноутбук и начал просматривать сайты, на которых еще могли остаться твердые дезодоранты определенной марки. Тот, которым он пользовался много лет, недавно был снят с производства. Она прошла через всю комнату и ударила по экрану ноутбука тыльной стороной ладони. Шарлотта ревновала его к ноутбуку.

— Мне нужно написать в блог о солнцестоянии, — сказал он.

— Солнцестояние, — сказала она. — Ты сам это сказал. Самые темные дни в истории. Никогда такого не было.

— Нет, было, — сказал он. — Солнцестояния цикличны и случаются каждый год.

Почему-то именно от этого Шарлотта взорвалась. Возможно, она всегда ненавидела его блог. В пылу спора она называла его никому не нужным реакционным аполитичным блогом.

— Ты хоть раз упоминал об угрозе для мировых природных запасов? — сказала она. — О войнах за водные ресурсы? О шельфе размером с Уэльс, который скоро отколется от Антарктики?

— О чем? — переспросил он.

— О пластике в воде? — продолжала она. — О пластике в организмах морских птиц? О пластике во внутренностях почти всех рыб и водяных животных? В мире вообще осталась неиспорченная вода?

При этом она подняла руки на головой и обхватила ими голову.

— Ну, просто я не политик, — сказал он. — То, чем я занимаюсь, по природе своей аполитично. Политика — вещь эфемерная. А то, чем я занимаюсь, — полная противоположность эфемерности. Я наблюдаю за поступательным движением времени в полях, внимательно присматриваюсь к строению изгородей. Изгороди — это ведь изгороди. Просто они аполитичны.

Она рассмеялась ему в лицо и заорала, что изгороди на самом деле очень даже политичны. Потом ее охватила бешеная ярость, и несколько раз у нее вырвалось слово «нарцисс».

— «Арт на природе» — как бы не так! — сказала она.

В эту минуту он вышел из комнаты, а затем из квартиры.

Он немного постоял в коридоре.

Она не вышла за ним.

Поэтому он спустился на первый этаж, чтобы спасти остатки своих «снежных» записей.

Вернувшись и войдя в квартиру, он обнаружил, что дверь шкафа в прихожей открыта, а все его содержимое рассыпано по полу и Шарлотта выбирает сверло из набора внутри распахнутого футляра для дрели. Его ноутбук был зажат вверх тормашками между двумя стульями. Она подняла дрель и нажала на пусковой рычаг. Дрель загудела и зажужжала в воздухе.

Закадровый смех из комедийного шоу.

— Какого хрена ты творишь? — заорал Арт сквозь жужжание. — Тебя же сейчас током убьет!

Она подняла над собой широкую плоскую черную штуковину.

— Умерла, — сказала она. — Как и твоя политическая душа.

Шарлотта швырнула ее в него, закрутив, точно фрисби.

«Это была батарея от ноутбука? Ух ты, какие потрясные батареи в новых ноутах», — мимоходом подумал он, пригнувшись.

Батарея грохнулась об экран телевизора, и Арту еще повезло, что она не попала в него: судя по внешнему виду, под определенным углом эта штуковина могла и голову снести.

(В эту минуту он начал подозревать, что Шарлотта, возможно, нашла черновики имейлов, которые он писал Эмили Брэй, предлагая встретиться в среду вечером между четырьмя и шестью. Он соскучился по сексу с Эмили и набросал письмо, в котором спрашивал, не соскучилась ли и она по сексу с ним и нельзя ли как-нибудь это устроить.

Письмо он так и не отправил.

Он даже сомневался, что вообще когда-нибудь его отправит.

Он напишет Эмили новое сообщение. Когда купит новый ноут.)

Политическая.

Душа.

Слово «политика» он уже пробовал. Она умерла.

Душа у

Выскакивает слово «умирает».

Что ж, значит, есть надежда. Еще не умерла.

Ноутбук у

Выскакивает «умер».

Его ноут однозначно умер, экран превратился в мозаику из сумасшедших плиток, Шарлотта ушла и забрала свои чемоданы. Поэтому Арт сидит здесь за общественным «пи-си»: от его клавиатуры пальцы кажутся деревянными, как тело во время занятий любовью, о которых не хочется вспоминать, да к тому же он не может найти клавишу @.

Арт подумывает, не написать ли все-таки Эмили Брэй и не пригласить ли ее к матери на Рождество, ведь после того, как он поднял такой хай, грозясь привести Шарлотту, будет досадно и неловко, если он придет один.

Но они с Эмили не разговаривали почти три года.

После Шарлотты.

Он достает телефон и пролистывает контакты. Нет. Не-а. Нет.

Потом смеется над возмутительностью, над идиотизмом собственной затеи.

Он перечитывает старую эсэмэску Айрис.

Мы во власти…

Нет.

Брось.

Он переживет это. А потом, да, потом напишет, как это пережил. Он напишет блестящий материал для «Арта на природе» о том, как выжить в этом лживом мире, и не просто выжить, а пробиться к истине сквозь едкие луковые кольца обмана (о, неплохо, запиши это, Арт), включая ложь, рассказанную о тебе самыми близкими и дорогими людьми, и ложь, которую ты рассказываешь себе о себе же самом и других, сам того не ведая. Он пробьется сквозь лживое повествование при помощи острого как бритва стиля. Он будет испепеляющим. Он будет честным. Он будет говорить о том, чего у тебя не отнять. Арт назовет его «Правды не утаишь».

Эта фраза снова напоминает ему о Шарлотте.

У него сжимается сердце.

Телефон в руке начинает гудеть и жужжать.

Может, это Шарлотта!

Нет, незнакомый номер.

Он его сбрасывает.

Потом ему звонят с другого незнакомого номера. Потом с третьего.

Он проверяет твиттер.

Ну конечно, она запостила новый твит. Первым делом он замечает ссылку, а над ней:

Просто сообщаю вам всем что беру 10 фунтов за разводку или 5 фунтов по спецтарифу для подписчиков.

Он щелкает по ссылке и попадает на страницу со своим фото, на котором он поднимает бокал вина во время их отпуска в Таиланде в прошлом году. Внизу стоит номер.

Это номер его телефона.

О боже.

Он отключает телефон.

Арт оглядывается вокруг: не смотрит ли кто-нибудь на него. Некоторые люди, стоящие в очереди к компьютерам, действительно смотрят на него, но лишь потому, что он отвернулся от экрана и они надеются, что он собирается уходить.

Но его мир потерпел полный крах!

Арт прижимает ладонь к затылку. Его бросает в пот.

Разводка — это что-то связанное с сексом?

Что делают люди, когда они кого-то «разводят»?

Он ищет в интернете. Определения тут же появляются на экране общественного компьютера — значит, ничего слишком уж похабного.

Кажется, это имеет отношение к солдатам Второй мировой.

Ладно.

Он кладет свой отключенный телефон в карман, отодвигает стул и направляется в мужской туалет.

В туалете он садится за единственной запирающейся дверью и пялится в пол. Но здесь ужасно воняет и не на что смотреть. Если это уединение, то результат нулевой.

Он встает и отпирает дверь.

Выйдя из кабинки, видит женщину в мужском туалете. Довольная молодая, двадцать с чем-то, возможно, из Южной Америки, темноволосая, возможно, испанка или итальянка. Она греет грудь, точнее, обнаженную верхнюю часть груди, теплым воздухом из сушилки для рук, повернув насадку к себе. На ней довольно низкий для декабря топик. Она показывает на него и сушилку.

— Холод. Тепло. Простите меня, — говорит она, перекрикивая шум. — Тому, что в женском, капец.

— Я вас прощаю, — говорит он.

Она улыбается и снова нагибается к потоку воздуха, и когда Арт выходит из туалета, ему становится немного лучше только потому, что он увидел другого человека, просто обменялся фразами с другим человеком, увидел, как кто-то делает что-то красивое, естественное, теплое и согревающее.

Просто сказал вслух слово «прощаю». Он и не знал, что это такое мощное слово. Он улыбается. Люди, проходящие мимо по лестнице, смотрят на него как на ненормального, потому что он улыбается. Никто из них не улыбается в ответ. Ему плевать. Пересекая лестничную площадку перед «Хранилищем идей», он жалеет, что не додумался пригласить ее, эту теплогрудую улыбающуюся девушку, к своей матери на Рождество.

Ха-ха. Прикинь!

Но на стуле, который прежде занимал Арт, теперь сидит мужчина с лицом, изрытым морщинами, и стучит по клавиатуре, а женщина с тремя очень маленькими детьми, висящими у нее на руках и ногах, аккуратно складывает пальто Арта сверху на ноутбуке и портфеле, лежащих на полу за кабинкой.

Все ясно. Арт кивает женщине, которая кажется ему в ослепительном и нелицеприятном свете «Хранилища идей» усталее всех тех, кого он видел в своей жизни.

— Спасибо, — говорит он.

Он благодарит ее за то, что сложила пальто. Но она смотрит сквозь него, возможно опасаясь сарказма, ведь ее спутник занял его место. Такое чувство, что она даже собирается отругать Арта или устроить скандал, поэтому он подбирает свои вещи, идет к дверям и останавливается у главной стойки, где просит у женщины шариковую ручку на веревочке и пишет на тыльной стороне ладони слова «ослепительный» и «нелицеприятный».

Ничего не потеряно. Ничего не растрачено. Видишь, Арт?

Всегда наполовину полон.

Наполовину пол он. (Голос Шарлотты в ушах.)

Арт выходит из здания через боковую дверь: старый парадный вход в библиотеку предназначен для людей, живущих сейчас в роскошных квартирах в другой части здания. Но Арт не может сердиться из-за этого: сердиться из-за того, чего не можешь изменить, — пустая трата драгоценной энергии, этим-то постоянно и занимается Шарлотта. Думать о Шарлотте — тоже пустая трата драгоценной энергии, и, чтобы избавиться от этого и от Шарлотты, он сейчас выйдет на улицу этого города и найдет, все равно где, горстку земли,

(умирает

умножить на двадцать четыре

умаялся

умучился

умер)

чтобы торжественно подержать в руке почву, и больше ничего, горстку, дышащую со своей собственной скоростью, медленно, медитативно и оставаясь полностью собой, вопреки всей этой злости и гниению, самой землей, напоминая ему, как она твердеет и замерзает, когда падает температура, и как снова оттаивает и размягчается, когда та поднимается. Вот что такое зима: упражнение для запоминания того, как успокоиться, а потом снова мягко вернуться к жизни. Упражнение в приспособлении к любому замерзшему или расплавленному состоянию, в которое она тебя приводит. Поэтому нежный Арт поищет землю в буквальном смысле. Городскую землю. Он поищет в тех местах, где городские деревья встречаются с тротуаром: порой вокруг них остаются клочки земли, если только их не замуровывают под теми упругими пластмассовыми штуками. Природа ко всему приспосабливается. Природа все время меняется.

Выйдя на главную улицу, он видит девушку. Это та самая девушка, которую он видел из окна почти три часа назад. Она все еще на автобусной остановке. Сидит на том же месте и по-прежнему что-то читает. Что бы это ни было, читает она очень усидчиво.

Арт смотрит, как автобус подъезжает и останавливается, подбирает каких-то людей, а затем включает сигнал закрытия дверей и едет дальше.

Арт смотрит, как другой автобус включает сигнал, останавливается, а потом снова отъезжает. Тем временем она по-прежнему сидит и читает.

Она выглядит лет на девятнадцать. Довольно симпатичная, но бледная. Вид помятый. Но самое важное — она сосредоточена.

Никто так не концентрируется, когда просто сидит на автобусной остановке.

Арт забывает о земле.

Он переходит дорогу и становится напротив крытой остановки. Отсюда ему видно, что она читает. Это меню «на вынос», рекламная листовка какого-то фастфуда. Арт подходит ближе, пока не различает слова БЕСПЛАТНО, ДОСТАВКА, АССОРТИМЕНТ и ВЕДЕРКО.

Она читает меню «Чикен Коттедж».

Она читает первую страницу буклета. Раскрывает буклет. Читает с одной, потом с другой стороны. Закрывает буклет и читает последнюю страницу так внимательно, как будто это интересная книга.

Дочитав последнюю страницу, переворачивает буклет и снова читает первую.



Утро сочельника. Прошло три дня.

Прошло двадцать минут после назначенного времени встречи.

Девушки нет.

Нет ни одной похожей на нее девушки или женщины, ожидающей где-либо поблизости от того места, которое он предложил: возле рядов сидений перед информационными табло.

Значит, она не явилась.

Стало быть, она не придет.

Хорошо. Уже легче.

Это была очень-преочень дурацкая затея, и он уже пожалел о ней.

К тому же он сэкономит 1000 фунтов — деньги, которые он совсем не хотел тратить на эксперимент.

Он как-нибудь это переживет, когда приедет к матери. Или придумает что-нибудь, например: «Бедная Шарлотта, она так сильно заболела. Никогда не видел ее такой больной». [Тогда почему ты ее оставил, как ты мог?] «Да нет, она у матери, поехала к матери на Рождество». Или еще лучше: «Ее мать специально приехала в Лондон ухаживать за ней, чтобы я мог встретить Рождество вместе с тобой».

Он покупает себе кофе, а затем обводит взглядом людей, ожидающих на сиденьях и вокруг. Пару раз обходит по кругу и проверяет на всякий случай.

Вообще-то он даже не запомнил, как она выглядела: они общались друг с другом ровно столько, сколько нужно, чтобы съесть сэндвич.

Он не может ей позвонить, поскольку она сказала, у нее нет телефона.

Наверное, все же неудачная мысль — кадрить девушку, у которой даже нет телефона.

Он погружается в себя.

Он больше не чувствует себя так же, как если ведешь себя иначе, поскольку знаешь, что на тебя смотрят со стороны.

Но затем он видит вдалеке — без всяких сомнений — ту самую девушку, и его поражает, как бы она могла быть кем-нибудь другим.

Она появляется и исчезает — неподвижная точка в бурлящей толпе на перроне «Хитроу-экспресса», посреди багажа, рулонов оберточной бумаги и пластиковых пакетов: она стоит, глядя вверх на вокзальный потолок, пока люди снуют вокруг нее по перрону.

Арт быстро становится в очередь к билетному автомату, чтобы не показаться невежливым, сделав это при ней. После покупки билета остается не так уж много времени. Арт идет к назначенному месту встречи — рядам сидений. Но ее нет и близко.

Он снова смотрит поверх голов. Она там — по-прежнему на перроне.

Когда он идет забрать ее (ведь до отправления поезда осталось меньше пятнадцати минут), он понимает, куда она с таким интересом смотрит: это какой-то старинный металлический узор на вокзальных окнах.

Он останавливается в конце перрона. Перебрасывает чашку кофе из одной руки в другую. Она по-прежнему не видит его.

Он проталкивается по перрону сквозь идущую навстречу толпу.

— О, привет, — говорит она.



— Сегодня что, День поездок налегке? — спрашивает он. — Если это так, кажется, здесь на вокзале больше никого об этом не известили. Где ваш багаж?

— Я… э… не знал, брать ли вам кофе, — говорит он. — Не знал, как вы это воспримете.

— У вас есть место, — говорит он уже в поезде. — Я люблю стоять. Я могу сесть на полу, ничего страшного. Я сяду на полу.

— А, я работаю в «СА4А Энтс», — говорит он. — Это развлекательный отдел «СА4А». «СА4А». Знаете «СА4А»? Не могу поверить, что вы не слышали. Они гиганты — они повсюду. Я консолидатор по авторским правам. То есть я проверяю все виды медиа, онлайн и офлайн, фильмы, визуалку, печатную продукцию, саундтреки — практически всё — на предмет нарушения авторских прав, любого незаконного, без упоминания имени автора цитирования или использования и докладываю в «СА4А Энтс», если нахожу что-то не то или без упоминания имени автора, чтобы они могли потребовать справедливое вознаграждение или подать в суд. А если они все-таки упомянули «СА4А», я проверяю, чтобы всё было хоккей. Что? Нет, я работаю на дому. А. Ха-ха. Нет, всё хоккей означает, типа, скреплено подписью, юридически чисто. Скучать не приходится, к тому же я сам себе начальник. Рабочее время выбираю сам — хоть посреди ночи, если захочу, всё на моих собственных условиях, потому я, собственно, этим и занимаюсь. Еще это означает, что я кучу всего смотрю — всякую всячину, которой иначе не увидел бы никогда в жизни.

— Арахис? — говорит он. — То есть это означает, что вы должны носить специальную гигиеническую одежду или, если едете на поезде, всех извещать, чтобы люди с аллергией на орехи знали и не садились рядом с вами? Ах, это. Все это очень плохо для планеты. Мне совсем не нравится. Из принципа. В смысле быть тем, кто действительно заботится о нашей планете. Ну ладно, раз уж вы так говорите.

— Простите, что спрашиваю, — говорит он. — Сколько вам лет?

— И снова простите, — говорит он, — каюсь в своей старомодности, но весь этот… пирсинг? В смысле я все понимаю, но зачем так много?

— Просто я должен объяснить, что моя мать — женщина с характером, — говорит он. — Она ужасно чистоплотна, можно даже сказать, помешана на чистоте. Она немного старше, чем вы, возможно, ожидаете: она довольно поздно меня родила, и она из тех людей, что оставляют обувь за дверью. Всё чистенькое и опрятное, все чистенькие и опрятные, ну я хочу сказать, что сам тоже люблю чистоту и порядок, но ее можно назвать максималисткой.



— А зачем мне багаж? — говорит она.

— Я бы совершенно не возражала, — говорит она. — С чего мне обижаться, если бы вы купили мне кофе? А, понимаю! Ха-ха! Я люблю голяком. Вы что, покраснели? Ладно, на будущее — я люблю чистым, без всего. Сейчас мне все равно не хочется, но спасибо.

— Но вы же платите, — говорит она. — Нет, вы меня наняли, и это я буду сидеть на полу. Нет, я не возражаю. Не возражаю! Правда. Слушайте, мы можем оба… может, сядем вдвоем? Местечко возле тех сумок в проходе. Пошли? А?

— Кто это? — говорит она. — Что-что? Вы хоккеист? А, всё хоккей. Ха-ха!

— Я работаю в «Текстурированных волокнах», — говорит она. — Полдня насыпаю в упаковки арахис, а вторую половину подбираю арахис, упавший на пол, и кладу его обратно в миски. Простоять двенадцать часов за прилавком в торговом центре и никому не продать ни кусочка мыла — такой облом. Нет-нет, не настоящие орехи, а упаковочный наполнитель, так называется упаковочный наполнитель — «арахис», в общем, мы его так называем. Эти зеленые штуки, белые штуки — полистирол. Вы ошибаетесь, его перерабатывают. И там нет ничего вредного. Это совсем не так вредно, как вы думаете. Мне даже нравится. Да! Нет, это интересно, потому что… потому что они такие легкие-прелегкие, и когда их подбираешь, всякий раз удивляешься. Всегда ждешь, что они тяжелее. Даже если говоришь себе, хоть и знаешь, что они легкие, и кажется, заранее знаешь, но когда поднимаешь — сразу такая, ух ты, какие легкие, как будто взяла в руку саму легкость. Это типа как если твоя рука вдруг стала легче. Легкая, как птичьи косточки. Когда набираешь целую пригоршню, смотришь на свою руку и не веришь собственным глазам, ведь хотя ты и видишь, что у тебя полная ладонь чего-то, такое чувство, что там ничего нет.

— Надо же, а вы и правда старомодный, — говорит она. — Мне двадцать один. Вставила все по такому особому случаю. Разве у вас нет других знакомых с пирсингом? Ладно, не волнуйтесь. Выну все, как только доберемся.

— И кстати, — говорит она, — расскажите немного о той, за кого я должна себя выдавать. Как ее зовут?



Арт понимает, что за целых полтора часа ни разу о ней не вспомнил.

Шарлотта.

— Ее зовут Шарлотта, — говорит он.

Он усмехается про себя.

— Что смешного? — спрашивает девушка.

— Смешно это говорить, так и не узнав вашего имени, — говорит он. — И вы тоже не знаете моего.

— Может, имена и не нужны, — говорит она. — В любом случае я теперь Шарлотта.

— Ладно, — говорит он. — Но, если честно, меня зовут Арт.

— Что, правда? — говорит она. — Арт?

— Ну, сокращенно от Артур, — говорит он. — В честь… ну знаете, короля.

— Что за король, простите? — говорит она.

— Ну вы же не по правде, — говорит он.

— Да? — говорит она.

— Вы же знаете, кто такой король Артур, — говорит он.

— Да? — говорит она. — Если честно, меня зовут Люкс.

— Как-как? — говорит он.

— Эль-ю-ка-эс, — говорит она.

— Люкс, — говорит он. — Правда?

— Сокращенно от Велюкс, — говорит она. — В честь… ну вы знаете, окон.

— Вы выдумываете, — говорит он.

— Да? — говорит она. — Проехали. Помогите мне придумать Шарлотту. Мне нужен урок по Шарлотте.

Он говорит, что его мать никогда не видела Шарлотту. Так что Шарлотта вообще-то может быть кем угодно.

— Даже мной, — говорит она.

— Я не это имел в виду, — говорит он.

Он краснеет, и она это видит.

— Ваша Шарлотта обидчивая? — говорит она. — Слегка ранимая?

— Сущее наказание.

— Тогда зачем вам вообще захотелось привозить ее домой? — говорит она. — Почему просто не сказать родным правду о том, что она сущее указание…

— Наказание, — говорит он.

— …и что вы не хотите привозить ее и поэтому просто решили этого не делать? — говорит она.

— Если вам не нравится эта работа… э… Люкс, — говорит он (сделав паузу перед ее именем, поскольку мысленно спрашивает себя, настоящее ли это имя, или она просто сказала первое, что пришло на ум). — В смысле, я не буду настаивать, если вы передумали. Через четверть часа будет остановка, и я с радостью оплачу вам обратный билет до Лондона. Если в нашей договоренности вас что-то не устраивает.

Она тут же впадает в панику.

— Нет-нет-нет, — говорит она. — У нас ведь уговор. Тысяча фунтов за три полных дня. Что, кстати, равняется — я подсчитала — почти четырнадцати фунтам в час, а если во вторник, когда мы с этим покончим, вы приплатите всего-навсего восемь фунтов, каких-то несчастных восемь фунтов 27-го числа, в смысле если вы заплатите мне в конце тысячу восемь фунтов, то получится ровно четырнадцать фунтов в час. Что гораздо круче прежней почасовой оплаты.

Он молчит.

— Хотя меня вполне устраивает и ваше первоначальное предложение — тысяча фунтов, — говорит она.

— Мне немного совестно, — говорит он. — Я отвлекаю вас… увожу вас… от вашей семьи на Рождество.

Она смеется, как будто он сказал что-то очень смешное.

— Моя семья уехала из страны, — говорит она. — Не переживайте. Представьте себе, что я… не знаю, что я работаю в гостиничном бизнесе. И, значит, после этого Рождества у меня будет еще одно чудесное Рождество. Когда ваше Рождество закончится, у меня еще будет свое, и я отмечу его на то жалованье, которое вы заплатите мне за работу на Рождество.

— Деньги — странная вещь, — говорит он.

Она обворожительно улыбается.

— Заметано, — говорит она. — Всё по-чесноку. Ты — мне, я — тебе. Если ваша мать ни разу не видела Шарлотту, тогда вообще изи. В смысле, мне бы хоть пару наводок. Типа, ваша Шарлотта умная или тупая? Добрая или злая? Любит животных? Всё такое.

Ваша Шарлотта.

Шарлотта — умная.

Шарлотта — тупая.

Шарлотта — умная.

Он смотрит на девушку рядом с собой — незнакомку, произносящую имя Шарлотты.

Шарлотта — красивая. Красивее всех. Чувствительная и понятливая, как никто другой, кого он… Шарлотта вернулась, Шарлотта на кровати — со своей прекрасной обнаженной спиной, повернутой к нему линией позвоночника. Шарлотта — сногсшибательная. Другие слова для Шарлотты? Музыкальная. Чуткая. Вечно подлавливает его из-за своей извращенной совести, умения улавливать подтекст того, о чем ты говоришь, и реагировать на то, о чем ты неумышленно проговорился, или на то, что ты пытался, но не сумел сказать. Абсолютное незнание себя самой. Ее до смешного искренняя университетская диссертация о словах песни Гилберта О’Салливана «Ooh Wakka Doo Wakka Day: речь, семиотика и харизма в массовой эстраде 1970-х годов»[17]. Ее почерк. Ее духи. Обломки ее бус и браслетов. Ее топорщащаяся косметичка в тумбочке, запах ее косметики. Ее страстность, ее страсть ко всевозможным вещам. Ее личное отношение к миру. Ее бесконечные обиды и злость на несовершенства мира, как будто они задевают ее лично, адресованы лично ей, лично ее оскорбляют. Ее бесконечная эмпатия. Ее бесконечная эмпатия ко всему на свете. Ее бесконечная эмпатия ко всему, кроме него. Шарлотта — занудная. Шарлотта — бесящая. Шарлотта, выбешивающая тем, что всегда останавливается поговорить буквально с каждой кошкой, которую увидит на улице, на любой улице — здесь, там, в отпуске в Греции, повсюду, где бы ни увидела чертову кошку, она садится на корточки и протягивает руку, как будто Арта рядом нет, как будто кошка все равно не захочет с ним разговаривать, если бы даже он был рядом, как будто весь мир состоит только из нее и какой-то кошки, которой она даже не знает, как будто она единственный человек во всем мире, обладающий животным магнетизмом.

Шарлотта, нарочно забравшая с собой специальную отвертку, чтобы он не смог собрать свой ноут и выяснить, можно ли спасти хоть какую-то информацию, не выходя из дома и не покупая другую такую же отвертку.

Он откидывается на чей-то рюкзак за спиной.

— Как же описать Шарлотту, — говорит он.

Но ему уже не нужно ее описывать, потому что девушка, Люкс, заснула, опустив голову на руки, которые положила на чей-то чемодан.

Он тронут этим доверием. Ведь необходимо доверие, чтобы заснуть рядом с тем, кого совсем не знаешь.

Затем его трогает то, что он тронут.

Нарцисс. Она заснула, потому что ты ей неинтересен. (Голос Шарлотты в ушах.)

Он гадает, переспит ли с ней в конце концов…

нарци…

…она худая и гибкая. Ее тело выглядит моложе, чем она говорит. Ее голова слегка великовата. Ее запястья худые, как у ребенка, которым она была еще совсем недавно, лодыжки над ботинками голые: их худоба волнует и даже тревожит. Но ее лицо, отливающее металлом, ожесточенное, наводит на мысль, что она гораздо старше. Одежда чистая, но поношенная. Волосы чистые, но тусклые. Во сне она выглядит изможденной. Кажется, будто она слишком долго недоедала. Кажется, будто сон ударил ей кулаком в живот и сбросил в этот проход вагона с огромной высоты.

Тогда он спросил ее, почему она сидит на холоде, а не в теплой библиотеке через дорогу. Она ответила, что они разошлись во мнениях с женщиной за стойкой «Хранилища идей». «По какому вопросу?» — спросил он. «Это строго между нами», — ответила она. На автобусной остановке он предложил ей купить что-нибудь из меню «Чикен Коттедж». «Чтобы реальность разрушила мои идеальные фантазии?» — сказала она.

Он думает, идет ли ему эта водолазка.

Он бы проверил, как выглядит, на телефоне, если бы не пришлось его включать.

Нарцисс.

Он качает головой. Сам не ведает, что творит. Девушка, похожая на подбитую птицу.

«Сейнт-Эрт!» — скажет она через пару часов, когда они приедут на станцию и она увидит таблички. «Неправильно написали!» — скажет она.

А потом: «Когда мы пойдем смотреть на стену?»

«Какую стену?» — скажет он.

«Из зерна», — скажет она.

А потом: «Тут все похоже на старые открытки — скажет она, когда поезд потащится вдоль побережья. — Как на выцветших открытках из прошлого. Там зáмок? Это реальное место? Вы где-то здесь выросли?» — «Нет, — скажет он, — я вырос в Лондоне, но моя мать купила здесь дом пару лет назад, я его даже не видел, но мамина сестра, кажется, жила здесь и, возможно, присылала мне книги или что-то еще, когда я был ребенком, потому что я знаю много фольклорных преданий о ландшафтах, состоящих из спящих великанов, и тому подобном, и я знаю, что здесь говорят на своем древнем языке, который, видимо, никогда не вымрет, поскольку всегда возрождается, даже если кажется, что он исчезает, и его не убьет ничего на свете. Знаете, такой характерный местный говор. Идиолект».

«Как вы меня только что назвали?» — скажет девушка.

Потом она удивленно поднимет брови, подловив его на том, что он ее недооценивает, у него изо рта вырвется смех, и когда они приедут на станцию, Арт неожиданно рассмеется над собственными предрассудками.



На доске объявлений говорится, что автобусное сообщение отменено на неопределенный срок.

Полтора часа уходит на поиски такси. Потом, из-за рождественских пробок, еще полтора часа уходит на то, чтобы такси наконец довезло и высадило их в темноте у ворот.

По пути девушка вынимает фиксаторы из ушей, кольца из носа и губ, штифты и маленькую цепочку, соединяющую ноздрю с губой.

На воротах табличка с надписью: «CHEI BRES».

— Что это значит? — спрашивает девушка.

— Без понятия, — говорит Арт.

— Дом под названием «Без понятия», — говорит девушка.

Путь от ворот к дому оказывается неожиданно долгим, а тропинка вся раскисла после грозы. Арт включает свой телефон, чтобы осветить дорогу. В ту же секунду телефон начинает гудеть от уведомлений твиттера. Господи. А еще говорят, связь плохая. Арт переживает о том, о чем его уведомляют эти уведомления, но затем отгоняет от себя эти мысли и начинает переживать о своих ботинках и о том, чтобы напомнить девушке снять ботинки, когда они доберутся до входной двери освещенного дома, который четко виднеется прямо вон там, за изгородями.

Но затем, обогнув угол, они видят, что свет идет не от дома, а от машины, и обнаруживают машину, брошенную посреди дороги с распахнутой водительской дверью, возле хозпостройки, двери которой тоже широко раскрыты.

— Это здесь? — спрашивает девушка.

— Э, — говорит Арт.

Он ощупывает изнутри дверь постройки. Когда загораются люминесцентные лампы, он видит, что помещение огромное, намного длиннее простого гаража и забито коробками.

— Склад, — говорит он. — Сеть магазинов моей матери.

— Что за магазины? — спрашивает девушка.

Она тычет в старую картонную фигуру Годфри в натуральную величину, стоящую у стены с одной рукой на боку, а другой взмахом указывающую на надпись в виде радуги над головой: «Годфри Гейбл говорит: О, не будь таким!»

— А, — говорит Арт. — Это мой отец.

Девушка явно не узнает Годфри. Ну, она и не обязана. Слишком молодая. Если бы Годфри не был его отцом, наверное, Арт тоже не узнал бы его.

(Когда они познакомились, Шарлотта не только знала, кто такой Годфри, но у нее даже была виниловая пластинка с записью радиопостановки, которую, правда, не на чем было слушать. Когда Арт познакомился с ней, она знала о Годфри больше, чем сам Арт.)

— Офигеть, — говорит девушка.

— Долгая история, — говорит Арт. — Папочка, я едва его знал.

— Вы говорите такие странные вещи, — говорит девушка.

— Я встречался с ним всего дважды, — говорит Арт. — Он уже умер.

Это срабатывает, и потому, слегка опешив, она не называет его «странным», а, наоборот, смотрит на него с подобающей грустинкой.

Арт выключает свет в сарае, садится на водительское сиденье и находит выключатель фар. Щелк. Темнота.

— Это здание плюс вся эта земля — и вы говорите, что еще есть дом? — говорит девушка.

Они добираются по тропинке до дома. Тот маячит перед ними в темноте, сам погруженный во тьму. Входная дверь распахнута, внутренняя за ней — тоже.

— Снимите обувь, — говорит Арт.

Пока он стягивает с себя ботинки, загорается свет на крыльце, а потом и в прихожей. Он переступает в носках через нераспечатанные рождественские открытки. Девушка опережает его и находит выключатель: в общей комнате за прихожей загорается свет. Температура воздуха здесь очень высокая. Загорается свет в гостиной. Там очень жарко.

Арт открывает дверь и обнаруживает комнатку с унитазом и раковиной. Моет руки.

Он пересекает прихожую, проходя мимо шкафчика, заставленного драгоценной керамикой. Она принадлежала Годфри. Там царит хаос: некоторые предметы разбиты, большинство лежит на боку, друг на дружке или друг под дружкой, как будто сюда упал метеор.

Арт входит в огромную кухню. Девушка уже там, сидит напротив его матери за столом. «Ага»[18] пышет жаром. Радиатор, который он трогает на ходу, такой горячий, что обжигает руку, но мать — в застегнутом пальто, шарфе, овчинных перчатках и такой толстой меховой шапке, что похожа в ней на животное.

Она смотрит перед собой из-под меха, как будто в комнате нет никого, кроме нее.

— Это ваша мать? — спрашивает девушка.

Арт кивает.

Он озирается в поисках бойлера или термостата. Не находит ни того ни другого. Открывает холодильник. Там почти ничего нет. Полупустая банка горчицы, одно яйцо, нераспечатанная упаковка салата с коричневой жижей внутри. Он заглядывает в большой шкаф. Там пара пакетов кофе. Стаканчик органического бульона. Нераспечатанная упаковка лесных орехов.

Он возвращается к столу. В миске два яблока и лимон. Арт садится.

— Это ведь не нормально? — говорит девушка.

Арт качает головой.

Девушка кусает ноготь.

— Вы собираетесь выйти на холод? — спрашивает она его мать.

Его мать нетерпеливо, саркастично и презрительно фыркает.

— Я вызову врача, — говорит Арт.

Его мать грозно поднимает руку в перчатке.

— Ты вызовешь врача, Артур, — говорит она, — только через мой труп.

Девушка встает. Она снимает с его матери шапку и кладет ее на стол.

— Вам тут жарковато, — говорит она его матери.

Девушка развязывает шарф, снимает его и складывает, кладет перед его матерью на стол рядом с шапкой. Наклоняется, расстегивает пуговицы пальто и стряхивает его с плеч его матери. Однако девушка не может снять пальто с его матери, не стянув перчаток, а его мать теперь крепко сжимает руки в плотной овчине.

— Не хотели бы вы снять и перчатки? — говорит девушка.

— Нет, спасибо, — говорит его мать. — Но большое вам спасибо.

— Сними их, София, — говорит Арт. — Это моя подруга. Шарлотта.

— Приятно познакомиться, — говорит девушка.

— Мне очень-очень холодно, — только и говорит его мать.

Она пожимает плечами под пальто, чтобы натянуть его снова себе на шею.

— Что ж, — говорит девушка, — ладно. Если вам холодно.

Она открывает подряд все шкафчики, пока не находит стакан, куда набирает воды из-под крана.

— Интересно, знаете ли вы, известно ли вам о том, — говорит его мать, беря стакан воды овчинной лапой, — что у вас все лицо в маленьких дырочках.

— Известно, — говорит девушка.

— А еще мне интересно, знаете ли вы, что вам здесь совсем не рады, — говорит его мать. — На это Рождество у меня непривычно много дел и некогда развлекать гостей.

— Нет, об этом я до сих пор не знала, — говорит девушка, — но теперь буду знать.

— Вообще-то этот год такой загруженный, что вам, возможно, придется спать не в доме, а в сарае, — говорит она.

— Да где угодно, — говорит девушка.

— Нет, — говорит Арт. — Она не может. София. Мы не можем. Спать в сарае.

Мать не обращает на него внимания.

— Мой сын вскользь рассказывал, что вы виртуозно играете на скрипке, — говорит она.

— А, — говорит девушка.

— Так что раз уж вы здесь, то вполне можете развлечь меня в какой-то момент, — говорит его мать. — Я очень люблю искусство. Не знаю, рассказывал ли он вам об этом.

— Ой, я бы постеснялась играть перед вами, — говорит девушка.

— Самоуничижение почти всегда отвратительно, — говорит его мать.

— Нет, я могу честно сказать, что играю на скрипке честно гораздо хуже, чем вы себе представляете, — говорит девушка.

— Ну, сейчас мне больше ничего и не нужно о вас знать, — говорит его мать.

— Спасибо, — говорит девушка.

— Я рада, — говорит его мать.

— Это уж вряд ли, — говорит девушка.

— Ха! — говорит его мать.

Его мать чуть ли не улыбается.

Но затем ее лицо снова становится каменным, и она сидит, уставившись в пустоту, в своей верхней одежде, а девушка вежливо отступает, уходит и становится в прихожей. Из дверного проема она подзывает кивком Арта, но у того все внутри словно застыло. Он может лишь стоять за кулисами разыгравшейся драмы. В голове пусто, словно оттуда все выкачали, как в старой песне о «дырке в ведре, милая Лиза»: дирка — вот и все, что осталось у него внутри. «Почини его, милый Генри»[19]. Как можно заткнуть дирку соломой? Он никогда не понимал эту песню. Разве что дирка совсем малюсенькая. А сейчас дирка в нем великовата, и эта песня, звучащая в ушах с комедийным местным выговором, превращает его в статиста на сцене материной жизни. В очередной раз.

Он смотрит на давно увядшие цветы в вазе на столе. Так вот откуда запах. Они вызывают у него еще больше злости на мать, которая сегодня превзошла все свои прежние выступления. Она перещеголяла самое себя.

Он смотрит на незнакомую девушку в доме своей матери. Идиот он, что привез сюда кого-то, идиот, что вообще приехал сам.

Не идиот, а идиолект. Вот что он такое — язык, на котором больше никто в целом мире не говорит. Он последний здравствующий носитель собственного языка. Он был слишком беспечен, забыл на все время поездки, почти на весь день, о том, что сам такой же безжизненный, как исчезнувшая грамматика, кладбищенская россыпь фонем и морфем.

Из последних сил он пересекает комнату и подходит к девушке в дверях. Та берет его за руку.

— Вы можете кому-то позвонить? — говорит она.

Она произносит это тихо, чтобы его мать не услышала. Она добрая, но от ее доброты его коробит почти так же, как от холодности его матери.

— Я вызову то же такси, — говорит он. — Вызову другое такси. Оно может отвезти нас в… в… не знаю куда. В городе есть гостиницы, я могу позвонить в гостиницу. Могу попробовать вызвать такси обратно до Лондона, но… по-моему, учитывая, что сегодня сочельник и уже так поздно, мы можем прождать до…

— Не будь таким придурком, — говорит девушка.

— Я не… — говорит он, но девушка поднимает руку: она не слушает.

— Сестра, — говорит она.

— Что? — говорит он.

— Ты сказал, есть сестра. Она живет где-то рядом?

Своими большими грубыми руками он отодвигает девушку чуть дальше в прихожую.

— Мы должны позвонить сестре, — говорит она.

— Я не могу, — говорит он.

— Почему? — спрашивает она.

— Они не общаются, — говорит он. — Они не общались друг с другом уже лет тридцать.

Девушка кивает.

— Звони ей, — говорит она.



Январь:

относительно теплый понедельник — 9 градусов, поздняя зима, через пару дней после того, как пять миллионов человек, в основном женщины, приняли участие в маршах по всему миру, выступая против мизогинии во власти.

Мужчина лает на женщину.

То есть лает по-собачьи. Гав-гав.

Это происходит в Палате общин.

Женщина выступает. Она задает вопрос. Мужчина лает на нее, пока она его задает.

Подробнее: член парламента от оппозиции задает вопрос министру иностранных дел в Палате общин.

Она ставит под сомнение дружеское расположение, проявляемое британским премьер-министром, и его неоднократные заявления об «особых отношениях» с американским президентом, который тоже имеет обыкновение сравнивать женщин с собаками и который заявил в день, обозначенный в календарях как День памяти жертв холокоста, что намеревается запретить въезд в Соединенные Штаты Америки большим группам людей на основании их религиозной или этнической принадлежности.

Пока член парламента выступает, с одной стороны, заостряя внимание на том, каким образом это запланированное постановление скажется на кризисе с беженцами и на людях, находящихся в вынужденном изгнании в связи с войной в Сирии, а с другой стороны, задавая серьезный вопрос о том, что может означать лидерство как здесь у нас, так и в Соединенных Штатах, старший управляющий член парламента лает на нее по-собачьи.

Гав-гав.

Немного любопытных фактов: Палата общин — одна из двух палат парламента Соединенного королевства, двойного органа высшей законодательной власти в Великобритании.

Женщина — член парламента — дипломированный юрист, которая также случайно оказалась чем-то вроде телезвезды в Пакистане, где прожила много лет, до того как была избрана в Палату общин, и играла в популярном сериале, который показывали в этой стране.

Мужчина — член парламента — бывший биржевой маклер и внук Уинстона Черчилля.

Впоследствии, когда женщина — член парламента пожаловалась, мужчина — член парламента извинился. Он намекнул, что это была легкомысленная подколка.

Женщина — член парламента приняла извинение.

Оба проявили снисходительность.

По-прежнему стоит зима. Но снега нет. Его не было почти всю зиму. Это будет одна из самых теплых зим в истории. Опять.

Однако в некоторых местах холоднее, чем в других.

Сегодня утром на бороздах вспаханной земли выступил иней, который растаял на солнце только с одной стороны.

Арт на природе.





2




Предрассветная темнота раннего рождественского утра — лучшее время на земле для старой песни о ребенке, заблудившемся во время снегопада.

(Но кем был ребенок в песне? Куда он шел? Почему вообще вышел в снегопад? Сильно ли он замерз? И потерялся бы он точно так же летом, весной или осенью или же он потерялся лишь потому, что была зима?)

Я не знаю.

Диккенс в «Рождественской песне» говорит только то, что «Малютка Тим тоненьким жалобным голоском затянул песенку о маленьком мальчике, заблудившемся в буран, и спел ее, поверьте, превосходно».

Так что лучше я расскажу тебе что-нибудь более верифицируемое…

(что значит «верифицируемое»?)

«Верифицируемое» означает, что мы можем доказать истинность благодаря установленным фактам…

(ладно)

…например, я могла бы привести тебе парочку весьма верифицируемых фактов…

(весьма версифицируемых, ха-ха!)

…о человеке по имени Кеплер, который изучал время и гармонию и верил в сродство истины и времени…

(что такое сродство?)

Сродство означает родство, и, по его мнению, истина и время как бы родня, члены одной семьи.

(Ой.)

Он одним из первых установил тождество кометы Галлея, одним из первых постиг, что на самом деле это не разные кометы, как люди думали много столетий подряд, а одна и та же комета, которая возвращается к нам снова и снова. Он уделял внимание как очень далеким, так и очень близким вещам. Однажды на воротник его пальто упала одна-единственная снежинка, и он одним из первых в истории сосчитал ее стороны и написал о том, что кристалл снега состоит из повторяющегося узора.

(Кристалл снега — то же, что и снежинка?)

Такое бывает. Но снежинка может появиться и в том случае, если два и более кристалла снега совпадают и образуют вместе одну конструкцию. Так или иначе, он обнаружил симметрию в формах…

(а что такое симметрия?)

это… о боже…

(это Бог?)

Нет, ха-ха, это не Бог. Но это было бы милое представление о Боге, и мне бы хотелось, чтобы слово «Бог» означало именно это. Симметрия означает, что вещи имеют очень похожую форму, зеркально отражают или уравновешивают, гармонизируют друг друга — еще это может означать гармонию. Например, твои уши — они симметричны, как и твои глаза, руки. Но мистера Кеплера заинтересовало другое. Если у каждого кристалла снега есть нечто общее со всеми другими, но в то же время он полностью уникален и отличается от любого другого кристалла снега, из каких соображений Бог сотворил их такими? Ведь мы говорим о тех временах, когда люди считали подобные вопросы важными с точки зрения метафизики…

(что такое м…)

О господи. Ладно. Хорошо. «Мета» означает «меняющийся» или «выходящий за свои пределы», а «физический» означает «физический», да и в любом случае мистер Кеплер ни разу не заблудился и не умер в снегу, а вот мистер Декарт, который был французским философом и тоже любителем снега, так заинтересовался снегом, что уехал жить в снежную страну — Норвегию, Данию, Финляндию или Швецию — и так много времени проводил на холоде, что подхватил пневмонию и умер почти сразу же после того, как туда переехал.

(Угу, но что такое метаф…)

…а потом был фермер, имени которого я не помню и который жил в Америке сотни лет спустя и так сильно любил снежинки, что даже изобрел фотокамеру со встроенным микроскопом, представляешь…

(ух ты…)

…чтобы снимать крупным планом отдельные кристаллы снега. Однажды он вышел прогуляться в метель и тоже погиб…

(о нет…)

Вот. Так что же с тем заблудившимся ребенком? Он заблудился в снегу — таком тяжелом вверху на обвисших ветвях и таком блестящем на тех прогалинах, куда пробивается лунный свет, поэтому снег образует холодный, залитый луной защитный панцирь от одного конца леса до другого, который ведет прямиком к вратам подземного мира.

(Что такое панцирь?)

Это пантера с волосами Рапунцель.

(Правда?)

Ха-ха! Ты поверил! Нет, на самом деле так называют оболочку, которая есть на спине у черепахи или краба — такая твердая штука, которая защищает их мягкие внутренности от внешнего мира. Этим словом еще называют всё, что покрывает и защищает тебя.

(Как броня?)

Именно. А подземный мир — ты же знаешь, что такое подземный мир?

(Да.)

Ну и что же это?

(Это мир под землей.)

Ну, люди обычно считают подземный мир противоположностью рая, то есть адом — местом, где горит сера и плавятся камни, превращаясь в вещество, которое, как мы знаем из истории, порой покрывает итальянские города, например Помпеи и Геркуланум, и сохраняет их в нетронутом виде, извергаясь из вулканов. Но это не так, потому что подземный мир — противоположность жара. Так же как зима — противоположность лета. Это место, где всё и вся мертво, холодно и темно, как будто находишься — представь себе! — внутри пустой, выклеванной вороной глазницы…

(фу)

…но эта глазница величиной с огромную подземную пещеру, больше любого из лондонских вокзалов…

(ух ты, ясно)

…и, что интересно, раз уж мы заговорили об экстремальной жаре и экстремальном холоде, жара и холод могут не только повреждать, но и сохранять, хотя и по-разному. Так, например, когда великий философ мистер Бэкон, который тоже умер от холода, после того как подхватил простуду, пока торчал в морозную погоду на улице и набивал нутро мертвой курицы снегом, чтобы проверить, дольше ли хранится замороженное мясо… Да, о чем это я? Где мы остановились?

(Панцирь.)

Да. Ребенок бредет через весь лес под панцирем снега, пока не подходит к вратам подземного мира. Там огромная дверь изо льда, такая высокая, что ребенок, глядя вверх, не видит, где эта дверь заканчивается. Но он стучит в дверь с полной уверенностью ребенка, заблудившегося в снегу посреди зимы и ждущего помощи, тепла и утешения, и он, ребенок, имеет на это право, ты слушаешь?..

(да…)

…он имеет на это право, потому что сейчас разгар зимы, то есть время года, когда дети встречаются с божествами, когда ребенок может обратиться к божествам, а они его выслушают, время, когда дети и божества становятся родней.

(Семья.)

Ребенок стучит в дверь, такую холодную, что его кулак примерзает к ней при каждом ударе, и ребенку приходится отрывать кулак, чуть ли не сдирая кожу с руки, и трудно сказать, услышал ли кто-нибудь стук, ведь если стучишь по льду, звук растворяется в воздухе.

Но потом вдруг раздается ужасный оглушительный грохот. Ребенок поднимает голову и видит в небе сотню трясущихся гигантских дверных ключей, высеченных изо льда.

— Уходи, — говорит ледяной голос.

— Скажите, пожалуйста, хозяину или хозяйке этого места, что я уже целую вечность блуждаю в снегу, — говорит ребенок.

— Возвращайся, когда умрешь, — говорит ледяной голос.

— И попросите, пожалуйста, его или ее выделить мне теплый уголок, — говорит ребенок, — и дать мне чего-нибудь поесть и попить, пока я не найду дорогу.

Ледяная дверь вздыхает глубоко, словно ураган. Потом что-то подбирает ребенка, поднимает за плечи ледяными пальцами с рядами зубов, похожих на акульи, которые насквозь протыкают шерстяное пальтишко, сдирая и обжигая кожу вокруг шеи. Потом оно тащит ребенка вниз по студеному темному лабиринту со скоростью смерти.

(Ой.)

Не бойся. Ребенок проносится по этому подземному миру, словно горячая кровь по жилам остывшего мертвеца, который заблудился в снегу, а их там миллионы, и ребенок проходит сквозь них всех, словно теплая кровь, и видит при этом чистый зеленый цвет — рождественскую зелень самого яркого оттенка, ведь зеленый — не только летний цвет, нет, зеленый — это ей-богу и зимний цвет.

(Правда?)

Из него состоит земля. Зелень. Мох, водоросли, лишайник, плесень. Всё на свете было такого цвета, пока не появились цветы, это цвет первых деревьев, у которых вместо листьев были иголки, деревьев, которые росли в первом промежутке между холодом и теплом…

(что такое промежуток?)

Промежуток — это короткая пауза. А рождественские ели — родственницы тех первых изначальных зеленых деревьев, и они росли еще до того, как мир решил придумать все другие цвета. Зелень остролиста оттеняет красноту ягод.

(У деревьев есть семьи?)

Да. И ребенок из этой истории бог весть откуда почерпнул следующий любопытный факт: как тебе известно, верифицируемая истина состоит в том, что, по счастливой случайности, зеленый цвет легче всего стереть, когда люди фотографируются или снимаются на видео, ведь если наложить изображения на голубой или зеленый фон, то их легче будет вырезать и позже соединить, чтобы казалось, будто они находятся в каком-то другом месте — скажем, на ковре-самолете или просто парят в космосе, как астронавты.

(Да.)

Вот о чем думает ребенок, перед тем как пальцы с ледяными шипами ослабляют хватку и ребенок грудой падает на пол, холодный, как мясницкий стол, и…

(что такое мясницкий стол?)

Позже объясню. Напомни мне. А теперь представь себе ребенка, тоненького, как травинка, перед великим богом подземного мира, восседающим на своем ледяном троне, богом, обе руки которого похожи на массивную автоматизированную витрину ледяных выкидных ножей.

(Ой.)

Ребенок встает, расправляет и отряхивает пальтишко, раздраженно цокает языком и нащупывает ряды дырочек, оставленных ледяными зубами там, где они проткнули шерсть.

Затем бог говорит.

— Еще живой? — спрашивает он.

Ребенок выдыхает через нос, чтобы на холоде были видны клубы пара. Потом он корчит богу гримасу, словно говоря: «Что, не видно?»

— Ну и ну, — говорит бог. — Живчик.

— Что-то зябко здесь, — говорит ребенок.

— Ты называешь это зябко? — говорит бог. — Я бог холода. Это пустяки. Я покажу тебе, что значит зябко. И перестань это делать.

— Что делать? — спрашивает ребенок.

Бог показывает на ноги ребенка.

Ребенок тоже опускает глаза. Его ступни уже пропали из виду. Они стоит по щиколотку в воде. Ребенок проваливается сквозь тающий пол.

С каждой секундой пол вокруг ребенка все сильнее растапливается.

— Перестань, я сказал, — говорит бог.

Ребенок пожимает плечами.

— Но как? — говорит ребенок.

Бог в панике. Он не справляется с собственным скользящим троном. Бог крутится на нем в самом начале большого ледяного чертога.

— Прекрати сейчас же! — орет бог.



Посреди ночи колокол деревенской церкви пробил полночь.

Опять?

Но полночь уже давно миновала. Разве нет?

София встала и спустилась вниз.

Девушка, которую привез с собой Артур, сидела за кухонным столом. Она уже съела половину яичницы-болтуньи.

— Не хотите? — спросила девушка.

Она сказала это тихо, словно боясь кого-то разбудить, хотя рядом с кухней никто не спал.

София отказалась. Она встала в дверях и посмотрела в сторону раковины, где лежала на боку немытая сковородка.

Девушка проследила за ее взглядом и вскочила.

— Сейчас помою, — сказала она.

Она помыла сковородку, так же аккуратно и бесшумно. Затем поставила ее на нужное место, даже не спрашивая куда.

София кивнула.

Она повернулась в дверях и вернулась в постель.

Залезла под одеяла.

Склонила голову на плечо.

Чуть раньше, как только сочельник перешел в первый день Рождества, она слушала у окна далекий колокол деревенской церкви, пробивший полночь. Ночь была тихая и нехолодная, ветер дул в эту сторону и доносил звуки колокола. После грозы намечалось теплое начало Рождества, и пейзаж без инея и холода выглядел хоть и зимним, но не величавым. Колокол звонил как-то приземленнее, чем должен был бы звонить в идеале в такую свежую и холодную зимнюю ночь, как сегодня. «Мертва! Мертва! Мертва!» — звонил колокол. Или, возможно: «Голова! Голова! Голова!» На деревенской церкви был всего один колокол, так что он не мог сыграть мелодию. Ей показалось, что он звучал так, будто кто-то под спудом воспоминаний стучал топором по камню, но этим можно разве что затупить хорошее лезвие.

Тем временем голова, резвясь на кромке раскрытого окна, сама с собой играла в игру «внутри-снаружи» под равномерный звон колокола.

Со вчерашнего дня голова потеряла часть своих волос и казалась замызганной. Но улыбалась она безмятежно, как чеширский кот, и закрывала от удовольствия глаза в том месте, где наружный воздух сталкивался с теплотой комнаты, раскачивалась, точно маятник, напрягалась в ожидании порывов ветра и усаживалась к ней на запястье, будто послушная хищная птица, когда София закрывала окно, а затем позволяла уложить себя на подушку рядом с ее собственной головой.

Чтобы усыпить голову, София рассказала ей рождественскую историю.

Женщине является ангел. Затем женщина ждет ребенка. Мужчина — не отец ребенка, которого должна родить женщина, но очень хороший человек и идеальный отец семейства. Он усаживает женщину на осла и увозит ее за много миль в многолюдный город, поскольку правитель велел провести перепись. На постоялом дворе нет комнат. На постоялом дворе нет комнат, а младенец вот-вот родится.

Владелец постоялого двора предлагает супружеской чете место, где обычно содержится скотина. Ах да, звезда, она забыла про звезду. Так люди узнают и приходят навестить ребенка в яслях — младенца Девы Марии, и София затягивает для головы песню, но она настолько выходит за пределы ее диапазона, что вместо этого она поет песню об ослике.

Потом она рассказывает голове о Нине и Фредерике — дуэте, который первоначально спел песню об ослике. Они были иностранцами, довольно эффектными, вероятно, кто-то из них был австрийским или скандинавским аристократом. В свое время это был шлягер.

Голова серьезно и внимательно слушала рассказ о родах, рассказ об ослике и имена иностранных поп-звезд. Она мягко каталась туда-сюда по подушке, пока София пела о колоколах, вызванивавших слово «Вифлеем».

Затем голова бросила на нее особый благодарный взгляд, после чего, словно по волшебству, лишилась всякого выражения и превратилась в бесцветную матовую статую, похожая на лицо каменного древнего римлянина с пустыми глазницами.

На подушку полукругом выпали оставшиеся волосы. София собрала их и положила густые пучки на тумбочку. Обнажившаяся макушка головы, которую до этого прикрывали волосы, была очень бледной и нежной, как родничок младенца. Поэтому София встала и нашла большой носовой платок в глубине выдвижного ящика для носовых платков. Она обвернула макушку головы, чтобы та не замерзла без волос. София вернулась в постель и выключила ночник. Плешивая голова улыбалась ей и светилась в темноте в этом своем новом тюрбане, словно подсвеченная Рембрандтом, словно Рембрандт написал Симону де Бовуар в детстве.

Теперь София лежала в постели, ощущая вес спящей головы и думая о том, как ее будет тошнить, если она когда-нибудь снова съест что-нибудь такое же жирное, как яичница-болтунья, особенно приготовленная на сливочном масле, как это сделала девушка.

Хотя, возможно, стоило бы вновь испытать тошноту, ведь, помнится, в этом есть определенное удовольствие, анархическая сила очищения, один из тех пороговых моментов, когда тебе так хреново, что смерть предпочтительнее жизни, но при этом ты еще получаешь возможность торговаться с властями предержащими о том, жить тебе или умереть.

София блуждала между сном и явью, держала в руках голову и в полудреме грезила о множестве безголовых шей, обезглавленных каменных торсов, обезглавленных мадонн, младенцев Иисусов с отсутствующими головами, с шеями или половинами голов. Затем в памяти всплыли святые с отколотыми головами на рельефах, высеченных на купелях и так далее, торчащие шеи с отбитыми всеми остальными частями в церквях, разгромленных в период Реформации с какой-то самодовольной яростью, во имя какой-то нетерпимой идеологии. В мире всегда проявляется яростная нетерпимость, когда и где бы ни вершилась история, подумала София, и эта нетерпимость всегда обрушивается на голову или лицо. София вспомнила о сожженных, соскобленных ликах средневековых святых на деревянных алтарных ширмах в сотнях церквей — вроде той, чей колокол звенел над полями в это Рождество,

мертва,

голова,

которые были, пожалуй, еще прекраснее благодаря причиненному им ущербу, сочные красные и золотые цвета фонов с королевскими лилиями, сочно написанные ткани текучих одежд под тем местом, где должна находиться голова или лицо, детально прорисованные предметы, которые они держали в руках, демонстрируя, какого святого или апостола должна была изображать каждая фигура (потир, крест, крест другой формы, книга, нож, меч, ключ), ведь люди, хотевшие их уничтожить, никогда не обрушивались на предметы или сердца. Под золотыми нимбами, там, где должны быть лица, — подобия масок, но при этом, как ни парадоксально, все маски словно сняты — лишь чернеет обугленная древесина.

Это должно было служить предостережением. «Взгляните, из чего на самом деле сделаны ваши святые». Это доказывало, что всякий символизм можно уличить во лжи, что все, перед чем ты преклоняешься, окажется всего-навсего сожженным материалом, разбитым камнем, как только столкнется с одной из форм дубины.

Но это работало и от противного. Эти оскверненные святые и статуи были больше похожи на свидетельства долговечности, а не разрушения. Они служили доказательством нового состояния прочности — загадочного, безглавого, безликого, анонимного.

Спящая голова отяжелела у Софии на плече.

Она посмотрела на нее, будто на собственного рождественского младенца, поскольку теперь, оставшись без волос, голова стала похожа на младенческую, как бы вернувшись в новорожденное состояние. Да, она спала, как дитя (хотя и вовсе не как младенец Артур, который был верещащей и страшащей темной ночью души. Возможно, она была бы другим человеком, будь ее собственный ребенок хоть чуточку таким же, и, возможно, сам Артур тоже). На щеку упала ресница, затем еще одна, и между падениями каждой крохотной реснички новорожденная планета все заметнее тяжелела, до боли прижимаясь к ее лопатке, хотя и не придавливая ее, поскольку София вдруг резко приподнялась (а все так же крепко спящая голова перекатилась, словно сваренное вкрутую пасхальное яйцо, через ее руку и по ее боку скатилась в выемку возле бедра) от внезапной мысли:

«Где эта девушка, которую привез сюда Артур, взяла яйца, которые она потом пожарила?»

В холодильнике не было никаких яиц.

Не было никакого масла.

Ну, одно-то яйцо было. Она купила шесть, но это было больше двух месяцев назад.

Если девушка съела это яйцо, то она умрет, причем в муках, причем очень скоро, от пищевого отравления.

Можно ли от пищевого отравления потерять сознание?

Что, если девушка лежит без сознания на полу кухни, в луже собственных извержений?

Колокол на деревенской церкви пробил полночь.

Опять?

Скорее.

София встала и спустилась вниз.

Девушка на кухне не умерла и не потеряла сознания. С ней все было в порядке. Она подняла голову, когда София открыла дверь.

— Ой, привет, — сказала она.

— Вам хоть дурно? — сказала София.

— Дурно? — сказала она. — Нет, мне очень хорошо, спасибо. У меня все нормально, лучше обычного.

— Я уже второй раз спускаюсь вниз или только первый? — сказала София.

— Второй, — ответила девушка.

— А вы Шарлотта, — сказала София.

— Я Шарлотта и приехала сюда на рождественский уик-энд, — сказала девушка.

— Как ваша фамилия, Шарлотта? — сказала София.

— Мм, — сказала девушка.

Она озадаченно посмотрела на Софию, а потом сказала:

— Бейн.

— Шотландская фамилия, — сказала София.

— Как скажете, — сказала Шарлотта Бейн.

— Но вы не шотландка. Откуда вы родом? — спросила София.

Шарлотта Бейн слегка усмехнулась.

— Попробуйте угадать, — сказала она. — Если угадаете верно, я дам вам… давайте поспорим на деньги — я дам вам тысячу фунтов.

— Я не играю в азартные игры, — сказала София.

— Вы очень мудрая женщина, — сказала Шарлотта Бейн.

— Вы не англичанка, это слышно по вашей речи, — сказала София. — Мой родной отец впитал на войне неискоренимую ненависть к людям из некоторых других стран.

— На какой войне? — сказала Шарлотта Бейн.

— Не будьте такой бестолковой, — сказала София. — На Войне. Второй мировой. Она расставила акценты в его жизни. Если по телевизору или по радио говорили на другом языке или по-английски с определенным акцентом или если в комнату, где он находился, входил кто-нибудь из той страны, которой он брезговал, он сразу выходил из комнаты. Он ненавидел немцев. Французов он ненавидел за коллаборационизм. Даже просто услышав пение определенного певца, он впадал в ярость. Потом, после войны, он работал в сфере финансов. Это вселило в него менее логичную, но столь же яростную ненависть к целому ряду народов и национальностей. Сама-то я принадлежу к более прогрессивному поколению и признáю вас, раз уж вы подруга Артура, точно такой же англичанкой, как и я сама.

— Спасибо, — сказала Шарлотта Бейн. — Но я не… англичанка.

— Для меня — англичанка, — сказала София (и подняла руку вверх, пресекая дальнейшие возражения). — Теперь. Скажите мне. Как вы познакомились с моим сыном?

— Уверена, ваш сын уже утомил вас этой историей, — сказала Шарлотта Бейн.

— Я прошу вас утомить меня ею, — сказала София.

— А. Хорошо. Ладно. Сейчас. Я познакомилась с ним на автобусной остановке, — сказала Шарлотта Бейн. — Я сидела на остановке в свой выходной, а он подошел и заговорил со мной. Мы пошли выпить кофе. Он купил мне поесть.

— И сколько вы уже знакомы? — сказала София.

— Я еще чувствую новизну, — сказала Шарлотта Бейн. — Всего пару дней.

— Вы на кухне и не спите в постели из-за того, что я велела вам спать в сарае? — сказала София. — Если да, то я отменяю свой указ и милости прошу вас спать в доме.

— Вовсе нет, — сказала Шарлотта Бейн. — Я не так уж сильно устала — я поспала в поезде по дороге сюда. Да мы и не ложились спать — ждали вашу сестру. Мы постелили постели — надеюсь, все нормально, я нашла белье в шкафчике в коридоре на втором этаже. А потом мне захотелось чего-нибудь съесть, после чего совсем расхотелось спать: я упустила момент, когда обычно засыпаю, а здесь, у этой большой плиты, было так уютно и тепло, да еще пела птичка, я слышала ее сквозь стекло, что я просто сидела и слушала и даже забыла про сон.

— Вы что? Мою что? — сказала София.

— Про сон. Забыла про сон, — сказала Шарлотта Бейн.

— Вы не ложились спать, потому что ждали кого? — сказала София.

— Вашу сестру, — сказала Шарлотта Бейн.

— В этом доме? — сказала София.

— Да, — сказала Шарлотта Бейн.

— Здесь? Сейчас? — сказала София.

— Она устала, — сказала Шарлотта Бейн. — Она приехала где-то без четверти три, долго откуда-то добиралась и сразу вырубилась, а мы всё спрятали, и потом ваш сын тоже лег спать.

— Всё, — сказала София.

Шарлотта Бейн пересекла комнату и открыла холодильник.

Он был забит едой, словно холодильник в каком-то другом доме, в рекламе или в фильме о повседневной жизни идеальной семьи. Пестрота, свежесть, изобилие продуктов шокировали.

— Боже, — сказала София. — Только этого не хватало.



София, снова лежавшая в постели рядом с головой, услышала, как церковный колокол пробил двенадцать.

Опять.

София вздохнула.

Если, конечно, сейчас не совсем другое Рождество. Так и есть, сегодня Рождество 1977 года, воскресенье, но то, что сегодня Рождество, похоже, не имеет никакого значения для людей в этом большом старом доме-развалюхе в Корнуолле, где ее сестра Айрис не живет, поскольку Айрис и эта кучка иностранцев и тунеядцев никому не платят за аренду, а вписывается (более точного слова не подобрать), хотя ее сестра Айрис старовата для того, чтобы жить как студентка, ведь через три года ей стукнет сороковник.

Ее сестра Айрис ничего не понимает в жизни. София думает о том, как их мать, когда Айрис работала на заправке, говорила всем, кто спрашивал, как дела у дочерей, что у Айрис хорошая должность в нефтяной компании.

Сегодня Рождество, но оно ничем не похоже на Рождество. Их матери тоже было бы неприятно. Сегодня могло быть просто воскресенье, любое старое воскресенье. Нет, даже особенной воскресной атмосферы нет. Это мог быть любой день недели: понедельник, вторник, среда…

Нет. Даже этого нет. Больше похоже на никакой день.

Единственным способом узнать, единственным намеком на то, что сегодня Рождество или какой-то другой особенный день, если бы, например, инопланетяне действительно существовали и ты был инопланетянином и приземлился в космическом корабле на (поразительно большом) участке возле этой (конечно, когда-то очень красивой, как говорится, просторной, предположительно родовой) усадьбы с ее (у черта на рогах) деревенским расположением, был включенный телевизор, а там на Би-би-си — более рождественский, чем обычно, карусельный мир, да еще тот факт, что по телевизору прямо сейчас, в обеденное время, крутят «Национальный бархат»[20].

Впрочем, ничто не предвещает, что здесь будут подавать что-то вроде рождественского обеда. Наверное, Рождество — это слишком буржуазно. К тому же двое из этих (бог знает скольких, на вид пятидесяти, но, по правде говоря, ближе к пятнадцати) отщепенцев, с которыми живет теперь Айрис, спят на двух старых кушетках, и, возможно, они здесь со вчерашнего вечера, всю ночь не ложились на кровать, не снимали одежду и не делали ничего из того, что делают нормальные люди, а вместо этого просто уснули там, где были, и еще не проснулись.

Так что если бы даже София захотела сесть и посмотреть рождественским утром успокаивающую старую классику вроде этой, тем более в это Рождество, когда ее отец укатил на хрен в Новую Зеландию, а ее мать на хрен померла, то сесть можно было бы только на твердый стул с кривыми ножками.

Коммуна.

Сквот. Смотри, мыши нагадили вон там, на полу.

Этически-альтернативная анархистская жизнь.

Слабое оправдание для жизни безответственной. Нелегальный, грязный, хиппово-похмельный, псевдоромантический сквот. Но хоть кому-то хватило ума наладить генератор, так что электричество есть, «за что премного благодарен» (Гамлет), ведь холод собачий и у Софии тоскливо на душе. Впрочем, на одном из живущих здесь мужчин (кажется, его зовут Пол) очень интересная на вид китайская хлопчатобумажная стеганая куртка в темную полоску. Айрис, которую все соседи по квартире зовут Айр, видела вчера, как София взяла эту куртку с одного из столов, куда они складывают верхнюю одежду, в заброшенной оранжерее при доме и, вывернув ее наизнанку, поискала у швов бирку, но так ее и не нашла.

— Кажись, Пол, ты только что подбросил моей сестре-вундеркинду рыночную идейку на будущий год, — сказала Айрис и обняла Софию.

— Это Соф, — сказала она сквозь сигаретный дым целой комнате людей, когда приехала София. — Какую комнату хочешь, Соф?

Судя по всему, в доме шестнадцать спален, хотя в некоторых из них есть дырки в потолке, а в одной живут птицы, которые залетают сквозь дырку в черепице и устраиваются там на зиму, а у живущих здесь людей нет собственных комнат — они сами выбирают, в какой им сегодня ночевать.

— Только не ту с дырой в потолке, спасибо, — сказала София, и все в комнате рассмеялись. В кухне было полно народу; кто-то подвинулся на скамье за столом, чтобы она могла сесть и присоединиться к разговору.

Они говорили о местности в Италии, где крестьянин, работая во дворе, однажды увидел, как его кошка просто взяла и упала на бок. Когда он подошел посмотреть, что она делает, то обнаружил, что кошка умерла. Он подобрал ее. Хвост отвалился.

София рассмеялась. Она просто не могла удержаться от хохота, представив кошку, у которой отвалился хвост.

Больше никто не засмеялся. Все повернулись и посмотрели на нее. Она перестала смеяться.

Кошка умерла, потому что в прошлом году на фабрике рядом с фермой лопнул клапан и наружу вытекло облако химикалий, которые производились на фабрике, и поскольку это место славилось своей мебелью, бедствие продолжалось уже много месяцев, потому что никто в мире не хотел покупать мебель, изготовленную в этом месте, опасаясь, что древесина отравлена. Никто там даже не узнал об утечке, пока с деревьев не опали все листья, словно наступила зима, хотя стоял июль, и птицы замертво падали с неба, а кошки, кролики и другие небольшие животные скоропостижно умирали. Потом местные жители начали отводить детей в больницу, потому что их лица покрывались сыпью и прыщами. Но владельцы фабрики так и не сообщили об утечке властям. Поэтому яд висел в воздухе несколько недель, прежде чем власти прислали войска, чтобы эвакуировать один из городков, пострадавших от утечки, и жителям пришлось оставить в домах все свое имущество, что, наверное, было ужасно, поскольку дома были затем снесены бульдозерами и похоронены под огромной грудой земли, а людям запретили есть салат и фрукты, выращенные в этих краях. Теперь никто из живущих там не знал, болен он или нет, и множество скота было уничтожено, а власти предупредили местных жителей, чтобы те даже не пытались заводить детей.

София витала в облаках.

Она посмотрела вверх на гласные и согласные, напоминавшие абсурдный скраббл, которые живущие здесь люди написали красками вдоль карниза — все еще довольно изящного, несмотря на ветхость: и з о п р о п и л м е т и л ф о с ф о ф т о р и д н е м и н у е м а я с м е р т ь.

На самом деле это были слова или почти слова.

Из. Пропил. Мéтил. Или, возможно, это был мети́л? А дальше — фактически слово «фторид». Ну и в конце однозначно — «неминуемая смерть».

Одна из девушек за столом заговорила о том, как слышала от подруги своей подруги, что какие-то ее знакомые из того места, где произошла катастрофа, поехали в отпуск в другое место в Италии и хозяева отеля попросили их никому не говорить, откуда они приехали, опасаясь, что все остальные постояльцы запаникуют и разъедутся.

Девушка рядом с Софией передала ей парочку мятых листов бумаги с фотографиями. Две кошки лежали на боку в заросшем травой поле, как будто спали. На вид они казались не мертвыми, а обычными, хотя и странноватыми кошками, лежащими на боку с закрытыми глазами. Там было и лицо девочки, пористое, как наждачная бумага: девочка улыбалась, ведь ее фотографировали.

— Кошмар, что могло бы произойти в других странах, — сказала София, и все за столом покатились со смеху, как будто она отколола очень смешную шутку.

Затем они специально ради нее заговорили об одном месте, словно оно находилось на той же улице, и его название звучало как имя эстрадного артиста или персонажа Диккенса. Секретная фабрика выпускала там ХБО, сказали они. Они постоянно употребляли аббревиатуры; женщины переодевались мужчинами, а мужчины говорили заглавными буквами. Она производила ХБО. Она производила что-то наподобие трикальцийфосфата.

— Ну, трикальцийфосфат очень полезен, — сказала София. — Его можно использовать везде.

Кто-то рассмеялся над этим, всего один человек — мужчина по имени Марк. Одна девушка в когда-то симпатичном, а теперь распустившемся на боку шерстяном свитере перегнулась, предложила Софии сигарету и спросила, чем она зарабатывает на жизнь.

— Моя сестра — очень важный человек, — сказала Айрис, встав у Софии за спиной и потрепав ее по голове, словно ребенка. — Закончила школу и открыла свое дело, пока еще училась в колледже: она была только на первом курсе, а уже заработала кучу денег на дубленках. Кто-нибудь из вас наверняка носил дубленку моей гениальной сестры. Что сейчас лучше всего идет, Соф?

— Макраме, — сказала София. — Сумки и бикини, а еще одежда. В последние пару лет по-настоящему раскрылась Греция. Джеллабы тоже до сих пор продаются, а последняя новинка — новый вид полиэстера, дорогой, но очень ноский, по ощущениям более натуральный, это действительно так, и знающие люди уверены, что он заполнит пробел, оставшийся после марли.

За столом царила тишина.

— Ажурная вышивка, конечно, тоже еще популярна, — сказала София. — По-моему, она практически не устаревает, а еще ее можно носить с иронией, как элемент панковского стиля.

Снова тишина.

Потом мужчина по имени Боб, явно нынешний партнер Айрис, заговорил о людях в их районе, которые работали на военном заводе, а теперь страдали от болезней, и все перестали с немым осуждением смотреть на Софию, а вместо этого снова погрузились в обсуждение мировой политики.

Обои в этой комнате с телевизором выглядят оригинально. Начало века? Каким милым мог бы быть этот дом, если бы он стал чьим-то жилищем. Сидя на твердом стуле, София смотрит, как Элизабет Тейлор идет по тропинке в одном из тех великолепных цветных фильмов, которые становятся понятными только на Рождество, когда знаешь, что это цветной фильм, даже если смотришь его по такому вот черно-белому телевизору. София задумывается над тем, каково Айрис видеть на кухонной стене слово «смерть» каждый день — всякий раз, когда она заваривает чашку чая или просто проходит по кухне. Айрис не приехала домой на похороны. Ей было бы тяжело? Ей запретили? Ей просто было все равно?

Дома имя Айрис никогда не произносят вслух.

Вчера вечером она слышала, как одна из этих женщин довольно официально завершила беседу, как будто это было какое-то собрание, а не просто тусовка за столом, прочитав вслух отрывок из книги о весне, которую они считали классикой. Эта женщина, Гейл, прочитала рассказ, который поначалу напоминал рождественский, но явно рождественским не был. «В водосточных канавах под карнизами и между кровельной плиткой все еще виднелись пятнышки белого зернистого порошка. Пару недель назад он выпал, точно снег, на крыши и лужайки, поля и ручьи. Возрождение новой жизни в этом пострадавшем мире было подавлено не при помощи колдовства или вражеских действий. Люди сделали это своими руками».

Все было таким многозначительным и тяжеловесным.

София поднялась в свою ледяную комнату на верхнем этаже, где стоял буквально арктический холод по сравнению с обогревателями внизу. Она пыталась согреться под пальто, когда в дверь постучала Айрис, которая принесла электропечку.

— Так и знала, что ты задубеешь, — сказала она.

Она включила прибор в розетку. София натянула край пальто на «Радио Таймс», которую прихватила с собой. Празднование Рождества дома, по крайней мере с тех пор, как Айрис перестала приезжать домой на Рождество, больше всего нравилось ей тем, что она могла листать рождественский двойной выпуск своих родителей и отмечать крестиком то, что планировала посмотреть. Она читала журнал, чуть не плача, когда Айрис подошла к двери комнаты на ветхом этаже, вероятно предназначавшемся для слуг, со старинным ковровым покрытием и грубой древесиной в пятнах краски в тех местах, где не было ни ковра, ни линолеума, ни подстила. Издали казалось, что в этом году «Радио Таймс» поместил на обложку веселую новогоднюю елку, но если присмотреться, дерево превращалось в прелестную заснеженную, типично английскую деревушку с тропинкой посредине, собакой у ворот и почтовым ящиком. София спрятала журнал под пальто, когда Айрис села на край старого матраса, чтобы показать груду писем, которые пришли уже вскрытыми и заклеенными почтовым скотчем. «Обнаружено вскрытым или поврежденным и официально запечатано». Скотч почему-то рассмешил Айрис. Потом она поцеловала Софию в голову и вернулась вниз к своим друзьям.

Айрис не упомянула, еще ни разу не упомянула о матери.

И вот София встречает Рождество в одной комнате с парой спящих незнакомых людей и смотрит, как строгая, но любящая мать Вельвет Браун договаривается о том, чтобы ее дочь приняла участие в Больших национальных скачках.

Красный почтовый ящик на обложке «Радио Таймс»: почему он значит так много и в то же время так мало? Она хочет, чтобы он имел такое же значение, как раньше. И почему этот день, который раньше имел и по-прежнему имеет значение, так много знача для такого множества людей, — почему он больше не имеет для нее этого значения здесь и сейчас? Сама мысль о том, что какой-то день недели должен иметь какое-то значение, вызывает у нее страшное чувство усталости — она и не знала, что усталость бывает настолько глубокой.

В значении всегда есть подначка.

Глубокий вдох, София.

Скоро будет «Цирк Билла Смарта»[21]. Потом — большой послеобеденный фильм, сегодня это «Волшебник страны Оз»[22].

Что ж, «Волшебник» все равно местами черно-белый.

Сезон больших фильмов на Би-би-си в этом году представляет серию фильмов с Элвисом. Элвис тоже уже умер.

Когда Айрис входит в комнату с телевизором и приносит ей кружку чего-то горячего — не чая и не кофе, а чего-то с запахом скотного двора, София говорит:

— Помнишь, как когда-то ты вытащила меня из школы, чтобы сходить на «Солдатский блюз», и мы поехали в Лондон?

Айрис еще толком не проснулась. Ее волосы стоят торчком с одной стороны, их нужно расчесать или помыть. От нее пахнет этим домом даже больше, чем от самого дома. Это затхлый запах секса. В доме от всех так пахнет. Она откидывается на спинку старого дивана и зевает, не прикрывая рта, пока люди на Больших национальных скачках расстегивают одежду на потерявшей сознание маленькой Элизабет Тейлор.

— Не-а, — говорит она.

Она трет лицо обеими руками.

— Теперь, когда он умер, на Рождество по телеку крутят его фильмы, — говорит София.

— Иногда кому-то нужно умереть, чтобы все мы еще немного пожили, — говорит Айрис.

«Пошлость, клише», — думает София. Она ощущает себя забитым ребенком. С тех пор как она сюда приехала, София все больше и больше ощущает себя забитым ребенком. Тем не менее она не сдается.

— Его показывали по Би-би-си вчера утром, — говорит она. — «Солдатский блюз».

— Угу, — говорит Айрис.

— Ты дала мне поносить свою куртку. Мы пошли выпить кофе. Ты повела меня в «2 И»[23], — говорит София.

Айрис поднимается со спинки дивана и снова зевает.

— Даже целый миллион бешеных лошадей не затащил бы меня на фильм, в котором Элвис играет в тупую войнушку, — говорит она, выходя из комнаты.

При этом она оборачивается и подмигивает Софии.



Мертва.

Голова.

Голова.

Мертва.

Двенадцать.

Снова полночь, господи! Церковный колокол пробил сегодня в пятый раз. София раздраженно вздохнула. Она перевернулась в кровати.

Голова лежала рядом. Она не шелохнулась — неподвижная, точно камень.

Это был розыгрыш, ну разумеется, розыгрыш: деревенский ребенок-нонконформист раскачивал веревку колокола, чтобы люди, услышав его, решили, что сошли с ума.

Ну а теперь лето, и десятилетний Артур входит через парадную дверь в кабинет, где София вынуждена сидеть, потому что нет выбора и приходится работать на дому почти все время, пока Артур сидит дома на каникулах.

Если Артуру десять лет, значит, это воспоминание из 90-х.

— Мам, в новостях показывают какую-то очень знакомую тетю, — говорит Артур.

— Я работаю, — говорит София.

— Я правда ее знаю, только не могу вспомнить, — говорит Артур.

— Ну и что? — говорит София.

— Я подумал, если ты тоже посмотришь на нее, может, вспомнишь, — говорит он.

— Это что, такая игра, чтобы я пришла и посмотрела с тобой телевизор? — говорит София.

— Нет, я просто хочу, чтобы ты посмотрела на нее, — говорит Артур. — Только на эту тетю. Одну минутку. Это не займет и минутки. Всего пару секунд. Максимум — десять. И поскорее, а то ее перестанут показывать.

София вздыхает. Она что-то записывает, отмечает в книге бухучета, где остановилась, ставит курсор рядом с цифрой, до которой дошла на экране, и встает из-за компьютера.

Когда она заходит в гостиную, по телевизору показывают Айрис. Она ораторствует. Она вещает об отходах шерстомойных фабрик.

— В питьевой воде, — говорит Айрис. Опрыскивание сельхозкультур. Связь пестицидов с нервно-паралитическим газом. Связь нервнопаралитического газа с нацистами.

Айрис сильно постарела. Растолстела. Не закрашивает седину.

В целом она заметно сдала.

— Депрессия, тревога, смятение, — говорит она. Людей помещают в психиатрические больницы только потому, что невежество системы здравоохранения ведет к ошибочной диагностике. Непризнание широкого спектра симптомов. Затруднения с пользованием языковыми средствами. Галлюцинации. Головные боли. Суставные боли.

Ее снимают на фоне какого-то залитого солнцем поля. Выгоревшая трава и деревья с густой листвой, в летней пыли, шевелятся на ветру вдалеке у нее за спиной.

— Эта отрасль промышленности — продукт или, если хотите, детище Второй мировой войны, — говорит она.

Смена кадра: кивающий интервьюер, затем снова лицо Айрис. А за ее лицом, за экраном с теленовостями, здесь, на краю Хэмпстеда, за дверями патио, тоже роскошный ранний вечер, такой солнечный, каким он больше не будет никогда, и соседи жарят во дворе барбекю, а их ребятишки визжат от счастья, запрыгивая в детский бассейн и снова выпрыгивая. Возвращение в студию новостей. Эксперт говорит диктору, что все сказанное Айрис — неправда и вызывает смех.

«Все мы минируем, подкапываем и взрываем самих себя по-своему и каждый в свое время», — думает София.

— Что ты торчишь дома, уставившись в телевизор, в такой погожий денек? — вслух говорит она. — Неужели тебе некуда больше пойти и нечем больше заняться?

Стоя на коленях перед телевизором, Артур оборачивается. Он кажется раздавленным. Всякий раз Софии приходится очень сильно стараться, — а это невероятно трудно, — иначе уязвимые места сына ранят ее в самое сердце.

— Я думал, что знаю ее, — говорит он. — Мы ее знаем?

— Нет, — говорит София. — Среди наших знакомых такой нет.

Она возвращается в кабинет и ставит палец на записанное число.

Снова смотрит на цифры на экране.

Да. Хорошо.



Снова полночь.

София сосчитала удары колокола.

— Энная полночь за сегодня, — сказала она голове. Голове было все равно. Голова была так же безмолвна, как, говорят, безмолвны могилы.

София перекатила голову по одеялу и взяла ее в руки.

Она была тяжелая — такой тяжелой она еще не была.

Теперь у нее не было глаз.

Не было рта.

Что ж, возможно, это и хорошо. Будем считать, что это хорошо.

Но есть лицо, а есть безликость. И то и другое далеко не всегда однозначно хорошо. Например, как-то ноябрьским вечером (какой это год? судя по одежкам, начало 80-х) либо София сама теряет равновесие, либо довольно милый на вид паренек, которого она никогда раньше не встречала, слегка подталкивает ее в поясницу, и она падает на лестнице между этажами в жилом доме, где ее квартира расположена на втором.

За пару дней до этого происходит кое-что еще. Совершенно другой мужчина за рулем машины с открытым верхом (что само по себе странно, ведь в такую погоду обычно не опускают крышу на кабриолете) притормаживает возле нее, пока она запирает свою машину на стоянке недалеко от розничного магазина, куда собирается наведаться, и этот мужчина просит ее на минуту сесть к нему, чтобы обсудить неотложный вопрос.

Она проходит мимо, больше не взглянув на него.

Но мужчина неожиданно появляется снова и едва ползет на машине рядом с ней по пустынной улице. Теперь он уже закрылся от моросящего дождя, но пассажирское окно опущено, и мужчина кричит Софии с водительского сиденья, что хочет обсудить с ней нечто важное, вопрос жизни и смерти, и снова просит ее присесть в машину, чтобы спокойно переброситься парой слов.

Она продолжает идти, как будто его нет. Она смотрит прямо перед собой. Поворачивает и заходит в универмаг, мимо которого случайно проходила.

Она прячется за дверью, в которую только что вошла.

Стоит там возле прилавка с духами, в облаке ароматов, то и дело поглядывая на дверь и проверяя, нет ли кого-нибудь за спиной и вокруг.

Добравшись до офиса, звонит в полицию, сообщает о мужчине и называет номер его «эм-джи».

Это случилось пару дней назад. Сегодня, когда она приходит домой, дверь ее квартиры широко распахнута.

Она бы никогда не оставила входную дверь нараспашку, уходя утром.

У нее дома мужчина, которого она не знает. Она видит его в открытую дверь. Он сидит за столом в столовой. Улыбается ей и машет рукой, словно они друзья. Но они не друзья.

— Кто вы, черт возьми, такой? — говорит она из-за двери.

— С возвращением. Заходите, — говорит он.

— Вы-то как вошли? — говорит она.

Мужчина поднимает обе руки, как будто сдаваясь. Он похлопывает по стулу рядом с собой.

Она остается у раскрытой входной двери. Он снова показывает жестом на стул рядом с собой.

— Может, присядете? — говорит он. — Я отниму у вас всего пару минут. Несколько секунд, и всё. Ровно столько времени, чтобы успеть показать вам вот это.

Она проходит в столовую и становится подальше от стола, покрытого фотографиями и ксерокопиями. Кажется, на них еще живые люди, в которых стреляли и которых ранили. У одного мужчины ноги залиты кровью. Другому выстрелили туда, где когда-то было лицо.

Затем незнакомец показывает фотографию комнаты, похожей на черную пещеру. София видит на переднем плане отделенную от тела кисть руки, лежащую на полу, словно перчатка, а затем, под столом, другую фигуру, по виду напоминающую голову.

— Скажу начистоту, нам нужна ваша помощь, — говорит он. — Мы уже знаем, что вы за человек и какой вес имеете в мире. Мы сами и другие люди по всей стране, по всему миру хотели бы воспользоваться тем, что считаем вашим весьма здравым смыслом.

Он говорит ей, что надежная система отслеживания интересных личностей — один из способов избежать зверств, подобных тем, что запечатлены на фотографиях.

— Каких личностей? — говорит она. — Отслеживания кого?

Он говорит ей, что отслеживание обычно помогает поддерживать порядок.

Он намекает, что ему известно о том, что она знает: существует такая вещь, как правда, и осторожное отслеживание близких нам людей, которых можно расположить (или не расположить) где-то на довольно обширной шкале между интересной личностью и радикальным активистом, порой играет решающую роль при опровержении их участия в определенных событиях.

— Иными словами, может порой практически искупить их грехи, — говорит он.

— Искупить грехи, — говорит она.

— Очень хорошее выражение, — говорит мужчина.

— Вы же знаете, что я больше не католичка? — говорит она.

Он обезоруживающе улыбается и с теплотой кивает, словно одобряя все, что она когда-либо совершала.

Он и впрямь кажется очень милым человеком.

— Кем бы вы ни были, — говорит она, — я хочу, чтобы вы покинули мой дом сейчас же.

— Квартиру, — говорит он. — Правильное наименование этого помещения — квартира. Или апартаменты, если бы мы находились за океаном. Между прочим, она милая. Уютная.

Он сгребает фотографии и документы и достает из кармана кусок картона или бумаги. Кладет его на стол.

— На тот случай, если вам нужно будет связаться, — говорит он. — Спросите мистера Барта. И подумайте над этим. Это не займет много сил. Нам всего лишь нужно знать простые вещи. Кто, где, когда. Совершенно безобидно. Ведь в конце концов… Разгадка тайн жизни…

— В чем? — говорит она.

— Простите? — говорит она.

— В чем разгадка тайн жизни, по вашему мнению? — говорит она.

— Разгадка — в вопросе. — Незваный гость по-прежнему сидит за столом. — А вопрос звучит так: «В какой миф мы предпочитаем верить?»

— А теперь я выпровожу вас из здания, мистер Барт, — говорит она.

— Ой нет, мистер Барт — это не я, — говорит он.

— Значит, мистер Барт — это человек в «эм-джи»? — говорит она.

— Не имею ни малейшего представления, — говорит он.

— Он тоже как-то связан с вами? — говорит она.

— Затрудняюсь сказать.

Он отодвигает стул назад и встает. Она проводит его обратно через открытую дверь и вниз по лестнице на первый этаж. Когда он толкает ее или когда она кренится вперед и теряет равновесие (или то и другое вместе), лететь остается еще шесть-семь ступенек. При падении она довольно сильно разбивает себе руку.

— О боже, — говорит он. — Осторожнее.

Он помогает ей подняться в самом низу пролета. Он очень крепко держит ее за ушибленную руку. Смотрит ей в глаза.

— Какое ужасное падение, — говорит он. — Надеюсь, все будет хорошо. Надо же.

— А вы совершенная сволочь, — говорит она. — Подойдите ко мне еще хоть раз, и я…

— И вы… ну конечно, — говорит он.

Он улыбается ей, и впоследствии она мысленно может назвать эту улыбку только понимающей — понимающей, насколько она сама умна.

Вернувшись наверх в свою квартиру (а не дом), она находит карточку с напечатанным на ней телефонным номером, засунутую под уголок салфетки на столе.

Боже.

Она возвращается к закрытой входной двери и вешает на нее цепочку.

Задергивает шторы во всех четырех комнатах. Опускает жалюзи в кухоньке, хотя ее окно выходит лишь на голую кирпичную стену.

Потом она вдруг замечает, как ее собственная рука опускает жалюзи, и фыркает от смеха.

Она отпускает жалюзи, а они сами по себе подскакивают обратно.

По пути в ванную она снимает цепочку с входной двери.

Пусть приходят, если хотят.

Она идет за карточкой и запихивает ее за дорожные часы на каминной полке.

Она набирает ванну.



Где-то в городе, поселке или деревне, — где бы она ни находилась, — бьет колокол, ну разумеется, он снова бьет полночь. Где она сейчас? Можно ли остановить время? Можно ли остановить время, чтобы оно не текло сквозь тебя? Сейчас уже слишком поздно, вот и София в ванне, которую она только что набрала больше тридцати лет назад, намыливает ушибленную руку и при этом вспоминает, как они с Айрис лежали в своих односпальных кроватях двадцать лет назад, ночью, когда Айрис помогала ей репетировать припев той песни о бакалейщике Джеке[24], который больше не придет (Айрис пела верхние ноты, Соф — нижние). Потом Айрис и Соф напевали гармонии, придуманные ими для элвисовской песни, которую она обожала, причем напевали по-немецки, если отца не было рядом, а если он мог случайно услышать, то в переводе на английский, который София сделала по словарям в школьной библиотеке:

разве я должен

разве я должен

уехать из городка

уехать из городка

а ты дорогая останешься здесь?[25]

Айрис: такой человек, что, если в комнате, скажем, овчарка и если Айрис чужая в этой комнате, в этом доме, даже если она никогда не бывала в этом доме раньше и вдруг встретила эту собаку, эта овчарка все равно подойдет и наклонится перед ней, вытянув передние лапы, а затем ляжет у ее ног, где бы она ни сидела, и останется так на всю ночь, положив нос на передние лапы.

Ну а теперь тот день, когда София, приехав домой из колледжа на выходные, решает пройтись пешком от вокзала, а не садиться в автобус, сворачивает за угол на свою улицу и видит издалека, как у ее дома что-то происходит: небольшая толпа наблюдает за Айрис на тротуаре, а отец стоит вровень с парадными воротами, закрытыми парадными воротами, положив обе руки на верхнюю перемычку. Мать стоит у входной двери и смотрит вполглаза из дверного проема. На земле у ног Айрис — чемодан Софии. Он раскрыт прямо на тротуаре. В нем какая-то одежонка, всякая всячина из комнаты Айрис валяется вокруг на земле, как будто Айрис распаковывается на глазах у всей улицы.

— Что случилось? — говорит София.

— Обычные дела, — говорит Айрис. — Можно взять твой чемодан?

Она складывает вещи с тротуара в чемодан и закрывает две его половинки. Защелкивает замки, завязывает ремешки, берет чемодан за металлическую ручку и пробует на вес.

— Куда это она? — говорит София отцу.

— София, — говорит отец.

Он как бы хочет сказать: не вмешивайся.

— Пока, Фило, — говорит Айрис. — Я напишу.

С тех пор как Айрис (родители постоянно твердят, что она еще не замужем) услышала по радио что-то о газовом месторождении где-то в Англии, она как бы в одиночку проводит марш протеста, пишет в газеты, расклеивает посреди ночи плакаты на городской площади. К ним домой приходила полиция: ее поймали, когда она писала красной краской лозунги поверх рекламных щитов на стенах зданий, что-то о мертвых тюленях, найденных на пляжах бог знает где, у них чем-то выжжены глаза, Соф, рубцы и ожоги по всему телу, представляешь, и об оружии, что производится на фабриках, опять-таки бог знает где, за много-много миль отсюда, каждый вечер она устраивает сцены в гостиной, доводя отца до белого каления, и о вреде, причиненном глазам студентов в Париже, и о людях в Северной Ирландии, на которых его тоже распыляли, это не безобидно. Это яд. Они называют его веществом временного поражения, говорят телевизионщикам и газетчикам или людям, задающим вопросы в парламенте, что это просто дым. Просто дым. Но это связано с тем веществом, которое применяли в траншеях. Разве это был просто дым? И на людях в концлагерях. Разве это был просто дым?

Здесь ничего такого не происходит. Все это происходит где-то далеко, в других местах.

Но вполне может и здесь, — говорит Айрис. — Что вообще означает «здесь», хотелось бы мне знать. Здесь — значит везде, разве нет?

Айрис: чертова ответственность. Баламутка. Бесцельно тратит жизнь. Много раз предупреждали. Репутация. Известна властям. Приводы в полицию. Отец беззвучно плачет за ужином. Мать, как обычно, уныло молчит, уставившись в пустые ладони.

— Я напишу. Позвоню тебе в колледж.

Айрис идет по улице с чемоданом. Все соседи смотрят на нее. София смотрит на нее. Отец и мать смотрят на нее.

Соседи возвращаются в дом лишь после того, как Айрис сворачивает за угол и пропадает из виду.

София в ванне. Мужчина только что толкнул ее на лестнице и притворился, что не делал этого.

Насколько ей известно, с тех пор Айрис дома не появлялась. Айрис больше никогда не видела матери. Она не видела и отца. София так и не узнала и, наверное, не узнает, какая последняя капля переполнила чашу в тот вечер, когда Айрис ушла.

Капля. Такая легкая. Просто дым.

Переполненная чаша.

Какое отчаянное клише.

Рука болит. Останутся синяки по всему правому боку и бедру — там, где она ударилась о перила, и там, где стукнулась о край нижней ступеньки. Для того чтобы сильно ушибиться, вовсе не обязательно падать с большой высоты.

Она сидит на краю ванны, пока стекает вода, и вытирается хорошими толстыми полотенцами.

Эти полотенца — никакого сравнения с теми тонюсенькими, которые были у них и которыми до сих пор пользуется отец у себя дома.

«Будь со мной так нежна,

Так добра, как быть должна,

Не моя же в том вина,

Что не из дерева

Сердце у меня»[26].





Было рождественское утро.

Слава богу.

Слава живому дневному свету.

София сидела на краю кровати и не смыкала своих прекрасно видящих глаз, чтобы полночь не застала ее врасплох. О полночь, где же твой динь-ди-лень? Полночь не отважилась. Наступил рассвет. Добрый старый свет. Добрый новый свет.

На самом деле сегодня рассвело на самую малость раньше, чем вчера. А вчерашний рассвет наступил чуточку раньше, чем позавчера. Эта разница начинает ощущаться всего через четыре дня после самого короткого дня: сдвиг, обратный переход от увеличения темноты к увеличению света демонстрировал, что даже в самый разгар зимы свет не только убывал, но и прибывал.

Где-то в этом доме сейчас спала ее старшая сестра Айрис.

София села возле трюмо и побаюкала в руках голову.

В действительности голова уже не была головой. Теперь у нее не было лица. Не было волос. Она была тяжелая, словно камень, и совершенно гладкая. Там, где раньше было лицо, теперь осталась ровная поверхность, похожая на отшлифованный камень, обработанный, точно мрамор.

Теперь трудно было сказать, где должен быть верх, а где лицевая сторона — пока она имела форму головы, все было очевидно.

Теперь она стала неочевидной.

Теперь она обрела какую-то индивидуальную симметрию.

София даже не знала, как ее теперь называть: головой? Камнем? Она уже не была ни мертвой, ни головой. Она была слишком тяжелой, слишком плотной и больше не могла парить в воздухе или выделывать все эти цирковые сальто-мортале.

София положила ее на стол. Посмотрела на нее. Кивнула.

Но Софии стало жалко ее. София не хотела, чтобы она замерзла.

София снова взяла ее, засунула под одежду и прижала к голому животу.

Круглый камень размером с маленькую голову лежал и ничего не делал. Это ничегонеделанье было таким интимным.

Как можно быть таким незатейливым?

И в то же время таким загадочным?

Смотри. Это всего-навсего камень.

Какое облегчение.

Вот к чему сводилось понятие облегчения, и вот что оно всегда должно было означать.



Ну а теперь вернись вместе со мной в раннее солнечное субботнее утро сентября 1981 года, на клочок английской общинной земли, огороженной американскими военными с согласия военных британских, где напротив главных ворот в заборе останавливается машина.

Оттуда выходит женщина.

Женщина идет прямиком к полицейскому, стоящему у ворот авиабазы под аккомпанемент пронзительных птичьих трелей и жужжания летних пчел. Вон там вдали виднеется лес.

Женщина разворачивает лист бумаги, поднимает его перед собой и начинает читать. Тем временем другие женщины, одна из них довольно старая, бегут по аккуратно подстриженной траве к забору.

Если бы это было комедийное шоу на Би-би-си, зрители смеялись бы как сумасшедшие.

— Рановато вы сегодня, — говорит полицейский женщине.

Женщина перестает читать. Она смотрит на него. Опускает взгляд на лист бумаги и снова начинает читать сверху. Он смотрит на свои часы.

— Вы должны приходить сюда не раньше восьми, — говорит он.

Женщина снова останавливается. Она показывает на четырех женщин у забора. Говорит, что они приковали себя к нему в знак протеста и что она пришла сюда прочитать открытое заявление по этому поводу.

Полицейский озадачен.

— Так, значит, эти женщины не уборщицы?

Он смотрит вбок.

— Зачем вы это сделали? — говорит он.

Раз это не уборщицы, он докладывает по рации о происходящем на авиабазе.

Забор сделан из сетки-рабицы — миллионы маленьких бриллиантов из проволоки и воздуха с тремя рядами колючей проволоки поверху — и разделен бетонными столбами, расставленными по кругу на протяжении девяти миль. Женщины приковали себя к той части забора, где находятся главные ворота, четырьмя маленькими висячими замками, какие люди обычно вешают на свои чемоданы. Всё, что в наших силах.

Человек в военной форме выходит из базы и говорит с полицейским.

— Я думал, это уборщицы, — говорит полицейский.

Первая женщина читает письмо им обоим.

Вот что она, в частности, зачитывает тем утром вслух:

«Мы предприняли эту акцию, поскольку считаем, что ядерное оружие представляет самую большую угрозу, с которой когда-либо сталкивалось человечество на нашей планете. Мы в Европе не признаем жертвенной роли, предлагаемой нам нашими союзниками по Организации Североатлантического договора. Мы устали от наших военных и политических лидеров, которые бездумно тратят огромные суммы денег и человеческие ресурсы на оружие массового уничтожения, тогда как мы слышим в душе голоса миллионов людей по всему миру, чьи потребности взывают к удовлетворению. Мы непримиримо выступаем против размещения крылатых ракет в нашей стране».

Женщины, которые пришли сюда и приковали себя этими, прямо скажем, хрупкими железными изделиями, всю ночь думали, как потом будут рассказывать историкам о том, что им за это грозило. Они не могли уснуть, думая о лающих собаках и кричащих охранниках и обо всем, что им могли вменить, — от нарушения общественного порядка до государственной измены. Они ожидали, что их, как минимум, бросят в камеру привлекут к суду. Привод в полицию означал потерю работы.

Они ничего не ели и очень мало пили последние двенадцать часов. Они надели одежду, которая позволяла незаметно мочиться. Они почти уверены, что руководство авиабазы не допустит, чтобы они оставались прикованными у всех на виду долгое время.

Они садятся на землю и прислоняются спиной к забору, пока женщина зачитывает заявление. Полицейский и военные слегка ошарашены.

Чуть позже тем же утром приходят остальные люди, участвовавшие в марше мира, и несколько присоединившихся новичков из ближайшего городка. Многие жители городка уже давно требуют, чтобы им вернули общинную землю, которая была реквизирована несколько десятилетий назад военными, когда они высмотрели ее с воздуха — идеальное место для взлетно-посадочной полосы.

Появилось несколько репортеров. Организаторы рассказывают им, что сделали это в знак протеста, с целью привлечь внимание влиятельной прессы к маршу, в котором они участвуют, и вызвать в обществе широкомасштабные дебаты о ракетах, которые скоро должны будут сюда привезти. Они сравнивают себя с суфражистками.

Один из репортеров звонит в Министерство обороны и спрашивает о женщинах и протесте.

Чиновник из МО говорит репортеру, что если женщины и правда приковали себя к забору, что из этого следует? Забор стоит на общинной земле — земле, которой МО не владеет. Так что МО не несет за это ответственности.

Чиновник подтверждает, что МО не станет предлагать женщинам уйти.

— Это не проблема, — говорит чиновник.

Интерес немного ослабевает.

Но погода стоит хорошая. Все сидят на аккуратно подстриженной травке, на солнышке, будто выехали на пикник. Военные приходят и уходят, некоторые фотографируют. Подходит мужчина и громко говорит о снимках крупным планом. Он командующий базой. Он обращается к ним. Позднее одна женщина вспоминает, как побелели костяшки на его кулаках. Он говорил им, рассказывали они впоследствии, что с радостью перестрелял бы их из пулемета. Потом он говорил им, что, с его точки зрения, они могут оставаться здесь, сколько им заблагорассудится. «Без его презрительного разрешения мы бы не остались, — рассказывала одна из протестующих годы спустя. — Мне надо было вернуться к пятерым ребятишкам».

Когда начинает вечереть, подходит другой полицейский и намекает женщинам, что, поскольку сегодня суббота, возможно, им лучше уйти. Он упоминает американский виски, говорит, что субботними вечерами он обычно льется рекой и что мужчины вполне могут ночью выйти из базы и напасть на женщин.

Женщины это игнорируют. Они остаются на своих местах.

Становится прохладно и сыро — как-никак сентябрь. Кто-то спрашивает, нельзя ли развести костер на бетонной плите. Они получают разрешение. Несколько мужчин с базы даже помогают демонстранткам установить колонку у водопроводной магистрали под люком через дорогу.

Пока что все довольно дружелюбны. Но позже начнутся аресты. Повестки в суд. Приговоры в «Холлоуэй»[27] — месте, которое покажется протестующим раем в том, что касается еды и тепла, если сравнивать с условиями в лагере. Будут нападки в прессе, такие гнусные и агрессивные, до каких еще никогда не опускались таблоиды. Будут оскорбления с целью запугивания, выкрикиваемые военными в адрес протестующих. Будут регулярные погромы, регулярное уничтожение всех вещей в лагере судебными приставами, регулярная порча имущества протестующих, регулярные потасовки с военными и полицией. Будет повышение уровня полицейского насилия. Будут регулярные полночные визиты местных отморозков, которые будут прожигать дыры в палатках горящими палками из веток и полиэтилена, выливать на протестующих свиную кровь, высыпать на них опарышей и всевозможные экскременты, включая, разумеется, человеческие.

Местный совет будет угрожать конфискацией чайных пакетиков.

Но всего этого пока еще нет, в самом начале власти предержащие еще не предполагают, что этот протест будет иметь хоть какие-то последствия, не говоря уж о том, что он сыграет столь важную роль в изменении политических взглядов на ядерное оружие и в течение десяти лет приведет к глубинному перекраиванию международной политики.

Они сидят вокруг костра.

Они составляют расписание дежурств для скованных одной цепью на воскресенье, понедельник, вторник…

Пока они этим заняты, назревает решение: оно приходит спонтанно. Они сделают этот протест перманентным. Останутся здесь до тех пор, пока это будет физически возможно. Хоть до самого Рождества, говорит одна женщина

(в конечном итоге последующие два десятилетия здесь будет стоять лагерь мира — в той или иной форме).

Всё началось с тридцати шести женщин, нескольких детей и кучки сторонников обоих полов, прошедших 120 миль за десять дней.

Однажды демонстранты украсили себя гирляндами из цветов, сорванных с изгородей, мимо которых они проходили. Когда они добрались до привала в следующем городке, какой-то мужчина сказал им: «Когда вы вошли, вы напоминали богинь».

Это был далеко не последний раз, когда в них увидели мифических персонажей.

В ту первую ночь некоторые приковывают друг друга к забору по очереди, как можно незаметнее меняясь местами, чтобы никто с базы не бросился к ним, чтобы увести и сорвать акцию протеста. Четыре женщины, которые пробыли там весь день, освобождают себя и получают возможность перекусить.

Затем они снова приковывают себя и ночуют на своих местах, под забором.

Остальные спят в холодном лесу, подкладывая под себя тонкие листы пластика и укрываясь другими.



Посреди ночи Арт просыпается от кошмара.

Во сне за ним гонятся исполинские страшные цветы.

Он бежит со всех ног, но знает, что они его догоняют: ему повезет, если его не сожрут заживо. Даже не оборачиваясь, он знает, что головка ближайшего к нему цветка распустилась и готова проглотить его целиком, лепестки похожи на челюсти, тычинка размером с таран стоит торчком и вздрагивает.

Вот и старая церковь. Он бежит к двери, захлопывает ее за собой и стоит в гулкой сырой пустоте. Он видит множество гробниц с фигурами спящих людей сверху, и одна гробница представляет собой просто ящик без фигуры. Отлично. Он ложится на нее спиной и молитвенно складывает руки — так же, как фигуры на других гробницах. Как раз то, что надо. Он превратился в памятник рыцарю в каменных доспехах. Теперь цветы не захотят его глотать. Разве цветок может проглотить камень?

Но исполинские цветы вваливаются всей гурьбой в церковь, стряхивая землю с корней на скамьи, и движутся по среднему проходу, где под плитами также похоронены люди, непочтительно посыпая их грунтом, и теперь Арт понимает, что на самом деле он влип как раз потому, что облачен в каменные доспехи, он пойман в них, как в ловушку, не в силах пошевелиться, и может лишь наблюдать за тем, как его гробницу окружают исполинские раскачивающиеся цветочные головки, размахивая в церковном воздухе своими листьями, словно причиндалами, открывая и закрывая лепестковые пасти.

Арт обращается к цветочным монстрам своими губами, которые больше не размыкаются, каменными и сжатыми, прижимая ладони друг к дружке, словно они склеены: когда-то по телевизору гипнотизер заставлял людей делать точно так же, проверяя, насколько они подвержены гипнозу.

Арт охренеть как подвержен.

Хватит надо мной издеваться. Я не аполитичен. Все это убого. Посмотрите на себя — все эти пасти и тычинки. Посмотрите на меня — я твердый, как камень. Что бы сказал об этом сне Фрейд?

Открывая глаза в темноте, Арт произносит последнее предложение вслух.

Его член опадает.

Он садится в кровати.

Где он?

В Чэй-Брес, в огромном доме своей матери в Корнуолле. Что бы это ни значило.

Он встает, когда глаза привыкают к темноте и становятся различимы очертания комнаты. Нащупывает на стене у двери выключатель. Комната освещается во всей своей наготе.

Арт не хочет включать свой телефон, чтобы посмотреть, который час. Судя по запаху, кто-то готовит еду. Но за окнами еще темно.

Люкс, незнакомки, здесь нет.

Ну, ее и не должно здесь быть.

Он без понятия, где она может быть. В этом доме столько комнат, что он до сих пор без понятия сколько. Комнаты на первом этаже заполнены привычным хламом, который ожидаешь увидеть, но все прибрано, как в нормальном доме. А все комнаты наверху пустые, словно комнаты пустого дома.

Он свернулся на полу в этой комнате, на постельном белье, которое они нашли в шкафчике.

Постель нашла Люкс. Она же выбрала комнату для Айрис.

Правда, вчера вечером она назвала его придурком (а поскольку он взял ее на работу, можно быть и повежливее). К тому же они совершенно незнакомы, и она слишком много на себя берет, полагая, что лучше его знает, как вести себя с его матерью.

— Я разберусь, — сказал он.

— Нельзя разобраться с матерью, — сказала Люкс.

— Можно, если ты родственник, — сказал он.

Но когда Люкс (которая вчера вечером, как это ни досадно, все же сумела лучше разобраться с его матерью) уговорила ее снять все эти пальто и шарфы в несколько слоев, оказалось, что его мать страшно худющая. Она очень сильно похудела с последнего раза, когда он ее видел. Она худая, как та кинозвезда в рекламе духов (остается лишь надеяться, что худобу актрисы просто усилили на компьютере).

Он переворачивается под пуховым одеялом на полу, в комнате, пахнущей пустотой.

Ну и что. Худоба матери — это ее выбор.

Выбор? (Шарлотта, иди в жопу.)

А если мать полюбопытствует (как она, по всей видимости, и поступит) насчет их спального расположения, он скажет, что они с Шарлоттой привыкли спать порознь и что сейчас это довольно распространено, в наши дни все больше и больше пар к этому возвращаются.

При встрече со старой Айрис сразу бросается в глаза, что она поразительно похожа на его мать (теперь он это видит), хотя в то же время они совершенно не похожи друг на друга. Но каким-то страннейшим образом они все равно одинаково чихают и двигаются: его тетка — копия его матери, только увеличенная, как бы заполненная. Точнее, располневшая.

Арт открыл входную дверь материнского дома в два часа ночи и увидел огромную коробку, набитую свежей зеленью и словно парящую в воздухе. Картошка, пастернак, морковь, брюссельская капуста, лук.

— Арти, — сказала она. — Возьми эту коробку, чтобы я могла на тебя посмотреть.

Это была она. Грубовато-элегантная Айрис.

— Прекрасно выглядишь, — сказала она.

— Тебе придется снять обувь, — сказал он.

— Я тоже чертовски рада тебя видеть, — сказала она.

Легендарная паршивая овца. Здесь. Роскошная шутка, святотатство. Так Софии и надо — чтобы не выпендривалась перед Шарлоттой.

Даже если она и не настоящая Шарлотта.

— А какая она, твоя тетка? — спросила Люкс вчера вечером.

Он пожал плечами.

— Я не так уж хорошо ее знаю, — сказал он. — Почти совсем ее не знаю. Но пару лет назад она следила за мной в твиттере и зафрендила меня на фейсбуке. Она из тех, кто называет человека «дружок», даже если с ним не знакома, — в смысле не так, как представители высшего общества или театральные актеры, а по-пролетарски. Хоть она никогда не была пролетаркой.

— Почему они не общаются друг с другом? — спросила Люкс.

Мифотворец.

Голос матери, в машине много лет назад, после смерти деда.

Ненормальная. Ни один нормальный человек не может жить так, как она. Психически больная. Психически больные люди смотрят на мир сквозь призму своих иллюзий и бредовых идей, Артур. Нельзя рассчитывать на то, что мир приспособится к тебе на твоих же собственных условиях. Нельзя жить в мире так, как будто мир — твой личный миф.

— Разногласия, — сказал он. — Картина мира. Несовместимость.

Поздно ночью он открыл дверь мифотворцу Айрис, которая и впрямь оказалась похожей на миф о щедром мире, тут же вернулась к своей машине и снова принесла еще больше чудесных вещей, целые сумки: масло, виноград, сыры, бутылки вина. Последним, что она принесла, было дерево в горшке. Но это была не новогодняя елка, а просто дерево, обычное деревце без листьев.

— Моя звездочка — моя магнолия, — сказала она. — Единственное из моих деревьев, которое влезло в машину.

Она прислонила его к себе и протянула одну из веточек с закругленным концом к Арту и Люкс. Веточки заканчивались заостренными почками, некоторые были словно покрыты волосами или пушком.

— Расцветут на будущий год, — сказала она. — Как ты, Арти? А это… но это же не Шарлотта?

Она поставила дерево. Вытерла руки о бока. Пожала руку Люкс.

— Вы совсем не похожи на свои фотки с фейсбука, — сказала она. — Это своего рода талант — уметь кардинально менять свою внешность.

— Для меня это пара пустяков, — сказала Люкс.

— Способность, за которую я бы много отдала. Возможно, вы меня научите, — сказала Айрис.

Она подняла тяжелый горшок с деревом и плюхнула его в руки Арта.

— Поставь его где-нибудь на видном месте, — сказала она.

(Переживая о матери и земле, прилипшей ко дну горшка, Арт в конце концов оставил его на крыльце.) Теперь Арт лежал на полу и поражался тому, что присутствие в доме дерева — даже не настоящей новогодней елки, а просто живого дерева, в горшке с землей, но внутри дома — вызывало чувство странной символичности, возможно даже, заставляло его самого чувствовать себя щедрым.

Щедрый — это словечко Люкс, которого он никогда в жизни не употреблял, никогда и не думал употреблять и в котором никогда не нуждался, слово, не входившее в его лексикон вплоть до вчерашнего дня.

Он запишет его в блокноте «Арт на природе», чтобы не забыть посмотреть этимологию.

Арт начинает ерзать в импровизированной постели на полу. Наверное, потому он и проснулся, что пол такой твердый. Сейчас Арт лежит здесь, полностью очнувшись от сна. Шикарное времяпрепровождение.

Обычно, просыпаясь посреди ночи, он работает над чем-нибудь для «СА4А».

Но у него нет компьютера.

Он не может заняться работой.

Он мог бы поработать на телефоне (хотя на нем можно упустить детали).

Арт боится его включать. Без телефона он как без рук! Но, снова включив его вчера вечером, чтобы отправить эсэмэс Айрис, он невольно увидел, что настоящая Шарлотта твитила одну за другой фотографии веточек, отломанных с цветущих деревьев в чужих садах, а внизу шел текст: «Я не могу лгать это я срубил для вас физалис присылайте счет или оставляйте сердитые комменты».

Так вот откуда цветы во сне.

Что бы сказал Фрейд.

Боже правый. Какой отстой — жить в эпоху, когда даже твоим снам приходится быть более постпостмодернистски-осознанными, чем ты сам.

Возможно, из этого получится хороший политический сабж для «Арта на природе». Он возьмет это на заметку.

Арт садится посреди смятого постельного белья, и ему становится интересно, какое сообщение Шарлотта пошлет миру от его лица сегодня. Рождественская весть. Как папа римский или королева. Настоящая Шарлотта. Липовый Арт.

Айрис сразу ответила на эсэмэску, что было очень приятно в присутствии пусть даже липовой Шарлотты. У Айрис это заняло всего тридцать секунд. «Уже в пути х Айр».

«Если не трудно привези еды», — написал он в ответ, потому что об этом попросила Люкс.

— И поблагодари ее, — сказала Люкс.

Вот засада. Но он поблагодарил, ведь это была хорошая мысль: «Спасибо айр».

Придурок.

Ну, он-то знает, что она не хотела ему нагрубить, вовсе нет.

Интересно, есть ли у нее пирсинг в тех местах, которые не видны под одеждой.

— А какой работой вы вообще занимаетесь на работе? — спросила она его вчера в поезде. — Как проходит ваш день?

— Я сижу за столом перед экраном, — сказал он.

Он объяснил, что некоторую часть дня бродит по интернету. Он рассказал, что и раньше этим занимался, пока кто-то не предложил платить за это, и что однажды он случайно наткнулся на какие-то фильмы с крупными планами щелей между булыжниками, снятые художником из Португалии, использовавшим в качестве саундтрека музыку, права на которую принадлежали «СА4А».

— Значит, вы просто смотрели фильмы, а потом подумали: «Интересно, а у кого права на эту музыку»? — сказала Люкс.

— Ага, — сказала Арт. — Я поискал, и оказалось, что права у «СА4А». Поэтому я написал, чтобы предупредить их, и мне предложили работу. Вот и все.

— Зачем вы это сделали? — сказала Люкс.

— Что сделал? — сказал Арт.

— Зачем вы стали искать, у кого права? — сказала Люкс.

— Просто так, — сказал Арт. — У меня была чуйка.

Он сказал ей, что визуальный художник не указал в титрах, что получил разрешение. Потому он всё проверил, а затем написал в «СА4А».

— Зачем? — спросила Люкс.

Арт пожал плечами.

— Потому что я мог это сделать — сказал он.

— Потому что мог, — сказала Люкс.

— Ну и сами фильмы, — сказал Арт. — Что-то в них меня раздражало.

— Что же вас раздражало? — спросила Люкс.

— Не знаю, — сказал Арт. — Не столько сами фильмы, сколько то, что… ну, то, что они висели. В сети. Что их предлагали посмотреть. Как будто это так важно.

— Вы позавидовали творческой изобретательности художника, — сказала Люкс.

— Нет-нет, — сказал он. — Разумеется, нет.

Он сказал это довольно высокомерно.

— Это не имело никакого отношении к зависти. В любом случае, эти фильмы почти никто даже не смотрел. У них было что-то типа сорока девяти просмотров. Скорее, дело в том, что законы, например закон об авторском праве, ведь не зря придумали.

— Ясно, — сказала Люкс. — Вы типа охранников, что бродят вокруг тех мест в Лондоне, которые с виду кажутся общественными, а на самом деле являются частной собственностью и никакой общественности не принадлежат.

— По-любому, — сказал он. — В его фильмах не было природы. Он называл их фильмами о природе. Но никакой природы в них не было.

— А, — сказала Люкс.

— Это были фильмы… типа о песке и мусоре, — сказал Арт.

— Понятно, — сказала Люкс. — Это претило вашей природе.

Арту надоело говорить об этом. Он как можно короче объяснил, что «СА4А» удалило так называемые «фильмы о природе» этого португальца из сети, отсудило у художника весьма приличную сумму, а потом, к его собственному удивлению, команда «СА4А» через своего интернет-робота предложила Арту работу, и это оказался довольно выгодный контракт.

— Я получаю премии, если нахожу для них что-нибудь полезное, — сказал он. — Это не работа на комиссионной основе. То есть иначе на эти деньги невозможно было бы прожить, само собой.

— Само собой, — сказала она.

— Природа работы такова, — сказал он, — что это все равно что искать иголку в стоге сена. То есть вся огромная мировая паутина кишит нарушениями прав. Но ты должен их отслеживать. Их не принесут тебе на блюдечке. Ты должен смотреть в оба, держать ухо востро. По-любому это не работа всей моей жизни, и я занимаюсь ею, просто чтобы выплатить ипотеку. Настоящая моя работа, которая для меня важнее всего, это писать о природе…

— О природе вашей работы? — сказала она.

— …нет, о природе вообще. Дикие места, погода, угу, все, что происходит с окружающей средой, планетой, я поднимаю при этом политические вопросы, по крайней мере, стремлюсь к этому, то есть буду стремиться, когда вернусь к работе. Вообще-то в данный момент я взял заслуженный перерыв.

Люкс кивнула и спросила, не читали ли когда-нибудь планета в любой своей форме, погода или окружающая среда его самого в сети и не угрожали ли подать на него в суд за то, что он пишет о них или использует их фрагменты в своей работе?

Сначала Арт рассмеялся, но потом понял, что она действительно ждет ответа на этот бредовый вопрос.

— Ну, я никогда не нарушаю ничьих прав, — сказал он. — Разве такое возможно? Мир не защищен авторским правом. Погода не защищена авторским правом. Цветы на изгородях, палая листва, птицы, британские бабочки, лужи, обычная мошкара. Это просто некоторые из моих недавних тем. Они не защищены авторским правом.

— Лужи, — сказала она.

— Снег, — сказал он, — я собираюсь написать о снеге. Когда он в следующий раз выпадет. Снег не защищен авторским правом. Думаю, мне ничего не угрожает.

— Можно почитать ваши сочинения? — сказала она.

— Они есть в сети, — сказал он. — Можете читать сколько угодно, когда угодно. Любой может.

Потом она спросила, не слышал ли он о том, как ученые специально оставляли на полях человеческие трупы, чтобы посмотреть, что происходит, когда мы разлагаемся в реальных погодных условиях на открытом воздухе.

— Нет, — сказал он. Он не знал. Как интересно.

Он достал свой блокнот и пометил это себе в «Арте на природе».

— Представьте себе такое же поле, — говорила она, пока он помечал, — но только усеянное использованными машинами.

— Какими машинами? — сказал он, пряча блокнот обратно в передний карман своего рюкзака.

— Старыми, — сказала она. — Всеми теми вещами, которыми люди больше не пользуются. Большими компьютерами десятилетней, нет, меньше, пятилетней давности, даже прошлогодние, то есть всеми устаревшими вещами, принтерами, которые никто больше не может присоединить, ящиками со встроенными в них экранами — всеми вещами, вышедшими из употребления.

Арт снова достает блокнот и начинает что-то записывать. Закончив писать, он закрывает блокнот, но не прячет его — на тот случай, если она скажет еще что-нибудь интересное или полезное.

— Мне нравится мысленно их представлять, — говорила она. — Нравится думать о том, как они разбросаны по полю, а ученые ходят кругом и изучают их.

— Эти вещи никогда не умирают, — сказал он. — Их просто вывозят за границу, а мы покупаем себе новые, усовершенствованные модели. Ничего не выбрасывается. Устаревшие вещи модернизируют и отдают типа в страны третьего мира или в места, где люди беднее, в места, где нет такого доступа к быстрому технологическому прогрессу, как у нас. По крайней мере, я верю, что так происходит.

Она покачала головой.

— Мир, — сказала она и улыбнулась. — Щедрый. Но в том-то все и дело, разве нет?

— В чем? — сказал он. — В том, что мир щедрый?

— Нет, — сказала она. — В том, что мы просто верим, что так происходит.



В дождливую среду апреля 2003 года Арт с матерью сидят в церкви в переднем ряду на похоронах его деда. По словам матери, пришло «много людей», но церковь у них за спиной полупустая.

Человек из похоронного бюро останавливается у их скамьи с женщиной, которую он привел. Она садится рядом с ними.

— Арти, — говорит ему женщина.

— Привет, — говорит он.

— Соф, — говорит она его матери.

Мать кивает, но не смотрит.

Наверное, это какая-то подруга матери из тех времен, когда она здесь жила, женщина, которая познакомилась с ним, когда он был младенцем.

Она откидывается на спинку, когда мать встает, чтобы причаститься, и широко, грустно улыбается Арту. Для старухи она даже клевая. Одета в парку. Парка темного цвета, так что никакого неуважения нет, хотя внизу под ней — белоснежный брючный костюм. После похорон она стоит рядом с матерью у церковной двери и куча народу жмет ей руку, как будто все ее знают. Изредка кто-нибудь в очереди людей, приносящих соболезнования, сердечно с ней здоровается и даже крепко обнимает. Никто не обнимает так мать или его самого: наверное, она местная и знала деда, а сам Арт не знает никого из этих людей. Деда он знал всего чуть-чуть — по обедам в лондонских отелях, когда приходил из школы домой, а дед приезжал в город. Есть пара фотографий, на которых он, еще дошкольник, гостит здесь у деда, пока мать на работе.

— Мокрая одежда сушится перед камином, — говорит он во время поездки на север — на похороны, когда мать спрашивает, что он помнит о том времени. Стекла запотевали от пара, и он рисовал на окне, рисовал улицу, домá, парк, машины и людей на улице, а еще собаку — очень хорошую собаку.

Мать грустно вздыхает и одновременно улыбается.

— Я провела в этот дом дорогущее центральное отопление, и что же он сделал? Ни разу его не включил. Даже когда я предложила оплачивать счета, — говорит она. — Трубчатый электронагреватель в гостиной. Бутановый обогреватель на кухне.

— Он единственный из моих дедушек и бабушек, с кем я был лично знаком, и теперь я уже больше ни с кем не познакомлюсь, — говорит Арт.

— Что ж, это твоя жизнь и твое время, — говорит мать.

— Расскажи, что ты помнишь о нем из детства, — говорит Арт.

— Нет, — говорит она.

Арт хмурится. Он откидывается на спинку сиденья.

Мать шумно вздыхает. Потом она говорит:

— Помню, раз мы гуляли с ним по городу. Что случалось довольно редко, ведь он всегда пропадал в конторе, и мы почти никогда не общались с ним в будни, не считая отпуска в первые две недели июля. В общем, мы почему-то гуляли именно в этот день, да еще и нарядились, не помню, по какому поводу. Грузовик доставлял товар в паб, и несколько ящиков с бутылками опрокинулись и грохнулись сзади на проезжую часть. Мой отец пригнулся, подняв ладони над затылком, как будто взорвалась бомба.

Она показывает налево. На указателе написано «десять миль». Они почти приехали.

— Это как-то связано с тем, что он пережил во время войны, — говорит она.

Через пару миль она говорит:

— Ему было очень неловко. Какие-то люди остановились и помогли ему встать, кто-то его отряхнул.

Еще через пару миль она говорит:

— Мне кажется, я никогда не видела его таким подавленным, как в тот день, когда ему показалось, что он выставил себя на посмешище.

Затем мать умолкает и начинает мурлыкать песенку, и Арт понимает, что двери воспоминаний закрылись, как будто «Воспоминания» — это такой театр или кинотеатр, и сеанс или представление окончены, зрительный зал опустел, и все разошлись по домам.

После церкви, после того как гроб опустили под дождем в землю, а потрепанные цветы положили сбоку на ткань, которой могильщики накрыли могильный холм, с фальшивой зеленой травой поверху, они с матерью подбрасывают пожилую женщину до дома, а потом едут обратно, как и все остальные, в дедовский дом на поминки. Мать хлопотала о закусках всю неделю. Их доставили из отеля еще рано утром, чтобы успеть подготовиться, и она накрыла стол с сэндвичами и пирожными чайными полотенцами, которые они привезли из дома.

Когда они останавливаются у дома, мокрая улица блестит в слепящем свете солнца, пробивающемся сквозь тучу, так что приходится прикрывать глаза. Когда к ним наконец возвращается зрение, они видят, что входная дверь уже открыта. На улицу доносятся шум и смех.

— Боже, — говорит мать.

— Что? — говорит он.

— Гребаная душа компании, — говорит его мать. — Прости мой суахили, Артур. Пошли. Давай покончим с этим и вернемся домой.

Когда они входят внутрь, женщина, сидевшая рядом с ним в церкви, выделяется ярким белым пятном посреди большой толпы людей в черном, стоящей в гостиной.

Теперь он начинает догадываться, что это сестра его матери — сестра, о существовании которой он даже не подозревал, поскольку священник говорил в своей речи о том, как дед воевал, как после войны он занимался страхованием жизни, о его покойной жене, о призах, которые он получил за свои георгины, и о том, что у него остались две любящие дочери — Айрис и София. Женщина рассказывает гостям о песне, которую называет «одной из любимых песен нашего отца», и запевает. Это песня о старушке, глотающей целую уйму живых тварей: муху, «пожалуй, она умрет», затем паука, «пожалуй, она умрет», затем птицу, кошку и собаку, но после этого женщина смешит всех, перечисляя кучу зверей, которые изначально не упоминались в песне: лама, змея, коала, игуана, лемур, и все в комнате забывают о том, что им грустно (или забывают притворяться грустными), и начинают хохотать в предвкушении новой рифмы, заливаться смехом над ее умением растянуть строку, выкрикивать свои варианты, аплодировать каждой новой рифме, которую она придумывает, пока старушка не глотает лошадь, и тогда все — включая священника — с каким-то восторгом вскрикивают от того, что старушка теперь уже раз и навсегда дала дуба.

Затем все встают и выпивают за его деда, а после этого несколько человек проходят через всю комнату и говорят матери, что ее отцу очень понравились бы эти поминки.

Мать вежливо улыбается.

Женщина, которая приходится его матери сестрой, заставляет всех подпевать старой протестной песне о том, что всему свое время, и хотя она единственная, кто знает слова о времени рождаться и умирать, пожинать плоды и разбрасывать камни и т. д., все остальные дружно повторяют слова «крути, крути, крути».

Он посматривает на свою мать. Его мать не поет.

— Ты что, не помнишь меня? — говорит Арту сестра его матери, его тетка Айрис, когда они оба случайно оказываются вместе на кухне.

— Нет, — говорит Арт. — Но я знаю ту песню, что вы пели, про старушку, проглотившую муху. Возможно, слышал по телику.

Она улыбается.

— Видать, я тебе пела, — говорит она. — Когда ты был маленьким.

— Вот этого я абсолютно не помню, — говорит он. — Наверно, это было очень-очень давно.

— Для тебя давно, а для меня недавно, — говорит она. — Это твоя жизнь и твое время. А как ты сейчас распоряжаешься своей жизнью и своим временем?

— У меня сейчас экзамены, — говорит он.

— Это хорошо, — говорит она, — но как ты сейчас распоряжаешься своей жизнью и своим временем?

— Ну, готовлюсь к экзаменам, — говорит он. — Мне нужно хорошо их сдать, если я хочу поступить в университет.

— Послушай, Арти, — говорит она. — Не говори со мной как со скучной дальней родственницей. Ведь мы же провели четверть твоей жизни вместе.

— Четверть моей жизни? — говорит он.

— Пусть даже эту четверть своей жизни ты хуже всего помнишь, — говорит она. — Давай. Расскажи мне что-нибудь настоящее, попробуй еще раз. Я снова спрошу тебя. Готов?

— Готов, — говорит он.

— Итак, Артур, — говорит она голосом скучной родственницы. — Как школа? Вас там хоть кормят? В школе все хорошо? А что ты будешь изучать в университете? А в какой университет ты будешь поступать? Ты уже получил предложение? А что ты планируешь делать по окончании? И сколько ты будешь этим зарабатывать? А как ты назовешь троих детей, которых вы заведете с совершенно прелестной женушкой, на которой ты, наверное, женишься к следующему разу, когда мы с тобой встретимся?

Он смеется.

Она поднимает брови, словно говоря: «Ну что?»

— Сейчас я трачу кучу времени своей жизни на слушание этого, — говорит он.

Он достает из кармана айпод.

— Что это? — говорит она. — Транзистор?

— Что? — говорит он.

Он раскручивает наушники и вставляет их в уши. Включает айпод. Прокручивает список и находит 2-й трек «Hunky Dory»[28]. Дает ей наушники.

Пару часов спустя он лежит на заднем сиденье «ауди», все в том же черном костюме. Мать снова ведет машину на юг и высаживает его возле школы. Смеркается. Капли дождя вспыхивают на черном окне всякий раз, когда машина проезжает под фонарями на шоссе, и Арт чувствует себя при этом младенчески невинным.

Хорошее выражение. Младенчески невинный. Он гордится этими мыслями.

Он думает о том, как сегодня увидел мертвого человека. Дед в гробу казался восковым и ненастоящим. Он совсем не был похож на того, кого Арт знал и помнил. Запах лимонного освежителя воздуха производил более сильное впечатление, чем этот мертвец вместо деда, запах освежителя казался сильнее аромата цветов, стоявших в комнате.

Сюрреалистический — вот точное слово. Над-реалистический.

Арту нравятся слова. Когда-нибудь он будет писать их, а другие люди — читать.

— София, — говорит он.

— Да? — говорит мать.

Он хочет спросить, как она. Ведь у нее все-таки умер отец. Но это кажется… Какое слово подобрать? Недозволенным.

Вместо этого он говорит:

— Ты и правда веришь, что это Бог? В смысле когда выходишь вперед и ешь ту штуку, которую тебе дают, как сегодня?

Он делает глубокий выдох.

— Я причастилась из уважения к твоему деду и к своему воспитанию, — говорит она.

— Но ты веришь в это? — говорит он. — И разве это почтительно по отношению к Богу — делать это не ради Него, а из-за деда?

— Я позволю тебе снова задать эти вопросы, если ты вернешься домой, сначала пройдя полное обучение, а затем наконец получив специальность богослова, — говорит она.

— И я хотел спросить еще одну вещь, — говорит он.

— Богословскую? — говорит она.

— Нет, — говорит он. — Почему ты оставила фамилию Кливз, а не взяла фамилию Годфри, после того как вышла замуж?

— Я решила оставить фамилию твоего деда, чтобы можно было передать ее тебе, — говорит она.

— И последнее, что я хочу спросить, — говорит он. — Я правда проводил много времени с твоей сестрой Айрис в детстве?

Мать фыркает.

— Нет, — говорит она.

— Не проводил, — говорит он.

Мать прыскает.

— Твоя тетка, — говорит она. — Сказать всем этим людям, что это была его любимая песня. Твоя тетка и мой отец. Я расскажу тебе про твою тетку. Она годами не приезжала домой. Ей там были не рады. Так он на нее рассердился. Она даже не явилась на похороны твоей бабки, моей матери. Твоя тетка и моя сестра, Артур, — безнадежный мифотворец.

Она рассказывает еще что-то о ней. Потом ненадолго умолкает.

Включает радио. «Радио-4». Люди бубнят об осаде вифлеемской церкви, происходившей ровно год назад[29].

Одна сторона утверждает, что там были заложники, которых держали под прицелом.

Другая сторона утверждает, что заложников не было, что никого не брали в заложники, что там просто были люди, укрывшиеся в церкви, наряду с некоторыми другими людьми, которые по своей воле решили остаться с укрывшимися людьми.

Не обошлось без драмы, когда она проглотила ламу.

Она проглотила ламу, чтобы поймать змею. Я вам сейчас спою, что значит глотнуть змею.

Она была больше банана, но она проглотила игуану.

Никто не посмотрит хмуро, если глотнуть лемура.

Можно сломать себе зубы, если глотать трубкозуба.

Ну и громко же я рыгну, если глотну антилопу гну.

Коала. Такого еще не видала.

Айрис вставила наушники в уши.

«Oh You Pretty Things».

Она нажал на «воспроизведение».

Ее лицо оживилось, она показалась старухой и ребенком одновременно.

Младенчески невинной.

— Я тебе это ставила, — закричала она так громко, что многие люди в зале на них оглянулись.

Она стала напевать строчки о грядущих кошмарах и разверзшемся небе. Арт приложил палец к губам. Она перестала петь. Подалась вперед с играющей в ушах песней и схватила его за плечи.

— У меня никогда не получалось соблюдать тишину, — шепнула она.



И еще одно Рождество.

Это уже 1991 год.

Арт ничего о нем не помнит.

Ему пять лет, и он живет недалеко от того места, где «отец Невлины»[30] отрубил ей голову за то, что она его ослушалась. После этого она подобрала свою голову с земли, засунула ее под мышку и ушла из дома. Эта история всегда смешит деда, когда он приезжает в гости. Он смеется до слез и обнимает Айр. Сейчас его нет, но он довольно часто приезжает. Тогда он всякий раз привозит цветочную жвачку, то есть конфеты со вкусом цветов, и Айр говорит, что они отдают химикатами.

Тетя без головы еще могла втыкать в землю сломанные ветки, и те превращались в деревья с уже висящими на них плодами.

Вот где он живет, когда не гостит у деда.

Новогодняя елка в этом доме выше его. Она стоит в кадке, чтобы ее можно было снова пересадить в землю, когда закончится Рождество.

Он говорит Айр, что хочет на Рождество «геймбой»[31]. Она говорит: когда разбогатеет, что означает «нет».

Но Айр все равно достает игру и дарит ему, хотя еще не совсем Рождество: она говорит, что не любит правил, и он борется с ней у нее на коленях, отнимая у нее игру, они смеются, и она щекочет его, но тетя, которая приходится ему матерью, паркует очень большую машину, похожую на джип, у входной двери, входит в дом, забирает его и выносит, сажает на заднее сиденье и пристегивает. Сиденье благоухает чистотой. Машина благоухает чистотой. Она и впрямь безукоризненно чистая. На полу, куда ставят ноги, нет ничего — ни бумаги, ни одеяла, ни книг. В этой машине нет ничего, кроме тети спереди, которая приходится ему матерью.

Он рассказывает ей о своей одежде и «геймбое». Она говорит, что они купят новую в новом месте, где он будет жить, поскольку уже достиг школьного возраста.

Он рассказывает ей, что и так учится в школе и у него там много друзей.

Она говорит, что у нее есть школа получше, с приключениями, там живешь все время и общаешься с друзьями, так что не нужно возвращаться домой в промежуточные ночи и дни.

Они действительно покупают новую одежду и другой, новый «геймбой». Новый дом очень большой — такой большой, что можно пройти из спальни в кухню, из кухни в ванную и все равно еще останется куда пойти.

У тети, которая приходится ему матерью, есть телевизор, и он больше всех телевизоров, которые он когда-либо видел. В доме его матери Рождество продолжается всю неделю, а потом в телевизоре наступает Новый год.



Рождество, около полудня. Он ищет мать по всему дому, где полно пустых комнат. Стучит в запертые двери, пока она не подает голос из-за одной.

— Я еще не готова, — говорит она. — Выйду, когда буду готова, только когда буду готова, и не раньше, так что не беспокой меня, Артур.

Он спускается в кухню.

Айрис готовит рождественский обед. Она прогоняет его рукой.

— Сходи сделай запись в блоге или что-нибудь еще, — говорит она.

Он выходит из дверей, спускается в сарай. Там Люкс. Похоже, она действительно спала в сарае. Она постелила себе возле каких-то ящиков. Она показывает на свои босые ноги.

— Тут пол с подогревом, — говорит она.

Она отодвинула в сторону пару раскрытых коробок с товарами и устроила огороженное местечко для своей постели. Одна из раскрытых коробок набита осветительными приборами.

— Смотри, — говорит она, сжимая в каждой руке по настольной лампе — из тех, что выглядят как старинные настольные лампы из прошлого.

— О, хорошо, — говорит он. — Мне бы вполне хватило одной. Ну и еще кровати. Скажешь, если наткнешься на что-нибудь вроде кровати.

— Что это за хрень? — говорит она.

— Думаю, всё, что осталось, — говорит он.

— От чего? — говорит она. — Почему твоя мать не продаст всё это кому-нибудь? Тут же куча денег. Зачем придавать им старинный вид, если они новехонькие?

— В наше время людям нравится такое покупать, — говорит он. — Вещи, которые выглядят так, будто у них есть история, будто их отремонтировали. Ну, или нравилось покупать, пока у людей еще были на это деньги.

— Тут одни лампы? — говорит она. — Во всех этих ящиках?

— Видимо, нет, — говорит он. — Бог его знает. Стеклянные бокалы, как будто из французских кафе 60-х. Щеточки для ногтей и щетки для мытья посуды с деревянными ручками. Штуки, в которых люди могли бы хранить печенье или муку во время последней войны. Домашняя утварь, якобы с собственной историей. Как будто можно купить мнимую историю для своего дома или для себя самого. Те же клубки бечевки, которые продаются на почте, но в магазине «По-домашнему» они стоят не фунт пятьдесят, а целых семь фунтов. Лоскутные одеяла. Поддельные викторианские оловянные пластинки с именами шоколатье. Ну знаешь, всё такое.

Люкс в замешательстве.

— Все эти деньги, все эти вещи, все эти годы, — говорит он. — Начиная с килимов, которые она привезла еще до моего рождения, пока культурная революция не положила этому конец, что стало катастрофой для ее бизнеса, и заканчивая «ловцами снов» из 90-х. Ты когда-нибудь отоваривалась в «Сове Минервы»?

Люкс в таком же замешательстве.

— В 90-х? — говорит он.

— В 90-х меня еще здесь не было, — говорит Люкс.

— Стеатитовые животные, вырезанные из коряг Будды, ароматические палочки, ароматические конусы, рафия. Материалы для медитации. «Сова Минервы» сожрала наш лондонский дом — у нас был дом у реки, когда я учился в школе. Она продала всё, включая собственную квартиру, чтобы открыть сеть магазинов «По-домашнему». И эта сеть какое-то время процветала, а потом…

Он имитирует губами взрыв.

— Но у нее осталось это, — говорит он. — Так что все нормально. У нее есть дом. Который не числится на счету компании. В основном благодаря ему.

Он показывает кивком на вырезанного картонного Годфри. «О, не будь таким!» Футуристический театр Скарборо, 2 представления за вечер, тел.: 60644, открытие в субботу 19 июня, партер 75 пенсов (15/-), 65 пенсов (13/-), 55 пенсов (11/-), 45 пенсов (9/-).

— Твой отец, — говорит Люкс.

— Он, — говорит Арт.

— Ты родился при встрече двухмерного пространства с трехмерным, — говорит Люкс.

— Ха, — говорит Арт. — Многое во мне объясняет.

— Ты современное чудо, — говорит она.

Она ставит по одной не включенной в розетку лампе с обеих сторон своей постели на полу сарая.

— Вот мы и дома, — говорит она.

Она садится на постель. Арт садится рядом.

— Хороший человек? — говорит она. — Твой отец.

— Ей-богу не знаю, — говорит Арт. — Вместо слова «отец» у меня какая-то дыра. Он играл гея на телевидении и в пантомиме. Если бы у меня был с собой ноутбук, я бы показал его на ютьюбе, там есть старый фильм с ним.

— Мы можем посмотреть на компьютере твоей матери, — говорит Люкс.

— Она никогда не разрешит, — говорит Арт. — В смысле, никогда не разрешит мне пользоваться ее компьютером.

— Вряд ли она станет возражать, — говорит Люкс. — Мы можем просто пойти и глянуть.

— По-любому, — говорит Арт. — Я не знаю пароля.

— Я знаю, — сказала Люкс.

— Нет, не знаешь, — сказал Арт.

— Знаю, — сказала Люкс. — Она сказала, что я могу им пользоваться.

— Моя мать? — говорит Арт. — Разрешила тебе? Пользоваться ее рабочим компьютером?

— Да, — говорит Люкс.

— Для чего? — говорит он.

— Я хотела отправить сообщение маме, — говорит она. — Я попросила. Она разрешила.

— Она никогда не разрешала мне пользоваться ее компьютером, ни разу. За всю мою жизнь, — говорит он.

— Возможно, ты просто никогда не спрашивал, — говорит Люкс.

Он уже готов рассмеяться. Но потом задумывается. Возможно, это правда. Может, он просто никогда не спрашивал.

— Потому что я знал, что мне откажут, — говорит он.

Люкс пожимает плечами.

Она произносит что-то со звуками «к» и «з» на другом языке.

— Что означает: «если не играешь, то и не выиграешь», — говорит она.

В кабинете матери Люкс показывает ему лист бумаги с написанным на нем паролем. Она вводит его, заходит на ютьюб и просматривает документалку о старых театральных корифеях, в которой Годфри посвящено минуты три. Годфри, снятый где-то на сцене на старую зернистую выцветшую пленку, стоит как вкопанный, со сложенными на груди руками и перекрещенными ногами, словно артист балета. Потом он бежит через всю сцену, размахивая руками в воздухе. «Не будьте такими!» — кричит он. Невидимые зрители смеются за кадром, без микрофона, без всякой акустики — далекие, едва различимые голоса. В сюжете из комедийного шоу начала 70-х на Би-би-си Годфри в галстуке гримасничает и презрительно хлопает глазами перед камерой. Взрывы смеха в студии. Самое смешное в том, что он работает консультантом по семейным вопросам. «Когда-нибудь было такое ощущение, будто попал в фарс, откуда не сможешь выбраться даже за миллион лет?» — скучающе говорит он в камеру, когда входит молодая высокая блондинка под ручку с лысым мужчиной, голова которого едва доходит до ее внушительной груди. «Тройняшки», — говорит Годфри. Арт смотрел это видео много раз. Когда зрители в студии смеются, всегда кажется, будто тебя лупят тупым предметом. Всякий раз, когда камера берет крупным планом Годфри, который еще сильнее вытягивает свое длинное лошадиное лицо, всякий раз, когда он говорит хотя бы часть своей коронной фразы («О, не будьте!..»), раздается смех, похожий на удар молота.

Люкс кривится. Зрители снова смеются.

— Над чем они смеются? — говорит она.

— Над жертвоприношением, — говорит Айрис.

Айрис вошла в комнату у них за спиной и тоже смотрела на Годфри из-за их плеч.

— По-моему, он был очень славным малым, этот Годфри Гейбл, — говорит она. — Я встречалась с ним всего раз, но порой одного раза достаточно. Очень умный человек, как теперь мне кажется. Он точно знал, что делает. Унижение приносит хорошие деньги. Ты, конечно, уже это понял, Арти. Его настоящее имя — Рэй, Рэймонд Пондс. После того как они поженились, газеты практически оставили его в покое. Никакой интриги. Особенно после того, как у матери появился ты.

Арт кивает, как будто знает об этом (хотя в действительности он знает о Годфри только из упоминаний в книгах, которые Шарлотта использовала для своей диссертации).

— Ну а сейчас, если мы хотим увидеть унижение, в нашем распоряжении есть реалити-шоу, — говорит Айрис. — И скоро реалити-шоу нам заменит президент Соединенных Штатов.

Она протягивает Арту айпад.

— Подумала, что ты должен увидеть свой последний твит, — говорит она. — Судя по твоей ленте, ты только что рассказал шестнадцати тысячам человек о редком явлении: птица, которая обычно обитает только в Канаде, была замечена у берегов Корнуолла.

Как бы он мог сказать это шестнадцати тысячам? У него же всего 3451 подписчик. Он берет айпад. 16 590 подписчиков. Пока он смотрит на экран, их число увеличивается до 16 597.

«Сигнал тревоги: канадовская вильсония в Великобритании, — читает он. — Карта с координатами отклонения от курса в следующем твите. САМОГО ВЕСЕЛОГО РОЖДЕСТВА всем твиттерянам-птичникам».

Все, кто в теме, знают, что она называется канадская, а не канадовская вильсония.

— Шарлотта, — говорит он. — Убью ее.

— Никакого насилия, — говорит Айрис. — Просто скажи, чтобы она прекратила. Она же здесь.

Арт чуть не поперхнулся собственной слюной.

— Я другая Шарлотта, — говорит Люкс. — Еще одна его Шарлотта.

Она подмигивает Айрис.

— А, еще одна его Шарлотта, — говорит Айрис. — Я не собираюсь никому указывать, что нужно делать. Но на твоем месте, Арти, я бы рассказала людям из твиттера. В смысле заявила бы в организацию. Кто-то выдает себя за тебя.

— Я заявлю, — говорит Арт. — Как раз собирался это сделать.

— Если только ты — это ты, — говорит Айрис, — и если реальный ты не твитит где-то в другом месте. Ладно? Ты — это ты?

— Я — это и правда я, — говорит Арт. — Даже больше, чем мне хочется признавать.

— Я, я, я, — говорит Айрис. — Ваше эгоцентричное поколение только об этом постоянно и твердит. Я напишу об в этом в твиттере — в виде длинного свитка, выходящего у меня изо рта, как на портрете денди, нарисованном сатириком восемнадцатого века. Нет, я хочу сказать: как у президента. Я сделаю это по-президентски. В смысле, как у липового президента, я сделаю это по-липово-президентски.

У Арта сдавливает грудь.

«Она знает», — думает он.

У него сжимается сердце.

«Все знают, что я — липа».



«Это случилось теплым октябрьским вечером три года назад. Как вы уже знаете, если следите за моим блогом, я уже довольно долго собираюсь написать о лужах, и — вуаля! — я наконец готов написать для вас, что сегодня был первый день, когда я решил приступить к их изучению на практике.

Я выехал из города на запад, чтобы посмотреть на лужи в дикой природе, поскольку устал сверх всякой меры от городских луж, которые совсем никогда не напоминают мне о моем детстве или о том, что с ним связано, то есть я сорю в них, а не смотрю в них, если вы понимаете, о чем я, и, признаюсь, это, хотите — верьте, хотите — нет, еще минуту назад было всего лишь опиской, сделанной на клавиатуре, «сорю» вместо «смотрю», но сейчас, по мере приблужения к истине, вершащейся ежесекундно, обретает свое полноправное значение. [NB. Это словечко «приблужение». Еще через минуту оно станет важным.]

Так или иначе, случаю, удаче и судьбе было угодно, чтобы я остался в тот вечер один, пережив грустный и мучительный разрыв с «Э.» — женщиной, с которой я тогда встречался, и впал в глубокую меланхолию, ощущая себя чем-то вроде лодки, оторвавшейся от своего обветшалого причала и несущейся по зловонному пруду во мглистом тумане, и поэтому тем теплым октябрьским вечером я решил посмотреть на какие-нибудь неприрученные лужи, под которыми я подразумеваю не лужи у магазинов в городской обстановке, а лужи, откуда пьют птицы и где они плещут свои пестрые перышки в старинных стихах, написанных людьми, жившими в деревне, а не в урбанизированных стихах о лужах, откуда пьют и где моются урбанизированные птицы.

Далее следует так называемая историческая поэма или поэтическая история об этимологии английского слова puddle, «лужа». Если вас не интересует история слов, можете пропустить следующий абзац. И не говорите, что вас не предупреждали!

Слово puddle происходит от староанглийского pudd, «борозда» или «канава», и его среднеанглийской уменьшительной формы puddle с добавлением уменьшительного суффикса le. В древненемецком было слово Pfudel, которое по-древненемецки означало «лужица воды». Puddle также означает muddle («мешанина») и может еще иметь значение muddler («растяпа»), если верить словарю, который есть у меня, но которого нет в сети, и, полагаю, потому-то мы, вероятно, и ассоциируем лужи с грязью, mud — мешаниной (muddle) из земли и воды!

Я выехал из города как можно скорее, иными словами, на максимальной скорости, на которой можно ехать по трассе М25, свернул с дороги на развилке 15 и остановился в деревушке у дороги с двусторонним движением, названия которой не помню, поскольку собирался уделить минутку тому, что затем стерло из памяти все остальные подробности, когда увидел лужу на каменистой тропе, ведущей к широко раскинувшейся лесопарковой зоне, где по-прежнему раздавался гул насекомых и продолжался рост растений, хотя дело было осенью, что можно было определить по тому углу, под которым предметы отбрасывали тени на землю.

Я посмотрел на коричневато-черную жидкость, оставшуюся после выпадения осадков на поверхности тропы, и почувствовал, что мое детство наконец-то стало означать нечто большее, нежели оно означало ранее в тот же день или в любой другой день.

Ведь когда я был маленьким, мне нравилось играть в одну игру — пускать веточки в большой луже, казавшейся мне целым океаном во время летних каникул, в одном месте возле моего дома, где были припаркованы машины. Я встал на краю этой лужи в меркнущем свете проходящего года, да и моих собственных лет — ведь сейчас я гораздо старше, чем был тогда, когда был маленьким мальчиком, — и запустил пару веточек, сломанных с этой целью с ближайшей изгороди. Я смотрел им вслед, пока они плыли по поверхности лужи.

Тем октябрьским вечером во мне проснулась любовь к скорости и к самой жизни, причем такая же сильная, как та, что я испытывал, когда был тем мальчиком, и вот теперь я этот человек.

Арт на природе».

Люкс откашливается.

— Это не совсем похоже на тебя, — говорит она. — Я, конечно, плохо тебя знаю. Но судя по тому, что я знаю…

— Правда? — говорит Арт.

Они сидят в кабинете перед компьютером его матери.

— В реальной жизни ты не кажешься таким занудой, — говорит Люкс.

— Занудой? — говорит Арт.

— В реальной жизни ты кажешься отчужденным, но не настолько невыносимым, — говорит она.

— Что всё это на хрен значит? — говорит он.

— Ну, не таким, как это произведение, — говорит Люкс.

— Спасибо, — говорит Арт. — Пожалуй.

— Я хочу сказать, это не похоже на тебя настоящего, — говорит она.

— Но это и есть настоящий я, — говорит Арт. — Боюсь, никуда от этого не денешься.

— Чего ты боишься? — говорит Люкс.

— Ничего, это просто такое выражение, — говорит Арт.

— Что это была за машина? — говорит Люкс.

— В каком смысле — машина? — говорит он.

— В прямом, — говорит Люкс. — Машина. На которой ты доехал до лужи.

— У меня нет машины, — говорит он.

— Значит, ты взял ее напрокат? — говорит она. — Одолжил?

— Я не умею водить, — говорит он.

— Так как же ты добрался до этой деревни? — говорит она. — Тебя кто-то подвез?

— На самом деле я никуда не ездил. Я нашел ее по гугловским картам и по планировщику маршрутов в прокате машин, — говорит он.

— А, — говорит она. — А то, что тебе нравилось запускать палочки по воде, — это правда?

— Если уж быть точным, это не мое личное воспоминание, — говорит он. — Но это хороший обобщенный пример коллективного воспоминания, придуманного специально для людей, которые будут читать мой блог.

— И это был теплый октябрьский день? — говорит она. — Или это тоже выдумки?

— Это помогает людям вжиться в произведение, — говорит он. — Очень полезно указать место или время и сообщить небольшие подробности.

— Но это все ненастоящее? — говорит Люкс. — Все, что я только что прочитала.

— Ты говоришь, как Шарлотта, — говорит он.

— Это моя работа, — говорит она.

— Она тоже говорит, что я ненастоящий, — говорит Арт.

— Я не говорю, что ты ненастоящий. Я говорю, что это всё ненастоящее, — говорит Люкс.

— Само действие для меня настоящее, — говорит он. — Это типа помогает мне не сойти с ума.

Люкс кивает. Она смотрит на него (потом, когда он будет вспоминать этот разговор, ему будет казаться, что с нежностью).

Она снова переводит взгляд на экран. Минуту молчит. Потом говорит:

— Ясно. Понятно. Ладно. А сейчас расскажи мне о том, что произошло на самом деле, я имею в виду что-то настоящее, не для блога, какую-нибудь мелочь, которую ты действительно помнишь. В смысле из того времени, когда ты действительно был мальчиком, каким представляешь себя в том воспоминании о луже и веточках, которое ты придумал.

— Что-то настоящее? — говорит он.

— Что угодно, — говорит она.

— Ладно, — говорит Арт. — Хорошо. Я помню, как сижу у кого-то на коленях, не помню чьих. Я держусь за рукав ее одежды, она шерстяная, но похожа на кружевную, это шерсть с повторяющимся узором из дырочек. Я держусь за дырочки, а она рассказывает мне историю о мальчике, который смотрит на высокую ледяную стену, похожую на крутой обрыв, и он стучит в нее своей ручонкой, как будто лед — это дверь.

Люкс пожимает плечами.

— Вот, — говорит. — То, что надо. Почему ты не пишешь об этом?

— Я бы никогда не написал ничего такого и не выложил в сеть, — говорит он.

— Почему? — говорит Люкс.

— Слишком уж настоящее, — говорит Арт.



Время рождественского обеда. Его мать отказалась выходить из своей комнаты ради него. Она также отказалась выходить из своей комнаты ради Люкс («Шарлотты»). Но, словно по команде, она появляется в дверях, прислоняясь к косяку, словно померкшая голливудская звезда, в тот самый момент, когда Айрис вносит еду и ставит ее на стол.

— Соф, — говорит Айрис.

— Айрис, — говорит его мать.

— Давно не виделись, — говорит Айрис. — Ты как?

Его мать поднимает брови. Она подпирает щеку ладонью. Садится за накрытый стол.

— Я особо есть не хочу, — говорит она.

— По тебе и видно, — говорит Айрис.

— Вам что, не нравится еда, миссис Кливз? — говорит Люкс.

— Я страдаю от того, Шарлотта, что некоторые называют дурным предчувствием, а я сама называю уверенностью в том, что вся еда, которую я ем, меня отравляет, — говорит его мать.

— Какой кошмар, — говорит Люкс. — Неважно, предчувствие это, или уверенность, или и то и другое одновременно.

— Вы прекрасно меня понимаете, — говорит его мать.

Внутри Арта борются ревность и раздражение. Он молчит. Айрис входит с жареной картошкой на подносе и садится. Все чокаются за Рождество, кроме его матери, которая отказывается пить вино.

— Я занимала комнату, в которой раньше жили птицы, — говорит Айрис.

— Все сейчас слегка изменилось, — говорит его мать, словно обращаясь ко всем присутствующим.

— У меня остались хорошие воспоминания об этом месте, — говорит Айрис. — Ты сделала здесь ремонт, Соф?

Айрис здесь жила? Это правда? Но его мать говорит, словно экскурсовод, как будто комната переполнена приезжими, отделенными от нее стеклянной перегородкой.

— Я купила дом вместе с землей в том самом виде, в каком вы видите его сейчас, — говорит она, — после того как кто-то великодушно возродил его к жизни из ветхого и полуразрушенного состояния. Меня впечатлила концепция людей, которые его отремонтировали. Разумеется, я знала о доме и раньше, за несколько лет до этого. Когда я приехала взглянуть на него во второй раз, я была приятно удивлена, что он в гораздо лучшем состоянии.

Айрис окидывает взглядом столовую.

— Это была оранжерея, — говорит она. — Окна вдоль всей стены, и они выходили прямо на юг — в сад. Мечта! Интересно, кому стукнуло в голову закрыть весь этот свет.

Она поворачивается к Арту:

— Вообще-то мы жили не здесь. Это было еще до тебя. Мы с тобой жили в Невлине. Мы ходили смотреть на яму, которую вырыли в память о погибших горняках. Такое место с поросшими травой сиденьями — помнишь?

— Нет, — говорит он.

— Ничего. Зато я помню, — говорит Айрис.

Как только Айрис уходит на кухню, его мать подается вперед.

— Ты никогда с ней не жил, Артур. Он никогда с ней не жил, Шарлотта. Он немножко жил с моим отцом, когда еще был дошкольником, а мне приходилось часто ездить за границу. Но с ней — никогда.

Его мать кладет в свою обеденную тарелку один кочанчик брюссельской капусты и половинку картошки. Наливает сбоку немного подливки. Все остальные едят. Его мать не притрагивается ни к капусте, ни к картошке. Она окунает вилку в подливку и затем прикладывает кончик к языку.

Все молчат. Затем Люкс/Шарлотта, наблюдавшая за тем, как его мать не ест, говорит:

— В христианстве меня вот что интересует.

— Что? — говорит Арт.

— Ясли, — говорит Люкс. — Почему они положили младенца в ясли? В смысле в песне и в рассказе.

— Это не песня и не рассказ, — говорит его мать. — Это истоки христианства.

— Ну я-то сама не христианка и не разбираюсь во всех ответвлениях, — говорит Люкс. — Потому и спрашиваю. Почему именно в ясли?

— Бедность, — говорит Айрис.

— «Никакой колыбели», — говорит его мать. — Негде было достать кроватку.

— Да, но почему подчеркивается, что это именно ясли? И почему маленького Господа Иисуса, по крайней мере, в песне, там прячут?[32] — говорит Люкс.

— Просто так выражались в ту эпоху, когда был написан гимн, — говорит Арт. — Подожди. Проверю в гугле.

Он достает свой телефон, но потом вспоминает, что не хотел его включать.

Арт кладет его лицом вниз рядом со своей тарелкой и хмурится.

— Гугл, — говорит его мать. — Хорошо забытое старое. Еще совсем недавно лишь умственно отсталые, оторванные от жизни педанты, империалисты и самые наивные школьники верили, что энциклопедии являются неким эквивалентом реального мира или действительного его постижения. Коммивояжеры обходили квартиры, предлагая их, но им никогда не доверяли. И даже самые авторитетные энциклопедии мы никогда не смешивали с действительным знанием о мире и никогда таковым не признавали. Но теперь весь мир бездумно доверяет поисковым машинам. Это самые коварные коммивояжеры, которых когда-либо придумывали. Не то что ступить в двери. Они уже в самом сердце дома.

— Тем не менее, — говорит Айрис, — вот на что я наткнулась в сети на прошлой неделе.

Она достает свой собственный телефон, нажимает и проводит пальцем по экрану:

Если начал задыхаться,

Прелым сеном понесло,

Значит, можешь быть уверен,

Что фосген пришел в село.

Если хлоркой завоняло,

Хоть и стирки нет как раз,

Враг, с которым ты столкнулся,

Это, братец, хлорный газ.

Если же глаза слезятся,

Как от лука и приправ,

Можешь ты не сомневаться:

Это применили ХАФ[33].

Если грушами запахло,

Хоть и не сезон пока,

То не дед сосет ириску,

Это чертов КСК[34].

Если слышишь едкий запах

И в глазах вовсю саднит,

Можешь смело спорить с другом:

Распыляется камит[35].

ДМ, ДА и ДК[36]

Розами благоухают,

Но сквозь сладкий аромат

Вас коварно убивают.

От иприта, адской штуки,

Весь пойдешь ты волдырями

И в больницу попадешь,

Где соскучишься по маме.

Гераней ароматом

Прельщает, наконец,

Газ люизит кошмарный:

Вдохнул — и ты мертвец.





На середине декламации его мать резко кладет вилку, которую держала на весу, рядом со своей тарелкой, ударяя о ее край.

— Из 1940-х, — говорит им Айрис. — Вряд ли такое отыщется во всех этих старых энциклопедиях. Школьникам задавали учить это наизусть, чтобы они могли распознать, что будут вдыхать в свои легкие во время газовой атаки. Валлийским школьникам задавали тот же стишок на валлийском.

— Моя сестрица — интернет-хипстерица, — говорит его мать. — Интернет. Помойка, полная наивности и злобы.

— Ну, наивность и злоба существовали всегда, — говорит Айрис. — Интернет просто сделал то и другое более наглядным. Возможно, это хорошо. Господи. Раз уж речь зашла о злобе. Видела бы ты письма, что я получала все эти годы.

Мать Арта демонстративно зевает.

Арт одалживает у Айрис телефон, чтобы что-то найти и сменить тему. Он ищет «Спрятанный в яслях». Зачитывает вслух некоторые факты из Википедии. Потом набирает в поиске значение, иисус и ясли. Телефон советует сайт под названием compellingtruth.com. Сайт не грузится.

— Потому что… — продолжает Люкс. — Разве потребительство и рождественский обед могут быть тесно связаны не только между собой, но и с тем крошечным младенцем, которому, судя по всему, нет места нигде в городе и потому его прячут в яслях?

— Двери отворите и нас одарите, — напевает его мать.

— Моя любимая — «Случилось это лунной ночью»[37], — говорит Айрис. — «Тысячелетья зла». «И распри меж людьми». А потом «ангелы поют» и «склоняются к земле». Мне нравятся гибкие ангелы.

— Думаю, вы найдете это в «Остролисте и плюще»[38], — говорит его мать. — Это единственный по-настоящему правдивый рождественский гимн.

— Ведь это очень важно: самое важное в рождественском гимне — чтобы он был правдивым, — говорит Айрис.

Арт замечает, как его мать морщится.

— Но мне все равно интересно, разве это нормально, — продолжает Люкс, — нормально во всех отношениях — желать всем мира, мира на земле, доброй воли всем людям, веселья, счастья, но только сегодня или в эти несколько дней в году? Если мы можем желать этого несколько дней, то почему не можем и не желаем этого весь год? Я хочу сказать… Та история о футбольном матче между врагами в траншеях, во время Первой мировой войны. Она вскрывает весь этот… идиотизм.

— Ну, это просто такой жест, — говорит Арт. — Выражение надежды.

— Но это пустой жест, — говорит Люкс. — Почему все время не трудиться во имя мира на земле и доброй воли? В чем же тогда смысл христианства?

— Смысл в том, — говорит Арт, — что недели рождественских закупок начинаются еще в июле.

Люкс закатывает глаза. Айрис улыбается ей, а затем Арту.

— Я думаю, смысл в том, о чем я сказала, — говорит Люкс, — я имею в виду ясли. Младенца кладут в ясли, потому что в конце его съедят? Этому младенцу с самого начала было предначертано быть съеденным?

— А ты смышленая, — говорит Айрис. — Она смышленая, Арти. «Зри, вот Агнец наш желанный, сотни лет обетованный»[39].

— Вообще-то сегодня за обедом мы не видели никакого мяса, — говорит его мать.

— Потому что это все, что было у меня дома, и мы едим то, что привезла я, — говорит Айрис, — а ты — старая скупая брюзга, у которой на Рождество нет ничего для сына и его подружки, кроме пакета лесных орехов и полбанки замороженных вишен.

Она говорит это по-доброму, как бы шутливо. Но воздух вокруг них сгущается, словно остывающая подливка.

— Хотя, возможно, тебе-то как раз хочется поесть этих вишен и орешков, раз уж ты не ешь ничего другого на столе, — говорит Айрис. — Я могу сбегать за ними, принести?

Люкс наклоняется через стол и обращается к его матери.

— Так уж вышло, что я вегетарианка, — говорит она, — и это ей-богу очень хорошая еда. Для меня большая радость — возможность приехать сюда, чтобы разделить с вами ваш семейный рождественский обед и насладиться подобным гостеприимством во всех его нюансах, миссис Кливз. Попробуйте пастернак — он у вас в мелкой тарелке.

— Он заправлен сливочным маслом, — говорит его мать.

— В самом деле, — говорит Люкс. — Как говорится, райский вкус.

— В таком случае спасибо, нет, Шарлотта, — говорит его мать.

— Соф больше по душе ад, — говорит Айрис.

— Но я возьму кусочек хлеба, — говорит его мать. — Спасибо, Шарлотта.

Айрис протягивает хлебную корзинку. Его мать не берет ни кусочка, Айрис смеется и передает корзинку Арту, который протягивает ее своей матери, но та все равно не берет ни кусочка. Тогда Арт передает корзинку Люкс, которая тоже протягивает ее. Мать тут же берет кусочек.

— И простите, но меня поражает, — говорит Люкс, заботливо, как отмечает Арт, ставя корзинку рядом с его матерью, которая почти сразу украдкой берет другой кусочек и ест очень быстро, как белка, — что эта комната сейчас немного напоминает ту шекспировскую пьесу, в которой кто-нибудь все время выходит вперед и говорит то, что должен услышать и о чем должен узнать человек, читающий пьесу, или, возможно, зрители, а остальным людям на сцене этих слов почему-то не слышно, или они должны играть так, как будто им не слышно, хотя этот человек произносит их очень четко и все в зале их слышат.

— Кажется, ты имеешь в виду не Шекспира, а пантомиму, — говорит Арт. — Там все зрители дружно освистывают злодея, когда тот выходит на сцену.

— Нет, — говорит Люкс, — я имею в виду ту пьесу, где есть король, и лживая королева-мачеха, и дочь короля, и человек, который прячется в ящике в комнате дочери, а потом вылезает из ящика посреди ночи, чтобы взглянуть на нее без ничего, и что-то крадет, чтобы доказать, что он там был, а потом лжет о том, что переспал с дочерью, ее мужу, который был выдворен из страны, лишь бы выиграть пари и получить деньги, а королева, ее мачеха, пытается ее убить, потому что ненавидит ее, и теперь изгнанный муж дочери тоже пытается ее убить, потому что он в ярости, так что дочь переодевается мальчиком и идет в лес, где лесник должен убить ее по приказу ее мужа, который поверил лжи о том, что она переспала с кем-то другим.

О боже. Наверное, стремясь быть похожей на воображаемую Шарлотту, Люкс придумывает сюжет страшной примитивной сказки, совершенно не похожей на Шекспира, и утверждает, что это Шекспир.

— Но лесник — хороший человек, и он не убивает ее, — продолжает Люкс, — а вместо этого дает ей то, что считает лекарством, которое поможет ей выжить в одиночку в лесу, однако на самом деле это яд, который дала ему королева, сказав, что это сильное лекарство, но втайне надеясь, что он именно так и поступит: отдаст его падчерице. И он оставляет ее в лесу, где она встречает каких-то дикарей, и только в самом конце выясняется, что никакие они не дикари, а принцы, и не просто принцы, а ее давным-давно потерянные братья, и какое-то время они все вместе живут в лесу, пока однажды ей не поплохело, и она принимает лекарство и погружается в глубокий сон, похожий на смерть. Но это не смерть. Потому что это все-таки не яд. Потому что врач, которому велели его приготовить, решил не готовить яд, хотя ему приказала сама королева, поскольку не хочет делать ничего дурного и считает, что королеве совсем нельзя доверять. Вообще-то ей хочется травить всех подряд. Так что в конце концов дочь, которая должна была умереть, просыпается.

— Фух! — говорит Айрис.

— Но это только половина истории, — говорит Люкс. — В оставшейся части людей посещают видения, умершая семья возвращается и мстит, божество прилетает верхом на орле и бросает узнику книгу, где рассказывается, что произойдет в будущем, только в форме загадки, которую он должен разгадать.

— Наверное, это… э… одна из шекспировских пьес, — говорит Арт, — которую очень мало ставят или которую ему приписывают.

— «Для тебя не страшен зной… — говорит его мать. — Дева с пламенем в очах или трубочист — всё прах»[40]. Трубочист — старинное название головки одуванчика, который уже пошел в семена. Так красиво. «Цимбелин».

— «Цимбелин», — говорит Люкс.

— Пьеса о королевстве, погрязшем в хаосе, лжи, властолюбии, раздорах и великом множестве отравлений и самоотравлений, — говорит его мать.

— Где каждый притворяется кем-то или чем-то другим, — говорит Люкс, — и, хоть убей, не поймешь, как все это разрешится в конце, потому что это такой запутанный, беспорядочный фарс. Это первая его пьеса, которую я прочитала. Так уж вышло, что из-за нее-то я и захотела приехать сюда учиться. Я прочитала ее и подумала: если этот писатель из этой страны способен такую безумную и озлобленную мешанину превратить в конце в такую прекрасную вещь, где равновесие восстановлено, вся ложь раскрыта, а все потери возмещены, и если он родом из этого места на земном шаре, это место его породило, то я поеду в это место и буду там жить.

— А, — говорит Арт. — Да, конечно. Циммелин.

— Я рассказала вам об этом, — говорит Люкс, — потому что люди в пьесе как будто живут в одном мире, но отдельно друг от друга, как будто их миры почему-то разобщены или оторваны от других миров. Но если бы они могли просто выйти наружу или просто услышать и увидеть, что происходит прямо у них перед глазами, они бы поняли, что все играют в одной пьесе, живут в одном мире, что все они — участники одной и той же истории. Вот.

— Вот, — говорит Арт. — О чем теперь поговорим? Этой ночью мне приснился сон, он был удивительно ярким.

Айрис смеется.

— Каково это — жить с моим племянником? — говорит она.

— Без понятия, — говорит Люкс.

— Ха-ха! — говорит Арт.

— Большую часть времени я живу на складе, на котором работаю, — говорит Люкс.

— Она шутит, — говорит Арт.

— Они не знают, что я там сплю, — говорит Люкс. — Я сплю в одной из пустых комнат на верхнем этаже над офисным пространством.

— Она любит выдумывать всякую чепуху, — говорит Арт. — Она бывает очень убедительной.

— Дело в том, — говорит Люкс, — что эта работа гораздо лучше той, что была у меня в «Клингрин», когда приходилось каждый день искать место для ночевки, потому что у «Клингрин» нет своего помещения, поэтому большую часть времени я проводила у подруги на диване, но потом моя подружка Элва получила работу получше и переехала в Бирмингем, да и по-любому «Клингрин» начали нанимать африканцев, которых привозит босс, потому что им не надо ничего платить. Ну и в разы лучше работать на доставке и упаковке, чем на продаже мыла, потому что в торговом центре никак не заночуешь, если только не спать с охранниками. В смысле заниматься с ними сексом. Чего я делать не собираюсь. Так что склад — это хорошо. Но я не могу зависать там в выходной или спать там ночью после выходного, если только не удастся незаметно проскользнуть мимо ночной смены.

Арт понимает, что у него открыт рот. Он закрывает его.

— Почему же вы не живете у Арта? — говорит Айрис.

— Она живет, — говорит Арт. — Само собой. Так ведь, Шарлотта?

— Честно? — говорит Люкс. — Нет.

— Они живут вместе, — говорит его мать. — Так он, по крайней мере, мне сказал. Но кто я такая, чтобы знать о жизни своего сына? Просто его мать. Кто я такая, чтобы что-нибудь знать о нем? Кто я такая, чтобы думать, что знаю правду?

— Дело в том, что мы еще не зашли в наших отношениях так далеко, — говорит Люкс.

— Я так поняла, что прошло уже почти три года, — говорит его мать.

— Да нет, я не та Шарлотта, — говорит Люкс.

— А, верно. Вы другая Шарлотта, — говорит Айрис.

— Какая другая Шарлотта? — говорит его мать.

Арт откашливается. Мать смотрит на него.

— Почему все в этой комнате, кроме меня, знают о существовании другой Шарлотты? — говорит его мать.

— Это я виновата, — говорит Люкс. — Я нарочно попросила Артура не говорить об этом вам, миссис Кливз. Потому что… э… потому что стеснялась приезжать сюда в гости на Рождество, хотя мы еще так мало знаем друг друга. Плюс к этому — на самом деле я не считаю себя Шарлоттой. Вообще-то я была бы не против, если бы вы все называли меня тем именем, которым меня называют в моей семье.

— Не Шарлоттой? — говорит Айрис.

— Люкс, — говорит Люкс.

Арт протирает глаза основаниями ладоней. Убирая руки с глаз, он успевает заметить, что лицо матери неожиданно подобрело.

— Как мыльные хлопья? — говорит мать. — Какие она были чудесные! Растворялись в воде, и вода становилась мягкой и скользкой, помните?

— В рекламе по телевизору они сыпались, словно снег, — говорит Айрис. — И Соф нарисовала «дом будущего» для школьного проекта, так ведь? Ты еще должна была спроектировать «комнату будущего». И она получила приз за свой «дом будущего» от мэрии: она спроектировала зимнюю комнату и летнюю комнату, а я помогала.

— Она посадила хлопья «люкс» на скотч, и получился коврик из овечьей шерсти для зимней комнаты, — говорит ее мать. — Это была такая находка. Не помню, что мы сделали для летней комнаты.

— А я помню, — говорит Айрис. — Я вырезала картинки из конверта лингафонной пластинки «Говори по-итальянски» и приклеила их в виде картин на стену, нарисовала вокруг них рамки черными чернилами…

— Да, — говорит его мать. — Там был официант с бокалами и бутылкой вина, французский полицейский, человек, взбирающийся на Альпы и пьющий пиво, и женщина в каком-то традиционном костюме, возможно голландском…

— …и мы повесили их на стены «летней комнаты будущего», — говорит Айрис, — а мне пришлось отнести порезанный конверт из-под пластинки в город и выбросить его в мусорную урну подальше от дома. Я очень боялась, что отец узнает, и мы засунули в один из конвертов с другим уроком еще одну сорокапятку…

— Lezione, — говорит его мать. — I suoni italiani, Prosessore Paganini…[41]

— Professor Paganini, — поет Айрис.

Обе поют:

— Профессор Паганини, что у вас в штанине? Конвертик от пластины?..[42]

Обе смеются.

— Я нарисовала солнце в окне летней комнаты, — говорит Айрис.

— Мы думали, будущий мир будет таким же солнечным, космополитичным и европейским, как Италия, — говорит его мать.

— Ее назвали в честь Италии, — говорит Айрис.

— А ее — в честь Греции, — говорит его мать.

— Нас назвали в честь тех мест, где отец сражался во время войны, — говорит Айрис. — В честь Европы.

— Ну, началось, началось, — говорит его мать. — Я долго ждала и гадала, что же послужит катализатором. Теперь, Шарлотта, с минуты на минуту прозвучит: «Мы выросли на улице, названной в честь битвы против фашизма».

— В самом деле? — говорит Айрис. — Так это же хорошо. Это будет занятно. Что мне еще сказать, Соф? Это же правда. Мы действительно выросли на улице, названной в честь битвы против фашизма.

— Странно представить, — говорит Люкс, — что кто-то в этой стране говорит о комнате будущего, когда людям так нравится покупать новые вещи, которые выглядят как старые, а я привыкла встречать слово «комната» только в надписях «комнат больше нет».

— Печально, но факт, Шарлотта, — говорит его мать. — Комнат действительно больше нет.

— Говорит деловая женщина, живущая в доме с пятнадцатью комнатами, — говорит Айрис.

Его мать краснеет от бешенства.

Она обращается только к Люкс, как будто Айрис нет в комнате.

— Это экономические мигранты, — говорит его мать. — Они хотят лучшей жизни.

— Призрак древнего Еноха, — говорит Айрис голосом привидения. — Реки кроо-оООо-оови.

— Что плохого в том, что люди хотят лучшей жизни, миссис Кливз? — говорит Люкс.

— Нельзя быть такой наивной, Шарлотта. Они приезжают сюда, потому что хотят отнять наши жизни, — говорит его мать.

— Спорим, я знаю, как ты проголосовала, — говорит Айрис. — На так называемом референдуме. Моя сестра. Так называемая интеллигенция. Я была дикаркой. Так называемой.

— Но что будет с миром, миссис Кливз, — говорит Люкс, — если мы не сможем решить проблему миллионов и миллионов людей, у которых нет своего дома или домá недостаточно хороши? Просто скажем: «Вон отсюда!» — и отгородимся от них высокими стенами и заборами? Вряд ли это хорошее решение вопроса: одна группа людей не может вершить судьбы другой группы и решать, принимать их к себе или не принимать. Люди должны быть более изобретательными и щедрыми. Мы должны найти решение получше.

Его мать бешено вцепилась в ручки кресла.

— Так называемый референдум, — говорит его мать, — был призван избавить нашу страну от необходимости наследовать проблемы других стран, а также от необходимости соблюдать законы, которые не были созданы здесь для таких людей, как мы, такими людьми, как мы.

— Смотря как считать: существуют ли на самом деле «они» и «мы», — говорит Айрис, — или только «мы». Судя по анализу ДНК, все мы дальняя родня.

— «Они» существуют однозначно, — говорит его мать. — Во всем. И семья — не исключение.

— Фило, Фило, Соф, Соф, какая ты молодец, — говорит Айрис. — Думаешь точь-в-точь как тебе велят думать правительство и таблоиды.

— Не поучай меня, — говорит его мать.

— Это не я тебя поучаю, — говорит Айрис. — А они убегают из дома просто шутки ради. Ведь почему еще люди покидают свои дома? Шутки ради.

После этих слов Айрис наступает пауза.

Потом его мать говорит:

— Я предупреждала вас, Шарлотта.

— Зовите меня Люкс, — говорит Люкс.

— Моя сестра, — говорит его мать, — такой себе матерый оппозиционер, выступает против власти предержащих. Дальше она попытается заставить вас всех петь какую-нибудь песню про Манделу, Никарагуа или «Принесите Гринэм домой»[43].

— Что за Гринэм? — спрашивает Арт.

Айрис расхохоталась.

— Она живет здесь где-то неподалеку? — говорит Арт.

Айрис чуть не падает со стула от смеха.

— Там много лет тусовались в грязи лесбиянки, — говорит его мать.

— Один из самых лучших и самых развратных периодов моей жизни, — говорит Айрис.

— Я сама лесбиянка, — говорит Люкс.

— Она хочет сказать: в душé, — говорит Арт.

— И в душé тоже, — говорит Люкс.

— Она очень чуткий человек, — говорит Арт.

— Живет здесь где-то неподалеку, — говорит Айрис. — Рядом с домом. И, раз уж зашла речь о доме, сегодня утром я прогулялась в деревню. Я видела на улицах много людей с каменными лицами. Думаете, хоть кто-то поздравил меня с Рождеством?

— Наверное, все еще помнят тебя по 70-м и подумали: «Боже, она вернулась», — говорит его мать.

Айрис снова беззаботно смеется.

— Но я все равно переживаю за старую Англию, — говорит она. — Сердитые угрюмые лица, словно карикатуры из какого-то жутковатого комедийного шоу. Зеленый неприглядный Альбион[44].

— Ты и тогда за Англию переживала, — говорит его мать. — Ядерная война. Ну и что, была она? Не было ее.

— Просто то, что произошло в Гринэм, изменило мир, — говорит Айрис.

— Моя сестра всегда набивала себе цену и охаивала нашу страну, — говорит его мать. — Она всегда любила перекладывать вину за несостоятельность собственной жизни на других. Но Гринэм… Изменил мир… Невероятная гордыня. Возможно, гласность. Чернобыль. Но Гринэм? Подумать только. Я сдаюсь.

— Мы сдались, отдали всё, — говорит Айрис. — Родной дом. Любимых. Семьи. Детишек. Работу. Нечего больше терять. Так что мы, конечно, победили.

— В то время моя сестра была помешана на запрете бомбы, Шарлотта, — говорит его мать.

— Все мы на чем-нибудь помешаны, — говорит Айрис. — У всех у нас свои видения.

— И расхождения, — говорит Люкс.

— Мы все должны были погибнуть, — говорит его мать. — Ну и что же в итоге? Выходит, все-таки не погибли. Ядерная катастрофа.

Она презрительно фыркает.

— Мы пока еще не выбрались из трясины, — говорит Айрис. — Посмотрим, как глубоко погрузит нас в нее новейший лидер свободного мира на сей раз.

Его мать встает. Она поднимает стул и разворачивает его в противоположную сторону. Снова садится на него лицом к стене и спиной к сидящим за столом.

— Решила снова взять все под контроль, Соф? — говорит Айрис.

— Просто… э… поразительный сон, — говорит Арт. — Хотите — верьте, хотите — нет, я был…

— Возьмите под контроль свои зубы, — говорит Люкс. — Видела в рекламе по телику. Или еще: возьмите под контроль свои счета за отопление. И еще: возьмите под контроль свои железнодорожные тарифы. Еще автобусные маршруты — возьмите под контроль свои автобусные маршруты. Было написано сзади на автобусе.

— Самое смешное, — говорит Айрис, обращаясь к спине его матери, — когда я рассказала отцу о том, что вырезала картинки с конверта пластинки для твоей комнаты будущего, он совершенно не рассердился. Только смеялся и не мог остановиться.

Теперь спина его матери пышет такой злостью, что она, кажется, способна заполнить собой весь дом.

— Нашему отцу был бы противен этот референдум, — говорит Айрис. — Может, он и бывал порой придурковатым старым расистом, но с ходу распознал бы всю бесплодность этой затеи. Он посчитал бы ее беспрецедентно дешевой.

— Ты ничего о нем не знаешь, — говорит его мать. — У тебя нет права говорить ни о ком из них.

— Забавно, что вы упомянули Фрейда, — говорит Арт (хотя никто Фрейда не упоминал). — Сон, который я видел этой ночью… Проснувшись сегодня утром, я, как ни странно, произнес вслух фамилию «Фрейд».

Он завелся. Не желает признавать, что его перебили. Рассказывает им весь сон целиком.

После того как он заканчивает, наступает пауза, как если пересказываешь кому-то свой сон, а этот человек перестал слушать несколько минут назад и уже думает о чем-то другом. Его тетка смотрит на стену, где раньше было окно. Его мать повернута спиной. Но Люкс, которая скатывала из хлеба шарики и выстраивала их в боевом порядке вокруг своей мелкой тарелки, словно пушечные ядра вокруг замка, говорит:

— В этом сне власти предержащие превратились в цветы предержащие.

— Ха! — говорит Арт.

Он смотрит на Люкс.

— Как ты прекрасно выразилась, — говорит он.

— Прекрасно, — говорит его мать, обращаясь к стенке. — И правда хорошо сказано, Шарлотта. Красота — вот подлинный способ изменить мир к лучшему. Сделать мир лучше. Во всей нашей жизни должно быть гораздо больше красоты. В прекрасном — правда, в правде — красота[45]. Липовой красоты не существует. Потому-то красота так сильна. Именно красота умиротворяет.

Айрис снова хохочет во все горло.

— Мы должны прямо сейчас сказать друг другу что-нибудь прекрасное, — говорит его мать. — Каждый из нас за этим столом должен рассказать присутствующим о самом прекрасном, что мы когда-либо видели.

— Фило София, — говорит Айрис. — Кажется, все эти годы она воображала, будто я считала ее философом. Но это не так. Я не имела в виду философию.

Она втягивает плечи и смеется.

— Я имела в виду такое печенье, — говорит она. — Тонюсенькое. Такое просвечивающее, что даже кажется, будто его практически нет.

— Моей старшей сестре нравилось разочаровывать, — говорит его мать.

Она говорит это с огромным достоинством, хоть и повернута к ним спиной.

— Ладно, начнем с меня, — говорит Люкс, — самое прекрасное, что я когда-либо видела. Это тоже связано с Шекспиром. Это было внутри Шекспира. Я имею в виду, не в произведении, а на произведении, это был реальный предмет, предмет из реального мира, который кто-то в какой-то момент вставил в книгу Шекспира… Я жила в Канаде, училась в школе, нас повели в библиотеку, и у них там был очень старый экземпляр Шекспира, а внутри на двух страницах — отпечаток цветка, который кто-то засушил… Это был розовый бутон… В общем, это был след, оставленный на странице тем, что когда-то было бутоном розы, силуэт розана на длинном стебле… Всего-навсего след, оставленный цветком на словах. Бог знает кем. Бог знает когда. Пустяковина. С первого взгляда могло показаться, что кто-то оставил мокрое пятно или маслянистую кляксу. Пока не присмотришься. Тогда проступала линия стебля с силуэтом розана на конце… Это моя самая прекрасная вещь. А теперь… ты.

Она слегка подталкивает локтем Арта.

— Твоя самая прекрасная вещь, — говорит она.

— Угу, самая прекрасная вещь, — говорит Арт.

Но ему ничего не приходит на ум: он не сможет сосредоточиться из-за назойливой перебранки между его матерью и теткой.

— Я больше не могу ни секунды находиться рядом с ее гребаным хаосом. (Его мать обращается к стенке.)

— Хорошо хоть я оптимистка, несмотря ни на что. (Его тетка обращается к потолку.)

— Недаром мой отец ее ненавидел. (Его мать.)

— Наш отец ненавидел не меня, а то, что с ним случилось. (Его тетка.)

— И мать ее ненавидела, они оба ненавидели ее за то, как она поступила с семьей. (Его мать.)

— Наша мать пережила войну и ненавидела режим, который тратил деньги на всевозможные виды вооружения. Причем ненавидела настолько, что удерживала из своих налоговых платежей процент, который шел на производство любого вида оружия. (Его тетка.)

— Моя мать никогда ничего подобного не делала. (Его мать.)

— Я знаю, что делала. Я сама помогала ей каждый год высчитывать процент. (Его тетка.)

— Ложь. (Его мать.)

— Самообман. (Его тетка.)

— Убеждена о том, что только ее жизнь имеет значение, только ее жизнь изменяет мир к лучшему. (Его мать.)

— Убеждена в том, что мир, возможно, не таков, каким ты его себе представляешь. (Его тетка.)

— Бред. (Его мать.)

— Точно что бред. (Его тетка.)

— Сумасшедшая. (Его мать.)

— Говори за себя. (Его тетка.)

— Мифотворчество. (Его мать.)

— Если кто-то здесь и фантазирует, то уж только не я. (Его тетка.)

— Эгоистка. (Его мать.)

— Софистка. (Его тетка.)

— Солипсистка. (Его мать.)

— Прилежная мелкая показушница. (Его тетка.)

— Я знаю, что ты сделала со своей жизнью. (Его мать.)

— Я тоже знаю, что ты сделала с моей жизнью. (Его тетка.)

Затем неожиданная пауза — пауза, которая наступает, когда произносят вслух что-нибудь слишком правдивое.

Арт пытается понять что, но не может разобраться. Да и в любом случае неохота разбираться. Он отказывается от попыток. Не похер ли, из-за чего там грызутся две старухи?

Арт уже сыт Рождеством по горло. Теперь он знает, что больше никогда не захочет снова встречать Рождество.

В то же время, сидя за столом, ломящимся от еды, он тоскует по зиме — настоящей зиме. Ему хочется ощутить сущность зимы, а не эту половинчатую серую тавтологию. Ему хочется реальной зимы — с лесами, занесенными снегом, с деревьями, подчеркнутыми его белизной, с их сияющей наготой, усиленной ею, с землей под ногами, покрытой снегом, словно замерзшими перьями или клочьями облаков, но при этом испещренной золотистыми полосами в лучах низкого зимнего солнца, проникающих сквозь деревья, и с едва различимым следом в конце, проходящим вдоль углубления в снегу, указывающего на заметенную тропинку между деревьями, где взору открываются леса, озаренные нехоженым, непорочным светом, просторным, как ширь снежного моря, сулящим вверху еще больше снега, который дожидается своего часа в небесной пустоте.

Хочется, чтобы снег заполнил эту комнату и покрыл в ней всё и вся.

Стать замерзшим ломким клинком, а не гнущейся былинкой.

Замерзнуть и разбиться вдребезги, а не растаять.

Вот чего ему хочется.

Но едва он подумал, что выражение «не растаять», возможно, подошло бы для «Арта на природе», происходит следующее.

В комнате становится темно. Комнату (или нос Арта) заполняет растительный запах — запах зелени, который ощущаешь, если сломать живой стебель.

Арт принюхивается. Выдыхает. Снова вдыхает.

Даже резче, сильнее с каждой секундой.

Что-то сыплется на стол — мелкий песок, щебень.

Рушится потолок?

Арт смотрит вверх.

В полуметре над их головами свободно и грозно парит в воздухе кусок камня или плиты размером с маленькую машину или большое пианино.

Арт пригибается.

Господи боже мой.

Арт смотрит на остальных.

Никто не замечает.

Арт отваживается снова посмотреть вверх.

Испод плиты такого цвета, который можно получить, если смешать черный с зеленым. Из-за своих размеров она накрывает тенью всех сидящих за столом, включая самого Арта: когда он смотрит на собственные ладони перед собой, их тыльные стороны и тыльные стороны запястий черновато-зеленые.

Его мать и тетка обе в тени. Сидящая рядом девушка тоже погружена в темную изумрудную тень, но она как ни в чем не бывало играет куском хлеба, скатывая его пальцами.

— Мы все… зеленые, — говорит Арт. — Мы зеленые, как зеленушки.

У них над головами висит деталь ландшафта. С краев осыпается каменная крошка, которая падает на стол и отскакивает от него, словно гигантская солонка приправляет комнату и всё, что в ней находится. Арт чешет голову. Когда он убирает руку с головы, под ногтями остается песок. Песок у корней волос.

Арт окунает кончик среднего пальца в бокал с вином и прижимает его к столу, чтобы собрать немного песчинок. Подносит их близко к глазам. Да, совершенно верно. Это песок. Каменная плита так близко от его головы, что если бы он протянул руку, то мог бы ее коснуться. Какая-то слюда поблескивает на шершавой кремнистой поверхности. Из трещины прямо над головой Арта торчит пучок травы, пустившей корни.

Если плита упадет, она раздавит их всех.

Но она продолжает висеть. Не падает. Слегка покачивается в воздухе. Она тяжелая. Внизу под ней зеленая тишина.

Она настоящая?

Сказать им?

Но как она может просто вот так висеть в воздухе?

— Смотрите, — говорит он. — Смотрите все.



Апрель:

среда, обеденное время, погода теплая для зимы, но прохладная для весны.

В вестибюле лондонской станции метро «Кингс-Кросс» два огромных экрана «Скай Ньюз Жеседеко Трансвижн» по обе стороны табло отправлений обещают краткий обзор сегодняшних главных новостей сразу после рекламы.

Первая сегодняшняя главная новость в 20-секундном выпуске новостей после 20-секундной рекламы состоит в том, что «на данный момент в морях и на их берегах находится на 80 % больше пластика, чем прогнозировалось», и это в три раза больше, чем предполагалось ранее.

Следующая главная новость сообщает о «нападении на членов парламента», совершенном членами парламента из той же партии, которые были с ними не согласны.

Следующая главная новость сообщает об опросе, выявившем, что граждане нашей страны «выступают против односторонней гарантии» для граждан, которые живут здесь, но изначально приехали из многих других стран, иметь возможность оставаться здесь полноправными резидентами после определенного срока.

Паника. Нападение. Вытеснение.

Конец новостного блока.

Затем на экране реклама безалкогольного напитка: изображение счастливых людей, пьющих его, а затем изображение запотевшей бутылки в лучах солнца.

Вверху на балконе стоит человек с соколом на руке — рабочей птицей, которую он гоняет по всей станции, чтобы голуби не думали, что могут залетать сюда, рыться в мусоре и устраиваться на ночлег.

Однако в стене под крышей над старыми платформами растет буддлея. Она выделяется ярко-фиолетовым пятном на фоне кирпичной кладки.

Буддлея — растение живучее.

После Второй мировой войны, когда множество городов лежали в руинах, буддлея была одним из самых распространенных растений, приживавшихся на обломках. Руины поросли ею здесь и по всей Европе.

Арт на природе.





3




— Что такое сего дня?

Это произойдет когда-нибудь в будущем. Арт сидит на диване и держит на руках маленького ребенка. Ребенок учится читать и, сидя у Арта на коленях, листает книгу, вытащенную наугад из книжного шкафа рядом с головой Арта. Это старое издание «Рождественской песни» Чарльза Диккенса.

— Что такое сего дня? — повторяет ребенок.

— Сегодня четверг, — говорит Арт.

— Нет, — говорит ребенок. — Что такое се-го дня?

— Что ты имеешь в виду? — говорит Арт.

— Вот это.

Ребенок тычет пальцем в слова на странице.

— Правильно, — говорит Арт. — Там так и написано. «Что сего дня?»

— Я знаю, что там написано, — говорит ребенок. — Но я хочу знать: что сего дня?

— Сегодня — сегодня, — говорит Арт.

— Нет, — говорит ребенок. — «Сего дня», как написано здесь, то же самое, что и «сегодня»?

— Ну, это история о прошлом, — говорит Арт, — поэтому то сегодня, о котором она рассказывает, теперь уже в прошлом. Ну и, разумеется, она о Рождестве, действие происходит во время Рождества, а сейчас у нас июнь, и значит, опять-таки это не то же самое, что и сегодня. Такое бывает в рассказах и книгах — в них разные события могут происходить одновременно.

— Ты совершенно меня не понимаешь, — говорит ребенок.

— Да? — говорит Арт.

— Я хочу знать, почему оно пишется раздельно. — говорит ребенок.

— Как раздельно?

Арт внимательнее смотрит на страницу — на слово, в которое тычет ребенок.

«Сего дня».

А.

— Это просто старое написание, — говорит Арт. — Оно не имеет никакого другого значения. Просто сегодня, в смысле в наше время, мы пишем слово «сегодня» не так, как раньше. Так оно писалось, когда была напечатана эта книга. Промежуток между словами называется «пробел».

— Но я хочу знать, что означает «сегодня»? — говорит ребенок.

— В каком смысле, что означает сегодня. — говорит Арт.

— В прямом, — говорит ребенок.

— Ты же знаешь, что это означает, — говорит Арт. — Это означает «сегодня». А сегодня — это… в общем, сегодня. Это больше не вчера. И еще не завтра. Значит, это должно быть сегодня.

— Но почему, если оно звучит одинаково, это слово не такое, как «сотня» или «родня»? — говорит ребенок.

— А, ясно, — говорит Арт.

— А если бы оно было такое же, то кто такая «сегодня»? Я хочу быть сегодней. В смысле можно ли стать сегодней?

— Я понимаю тебя, — говорит Арт.

Он собирается объяснить разницу между существительными и такими словами, как «сегодня». Прикидывает, способен ли ребенок такого возраста понять, что все мы одновременно живем в разные пронумерованные годы, смотря по тому, в какой стране мы находимся и какую религию исповедуем, хотя большинство людей во всем мире согласились следовать григорианскому календарю. Арт жалеет, что не может больше ничего вспомнить о григорианском календаре, чтобы можно было объяснить. Он собирается рассказать о человеческом обычае давать дням названия, чтобы не казалось, будто время идет беспорядочно. Хотя это может подождать до более зрелого возраста.

Но, с другой стороны, зачем вообще недооценивать ум ребенка?

Сидя здесь вместе с ребенком, использующим его вместо лесенки, Арт задумывается о том, что если даже ты пьяный, больной, сумасшедший, обкуренный, забывчивый или настолько занятой, что не знаешь, какой сегодня день, или потерял голову от скорби или от горя, все равно эту информацию легко найти, когда тебе нужно узнать, какой сегодня день, на верхней панели компьютера, на телефоне или часах, если ты до сих пор пользуешься такими часами, которые показывают дни недели и даты. Или ты всегда можешь посмотреть газетные колонтитулы в газетном киоске или в супермаркете.

Но потом он задумывается над другим.

Как быть сегодней?

Что бы там ни думал Арт, ребенок выйдет из комнаты в сад, чтобы посмотреть на то, что движется в ветвях одного из деревьев — возможно, белка или птица.

Что ж, неплохой способ быть сегодней.

Арт сидит и смотрит.

Он думает о том, что чем бы ни была жизнь со всеми ее прошедшими, настоящими и будущими временами, она проявляется во всей своей полноте только в те минуты, когда ты поднимаешься из глубины бесчувственности и забывчивости, хотя даже не догадывался, что там находишься, всплываешь на поверхность и становишься похож… на кого?

На лосося, подскакивающего бог знает где, плывущего к дому против течения, не знающего, где дом, не знающего ничего, кроме того, что больше ничего не остается делать, на птицу или на медведя, всплывающих на поверхность зимней воды с такой большой рыбиной в клюве или в пасти, что они не могут поверить своей удаче, за минуту до того, как рыбина вырывается на свободу, выпадает, ударяется о поверхность воды и исчезает под ней навсегда.

Арт беззвучно смеется, прижимая подбородок к груди. Он видит и слышит, как ребенок в саду визжит от удовольствия, наслаждаясь пустяками — птичкой на дереве.

Что такое сего дня.



Было далеко за полночь, уже наступил День подарков. Верхний этаж в доме Софии.

Айрис открыла дверь.

— Что такое? — сказала она.

— Пожалуйста, перестань так шуметь, — сказала София. — Я пытаюсь уснуть.

— Да я, блин, спала как сурок, — сказала Айрис. — Это ты тут шумишь — колотишь в дверь.

Она пошла и захлопнула дверь перед носом у Софии.

— Тогда кто так страшно шумит? — сказала София.

— Какой шум? — сказала Айрис. — Нет никакого шума.

— Как будто кто-то стучит молотком по камням. Переставляет мебель, — сказала София. — Как будто я ночую в гостинице и люди наверху забивают что-то молотком в бетон, двигают стулья и столы из одного конца комнаты в другой.

— Это планеты крутятся в стратосфере специально для того, чтобы не давать лично тебе спать, — сказала Айрис. — Как там Арти?

(Накануне за ужином Артур вырубился. Он начал кричать что-то о ландшафтном дизайне. Потом его голова глухо стукнулась о стол. Они привели его в чувство и весь вечер пытались отрезвить.)

— Артур и Шарлотта спят, — сказала София.

— Пора бы ему уже знать, что нельзя так много пить, — сказала Айрис.

— Он сверхчувствительный, — сказала София. — Это потому, что он поздний ребенок. Дети, рожденные зрелыми матерями, могут впоследствии отличаться обостренной реакцией на различные раздражители, включая алкоголь.

— Спорим, ты прочитала эту бредятину в «Дейли мейл», — сказала Айрис.

София покраснела (потому что действительно прочитала это в «Дейли мейл»). Она решила сменить тему.

— В этой комнате тогда и правда жили птицы? — сказала она.

Айрис пошире открыла дверь.

— Ну входи, — сказала она. — Посмотри, как я впервые за долгое время сплю на полу. А ведь я проспала на полу десятки лет. Но теперь, когда мои сотрудники записали меня в старухи, даже люди, которым я помогаю, всегда стараются найти для меня кровать. Если даже ее ни у кого нет. Ну, или стараются соорудить ее из того, что есть. В местах, где нет кроватей, где у людей ничего нет, они все равно умудряются надыбать мне что-то типа кровати. В общем… Наверно, я старая.

— Ты что, пилишь меня за то, что у меня здесь нет кровати? — сказала София.

— Именно, — сказала Айрис, — и потому-то я здесь. Единственная причина. Пилить тебя. Я все бросила, всю свою работу, все надежды на рождественский отдых, примчалась сюда вчера вечером и переделала все, что я сегодня переделала, включая мытье посуды после приготовления обеда. Все ради того, чтобы тебя попилить.

— И над чем же ты сейчас работаешь? — сказала София.

— Так я тебе все и выложила, — сказала Айрис.

Она села на постель и похлопала по одеялу рядом с собой. София села. В комнате не было ничего, чем Айрис могла бы шуметь. В комнате не было ничего вообще, не считая пустого вещмешка, сложенной кучкой одежды Айрис, настольной лампы и груды постельного белья под стенкой. София показала на лампу, которую Айрис согнула под таким углом, чтобы свет в комнате был успокаивающим. Айрис всегда удавались такие атмосферные штуки.

— Ты привезла ее с собой? — сказала София.

— Девушка Арти достала из коробки в сарае и дала мне, — сказала Айрис. — Она твоя. Мне кажется, тебе нечего было терять, кроме своих торговых сетей. А теперь ты потеряла и их. Ты наконец-то свободная женщина.

— Эти лампы не бесплатные, — сказала она. — Они продавались, когда еще продавались, по максимальной цене 255 фунтов стерлингов. Достались мне по 25 фунтов за штуку.

— О, поздравляю, — сказала Айрис.

— Чем ты вообще занимаешься? — сказала София. — Или уже ушла на идеалистическую пенсию?

— Я в Греции, — сказала она. — Вернулась домой три недели назад. Возвращаюсь в январе.

— Отпуск? — сказала София. — Второй дом?

— Ага, именно, — сказала Айрис. — Так и скажи своим друзьям. Скажи им, чтобы тоже приезжали. Мы все волшебно проводим время. Тысячи туристов приезжают каждый день из Сирии, Афганистана, Ирака на туры выходного дня в Турцию и Грецию. А люди из Йемена, которым нечего есть, отправляются в отпуск в Африку, где есть на что посмотреть, особенно в странах, где люди уже умирают с голоду, хотя туристы из стран к югу от Сахары обычно направляются в Италию и Испанию — на курорты, также популярные среди людей, бежавших из Ливии. Куча моих старых подруг сейчас в Греции, твоим друзьям будет интересно. Если хочешь, я составлю для тебя список имен. Расскажи своим друзьям, что хорошо бы иметь небольшой опыт, чтобы можно было создать из ничего место, где люди могли бы жить или спать. Расскажи им, что там также много новых молодых людей, энергичных молодых людей, людей, на которых они с радостью заведут дела.

— Никого из моих друзей это нисколько не интересует, — сказала София.

— Передай своим друзьям от меня, каково там живется, — сказала Айрис. — Расскажи им, что людям приходится очень туго. Расскажи им о людях, у которых ничего нет. Расскажи им о людях, рискующих жизнью, о людях, у которых не осталось ничего, кроме жизни. Расскажи им, какой становится жизнь после пыток, какой становится речь, как люди потом боятся объяснить самим себе, не говоря уж о других людях, что же с ними произошло. Расскажи им, что такое утрата. И отдельно расскажи им о маленьких детях, которые туда приезжают. Я имею в виду малышей. Я имею в виду сотни детей. Пяти, шести и семи лет.

Айрис говорила это со своим привычным спокойствием.

— И когда ты расскажешь им об этом, — сказала она, — расскажи им, каково возвращаться сюда, когда ты гражданин мира, который работает со всеми другими гражданами мира, и слышать, что ты гражданин неизвестно чего, слышать, что британский премьер-министр приравнял весь мир к неизвестно чему. Спроси их, какой викарий, какая церковь учат ребенка думать, что такие слова, как «очень», «враждебное», «окружение» и «беженцы», могут одновременно применяться к тому, что происходит с людьми в реальном мире. Спроси об этом своих высокопоставленных друзей. Скажи им, что я хочу знать.

— Я никогда никому ничего не говорила, — сказала София.

— Но я хочу, чтобы ты сказала, — сказала Айрис. — Хотя твои старые друзья уже не такие могущественные. Но, возможно, у тебя есть новые друзья среди новых финансовых лоббистов. Ничего страшного, если нет. Все равно передай своим старым друзьям от меня, что я люблю их спустя все эти годы, люблю эту их старомодную благонамеренность.

Потом она показала на потолок над окном справа.

— Птицы проникли сначала вон там, между балками, — сказала она. — Там не хватало многих шиферин, а пол на чердаке, по-моему, провалился еще задолго до того, как мы сюда вселились. Птицы залетали и вылетали, это были голуби, нет, они называются кольчатыми горлицами, у них там были семьи, несколько семей за все эти годы, помнится, одно время здесь было довольно много птиц. Они очень приятно, тихо так ворковали. Мы дали им коробку с соломой для гнезда, но они нанесли собственных веточек, набрали соломинок и сплели их вместе, настроили гнезд сверху между балками и залетали в эту комнату только в дождь или холод. Знаешь, эти птицы, они ведь спаровываются на всю жизнь.

— Думаю, ты убедишься, что это миф, — сказала София.

— У нас еще были стрижи, под карнизами с другой стороны дома. Одни и те же возвращались каждый год.

— Тоже похоже на миф, — сказала София.

— А сейчас стрижи есть? — сказала Айрис. — У тебя они были этим летом?

— Без понятия, — сказала София.

— Если бы у тебя были стрижи, ты бы знала, — сказала Айрис. — Они так пронзительно пищат. Надеюсь, они не ушли. Я любила лежать на траве за домом и наблюдать, как они учат молодняк.

Айрис подняла руку вверх. Она сделала это для того, чтобы под ней примостилась София. София примостилась под рукой и положила голову на грудь Айрис.

— Я ненавижу тебя, — сказала София в грудь Айрис.

Айрис дунула горячим воздухом в волосы на макушке Софии.

— Я тебя тоже, — сказала она.

София закрыла глаза.

— Я никогда никому ничего не говорила, — сказала она. — В этом ты ошибаешься.

— Я верю тебе, — сказала она.

— По крайней мере, ничего очень важного или достоверного, — сказала София.

Айрис рассмеялась.

Поскольку голова Софии лежала на груди Айрис, смех физически прошел сквозь Софию.

Затем Айрис сказала:

— Хочешь тоже здесь спать? Место есть.

София кивнула, прислоняясь к Айрис.

— Пол твердый, — сказала Айрис. — Ты для него худовата. Подозреваю, ты снова ничего не ешь. Но есть два пуховых одеяла. Можно подложить одно вместо матраса.

Айрис разобрала постель. София устроилась на ней рядом с сестрой. Сестра потянулась выключить лампу.

— Спокойной ночи, — сказала Айрис.

— Спокойной ночи, — сказала София.



«Проектор Цейса так удивительно сжимает время, что становится подлинной машиной времени»[46]. Сейчас полночь, пару дней назад Софию повезли вместе с классом в Лондон, где она осмотрела исторические достопримечательности, узнала о королевских обезглавливаниях и посетила Планетарий, открывшийся в прошлом году. Этот первый планетарий в Содружестве был построен на месте бомбового удара, нанесенного по Музею мадам Тюссо во время блицкрига. В новеньком вестибюле экскурсовод рассказал им, что Планетарий был построен на месте кратера, образовавшегося после того, как на город упала первая бомба весом 1000 фунтов.

«Панорама небосвода оживает, словно по волшебству: за считаные минуты перед глазами проносятся дни, месяцы, годы, — говорится в программке, которую София привезла домой. — Мы сможем отмотать назад целые столетия, попасть в Палестину во время Рождества Христова и увидеть «Вифлеемскую Звезду». Сможем разделить восторг Галилео Галилея, который в 1610 году впервые окинул взглядом небо при помощи телескопа. И сможем заранее увидеть, как будет выглядеть небосвод в конце этого столетия, когда комета Галлея снова пролетит вблизи Солнца».

Софии тринадцать. Сегодня она не может сомкнуть глаз. Сидя под куполом, под воображаемым ночным небом, созданным проектором в виде гигантского насекомого, она не могла перестать думать об одной вещи и сейчас в постели тоже не может перестать думать (до такой степени, что беспрестанно ворочается, выдергивая из-под себя простыни вверху и внизу) о том, как мала была капсула, в которую несколько лет назад русские посадили собаку и запустили ее в так называемое небо.

Собака умерла в космосе спустя неделю вращения вокруг Земли. Умерла безболезненно. Так написали в газете. Судя по фотографии, внутри капсулы не хватало места для того, чтобы собака могла встать и хоть как-то пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы покрутиться, как обычно делают собаки, перед тем как улечься. Мама говорит, что эта древняя привычка готовить для себя постель осталась с тех времен, когда собаки спали в высокой траве и долго крутились, чтобы ее разгладить.

Каково ей там было? Стеклянная штуковина закрывается, а собака не понимает, что с ней происходит. Капсула взмывает в небо, а затем выходит за пределы гравитации, а собака так ничего и не понимает.

Гравитация нужна для того, чтобы мы не улетали с поверхности Земли.

Гравитация. Гроб.

И вот теперь Софии кажется, будто над ее головой, мозгом и сознанием находится купол и ничего не понимающую жизнь внутри его швыряет из стороны в сторону в так называемом космосе.

— Почему ты не ешь? — сказала мама вечером за ужином.

— Не могу, — сказала она, — всё думаю о той собачке, она же там как в гробу.

— Какая еще собачка? — сказала мама.

— Русская собачка, которая умерла, — сказала она. — Которую запустили в космос.

— Но это же было сто лет назад, — сказал папа.

Потом через минуту он сказал:

— Смотри, она плачет. Перестань, доченька. Это же просто собака.

— Все-таки она очень впечатлительная, — сказала мама, качая головой, потому что впечатлительность — это нехорошо.

— Оставь ее впечатлительность в покое, — сказала Айрис. — Чтобы быть такой впечатлительной, как Соф, нужен талант.

Айрис спит на другой кровати.

Все считают, что Айрис ходит в училище для секретарей, чтобы сделать себе успешную карьеру, а потом выйти замуж. Но из училища для секретарей приходят письма, где говорится, что «она постоянно отсутствует и не посещает занятия». «Тавтология», — сказала Айрис, когда пришло письмо с такой формулировкой. Сегодня пришло еще одно. Когда отец помахал им перед Айрис за обеденным столом, она взяла его, прочитала и указала сперва на ошибку в правописании, а затем на разнобой в выключке — по ее словам, и то и другое доказывало, что она знает больше, чем сами работники колледжа для секретарей, и, значит, ей уже не нужно туда ходить.

Когда русская собачка была еще жива, на фотографиях у нее была умная мордашка. Лайка. Но Софии нельзя быть впечатлительной. Она должна взять себя в руки. Она натягивает простыню на глаза. Но, как бы она ни прикрывала глаза, за тысячи миль у нее над головой кружатся планеты, а между ними и Землей, в тонюсеньком, как консервная банка, аппарате летит самое жизнь, и на мордашке у нее полнейшее слепое доверие.

София переворачивается.

Переворачивается снова.

В свете уличного фонаря, пробивающемся из-под шторы, будильник показывает четыре часа утра.

Айрис лежит на своей кровати в полуметре от ее кровати и погружена в сон глубиной в тысячу миль.

София встает с мятой постели. Опускается на колени рядом с головой Айрис.

— Что такое? — говорит Айрис.

Она говорит это невнятно.

— Можно что? Конечно, можно.

Она поднимает одеяло. София забирается в тепло. Кладет голову на плечо Айрис, касаясь ее головы. Она лежит в аромате Айрис, в котором смешались запахи печенья и духов.

— Все хорошо, — говорит Айрис.

Прошло больше трех десятков лет. Земной шар обернулся много-много раз вокруг Солнца. Люди прошлись по Луне. Землю опоясали летающий космический мусор и спутники. Софию что-то будит среди ночи.

Она включает свет. Это Артур. Ему семь лет. Он приехал домой на Рождество. Он в слезах.

— Я пытался относиться к этому как взрослый, — говорит он. — Но это все равно пугает, и я точно испугался. Потому и пришел.

— Что может так напугать? — говорит София. — Не бывает ничего настолько страшного. Иди ко мне.

Артуру приснился кошмар. Он садится на кровать. Он бежал по пшеничному полю. Стоял прекрасный летний день. Потом на полпути он вдруг понял, что он сам и все остальные дети, бежавшие по полю, отравились химикатами, рассеянными в воздухе и выпавшими на кожу. Этими химикатами фермеры опрыскивали пшеницу, и хотя день был все такой же солнечный, а пшеница — такого же красивого желтого цвета, все они умрут — от болезни.

— Я проснулся и стал задыхаться, — говорит Артур.

Боже мой. Кошмар Айрис.

София встает. Берет на руки Артура. Укладывает его в свою постель. Садится на край кровати рядом с ним.

— А теперь слушай, — говорит она. — Ты должен перестать верить всей этой лжи о том, что мир отравляют. И о бомбах. И о химикатах. Потому что все это неправда.

— Да? — говорит Артур.

— Да, — говорит София. — Зачем людям, которые занимаются своими делами в этом мире, пытаться ему вредить?

— Но они же опрыскивают всё этой гадостью, — говорит Артур. — Они опрыскивают. Я видел.

— Да, но… — говорит София. — Это опрыскивание… Так мы обезвреживаем то, что растет в поле, чтобы мы могли его съесть. Те вещества, которыми опрыскивают пшеницу, убивают насекомых, жуков и бактерий, иначе бы они ее уничтожили, а сорняки заглушили. Поэтому фермеры смогут собрать урожай, не потеряв ни единого…

— Насекомые умирают? — говорит Артур.

— Да, но это хорошо, — говорит София.

— Разве нельзя просто снять их и перенести на другое поле, чтобы они могли съесть что-то другое? — говорит Артур.

— Это просто насекомые, — говорит София.

— Некоторые насекомые красивы, — говорит Артур. — Некоторые важны.

— Да, но ты же не хочешь, чтобы у тебя в корнфлексе были букашки, — говорит София.

— Да, но разве они должны погибать? — говорит Артур.

— Ты не хочешь, чтобы у тебя в хлебе были букашки, — говорит София. — Ты не хочешь, чтобы у тебя в хлопьях были микробы.

Артур смеется.

— Микробья, — говорит он.

— Я скажу тебе, чего ты хочешь, — говорит она.

— Чего? — говорит он.

— Ты хочешь горячего шоколада. Да?

— Да, — говорит Артур. — Хочу, спасибо.

— А потом я расскажу тебе историю, — говорит она. — Хорошо?

— Какую историю? — говорит Артур.

— Реальную, — говорит София. — Рождественскую.

Артур хмурится.

— А потом мы поиграем в угадайку, — говорит она. — Ты попробуешь угадать, какой подарок получишь на Рождество.

Артур кивает.

— Вот и ладненько, — говорит София. — Я вернусь через минуту. Полежишь тут один всего одну минутку?

— Хорошо, — говорит Артур. — Только если не больше одной минутки.

— Ну, ты уж постарайся, — говорит София. — Ведь для того чтобы приготовить горячий шоколад, мне нужно спуститься в кухню и потратить время на его приготовление.

— Да, — говорит Артур. — Согласен.

— А это может оказаться чуть дольше одной минутки, но я вернусь, как только он будет готов, — говорит она. — Ладно?

Артур кивает.

София спускается на первый этаж.

Боже правый. Десять минут пятого утра.

Она стоит на кухне и качает головой.

Ребенок. Такой впечатлительный, буквально пышет впечатлительностью. Она и сама ужасно себя чувствует: его страдания передаются ей всякий раз, когда она к нему подходит. Господи. Еще и кошмары Айрис. Ей самой они не снились уже много лет: гряда облаков вдалеке, вспышка света, ожидание в невзрачном доме, когда сердце безумно стучит в груди от напряжения, а затем слепота — это значит, что глаза расплавились и стекают по лицу.

Она делает глубокий вдох.

Со вздохом выдыхает.

Она смешивает шоколадный порошок с молоком, а потом доливает в кружку кипятка. Так они делали, когда она была маленькой, когда они с Айрис были маленькими и надо было экономить молоко.

А что потом?

Прошло почти десять лет.

Вскоре после этого умрет отец.

София говорит с ним по телефону: он позвонил ей по рабочему номеру. Он довольно редко это делает, так что наверняка что-то важное. Но оказалось, ничего важного. Отец выдернул ее из видеоконференции по мировым стратегиям, к которой она готовилась много недель.

— Собака, — говорит он. — Русская собака.

— Да, была такая собака, разве нет? — говорит София. — Но я не могу сейчас говорить. Давай позже?

Он позвонил, говорит отец, потому что подумал, ей приятно будет услышать, что правда наконец раскрыта, что бедная собака, которая умерла там больше сорока лет назад, не летала вокруг Земли в той консервной банке целую неделю, пока не умерла. Нет. Собаке повезло, и она умерла всего через несколько часов после того, как ее засандалили в космос. Она промучилась максимум часов семь.

— Понятно, — говорит София. — Тебе что-нибудь нужно? Если нужно, просто скажи Жанетт, я соединю тебя с Жанетт, и можешь сказать ей, если что.

Отец говорит, что никогда не забывал, как это было для нее важно, и позвонил ей, потому что подумал, ей приятно будет узнать то, что он прочитал сегодня в сегодняшней газете…

…слышно, как он шелестит газетой над трубкой, отыскивая нужную страницу…

…что русские ученые, которые подобрали эту бродячую собачонку на улице, симпатягу, дружелюбную, умную, это можно увидеть на фотографиях, смышленую малышку, и посадили ее в капсулу ради эксперимента, — у них все равно был аврал, потому что старый лысый Хрущев хотел похвастаться и воспользоваться запуском собаки в космос в качестве пропагандистского трюка, в честь чего-то там к определенной дате, хотя ученые, проводившие эксперимент над собакой, не были готовы, — короче, эти ученые, те самые люди, которые этим занимались, наконец раскрыли правду, которую скрывали все эти годы, о том, что собачка умерла от высокого уровня температуры всего через несколько часов после запуска, все равно никто и не надеялся, что собака выживет, и они даже знали, что она погибнет, они приняли решение, что она должна погибнуть, перед тем как отправили ее туда наверх, и просто впервые публично принесли извинения.

— Подумал, тебе приятно будет узнать. Подумал, для тебя это очень важно, только поэтому. Теперь они жалеют о том, что сделали, что вообще сделали это с собакой, — говорит отец. — Ну и, как сказала бы твоя мать, это твоя жизнь…

— Чудесная история, — говорит София. — Мне пора. Вечером перезвоню.

— …и твое время…

Слышно, как его голос затихает и удаляется. Она протягивает руку, нажимает тревожную кнопку и кладет трубку.



Посреди ночи весь дом наполнился запахом горелого масла.

София встала, не разбудив сестру, которая осталась такой же соней и храпуньей, какой была всегда.

— Привет, — сказала Шарлотта.

София села за кухонный стол.

— Мы должны перестать так встречаться, — сказала она.

— Почему? Мне нравится, — сказала Шарлотта.

— Нет, я не в буквальном смысле. Это шутка. Английская фраза, — сказала София. — Лично я не понимаю, Шарлотта: как вы можете знать Шекспира, но при этом быть незнакомой с обычной фразой?

— С какой обычной фразой? — сказала Шарлотта.

— Которую я только что употребила. Мы должны перестать так встречаться, — сказала София.

— Но мне нравится с вами так встречаться, — сказала Шарлотта.

— Очень смешно, — сказала София.

— И не называйте меня Шарлоттой, зовите меня Люкс, — сказала она.

— Я только недавно привыкла не называть вас мысленно вашим полным именем, — сказала София. — Я не могу называть вас чужим именем.

— Вы называете меня чужим именем с тех пор, как мы встретились, — сказала Шарлотта. — Мы должны перестать так встречаться.

— Почему должны? — сказала София. — Кем бы вы себя ни считали, для меня вы Шарлотта. Такова моя точка зрения.

— Я не Шарлотта, я Люкс, — сказала Шарлотта. — И я считаю себя той, кого можно назвать английскими словами «умняшка», «мозговитая», «яйцеголовая», «лобастая», «ботанка». Я поступила здесь в университет три года назад, но у меня кончились деньги, и теперь я не могу его закончить. Я из Хорватии. В смысле, там родилась. Моя семья переехала в Канаду, когда я была еще совсем маленькой. Это было далеко, но недостаточно далеко. Есть одна проблема. Проблема в том, что, куда бы мы ни уехали, моя семья будет травмирована войной. Никто из наших близких родственников не погиб на войне, никто физически не пострадал в ней, я даже родилась уже после нее. Но мы все равно травмированы, я травмирована. И я люблю свою семью, я люблю своих родственников, но когда я с ними, мои раны снова открываются. Поэтому я не могу с ними жить. Я не могу с ними находиться. Поэтому я приехала сюда. Но у моей семьи мало денег, а у меня кончились деньги. И теперь я не могу получить хорошую работу, поскольку никто не знает, смогу ли я находиться здесь через год или когда там они решат, что мы должны уехать. Поэтому я и стараюсь не высовываться. Я случайно познакомилась с вашим сыном, и, по правде говоря, ваш сын обещал заплатить мне хорошие деньги, наличными на руки, за то, чтобы я приехала с ним сюда, иначе он бы страдал от того, что не может привезти сюда свою подружку Шарлотту, с кем он поругался. С которой он поругался. Более официально и грамматически правильно. Видите, у меня превосходный английский. Хоть я и правда не так хорошо подкована во фразеологии. И с моей точки зрения, миссис Кливз, раз уж сегодня вечером на вашей кухне мы придерживаемся своих точек зрения, мне не нравятся наши встречи, в смысле наши с вами встречи, при которых что-нибудь ем только я. Поэтому мне хотелось бы это исправить. Могу я накормить вас чем-нибудь прямо сейчас? Чего вам хочется?

— Сказать по правде, — сказала София, — у меня такое чувство, как будто я уже что-то ем.

— Отличная правда. Что вы хотели бы съесть? — сказала хорватская женщина (нет, скорее все же девушка, решила София).

— Даже не знаю, чего я хочу, — сказала София.

Девушка подошла к холодильнику. Она достала мускусную дыню, разрезала ее и вычистила ложкой семечки.

— Вы хотите, чтобы я порезала ее на маленькие кусочки, или хотите есть ее вот так? — сказала она, подняв одну из половинок. — Это одна из причин, по которой мне нравится этот сорт дыни. Она вырастает прямо вместе с чашкой, точнее, в чашке.

— Кого-то вы мне напоминаете, — сказала София.

— Ее зовут Шарлотта? — сказала девушка.

— Ха, — сказала София.

Она взяла ложку.

Съев половину дыньки, она положила ложку и сказала:

— Мне бы хотелось рассказать вам немного об отце моего сына.

— Мне бы хотелось это услышать, — сказала девушка.

Она села за стол и, подперев голову руками, приготовилась слушать.

— Любовь всей моей жизни, — сказала София. — Такое и впрямь бывает. Хотя мы почти не были вместе, всего одну ночь в разгар зимы и потом, несколько лет спустя, полнедели в разгар лета.

— Почему так мало? — сказала девушка.

— Так вышло, — сказала София.

— А, — сказала девушка. — Так вышло. Как знакомо.

— Это была рождественская ночь, — сказала София. — Я гостила в этом самом доме, где мы сейчас находимся, с сестрой и некоторыми ее коллегами. Тогда они жили здесь всей оравой. Мне было за тридцать, незадолго до этого умерла моя мать. Я вышла прогуляться по тропинке — той самой тропинке, что ведет сейчас к главным воротам. Тогда там никаких ворот не было — просто выход на дорогу с табличкой, на которой стояло название дома. Я пошла прогуляться в потемках, мне не понравились люди, с которыми жила сестра, и мне казалось, что меня убьют, на меня нападут, я заблужусь — так ей и надо, так им всем и надо… Я брела, понурив голову, погруженная в эти нелепые мысли, и в потемках буквально врезалась в человека… Он стоял с какими-то людьми, жившими поблизости. Он сказал, что вышел на прогулку, потому что ему стало грустно… В море был шторм, затонул датский корабль, и я подумала, что он, возможно, живет в этих краях и переживает об этом или о местных жителях, вышедших в море на спасательных лодках. Он сказал, что ничего не знает об утонувших и о спасательных шлюпках. Ему стало грустно, когда он услышал в новостях, что умер Чарли Чаплин.

— Кто? — спросила девушка.

— Чарли Чаплин. Он был очень известным актером немых фильмов, — сказала София.

— А, знаю. С большими ногами, — сказала девушка. — Большие башмаки. Забавный. В моем родном городе есть памятник.

— Так что нам обоим было грустно, — сказала София. — Мы пошли прогуляться, добрались до деревни. Он поднялся по ступенькам какого-то дома, снял с входной двери рождественский венок, поднял его и сказал: «Пусть сегодня он будет моей рамкой». Оглянулся на меня сквозь венок и сказал: «Ну да. То, что надо». Я тоже взяла венок, он был из остролиста, посмотрела сквозь него и увидела его. В смысле, увидела его… Мы взяли венок с собой, и сели под этим деревом, и всю ночь смотрели на всё сквозь венок… Затем, пожелав друг другу доброй ночи и доброго утра, обменялись адресами, а это было задолго до имейлов, Шарлотта, и поиска людей в гугле, так что в те времена было гораздо проще потерять связь. Что не так уж плохо, если вдуматься. Хоть я и не хотела терять связь с этим человеком, он мне понравился, заинтересовал меня. Но вскоре после той ночи я потеряла кошелек, оставила его в такси, а внутри лежала свернутая бумажка с его адресом. Он тоже так и не связался со мной. Поэтому мы больше не виделись, много лет. Восемь лет… Потом я шла по лондонской улице, я была тогда уже совсем другим человеком. Но я увидела вдруг мужчину, который так и не написал мне, наши взгляды встретились, когда мы разминулись на улице. Мы очень обрадовались, что снова увиделись, и составили план. Мы запланировали поехать на неделю в Париж. И поехали в Париж… Но это было неправильно, не для меня. Я это четко поняла там, в Париже. К тому времени я была так занята, что не могла совершать ошибки, так сильно занята, что не могла импровизировать в жизни… Мы поехали именно в Париж, потому что он хотел посмотреть картины. Мы ходили по знаменитым музеям и галереям. Вообще-то он приехал сюда на то Рождество только потому, что заинтересовался одной художницей — скульпторшей, жившей неподалеку. В смысле она уже тогда умерла, умерла некоторое время назад, но он приехал, поскольку ему очень сильно нравилось то, что она делала, и он хотел увидеть, где она жила. У него дома была ее скульптура, я ее видела. Вообще-то это были просто два круглых камня. Но они были поразительно красивые. Я хочу сказать, скульптура состояла из двух частей. Они должны были подходить друг другу… Но мы с ним не подошли… Он думал, причина в том, что он слишком старый. Он и правда был старше и по сравнению с тем, сколько лет было мне, казался древним стариком. Тогда ему было за шестьдесят. Теперь-то я знаю, что в шестьдесят ощущаешь себя точно так же, как и в любом другом возрасте, даже в семьдесят. Внутри ты всегда остаешься самим собой, сколько бы лет ни давали тебе люди, глядя на тебя снаружи… И, честно говоря, это не он для меня, а я для него была старовата. Я не представляла жизни вместе с ним. Слишком мало общего. Даже отдаленного шанса. Я довольно быстро поняла, что это было бы невозможно по чисто практическим причинам. Хотя даже за это короткое время он многому меня научил. Он очень много знал о самых разных вещах, об искусстве… Картины, живопись. В смысле я, конечно, знала о Моне и Ренуаре, ну, все о них что-нибудь слышали. Но я мало знала о скульпторше, жившей здесь, а теперь знаю о ней чуть больше. Кстати, я знаю чудесную историю о ней, которую очень хотела бы ему рассказать. Я прочитала ее в газете в прошлом году, он был бы в восторге от этой истории.

— Но он уже умер, — сказала девушка.

— Наверное, — сказала она. — Я уже старая, а он уже тогда был стариком.

— И это был Годфри Гейбл, — сказала девушка. — Фигура в сарае. Но вы же знаете, что он давно умер.

— Боже мой, нет, — сказала София. — Я говорю не о Годфри.

Она рассмеялась.

— Переспать с Рэем! Да я бы никогда не переспала с Рэем. Так и вижу, как он на небесах умирает со смеху от одной мысли. Мамочки, нет. У нас с ним всё было не так.

— Ладно, — сказала девушка. — А зачем тогда вы мне это рассказываете?

— В тот момент, когда я встретила Рэя, Годфри Гэйбл — это был псевдоним, под которым он работал, — сказала София. — Я готовилась стать матерью-одиночкой. Я не хотела бросать работу. Ему нужна была семья. Он поддерживал меня, мы оба чувствовали себя защищенными и в то же время свободными. Это была очень хорошая договоренность. Я всегда буду благодарна Рэю. И Годфри.

— Но, по-моему, — сказала девушка, — сейчас вы раскрываете мне секрет.

— Иногда легче поговорить с незнакомым человеком, — сказала София.

— Избитая фраза, каких поискать, — сказала девушка.

— В жизни важно держать кое-что при себе, — сказала София. — Артур был моим личным делом, которое больше никого не касалось.

— Типа тех вещей, которые вы покупаете и продаете? — сказала девушка.

— Нет, это не бизнес, — сказала София.

— В общем, теперь я знаю что-то очень интимное о вашем сыне, — сказала девушка, — и о его отце, которого ваш сын, кажется, и сам не знает.

— Да, — сказала София.

— И что же прикажете мне с этим знанием делать? — сказала девушка. — Хотите, чтобы я ему рассказала?

— Сама не знаю, зачем вам рассказала, — сказала София. — Наверное, потому, что вы рассказали мне о травмах и семьях. Но нет, я не хочу, чтобы вы кому-нибудь рассказывали.

— Тогда я не расскажу, — сказала девушка.

— Во-первых, любовь всей моей жизни обладала прошлым, с которым я никогда не смогла бы примирить собственную семью, — сказала София. — И во-вторых, я не хотела, чтобы это прошлое досталось по наследству моему сыну.

— Но это прошлое принадлежит вашему сыну, хотите вы того или нет, — сказала девушка.

— Мой сын ничего о нем не знает, — сказала София. — Значит, он его не унаследовал.

Девушка покачала головой.

— Ошибаетесь, — сказала она.

— Это вы ошибаетесь, — сказала София. — Вы еще молоды.

— А как же любовь? — сказала девушка. — Вы от нее отреклись. От любви всей своей жизни.

— Это было легко, — сказала София. — Любовь всей моей жизни превратила мою жизнь в… в… не знаю… в двухэтажный автобус, у которого вышло из строя управление.

— Вы не могли держать ее под контролем, — сказала девушка.

— Крутишь руль в одну сторону, а машина несется в совсем другую, — сказала София.

Девушка рассмеялась.

— Вы взяли под контроль свои автобусные маршруты, — сказала девушка.

Затем девушка поставила рядом с Софией мелкую хлебную тарелку с несколькими ломтиками сыра.

— Расскажите мне лучше историю, — сказала она.

— Какую историю? — сказала София. — Больше нет никакой истории. Она закончилась. Финал.

— Нет, я имею в виду историю, которую вы хотите рассказать настоящему отцу Арта, но не можете, — сказала девушка.

— А, — сказала София. — Та история. Ну да. Она привела бы его в восторг. Такая приятная неожиданность. Но нет, я не буду, если вы не против. Это слишком личное.

Она взяла кусок хлеба и положила на него сыр.

Съела его.

Взяла еще один.

(Короче говоря, вот та история, что София хотела рассказать человеку, которого считала давно умершим, отцу своего сына, любви всей своей жизни:

«Когда художница и скульпторша XX века Барбара Хепуорт была молодой девушкой, ее семья, жившая в промышленном городе на севере Англии, каждый год уезжала на летние каникулы в прибрежную деревню в Йоркшире. Хепуорт обожала это место. Люди, пишущие о ее жизни, говорят, что на склоне лет она чувствовала себя как дома в Корнуолле, в частности, потому, что ей очень нравилось то побережье.

Она обожала находиться между морем и сушей. Обожала находиться на краю. Обожала находиться так близко к стихиям, обожала их буйство и непредсказуемость. Она и сама была вольной и волевой девушкой — явно из тех, кто сознательно отказывался махать шляпкой в воздухе, как все остальные, при объявлении об окончании Первой мировой войны, ведь любая победа в войне унавожена трупами погибших.

Она уже решила стать художницей, недвусмысленно заявила об этом родителям и в шестнадцать лет собиралась поступать в художественный колледж в Лидсе, чтобы затем поскорее уехать в Лондон. Поэтому она чувствовала себя как дома в том месте, где проводили лето многие художники: там было потрясающее освещение.

Одна из этих «летних» художниц, женщина средних лет, которая каждое лето снимала для себя целый дом, была на удивление известным и признанным живописцем, несмотря на то что родилась женщиной. Более того, она писала пейзажи и портреты и была такой знаменитой, что практически в каждой муниципальной коллекции в Великобритании есть (или была, учитывая, что многие коллекции уже распроданы) хотя бы одна из ее работ.

Звали ее Этель Уокер[47].

Мало кто сейчас помнит, кто такая Этель Уокер, за исключением специалистов по истории искусства, да и те мало что о ней знают.

Тем не менее почти сто лет спустя коллекционер живописи из Америки, бродя по ибэю, увидел там довольно хорошую работу под названием «Портрет юной леди». Работа была не очень дорогая, и потому он купил ее.

Когда ее доставили к нему домой и он распаковал ее, это оказался очаровательный портрет девушки в голубом платье. Она казалась очень умной. Даже ее руки казались умными.

На обратной стороне было написано: «Портрет мисс Барбары Хепуорт».

Ему стало интересно, не имеет ли она случайно отношения к Хепуорт и к галерее «Хепуорт Уэйкфилд» на севере Англии[48].

Он обратился туда и спросил, не хотят ли они посмотреть картину.

А затем подарил им ее.

Теперь она висит в «Хепуорт Уэйкфилд».

Это твоя жизнь и твое время».)



— Я приехала сюда в гости на рождественские каникулы, — говорит София.

— Я тоже, — говорит мужчина. — Вон там, фермерский дом. Вышел немного проветриться.

— Мои живут дальше по дорожке, — говорит София.

Мужчина освещает фонариком табличку на обочине.

— «Чэй Брес», — говорит мужчина.

— Мне тоже надо было проветриться, — говорит София.

— В каком смысле? — говорит мужчина.

— Без понятия, — говорит София.

— У моих хозяев есть дети, которых зовут Корнуолл и Девон, — говорит мужчина. — И уж поверьте, я сыт по горло Корнуоллом и Девоном. Вообще-то я люблю Корнуолла и Девона, очень люблю, и их родителей тоже, но у них Рождество круглый день, а мне нужно отдохнуть от того, что мы вежливо назовем «богатством рождественских традиций». Потому что мне все равно грустно. Чаплин умер, вы не слышали? А мои хозяева не такие уж большие поклонники Чаплина.

— Звезда старых немых фильмов? — говорит София.

— Вы знаете его фильмы? — говорит мужчина.

— Не особо, — говорит София. — В детстве он казался мне смешным.

— Кинозвезда, — говорит мужчина. — Бродяга. Странник. Первый современный герой. Изгой, заставлявший людей по всему миру смеяться над одним и тем же в одно и то же время. Я решил пройтись в деревню. Прочь от «микронавтов»[49] и новой «ямахи электон Е-20»[50]. Поймите меня правильно. Я люблю музыку. Песни — это моя жизнь. Но когда восьмилетка в 51-й раз исполняет «Где-то моя любовь»[51], это означает, что мне пора проветриться.

— После того как умер Элвис, в этом году по телевизору показывали его фильмы, — говорит София. — Возможно, следующий новогодний киномарафон будет посвящен Чарли Чаплину.

— Милый Элвис в кожаной одежде, — говорит мужчина.

Мужчины обычно так не говорят.

— Какое унылое без него Рождество, — говорит он. — У него было несколько превосходных песен. И вдруг он умер. Юный, как парад-алле.

— Ну, ему уже было за сорок, — говорит София.

Мужчина слегка усмехается.

— Это строчка из песни, — говорит он, — про парад-алле. Из «Рабочего по найму» — фильма о ярмарке[52]. «Весь мир — это клоун с носом красного цвета». «Удивительный мир». Так называется песня.

— Я приехала в гости к людям, которые намерены спасти мир, — говорит София. — Но наша мать, в смысле моя мать, она умерла в этом году, она уже умерла. Так что мне трудно назвать этот мир удивительным.

— А, — говорит мужчина. — Соболезную. Вашей утрате.

— Спасибо, — говорит София.

Ей на глаза наворачиваются слезы. Он не видит, что она плачет: слишком темно. Она снова говорит спокойным голосом.

— А наш отец уехал за границу, Рождество с родней, Новая Зеландия, — говорит она. — У меня работа, и я не смогла поехать. Потому-то я здесь. Но я уже знаю, что следующее Рождество буду встречать одна.

— Напомните, чтобы в следующее Рождество я сделал то же самое, — говорит мужчина. — Ну а пока… Давайте как-то переживем это Рождество. Не хотите пройтись со мной в деревню? Это недалеко.

В темноте у него приятный голос. Она соглашается.

Когда они подходят к уличному фонарю, внешность у него тоже оказывается приятной.

Это не ее привычный тип. Он старше, возможно, ближе по возрасту к отцу. На нем очень красивая, элегантная одежда. Рубашка на вид дорогая. Наверное, при деньгах.

Никого вокруг нет. Не холодно, хотя и довольно ветрено. Они переступают через оградку и пересекают лужайку в центре деревни. Там стоит деревянная скамья, окружающая дерево с таким толстым стволом, что, по словам мужчины, оно было посажено как минимум в елизаветинскую эпоху.

Он вытирает для нее скамью своим носовым платком. Они садятся и откидываются на ствол дерева. Дерево такое широкое, что полностью закрывает их от ветра.

Она чувствует спиной сквозь пальто рубцы на коре.

— Не замерзли? — говорит он.

— Для зимы здесь тепловато, — говорит она. — Так хочется, чтобы с той старой ледяной глыбы в небе посыпались маленькие льдинки.

— В последнее время меня больше всего занимает один вопрос, — говорит он. — Как мужчины и женщины могут вести творческую жизнь?

Он рассказывает ей о том, как отец Чарли Чаплина пел песенки о красотках в мюзик-холлах и умер молодым, да к тому же был пьяницей, а мать Чаплина тоже пела песенки в мюзик-холлах и постепенно сходила с ума, пока не потеряла рассудок до такой степени, что больше не могла выступать. Как-то вечером Чаплин вышел на сцену вместо матери, хотя он был еще очень маленьким мальчиком, но уже знал слова песни, которую она пела, а его мать, стоя на той же сцене, уставилась в пустоту, словно забыла их или забыла, кто она и где находится, так что маленький Чаплин спел песню и исполнил танец, а толпа, освиставшая его мать, засыпала его мелочью и искупала в овациях.

— Он ненавидел Рождество, — говорит мужчина. — Неудивительно, что он и умер на Рождество. В детстве, в сиротском приюте, после того как его мать попала в психушку, заведующий давал на Рождество всем мальчикам по яблоку — всем, кроме него, и говорил: «Тебе, Чарли, не дам, потому что своими рассказами ты мешаешь мальчикам спать». Потом Чаплин всегда искал это яблоко, зная, что никогда его не получит. Он называл его «красным яблоком счастья».

— Как грустно об этом узнавать, — говорит она. — Узнавать поневоле.

Мужчина извиняется за то, что поделился своей грустью.

Упрекает себя за собственную грусть.

Он рассказывает ей, как маленький Чаплин играл кота в пантомиме в лондонском «Ипподроме», когда «Ипподром» был новым театром с ямой, которая могла наполняться водой, и все танцовщицы, облаченные в латы, точно старинные рыцари, танцуя, заходили в воду и исчезали под ее поверхностью, а после этого выходил клоун, который садился на берегу лужи с удочкой и пытался поймать хористку, приманив ее бриллиантовыми бусами.

Он описывает ей картину поэта Уильяма Блейка, где двое влюбленных из произведения Данте, которого она еще не читала, но теперь прочтет, встречаются в раю, и в этой сцене есть женщина с косами, сплетенными из блаженных младенческих душ, крылья ангелов на картине покрыты распахнутыми глазами, а поодаль стоит женщина, олицетворяющая надежду: она в зеленом платье, улыбается и воздевает руки к небесам.

Он и сам вскидывает руки под деревом, изображая надежду.

София громко смеется.

— Прекрасная радостная надежда, — говорит он.

Они укрываются в деревянной лачуге возле деревенской автобусной остановки. Он снова поднимает венок из остролиста, снятый с чей-то двери. Смотрит на нее сквозь него. Он не похож на тех мужчин, с которыми она проводила время. Похоже, его нисколько не интересуют вещи, которые интересуют мужчин постарше, когда они хотят с тобой поговорить.

— Но я уже старый, — говорит он. — А вы молоды. Вероятно, вы считаете меня маразматиком. Так и есть: пусть жизнь идет неслышная совсем, как у порога льющийся ручей[53].

— Какой еще ручей? — говорит она.

Он смеется и говорит, что это не его слова, а Китса.

— Тогда скажите своему Китсу, чтобы не говорил таких глупостей, — говорит она.

Мимо лужайки проходят люди. «С Рождеством!» — кричат они. «С Рождеством!» — кричат они оба в ответ. Циферблат церковных часов показывает половину третьего.

— Мне пора возвращаться в свои западные графства, — говорит он. — А то они запрут дверь и не пустят меня.

Они возвращают венок из остролиста на его законное место. Такой уж он человек. Мужчина провожает ее на ветру до тропинки, уводящей прочь от дороги, к «Чэй Брес». Когда они добираются туда, он настаивает на том, чтобы проводить ее до самого дома по темной тропинке с древесными корнями.

— Большой домина, — говорит он, когда они подходят к дому. — Ну и ну.

Свет еще горит. Люди, разумеется, не спят. Они спят днем, как вампиры.

— Он не запирается, — говорит она. — Они из тех, кто никогда не запирает двери.

— Гостеприимные, — говорит он.

— Когда-нибудь, — говорит она, — я буду владеть этим домом. Когда-нибудь я куплю его.

— Будете, — говорит он. — Купите.

Он целует ее в губы.

— Если у вас заперто, приходите сюда, — говорит она. — Можете переночевать здесь.

— Спасибо, — говорит он. — Это очень любезно.

Он желает ей счастливого Рождества.

Когда его шаги затихают, она открывает дверь и входит. Постояв внизу лестницы, собирается отправиться прямиком в кровать. Но потом передумывает. Возможно, он вернется. Она подождет еще полчасика. Она проходит в кухню. Там густой штын и куча обкуренных людей, кто-то бренчит на гитаре, одна из девушек моет посуду — в четверть четвертого утра.

Никто не спрашивает, где она была.

Скорее всего, никто даже не заметил, что она куда-то уходила.

Она ставит чайник на огонь, чтобы наполнить грелку.

— Я познакомилась с мужчиной, — говорит она Айрис.

— Спой аллилуйя, — говорит Айрис.

— Он приехал сюда, в нашу часть света, потому что ему очень нравится художница, которая выставляла камни с отверстиями и жила где-то в Сент-Айвзе. Сент-Айвз — это недалеко? — говорит она. — Ему стало грустно. Сегодня умер Чарли Чаплин. В смысле вчера. На Рождество.

— Чаплин умер?

Новость облетела всех за столом.

Ох.

Америка поимела.

Хороший был товарищ.

— «Великий диктатор», — говорит Айрис. — Великий фильм.

Айрис начинает говорить о новой диктатуре СМИ и о новой феодальной системе, которую доят таблоиды: читатели — рабы их пропаганды.

София зевает.

Один из них, мужчина с грязным воротником рубашки, с длинными свалявшимися волосами и лысиной, придающей ему некоторое сходство со средневековым монахом, говорит ей, что фамилия художницы, жившей неподалеку, — Хепуорт и она выступала за ядерное разоружение. София закатывает глаза. «Готова поспорить, они говорят это обо всех подряд, — думает она. — Особенно о мертвых. Готова поспорить, они записывают всех великих и хороших людей в свои сторонники, как только те утратят возможность говорить от своего имени о собственных убеждениях».

— Если честно, я в этом сомневаюсь, ведь любой человек, наделенный разумом и логикой, понимает, что ядерное оружие нам необходимо, — громко говорит она.

Все в комнате поворачивают к ней головы тем неестественным способом, каким совы умеют вращать головой отдельно от туловища.

— Это же очевидно, — говорит она. — Нам оно необходимо, чтобы другие страны с ядерным оружием не могли на нас напасть вместе со своим ядерным оружием. Простая арифметика, товарищи.

Она впервые за много месяцев ощущает себя смелой и остроумной, называя их в лицо товарищами.

— И вообще, я не знаю, как вы докажете, — говорит она, — что художница, которая уже умерла и не может говорить от своего имени, выступала при жизни за ядерное разоружение.

Иначе никто не имеет права с ней спорить. Они могут лишь сказать: «Вы ошибаетесь». «Она просто выступала, и всё», — говорят они. «Это можно понять по ее работам», — говорят они.

Они упоминают других важных персон. Одна женщина даже упоминает лорда Маунтбеттена[54]. Как будто лорд Маунтбеттен, который сам был военным, мог выступать за ядерное разоружение. Военный и член королевской семьи никогда бы не был настолько глупым, близоруким и слепым.

— Она научится, — говорит Айрис. — Дайте ей время.

София надувает свои только что поцелованные губы.

Она наполняет грелку и ставит чайник обратно на конфорку. Один из людей, ждущих своей очереди на горячий напиток, встряхивает чайник, чтобы все слышали, как мало там осталось воды.

Ей все равно.

Нежданно-негаданно она встретила лучшее Рождество в своей жизни.

Она познакомилась с человеком, который знает о Данте, Блейке и Китсе, умеет говорить так, будто слова волшебные по своей природе, и извинился перед ней, почуял, что у нее есть чувства, и склонился перед ними, с человеком, который смотрел на нее сквозь ветви остролиста и описывал всякую всячину, говорил об искусстве, поэзии, театре, описывал зеленое платье надежды.

Она сидит, прислонившись спиной к елизаветинскому дереву. У нее перед глазами танцующие девушки в латах сходят в воду, которая смыкается у них над головами, и девушки ждут под ее поверхностью вспышки света на рыболовном крючке.



Было еще довольно рано, на улице темно. Девушка-иностранка вернулась спать в сарай. Артур спал там же. Ее сестра спала наверху.

София пошла в свою комнату. Закрыла дверь. Открыла шкаф. Убрала всю обувь, пару за парой, с пола в шкаф. Это заняло некоторое время. Она любила обувь. У нее была куча обуви. Она была помешана на обуви.

София подняла половицу.

Она вытащила камень обеими руками. Тот был тяжелый. В предрассветных сумерках он казался гладким и жилковатым. Он был бледно-красно-коричневым, очень похожим на тот материал, которым облицована верхняя часть стен в римском Пантеоне. София видела его — древнюю церковь, где с одного бока покоились в каменном гробу останки Рафаэля, художника эпохи Возрождения, и тысячи людей освещали этот гроб вспышками своих телефонов и фотоаппаратов целый день, начиная с того момента, когда открывались двери этого исторического места, такие высокие и тяжелые, что они всегда открывались с натужной безмятежностью — да и как могло быть иначе, если в здании всегда слишком многолюдно, почти всегда столпотворение и к тому же, по мнению Софии, переизбыток декора на нижнем уровне.

Но по мере того как поднимается взгляд и поднимается само здание, все постепенно упрощается, пока не остается лишь чистый камень, почти без украшений, с простым рельефом из квадратов внутри квадратов. А затем на вершине, в самом сердце купола, — круглое отверстие, напоминающее видение, открытый воздух, свет, небо вместо крыши.

Пантеон.

Храм всех богов.

Как в мае снег свой отжил век, так что там тает предо мной в прелестном старинном стихотворении?[55] Надо признать, камень холодный, если его не нагреть. Возможно, этот каменный шар родом из теплой страны? Она слышала по радио, как кто-то рассказывал о похожем на мрамор камне с севера Англии. Эта женщина по радио сказала, что камни издают запахи и что от северного камня порой исходит запах разложения, поскольку он частично состоит из древних раковин некогда живших существ, которые разлагаются, если разломать камень и они снова соприкоснутся с воздухом.

София поднесла камень к носу. От него пахло гардеробом, ее собственными духами.

Она прижала его к лицу.

У него была безупречная кожа.

За окном уже светало, но машины не шумели — еще рановато. Но зато слышалось зимнее карканье ворон, заглушаемое птичьими трелями, как будто встретились два атмосферных фронта, как будто следующее время года уже подавало свой голос, подготавливаясь в самый разгар предыдущего.

София положила камень обратно на папиросную бумагу. Папиросная бумага была совсем новая: последний ее валик послужил кормом для выводка маленьких золотистых мотыльков. София смеялась всякий раз, когда вспоминала об этом. Она заглянула в одежду, висевшую в шкафу, а затем осмотрела всю комнату. Мотыльки могут съесть всё, если им хочется. Весь этот дом может разрушиться до основания, и что тогда останется среди обломков?

Камень — прекрасный, неизменный.

Она положила на место половицу, поставила на нее первую пару обуви, затем вторую, третью и так далее.



Теплый вторник в июле 1985 года, позднее утро на Грейт-Портленд-стрит в Лондоне.

— Это вы? — говорит он. — Это вы!

— А это вы, — говорит она. — Дэнни.

— Софи, — говорит он. — Адрес, который вы дали. Я его потерял.

— Ваш я тоже потеряла, — говорит она.

— Положил в карман, а когда глянул в следующий раз, он исчез, его там просто не было, — говорит он. — Это было ужасно.

— Готова поспорить, его украл Корнуолл, — говорит она.

— Что-что? — говорит он.

— Или Девон, — говорит она.

— Ха! Ха-ха, — говорит он. — Вы помните. Надо же. Вы так похожи на себя. Вы даже больше похожи на себя, чем в моих воспоминаниях. Вы красавица.

— Да какая я красавица, — говорит она. — На себя посмотрите.

— Постарел, — говорит он.

— Вы не изменились, — говорит она.

— Если учесть, что Девон уже учится в университете, а Корнуолл покончил с выпускными экзаменами, — говорит он.

Она смеется.

— Вы ничуть не изменились, — говорит она.

— А я выяснил, что означает «Чэй Брес», — говорит он.

— Что что означает? — говорит она.

— Название дома, — говорит он. — Это по-корнски, разумеется.

— Теперь вы говорите по-корнски? — говорит она.

— Да нет, — говорит он, — только все те же старые немецкий, французский и итальянский, ну еще умею немного читать на иврите, если прижмет, а по-корнски — нет, не умею, но я навел справки, и это означает «Дом разума, головы, психики». Дом психики. Я наводил справки еще тогда, в 1978-м. Все ждал, чтобы вам рассказать.

— Что ж, — говорит она.

— Что ж, — говорит он.

— Вот и рассказали, — говорит она.

— Да, — говорит он.

— Спасибо, — говорит она. — Не верится, что вы вообще запомнили.

— Как я мог забыть? — говорит он. — Куда вы сейчас идете? Мы могли бы прогу… выпить кофе или чего-нибудь?

— У меня встреча, — говорит она. — Но…

— А, ладно, — говорит он. — Но мы могли бы в другой…

— Нет. В смысле да. В смысле я могу не пойти на встречу, — говорит она.

Они берут такси. Его дом — на Кромвель-роуд, он говорит, что купил его по дешевке в 60-х. «Сейчас он, наверное, стоит целое состояние», — думает она. Окна огромные, везде свободная планировка, спальня над гостиной, кухня внизу. Все полки заставлены книгами и произведениями искусства, красота повсюду. Когда они занялись сексом (а они занялись сексом сразу же, как только он закрыл входную дверь), это был лучший секс в ее жизни. Это не было похоже на секс. Ее не трахали, не дрючили, не пердолили, а слышали, видели, внимательно изучали — такого у нее никогда раньше не было, она даже не знает, как это назвать. Случилось то, чего она не может выразить словами.

Все они звучат грубовато: что творится со словами? Она совсем не то имеет в виду. Она имеет в виду, что слова могут либо преуменьшить, либо превратить всё во что-то другое.

Позже по пути домой, когда она пойдет по улице, слова найдутся: она будет ошеломлена, оглоушена, останется без крыши, словно дом после урагана, в котором рухнули все стены, и он открылся, возможно, даже слишком широко. Она пойдет по довольно невзрачной улице, но эта улица покажется ей оживленной, хотя под ногами не будет ничего, кроме тротуара, но тротуар будет прекрасен (спустись на землю, тротуары не бывают прекрасными), и крытая автобусная остановка — прелесть, заброшенные здания — прекрасны, прекрасная забегаловка, сногсшибательно прекрасная прачечная самообслуживания, переполненная незнакомцами, чьи профили в лучах заходящего солнца… ну да, хотя она будет понимать, что на самом деле они не… но в ту минуту они будут невероятно прекрасными.

Однако сейчас она, голая, растягивается на длинной кушетке. Она смотрит на произведения искусства на стенах дома, пока он спускается на кухню, чтобы приготовить чего-нибудь поесть. Некоторые произведения выглядят очень современно. Другие кажутся примитивными, как, например, тот камень с отверстием внутри, похожий на небольшой менгир.

— Как в книжке «Совы на тарелках»[56], — говорит она, когда он снова поднимается наверх.

— Да, — говорит он, — и мне кажется, она, Хепуорт, проделывает отверстия в своих произведениях для того, чтобы мы задумались о том, о чем ты только что сказала, — о времени и древностях, но еще и для того, чтобы захотелось дотронуться до ее произведений, понимаешь, вспомнить о совершенно физических, осязаемых, непосредственных вещах, — говорит он.

— Галерея никогда бы не разрешила людям до них дотрагиваться, — говорит она.

— А жаль, — говорит он.

— Он стоит больших денег? — говорит она. — В смысле они?

— Не знаю, — говорит он. — Вещи всегда вырастают в цене после смерти, а с тех пор как она ушла, минуло десять лет. Я просто обожаю его. Так что он на вес золота.

Он рассказывает ей, что это как бы мать с ребенком: ребенок — маленький камень, а мать — тот, что побольше. В камне побольше есть отверстие, а сверху — ровная поверхность, где должен лежать камень поменьше.

Он рассказывает ей, что художница устала от лиц и драм и захотела создать универсальный язык.

— Язык, на котором изъясняется сама Земля, — говорит он, — в отличие от всех тех языков, на которых мы спорим друг с другом по всей ее поверхности.

Она протягивает руку к камням.

— Можно? — говорит она.

— Да, — говорит он. — Нужно.

Она берет камень поменьше и покруглее, тяжелый и изогнутый, словно грудь. Держит его в горсти. Кладет на место. Ощупывает пальцами отверстие в камне побольше. Это просто круг, вырезанный в камне. Но это удивительно. Неожиданно приятно дотрагиваться.

— Хорошо иметь множество отверстий, — говорит она. — Тогда все, чего не можешь выразить, будет просто вытекать наружу.

— Какая вдумчивая трактовка, — говорит он.

Она краснеет оттого, что ее назвали вдумчивой.

Она обходит вокруг скульптуры. Та буквально заставляет ходить вокруг, смотреть сквозь нее с разных сторон, видеть по-разному с разных мест. И еще такое чувство, как будто смотришь на что-нибудь одновременно изнутри и снаружи.

Она не говорит этого, чтобы он не подумал, будто она рисуется.

Это просто камень, точнее, два камня, и один из них с отверстием внутри.

Она снова садится, откидывается в его объятьях, словно в кресле.

— Знаешь эту историю, — говорит она, — о гениальном художнике и короле? Король прислал гонцов и велел художнику создать для него идеальное произведение искусства. А художник нарисовал круг, просто круг, и больше ничего, но это был идеальный круг, отдал его им и сказал: передайте это от меня вашему королю.

— Это старинная история о художнике по имени Джотто, — говорит он ей на ухо.

— Будь здоров, — говорит она.

— Я не чихал, — говорит он. — Так его звали — Джотто.

— Знаю, — говорит она. — В смысле знаю, что ты не чихал. Я серьезно пожелала тебе здоровья. Как бы поблагодарила.

— За что? — говорит он.

— Во-первых, за то, что понял, о чем я рассказывала, — говорит она. — А во-вторых, за то, что превратил эту историю в реальность, историю о реальном человеке, а не просто миф. Я знаю ее с детства. Но я не знала, что она подлинная.

— Не знаю, подлинная она или нет, скорее всего, апокрифическая, — говорит он. — Но кто мы еще? Все мы апокрифы.

Она рассказывает ему, что ученые недавно запустили в космос аппарат под названием «Джотто», чтобы сделать снимки звезд и приближающейся кометы.

— Подожди минутку, — говорит он.

Он подходит к книжным полкам у окна, где все книги на разных языках. Его голые плечи заливает солнечный свет.

— Джотто, — говорит он.

А потом улыбается.

— Будь я здоров, — говорит он.

Обычно это вызывает скуку: человек, с которым у тебя только что была близость, встает, идет и берет с полки книгу, и ты должна в нее смотреть. Но тут все совсем не так. Он становится на колени рядом с кушеткой и раскрывает книгу.

— Рождество в июле, — говорит он.

— Какой голубой, — говорит она.

— И красный с золотым на голубом, — говорит он. — Эта звезда. Огненный лед. Лед, пыль и ядро. Плащ Девы Марии тоже был голубым. Он выцвел. Такого голубого, как у Джотто, нет больше ни у кого. Видимо, звезда изначально тоже была ярче. Трудно представить, какой она могла быть. Звезда — гвоздь программы. В смысле комета. Считается, что это раннее изображение кометы Галлея.

— Она должна вернуться, — говорит она. — В следующем году. Я ждала эту комету с тринадцати лет.

Она смотрит на картину, написанную художником, который нарисовал идеальный круг. На ней есть верблюды, словно смеющиеся от восторга, хотя все люди и ангелы очень серьезные, есть короли с дарами, и один король целует ступни младенца.

Она обращает внимание на то, что все они словно балансируют на узком краю обрыва. Она проводит по нему пальцем.

— Смотри, — говорит она. — Они в Корнуолле.

Он смеется.

— Вообще-то они в Падуе, — говорит он. — В смысле в реальной жизни. Нам нужно поехать и увидеть их — увидеть первую комету Джотто, пока ее не увидел новый Джотто. Давай сделаем это. Давай поедем и увидим ее. Давай поедем в Италию.

— В Италию? — говорит она.

— Завтра, — говорит он. — Сегодня вечером.

— Я не могу просто так поехать в Италию, — говорит она.

— Ну, ладно, — говорит он. — Тогда во Францию. Поехали в Париж. Всего на пару дней. Я серьезно. Мне бы хотелось увидеть там несколько вещей.

— Париж, — говорит она.

— Ты что? — говорит он. — Это же недалеко. Ближе, чем Италия. Поедешь? Поедем?

— У меня работа, — говорит она.

— У меня тоже работа, — говорит он.

Он улыбается ей.

— Ты человек настроения, — говорит она.

— Да, — говорит он. — Это хорошо?

— И да и нет, — говорит она.

Они откладывают книгу, не закрывая ее.

И снова занимаются тем, чего не выразить в словах.

Ее пронизывает насквозь.

Так хорошо, что даже страшно.

С ним нужно быть начеку, а не то потеряешь голову.



В самый короткий день 1981 года, в самом снежном декабре с 1878 года, туманным промозглым холодным утром понедельника, люди, разбившие лагерь у главных ворот авиабазы, просыпаются от рева бульдозеров.

Всю землю вокруг лагеря разровняли. Военное руководство постановило, что новая канализационная система пройдет прямо под протестующими.

Черта с два.

Некоторые участники акции садятся на землю спереди и сзади экскаватора. Они отказываются уходить.

Работа останавливается.

Протестующие говорят начальнику лагеря, что не допустят прокладки канализационных труб.

Между собой они говорят друг другу, что придется в следующий раз встать пораньше, чтобы их не застали врасплох.

Число протестующих в лагере сейчас колеблется между шестью и двенадцатью, они пока еще обоих полов, но вскоре лагерь станет чисто женским. Это решение вызовет немало споров, которые растянутся на месяцы и годы.

Есть синий вагончик для срочного укрытия. Но это ненадолго. Вскоре его демонтируют и уберут.

Есть территория общего пользования, выстланная пластиком, брезентом и ветвями деревьев. Люди приходят сюда и выступают, и сидеть здесь не так холодно. Но это тоже ненадолго.

Некоторые местные проявили доброту и пускают протестующих к себе мыться. Это стало жизненно важно, когда командование базы отключило водопроводную магистраль через дорогу. Поэтому протестующие написали водоохранным органам. Теперь водоохранные органы берут с них ежемесячную плату.

Вскоре число протестующих превысит всякие ожидания. Женщины будут продевать цветные шерстяные нитки и ленты сквозь проволочное ограждение и прихотливо оплетать промежутки между воротами. Они будут прорезать кусачками отверстия в периметровом ограждении и чуть ли не каждую ночь проникать на базу, после чего их будут привлекать к суду по обвинению в нарушении правопорядка, а затем, после уплаты штрафов и тюремных сроков, они будут возвращаться обратно в лагерь и снова прорезать отверстия в заборе.

Вскоре в заборе будет столько же отверстий, сколько новых песен сочиняют и поют протестующие. Вообще-то в лагере будет спето столько песен, что для их записи понадобится больше сотни страниц. В вашем заборе дыра, дорогой майор, дорогой майор. Тогда почини ее, дорогой рядовой. Но женщины вырежут снова, дорогой майор, дорогой майор. Тогда арестуй их, дорогой рядовой. Но это не остановит их, дорогой майор, дорогой майор. Тогда расстреляй их, дорогой рядовой. Но женщины эти поют, дорогой майор, дорогой майор. Военные и полиция вскоре обнаружат, что можно предпринять не так уж много действий, чтобы остановить акцию протеста, которую проводит горстка поющих женщин, и не вскрыть при этом позорность и принципиальную бесчеловечность собственных действий.

Менее чем два года спустя прибудут первые крылатые ракеты.

Менее чем через год, слякотным декабрьским воскресеньем, более 30 000 женщин со всей страны и со всего мира выстроятся вокруг забора базы — девять миль забора и девять миль людей. Они возьмутся за руки, образовав человеческий забор.

Это организуют при помощи цепного письма. Обними базу. Отправь это письмо десяти своим подругам. Попроси их отправить его десяти своим подругам.

Протестующие считают, что они пробуждают спящих.

Они считают, что миллионы людей во всем мире, не видящих опасности, страдают снежной слепотой или похожи на полярников, которые совершают ошибку, укладываясь спать в снегу. В книгах, написанных о них впоследствии, будет подчеркиваться, что протестующие больше всего любили приводить эту аналогию, когда пытались объяснить всему миру крайнюю необходимость того, чем они занимаются.

Закрой глаза, и умрешь.

Но пока что идет только первая рождественская неделя протеста (а такие рождественские недели протеста будут проводиться ежегодно вплоть до нового столетия). Почтальон доставляет почту. Протестующие кипятят воду, чтобы угостить его чашкой чая. Он садится выпить на стул, который скоро превратится в пюре в измельчителе судебного пристава. Но сейчас это пока еще стул.

А когда его не будет?

Садитесь на землю.

Наступит время, когда военное руководство полностью разровняет лагерь, и невозможно будет отстроить его здесь заново, и когда расширят дорогу к главным воротам, чтобы улучшить доступ для прибавившегося военного транспорта.

Протестующие слегка передвинутся с того места, где находился первый лагерь, и обоснуются на другом.



Вернувшись в Лондон через несколько дней после Нового года, Арт будет лежать в постели в пустой квартире, вздрагивая от воспоминаний о своей никчемности в ту минуту, когда Шарлотта рассказала ему о своем навязчивом сне, в котором ей кромсают грудь ножницами для разделки кур.

Именно этот пример его никчемности будет преследовать его неотступнее всех других. Ну и, конечно, будет его кромсать.

Он будет жалеть, что не встал из-за экрана компьютера, не пересек комнату и просто не обнял ее, когда она рассказала ему об этом сне. Просто обнять в ту минуту было бы лучше, чем ничего не делать вообще, но он поступил еще хуже — стал презирать ее за то, что она что-то почувствовала и попыталась выразить это словами, образно.

Он будет жалеть, что не повел себя, как те мужчины, которые говорят, если партнерша рассказывает им что-то наподобие того сна, не волнуйся, любимая, я могу все исправить, подожди минутку, а затем умело разыгрывают из себя хирурга с воображаемой метафизической иглой и ниткой и имитируют, как будто зашивают зигзагообразный разрез. Просто имитируют накладывание швов.

Это было бы, по крайней мере, знаком внимания.

В середине января он напишет Шарлотте письмо, в котором скажет, что очень хотел бы передать ей домен, техническую поддержку и разработку своего блога «Арт на природе», если она хочет. Он знает, что вообще-то с этим не справлялся, а она справляется и справится. Он знает, что у нее это получится блестяще. Он подпишет письмо: с любовью.

Он также отправит имейл в отдел развлечений «СА4А» и попросит о встрече с кем-нибудь из членов организации, чтобы лично побеседовать о компании и его роли в ней.

Шарлотта напишет в ответ очень милое письмо, в котором извинится за то, что сделала с его ноутбуком, и предложит купить ему новый. Он поблагодарит ее и напишет, что был бы очень рад новому ноутбуку. (Он проявит вежливость и не станет подсказывать марку, модель и ОС.)

В ближайшие дни Шарлотта напишет в блоге о том, что движущаяся фотокамера дрона используется в теле- и кинодрамах вместо ока Божьего. Это будет очень хорошо. Число посещений «Арта на природе» начнет стремительно расти. За этим последует запись о том, что пластиковые микрогранулы встречаются повсюду — от одежды до слюны. Потом она напишет о сексизме в парламенте.

В течение получаса после отправки имейла в «СА4А» Арт получит обычный ответ от обычного дружелюбного бота «СА4А», который дружелюбно обратится к нему и пришлет ссылку на сайт «СА4А», где можно получить информацию о том, как связаться с отделом развлечений «СА4А».

Арт снова напишет и попросит бота направить его к реальному человеку и назначить встречу просто для того, чтобы он мог лично передать привет своим работодателям.

В течение получаса он получит обычный ответ от обычного дружелюбного бота «СА4А» со ссылкой на сайт «СА4А», откуда можно связаться с отделом развлечений «СА4А».

Он пойдет на сайт. Кликнет СВЯЗАТЬСЯ С НАМИ.

И получит электронный адрес дружелюбного бота, с которым только что пообщался.



А теперь давайте совершим невозможное и посмотрим в окно, сквозь которое физически нельзя ничего увидеть, поскольку окна сарая зимой запотевают: Арт закутался в импровизированную постель Люкс, а Люкс сидит над ним, скрестив ноги, на одном из ящиков с товаром.

День подарков, около десяти утра. Арт недавно проснулся. Люкс принесла ему кружку кофе. Его тетка готовит на кухне завтрак, говорит Люкс. Она говорит, его мать и тетка в одной комнате и не ругаются. Нет, в столовой нет никакой береговой линии, ее не видно ни там, ни в кухне, ни в одной из комнат, где она побывала сегодня утром.

— Но она же там была, — говорит Арт. — В комнате. С нами. Над нашими головами. Как будто кто-то вырезал кусок береговой линии и окунул его в комнату с нами, как будто мы — это кофе, а он бисквит. Они ругались под ним, а ты просто сидела, и никто из вас понятия не имел, что он вообще там висит.

— Береговая линия пришла на ужин, — говорит она.

Он чешет голову. Трет большой палец об остальные. Показывает ей пальцы.

— У меня до сих пор крошки в волосах, — говорит он. — Видишь? Я был не пьяный. Я реально видел его. Он действительно был действительно там.

— Как будто грохнулся головой о земной шар, — говорит Люкс. — Ты как словарный доктор.

— Кто-кто? — говорит он.

— Пнул большой камень ногой, — говорит она, — чтобы доказать, что реальность — это реальность и что реальность физически существует. «Тем самым я это опроверг».

— Кто? — говорит Арт.

— Доктор литературы, — говорит она. — Человек, который составил словарь. Джонсон. Только не Борис. Полная противоположность Бориса. Человек, интересующийся значениями слов, а не тот, чьи интересы лишают слова всякого смысла[57].

— Откуда ты все это знаешь? — говорит он. — О книгах и словарях. Шекспир. Ты знаешь о Шекспире больше, чем я.

— У меня дип, — говорит она.

— Что-что? — говорит он.

— Первая половина диплома, — говорит она. — И выходные я провожу в библиотеке. Ну. Проводила.

— И ты ничего не видела? — говорит он. — Ты и правда ничего не видела?

— Для меня земля не сдвинулась с места, — говорит она. — Я видела комнату и нас в ней. Я была там. Но не видела в комнате ни берега, ни суши, ни того, что ты описываешь.

— Врач, — говорит он.

— Ты видишь врача? — говорит она.

Она встает на ящике и окидывает взглядом сарай.

— Нет, в смысле я схожу к нему, позвоню и запишусь, когда снова начнут принимать, — говорит он.

— Это не займет много времени, — говорит она, снова садясь. — В твоей стране в среднем уходит не больше полугода на то, чтобы получить реальную помощь при серьезных проблемах с психикой.

— Но я же схожу с ума, — говорит он.

Он снова забивается под пуховое одеяло. Натягивает его себе на голову. Люкс слезает с ящика и садится у его ног: он чувствует ее. Она берет в руку его ступню сквозь одеяло и держит ее. Ему приятно.

— Я сказала вчера твоей тетке, — говорит она. — После того как ты ушел сюда, пока ты спал. Я сказала, Арт бредит. А твоя тетка сказала, это прекрасное описание искусства — «арта»… Потом твоя тетка сказала, неудивительно, что ты бредишь, и сказала, что мы живем в странные времена. Потом она рассказала мне, как на той неделе шла по вокзалу и увидела четырех полицейских в черном и с автоматами. Они стояли и предлагали помощь каким-то старикам на перроне, рассматривавшим карту. Старики казались очень маленькими и хрупкими. А полицейские рядом с ними казались огромными, будто великаны. И она подумала: или я брежу, или мир сошел с ума… Потом она подумала: а что в этом вообще нового? Я брежу в безумном мире всю свою жизнь… А я сказала: нет, то, что видели вы, было не реальностью, а галлюцинацией. И тогда она сказала: где бы мы были без нашей способности видеть то, чего не должны видеть?

— А ты? — говорит Арт из-под одеяла. — Ты когда-нибудь…

— …видела береговую линию? — говорит она. — Ладно, я проведу для тебя короткую экскурсию по одной из своих береговых линий… Когда мне было лет десять, один из дядек моей матери составлял родословное древо, и он показал мне мое место на схеме: я была в самом низу. Я смотрела на все эти имена над собой, уходившие все дальше и дальше во времени, все эти столетия, стоявшие за именами, и думала: посмотри на всех этих людей у себя над головой, реальных людей и всех их родственников, все они — часть тебя, а ты ничего, абсолютно ничего не знаешь почти ни о ком из этих людей… Потом, много лет спустя, когда мне уже было семнадцать, я шла по улице в Торонто и вдруг остановилась посреди Куин-стрит, потому что вокруг все потемнело средь бела дня, и я впервые поняла, что, точно прачка или водоноска, несла и несу у себя на голове не просто один сосуд или корзину, а сотни корзин, стоящих одна на другой и доверху наполненных костями, высоких, как небоскреб. И они так сильно давили своей тяжестью на голову и плечи, что нужно было сгрузить их с себя, иначе они загнали бы меня сквозь тротуар глубоко в землю, подобно тому инструменту, которым рабочие раскалывают асфальт. И я могла думать лишь об одном: так темно, что нужен фонарик, хотя бы спичечный коробок, хватит просто крохотной зажженной спички, чтобы я могла увидеть в темноте, куда ставить ноги, могла взять себя в руки, удержать равновесие и опустить все, что я несу, на землю и заглянуть в каждую корзину, оказать ей уважение, отдать должное. Пойми меня правильно. Я хорошо понимала, что их там нет, у меня на голове не было ни костей, ни корзин — ничего. Но в то же время. Они были. Там. В смысле здесь.

— Да, — говорит Арт.

— Но, с другой стороны, — говорит Люкс, — когда я заговорила с твоей матерью о том, что ты вчера видел, она показалась недовольной и сказала, что тебе нужно взять себя в руки. По-моему, твоя мать — один из миллионов и миллионов людей, живущих на своем Финистерре[58].

Но Арт под одеялом не слышит, что она говорит о его матери, потому что ему слышится грохот и пол под ним начинает вибрировать.

— О господи.

Он стягивает одеяло с головы.

Протягивает руку к Люкс, чтобы та замолчала.

— Что такое? — говорит она.

— Кажется, опять начинается, — говорит он.

— Да? — говорит она.

— В воздухе грохот, — говорит он. — Земля трясется.

— Да, — говорит она. — Как от машины. Или самолета.

— Ты тоже слышишь? — говорит он.

Она кивает.

Он встает. Подходит к двери и чуть-чуть приоткрывает ее. Одноэтажный автобус, набитый людьми, дает задний ход, а затем рывками, медленно продвигается мимо сарая по тропе, ведущей к дому.

— Я вижу автобус, — говорит Арт.

— Я тоже вижу автобус, — говорит Люкс.

Арт натягивает одежду. Когда они подходят к дому, автобус уже припаркован на подъездной дорожке, его дверь открыта. Люкс стучит по металлическому боку автобуса.

— Тем самым я опровергаю автобус, — говорит она.

Мужчина за рулем держит в руке сигарету, отводя ее через боковое окно как можно дальше от себя.

— Это автобус для некурящих, — говорит мужчина.

В доме полно народу. На крыльце груда курток и ботинок. Возле маленького туалета в прихожей выстроилась очередь.

Незнакомец сидит в кабинете его матери и работает за ее компьютером.

— Не разговаривайте со мной, — говорит мужчина. — Я на фейстайме.

У него за спиной со скучающим видом стоит женщина. Мужчина начинает говорить с кем-то на экране о координатах на карте.

— Это мой муж, — говорит женщина, — и это худшее Рождество в моей жизни, большое спасибо, что спросили. Всю рождественскую ночь я пыталась заснуть в автобусе, а я ведь даже не фанатка редких птиц.

Женщина говорит, что ее зовут Шина Маккэллам, и объясняет, что они с мужем, тремя взрослыми детьми и партнерами своих взрослых детей вчера вечером выехали на этом автобусе из Эдинбурга. Автобус подбирал заядлых орнитологов-любителей по всей стране. Рейс организовал ее муж. Лично ей все равно, увидит ли она когда-нибудь в своей жизни канадскую вильсонию или нет. Но ее муж решил, что на этом можно заработать, а заодно и на птичек посмотреть: куча народу изъявит желание, если будет такая возможность, пусть даже придется ехать на Рождество, и хорошо заплатит за приключение, если кто-то его организует.

— И он оказался прав, — говорит она. — Что я могу сказать? В мире полно людей, для которых важна какая-то птица, которая не обитает в нашей стране, но случайно здесь оказалась.

Ее муж подмигивает Арту из-за фейстайма и потирает пальцы.

— Для меня это очень счастливое Рождество, — говорит мистер Маккэллам.

Женщина по имени Шина знакомит Люкс со своими детьми. Арт идет на кухню. Кругом бесшумно бродят люди в носках. Люди за кухонным столом пьют горячие напитки. Айрис жарит и варит на плите яйца, а какая-то женщина намазывает маслом гренки.

Арт отваживается зайти в столовую.

В столовой вообще нет никакой береговой линии.

Ладно.

Хорошо.

Обеденный стол усеян остатками вчерашнего ужина, которыми угощаются люди. Вокруг стола поднимается шум, когда люди узнают, кто такой Арт. Люди жмут ему руку. Благодарят его. Они рады знакомству. Словно считают его какой-то знаменитостью.

— Как она выглядит? — говорит мужчина. — Вы ее хоть сфотографировали?

— Нет, — говорит Арт.

— Но вы же ее видели, — говорит мужчина.

Арт краснеет.

— Я… — говорит он.

Он собирается рассказать им всю правду. Но мужчина показывает ему карту Корнуолла с расставленными повсюду чернильными крестиками и говорит:

— Знаю, знаю. Ваша птица улетела. Это случается с лучшими из нас. Но вы ее видели. Нам все равно ужасно хочется взглянуть, где вы ее видели, если можете точно указать место. Просто на всякий случай. Никогда не знаешь, где повезет. Потом мы встречаемся с другой группой, которая приехала на автобусе из Лондона в Маусхоул, чтобы проверить остальные места.

— Какие остальные места? — говорит Арт.

— Мы собираемся проверить все места наблюдения — как подтвержденные, так и вероятные, — говорит мужчина.

— Есть подтвержденные случаи наблюдения? — говорит Арт. — Настоящей канадской вильсонии?

— Где вы были? — говорит мужчина. — Они же по всему интернету.

— Прием, — говорит Арт.

Мужчина указывает на карте четыре вероятных и три подтвержденных места наблюдения.

Он показывает Арту снимок на своем телефоне, потом еще один и еще один.

Птица похожа на канадскую вильсонию. А пейзаж за канадской вильсонией похож на здешний.

— Это и впрямь она, — говорит Арт. — Боже.

— И вы ее видели, — говорит мужчина. — Вы один из счастливчиков. Мифическая канадская вильсония, и вы — один из немногих людей на Земле, которые видели ее своими глазами по эту сторону океана.

— По-любому, — говорит мужчина по фамилии Маккэллам, подходя и обнимая Арта за плечи, — повезет ли нам так же, как вам, или нет, свет клином на этой пичужке не сошелся. Лично меня радует хотя бы то, что я добрался до места под названием Маусхоул.

Женщина по имени Шина закатывает глаза.

— Могу помочь, — говорит ей Айрис. — У меня есть запас рождественского настроения. Пошли со мной.

— Хорошо, что ты встал, Артур, — говорит его мать. — Мне хочется показать некоторым из гостей товар в сарае, пока они не отправились на побережье.

Немало людей выходит за его матерью на улицу.

Но Арт начинает нервничать. Если он такой уж любитель природы, такой уж натурфилософ, разве он не обязан поехать вместе с ними на автобусе, чтобы посмотреть на канадскую вильсонию? Почему его не радует мысль о том, что он реально может увидеть крайне редкую птицу, которая пережила полет через океан и каким-то чудом добралась сюда?

Но вообще-то при мысли об автобусе и орнитологах волнует его совсем не это.

Вообще-то его волнует то, что эти люди с севера отправились на автобусе навстречу группе, которая приехала на автобусе из Лондона. А что, если Люкс стукнет в голову попросить этих людей из Лондона подбросить их на своем автобусе обратно в Лондон?

Она наверняка захочет с ними уехать.

Это ее шанс выбраться отсюда сегодня, не дожидаясь завтрашнего дня.

Наверное, она уже сыта по горло общением с безбашенным персонажем, видящим береговую линию, которой на самом деле нет, и его безбашенной мамашей, которая сказала, что ей здесь не рады.

Ей даже не выдали здесь постель, чтобы она могла поспать.

На ее месте он бы уехал.

Он без понятия, где сейчас Люкс. Он не видел ее с тех пор, как они вернулись в дом. Может, она уже села в автобус?

Слишком реальный автобус?

Он идет и смотрит.

В автобусе ее нет. Там нет никого, кроме водителя, который предлагает ему сигарету. «Нет, спасибо, — говорит Арт. — Но не могли бы вы одолжить пару спичек?»

Он смотрит на чердаке, а потом во всех пустых комнатах. Снова смотрит в столовой и в кабинете. Выглядывает на задний двор, доходит до самого забора между двором и полем. Возвращается в шумный дом, смотрит в коридоре и, наконец, в кухне, где Айрис стоит у раковины и наливает спиртное со сладковатым запахом во фляжку, которую протягивает женщина по имени Шина.

Когда остальные люди с автобуса замечают это, по толпе пробегает шепоток, и люди вежливо выстраиваются в очередь перед Айрис с фляжками и пластиковыми бутылками из-под воды.

Орнитологи-любители остаются еще на полчаса. Они забирают свои фотоаппараты, натягивают куртки и ботинки, громко благодарят и садятся обратно в автобус. Тот разворачивается в три приема на подъездной дорожке, только два раза врезавшись в стену дома, и рулит меж деревьями, а люди внутри машут в заднем окне, пока дом не исчезает у них из виду.

Женщина по имени Шина машет настольной лампой со склада в сарае.

Его мать, стоя рядом с ним у двери, раскрывает ладони, когда автобус уезжает. Она показывает Арту пачку денег.

— Распродажа на День подарков, — говорит она. — Надо всё сбыть с рук. Ты знал, что твоя девушка — не только виртуозная скрипачка, но еще и прирожденная продавщица?



Позднее в тот же день: на улице смерклось, наступил вечер, и комната превратилась в зимнюю мечту о тепле. Арт дремлет в кресле. Люкс сидит на полу, прислонившись к его ногам, будто его возлюбленная или реальная партнерша, перед открытым камином в гостиной. Все это очень похоже на рождественскую фантазию.

Его мать разговаривает (вполне разумно) с его теткой о передачах, которые показывали по всем телеканалам рождественским утром, когда они были маленькими: прямые репортажи из детских больничных палат, напоминавшие людям о тех, кто находится в худшем положении, чтобы они осознали, как им повезло, что они не в больнице и что им не нужно волноваться о ребенке, лежащем в больнице на Рождество.

— Хотя мы их никогда не смотрели, — говорит его мать. — Но даже когда мы их выключали, где-то в глубине души все равно мы думали о людях, лежавших в больнице, тогда как у нас было безбольничное Рождество. И в этой мысли было что-то хорошее.

— Старая ты католичка, — говорит Айрис.

— И да и нет, — говорит его мать. — Ведь эти передачи всем нам помогали. Они заставляли нас думать о других, хотели мы того или нет. Видимо, это было очень плохое телевидение, если, конечно, твой родственник случайно не оказался в больнице на Рождество и его не навестил с телекамерой Майкл Эспел[59] или кто там еще. Тогда бы тебя это заинтересовало. Тогда бы тебе было не все равно.

— Помню, отец рассказывал, когда мы были маленькими, — говорит Айрис. — Возможно, ты была еще слишком маленькой, чтобы помнить. Он рассказывал о том, как после Первой мировой войны отец водил его на Рождество смотреть на ветеранов в больницах. Возможно, эти передачи близки по духу тем послевоенным посещениям, послевоенным временам.

«Вообще-то, — думает Арт в своем полусонном состоянии, — хотя, конечно, никто не посмел бы сказать этого сейчас, все участники тех войн были близки к помешательству. Только не в том смысле, как отважный Кеннет Мор с летным шлемом на голове, заскакивающий в кабину своего «спитфайра», несмотря на то что у него ампутированы обе ноги[60], а, скорее, как безумец в фильме «Кентерберийский рассказ», который ходит повсюду и выливает клей на волосы всем женщинам, служащим в армии».

— Помню, отец мне еще рассказывал, — продолжает Айрис, — и об этом, кстати, никто сейчас не говорит. После войны правительство привыкло лгать огромному числу людей, ставших жертвами химических атак, и их семьям, что они заболели вовсе не из-за горчичного газа, а что у них был туберкулез. Это делалось для того, чтобы не платить всем этим травмированным людям и их семьям военную пенсию.

Его мать фыркает.

— Совершенно типичная айрисовская оппозиционная сказка, — говорит она.

Айрис слегка усмехается.

— Даже ты, Соф, со всей своей мудростью, деловой смекалкой и врожденным интеллектом не сможешь сделать так, чтобы что-то стало неправдой, если это правда.

— Ты когда-нибудь перестанешь? — продолжает его мать (но она говорит это с любовью). — Или так и будешь всю жизнь разбирать по кирпичику нерушимое здание? Признайся честно. Разве тебе не надоело? Ты же знаешь, что она безнадежна. Твоя жизнь. Поистине мартышкин труд.

— Теперь я уже совсем не такая амбициозная, — говорит Айрис, — я стала гораздо старше, мудрее, коснее. Если уж говорить честно, теперь я смотрю на все эти таблички с надписями «вход воспрещен», «ведется видеонаблюдение» и понимаю, что согласна быть просто кусочком мха на солнце, под дождем и при любой погоде, рада быть каким-нибудь мхом, покрывающим поверхность всех этих табличек и зеленеющим поверх всех этих надписей.

— Если уж говорить честно, — говорит Арт, не открывая глаз, — у меня вопрос к вам обеим.

— О, вопрос, — говорит его мать.

— К нам обеим, — говорит Айрис. — Задавай, сынок.

— Он тебе не сынок, — говорит его мать.

Арт говорит им, что помнит, как ему рассказывали в детстве историю — историю о мальчике, который заблудился на Рождество в снегу и очутился в подземном мире.

— А, — говорит Айрис. — Да, я рассказывала тебе эту историю.

— Нет, она не рассказывала, — говорит его мать.

— Нет, рассказывала, — говорит Айрис.

— Я точно знаю, что она не рассказывала, — говорит его мать. — Потому что это я — я тебе ее рассказывала.

— Ты сидел у меня на коленях в невлинском доме, — говорит Айрис. — Мы ходили гулять к лодкам. Тебе было грустно, потому что ты никогда не видел снега. Я сказала, что ты его видел, но был слишком маленьким и не помнишь. Потом я рассказала тебе эту историю.

— Не слушай ее, — говорит его мать. — Ты лежал у меня в кровати, тебе приснился кошмар. Я принесла тебе горячего шоколада. Ты спросил, что такое «неправильный снег», ты услышал это по телевизору. И я рассказала тебе историю.

— Я посадила тебя к себе на колени, — говорит Айрис, — и рассказала тебе ее. И я помню это так хорошо, потому что очень старалась не называть ребенка в истории ни мальчиком, ни девочкой.

— Он помнит, что там был мальчик, — говорит его мать. — Значит, он помнит мою историю. Я уверена, что рассказывала о мальчике. И я сама помню это так хорошо, потому что вставила туда много фактов, от которых ты должен был быть в восторге, Артур, например философов и фото-трюки. Ведь мы с тобой ходили в Музей движущегося изображения, и ты был в восторге от него, так что я вставила астрономов и людей, изучавших формы снежинок. Ты помнишь.

— Нет, — говорит Арт. — Но зато я помню поход в МДИ. И помню, что кто-то рассказывал мне о звездах и снеге.

— Кеплер, — говорит его мать. — Это я тебе о нем рассказывала. Я рассказывала тебе о Кеплере, комете и снежинках. Она-то не знает, кто такой Кеплер.

— Я сделала главного героя этой истории, Арти, просто ребенком, иными словами, героем, который мог быть как мальчиком, так и девочкой, потому что наша собственная мать рассказывала нам эту историю, когда мы были маленькими, и она рассказывала о девочке, которая растопила пол подземного мира своими галошами, и я хотела, чтобы ты тоже мог вставить себя в историю, если пожелаешь.

— Своими га… как? — говорит Люкс.

— Галоши, — говорит Арт.

— Какое красивое слово, — говорит Люкс.

— В этом нет никакой экзотики, и нечего так умиляться, Шарлотта, — говорит его мать. — И если уж говорить честно. В этой бесконечной лжи о том, что ты жил с ней, Артур, нет ни слова правды. Повторяю раз и навсегда: ты никогда с ней не жил. Некоторое время, пока ты был маленьким, ты жил с моим отцом…

— …который передавал его мне всякий раз, когда ты передавала его ему, — говорит Айрис. — Потому что у него не было ни малейшего представления, как ухаживать за маленьким ребенком.

— По-моему, он вполне хорошо вырастил нас, — говорит его мать.

— Нас вырастила мать, — говорит Айрис. — Отец приходил домой без четверти шесть вечера и ел свой ужин.

— Он зарабатывал деньги, на которые мы могли купить этот ужин, — говорит его мать.

— Может быть. Но он был без понятия, что делать с маленьким ребенком, — говорит Айрис. — И твоя попытка вычеркнуть меня из жизни твоего сына обречена на провал. Потому что я надежно спрятана в банке его памяти, помнит он об этом или нет. А банк памяти гораздо нестабильнее и гораздо материальнее любых твоих современных финансовых институций или хедж-фондов. Помнишь, Арти, как я взяла тебя на акцию протеста, где мы исполняли танец с большими буквами алфавита в руках?

Арт открывает глаза.

— Да! — говорит он. — Что-то такое припоминаю. Я был буквой «А».

— Ты был «А» в лозунге «ДЕНЬГИ, А НЕ СОКРАЩЕНИЯ», — говорит Айрис.

— Да? — говорит Арт.

— Потом мы немного поработали ногами, чуть-чуть хореографии, и ты стал «А» в лозунге «НЕТ ПОДУШНОМУ НАЛОГУ», — говорит Айрис.

— Он никогда с тобой не жил. Ты никогда с ней не жил, — говорит его мать.

— Ах, какое мы счастливое поколение, Фило, сколько рассерженных лет, какая сила чувства, сколько любви, — говорит Айрис.

— Согласна, — говорит его мать.

— А их поколение, — говорит Айрис. — Лето Скруджа. Да и зима Скруджа, да и весна, да и осень.

— Грустно, но тоже правда, — говорит его мать.

— Мы умели сказать нет войне, — говорит Айрис.

— Мы трудились ради чего-то другого, — говорит его мать.

— Мы сами были авангардом, — говорит Айрис. — Мы выставляли собственные тела против машин.

— Мы знали, что наши сердца из другого теста, — говорит его мать.

Затем происходит нечто странное. Его мать и тетка начинают петь. Они затягивают дуэтом песню на иностранном языке. Сначала, первые несколько строк, они поют на один голос, а потом разделяются. Его мать поет низкие ноты, а его тетка — высокие. Они хорошо знают мелодию, где она понижается и где нужно подхватывать, словно перед этим репетировали. С языка, похожего на немецкий, они переходят на английский, а потом снова на иностранный язык.

— Это всегда была ты, — поют они.

Они поют дуэтом, опять на другом языке, и затем конец песни по-английски.

— Можно поклясться, что они родственницы, — говорит Люкс.

— Ага, причем мои, — говорит Арт. — Боже упаси.

Его мать и ее сестра садятся в той же комнате и снова отворачиваются друг от друга. Обе раскраснелись. У обеих торжествующий вид.

— Эту историю рассказывала ему я, а не ты, — говорит его мать.

— Я тоже ему ее рассказывала, — говорит Айрис.



Все же странновато будет думать о зиме в апреле, к тому же в таком теплом апреле, с птицами и цветами, с набухающими почками, к тому же в такой солнечный день, пока что самый жаркий день года с почти рекордно высокой температурой для этого месяца.

Но Арт будет сидеть в поезде и, невзирая на все это неожиданное тепло, представлять, как в снегу валяется клавиатура старого компьютера и легкие снежинки громоздятся друг на друга поверх нее, образуя воздушные карманы, ложатся на буквы, цифры и символы хаотичной естественной архитектурой. И вот о чем он будет думать:

Как она сумела придумать такую шутку: «Тем самым я опровергаю автобус»?

Как она могла знать о его собственной культуре больше, чем он сам, и притом такие интересные вещи, и не просто знать о них, а знать настолько хорошо, что могла придумывать шутки, шутки о культуре, которая не была ее родной культурой, да еще и на языке, который не был ее родным языком?

К тому времени он уже пороется в интернете и прочитает о том, как доктор Сэмюэл Джонсон спорил с епископом о разуме, материи и устройстве реальности.

К тому времени он уже не раз пройдет мимо забегаловок под названием «Чикен коттедж», не раз увидит рекламу «Чикен коттедж», приставшую к асфальту после дождя, и не раз поймет, что разум и материя загадочны, а когда они соединяются, то приносят обильные плоды.

«Да брось ты, — скажет он себе. — Возьми себя в руки. Если одна птичка улетела, все птичье царство не перестанет из-за этого петь. Просто улетела еще одна птичка».

Потом он спросит себя, нет ли в этом сексизма — сравнивать девушку, женщину с птицей?

Но тут и правда была замешана птица, причем редкая, которую ему так и не удалось увидеть.

«Вот откуда это сравнение», — скажет он себе.

«Свет клином на этой пичужке не сошелся», — сказал мужчина.

Есть еще уйма пластиковых бутылок.

Он вспомнит то утро, когда рассчитался с ней в Корнуолле: тысяча фунтов стерлингов за три дня в роли Шарлотты.

Она пересчитала их, разделила на несколько пачек и сложила в разные карманы куртки и джинсов.

— Спасибо, — сказала она.

Потом он вытянул обе руки: в одной лежала пятифунтовая купюра и три фунтовых монеты, а в другой — три незажженные спички.

Она коснулась руки с деньгами. Она улыбнулась.

— Ты классный начальник, шеф, — сказала она. — Я бы поработала с тобой еще как-нибудь.

Она коснулась руки со спичками. Она снова улыбнулась.

— И очень классный человек, — сказала она.

Она села на постельное белье и вставила обратно первый штифт, потом кольца, потом цепочку, потом серебряные слиточки. Пока она их вставляла, обследуя серебряными штучками внутренние туннели каждого отверстия в своей коже (так деликатно, что у него тогда встал и до сих пор встает, когда он вспоминает об этом несколько месяцев спустя), она окинула взглядом сарай со складом магазина «По-домашнему», нераспакованные остатки которого все еще стояли сверху на ящиках, после того как люди раскупили товар накануне.

— Вещи нам не принадлежат, — сказала она. — Смотри, как все они оглядываются на нас. Мы считаем их своими, можем купить их, обладать ими, выбросить их, после того как используем. Они знают, хоть и не обязаны ничего знать, о том, что отбросы — это мы.

— Моя мать говорит, что ты очень хорошая продавщица, — сказал он.

— Так и есть, — сказала она. — Это один из множества моих талантов.

Потом она надела куртку, поцеловала его и его мать на прощание в щеку, села в машину Айрис, которая пообещала подбросить ее до вокзала к раннему поезду, и уехала.

Она помахала. Его мать помахала. Они помахали из дверей.

Он вернулся в сарай, набитый всем этим дурацким барахлом, грудь страшно теснило.

Возле постельного белья она оставила пластиковую бутылку воды, наполовину полную. Он сел на белье и допил ее. «Негазированная шотландская горная вода, добытая из экологически чистого источника на защищенном земельном участке Глорат в самом сердце Шотландии».

Неиспорченная вода.

Он завернул пустую бутылку в свой джемпер и положил к себе в рюкзак.

Вернувшись в свою квартиру и распаковав вещи, он поставил бутылку на тумбочку рядом с док-станцией для айпода, своими блокнотами «Арт на природе», зарядкой для телефона.

Однажды будущей весной он будет сидеть на кровати и пролистывать старый блокнот. Он увидит слова «ослепительный» и «нелицеприятный», написанные его рукой.

Он не поймет, зачем их вообще записал, но вспомнит, что записал их у себя на руке в «Хранилище идей».

Через пару недель он сходит туда, где Люкс, по ее словам, работала. «А, Люкс», — скажут там и начнут перекликаться. «Тут парень Люкс спрашивает». Они скажут ему, что ее сократили в феврале — сократили десять человек, и она была одной из них.

На обратном пути он увидит тот полистирольный упаковочный материал, о котором она ему рассказывала, летающий по двору среди остатков прошлогодней листвы.

Он нагнется и подберет один шарик.

!

Какой легкий.

Потом он пойдет в «Хранилище идей». За главным столом будет сидеть та же женщина. Он спросит ее насчет Люкс, знает ли она, где та может быть.

Женщина не вспомнит имени Люкс.

Употребив слова «пирсинг», «худая», «красивая», «остроумная», он произнесет фразу: «Одна из самых умных, кого я встречал, в эмоциональном и интеллектуальном отношении».

— А, — скажет библиотекарша.

Библиотекарша объяснит, как ей пришлось выгнать женщину, о которой он говорит, из библиотеки, но это было в прошлом году, довольно давно.

— Она пыталась здесь переночевать, — скажет библиотекарша. — Думаю, пару раз это ей все же удалось. Без их ведома. В смысле, без нашего ведома. Это строго запрещено, у меня были проблемы с охраной труда, когда она это сделала, к тому же остальная часть здания является уже не общественной, а частной собственностью, так что совету могли предъявить иск. Меня инструктировали не впускать ее в здание. Если бы я ослушалась, то потеряла бы работу. Как она, не знаете? Здесь нельзя спать, хотя днем люди, конечно, засыпают, если устали или если есть свободные места. Но в ночное время — опасность возгорания и вопрос безопасности. Я не могла. Мы не можем.

Затем библиотекарша подалась вперед и сказала чуть тише:

— Если увидите ее, передайте от меня привет? Скажите, привет от Морин из «Хранилища идей».



Ночь после Дня подарков. Арт и Люкс закутались в постельное белье на теплом полу сарая.

Люкс лежит рядом, положив голову ему на плечо.

Ничего не произошло и не происходит — ни секса, ни любви, ничего такого. Его эрекция служит лишь приятным аккомпанементом. Он обнимает Люкс, она — его, так что все просто: Арт на седьмом небе.

Нет, это даже лучше седьмого неба. Теперь Арт никогда не умрет. Арт будет жить вечно, потому что ее голова лежит на его плече.

Он пытается посмотреть сверху на ее лицо. С этого ракурса ему видно макушку, на которой расходящиеся волосы оставляют изогнутую дорожку, затем намек на ресницы, нос, часть плеча в желтой футболке.

Она объясняет ему, почему, приехав из другого места, да еще и воспитанная в другом месте, она говорит так, как будто выросла здесь.

— Это требует упорного труда, — говорит она. — Реальной натуги и ловкости. Если просто приехать сейчас в твою страну из другого места, то получишь полноценное образование.

— Можно еще спросить? — говорит он. — Не сочти за грубость. Для того, кто переезжает с места на место и порой даже не знает, где будет ночевать, ты очень…

— Что? — говорит она.

— Чистая, — говорит он.

— А, — говорит она. — Это тоже требует реальной натуги и ловкости.

Она рассказывает ему, что у его матери в коридоре у черного хода стоит стиралка. Чем она, по его мнению, занимается каждый день среди ночи?

Потом она рассказывает, что решила заговорить с ним там, на автобусной остановке, только потому, что ей понравилась чистота его души.

— У меня есть душа? — говорит он. — Чистая душа?

— У всего живого есть душа, — говорит она. — Без души мы всего-навсего мясо.

— А такие твари, как, скажем, мясные мухи, — говорит он. — У них тоже есть душа? Просто если у меня есть душа, уверяю тебя, она не чистая, а малюсенькая и гнилая, размером с мясную муху.

— Размером с душу мясной мухи, — говорит она. — В сияющих латах. Ты когда-нибудь видел, как настойчиво мясная муха пытается пробиться сквозь стекло?

— Мне кажется, ты могла бы говорить о чем угодно, — говорит он. — Нет ничего, чему бы ты не могла придать интерес. Когда ты говоришь обо мне, даже я становлюсь интересным.

Еще она говорит ему, что решила заговорить с ним в тот день на автобусной остановке, потому что он как будто готов был сразиться со всем, к чему прикасался, и со всем, что соприкасалось с ним.

— Поэтому я подумала, — говорит она, — интересно, что будет, если он сразится со мной. Или я с ним.

— Я бы сдался. Я тряпка. Я как он, — говорит Арт, кивая на картонную фигуру Годфри у двери.

— Ты с ним очень мало встречался — со своим театральным отцом, — говорит она.

— Я встречался с ним всего два раза, — говорит он. — Когда сам был еще очень маленьким. Я тебе говорил, они жили отдельно. Остались друзьями, но… в общем… Он не был частью моей жизни.

Он пожимает плечами.

— Однажды после представления, в котором он участвовал, мы все пошли ужинать. Я помню это ярко, мне было восемь. Там были танцовщицы из хора, спектакль давали в театре в Уимблдоне, «Золушка», он играл одну из уродливых сестер. Это было захватывающе, девушки постоянно сажали меня на колени и всячески носились со мной — вот что я помню. Я запомнил это лучше, чем его. А в другой раз нас фотографировали для газеты, которая готовила про него статью, мы должны были позировать вокруг новогодней елки с подарками в руках. Не помню, как я позировал, но у нас где-то есть газетная вырезка. Если я думаю об этом, то вспоминаю вырезку, а не само событие… Поэтому, когда я думаю о нем или о слове «отец», у меня голове как будто вырезанное пустое место. Мне это даже нравится. Я могу заполнить его, как захочу. А могу оставить пустым… Но бывают дни, когда, как говорится, мотор глохнет, просто останавливается, как будто сломалось зажигание… Однако мне нравится его стиль: Годфри Гэйбл. Мне нравится думать, что я его наследник. Достоинство, вопреки всей той чепухе, что ты обо мне думаешь. Моя любимая из его работ — рекламная кампания для «Брэнстонс». Мы сделали рекламные снимки со всем его барахлом, они, наверное, где-то здесь в одной из этих коробок. Он держит в руке банку и смотрит в камеру своим остроумным взглядом, а возле головы у него написано: «Я не тот, кто наслаждается вызовом, а тот, кто бросает вызов наслаждению».

— Что-то не догоняю, — говорит Люкс.

— А, — говорит он. — Трудновато объяснить.

— Что такое «Брэнстонс»? — говорит она.

— Они производят маринованные огурцы, — говорит он. — Найду тебя, когда вернемся в Лондон, и принесу банку, и мы съедим их на тостах с сыром.

— Ладно, — говорит она. — Смотря какие они на вкус. Раз уж мы здесь и раз уж он здесь с нами, твой картонный папочка… Я совершенно не собираюсь докладывать вещи в твой рюкзак, когда дело касается семейных вопросов… Да и не вся правда о нашей жизни пробивается сквозь их крепко сжатые кулаки… Но мне кажется, когда-нибудь это было бы неплохой мыслью. Тебе нужно поговорить со своей матерью о своем отце.

— Как скажешь, — говорит он.

— И раз уж зашла речь о твоей матери… — говорит она.

Она садится на постели.

— Который час? — говорит она. — У меня свидание. Мы с ней вместе ужинаем по вечерам. А еще мне надо кое-что постирать и высушить.

Она скатывается с постели. Натягивает один ботинок.

— На твоем месте, — говорит она, — я бы осталась здесь еще ненадолго, хотя бы до начала года, и полюбила бы то, чем занимаюсь я. Встань и приготовь что-нибудь поесть среди ночи. Тогда она спустится и поест вместе с тобой.

— Она никогда этого не сделает, — говорит он. — Она меня прогонит.

Люкс натягивает второй ботинок.

— Просто поговори с ней, — говорит она. — Поговори с ней.

— Ничего общего, — говорит он.

— Общее — всё, — говорит Люкс. — Она — твоя биография. В этом еще одно отличие человека от куска мяса. Я не имею в виду животных. Они умеют эволюционировать. Мы способнее, чем они: у нас есть шанс узнать, откуда мы пришли. Забыть об этом, забыть о том, кто нас сотворил, куда это может нас привести, — все равно что… не знаю, забыть собственную голову.

Она встает.

— Я даже себя убедила, — говорит она.

Он качает головой.

— Я ничего не могу для нее сделать, — говорит он. — Как я могу? Я же родственник.

— Попытайся, — говорит она.

— Нет, — говорит он.

— Почему бы не попытаться, — говорит она.

— Нет, — говорит он.

— Почему нет, — говорит она. — В смысле, учитывая наши биографии. Мы оба могли бы попытаться.

Что-то повыше пениса поднимается у него в груди.

Ха. Это и есть душа?

— Могли бы? — говорит он.



Закрой глаза, а потом открой.

Сейчас разгар лета.

Арт пересекает хмурый Лондон. В центре города — сгоревшее здание.

Оно напоминает страшный мираж, галлюцинацию.

Но это реальность.

Пламя охватило здание так быстро, потому что его халтурно отремонтировали, ведь оно не предназначалось для проживания людей, у которых куча денег.

Многие погибли.

Во всем политическом мире и в СМИ разгорелся спор о том, сколько людей погибло, ведь никто не может сказать наверняка, сколько людей находилось в здании в ту ночь, поскольку там жило много людей «вне радаров».

«Радар, — думает Арт. — Изобретение времен Второй мировой для выбивания невидимых врагов».

Стоя в жару в метро, он случайно читает у кого-то через плечо газетный материал о том, как люди устраивают краудфандинг и собирают тысячи фунтов стерлингов для финансирования судна, которое будет подкарауливать и перехватывать спасательные суда, отправленные из материковой Италии для помощи мигрантам, терпящим бедствие в море.

Он перечитывает то, что только что прочитал, желая удостовериться, что прочитал правильно.

Это естественно?

Или неестественно?

К желудку подступает тошнота.

Пока он в третий раз перечитывает статью о том, как люди платят деньги за то, чтобы лишить других людей безопасности, береговая линия вваливается в вагон метро — всего на долю секунды.

Она выступает над макушками всех пассажиров.

Он выходит из метро.

Идет мимо Британской библиотеки и видит снаружи на афише портрет Шекспира.

Из-за него Люкс захотела жить именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте на земном шаре.

У них обязательно должен быть Шекспир, он может глянуть у них в магазине.

Он входит и пересекает двор. Стоит в очереди перед охраной. Его обыскивают. Он очень удивлен тем, как здесь светло, какие все дружелюбные, открытые, любезные. Он видит перед собой стойку приема посетителей. Видит людей в кафе и людей, сидящих на металлической скамье, похожей на скульптуру гигантской открытой книги. К скамье-книге присоединены большой металлический шар и цепь, как будто это ее неотъемлемая часть. Вместо того чтобы пойти в магазин, он неожиданно для себя направляется прямиком к стойке и спрашивает женщину, зачем на скамье в форме книги нужны шар и цепь. Чтобы никто не украл скамью?

Она говорит, это означает, что нельзя воровать библиотечные книги. В старину книги в библиотеках приковывали цепями к полкам, говорит она, чтобы никто не мог их унести и чтобы все могли всегда ими пользоваться.

Он благодарит ее и спрашивает, можно ли на минутку обратиться к библиотечному специалисту по Шекспиру.

Она не спрашивает кого или зачем. Не говорит, что он должен сначала договориться о встрече. Не спрашивает у него никакого членского билета — вообще ничего. Просто снимает трубку и набирает дополнительный номер. «Что мне сказать, кто звонит?» — говорит она, нажимая кнопки, и к стойке подходит вовсе не старый, пропахший плесенью, затрапезный очкарик, а молодая бодрая женщина, того же возраста или, возможно, моложе его.

— У нас здесь ее нет, — говорит она, когда он спрашивает. — Она не входит в наше собрание. Но я знаю фолиант, который вы описываете. Он почти целиком подлинный, такая красота. Это и вправду нечто. Отпечаток цветка пересекает две страницы в конце «Цимбелина».

— «Цимбелин», — говорит он. — Отравления, хаос, злоба, а затем восстановленное равновесие. Ложь раскрыта. Потери возмещены.

Она улыбается.

— Прекрасный пересказ, — говорит она. — А фолиант, о котором вы говорите, с отпечатком розы внутри, хранится в Библиотеке Фишера в Торонто[61].

Он видит по ее лицу, что он сам изменился в лице и она это видит.

— Наше собственное собрание Шекспира тоже довольно интересное, хоть я и не могу вас порадовать засушенной розой, — говорит она.

Он благодарит ее и идет в библиотечный магазин, чтобы посмотреть, нет ли у них «Цимбелина». На шекспировских полках стоит «пенгвиновское» издание. На обложке мужчина из прошлого, выходящий из ствола или ящика.

Он открывает книгу наугад.

«Объят струей нежного воздуха»[62].

Хорошо.

Его телефон жужжит. Эсэмэска от Айрис из Греции:

«Дорогой племяш забыла сказать пока ты не уехал твоя мать перебралась жить на кухню а во всех других комнатах полно мотыльков и пауков как в больших ожиданиях х Айр»

Почти сразу же за ней приходит эсэмэс от его матери из Корнуолла:

«Дорогой Артур пожалуйста попроси свою тетку чтобы она воздержалась от чтения и комментирования моей частной переписки с тобой. Это грубое вторжение не только в мою но и в твою частную жизнь. Также пожалуйста попроси ее подтвердить когда она планирует снова приехать в гости в Корнуолл поскольку я должна привести в порядок свой ежедневник на конец лета и не могу запланировать никаких собственных перемещений пока твоя тетка за границей (снова) спасает мир и не желает разглашать дату своего возвращения».

У него вошло в привычку примерно раз в неделю задавать им обеим какой-нибудь концептуальный или метафизический вопрос. Затем он пересылает обеим копии их ответов. Это их бесит. Вот и славно. Их поколение обожает беситься, а бешенство связывает их между собой и с ним. Тем не менее порой бывает трудно придумать вопрос. Поэтому иногда он спрашивает то, что, по его предположениям, мог бы спросить кто-нибудь другой. На прошлой неделе он придумал хороший шарлоттовский вопрос.

«Привет, это я, ваш сын и племянник. У меня к вам вопрос. Какова разница между политикой и искусством?»

Его мать ответила только ему: «Дорогой Артур, политика и искусство — полные противоположности. Как когда-то сказал один очень тонкий поэт, мы ненавидим поэзию, написанную с осязаемой целью в отношении нас». Наверное, это Джон Китс: его мать перечитала все, что Джон Китс когда-либо написал, и даже съездила в Италию специально для того, чтобы посмотреть на его могилу. «Такая узенькая, поросшая травой полоска земли, в которой заключена такая огромная сила духа», — сказала она по возвращении.

Он переслал это Айрис.

Айрис ответила, что Китс был феноменом, никакого тебе Итона, Хэрроу или Оксбриджа, и поэтому каждое слово, которое Китс написал и сумел опубликовать, было чертовски политизировано: «разница дорогой племяш есть только между художником и политиком — заклятыми врагами птучто оба знают что ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ всегда всплывет в искусстве несмотря на политику и что ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ должно отсутствовать или подавляться в любой политике несмотря на искусство х Айр».

Он переслал это своей матери. Его мать ответила только ему: «Дорогой Артур, пожалуйста перестань делиться моими личными сообщениями со своей теткой. И дорогая Айрис, раз уж я знаю что он перешлет это сообщение тебе не могла бы ты ненароком назвать уже дату своего возвращения?»

Человеческое всегда всплывает.

Сегодня, добравшись домой, он садится у своей входной двери на верху лестницы, за пожарным выходом, и сочиняет вопрос, который сам хотел бы задать Люкс.

Он знает, что, как бы она ни ответила, это было бы познавательно.

«Привет, это я, ваш сын и племянник. Что в нас, в нашей природе есть такого, что заставляет людей платить реальные деньги за то, чтобы помешать другим людям не просто жить, а буквально спастись от смерти?»

Он отправляет это вместе со ссылкой на статью, прочитанную через плечо в метро. Потом он входит в дом, садится на кровать и пишет Шарлотте эсэмэску с цитатой о «нежном воздухе» — вдруг пригодится для «Арта на природе».

«Арт на природе» теперь ведет целая группа авторов.

(Его попросили помочь с июльской записью.)

Он немного побродил по интернету.

На том же сайте, где рассказывается о людях, заплативших деньги за то, чтобы навредить людям в Средиземном море, он читает статью о том, что сеть универмагов приступает к продаже чайного сервиза, который информирует компанию, продающую его через свое приложение, каким воздействиям он подвергается в домах людей, покупающих его и владеющих им: что когда бьется, что чаще всего используется, а что остается лежать в коробке или в шкафу.

Это снова напоминает ему о ней.

Люкс.

Как можно бесследно пропасть в наш век, когда за всеми следят и всё обо всех известно?

Тогда он ищет в интернете канадскую библиотеку, о которой сказала ему женщина из Британской библиотеки.

Фишка?

Фишер.

Он перебирает интернет-изображения. Трудновато что-то отыскать, но в конце концов он находит.

Или ему так кажется. Он смотрит на фотографию старинной страницы на экране.

Это оно? Цветок?

Вот это вот размытое пятно?

Оно больше похоже на призрак цветка.

Бог знает кто засушил его в книге, бог знает когда. Вот он.

След, оставленный бутоном, тоже напоминает призрачный огонь, тень от равномерного пламени.

Он увеличивает его на экране ноутбука, чтобы лучше рассмотреть.

Смотрит на него вплотную.

Это призрак цветка, еще не распустившегося на стебле, давно исчезнувший реальный предмет — но смотри, след его жизни по-прежнему пересекает слова на странице на глазах у всего мира, словно тропинка, ведущая к зажженному кончику свечи.



Июль:

теплый день в начале месяца. Американский президент выступает с речью в Вашингтоне на митинге в честь ветеранов войны. Митинг называется «За свободу».

Люди в толпе за ним и перед ним размахивают флагами и скандируют начальные буквы названия страны, в которой они живут.

«Бенджамин Франклин напоминал своим коллегам в Конституционном конвенте о том, чтобы они вначале склонили головы в молитве, — говорит он. — Я же напоминаю вам о том, что мы снова начнем поздравлять друг друга с Рождеством».

Затем он говорит о словах, написанных на американских деньгах, как будто молитва — это сами деньги.

Сейчас теплый день в конце того же месяца. Тот же американский президент призывает американских скаутов, собравшихся на Национальный слет скаутов 2017 года в Западной Виргинии, освистать предыдущего президента и его собственного оппонента на выборах в прошлом году.

«Кстати, при администрации Трампа, — говорит он, — вы снова будете поздравлять друг друга с Рождеством, когда пойдете за покупками, поверьте мне. С Рождеством. Они принижали значение этой красивой короткой фразы. Вы снова будете поздравлять друг друга с Рождеством, ребята».

Зима среди лета. Белое Рождество. Господи, помоги нам всем.

Арт на природе.





* * *




При написании этой книги большую пользу

принесли многие книги и ресурсы, посвященные Гринэм-коммон и протестному движению

ХХ века в Великобритании, особенно тексты

Кэролайн Блэквуд и Энн Петтитт.

Но главным источником вдохновения

послужила книга «Ярость против смерти»

Элизабет Сигмунд (1980).



Огромное спасибо

Софи Боунесс и Фонду Барбары Хепуорт,

а также Элинор Клейтон.



Спасибо, Саймон.

Спасибо, Лесли.

Спасибо Кэролайн, Саре, Гермионе, Элли

и всем сотрудникам «Хэмиш Хэмилтон».



Спасибо, Кейт Томсон.

Спасибо, Люси Х.

Спасибо, Мэри.

Спасибо, Зандра.



Спасибо, Сара.



* * *





notes


Сноски




1




Разве я должен (нем.). Цитата из песни Э. Пресли «Деревянное сердце» из кинофильма «Солдатский блюз» (1960). — Здесь и далее прим. перев.





2




«Цимбелин». Пер. Н. Мелковой.





3




Барбара Хепуорт (1903–1975) — английский скульптор-абстракционист.





4




Мюриэл Сара Спарк (1918–2006) — шотландская писательница, поэтесса и эссеист.





5




«Девочка в опавшей листве, Люксембургский сад, Париж, 1946 г.» (фр.). Эдуар Буба (1923–1999). См. А. Смит, «Осень».





6




Музей Виктории и Альберта в Лондоне — крупнейший в мире музей декоративно-прикладного искусства и дизайна, основанный в 1852 г.





7




«Триумф Мотор Компани» — английская автомобилестроительная компания, основанная в 1885 и обанкротившаяся в 1984 г.





8




«Арчеры» — самая продолжительная в мире многосерийная радиопостановка «о жизни в сельской местности», выходящая на канале Би-би-си «Радио 4» с 1950 г.





9




«Where Have All the Flowers Gone» — антивоенная песня в стиле фолк (1961), которую, в частности, пела в немецком переводе Марлен Дитрих.





10




«Ничье дитя» — песня, написанная Си Кобеном и Мелом Фори (1949) и исполнявшаяся, в частности, «Битлз» (1964).





11




Лук. 2:14.





12




Цитаты из различных рождественских гимнов.





13




Цитата из одной из самых известных американских рождественских песен «Jingle Bells», написанной Дж. Л. Пьерпонтом (1858).





14




После проведения референдума 2016 г. и избрания Д. Трампа президентом США английское слово «снежинка» стало политическим оскорблением, которое используется «правыми» по отношению к «левым» и служит уничижительным обозначением беззащитных и обидчивых «либералов». Приблизительный русский аналог — «хомячок».





15




Ничто не ново под луною (фр.).





16




Перемена (фр.).





17




Гилберт О’Салливан (р. 1946) — ирландский музыкант, автор-исполнитель и певец. Песня «Ooh — Wakka — Doo — Wakka — Day» была записана в 1972 г.





18




«Ага» — популярная в Великобритании марка кухонных плит.





19




«Дырка в ведре» — популярная детская песенка (ок. 1700).





20




«Национальный бархат» (1944) — американская спортивная драма К. Брауна с юной Элизабет Тейлор в главной роли.





21




Билли Смарт-младший (1934–2005) — британский цирковой исполнитель и импресарио.





22




«Волшебник страны Оз» (1939) — американский музыкальный фильм-сказка, снятый по новой в то время технологии трехцветного «техниколора» В. Флемингом.





23




«2 И» — знаменитая кофейня на Олд-Комптон-стрит в лондонском Сохо, работавшая в 1956–1970 гг. Сыграла решающую роль в формировании британской поп-музыки конца 50-х гг. Названа по фамилии первых владельцев — Фредди и Сэмми Ирани.





24




«Excerpt from A Teenage Opera» («Grocer Jack») — суперпопулярный сингл Кийта Уэста 1967 г.





25




Muss i denn, muss i denn

zum Städtele hinaus, Städtele hinaus,

Und du, mein Schatz, bleibst hier?





Немецкая народная песня на швабском диалекте, записанная Ф. Шиллером в 1827 г. Использована в песне Э. Пресли «Деревянное сердце».





26




Песня Э. Пресли «Деревянное сердце» («Wooden Heart») из кинофильма «Солдатский блюз».





27




«Холлоуэй» — женская тюрьма закрытого типа в Лондоне, самая крупная в Западной Европе (1852–2016).





28




«Hunky Dory» (1971) — 4-й студийный альбом Дэвида Боуи. 2-й трек — «Oh! You Pretty Things».





29




Осада Храма Рождества Христова в Вифлееме, которую вели израильские войска в апреле-мае 2002 г., требуя выдачи укрывшихся в ней 200 палестинцев.





30




Св. Невлина — корнуолльская святая, имя которой носит деревня и приход в Корнуолле.





31




Линейка портативных игровых устройств, производившаяся «Нинтендо» начиная с 1989 г.





32




«Away in a Manger» — один из самых популярных рождественских гимнов в Великобритании, впервые опубликованный в 1882 г. и, вероятно, имевший американское происхождение.





33




Хлорацетофенон — ОВ из группы слезоточивых веществ. Применялось в качестве полицейского средства для разгона демонстрантов.





34




ОВ из группы слезоточивых веществ.





35




Бромбензилцианид — ОВ из группы слезоточивых веществ. Применялось войсками Антанты в Первой мировой войне.





36




Адамсит (дигидрофенарсазинхлорид), дифенилхлорарсин, дифенилцианарсин — ОВ из группы веществ, раздражающих верхние дыхательные пути. Применялись в Первую мировую войну.





37




«It Came Upon a Midnight Clear» — рождественский гимн на слова американского пастора Эдмунда Сирса (1849).





38




«The Holly and the Ivy» — британский народный рождественский гимн.





39




Цитата из рождественского гимна: «See, amid the Winter’s Snow», написанного Эдвардом Кэзуоллом и положенного на музыку сэром Джоном Госсом (ок. 1858).





40




Пер. Н. Мелковой.





41




Урок… Итальянские звуки, профессор Паганини… (ит.)





42




Искаженный текст песни Эллы Фицджеральд «You’ll Have to Swing It (Mr Paganini)» (1936).





43




«Принесите Гринэм домой» (1983) — документальный фильм Б. Кидрон и А. Ричардсон о женском лагере мира «Гринэм-коммон».





44




Искаженная цитата из стихотворения У. Блейка «Иерусалим» (1804).





45




Дж. Китс, «Ода греческой вазе». Пер. Гр. Кружкова.





46




Проектор Цейса — разновидность проекторов-планетариев, изготовляемых компанией «Цейс».





47




Этель Уокер (1861–1951) — шотландская художница, испытавшая влияние импрессионизма, П. Гогена и азиатского искусства.





48




«Хепуорт Уэйкфилд» — большой музей Б. Хепуорт в Уэйкфилде, Йоркшир, открывшийся в 2011 г.





49




«Микронавты» — североамериканская научно-фантастическая линейка игрушек, производившихся компанией «Мего» в 1976–1880 гг.





50




«Электон» — модель электрооргана, производившаяся корпорацией «Ямаха» начиная с 1959 г.





51




«Somewhere, My Love» (1966) — альбом американской популярной певицы Конни Френсис.





52




«Рабочий по найму» (1964) — музыкальный фильм с участием Э. Пресли.





53




Пер. С. Маршака.





54




Луис Маунтбеттен, 1-й граф Маунтбеттен Бирманский (1900–1979) — британский военно-морской и государственный деятель, адмирал флота.





55




Цитата из стихотворения «Цветок» английского поэта-метафизика Дж. Герберта (1593–1633): «Как в мае снег/свой отжил век,/так тают беды предо мной» (пер. Д. Щедровицкого).





56




«Совы на тарелках» (1967) — фэнтезийный роман для детей английского писателя А. Гарнера (р. 1934), действие которого происходит в Уэльсе.





57




Сэмюэл Джонсон (1709–1784) — английский литературный критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения. Составил знаменитый толковый словарь английского языка.

Борис Джонсон (р. 1964) — британский государственный деятель, мэр Лондона (2008–2016), министр иностранных дел (2016–2018). Член Консервативной партии.





58




Финистерре (лат. Finis terrae, «конец земли») — мыс, традиционно считающийся самой западной точкой континентальной Испании.





59




Майкл Теренс Эспел (р. 1933) — британский телеведущий.





60




Кеннет Гилберт Мор (1914–1982) — английский актер, игравший роли мужественных офицеров.





61




Библиотека редких книг Томаса Фишера при Университете Торонто, открытая в 1973 г., где, в частности, хранится первое фолио Шекспира (1623).





62




Пер. Н. Мелковой.