Annotation


Королева брильянтов – очаровательная и благородная воровка, баронесса фон Шталь (она же Агата Керн), которая грабит только самых богатых и неверных мужчин, словно восстанавливая женскую справедливость. Алексей Пушкин – коллега Родиона Ванзарова, сыщик, сумевший разглядеть в Агате не просто преступницу, но… помощника. И… женщину.

Новый исторический детектив Антона Чижа продолжает вселенную Ванзарова, но акцент – на других, более молодых и романтических героях. Интрига рождается на пересечении нескольких сюжетных линий, затрагивающих и цыганское проклятие, и даже судьбу Антона Павловича Чехова…





* * *



Антон Чиж



20 декабря 1893 года, понедельник

21 декабря 1893 года, вторник

22 декабря 1893 года, среда

23 декабря 1893 года, четверг

24 декабря 1893 года, пятница

25 декабря 1893 года, суббота





notes1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16





* * *





Антон Чиж

Королева брильянтов





© Чиж А., текст, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019





* * *




Большов (входит и садится на кресло; несколько времени смотрит по углам и зевает). Вот она, жизнь-то; истинно сказано: суета сует и всяческая суета. Черт знает, и сам не разберешь, чего хочется. Вот бы и закусил что-нибудь, да обед испортишь; а и так-то сидеть одурь возьмет. Али чайком бы, что ль, побаловать. (Молчание.) Вот так-то и всё: жил, жил человек, да вдруг и помер – так все прахом и пойдет.

А. Н. Островский. Свои люди – сочтемся. 1849 г.





Ох и полюбил ее Филипп Парфенович, ох полюбил…

Крепко-накрепко полюбил, как последний раз любят. Последней любовью полюбил, какая приходит под конец, когда не ждешь уж ничего от скуки жизни. Полюбил страшно, полюбил отчаянно. Любовью преступной, от которой одна погибель. Не любовь это, а беда, конечно, как не понять. Наваждение какое-то, не иначе. Да будто оглох и ослеп Филипп Парфенович. Говорили ему, говорили, только никаких уговоров слушать не желал, в своей воле привык быть. Кто ему указ, кто поперек слово скажет? Такой характер, что не посмотрит, кто перед ним – друг, брат, сват, ударит так, что по плечи в землю вгонит. Потом, конечно, плакать будет, прощения просить, а норов бешеный, не укротишь. Дай повод – разорвет. А уж когда дело касаемо любви его заветной, тут и пискнуть не смей. Чего доброго, совсем убьет. Один сунулся увещевать, такой ответ получил, что другому неповадно стало. Что тут поделать?!

Напасть явилась, откуда не ждали. В конце июня приятели старинные зазвали Филиппа Парфеновича в «Яръ» отобедать в дружной компании. Знать бы, чем веселье обернется, может, лучше бы ногу себе сломал и дома остался. Так нет же, приехал. Застолье, как водится, было обильным, тосты поднимались, вино рекой лилось, дело привычное. Настроение у Филиппа Парфеновича стало отменным. Да и с чего ему быть плохим? Дела у купца Немировского шли в гору. К ломбарду, доставшемуся от отца, Филипп Парфенович трудами своими добавил страховую контору, ювелирную лавку открыл. Дом в Замоскворечье поставил, выезд-тройку купил, жена тихая и покорная, трех наследников родила, как полагается. Мальчики умными росли, старшего Петра уже к делу приучал. Живи, душа, радуйся на многие годы…

Подняли тост за процветание купеческого сословия. Филипп Парфенович бокал выпил, усы отер, тут скрипки заиграли. Он на сцену оглянулся и окаменел, как молнией сраженный. Поразила его в самую душу, сердце насквозь пробила цыганка молодая, что волнами юбку пускала, плечами поводила и черными бездонными глазищами жгла. Филипп Парфенович забыл про все, глазами пожирал ее. Цыганка в пляс пошла, жаром пышет, мониста звенят, заливаются, подолы разноцветные крыльями летают.

Кончился танец, овации разразились, иные господа со стульев вскочили, в ладоши бьют. А Филипп Парфенович шевельнуться не может. Показалось ему, что звезда огромная и яркая вспыхнула и поглотила его. Утонул он в этом сиянии.

Приятели заметили, что с Филиппом Парфеновичем неладное творится, стали толкать, подшучивать. Только он на шутки не отвечает. Примечает, сколько жадных глаз пожирают его цыганку. А она и рада, всем улыбается. Правда, почудилось ему в один миг, что заметила его цыганка и задержала на нем глаза чернющие. Может, было, а может, привиделось. Только с этой минуты Филипп Парфенович потерял интерес к приятелям и застолью. Одну цыганку слушал. Как заиграла скрипка мелодию печали заветной, махнула она юбками, гордо подняв подбородок, тут и пропал Филипп Парфенович навсегда.

Звали ее Аурик.

Филипп Парфенович каждый день принялся ездить в «Яръ». Официанты его усаживали за стол поближе к сцене. Аурик, когда в зал выходила, мимо него идет, как нарочно рукавом коснется. Филипп Парфенович горел огнем неугасимым, терзался, но в руках себя держал. Так с неделю продолжалось. А потом решился. Подозвал официанта, дал сторублевку, и уж тот готов был душу продать. Филипп Парфенович потребовал, чтобы позвали Аурик в отдельный кабинет, какие при ресторане имелись. Официант обещался исполнить. Филипп Парфенович в кабинет зашел, где стол отдельный стоял накрытый хрусталем и серебром. Сел, стал ждать. Долго ждал. Даже злиться начал. Тут является официант и, глаза потупя, сообщает, что цыганка такая упрямая, никак с ней не сладить: не желает идти в кабинет, а пусть, говорит, барин к ней в сад выйдет. Филипп Парфенович покорно пошел, куда было приказано.

В темноте глаза ее, казалось, горели огнем нездешним. У Филиппа Парфеновича, мужчины крупного, телом крепкого, ноги чуть не подкосились. А она руки в боки и улыбается улыбкой сладостной.

«Чего изволите, барин хороший?» – говорит. Сама искрами сыплет и будто бы подсмеивается над купцом.

У Филиппа Парфеновича горло перехватило, такая красота невозможная, невиданная, что хоть упади перед ней на колени и моли о пощаде. Совсем разум отказал. А цыганке того и надо: учуяла, в каком состоянии почтенный господин пребывает – управляй им, как лошадью, поводья в руках, только погоняй. Такая умная, хоть годков-то не более двадцати.

«Ой, барин, не смотри так, испугаюсь, убегу», – говорит и улыбкою самое сердце Филиппа Парфеновича режет.

Красивым речам он не был обучен, некогда купцам обходительность в себе воспитывать.

«Чего ты хочешь?» – говорит напрямик.

«А что у тебя есть, барин хороший?» – отвечает.

«Да что пожелаешь, у меня ни в чем отказа не будет!»

Она пальчик к губке приложила, зубками кончик прикусила, будто задумалась. Филипп Парфенович этот пальчик готов был целиком скушать. Вместе с ней.

«Разве монисто из золотых монет»…

«Завтра получишь!» – говорит Филипп Парфенович, руки раскинул и к ней двинулся, чтобы задушить в объятиях. Да только Аурик отскочила, стала колючей, как нож цыганский.

«Эй, барин хороший, остынь, а то закричу. Не девка гулящая, чтобы за золото отдаваться!»

Такого поворота Филипп Парфенович не ждал. Но и раззадорился пуще прежнего.

«Чего же ты хочешь, кралечка?»

«Не покупай, а завоюй любовь мою! – говорит. – Чтоб полюбила тебя всем сердцем. Иначе подходить не смей».

«Это как же, завоевать?» – спрашивает купец.

«А я почем знаю? Придумай!» – сказала и убежала в темноту.

Филипп Парфенович в раздумьях недолго мучился. Что думать, когда средства есть.

Полгода добивался купец Аурик. И подарки дарил, и наряды, и по Москве на тройке катал, и в Нижний свозил, и в театр, и за городом пикник с музыкой устраивал. Денег не жалел. Ухаживания Аурик принимала благосклонно, только не дала себя и в щечку поцеловать, такая хитрая. Филипп Парфенович от желания сам не свой стал.

И тут под конец декабря, еще до Рождества, когда ему совсем невтерпеж стало, пошел он на штурм. Объявил Аурик, что готов для нее такой подарок, какой ни одна цыганка не получала. Для этого случая заказан лучший номер в гостинице «Славянский базар». Если опять откажется, то проклянет ее и со свету сживет, а не только из Москвы выгонит со всем табором: в полиции у него друзей много. Аурик смекнула, что тянуть нельзя, ниточка порвется, да и больно захотелось ей подарок невиданный получить. Она и согласилась.

Под вечер Филипп Парфенович привез Аурик в «Славянский базар». Номер огромный, с гостиной, спальней и кабинетом. Весь цветами украшен, на столе – шампанское и угощение. Половые откланялись, Филипп Парфенович вынимает большую коробочку, обшитую бархатом, подает.

«Это мне, что ли?» – цыганка спрашивает.

«Тебе, открывай»…

Аурик крышечку открыла и зажмурилась. Колье брильянтовое с крупными камнями и рубином в виде капли кровавой: красота невероятная, невозможная, не графиням, царицам такое носить.

«Хорош ли подарок?» – спрашивает Филипп Парфенович.

«Так хорош, что и сказать нельзя», – отвечает она, а сама пальчиком камни гладит.

«Примерь, чего ждешь»…

Аурик к нему спинкой поворачивает.

«Помоги расстегнуть», – говорит.

С пуговками Филипп Парфенович возиться не стал, а рванул блузу на части. Аурик и не вздрогнула. Приложила колье на шею, говорит:

«Замочек застегни».

Пальцы у Филиппа Парфеновича не слушались; прикоснувшись к ее шелковой коже, он чуть не укусил нежное плечико, но сдержался, повозился, кое-как справился…

Аурик к нему спиной стоит, голыми плечами поводит. Филипп Парфенович уже сам не свой.

«Хочешь взглянуть на подарок?» – спрашивает она.

Филипп Парфенович едва прохрипел в ответ.

Аурик и повернулась. Без стыда показывая себя в блеске брильянтов.

«Хорошо ли?»

Исторг он рык звериный…



От сонного забытья Филипп Парфенович очнулся на подушке. На часах половина десятого. Аурик спала рядом сном тихим, мирным. Колье не сняла. Во сне свежа и нежна, как купюра новенькая. Филипп Парфенович ощутил голод лютый. Тихо поднявшись, чтобы не разбудить, вышел в гостиную, где на ковре одежда была разбросана. Быстро оделся, облачился в сюртук и, отодвинув штору, спустился через отдельный вход, который специально был подведен к этому номеру, в знаменитый на всю Москву ресторан гостиницы.

Хотел он чуток подкрепить силы, спросил у официанта подбежавшего столик подальше от оркестра. Тихое место имелось, официант повел, но по дороге Филиппа Парфеновича заприметили приятели, что немудрено: в Москве все друг друга знают. Приятели посадили его за стол. Филипп Парфенович выпил рюмку, другую, под закуску пошла третья, а дальше покатилось. Радость, переполнявшая его, требовала того. Радости много было.

Сколько он выпил, не помнил. Вот уже его приятелей в бесчувственном состоянии грузили на извозчиков официанты. Только его крепкий организм смог выдержать до конца. Покачиваясь, пошел он наверх, кое-как одолевая ступеньки, двигаясь без посторонней помощи, от которой отказался.

Проснулся Филипп Парфенович от холодка. Голова не болела, похмельем не страдал, но не мог в точности вспомнить, что случилось после того, как попойка закончилась: кажется, вошел в номер, свет не зажигал, чтобы не разбудить Аурик, покидал одежду и упал на подушку. Только чувствует сырость какую-то.

Филипп Парфенович руку поднес, видит: выпачкана темным. Что-то липкое и сырое под ним. Вскочил он, побежал к окну и штору отдернул. Ладонь – в чем-то буро-красном. Как и сорочка у ворота. Филипп Парфенович машинально встряхнул ладонь, на подоконник пали бурые капли.

Позвал он Аурик. Цыганка спала тихо, голова на подушке лежит ровно. Филипп Парфенович бросился к кровати, откинул одеяло. Не сразу разобрал, что увидел. Трудно было поверить разуму. Аурик, любовь всей жизни его, лежала прямехонько. Тело ее, прекрасное и молодое, белело на простынях. Чистое и спокойное, как мрамор. А шейку делила глубокая густо-красная полоса. С нее лужа натекла. Не захотел Филипп Парфенович верить в то, что видели глаза. Зажал он рот, но не заметил, как закричал надрывно и беспомощно.

Что же наделал… Как смог… Как… Своими руками…

Хуже всего, что Филипп Парфенович не мог вспомнить, как, когда и зачем убил любовь всей своей жизни. Последнюю любовь…





20 декабря 1893 года, понедельник





1


Такого подвоха Михаил Аркадьевич Эфенбах не ожидал. Уже шесть лет счастливо служа начальником московской сыскной полиции[1], он стал москвичом по образу жизни, так сказать. Не сразу, но привык к неспешному распорядку и неторопливым, обильным обедам посреди присутственного дня, которым чиновники отдавались со всем усердием. Свыкся с тем, что в Москве все знакомы. Даже тот, с кем он был не знаком, оказывался или знакомым знакомого, или на худой конец знакомым друзей знакомого. Он перестал удивляться некоторой простоте, принятой в общении и между чиновниками снизу доверху. Не пугался почти родственного дружелюбия, которое на улице проявляли к нему совершенно незнакомые люди или приказчики в лавках. Научился дышать воздухом, густо насыщенным провинциальной ленцой. Больше не усмехался при обязательных поминаниях древних московских традиций, которым следовали все, кому не лень. И даже принял неписаный закон общения полиции с воровским миром: в Москве давно устоялось такое положение, что полиция благодушно спускала большинство мелких преступлений, совершаемых на Хитровке, Сухаревке и прочих злачных местах, за что воры редко совались в благополучные кварталы и улицы. В общем, полиция и мир воровской соблюдали взаимовыгодный нейтралитет, который висел на тонкой ниточке.

Привычки Эфенбах освоил. Но в душе остался петербуржцем. Что невозможно искоренить. Столица имеет такое свойство, что если человек просто пожил в Петербурге или послужил, до конца дней своих будет петербуржцем. Везде и всегда. А уж в Петербурге Эфенбах отличился по службе, раскрыв несколько громких дел. И даже был лично представлен императору Александру II. Что для людей определенного происхождения было редкой честью.

А потому Михаил Аркадьевич никак не мог отказать «своему» – петербургскому приятелю из Департамента полиции. Приятель мало того что занимал существенную должность, что всегда могло пригодиться, но и просил сущую мелочь – взять к себе на практическое обучение юное дарование. Приятель рекомендовал молодого чиновника полиции как способного, образованного, талантливого, но не имеющего достаточного опыта практической работы. Какого должен набраться в Москве.

Михаил Аркадьевич, недолго думая, согласился.

И если бы знал, во что вляпался.

Юное дарование прибыло две недели назад и уже досадило начальнику сыска так, что Эфенбах не знал, как от него избавиться. Вместо того чтобы получать удовольствия от московской жизни, каких можно найти немало, юный чиновник занялся работой. То есть в самом деле принялся изучать полицейскую практику. Нет, конечно, его за тем и прислали, но надо же и меру знать! А не портить людям обед, требуя все бросить и немедленно расследовать кражу на Кузнецком мосту. Чего ее расследовать, когда и так известно, кому позволено на этой улице озоровать. Напрямик такие тонкости не объяснишь. А понимать намеки юноша отказывался. Мало того, по каждому пустяковому делу, какие скопились в шкафу приемной части сыска, лез с расспросами к Эфенбаху. Чем приводил добродушного Михаила Аркадьевича в уныние и к потере аппетита.

За окном блестели брильянты снега. Голубое небо горело чистым золотом солнца. В душе Михаила Аркадьевича царила предпраздничная атмосфера, в доме уже стояла наряженная елка, жена и прислуга суетились, заготавливая провизию к рождественскому обеду и подарки детям. Вся Москва окунулась в любимую суету. Даже воровской мир в эти дни почти не безобразничал. Пять дней до великого праздника! Всем хотелось праздновать Рождество, хотелось веселья, застолья и разговения после долгого поста. Всем, кроме одной личности. Михаил Аркадьевич предчувствовал, что радостный настрой, охвативший после семейного завтрака, будет недолгим. Предчувствия не обманули.

В дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, ввалился юный господин из Петербурга. Даже вид его раздражал Эфенбаха. Излишне полный, как перекормленный маменькин сыночек, при этом в теле заметна природная сила. Крепкая шея, светлые волосы и белобрысый чуб, в общем – ничего особенного, смазливая личность, какая нравится барышням. Больше всего Михаила Аркадьевича раздражал взгляд юного чиновника. Он умел как-то так уставиться, будто влезал в голову и самую душу. Удивительно неприятное чувство.

– Позвольте, господин Эфенбах?

Михаил Аркадьевич с удовольствием послал бы юный талант куда подальше, но вместо этого искренне улыбнулся.

– О, рад вас видеть, раздражайший друг мой Ванзаров…

Юный чиновник приблизился к столу для совещаний, с мерзким скрипом отодвинул стул, плюхнулся с не менее мерзким скрипом и положил перед собой несколько папок. Михаил Аркадьевич понял, что утро будет испорчено.

– Я изучил незакрытые дела за последние несколько месяцев, – преподнес Ванзаров «приятное» известие.

– Прекрасно, расчудесно, нечего сказать! Где вы их раскопали?

– В шкафу, в приемной части, – ответил Ванзаров.

Эфенбах вспомнил, что давно хотел повесить на дверцу шкафа со старыми делами хоть какой-нибудь замок. И вот пожалуйста! Вот к чему привела нерасторопность.

– Какой заприметный глаз у вас, Ванзаров!

Юный чиновник не счел нужным ответить на комплимент.

– Позвольте продолжить? Благодарю… Я просмотрел несколько дел и заметил некоторую последовательность, – продолжил он как ни в чем не бывало.

– Последовательность? Какую же, например?

Ванзаров разложил перед собой папки в ряд, будто раскрыл карты.

– Три дела, странным образом похожие между собой, – сказал он. – В каждом обнаружен схожий сюжет: в гостинице ограблен богатый постоялец. Ограбление произошло после знакомства с дамой и проведения с ней ужина в ресторане гостиницы. При этом все свидетели…

Эфенбах не в силах был терпеть подобную глупость.

– Ванзаров, друг мой раздражайший, а что вы окончили? – резко перебил он.

– Петербургский университет, отделение классических древностей, – будто смутившись, ответил юноша.

– Разновсякие Карфагены с Вавилонами?

– Почти: Древняя Греция и Рим.

– Сколько вам лет?

– Двадцать три, – ответил Ванзаров, в смущении добавив себе год.

– Так чего же вы наукой не пользуетесь с вашими неподъемными талантами, а в полицию подались?

Вопрос был поставлен прямо, отвечать на него следовало не менее искренне. И Ванзаров ответил:

– Цель моей жизни – нахождение истины путем расследования преступлений и торжество закона.

– А-а, ну теперь мне все понятно, – удрученно сказал Михаил Аркадьевич. Именно этого он боялся: юноша не только романтически наивен, но еще и честен. Хуже не придумаешь для службы в полиции. Надо принимать срочные меры. Пока чего-нибудь не натворил.

– Так вот, все эти три преступления с точки зрения логики объединяются…

Какая у логики была точка зрения, осталось неизвестным. Эфенбах отстранил рассуждения юноши резким жестом.

– Мой раздражайший друг Ванзаров! – сказал он, бросая на стол канцелярский конверт, появившийся из ящика стола. – Обер-полицмейстер Москвы учредил особый фонд для молодых чиновников полиции. Прошу…

Ванзаров заглянул в конверт.

– Здесь купюра в сто рублей, – сказал он.

– Именно она, кумушка-душенька: сто рублей! – Эфенбах встал из-за стола и придал голосу торжественности. – Эти деньги предназначены на то, чтобы вы досконально изучили практическую часть совершенных преступлений.

Каким образом конверт с крупной ассигнацией оказался в столе начальника сыска, знали только трое: стол, Эфенбах и некий купец, который умело забыл конверт на прощание. Чем избежал мелких неприятностей от полиции. Михаил Аркадьевич взяток не брал, но и не отказывал добрым людям. Как объяснишь московскую тонкость пришлому юноше из Петербурга? Пусть пребывает в иллюзиях.

Ванзаров не спешил пребывать в них.

– Разве такой фонд имеется при московской полиции? – спросил он.

– Как еще имеется! – уверенно ответил Михаил Аркадьевич. – Из своего кармана я столько денег вам не дам.

Аргумент был весомый. Но упрямец не отступал.

– Каким образом эти деньги помогут изучить практическую часть?

Эфенбах вальяжно взмахнул в сторону солнца и голубого неба.

– Прямо немедля отправляетесь в один из ресторанов, где было совершено возмутительное преступление, и тщательно изучаете обстановку. После чего идете в следующий. И так, пока не исследуете все рестораны, где были возмутительные кражи и будут еще. Полагаю, этих средств вам хватит на десять-пятнадцать заведений. Нельзя сидеть просто так за столом, надо обедать, немного выпить, не привлекая внимания. И осматриваться. Внимательно и зорко!

– Но… – попытался возразить юный чиновник.

Возражения были отвергнуты.

– Не принимаю! – воскликнул Эфенбах. – Это приказ! Исполнять немедленно!

Ванзаров нехотя засунул конверт за отворот сюртука и поднялся, собирая папки.

– Слушаюсь, господин начальник…

– Оставьте дела, оставьте, раздражайший друг мой… И прошу вас: поменьше этого петербургского официоза! У нас тут все по-семейному, – говорил Эфенбах, обнимая Ванзарова за плечи и легонько подталкивая к выходу. – Для вас я запросто – Михаил Аркадьевич, старший коллега…

– Слушаюсь, господин статский советник.

– О, какой вы педант! Так нельзя в такие-то цветущие годы!

Убедившись, что пытливый юноша удалился из приемной части, Эфенбах строжайшим тоном вызвал своих чиновников.

Вся сыскная армия Михаила Аркадьевича состояла из четырех человек. Трое из них явились в кабинет, не ожидая ничего дурного в ясное предпраздничное утро. Самому старшему и опытному, Лелюхину, было далеко за пятьдесят. Самому молодому, Актаеву, минуло двадцать пять. Между ними на возрастной шкале располагался Кирьяков.

Михаилу Аркадьевичу хватило секунды, чтобы определить благодушие, пропитавшее физиономии его чиновников. Никто из них не горел желанием заниматься розысками. В душе Эфенбах целиком и полностью разделял такой настрой. Но полицейская служба стоит на незыблемом правиле: раз дело вынуто из шкафа и на него обращено внимание, тем более чужого человека, просто так, без последствий оно не может вернуться в любимую пыль. К тому же Михаил Аркадьевич не мог совсем исключить вероятность, что Ванзаров не так прост, как кажется: а что, если петербургский друг из Департамента прислал не новичка, а умного ревизора, который вынюхивает, как обстоят дела в московском сыске? А маска честного простака – только маска?

– Это что такое, господа мои раздражайшие? – сказал Эфенбах, строго постучав по папкам указующим пальцем. – Это как же нам понимать разрешите?

– Так ведь, Михаил Аркадьевич… – начал было Лелюхин. Но не был дослушан.

– Не «так ведь» мне тут сейчас! И не «Михаил Аркадьевич», знаете ли! Изумительно обленились! Почему дела не закрыты?!

Лелюхин принял самую почтительную позу.

– Разрешите доложить, господин начальник?

– Ну конечно, доложи же, Василий Яковлевич, – сразу смягчился Эфенбах.

– Все пострадавшие – городовые, – ответил Лелюхин, делая ударения на третьем «о». – Изволили разъехаться. Кто в Нижний, кто в Казань, а кто в Киев. Показания с них сняты. Краденое разыскать не представляется возможным. Да с них и не убудет: богатые купцы. Московский налог, так сказать…

Кирьяков и Актаев улыбнулись тонкой шутке, понятной между своими.

Эфенбах машинально кивнул, соглашаясь, но тут же дернул подбородком.

– И что с того, что они городовые? – возмущенно сказал он, правильно произнося московское словцо, означавшее всех приезжих. – Дела должны быть расследованы и закрыты как полагается. А не отговорки эти ваши! Я вас научу, с какого угла кулебяку заворачивать…

И Михаил Аркадьевич принялся «бушевать». Чиновники взирали на его молнии с добродушным пониманием, давно привыкнув, что начальник обходился с русским языком, особенно с пословицами, как ему вздумается. Да и вообще «бушевал» он довольно артистично и ярко.

– Это до какого же бездельства мы дошли? Кто дела будет расследовать? Пушкин?! Кстати, а где Алексей? – тут только Эфенбах заметил, что в рядах чиновников есть пробел. – Где Пушкин?! Это который час его нет?!

– Спит, наверно, – ответил Кирьяков. – Он личность неторопливая.

– Незамедленно сюда! – закричал Эфенбах вполне грозно и немного страшно.

– Ванечка, а ну-ка, поищи пропажу, – сказал Лелюхин, легонько толкнув молодого.

Уговаривать не пришлось. Актаев, самый молодой чиновник, побежал на первый этаж полицейского дома.





2


Тройка так резво вывернула из-за поворота, что пассажиры, накрытые меховой накидкой, имели все шансы вылететь в сугроб. Но остались целы и невредимы. Мастерство извозчика, называемого в обеих столицах лихачом, стоило недешево. Как и холеные лошади, с бубенцами, запряженные в ладные сани. Лихач на всем скаку взял вожжи, тройка встала, подняв копытами бурю снега. Пассажиров бросило вперед, но накидка уберегла. В Гнездниковском переулке у дома обер-полицмейстера Москвы, куда прискакала тройка, было пусто. Если не считать городового, который топтался у входа. И старательно не замечал, кто это с утра пораньше подъехал с шиком.

Медвежья шкура укрывала парочку. Дама в соболиной шапочке и полушубке была в том возрасте, когда женщина должна удержать на лице красоту на все оставшиеся годы. Прикладывая для этого неимоверные усилия и пуды косметики. Судя по крупным брильянтовым серьгам, дама могла позволить себе бороться за красоту до победного конца. Она была богата и не стеснялась своего богатства. Рядом с ней кое-как умещался господин скромного вида. На нем было строгое пальто, правда хорошего английского сукна, и теплая шляпа. Он казался моложе спутницы, что было чистой правдой. Лицо его, гладко выбритое, если не считать аккуратно подстриженных усов, не имело ярких черт, какие запоминаются. Его локоть был схвачен капканом женских перчаток, в которых таились довольно сильные ручки. Дама крепко прижалась к мужскому плечу.

– Алексей, – сказал она томно-капризно. – Я не знаю, как прожить эти дни!

Городовой старательно рассматривал небо и крыши. Он прятал ухмылку, чего нельзя было не заметить.

– Ангелина, дорогая, всего лишь три недели, – ответил Алексей, стараясь мягко вырваться, что ему не удалось.

– Ах, какая глупость соблюдать эти традиции! – обиженно воскликнула дама. – Конец девятнадцатого века, а мы живем по заветам прадедов! Ну кто придумал, что в пост и на Святки нельзя венчаться?! Какая глупость!

Алексей мягко сорвал цепкие ручки и даже смог сдвинуться к краю саней.

– Прости, мне пора, дорогая.

Дама не собиралась отступать.

– Поцелуй меня, – прошептала она, подставляя сочные, яркие губы.

– Ангелина, здесь улица, люди. Это невозможно…

– Кому какое дело, – она тянулась к его губам. – Поцелуй меня.

Городовой чуть не давился смехом. Алексей напряженно отвел голову.

– Это неприлично, прости.

Губки, ждавшие поцелуя, скривились. Ангелина стукнула кулачком по его плечу.

– Фу, какой ты правильный. Ну, иди, иди на свою мерзкую службу, которая тебе дороже меня, – и она толчками выгнала его из саней. Что Пушкин принял с облегчением. Строго, как полагается, поклонился и торопливо пошел к входным дверям. Городовой отмашкой отдал честь.

– Здравьжелаю, вашбродь, – пробурчал он, стараясь не ухмыляться.

– Доброе утро, Востриков. Вот двоюродная сестра подвезла.

Городовой понимающе кивнул: двоюродная сестра – дело понятное. И вежливо открыл дверь.

Извозчик, молодой парень, холеный, как его лошади, обернулся к пассажирке.

– Куда прикажете, барыня?

Ангелина откинулась на спинку саней и сладко потянулась.

– Куда хочешь, милый. Туда, где весело.

– Изволите в «Славянский базар»? – тут же спросил извозчик.

– Ах, гони! Только чтобы с посвистом и сердце зашлось.

– Не извольте беспокоиться! Дело знаем, – извозчик шаловливо подмигнул даме, чем сильно ее позабавил.

Кони взяли резво, сани вихрем полетели по накатанному снегу под бубенчики и покрик возницы. Городовой неодобрительно глянул им вслед, да и только.

Дом обер-полицмейстера походил на слоеный пирог. Сам полицейский хозяин Москвы Власовский располагался на втором этаже, где находились его канцелярия, приемная, кабинет и частные покои. Под ним, на первом этаже, размещался адресный стол города, с множеством справочных столов, разумеется. Сыскная полиция ютилась на третьем этаже. Места у сыска было мало, кабинет Эфенбаха и приемное отделение умещались в трех комнатах.

Алексей вошел в приемную часть адресного стола и уже повернул к лестнице, когда перед ним возник благообразный господин, который сорвал шляпу и прижал ее к груди.

– Прошу прощения, как мне попасть в сыскную полицию?

Говорил он столь приятно, а вид имел столь печальный, что невозможно было пройти мимо.

– На третий этаж, – ответил Алексей. – Вас ограбили?

Приятный господин искренне удивился:

– Как же угадали?!

– Убитому прийти затруднительно.

Жертва ограбления пристально вгляделась в незнакомое лицо, явно имеющее отношение к полиции.

– Прошу простить, с кем имею честь?

– Чиновник сыскной полиции Пушкин…

– Какое счастье! Какая удача! Я так сразу понял, что вы сыщик! – господин схватил ладонь Пушкина и принялся ее трясти, но быстро опомнился. – Прошу простить… Чиновник городской управы Улюляев… Имею честь заниматься городскими тротуарами.

По тому, в каком состоянии пребывали в Москве тротуары, господина чиновника следовало без разговоров засадить за решетку. Но времена стали мягкие, либеральные. Да и когда в России чиновников сажали за плохие тротуары? Вероятно, ожидать таких чудес следует лет через сто, сто пятьдесят, не раньше.

– Отчего не обратились в участок? – спросил Пушкин, чтобы не вспоминать, как вчера чудом не сломал ногу, оступившись в яму посреди Большой Никитской улицы.

– Как не обратиться, первым делом! – отвечал Улюляев, старательно нажимая на жалость и сострадание. – Послал за приставом Городского[2] участка.

– Что же господин Свешников не изволил явиться?

– Сам удивляюсь! Велел передать с городовым, что дело столь таинственное, что ему не справиться, надо прямо в сыскную, – чиновник только руками развел: дескать, пусть я и жертва, но не простая, а… очень даже непростая.

– Скромность украшает нашу полицию, – сказал Пушкин, пропуская Улюляева в дверь. – При случае передам господину Свешникову благодарность.

Ловкость пристава вызывала восхищение. Городская полиция обязана прибыть на место преступления и приложить все усилия к раскрытию по горячим следам. Только в случае неудачи и невозможности сразу поймать преступника следовало вызывать сыскную. Пристав Свешников решил не тратить время попусту: кому охота разбираться с безнадежной кражей в канун праздника.

Пушкин предложил пройти за ближайший стол. Спасаясь от тесноты, чиновники сыска частенько спускались сюда и снимали допросы в адресном столе. В этом не было ничего необычного. Как и в истории господина Улюляева, которую тот терпеливо изложил.

Прошлый вечер он проводил в ресторане гостиницы «Дюссо». Улюляеву было одиноко. А тут как раз заметил роскошную даму, у которой не было спутника. Она стояла и осматривала зал ресторана. Улюляев набрался храбрости и первым подошел к ней, опередив других одиноких мужчин. Дама была ослепительно хороша. И согласилась разделить ужин с чиновником городской управы. Улюляев заказал шампанского, вечер расцвел соблазнительными надеждами. Он уже прикидывал, как снимет номер и как проведет незабываемую ночь с такой красоткой. Кажется, дама была не прочь отдаться внезапно разгоревшейся страсти. Ужин подходил к концу, Улюляев нежно целовал ее ручку в перчатке, даже позволил себе чуть продвинуться губами выше дозволенного. Но тут даме потребовалось выйти, и Улюляев остался ждать, сдерживая буйные фантазии.

Ждал он довольно долго. Когда прошел час, а дама не явилась, пошел искать. Оказалось, что она исчезла. Когда же Улюляеву предложили расплатиться за ужин и шампанское, он обнаружил пропажу портмоне. Обронить не мог, как и не мог понять, когда его обокрали.

Пушкин выслушал не перебивая. Лишь проводил глазами Ванзарова, который спустился по лестнице в странно-печальном виде. Юноша прошел мимо, даже не кивнув.

– Как она себя назвала?

– Баронесса фон Шталь, – сказал Улюляев с такой гордостью, будто хотел намекнуть: уж если его обокрали, то не просто уличная воровка, а воровка-баронесса!

На столе появился блокнот, перетянутый черной резинкой, какие художники используют для эскизов. Пушкин перекинул несколько страниц и показал карандашный рисунок женщины с кудрявыми волосами.

– Взгляните. Похожа?

Улюляев прищурился и уверенно подтвердил: не она. Ничем не похожа. Пушкин перекинул лист и показал новый портрет, а за ним еще рисунок. Никого пострадавший не узнал. Что Пушкина не удивило.

– Попробуйте описать вашу баронессу, – сказал он, изготовив карандаш с остро отточенным грифелем в металлической капсуле.

Немного задумавшись, Улюляев принялся в превосходных степенях описывать женскую красоту. Что трудно и даже бесполезно. Красота имеет свойство исчезать в словах: смотришь – вот она. А начнешь рассказывать – вроде бы то, а вроде бы и не то. Пушкин рисовал быстро, как будто не прислушиваясь. Улюляев еще не закончил, а ему уже показали эскиз.

– Взгляните, похожа?

Улюляев даже охнул от удивления:

– Поразительно! Это она! Как вам удалось так точно понять?

Пушкин убрал блокнот и встал:

– Значит, волосы у нее были собраны в сложную конструкцию с цветами.

– Именно так! – Улюляев глядел на него с такой надеждой, будто чиновник сыска сейчас сходит в ближайшую камеру и приведет воровку. С украденным портмоне.

Чуда не случилось. В полиции чудеса случаются редко. Пострадавшему было обещано приложить все силы для розыска. Когда появятся новости, ему непременно сообщат. С чем Улюляев и удалился, вполне довольный. Как раз когда с лестницы, прыгая через ступеньки, скатился Акаев, чуть не налетев на Пушкина.

– Алексей, какая удача! – выдохнул он. – Бах вас требует.

Младший чиновник позволил себе назвать Эфенбаха по-свойски. Что говорило скорее о дружелюбном отношении, чем о дерзости.

– Бушует?

– По обычаю, – согласил Акаев.

– Кулебяку заворачивает?

– Пошло дело…

– Тогда поспешим со всех ног.

Пушкин стал неторопливо одолевать ступеньки, ведущие наверх, к сыску. Акаеву осталось только следовать за ним. Хотя ноги его рвались вперед.





3


Неприятности, особенно мелкие, имеют свойство возникать некстати. А неприятности портье Сандалову были не нужны. Хоть при гостинице служил второй десяток лет, за место держался, как за верную жену. Где еще найдешь такое в Москве. Место преобразило поджарого юношу в дородного господина с бычьей шеей, похожего на постояльцев – купцов и состоятельных господ. Место давало почет и уважение от дворника доходного дома, в котором Сандалов снимал квартиру, до городового, стоявшего постом на Никольской улице. Ну, и неплохо кормило, как же иначе. На черный день и выход на пенсию у Сандалова была накоплена толстая пачка ассигнаций и подкуплен домик в Клину, с садом и огородом. Портье «Славянского базара» дорогого стоит.

Гостиница многие годы имела твердую репутацию места, в котором не стыдно остановиться почтенному человеку, приехавшему по делам торговым и прочим в Белокаменную хоть из Тамбова, хоть из Саратова. Не стеснялись брать номера и почетные господа: генералы, аристократы и заезжие музыкальные звезды. Даже капризные иностранцы не брезговали здесь останавливаться, и в холле всегда лежали английские, немецкие и французские свежие газеты за прошлую неделю. В гостинице уже имелось электрическое освещение, а в номерах, особенно лучших, стояла модная диковинка – ванна с краном горячей воды. Обслуга была вышколена, как во дворце.

Этому раю гостеприимства фигура портье была не менее важна, чем дирижер в оркестре. Сандалов не только первым встречал гостей, но манерами и обхождением давал понять, что для дорогого гостя готовы расшибиться в лепешку. Особенно если не жалеть чаевых. У гостей часто бывали желания, про какие говорить принято намеками. Сандалов научился понимать намеки с полувзгляда, а гости всегда получали то, чего желали. Ибо желали почти всегда одного и того же. За что мудрый портье получал изрядно. При этом приличия соблюдались строго, и, если из номеров раздавался женский визг, на тот случай у половых всегда было плохо со слухом. Доставить удовольствие гостю – дело чести гостиницы.

Но вчера Сандалов допустил промашку. Не то чтобы ошибка была роковой, скорее мелкой и пустяковой. Как часто бывает, польстился на хороший куш. Всем раздобревшим телом Сандалов чуял, что дело поворачивает неизвестно куда.

Причина тайного беспокойства стояла на виду у всех. Дама в меховой накидке, с рукавами-барашками по последней моде, держалась невдалеке от стойки портье и явно кого-то ждала. Сандалов знал, кого именно она ждет. И хотел только одного: чтобы поскорее убралась и не мозолила глаза. На нее, как нарочно, обращал внимание каждый проходивший мужчина, хотя ее лицо скрывала черная вуалетка и его контуры лишь угадывались. От дамы исходили невидимые, но ощутимые флюиды, на которые не может не отозваться мужское сердце. В ней не было ничего вызывающего. Скорее наоборот: роста среднего, не выше и не ниже, чем прилично даме, фигурка довольно стройная, но без выдающихся форм. Более худощава, чем предпочитает купеческий вкус. Однако купцы-то как раз и пялились. Кое-кто норовил познакомиться. Дама молча отвернулась, этого оказалось достаточно, чтобы пресечь назойливое знакомство.

Стоя в нижнем холле так, чтобы видеть лестницу, она посматривала на часики, которые прятала в меховой муфте. Гостя, сходившего по ступенькам, встречала легким поворотом головки и отворачивалась. Так продолжалось с полчаса. Сандалов еще надеялся, что дама уйдет. Надежда подвела. Дама, оглядываясь на лестницу, приблизилась к его конторке. Сандалов обязан был вывесить дежурную улыбку, спросив, что ей угодно.

Дама приподняла вуалетку, Сандалов невольно потупился. Взгляд, мягкий и вкрадчивый, незаметно подтолкнул его совершить глупость.

– Любезный, когда постояльцы имеют обыкновение спускаться к завтраку? – спросила дама.

Слова означали несколько иное. Сандалов прекрасно понял, чего хочет дама. Она задавала другой вопрос: «Друг любезный, это как же понимать?» Портье и сам не знал ответа. Предстояло выпутываться из этой неприятности. А то, что неприятность случилась, Сандалов нюхом учуял. Для начала он отправил с поручениями двух мальчишек-посыльных, которые вертелись у него за спиной. И огляделся, чтобы чужое ухо не оказалось поблизости.

– Сам не пойму, – тихо проговорил он.

– Можно ждать до вечера, – мягко сказала дама, листая французский журнал, попавшийся под руку.

Сандалову стало неуютно, будто в ботинок попал гвоздь, который не вынуть.

– Но что я могу сделать?

– Самое простое, – сказала дама, ласково взглянув исподлобья.

Намек портье понял. Милая дама держала невидимыми, но стальными рукавицами. Сандалов невольно ощущал ее хватку.

– Нет… Нет… – одними губами произнес он. И снова повторил: – Нет… Это решительно невозможно…

– Почему же невозможно? Что в этом такого? – спросили его.

– Но… Но… – Сандалов пытался найти весомую причину. – Это не принято у нас в гостинице… У нас строгие правила…

Дама захлопнула журнал так резко, что Сандалов вздрогнул, а с пера ручки брызнула клякса прямо на список постояльцев.

– Ах вот как? Значит, правила? И такие строгие? Как это мило…

Дама сумела в интонации дать понять все, что может с ним сделать.

– Посмотрю, что можно предпринять, – сказал Сандалов, пытаясь стереть кляксу, но только больше размазывая.

– Как это мило с вашей стороны, господин портье. Я подожду.

Совсем загнала в угол.

– У нас прекрасный ресторан, не изволите позавтракать? – с натянутой улыбкой проговорил он.

– Как раз голодна, – сказала дама, опуская вуалетку. – Не буду вам мешать, господин портье, у вас так много важных обязанностей. Где вход?

Портье указал, куда пройти, чтобы попасть в гардеробную ресторана.

– Так я не прощаюсь, – сказала дама, слегка кивнув.

– Непременно дам знать.

Дама шла такой походкой, на какую не может не обернуться ни один мужчина. Только Сандалову было не до волнующих прелестей женской фигуры. Он подозвал младшего портье, приказал побыть за него, а сам отправился на лестницу. Сандалов шел на второй этаж, как школяр к доске: урок не выучен, а отвечать придется. Нехорошее какое-то чувство бередило его душу. Нечто похожее на дурное предчувствие.





4


– Ага, вот и он, супчик-пряничек! – воскликнул Эфенбах и плюхнулся в кресло с таким видом, как будто угадал на скачках три заезда подряд. – Явился не зашалился!

Пушкин старательно подавил зевок и повел головой, как будто отлежал шею. Поздоровался за руку с Лелюхиным, кивнул Кирьякову и скромно уселся во главе стола. Прямо напротив грозного начальника.

– Утро чудесное, господа, – сказал он, прикрывая ладошкой зевающий рот. – Спится сладко, как в детстве.

– Нет, ну это просто изумительная наглость, – сказал Михаил Аркадьевич с внезапной улыбкой. – В тот час, когда мы трудимся не покладая голов своих, наш милый Пушкин изволит спать и видеть сны!

Кирьяков преданно хмыкнул шутке начальника.

– И сны полезные, если не сказать пророческие, – ответил Пушкин.

– А, так это совсем другое дело! Что же сразу не сказали!

Эфенбах сиял добродушием. Никто не улыбался – чиновники слишком хорошо знали, что последует дальше. И это случилось. Михаил Аркадьевич вскочил, как жалом пораженный, и принялся вышагивать по тесному кабинету, громя в пух и прах лень и беспечность чиновника Пушкина. Наслаждаясь громом своего голоса, он мало следил за речью, а потому вскоре стало трудно понимать точный смысл извергаемых ругательств. Тем более что слова Михаил Аркадьевич умудрялся использовать витиевато – понять его можно было только с «русско-эфенбаховским» словарем, но такого пока не имелось.

Грозу Пушкин терпел с удивительным спокойствием, если не сказать равнодушием. Не слушая, в чем его обвиняли и чем советовали заниматься в этой жизни, он рассматривал стены. Там было на что посмотреть.

Давняя традиция увешивать кабинет не только обязательными портретами царствующих особ и торжественными фотографиями у Эфенбаха обрела невероятные формы. Меж рамками не видно было обоев. Михаил Аркадьевич так плотно завешал стены снимками, как не найдешь в салоне фотографа. В удивительной смеси попадались лошади, родственники, пейзажи, памятные даты, пароходы, виды Неаполя и герои Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Их было так много, что при каждом осмотре открывались новые. Среди ковра картинок взгляд приметил одну, которую до сих пор Пушкин не замечал. Чуть правее и выше портрета государя висела рамка с народным лубком. Лихой витязь на коне с копьем наперевес атаковал дракона. Над ним вилась лента с загадочной надписью: «Государь-ампиратор Иоанн Василичь Грозный, человек справедливый, но сурьезный». Смысл девиза был столь глубок, что Пушкин, размышляя над ним, не заметил, как кончилась гроза.

Михаил Аркадьевич выдохся и стал прежним: в меру мягким и свойским.

– Алексей, тебе не стыдно?

– Нет, не стыдно, – сказал Пушкин и нарочно зевнул.

На него безнадежно махнули рукой.

– Вот, господа, ну что поделать с такой безобразной ленью? – спросил Эфенбах, обводя взглядом своих подчиненных. Каждый из чиновников имел на этот счет свое мнение. Особенно Акаев, который не мог понять, для чего Пушкин не скажет правду.

Настал момент, когда пора было идти на мировую.

– Михаил Аркадьевич, вам не любопытно узнать мой вещий сон?

Эфенбах в печали подпер щеку.

– И что же тебе привиделось?

– Преступление, которое случится. Произойдет сегодня. Или завтра.

Несмотря на мелкие странности, а у кого их нет, Михаил Аркадьевич был человек умный, умел отличать, когда ему хотят сказать нечто важное.

– Неужели? – сказал он без всякой иронии. – Какое именно?

– Будет ограблен очередной, пятый по счету состоятельный господин, – ответил Пушкин. – Я знаю… Точнее, могу предположить, где это случится.

– Какой пятый господин? – не до конца понял Эфенбах.

– Очередное ограбление из разряда тех дел, что так старательно прикрывает локтями Василий Яковлевич, – Пушкин кивнул на Лелюхина, который сидел с невозмутимым видом.

Нюх полицейского никогда не подводил Михаила Аркадьевича. Он почуял, что ему преподносят нечто важное.

– Каким образом… – начал он и осекся: – Нет, позвольте… А почему пятый ограбленный? У нас же три дела.

Дверь с грохотом распахнулась, в кабинет ворвался господин невысокого роста, невзрачный, сухощавый, с седыми усами и, как говорили, «с какого-то черного цвета гарнизонной физиономией», в полицейской форме и погонах полковника. Появление его заставило чиновников встать, а Эфенбаха замереть по стойке «смирно».

– Господа, беда! – страшным шепотом сообщили им вместо приветствия.

В воздухе зазвенела струна, которая всегда звенит в самый неподходящий момент. Никто не знал, что случилось, но каждый наверняка мог предсказать, что в этот миг тихое предпраздничное течение жизни закончилось. О нем можно забыть. Теперь начнется та самая суматоха, какая порой случается в полиции по делу или на всякий случай, чтобы показать высокому начальству радение и старание. Что случилось, неизвестно, но радостям конец. Это и пропела невидимая струна.

Такое приятное известие мог принести только один человек: обер-полицмейстер Москвы, беспощадный хозяин улиц Александр Александрович Власовский. Ближайшее будущее не сулило сыскной полиции ничего хорошего.





5


Ступая по мраморной лестнице, покрытой мягким ковром, к четвертому, самому лучшему номеру, Сандалов отгонял дурное предчувствие тем, что выбирал причину, по которой осмелился беспокоить важного постояльца. Надо подать так, что портье лично беспокоится: нельзя ли чем услужить, исполнить какое желание и вообще сделать пребывание в «Славянском базаре» незабываемым и восхитительным? Не может обидеть гостя проявление трепетной заботы. Только одна загвоздка: нельзя же сказать напрямик «вас там дама дожидается». Тут надо умно зайти. Сандалов прикинул, что гость новый, а потому резонно напомнить о завтраках в ресторане, знаменитых на всю Москву и прочие города империи, куда разъезжались купцы, отведавшие их.

Сандалов одернул сюртук, поправил идеально завязанный галстук и пригладил не менее идеальный пробор в волосах. Усы портье не полагались. Чуть замахнувшись согнутым пальцем, Сандалов постучал нежнейше и вежливо. Выждав, сколько было пристойно, постучал еще. И, собравшись с духом, – в третий раз. В номере было тихо. Оглянувшись в оба конца коридора, Сандалов приложил ухо к дверному полотну. В номере определенно было тихо. Портье улавливал какие-то шорохи вроде шипения, но не был уверен, что это обман слуха или кровь бежит по сосудам. Конечно, постоялец мог спать так глубоко, что не слышал стуков. Только время для утреннего сна не вполне подходящее.

Тревога обратилась настоящим беспокойством. По-доброму, Сандалову следовало спуститься вниз, встать за конторку и сделать вид, что ничего не знает. Вот только возвращаться было нельзя. Дама посидит-посидит в ресторане и вернется за ответом. И что ей скажешь? Из двух зол предстояло выбрать меньшее.

Как раз к случаю пробегал коридорный. Сандалов затребовал отчет о постояльце. Коридорный ничего не мог сказать определенного: господин из четвертого не вызывал, никаких приказаний от него не было. Как заехал, так больше его не видели. Ни шума, ни жалоб от соседей. Отдыхает от трудов, отсыпается. Не иначе.

За много лет изучив гостей вдоль и поперек, Сандалов плохо верил, что мужчина не больной и богатый будет просыпать в Москве такую сказочную погоду. Дел, что ли, у него нет? Да хоть по магазинам Кузнецкого моста бегать и закупать подарки родным. Обычно приезжие торопятся туда-сюда, не понимая размеренного течения московской жизни. В «Славянском базаре» спится, конечно, сладко, но не до такого часа.

– Ключ запасной есть? – тихо спросил Сандалов.

Коридорный выразил удивление: имеется, да только с чего он сдался? Вступать в пререкания Сандалов не собирался. Приказал: сбегать за ключом и сразу назад. Коридорный кинулся выполнять приказание. Сандалову очень не хотелось, чтобы кто-то случайно заметил его топчущимся у двери номера. Он принялся прохаживаться по коридору, как будто проверял порядок.

Из дальнего, двенадцатого номера вышел моложавый господин с пропитым лицом и неопрятно одетый, который не заметил поклон портье и прошел мимо, обдав сивушным духом. Сандалов по привычке, не задумываясь, оценил гостя: не старше тридцати, деньги водятся, любит погулять, не чиновник, не служит, – или ренту имеет, или наследство получил. Зачем он оценивал людей, Сандалов сказать не мог, так – развлечение. Для его должности полезное: жулика или проходимца на глаз определишь.

Коридорный вернулся с ключом. Сандалов, заложив руки за спину, приказал ему открывать. Окончательно удивившись, коридорный вставил ключ в замок и нажал.

– Дверь, изволите видеть, не заперта-с.

Такое простое обстоятельство отчего-то сильно разозлило Сандалова.

– Чего ждешь, загляни!

– Это разве можно-с… Такое беспокойство-с… – коридорный отступил.

Сердце портье билось в панике. С комедией надо было заканчивать. Сандалов решительно дернул дверь.

– Пошел вперед! – скомандовал он.

Деваться коридорному было некуда. Немного нагнувшись, будто ему в голову могли кинуть чем-то тяжелым, он шагнул через порог.

– Прощения просим-с… Позвольте-с?

На вежливое обращение ответа не последовало. Сандалов подтолкнул его в спину. Сам остался снаружи. Коридорный углубился в номер.

«Что-то будет», – только и промелькнула у портье мысль, когда из номера раздался протяжный визг. Коридорный, здоровый ярославец, выскочил с перекошенным от страха лицом. Руку, которой указывал в дверной проем, била мелкая дрожь.

– Там… Там… Там… – только и мог повторять он.

«Вот оно!» – пронеслось в сознании Сандалова. Он еще не знал, что случилось и что так напугало коридорного. Но почему-то был уверен, что попался основательно. Еще неизвестно, чем кончится, – в лучшем случае он лишится места. А то и того хуже… Нельзя было слушать речи сладкие, ой нельзя… Только теперь поздно. Насквозь ее видел, а все равно – поддался. Как наваждение. Что теперь будет?..

– Там… Там… – Коридорный привалился к стене и не мог вздохнуть, пока не выжал из себя: – Опять!





6


Обер-полицмейстера Власовского боялись, но уважали. О нем ходили сплетни удивительные. Говорили, что по ночам, хоть в два, хоть в три, хоть в четыре часа, он разъезжает по московским улицам и, если где встретит заснувшего на посту городового, устраивает немедленно расправу и люто казнит: охаживает по физиономии кулаком, а наутро выгоняет со службы. Такая же расправа, шептались, случается с дворником, если улица перед домом нечисто выметена. Говорили, что Власовский вообще не спит, а все время посвящает службе или носится в разъездах по городу на великолепной паре с пристяжной. Семьи и жены у него нет, обед ему доставляют прямо в кабинет из ресторана «Эрмитаж». Говорили, что он может выпить ведро коньяку и даже не захмелеть. Ну а повторять совсем уж фантастические слухи будет бессовестно.

Как ни бранили Власовского и ни смеялись над ним, но горожане отмечали, что с его воцарением на улицах порядку прибавилось. Отдельные недостатки имелись, но дело шло куда как чище, чем у его предшественника. Правда, порядок на кулаке держится до тех пор, пока кулак крепок. Стоит ему ослабнуть или размякнуть – все, пиши пропало. Вернется, как было.

Любой полицейский Москвы старался как можно реже попадать на глаза обер-полицмейстеру. Только сыскной полиции деваться было некуда: они сидели буквально у него над головой. Хотя его визиты случались не часто. Сказать по правде, их вообще не было. Власовский вызывал Эфенбаха к себе и там снимал три шкуры. Или хвалил, смотря по обстоятельствам. Но если явился сам, с утра пораньше, – значит, дело исключительное. Это понимал каждый чиновник сыска.

Власовский оперся руками о край стола, как будто ему предстояло решение неимоверной тяжести, и обвел подчиненных таким пристальным взглядом, от которого нехорошо заныло в животе. У Кирьякова – точно. Тишина в кабинете стояла исключительная. Никто не смел шелохнуться.

– Господа, – наконец проговорил он трагическим тоном. – В наш любимый город, в нашу дорогую Москву пришла беда…

Эфенбах не смел глазами повести. И никто не рискнул обменяться переглядами.

– Беда, – повторил Власовский так, что чиновники занервничали не на шутку. Никто не мог понять, что так огорчило обер-полицмейстера. Дел серьезней убийства купца по ревности не случалось. Оставалось ждать, что последует. Вопросов Власовский не любил.

– Беда пришла, откуда не ждали, – продолжил он, выпрямившись и заложив руку за отворот кителя. – Из столицы пришла, из Петербурга…

Обер-полицмейстер преданно смотрел на портрет императора, будто ища у государя поддержки и опоры в трудную минуту и в то же время спрашивая: «Ну как же так?! Как ты допустил такое?!» Ну и еще что-то такое лично спрашивал у него. Император молчал и смотрел в даль будущего империи.

Эфенбах, отличаясь редким чутьем к настроению начальства, ждал, терпеливо ждал. Наконец Власовский насытился неслышным диалогом с императором и обратил внимание на живых подчиненных.

– Господа, – сказал он проникновенно и строго. – Мне донесли из Петербурга совершенно верные сведения, что в Москву прибудет, если уже не прибыла, мерзкая тварь, воровка и аферистка, более известная как Королева брильянтов. Эта смутьянка и разбойница непременно хочет испортить празднование Рождества, чтобы грабить и обманывать честных людей московских. Этому безобразию мы должны положить конец. Воровка должна быть поймана и примерно наказана. Место ей не на наших улицах, а в сибирке[3]. Господа, рассчитываю на ваше старание. Мерзавка должна быть отловлена до Рождества. У вас четверо суток. Михаил Аркадьевич, на вас личная ответственность возложена. Докладывать мне каждый день, как продвигается дело.

– Слушаюсь! – гаркнул Эфенбах. От напряженного молчания голос его дал изрядного петуха. Вышло не так браво, как хотелось. Власовский удовлетворенно кивнул.

– На вас на всех, господа, рассчитываю, – сказал он, весомо помахав указательным пальцем. – Московский сыск должен показать… И утереть нос этим столичным петербургским, которые до сих пор не схватили эту пресловутую «королеву».

– Утрем! – куда более грозно пообещал Эфенбах.

Власовскому такое старание пришлось по душе. Он одобрительно кивнул.

– И помните: четыре дня…

Эфенбах провожал обер-полицмейстера, заверяя, что беспокоиться нечего: можно считать, что Королева брильянтов уже за решеткой, ох, зря она сунулась в Москву.

Михаил Аркадьевич вернулся не в таком уж боевом настрое. Вернее сказать, был слегка растерян. Актаев плотно закрыл дверь, чиновники уселись рядышком. Обиды и раздоры были забыты. Беда объединила. Все понимали, что ситуация паршивая, дальше некуда. Как из нее выпутываться – непонятно.

Эфенбах обвел взглядом свою притихшую армию.

– Ну, раздражайшие мои сыщики, что делать будем?

– Да, дела-делишки, – хмыкнув, сказал Лелюхин. – Вот уж сказочная задачка.

– Хуже, чем сказочная, – согласился Кирьяков. – Как поймаешь?

Актаев очень хотел ввернуть что-нибудь умное, но по малости опыта только строго нахмурился.

– Говорят, певица, испанская знаменитость Отеро, скоро на гастроль к нам приедет, так вот ее-то Королевой брильянтов величают. Брильянтов у нее видимо-невидимо, вся увешана, – продолжил Лелюхин.

– Ее за решетку не посадишь, – сказал Кирьяков.

– Дело непростое…

– А еще, господа, Марию-Антуанетту, ту, что на плахе французский народ головы лишил, – со вкусом продолжил Кирьяков, – как раз прозывали Королевой брильянтов на том основании, что…

– Да о чем вы, раздражайший мой?! – заметил Михаил Аркадьевич.

– …У нее было ожерелье в семнадцать брильянтов чистейших величиной с орех, еще три грушевидными каплями, сотня мелких на трех лентах, и еще…

– Может, там, – Лелюхин указал в потолок, – малость напутали?

– Там, – повторил жест Эфенбах, – не путают! Уж вляпались в кисель, так за уши не вытащить.

Растерянность сыска легко объяснима. Тот, кто сообщил обер-полицмейстеру важные сведения, забыл уточнить маленькую деталь: Королевы брильянтов не было. Вернее, был миф о великой аферистке, которая удачно грабит богатых господ в разных городах, при этом остается настолько неуловимой, что ее не то что ни разу не поймала полиции, но даже портрета или описания Королевы не существовало. Все четыре сыскные полиции империи, в Петербурге, Москве, Киеве и Одессе, знали этот миф, под который удобно подгонять нераскрытые дела. Чем безнаказанно пользовались. Только Власовскому объяснить это невозможно. Он будет уверен, что из него пытаются сделать дурака. Со всеми неизбежными последствиями. Теперь в дураках оказался московский сыск. Во главе со статским советником Эфенбахом.

– Как ловить? Где ловить? Кто ловить будет, Пушкин? – обреченно спросил Михаил Аркадьевич, не требуя никакого ответа и в кои веки правильно используя поговорку. Про себя он подумал, что въедливость в дела юноши Ванзарова и столь дикая информация, доложенная прямо обер-полицмейстеру, быть может, звенья одной цени. Уж не копает ли под него друг из Департамента? В полиции всякое случается.

– Поймать можно, – отозвался Пушкин, не забыв при этом зевнуть.

Все взгляды обратились к нему. Даже Актаев вытянул шею, чтобы лучше видеть.

– И как же? Волшебным сачком будете ловить привидение?

Пушкин затребовал из шкафа карту Москвы.





7


Стеклянный купол ресторана уходил под небеса, откуда свешивались титанического вида люстры с цветочными плафонами. Этого было достаточно, чтобы произвести на провинциального купца неизгладимое впечатление. «Славянский базар» имел в запасе много чудес. По анфиладе на высоте примерно третьего этажа цепочкой были расставлены бюсты великих русских писателей, взиравших на пирующую публику с каменным спокойствием. Пальмы возвышались разлапистыми опахалами. Чугунные столбы, крашенные в белое, будто подпирали само мироздание. Мраморные купидоны с вазами между ними кокетливо взирали с верхов. Посреди зала – фонтан с плавающими стерлядями, в любую можно ткнуть пальцем и получить в жареном виде. Буфет черного лака, размером с небольшую европейскую крепость, весь был уставлен закусками. Заплатив три рубля, их разрешалось поглощать в неограниченном количестве. Но главной изюминкой ресторана были поздние завтраки до «журавлей». Это означало, что около полудня, когда время завтрака заканчивалось, господа могли заказать бутылку великолепного коньяка (пятьдесят рублей – шутка ли!) с золочеными силуэтами журавлей. Что считалось высшим шиком. Бутылки с журавлями разлетались по городам как самый ценный московский сувенир.

Обычно в этот час в ресторане столики не пустовали. В это утро, как нарочно, лишь несколько были заняты. Дама оставила в гардеробе полушубок, с меховой шапочкой и вуалью не рассталась. Она стояла на входе в зал и осматривалась. Находиться женщине одной в ресторане, без мужчины – мужа, любовника или брата, – считалось неприличным. В другом месте даму могли попросить выйти. В ресторане гостиницы нравы были не столь строги. По причине того, что в гостиницах вообще на нарушения правил смотрят сквозь пальцы. Клиентам надо радость доставить, а не мучить правилами.

К даме подошел официант в косоворотке голубого шелка в стиле «а-ля рюс», подпоясанной тонким ремешком, и без фамильярности спросил, чего она изволит. Дама желала отдельный стол как можно дальше от входа. Официант пропустил ее вперед, подвел к столику, который находился невдалеке от плюшевых диванов, подпиравших стены, и придержал стул. Дама отказалась от меню, попросив кофе с пирожным. Официант обещал исполнить сию минуту и тут же исчез.

Кофе мало интересовал даму. Она напряженно искала глазами кого-то, кого не находила. С ее места весь зал был как на ладони. В некотором отдалении завтракал господин тучной комплекции, с золотой заколкой в галстуке. Рядом с ним сидела миниатюрная блондинка в белом платье, которая смотрела на него с испугом, каким отличается верная и покорная жена. После нужной дрессировки и ежовых рукавиц, разумеется.

– Ну и какого рожна?! – обширный господин одним глотком выпил рюмку наливки, он не считал нужным сбавить тон. – Пригласить – и не явиться. Узнаю Гришку!

– Пе-Пе, прошу тебя, потише, – говорила блондинка, испуганно оглядываясь.

– А чего мне бояться? Это пусть меня боятся!

Дама наблюдала за шумным господином не столько от безделья, сколько находя в нем нечто интересное для себя. Ей принесли кофе, и теперь она могла прятать взгляд за краем фарфоровой чашечки.

– Любезный, что там за приятная дама? – спросила она, указывая на дальний от себя столик. За ним восседала цветущая женщина в брильянтовых серьгах, которые кончиками задевали брильянты колье. На строгий женский вкус, дама была одета немного вульгарно, выйдя на завтрак в вечернем туалете.

– Госпожа Камаева, Ангелина Степановна, – ответил официант.

– Богатая вдова?

– Чрезвычайно богатая, – официант позволил себе чуть склониться к спрашивающей. – Величают Королевой брильянтов.

– Как это мило!

– Именно так-с. Любит наше заведение. Мы всем гостям рады-с…

Официант поклонился и не посмел далее утруждать даму разговором.

В зале появился статный, высокий мужчина такой красоты, что без подготовки дамам лучше не смотреть. Оглянулся, будто кого-то искал. Полный господин, заметив его, стал яростно махать.

– Костя! Алексеев! Иди к нам! – кричал он на весь зал.

Господин, названный Алексеевым, заметив махания, поклонился, жестами показал, что чрезвычайно занят, и тут же вышел. Как будто не хотел иметь дело с шумным субъектом.

– Эх, такая досада, вот бы с кем выпить не грех.

– Это кто, тот самый Станиславский? – с робким восторгом спросила его жена.

Господин строго постучал пальцем по столу.

– Он – Алексеев! И никто другой. Промышленник, канительной фабрикой управляет, дельный и толковый. Бабы замутили ему голову театральными кружками, того гляди человек с пути собьется, тьфу, мерзость!

Сцена вызвала у дамы живой интерес. В зале появился новый посетитель, проживающий, видимо, в гостинице и спустившийся на завтрак. Казалось, он только проснулся, под глазами имелись следы кутежа. Он бесцеремонно плюхнулся на стул рядом со столиком толстяка, запрокинул голову и выпустил струю папиросного дыма.

– Ну и что? – вопрос был задан брезгливым тоном.

Толстяк развел руками над накрытым столом.

– Как видишь, братец.

– Я так и знал. Пустая болтовня. Зачем ему понадобилось?

– Спросим, строго спросим.

– Здравствуй, Викоша, – робко сказала блондинка.

Ей ответили небрежным кивком.

Дама, заказавшая кофе, видела все. Она наблюдала старательно, сама не зная зачем. Впрочем, было в этих незнакомых господах нечто, что сильно ее интриговало. Настолько сильно, что она немного позабыла, для чего здесь находится.





8


Карта была развернута. Эфенбах склонился, сосредоточив на лице всю мудрость, на какую был способен. Чтоб всем было понятно, что он не имеет ни малейшего представления, зачем это делает. Лелюхин с Кирьяковым последовали его примеру. Даже Актаев нашел щелочку, чтоб протиснуться. Со стороны происходящее удивительно напоминало знаменитую картину «Совещание в Филях». Правда, Эфенбах на Кутузова не претендовал, а у Пушкина, как лучшей кандидатуры на роль полководца, не имелось черной повязки на глазу. В остальном же…

– Начнем, господа, отсюда, – палец Пушкина уперся в черный квадратик в Охотном Ряду с надписью «Большая Московская». – Две недели назад здесь был ограблен купец из Нижнего. Вот этой красоткой, – Пушкин не поленился предъявить первый рисунок из блокнота.

– Хороша, – сказал Лелюхин.

– Стерва, – заметил Кирьяков.

Эфенбах ничего не сказал, только зло шикнул. Он по-прежнему не понимал, что происходит.

– Десять дней назад, вот здесь, – Пушкин указал на угол Лоскутного переулка и Тверской улицы, – в гостинице «Лоскутной» лишился брильянтового перстня и кошелька с наличностью купец из Казани…

– Обвели, как ребенка, – вставил Лелюхин.

Пушкин показал следующий эскиз.

– Стараниями вот этой барышни. Неделю назад вот здесь, на Театральной площади в гостинице «Континенталь», купец из Киева расстался со шкатулкой драгоценностей, которую вез домой. «Помогла» ему вот эта дама, – Пушкин перекинул очередной лист.

– Откуда они только берутся?! – не удержался Кирьяков.

– Со мной бы такой фокус не прошел! – вдруг отчаянно заявил Актаев. Все дружно глянули на него. Юноша зарделся, ему стало стыдно.

– Ничего, Васенька, послужишь – привыкнешь, – примирительно сказал Лелюхин.

– А я вот думаю… – начал было Кирьяков.

– Не отвлекайтесь, раздрагоценные мои! – не выдержал Эфенбах, которого вся эта болтовня чиновников, не имевшая отношения к делу, начала раздражать. – Алексей, не вижу связи.

– Связь прямая, – сказал Пушкин. – Вечером вот здесь, в Театральном проезде в гостинице «Дюссо», почтенный господин лишился полного кошелька денег. В этот раз потрудилась вот эта милая барышня.

Эфенбах уставился на свежий рисунок.

– Откуда вы знаете? – строго спросил он.

– Утром приходил пострадавший, снял с него допрос, – ответил Пушкин.

Тут только большая часть смысла дошла до Михаила Аркадьевича.

– Четвертое дело в клювике принесли? В такой-то момент?! Вот благодарю.

– Это еще не все.

– Не все?! – вскрикнул Эфенбах. – Нет, это волшебно!

– Будет пятое ограбление. Я знаю где.

– Ну и где же?

Пушкин уверенно показал на точку недалеко от Кремля.

– Вот здесь.

Михаил Аркадьевич понял, что его провели, над ним посмеялись, и вообще только зря он потратил драгоценное время. Он потерял интерес к карте и плюхнулся в кресло.

– Раздрагоценный Пушкин мой, это ерунда! – строго сказал он.

– Наоборот, математически все сходится.

– Ма… те… ма… ти… чески? – по слогам повторил Эфенбах. – Да неужели?!

– Смотрите: все гостиницы первого класса, большие, много народу, во всех проживают богатые гости. Все находятся в небольшом круге, – для наглядности Пушкин очертил его на карте. – В него как раз попадает «Славянский базар». Где и будет следующее ограбление.

– Свежи фантазии, да верится с трудом.

– Предположу, что сегодня или завтра.

– Ну, это еще бабушка пополам наломала, – веско заметил Михаил Аркадьевич. – Оставьте свою математику, Пушкин. Ну, поймаем мы одну воровку. А остальные?

– Нет остальных, – ответил Пушкин. – Она одна.

– Да как же одна?! У вас даже рисунки разные!

– Это одно лицо, Михаил Аркадьевич. Только разные прически и цвет волос. Гипотезу проверил и доказал сегодня утром: зарисовал описание прически, а к нему все то же лицо. Пострадавший, не опознав предыдущие рисунки, сразу же узнал обманщицу.

– Может, он к себе домой уедет? – с надеждой спросил Эфенбах.

– Он чиновник городской управы.

Лелюхин только присвистнул.

– До наших добралась. Нехорошие дела, ой, нехорошие.

Между тем Эфенбах стремительно думал. Умения молодости, которые помогли ему в раскрытии «тридцати трех выдающихся дел», включая кражу из Государственного банка ста двадцати тысяч рублей, работали на полную катушку.

– Пушкин, Пушкин вы мой, – вдруг сказал он. – Выходит, что у нас под носом не мелкие воровки, а одна умная и талантливая аферистка?!

– Гений в своем роде, – добавил Лелюхин.

Пушкин выразил согласие молчанием.

– Если же поймать талант в юбке и с разными париками… – продолжил Эфенбах, ощущая с радостью, как луч спасения блеснул в кабинете, – ее вполне можно счесть за Королеву брильянтов!

– Да уж, лучшей кандидатуры не сыскать, – сказал Кирьяков, чтобы не выпасть из такой интересной дискуссии.

– Тогда и карты на руки! – радостно закончил Эфенбах. – Ловите ее, Пушкин, ловите!

– Пусть Василий Яковлевич или Леонид Андреевич в засаде посидят, – Пушкин опять зевнул. – Портрет есть, место мы определили, деться ей некуда.

– А вы чем так заняты? – ласково поинтересовался Михаил Аркадьевич.

– Мне что-то лень.

Эфенбах одобрительно кивнул, готовясь обрушить порцию молний на голову ленивого гения. Но молнии остались в колчане. В дверь заглянул запыхавшийся городовой.

– Прошу прощения, господин Эфенбах, господина Пушкина срочно требуют.

– Куда требуют, Макаров?

– В «Славянский базар».

Михаил Аркадьевич был сражен скоростью исполнения предвидения. Или пророчества. Или вещего сна. Да как угодно!

– Что случилось? Обокрали кого-то?

– Не могу знать, господин пристав требует прибыть немедля, – городовой тяжко выдохнул. – Господина Пушкина, значит, непременно.

Взгляды обратились к пророку от сыскной полиции. Эфенбах вышел из-за стола и торжественно возложил ему ладонь на плечо, так в темном Средневековье монарх посвящал голодранца в рыцари.

– Провидец раздражайший мой, сам напророчил – сам и расследуй. Поделом тебе и будет.

Пушкин подавил отчаянный зевок.

– Может, лучше Василий Яковлевич сходит?

Лелюхин сделал вид, что оглох и ослеп одновременно. Только крепче прижал к груди папки.

Эфенбах легонько похлопал по спине, так выпроваживают засидевшегося гостя.

– Торопись, Пушкин, судьба тебя ведет. Пролетки не дам, так добежишь. Как говорится, ноги рукам не помеха!

В каком словаре Михаил Аркадьевич раздобывал задиристые поговорки, пусть останется маленькой тайной.





9


От полицейского дома до Никольской улицы минут пятнадцать неторопливого шага по Тверской. А торопливого, каким припустил городовой, не более десяти. Бег по улицам, особенно заснеженным, не был любимым развлечением Пушкина. Он предпочитал прогулку или спокойную езду. Вовсе не из телесной слабости, а потому что привык действовать рационально, с наименьшей затратой сил. Как и должен поступать человек математического склада ума. Чтобы не делать лишнего и бесполезного, чего с избытком бывает в полицейской работе, он тщательно создавал себе репутацию лентяя и бездельника. Настолько тщательно, что в это поверили. Только Эфенбах пока еще сомневался. Пустить пыль в глаза опытному сыщику, хоть и заплывшему жирком от спокойствия московской жизни, Пушкину не удалось. Но он не оставлял надежды.

У входа в «Славянский базар» поджидал городовой из участка, которого Пушкин знал в лицо, но не помнил фамилию. Городовой козырнул и просил следовать наверх. Постовой, которого послали в сыскную, остался приходить в себя на морозе.

В холле гостиницы ничего не указывало на громкое происшествие, ради которого следовало бежать сломя голову. Не сновали газетные репортеры, не собралась толпа зевак, не было криков или стонов. Напротив, в холле царили мир и умиротворение. Лишь два-три постояльца развернули газеты, над которыми вились папиросные дымки. Портье сосредоточенно изучал гроссбух, не проявив интереса к господину, которого вел городовой.

Пушкина проводили на второй этаж. Свернув с лестницы, он приметил господ в гражданских сюртуках, которые о чем-то весело болтали у открытой двери номера. С виду они казались постояльцами, которые зацепились языками в коридоре. Пушкина заметили и приветливо помахали, словно приятелю, который опоздал на дружескую пирушку.

– А вот и вы! – сказал тот, что был повыше, пожимая ему руку.

– Хотел благодарить вас, дорогой пристав, – ответил Пушкин, сжимая его ладонь.

– За что же, дорогой сыщик?

– Прислали с утра пораньше подарочек.

– Чиновник городской управы прибегал? Так мы всегда рады помочь сыску, – отвечал Свешников с открытой улыбкой. Среди приставов московской полиции он был один из немногих, кто не имел армейского звания, а служил по гражданскому ведомству в чине надворного советника. Что не мешало ему командовать Городским участком, отвечавшим за приличный кусок центра Москвы.

– Вот вас, Богдасевич, я рад видеть, – сказал Пушкин, здороваясь с суховатым господином, лицо которого было изъедено оспинами. В руке его болтался потертый саквояж, как и полагалось участковому доктору. – Зачем вам понадобилась моя скромная персона? Неужели сами кражу раскрыть не можете?

Свешников только рукой махнул.

– При чем тут кража, Пушкин?! О чем вы! Вы же любитель всяких редкостей. Еще благодарить будете! Вам сюрприз.

– И где же?

– В номер загляните, там Заремба протокол составляет, вам не помешает.

– Интригу плетете, господин пристав.

– Наслаждайтесь, друг мой. Считайте презентом за этого жулика из управы, – и Свешников вежливо приоткрыл штору бордового шелка, прикрывавшую дверной проем.

Старший помощник пристава Заремба оглянулся на вошедшего, кивнул и принялся дальше строчить на походной конторке, макая перо в чернильницу-непроливайку. Столешников не обманул: зрелище предстало необычное.

В огромные окна, выходившие на Никольскую, лилось достаточно света. В гостиной хватило места, чтобы переставить стулья и стол к дальней стенке. Ковер, с которого убрали мебель, был аккуратно скатан в трубу. Прямо на дубовых половицах паркета жирными меловыми линиями была выведена затейливая геометрическая фигура. Тот, кто рисовал, старался вести линии прямо, но рука дрожала, образуя волны или неровности. Узнать в рисунке магический пентакль смог бы и гимназист с двойкой по геометрии. Пятиугольную звезду заключили в круг. Там, где окружность пересекалась с лучами звезды, были выведены пять каббалистических знаков. Размер рисунка позволял поместиться внутри взрослому человеку. Меловые линии правого луча были смазаны, как будто по ним шаркали ногами. Впрочем, пентакль был цел, хоть и кривоват. Рисунок на полу дополнялся особым антуражем. По углам звезды были аккуратно расставлены огарки черных свечей, догоревших до паркета. Один огарок был маленько сдвинут.

Это было лишь прелюдией.

Вокруг пентакля виднелись густые пятна, похожие на засохшую кровь. То, что это кровь, было наименьшей загадкой. В перекрестии меловых линий лежало тело черного петуха с неумело отрезанной головой, которая упиралась клювом в грудь. Вероятно, лишившись головы, петух так огорчился, что стал бегать кругами, как это принято у петухов с отрубленной головой, щедро разбрызгивая свою кровь. Напакостить как следует ему не дали. В серебряном кубке темнела обильная лужица крови. Рядом с кубком валялся охотничий нож с серебряной рукояткой, которым несчастную птицу почти обезглавили.

Как ни любили в Москве бульон из петушиных гребешков, ради черного петьки пристав Свешников с места бы не двинулся. Полицейский протокол Заремба составлял по причине нахождения в номере еще одного мертвого тела: человеческого. Тело лежало на спине поблизости от пентакля, подвернув ноги под себя. Каждому полицейскому известно, что такая поза образуется, если человек упал, стоя на коленях.

Тело принадлежало мужчине, по виду не старше тридцати и не младше двадцати трех лет, с курчавыми волосами и гладко выбритым лицом. Глаза недвижно смотрели в люстру, блестевшую хрустальными огоньками, рот широко раскрыт, на лице виднелась нездоровая бледность. Что трупу простительно. Мужчина был бос, из одежды – только кальсоны и длинная ночная рубаха, запачканная бурыми пятнами на животе и рукавах. Огнестрельных следов или резаных ран на первый взгляд не заметно.

Пушкин спросил разрешения осмотреться. Заремба предоставил полную свободу. Место происшествия чиновника участка интересовало мало.

Первым делом Пушкин присел над трупом и рассмотрел руки. Пальцы на правой согнуты «птичьей лапкой», будто старались поймать что-то. Направление указывало на консоль, на какую обычно ставят вазу или цветок в горшке. Вместо украшений на ней стоял аптечный пузырек темного стекла. Наклейка указывала, что в нем содержится Tinctura Valerianae. Стеклянная пробка была на месте.

Стараясь не нарушить фигуру пальцев покойника, Пушкин чуть приподнял его руку. На подушечках указательного, большого и среднего виднелись белые следы. Как бывает, когда держат кусочек мела. У основания указательного пальца кожу прорезали глубокие бороздки. Ногти были чистыми. Вернув руку в исходное положение, Пушкин вытащил платок темно-голубого шелка с вышитым вензелем «АК», подарок любящего сердца, и легонько провел по коленям жертвы. На платке остались белые крошки. Стряхнув платок, Пушкин оставил труп в покое.

Искать одежду погибшего нужды не было. Брюки, рубашка, жилет с золотой цепочкой и пиджак, аккуратно сложенные и развешанные, находились на ближнем стуле. По-хозяйски проверив его карманы, Пушкин вынул портмоне, набитое сотенными купюрами, простой носовой платок без вензелей и смятую квитанцию из аптеки.

Кошелек Пушкин положил на конторку перед Зарембой. Чиновник только покривился: дескать, мелочь, не стоящая внимания, и так все понятно. Подхватив пузырек, Пушкин спросил, зафиксирована ли вещь в протоколе, можно ли взять на время. Зарембе все было настолько безразлично, что он согласился бы отдать из номера всю мебель.

Более не отвлекая чиновника от важного дела, Пушкин отправился на осмотр. Обошел номер, заглянув в спальню и ванную комнату. Кровать не смята и даже не раскрыта, в ванне сухо. Удобствами номера не пользовались. Из дорожных вещей нашлась только плетеная корзина с петушиными перьями на дне. Беглый осмотр открыл, что в номер, кроме главной, ведут еще две двери. Одна была накрепко заперта и, судя по всему, соединяла с соседним номером, как часто бывает в старых гостиницах. Пушкин нагнулся и провел пальцем под дверной щелью. На подушечке осталась полоска пыли.

Открыв другую дверь, найденную за драпировкой, Пушкин обнаружил лестницу, которая, судя по соблазнительным запахам, вела в ресторан. Он не поленился спуститься. И оказался в узком коридоре, из которого сразу можно было попасть в главный обеденный зал. Пушкин только заглянул в зал и тут же отпрянул. Попасть на глаза Ангелине, а потом вырываться из ее щедрых объятий казалось лишним испытанием.

Никем не замеченный, Пушкин вернулся в номер и вышел к приставу с доктором, у которых темы для болтовни не заканчивались.

– Ну как, сюрприз не подкачал? – Свешников игриво подмигнул.

Пушкин обратился к Богдасевичу.

– Время смерти удалось установить?

– Что бы я здесь делал? – ответил доктор. – Лежит более двенадцати часов.

– То есть около девяти часов, вчера вечером.

– Наверняка…

– Причина смерти?

– Пушкин, да вы что?! – пристав удивился искренне. – Так ничего не поняли? Ну и ну. И где же ваша хваленая прозорливость?

– Прозорливость спит.

– Естественная смерть, конечно! – победным тоном закончил Свешников. – Господин решил поиграть в чернокнижника, не справился с ночными страхами и помер! Все, конец представлению.

– Какие факты на это указывают?

Пристав и Богдасевич обменялись понимающими взглядами, оба хмыкнули.

– Послушайте, Пушкин. Поверьте мне как доктору: господин умер от сердечного приступа. Спазм – и нет человека. У него слабое сердце. Внешние признаки сердечной болезни налицо. Не успел выпить настойку валерианы. Да она не помогла бы.

– Константин Владимирович, вас не смущают некоторые странности?

Пристав хотел отшутиться, но выражение лица Пушкина к этому не располагало.

– Петух без головы? – спросил он.

– У жертвы снят перстень, но при этом кошелек полон ассигнаций, часы золотые на цепочке и обручальное кольцо не тронуты.

Свешников совсем перестал улыбаться.

– Откуда узнали про перстень?

– Бороздки на указательном пальце правой руки глубокие. Носил не снимая. Быть может, семейная реликвия.

– Ну, допустим. И что?

– С жертвой… Кстати, как его фамилия?

– В книге регистрации чернильное пятно, – ответил пристав. – Портье растяпа.

– Удачное совпадение. Важно другое: этот господин не был один в номере. С ним был кто-то еще.

Вот теперь пристав насторожился.

– Только ваше предположение, – сказал он резко.

– Стол настолько тяжелый, что погибшему с его комплекцией не передвинуть его к стене. Тяжелый ковер одному трудно закрутить. Коридорного для такой затеи звать глупо. Значит, был кто-то еще.

– Ну, это уж вы фантазируете! – сказал не слишком уверенно Свешников. – Коридорный с половым никого не видели, да и дверь в номер была не заперта.

– Вторая дверь прямиком ведет в ресторан. Вошел и вышел – никто не заметит.

– Точно – фантазии.

– Может, и птицу не он резал? – спросил доктор.

– Несомненно он.

– Петух вам доложил?

Богдасевич ухмыльнулся меткой шутке пристава.

– Вы правы, петух, – сказал Пушкин. – Вернее, то, что вырвался и бегал без головы. Господин не умеет птичку резать. Забрызгался до неприличия. После смерти петуха произошло что-то еще.

Свешников подмигнул доктору.

– Магическое? Явился дух отца Гамлета?

Пушкин не улыбнулся.

– Господин полз из пентакля на коленях.

– С чего взяли?

– Кальсоны запачканы мелом. Полз к пузырьку с валерианой.

– Ну, так верно! – обрадовался Свешников. – Мы же говорим вам с доктором: у него сердце прихватило!

– Его что-то сильно напугало, – сказал Пушкин. – У меня нет ни одной гипотезы, что это могло быть.

– Что ни говорите, а это смерть от сердечного приступа, – так веско сказал Богдасевич, как будто заранее отвергал возможные сомнения.

– С медициной не спорю, – сказал Пушкин. – Но это не естественная смерть.

– А какая же?!

– Убийство, Константин Владимирович. Заявляю официально от имени сыскной полиции. Раз вызвали, вынужден занести в протокол.

Свешников приложил ладонь к груди, где под гражданским сюртуком у него билось сердце. В общем, довольное порядочное для полицейского сердце. С грешками, конечно, но у кого их нет.

– Благодарю, господин Пушкин, я вас развлечься позвал, а вы мне такой подарочек.

– Ничего, господин пристав, вскрытие все расставит по местам, – уверенно сказал Богдасевич. – Фантазии разлетятся.

– Буду рад, господа. В одном вы правы.

– Наконец-то, – облегченно вздохнул Свешников. – А в чем мы с доктором правы?

– Убитый принял участие в магическом ритуале. Который кончился насильственной смертью.

С досады пристав даже плюнул. На ковер гостиницы.

– Вот и делай добро людям.

– Желаете сами провести розыск? – спросил Пушкин.

– Нет уж, раз намутили – будьте любезны копаться, – ответил Свешников. – Пока скальпель Богдасевича не призовет вас к ответу. Алексей, может, не стоит так утруждаться из-за приезжего?

– Он москвич.

– Да с чего взяли?!

– В номере нет ни одного чемодана. В Москву так не ездят.

Пристав хотел что-то возразить, но веского слова не нашлось. А препираться с Пушкиным просто так – бесполезно. Свешников знал, что у того на все найдется ответ. Не совладаешь голыми руками.

– Господин пристав, нельзя ли сфотографировать место преступления?

– Можно, господин сыщик! – радостно ответил Свешников. – Но только в Петербурге. У нас в Москве полицейских фотографов еще не имеется. Да и к чему? Все друг друга и так знают.

– Убитого не знаете.

– Не мелочитесь, Пушкин.

Сыщик вынул блокнот для эскизов, но передумал и спрятал в карман.

– Как прикажете.

– Ну, что, возмутитель спокойствия, подвести вас до сыска? – Свешников был благодушен и незлопамятен. И уважал умение Пушкина находить преступников ловко и просто, будто в воду глядя.

– Благодарю, Константин Владимирович, у меня тут еще дела.

– Может, вниз спустимся? Поздний завтрак «до журавлей»? Угощаю.

– Нет, – слишком резко ответил Пушкин. – Я сыт. И времени в обрез. Номер прошу опечатать.

С этим он торопливо пошел к лестнице. Нельзя же объяснить, к чему может привести его появление в зале ресторана. Ангелина общественных приличий не признает.

Свешников приятельски ткнул доктора.

– Со вскрытием не подкачаешь? Хочется утереть нос этому умнику. Он человек дельный, и даже талант, но тут честь нашего участка.

Богдасевич и бровью не повел.

– Не извольте беспокоиться, господин пристав, от моего скальпеля еще никто не уходил, – ответил он, поглаживая кожу докторского саквояжа.





10


Любопытство – не порок, если умело его скрывать. Даме с чашечкой кофе помогала вуаль. Черная сеточка прятала жадный интерес, с каким она следила за дальним столиком. Внешне ничего особенного не случалось. Полный господин, которого называли Пе-Пе, продолжал неумеренно поглощать пищу, как будто голодал неделю. К жене он обращался «Маришка», дама была тиха и печальна. А господин со следами запоя, Викоша, потянулся к графинчику с водкой. Маришка сделала робкую попытку остановить его, но тот ее не слушал. Викоша опрокинул рюмку, сморщился и тут же налил вторую. Закусил он из тарелки Пе-Пе, вытащив пальцами кусок мяса. Что вызвало бурное возмущение хозяина тарелки. Движения человеческих характеров, за которыми виднелись непростые отношения, приковали интерес дамы, как вдруг вялотекущие события немного ободрились.

К столику Пе-Пе подошла модно и со вкусом одетая дама без лишних украшений. Маришка бросилась к ней, как к спасению, они обнялись и расцеловались с нежностью. Маришка называла ее Ольгой. При появлении дамы принято, чтобы мужчины встали, выразив почтение. Или хоть стул следует подать, если официант не успеет. Ничего подобного не случилось. Оба джентльмена не сочли нужным не то чтобы оторваться от тарелки и рюмки, а хоть голову повернуть в сторону пришедшей. Подобное поведение не задело Ольгу, она, видимо, уже привыкла не замечать манеры этих мужчин.

– Гри-Гри нет? – спросила она с тревогой.

Маришка выразила удивление, что он опаздывает больше чем на час.

Пе-Пе смазал сальные губы тыльной стороной ладони.

– Чему удивляться? – сказал он, чуть повернув к ней голову. – Бестолочь и тюфяк…

Викоша хрипло засмеялся.

– Оленька, присядешь? – Маришка сама пододвинула ей стул.

– Нет-нет, я пойду, – ответила она, что-то шепнула Маришке на ушко и громко добавила: – Если Гри-Гри объявится, пусть даст знать домой.

Она ушла слишком быстро, словно не хотела и не могла здесь оставаться. Мужчины не изволили проводить ее вставанием. Маришка присела рядом с Пе-Пе и зажала рот ладошкой. Она низко опустила голову, чтобы не показывать слез.

Скрытая вуалью дама следила неотрывно. Ничто более не занимало ее, даже богатая вдова с брильянтами – Ангелину веселила бравурными венгерскими мелодиями пара сонных скрипачей в косоворотках голубого шелка.

Дама будто ждала, что скоро здесь случится что-то нечто важное, но подошел официант и шепнул, что ее срочно просят, а угощение – за счет заведения. С сожалением она оставила кофейную чашку и вышла из ресторана. В гардеробе надела полушубок и направилась в холл. Сандалов был за конторкой, он незаметным знаком подозвал даму. Когда она подошла, портье вежливо поклонился ей, как кланялся любому гостю.

– Ну и где же?..

– Уходи, – тихо проговорил Сандалов, растягивая улыбку на лице.

– Милейший, ты ничего не забыл? – спросила она.

Сандалов что-то торопливо написал на клочке бумаги и подсунул ей.

– Вот… Завтра… Сейчас уходи…

Она взглянула на бумажку и засунула ее в шелковую варежку с меховой опушкой.

– Так дела не делают. Ты за что деньги взял?

Портье еле сдерживался, чтобы не заорать на безмозглую девицу.

– Завтра свое возьмешь. Сейчас уходи.

Дама ничего не желала слушать.

– Что-то ты темнишь. Где он?

Сандалов заметил кого-то на лестнице и не мог больше улыбаться.

– Беги, – прошипел он.

Дама была не готова к такому обращению.

– Что-что ты сказал?

– Беги, дура! – прошипел он. – Тут сыск. Беги…

Пушкин приметил ее с лестницы. В облике дамы не было ничего особенного, вуаль, прикрывавшая лицо, – не повод для подозрений. Но вот портье… Портье, искоса глянув на него, испугался и сказал ей что-то резкое. Дама с места в карьер рванулась к дверям, не оглядываясь и не теряя драгоценных секунд. Расстояние было великовато. Надо было постараться. Перепрыгивая через три ступеньки, Пушкин кинулся в погоню. Он не думал, а действовал, как легавая на охоте, когда видит зайца: сначала поймать, а потом разобраться. Предчувствиям он не верил. Интуицию считал вредной для разума.

Бежать в длинной юбке неудобно. Дама на ходу поддернула ее, освобождая сапожки, но не заметила, как выскользнула варежка. С разбегу налетела на двери, почти вышибла их и резко повернула вправо по Никольской, в сторону от Кремля. Пушкину хватило бы прыти поймать ее. Но он запнулся на потерянной варежке. Поднял ее и заглянул внутрь. Внутри виднелся бумажный клочок, от варежки пахло ванильным ароматом и немного сиренью, как пахнет Москва весной. Пушкин сжал находку в кулаке и выскочил на Никольскую. Бегать барышня умела. Ее силуэта не виднелось в оба конца улицы. И городового, как назло, на посту не оказалось. Для очистки совести Пушкин торопливым шагом двинулся на Лубянку, зная, что шансов догнать практически нет. В толчее и суете площади можно затеряться, как в лесу. На бесполезные поиски тратить время не стоило. Тем более что она могла улизнуть и в другую сторону: повернув с Лубянки по Ильинке обратно к Красной площади, и там поминай как звали.

Возвращаясь с Лубянки, Пушкин свернул в аптеку Феррейна. Кроме выдачи лекарств аптека славилась «аналитической лабораторией», в которой делали различные анализы. Место было знаменитым и уважаемым. Аптека располагалась на втором этаже, над магазином часов. Гостя из сыскной полиции встретил старший провизор, господин Шнигель, вежливо спросив, чем может помочь уважаемой полиции. Пушкин вынул квитанцию и положил на прилавок.

– Выдано в вашей аптеке?

Шнигель бросил взгляд и сознался: это их квитанция. Последовал неизбежный вопрос: кому и когда было выписано лекарство? Шнигель перевернул страницу книги отпуска и сразу нашел запись.

– Вчера вечером, около восьми часов, – сказал он с мягким немецким акцентом.

– Кто его купил?

Провизор ткнул пальцем в строку и чуть сощурился.

– Кажется… господин Неримовский или… Или Нешимовский…

– Адрес жительства не указал?

Шнигель удивился:

– Зачем? Он же покупал настойку валерианы. Безобидное средство.

– Кто отпускал лекарство?

– О, это я! – без страха признался Шнигель. – Он пришел, сказал, что забыл дома свое лекарство.

– Какое? – быстро спросил Пушкин.

– Он хотел раствор нитроглицерина, но у нас, как ни обидно, он закончился. Предложил ему сильное средство: настойку наперстяночной травы, он отказался. Сказал, что доктор строго запретил это средство. Бедняжка, у него больное сердце.

– Как вы поняли?

– Это ясно по лицу, поверьте мне, – ответил провизор. Чему было трудно не поверить.

Пушкин вынул из кармана пузырек с притертой крышкой.

– Вот это господин вчера купил? – сказал он, протягивая емкость провизору.

Шнигель не прикоснулся к пузырьку, но согласно покачал головой.

– О, это наш.

Выйдя из аптеки, Пушкин вернулся в гостиницу. Портье находился на своем месте. И деваться ему было некуда. Когда Сандалов заставил себя взглянуть на человека, который молча стоял перед ним, он сразу понял, что неприятности только начинаются.





11


Улица Большая Лубянка хоть и вытекает с площади Лубянки, где ошивается всякий сброд и ворье, но улица чистая, с приличными домами и магазинами. Почти на углу с Варсонофьевским переулком располагалась вывеска с большими буквами: «Ломбард». Вывеска висела так давно, что стала частью улицы, как фонарь или тротуар. Рвань да ворье с Лубянки сюда не пускали. Ломбард имел хорошую репутацию: было известно, что здесь почтенные господа, не голодранцы, в тяжелые времена могут заложить столовое серебро, картины, золото и прочий ценный товар. Имущество несли многие, получали четверть настоящей цены, а выкупали назад только везунчики. После отведенного на залог срока вещи выставлялись на продажу. Судя по тому, что полки ломились, редко кто возвращался за своим добром. Редко кому удавалось схватить удачу за вожжи. Ломбард был не в убытке, процветал с третьим поколением владельцев.

Дверной колокольчик звякнул, дверь открылась, впуская солнце и морозный пар. Вошла дама в добротном полушубке. Приказчик Катков, молодой человек с гладким пробором в напомаженных волосах, с гладкими лицом и манерами, вскочил, будто его укусили, из-за прилавка и поклонился даме по-купечески, в пояс:

– Доброго-с утречка-с, Ольга Петровна! – проговорил он гладко и даже не разогнулся до конца. Чтобы не быть ростом выше дамы.

– Здравствуй, Павлуша, – ответила она, невольно оглядываясь. – Григорий Филиппович не приходил?

– Никак нет-с, – ответил вежливый приказчик. – Изволите чайку-с? Я мигом-с.

– Не надо, ничего не надо. – Ольга Петровна не скрывала раздражения. – Когда ты видел его последний раз?

Катков ответил не раздумывая:

– Так вчера, в шестом часу, Григорий Филиппович изволили уйти. Оставили мне распоряжение на утро-с.

У Ольги Петровны на языке вертелся вопрос, но задать его она не решилась. Вместо этого спросила:

– Больше вестей от него не было?

– Никак нет-с… Не изволите.

– Вчера он не жаловался на сердце?

Приказчик выразил недоумение:

– Как можно-с! Да разве я бы оставил Григория Филипповича без внимания?! Он мне как отец родной. Да я за него…

– Да-да, благодарю, – ответила она в растерянности, не зная, что еще предпринять. – Павлуша, я, пожалуй, пойду.

– Что приключилось, Ольга Петровна?

– Григория Филипповича нет дома, нигде нет… С его сердцем… Я очень волнуюсь… Места себе не нахожу…

– Прикажете наведаться в больницы?

– Нет-нет, пока не надо. Известили бы. Если Григорий Филиппович появится, передай ему, чтобы дал знать. Буду дома. Пусть сразу весточку пришлет.

Катков обещал исполнить поручение в точности, проводил даму, открыл перед ней дверь и поклонился на прощание. Когда же дверь захлопнулась, на лице приказчика проскользнула непростая улыбка.

– Ах, женщины, женщины! – сказал он негромко, трогая пробор в волосах. – Не понимаете потребность мужского сердца. Сердца женатого. Нужна ему порой свобода, нужно погулять. А бедняжка Оленька… Нет, пожалуй, не женюсь…

Крайне довольный собой и своей рассудительностью, Катков занялся первым посетителем, которому позарез нужны были наличные средства. Как обычно, с утра пораньше.





12


Сандалов держал улыбку, сколько хватило сил. Мышцы лица его были неплохо тренированы на такой случай, но уставившийся на портье господин исчерпал их возможности. Облокотившись о конторку, господин из полиции в упор разглядывал портье, как будто тот – редкая статуя. Что в голове у полицейского чиновника – поди разбери. Сандалов почти собрался покаяться во всем, только не выбрал, в чем конкретно. А господин не делал намека, что ему нужно.

– Вот условия задачи с двумя неизвестными, – наконец сказал он, и Сандалов невольно понял, что чувствует мышонок, когда с ним играет голодный котяра. – В номере четвертом вашей гостиницы поселился господин.

– Чего изволите? – пробормотал Сандалов, понимая, что сморозил глупость.

– Все, что вам известно о нем. Для начала назовите фамилию.

Портье поискал в записи постояльцев нужную строчку и, холодея от неизбежного, повернул книгу.

– Вот, извольте.

На месте фамилии растеклась жирная клякса, которую еще и старательно размазали. От фамилии остался только хвост: «… ский».

– Кто капнул чернила?

– Виноват-с, – ответил Сандалов, чувствуя, как холодеют пальцы.

– Вас попросили уничтожить фамилию?

– Что вы! Нелепая случайность… Поверьте… Господин…

Судя по всему, верить господин не собирался. Но фамилию свою назвал.

– Очень приятно, господин Пушкин, – заторопился Сандалов. – Поверьте, глупейшая нелепость.

– Можете восстановить в памяти залитую фамилию?

Лоб Сандалова от натуги покрылся мелкими каплями пота.

– Кажется… Что-то… Немирский… Немовский… Точно не припомню.

– Первый раз остановился у вас?

– Так точно-с!

– С ним было много вещей?

– Кажется… немного…

– Корзина с петухом?

Господин Пушкин не думал шутить. Сандалов уверился, что вопрос важный.

– Не припомню-с. Ни корзины… Ни петуха…

– Вас не удивило, что приезжий без вещей?

– Так он наш, московский, – ответил портье уверенно.

– Как поняли?

– Глаз наметанный. Сами понимаете, мужчине порой хочется новых впечатлений от жизни. Гостиница у нас знатная, номера удобные. А мы любому гостю рады.

Намек был излишне прямой. Потому и вопрос последовал не менее прямой.

– Что за девица у него была?

Сандалов выразительно поморщился.

– Что вы, господин Пушкин, никаких девиц. Слово чести.

– Тогда кто?

– Не могу знать. У нас ведь не спрашивают, к кому гость идет.

Разговор обретал более внятные очертания. Сандалов ощутил уверенность и немного успокоился.

– По какой причине, господин портье, вы пошли в номер? Откуда такая забота?

Ответ был наготове:

– Постоялец не изволил подняться к позднему завтраку.

– Почему пошли сами, не поручили коридорному?

Кажется, Сандалова приперли к стенке. Еще немного, и придется рассказать все. Но немного еще оставалось.

– Гость в лучшем номере остановился, надо выразить почтение лично, – проговорил он не слишком уверенно.

– Это единственная причина?

– Смею вас уверить, господин Пушкин…

На конторку легла варежка с меховой опушкой. Сандалов проглотил ком, который застрял в горле, смахнул предательский пот и улыбнулся. Натужно, но все-таки улыбнулся.

– Как это объясните?

– Обронил-с кто-то, – наивным образом ответил он.

Пушкин вынул из варежки мятый клочок и развернул. Фамилия была написана торопливым почерком. Пододвинув к себе книгу регистрации, он быстро нашел, что искал.

– Переходим ко второму неизвестному нашего уравнения, – сказал он. – Точнее, неизвестной. Сами расскажете или в сыскную полицию поедем?

– Что-с? – только и смог выдавить портье.

– Значит, в полицию, – сказал Пушкин, забирая варежку. – Собирайтесь.

– Ее зовут… – признание никак не лезло наружу, Сандалов тяжело дышал. – Ее зовут…

– Баронесса фон Шталь, – за него ответил Пушкин.

Портье благодарно закивал, разбрызгивая капли пота.

– Сколько заплатила?

– Сто рублей… Не погубите, господин Пушкин… Бес попутал… Сам не знаю, что на меня нашло… Такая ведьма… Не пойму, как облапошила…

– Не погубить могу. Зависит от вас.

– Все, что прикажете! – Сандалов был жалок.

Мучения людей, даже не слишком порядочных, не радовали Пушкина. Он считал, что сыскная полиция ловит преступников, а не тянет жилы и рвет на дыбе. Во всяком случае, нынче. А что было раньше, в застенках Тайного приказа, так и времена какие были: жуткие и дремучие. Не то что нынче…

– Кто этот человек?

– Иностранец богатый, из Америки, – отвечал портье торопливо.

– Когда она явится за ним?

– Полагаю… Завтра…

Пушкин поманил его пальцем. Портье нагнулся через конторку и преданно подставил ухо. Пушкин быстро и четко шептал, что предстоит делать. Сандалов напряженно внимал.

– А после будет ясно: откроется вакансия портье в «Славянском базаре» или нет.

– Исполним-с в точности! – Сандалов горел праведным желанием не лишиться места. И доходов. Доходов, как известно, много не бывает.

– Тогда последнее, – расстегивая пальто, сказал Пушкин, ему стало жарко.

– Что изволите-с?

– Соберите коридорных и половых, кто вчера вечером был на этаже.

Забыв о степенности, Сандалов бегом бросился исполнять. Так не хотелось ему расстаться с конторкой портье.

А Пушкин вдохнул аромат варежки. Пахло тонко и волнующе. Пахло ловкой преступницей. Умной и опасной. Не Королева брильянтов, конечно, но все-таки… Он не был уверен, что завтра у него получится. Но лучшего шанса уже не будет.





13


Кошелек срежут – полбеды, а то, глядишь, ножик под ребро сунут, и поминай как звали. Такое место лихое – Сухаревка, одним словом. Площадь у Сухаревской башни и богадельни графа Шереметева занимал рынок, на котором можно было найти и потерять все. А вокруг густо расплодились ночлежки и притоны.

Торговали тут всем, за что можно выручить копейку. Выбор широкий – от ржавых гвоздей до брильянтов. В основном выставлялось краденое. Что лихой народ воровской собирал за ночь по московским улицам и домам, стекалось сюда на прилавки. Среди скупщиков и продавцов ошивались члены артели нищих и попрошаек. Здесь находили приют беглые арестанты и каторжники. Здесь прятались злодеи и лихоимцы со всех городов Руси Великой. Здесь была вольница, свои законы и правила, за нарушение которых кончали без суда и тут же, в подпольях, хоронили. Раз угодив сюда, обратной дороги не было. Кипящий котел Сухаревки засасывал и перемалывал любого: и крестьянина, и проворовавшегося чиновника, и отставного военного. Даже бывших полицейских. Сухаревка принимала всех и никого не отпускала. Полиция если и совалась сюда, то собрав все силы, чтобы провести рейд по подвалам и ночлежкам. Делалось это не чаще раза в год. В остальное время Сухаревка не замечала власть. Только местному приставу позволялось безбоязненно ходить по рынку и заглядывать в ночлежки. Он тоже был частью многоликой Сухаревки.

Вот кому точно не следовало заявляться сюда, так это барышне приличного вида без спутника. Дама в вуали бесстрашно или по глупости шла по рынку. Вслед ей свистели и улюлюкали, но трогать не решались. Быть может, уважая дерзость. Обойдя несколько торговых рядов, на которых тряпье навалено кучами, она вышла к неприметному домику, сколоченному из досок, перед которым стоял прилавок с ржавыми самоварами. Торговцы с интересом наблюдали, что дальше будет. Она постучала. Высунулся крепкий парень, закутанный в тулуп. Только глянув, вышел, прикрыв за собой дверь от постороннего взгляда, и присвистнул.

– Это ж какими судьбами, краля ты моя! – проговорил он и распахнул объятия, отчего тулуп свалился в снег. Дама обниматься не стала, а шагнула назад.

– Осторожней, Куня, ты меня знаешь.

Парень не обиделся, поднял тулуп и улыбнулся просто и беззлобно.

– Как не знать… такую. Как теперь величать?

– Баронесса фон Шталь.

– Ишь, ты! – Куня шмыгнул носом. – Зачем пожаловала, баронесса?

– Товар есть, горячий.

– Сильно горяч?

– На морозе не остынет.

– Ну-ну… Так покажи товар-то.

Баронесса не шелохнулась, как видно, неплохо зная традиции Сухаревки: стоит только ценную вещь вытащить, как в следующий миг она может исчезнуть. И больше не найдешь. Такие чудеса здесь творятся.

– Что ты, Куня, на слово поверь, – сказала она.

– Тебе, краля, завсегда верим. Что взяла?

– Перстенек. Брильянт крупный, четыре мелких. Вещь старинная, фамильная…

– Ну-ну… Сколько хочешь?

– У ювелира уйдет за три. Отдам за тысячу.

Куня только присвистнул.

– Эк, куда взяла. Да я таких деньжищ сроду не видал. Сотню могу дать.

– Сотню? Да я за девять сотен не отдам.

– Ну-ну. Хочешь две – и по рукам?

– Куня, это перстень с брильянтами!

– Больше не могу, краля, дела совсем не идут. Праздник на носу. Согласна, что ли, на три сотенных? – он протянул довольно чистую, крепкую ладонь.

Молча повернувшись, баронесса пошла прочь.

– Эй, ты куда? – крикнул Куня. – Может, поторгуемся?

Торговцы сухаревским добром провожали ее, как стая волков в голодном лесу. Напасть никто не решился. Куня дал знак: не трогать. Как видно, уважал. Или на сердце легла.

Баронесса шла быстро, но не так, чтобы убегать. Бегущая женщина возбуждает инстинкт хищника. Насколько далеко действует слово Куни, она не знала. И не хотела испытывать. Ей оставалось совсем немного, чтобы выйти целой и невредимой с Сухаревки.





14


Пристав Свешников с доктором Богдасевичем и помощником Зарембой отправились в ресторан изучать «журавлей». И желали видеть там господина Пушкина. О чем доложил городовой, оставленный у номера дожидаться санитарную карету, чтобы вывести тело неизвестного. Про то, что номер еще нужно опечатать, господа полицейские, как видно, напрочь забыли. Зов «журавлей» был слишком силен.

Пушкин разучился удивляться. Он зашел в номер, чтобы вернуть на место аптечный пузырек. Порядок в мелочах должен быть всегда. Хоть это никому не было нужно, и полицейского фотографа в московском сыске не было.

Тушка петуха так и лежала в круге пентакля. Тело господина накрыли простыней. Пушкин приподнял край, закрывавший лицо. Он доверял только фактам и цифрам, а не эмоциям. Глядя в мертвое лицо, трудно было отделаться от впечатления, что на нем застыла маска. Маска страха. Или ужаса? Что-то должно было сильно напугать несчастного, чтобы сердце не выдержало. Что может испугать современного человека, живущего в Москве в конце просвещенного XIX века? Что может испугать молодого мужчину? Быть может, доктор Богдасевич прав и это всего лишь сердечный приступ? И нет никакого убийства.

Пушкин вышел из номера и прикрыл дверь. Сандалов постарался: коридорный и половой стояли напуганные и притихшие.

– Вот, господин полицейский, полюбуйтесь, – сказал портье таким тоном, будто поймал разбойников. – Вот они, голубчики, никуда не денутся. Отвечать господину Пушкину так, чтоб от языка отскакивало!

– Господин портье, вы свободны.

Сандалов хотел было еще сделать внушение, но лишь погрозил пальцем, поклонился полицейской власти и удалился. Пушкин подождал, пока тот наверняка спустится по лестнице.

– Как меня зовут, уже слышали. Как вас зовут, господа? – спросил так мягко, чтобы успокоить запуганную обслугу.

– Екимов, – робко ответил коридорный.

– Лаптев, – сказал половой, потупившись.

Простые ярославские мужики, только приглаженные и чисто одетые. Приехали на заработки, посылают в деревню половину жалованья, сами снимают угол где-нибудь в дальней части Москвы. Держатся за место, боятся его потерять. Делятся чаевыми с портье, потому что целиком в его власти.



– Господа, – сказал Пушкин и нарочно сделал паузу, чтобы уважительное слово дошло до мужиков. – Это не допрос, протокол не веду, мне нужна ваша наблюдательность. Никто вас не обвиняет и в полицию не потащит.

Судя по тому, как Екимов переглянулся с Лаптевым, именно этим застращал их портье. Чтобы не сболтнули лишнего про его делишки.

– Так ведь мы завсегда, – начал Екимов.

– Да только что мы-то? – добавил Лаптев.

– Кого из вас вызвали в номер переставить мебель и скатать ковер?

– Никак нет-с, – ответил Екимов, а Лаптев ему поддакнул.

– У господина были при себе вещи?

Ответ повторился в точности.

– Припоминайте, кого вчера видели у четвертого номера. Кто выходил или входил?

Пушкин не ожидал, что рутинный вопрос вызовет замешательство. Коридорный и половой явно что-то хотели сказать, но не решались. Им надо было помочь.

– Мне важна любая мелочь. Все, что угодно, – добавил Пушкин.

– А серчать не будете? – спросил Лаптев.

– Слово чиновника полиции.

– Так ведь вчера опять… – начал половой, но осекся.

– Подожди, Ваня, надо господину полицейскому пояснение сделать, – сказал Екимов. – Позволите?

– Сколько угодно, господа.

Екимов тяжко вздохнул, словно готовился к тяжкому и опасному делу.

– Место это проклятое, – наконец сказал он.

– Какое место? Гостиница? – спросил Пушкин, не ожидая столь резвого начала.

– Номер этот, четвертый.

– Кто же его проклял?

Коридорный глянул на товарища по несчастью, Лаптев, как мог, поддержал, то есть печальным сопением.

– Лет двадцать назад в этом номере купец убил цыганку-любовницу. Страшно убил, горло перерезал. Вот с тех пор и пошла, значит, история…

Двадцать лет назад, в 1873 году, сыскной полиции в Москве не было, приставы участков сами расследовали преступления. Дела свозились в полицейский архив на Солянке, где и лежали неразобранными горами. Чтобы найти нужное, пришлось бы неделю копаться в пыли. Куда быстрее действовал другой справочник – устные полицейские предания. Вот только Пушкин не мог вспомнить, чтобы Лелюхин или кто-то из пожилых полицейских рассказывал о таком кровавом деле. Двадцать лет назад оно бы гремело по всей Москве. Осталось в памяти навсегда. И – ничего. Во всяком случае, про такой кошмар ему ничего не известно. Неужели никто не помнит?

– Что же дальше? – спросил он.

– А то, что года тут не проходит без происшествия, – сказал Екимов.

– То ногу сломают, то из окна выпадут, то поскользнутся, то после банкета чуть живого откачают, – добавил Лаптев. – Такое уж место гиблое.

Цепочка страшных событий при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и страшной. К тому же Пушкин решительно не верил в потусторонние силы, а верил в силы математики.

– Прискорбно, – сказал он. – Так вчера что видели?

Екимов дал знак Лаптеву, чтоб теперь тот отдувался.

– Привидение, – тихо выговорил Лаптев.

– Привидение, – повторил Пушкин, пробуя глупейшее слово на вкус. – Как оно выглядело?

– Известное дело: бестелесная.

– Нечто вроде дамы-привидения?

– Уж дама или не дама, а привидение! – проговорил Лаптев и перекрестился. Екимов последовал за ним.

– Описать подробно сможете?

Половой снова осенил себя крестным знамением:

– Что вы, господин хороший, такой страх…

– Где же его видели?

– На лестнице, что в ресторан ведет из номера.

– Почему решили, что привидение, а не живой человек?

Лаптеву деваться было некуда.

– Пятно белое, бесформенное… Вошло через стену, – еле выдавил он.

На Пушкина народные страхи не произвели впечатления.

– В котором часу его видели? – спросил он.

Половой не знал, что и сказать, Екимов пришел ему на выручку.

– Ванька около девятого часа прибежал, от страха трясется. Ну, выпили по маленькой, чтобы сердце успокоить…

– Господа, а почему дверь, которая ведет на лестницу в ресторан, не имеет замка? Когда его сняли?

– Никогда замка не имелось, – ответил Екимов. – Такие лестницы только трем номерам полагаются. По ним никто не ходит. Разве мы заказ принесем да горничная когда белье поменять и номер прибрать, чтоб в общем коридоре глаза не мозолить. Но с этим строго: дозволяется, только когда господ проживающих не имеется. Чтобы не обеспокоить. На то и номер высшего разряда!

– Привидение в других номерах являлось? – спросил Пушкин.

Екимов тяжко вздохнул.

– Пока не жаловались.

– А в четвертый оно регулярно заглядывает?

– Только этого не хватало! Ванька, – Екимов кивнул на Лаптева, здорового детину, – и тот со страху чуть живой прибежал. Только, господин полицейский, Сандалову об этом не говорите, со свету сживет.

Пушкин обещал держать рот на замке.

Он подумал, что своему раздражайшему начальнику сообщит о привидении в «Славянском базаре» только в крайнем случае. Мало ли что взбредет в голову Михаилу Аркадьевичу, еще, чего доброго, захочет его поймать. А ловить сразу два привидения, считая Королеву брильянтов, московскому сыску не под силу. Особенно перед праздником. К нему подкралось искушение: не признать ли, в самом деле, эту смерть смертью по естественной причине, и дело с концом? Пристав будет рад, и себе никакой мороки. Заманчивое искушение.





15


Баронесса злилась. Злилась на мороз, который жег в муфте ручку без варежки, злилась на себя, что не помнила, где и как обронила ее, злилась на блестящий снег, на солнце и праздничную суету, которая расходилась по улицам. Но более всего злилась на вторую неудачу подряд. К поражениям она не привыкла. И к слишком мелкому улову. Перстень не стоил тысячи, которую она запросила на Сухаревке. Куня воровским нюхом угадал и дал хорошую цену, что разозлило баронессу до невозможности. Обычно она сама видела людей насквозь и крутила ими как вздумается.

Она хорошо разбиралась не только в людях, но и в камнях. Перстень был так себе. Все четыре камешка – горный хрусталь. Это не брильянты. В магазине за перстень просили бы рублей пятьсот. Перстень ей не нужен, скорей бы отделаться от него.

Выйдя целой и невредимой из пасти Сухаревки, баронесса почти наугад пошла по Сретенке, перешла Рождественский бульвар и оказалась на Большой Лубянке. Московские улицы еще путали своим бестолковым и неправильным положением, словно их нарочно ставили как придется. Она дошла до угла Варсонофьевского переулка. На правой стороне улицы виднелась вывеска «Ювелирные изделия», на другой – ломбард «Немировский и сыновья». Баронессе осталось решить, куда пойти.

Когда предстоял такой сложный выбор, она предпочитала отдать решение судьбе. Для этого надо было загадать и посмотреть, что получится. Она выбрала, кто будет ее жребием. На дальнем углу Варсонофьевского и Рождественской улицы маячила черная шинель городового. Баронесса загадала: если городовой повернется на четном счете, она пойдет к ювелиру. А на нечетном – значит, судьба хочет в ломбард.

«Раз», – мысленно произнесла она.

Городовой потоптался на месте.

«Два»…

Городовой посмотрел вслед проезжающей пролетке.

«Три»…

Не зная, что в его руках, городовой, как нарочно, стал бить каблуком по наледи.

«Четыре»…

Нетерпение мучило. Баронесса уже хотела бросить игру и пойти в ближнее заведение. Но все-таки сказала про себя: «Пять»…





16


За окнами встали ранние зимние сумерки. В приемном отделении сыскной полиции, тесном от пяти столов, шкафа с делами, стульев для чиновников и посетителей и еще никому не нужной мебели, наступил час умиротворения. Присутственный день стремительно бежал к концу. Чиновники наслаждались спокойствием. Актаев дремал, восполняя силы молодого организма, Кирьяков читал газету, закинув ноги на американский манер на стол, дымя папироской, а Лелюхин потягивал остывший чай. Появление Пушкина было встречено дружеским равнодушием. Скинув шапку и шарф, он присел к ближнему столу.

– Что, Лёшенька, поймал свою птичку? – спросил Лелюхин, подмигнув. – Самовар еще горячий.

– Василий Яковлевич, двадцать лет назад где служили?

Вопрос показался старому чиновнику занятным.

– Здесь и служил, где ж мне служить, как не в полиции. Все ей, родимой, отдал. Ничего другого не имею.

– В участке?

– Само собой, в нашей горячо любимой Тверской части, – и Лелюхин салютовал чашкой в сторону окна, в направлении полицейского дома, где началась его служба в качестве титулярного советника.

– В те годы убийств было мало?

Лелюхин издал звук закипевшего чайника.

– Что ты, Лёшенька, на пальцах сосчитать. Не то что нынче. Зачем тебе быль седую вспоминать?

– Василий Яковлевич, в декабре 1873 года в «Славянском базаре» некий купец зарезал цыганку. Можете припомнить подробности?

Кирьяков опустил газету и стал прислушиваться. Лелюхин не то что удивился такому интересу. Он удивился глубочайшим образом. Оставил чашку и стал потирать лоб, как будто под наслоением памяти найдется нужный осколок. Сколько ни тер, из колодца воспоминаний не вилось ни одной призрачной тени.

– Вот странность, – наконец сказал он. – Да было ли такое? Все крупные истории наперечет помню, а тут ничего на ум не приходит. Да было ли, в самом деле?

– Было, – твердо сказал Пушкин, но добавил: – С большой долей вероятности.

– Раз такая нужда, тогда в архив лезть надо. Только там копать не перекопать. Меня не проси, потом насморк замучает. Не уговаривай, даже не пытайся.

Как раз это Пушкин и собирался проделать. Наверняка уломал бы Василия Яковлевича посулами роскошного обеда у Тестова[4], но коварству помешали. В приемную в морозном паре и распахнутой шубе ввалился господин Эфенбах, красный и довольный. Цветущие щеки можно было списать на мороз, если бы не тонкий аромат отличного коньяка, который ни с чем не спутаешь. Михаил Аркадьевич чудесно отобедал и щедро расточал волны благодушия.

– Ага! – вскрикнул он, завидев Пушкина. – Вот и ты, явился не провалился! А мы уж тебя ждем-переждем, с ног сбились. Прямо не знаем, что и думать.

Эфенбах плюхнулся на стул и небрежно скинул шубу.

– Ну что, уже поймал разбойницу из твоих сновидений? – Михаил Аркадьевич орлом глянул на подчиненных, дескать: «Как я его уязвил!» Кирьяков выразил восторг.

– Завтра поймаю, – ответил Пушкин.

Михаил Аркадьевич скроил разочарованную мину.

– Ай, завтра, завтра, не сегодня – так все бездельники говорят.

– Завтра доставлю ее сюда. Обещаю.

Заявление было слишком решительным и не слишком уместным для такой теплой, почти семейной атмосферы. Эфенбах только хмыкнул, не желая тратить чудесное настроение на всякий вздор.

– Смотри же, я за язык тебя не притягивал, – сказал он. – И как же поймаешь?

– На живца, – ответил Пушкин. – Для этого мне нужна добротная пролетка, желательно тройка, шуба и смокинг. Смокинга у меня нет. И шубы тоже.

– Смокинг? – повторил Эфенбах под смешок Кирьякова. – Зачем смокинг?

– Элементарная ловушка.

– Ой, Алексей, доиграешься с бирюльками своими! – сказал Михаил Аркадьевич, назидательно помахав пальцем. – А что там, в «Славянском базаре», случилось?

– Убийство, – коротко ответил Пушкин и зевнул.

К такому повороту Эфенбах был не готов. Ему захотелось ослышаться или чтоб сказанное слово вернулось туда, откуда оно вылетело. Но слово, как известно, не воробей. Лелюхин и Кирьяков обратились в слух. Даже Актаев проснулся.

– Убийство?! Пушкин, да ты в своем уме?! – Михаил Аркадьевич подразумевал, что ничего хуже не могло быть перед Рождеством, чем разбираться с убийством. Когда Королева брильянтов еще не в цепях. – Кого убили? Надеюсь, приезжего?

– Московского господина, – безжалостно ответил Пушкин. – Фамилия пока неизвестна. Дело заведено Городским участком, пристав Свешников.

Эфенбах шлепнул ладонью по лбу.

– Боже мой! В такое время и такое укурдючить. Значит, так, Пушкин, как хочешь извертись, но чтоб и дело этой воровки, и это дело раскрыл до праздника!

Такой подход чиновники поддержали: конечно, он должен. Никому не хочется по морозу таскаться.

– Как получится, – ответил Пушкин, насильно зевнув. – Да и лень.

Эфенбах вскочил, готовя молнии, которые никак не желали являться после обеда.

– Я тебе дам «лень»! Ничего знать не желаю!

– Тройка, шуба, смокинг. И тогда попробую.

– Тройку дам. Шуба… – Михаил Аркадьевич бросил взгляд на свои меха. – Шубу, так и быть, одолжу. А смокинг где-нибудь сам раздобудь.

На большее нельзя было рассчитывать. Пушкин рассыпался в благодарностях, чем возжег добродушие начальника. Эфенбах вернул себя на стул и был готов оказать еще милость. Небольшую и бесплатную.

– Ну, Пушкин, чего тебе еще надобно?

– В номере, где произошло убийство, выставить на ночь засаду, – ответил он.

– Это зачем же?

– Убийца может вернуться на место преступления.

– С какой стати?

– Замести следы, – на полном серьезе ответил Пушкин. – Сам бы рад, да надо готовиться к утреннему делу, смокинг искать. Может, Леонида Андреевича поставить?

– Кто, я?! – пораженно спросил Кирьяков, осознав, что ему грозит бессонная ночь на месте убийства.

– И то дело, – Михаил Аркадьевич был щедр. – Леонид, сегодня заступаешь.

Кирьяков наградил виновника своего несчастья таким взглядом, от которого менее стойкие натуры вспыхивают, как пук соломы. Пушкину было все равно.

– Не забудь револьвер, – посоветовал он.

Трудно сказать, чем бы закончился обмен любезностями, но в приемную вбежал запыхавшийся городовой и быстро козырнул.

– Ваш благородь, – обратился он к Эфенбаху. – Господин пристав Свешников срочно господина Пушкина в участок требует.

– Зачем это вдруг? – слегка удивился Михаил Аркадьевич.

– Не могу знать. Сказано: новые обстоятельства по утреннему делу открылись.

Пушкин сделал усталое лицо и поднялся, застегивая пальто:

– Ну, надо так надо. Ничего не поделаешь – ни поспать, ни отдохнуть.





17


Барышня в его вкусе. Молоденькая, но не очень. Одета модно, но без вызова. И лицо такое приятное, в котором нет недостатков и надменной красоты. Ведет себя сдержанно, не заискивает. Видно, без стесненных обстоятельств. В общем, Каткову она понравилась. Приказчик выразил горячее желание услужить чем может и спросил, как обращаться. Барышня назвалась баронессой фон Шталь. Катков хоть и согнулся в поклоне перед титулованной особой, но не поверил: не дотягивает до высшего сословия. Не вышла аристократкой. Хотя… Кто его знает.

Баронесса осмотрела прилавки и осталась довольна.

– Чего изволите? – Каткову уже показалось, что он ошибся и посетительница подыскивает что-то для себя. – У нас выбор отменный-с.

– Любезный, принимаете ювелирные изделия?

Катков уже знал, что последует дальше. И это немного опечалило. Бывают и у приказчиков философские чувства.

– Непременно-с. Даем лучшую цену! Уж поверьте. Что у вас: наследство, столовое серебро или прочее?

– Наследство, – ответила баронесса. – Перстень мне достался от моего дедушки. Хочу продать, чтобы поставить памятник на его могиле.

Приказчик рад был услужить такому благородному порыву. Попросил взглянуть. Баронесса вынула руку, которую прятала в муфте, и разжала кулачок. Катков спросил разрешения взять вещицу. Дама положила драгоценность на прилавок. Приказчик нацепил ювелирный глазок и принялся неторопливо вертеть перстень, разглядывая со всех сторон и важно покрякивая, будто старательно оценивал стоимость. Он не столько тянул время, сколько прикладывал торговое умение, чтобы дама не разгадала маленький секрет: цена перстня была ясна с одного взгляда. Мало того, Катков прекрасно его знал. Оставалось только придумать, как выйти из неловкой ситуации.

Он снял глазок, потер веко и тщательно проморгался, будто глаз устал.

– Сколько желаете получить? – спросил он, тщательно улыбаясь.

– Думаю, стоит не меньше тысячи.

В голосе барышни было столько надежды! Как жаль ее разочаровать.

– Что вы, мадам! – грустно ответил Катков. – Работа хорошая, но перстню от силы лет сорок.

– Там брильянты.

– Прошу простить, но это не брильянты – горный хрусталь.

– Как жаль, – сказала она, забирая с прилавка перстень. – Раз не даете хорошую цену, попробую…

– Могу предложить триста, – торопливо перебил Катков.

Дама задумалась, вертя перстень в пальцах.

– А больше никак нельзя?

Приказчик только развел руками.

– Рад бы услужить, да ведь мы ломбард. С оборота живем-с. Поверьте, из одного почтения к вам уступил. Никто такой цены не даст.

Баронесса положила перстень на прилавок.

– Ну, хорошо. Берите. На памятник хватит…

Катков одним движением убрал его с глаз долой.

– Отсчитайте крупными купюрами.

– Всенепременно-с. Расчет завтра.

– Как завтра? – спросила баронесса, пораженная коварством приказчика.

– Сегодня никак нельзя-с. Только завтра. Непременно все до копейки.

Она еще пыталась убеждать, торговаться и даже пустила слезу, но приказчик был непреклонен: деньги – завтра. Пока баронесса не сдалась. Он вежливо проводил даму к выходу, обещав подготовить все в лучшем виде.

Катков остался доволен собой. Он мог рассчитывать не только на благодарность хозяина, но и на значительный кредит доверия. Мужская солидарность и выручка в таких делах дорогого стоят. Приказчик прекрасно понял, каким образом у баронессы оказался «дедушкин» перстень. И целиком одобрил вкус хозяина. Он и сам был не прочь подарить колечко такой красавице.





18


Ольга Петровна вела себя исключительно мужественно. Не упала в обморок, не зарыдала и даже не зажмурилась, когда доктор Богдасевич приподнял край простыни. Только крепко вцепилась в руку сестры. Никаких сомнений не осталось, опознание тела можно было зафиксировать протоколом. Эти и другие подробности Заремба успел доложить Пушкину, пока провожал в кабинет пристава.

Примерно час назад в участок пришла дама, в сопровождении сестры, и сообщила, что ее мужа нигде нет с прошлого утра. Дама пребывала в крайнем волнении. Свешников не горел желанием бросаться в розыски, предложил обратиться в сыск или в участок по месту жительства, но дама настаивала. Она заявила, что ломбард ее мужа находится на территории Городского участка, вчера утром муж уехал на службу, и потому пусть его ищет местная полиция. Тут как раз прибыла санитарная карета из «Славянского базара». Свешникову пришла игривая мысль, наверняка бесполезная, но отчего бы не попробовать. Он приказал доктору положить тело на стол, не срезая одежды, прикрыть простыней и пригласил дам взглянуть на «свежака». На всякий случай, без надежды на опознание. Дамы, конечно, испугались, но нашли в себе силы. Свешников разрешил им пройти вместе, большой беды в таком нарушении протокола нет. И вдруг случилось то, чего никто не ждал…

Пристав повел себя как настоящий джентльмен. Окружил Ольгу Петровну заботой, приказал принести чаю, предложил водки из казенного буфета участка и самое удобное кресло у него в кабинет. Горе красивой женщины, без слез и оханья, тронуло его. Он искренне, насколько может прожженный полицейский, сочувствовал. Впрочем, сестра несчастной тоже была недурна. Что Свешников как ценитель женщин не мог не отметить. Появление Пушкина было необходимо. Свешников немного утомился от мрачной атмосферы, какую напустила женская скорбь.

– А вот и сыскная прибыла, – сказал он довольно игриво.

Пушкин представился и узнал, как зовут дам. После чего без всякой обходительности попросил огласить протокол опознания. Свешников был неприятно удивлен такой черствостью. Делать было нечего. Он зачитал с листа.

– Итак… Опознание произведено… дата, час… Вот: Немировский Григорий Филиппович, 1868 года рождения, из купцов, русский, вероисповедания православного, владеет ломбардом в доме Волкова в Варсонофьевском переулке. Опознание произведено супругой его Немировской Ольгой Петровной и сестрой… Немировской Ириной Петровной… Подписи, как полагается…

– Вы замужем за братьями? – спросил Пушкин, довольно прямо разглядывая женщин.

– Гри-Гри… то есть Григорий Филиппович, младший в семье, – ответила Ольга Петровна. – А вот я получаюсь старшей…

При внешней схожести сестры все-таки были не на одно лицо. У дам не принято спрашивать о возрасте, но, скорее всего, они погодки. Ирина выглядит нервной, черты лица более прямые, как часто бывает у брюнеток. Ольга казалась более простой и открытой из-за округлости скул и подбородка, что свойственно шатенкам. Пушкину захотелось сделать быстрый набросок, но время было неподходящее.

– Господин пристав, мне необходимо снять допрос, прошу оставить меня наедине с госпожой Немировской.

Такой наглости Свешников не ожидал. Его выгоняют из собственного кабинета. Вот и делай после этого сюрпризы сыскной полиции. Все, что он думал, пристав наглядно выразил в «пронзающем» взгляде. Жаль, Пушкин этого не заметил. Ирина Петровна поднялась без возражений.

– Ирочка, поезжай, я сразу к тебе, не могу оставаться дома одна, – сказала Ольга.

Сестра нежно обняла ее, будто оставляя на пытку, а не на безобидный разговор с полицией. Свешников пропустил даму вперед, еще раз «ожег» взглядом кое-кого и громко хлопнул дверью.

– Что могло случиться с вашим мужем? – без всякой подготовки спросил Пушкин.

Ольга казалась уставшей и печальной, но довольно милой, не заслужившей столь жесткого оборота.

– У Гри-Гри… – она осеклась, но ей позволили использовать домашнее прозвище, – больное сердце. Врач предупреждал, что нужно серьезно лечиться, с этим шутить нельзя, но он ничего не слушал.

– Какое лекарство ему прописано?

– Раствор нитроглицерина. Врач строго указал, чтобы ничего иного не принимал. Бедный мой Гри-Гри, – женщина дала волю чувствам в тяжком вздохе.

Пушкин, кажется, забыл про жалость.

– Когда последний раз видели мужа?

– Вчера утром. Он собрался в ломбард, оделся, как обычно, уехал. Вечером я поехала к сестре Марине.

– У вас и третья сестра имеется? – не удержался Пушкин. – Неужели замужем за еще одним Немировским?

Ольга только кивнула.

– Марина Петровна замужем за старшим из Немировских. Наши семьи были тесно связаны. Отцы дружили, это ведь удобно, когда мальчикам готовы три невесты.

Пушкин не стал говорить, что думает про удобство в тонком деле женитьбы.

– Вы приехали в гости к младшей сестре, – напомнил он. – И что же?

– Ничего особенного, – ответила Ольга. – Засиделись за разговором. Вернулась от Марины довольно поздно, легла спать, а утром не нашла Гри-Гри.

– У вас разные спальни?

– Ну разумеется!

– Не найдя мужа, стали беспокоиться?

– Да, поехала его искать везде. В ломбарде приказчик его не видел. Мне стало страшно, я приехала к Ирине, потом не вытерпела неизвестности и упросила ее ехать со мной в полицию. Одна бы не смогла…

– Ваш муж носит перстень? – спросил Пушкин, невольно разглядывая очертания женской фигуры, в которой было на что посмотреть.

– Фамильный, его деда. Когда старший Немировский только пошел в гору, купил этот перстень. Потом передал своему сыну. А от отца достался Гри-Гри. Муж носил его на указательном пальце, размер перстня был слишком большим для безымянного. У Гри-Гри тонкие пальцы.

– Почему перстень достался не старшему сыну?

– Гри-Гри был любимчик отца… Пе-Пе… Простите, Петр Филиппович жутко завидовал, что перстень достался не ему. Предлагал все что угодно. Но Гри-Гри не отдавал. Считал талисманом удачи.

– Последние дни поведение вашего мужа было несколько странным, – не спросил, а сообщил Пушкин.

Ольга немного удивилась.

– Вы правы. Но откуда узнали?

– Что было причиной его беспокойства?

– Не могу об этом говорить, – довольно сухо ответила она.

– В тайнах нет смысла, – сказал Пушкин. – Особенно теперь.

– Это не тайны.

– А что же?

– Глупое семейное поверье.

– Бывают глупости куда большие суеверий. Прошу вас, не стесняйтесь. Обещаю, что не буду смеяться.

Ей потребовалось собраться с духом, чтобы начать.

– Это давняя история. Когда-то, много лет назад, наш свекор Филипп Парфенович совершил ужасную гадость, за которую должен был понести возмездие. Возмездие должны были понести и его потомки.

Страшная история не произвела на Пушкина никакого впечатления.

– Прошу простить, госпожа Немировская, это слишком туманно. Мне нужны факты.

– Что ж, извольте, – сказала Ольга. – Теперь и правда скрывать нечего. Старый Немировский убил свою любовницу, цыганку. Мать цыганки прокляла его страшным проклятием. Его и его род. Дело замяли, Немировский выкрутился, но есть силы, неподвластные взяткам.

– Это случилось двадцать лет назад в гостинице «Славянский базар»?

Ольга взглянула на него, словно ей назвали три заветные карты.

– Откуда вы… Об этом никто не знает.

От ответа Пушкин уклонился.

– Так что же напугало вашего мужа?

– Подошел срок исполнения проклятия, – ответила Ольга. – Двадцать лет… Гри-Гри места себе не находил, стал злым, нервным, раздражительным. С его сердцем надо нервы беречь, а он…

– У вас дома хранятся ювелирные украшения?

Вопрос оказался неожиданным.

– Да, мои и сестер.

Пушкин поднялся так резко, как будто заноза вылезла из обивки.

– Поедемте к вам домой. Прямо сейчас. Не возражаете?

Возражений в женском сердце не осталось. Ольга согласилась безропотно.





19


Зимние сумерки укутали Никольскую улицу. Уличные фонари кое-как боролись с тьмой. Впрочем, не очень успешно. Пешеходам приходилось рассчитывать больше на удачу, чем на освещенный тротуар. Даже городовой растворился в ночи. Напротив «Славянского базара» остановилась скромная пролетка. С нее сошла дама и тщательно оглядела улицу в оба конца. Ничего подозрительного не заметила. А потому перешла на другую сторону. Часто оглядываясь, будто готовилась пуститься наутек.

Замерзший швейцар, окинув даму взглядом, открыл перед ней входную дверь. В холле было пустынно. Из ресторана доносилась музыка. Дама подошла к конторке портье, который куда-то отлучился. Ждать пришлось недолго. Заметив, кто его дожидается, Сандалов чуть не оступился на лестнице. И чуть было не повернул обратно. Трусость не красит, ему пришлось идти до конца. То есть до своей конторки. На даму он старательно не взглянул, хотя она дарила ему чарующую улыбку. Под вуалью.

– Что вы здесь делаете? – процедил сквозь зубы Сандалов.

– Варежку потеряла, – ответили ему. – Варежку мою не находили? Очень мне она дорога.

– Не было никакой варежки. Уходите.

– Гоните одинокую даму? В ночь?! Хороша гостиница, нечего сказать.

Сандалов собрал всю выдержку, какая у него осталась после тяжелого дня.

– Сейчас рано. Его еще нет…

– Неужели?

– Он прислал телеграмму. Приедет утром из Петербурга. Потерпите…

Дама легкомысленно повертела карандашом, который оказался на раскрытой конторской книге.

– Ох, трудно терпеть. Что-то дела не заладились. Надо сыграть ва-банк. Есть с кем?

– Завтра, все завтра, – одними губами ответил Сандалов. – Сейчас уходите, нас могут видеть.

– Пустяки. Да кому какое дело, что гостья с портье говорит?

– У нас полиция. Ловят кого-то, быстро уходите…

Как видно, Сандалов нашел волшебное слово, которое подействовало. Дама исчезла так быстро, как будто ее и не было. А портье стер со лба набежавший пот. Когда же кончатся его мучения?! Хоть бы скорей.





20


Свешников обижался, но полицейскую пролетку дал. Ехать пришлось через пол-Москвы. Город по старой привычке рано ложился спать. На утоптанных улицах редко встречались прохожие, редко проносились сани и лихачи, редко топтались постовые. В окнах домов мерцал теплый семейный свет, маня уютом и негой дома. Ольга молчала, молчал и Пушкин.

Пролетка въехала в сонное Замоскворечье, покружилась и встала у крепкого дома на Большой Татарской улице. Судя по темным окнам, прислугу Немировские не держали. Что для купцов было делом обычным: зачем деньги переводить, когда жена имеется. Хотя Ольга мало походила на хлопотливую хозяйку домашнего очага. Она сошла с пролетки сама, Пушкин забыл правила приличия или не захотел подать руки, и пошла натоптанной тропинкой к крыльцу. У дома был сад, черневший голыми ветками. Отперла дверь ключом и предоставила возможность гостю заходить без приглашения.

Электричество еще считалось бесполезной игрушкой. В Замоскворечье, как при дедах, жгли свечи. Но кое-где уже слышали про телефон. В темноте чужой дом казался лабиринтом. Пушкин не снял пальто, дом простыл, стоя нетопленым, и ждал, когда вернется Ольга. Появление ее отметилось пятном света, который бросала большая керосиновая лампа с затейливым плафоном. Она вошла и поставила лампу на стол. Из темноты гостиной выступило много мебели. Ольга швырнула на скатерть перламутровую коробку и буквально упала на стул.

– Это конец, – сказала она, подперев рукой лоб. – Вот это настоящий конец.

Пушкин взял шкатулку. Внутренность отделана красным бархатом с мягкой подкладкой, чтобы золоту было уютно. Только ни золота, ни брильянтов не было. Даже в полутьме шкатулка сияла пустотой.

– Разорена, разорена.

Не всегда доказанные теоремы приносят радость. Пушкин ожидал чего-то подобного, но не думал, что предположение оправдывается.

– Много было?

– Все, что оставила нам с сестрами наша мама. Что не пошло в приданое.

– Почему хранилось у вас?

– Ирина не хотела, чтобы хоть что-то попало в руки Викоши, то есть Виктора Филипповича, а Мариша просто боялась, что Пе-Пе… да что уж теперь скрывать, поставит на продажу. Носить нам украшения было негде. Я должна была сохранить, и вот чем кончилось.

– Вчера утром драгоценности были на месте?

Ольга подкрутила фитиль лампы, стало немного светлее.

– Наверное. Я же не заглядывала каждый день.

– Шкатулка хранилась в сейфе?

– Нет никакого сейфа. Держала у себя в спальне. От мужа не прятала. Остается только сожалеть в нищете.

– У вас есть и дом, и ломбард, – сказал Пушкин, неторопливо двигаясь вокруг стола и пытаясь разглядеть подробности. – Когда все получите по завещанию вашего мужа, дело можно продать.

Вдова усмехнулась.

– Ничего у меня нет. Старый Немировский, разделяя дело между сыновьями, так составил завещание, что в случае смерти младшего брата все переходит к ближайшему по возрасту старшему. Если нет детей. У меня ничего нет. Я нищая… Придется молить сестер, чтобы приютили, дали угол и корку хлеба.

Горе было искренним, Ольга не плакала, держалась мужественно.

– Ольга Петровна, что беспокоило вашего мужа в последние дни? – он спросил, не выражая сочувствия, как подобает холодному разуму.

– Гри-Гри видел ее, – ответила Ольга.

– Кого, простите, видел?

– Привидение… Которое пришло за ним… Видел ее в окне… Испугался… Она приходила и смотрела на него… А потом отодвигалась дальше… Потом исчезала. От проклятия не уйти… Оно его настигло… Мой бедный муж…

Что-то зябко стало. Пушкин плотнее запахнул отворот пальто.

– Верите в привидения?

Ольга подняла на него глаза. Лицо ее было спокойно, свет лампы красил кожу глубоким желтым оттенком.

– Я видела… Своими глазами… В этом окне… Она заглянула… И потом отодвигалась дальше, дальше… и исчезла.

– Почему говорите о призраке в женском роде?

– Кто же, кроме мертвой цыганки, может быть?

На языке вертелся простой вопрос: «А следы на снегу искали?» Но Пушкин пожалел женщину, которой сегодня досталось изрядно. Вынул черный блокнот и показал зарисовки женских головок.

– Взгляните, призрак не похож на кого-то из этих барышень?

Она мотнула головой.

– У нее… Не было лица… Нечто темное, как дым… Я не могу больше говорить об этом… Простите…

– Позволите взглянуть на кабинет вашего мужа?

Взяв лампу, Ольга Петровна пошла в глубину дома по узкому коридору с дверями по обе стороны. Толкнув крайнюю, вошла и пригласила Пушкина. В частных приделах Гри-Гри было тесно: письменный стол и диван, судя по подушкам и пледам – частое место отдыха и ночевок. Книжному шкафу места не хватило. Бесполезны для делового человека книги. В ломбард и то не заложишь.

На столе, свободном от бумаг, возвышался письменный прибор старинной бронзы. Над чернильницей витали упитанные амуры, рядом с ними виднелся пузырек темного стекла. Аптечный, но без ярлычка. Пушкин указал на него.

– Что это?

– Лекарство Гри-Гри, – ответила Ольга.

– Почему ваш муж не взял его с собой?

– Не могу понять. Вероятно, забыл.

– Господин Немировский вел дневник?

– Да, у него была такая привычка: все тщательно записывал.

– Записи хранятся в конторе?

Вопрос вызвал легкую растерянность. Поколебавшись, Ольга Петровна достала из-под столешницы маленький ключик, который прятался в укромном месте, как думал ее муж. Однако хранить секреты от супруги – дело бесполезное. Ключик открыл узкий ящик, занимавший треть места под столешницей. Среди квитанций, билетов и расписок лежала записная книжка кожаного переплета. Пушкину разрешили заглянуть.

Григорий Филиппович записи вел с начала года. Вел тщательно. Чуть не на каждый день у него намечались дела самого важного свойства: продать, купить, съездить и тому подобное. Переворачивая страницы, Пушкин приближался к большому листу, вставленному как закладка. Он показался вслед за страницей с записями начала ноября. Лист плотной старинной бумаги с рваным краем. Литография изображала пентакль с магическими заклинаниями. Его копия – на полу в номере. Пушкин показал рисунок.

– Ваш муж увлекался магическими практиками?

Ольга Петровна выразила удивление.

– Ничего подобного от Гри-Гри не слышала.

– Господин Немировский ходил в общедоступную библиотеку?

– Как не смешно, но вы правы: Гри-Гри не так давно вздумал посетить Румянцевскую библиотеку.

Значит, господин Немировский не постеснялся вырвать лист библиотечной книги. Пушкин вернул литографию и просмотрел оставшиеся страницы. За последнюю неделю записей не имелось. Только на девятнадцатое число было выведено: «Свид. с А.К». Планов на будущее после «А.К» у Гри-Гри не имелось. Будущее его было чистым и пустым. До конца года. Пушкин указал на запись.

– Знакомы эти инициалы?

– Не имею понятия, – ответила она со странно злорадной интонацией. Как будто нашла виновника всех бед.

Пушкин отдал записную книжку. Вдова бросила ее в ящик и задвинула его с громким хлопком. Она пребывала в сильном раздражении, которое не могла скрыть.

– Ольга Петровна, позвольте неприятный вопрос.

– Полиция не спрашивает разрешений, вам все позволено.

– Кто эта женщина?

– Какая женщина, о чем вы?

– Мне необходимо задать ей несколько вопросов.

– Извините, господин Пушкин, не понимаю цель вашего интереса, – сказала она с вызовом.

– Интерес прост: исключить убийство вашего мужа.

Ольга Петровна не была готова к такому повороту.

– Гри-Гри убили?! – голос ее дрожал. – Мне наврали в участке?

– Чтобы доказать обратное, нужно узнать, кто такая «А.К».

Ответ дался ей с большим трудом.

– Я не знаю… Кто она… – проговорила Ольга Петровна. – Гри-Гри не был падок на женщин, как… Не важно… В последние дни он сильно изменился. Стал скрытным… Нервным… В его жизни что-то происходило. Он не подпускал меня к себе. Я хотела ему помочь, он отказался от моей помощи… Если она и появилась… Я не знаю, кто она. Во всяком случае, среди тех, кого знаю, таких инициалов нет… А новых…

Ольга зажала губы кулачком.

– Простите, что доставил вам страдание, – сказал Пушкин.

– Пустяки, – Ольга смахнула невидимую слезинку. – Страдания мои только начинаются. Я уже не хозяйка в своем доме. Спасибо, если сразу не выгонят.

– Ваша сестра так жестока?

– Сестра меня любит, как и я ее. Но что она может?

– Ее муж, Виктор Филиппович, посмеет лишить вас последнего?

– Викоша незлой, неплохой человек, слабый, любит выпить, но не злой.

– Кто же тогда?

Лицо ее выражало мучение.

– Я обязана обсуждать дела семьи?

– Как вам будет угодно.

– Хорошо, скрывать нечего, – сказала она. – Пе-Пе, простите… Петр Филиппович будет требовать точного выполнения завещания. Он… Непростой человек. Я стараюсь его любить как родственника, но это трудно. Простите…

Пушкин протянул ей руку, что было довольно необычно. Ольга опасливо подала свою. Пушкин бережно пожал сухие и крепкие пальчики.

– Желаю вам сил, – сказал он. – Проводите меня к выходу. Боюсь заблудиться в темноте.





21


В доме свечей не жалели. Что в Замоскворечье осуждалось как расточительность. Ему было наплевать на мнение соседей. Он нарочно зажег весь свет, чтобы ни одна тень не смогла подобраться. Виктор Филиппович сидел в столовой своего дома и боролся, как мог. Боролся с коварным желанием. Желание нашептывало подойти к огромному буфету мореного дуба, отворить резную дверцу и пропустить рюмашку. Такую крохотную, что никакого вреда не будет.

Выстоять до окончательной победы ему не пришлось. Стукнула входная дверь, слишком быстро вошла Ирина, его жена. Обычно она тщательно раздевалась в «сенях», как по старой привычке называли прихожую, вешала полушубок и никогда не позволяла себе нанести снега в дом. Теперь она только стянула шарф, которым на морозе плотно укутывала шею и лицо. В доме было жарко натоплено.

– Викоша, – проговорила она тихо и печально, отчего у Виктора Филипповича по спине пробежали мурашки. – У меня дурные вести.

– Чего от тебя ждать другого, – буркнул он.

– Я из полиции. Ездила вместе с Ольгой…

Виктор Филиппович вскочил и тут же сел.

– Да не тяни же!

– Оля и я… Мы…

– Что вы?!

– Мы опознали тело Гри-Гри. Твой брат умер. Прости, что вынуждена сказать тебе это. Не сердись, пожалуйста. Прости…

– Гришка дурак, чего натворил, – только и сказал Виктор Филиппович и сорвался с места. Держать себя в узде больше не было смысла. Он залез в недра буфета, вынул графинчик, в котором плескался коньяк, и стопку. Налил и опрокинул в рот, чтобы не остановили, а за ней другую. Внутренности обожгло, Виктор Филиппович сморщился и занюхал кулачком.

Ирина стала расстегивать крючки на полушубке.

– Викоша, зачем. Ты же обещал…

– Молчи! – крикнул он. – Молчи… Не смей мне…

Тут Виктор Филиппович должен был по обычаю предков устроить жене головомойку, но порода была уж не та. Отец его и дед держали в страхе женскую часть семьи. У него быть тираном выходило дурно. Он знал, что не сможет не то что ударить, но и прикрикнуть на жену. И она это знала. Вековые скрепы купцов пошли ржавчиной. Измельчал род, не осталось прежней силы. Вместо принуждения жены к покорности он дерзко налил еще рюмку.

– Я себе сам хозяин! – крикнул Виктор Филиппович отчаянно. – Смотри мне теперь!

Ирина не стала перечить. Отвернувшись от грозного мужа, стянула полушубок, с которого накапало на пол, и пошла назад. У ближнего окна что-то задержало ее. Она будто увидела что-то непонятное. Ирина подошла ближе, приложила ладошку к стеклу и стала всматриваться в ночь. Вдруг вскрикнула, отпрянула и закрыла собой окно.

– Там… Там… – проговорила она, еле владея языком.

Виктор Филиппович не заметил, как рюмка выскользнула из пальцев и брызнула об пол.

– Что… – обреченно проговорил он.

– Я видела… Она там…

Не понимая, что делает, купеческий наследник отбросил графинчик, который полетел прямо в створку буфета, и двинулся к окну.

– Викоша, не надо… Не смотри… Мне показалось… Там нет ничего… Просто нервы…

Он не слушал. Отшвырнул жену, которая мешала приникнуть к стеклу. Он хотел увидеть ее. Увидеть сам. И будь что будет.

– Тьма… Только тьма… Тьма белая… – говорил он. – Тьма кругом… За мной пришла… Ну, ничего… А вот это видела?! Вот тебе, на!

Виктор Филиппович показал тьме жирный купеческий кукиш.

– Вот тебе… Вот тебе… – тыкал он в разные стороны, как слепой. – Ирка, водки! Водки давай!

Запахнув полушубок, Ирина выбежала вон. Хлопнула входная дверь. Викоше было не до того. Он тыкал кукишем во тьму.





22


Михаил Аркадьевич захотел отужинать в «Эрмитаже». Дома кутерьма, толком не накормят. Он вошел в зал в том легком и светлом настроении, какое бывает у человека, честно прожившего день и не сделавшего другим ничего излишне дурного. Совесть его, по большей части, была чиста, поимка Королевы брильянтов казалась уже не такой безнадежной, да и в случае чего ясно, кто будет во всем виноват: конечно, Пушкин! Эфенбах уже выбирал столик поближе к сцене, как выбирает конфетку ребенок, уже официант кланялся ему как старому знакомому, как вдруг, в один момент, идиллический вечерок пошел трещиной.

В дальнем углу Михаил Аркадьевич заметил полноватого юношу, который строгим взглядом обводил зал. Среди десятка ресторанов и трактиров Москвы эта петербургская заноза, эта столичная язва, эта противная мозоль… Михаил Аркадьевич мог еще и еще добавлять эпитетов, но суть от этого не менялась. В зале сидел Ванзаров. Честно исполняя поручение, он пытался поймать воровку на живца. То есть на себя.

Хуже этого ничего не могло быть. Эфенбах понял, что ужинать ему спокойно не дадут. Юноша плохо знаком с приличиями, непременно подсядет, и тут начнется. Или вопросами изведет, или, чего доброго, набросится на какую-нибудь пристойную женщину, если ему в голову ударят подозрения. Этот сдерживаться не будет! Михаил Аркадьевич понял, что должен оставить поле боя врагу и бежать. Пока его не заметили. Под расстроенным взглядом официанта, у которого уходили приличные чаевые, он ретировался в гардероб и на проходе случайно задел даму. Эфенбах извинился и невольно окинул ее взглядом. Дама была недурна собой, лицо ее прикрывала темная вуаль, под которой только угадывались черты. Наклоном головы она показала, что простила такой пустяк, и вошла в зал. Сзади ее фигурка в светлом платье была исключительно хороша. Тонкая талия в сочетании с «бараньими» рукавами выглядела слишком соблазнительно. Михаил Аркадьевич вовремя вспомнил о долге семейного человека и занозе по имени Ванзаров и подставил руки гардеробщику, который держал его шубу.

Веселые и небедные мужчины, которые оказались в этот час в ресторане, не могли знать, что превратились в добычу. Добычи было много, надо было выбрать кого-то одного. Дама в вуали провела взглядом по залу, как по полю, на котором паслась стая невинных зайчишек. Хищник, готовясь к прыжку, выпускает когти и обнажает клыки. Даме потребовалось поднять вуаль.

– Хватит с нас на сегодня поражений, – сказала она себе. – Ну, котятки, кто быстрей…

Как по команде, многие шеи повернулись в ее сторону, многие взгляды устремились к ней. Вот только не было в них чего-то, на что стоило тратить время. Ей хотелось чего-то большего. И тут она ощутила чей-то крепкий взгляд. За дальним столом сидел юноша, который смотрел на нее так, что дама поняла – вот он. Юноша был одет прилично, но не слишком богато, и, кажется, он приезжий. Но сейчас это было не важно. Ей нужна победа, маленькая, но эффектная. Юноша с сильным взглядом как раз для этого подходил.

Дама прекрасно знала, как подманить жертву. Официант был готов исполнить любое пожелание смелой незнакомки, которая явилась вечером в ресторан одна. Дама спросила столик подальше от сцены, на которую вышел цыганский ансамбль. Пока гости ресторана били в ладоши под волны цыганских юбок, официант проводил даму за столик. Она села вблизи одинокого юноши, который занимался обильным ужином. Вот только вместо вина или водки он пил кофе. Она подумала, что юноша совсем зелен, легкая добыча. Именно такая ей была нужна. Дама как бы случайно повернула головку и чуть улыбнулась соседу. Юноша смотрел на нее сурово и жадно.

Победа предстояла легкая.





23


У Пушкина был ключ. Ключ ему выдали как будущему хозяину, приказав, чтобы приходил когда вздумается. В любой час. И делал что захочет: спал, ел, работал, читал книги на диване. Это было новое, приятное и неожиданное чувство: иметь в кармане ключ от дома. Куда можно прийти, когда захочешь. Ему захотелось.

Квартира занимала половину второго этажа большого дома на Большой Никитской улице. Вроде бы весь дом принадлежал Ангелине. Вернее, раньше дом принадлежал мужу Ангелины, ныне покойному. Кажется, он его и построил. Стоило ему умереть, как дом достался вдове. Вдова горевала не слишком долго. Когда дала ключ Пушкину, уже строила планы на новую жизнь. Вместе с Пушкиным, разумеется. Хотя сам Пушкин в исполнении этих планов не был уверен.

Он вставил ключ в замок и повернул. Дверь, хорошо смазанная, открылась без скрипа. Из глубины квартиры доносился женский визг. Ангелине было весело, даже слишком. Пушкин прислушался. Ее смех мешался с чем-то незнакомым, похожим на урчание большой собаки. Пушкин знал, что Ангелина терпеть не может собак, особенно больших. Так увлеклась весельем, что не услышала звонка. Пушкин стоял в темноте прихожей, не включая электрический свет и не снимая пальто. Он слушал.

Звуки стали яснее. Будто один убегал в озорной игре, другой догонял. Хлопнула дверь. Пушкин знал, что дверь ведет в спальню. Больше секретничать не имело смысла. Он вошел в ярко освещенную гостиную.

Ангелина упиралась руками в дверь, не пуская кого-то, кто был в спальне. Она слишком резко повернулась на звук шагов. Тонкий газовый пеньюар распахнулся.

– Алексей? – Ангелина не успела удивиться, ей было слишком весело. – Что ты здесь делаешь?

– Большой кот идет искать мышонка! – раздался густой мужской голос из-за двери.

Пушкин бросил ключ на ближнее кресло.

– Простите, госпожа Камаева, что зашел не вовремя. Хотел одолжить смокинг вашего покойного мужа, чтобы не брать в прокат. Вижу, что помешал.

Из спальни кто-то старался выбраться, Ангелина держала дверь спиной.

– Алексей, подожди… Это совсем не то… что ты подумал… Просто шалости…

На спинке дивана был аккуратно разложенный смокинг. Размер на мужчину среднего роста. Пушкин собрал брюки, курточку, манишку с поясом и перекинул на руку.

– Какая удача, никому не нужный смокинг, – сказал он. – Сыскная полиция обязана собирать находки. Если хозяин обнаружится, то в течение недели сможет забрать потерянное в Гнездниковском переулке. Желаю здравствовать.

Ангелина хотела заплакать, но заряд веселья никак не пропускал слезы. И от двери не могла отойти.

– Мышонок! Пусти же! – раздался приглушенный голос.

Она стукнула пяткой по дверной створке. Но было уже поздно. Створка приоткрылась, выпуская лицо, украшенное холеными бакенбардами. Насколько правильными, что они казались ненастоящими. Такие носят оперные баритоны или офицеры-артиллеристы. Парикмахеру, создавшему эдакое чудо, следует ставить памятник при жизни. Или бюст.

– Позвольте… А что вы тут делаете? – только успел сказать господин, разглядывая нежданного гостя, как его тычком засунули обратно за дверь.

– Еще раз прошу извинить, что помешал, – сказал Пушкин.

В этом доме у него больше не осталось дел. Он повернулся и пошел в прихожую.

– Алексей!

Из прихожей донесся звук хлопнувшей двери.

Держать пленника в спальне не было нужды. Ангелина отошла. Господин с бакенбардами появился наполовину. Он был бос и откровенно гол.

– Мышонок, кто тут был? – спросил он, нахмурившись.

Слезы наконец пришли. Слишком поздно, никому не нужные. Ангелина смахнула их ладошкой и улыбнулась.

– Какая разница! Уже не важно.

Господин с бакенбардами вышел без стеснения, целиком, как мать родила.

– Позвольте, а куда делся мой смокинг?

Ангелина не могла объяснять, что глупо и случайно потеряла куда больше смокинга. Она потеряла будущее. Но разве мужчине объяснишь?

Мотнув головой, словно сбрасывая то, чего не вернешь, Ангелина рывком кинулась и повисла у него на шее, уткнувшись лицом в пушистые линии бакенбардов.

– Ни о чем не беспокойся… любимый, – выдавила она это слово. – Я подарю тебе десять новых смокингов.

– Но это мой концертный, счастливый!

Пожаловаться ему не дали. Ангелина впилась в его губы. Какая теперь разница!





24


Он долго не мог найти себе места. Номер казался огромной ловушкой, в которой ему отведена роль приманки. Кирьяков не мог совладать со страхом. И хоть при нем был револьвер с патронами, как будто полицейский чиновник готовился к серьезному бою, страх не отпускал. Заползал змейками под кожу в самое сердце. Наконец он поставил стул вплотную к стене, чтобы просматривалась вся гостиная, а перед собой развернул кресло наподобие маленькой баррикады. Револьвер Кирьяков положил перед собой. Последний раз он стрелял летом прошлого года, когда полицию вывезли на летний сбор. В случае чего навести оружие и нажать курок ему хватит духу. Вид вороненого ствола внушал уверенность.

Кирьяков считал засаду в номере «Славянского базара» откровенной глупостью и блажью, на которую поддался раздражайший Эфенбах. Каждому полицейскому известно, что преступник не возвращается на место преступления. Возвращается только в дешевых книжках, что продают на книжном развале. Так было бы преступление!.. Он не поленился сходить в Городской участок и заглянуть в дело: в протоколе осмотра ясно записано – самоубийство. И кого Пушкин намеревался поймать? Привидение, что ли?

Набредя на эту логичную мысль, Кирьяков обрел уверенность: ну, поспит до утра в лучшем номере гостиницы, позавтракает, а счет выставит Эфенбаху. Но стоило ему оказаться в номере, где не трогали ничего с момента нахождения тела, как настроение резко поменялось. Меловой рисунок на паркете, скатанный ковер, сдвинутая мебель будто нашептывали недоброе. Что именно нашептывали, Кирьяков и сам сказать не мог. Но от уверенности не осталось и следа. Хуже того, в голову, как нарочно, лезла мысль о призраке. Никак от нее не отделаться.

Баррикада внушала уверенность. Кирьяков, словно мальчишка, выставил над спинкой кресла револьвер и обвел им гостиную, как дозорный на вышке. Врагов не виднелось. Он положил револьвер на шелковое сиденье и удобно устроился сам. Ему было велено сидеть без света. Эту глупость Кирьяков точно не думал исполнять. Зажег свечи и поставил подсвечник на пол. Чтобы свет падал на гостиную.

В номере было тепло, на стуле уютно, снизу доносились звуки ресторанного оркестра. Постепенно покой овладел им. Подоткнув руки под мышки, Кирьяков незаметно провалился в дремоту.

Он проснулся от странного чувства, что рядом кто-то есть. Свечи не горели, в номере было темно. Страх взлетел волной, Кирьяков не мог шевельнуться. Кажется, в номере действительно кто-то был. Или что-то…

Собравшись с силами, Кирьяков вытянул шею и выглянул из-за спинки кресла. В темноте было трудно понять, что происходит. Там, в дальнем конце гостиной, прикрываясь шторами, движется нечто… Тень бесформенная, необъяснимая, мутная…

Рука не слушалась, не хотела взять рукоятку пистолета. Кирьяков понял, что не сможет удержать оружие. Он беспомощен, да и как стрелять в тень? Пришла его погибель, найдут утром бездвижный труп, поседевший от страха.

Бил озноб. Кирьяков обхватил себя руками и сжался, ему хотелось стать крошечным, чтобы забиться в щелку. Или еще куда-нибудь. Кресло пока его скрывало. Если тень заметит и приблизится…

Он больше не владел страхом. Страх овладел им.

Готовясь к неизбежному, Кирьяков зажмурился и услышал тонкий, надрывный вой. На долю секунды он удивился: откуда взялся этот вой? Но тут же понял: это кричит он. Вернее, не он, а его тело, которое хочет жить и не хочет отдавать свою жизнь непрошеной тени. Тело визжало и боролось за жизнь.

Револьвер, случайно задетый, скользнул вниз. Грохнул выстрел. Кирьякову показалось, что на голову ему свалился весь «Славянский базар» с этажами, номерами, крышами и даже печной трубой. Он плохо понимал, где находится и что происходит. Вой иссяк. В номер вернулась тишина.





21 декабря 1893 года, вторник





1


По пустым улицам пролетка летела тенью. Городового, правившего бойкой лошаденкой, Пушкин расспросами не донимал. Он, поднятый с постели среди ночи, сейчас боролся со сном. Борьба шла не слишком успешно.

Ведь нет ничего хуже, когда в глубокий сон врывается грохот дверного колокольчика! Пушкин сначала счел, что это звенит в ушах или сон слишком настойчив, и только плотнее зарылся в подушку. Но колокольчик не унимался. Вот и пришлось вскочить и в ночной сорочке бежать к дверям. Замороженный городовой, обдав паром, доложился, что за Пушкиным прислана пролетка. Случилось что-то, что не дождется утра.

Поспать Пушкин любил. Во сне приходили решения, которые не давались днем. Да и нет лучше лекарства для мозга, чем подремать всласть. Особенно утром. Однако со сном пришлось распрощаться.

По снежному насту пролетка шла мягко, как люлька. Пушкин тонул в дремоте и вытягивал себя обратно. К «Славянскому базару» подъехал не слишком бодрым.

Портье был на посту. Тщательно поклонившись господину из сыска, Сандалов остался за конторкой. Городовой указал, куда идти. Дорога и без того была известна.

В коридоре второго этажа топтались трое городовых. Пушкина встретили мрачные взгляды, которым резко поломали сон. Как будто он был виновником их несчастья! Честь ему не отдали и даже не кивнули из приличия. Но на мелочи субординации Пушкин внимания никогда не обращал. А сейчас было и совсем не до них.

Номер был ярко освещен. Кажется, зажгли все, что можно. Пушкин зажмурился и отчаянно зевнул.

– Прощения просим. Ничего, что осмелились нарушить ваш священный сон? – пристав Свешников был явно не в духе. Кому понравится, когда тебя в полночь поднимают с постели и требуют «прибыть немедля».

Пушкин зевнул бесстыдно, как лев.

– Уже нарушили, – ответил он, моргая и борясь с веками, которые никак не желали разлепляться, мороча глаза мутной пеленой. Разглядеть сквозь нее нечто особенное не получалось. Казалось, в гостиной все на своих местах. На полу меловой рисунок, ковер скатан, стол сдвинут. Только у дальней стены кресло повернуто спинкой. Вокруг него суетились половой с коридорным. Лаптев держал поднос с графинчиком, а Екимов наливал стопку и отправлял за спинку кресла. Оттуда доносились звуки натужного глотания.

В одежде Свешникова была заметна небрежность, ворот расстегнут, галстука нет. Пристава явно выдернули из теплой постели. Еще тепленьким. Настрой его был далеко не дружеским.

– Господин чиновник сыскной полиции, извольте объясниться: как понимать вот это? – пристав широким жестом указал на кресло.

– А что такого? – Пушкин принялся тереть глаза, которые не желали смотреть. Чем подхлестнул гнев.

– Что такого?! – повторил Свешников без намека на дружеское отношение. – В полночь поднимают тревогу: дескать, в «Славянском базаре» крики со стрельбой. Я подхватываюсь, мчусь, и что же мы видим? Господина чиновника Кирьякова в полубезумном состоянии, который лепечет какую-то дичь, поминая Пушкина, который послал его на верную смерть и погибель души. Вид у него безумный, при этом трезв и запаха спиртового не источает.

– Уже нет, – сказал Пушкин, не справляясь с зевком.

Свешников искренне не понял:

– Чего – нет?

– Кирьяков нетрезв, как я погляжу.

Пристав с досады высказался непечатным образом, что с ним случалось исключительно редко.

– Требую разъяснений! – строжайше заявил он. – По какому праву на территории моего участка сыскная полиция выкидывает подобные фокусы? Почему не поставили в известность?! Заварили кашу, а расхлебывать – нам?!

– Приношу свои извинения, – сказал Пушкин, наконец овладев глазами.

Свешников ждал продолжения. Его не последовало.

– И это всё? – не утерпев, спросил он.

– Константин Владимирович, я разберусь. Это нелепая ошибка. В качестве отступного – с меня ужин в «Эрмитаже». Когда пожелаете.

Гнев пристава пошел на убыль. Провинившийся сыщик выказал раскаяние, и вообще ужином в «Эрмитаже» не разбрасываются. Свешников внушительно погрозил пальцем.

– Ужин мне и Богдасевичу. И то только по доброте моей души.

– Как прикажете, господин пристав.

– То-то же. – Свешников был удовлетворен и даже улыбнулся. – Значит, протокола нет и делать нам тут нечего.

– Поезжайте в участок, ночь длинная, успеете доспать.

Уговаривать пристава не пришлось. Изящно помахав на прощание, он быстро удалился, как будто сбегал от неприятностей. Из коридора донеслось приказание городовым и тяжелый топот сапог.

Пушкин подошел и заглянул за кресло. Кирьяков не очень походил на себя. Сидел сгорбившись, сжав плечи, растрепанные волосы как будто тронула седина. Лицо его было беловатого оттенка. Он запрокинул большую граненую рюмку и, тяжело глотая, выпил до дна. Екимов налил еще и заботливо подал. Кирьяков держал стеклянную ножку, но пить больше не мог.

– Шестая? – спросил Пушкин, глянув на полупустой графинчик.

– Куда там, восьмая, – ответил коридорный.

– Не берет его, сердешного, – добавил Лаптев.

У полового глаз наметан: Кирьяков казался трезв, как стекло графинчика.

Пушкин отошел в сторону и нагнулся за револьвером, который упирался дулом в обои. Судя по запаху, из него недавно стреляли. Отщелкнув барабан, он нашел одну отстрелянную гильзу. Револьвер нырнул в глубокий карман пальто.

– Кто расскажет, что тут стряслось?

Кирьяков вцепился зубами в рюмку и заставил себя делать глоток. К признаниям он был не готов. Вызвался коридорный. Екимов обстоятельно рассказал, как около половины двенадцатого из номера донесся дикий вой – он, коридорный, как раз проходил мимо, – а затем выстрел. Второй раз рисковать никто не желал, сразу вызвали полицию. Как вошли, обнаружили этого господина: он трясся, как мышь. Пристав его узнал, приказал дать водки. За неимением других лекарств.

– Такой уж номер проклятый, – закончил Екимов.

– Нечистое место, одним словом, – добавил Лаптев.

Пушкин попросил оставить их с пострадавшим, а графинчик унести. Что Екимов с Лаптевым и исполнили быстро и с охотой: находиться тут было боязно. Отодвинув кресло, Пушкин сел напротив Кирьякова. В самом деле – виски чиновника сыска украсила легкая седина.

– Леонид Андреевич, что случилось?

Ответом было страдальческое выражение на лице, словно Кирьяков вот-вот расплачется.

– Я не могу об этом говорить, – с трудом пробормотал он.

– Что вас так напугало?

– Алексей… Это было… ужасно…

– Так, что же вы увидели?

Кирьяков выглянул куда-то за левое плечо Пушкина и дернулся назад, будто его ужалили.

– Нет… Нет… Не могу…

На всякий случай Пушкин оглянулся. Мирный, ярко освещенный номер.

– Только не говорите, что увидели привидение.

Случилось странное. Кирьяков принялся мелко-мелко отмахиваться, словно от комара или мухи.

– Молчите… Молчите…

– Хотите убедить, что видели привидение?

– Алексей… Пожалейте… Это ужасно…

Чего-чего, а жалости Пушкин не знал. Порой.

– Значит, привидение, – продолжил он. – Можете описать его внешний вид? Характерные признаки? Черты внешности? Мужчина или женщина?

– Это было… оно… – проговорил Кирьяков и невольно вздрогнул.

– И как оно явилось?

Зажмурившись, Кирьяков медленно, запинаясь, начал рассказывать, как устроил маленькую баррикаду из кресла, как положил револьвер, как заснул. Проснулся от легкого шороха. И как увидел… нечто.

– Не мужчина, не женщина, нечто бесформенное… – добавил он.

– Стреляли в нечто?

– Не помню… Меня такой ужас обуял, что думал: все, конец…

Пушкин снова оглянулся. Если Кирьяков не сходил с места, призрак должен был появиться у штор, которые прикрывали выход на лестницу, ведущую в ресторан.

– Что делал призрак?

Вопрос показался издевкой.

– Алексей, зачем вы смеетесь надо мной? – Кирьяков горестно усмехнулся. – Я чуть не умер.

– И не думал, Леонид Андреевич. Куда он двигался?

Кирьяков еле-еле махнул. Судя по направлению, призрак двигался от штор к окну. Вероятно, призрак имеет привычку выходить в окно.

– Куда и как оно исчезло?

– Не знаю… Ничего не знаю, – ответил Кирьяков, которого помаленьку исцеляло народное лекарство. – Благодарю, что сунули меня в эту засаду. Век не забуду…

Пушкин крикнул коридорного. Екимов с Лаптевым во-шли не сразу, с опаской. Он попросил доставить размякшего господина домой. Кирьяков уже неплохо стоял на ногах, однако его подхватили под мышки и понесли. Екимов пообещал посадить страдальца на извозчика и даже не взял денег за водку: она за счет заведения, и так, сердешный, страху натерпелся. Коридорный явно сочувствовал маленькой трагедии Кирьякова.

Оставшись один, Пушкин первым делом проверил дверь за шторами. Она была прикрыта. Замок для призрака не помеха, но здесь замка-то и нет. Пушкин встал спиной к двери и определил, куда могло двигаться привидение. Вектор указывал на окно, выходившее на Никольскую улицу. Ничего особенного на окне не было. Шторы свисали волнистой драпировкой. Подоконник чист. Даже этажерки с вазой рядом не было. Получалось, призрак двигался бесцельно. Если только целью не было само окно. Подойдя к шторам, Пушкин стал щупать плюшевые складки. В левой шторе не было ничего, кроме мягкой материи. Зато в правой он нащупал нечто небольшое и твердое. Засунув руку в углубление, Пушкин вынул вещицу, какую обычно не держат в шторах.

Находка была неожиданной.





2


Городской участок только-только приходил в себя после ночной тревоги. Городовые скинули шинели и уселись за чай, Свешников отправился к себе на второй этаж, приказав будить только в том случае, если прискачут всадники Апокалипсиса. Или посреди ночи заявится сам обер-полицмейстер. На прочее наплевать и забыть до утра. По распорядку службы квартира пристава находилась в полицейском доме, а городовые спали в казарме при участке. Полиция была на службе круглосуточно.

Появление Пушкина никого не обрадовало. Чего доброго прикажет тащиться в холод и ночь. Но чиновник сыска всего лишь спросил доктора Богдасевича.

– У себя в медицинской спит, – ответил старший городовой Потапов, довольный, что беда не к ним, а к доктору.

Медицинская часть участка служила для лечения пострадавших, доставленных с улиц, лечения городовых, получивших мелкие травмы или подцепивших простуду, и лечения пристава после больших праздников. Для столь важных дел имелся стеклянный шкаф с лекарствами и медицинскими инструментами. А также смотровая кушетка, на которой спал Богдасевич, прикрывшись казенным одеялом. На легкие толчки в область спины доктор отвечал сонным мычанием. Проснулся после того, как его крепко встряхнули за плечи. Богдасевич забурчал медведем и сел, слепо осматриваясь.

– Вы что тут делаете? – спросил он, разглядев Пушкина.

– Заглянул в гости.

– Который час? – Богдасевич полез в кармашек жилетки, из которого свисала цепочка часов. – Два часа ночи… С ума сошли, Пушкин?

Слегка безумный вид был скорее у доктора: волосы всклокочены, костюм изрядно помят. Лег спать не раздеваясь, умаялся, не иначе.

– Вскрытие Немировского уже производили?

– Какого Немировского? Зачем? Ночью? – Богдасевич не вполне еще овладел мыслями. – Ах, этот, из «Славянского базара»… Чего торопиться, и так все ясно… Вам с какой стати?

Засунув руку во внутренний карман сюртука, Пушкин вынул пузырек темного стекла без этикетки с хорошо притертой стеклянной пробкой.

– Знаете, что это?

Богдасевич сладко зевнул, обдав густым перегаром, взял пузырек и покрутил, наставив его на тусклый свет керосиновой лампы. На дне виднелась прозрачная капелька зеленовато-бурого цвета.

– Аптечное лекарство.

– Можете определить, какое?

С некоторым усилием вынув пробку, доктор принюхался.

– Ну, так сказать затруднительно, – начал он.

Пушкин перебил:

– Настойка наперстяночной травы?

– Ну… – с некоторым сомнением произнес Богдасевич, гоняя капельку по дну пузырька, – исключить нельзя. Откуда знаете?

– Точно определить состав сможете?

– Наперстянку? Лаборатория у нас скромная, но с этим справимся.

– Это ведь сердечное лекарство?

Богдасевич вернул пробку пузырьку.

– Довольно сильное. Дигиталис входит в список «Б» опасных лекарств российской фармакопеи. Аптекам предписано хранить его под замком. Многие доктора его не рекомендуют.

– Тогда вам будет проще, – сказал Пушкин.

– Чего проще?

– При вскрытии Немировского найти большое количество наперстянки.

– А почему большое?

– Доктор, какая предельная норма приема?

– Раньше – десять капель в разовый прием. Теперь разрешили до пятнадцати, – ответил Богдасевич. – Зачем – понять не могу. Риск только усилился.

Забрав пузырек из рук доктора, Пушкин повертел его на свет.

– Подтвердите или опровергните мою гипотезу насчет того, сколько выпил Немировский.

Доктор недовольно фыркнул.

– Глупости. Больной всегда знает, какую дозу ему прописали. Не будет же он пить, что называется, из горла.

– Убедитесь или опровергните, – сказал Пушкин, возвращая пузырек. – Мне надо знать срочно. К утру успеете?

– С ума сошли? – ответил Богдасевич. – Прикажете вскрытие ночью делать?

– Я приставу ужин в «Эрмитаже» обещал, приглашаю вас.

– К утру не успею. Но к обеду наверняка. Когда в «Эрмитаже» гуляем?

Пушкин обещал сразу после Рождества. Что доктора вполне устраивало: ничего так не красит жизнь, как ужин в «Эрмитаже» на Святках и за чужой счет.

– Хотите вздремнуть, ложитесь у меня прямо тут, – Богдасевич стал добродушен.

– У меня другие планы, – ответил Пушкин. – К утру надо быть в форме.





3


Она была осторожна. Прежде чем войти в «Славянский базар», баронесса прошла по другой стороне Никольской. Чутье никогда не подводило. Сегодня оно что-то тревожилось. Внятных причин для этого не имелось. Она решила, что, если заметит малейший признак опасности, бросит добычу и не торопясь пройдет мимо. Филеров – ряженых извозчиков, лотошников, мастеровых и прочий незаметный люд – она научилась вычислять безошибочно. Меньше всего надо опасаться городового. Черная шинель мерзла на посту, никакого интереса не выражая. Рядом с гостиницей ждал кого-то лихач с санями, запряженными тройкой. Это хороший знак. Но баронесса захотела еще раз проверить. И проделала обратный путь. Городовой глянул без интереса. Больше ничего подозрительного. Чутье присмирело, но угомонилось не совсем. Третий раз идти по улице – точно привлекать внимание. Или уходить – или войти.

И она вошла.

В холле царила обычная атмосфера размеренности и порядка. Народу немного. Парочка упитанных купцов, сразу видно, что из провинции, курили сигары, кашляли и смеялись. Какой-то господин, сидя в кресле, развернул английскую газету. Сандалов был за стойкой. Заметив, дал знак подойти. Значит, опасности нет.

– Доброго вам утра, господин портье… Что у нас нового?

Сандалов легким движением бровей показал направление. Баронесса чуть обернулась. Господин, читавший иностранную газету, сложил ее и отбросил. Мужчин она умела читать лучше открытой книги и на любом расстоянии. Этот был отменным экземпляром. Чистое лицо, спокойный, уверенный, чуть скучающий взгляд, даже презрительный. Держится независимо и свободно. Что дается только большими деньгами. Одет изысканно и даже излишне для утра: в смокинг. В галстуке брильянтовая заколка, из украшений крупный перстень. Богатство, к которому настолько привыкли, что не считают нужным выпячивать. Совсем не русская привычка. К тому же хорош собой. Не то чтобы слишком красив. В нем была красота мужской силы. Довольно простая и строгая. Баронессе он понравился исключительно. Стало немного жаль, что он станет еще одним экземпляром коллекции побед. Эта победа будет несложной, блестящей и немного печальной. Потому что… Она подумала, что мужчина впервые нравится ей не только как жирный кабанчик, которого надо выпотрошить. Ах, какая жалость… Ничего не поделать: профессиональный долг зовет.

– Кто таков? – тихо спросила она.

– Американец. Богат страшно, золотые прииски и что-то такое. Половые с коридорными от его чаевых с ума посходили.

Сквозь вуаль баронесса еще раз приценилась: да, такой может свести с ума всю обслугу щедростью.

– Как зовут?

– Алекс Пушкин.

– Он что, русский?!

– Говорит, родители увезли в Америку, там разбогател. Лучше нету. Иди уже…

Теперь баронесса знала все, что было нужно. Дальнейшее было делом техники. Она, подняв вуаль, пошла в сторону кресла, где сидел русский американец. И старательно смотрела по сторонам, будто кого-то искала. Подойдя так, чтобы американцу некуда было деться, споткнулась о ковер и упала прямо к его ногам. Мужчина вскочил, бросился к ней, схватил за плечи и поставил на ноги, будто она ничего не весила. Баронесса ощутила приятную силу его рук. Какой он милый… Она издала нежный вздох.

– Ви не ушибились? – спросил он с мягким, чуть забавным акцентом.

– О, благодарю вас, – сказала она, откидывая с лица вуаль. – Это все моя слабость.

Американец был встревожен:

– Ви больны? Нужна помочь? Чем я могу для вас делать?

Он был настоящий рыцарь, не то что прежние.

– Вы и так слишком много для меня сделали. Благодарю вас…

– О, какие пустяки! – строго сказал он, сильно путая ударения. При этом сохраняя спокойствие и достоинство. – Могу иметь честь узнат, как вас зват?

Ну вот, все идет как обычно.

– Баронесса фон Шталь, – сказала она.

Свободный американец не был сражен титулом, кажется, он его не заметил. Не так реагируют наши купцы.

– Алэкс Пьюшкин, – сказал он. И крепко удивил, протянув руку. Баронесса не привыкла, что мужчина предлагает рукопожатие. В Москве это вообще было дикостью. Но для иностранца простительно. Она неуверенно протянула руку. Алекс пожал сильно, но не больно. Баронесса испытала новое, незнакомое и приятное чувство. Ей пора собраться. В деле не место чувствам. – Я из Северни Америка, – продолжил он. – Простите мой русски.

– Вы чудесно говорите по-русски.

– Забивать язык отцов. Ни с кем говорит.

Алекс ей положительно нравился.

– Что делаете в Москве?

– Бизнес, – четко ответил он. – Толко бизнес. Хочу продать в Россия мое золото.

– Золото в Москве всегда найдет спрос. Наверное, приехали с семьей?

– Нет семья. Еще рано. Родители умерли. Я один.

Баронесса отогнала шальную мысль, которая постучалась навязчивой мухой. У нее тоже бизнес. Это нельзя забывать.

– Желаю вам хорошо провести время в Москве, – сказала она, показывая, что хочет проститься. Только бы понял намек.

Американец понял.

– Стоп! – строго сказал он. – У меня нет свободни час. Ошибка: есть свободни час… Много… Покажите мне Москва?

Баронесса была рада, что не надо изобретать новые приемы.

– Я, право, не знаю, – сказала она в сомнениях.

– Согласитесь! Меня ждет… эм… троёлка?

– Тройка, – поправила баронесса. Вот, значит, кого лихач дожидается.

– Йес! Тройка… Будет меня катать по Москва?

От такого предложения нельзя было отказаться. Алекс сходил в гардероб ресторана и вернулся в бобровой шубе, больше похожей на стог меха. В дверях пропустил даму вперед. Баронесса только подумала: отчего это портье так старательно отворачивается и даже не поклонился богатому гостю? Но мысль исчезла. Она уселась в мягкие теплые сани, Алекс старательно укрыл ее меховой накидкой. Тесно сел рядом. Хорошо, что американцы не знают приличий.

– Как надо управлят возчик? – спросил он.

– Крикните: «Гони!» – ответила баронесса, нежась в тепле и жмурясь от яркого солнышка.

– Гони! – строго сказал Алекс.

Лихач взял вожжи, замерзшие кони пошли рысью.

Сани летели, как по пуху. Они болтали и смеялись, после Красной площади баронесса почти перестала замечать, куда едут. Так было хорошо. Промчались по Неглинке, свернули на Воздвиженку, с нее на Никитский бульвар, потом на Тверской бульвар, с него на Тверскую улицу. Баронессе показалось, что лихач едет по заранее спланированному маршруту, но она отбросила подозрение. Зачем американцу подговаривать извозчика?

Сани свернули с Тверской в узкий переулок и остановились около невзрачного трехэтажного дома. Около дверей топтался городовой.

– Приехали, баронесса, – сказал Алекс без всякого акцента.

Слишком поздно она поняла, что случилось. И возненавидела этого негодяя. Баронесса робко улыбнулась и вдруг рванулась вперед. Вот только меховая накидка стянула так, что нельзя было шевельнуться. Американец держал накидку слишком крепко.

– Не стоит пробовать, – мирно сказал он, обнимая меховой кокон.

Его лживые глаза смотрели прямо на нее.

На помощь спешил постовой, из дверей полицейского дома выходили еще двое. Оставался крохотный шанс.

– Помогите! – закричала баронесса из последних сил, захват давил на грудь. – Грабят! Спасите!

Случайный прохожий остановился было, но городовой показал ему кулак, он отвернулся и пошел дальше. А баронесса прямо в меховой накидке взлетела из саней и приземлилась на твердый снег. Меха пали, но за обе ручки ее крепко ухватили городовые. Фальшивый американец сгреб накидку, забросил в сани и улыбнулся. Баронессе хотелось плюнуть в эту предательскую и такую светлую улыбку.

– Пустите, – сказала она жалобно, стараясь заплакать. На морозе слезы не слушались.

– Отпустят, – сказал Алекс. – От трех до пяти лет каторги, и отпустят. Добро пожаловать в сыскную полицию, баронесса.

Без лишних разговоров городовые подняли ее и понесли. Баронесса попыталась вырваться, но силки держали намертво. Случилось то, чего не должно было с ней случиться. Никогда.





4


Кредитная контора «Немировский и сыновья» вросла в Варсонофьевский переулок. Окрестным жителям казалось, что она находилась здесь всегда. Место было известное. Основные посетители – купцы, которым требовался быстрый кредит без лишней банковской волокиты, частные лица, покупавшее нечто движимое и недвижимое, биржевые маклеры, бравшие средства под операции, и просто те, кому нужен был кредит. Деньги в конторе выдавались легко, если человека знали, а в Москве все друг друга знают, но процент был куда выше банковского. Раза в два, а то и в три. Если же человек внушал сомнения или вовсе приезжий, ему чаще всего отказывали, то есть ломили такие проценты, к каким и подступиться страшно. Дело было поставлено давно, контора работала, как хорошо смазанное колесо, и не требовала больших усилий от хозяина. Не более чем подставить последнюю подпись под готовый кредитный договор.

Устроенность жизни душила Виктора Филипповича. Отсидеть день в конторе было сущей каторгой. Но не сидеть нельзя. Стоило довериться клеркам и начать жить в свое удовольствие, как от конторы в неделю не осталось бы и следа. Несмотря на услужливость и верность, Виктор Филиппович не испытывал иллюзий в отношении своих сотрудников: те еще шакалы. Стоит отвернуться, как разорвут на клочки и места живого не останется. В кредитном деле проще простого договориться со знакомым, у которого в кармане билет за границу, огромный кредит выдать, а потом поделить. Два-три-четыре таких ловких заемщика, и все – можно снимать отцовскую вывеску.

Виктор Филиппович хоть мучился скукой и однообразием дней, но документы читал тщательно. И твердо помнил: кому сколько выдано и когда сроки возврата с процентами. Скрашивать скуку помогала бутылочка, спрятанная в нижней части рабочего стола.

На службу он пришел, как обычно, чуть позже клерков, которые приветствовали хозяина дружным вставанием. Когда Виктор Филиппович захлопнул дверь своего кабинета, никому не сказав слова доброго, клерки отметили, что хозяин нынче слишком мрачен и как будто не в себе: небрит, волосы не причесаны. Причем трезв. В такую рань подобный настрой сулил много неприятностей: будет придираться, цепляться к мелочам, капризничать, требовать переоформить договор или, чего доброго, откажет в кредите без объяснения причин. Потом извиняйся перед клиентом. Терпеть выходки придется недолго: в обед, как водится, хозяин пропустит рюмашку-другую, и пойдут дела лучше прежнего. Его слабость к крепким напиткам была изучена досконально. Знали даже, в какой сезон какой напиток он предпочитает.

Клерки пошептались и взялись за бумаги, первые клиенты вот-вот пожалуют. Мирное начало дня было сломано внезапным грохотом из кабинета начальника. Будто стулом саданули об пол. После чего раздался сдавленный крик. Клерки замерли. Как-то раз Виктор Филиппович заявился в контору в изумительном подпитии. Но тогда все больше плакал и жаловался, а чтобы буянить – такого за ним не замечали.

Долго гадать не пришлось. Дверь распахнулась, как от удара, на пороге показался сам Немировский. Лицо его пошло пунцовыми пятнами, пальцы мелко дрожали, а с губы свешивалась слюна, словно Виктор Филиппович внезапно и без предупреждения сошел с ума. Или испугался до мокрых подштанников. Хотя чего пугаться: сейф с наличностью заперт, ограбления не было. Он протянул руку, в которой сжимал конверт.

– Это… откуда… взялось?! – проговорил он тихо и медленно.

Тут уже клерков пробрал страх. Кому-то надо отвечать. Кроме почтенного Онуфриева, желающих не нашлось. Старший клерк старательно придал голосу мудрую почтительность:

– Утром доставили-с.

– Кто доставил?!

– Не могу знать, Виктор Филиппович, посыльный какой-то принес, говорит, лично вам-с. Конверт без подписи. Положили-с вам на стол.

Немировский еле сдерживался:

– Какой посыльный?! Где он?!

Видя, какая гроза клокочет, Онуфриев совсем потерял присутствие духа.

– Так извольте видеть, Виктор Филиппович, мальчонка какой-то. Сунул и убежал. Еле разобрали, что вам адресовано. Рады бы помочь, да только прикажите чем-с… Мы все как один ради вашей пользы…

– Молчать! – рявкнул Виктор Филиппович. – Пользы они мне желают. Дожелались… Вы у меня еще получите… Вы у меня еще дождетесь…

С этими словами хозяин выскочил на улицу в чем был – в легком сюртуке.

Такого еще не видывали. Виктор Филиппович, конечно, отличался непостоянством характера, но чтобы прийти в форменное безумие, да еще с утра пораньше… Что теперь с конторой-то делать? Как кредиты выдавать, когда хозяина нет? И главная загадка мучила клерков: что же такое было в письме, которое произвело разрушительное действие на разум и чувства хозяина? Вот ведь закавыка…





5


И целовал его, и обнимал его. Эфенбах был счастлив, как ребенок. Наговорил Пушкину кучу комплиментов, объявив гением сыска, героем дня, «надёжей и подпорой», и еще кучу всяких лестных слов. Михаил Аркадьевич никак не мог понять, как в час торжества сыска Пушкин остается холоден к похвалам, если не сказать печален. Будто его снедают разные и мрачные мысли.

Пушкин помалкивал и наблюдал за бурной деятельностью начальника. Эфенбах развернулся вовсю. Вызвал за свой счет фотографа из ближайшего ателье, чтобы сделать портреты мошенницы во всех ракурсах, то есть анфас, в профиль и в полный рост. После чего, вооружившись линейкой, стал составлять по памяти карточку бертильонажа. Порядок антропометрических замеров он помнил несколько сумбурно, но честно записал размеры рук, кистей, лба, ушей, расстояние между глазами, их цвет и прочее. Всю экзекуцию с линейкой баронесса проплакала и говорила, что ни в чем не виновата, а ее зря мучают. Гневные взгляды она старательно отсылала виновнику своих несчастий, который наблюдал за ними с полным равнодушием. От чего его милое лицо не перестало быть милым, но все больше становилось ей противным. И особенно бесила его манера держаться с таким видом, будто ему известны все тайны мира.

Полицейская суета понемногу ломала баронессу. В полиции она оказалась впервые и не умела вести себя. Выплеснув всю энергию в криках, проклятиях и царапаньях за первые десять минут, обессилила и сидела на табурете поникшая. Что дало возможность Михаилу Аркадьевичу намериться, сколько душе угодно.

– Надо же какая ведьма, – говорил он, записывая очередные цифры и снова приставляя линейку. – И ведь с виду такая тихоня, никогда ничего подобного не подумаешь. Ну, ничего, заюшка-синичка, кончились твои спелые денечки! Зима близко.

Наконец и он утомился. Лист кое-как исполненного бертильонажа был полон. Михаил Аркадьевич еще раз поздравил Пушкина с победой. Быть может, он так радовался не только поимке злодейки, но тому, что его драгоценная шуба вернулась целой и невредимой. А ведь еще утром давать не хотел. Обещал Пушкина лично растерзать, если с шубы хоть волосок упадет.

– Михаил Аркадьевич, позвольте допросить задержанную?

Отказать герою и умнице, хоть и страшному лентяю, Эфенбах не мог. Бежать злодейке некуда, с третьего этажа не прыгнешь. Вытолкав Лелюхина с Акаевым в приемную часть – Кирьяков отлеживался дома, – Эфенбах подмигнул Пушкину и пожелал окончательной победы.

Они остались вдвоем.

Баронесса всхлипнула на всякий случай. И взглянула на своего мучителя. Мучитель с полным равнодушием уселся на подоконник и скрестил руки. Будто мог распоряжаться ее судьбой.

– За что со мной так поступили? Что я вам сделала? – жалостливо, как только могла, спросила она.

– Как полагаете? Какие у вас версии? – спросил Пушкин.

– Я ни в чем не виновата! Отпустите меня.

– Для начала будет правильно, если назовете свое настоящее имя.

Баронесса смахнула с глаза слезинку, которая так и не появилась.

– Вы жестокий, бесчестный человек.

Встав с подоконника, Пушкин перешел ближе и сел на край стола для совещаний.

– Начнем с фактов. Имен у вас много. Из тех, что нам известны: мадам Жози, графиня де Бриз, мадемуазель де Ляваль. Видимо, «баронесса фон Шталь» нравится вам больше всего. Использовали его второй раз: с чиновником городской управы и русским американцем. Быть может, еще с кем-то?

Она смогла издать горестный вздох.

– Какая страшная несправедливость! И это наша хваленая полиция!

– Если ошибаемся, тогда назовите адрес: сообщим вашим родным, вероятно баронам фон Шталь, они подтвердят, что ошибаемся мы, а вы чисты и невинны.

– Мои родные живут в Варшаве, – ответила она.

– Так я и думал, – сказал Пушкин. – В таком случае покажите ваш паспорт. В такой дальний вояж нельзя ехать без паспорта.

– У меня его украли.

– Ах да, забыл: откуда у вас паспорт? Незамужнюю барышню вписывают в паспорт отца. Замужнюю – в паспорт мужа. Где же ваш отец или муж? Кто из них барон?

Она не ответила, прикрыв батистовым платочком рот.

– Их нет, – продолжил Пушкин. – Допустим, вы приехали из Варшавы. Через Петербург ехали?

– Через Киев, – тихо ответила она.

– То есть короткой дорогой. Давно в Москве?

– Неделю.

– Где остановились, в какой гостинице? Или в частном доме? Или в пансионе?

Баронесса зарыдала старательно и громко. Платочек трясся, как осиновый лист на ветру. Это ничуть не тронуло Пушкина. Он терпеливо ждал, пока запал у барышни кончится. И он кончился.

– Наверно, забыли адрес, – сказал Пушкин, рассматривая красивое измученное лицо. – Ничего, поможем вспомнить. И вот как…

Он вынул черный блокнот и открыл первый эскиз.

– Узнаете эту даму?

Фон Шталь глянула и отвернулась.

– А эту? Может быть, эту? Или эту? – Пушкин листал страницы. – Никого не напоминают?

– Отпустите меня. Я ни в чем не виновата. Вы меня с кем-то путаете.

– Задача решается просто, – продолжил он. – Это ваше лицо. Только прически разные. Чтобы доказать эту элементарную теорему, вызовем парикмахера, и он превратит вас поочередно в каждую из дам. После чего вызовем несчастных, которых вы обокрали, и они узнают вас. На этом дело можно будет считать закрытым. Для суда доказательств достаточно. Вам остается надеяться только на то, чтобы разжалобить присяжных. Быть может, год-другой сторгуете. Только легко вы не отделаетесь.

– Почему? – невольно спросила она.

– Потому что вчера ночью в «Славянском базаре» был убит состоятельный господин.

Баронесса убрала платочек. Дело начинало клониться в дурную сторону.

– При чем здесь я?

– При нем было много драгоценностей, включая фамильный перстень. Они пропали. Более разумной причины, чем кража золота и брильянтов, у меня нет. Это – ваш конек.

– Глупость, – твердо сказала баронесса. – Никого пальцем не тронула. Не то что убить.

– Таким образом, признаетесь в том, что совершили прочие мошенничества. Можем составлять протокол, – и он обернулся к столу Эфенбаха, чтобы взять бумагу, перо и чернильницу. – Признание запишем прямо сейчас.

Ловушка была столь проста, что баронесса даже не успела понять, как очутилась в ней. Вот теперь деваться некуда. Пушкин уже вывел на листе заглавия признательных показаний.

– Предлагаю сделку, – вдруг сказала она.

Перо зависло над бумагой, с кончика скатилась чернильная капля.

– Сделку? – повторил Пушкин. – Хотите предложить деньги?!

– Вы не из тех, кто берет деньги, как понимаю. Я сказала: сделку.

Испорченный лист был скомкан и отправлен в корзину. А перо в чернильницу.

– В чем сделка?

– Это убийство… В «Славянском базаре»… Вероятно, еще не раскрыто?

Пушкин промолчал.

– Мне кажется, вы не знаете, как его раскрыть.

– Знаю, – сказал он.

Баронесса указала на него пальцем.

– Вот врете! Первый раз соврали. До сих пор играли блестяще. Кстати, как вас зовут, господин сыщик?

– Пушкин. Алексей…

– Не могу сказать, что мне приятно, но… – баронесса запнулась. – А почему «Алекс»? Это же – Александр?

– Мама так в детстве называла.

– Какой вы ми… – она вовремя поймала свой язык. – Какой вы мерзкий. Обмануть бедную девушку.

– Как на самом деле зовут бедную девушку?

Ему погрозили пальчиком:

– Второй раз… То есть третий меня не поймаете. К сделке это не имеет отношения.

– Тогда в чем сделка?

– Я помогу вам раскрыть это убийство… Взамен вы закрываете глаза на мои маленькие шалости. У этих господ не убудет. В другой раз будут знать, как от законных супруг по барышням бегать.

Баронесса говорила правду. Он отчетливо видел. И ему не послышалось: воровка, мошенница, злодейка предлагала сыску свою помощь. Неслыханно. Невероятно. Но очень соблазнительно. Как доказать неразрешимую теорему.

– С чего взяли, что сможете найти убийцу? – спросил он.

– Женщина видит то, чего не видит мужчина. Она видит не разумом, а чувствами, видит сердцем. Это куда верней.

– Для чего вам это?

– Слишком люблю свободу, – ответила она. – Не выживу в клетке. Ну, и дело профессиональной чести.

– Воровской чести.

Она пропустила мимо ушей колкость.

– Кто-то посмел перебежать мне дорогу и забрать куш, который, быть может, был бы моим. За такое следует наказание. По рукам?

И она протянула тонкую и узкую ладошку.

Дверь распахнулась без стука, в проеме показалось печальное лицо юноши из Петербурга. Ванзаров увидел баронессу и как будто наскочил на стену из стекла. Замер, попятился и захлопнул за собой дверь. Маленький казус не ускользнул от Пушкина.

– Откуда знаете Ванзарова? Еще одна ваша неизвестная победа?

– Впервые вижу, – ответила баронесса с невинным лицом. – Какой милый мальчик. А кто это? Тоже сыщик?

Крепко взяв ее за локоть, Пушкин заставил встать.

– Что вы делаете? Мне больно…

– Надо проанализировать сделку, – ответил он. – Так что пока посидите под замком. Узнаете жизнь арестанта. Может пригодиться.

Не обращая внимания на взгляды, которыми баронесса изо всех сил колола его, Пушкин вывел арестованную из кабинета.





6


Катков только открыл ломбард, только смахнул невидимую пыль, что могла выпасть за ночь на прилавках, только пригладил проборчик, как дверной колокольчик чуть не вылетел из стены. А за ним и дверь. В первый миг приказчик не успел испугаться. Да и чего пугаться: ломбарды не грабят, в ломбард приносят награбленное. Но во второй миг испугался как следует.

С морозным вихрем ворвался Виктор Немировский. Вид его был по-настоящему страшен. Лицо, как искаженная маска, бордового цвета, губы пунцовые, не замечает, что слюна течет, как у бешеной собаки. Виктор Филиппович шел прямо, как таран. Намерения его были пугающие: чего доброго, накинется и душить начнет или кулаком врежет, с него станется, бешеный характер, одним словом. Каткову отступать было некуда. Вся надежда на прилавок, что защитит. Приказчик хотел отойти, но не мог с места сдвинуться. Как врос в пол. Только беспомощно улыбался приближавшемуся концу.

Наткнувшись на прилавок, Виктор Филиппович медленно протянул к полуживому Каткову кулак с зажатым конвертом.

– Твои шуточки?

– Ш-ши-штос-с?

– Ты прислал, собака?! Отвечать!

В Каткове взыграло самолюбие: в самом деле, да как он смеет, хозяин, что ли? Приказчик отошел на полшага, но выказал всю уверенность, на какую был способен.

– Доброго вам утра, Виктор Филиппович. Простите, не понимаю, о чем вы изволите…

Простые слова, сказанные уверенно, возымели действие. Немировский швырнул конверт на прилавок:

– От тебя гостинец?

Катков все более обретал уверенность:

– Да что вы такое говорите, Виктор Филиппович? Для чего мне вам письма писать, когда через дорогу находимся? Да разве посмел бы? Какие у меня могут быть к вам письма, сами рассудите? Быть может, Григорий Филиппович отправил-с?

Немировский повел себя чрезвычайно странно:

– А-а-а… – протяжно сказал он, будто нашел решение загадки, и вдруг стал смеяться так, что у него брызнули слезы. – Ты же… Ничего… Ну, да… Гришка… Написал… Да-да.

Такого поведения брата хозяина Катков не видел. Он прекрасно знал, что Виктор Филиппович любит крепко выпить, но сейчас был не пьян, по запаху слышно. Тогда что с ним такое? И смех у него больше похож на истерику.

Успокоился Немировский так же внезапно.

– Глянь-ка послание, – уже мирно сказал он.

Катков взял конверт, аккуратно разгладил и вынул бумажный клочок. Чернилами была написана одна строчка:

«Я не успел, закончи начатое».

– Руку узнаешь?

Приказчик вернул записку в конверт и протянул Виктору Филипповичу:

– Несомненно, писано рукою Григория Филипповича. Его почерк узнаю-с с закрытыми глазами.

Выхватив конверт, Немировский выбежал так скоро, будто его и не было. Катков подумал: не привиделось ли это чудо? Не спал ли он? Может, заснул ненароком, вот и угодил в утренний кошмар. Он даже ущипнул себя. Щипок был чувствительным. Значит, не сон. Что за фокус выкинул господин Немировский? Как аккуратно донести хозяину о подобном безобразии, когда он изволит явиться?

Вот ведь вопрос…





7


– Входи-входи, раздражайший друг мой! Тебе ни в чем отказа нет! – говорил Эфенбах, распахивая объятия.

Объятиями Пушкин пренебрег. Обниматься не любил, а вернее сказать – терпеть не мог, когда его начинали хлопать по спине и плечам. На сегодня объятий было достаточно. На всякий случай Пушкин сел как можно дальше от брызжущего радушием начальника.

– Михаил Аркадьевич, прошу выслушать, – почти строго сказал он.

Эфенбах плюхнулся в кресло, излучая вокруг себя лучи добра.

– О чем угодно, Алексей!

– Как вам известно, я занимаюсь расследованием смерти господина Немировского.

– Который в «Славянском базаре» ведьм вызывал? – сказал Эфенбах довольно легкомысленно. – Что там расследовать?!

– Это убийство. Очень непростое. Мне нужна помощь.

– Бери кого хочешь!

– Мне нужна баронесса фон Шталь.

При всем добродушии Михаил Аркадьевич ключевые моменты схватывал на лету. Лицо его потеряло бо́льшую долю умиления.

– Воровку? – спросил он. – Отпустить? Вот так запросто? Когда с таким трудом поймали? Когда ее надо подать Королевой брильянтов? В своем ли ты уме, Алексей?!

– Рассмотрим условия задачи.

– Ну, рассмотри мне…

– Имеется преступление, раскрытие которого не только повлечет за собой благодарность от обер-полицмейстера, то есть вам, Михаил Аркадьевич, благодарность, но и прославит вас на всю Москву. И в Петербурге узнают. С другой стороны, имеем подозреваемую, вину которой еще надо доказать. А это проще сказать, чем сделать: свидетелей, кроме Улюляева, со всей России собирать. Да и тут может выйти осечка: вдруг не узнают? Вдруг это не она? С чем мы останемся?

Считать варианты Эфенбах умел не хуже, чем на купеческих счетах. Он быстро прикинул, что теряет и что получает. Баланс выходил неравный.

– Что предлагаешь? – уже деловито спросил он.

– Королеву брильянтов мы всегда подберем на Сухаревке или Хитровке…

Палец начальника пригрозил подчиненному. Чтобы не зарывался:

– Ох, Алексей, на льду играешь!

– Баронесса может пролезть туда, куда у меня не получится. А если она поможет быстро раскрыть дело, то сразу две выгоды, – закончил Пушкин.

– Уверен, что поможет?

– Для этого есть конкретные аргументы.

Эфенбах отмахнулся, чтобы не влезать в аргументы. Пусть подчиненный в мелочах копается. Ему было важно главное:

– Ты понимаешь, какой риск – отпустить воровку?

– Никакого. У нас ее фото, вы сделали бертильонаж. Ей некуда бежать. Любой городовой повяжет.

– Но… – начал было Михаил Аркадьевич и не смог найти более сильное возражение. – Ты, конечно, уверен?

– Конечно, – ответил Пушкин, чтобы не сказать, какие сомнения его терзают.

– Только при одном условии, – Эфенбах заговорщически понизил голос. – Я об этом ничего не знаю. Ни капли, ни сучка, ни задоринки.

– Не беспокойтесь, Михаил Аркадьевич, – сказал Пушкин, вставая и одергивая смокинг, который жутко давил во всех местах сразу. – Это мое своеволие. За него отвечу лично. В случае чего.

Такая понятливость сильно обрадовала Эфенбаха.

– Ну, смотри, Алексей: сокол высоко летает, да крылья обжигает!

Ответ Пушкина был готов заранее.

– Вот она и полетает, – сказал он. – А мне что-то лень. Разрешите взять Акаева для срочного дела?

Такого добра Михаилу Аркадьевичу было не жалко. Он бы и Лелюхина не пожалел.

– И переоденься, Алексей, не пристало чиновнику сыска в смокинге разгуливать, – сказал Эфенбах, более волнуясь за сохранность брильянтовой заколки в галстуке. Ну и за перстень свой бесценный, разумеется.





8


Место для арестованных представляло собой глухой простенок, отгороженный прутьями от пола до низкого потолка. Дверца в полчеловеческих роста, чтобы приходилось нагибаться, запиралась на амбарный замок. Настоящей камеры, как в полицейских участках, в сыскной не имелось. Да и ни к чему она, только место занимает в тесноте.

Непыльные обязанности охранника исполнял полицейский надзиратель Преферанский, массивный старик с седой козьей бородкой, которому давно пора было на пенсию, только никто не знал, как его туда выгнать. Преферанский был в некотором роде легендой московской полиции, и даже сам обер-полицмейстер имел к нему некоторую слабость, никогда не бранил, а обращался по имени-отчеству. Благообразный вид был обманчив: как-то раз залетный вор, не знавший, с кем имеет дело, попробовал свалить старика и сбежать. После чего пришлось вызвать доктора, чтобы глупцу вправили вывихнутую руку. Преферанский дело исполнял исправно.

Когда Пушкин подошел к «арестантской», как гордо назвали в сыске закуток, Преферанский сидел на табуретке и изливал душу. Баронесса имела вид настолько невинный и располагающий, что старик заливался соловьем. Кованое кольцо с ключом от «камеры» он вертел на пальце. Перед чиновником сыска Преферанский не счел нужным даже встать. Нагло пользуясь уважением.

– Мы тут, Лёшенька, о жизни толкуем, – сообщил надзиратель. – Барышня хорошая, толковая, дельная.

Пушкин предпочел бы, чтобы его не называли по-детски, особенно перед задержанной. Добродушие бывает хуже горькой редьки. Баронесса получала удовольствие от того, как Пушкину неприятно такое обращение. Судя по ее невинному и чистому взгляду.

– Кондрат Фролович, позвольте допросить даму.

– А чего не допросить? Допроси, конечно, только будь с ней поласковей, вишь, какая милашка, – и с этим наставлением Преферанский с некоторой натугой поднялся с табуретки. – Тебе ключ оставить или как?

– Оставьте…

Пушкин выждал, пока надзиратель неторопливо удалится, и уселся на его место.

– «Лёшенька», – нежно проговорила баронесса. – Как это мило. Жаль, что переоделись в цивильное. Смокинг вам идет.

– Извольте сменить тему, – строго сказал Пушкин, чтобы случайно не показать слабость. – Я пришел обсудить условия сделки.

Баронесса дернула прут старой ковки, который держался давно и прочно.

– Немного мешает решетка. Не находите?

– Мне не мешает.

В ответ баронесса проявила смирение:

– Вы тут хозяин. Я всего лишь гостья.

– На правах хозяина хочу знать: для чего вам это надо? – сказал Пушкин, закинув ногу на ногу и устроив на колене кольцо с ключом. – Фантазии про воровскую честь оставьте. В чем истинная причина? Нужна правда.

– Правда проста, – ответила она сразу, как будто подготовила ответ. – У каждого свой талант. Я умею управлять мужчинами, заставлять их делать то, что я хочу. Тем и зарабатываю на жизнь. Кто-то грубо убил, вероятно, моего клиента и забрал все, что должно было стать моим. На моей территории. Такие вещи нельзя прощать.

– Ради этого готовы сотрудничать с полицией?

Баронесса фыркнула.

– Вот еще! Я драгоценности получить хочу. А не того, кто их взял. Ну не убивать же мне его. А вы им займетесь.

– Мир воровской вас не пугает?

Она улыбнулась:

– Разве я похожа на ту, кто не может за себя постоять?

Даже за решеткой дама совсем не казалась беспомощной. Скорее наоборот.

– Сколько вам потребуется дней?

– От силы два, разделаюсь и уеду из Москвы, чтобы встречать Рождество. И больше не вернусь, обещаю!

– Куда отправитесь?

Ему погрозили пальчиком.

– К нашей сделке это не имеет отношения. Достаточно, что меня вы больше не увидите. Так что же?

Не вставая с места, Пушкин воткнул ключ в замок и дважды повернул. Дверцу баронесса открыла сама, вышла, величаво потягиваясь.

– Как хорошо на свободе, – сказала она, разминая плечи. – Быть в клетке – это так утомительно. Сделка заключена?

Пушкин не пожал протянутую ручку.

– Что вам нужно знать об убитом? – спросил он.

– Пока самые общие сведения.

– Некий Немировский Григорий Филиппович, из купцов, двадцати шести лет, владелец ломбарда, женат, детей нет. Домашнее прозвище Гри-Гри. Убит вчера около десяти вечера. Место убийства: «Славянский базар», второй этаж, номер четыре.

– Как его убили?

– На этот счет точные сведения будут несколько позже.

– Нож или револьвер? – деловито спросила она.

– Считайте, что его отравили.

– Это все, что можете сообщить?

– Некоторые мелочи для вас несущественны.

– А сколько пропало… драгоценностей?

– Немало. Приданое его жены.

Он почти не сомневался, что баронесса показала чуть больше, чем хотела: легкое движение бровей, которое выдает невольное удивление. Движение было мимолетным, но оно было.

– Вы его знаете? – спросил Пушкин.

– Если бы знала, то не стояла сейчас перед вами, – она умело владела собой, – а сбывала мои брильянты. Так по рукам?

Сделку даже с воровкой надо заключать по правилам. Пушкин встал и крепко, по-мужски, сжал ее пальцы. Баронессе было больно, она скривилась, но тут же улыбнулась.

– Даю вам сутки, – сказал он, не отпуская тонкую ладонь. – Не вздумайте делать глупости.

– Я теперь в вашей власти. – Она вырвала руку, но не стала растирать больное место. – Проводите до пролетки?

– Не желаете взглянуть на убитого?

Она проявила интерес:

– Покажите-покажите фото.

– Могу показать его тело. В морге Городского участка. Здесь близко.

Баронесса сморщилась:

– Фу! Не люблю смотреть на мертвых мужчин.

Настаивать Пушкин не стал. Вернул меховой полушубок, надеть не помог, ждал, пока она мучилась с рукавами, с застежками, потом пристраивала меховую шапочку с вуалью и, наконец, натянула кожаные тонкие перчатки, не по морозу. Они вышли на пустой Гнездниковский переулок. Только один извозчик ждал невдалеке. Пушкин свистнул и махнул ему. Пролетка подъехала. Баронесса забралась по ступенькам и уселась на промерзший диванчик.

– Когда ждать от вас вестей?

– Не позже завтрашнего утра, – ответила она, старательно улыбаясь.

– Прошу быть к девяти утра, без опозданий, – сказал он.

– Как прикажете, господин сыщик.

– Куда изволите, барыня? – спросил извозчик через ворот тулупа, в который был завернут, как в кокон.

– На Сухаревку… До завтра, Пушкин, – и она отвернулась.

Пролетка тронулась и покатила к Тверской.

Он надеялся, что она оглянется. Баронесса не оглянулась. Оставалось ждать вестей.





9


Ольга Петровна дожидалась, пока приказчик отпустит покупателя. В торговле покупатель глава, ему почет и уважение. Проводив до двери клиента, который купил набор столового серебра, заложенный по цене в пять раз меньшей, Катков изящно поклонился жене хозяина.

– Чрезвычайно рады-с вашему визиту! – сказал он, быстро соображая: надо ли сплетничать о странном появлении Виктора Немировского или доложить сперва хозяину. И счел за лучшее придержать язык за зубами.

– А вот мне тебя, Павлуша, порадовать нечем, – ответила Ольга Петровна. Вид ее был печальный, под глазами темные круги, сами глаза красные и заплаканные. Каткову стало не по себе.

– Да что ж стряслось-то? – спросил он заботливо.

– У тебя теперь новый хозяин.

Приказчик подумал, что дама выражается фигурально, образно.

– Как? Новый хозяин? Позвольте-с, но…

– Гри-Гри… Григорий Филиппович вчера ночью скончался. Ломбард переходит к Викоше… То есть Виктору Филипповичу…

Внешне Ольга Петровна была спокойна. Даже платочек не вынула. Все уже выплакала.

Смысл сказанного не сразу дошел до сознания. Катков не хотел принять правду, как проста она ни была.

– Но как же-с?.. – пробормотал он.

– Вот так бывает в жизни, Павлуша. Ты знаешь, у него было больное сердце. Оно не выдержало. Теперь у тебя новый хозяин. С чем тебя и поздравляю. Тебе волноваться не о чем, места не лишишься.

Катков не был готов к такому повороту. Его быстрый ум уже прикидывал, что будет. Будущее не внушало оптимизма. У него с Виктором Филипповичем отношения не сложились. А еще и утренний визит… Плохо дело, как бы не погнали…

– Да-да, благодарствуем, – пробормотал он и вовремя спохватился: – Прошу простить… Примите мои самые искренние…

Ольга Петровна показала, что не хочет принимать никаких соболезнований.

– Ты хороший человек, Павлуша. Хоть и жулик. Я зашла попрощаться с тобой, больше мне тут делать нечего, – и она легонько пошевелила пальчиками в знак расставания.

– Постойте!

Катков нагнулся под прилавок, из каких-то тайных глубин извлек сафьяновую коробочку и подвинул вдове. Он никогда бы не выдал хозяина. Но раз хозяина больше нет, то пусть сама разбирается.

– Что это?

– Извольте взглянуть.

Она приподняла крышечку. И долго смотрела на перстень.

– Как он к тебе попал?

Теперь предстояло самое трудное – рассказать правду. Катков прокашлялся, но храбрости это не сильно прибавило.

– Такое дело, Ольга Петровна…

– Павлуша, не тяни. Теперь можно говорить все.

– Конечно-с… Кх-эм… Оно так-с вышло… Кх-эм…

– Да говори уже: кто принес перстень?





10


Поезд стоял под парами. Отправлялся с Брестского вокзала до Смоленска через десять минут. Акаев в тулупе извозчика, нервно топтавшийся, указал на вагон второго класса. Жандарм, дежуривший на перроне, обещал не давать пока сигнала к отправлению.

Пушкин нарочно запрыгнул на подножку вагона третьего класса, с деревянными лавками и тяжким духом, прошел насквозь и остановился в тамбуре, чтобы осмотреться. В вагоне второго класса были мягкие диванчики для удобства чистой публики. Пассажиров было немного, большая часть мест пустовала. Мало найдется любителей трястись по зимней дороге. К тому же в вагоне было холодно, хорошо топили только в первом классе. Шапочка с вуалью маячила в самом конце, поближе к дальнему тамбуру и двери. Пушкин быстро прошел коридорчик и сел напротив.

Импульсивным движением баронесса вскочила, но сразу же села. Попытка была не столько глупой, сколько обреченной. Она улыбнулась, как побежденный, признающий поражение, и протянула сведенные кисти рук.

– Закуете в кандалы?

Дама была столь умна и сообразительна, что не спросила: «Как меня нашли?» Она поняла, что поспешила и толком не разглядела извозчика. А он так покорно свернул к Брестскому вокзалу, не торговался, не требовал больше за поездку. Упустила из виду…

– В этом нет смысла, – ответил Пушкин, вольно откинувшись на спинку диванчика. – Вас держит цепь куда более крепкая, чем французские браслеты.

– Поможете мне снять? – она чуть-чуть кокетничала.

– Я не смогу. Сможете только вы.

– Не люблю цепи. Особо когда не вижу их. Разве только ваша обида?

– Мне обижаться не на что. Я знал, что обманете меня. И принял меры.

Такая прямота была немного неожиданной. Если не сказать вызывающей. Если не сказать беспощадно оскорбительной. Баронесса стерпела. Даже губку не закусила.

– Выходит, вы, господин Пушкин, не такой, как все… мужчины.

– Абсолютно такой же.

– Тогда почему же…

– Хотите знать, почему на меня не действуют ваши чары? Я верю в разум и математику. Остальное меня не занимает.

Она улыбалась мужественно. Из последних сил.

– Теперь поведете в тюрьму?

– Значительно хуже.

– Что может быть хуже тюрьмы?

– Предоставлю вам свободу выбора…

Предложение было столь странным, что баронесса выдала себя:

– Это что же такое?

– Свобода выбора в вашем случае означает избрать наименьшее из зол, – ответил Пушкин. – Решение первое: вы уезжаете на этом поезде. Кстати, бежите только до Смоленска или дальше, в Варшаву? Ну, не важно. Вы уезжаете. Что произойдет дальше. Ваша фотография через считаные дни будет у каждого городового каждого крупного города империи. А в мелких городах вам делать нечего. Впрочем, и там скоро фотографии окажутся. У вас земля будет гореть под ногами.

– Почему? – быстро спросила она.

– Убийство в «Славянском базаре» мой начальник, господин Эфенбах, с радостью повесит на вас. Портье Сандалов ради того, чтобы сберечь место, даст на суде показания о чем угодно: хоть о том, что видел вас с ножом. Но и это не самое главное.

– А что же?

– Обер-полицмейстер Власовский приказал поймать Королеву брильянтов, которая должна пожаловать в Москву. Вы – лучший кандидат на эту роль. Имея ваш снимок, вся полиция России будет соревноваться, кто поймает знаменитую злодейку. Меня, конечно, пожурят, что упустил такую преступницу, но не более.

Баронесса умела соображать быстро. Не так, как другие женщины.

– Второе решение? – спросила она деловито.

– Наша сделка, – сказал Пушкин. – Помогаете найти убийцу. И украденные брильянты, конечно. Тогда возможное обвинение в убийстве отпадет само собой, а на Королеву быстро сыщется более достойная кандидатура. Ваш прелестный снимок даже не попадет в полицейскую картотеку Департамента полиции. До отправления поезда осталось пять минут. Решать вам…

Пушкин встал, запахнул отворот пальто и вышел в тамбур. В запотевшее окно баронесса увидела, как он соскочил с подножки вагона и пошел по перрону не оглядываясь. За ним поплелся фальшивый извозчик.

– Отправляемся через три минуты, – проводник прошел по вагону. – Господ провожающих просим выйти.

Паровоз дал протяжный свисток.

Она не знала, что делать. Пожалуй, первый раз в жизни.

– Ах ты Пушкин, сукин сын…

Вагон дернулся, будто отрывал примороженные колеса. Проводник начал запирать в тамбуре дверь. Поезд вот-вот тронется.





11


Солнце не желало уступать небо ранним сумеркам. По широкой привокзальной площади, занесенной снегом, сновали сани и пролетки. В такой день всем должно быть радостно и весело. Только двоим было не до веселья. Акаев, утопая в тулупе, забрался на козлы. Он был расстроен до самой глубины своей юной души. И обернулся к Пушкину, который сидел на диванчике полицейской пролетки.

– Все, Алексей, конец нам.

– Еще не конец, – ответил Пушкин, которому очень хотелось посмотреть на двери вокзала, но он запретил себе.

– Эфенбах живьем съест. Вас – точно. И мной не поперхнется.

– Еще не конец.

– Поезд уже отошел. Сами же разрешили жандарму отправить по расписанию.

– Еще не конец, – упрямо повторил Пушкин.

Спорить Акаев не стал. Запахнул тулуп и загородился овчинным воротником.

– Может быть, подадите даме руку?

Пушкин как ни в чем не бывало подвинулся в угол диванчика.

– Залезайте, баронесса, я нагрел вам местечко.

Акаев не верил своим глазам: злодейка, мошенница, воровка, вместо того чтобы спокойно укатить, взяла и вернулась. Сама вернулась! Это чудо было выше понимания юного чиновника. Каким волшебством Пушкин знал, что она придет? Невероятный вопрос. Между тем баронесса залезла без посторонней помощи и устроилась.

– Не смейте смотреть на меня с таким победным видом, – сказала она, опуская вуаль.

– Не думал смотреть на вас, – сказал Пушкин, не отрывая взгляд от нее.

– Вынуждена спасать свою шкуру. Ничего больше.

– Это разумно.

– Это глупость, – эхом ответила она. – О которой еще пожалею.

– Тогда давайте познакомимся. Называть вас баронессой утомительно.

Она отвернулась, разглядывая вокзал и городового, который давно не обращал внимания на пролетку.

– Меня зовут Керн… Агата Керн… Я из Петербурга…

– Верю, – ответил Пушкин. – Выдает лощеный столичный говорок.

– Это у вас в Москве говорок, сами не замечаете.

– Раз уж открыли все карты, скажите, госпожа Керн…

– Называйте меня по имени.

– Как прикажете… Так вот, Агата, для чего вам нужно раскрыть это убийство?

Акаев забыл, что извозчик не должен пялиться на пассажиров. Он смотрел открыв рот.

– Я уже ответила дважды, – сказала Агата. – Добавить мне нечего.

– Тогда мне ничего не остается, как поверить, – сказал Пушкин. – Кстати, на сколько ограбили юного Ванзарова?

Агата обдала презрительным взглядом.

– Наябедничал, мальчишка?

– Конечно, нет. Он джентльмен из Петербурга. Переживает молча. Все деньги потерял?

Она отмахнулась.

– Такая ерунда. Маленькая победа для поднятия боевого духа. Ему урок на всю жизнь, как с дамами себя вести.

– Рублей в двадцать урок обошелся?

– Ну, какая разница…

– В пятьдесят…

– Смешно говорить…

Пушкин не стал выяснять, откуда у бедного чиновника Ванзарова взялось в кармане столько денег.

– Куда теперь вас подвезти? – только спросил он.

– Где находится… он?

– Ванзаров?!

– Погибший! – раздраженно проговорила Агата.

– Вы в этом уверены?

– Я хочу взглянуть на него.

– Чуть меньше часа назад – отказались.

– А теперь хочу! – упрямо сказала она.

– Извозчик, в Ипатьевский, к полицейскому дому Городского участка! – Пушкин так хлопнул Акаева по спине, что тот еле усидел на козлах. Зато оживился, дернул вожжи и взмахнул кнутом.

– И цену не заламывай! – добавила Агата, нарочно отворачиваясь от Пушкина.

Впрочем, Пушкин старательно смотрел в другую сторону.

Пролетка нырнула в уличный поток.





12


Немудреная хитрость: чтобы измерить силу характера человека, реакцию и выдержку, надо сводить на опознание в морг полицейского участка. Встреча живой и мертвой материи вскрывала живую, как скальпелем. Тут ничего нельзя утаить, все на виду, любое движение эмоций видно сразу. Как и умение контролировать себя.

Практика наблюдений за теми, кто опознает тело, давала Пушкину инструмент, который он считал довольно точным для оценки личности. Пользоваться им приходилось далеко не всегда, но, когда удача выпадала, результат был верным. Он наблюдал, как человек подходит к пугающей двери, как заходит, как ждет, пока доктор подойдет к столу, на котором нечто закрыто простыней, и спросит: «Готовы ли?» И что происходит после, когда простыня поднимается. Мало кто мог врать перед мертвым. Мало кому удавалось не выдать себя, не раскрывшись целиком. В личном опыте Пушкина таких случаев не было. Вот только сейчас эксперимент не показал ничего определенного.

Агата была спокойна. Не задержалась на пороге, не попросила капель, вошла и двинулась к телу под простыней. Богдасевич еле успел опередить. Когда он приоткрыл край простыни, на лице ее не дрогнула ни одна мышца, как будто смотрела в пустоту. Да и в пустоту так не смотрят. Пустота пугает. А тут дама рассматривала побелевшее лицо, будто выбирала мраморный бюст для гостиной. Она задержалась чуть дольше, чем смотрят обычно. Могло показаться, что она изучает что-то или старается запомнить. Пушкин не был до конца уверен, но ему показалось, что губы ее чуть дрогнули. Как окончание каких-то слов, которые Агата произносила про себя. Сказать наверняка было трудно. Мутный свет керосиновой лампы, подвешенной под жестяным абажуром-колоколом, мог обмануть.

Она кивнула доктору, словно коллеге, и вышла вон. Пушкин последовал за ней. В приемной части участка Агата не села и не попросила воды. Выдержка, редкая для женщины. Впрочем, вчера Пушкин наблюдал нечто подобное.

– Увидели все, что хотели?

Агата была в задумчивости.

– У вас нет его фотографии? – спросила она, глядя перед собой.

– Тут не Петербург, чтобы всякий труп снимал полицейский фотограф. Вам зачем?

– Может пригодиться.

– У вдовы наверняка найдется.

– Тогда не нужно, – сказала она, отпихивая носком ботинка кем-то потерянную подметку.

– У вас отменная выдержка, госпожа Керн, – сказал Пушкин. – Узнали?

Она ответила взглядом прямым и твердым.

– Кого?

– Господина Немировского. Других трупов вам не показывали. Если желаете, у Богдасевича по полкам хранится запас. Подмороженные, но ему не жалко.

– Пушкин, перестаньте, – сказала она чуть брезгливо. – С этим не шутят.

– Забыли ответить на мой вопрос.

Агата не стала медлить с ответом.

– Я сказала: не знаю его.

– Нигде и никогда не видели?

– Не старайтесь меня поймать, Пушкин. У вас ничего не выйдет.

Из вежливости он не стал напоминать, что уже вышло. Барышень не следует тыкать в их поражения. От этого они звереют и печалятся.

– Как намерены искать убийцу? – только спросил он.

– Моя маленькая тайна. Завтра к утру преподнесу вам его голову.

– Тогда можно предаться лени, – сказал Пушкин, сильно зевнув. – Жду в Гнездниковском, адрес известен.

Она не скрывала возмущения:

– И не подумаю! Не хватало ходить в гости к сыскной полиции! Еще чего! Такого условия в нашей сделке не было.

– Где желаете?

– В ресторане. На людях незаметнее всего. Скажем, «Славянский базар», в десять утра на позднем завтраке.

Агата развернулась и пошла к выходу. Она умела обращаться с мужчинами. И вертеть ими, как вздумается. С таким характером и волей – ничего удивительного. Не говоря уже о прочем, о чем лучше умолчать… Так что могла вертеть всеми мужчинами. Кроме одного. В этом Пушкин не сомневался.

– Этот кто ж такая расписная? – спросил Богдасевич, подходя и заворачивая отвернутые манжеты сорочки.

– Баронесса фон Шталь, воровка, мошенница и напасть для богатых купцов, особенно из провинции, – сказал Пушкин. – Впрочем, и столичным не устоять.

– Оно и видно. Эдакая феерия. – Доктор ловко вдел и защелкнул запонки, он был в одном жилете. – Что ж, Алексей, дело наше докторское, а потому врать не имеем права…

– В пузырьке и теле Немировского обнаружили настойку наперстянки?

Богдасевич покорно кивнул.

– Уж не знаю, каким чудом угадали, но господин покойный употребил чрезвычайное количество дигиталиса. Тут и здоровое сердце остановится, не то что его. Все, пропал мой ужин.

Пушкин протянул ему руку.

– Благодарю, ужин за мной.

Богдасевич ответил рукопожатием крепким и сильным.

– Выходит, дело под самоубийство не подвести?

– Никак не подвести, доктор.

– Бедный наш пристав. Он так надеялся. Пойду его расстрою. Одного не пойму, для чего Немировский взял и сам… – начал доктор развивать очевидную мысль, но его резко дернули за рукав. И было от чего. В участок вошла Ольга Петровна, нерешительно и оглядываясь. Заметив знакомое лицо, направилась к нему.

– Какая удача, что застала вас, господин Пушкин, – сказала она, подходя близко. Богдасевич вежливо уступил ей место рядом с чиновником сыска.

Хоть дама хорошо следила за собой, на лице ее были заметны следы бессонной ночи и многих страданий. У женщины страдания всегда на лице. Впрочем, от вдовы исходил тонкий запах хороших духов.

– Для меня не меньшая удача оказаться в этом милом участке, – ответил Пушкин. – Что случилось?

– Странное дело: нашелся перстень Гри-Гри. То есть Григория Филипповича, – ответила она.

– Закатился под кровать?

– Никогда не угадаете, господин Пушкин, где его обнаружила.

Пушкин не был расположен решать загадки. Не всегда это приносит удовольствие. Тем более что находка могла разрушить уже отгаданные загадки. Или те, которые вот-вот будут отгаданы. Куда более важные.

– Раскройте тайну, госпожа Немировская, – сказал он. – Сразите наповал.





13


К вечеру Сухаревка затихала. Народец торговый закрывал лавки, навешивал замки для пущей важности и растекался по местным кабакам, что хоронились в подвалах да потаенных местах, известных только своим, чтобы спустить да пропить проданное или награбленное. Рынок пустел, оставляя чернеющие скелеты торговых мест, отчего площадь казалась зачарованным лесом с ведьмами и лешими. Только сказочной нечисти было далеко до тех, кто озоровал во тьме. К ночи тут становилось куда страшнее, чем днем. Закон воровской, закон неписаный, но которого всяк держался при свете дня, отступал ночью. В темноте не было на Сухаревке закона. Никакого. Наступало безраздельное беззаконие. С ранними сумерками даже лихие головушки убирались отсюда кто куда. Что творилось на проулках меж торговых рядов ночами, даже свои не знали, не то что полиция. С поздних часов полиция сюда не совалась. Что удивительно, бесстрашный обер-полицмейстер объезжал Сухаревку стороной.

Темнота готовилась поглотить своим чревом рынок. Фонарей тут никогда не бывало. Дама в вуали торопливым шагом прошла сквозь ряды к домишку, сколоченному из досок. Ей достались редкие взгляды: торговцы, запоздало убиравшие товар, дивились, кто же такая – невиданной храбрости. Остеречь неразумную барышню желающих не нашлось. Да она и не ждала ничьих советов. Уверенно постучала туда, где полагалось быть окну, и подняла вуаль. Дверь скрипнула и выпустила облако пара – внутри было жарко натоплено. Куня стоял в одной рубахе, тулуп кое-как накинут на плечи.

– Мать честная, – сказал он, присвистнув. – Куда ж ты лезешь? Или совсем разума лишилась?

– Нужда заставила, – ответила Агата, не оборачиваясь на долетевший крик. Не повезло кому-то, бывает.

Куня выразительно сплюнул.

– Ради перстенька, что ль, головой рискуешь? Из-за копеек? Так я ведь больше не дам, не пожалею.

– Тут другой оборот выходит. Мне понт пустили[5].

– Тебе?! – Куня поймал тулуп, съехавший от удивления, не иначе.

– Затем и пришла.

– Что взяли?

– Мой товар, рыжье и сверкальцы[6].

– И много? – только и спросил Куня и сразу исправился: – Что это я сморозил? За колечком не пришла бы.

– Пришла потому, что уговор держу. Так ведь?

Куня молча кивнул.

– А добрый человек моего купчика перехватил и вычистил, – сказала Агата. – И порешил. Обида у меня большая, Куня. Справедливости хочу.

Разговор становился слишком серьезным. Куня запахнулся в тулуп, будто тулуп защитит от неприятности.

– Когда?

– Вчера к ночи. В «Славянском базаре».

– Не наши. Туда дорожка не протоптана.

– Слишком жирный кусок взяли. Мой кусок.

– Не было такого. Я бы знал.

– Конечно, знал бы. Как же иначе?

– Постой, – Куня насторожился. – Ты это о чем?

– О том, что мое к тебе приплыло, к кому же еще.

Прямое оскорбление Куня спустил, благо свидетелей не было, никто не слышал. Хотя кто его знает, где чужие уши торчат.

– Чего хочешь? – спросил он.

Перед громадным мужиком Агата стояла, как ягненок перед волком. Но ягненок был слишком дерзкий.

– Свое возьми, а мое верни, – сказала она. – По справедливости. По уговору.

Притоптав каблуком снег, и без того мерзлый, Куня откинул отворот тулупа и упер руку в бок.

– Понимаешь, что сказала? – тихо проговорил он.

– Понимаю, что свое вернуть хочу.

– Ты меня, вора, во лжи обвиняешь?!

– Верни мое, а дальше как хочешь. Еще и человека порешили, на мою репутацию тень бросили.

Повисла тишина.

– Вот что, краля, тебе скажу, – начал Куня. – Ты к миру нашему воровскому не приписана, касательства не имеешь. Так, ошивалась с боку припеку. Терпел тебя, потому как наглая, смазливая, но умная. Только ума твоего бабьего не хватило понять: вот так пальцем поведу – от тебя следа не останется. Ты на кого посмела рот открывать? Прихлопнуть бы тебя как муху. Но так и быть: прощу на первый и последний раз. Как бабу прощу. Хотя надо бы проучить, чтоб язык за зубами держала. Да перед великим праздником не хочу лишний грех на душу брать, и так хватает. Так что мой тебе сказ: дуй отсюда и не оглядывайся. Больше не приходи. Знать тебя не хочу. Нет у нас больше с тобой уговоров. Поперек нам ходить не смей. Катись из Москвы куда глаза глядят. Нет для тебя в Москве больше дел. Ослушаешься – не прощу. Повторять не буду, сама соображай. Прощай, краля… Беги, может, уцелеешь…

Опустив вуаль, Агата медленно повернулась и неторопливо пошла прочь. Дорога до спасительной улицы была неблизкой. У торгового лотка метнулись чьи-то тени, словно окружая добычу. Куня высоко поднял руку с огромным сжатым кулаком. Тени присмирели.

Бесстрашная и гордая барышня с вуалью уходила все дальше.

Куня невольно любовался прямой спиной и рельефной фигуркой:

– Ишь, краля, баронесса, – сказал он с нежностью. – Какой брильянт для дела нашего пропал. Ничего, побегает и вернется. Куда ей деваться, с такими талантами. Наховирка[7] вышла бы – первый сорт.





14


Ольга Петровна отказалась наотрез. Не хотела знать новых подробностей. То, о чем случайно узнала, было вполне достаточно: муж ее настолько потерял голову, что подарил фамильный перстень какой-то девке. Остальное не имеет значения. Никакие подробности Гри-Гри не вернут, ее отношение к покойному мужу не изменят, даже если он изменил ей, его светлую память не очернят, да вообще о мертвых или хорошо, или ничего, как научили нас древние римляне. Возвращаться в ломбард Ольга Петровна не согласилась. Что было к лучшему: при вдове приказчик мог постесняться рассказать подробности.

Катков оказался сообразительным. Как только узнал, кто перед ним, юркнул под прилавок и предъявил находку. С виду перстень казался массивным. Пушкин не сильно разбирался в брильянтах, но этот казался неправдоподобно большим.

– Фальшивка? – спросил он, вертя прозрачный камешек на свету, чтобы грани заиграли радугой.

Катков сразу определил, что господин из сыска мало что понимает в ювелирном искусстве и особенно ценах, но виду не подал, протянул подушечку черного бархата, чтобы перстень выглядел эффектней.

– Никак нет-с. Извольте видеть: горный хрусталь. Камешек приятный, игривый, но не слишком дорогой. Алмазам не ровня. Мелкие – тоже хрусталь.

На взгляд Пушкина, разница была не такая уж большая. Оба прозрачные и блестящие. Важен не камень, а палец, на котором камень красуется. Вернее – пальчик…

– Сколько стоит?

– По нынешним ценам около девяноста рублей, ежели новый. Ну, а этот чуть подороже, все-таки лет пятьдесят назад сделан. – Катков положил подушечку с перстнем на прилавок, спрятал руки за спину, будто боялся обжечься.

– Уверены, что это перстень господина Немировского?

Вопрос наивен: как может приказчик не знать перстень, который самолично полировал. Каждая царапинка знакома.

– Григорий Филиппович завсегда его носил-с, – ответил он с глубокой печалью. – Перстень его дедушки, дорожил им, берег, снимал крайне редко. Из тысячи узнаю. Да что я! Ольга Петровна сразу признала, как только показал.

Аргумент был прочным: жены имеют свойство влезать во всякие мелочи, касающиеся их мужей. Следят и запоминают. Хуже жандармов, право слово.

– Как перстень оказался у вас в ломбарде?

К этому вопросу Катков был готов. Заранее составил речь, в которой описывал воровку, как он ее зачислил. Рассказывал четко и уверенно, как его хотели надуть с ценой. Особо отмечая, что барышня сильно торопилась и хотела деньги непременно сразу.

– Можете описать, как она выглядела?

С этим Катков справился умело: отметил, что хороша собой, на вид – лет двадцать пять, миловидна, обаятельна, среднего роста, одета по моде, с барашковыми рукавами, но не слишком вызывающе. На голове – меховая шапочка.

– Она прикрывала лицо вуалью, но потом подняла? – спросил Пушкин.

Проницательность полицейского немного удивила Каткова, но чего еще ждать от сыскной полиции?

– Совершенная правда, – сказал он.

– У дамы была только одна варежка.

Тут уже Катков не сдержал удивления:

– Ваша правда. Мороз такой, что муфта не уберегла, ручку поморозила.

– Как она представилась?

Приказчик чуть заметно смутился:

– У нас, изволите видеть, ломбард, документы не спрашиваем. Ни к чему-с.

Пушкин вынул черный блокнот и показал эскизы женских головок.

– Гостья не похожа на кого-нибудь из этих барышень?

Катков тщательно и солидно листал страницы, рассматривал, старательно морща лоб, но ничего определенного сказать не смог.

– Чем-то похожа, но не так, чтоб точно, – сказал он, возвращая блокнот. – Даму сильно меняют наряды, а уж прическа… Она была сильно взволнована, будто бежала издалека.

Пушкин неторопливо засунул блокнот внутрь сюртука. Требовалась небольшая пауза, чтобы собрать осколки мыслей. Все то, что рассказал приказчик, быть не должно. Не имело права быть. А если случилось, то… То ломало формулу, которая уже выстроена. Произошедшее было столь нелогично, с какой стороны ни посмотри, что не имело права на существование. Как фантом или привидение. Однако перстень лежал на подушке, реальный и настоящий.

– Господин Катков, мне надо задать вопрос, который останется между нами, – наконец сказал он.

Приказчик был счастлив услужить. Особенно в деликатных вопросах.

– У вашего хозяина была любовница?

Именно этого Катков ждал. Что такое любовница? Любовница – это обязательный атрибут состоятельного мужчины, как золотые часы с цепочкой и брильянтовая заколка в галстуке. Несостоятельному господину любовница не по карману. А состоятельному необходима. Иначе что подумают друзья и деловые партнеры? Что дела идут плохо – любовницу содержать не может. Таковы московские нравы.

– Предположительно, – сказал Катков, тщательно выговорив трудное слово, и оттого чрезвычайно довольный собой.

– Выразитесь яснее.

– Лично не видел. Но могу сделать вывод.

– Вывод из чего?

– В последнюю неделю Григорий Филиппович сильно изменился: стал нервным, волнительным, поздно приходил в ломбард и рано убегал, все о чем-то размышлял, озабоченный и раздраженный. Не иначе, роман-с! – и Катков подмигнул.

Тема была исчерпана.

– Господин приказчик, ваш хозяин утром в воскресенье забирал кое-какие вещи из принятых?

Вопрос был не простой. Павлуша испытал легкие муки: сказать или промолчать?

– Именно так-с, – решился он.

– Чашу, нож охотничий с серебряной рукояткой и черные свечи?

Проницательность сыскной полиции стала неприятным открытием. Катков прочистил горло.

– Вещам срок вышел. Все одно на продажу выставлены. Григорию Филипповичу позволительно-с… Или закон запрещает?

– Он просил вас купить черного петуха?

Павлуша решил было, что над ним шутят, но лицо господина сыщика не располагало к розыгрышам.

– Никак нет-с, – ответил он. – О подобном и речи не было!

– Когда барышня обещала прийти за деньгами? – вдруг спросил Пушкин, поглядывая на циферблаты заложенных часов, которые показывали разное время.

– Утром обещалась, – Катков удивленно пожал плечами. – До сих пор нет. Может, и не придет.

Пушкин попросил упаковать перстень. Катков, как фокусник, выхватил из-под прилавка коробочку, явно с чужого кольца, чистым носовым платком протер хрусталик, бережно посадил в бархатную прорезь и закрыл крышку. Он хотел еще накрутить бумаги, но Пушкин опустил коробочку в карман пальто.

– В котором часу закрываете лавку?

– Ломбард, – поправил Катков. – Так пора бы уже.

– Сегодня трудитесь до десяти, нет – до одиннадцати.

– Как прикажете, – ответил приказчик, заранее страдая оттого, что ночевать придется в кладовке: не идти же ночью через всю Москву. А на извозчика жалко тратиться.

– Когда эта дама придет за деньгами… – начал Пушкин.

– А если не придет?

– Придет, – сказал он, обрубая спор. – Поступите так…

Катков выслушал, как поставить несложную ловушку. Он обещался исполнить все в точности. А Пушкин вышел из ломбарда, огляделся и дал два коротких свистка.

С разных концов Варсонофьевского переулка подбежали городовые. Одного он знал по участку, другой отдал честь. Приказание от сыскной полиции городовые обещали исполнить. Ничего сложного не требовалось. Всего-то перенести прогулки поближе к ломбарду, следить, кто в него входит, а когда заметят сигнал, действовать быстро, не обращая внимания на слезы и угрозы. Или угрозы и слезы, как уж получится. Когда рыбка попадет в сеть, доставить в участок и сразу послать за Пушкиным, он будет в «Славянском базаре».





15


Михаил Аркадьевич был далеко не так прост, как хотел казаться. Он давно привык играть роль чуть недалекого, но добродушного, толкового и исполнительного чиновника. Который умеет услужить, на хорошем счету у начальства, мягок с подчиненными и всегда исполняет то, что требуется. Такой незаменимый человек с открытой душой и чудаковатым характером. Маска была необходима. Без нее Михаил Аркадьевич никогда бы не сделал блестящую карьеру. Особенно в полиции. В Российской империи, с его происхождением, об этом нельзя было мечтать. Однако ему удалось. Потому что научился скрывать острый ум и незаметно пользоваться им. Ум, который помогал видеть любого насквозь. Как ножом проходя сквозь кусок вологодского масла. Мало кто мог обмануть его.

Эфенбах слушал жалобный рассказ Кирьякова и не понимал, как относиться к изложенному. Он был уверен, что его подчиненный не врет, вроде не пьян, но рассказ о явлении призрака в номере гостиницы ничем иным, кроме как дичью, быть не мог. Михаил Аркадьевич не верил в привидения, духов и тому подобное шарлатанство. Он вообще не верил ни в кого, кроме самого себя, как бывает с человеком, который отказался от веры и принял христианство ради карьеры. О чем никогда не переживал. Только не мог решить, что делать с Кирьяковым: пожалеть или объявить строгий выговор. Пока наконец не блеснуло простое и красивое решение.

– Эдакие страсти, – сказал он сочувственно. – Да на тебе, Леонид Андреевич, лица нет, зачем на службу пришел, отвалялся бы дома…

– Темноты теперь боюсь. И пустой комнаты, – пожаловался Кирьяков, будто начальник сыска был доброй бабушкой.

– Ничего-ничего, раздражайший мой, утрясется – разложится.

– Ума не приложу, что это было. Так перед глазами и стоит… Ужас…

– А не нашего с тобой ума на это дело класть, – сказал Эфенбах, подливая в рюмку Кирьякова. – Пушкин кашу заварил, вот пусть теперь ее и выхлебывает. С него и спросим. Так ведь?

Они чокнулись. Михаил Аркадьевич ощутил приятную мягкость коньяка, сошедшую в душу. Он знал, что способности Кирьякова не стоят и крошки таланта Пушкина, и вообще Кирьяков мелкий жалобщик и скользкая личность, продаст за грош, но правила игры надо соблюдать. Пусть Пушкин разбирается с призраками. Меньше лениться будет.

– А вот смотри, какую злодейку Пушкин отловил, – Эфенбах протянул снимок Агаты, который только доставили от фотографа.

Кирьяков карточку взял, но презрительно сморщился.

– Она не похожа на воровку.

– Вот и я говорю, а он уперся: дескать, ограбила всех достойных господ и чиновника московской управы в придачу.

– Ее в Городском участке содержат?

– А тебе какой интерес? – спросил Михаил Аркадьевич, снова наполняя рюмки.

– Да вот проверить хочу кое-что, – ответил Кирьяков, вертя фотографию, словно хотел рассмотреть даму со всех сторон.

– Исследовать желаешь: не она ли тебя ночью напугала до мокрых подштанников?

– Это как же вы догадались, Михаил Аркадьевич? – удивленно спросил Кирьяков. – Ну и ну! Так в Городском она?

– Пушкин ее выпустил.

Кирьяков не поверил собственным ушам.

– Как выпустил?!

– Такой странный человек, прямо тебе скажу, Леонид Андреевич. Пристал с ножиком к горлу: говорит – выпустим как приманку, на нее настоящий злодей клюнет.

– Да разве так можно?!

– И я ему тоже! А он – ни в какую. Ну ничего, если что, так его голова с шеи и полетит. И за дело: нечего самовольничать! – Эфенбах поднял рюмку. – Чтобы никакие призраки нам не мешали творить правосудие!

Кирьяков никак не мог оторваться от снимка.

– Постойте. Я тут подумал… – начал он. – Раз такое дело, давайте отправим ее снимок в Петербург, пусть проверят по картотеке антропометрического бюро. Вдруг на ней что-то числится. Если Пушкин ее упустил – позору не оберемся.

Михаил Аркадьевич прекрасно понял, что чиновником движет не забота о чести сыскной полиции, а мелкая мстительность. Но отвергнуть предложение нельзя: мало ли что? Этот еще и жалобу на родного начальника накатает, с него станется. Да и вообще редко случалось, чтоб Кирьяков высказал дельную мысль.

– Прямо с языка моего снял, – ответил Эфенбах. – Как раз хотел это предложить. Непременно отправь. Пусть в столице проверят. Если что – мы ее тут за грудки и в кутузку. Завтра с почтой отправим.

Настольные часы показывали половину девятого.

– Разрешите не откладывать, – сказал Кирьяков, поднимаясь и, видимо, готовясь к старту. – Успею к ночному поезду на Петербург. Передам с проводником, а там уже доставят в Департамент полиции.

– Прямо вот молодец какой! Как раз хотел тебя просить, раздражайший мой! – сказал Михаил Аркадьевич, устав держать рюмку на весу и наконец отправляя ее содержимое в рот. – На пролетку – и бегмя бегом на вокзал. Успеешь!

И Кирьяков побежал так, будто от этого зависела его жизнь. Или за ним гналось привидение. Куда только усталость делась!

Эфенбах не спеша убрал в стол графинчик солнечного напитка, закрыл дверь в кабинет и подошел к окну. Москва расплывалась в ночи. На небе горели звезды. Было тихо.

– Бедный, бедный Пушкин мой, – тихонько пробормотал Михаил Аркадьевич. – И врага себе нажил, и кашу заварил. Что-то будет…





16


Агата слишком спешила. Не замечала ничего вокруг. Только всматривалась, стараясь угадать: горят в ломбарде окна или опоздала. Ей показалось, что в дальнем конце Варсонофьевского мелькнули очертания знакомой фигуры, но такое совпадение невозможно: Пушкину тут делать нечего. Наконец она увидела, что ломбард еще открыт. Агата чуть угомонила дыхание и распахнула дверь под звон колокольчика. Городового, что маячил на другой стороне улицы, заметила, но значения его появлению не придала. Что ей теперь городовой!

Катков хоть и готовился, чуть занервничал, когда увидел входящую. Тем не менее поклонился с дежурной улыбкой. И пожелал доброго вечера.

– Простите, немного опоздала, – сказала Агата, подходя к прилавку.

– Понимаем-с. А у нас все готово.

– Ничего не нужно, – Агата подняла вуаль. – Раздумала продавать перстень, хочу забрать.

Приказчик источал чистую вежливость.

– Прощения просим, никак невозможно-с!

– Почему невозможно? Просто верните перстень.

– Его уже нет.

За надежной улыбкой Каткова Агата не могла понять, что происходит.

– Куда же он делся?

– Никуда не делся. Продан уже.

– Как продан? – спросила Агата, не готовая к такому повороту.

– Да вам, мадам, какая печаль? Деньги сейчас изволите получить триста рубчиков.

– Не нужны мне ваши деньги, верните перстень! – она хлопнула ладонью по прилавку, но тут же сменила тон: – Будьте так добры, господин приказчик. Или нужно заплатить за хранение вещи.

– Так мы бы с радостью! Так ведь у нас ломбард! Сразу на витрину ставим. Перстенек в заклад не изволили оставить? Деньги сразу пожелали? Ну, так изволите получить. Вещь оказалась популярной: первый покупатель после вас взял. Жаль, мало запросил, прогадал-с…

– Кому продали перстень?

– Да кто же его знает! – Катков развел руками. – Нам имена без надобности. Расчет извольте получить.

Агата не ответила, пребывая в раздумьях.

Между тем Катков отсчитал десяток красных купюр. Одна показалась сомнительной. Пробурчав, он побежал к двери, выставил бумажку на мороз и посмотрел на нее под ярким светом лампы, расположенной у порога.

– Все в полном порядке, прошу пересчитать…

К стопке ассигнаций Агата не прикоснулась. Она не знала, что теперь делать. На звякнувший колокольчик не обратила внимания. И только когда приказчик резко попятился, поняла, что происходит неладное. Она обернулась. Дорогу преграждала пара городовых, смотревших без снисхождения.

– В чем дело? – строго спросила Агата.

– Извольте проследовать в участок, – ответил тот, что повыше.

Она еще старалась выиграть время, надеясь на какое-то чудо.

– По какому праву?

– Там разберутся.

– Я… Я работаю на сыскную полицию! – сама не ожидая от себя такого, выпалила Агата.

Городовые усмехнулись:

– Оно и видно.

– Вы не смеете… Не смеете меня задерживать… Я помогаю самому господину Пушкину!

– Он предупредил, что врать будете, – сказал городовой, мягко беря ее за локоть.

Привычка оказалась сильнее. Агата выдернула руку и кинулась к улице, надеясь, что молодая прыть выручит, что городовые в шинелях и с шашками на боку неповоротливы и что вообще мужчины соображают туго.

У нее почти получилось. Она была в шаге от спасительного порожка, оставалось только выскочить в дверь. Дальше – ночь, переулок и быстрый бег, который никогда не подводил. Спасение было рядом. Только руку протяни. Агата изо всей силы ударила в дверь, стекло жалобно застонало под хрип колокольчика. В лицо ударил мороз. Еще рывок, чтобы захлопнуть дверь перед носом городовых, и дальше не поймать. Оставалось совсем чуть-чуть…





17


Опыт нашептывал: если заваруха началась, то так и пойдет, пока не закончится. После обнаружения тела в четвертом номере вчера ночью, после суматохи, что случилась нынче, хорошего ждать не приходилось. Сандалов был уверен, что случится еще что-то. Оно и случилось. Чиновник сыскной полиции вид имел такой, будто неприятности витали у него за спиной. Как змеи у медузы Горгоны. Сандалов был беззащитен перед змеями. Щит его состоял из почтительной улыбки. Даже в невинной просьбе сыщика ему показалась скрытая угроза.

Тем не менее он аккуратно развернул книгу регистрации гостей, предоставив ее в полное распоряжение чиновника. Нормальный человек водил бы по строчкам записей пальцем. Но чиновник сыска молча уставился в страницу, только глаза бегают.

– Номер перед заездом гостя тщательно убирают?

– Как иначе?! – поразился портье. – У нас гостиница первого разряда. «Славянский базар» – это имя!

– Мне нужны подробности.

– Каждую пылинку сметают. Ни соринки не пропустят! Перины взбивают, подоконники протирают, да что там…

– Складки штор?

– Непременным образом! Чистота и порядок исключительные.

– Где этот номер? – вдруг спросил Пушкин, указав пальцем на запись.

Сандалов так хорошо знал свою книгу, что мог читать вверх ногами.

– На втором этаже.

– В том же коридоре, где и четвертый номер?

– Именно так, в самом конце.

– Гостей записываете сразу, в день приезда?

Портье выразил недоумение.

– Как же иначе?! У нас все строго, извольте заметить…

– Господин этот прибыл девятнадцатого декабря, днем…

Пришлось чуть сощуриться, глаза уже не те, и склонить голову.

– Совершенно верно, – ответил Сандалов, присмотревшись к записи.

– Когда выехал из гостиницы?

– Как можете видеть: росписи о выезде нет. Господин проживает. Оплачено вперед на неделю.

– Частый гость у вас?

– Первый раз, – ответил Сандалов и на всякий случай прочел фамилию: – Немировский Виктор Филиппович. Нет, не наш завсегдатай.

Сандалову жестом указали отодвинуться, чтобы не загораживал ячейку с ключами. Ключ от двенадцатого номера был на месте.

– Когда господин Немировский ушел?

– Да разве возможно за всеми уследить! – искренне ответил Сандалов. Тем более гость неприметный, особых пожеланий не высказывал. – Человек свободный, может делать что хочет.

Господин из сыска снова уставился в книгу.

– Не могу найти, кто живет в соседнем с четвертым номере, – сказал он.

Еще бы мог! Тут помнить надо или всю книгу внимательно изучить.

– Сеньор Альфонс Коччини, – ответил Сандалов так, будто речь шла о коронованной персоне. – Известный фокусник, выступает с гастролью в театре Мошнина, мировая знаменитость, можно сказать. Все нашу гостиницу знают и ценят.

Кажется, на Пушкина громкое имя не произвело никакого впечатления.

– Когда приехал? – только и спросил он.

– С месяц назад, как раз под начало выступлений. Газеты пишут: изумительное представление. Особо отмечают фокус с исчезновением.

К рассказу портье интерес не проявили. Господин снова уткнулся в книгу, как ястреб, что выискивает добычу. Сандалов убедился, что человек этот дурно воспитан, мрачен. И подъехать к нему будет трудно, если вообще возможно. Неприятная, холодная личность, будто не свой, не московский.

– Прибыл девятнадцатого декабря… Алоизий Кульбах, – прочел неприятный господин вслух. – Германский подданный?

Сандалов оказался в ситуации, когда нужно было выбирать между честью портье, который не должен разглашать сведения о постояльцах, и шансом угодить в участок. Фактически выбора не имелось.

– Только между нами, – просительно сообщил он. – Дело в том… Дело в том, что это не совсем простой постоялец.

– В чем его сложность?

– Известный медиум. Знаменитость. Он не совсем германский подданный… Вернее, совсем не подданный, но просил записать так, чтобы не раскрывать инкогнито. Творческая натура, имеет дело с миром духов.

Судя по записи, известная в мире духов личность проживала в номере восемь.

– Тоже на втором этаже? – спросил Пушкин.

Сандалов подтвердил.

– Как его настоящее имя?

Оглянувшись, портье дал знак приблизиться. Имя было названо Пушкину шепотом, самое что ни на есть отечественное, провинциальное имя. С подобным духи и общаться не пожелают. Алоизий Кульбах – это другое дело.

– Ключи на месте, господа в отлучке, – сказал Пушкин, еще раз взглянув на ключницу. – Тогда займемся вами, господин портье.

Сандалов сглотнул ежовый ком и улыбнулся. Кажется, начиналось самое неприятное. Но судьба или удача, кто знает, явно были на его стороне. Парадная дверь распахнулась, впуская городового. Служивый так спешил, что запыхался. С ночной темноты прищурился, но сразу заметил того, кого искал. Подбежал к Пушкину и чуть взмахнул рукой, изображая отдание чести.

– Взяли! – облегченно выдохнул он. – В участке сидит.

– Еще вернемся к нашей беседе, – пообещал Пушкин портье и поспешил за городовым.

Пытка не отменялась, только откладывалась. Сандалов это понял. И еще понял, чутьем портье, что Пушкин оставил его не просто так.





18


Около дома виднелась одинокая фигура. Ольга Петровна отпустила извозчика, дошла по утоптанному снегу до забора.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она.

Виктор Филиппович был трезв и сильно промерз. Прятал руки в пальто и топтался на месте.

– Зайдем в дом, – глухо сказал он.

Пройдя по саду, спавшему под снежными холмами, Ольга Петровна открыла дверь ключом и посторонилась.

– Теперь это твой дом, Викоша, заходи как хозяин.

– Ольга, прошу тебя, не время и не место глупостям.

Тем не менее Викоша прошел первым, скинул пальто в сенях. Ольга Петровна оставила на вешалке полушубок, зажгла в гостиной подсвечники. Стало светлей.

Сидя на стуле, Викоша покачивался, обхватив себя руками.

– Тебе холодно? – спросила она. – Растопить печь?

– Оставь… Пустяки… Сядь, – Викоша не замечал, что отдает приказания.

Ольга Петровна подчинилась.

– Я в твоей власти.

– Не надо, прошу тебя, – он протянул ладонь, на которой виднелся мятый комок бумаги. – Прочти…

– Что это?

– Говорю, прочти.

Она с опаской прикоснулась к бумаге и развернула кончиками пальцев.

– Конверт? Без адреса?

– Внутри.

Из смятого конверта выудила полоску бумаги, смятую. Развернула и прочла строчку.

– Почерк Гри-Гри. Откуда это у тебя?

Викоша посмотрел исподлобья.

– Зачем ты это прислала?

Ольга Петровна отшвырнула конверт и записку.

– Ты с ума сошел! Мне не хватало еще шутки шутить? С чего ты взял, что я?

– Больше некому.

– Викоша, ты пьян? Говоришь какую-то невероятную чушь.

– Это не чушь, Оля. Это письмо мне принесли в контору сегодня утром. Понимаешь? Сегодня утром.

– Ты хочешь сказать, что… – она зажала рот ладошкой и не смогла больше ничего сказать. Глаза ее расширились.

Викоша нагнулся и сгреб с пола помятую записку с конвертом.

– Значит, не твоя шутка, – сказал он. – Очень жаль. Была надежда…

Ольга Петровна вскочила и подбежала к окну, как будто хотела открыть его и надышаться морозным воздухом. И вдруг резко обернулась.

– Ответь мне: что ты должен закончить?

– Налей водки, – обреченно ответил он.

– Что вы натворили с Гри-Гри?! Ради чего он погиб?! С чем вы заигрались?! Вас же предупреждали, просили! Что вы наделали?! – кричала Ольга Петровна истерически.

– Оля, успокойся… Сделанного не вернуть… Дай мне выпить…

Сжимая ладонями виски, она уткнулась лбом в ледяное стекло.

– Что вы наделали, что вы наделали, – повторяла она.

Оставалось ждать, когда закончится женская истерика. И тут Ольга Петровна вздрогнула, отшатнулась от окна, развернулась и заслонила его собой.

– Что там? – спросил Викоша.

– Ничего. Показалось. Сейчас поставлю самовар. Или ты хотел водки…

Викоша вскочил и бросился к ней. Ольга Петровна широко раскинула руки, собой закрывая окно.

– Там ничего нет… Все хорошо… Не смотри… Не надо… Викоша, не надо…

Он не слушал, оттолкнул слабую женщину, приник к стеклу. Поставил ладони заслонками, чтобы вглядеться в темноту. В темноте что-то белело. Или это только казалось.

– Ты видела ее? – спросил он, обернувшись. – Видела? Ответь…

Ольга Петровна помотала головой и выбежала, прикрывая глаза ладонями. Из дальней комнаты донесся ее стон.

Виктор Филиппович машинально пригладил волосы.

– Вот оно что… Теперь за мной пришла… – проговорил он. – Мой черед… Ну уж нет… Со мной у тебя ничего не выйдет… Я тебе не дамся… Не дамся…

С размаху он ударил ногой по стулу. Стул взмыл и врезался прямиком в буфет, сея осколки. Разрушение было сущим пустяком. По сравнению с тем, что должно было случиться.





19


– Эдакий фунт изюма, – сказал Свешников, разглядывая арестантскую камеру.

Было на что посмотреть.

Дама за решеткой выглядит совсем не так, как дама без решетки. В ней появляется нечто новое, свежее, неожиданное и загадочное. Прутья, на сей раз настоящие, тюремные, толщиной в полдюйма, бросали на печальное личико и заплаканные глазки романтический флер. Агата странным образом похорошела. Стала более женственной, хотя, казалось бы, куда уж больше. Появилось в ней то, что так украшает женщину, – искренняя беззащитность. Или что-то вроде того. Так подумал Пушкин, хоть и гнал от себя несвоевременные мысли.

– Господин пристав, оставьте нас наедине, – сказал он.

Свешников издевательски хмыкнул.

– Ключи дать?

– Под замком надежней.

– Понимаю, та еще кошка. Мои бедные городовые до сих пор водкой в казенном буфете отпиваются. Двое здоровых мужиков еле справились. Рвалась, как фурия!

– Били? – строго спросил Пушкин.

– Красивых женщин полиция не бьет, – ответил Свешников. – Ну, разве приводит в чувство. Ткнули разок под дых, чтоб не рыпалась. Зато потом на руках донесли. В лучшем виде… Пойдем, Семеныч, – пристав хлопнул полицейского надзирателя по плечу. – Оставим поворковать удава с кроликом.

Поставив табурет охранника напротив арестованной, Пушкин сел. Он ждал, старательно отгоняя жалость. Для жалости было не время.

– Что вы смотрите? – наконец не выдержала Агата. – Ну скажите хоть что-нибудь.

– Говорить придется вам, – ответил он.

– Сделала все, что обещала. Наша сделка…

– Нет никакой сделки, – перебил Пушкин. – Московский сыск не заключает сделок с убийцами.

– Я не убийца, – тихо проговорила она.

– Вы мне врали. Нагло, беззастенчиво. Говорили, что не знали Немировского.

– Я не знала его имени! – вскрикнула Агата.

Из кармана появилась бархатная коробочка. Пушкин приподнял крышку.

– Как этот перстень попал к вам?

Она медленно и глубоко вздохнула, будто готовилась к прыжку в омут.

– Хорошо, я расскажу, как было на самом деле…

Пушкин не стал упреждать, что, ничего кроме правды, его не интересует. Еще не всякую правду он примет. Зависит от глубины признания.

– Портье обещал мне указать мужчину, который остановился в самом дорогом номере, – начала она.

– Сколько взял? – не удержался Пушкин.

– Сто рублей. Задаток того стоил. Я приехала ближе к вечеру. Ждала в холле. Портье дал знак, когда он спустился. Дальше началось, как обычно. Обратила на себя внимание, он сразу клюнул. Я подумала, что добыча будет легкой. Но дело пошло не так. Он был слишком взволнован, не пьян, а именно взволнован, лицо в красных пятнах, часто хватался за сердце. И говорил странные вещи. Вцепился в меня обеими руками и не отпускал. Даже синяки остались.

– Что такого странного он говорил?

– Я не знаю, как это объяснить, – Агата подбирала слова. – Для меня мужчина – как открытая книга, никаких секретов. Просто и примитивно. Но с ним…

– Немировский вам не представился?

– Не успел, все произошло очень быстро. Он слишком торопился.

– Сандалов не назвал его имя?

– Знакомство выходит натуральней, когда не знаешь имен. Только с вами ошиблась.

– Вернемся к Немировскому, госпожа арестованная, – напомнил Пушкин.

Агата взялась за прутья и отдернула руки: металл был холодным и скользким.

– Он как будто изливал душу, – сказала она. – Выговорился и побежал на улицу.

– Исповедовался первой встречной?

– Да-да… Ему надо было выговориться.

– О чем была исповедь?

– Говорил, что жизнь его стала ужасной, что он не живет, а мучается, что больше так не может продолжаться. И что сегодня должно случиться нечто, что покончит с его мучениями. Завтра начнется новая жизнь, светлая, радостна, чистая. Он пережил тяжкие страдания, теперь им придет конец…

– Каким образом?

– Не знаю, – ответила Агата. – Я не умею исцелять мужские истерики. Он говорил и не мог остановиться, поток слов. Держал меня за локти, а я просто стояла и слушала. А потом сорвал перстень, с большим трудом снимал, кольцо вросло в кожу, положил в мою ладонь и сжал мои пальцы. Сказал, что перстень – залог нашей встречи завтра, когда у него начнется новая жизнь. Он хочет меня увидеть завтра утром в десять часов, чтобы встретить день новой жизни. Чтобы начать все заново.

– Дальше, – только и сказал Пушкин.

– Дальше – ничего. Утром приехала с небольшим опозданием, но его не было. Попросила портье узнать, в чем дело. Он долго не соглашался, пришлось его уговорить. Пошла в ресторан выпить чашку кофе. Не успела допить, как портье позвал, сказал, чтобы убегала, в гостинице полиция.

– Разве Сандалов не сказал, что ваш клиент мертв?

– Он был слишком напуган. Ну, а мне встречаться с полицией ни к чему. Еле ноги унесла. Больше не собиралась возвращаться. Помыслить не могла, что с Немировским что-то случилось. Решила, что рыбка с крючка сорвалась: вместо навара вышел убыток. Сразу отправилась на Сухаревку, чтобы сбыть перстень. Его не взяли. Тогда пошла в ломбард.

– Зачем же в ломбард Немировского? В чем смысл?

– Не знала я, что это его ломбард! – крикнула Агата. – Нелепость. Случайность.

– Видели вывеску: «Немировский и сыновья».

– Повторяю: не знала ни его имени, ни фамилии! – в отчаянии проговорила она. – Больно надо вывески разглядывать, какая разница, какой ломбард.

Пушкин спрятал перстенек, который натворил столько бед.

– Вечером ушли ни с чем из «Славянского базара». Что дальше?

С некоторым усилием Агата заставила себя продолжить.

– Приехала в «Дюссо». Там – как обычно. Попался какой-то чиновник из городской управы. Он воображал себе ночь любви в номере. А остался без кошелька.

– Бедняга, – сказал Пушкин. – Господин Улюляев день и ночь печется о городских тротуарах, а вы у него кошелек срезали.

– Ничего себе, бедный! – возразила Агата. – У него на полу меж ногами корзинка стояла, крепко ботинками держал. Ну, я заглянула ненароком. Корзинка платочком прикрыта, под платочком колбаски лежали, а под ними пачки ассигнаций!

– Что же не прибрали?

– Поздно сообразила, что под колбасой деньги.

Встав, Пушкин перенес табурет в дальний конец коридора, подальше от задержанной. Мало ли что ей придет в голову.

– Пушкин, вы мне верите?

С ответом он не спешил, медленно подходя к решетке.

– Верите?! – повторила она. – Я никогда не говорила столько правды! Никому!

– Зачем вам понадобилось ехать в морг смотреть на Немировского?

– Он взял с меня слово, что мы увидимся, – сказала Агата. – Мы увиделись. Я сдержала слово.

В это было трудно поверить. Практически невозможно. Эфенбах точно не поверил бы и поднял на смех.

– Воровка держит слово?! – переспросил Пушкин.

Хорошо, что прутья удержали. Ладонь Агаты чуть-чуть не долетела до его щеки. Только ветерком обдало. Пощечина вышла б знатная.

– Как смеете! Я душу выворачиваю наизнанку, а он… А он… Индюк бесчувственный!

Слезы текли бурно. Агата захлебывалась в плаче.

Индюком его еще не обзывали. Лентяем, лодырем, бездельником – да. Только не индюком. Новые ощущения…

Первым движением Пушкина было достать платок. Он заставил себя не делать этого. Слезы слишком скользкий аргумент, чтобы ему верить. Верить вообще нельзя. Трезвым умом надо сопоставить факты. Фактов было много, а вот трезвого ума сильно не хватало. Пушкин вышел не прощаясь.

В приемном отделении участка Свешников попивал чай.

– Хорошо поговорили? – спросил он, стуча ложечкой о фарфоровый край чашки. – Рев отсюда слышно. Можно поздравить? Во всем призналась? Составляем признательный протокол?

– Утром видно будет, – ответил Пушкин. – Только не подпускайте к ней близко надзирателя. Она, чего доброго, заговорит его, он и выпустит. Эта барышня мне еще пригодится.

Пристав многозначительно помахал ложечкой.

– Смотри, Пушкин, как бы она тебя не заговорила… Изюм-с! – и Свешников поцеловал кончики пальцев.

– Исключено.

– Да неужели?

– Любовь к математике выше мелочей жизни. Да и лень мне.

Помахав городовым, которые отдыхали на лавке, Пушкин оставил участок.

– Такой чудак, – сказал Свешников, подливая из самовара крутой кипяток, – что и не поймешь, куда клонит.





20


В приемном отделении сыска Лелюхин сиживал допоздна. Вовсе не от рвения по службе. В полиции он служил так давно, что не помнил, сколько точно: лет тридцать, не меньше. Больших чинов не добился, да и не старался особо. Трудился потихоньку, не высовывался, делал, что поручали, лишнего не брал, более всего предпочитая спокойствие и равномерность дней. Год сменялся годом, и как-то раз Василий Яковлевич оглянулся на свою жизнь и понял, что кое-что упустил. Незаметно достиг тех лет, когда семью заводить поздно, детей тем более, да и желания тянуть лямку отца семейства особо не имелось. Куда проще одному: никому не должен, забот никаких. Делай что хочешь, никто слова не скажет. Так и остался бобылем. Домой приходил, чтобы поспасть, переодеться в чистую сорочку, ну и чаю попить в выходной день, когда полицейский дом в Гнездниковском переулке закрыт, как и все присутственные места. Жизнь такая Лелюхина устраивала, иной не желал.

В час вечерний, когда в тесном помещении сыска было тихо и пусто, Лелюхин снял пиджак, расстегнул жилетку и позволил себе немного удовольствия с рюмкой вишневого ликера и «Графом Монте-Кристо» в оригинале. По-французски он читал кое-как, но общий смысл улавливал, чем и гордился. Мирное безделье было нарушено бесцеремонно. Дверь хлопнула так, что Василий Яковлевич чуть не выронил рюмку, резких звуков он не любил. Пушкин бросил пальто на вешалку и плюхнулся за свой стол. После чего вынул черный блокнот, о котором знала вся полиция, и принялся что-то чертить. Ни слова доброго, ни приветствия. Как будто в комнате один. Вид его был столь же спокойный, сколь мрачный.

Василий Яковлевич относился к Пушкину с теплотой, отдаленно похожей на отцовские чувства, по возрасту он как раз годился ему в отцы. Лелюхин уважал способности, какие редко встретишь в полиции, а потому не обиделся на грубое поведение.

– Сокол ясный, что невесел, что головушку повесил? – спросил Лелюхин, заламывая угол страницы и откладывая книжку в сторону. – Думы тяжкие гнетут?

Черкнув в блокноте резкую пометку, Пушкин бросил карандаш.

– Дело странное, Василий Яковлевич, – сказал он. – Не укладывается в формулу.

– Ты бы, Алёша, меньше формулы строчил, а больше на жизнь смотрел. Жизнь, она проще формул. Может, я своими стариковскими мозгами чем подсоблю. Блокнотик свой мудреный закрой и расскажи просто, по-человечески.

Чиновник сыска повел себя как послушный ученик. Черный блокнот был отодвинут в сторону.

– Дело Немировского, – сказал он.

Лелюхин, выражая удивление, выкатил нижнюю губу.

– Вот тебе раз! Вроде бы дела никакого нет, смерть от сердечного приступа. Ничего не путаешь?

– Это убийство, – ответил Пушкин с глубокой уверенностью. – Так исполнено, что ухватиться невозможно.

– Что-то не встречал я шибко умных убийц за годы полицейской службы, – сказал Лелюхин, отпивая глоточек ликера и не предлагая Пушкину, зная, что тот терпеть не может сладкого. – Человек – существо по своей природе греховное, вечно ошибающееся, а потому завсегда совершает ошибки. На ошибках злодеев сыск держится.

– Не в этот раз, Василий Яковлевич.

– Ну, тогда обстоятельно…

Оба знали, что помощь старого чиновника не особо-то нужна Пушкину. А нужен тот, кто выслушает и не будет задавать глупых вопросов, очевидных вопросов и вопросов бесполезных. То есть тот, кто имеет достаточно сообразительности, чтобы не мешать аналитическому мышлению общаться самому с собой. Главное, чтобы вслух. Лелюхин несколько раз играл роль мудрого зрителя. Игра приносила обоим участникам своеобразное удовольствие, а розыску несомненную пользу.

Пушкин молчал, сосредоточившись. Он смотрел на зеленое сукно столешницы, как будто на нем вот-вот появятся живые картинки.

– Вечером девятнадцатого декабря, в воскресенье… – наконец начал он, – Григорий Немировский снимает номер в гостинице «Славянский базар». Самый лучший номер в гостинице. Вещей при нем не замечено. У него должна состояться встреча с неким «АК». Жена его не знает никого с такими инициалами. Чуть позже в большом волнении Немировский спускается в холл, где натыкается на барышню, которая собирается его немножко ограбить. Так как в этом ее талант и способности…

– Это та, что утром поймал? – невольно перебил Лелюхин.

– Она самая: Агата Керн… Вместо привычного обмана барышня выслушивает исповедь Немировского о некоем важном событии, которое ему предстоит. После чего у него начнется новая жизнь. Немировский просит о встрече завтра утром и дарит ей фамильный перстень. После чего бежит в ближайшую аптеку, покупает раствор валерианы и возвращается в номер. В номере оказывается некто, кто помогает ему отодвинуть мебель и скатать ковер. Немировский рисует на полу пентакль, откуда-то появляются черные свечи, серебряная чаша, охотничий нож и черный петух в корзинке. Немировский раздевается до подштанников и режет петуху горло. Режет неумело, петух вырывается, он его ловит и набирает жертвенной крови в чашу. Встает на колени в центре пентакля, что требуется по магическому ритуалу…

– Какому ритуалу? – спросил Лелюхин недоверчиво.

Пушкина немного раздражало непонимание простейших вещей.

– Средневековое ведовство. Черная магия.

– Ой, ой, – невольно вырвалось у старого чиновника. – Опасные шалости.

– Дурацкие игры. Или полная чепуха. Даже моих скудных знаний в этом предмете хватает, чтобы определить: голая дилетантщина. Дешевый спектакль, рассчитанный на глупца. Или того, кто ничего не смыслит в магии.

Лелюхин забыл, что вопросы сейчас неуместны:

– Чего же Немировский хотел этим добиться?

– Не сейчас, Василий Яковлевич.

– Прости, прости…

Собравшись, Пушкин продолжил:

– Под конец ритуала происходит нечто, что сильно пугает Немировского. Он выползает из круга на коленях, чтобы выпить спасительное лекарство… Далее наступает ночь. Утром приезжает Агата Керн, ждет Немировского, он не появляется. Она требует от портье Сандалова, чтобы тот поднялся в номер и узнал, в чем причина опоздания. Сандалову деваться некуда, он поднимается в номер. На стук никто не отвечает, Сандалов зовет коридорного и полового. Дверь в номер открыта, заглядывают и находят тело постояльца. После чего прибывает пристав Свешников с доктором Богдасевичем. Несмотря на разукрашенный номер, причина смерти у доктора не вызывает сомнений: сердечный приступ. О чем записано в протоколе. Тем более что рядом с телом находят пузырек настойки валерианы, совершенно безобидной.

– Так в чем сложность? – Лелюхин понадеялся, что вопрос будет уместным.

– Начнем с простого, – ответил Пушкин. – Имеется уравнение с одним неизвестным: почему Немировский снял именно этот номер? Ответ ясен. Двадцать лет назад именно здесь его отец убил любовницу-цыганку. За что, как гласит семейное предание, мать цыганки прокляла Немировского-старшего и все его потомство. Судя по магическому кругу, Гриша Немировский пытался отделаться от проклятия при помощи крови петуха.

– У нас в Москве во всякую чушь верят.

– Далее задача усложняется. В формуле появляется несколько неизвестных: кто был с Гришей Немировским в номере? Что он там делал? Когда ушел?

– Почему это так важно?

– Потому что Немировский выпил настой наперстяночной травы, лекарство для него смертельное.

Лелюхин погрозил пальцем.

– Что за выдумки? Такого в протоколе нет.

– Доктор Богдасевич провел вскрытие и обнаружил чрезвычайное содержание дигиталиса. Немировский выпил целый пузырек.

– Алексей, в протоколе никакого пузырька с наперстянкой не отмечено, – строго сказал Василий Яковлевич.

– Искать надо тщательней, – ответил Пушкин. – Пузырек нашелся в складках шторы.

– Как он там оказался?

– Еще один неизвестный член формулы. Немировский выпил наперстянку по доброй воле, после чего пузырек забрали из его руки и засунули в штору.

– Зачем?

– Логичное объяснение: убийцу что-то спугнуло. Например, стук в дверь. Убийца заторопился и сунул пузырек куда попало. Как вы, Василий Яковлевич, говорите: простая ошибка.

– Выходит, Немировский знал того, кто ему отраву дал?

– Или доверял.

– А как убийца ушел?

– Ничего проще: дверь в коридор не заперта. А из номера ведет отдельная лесенка в ресторан. Для удобства почетных гостей, которые не желают утруждать себя общей лестницей.

Лелюхин очень хотел что-нибудь подсказать, но не знал что.

– Как ты нашел пузырек? – только и спросил он.

– Призрак, что напугал Кирьякова, помог, – ответил Пушкин. – Аксиома: просто так призраки не приходят. Зачем же пришел? Стал искать ответ на вопрос. Кстати, призрак – следующее неизвестное формулы. Кирьяков видел призрака, половой видел призрака в ночь убийства, и вдова Гриши Немировского тоже видела призрака. Все видят призрака.

– Что за дух является таким макаром?

– Наверняка мертвая цыганка, больше некому.

– Ну, дела, – только и сказал Лелюхин. Верить в призраков чиновнику сыскной полиции не положено. Да и грех большой…

– Это не все неизвестные, – продолжил Пушкин. – Немировский зачем-то взял в гостиницу драгоценности жены, которые хранились у них в доме в небольшом ларчике. Хранились открыто. Не в сейфе. Драгоценностей при нем не найдено. В магическом ритуале брильянты не используют.

– Еще и брильянты. Видно, расплатился ими.

– При нем было портмоне, набитое деньгами, золотые часы. Все цело.

– Украли у мертвого?

– Тоже не годится. Если у преступника была цель – брильянты, то он действовал глупейшим образом.

– Почему?

– Делаем допущение: Немировского убедили, что брильянты нужны для ритуала, как и петух. Он их привозит. Дальше его не опаивают снотворным, не бьют по голове, что было бы просто, а устраивают магический спектакль с неизвестным исходом.

– Ну почему же неизвестным… – начал Лелюхин и осекся под невидящим взглядом Пушкина.

– Для того чтобы Немировский, не помня себя, выпил пузырек со смертельным лекарством, его надо напугать чрезвычайно. В таком спланированном убийстве – это самое непредсказуемое и шаткое звено. Мы ведь считаем, что преступление спланировано, и в целом неплохо?

– Да уж. Переумничали.

– В том-то и дело. С одной стороны, преступник, никому не известный «АК», так ловко вертит Немировским, что тот сам привозит драгоценности, с другой – убивает странным и ненадежным способом. При этом не забирает пачку денег и золотые часы.

– Может, не хотел убивать Немировского. Может, случайность.

– То есть Немировский поверил, что проклятие снято, расплатился брильянтами и мирно выпил отраву, которая не могла появиться сама, потому что он забыл свое лекарство и предварительно сходил в аптеку за настойкой валерианы?

– Не складывается что-то, – согласился Василий Яковлевич.

– Нам точно известно, что преступник не собирался оставлять Немировского в живых.

– А откуда нам это известно?

– Призрак, который испугал Кирьякова, приходил за единственной уликой – пузырьком наперстянки, – ответил Пушкин. – Без этого пузырька доктор Богдасевич не стал бы делать анализы на наличие в крови дигиталиса. А раз так – признал бы смерть от естественной причины. И дело было бы закрыто. Следовательно, было задумано именно убийство. Мы возвращаемся к началу задачи: почему в одной части тонко и ловко, а в завершающей – сомнительно и глупо?

– Алёша, но ведь тут ясно как днем: хотели выдать за сердечный приступ, – сказал Лелюхин.

– Неясно, Василий Яковлевич. Человек, который убедил не наивного юношу, а купца, владельца ломбарда, принести в гостиницу драгоценности, предложил бы выпить бокал вина. С наперстянкой. Не нужен ни магический пентакль, ни зарезанный петух.

– Поиграть хотел, как кошка с мышкой.

– То есть получить удовольствие от медленной смерти Немировского?

– Что-то такое… Сам же сказал: Немировский ломбардом владеет. А эти три шкуры дерут. Может, кто-то затаил обиду, захотел поквитаться.

– Полагаете, откуда-то взялся благородный граф, который наказал за грехи жадного дельца?

– Ну, это глупости, – сказал Лелюхин, прикрывая папкой французскую книжку.

Пушкин сделал вид, что ничего не заметил.

– Согласен, что Немировский должен был умереть от сердечного приступа. Только благородного возмездия тут нет, – сказал он.

– Почему же? А вдруг. Всякое бывает…

– Не бывает, Василий Яковлевич. Как бы ни были дороги брильянты его жены, ломбард и дом Немировского стоят несравнимо больше. До них никак не достать. Вот вся задача. Подскажите, как решить?

Задача оказалась не такой уж легкой, как полагал Лелюхин. Это не учебник по математике листать. В правильное решение на последних страницах не заглянуть.

– Тут ведь – на всякого мудреца довольно простоты, – ответил он. – Кому выгодно, чтобы Немировский умер?

– Никому.

– Так, Алёша, не бывает. Муж погибает – жене выгодно. Жена убита – хватай мужа. Наука простая, но верная. Сколько раз самые темные дела раскрывали. Может, и тебе вот так, без формул, попробовать?

– Смерть Гриши разоряет Ольгу Петровну Немировскую, буквально делает ее нищей, – сказал Пушкин. – Отец Немировского так разделил наследство между тремя братьями, чтобы богатство не уходило из семьи.

– Кому достанется?

– Среднему брату, Виктору Немировскому.

– Ну, вот и вся разгадка. – Лелюхин с некоторым облегчением допил ликер. – Я же говорю: проще некуда. Братец позарился.

– Виктору досталась кредитная контора, забирать Гришины ломбард и дом незачем.

– Тогда жена его надоумила, женщинам вечно денег мало, сколько ни дай – все потратят. Давно известно!

– Братья Немировские женаты на родных сестрах.

Разумные аргументы у Василия Яковлевича закончились. А неразумных не стоило и касаться. Оставалось только развести руками. Что он и сделал.

– Рад бы, да помочь нечем. Придется тебе самому выбираться.

– Можете помочь: найдите старого пристава Городского участка, может, вспомнит, что случилось в «Славянском базаре» двадцать лет назад.

– Попробую, вдруг жив еще старик. А твой смокинг сегодня забрали.

– Он не мой, – коротко ответил Пушкин.

– Да? – Лелюхин пребывал в сомнении, не решаясь задать нескромный вопрос. – Такая дама роскошная за ним приехала, брильянты в ушах, как сливы. Наши с нее глаз не спускали. Кокетничала. Кто такая распрекрасная?

– Не имею понятия.

По ответу Василий Яковлевич понял, что эту тему лучше не продолжать.

– Мой тебе совет: оставь это дело как есть, – сказал он. – Эфенбах будет доволен. Нам еще Королеву брильянтов ловить. Может, Агату эту под нее подведем?

– Я ее отпустил.

Лелюхин не поверил услышанному.

– Как отпустил?

– Как агента сыскной полиции. Она так больше пригодится.

Пушкин открыл ящик стола и достал револьвер. Отщелкнул барабан, проверяя патроны. За его приготовлениями Лелюхин следил с некоторой тревогой.

– Ты на какие подвиги собрался на ночь глядя?

Сунув оружие за пояс, Пушкин спрятал в карман блокнот.

– Вдруг повезет встретить призрака, – ответил он.

– Лёшенька, и тебе не лень?!

– Лень, конечно. Но нерешенные задачи – хуже занозы.





21


Ключи от номеров двенадцатого и пятого были на месте. Сандалов безропотно выдал ключ от четвертого и только спросил: чем может быть полезен? Пушкин строго-настрого приказал, чтобы ни одна живая душа не знала, что в номере кто-то будет. Чтоб не знали и половой, и коридорный. Никаких приготовлений, все должно оставаться как обычно. Сандалов клятвенно обещал исполнить в точности.

Пушкин поднялся на второй этаж. Коридор был пуст. Он подошел к двенадцатому номеру и прислушался. За дверью была тишина. Тишина была и в номере пятом. На всякий случай он постучал. Ему не ответили. Так и подмывало аккуратно вскрыть замок, чтобы осмотреть номера. Пойти на крайний шаг он не решился: все-таки сыскная полиция грабежами не занимается. По главной лестнице Пушкин спустился в ресторан, прошел в коридор, на который выходила лесенка четвертого номера, и поднялся по ней. Дверь была не заперта. Он мягко потянул на себя створку, проскользнул в щель и снова плотно прикрыл проход.

Шторы не задернули. Уличный свет смутно освещал номер. Сдвинутая мебель, свернутый ковер, меловой рисунок и даже кресло, за которым прятался Кирьяков, находились на прежних местах. Темнели пятна петушиной крови. Пушкин скинул пальто и подошел к пентаклю. Иного выхода как попробовать не было.

В годы студенчества ему попала в руки книжка по средневековой магии. Хоть математик признает только магию цифр, книжка показалась забавной. Теперь пригодилась: Пушкин немного представлял, что тут происходило. Немировский должен был войти в центр пентакля, встать на колени так, чтобы обратить лицо в сторону верхнего луча звезды. После чего произносит заклинание. Жертвенный петух лежит перед ним. Немировскому оставалось только выпустить кровь.

Пушкин шагнул в центр звезды и опустился на колени. Пол был твердый и холодный. Петуха у него не было. Резать птичку незачем. Немировского испугало что-то пострашнее петушиной крови. Луч звезды указывал на стену, за которой находится спальня. Ничего подозрительного, дверь прикрыта. Пушкин покрутил головой, определяя, что могло оказаться в поле зрения Немировского. Прямая и явная угроза не просматривалась. Было что-то, что сильно напугало Гришу. Сердце не выдержало, он пополз за лекарством. Для очистки совести следовало повторить на коленях путь Гриши, но Пушкин пожалел брюки. Встал и отряхнул колени. Он твердо знал, что, если математическая задача не решается в лоб или вообще не решается, надо зайти с другой стороны. Лучшего помощника в поиске решений, чем ночная тишина, просто не бывает.

Пушкин устроился так, чтобы дверь с ресторанной лестницы, скрытая шторой, была на виду, а его было трудно заметить. Револьвер положил перед собой, расстегнул сюртук, ослабил галстук и принял самую удобную позу. К встрече с призраком он был готов. Только призрак вряд ли повторит ошибку прошлой ночи. Вероятность – один к десяти. Спать Пушкин не хотел, темноты не боялся. Все условия, чтобы заняться анализом. За что он взялся с большим удовольствием.

Часы тикали. Ночь истекала. Около семи, когда гостиница понемногу просыпалась, Пушкин очнулся от оцепенения. Призрак не явился – теперь в его услугах не было особой надобности.

Анализ был трудным, но результат того стоил. Для того чтобы проверить идею, которая пришла ночью, Пушкин исправил мелкую деталь, на которую сразу не обратил внимания. Он открыл дверь в спальню именно так, как она была приоткрыта в то утро. Ее могли захлопнуть без всякого умысла: чтобы не мешала передвижениям. Оставалось последнее. Пушкин вернулся в центр пентакля и опять встал на колени. Сыщик был немного выше Немировского. Но это не имело уже значения. Он увидел то, что хотел. Грише было от чего испугаться. Мышеловка простая, но надежная.

Чиновник сыска окончательно встал с колен. Открыл блокнот и вписал части уравнения. Формула не могла ошибаться. Любой, кому попалась бы на глаза эта запись, ничего бы в ней не понял, потому что Пушкин использовал закорючки собственного изобретения. Одна задача была решена. Оставалась другая, куда более сложная: как доказать уравнение при помощи фактов? Для сыскной полиции выводы, следующие из формулы, – непозволительная роскошь. Господину Эфенбаху факты подавай. А в отношении фактов – все мутно и шатко.

Он встал с насиженного кресла и с удовольствием размял затекшую спину. Не чувствуя ни усталости, ни лени. Работа мысли и маленькая победа разума взбодрили лучше утреннего кофе.





22


Сандалов провел ночь на стуле. Каждую секунду ждал, что начнется суматоха, заявятся городовые с приставом, и все начнется сначала. Он так боялся, что не заметил, как провалился в зыбкий, тревожный сон. Сквозь него долетели звуки гостевого звоночка. Сандалов только подумал: кому пришло в голову звонить в такую рань, как подскочил, готовый к худшему.

– Что? Что? Что? – повторял он, еще как следует не продрав слипшиеся глаза.

– Доброе утро, месье Сандалов.

От этого голоса портье невольно вздрогнул, но опомнился и растаял в улыбке.

– Самого доброго утра, господин Пушкин. Желаете позавтракать?

В глубинах души и особенно пустого желудка Пушкин очень желал, но виду не подал. Положив ключ от четвертого номера на конторку, отказался и спросил, что с ключами от примеченных им номеров. Ключ от двенадцатого был на месте, господин Немировский не ночевал, как, впрочем, и господин из восьмого – великий медиум в гостиницу не возвращался. Зато номер пятый был выдан: фокусник почивал в своей кровати.

Сандалов готов был услужить чем угодно, не только ключами или завтраком. Его попросили сущую мелочь: найти полового с коридорным. Портье побежал со всех ног. Заспанные Лаптев с Екимовым были представлены пред очи сыскной полиции. Пушкин поздравил их с добрым утром и позвал за собой. Сандалов последовал за ними, но ему было велено остаться. Чему он подчинился с большой неохотой. Мало ли чего его подчиненные наболтают.

Пушкин поднялся по лестнице на второй этаж и остановился в начале коридора.

– Показывайте, – обратился он к Лаптеву.

Половой, с просыпу и без того робкий, оробел совершенно. Притиснулся к Екимову, ища защиту.

– Я… Ничего… Ваш благородие… – пролепетал он.

– Прощения просим, чего изволите видеть? – вступился за друга Екимов.

– Где видели призрака той ночью? Где он сквозь стену входил? Только точно.

Простой вопрос имел нежданные последствия: Лаптев засопел, будто собирался разрыдаться, уставился в пол и всем видом показывал, что готов снести любые муки, какие ни выпадут на его долю тяжкую. Екимов как-то подозрительно присмирел.

– В чем дело, господа? – без строгости спросил Пушкин. – Вспомнили, что никакого призрака не было? Так за это не судят. Расскажите, кто вас надоумил ввести в заблуждение сыскную полицию. Даже мест не лишитесь.

Коридорный был мрачен.

– Не врал Колька, – строго сказал он. – Не приучены, чтобы врать.

– Так видели или не видели? – мягко спросил Пушкин.

Собравшись с силами, Лаптев решился, как в омут шагнуть.

– Видел, – выдохнул он.

– Хорошо. Покажите, где именно.

– Не здесь, – за товарища ответил Екимов. – На лестнице из номера.

Пушкин не пошел короткой дорогой через номер. Он спустился по лестнице, почти не слыша Екимова с Лаптевым, прислуга была обучена тихой ходьбе, прошел мимо Сандалова, который под улыбкой скрывал тревогу, и первым оказался в коридоре перед главным залом ресторана. Официанты наводили порядок после ночного разгуляя.

– Где именно? – спросил Пушкин, предоставив Лаптеву указать место незабываемой встречи с призраком. Половой хмуро кивнул наверх лесенки.

– Там вот… Оно было…

– Где точно стояли?

Посомневавшись, Лаптев сделал полтора шага в сторону.

– Тут вот я… Стоял… Заказ в номер вынести должны были…

– Господин Екимов, будьте добры подняться, – попросил Пушкин и сам шагнул к половому, чтобы видеть с нужного угла обзора.

Коридорному вовсе не хотелось играть в эти игры, но деваться было некуда. Он поплелся по ступенькам до площадки, на которой пряталась дверь в номер. Отсюда ее закрывал простенок.

– Куда привидение двигалось?

Лаптев еле-еле махнул вправо. Пушкин потребовал, чтобы Екимов прошел, куда ему указали. Коридорный двинулся и пропал, скрытый углом стены. Но в ту же секунду появился, правда, повернутый в противоположную сторону, и вошел в стену. Как настоящий призрак. Только из плоти и крови. Чудеса, да и только. Жаль, что математика не признает чудеса. Зато признает результаты эксперимента. Который удался как нельзя лучше. Привидение действительно было. Его не могло не быть.





22 декабря 1893 года, среда





1


Замок не открывался. Клетка не желала выпускать добычу. Полицейский надзиратель Мохов пыхтел и бранился с ключом, не желавшим проворачиваться. И даже выразился по-московски витиевато, но исключительно себе в усы. Пушкин наблюдал за его мучениями с полным равнодушием. Он считал, что нет ничего хуже, чем помогать не умом, а тупой силой. Силой надзиратель и так не был обижен, а вот лишний раз смазать замок ленился.

– Что же за копотун[8] такой на мою голову сдался, – бормотал Мохов, с такой силой дергая головку ключа, что мог надломить поворотный зубчик. Навесной замок скрипел, но не сдавался. Заело накрепко. Заключенная рисковала остаться за решеткой надолго. Не по воле закона, а по прихоти ржавчины.

Дело уже шло на принцип: кто кого – замок надзирателя или надзиратель тупую железку. Наконец Мохов вцепился мертвой хваткой и выжал из себя с хрипом и свистом всю силу, какая скопилась в мышцах, без остатка. От натуги лицо его побагровело, щеки раздулись – казалось, еще немного, и надзиратель лопнет мыльным пузырем. Человек оказался крепче железа. Замок жалобно крякнул и сдался.

– Вот же какая вещь коварная, – сказал Мохов, тяжело дыша, вытаскивая из ушек замковый хомут и открывая решетку. – Выходите, барышня…

Исполнять приказание заключенная не спешила. Агата прижалась к стене, разглядывая пол.

– Я никуда не пойду, – заявила она.

Мохов ухмыльнулся.

– Вот тебе раз… От еды и питья отказалась, а теперь новый фокус. Тут у нас быстро послушанию учат, – и он внушительно помахал кулаком, в котором был зажат поверженный замок. – А ну, очищай камеру!

Агата бросила взгляд, от которого Пушкин должен был разлететься в осколки. Если бы был стеклянным.

– Что вы со мной хотите сделать? – спросила она так строго, будто имела на это право.

Такое поведение надзиратель не одобрял. Если бы не чин из сыскной, давно бы выволок дамочку, характер арестованных он умел ломать, как спички.

– В тюрьме до суда держат, нечего в участке прохлаждаться, – сказал он, двинувшись к ней.

Агата отпрянула в дальний угол камеры, то есть на полшага влево.

– Не подходите ко мне… Не смейте… Я закричу…

Сопротивление раззадорило. Тут не с замком дело иметь. Мохов просунул руку и рывком выдернул упрямую девицу. Агата и охнуть не успела, ну, немножко успела, как оказалась за порогом камеры. Решетка захлопнулась. Силой надзиратель обладал недюжинной. Держал ее руку, как веточку, которую мог сломать в любую секунду. Было больно, Агата изогнулась в неудобной позе, когда локоть оказался выше лица, но не плакала. Даже слезинки не уронила.

На ее мучения Пушкин взирал с полным спокойствием.

– Куда прикажете, вашбродь? – спросил Мохов, маленько поддернув локоть девицы, от чего та еле удержалась на ногах.

Пушкин развернулся и пошел из арестантской. Надзиратель двинулся за ним, не замечая, что Агата упирается. С легкостью тащил за собой, будто ничто ему не мешало. Сопротивление было бесполезно – Агата сдалась и шла куда вели. На крики сил уже не хватало.

Перед участком стояла пролетка с замерзшим извозчиком. Пушкин кивком указал Мохову, чтобы пленницу подсадили на ступеньки. Что надзиратель и проделал – так просто, будто подсаживал ребенка. Агата взлетела наверх, шлепнулась на диванчик и забилась в угол.

– Благодарю, – сухо бросил Пушкин Мохову, запрыгнул сам и аккуратно присел рядом.

Извозчик обернулся.

– Куда прикажете?

– Трогай помалу.

Пролетка вывернула с Ипатьевского переулка и двинулась вниз по Ильинке. Агата сидела затравленным зверьком.

– Куда меня везете? В тюрьму?!

Пушкин медлил с ответом, старательно глядя вперед, на конскую спину.

– Куда предпочитаете? – спросил он.

– Не хочу в тюрьму… Не имеете права… Я не убийца, чтобы меня в тюрьму, в кандалы, в цепи… Законы знаю, – торопливо говорила Агата.

– Я спросил: куда отвезти вас на завтрак?

Весь пыл, который она приготовила, чтобы сражаться за свободу до последней капли крови, вдруг оказался не нужен. Агата растерялась.

– В «Славянский базар»! – с вызовом заявила она.

– Извозчик, на Никольскую, – приказал Пушкин.

Поправив меховую шапочку, сбившуюся от переживаний, Агата засунула голые руки под мышки, в солнечный день мороз стоял крепкий, и сидела нахохлившейся птичкой. Доехали в молчании.

Агата нарочно хотела пройти в ресторан мимо портье, но Пушкин, мягко подхватив под локоть, направил ее к главному входу. В гардеробе Пушкина узнали, встретили с поклоном. Гардеробщик принял полушубок Агаты с почтением, как королевскую мантию.

На «поздний завтрак» собралось не слишком много гостей, время было не настолько позднее, официанты скучали. К ним подлетел самый расторопный и проводил к дальнему столику, который выбрала Агата. Как будто хотела спрятаться от всех. Пушкин предложил заказывать, что ее душе угодно. Агата не прикоснулась к меню, ей было все равно, главное, чтобы поскорее. И кофе, как можно быстрее кофе… Официант поклонился и обещал исполнить «сию минутку-с».

Пушкин огляделся. Ангелины, к счастью, не обнаружилось. Внимание его привлек крупный толстяк, который жадно, как голодный, ел, заглатывая пищу огромными кусками. Рядом с ним сидела миниатюрная блондинка в траурном платье с покорным видом вышколенной жены. Черты лица толстяка показались знакомыми.

– Вы мне поверили?

Он машинально коснулся сюртука там, где за поясом был револьвер.

– Нет, не поверил.

– Задобрить решили? Накормить – и в тюрьму? У вас ничего не выйдет! – угроза вышла беспомощной.

– Ваша ошибка вас оправдала, – ответил Пушкин.

В это тяжелое утро Агата с трудом понимала, что он ей говорит. Ночь, проведенная в камере в голоде и холоде, даром не прошла.

– Какая ошибка?

– Сдали перстень в ломбард. Даже если все, что рассказали о знакомстве с Немировским, чистая ложь и таинственный «АК» – это вы, перстень в ломбарде – ваше алиби.

– Почему?

– Потому что не забрали ни кошелек, полный денег, ни золотые часы, ни брильянты его жены. А пытались получить копейки за фальшивый брильянт. То есть не брильянт, а горный хрусталь.

– И что же теперь? – робко спросила она.

– Наша сделка в силе.

Агата зажмурилась и прошептала что-то одними губами.

Очень кстати официант явился с подносом холодных закусок и чашкой дымящегося кофе. Он пожелал приятного аппетита, сообщил, что явится по малейшему мановению, и исчез привидением. Агата выпила кофе почти залпом, чего дамам не следует делать, и даже запрокинула чашку, что было верхом невоспитанности. Но такие мелочи ее не смущали, а Пушкина тем более.

– Поешьте, – сказал он. – Вам понадобятся силы.

Она взглянула на нарезанное мясо, теплые салаты, рыбные закуски и поморщилась.

– Не могу. Даже подумать о еде не могу. В горло не идет.

Пушкин пожал плечами и положил на тарелку холодной буженины с хреном и груздями.

– Если вам интересно, я выполнила часть нашей сделки.

– Не знал, что сделка состоит из частей. Какую именно?

– Его брильянты не появлялись, – сказала Агата, наблюдая за тем, как он ест. – Воровской мир к их исчезновению касательства не имеет.

– Откуда сведения? – спросил Пушкин, насаживая на вилку упитанный груздь и отправляя прямиком в рот.

– С Сухаревки.

– Солидное заведение. Врать не будут.

– Из-за вас поссорилась с воровским миром.

– Лишиться такого круга знакомых – большая потеря.

– Вовсе не смешно. Теперь мне в Москву и носа не сунуть.

– Вам и так в Москву носа не сунуть. Мы теперь на страже, – философски заметил Пушкин. – Съешьте хоть немного.

Агата заставила себя положить на тарелку листик холодной говядины, ткнула вилкой и отбросила.

– Зачем продержали меня ночь в камере? – тихо спросила она. – Помучили? Добились своего? Доволен, сильный мужчина?

Меньше всего Пушкину пристали лавры мучителя хорошеньких барышень. Но и оправдываться было не в чем.

– Любой чиновник полиции на моем месте повесил бы на вас смерть Немировского и получил бы благодарность от начальства, – наконец ответил он. – Никому не хочется оставлять незакрытые дела перед праздником. Считайте это малой платой за вранье. Вернемся к Немировскому.

Сейчас ей не хватало сил устроить хороший скандал, который заслуживал надменный господин из полиции.

– Требуется знать о нем как можно больше, – мирно сказала Агата. – И как он умер.

– Разумное предложение.

Пушкин промокнул губы и коротко описал обстоятельства дела, не упуская факты и точно раскладывая их по полочкам. Агата слушала внимательно, не перебивая. Пока он не закончил.

– Пентакль на полу… Зарезанный петух… Отравление лекарством… – проговорила она задумчиво. – Все, чтобы представить как сердечный приступ? Что-то странно.

– Соглашусь, – сказал Пушкин. – Еще одна мелочь: привидение.

Агата проверила: не шутка ли? Пушкин был серьезен.

– Какое привидение? – спросила она.

– Самое заурядное. Появилось в час смерти Немировского в его номере. А до того заглядывало в окна его дома.

– Пушкин, вы серьезно?

– Так говорят свидетели. Прочее зависит от точки зрения на привидения вообще и на рациональные причины преступления.

Впервые за утро она улыбнулась.

– Вы говорите, как сухарь-ученый.

– Я математик, – ответил Пушкин, борясь с застрявшим меж зубами кусочком мяса. – Только на службе в сыскной полиции.

– Наверное, преступления раскрываете по формуле?

– Почти угадали.

Агата откинулась на спинку стула, понемногу приходя в себя.

– Только подумать: формула преступления. Жаль, воры не знают.

– Формула сыска, – поправил Пушкин.

– Раскройте секрет: что в нее входит?

– Никаких секретов: в формулу надо занести все известные и неизвестные члены.

– Члены? – в изумлении спросила Агата.

– Члены уравнения. После чего его решить.

– И как, получается?

– Формула безошибочна.

Она легкомысленно махнула ручкой.

– Глупости. Безошибочны только чувства. Вот я, например, чувствую мужчину сразу и вижу его насквозь.

Пушкин отложил салфетку.

– Наш разговор доставляет истинное удовольствие, но пора переходить к делу.

На него опять махнули.

– Пушкин, я не ваш подчиненный. Не беспокойтесь, выполню нашу сделку. Найду вам убийцу.

– К утру принесете на блюдечке? – строго спросил он. – Опять?!

– Нет, не завтра. Но очень скоро. Мне надо только кое-что проверить.

– Каким образом предполагаете искать убийцу? Какой план поиска?

– Ну, уж это мое дело, – и она подмигнула.

Такой милый, истинно женский поступок был неуместен, но сердиться на него не было никакой возможности.

– Чем вас заинтересовал полный господин с белокурой дамой? – спросил Пушкин, чтобы сменить бесполезную тему. – Все время на них посматриваете.

Агата снова запрокинула кофейную чашку, пытаясь языком достать капельки. У нее ничего не вышло.

– Пушкин, верите в совпадения?

– Совпадения не случайны, – ответил он. – С точки зрения математики.

Барышням скучно слушать умные глупости, и Агата перебила:

– Кто была та дама?

Все-таки его вынудили задать глупейший вопрос:

– Какая дама?

– Когда я выходила из участка после опознания Немировского, в дверях столкнулась с дамой, она шатенка, модно и со вкусом одетая, – проговорила Агата, будто вспоминая. – Она так странно на меня посмотрела, словно на соперницу. Или любовницу мужа. Женщина такое сразу чувствует. Кто она?

Попадание было слишком точным, чтобы от него отмахнуться.

– Ольга Петровна Немировская, вдова убитого, – ответил он.

– Я так и подумала.

Пушкин не знал, что такое «странно посмотрела». Он предпочитал иметь дело с более конкретными предметами.

– Где вы ее видели?

Агата еле заметно кивнула в сторону дальнего стола.

– Здесь. Этот жирный боров вот так же завтракал со своей милой женой. Потом пришел еще один, его знакомый, со следами сильного похмелья, а потом пришла она… Она искала… Как она говорила…

– Гри-Гри, – подсказал Пушкин. – Домашнее прозвище Немировского.

– Точно! – пальчик нацелился ему в грудь. – Такое смешное прозвище. А кто они?

– Угадайте. Раз пользуетесь чувствами, – последнее слово Пушкин произнес немного брезгливо.

Агата задумалась, глядя в стеклянный купол ресторана. Сверху на нее взирали окаменевшие русские классики.

– Я поняла! – вдруг сказала она. – Это его братья!

– Вы правы, средний – Виктор Филиппович…

– Его называли Викошей… А старший – Петр Филиппович… Пе-Пе – я поняла, что это значит!

– Да вы просто как в воду глядите, – сказал Пушкин. – Вернемся к более важному вопросу.

Слушать его не стали.

– Вы говорили про какого-то таинственного «АК», – перебила Агата. – Что это значит?

Порадовало, что Агата не упустила мелкую, но важную зацепку. Чем сняла с себя тень подозрения. Пушкин пояснил, что у Немировского была назначена встреча с неизвестным, как раз на вечер убийства.

Нетерпеливо дослушав, Агата резко встала.

– Мне надо кое-что проверить. Ждите вечером… Так и быть, загляну к вам гости в ваш сыск. Все равно репутация моя испорчена безвозвратно.

И она стремительно вышла из зала под поклоны официантов. Пушкину оставалось только расплатиться за завтрак и оставить чаевые. Крайне скромные чаевые, что в традициях «Славянского базара» выглядело почти преступлением. Что поделать? Жалованья чиновника сыска на щедрые не хватает.





2


Хороший приказчик соображает быстро, когда настает золотое время. Такое время настало. Старого хозяина уже нет, а новый еще не взялся за дело. Можно чуток потрудиться на себя. Чем Катков собрался заняться со всем старанием. Заработок должен сыпаться как из рога изобилия. Всего и дел-то – записать в приходную книгу одну цену за принятую вещь, а на руки выдать другую. На продаже совсем просто: клиент платит одно, в кассу попадет половина. Знай считай барыши! Катков искренне надеялся за сегодняшний день укрепить личный капитал на четвертной. И уже был с почином: на проданном портсигаре заработал два рубля. День начинался отлично. А до праздника еще полнедели. Катков потирал руки от удачи, пришедшей в эти самые руки.

Дверной колокольчик доложил о вошедшем. Катков хотел настроить на лице самое благообразное выражение, но не успел. Лицо его само собой вытянулось в удивленную гримасу. Такого гостя он никак не ожидал. Агата приближалась неторопливо, как тигрица к глупому ягненку. Бедра ее двигались плавными волнами, Катков смотрел и не мог оторваться от них, как заколдованный. Ее остановил прилавок, которого она коснулась замерзшей ручкой.

– Добрый день, – сказала Агата с мягкой улыбкой, от которой у приказчика нехорошо похолодело под сердцем. Он даже забыл поклониться. – Вы мне не рады?

Был ли он рад? Катков был сбит с толку. В голове его метались и путались разнообразные мысли. Если она сбежала из полиции, то зачем сюда заявилась: уж не мстить ли? Не хочет ли пырнуть ножиком? Прятаться под прилавок, звать городовых или спасаться сломя голову? А если не хочет мстить, зачем пришла? А если не сбежала, то что же тогда получается? Спасения от вопросов не было, он утопал все глубже.

– От чего же-с, мы всем гостям рады-с, – наконец кое-как выдавил Катков и мучительно улыбнулся.

– У вас в Москве все время это повторяют, – ответила она, при этом не сводила с его лица упрямого взгляда.

Что делать дальше, Катков решительно не знал.

– Чего изволите-с?

– Почему не спросите, как я тут оказалась?

Именно этого Каткову хотелось больше всего.

– Как вам будет угодно-с…

– Дело в том любезный… Как вас по батюшке?

– Павел Егорович, – с некоторым достоинством ответил он. Такой подход был приятен, а то ведь только и слышишь: Павлуша да Павлуша. А он уже взрослый мужчина, вскоре станет и состоятельным…

– Так вот, Павел Егорович, – Агата вдруг запнулась. – Постойте, о чем это я? Совсем забыла спросить: вы умеете хранить тайны?

Чего-чего, а уж этого добра у приказчика имелось сколько угодно. Весь ломбард тайнами набит.

– Можете не сомневаться, – гордо ответил он и подбоченился. Барышня все больше нравилась, такая притягательная, что глаз не оторвать, так и тянет как магнит. – Любые тайны доверяйте – со мной и умрут!

– Я вам верю. – Агата улыбнулась так проникновенно, будто для него одного. Катков вспомнил, что мужчина он видный и заманчивый.

– Вот здесь умрут! – и легонько стукнул кулачком в грудь.

– Да вы рыцарь, Павел Егорович, как я сразу не приметила!

Слова были слаще мёда и патоки. Катков не заметил, как мозги его окончательно размягчились.

– Все, чем могу служить, – сообщил он.

– Как это мило. Вы просто чудесный, неповторимый, замечательный человек.

Только прилавок сдержал Каткова, чтобы не упасть к ее ногам или стиснуть в объятьях. Лучше женщины в своей скучной жизни он не встречал. Ради очаровательной, почти незнакомой дамы он готов был на все, что угодно, пусть приказывает. Он даже забыл, что вчера вечером помогал ее арестовать.

– А вы… А вы… – он не мог найти достойных эпитетов. – Восхитительная… Волшебница…

– Ой, ну что вы… Это вы такой необыкновенный мужчина, Павел Егорович, таких редко теперь встретишь.

У Каткова перехватило горло, удивительный подъем переполнял его. Он готов был на все.

– Приказывайте, – хрипло проговорил он. Как ему хотелось прижать ее к себе и… Но окончательной воли давать себе было нельзя.

– Я могу вам довериться?

– Как самой себе!

Она поманила пальчиком, который Катков готов был целовать беспощадно.

– Доверяю вам чужую тайну и надеюсь, что вы настоящий джентльмен, – проговорила она так близко, что Катков ощущал на щеке ее дыхание. Какое это было изумительное дыхание!

– Не сомневайтесь, мадам, – смог пробормотать он.

– Рассчитываю на вашу помощь и благородство.

Это можно было и не говорить. Катков был готов на все.

– Что угодно, сударыня!

– Раскройте секреты Ольги Петровны, – проговорила она так нежно, будто признавалась в вечной и страстной любви. Так показалось Каткову, и он искренне в это поверил. – Уж вы-то все знаете, мой милый, умный, проницательный рыцарь.

О да, он знал все! Кто обращает внимания на приказчика? А он все видит и слышит. Теперь пришел его час.

– Какие желаете знать?

– Те самые, о которых ничего не знал ее муж.

Катков прекрасно понял, чего от него хотят. И с радостью готов был выложить.

– Доложу вам, что со всем своим порядочным видом Ольга Петровна не так уж и невинна, – начал он и уже не мог остановиться. Под взглядом Агаты ему хотелось говорить не умолкая. Взгляд побуждал изливать душу.

В рассказе приказчика не было ничего удивительного. С месяц назад он заметил, как мимо ломбарда проезжала Ольга Петровна в пролетке с каким-то солидным господином иностранной наружности. Потом еще раз ненароком подловил их встречу в кондитерской на Кузнецком мосту. Без особых усилий, почти случайно ему удалось узнать, кто этот загадочный господин. Что было нетрудно и не требовало талантов сыщика. На всякий случай об этом происшествии он ничего не рассказал своему хозяину. Но выводы сделал: Ольга Петровна завела себе любовника.

– У вас просто дар наблюдательности, Павел Егорович, – сказала Агата, терпеливо выслушав, как приказчик копается в грязном белье. – Как, вы сказали, зовут этого господина?

Катков повторил звонкую фамилию.

– Блестяще, Павел Егорович, вам надо писать книги!

– Да уж все в лавке да в лавке, некогда, – сказал он, чрезвычайно довольный признанием своих талантов, о которых всегда догадывался.

– Неужели Григорий Филиппович ничего не видел?

– Куда там, весь в себе!

– И у него не было никакого романа? Ну, признайтесь, – Агата мягко ткнула его в локоть.

Тут доложить было нечего. Катков рад был, но ничего на ум не приходило.

– Скрытен был покойный, – ответил он. – Думаю, что-то у него было на стороне.

– Неужели? Расскажите…

– Третьего дня… Это было, значит…

– В воскресенье, – подсказала Агата.

– Именно так. Оделся щеголем и куда-то направился, ушел из ломбарда рано, а я один работай… Сильно он был взволнован, не иначе от любовных переживаний. А наутро Ольга Петровна прибежала его разыскивать. Где пропадал, с кем? Кто знает…

– Наверняка кто-то знает, – сказала она и легонько коснулась его руки. – Благодарю вас, Павел Егорович, вы мне так помогли. Как-нибудь загляну к вам еще.

Катков не успел слово вымолвить, как Агаты и след простыл.

Туман рассеялся. Он вдруг понял, что ничего не узнал от нее: никаких тайн обещанных, ни как вышла из полиции, ни зачем ей понадобилась Ольга Петровна и покойный хозяин, даже имени ее не знает. А он…

И тут приказчик понял, что разливался соловьем, болтая без умолку. Рассказал все, что только можно и нельзя. Как будто околдовали. Как будто собой не владел, а им управляла чужая воля. Ее воля. Что же это за сила такая, когда не пьян, а вел себя хуже пьяного. А мог бы полюбопытствовать: откуда у нее взялся перстень Немировского?

Катков дал себе слово, что, если эта ведьма еще раз появится, слова из него не вытянет. Не то что о Немировских болтать, слова не скажет. Больше всего приказчика ранила несбывшаяся надежда: ему показалось, что эта женщина готова была на много большее, чем милая болтовня. И такое разочарование…

За разбитое сердце Катков решил отомстить беспощадно: заработать столько денег, сколько сможет. И уж теперь ни одной барышне не провести его вокруг пальца.

Никогда!





3


Она ходила из угла в угол и не находила себе места. Ольга Петровна пыталась успокоить, сестра не слушала. Ирина закуталась черной шалью, накрепко затянув концы, не могла ни присесть, ни остановиться. Металась от окна к окну, заглядывая за проем штор. За окном заснеженный сад горел под ясным солнцем.

– Перестань изводить себя, еще ничего не известно, – в который раз повторила Ольга Петровна монотонно и устало. Она знала, что слова уходят в пустоту, но и сидеть молча, под равномерный скрип половиц, было невыносимо. Сестра не притронулась к чаю, остывавшему на столе. – Что должно быть, то случится.

– Только не сейчас… Только не сейчас, – проговорила Ирина, не глядя на сестру.

Из прихожей раздался звук колокольчика. Ирина замерла, будто приготовилась к неизбежному.

– Держи себя в руках, – сказала Ольга Петровна и пошла открывать.

Она вернулась довольно скоро со знакомым сестрам мужчиной в строгом и простом костюме. Ирина не ответила на его поклон, сжалась, ожидая, что сейчас будут самые дурные вести.

– Прошу простить, что без приглашения, – сказал Пушкин, поглядывая на красивую женщину, от которой исходило нервное напряжение.

– Мы вам рады, – сказала Ольга Петровна, предусмотрительно подойдя к сестре и подхватив ее за руку, на всякий случай. – Вам есть что-то сообщить?

– Всего несколько вопросов.

– Что с ним?! – не сдержавшись, выкрикнула Ирина. Ольга Петровна сжала ее локоть.

Пушкин старательно сделал вид, что не понял.

– С кем, простите?

От волнения Ирина не могла разжать губы, которые мелко тряслись, как от плача. Ольга Петровна взяла на себя тяжкую миссию.

– Прошу извинить мою сестру, – сказала она. – Дело в том, что Викоша… Простите, Виктор Филиппович ушел вчера вечером, и больше о нем не было вестей.

– Он взял с собой оружие! – истерически выдохнула Ирина.

Ольга Петровна обняла ее за плечи.

– Довольно старый, громоздкий револьвер, думаю, не стреляет, – она успокаивала, как могла.

– К сожалению, еще не заезжал в сыскную, – ответил Пушкин. – Не видел ночной сводки по участкам. Если бы нашли труп вашего мужа, меня разыскали бы.

– Вот видишь. – Ольга Петровна чуть тряхнула Ирину, не разжимая объятий. – Ничего дурного, все будет хорошо.

Ирина вырвалась и почти бегом скрылась из гостиной. Ольга Петровна опустилась на стул и приложила ладонь ко лбу, будто проверяя жар.

– Простите ее. Она так переживает за мужа. – Пушкину жестом предложили садиться. – Зря себя изводит. Викоша не раз уже так пропадал.

– Виктор Филиппович имеет слабость к выпивке?

Ольга Петровна кивнула.

– Это мягко говоря. Раз в два или три месяца у него случается запой. Наверняка все то же самое. На Ирину Петровну подействовала смерть моего бедного Гри-Гри.

Пушкин отметил, что вдова облачилась в траурное. Как и взволнованная сестра. Черный цвет брюнетке шел.

– Ваша сестра знает о проклятии рода Немировских?

– О нем известно всем, – ответила Ольга Петровна с тяжким вздохом.

– Волнение Ирины Петровны связано с тем, что Виктор Филиппович видел призрака?

Вопрос слишком откровенный, нельзя отделаться отговорками. Ольга Петровна собралась с силами.

– Она приехала утром, в слезах, сказала, что Викоша убежал из дома в ночь. Но перед этим видел призрака в окне. И она его видела… И я… вчера видела…

– Каким образом?

– Викоша заехал ко мне.

– Когда?

– Вчера вечером, часа не помню. Я не стала говорить Ирине об этом, чтобы не делать ей больно.

– Зачем Виктор Филиппович приезжал?

Ольге Петровне потребовались силы для признания.

– Викоша приехал, чтобы показать записку от Гри-Гри, которую якобы получил вчера утром.

– Записка от мертвого брата? – уточнил Пушкин.

– Поймите, господин Пушкин, Викоша слишком много пьет. У него фантазии мешаются с жизнью. Уверял, что записку доставили утром в его контору. Кто – неизвестно. Это нездоровое воображение.

– Вы прочли записку?

Она кивнула.

– Что в ней?

– Гри-Гри просит брата закончить какое-то дело. Всего одна строчка.

– Знаете, о каком деле речь?

– У них никогда не было общих дел.

– Узнали почерк мужа?

– Конечно. Это все так ужасно…

Потребовалось несколько мгновений, чтобы уложить новые факты. Формула становилась немного сложнее.

– Значит, вы видели призрака, когда Виктор Филиппович заехал к вам, – сказал Пушкин.

– Видела, – с трудом ответила Ольга Петровна.

– Откуда он явился?

– Я подошла к окну и ненароком заглянула в темноту. А там… В саду…

– Можно узнать, как точно выглядел призрак?

– Тень… Что-то такое бесформенное… Страшное. – Ольга Петровна закрыла ладошкой рот, она готова была разрыдаться. – Господин Пушкин, будьте милосердны.

В самом деле, задавать такие вопросы не входит в обязанность сыскной полиции. Чиновник, занимающийся розыском, может спрашивать только о фактах и событиях реальных. Призрак к таковым явно не относится. В случае чего прокурор поставит на вид. Пушкину ничего не оставалось, как проглотить нужный вопрос.

– Ольга Петровна, кто знал о запрете врача принимать Григорию Филипповичу настойку наперстянки в случае приступа?

– Буквально все знали, – ответила она с таким удивлением, будто объявления об этом были развешаны по всей Москве. – Гри-Гри нарочно рассказал кому только мог: знакомым и друзьям, половым в трактире, где обедал, приказчику Каткову в ломбарде, клеркам в конторе Викоши и даже продавцам в лавке Петра Филипповича. Да и вообще любому мало-мальски знакомому приятелю он внушал: если с ним, Григорием, случится приступ, давать только нитроглицерин и ни в коем случае – наперстянку. А почему вас это интересует?

– Ваш муж был отравлен, – сказал Пушкин, глядя прямо на нее.

– Что?! – выдохнула Ольга Петровна.

– Получено заключение участкового врача: в организме господина Немировского найдено чрезвычайное количество дигиталиса. Примерно с аптечный пузырек.

– Но это невозможно! – она чуть не вскрикнула. – Гри-Гри никогда бы не прикоснулся к запрещенному лекарству!

– Тем не менее это случилось.

– Откуда он его взял?

– Ваш муж увлекался магией?

Ольга Петровна не смогла скрыть изумления.

– Гри-Гри? Да он был самым приземленным человеком. Он же из потомственных купцов.

– Общался с какими-нибудь медиумами или магами?

– Зачем?!

– Чтобы снять родовое проклятие.

– Если и были у него такие знакомства, то мне о них ничего не известно, – уверенно сказала Ольга Петровна.

– Как же Григорий Филиппович столько лет жил со страхом?

Вопрос оказался неудобным. Ольге Петровне потребовалось некоторое усилие, чтобы преодолеть себя.

– О проклятии до недавнего времени ничего не было известно, – сказала она.

– Как же о нем узнали?

– Осенью Гри-Гри наводил порядок в бумагах, чтобы избавиться от мусора, и вдруг нашел запечатанное письмо. В нем оказалось послание от отца, в котором он признавался в страшном грехе и предупреждал сыновей, чтобы они не повторили его ошибки и остерегались проклятия, какое пало на их род.

– Письмо сохранилось? – спросил Пушкин, невольно зевая, не успев прикрыть ладонью рот.

– Гри-Гри сжег его. Не хотел, чтобы проклятая бумага оставалась в доме. Она достаточно отравила ему жизнь.

– Кто читал письмо?

– Мы все. Он собрал семью и показал находку.

– Как отреагировали старшие братья?

– Пе-Пе грубо высмеял, он такой тяжелый человек, а Викоша… Ему было на все наплевать. Гри-Гри никто не поверил.

– А вы?

Ольга Петровна отпила глоток холодного чая.

– Что я могла? Успокаивала, уговаривала, Гри-Гри пропускал мимо ушей.

– Забыли рассказать нечто важное, что было в послании, – сказал Пушкин.

Она опустила голову, прикрыв глаза козырьком ладони.

– Вы правы. Там было сказано, что их род может закончиться ровно через двадцать лет после преступления старого Немировского, – проговорила она тихо.

– Когда наступает срок?

– Двадцать четвертого декабря.

– То есть надо пережить три дня, и проклятие исчезнет само собой, – сказал Пушкин.

– Гри-Гри в это сильно верил. И мучился.

– А вы?

– Я бы не хотела верить, – сказала она, взглянув на него. – Только у нас, трех сестер, ни у кого нет детей. Род Немировских некому продолжить. Относитесь к этому, как считаете нужным.

Пушкин встал.

– Ольга Петровна, не припомните каких-то характерных черт или деталей призрака? Все-таки видели его дважды.

Она схватилась за виски.

– Умоляю, не мучьте. Мне еще мужа хоронить, а сейчас успокаивать Ирину. У меня осталось слишком мало сил.

Проявлять жестокость к вдовам не входит в обязанность сыскной полиции. Напротив – следует защищать их.

Извинившись, Пушкин обещал дать знать, если что-то узнает о судьбе Виктора Немировского. Неважно, в каком состоянии его обнаружат: в виде остывшего тела или тела с душой, точнее – с перегарным душком. Такие тела по утрам во множестве скапливались в полицейских участках. Приходя в себя, сообщали имя и фамилию, если могли вспомнить. Шанс найти Виктора Немировского живым с точки зрения математики составлял примерно 50,05 %. Только если он не повстречал фамильное привидение. Тут все зависело от обстоятельств, неподвластных человеческой воле.

Тем более – сыску.





4


Измученные души, как известно, тянутся друг к дружке, как половинки магнита. Душа юного Ванзарова свернулась клубочком в крепком теле, утомленная московскими ресторанами. Но особо назойливостью официантов, презрением их за скудные чаевые, чудовищно вкусной и обильной едой, предложениями рюмки от добродушных купцов и откровенными взглядами фривольных дам, громкой музыкой и танцами цыган, в общем, всем, что ранит сдержанность петербуржца. А вот душа господина Улюляева, заявившегося спозаранку в сыскную полицию, по-прежнему жаждала справедливости. Они сошлись, как лёд и пламень.

На посетителя приемного отделения сыска не обращали внимания. Лелюхин шершавил пером по бумаге, Кирьяков углубился в раскрытое дело. Убедившись, что до несчастной жертвы никому дела нет, Ванзаров не вытерпел и решился предложить свои услуги. Улюляев оценил плотно сбитую фигуру юноши и особенно – суровое, но простодушное выражение его лица. Каким и должно быть лицо глубоко честного и умного человека. Нюхом москвича он понял, что перед ним столичный гость. Быть может, из Департамента полиции, а вдруг – из министерства? Наверняка поважнее местных будет. Такому стоит пальцем пошевелить, как преступница найдется. Улюляев заулыбался приятнейшим образом, представился чиновником городской управы и не скрывал счастья от такого знакомства.

– Что с вами случилось? – спросил Ванзаров, вдохновленный его радушием.

Улюляев подробно изложил, как его вера в женщин была разрушена беспощадным образом, а он был ограблен, буквально до нитки. Так что теперь семье его придется перебиваться с хлеба на воду. Хуже всего, что местная полиция, в лице некоего Пушкина, господина ленивого и недалекого, уже два дня как ничего не делает, чтобы изловить злоумышленницу. Так что теплится последняя надежда, что молодой человек не останется равнодушен к его горю.

Ванзаров был мрачен, но в мыслях уже составил план, как будет упрашивать Эфенбаха отдать ему это дело, отменив ресторанную каторгу. Когда есть живой свидетель, поймать преступницу куда проще.

– Можете вспомнить, как выглядела воровка?

Приятно улыбнувшись, Улюляев сообщил, что уже описал негодяйку Пушкину и тот изволил составить карандашный рисунок.

– Значит, портрет составили, – сказал Ванзаров, невольно пропитываясь обидой: он по ресторанам страдает, высматривая неизвестно кого, а у Пушкина рисунок имеется. И еще в приятельских отношениях состоят, хорош приятель, нечего сказать.

– Так точно, нарисован, – согласился Улюляев. – Помогите, господин Ванзаров, поймайте злодейку, на вас вся надежда.

Ванзаров кивнул, размышляя, как разумнее составить требование к Эфенбаху. Но с коварным планом не повезло. В приемное отделение вошел Пушкин, заметил Улюляева и направился прямиком к нему. Даже пальто не сняв.

– Что вы тут делаете? – строго спросил он. Чем неприятно удивил Ванзарова: у человека беда, а с ним как с преступником обходятся.

Улюляев, вместо того чтобы поставить нерадивого сыщика на место, заулыбался самым льстивым образом.

– Господин Пушкин, рад вас видеть! Нет ли каких известий по моему делу?

– Известия есть, – сказал Пушкин, глянув на мрачного юношу Ванзарова.

– О, как приятно слышать! Задержали воровку?

– Воровку? – переспросил Пушкин. – О какой воровке вы говорите?

Такой поворот удивил не только чиновника управы. Ванзаров не мог сообразить, куда клонит Пушкин.

– Но позвольте… – только и выдавил Улюляев.

– Вы говорите «воровка». А может, правильнее сказать «вор»? – продолжил Пушкин с натиском.

Улюляев окончательно растерялся.

– Вор? Отчего же вор?.. Когда она за столом сидела… А, понял! – вдруг обрадовался он. – Вы нашли ее сообщника? Кто же этот вор?

– Я покажу вам его, – сказал Пушкин. – Только для начала сыскная полиция хочет знать: откуда в корзинке скромного чиновника городской управы взялись пачки ассигнаций? Упрятанные под колбасами.

Ванзарова заставили удивиться вновь. Улюляев скукожился, став похожим на тихую мышку, тихонько встал, отступил на шаг, чуть поклонился и стал пятиться к выходу.

– Улюляев, куда же вы? – спросил Пушкин. – Так будем раскрывать кражу?

– О, нет-нет, благодарю вас… Не стоит беспокойства… Я ошибся… Вероятно, сам обронил кошелек, – торопливо говорил Улюляев, отступая к двери.

– Значит, дело закрываем? Ничего не было?

– Совершенно ничего-с! Ошибка. Прошу простить! – проговорил чиновник и выскочил вон. С лестницы донеслись звуки торопливого бега.

Лелюхин, который незаметно следил за происходящим, хмыкнул одобрительно.

– Молодец, Лёшенька, так его, прохвоста.

Пушкин обернулся к Ванзарову, лицо которого пошло пунцовыми пятнами. Юноша не умел скрывать чувств, особенно жгучего стыда.

– В сыске верить никому нельзя, Ванзаров. Даже себе. Не обращайте внимания на эмоции, забудьте про честные лица, женские слезы, невинность, «этого не может быть» и прочую чушь. Может быть все. Преступником может оказаться самый милый и очаровательный человек. А настоящим вором – благообразный чиновник.

– Благодарю за урок, – проговорил Ванзаров, потупившись.

– У нас с вами одно оружие: беспощадность чистого разума. Разум у вас есть. В отличие от многих, – тихо проговорил Пушкин. – Применяйте его в логике, в расчете, в формулах раскрытия преступления. И забудьте про жалость.

Ванзаров глубоко и медленно выдохнул.

– Постараюсь усвоить. Навсегда, – сказал он и кинулся к вешалке, на которой висело его пальто. Находиться в сыске после пережитого позора Ванзаров не мог. Ему казалось, что на него все смотрят с презрением. Особенно Пушкин. Настоящий великий ум. А он, Ванзаров, про него подумал такое… Петербургскому юноше срочно был нужен московский мороз. Чтобы остудить клокотавшее горе. Дверь перед его носом распахнулась, пропуская запыхавшегося городового. Посторонившись перед торопливым юношей, городовой отдал честь всем сразу и направился к Пушкину.

– Что еще приключилось, Рябов? – успел спросить он. Городового помнил по Городскому участку.

– Извольте знать, вашбродь, убийца объявился, – доложил он. – Господин пристав за вами приказал послать.

Новость была необычной. Лелюхин отложил ручку, а Кирьяков перестал делать вид, что изучает бумаги. Не часто в полицию приходили убийцы с повинной. Вернее сказать – никогда не приходили. Это вам не романы господина Достоевского.

– Сам пришел? – спросил Пушкин. Подарков в сыске он не любил. От подарков жди неприятностей.

Подробности Рябову были неизвестны.

Одеваться не пришлось – пальто еще не оказалось на вешалке. Пушкин последовал за городовым. Свешников пожалел дать полицейскую пролетку, поэтому путь до участка они проделали пешком. В чистый морозный день это сошло за утреннюю гимнастику.

Проходя мимо густо заклеенной тумбы, Пушкин заметил афишу: в театре «Омон», что в доме Лианозова, давали музыкальную комедию «Королева брильянтов», сочинение Валентина Валентинова. О чем пьеска, значения не имело. У театра была устойчивая репутация: артистки обязаны были выходить к гостям и потакать любым желаниям. Для чего имелись отдельные кабинеты, а артистки гордо именовались «кабинетными звездами». Публика театра состояла исключительно из мужчин.

В участке Пушкина ждали. Пристав самолично приветствовал. Судя по хитрому выражению, которое Свешников старательно прятал, готовился сюрприз. Долгожданному гостю предложили пройти не в арестантскую, а в медицинскую. Пушкин молча последовал за приставом.

Свешников распахнул перед ним дверь.

– Прошу! – объявил он, как конферансье объявляет гвоздь программы.

Пушкин вошел в обитель Богдасевича. Сам доктор стоял рядом со смотровой кушеткой, скрестив руки. Настроен он был критически. И было от чего. На кушетке кое-как восседало тело, пошатываясь и норовя пасть лбом вперед. При слишком сильном колебании доктор заботливо отталкивал падающего тычком в грудь. Фигура возвращалась в некоторое равновесие и снова начинала заваливаться. Богдасевич был начеку.

– Неужели сам дошел? – спросил Пушкин. Потому что поверить в такое чудо было невозможно.

– Принесли из трактира на плечах, – ответил Свешников. – Богдасевич привел его в человеческий вид.

Что было явным преувеличением: на человеческое опухшее от пьянства лицо было похоже относительно.

– С чего решили, что он убийца?

– Так ведь сам заявил! – радостно сообщил пристав. – Потребовал принести из кабака. Говорит: я убийца. Неси в полицию, во всем сознаюсь, не могу камень на душе носить.

– Прямо вот такую тираду выдал?

– Сомневаетесь, мой милый Пушкин? А зря. Все, дело об убийстве в «Славянском базаре» раскрыто. Обскакали мы вас!

Пушкин подошел к качающемуся телу.

– В чем сознаетесь? – громко, как глухому, проговорил он.

Из тела вырвалось облако тяжкого духа.

– Сознаюсь, – еле проговорил он. – Убийца… Я… Убил…

Тело повалилось ничком и упало головой в нижнюю часть кушетки, где полагается быть ногам пациента. Последним звуком стал протяжный храп.

– Часа три будет отсыпаться? – спросил Пушкин.

– Если не больше, – ответил Богдасевич. – Половой трактира говорит, что пил этот гость люто всю ночь и не пьянел. Только под утро развезло.

– Я вернусь, – сказал Пушкин, застегивая пальто и выходя из медицинской.

– Всегда рады! – прокричал ему вслед Свешников. – Ждем с доктором ужин в «Эрмитаже»!





5


Конторка портье – как капитанский мостик в океане жизни, говоря высокопарным стилем женских романов. Стоя за ней, Сандалов навидался всякого. Широкий набор человеческих пороков, слабостей, причуд, безумств, глупостей и странностей прошел перед ним нескончаемым строем. Через десять лет службы он думал, что удивить его невозможно. Но когда поднял глаза на звякнувший колокольчик, дежурная улыбка сама собой скукожилась в гримасу.

– Ты! – только и смог выдохнуть он.

Дама блистала тем особым блеском, которому не нужны ни дорогие наряды, ни соболиные меха, ни перья на шляпках. Блеск светится в глазках, кроется в уголках губ и ощущается каждым мужчиной тем очарованием, которому или покориться, или сдаться. Выбор у Сандалова был невелик.

– Ты! – повторил он. – Сбежала?!

Агата повела плечами, как царица, на которую накинули мантию из горностаев. Так показалось портье, хотя на ней был все тот же полушубок.

– Вижу, рад мне, милейший.

Сандалов больше обрадовался бы дракону из преисподней, чем этой хрупкой на вид даме. Что не помешало ему соображать: держится уверенно, одежда чистая, выходит – не беглая. А что тогда? Проще простого – откупилась. Вот ведь стерва. Значит, выскользнула от господина Пушкина, о котором Сандалов, наведя справки, узнал: сыщик этот сделан из гранита, не иначе, – неподкупный и неприступный. Уж если его сломала, то тут и слов подходящих не подобрать.

– Чего тебе? – строго сказал Сандалов, стараясь не показать, как боится ее.

– Портье должен говорить: «чего изволите?».

– Много чести. Говори, что надо, и с глаз долой.

Агата чуть потянулась, будто разминала спину, и улыбнулась так, что стала похожа на тигрицу. У Сандалова нехорошо закололо под сердцем.

– Должок за тобой, милейший, отработать следует.

Сандалов не знал, что делать. Ста рублей в кармане не было, да и жалко отдавать, никогда не выпускал из рук денег. Жаловаться в полицию? Уже бесполезно. Все, тупик, загнала, гадина, в угол. И деваться некуда.

– Позже приходи. После праздника. Сейчас подходящих нет, – пробурчал он.

Ему погрозили пальчиком.

– Как нехорошо врать. А, например, господин Коччини?

От беспримерной наглости Сандалов растерялся. Что удумала? На кого руку поднимает? На великого фокусника, звезду сцены?! Чтобы его обобрали в «Славянском базаре»?!

– В своем ли ты уме? – строго сказал Сандалов, решившись стоять за честь гостиницы до конца.

– Не упрямься, милый, – ласково, как гвоздем по стеклу, сказали ему.

– Да ты понимаешь ли… – начал было портье последний бой, но его оборвали резким ударом кулачка по конторке.

– Укажи на него только, чтобы мне время не тратить. И долг прощен.

Злодеям везет. Эту премудрость жизни Сандалов давно усвоил. Стоило помянуть великого фокусника, как он собственной персоной появился на лестнице, ведущей в холл. Портье ничего не сделал, ничем не выдал, только на лишнюю секунду задержал на нем взгляд. Этого оказалось достаточно. Хищница учуяла, резко повернула голову, и все было кончено.

– Спасибо, милый, – сказала она, помахала портье пальчиками и направилась к жертве.

Сандалов зажмурился. На один миг ему захотелось совершить подвиг: броситься и заслонить собой знаменитость от воровки. Миг пролетел. Сандалов не двинулся с места. Конторка и все, что с ней было связано, держали крепче канатов. Будь что будет. Он не виноват, что так вышло. Злодейку не одолеть. Сандалову оставалось беспомощно наблюдать за тем, что происходило в холле.

Он видел, как Агата будто случайно задела господина с роскошными бакенбардами плечом, как он стал извиняться, с повадками настоящего джентльмена. Как она кивнула ему, прощая такую невинную оплошность, как отошла на шаг, вдруг что-то заметила на ковре, подняла и обратилась к фокуснику. Сандалов увидел, как она протягивает Коччини его портмоне. То, что это портмоне фокусника, портье не сомневался. Не сомневался и сам Коччини. Он стал бурно выражать благодарность.

Все, что будет дальше, Сандалова не интересовало. Он слишком хорошо знал, что будет. А потому постарался спрятать взгляд в книге записей гостей. Хищной девице оказалось мало портмоне. Она вздумала выпотрошить фокусника до дна. Когда Коччини обнаружит, что его обобрали до нитки, скандал поднимется до небес. Что делать?! Сандалов прикинул: а не сказаться ли больным денька на два-три. Но так и не решился.

А великий фокусник, как любой мужчина, не чуял беды. Сила женщины ослепляет. Он был восхищен не только обретенным портмоне, но и прекрасной незнакомкой. Когда узнал, что перед ним не только красивая дама, а баронесса фон Шталь из Петербурга, радости его не было предела, хотя и не слышал о такой фамилии в столичном высшем обществе. Оказалось, что и баронесса приятно удивлена случайной встречей. Она давняя поклонница его таланта и безнадежно мечтает получить автограф. Упустить такую красотку не в правилах Коччини. Он согласился дать бесценный автограф при одном условии: если баронесса позавтракает с ним, в «Славянском базаре» отменные поздние завтраки. А после завтрака готов быть ее рабом и развлекать хоть целый день. И даже дольше.

Слабой женщине, пусть и баронессе, трудно устоять перед напором звезды. Агата сдалась. Коччини, предвкушая победу, галантно предложил ей руку, чтобы следовать в ресторан. Баронесса оперлась о блестящего мужчину.

Проходя мимо конторки, Агата взглянула через плечо спутника. Гостям Сандалов поклонился, как полагается, но взгляд старательно отводил. Чтобы ненароком не уколоться о ее глаза.





6


Ювелирный магазин «Немировский и сыновья» в Варсонофьевском переулке отличался от тех, что блистали витринами в Охотном ряду. Публика высокого полета, аристократы и придворные дамы, сюда не заглядывала. Лощеных приказчиков в строгих сюртуках и идеально накрахмаленных сорочках не было, Петр Филиппович экономил на приказчиках. Витрины были полны, но товар рассчитан на особый сорт покупателей – купцов и коммерсантов средней руки. Таких, каким был Немировский. Своих клиентов Петр Филиппович знал как облупленных: их вкусы, привычки, манеру торговаться. А потому давал все, что они желали. Круг покупателей у магазина был не слишком широким, популярность – только среди своих, но доход твердый и надежный. Как и сам Петр Филиппович.

Вошедшего человека в пальто доброго сукна он сразу определил наметанным глазом как не своего клиента. Такой зайдет, носом поводит и уйдет ни с чем. Нет, деньги у него водятся, но покупать ничего не станет. Товар не того фасона. Скорее в Охотном втридорога купит, чем по хорошей цене в месте не слишком знаменитом. Тратить на него усилия бесполезно. А потому Петр Филиппович немного удивился, когда незнакомец направился прямиком к нему и поздоровался, назвав по имени-отчеству.

– И вам доброго дня, – ответил Немировский сдержанно. Он приглядывался, пытаясь вспомнить, где мог познакомиться с этим господином не из купцов. Когда ему назвали фамилию, Петр Филиппович уверился: никогда раньше не встречались с господином Пушкиным, Алексеем Сергеевичем.

– Чем могу? – сказал он дежурную фразу.

Визитер сообщил, что он чиновник сыскной полиции. Что на Немировского не произвело впечатления.

– Чем обязан? – только и сказал Петр Филиппович.

– Занимаюсь розыском по делу о смерти вашего брата, Григория Филипповича.

– А, это, – Немировский проговорил с таким безразличием, как будто дело шло о смерти курицы. – Что тут разыскивать, сердечко у Гришки слабое, да и сам задохлик. Зря отец ему часть наследства выделил. Любимчик был, потому что младший. А ломбард чуть по ветру не пустил. На приказчике его, Пашке, только и держится.

– Что вы думаете о семейном проклятии рода Немировских?

Петр Филиппович поморщился.

– Глупости это. Сколько лет жили и не тужили. Ничего не знали. А тут Гришка как письмо это откопал, так сам окончательно ума лишился и баб наших, женушек дражайших, перепугал до смерти.

– Не верите в семейного призрака, – сказал Пушкин.

– Какие призраки, господин хороший? Мы – купцы, нам призраки не положены, – Петр Филиппович усмехнулся.

– А вот Виктор Филиппович видел призрака.

– Будет продолжать пить, еще и не то увидит, – ответил Немировский.

– Чем объясните, что Григорий Филиппович снял в «Славянском базаре» тот же номер, в котором двадцать лет назад произошло несчастье, связанное с вашим отцом?

Петр Филиппович сбил щелчком с витрины невидимую пылинку.

– Как вы тактично выразились… Гришка от страха совсем из ума выжил. Небось колдовать решил, чтобы извести призрака. Глупец, что тут скажешь.

– Часто завтракаете в ресторане «Славянского базара»?

Вопрос показался непонятным, Немировский насторожился.

– Частенько.

– В понедельник, двадцатого декабря, завтракали?

– Было дело.

– Почему там оказался ваш брат, Виктор Филиппович?

– Уж не знаю, откуда вы… – начал Петр Филиппович и осекся. – Одно слово – полиция. Да чего тут скрывать, Гришка всех созвал. Обещал устроить праздничный завтрак. Для меня с Витькой.

– По какому случаю праздник?

Немировский только руками развел.

– Кто его знает! Гришка потребовал, чтобы мы с Витькой непременно пришли. У него, дескать, будет для нас важнейшее сообщение, которое надо отметить. Обещался оплатить застолье. А сам не явился, подлец. Зря только его прождал.

– Он умер в ночь с воскресенья на понедельник, – сказал Пушкин. – Точнее, убит.

Новость Петр Филиппович принял с большим сомнением.

– Убит? – повторил он. – Ничего не путаете, господин полицейский? Кому надо было Гришку убивать? Призраку, что ли?

– Ломбард и дом Григория Филипповича достаются Виктору Филипповичу?

– Уже пронюхали, – безрадостно сказал Немировский. – Да, повезло Витьке. Ну, теперь ему конец. Пропьет и кредитную контору, и ломбард, и оба дома.

– В случае смерти Виктора Филипповича все переходит вам.

– Хоть бы Витька сдох пораньше, чтобы остатки наследства собрать. Жаль, что папенька так распорядился, у меня бы все в целости и сохранности было.

– А в случае вашей смерти кому все достанется? Вашей жене?

Петр Филиппович показал упитанную купеческую фигу.

– Вот ей, а не наследство! Пусть все по ветру пойдет, мне уже все равно будет.

– А если бы у вас был сын, наследник?

Немировский скривился, как от боли.

– Господин Пушкин, вам по чину в грязном белье копаться положено, но зачем же больно делать… Да, жена моя, Маринка, пустотёлка, как и сестры ее распрекрасные. Некому передать дело, нет у меня сыночка. Все погибнет, все прахом пойдет. Ай! – и он безнадежно отмахнулся.

Пушкин выдержал паузу, чтобы купец немного остыл.

– Зачем же женились… – проговорил он. И заставил себя продолжить: – Без любви?

В ответ ему горько усмехнулись.

– Любовь… Нам, купеческому сословию, любовь не по карману. Отцовская воля, против которой не пойдешь. Или под венец, или нищим на улицу. Папенька с покойным Прозоровым большими друзьями были. Хоть тот из военного сословия. Вот и решили поженить трех сестер на трех братьях. Хорошо придумали, нечего сказать. Состояние семьи сохранилось, а счастья нет, детей нет. Значит, не судьба.

– У вашей супруги и ее сестер имеются фамильные драгоценности, – сказал Пушкин. – Они хранятся в сейфе вашего магазина?

Петр Филиппович брезгливо поморщился.

– Сколько раз предлагал. Не хотят, дуры. Сидят на своих камнях, как курицы на яйцах. А могли бы в дело пустить, с прибылью. Так ведь нет: «Это память о нашей мамочке, продавать и думать нельзя!» – он изобразил звуком плевок. – А бить их рука не поднимается. Благородные полковничьи дочки.

Дверной колокольчик приветствовал посетителя. Немировский оживился и отдал глубокий поклон: гость был из постоянных покупателей. Пушкину дали понять, что присутствие сыска становится неуместным.

– У меня для вас сообщение, – сказал он, приблизившись, чтобы клиент не услышал. – Будьте осторожны, Петр Филиппович, вы можете не дожить до праздника.

Немировский уставился на него, как на привидение.

– С чего это вдруг?

– У меня есть основания считать, что проклятие вашей семьи в оставшиеся дни будет сильно, как никогда. – Пушкин чуть поклонился и вышел из магазина. Чтобы не мешать духу коммерции собирать урожай. Ювелирный подарок на Рождество – что может быть лучше? От любящего сердца любимому сердцу. И наоборот.





7


Сеня Подковкин был малым толковым. Иного не взяли бы в артель официантов «Славянского базара». Сеня не только умел быть незаметным и полезным для гостей, что является главным талантом официанта, но имел зоркий глаз и наблюдательность. Чтобы примечать, кто из гостей положит в карман серебряную ложку, или умыкнет хрустальный фужер в качестве сувенира, или невзначай утащит с чужого стола бутылку коньяку. Хоть гости с виду солидны, но такого могут усочинить, что умом не придумаешь. Вот, к примеру, знаменитый буфет-ресторан, больше похожий на крепостной форт. А вот господин с виду пристойный, а еле наскреб два рубля, чтоб выпить положенную рюмку и пользоваться буфетом без ограничения. Ловкий официант должен незаметно покашлять, посмотреть с укоризной, чтобы у гостя кусок в горле встал. И чтоб не не объел он ресторан на лишнее. Официант должен управлять гостем, незаметно и строго, не забывая заслужить чаевые. Секретным искусством Сеня владел мастерски. Мог с одного взгляда оценить гостя на размер кошелька или дурь в характере, чтобы заранее принять меры. Редкому гостю удавалось провести Сеню. По правде сказать – никому не удавалось. Вот только одну барышню он никак не мог раскусить.

Первый раз Сеня приметил ее дня два назад. Держалась отчужденно, сидела на завтраке с чашечкой кофе. Второй раз – сегодня со строгим господином. Сеня не любил загадок, но не мог раскусить, кто она такая. На бланкету[9] не похожа, да и не пускают их в ресторан, на благородную даму – тоже. По повадкам – не москвичка. Но и не из провинции. Вроде бы столичная. Одета модно, но скромно, без украшений. Кто такая?

Сеня не хотел признаться, что таинственная барышня сильно понравилась. Не красотой, красота ее была не сказать чтобы ослепительная. А чем-то таким, что объяснить трудно. Женским волшебством, не иначе. Когда Сеня увидел ее с новым спутником, да не с каким-нибудь, а великим фокусником, не знал, что и подумать. Поменять за пару часов двух мужчин и каждого вести в ресторан. Зачем? Уж не задумывает ли барышня какую-нибудь пакость… Сеня опередил приятеля и взялся обслуживать сам. Чтобы слушать и примечать.

Коччини предложил меню к услугам прекрасной баронессы, но дама заказала только кофе, а от шампанского отказалась совсем. Чем поставила фокусника в трудное положение: он был голоден, но наедаться при даме, на которую имелись тайные виды, было неприлично. Коччини заказал себе то же самое. Сеня принял заказ и обещал исполнить молниеносно, но терялся в догадках: ничего, кроме кофе, дама не употребляла. В чем только душа держится?

Между тем Коччини не знал, как начать приятную беседу. Он полагал, что поклонница должна начать первой. Не пристало звезде проявлять слишком большой интерес. Пусть добивается его. Они сидели молча, баронесса словно изучала его. Пауза затягивалась, Коччини натянуто улыбнулся и разгладил хорошо напомаженный ус. Надо было выбираться из неловкой ситуации.

– Альфонс Коччини… Какое музыкальное имя. Как мелодия итальянской скрипки. В вас есть какая-то загадка, какая-то тайна, немыслимая глубина и красота истинного гения, – вдруг сказала баронесса так трогательно и честно, что у Коччини перехватило дух. И немного закружилось в голове. Комплименты он любил, не брезговал, когда его нахваливали женщины, но в этот раз приятные слова вонзились прямиком в сердце. Потому что красивая женщина сказала ему то, что он хотел слышать больше всего. Да, он всегда знал, что в нем и тайна, и глубина гения. Не все могут это разглядеть, а она смогла. Волшебница.

– О, вы мне льстите, – все-таки выдавил он.

– Ничуть. Мне это так же ясно, как и то, что вас слишком мало ценят. Вы – звезда не только российского, но европейского, нет – мирового масштаба. Перед вами должны быть открыты все сцены мира. Народы должны рукоплескать вам.

Тут Сеня принес кофе с серебряным кувшинчиком сливок, колотым сахаром, крохотным графинчиком ликера, печеньем, холодной водой и десятком крохотных десертов, чтобы услужить любому капризу клиентов, которые захотели просто кофе. Пока он расставлял, у Коччини была передышка, чтобы осознать, как глубоко и мощно баронесса поняла его талант. Сеня закончил и исчез с поклоном. Так ничего не узнав.

– Почему вы так полагаете? – наконец спросил Коччини, совладав с восторгом.

– Тот, кто раз увидит вас на сцене, не сможет забыть никогда, – ответила она, чуть пригубив напиток. – Я видела многих артистов, но вы – редкий брильянт.

Коччини захотелось вскочить и прыгать от восторга, но он только смущенно хмыкнул. «Умеет тонко чувствовать. Редкое качество», – мысленно произнес он и вдруг понял, что безумно жаждет, чтобы эта женщина еще и еще говорила ему чудесные слова. Которых он так долго ждал.

– А вы волшебник, кудесник, маг, – словно подслушав его мысли, проговорила баронесса. – Вам подвластно главное чудо: власть над умами и сердцами ваших зрителей.

Затертые слова, какими особенно любят жонглировать журналисты, в ее исполнении звучали проникновенно. У Коччини сладко заныло сердце. Ему захотелось сделать что-то такое великое, чтобы не отпускать от себя эту необыкновенную женщину.

– Для вас готов совершить любое чудо, – глухо проговорил он и хотел пожать ее ручку, но ручка застенчиво спряталась.

– О, я не сомневалась!

– Да, мне многое подвластно.

Баронесса отставила недопитый кофе.

– Как это безумно интересно! Вы владеете магией?

– Владею, – проговорил Коччини, которому теперь хотелось только одного: овладеть телом, расположившимся напротив него. Таким близким и недоступным.

– Фантастично! – сказала баронесса, принимая манящую позу. – А вы могли бы снять проклятие?

– Могу!

– Даже страшное семейное проклятие?

– Могу, – выдохнул Коччини, разглядывая изгибы баронессы. – Для вас – все что угодно.

– Вы покоряете меня! – проговорила она, чем окончательно сразила фокусника. – А что для этого надо?

Коччини не хотелось сейчас говорить о всякой ерунде, когда есть темы, куда более волнующие: его гений, ее восторг перед ним, положение эстрадного артиста в России, ну и прочее.

– Для этого надо совершить ритуал и принести жертву.

– Как это интересно! А какую жертву? Человеческую?

– Не обязательно. Сойдет курица или петух. Можно пожертвовать золотую монету.

Баронесса издала тяжкий вздох и закрыла свое прекрасное, как уже казалось Коччини, лицо ладонями.

– Какой ужас! – проговорила она.

Гений фокусов был в растерянности. Что случилось? Что он сказал такого? Он не знал, как ее утешить. Коччини поискал глазами официанта, но тот, как назло, исчез. Положение – глупее не придумаешь. Обидеть баронессу. Но чем?

– Прошу меня простить, если я ненароком вас чем-то… – начал он.

– О, нет! – баронесса убрала ладони от лица и грустно улыбнулась. – Это вы простите меня. Слово «золото» напомнило мне о моем положении.

Коччини был весь наполнен сочувствием, как фаршированный поросенок гречкой.

– Что, что с вами случилось?

Еще разок горестно вздохнув, баронесса описала ситуацию: она приехала из Петербурга с портмоне, в котором хранилась вся наличность. Портмоне это у нее стащили. Она телеграфировала мужу, он не поверил, что деньги были украдены, и отказался сделать перевод ранее конца праздников, посчитав, что из него нагло вытягивают деньги. Так что у нее нет ни копейки. Последний выход: заложить драгоценности, а потом выкупить, когда муж пришлет деньги.

– Я в Москве чужая, никого не знаю, боюсь идти в ломбард, чтобы не обманули. Нет ли у вас надежных знакомых, которые могли бы ссудить мне наличность под брильянты? – закончила она свою печальную историю вопросом.

Коччини подумал, что удача сама идет к нему в руки. Такое редчайшее стечение обстоятельств.

– Какие пустяки! – сказал он, гордо выпятив грудь. – Конечно, помогу вам, дорогая баронесса. У меня как раз есть нужное знакомство.

– О, какое чудо! – проникновенно сказала она. – Это возможно сегодня?

– Разумеется, – Коччини взглянул на карманные часы. – К часу дня мы с вами поедем в кофейню «Сиу», что на Кузнецком мосту, и обещаю, что все ваши горести останутся позади. А пока…

Баронесса резко вскочила и ласково провела рукой по его щеке, чуть выше густых бакенбардов.

– Благодарю вас, мой спаситель! Я буду в назначенный час! – проговорила она и стремительно выбежала из ресторана.

Великий маг не был готов к такому фокусу. Он слегка потряс головой, будто в ней испортился механизм, отвечающий за то, что показывают глаза, и потер виски. Мало сказать, что он был сражен и повержен. Коччини подумал, что никогда еще не встречал такой восхитительной женщины.

Что же до официанта Подковкина, то поведение дамы стало самой большой загадкой в его жизни. Сеня только подумал, что у барышни не все в порядке с головой. Ничего другого ему на ум не пришло.





8


Доктор Богдасевич, как настоящий ученый, ставил опыты на себе. Ну и на приставе Свешникове. Целебное средство было остро необходимо обоим. Приставу все-таки чуть острее.

Любое научное открытие требует прежде всего времени. Богдасевич потратил чуть ли не два года, чтобы постепенно набрести на формулу волшебного напитка. Путь был долгим и трудным, все ошибочные и промежуточные составы были испытаны им на себе. Ну и на Свешникове. Открытие долго не давалось, стоило больших физических мучений. Не говоря о моральных страданиях. Когда же в одно прекрасное утро после трех глотков головная боль растаяла, а утро стало поистине прекрасным, Богдасевич понял, что изобрел то, что было нужно, и Свешников немедленно оценил действие напитка.

Жизнь заиграла новыми красками. О целебной настойке мгновенно прознали во всех участках. Но Богдасевич отказался раскрыть секрет, полученный ценой стольких мучений. Иногда он наливал крохотную мензурку особо страдающим личностям. Говорят, что один раз исцелил самого обер-полицмейстера Власовского, чем заслужил непререкаемое уважение. А участок получил охранную грамоту от внезапных проверок и разносов.

Пушкин хоть и не нуждался в эликсире, но в его действии убедился наглядно. Как только тело на смотровой кушетке смогло сесть, оно потребовало водки. Доктор недрогнувшей рукой налил крохотную рюмку, от которой шла редкостная вонь: смесь рассола с гниющей рыбой. Тело глотать жидкость не хотело, Богдасевичу пришлось чуть не насильно вливать свой эликсир. Как только вещество проникло в организм, тело на глазах стало превращаться в человека. Пока не издало тяжкий, но осмысленный вздох.

– Как вы себя чувствуете, Виктор Филиппович? – спросил Пушкин, наблюдая, как в глазах несчастного появляется осмысленное выражение.

– Ох… Жив, кажется. Чего же боле, что я могу еще сказать.

Средство уничтожало даже запах.

Пушкин одобрительно кивнул.

– Доктор, вы волшебник. Бросайте полицейскую службу, выпускайте свой препарат и скоро станете самым богатым фабрикантом России. Вас будут носить на руках.

Богдасевич тщательно заткнул стеклянную пробку и спрятал темный пузырек во внутренний карман сюртука.

– Мне и в участке неплохо, – сказал он. – Зачем деньги, на что их тратить? Жизнь слишком коротка, ее надо прожигать. Чтоб ни о чем не жалеть на том свете. Вас оставить наедине с убийцей?

Пушкин был признателен за такой такт. Он плотно закрыл дверь и присел у письменного стола Богдасевича. Немировский сидел на кушетке, опустив голову.

– Рассказывайте, Виктор Филиппович.

Немировский глянул исподлобья.

– Что… рассказывать?

– Как брата убили, – ответил Пушкин.

– Кто убил? Я убил?!

– Конечно, вы. Вы потребовали принести вас из кабака в участок, чтобы сделать признание в убийстве. Или вы кого-то еще убили?

Викоша зажмурился так, что лицо его в следах ночного загула – все-таки эликсир Богдасевича не всесилен – сжалось комком.

– Я… да… его убил, – проговорил он тихо.

– Извольте подробности.

– Какие еще подробности?

– Как убивали, – сказал Пушкин, закидывая ногу на ногу. – Во всех деталях.

Немировский поводил головой по сторонам, словно в медицинской был скрыт путь к спасению. Ничего, кроме стеклянного шкафчика с лекарствами, не нашлось.

– Какие там детали, убил, и все, – проговорил он.

– Задушили? Зарезали? Пристрелили? Как именно?

– Задушил, – сказал Викоша и посмотрел на свои руки.

– А тело куда дели?

– Там… бросил…

– Где именно? Указать сможете?

– Не помню, темно было.

– Оружие при вас?

Викоша завел руку за спину, покопался, вынул из-за пояса массивный револьвер с длинным стволом и протянул рукояткой вперед. Оружие оказалось непривычно тяжелым для руки. Удержав на весу, Пушкин отщелкнул барабан, глянул и вернул на место до щелчка. Револьвер лег на стол, дулом к стене.

– Неужели так сильно призрак напугал?

Немировский медлил с ответом, будто собираясь с силами.

– Думаете, с ума сошел? Спился?

– Зависит от того, что именно видели в саду. Описать призрака сможете?

Викоша стал медленно кивать головой, как фарфоровый болванчик. И улыбаться.

– А, вот в чем дело. За дурака меня считаете, за сумасшедшего, привиделось мне, почудилось… Ну хорошо же, – он сунул руку в карман брюк, вытащил бумажный комок и швырнул сыщику. – А на это что скажете?

Пушкин поймал на лету, как муху. Развернув, прочел написанное.

– Это рука Григория Филипповича?

– А кого же еще?! – с издевательской улыбкой проговорил Викоша. – Что скажете? Записочка ко мне знаете когда пришла? Когда брат уж как сутки мертв был! Привет с того света прислал. Видно, плохо ему там. Не справился и терпит страдания. У меня помощи просит! Как мне с этим жить? Думаете, не спрашивал, кто так мог пошутить? Всех спросил, всех… Его это письмо… Меня зовет… Что теперь скажете?

Записку Пушкин тщательно разгладил и сунул между листами черного блокнота. Встав, опустил револьвер в карман пальто.

– Одеться сами сможете?

Пальто Немировского, испачканное, но целое, свешивалось со спинки стула. Виктор Филиппович поднялся с некоторым трудом. Одеваться не спешил.

– Куда это повезете?

– Прогуляемся по свежему морозу. Вам будет полезно. – Пушкин раскрыл его пальто, предлагая помощь в одевании.

– Не знаю, дойду ли.

– Недалеко. В случае чего – поддержу.

– Что за тайны, куда собрались?

– Никаких тайн. Навестим место, где убили брата.

Виктор Филиппович чуть заметно вздрогнул, будто подобрался холодок. А может, эликсир перестал действовать.





9


После полудня в кондитерской знаменитой фабрики «Сиу и Кº» имелись свободные столики. Утренний кофе уже закончился, а дневной еще и не думал начинаться. Ранняя публика разошлась, поздние завсегдатаи только собирались наведаться. Многие москвичи считали день, в который они не побывали у Сиу, вычеркнутым из жизни. Особые знатоки и ценители считали, что только в ими выбранный час кафе напитывается особым духом, так что раньше четырех делать там нечего. Иные горячие головы, напротив, возражали, что только в утренние часы у Сиу самая изумительная атмосфера. Непримиримые противники сходились в одном: лучшего места в Первопрестольной, чтобы выпить кофе со сладостями, нет и быть не может.

Местные тонкости Агате были глубоко безразличны. Беспокоилась получить столик, где заметить ее затруднительно. Такой как раз нашелся у стены: место укромное, зато перед ней открывался зал. Официант принес горячий швейцарский шоколад с набором знаменитых бисквитов и степенно удалился. Агата отхлебнула обжигающе-сладкий напиток, пахнущий ванильной страстью, и занялась любимым делом: изучением ничего не подозревающих людей. Она была уверена, что оказалась на месте встречи раньше всех: до назначенного времени оставалось больше получаса. Опытный хищник выслеживает жертву, затаившись и выжидая. Агата хотела быть уверена, что неожиданностей не будет. За последние дни их было предостаточно. Тем более что противник будет достойный. Тут надо быть готовой ко всему. Агата прошлась пытливым взглядом по дамам, пьющим кофе, дамам, пьющим чай, и дамам, болтающим между собой, и убедилась, что среди них нет той, на ком сосредоточен ее интерес.

Зато когда появилась дама в траурном, но модном платье, Агата была уверена, что это она. Та, кого поджидала. Дама в черном заняла столик с приятным обзором из окна на оживленный Кузнецкий мост. Она сделала заказ, не раскрыв меню. Агата не могла слышать, что именно, но, судя по поклону официанта, вкусы посетительницы были известны. Следить за ней было несподручно. Дама сидела спиной, модная зимняя шляпка скрывала ее лицо, она смотрела в окно, изредка отпивая из чашки.

Фокусник опоздал, как полагается звезде. Вошел, огляделся, заметил ту, что искал, и прямиком отправился к столику у окна. Агату Коччини не заметил. Он поклонился и вежливо поцеловал руку, затянутую в черную перчатку. Агата отметила, что поцелуй был чуть дольше, чем требовали приличия в отношении вдовы. После чего Коччини уселся, чуть не прижимаясь к вдове плечом. Такая вольность могла означать только одно: слишком теплые отношения, которые теперь скрывать было ни к чему. Агата совершенно убедилась в этом, когда Коччини несколько раз что-то шептал на ушко вдове, а та слушала, склонив головку. Агате ужасно хотелось узнать, о чем они там воркуют. Коччини поглядывал на входную дверь и даже сверился с часами. Все-таки Агата серьезно опаздывала. Настал ее черед.

Стараясь держаться у них за спиной, Агата подошла вплотную и неожиданно оказалась в поле зрения. Маленький фокус обрадовал Коччини. Он вскочил, выразил удовольствие, что баронесса явилась, представил ее и назвал даму в черном: Ольга Петровна Немировская. Агата приятно улыбнулась и отдала приличный для столичной аристократки сдержанный поклон, не поддаваясь московской вольности обращения. Ольга Петровна была уставшей, измученной, с сизыми кругами под глазами.

– Рада приятному знакомству, баронесса, – сказала она тихим, мягким голосом.

Коччини опомнился, что не предложил гостье стул, и тут же исправил оплошность, усадив Агату спиной к окну. Дамы занялись тем, чем занимаются любые дамы при знакомстве: внимательно изучали друг друга. При этом не переставая улыбаться, как две лисицы, что повстречались на лесной тропинке. Пауза затянулась. С настоящей мужской прозорливостью Коччини принял их молчание на свой счет. Он смутился и стал прощаться, не смея мешать дамскому обществу.

– Так мы условились? – только спросил он.

Ольга Петровна еле заметно кивнула.

Коччини изобразил артистический поклон, выскочил на Кузнецкий, в окошко еще помахал шляпой и растворился в уличной толпе. Ольга Петровна как будто не заметила его стараний.

– Альфонс просил вам помочь. Право, не знаю, что я могу, – сказала она.

– Вы потеряли близкого человека? – спросила Агата.

– Муж. Он умер.

– Примите мои соболезнования.

Ольга была благодарна за участие.

– Да, это горе, но зато теперь вы свободны, – вдруг сказал Агата и опустила голову.

– Простите?

– Ах, это вы меня простите, милая Ольга Петровна. Нельзя говорить о своем горе.

– Вы тоже потеряли мужа?

– К сожалению, нет, – и Агата прямо посмотрела ей в лицо. – Он жив. И это настоящая пытка. Вас не пугает такая откровенность?

– Женщину может понять только женщина, – сказала Ольга Петровна с явным интересом. – Расскажите, милая.

– Но это не совсем прилично. Мы так мало знакомы.

– Мы же не в Петербурге. У нас в Москве правила не так уж строги.

Агата помолчала, будто решаясь на отчаянный шаг.

– Хорошо, я расскажу вам, – сказала она столь искренне, что не поверить в порыв было невозможно. – Вы правы, в столице я никогда бы не решилась рассказать такое, сидя за столиком кафе. Мне хочется вам довериться. Вы понравились мне с первого взгляда.

– И вы мне, милая, – ответила Ольга Петровна. – Говорите, не бойтесь.

– Я происхожу из дворянской, но не слишком знатной фамилии, – начала Агата. – Мой отец был стеснен в средствах, выдал меня и мою сестру за братьев, баронов фон Шталь. Выдал без любви, по дружескому сговору со своим приятелем по клубу. Чтобы не давать за нас приданое. Бароны получили покорных и безропотных жен, моложе их чуть ли не на десять лет. А наш отец избавился от нас. Хоть я ношу баронский титул, но мало чем отличаюсь от прислуги. Муж держит меня на положении рабыни. Выдает деньги, как жалованье своему секретарю. И моя жизнь это… это… – Агата сжала виски. – Как же я его ненавижу. Как же я хочу от него избавиться! Навсегда. И обрести свободу. Вот вам моя исповедь.

Она закрыла лицо рукой. И почувствовала, как Ольга Петровна нежно поглаживает ее по плечу.

– Успокойтесь, дорогая, я вас прекрасно понимаю.

– Благодарю за сочувствие, – сказала Агата, промокая уголок глаз платком. – Я не слишком откровенна для московских правил?

Ольга Петровна одобрительно улыбнулась.

– Это так естественно. Мужчины заставляют нас быть такими, какими хотят нас видеть. Не позволяют быть теми, кем мы являемся.

– Скажите, Ольга Петровна, зачем нам эти страдания? Зачем выходить замуж? Вся их любовь, эти жалкие содрогания в супружеском ложе, разве в этом счастье? Разве счастье вытирать сопливые носы детей? Разве счастье быть рабой своего мужа?

– Вы говорите слишком опасные мысли. Даже для Москвы. Этот мир управляется мужчинами, и мы в нем винтики.

Агата решительным жестом чуть не сбила чашку со стола.

– Мужчины управляют? – зло сказала она. – Это мы управляем ими. Мужчины просты, как гривенник: похвали его, сделай ему комплимент – и он в твоих руках. Самые умные из них не устоят при ласковом слове женщины. Их можно дергать за веревочки, как кукол. Вся их сила и власть сникают перед очарованием женщины.

Ольга Петровна взяла ее руку в свои.

– Мы с вами подружимся, дорогая, – сказала она с чувством.

– Буду этому рада, – ответила Агата.

– Так чем я могу вам помочь?

История об украденных деньгах и необходимости заложить брильянты была рассказана с такой печальной искренностью, что Ольга Петровна немедленно согласилась помочь. Она предложила съездить в ломбард ее покойного мужа, и она лично уговорит приказчика дать лучшую цену. Баронесса была благодарна ей до слез, только сказала, что ей самой неудобно появляться в ломбарде. У ее мужа в Москве есть знакомые. Если они случайно увидят, как она заходит в ломбард, ее жизнь превратится в ад. Муж ничего не должен знать о закладе. Она так доверяет Ольге Петровне, что при следующей встрече, например завтра, передаст брильянты.

– Хорошо, сделаю все, что в моих силах, – сказала вдова.

– А потом я бы была счастлива еще и еще встретиться с вами и говорить, говорить, – заторопилась Агата. – Может быть, вы дадите мне самый нужный совет в жизни.

– Все, что будет в моих силах, – повторила Ольга Петровна.

Новые подруги нежно расцеловались. И условились, где и когда баронесса фон Шталь передаст печальной вдове фамильные украшения. Выйдя на Кузнецкий, они расстались. Отойдя подальше, Агата обернулась и успела заметить, как Ольга Петровна садится в пролетку.

– Куда же ты теперь? – проговорила она. Поблизости как раз мерз свободный извозчик. Агата прыгнула на диванчик и приказала следовать за пролеткой с дамой в черном, держаться в отдалении, но из виду не выпускать. За труды были обещаны целых три рубля. Извозчик готов был расстараться, пролетка тронулась.

– Вот тебе и вся формула преступления, мой милый Пушкин, – пробормотала Агата. Сегодня она была чрезвычайно довольна собой. Охота началась.





10


Обер-полицмейстер был раздосадован чрезвычайно. За последние дни попалось пяток упущений, за какие он устроил разнос. И всё! Москва превратилась в образцовый город на улицах и площадях, куда он регулярно наведывался. Власовский разумно не совался ни на Хитровку, ни на Сухаревку, места для полиции заповедные. Но прочие территории, кажется, окончательно пришли в порядок. Улицы выметены, дворники трезвы, городовые подтянуты, торговцы вразнос не горлопанят. Просто кошмар: не за что уцепиться! Того гляди, работы совсем не останется.

Власовский слушал доклад Эфенбаха и только пуще досадовал. Ничего существенного. Мелкие кражонки, которые были раскрыты по горячим следам, да и то не сыском, а приставами участков. На чем доклад был закончен. Карать и ругать было не за что. Сыск отличился отменным усердием, не делая ничего. И тут обер-полицмейстер вспомнил, что есть упущение. Да какое!

– А что это ты, друг ситный, помалкиваешь о главном? – тоном, не предвещавшим ничего хорошего, вопросил он.

– Главное – соответственно обстоятельствам непременным образом будет, так сказать, приведено к нужному знаменателю! – ответил Михаил Аркадьевич, который умел плести полную чепуху не хуже паука.

Власовский ничего не понял, отчего имел полное право выпустить гнев, который давно просился наружу.

– Это что за такое?! Не выполнять? Мои?! Поручения?! Наиважнейшие?! Бунт?!

– Никак нет, ваше высокопревосходительство, – пробормотал Эфенбах, не сильно испугавшись. Молнии с громами уже приелись.

– Как «никак нет»?! А где Королева брильянтов? Поймана? В какой камере сидит? Веди, показывай! Я ей в глаза бесстыжие посмотреть хочу! Как она смела сунуться в Москву священную!

– Вскорости! Непременно! Сядет так, что не встанет! Уже сели ей на след!

– Сели? – переспросил Власовский, чувствуя приятную отходчивость после разгрома. – Надежно сели?

– Уж как держим! Сам Пушкин по следу идет. И день идет, и ночь идет, никуда она не денется. Деться ей некуда из наших оков!

– Силков, – поправил его обер-полицмейстер. Оковы были припасены для других целей, государственных. – Не упустите?

– Куда ей там деваться! – строго ответил Михаил Аркадьевич. – Поймаем как миленькую. Мои соколы уже кружат над ней.

– Смотри у меня, Аркадич, – Власовский погрозил властным кулаком. – Чтоб не подвел! Слышишь?! Утрем нос столице?!

– Еще как утрем! – спокойнейшим образом ответил Эфенбах. – Утрем, и носом не успеет повести.

В целом обер-полицмейстер был доволен. И хоть начальник сыска плутал в словах, как в березах, но дело свое знает. Скоро, скоро Королева попадет в его лапы. Будет о чем доложить в столицу. А что на этот счет подумал Михаил Аркадьевич, лучше не вызнавать. Мало ли чего. Общение с начальством – это искусство. Которому учит жизнь. Иногда больно, а иногда – как придется. Свои уроки Эфенбах выучил накрепко.





11


Дверь номера была раскрыта. Коридорный Екимов поклонился и стремительно исчез. Заходить первым гость не желал. Наоборот, жался к стене, всем видом показывая, что не тронется с места, даже если его потащат на аркане. Пушкин снова предложил войти. Немировский, будто не услышав, упрямо разглядывал ковер коридора гостиницы.

– В чем дело, Виктор Филиппович?

Немировский отодвинулся по стенке на полшага.

– Что это… Зачем… Куда мы пришли? – бормотал он.

– Номер четвертый, в котором убили своего брата, – ответил Пушкин. – Чтобы посадить вас под арест, необходимо составить протокол на месте преступления. Покажите, где именно и как убивали Григория Филипповича, запишем ваше признание, и считайте, что схлопотали пять лет каторги.

– Как пять лет? – оторопело спросил Немировский.

– Может, восемь. Как присяжные сочтут. Будет у вас хороший адвокат, докажет, что находились в беспамятстве, или найдет важную причину убийства, так, может, и двумя годами обойдется. Присяжные будут наши, московские, вас многие знают. Кому-то, быть может, кредит давали под грабительский процент. Тоже вспомнится.

Виктор Филиппович сделал движение, будто ноги сами собой решили бежать, но тело не позволило. И он остался на месте. Только крепче вжался в стену.

– Нет… Нет… Невозможно…

– Вы как думали, когда признание делали? Хотели отсидеться в камере до срока, когда проклятие вашего рода закончится, а потом заявить, что ошиблись, спьяну сболтнули лишнего, и выйти на свободу? Разве не так?

Немировский пробурчал что-то жалостно-невнятное.

– С полицией шутки плохи, – продолжил Пушкин, поглядывая внутрь номера. – Дело заведено – до суда надо довести. Наша служба какая: собрать доказательства, а там пусть судебный следователь разбирается.

– Так ведь… Дела-то нет еще…

– Пока нет, – безжалостно уточнил Пушкин. – Осмотрим место преступления – будет.

Братоубийца зажмурился так, что из глаз могли брызнуть слезы.

– Простите меня… Простите… Страх попутал, такой страх, что жить не могу.

– Мстительного призрака испугались?

– За что мне мука эта?

Странно было видеть посреди освещенного коридора лучшей московской гостиницы молодого мужчину, пусть и со следами запоя на лице, хорошо одетого, не глупого, владеющего кредитной конторой, который мелко рыдал и трясся от страха перед привидением. Странно, но это происходило на самом деле.

– Виктор Филиппович, соберитесь с силами, – строго сказал Пушкин. – Возьмите себя в руки. Если не хотите, чтобы я дал ход делу, а вы дорого заплатили за вашу глупость, извольте помогать.

Жалобно всхлипнув, Немировский вытер рукавом пальто покрасневшие глаза.

– Простите. Силы кончились.

Пушкин жестом указал войти в номер.

С трудом оторвав себя от стены, Немировский двинулся в проем двери, как жертва, которую отправили на съедение дракону. Он с трудом перешагнул порог, сделал шаг внутрь и отпрянул, прижавшись к портьере, оформлявшей вход. Пушкин вошел следом и захлопнул дверь. От резкого звука Немировский вздрогнул и схватился за сердце. Страх держал его на коротком поводке. Он рассматривал номер – все, что попадалось на глаза, только больше пугало.

– Ч-ч… что это? – запинаясь, проговорил он, указывая на меловой пентакль на полу. Огарок черной свечи еще стоял на полу. Прочие были снесены суматохой, когда приводили в чувство Кирьякова.

– Именно это хотел у вас спросить, – ответил Пушкин.

– Я… Откуда я… Не знаю… Не понимаю, – язык плохо слушался Немировского. В таком состоянии толку от него было мало.

Пушкин зашел в меловой круг, показывая беспомощность и колдовских чар, и родовых проклятий, и всяких призраков. Беспомощность перед разумом. И математикой. Ну и сыскной полицией, разумеется.

– Ваш брат, Григорий Филиппович, провел здесь ритуал, – сказал Пушкин, оглядываясь и невольно проверяя: не появилось ли чего-то нового.

Твердость и спокойствие чиновника полиции оказали целительное действие. Виктор Филиппович немного успокоился. Взгляд его стал осмысленным.

– Ритуал? Какой ритуал?

– Ритуал снятия проклятий. По методике средневековых магов. Нарисовал мелом пентакль, разместил по концам лучей каббалистические символы и черные свечи. Зарезал петуха и выпустил его кровь. Сам же был в кальсонах и сорочке в центре пентакля на коленях.

– Гриша?! – проговорил Виктор Филиппович с таким изумлением, будто не ждал от брата подобной лихости. – Он сам все это сделал? Петуха зарезал?

– Не похоже на привычки вашего брата?

Немировский окончательно оправился. Страх был побежден. Он сделал несколько шагов к пентаклю, но не решился пересечь меловую черту.

– Гришка крови боялся, не то что петуха зарезать. Значит, провел все-таки ритуал. Решился…

– Намекал вам на это или говорил прямо?

– Говорил, что нашел средство избежать проклятия. Научился ворожить или что-то такое. Я не верил, думал, просто так болтает. А он… Какой молодец. – Тут Виктору Филипповичу в голову пришла мысль, которая стала для него откровением. – Позвольте, но если Гриша провел ритуал, выходит, проклятие снято? Почему же мне записка от него пришла?

На такие вопросы сыскная полиция отвечать не может.

– Ваш брат не говорил, что ему кто-то обещал помощь в магии?

Виктор Филиппович отрицательно мотнул головой.

– Не знаю, Гриша ничего толком не говорил, все намеками.

– Намеки на конкретную личность?

– Не знаю. Ничего не знаю…

– Кто из знакомых вашего брата имеет инициалы «А.К.»?

Тяжелой голове нелегко справляться с работой мысли. Немировский тужился. Но так никого и не смог вспомнить.

– Не припомню таких людей, никто не подходит. Чем вызван ваш интерес?

– Вечером девятнадцатого декабря у Григория Филипповича была назначена встреча с господином, носящим эти инициалы.

– Господин Пушкин, позволите вопрос не из любопытства?

Ему позволили.

– Отчего же Гришка умер? Не справился с… с призраком?

Из спальни раздался звук, будто треснула половица. Или сломалась сухая ветка. Немировский охнул и схватился руками за шею, словно невидимые руки душили его. Страх вернулся с новой силой.

В счастливую случайность Пушкин не верил: застукать убийцу, который прятался за кроватью и случайно выдал себя, – так не бывает. Но проверить надо. Он вынул из кармана револьвер Немировского и вошел в спальню. Постельное белье и трюмо были не тронуты. Заглянул в платяной шкаф и на всякий случай под кровать. Призрака не было. Делать здесь было нечего.

Немировский от напряжения кусал кулак.

– Кто там? – сдавленно проговорил он.

– Старая древесина, треск рассыхающейся мебели, – ответил Пушкин, пряча оружие, и продолжил как ни в чем не бывало: – Хотели знать, отчего умер ваш брат?

– Да, да… Конечно.

– Его отравили.

Виктор Филиппович ждал, что будет продолжение, но оно не последовало.

– Как отравили? – растерянно проговорил он.

– Дали лекарство, которое ему категорически запретил врач.

– Дигиталис?! Но это глупость! – Немировский откровенно возмутился. – Все прекрасно знали, что ему запрещен дигиталис. И сам он никогда бы не прикоснулся. Этого не может быть.

– Факт отравления установлен доктором Городского участка. Ваш брат выпил огромную порцию лекарства.

Немировский растерянно развел руками.

– Но как?! Зачем?! Откуда у него взялся дигиталис?!

– Эти вопросы не будем обсуждать, – сказал Пушкин. – Сейчас важнее другой: почему вы так боялись этого номера?

Ударение на «вы» было сделано слишком явно. Виктор Филиппович опять попал в затруднительное положение.

– Должны знать, что тут произошло, – ответил он, подбирая слова.

– Я – знаю. Откуда вы знаете, что здесь двадцать лет назад ваш отец убил цыганку?

– Так ведь… Это же… Давно… Известно…

– Иными словами, ваш отец рассказывал детям об убийстве, хвастался им и даже точно указывал номер в «Славянском базаре»? Как же так? Вроде бы семья узнала о семейном проклятии два месяца назад?

Виктор Филиппович понял, что попал в западню.

– Отец ни словом не обмолвился, – проговорил он. – Мы узнали про эту историю из письма, что Гришка раскопал.

– Там был указан точный номер гостиницы?

– Нет… Разумеется… Нет…

– Тогда откуда знаете его?

Вот теперь приперли окончательно. Деваться некуда.

– Гришка рассказал.

– А ему откуда стало известно?

– Не знаю. Слово чести – не знаю! – Немировский даже приложил ладонь к сердцу. – А я не подумал уточнить. Говорил: четвертый нумер, самый лучший в «Славянском базаре». Где все началось, там все и кончится.

– Знали, что Григорий Филиппович был здесь в ночь с воскресенья на понедельник?

– Нет! – чуть не выкрикнул Виктор Филиппович. – Не знал! А если бы знал… Он на утро праздничный завтрак назначил. И не пришел…

Пушкин не отступал.

– Разве не заглядывали к брату в тот вечер?

– Зачем мне?

– Например, вон тот стол подвинуть. – Пушкин указал на мебель, так и стоявшую не на месте.

– И в мыслях не было!

– Таким образом, вы признаете, что вечером девятнадцатого декабря были в этой гостинице.

Виктор Филиппович издал звук мыши, которую прихлопнула мышеловка.

– А? – проговорил он.

Пушкин прошел к двери и распахнул.

– Пройдемте.

– К-куда… В-в… в тюрьму? – пролепетал Немировский.

– В номер двенадцатый.

– Откуда вы… Откуда узнали?

– Это было нелегко. Но мы справились. Взяли девятнадцатого декабря?

– Кажется… Не помню чисел.

– Номер до сих пор за вами. Приглашайте в гости, хозяин – вы.

Немировский будто прирос к полу. Страх опять вцепился в него.





12


Агата не подозревала, что следить за человеком – дело настолько скучнейшее и утомительное. Второй час тряслась на диванчике пролетки, замерзла до полной нечувствительности, но ничего полезного не узнала. Ольга Петровна вела себя на удивление обыденно. С Кузнецкого моста прибыла в Варсонофьевский переулок, зашла в ломбард, побыла недолго, вышла, перешла на другую сторону улицы и зашла в кредитную контору «Немировский и сыновья».

Теперь на вывески Агата стала обращать внимание. Ясно, что по какому-то делу зашла к брату погибшего мужа. Выйдя из конторы, Ольга Петровна завернула в соседний ювелирный магазин, над которым возвышалась фамильная вывеска. Пробыла с четверть часа, вышла явно рассерженная, села в пролетку и поехала на Воздвиженку, к дому Скворцовых, где зашла в ресторан Генриха Стевера. Пробыла там совсем недолго, наверняка и кофе не пила, после чего погнала извозчика на Тверской бульвар, к ресторану Быкова. Но и там не нашла себе покоя, а отправилась на Мясницкую улицу в ресторан «Пальма». Агата терялась в догадках, для чего вдове совершать тур по московским ресторанам. Или слишком хитра и путает следы, или подбирает место для достойных поминок. Что тоже является не чем иным, как игрой для отвода глаз. Не иначе.

На «Пальме» Ольга Петровна не остановилась. А поехала во «Францию» на Тверской улице. Извозчику хорошо: платят – он катает, куда прикажут. Агата прикинула, что уже накатала рубля на три, не меньше. И, кстати, Ольга Петровна тоже. Однако «Франция» вдове не подошла. Отправилась в «Прагу» у Арбатских ворот. Даже такое пристойное заведение ее не устроило. И мадам Немировская заехала совсем уж в странное место: трактир Амбросимова на Малой Лубянке. Что делать пристойной женщине в таком заведении? Агата не могла понять и терялась в догадках.

Однако Ольга Петровна знала. Вернее, нашла там что-то важное. Выскочила из трактира в нервном состоянии, забралась в пролетку и что-то крикнула извозчику. Агата не могла расслышать адрес, но вскоре все выяснилось. Ольга Петровна приехала в полицейский дом Городского участка. Вошла в него в сильном волнении, а вышла в сопровождении самого пристава, который поцеловал даме ручку, подсадил в пролетку и даже помахал на прощание. Агата видела, что настроение Ольги Петровны решительно изменилось в лучшую сторону.

Запутанным путешествиям пришел конец. Пролетка неторопливо доехала до Замоскворечья, Ольга Петровна расплатилась, дав хорошие чаевые, судя по поклонам извозчика, и вошла в одноэтажный дом купеческой архитектуры. Агата сочла, что миссия исполнена. Она узнала все, что хотела. Вернее – не узнала ничего.





13


Двенадцатый номер походил на благородную помойку. Старая, но добротная мебель, потертый, но персидский ковер, шелковые гардины, обои с остатками позолоты и бронзовая люстра ставили номер в категорию для путешествующих господ средней руки. Во всей этой благопристойности был разведен изумительный беспорядок. На ковре – остатки еды и полупустые бутылки. Полные и пустые бутыли на столе среди разбросанных тарелок с остатками закусок. Запах подгнивших продуктов витал крепкий. Хозяин не приказывал убирать номер, а коридорным соваться без разрешения не полагалось. Что для сыска было на руку.

Пушкин обошел номер, старательно избегая объедков, и вернулся к хозяину, который держался поближе к дверям.

– С кем была приятная встреча?

Немировский изобразил упрямое молчание.

– Виктор Филиппович, не стоит делать вид, что оглохли. Стол накрыт на две персоны.

– Захотелось свободы, разнообразия.

– Кто она?

– Взял… бланкету.

Пушкин кивнул.

– Заказали у портье?

– Сам… взял, – ответил Немировский, старательно разглядывая морозный узор на стекле.

– Как зовут девицу?

– Не помню. Первый раз видел.

– Значит, для бланкетки заказали роскошный ужин. Для бланкетки выбрали лучшие вина. Для бланкетки принесли букет, что вянет на столе, ценой эдак в двадцать пять рублей. Для бланкетки, которую первый раз увидели.

– Да, вот такое было движение души, – с вызовом ответил Виктор Филиппович. – Имею право. На свои гуляю.

– И не помните, как ее зовут?

– Отшибло память.

– Мы вам поможем. Соберем всех бланкеток, которые работают в этом участке, и спросим, кого изволили выбрать.

Немировский сквозь зубы выругался и плюхнулся в ближайшее кресло.

– Зачем мучаете? Чего от меня хотите?

– Имя женщины, с которой провели вечер, когда был убит ваш брат.

– Какое вам дело?

– От этого зависит очень многое.

Когда отступать некуда, даже самый слабый человек может преобразиться. Вцепившись в подлокотники кресла так, что пальцы побелели, Немировский сгорбился. Губы крепко сжаты, глаза сузились. Готов идти до конца.

– Она не пришла, – проговорил он. – Это все, что я могу вам сказать.

Пушкин взглянул на стол. Один прибор чистый и нетронутый. Цветы так и остались в бумажной упаковке. К ним никто не прикасался.

– Охотно верю. Однако я спросил ее имя.

– Можете рвать меня на дыбе, засадить в каторгу, но об этом ничего не скажу.

Решительность Виктора Филипповича была столь велика, а напор столь натурален, что испытать его намерения могла только дыба. Жаль, давно отменили в полиции. Уж лет двести как.

– Хорошо, – просто сказал Пушкин. – Тогда поясните мне про семейное проклятие.

Немировский готовился к яростной битве, а победа далась легко. Как будто провалился в полынью на твердом льду. Он немного растерялся.

– Что именно?

– Столько лет жили, зная, что придет срок расплаты.

– Думать не думали! – Виктор Филиппович отпустил кресло, на котором остались вмятины от его пальцев, и сделал широкий жест. – Пока Гришка не раскопал это проклятое письмо, ничего не знали. Батюшка никогда словом не обмолвился.

– Петр Филиппович никогда не рассказывал о печальном происшествии?

Немировский искренне удивился.

– А при чем тут Петя?

– Когда ваш отец убил цыганку, вашему старшему брату было лет… десять, наверное?

– Одиннадцать.

– Возраст, когда старший сын входит в семейное дело. Неужели вашему отцу все удалось скрыть от старшего сына и домашних?

– Мне было… – Виктор Филиппович задумался. – Лет семь… Нет, восемь. Многое помню, очень хорошо помню. Но чтобы в доме обсуждали какое-то страшное происшествие… Батюшка наш, Филипп Парфенович, нрава был крутого, ему никто поперек не смел сказать, весь дом в кулаке держал. К нам был в строгости, но зря никогда не обижал. Гришка был тогда маленький, а я… Нет, не было никаких разговоров. Уж мы бы точно узнали.

– Значит, Филипп Парфенович дело не только замял, но и огласки не допустил, – сказал Пушкин, подтолкнув носком ботинка бутылку, отчего она завертелась волчком. – Больших расходов стоило.

– Батюшка за ценой никогда не стоял. Получал что хотел.

– В ресторан «Славянского базара» ездил?

– О своих делах никогда не рассказывал, а нас никогда не возил.

Пушкин сунул руку в карман пальто, достал револьвер и протянул, держа за дуло.

– Спрячьте как можно дальше.

Виктор Филиппович принял оружие, неумело держа обеими руками, как будто это было тяжело для него.

– Благодарю, – сказал он. – Подарок отца. Один из редких, что от него достались. Мне-то теперь что делать? Посадите?

– Сажают картошку, – ответил Пушкин. – А у нас заключают под стражу. Оснований пока не вижу.

Немировский тяжко вздохнул.

– А я-то надеялся… Куда деваться? Дома от страха умру. Вдруг опять увижу?..

– Что увидите? Опишите.

– Нет… Не просите… Пощадите.

– В таком случае мой вам совет: оставайтесь в этом номере еще дня три. Пока срок не выйдет. А там видно будет.

– Я так не могу, Ирина от волнения заболеет.

– Как хотите. Вам решать. – Пушкин пожал плечами и направился к двери.

– Постойте! – вдруг вскрикнул Немировский.

Пушкин остановился.

– Я вспомнил, – продолжил Виктор Филиппович. – Как раз лет двадцать назад отец исчез из дома дня на два или даже на три, а маменька рыдала сутками напролет. Потом все сразу кончилось. Что случилось, нам не рассказали, но настрого приказали забыть и ни с кем даже полусловом не обмолвиться. Забыть навсегда. Быть может, это то самое.

– Прикажите убрать номер и поживите в нем в тишине и покое, – сказал Пушкин. – Еду заказывайте сюда или спускайтесь в ресторан гостиницы. Только не в часы позднего завтрака, когда там кушает ваш старший брат.

Дверь захлопнулась. Немировский так и стоял, сжимая револьвер.





14


В подданном Российской империи взращено особое начальственное чувство. Если подданный видит перед собой начальника, даже не своего, а вообще начальственную персону, спина его сама собой приобретает прямое положение, а руки вытягиваются по швам. Что можно считать большим прогрессом: ранее, еще лет пятьдесят назад, колени подгибались бухнуться барину в ноги. Нечто подобное испытал Сандалов. Он нюхом чуял, что чиновник полиции не минует его. И оказался прав. Пушкин не спеша подошел к конторке. Портье исправно приветствовал его.

– Имею честь доложить важные сведения! – отрапортовал он.

– Важные сведения нам нужны, – ответил Пушкин, поворачивая к себе книгу записей гостей.

– Та самая девица преступного умысла взялась за свое!

– Какой ужас! Что она себе позволяет? – возмутился Пушкин, разыскивая нужную запись. – Что в этот раз?

– Совершила знакомство с важным постояльцем.

– Что вы говорите? Кто таков?

– Синьор Коччини, знаменитый фокусник.

– Опять не без вашей помощи?

Сандалов благородно возмутился:

– Что вы, господин полицейский, тогда леший попутал! Чтоб я еще когда-нибудь. Сама назвала его имя.

Пушкин оторвался от записей.

– Сама?

– Именно так! Подходит и говорит: укажи мне, любезный, синьора Коччини.

– Поразительная наглость. Но жалоб на кражу к нам не поступало.

– В том-то и дело! – Сандалов перешел на доверительный шепот. – Она эдак ловко с ним познакомилась, но портмоне не срезала, а отдала ему!

– Зачем?

– Ума не приложу!

– Коварная девица. Не спускайте с нее глаз, портье! – строго сказал Пушкин.

Сандалов выпрямился до невозможной стройности, если учесть округлое брюшко.

– Слушаюсь! – рапортовал он.

– Вот что, любезный, есть дело не менее важное.

Портье был готов служить верой и правдой.

– Постоялец ваш, маг Алоизий Кульбах, так и не появлялся? – продолжил Пушкин.

– Никак нет, с тех самых пор не видел.

– С «тех самых» – это с каких конкретно?

Мгновенная задумчивость окончилась прозрением.

– Так ведь с вечера воскресенья уже как не был! – сообщил Сандалов.

– Вспомните, что он делал в тот вечер.

– Хоть не положено гостей обсуждать, но скажу по чести: странный господин. Только заехал, не прошло и получаса, как убежал. Вернулся, наверное, часа через три и тут обратно бежит, к выходу. Сильно взволнованный и спешил сильно. Как сейчас помню: проскочил мимо, ключ швырнул и прямиком в двери. Господин далеко не вежливого обхождения.

– В котором часу это было?

– Точно не скажу, около девяти, вероятно.

– Можете описать, как он выглядел? – спросил Пушкин, вынимая черный блокнот.

Сандалову пришлось напрячь все извилины. Результат того стоил. По описанию выходил мужчина среднего роста с густой рыжей бородой, шевелюрой, бровями и особо пушистыми рыжими бакенбардами. Из-за обилия рыжей растительности на лице трудно определить возраст. Вспоминающий постояльца портье казался котярой, который подбирается к крынке сметаны. Закончив быстрый эскиз, Пушкин развернул блокнот.

– Похож?

Сандалов с радостью подтвердил, что портрет удивительно похож. В рисунке не передать одну особенность: маг сильно горбился. Как будто хотел казаться ниже ростом.

Портрет загадочного медиума появился. Вот только где он сам мог прятаться в Москве, было большим вопросом. Пушкин выразил портье благодарность за старания, чем значительно ободрил его дух.

– И вот еще что, любезный, – продолжил он. – Если господин Кульбах появится, немедленно отправляетесь за городовым, от моего имени требуете задержать и доставить в сыскную полицию.

– Так точно! Можете не сомневаться! Исполним, как полагается.

– Рад слышать. Теперь прошу ключ от его номера, – и Пушкин протянул ладонь.

Колебался Сандалов лишь секунду. Нарушить правило для пользы сыскной полиции? Кто его осудит? Вот именно. И он снял ключ с номерной доски.

Пушкин, в который раз, поднялся на второй этаж. Коридор был хорошо знаком. Он без труда нашел восьмой номер. Замок был заперт. Открыв его, Пушкин быстро вошел, не закрывая дверь.

Шторы были задернуты, создавая тьму посреди дня. Спертый воздух означал, что в номер давно не заглядывали. Пушкин откинул шторы, чтобы солнечный свет разогнал темноту.

По классу номер был таким, как двенадцатый, который снимал Виктор Немировский. Похожая мебель и обои. Только этот номер блистал порядком и чистотой. У Пушкина осмотр помещения занял совсем немного времени. Потому что осматривать особо было нечего. К кровати не прикасались, платяной шкаф пуст, личных вещей путешествующего мага нет. Что удивительней всего: ни одного чемодана, или баула, или хоть дорожной сумки. Оставалось предположить, что человек с русским именем, который просил называть себя Кульбахом, путешествует налегке или с узелком. Во всяком случае, недешевым номером он не воспользовался. За все эти дни.





15


Михаил Аркадьевич любил умную беседу, как любил запить крепкий кофе доброй мадерой. Умный человек вызывал в нем жадность состязания. Добившись в жизни всего своим умом, Эфенбах испытывал невольное восхищение перед тем, кто был достойным соперником в дискуссии. Нет, не умнее или проворнее, таких Михаил Аркадьевич невольно сторонился, а вот чтобы вровень, но чуточку слабее. Тогда победа будет не слишком трудна, но приятна. Что же касается женщин, Эфенбах всегда был с ними приторно мил, не беря в голову, что они лепечут. Женщину по умственному развитию начальник сыска держал где-то между дрессированной белкой и говорящим попугаем. От белки в женщине он видел неугомонную прыть и острые зубки, которые частенько покусывали его в семейном счастье. А яркие платья, шляпки с перьями и неугомонная болтовня вызывали в памяти южную птичку. Всех без исключения женщин Михаил Аркадьевич заранее отнес к существам милым, полезным, но безнадежно отсталым. Тем большим было его удивление.

Как только он вышел в приемное отделение сыска и наткнулся на барышню, которую вообще-то следовало бы держать в клетке (да-да, как белку или попугая!), ему захотелось проверить, что же такое нашел в ней Пушкин, что согласился рискнуть всем. Михаил Аркадьевич задал ехидный вопрос и тут же получил ловкий ответ. Прыть преступницы столь поразила, что он незаметно втянулся в беседу.

Баронесса фон Шталь была не только мила, она была умна, она была ловка на язык и говорила такие чудесные комплименты, что Эфенбах не заметил, как оказался полностью очарован ею. Когда же она назвала его «мой генерал» (что было заветным и невозможным желанием статского человека – чтобы к нему обращались: «ваше превосходительство, господин генерал», и чего не будет никогда), Эфенбах размяк окончательно. Они болтали, как старые приятели. Баронесса рассказывала истории из своей жизни, удивляя и поражая начальника сыска. Когда в отделение вошел Пушкин, Михаил Аркадьевич заливался таким искренним смехом, как будто ему рассказали новый анекдот про обер-полицмейстера.

– Надо же, как, однако, бывают глупы мужчины! – проговорил он, вытирая выступившие слезы и тяжело дыша.

– Вы даже не представляете, как бывают! – ответила Агата, бросая взгляд на Пушкина.

– Ах, какая досадная жалость! – проговорил Михаил Аркадьевич, сворачивая платок, мокрый от слез. – Жаль, что вы с вашими проворностями не познакомились с Королевой брильянтов.

Агата одарила его загадочной улыбкой.

– Кто вам сказал, что я с ней не знакома?

– Неужели?! Стыкались лбами?! Ах, раздражайшая вы моя! Где же ее сыскать? Где в Москве может быть?

– Только разок ее видела.

– Да и то ведь какое удачное счастье! – проговорил Эфенбах, переполнившись энтузиазмом. – Запомнили, как выглядела? Описание дать сможете?

Агата поиграла носком сапожка, как лиса играет хвостом, предвкушая курятник.

– Записывайте! – великодушно согласилась она.

Мановением пальца был подозван Лелюхин. Старый чиновник подхватил перо с чернильницей, устроился перед дамой и стал записывать. Агата диктовала четко, описывая детали. Эфенбах слушал, боясь проронить слово, чтобы не спугнуть удачу. Пушкин не вмешивался. Наконец портрет был окончен. Эфенбах потребовал, чтобы Лелюхин прочел вслух, и остался доволен.

– Как с вас списано! – сказал он, бросая изучающий взгляд на Агату. – Прямо как с живой натуры.

– Ах, мой генерал, все красивые женщины похожи между собой, а некрасивые – некрасивы по-своему, – отвечала она, поигрывая ножкой.

Хоть на этот счет Лелюхин имел свое мнение, но перечить не стал. Скорее из-за приятельства с Пушкиным, чем не желая спорить с начальником. Он молча промокнул свежие чернила и отправился за стол. Пушкин подошел к нему и показал рисунок из блокнота.

– Василий Яковлевич, не припомните такого персонажа?

Чуть сощурившись, хотя глаза были еще сильные, Лелюхин всмотрелся в бородача.

– Не припомню среди наших знакомцев.

– И мне никто не приходит на память, – согласился Пушкин.

– Алёша, кто таков?

– Некий Агафон Копенкин, выдающий себя за медиума Алоизия Кульбаха.

– Точно не из наших, – с уверенностью сказал Лелюхин. – По какому делу подать в розыск?

– По известному: отравление в «Славянском базаре».

– А он каким боком там очутился?

– Надо у него спросить, – вырвав листок, Пушкин положил перед чиновником. – Разошлите по всем участкам описание. Вы его ловко составляете. Сильно надо красавца разыскать.

– Разослать-то дело нехитрое, – ответил Лелюхин.

Пушкин прекрасно понял намек: ну кто перед праздником будет разыскивать какого-то субъекта? Да ни один пристав и пальцем не пошевелит. Рапортовать будут бодро, да только в лучшем случае – в окно выглянут. На том розыск и закончится.

– Безнадежно? – тихо спросил Пушкин.

Лелюхин сочувственно пожал плечами.

– Разошлем непременно, – добавил он.

Между тем Эфенбах с Агатой заливались, как соловей и соловушка. Пора было разрушить идиллию, какой не место в сыскной полиции. Пушкин подошел и громко попросил разрешения обратиться. От такой невежливости Михаил Аркадьевич скривился.

– Ну что вам, куда, раздражайший мой?

– Нужно установить круглосуточное наблюдение.

Эфенбах невольно обменялся взглядом с Агатой: дескать, с какими скучными личностями приходится иметь дело. Оба прыснули, как шалунишки.

– Где желаете, расчудесный мой, наблюдательный пост поставить? – еле сдерживая смех, проговорил Эфенбах.

– В номере «Славянского базара», – сухо ответил Пушкин.

– Зачем же?

– Есть вероятность задержать убийцу и…

Тут уж Михаил Аркадьевич просто фыркнул.

– Ох, чудеса! Мало вам, что Кирьяков чуть заикой не остался? Опять фокусы? – Он понимающе кивнул Агате, которая улыбалась ласковой змеей. – Нет, раздражайший мой, забудьте глупости. Людей у меня нет.

– Есть, ваше превосходительство.

Эфенбах скривил кислую гримасу: спор становился неприятным.

– Что? Где? Когда? – Михаил Аркадьевич тщательно обвел комнату, показывая на пустоту. Если вычесть Лелюхина.

– Актаев. Молодой, толковый, смелый.

– Он такой смелый дома в простуде лежать. Прислал записку, отпросился болеть.

Пушкин не уступал.

– Ванзаров. Молодой, толковый, из столицы.

На него замахали, как на зимнего комара.

– Не хватало еще юношу нежного в бараний рог согнуть! Слышать не стану!

– Хорошо. Тогда я сам.

– И ни в каком случае. Не позволяю! – сказал Эфенбах, вставая. – Как тебе не лень, Алексей! Отправляйтесь спать. Никаких убийц. Запрещаю. Будет вам по орехам!

С этим Михаил Аркадьевич поцеловал у дамы ручку, выразился, как рад их знакомству, которое желает продолжить, и, чрезвычайно довольный собой, скрылся в кабинете. Подождав, когда дверь захлопнется, Агата встала и взяла Пушкина под руку, как дама, которую пригласили на прогулку.

– Ну будет вам, будет, – примирительно сказала она, заглядывая ему в лицо. Пушкин смотрел отстраненно в темнеющее окно. – Будете знать, как сажать за решетку нас, милых и невинных барышень. Поделом получили урок от этого индюка.

Последние слова Агата произнесла еле слышно.

Пушкин освободил свою руку.

– Насколько помню, обещали найти убийцу, – сказал он.

Агата оправила юбку, что женщина делает не задумываясь, по любому поводу и без повода, как говорил опыт сыскной полиции.

– Обещания исполняю всегда, – ответила она.

– Приятно слышать. Где и когда?

Пушкин был строг и холоден до крайности. И даже сверх крайности. Агата проскользнула ручкой под его локоть и вцепилась крепко. Словно коготками.

– Недалеко, в Каретном ряду. Примерно через час.

– Рад слышать. Только с чего решили, что нашли того, кто убил Григория Немировского? Предъявите факты.

Она поморщилась.

– Мне не нужны глупые факты. У меня есть нечто больше.

– Что же? – спросил Пушкин и сразу пожалел об этом.

– У меня есть сердце, женское сердце, – последовал ответ. – Мое сердце знает правду лучше ваших фактов.

С усилием высвободив руку, Пушкин спрятал ее за спину.

– Лень тратить время на глупости. Или вы…

Ему прикрыли рот пальчиками. Подушечки были холодными. И мягкими. Как подушечки кошки.

– Поедемте со мной, Пушкин. Я покажу вам убийцу.





16


Женщины в черном сидели крепко обнявшись. Лицо Ирины Петровны было выжато от слез. Она была тиха и покорна, будто смирившись с неизбежным. Когда напольный маятник пробил девять, входная дверь с шумом открылась. Ольга Петровна только крепче взяла руку сестры. Виктор Филиппович вошел мрачный, тихий и трезвый. Ни на кого не обращая внимания, сел за стол и погрузился в тяжкие размышления, к которым не был привычен. Часто тер лоб, собирая рукой складки и расправляя, как будто это усиливало бег мыслей. Кажется, он бился над загадкой, которая была настолько проста, насколько и не давалась.

– Викоша, – тихо позвала Ольга Петровна.

Он не обернулся.

– Где ты был?! – не удержавшись от истерического тона, вскрикнула Ирина. Ольга Петровна сжала ее крепче, шепча на ухо слова утешения. Не помогло. Ирина уже не владела собой. – Как смел так поступить со мной?! Ты пропал на целые сутки! Я чуть с ума не сошла! Тебе мало того, что случилось в нашей семье?! Ты жалок и безобразен!

Ирина вырвалась из объятий сестры, но не пошла к мужу, а бросилась к дальнему окну, тяжело дыша и растирая пальцы. Виктор Филиппович не замечал ничего. Что-то шептал, не отрывая взгляд от натертого пола.

– Как ты мог?! Как ты мог?! – уже кричала она. – Почтенный человек, наследник Немировского, а тебя доставляют в участок в безобразном виде! А потом тебя забирает сыскная полиция! Какой позор! До чего ты докатился!

Виктор Филиппович остался безразличен к крикам жены. Зная, что пора останавливать истерику, обычно ничем хорошим не кончавшуюся, Ольга Петровна поспешила к сестре и удержала ее возле себя, чтобы та не кинулась к буфету бить все, что попадется под руку.

– Нельзя, нельзя, – повторяла она. – Этим не поможешь. Ничего, все уладится. Викоша жив. Остальное неважно. Все хорошо…

Слова, а более сила подействовали. Ирина обмякла и упала лицом на плечо сестры. Глухой плач бил ее. Ольга Петровна нежно гладила ее по спине.

– Вот и хорошо, вот и славно, все уладится, все пройдет, – приговаривала старшая, утешая младшую, как это бывает в больших семьях, когда сила характера передается не равномерно, а достается кому-то одному.

Ирина затихла, только редкий всхлип прорывался. На все это Виктор Филиппович не обращал никакого внимания. Целиком ушел в себя. Он шевелил пальцами, будто пересчитывал ассигнации. Как вдруг что-то толкнуло его, заставив подскочить на стуле. Он уставился в черное окно.

– Так вот же, – отчетливо проговорил он.

Ольга Петровна повернула голову, настолько, чтобы не выпускать Ирину. Сестра оторвала лицо от ее плеча и тоже взглянула на мужа.

– Как же сразу не понял! – Виктор Филиппович вскочил на ноги и словно изготовился к решительному прыжку в окно. – Вот же оно!

Ирина отстранилась от сестры и, не понимая, что происходит, обошла ее. Как будто хотела сама броситься на помощь мужу или хоть заслонить окно от безумного поступка.

– Викоша, – почти ласково проговорила она сорванным голосом.

Немировский не услышал, он саданул себя кулаком в лоб.

– А-а… К-а, – пробормотал он. – Так вот же в чем дело!

Сбивая на пути стулья, Виктор Филиппович бросился в кабинет. Там начал вырывать ящики из письменного стола так, что они отлетали на ковер, пока не нашел картонный кубик в масляных пятнах. Зубами разорвал приклеенный клапан и проверил содержимое. Девять патронов были на месте. Он сунул в карман коробку.

– А-а… К-а, – повторял он. – Ладно-ладно, будет вам!

Ольга Петровна попыталась встать у него на пути, но Виктор Филиппович смел ее в сторону. Ирина страшно закричала, когда увидела, как упала сестра. Ольга Петровна резво вскочила, показывая, что с ней ничего не случилось. Немировский выскочил из дома на мороз, но вернулся за пальто с меховой подкладкой. Только теперь он заметил женщин.

– Что… ведьмы черные слетелись, – проговорил он зло и устало. – Все ведь перед глазами, а я как слепой был… Гришка жизнь отдал, а я… Ну, ничего, он не смог, уж я постараюсь, закончу начатое, как брат попросил. Где все началось, там все и кончилось.

Немировский выскочил в сад и побежал к улице. Ирина кинулась следом, выскочила на крыльцо дома.

– Викоша! Вернись! Прости! – кричала она так, что ее слышала вся улица. Даже городовой на дальнем посту встрепенулся. Все было напрасно. Виктор Филиппович убегал все дальше в ночь, исчезая и растворяясь в ней.

Ольга вышла следом, закутывая голову в теплый платок.

– Все плохое кончается, – проговорила она. – Будь сильной. Ничего уже не поделать.

Ирина дрожала от холода.





17


В Каретном ряду в доме Мошнина давненько прописался один из московских театров-табакерок. Прозвище, каким наградил театр один известный репортер, к курению вообще и к табаку в частности отношения не имело. По сравнению с императорскими Малым или Большим театрами этот зрительный зал со сценой мог бы поместиться где-нибудь позади кулис, как табакерка в кармане. Тут играли спектакли артистический кружок любителей, потом давались немецкие спектакли, а с год назад театр арендовал бойкий антрепренер, который дал ему свою фамилию «Виоль», а вместо пьес, повышающих моральный дух москвичей и заодно решающих великие вопросы бытия, открыл кафешантан. Хоть московский кафешантан походил на парижский оригинал, как варенье из крыжовника на духи, публика была довольна. Билеты раскупались бойко.

Афишу Пушкин читать не стал. Он имел представление, чем развлекают в этом театре. Агата вернулась из кассы, победно помахивая зелеными квитками, и почти насильно потянула за собой.

Первые ряды кресел, ложи бенуара и даже балкон были заняты. Им достались места в амфитеатре первого яруса, сразу за креслами партера. Программа уже началась. В темноте Агата ловко пробиралась между зрителями и спинками кресел. Пушкину оставалось топтаться по чьим-то ботинкам под недовольные возгласы. С большим облегчением он плюхнулся на жесткое сиденье. Агата кипела энтузиазмом, разглядывая публику и сцену.

– Терпите, – шепотом приказала она.

Ничего другого Пушкину не оставалось.

Конферансье объявил номер. Под жидкие аплодисменты на сцену вышла дама в искристом платье и запела о страдании любящего сердца. Несмотря на размеры бюста с пожарную бочку, пела она таким высоким голосом, почти меццо-сопрано, что у Пушкина заломило зубы.

– Где убийца? – тихо спросил он.

Его легонько ткнули локтем – за нетерпение. Пушкин закрыл глаза. Визги певицы мешали провалиться в дремоту. К искусству он относился как настоящий математик, то есть вынужденно терпел. Репертуар театра «Виоль» требовал далеко отодвинуть границу его терпения.

После дамы, певшей о любви, сцену заняли понятные публике номера: зажигательные танцы, эстрадные куплеты, чревовещатели с куклами, жонглеры подсвечников с горящими свечами, дрессировщики говорящих попугаев, трио балалаечников и цыганский ансамбль. Тем не менее в кафешантане были настоящие завсегдатаи. В первом акте, поаплодировав городским романсам, танцам народов Африки и жонглерам, они отправлялись в буфет заесть и особенно запить театральное искусство. Буфет в «Виоле» был отменный, а цены демократичные. Настолько, что многие уже не возвращались в зал.

Отдельные любители чуть не каждый вечер платили за то, чтобы поглядеть на антре кафешантанных девиц. Как известно, в Париже это зрелище зажигательное. Но в Москве все делают по-своему. Непристойность танца заключалась в том, что барышни выбегали на сцену с визгом, отчаянно, но аккуратно размахивая юбками. Никто не смел задрать ножку, показав чулки, или чего хуже – прыгнуть на сцену в глубоком шпагате, открыв на миг нижнее белье. Обер-полицмейстер лично обещал закрыть «вертеп разврата к псам собачьим», если подобное будет допущено. После такого внушения антрепренер на всякий случай сменил декольте у танцовщиц на глухой лиф. Так что из голого женского тела остались только руки. Зато сами танцовщицы целиком отвечали вкусам московской публики: широкие в бедрах, как сдобные булки.

С закрытыми глазами Пушкин старался думать. Шум, производимый разными артистами, мешал занозой. Он строил в уме цепочку вероятных событий, которые должны были укладываться в формулу сыска. Но звенья цепочки упрямо рассыпались под аплодисменты зала. Развлечение стало утомлять. Пушкин решил дождаться антракта и уйти.

Как вдруг конферансье сообщил: выступает любимец публики, знаменитость и звезда нынешнего сезона, великий маг, чародей и фокусник, синьор Альфонс Коччини. Зал разразился овацией. Пушкин открыл глаза и сел прямо в кресле. Сидели они не близко. Как только глаза привыкли глядеть вдаль, он смог разобрать очертания бакенбардов. Его легонько ткнули в плечо. Лицо Агаты светилось победной хитростью даже в темноте зала. Но Пушкину было куда интересней следить за тем, что происходит на сцене.

Синьор Коччини сообщил, что счастлив выступать перед такими замечательными зрителями, и дешево заработал овацию. После чего приступил к своим обязанностям, то есть обману людей с их согласия.

Ассистент в строгом смокинге выкатил на авансцену большой ящик, украшенный блестками на восточный манер. Коччини распахнул дверцу и показал, что ящик совершенно пуст, зашел в него, поместившись целиком, и захлопнул дверцу. Ассистент повернул ящик вокруг своей оси и распахнул дверцу. Из ящика, о чудо, вместо Коччини вышла милая барышня в светлом платье. Она прошлась по линии рампы, широко разведя руки, чтобы все убедились, что она настоящая барышня, а не пере-одетый Коччини, вернулась к ящику и, послав воздушный поцелуй, скрылась в нем, притворив дверцу. Ассистент, равнодушный к чуду, опять повернул конструкцию и, недолго думая, распахнул дверцу. Из нее появился Коччини, живой и здоровый, даря широкую улыбку. Публика встретила номер восторженно. Звезда кафешантана показал еще три столь же непритязательных фокуса и удалился под восторги зрителей, унося букеты, брошенные из зала.

Агата хлопала наравне со всеми. Хотя умела показывать фокусы куда как более ловкие.

– Прошу простить, мне надо выйти, – сказал Пушкин, быстро поднимаясь. – Встретимся в антракте в фойе.

Все случилось так быстро, что Агата не успела схватить его за рукав. Не жалея чужих ног, Пушкин вырвался из ряда кресел и вышел в дверь партера, которые в этом театре никогда не закрывались.

Попасть за кулисы оказалось проще простого. Пушкина никто не задержал и не спросил, что он тут делает. Напротив, обслуга театра открывала перед ним все двери. Причина была известна всей Москве: хозяин театра, месье Виоль, поощрял общение зрителей с танцовщицами. Которое могло продолжаться в буфете, а далее – где будет удобно господам. Поговаривали, что доход от таких встреч был больше выручки кассы. Но мало ли чего насплетничают. Здесь старались держаться приличий, не то что в театре «Омон».

Пушкин без труда нашел артистический коридор. Гримерные комнаты теснились одна к другой. Двери были распахнуты, оставалось заглядывать и проверять, кто там находится. Он дошел почти до конца коридора, когда услышал приглушенный вскрик, скорее вздох удивления. Даже шум со сцены не помешал узнать голос. Ангелина в вечернем платье и, как всегда, в брильянтах прижималась к стене.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она, стараясь казаться взволнованной.

– Прошу простить, госпожа Камаева, служебное дело, – сухо ответил Пушкин и отдал краткий поклон.

Ангелина сдвинулась, чтобы заслонить собой дверь.

– Что тебе надо? Зачем ты преследуешь меня? Это низко, Алексей! Оставь меня в покое! Ты пользуешься своим положением. Как это гадко! Уходи! Уходи немедленно! Или я закричу! – Ангелина пыталась завести себя на истерику, но выходило плохо.

– Госпожа Камаева, мне дела нет до вашего счастья. Прошу не мешать розыску. Иначе будете доставлены в участок.

К такому обращению Ангелина не привыкла. Дернув головой, отчего брильянтовые сережки заплясали огоньками, она изготовилась закричать во все горло и вцепиться ногтями в лицо мерзкого человека, который ее больше не любил. Но вместо этого отползла по стеночке в сторонку. Вид его был столь спокоен, что Ангелина чуть-чуть испугалась. Совсем чуть-чуть. Но этого хватило.

Дверь, которую она пыталась защитить, приоткрылась, в проем высунулось лицо, обрамленное роскошными бакенбардами.

– Дорогая… – только успел сказать хозяин бакенбардов, как заметил Пушкина. Испуг его был натурален. Он дернул створку на себя, как ребенок, который прячется от страшной сказки под подушкой.

Пушкин вошел в гримерную, мягко прикрыв за собой дверь.

Коччини успел снять сценический смокинг, который недавно помог сыскной полиции изловить баронессу и не далее как утром вернулся к законному хозяину. Фокусник остался в брюках с подтяжками и накрахмаленной сорочке. Гримерка была слишком маленькой. Отступать дальше столика с зеркалом было некуда. Он схватил расческу и стал вертеть в руках.

– Господин Альфонс Коччини?

– Да… Да… Что вам надо?.. Кто вы такой?.. Почему преследуете нас?.. Меня… По какому праву?.. Я буду жаловаться в полицию, – торопливо бормотал он, переминаясь с ноги на ногу.

– Чиновник сыскной полиции Пушкин. Позвольте задать вам несколько вопросов.

Видимо, от волнения у Коччини стало плохо со слухом.

– Какой полиции? – переспросил он.

– Московской сыскной полиции.

– А-а-а, – проговорил Коччини, как будто хотел сказать: «Это другое дело!» Впрочем, так и не сказал. И быстро опомнился: – Но зачем? К чему сыскная? Полиция?

– Ваши отношения с госпожой Камаевой меня не касаются и не интересуют совсем.

– А-а-а, – опять выдавил фокусник, словно потерял навыки связной речи.

– Альфонс Коччини – сценический псевдоним. Как ваше настоящее имя?

– Артисту неприлично задавать подобный вопрос.

– Как вам угодно. Для установления личности сейчас проследуем в полицию.

Других аргументов не понадобилось. У синьора оказалось имя обычного российского обывателя. Такое на афишу не поставишь.

– Вы знакомы с господином Немировским Григорием Филипповичем?

Коччини изобразил трудные, но краткие раздумья.

– Нет, не имел чести.

– Однако знакомы с его супругой – Немировской Ольгой Петровной.

– Но откуда вы… – начал Коччини и успел поймать себя за язык. – Да, припоминаю, это одна из моих поклонниц. Кажется, просила автограф.

– Больше ничего у вас не просила?

– Чего именно?

– Например, помочь ее мужу.

– Ее мужу? В чем, простите?! – Коччини удивился вполне искренне.

– В небольшом деле – снять родовое проклятие.

Явное облегчение, которое испытал Коччини, было трудно скрыть.

– Господин полицейский, я фокусник, а не волшебник. Это высокое искусство. Я не занимаюсь магией, то есть шарлатанством.

– Вечером в воскресенье у вас была назначена встреча с Григорием Немировским, – сказал Пушкин.

– Да с чего вы взяли?

– Встреча должна была пройти в гостинице «Славянский базар» примерно около восьми вечера.

– Это просто смешно!

– Немировский снял номер четвертый, вы проживаете в соседнем номере, пятом. Вы виделись с ним в тот вечер.

Коччини в сердцах швырнул расческу на столик, подняв облачко пудры.

– Да не видел я его! – выпалил он.

Пушкин молчал. Давая возможность осознать, что было произнесено вслух. Коччини соображал быстро. Он нервно улыбнулся.

– Я не это имел в виду… Вы неправильно поняли…

– Его не видели? – сказал Пушкин. – Как же так? А он говорит, что видели.

– Что за глупость?! Он был мертвый! – выпалил Коччини.

Слово, которое не воробей, вылетело. Его не спрятать. Коччини решил по-другому. С места в карьер бросился к двери, выбил плечом, врезался в стену коридора, удержался кое-как на ногах и скользнул в сторону. Кто-то вскрикнул, получив от убегавшего пинок. Прочие звуки целиком потонули в музыкальном шуме со сцены.





18


Портье погрузился в раздумья. Нельзя сказать, что Сандалов имел привычку размышлять о своей жизни и задумываться, как прожить ее так, чтобы не было мучительно стыдно. Мысли его вольно бродили среди размышлений между счетом в банке, прикупленной дачкой по Ярославскому шоссе, вожделенным перстнем с брильянтом на мизинец, рождественским обедом у сестры и племянников, новым галстуком, праздничным подарком управляющему гостиницей, жмущими новыми ботинками и патентованным средством от импотенции на основе листьев африканского растения, о котором прочел в утренней газете. То есть мысли его ничем не отличались от хаоса, какой царит в голове каждого нормального москвича, да и вообще любого обывателя Российской империи. Что говорило об обретенном душевном спокойствии.

Действительно, атаки панического страха при мысли, что его выгонят с места и, чего доброго, посадят за решетку, отпустили. Сандалов обрел душевное спокойствие, надеясь, что и в этот раз сумел выкрутиться. Он вспомнил воровку-баронессу с некоторым умилением, дивясь, каким образом она сумела так ловко вертеть им. Даже грозный чиновник сыскной полиции теперь казался человеком приятным, во всяком случае незлым.

В гостинице наступил час предвечерней передышки, когда дневные поезда уже прибыли, вечерние еще только прибывали, а значит, новые гости не свалятся как снег на голову. Те, что уже проживали, наряжались в своих номерах, чтобы отправиться на вечерние увеселения в ресторан «Славянского базара» или в город. В холле было пустынно и тихо. Сандалов не обратил внимания на колокольчик входной двери. Мало ли кто вошел или вышел. Погрузившись в приятные размышления, он не заметил, как перед конторкой кто-то появился. Настольный звоночек вырвал из мягкого небытия. Сандалов встрепенулся и натянул дежурную улыбку.

– Прошу прощения, – сказал он, узнавая гостя.

Портье натренировал профессиональную память: он помнил, в каком номере кто проживает. А потому потянулся к ключу от двенадцатого номера.

– Дайте ключ от четвертого.

Сандалов остановил руку. Гость был знаком, сомнения не было. От него попахивало остатками загула, но он был трезв. И даже слишком. Казался слишком сосредоточенным и собранным, будто решился на отчаянное дело.

– Прошу простить, господин… – Сандалов одним глазом подглядел в книгу записи, – Немировский, это невозможно.

Ему протянули ладонь, не слишком чистую.

– Ключ дайте, – потребовали в приказном тоне. – Что не ясно?

– Рад бы, но решительно невозможно. Правила запрещают выдавать ключ от номера без разрешения постояльца.

На конторку упала мятая сторублевка. Уголок купюры так и смотрел на портье.

– А так правила разрешат?

В другой раз такого аргумента было бы достаточно, чтобы Сандалов забыл о правилах. Но время настало такое, что деваться некуда.

– Прошу убрать деньги, – строжайшим тоном заявил Сандалов, красуясь сам перед собою: как иногда приятно побыть честным человеком! – Мы дорожим нашей репутацией. Она известна на всю Москву. И даже Россию. Взяток не берем-с.

Немировскому явно хотелось сделать что-нибудь угрожающее: стукнуть кулаком по конторке или рявкнуть на непокорную обслугу. Но сдержался.

– Считайте чаевыми за услугу: хочу осмотреть номер и, может, перебраться в него. Плату за двенадцатый номер назад не потребую.

Сандалов сделал то, чего никогда не делал: легонько оттолкнул купюру.

– Приношу свои извинения, никак невозможно. Номер сдан. – Портье невольно проследил, как почти его деньги были скомканы и сунуты в карман пальто. Словно мусор. Нет, тяжело быть честным.

– Номер взял мой родной брат, Григорий Филиппович Немировский. Я имею право войти в него, когда пожелаю. Тем более что в нем никто не проживает с воскресенья.

Такому заявлению Сандалов мог бы подчиниться. В любой другой раз. Но только не теперь.

– В этот номер не допускается никто. До разрешения сыскной полиции, – ответил он с чувством собственного достоинства. Вид смятой сотни так и стоял перед глазами.

– Ах вот в чем дело, – сказал Немировский, глядя тяжелым взглядом больного человека. – Розыск по этому делу ведет мой друг, господин Пушкин. Знаете его?

От произнесенного имени у Сандалова невольно пробежал морозец по спине. Он сдержанно кивнул.

– Так мне не просто надо в номер, – продолжил Немировский. – У меня личное поручение от господина Пушкина: дежурить там ночь. Если не верите моему слову, пошлите в сыскную, там подтвердят.

Связываться по доброй воле с сыском желания не было. Тем более – с месье Пушкиным. Речь господина Немировского внушала доверие. Не будет же он врать про поручение чиновника полиции. Сандалов счел, что убедительных аргументов вполне достаточно. Снял ключ и положил на конторку.

– Изволите что-нибудь еще?

Господин Немировский изволил, чтобы ему в номер доставили выпивки. С запасом. Сандалов захотел уточнить, какие именно напитки предпочтительны, но гостю было все равно. От закуски отказался. И больше ничего не требуется. Портье обещал исполнить без промедления. Он тайно надеялся, что та самая купюра вернется к нему за проявленное усердие. Немировский не понял движения чужой души. Повернулся и пошел в лестнице, ведущей на второй этаж. Жалкой благодарности не бросил. Не то что денежку.

Сандалов подумал, что жизнь человеческая – штука несправедливая: играет с человеком, как огонек с мотыльком. Зазевался – крылышки и обжег. Или изжарился целиком.





19


Антракт выплеснул публику в буфет. Те из господ, что не поместились за столиками и барной стойкой, бродили по фойе театра, пуская облака папиросного дыма. Агату обтекали потоки мужчин, она стояла, как скала в открытом море, равнодушная и холодная. Ни на чей взгляд или призывную улыбку не ответила. Будто ей и дела не было, что мимо ускользают набитые кошельки. Клиентов, разгоряченных барышнями кафешантана и зажигательными напитками, можно было брать тепленькими. Лишь пальчиком помани. Делать ничего не придется, все сами отдадут. Но она ждала только одного. И он наконец появился.

Старательно избегая не в меру веселых господ, Пушкин подошел и подавил сильный зевок.

– Зачем загубили мой вечер в этом пошлом театрике? – спросил он, все-таки зевая.

Ей захотелось, чтобы победа была разгромной и окончательной. Чтобы он поглубже увяз в собственной самонадеянности, а потом прозрел и понял, как ошибался. Ощутив ту самую щекотку радости, которая уж несколько дней не желала приходить, Агата постаралась не спугнуть победы раньше времени. Сегодня у нее будет особая добыча.

– Как вам понравился спектакль?

– Спектакль? Точнее сказать, цирковой балаган, – последовал ответ, завершенный борьбой с зевотой.

– И вам ничего не показалось интересным?

– Госпожа Керн, мне не показалось. Я уверен, что хочу только одного – спать.

Его легонько пихнули в живот.

– Просила обращаться ко мне по имени, – требовательно сказала она. – Ну, раз ничего не заметили достойного, в таком случае… приглашаю отужинать. Завтрак был за вами, а ужин – за мной. Согласны?

Ему протянули маленькую ладонь. Вот так сразу соглашаться было нельзя. Его хотели заманить в ловушку, а хищница должна сама в нее угодить. Пушкин поломался для вида, заставил себя поуговаривать, честно зевал. И согласился.

У театра мерзли извозчики. Первый по очереди согласился за полтинник, цену грабительскую, отвезти в «Славянский базар». В другой ресторан Агата категорически отказалась ехать. «Где день начался, там он и закончится», – заявила она. Спорить с женщиной, которой пришла на ум шальная идея, не стал бы сам Лейбниц, не то что Пушкин. И он не стал.

В отличие от позднего завтрака, ужин собрал полный аншлаг. Официант с трудом нашел свободный столик. Да и то потому, что видел парочку утром и принял за постоянных гостей. Усевшись, Агата раскрыла меню и засмотрелась куда-то по левую руку. Пушкин глянул в ту же сторону.

Причина интереса открылась легко. Через три столика ужинал Петр Филиппович Немировский, как всегда жадно поглощая пищу. Рядом с ним сидела его жена, наряженная в простое черное платье с глухим воротом, не вязавшееся с атмосферой веселья, но указывающее, что дама носит траур. Он что-то сказал ей с набитым ртом. Супруга встала из-за стола, обошла его и взяла с дальнего конца графин с вином, до которого Петру Филипповичу лень было дотянуться. К ней на помощь несся официант. Успел как раз вовремя, чтобы подхватить из рук дамы графин и налить в бокал, сколько желал прожорливый господин. Официант хотел помочь даме сесть, она отказалась и неторопливо пошла к выходу из зала.

Агата следила за ними с таким интересом, будто давали представление цирковые артисты.

– А, понятно, – вдруг проговорила она, старательно пряча улыбку.

Пушкин вдруг понял, что не откажется от сытного ужина. Уж очень проголодался. И совесть не будет мучить, что его угощает дама и воровка. Ни крошечки не будет.

– Что там нашли? – спросил он.

– Так, пустяки, – ответила она легкомысленно, глядя на удалявшуюся блондинку. – Вам, мужчинам, не понять. Заказывайте что пожелаете.

Вовремя оказавшемуся рядом официанту Пушкин сделал заказ неприлично большой. Агата попросила чего-нибудь легкого, безразлично чего. Она еще заказала шампанского. Официант исчез. Они остались один на один. Кто-то должен был начать поединок.

– Кажется, обещали показать убийцу, – сказал Пушкин.

– Я всегда держу слово, – последовал ответ.

Шпаги обнажены. На выпад следовал ответный удар.

– Ничего не видел.

– Он был невдалеке от вас.

– Где-то в зале?

– Чуть дальше. Прямо у вас перед носом.

– Не умею различать затылки.

– Он был на сцене!

Кажется, Пушкин пропустил выпад и его приперли к стенке. Он должен был почувствовать острие клинка на шее. Но ничего не почувствовал.

– Кто-то из актеров? – мрачно, как побежденный, спросил он.

Агата торжествовала.

– Берите выше! Звезда всего представления!

Пушкин задумался, чтобы дать женщине насладиться минутой славы.

– Не пойму, о ком вы, – он продолжал изображать непонимание, доходящее до тупости.

Официант принес холодные закуски. И бутылку неплохого шампанского. Налив даме, он развернул горлышко к бокалу господина усталого вида, но тот отказался. Чем сильно удивил: в «Славянском базаре» шампанское принято пить ведрами. А чтоб отказываться…

Водрузив бутылку в центр стола, официант наконец исчез. Не зная того, он подарил Агате лишние мгновения радости. Поединок пора было кончать. Противнику осталось нанести последний, решающий удар. После которого он будет просить пощады. А она подумает, как с ним поступить.

– Убийца – знаменитый фокусник, звезда театра «Виоль», синьор Альфонс Коччини!

В этот миг ее противник должен был вскочить от удивления, схватиться за голову или хоть подавиться холодной бужениной. Ничего подобного не произошло. Пушкин меланхолично жевал, спокойно глотал и не думал давиться.

– С чего взяли? – равнодушно спросил он.

Радость победы немного поблекла. Не такого эффекта ожидала она. Агата не показала виду, как ей было неприятно.

– Я это знаю, – ответила она с улыбкой.

– На основании каких фактов?

– Мне не нужны факты. У меня есть глаза и есть самое главное – чувства и сердце.

– Какое отношение ваши чувства имеют к убийце?

– Они говорят мне, что он и есть убийца. Я это чувствую женским сердцем!

– Каким образом?

Занудный господин уже не на шутку раздражал. Агата еле держалась, чтобы не плеснуть ему в лицо шампанское, которое держала в руке для победного тоста. Она не заметила, когда поединок изменился не в ее пользу. Поверженный враг перешел в атаку, и уже она защищается.

– Достаточно, что я догадалась, – сказала она.

– Как вы догадались?

Это становилось несносным! Мало того что нагло жует в присутствии дамы, тоже голодной, мало того что отказался выпить с ней шампанского, а она хотела предложить ему выпить на брудершафт, так еще и дерзит. Это спускать нельзя. Агата поставила неиспитый бокал.

– Мой милый Пушкин! – сказала она с вызовом. – Я вижу мужчин, как раскрытые карты. Это называют «психология».

– Психология – это лженаука, – ответил Пушкин, разделываясь с бужениной. – Всего лишь частный случай математической теории вероятностей. Иначе говоря, глупейшее и примитивное надувательство.

Так и подмывало плеснуть ему в лицо шампанским и устроить скандал на весь ресторан. Но этот благородный порыв она сдержала.

– Тогда докажите, господин сыщик, хоть при помощи вашей формулы сыска, что я ошибаюсь! – Агата чуть не сказала, что готова сделать для него в случае проигрыша, но разумно промолчала.

Пушкин неторопливо дожевал, отер губы салфеткой и бросил на стол.

– Извольте, – с наглым и ленивым выражением на лице сказал он. – Ход ваших поступков прост. Вы отправились в ломбард Григория Немировского и затуманили мозги этому мелкому вору, приказчику Каткову. У него выудили, кто, по его мнению, любовник Ольги Петровны, жены Григория, а ныне – вдовы. Наверняка он назвал Коччини. Вы отправились в «Славянский базар», где запугали портье Сандалова тем, что работаете на сыскную полицию. Он показал Коччини. Когда узнали, что фокусник живет в соседнем номере с убитым, последние сомнения отпали. Познакомились с ним еще проще: срезали из кармана портмоне, сделали вид, что поднимаете оброненную вещь. Ну и назвались его поклонницей. Коччини было лестно, что баронесса из Петербурга им интересуется. Он клюнул. Вы поехали в какое-нибудь известное кафе, например, к «Сиу» на Кузнецком мосту. Теперь Коччини ждет с нетерпением новой встречи, где вы попытаетесь добиться от него признания. Вот и все. Примитивно. И неправильно.

Удар был беспощадный и холодный. Такого Агата не ожидала. Можно считать, она лежала поверженной, ее шпага выбита из рук. И теперь к ее горлу приставлен клинок. Сдаваться Агата не умела. Она собралась с силами.

– Даже если вы что-то угадали верно… – начала она.

– Я не угадываю, – последовал молниеносный выпад, который сбил с толку.

– Хорошо, не угадали… Узнали. Все равно вы не знаете главного.

– Чего именно?

– Коччини – убийца. Но он всего лишь слепое оружие.

– Хотите сказать, что Ольга Петровна наняла его?

Агата невольно кивнула.

– Это не имеет смысла, – сказал Пушкин, который едва удерживался, чтобы не начать есть снова.

– Наоборот! Вы забыли про брильянты, которые принес с собой Немировский.

– Коччини убил ради брильянтов?

– Нет! Это была его плата за свободу Ольги Петровны! Только женщина могла такое придумать! Ей не нужен Коччини, ей нужна свобода от ненавистного брака!

– Вы и с ней познакомились? Вот это интересно. Что скажете про вдову Немировскую… как женщина? – выдавил из себя Пушкин.

Клинок отошел от горла. Агата ощутила, что инициатива снова у нее в руках.

– Она умная, сильная, милая и несчастная. Да, она преступница, да, она хитроумным способом избавилась от мужа. Но я не смогу ее осуждать. Тем более что она заплатила такую цену: отдала все свои драгоценности. Но свобода не знает цены.

– У вас есть конкретные факты, чтобы обвинить ее?

– Они будут, обещаю.

– Значит, убийцу не нашли. Все это – предположения. Не более того.

Такую обиду нельзя стерпеть. Мог бы проявить хоть каплю уважения. Агата вскочила, чуть не опрокинув стол.

– Хорошо же, докажу вам, что права – я!.. А вы, Пушкин, – надутый, слепой, тупой, бездарный, расфуфыренный, пустоголовый, надменный, наглый, ленивый, никчемный… индюк вместе со своей математикой и вашей формулой! Ну, погоди у меня!

С этим она схватила бокал, запрокинула его, чуть не одним глотком опустошила, с размаху саданула им об пол, брызнув осколками, и кинулась вон из зала. Бег ее провожало множество мужских взглядов, трезвых и не очень, пока она не исчезла в коридоре гардероба.

Пушкин не шелохнулся. Воткнул салфетку в разрез сюртука и положил на тарелку мяса столько, сколько хотел.

– Ну, как всегда, – проговорил чиновник сыска себе под нос. – Дама обещает угостить, а потом убегает. А платить кто будет? Пушкин? Конечно, больше ведь некому…





20


Сытый человек – совсем не то, что голодный. Смотрит на мир добрее и вообще склонен к проявлению душевной щедрости. Объевшийся человек не способен ни на что. Только передвигать свое тело в пространстве в надежде найти мягкое кресло или диванчик, куда можно упасть и забыться сладким сном. Пушкин объелся так, что не мог и подумать трястись на извозчике через пол-Москвы на квартиру. Как ни ленился его мозг, наслаждаясь обильным ужином, первым за многие дни, он сумел найти подсказку. Пушкин подумал: «А почему бы не взять номер на ночь и выспаться?» Идея показалась столь простой, а желанная кровать столь близкой, что он направился к стойке портье.

Сандалов заметил его в дверях ресторана – чутье подсказало, куда повернуть голову. Окинув полицейского опытным взглядом, портье понял, что тот пребывает в размягченном состоянии. Что было хорошей новостью. Он даже прикинул: а не предложить ли господину чиновнику номерок за счет заведения? Вдруг клюнет? Тогда совсем другое отношение будет. Сандалов принял самое добродушное выражение и немного согнулся для почтительности. Пушкин между тем чуть медлил, осматривая холл, в котором не было ничего примечательного. Он никак не мог придумать благовидный предлог, чтобы попросить уступку в цене. Средства чиновника полиции были скудны. Особенно после ужина.

Портье пожелал доброго вечера и спросил, чем может быть полезен. Чтобы не начинать трудный разговор сразу, Пушкин изобразил задумчивость.

– Господин Кульбах так не появлялся? – спросил он.

Сандалов прекрасно знал ответ, но из уважения обернулся на ключную доску. Номер восемь был на месте.

– Никак нет, не изволили быть. Можете не сомневаться, господин Пушкин, ваше распоряжение исполним в точности.

– А господин Коччини не возвращался?

И на этот вопрос портье знал ответ затылком.

– У них сегодня представление, будет поздно, как водится. Ох уж эти артисты, не так ли?! – Сандалов подмигнул, надеясь протянуть ниточку взаимопонимания.

Появился удобный предлог, чтобы спросить номер: дескать, хочет дождаться фокусника. Но мозг, как нарочно, очнулся от сытого небытия и решил, что пора пошевелить извилинами. Пушкину пришла мысль настолько простая, что даже странно, как он раньше упустил мелкий, но важный факт.

– Приходная книга при вас? – спросил он.

Нечего полиции совать нос в денежные расписки! Но отказать было нельзя. Старательно улыбаясь, Сандалов вытащил из глубин конторки учетную книгу, в которой гости расписывались в получении квитанции об оплате. И предоставил делать с гроссбухом что угодно. Пушкин полистал страницы. Среди мелких строчек однообразных записей разобрать что-то было трудно. Он попросил указать на расписку Кульбаха. Сандалову достаточно было взглянуть, чтобы найти нужную строчку и широкий росчерк.

– А где подпись гостя из двенадцатого номера, господина Виктора Немировского?

И эту Сандалов нашел практически мгновенно. На этом Пушкин не угомонился и захотел взглянуть на подпись Григория Немировского. Портье воспитанно ткнул пальцем в витиеватую подпись.

– Где расписался господин Коччини?

Игра стала утомительной. Сандалов перевернул несколько листов назад, провел пальцем по строчкам и нашел требуемое.

– Извольте, – только и сказал он.

Пушкин смотрел на чернильную закорючку внимательно. Так внимательно, что Сандалову стало не по себе. Но задать вопрос не посмел. Указательным пальцем левой руки Пушкин ткнул в подпись и, не отпуская, листнул страницы назад. После чего поводил головой из стороны в сторону, будто сравнивая надписи. Что обеспокоило Сандалова.

– Прошу простить, – начал он с тревогой в голосе. – Нашлось упущение?

Пушкин развернул к нему книгу, показав подпись Коччини и другую.

– Синьор Коччини расписался за себя и господина Кульбаха?

Ничего преступного в этом не было. Гости частенько платили один за другого.

– Именно так. Он въехал намного раньше. А в воскресенье, девятнадцатого декабря, предупредил, что въезжает его друг, за которого внес задаток на неделю. Так что мне оставалось только выдать Кульбаху ключ.

Пушкин просил сохранить книгу и, хоть вид имел сумрачный, не имел претензий к портье.

– Ваше распоряжение исполнено, – сказал Сандалов с доверительной интонацией. Чтобы окончательно загладить неприятный момент, так сказать.

Вместо того чтобы выразить благодарность, Пушкин насторожился.

– Какое распоряжение?

– Жилец из двенадцатого номера передал от вашего имени…

– Вы отдали Немировскому ключ от четвертого номера?!

– Так точно-с, – пробормотал Сандалов, предчувствуя большую беду. Предчувствие не обмануло портье.

Секунду назад сонный и ленивый Пушкин словно сбросил маску. Крикнув, чтобы портье достал запасной ключ, кинулся на лестницу и взбежал через две ступеньки. Сандалов, путаясь в руках, достал из коробки дубликат ключа и побежал следом, тяжело дыша. Он крикнул подвернувшемуся коридорному, чтобы следовал за ним.

Пушкин резко и громко стучал в дверь. На стук никто не отзывался. Он прислонил ухо к дверной створке и снова постучал. Когда появились Сандалов, запыхавшийся от бега, и Екимов, он постучал напоследок кулаком. Дверь заходила ходуном. Но и только.

– Открывайте номер, – последовал приказ.

Сандалов молча дал знак коридорному. Екимов вставил новенький ключ в замочную скважину и провернул. Открывать дверь не решился. Пушкин попросил отойти подальше, чему портье с коридорным повиновались с охотой. Взялся за ручку и резко распахнул.

В номере было темно и душно. С пола светились огоньки свечей. Пушкин задернул портьеру, украшавшую входной проем.

– Вот ведь проклятое место, – только успел пробормотать Екимов, как Пушкин быстро вышел.

– Срочно посылайте в участок за приставом и доктором!

– Что случилось? – пролепетал Сандалов, уже зная ответ.

– В номере труп, – спокойно сказал Пушкин и вдруг рявкнул во все горло: – Марш в участок!

Иногда крик оказывает магическое действие. Не ожидая дополнительных указаний, Екимов кинулся вниз по лестнице.

– Оставайтесь на месте, – последовал приказ Сандалову. – К номеру близко никого не подпускать.

– С-слушаюсь, – пролепетал портье.

Оглянувшись в оба конца коридора, Пушкин скрылся за портьерой.

На часах было без пяти одиннадцать. Сандалов понял, что ночь предстоит долгая и бессонная.





23 декабря 1893 года, четверг





1


Михаил Аркадьевич позволил себе с утра рюмочку коньяку. Настроение было такое, что никак нельзя было по-другому. Завтра, уже завтра Рождественский сочельник. Дальше неделя Святок, когда вся Москва веселится и ликует, не думает ни о чем, кроме как о пирах, подарках и визитах в гости. Чудесное, расчудесное время. И так – на две недели до Крещения. Хоть христианином Михаил Аркадьевич стал из карьерных соображений, но этот праздник любил искренне. Как и те взрослые, что любят на Рождество дарить дорогие игрушки своим детям, потому что не получали таких во времена собственного детства.

После рюмочки Эфенбах окончательно приобрел легкое и счастливое расположение, при котором хочется гладить по головкам, делать что-то хорошее и вообще говорить одни комплименты. Он позвал в кабинет Кирьякова, чтобы поболтать душевно. Указав чиновнику садиться, налил и ему рюмочку. Чокнувшись, они выпили с видимым удовольствием. Коньяк был хорош, Кирьяков облизнулся сытым котом.

– Ну, что там слыхивать, раздражайший Леонид Андреевич? – начал Эфенбах «душевный разговор», развалившись на стуле и водрузив руки на животе. – Не поймали Королеву брильянтов?

– Поймаем. Никуда не денется, – отвечал Кирьяков расслабленно, но держа почтение перед начальником и не позволяя себе лишнюю вольность. – Дело нехитрое.

– Что в нашей Москве Златоглавной? – спросил Михаил Аркадьевич, намекая, что не читал ночную сводку по полицейским участкам, и давая чиновнику проявить себя.

– Ничего существенного, в основном приводы пьяных.

– Не терпится народу праздник разгулять! – философски заметил Эфенбах. – Себе только портят.

– Такой народ, ничего с ним не поделать. Да вот разве происшествие в театре «Виоль».

– Это тут, у нас за боком, в Каретном ряду?

– Именно так, ваше превосходительство. В доме Мошнина.

– Что случилось? – в голосе Михаила Аркадьевича проскользнула еле заметная тревога.

Кирьяков успокоил: ничего существенного, скорее, забавное происшествие.

– Представьте себе: звезда театра, фокусник Коччини, взял и пропал.

– Как же так: стоя на месте, пропасть?

– Никто понять не может: у него в первом акте номер и во втором номер, завершающий представление. Так вот, одно выступление дал с большим успехом. А на второе – не явился, не вышел на сцену. Публика была в негодовании, многие пришли из-за фокусов, устроили скандал, требовали возврата денег, пришлось городовым успокаивать.

– Куда же он испарился? – спросил Михаил Аркадьевич, подливая по рюмочке.

– Никто не знает! – Кирьяков плечами пожал. – Говорят, видели, как в большом волнении выбежал из театра.

Эфенбах поднял рюмочку, призывая чокнуться.

– Ну ничего, найдется. На расхудой конец Пушкина пошлем на розыски.

Рюмки устремились друг к дружке. Но не суждена им была встреча. Дверь кабинета бесцеремонно распахнулась, вошел невысокий моложавый господин с короткими аккуратными усиками, прямым носом и жестким, колючим взглядом. Одет был в теплое дорожное пальто, распахнутое, под которым виднелся строгий черный костюм. Гражданское платье не могло скрыть военную выправку.

– Господин начальник московского сыска?

Вопрос был задан таким тоном, что Эфенбах невольно опустил рюмку. В этом тоне ощущалась власть. Перед которой следовало встать. Что Михаил Аркадьевич и сделал. На всякий случай.

Кирьяков замер с рюмкой.

– С кем имею честь? – спросил Эфенбах, невольно одергивая сюртук. Он понял, какого сорта персону занесло.

– Жандармского корпуса ротмистр Дитц, – сказал гость ледяным тоном. – Прибыл первым поездом из Петербурга.

– Рады приветствовать, ротмистр, в стародавней нашей столице.

– Прошу оставить нас, – приказ был брошен Кирьякову через плечо.

Чиновник, от растерянности не зная, куда девать рюмку, выскочил, зажимая ее в пальцах. И старательно закрыл дверь.

Из внутреннего кармана Дитц вынул фотографическую карточку и предъявил, держа двумя пальцами.

– Вы прислали?

Михаилу Аркадьевичу не надо было всматриваться, чтобы узнать портрет.

– Непременно так, – ответил он, стараясь улыбаться.

– Где находится арестантская?

– Что вы, ротмистр, здесь дом обер-полицмейстера, не держим арестантской.

– Личность эта где содержится?

Таким тоном с Эфенбахом давно не разговаривали. Михаил Аркадьевич быстро умел сосчитать последствия, какие грозят лично ему. Сейчас главное – выиграть время. А там видно будет, пусть Пушкин выпутывается.

– Придалеко, в Петровско-Разумовском участке, – сообщил он, глазом не моргнув. – Ближе ничего не нашлось, камеры перезаполнены – народ шалит и пьет.

– Прошу предоставить полицейскую пролетку.

Тут уж Михаил Аркадьевич замахал руками.

– Что вы, господин Дитц! Да разве посмеем с путей вас утруждать! Располагайтесь, сей час чаю подадим. А злодейку вам в ручки доставим целостно!

Видимо, ротмистр не выспался в ночном поезде. В лице его, стянутом строгостью, появилась мягкость, он снял шляпу и с видимым облегчением сел. Но от предложенной рюмки отказался.

– Что же случилось? – хлопотливо спросил Михаил Аркадьевич. – Мы же только запрос в картотеку Департамента полиции отправили на ее счет.

– Барышня совершила преступление против государственного устройства, – устало сказал Дитц. – Дело секретное, подробности разглашению не подлежат.

– Ай, яй, яй! – только и сказал Эфенбах. – Так пойду распоряжусь доставить ее и насчет чая.

С этим и вышел из кабинета. Начальник сыска прекрасно понимал, что случилось и во что его втравили. Воровка оказалась не уголовной преступницей, а политической. Чего доброго, революционерка и бомбистка. Недаром ее жандармы разыскивают. Может, готовит бомбу для московского градоначальника, светлейшего князя Михаила Сергеевича. А он отпустил, поверил глупейшей болтовне. Как бы без пенсии ногой под зад не выкинули!

Лелюхин со слов Кирьякова уже знал, что случилось нечто внезапное. Недавно милый начальник предстал перед чиновниками грозовым облаком. Так что они сами собой встали по стойке «смирно».

– Где Пушкин? – незнакомым, злым и шипящим тоном проговорил Эфенбах. – Где этот негодяй распрекрасный?

– Не могу знать, – ответил Лелюхин.

– Спит небось, – вставил Кирьяков.

Михаила Аркадьевича было не узнать.

– Найти немедленно! Его и девку злостную! Марш! – прорычал он шепотом.

Чиновники бросились исполнять. Эфенбах успокоил дыхание, пригладил волосы, натянул улыбку и шагнул в свой кабинет. Как в прорубь.





2


Глаза Пушкина налились кровью. Ночь была бессонной и долгой.

Посланный в Городской участок коридорный вернулся с дежурным городовым Митяевым и парой младших городовых. Сильно смущаясь, Митяев на ушко объяснил ситуацию: господин пристав отбыл в гости с супругой и где находится, никто не знает. Нахождение доктора Богдасевича известно, но пока не проспится, будить бесполезно. Что же до чиновника Зарембы, который мог вести протокол, то он вечером отбыл домой. Так что придется дожидаться утра. Пушкин выразил городовым благодарность за усердие и расставил на посты, чтобы отгонять непрошеных гостей. Сам же призвал на допрос Екимова с Лаптевым. Ну и Сандалова, куда же без него.

С их слов получалось следующее. Около восьми вечера Виктор Немировский потребовал ключ от номера. И сразу отправился в него. Не позже чем через четверть часа Лаптев занес в номер несколько бутылок вина и графинчик водки. Хоть гость отказался от закусок, все-таки половой прихватил солений. Немировский приказал открыть бутылки и оставить поднос прямо на полу. Что Лаптев и исполнил. За что получил мятую сотенную купюру, чаевые были огромные. После благодарностей его выставили вон, приказав не являться без вызова. Лаптев особо отметил, что господин казался крайне взволнованным, ходил по гостиной от стены до стены, не находя покоя. Екимов добавил, что несколько раз за вечер проходил по коридору, но ничего странного или подозрительного не видел и не слышал. Ни звуков громких, ни шума из номера. И привидение никому не попалось.

– Место уж такое проклятое, – с тяжким вздохом сообщил Екимов, за что получил злобный взгляд от портье.

Обслуга была отпущена. Пушкин вошел в номер и, пока ему никто не мешал, произвел тщательный осмотр, закончив около часа ночи. Взяв стул из номера, вынес в коридор и сел прямо перед дверью. И сидел, не сомкнув глаз до утра. Относительный покой был полезен: формула сыска приблизилась к решению. Странному, но точному. Наконец на лестнице появились пристав и доктор. Свешников был свеж, а Богдасевич явно не успел принять целительный эликсир.

– Пушкин, что вам неймется? Праздник на носу, а вы покоя не даете, – сказал Свешников, пожимая ему руку. – Ну, что опять случилось? О, знакомый номерок.

Пушкин распахнул штору.

– Загляните.

Хоть приставу лень было исполнять обязанности с утра пораньше, но выбора ему не оставили. Он вошел в номер. Богдасевич поплелся следом.





3


Агата не могла спокойно усидеть в своем убежище. Встреча с Ольгой Петровной намечена на вторую половину дня. Но как прожить первую, если все существо, до последней жилки, требует утереть нос напыщенному индюку – чиновнику Пушкину? Утереть так, чтобы запомнил: нельзя держать за неразумную глупышку ту, которая обведет вокруг пальца тысячу мужчин. План подхода к убийце, намеченный через посредничество Ольги Петровны, требовал времени: войти в доверие к женщине, особенно умной, куда труднее, чем к мужчине. Тут нужна тонкая игра, чтобы та не раскусила истинных целей баронессы фон Шталь.

У баронессы времени было сколько угодно. У Агаты его не было совсем. Требовался новый план действий. Он был составлен немедленно. Агата подумала, что самая короткая дорога – прямая. Зачем добывать доказательства, что Коччини убийца, входя в доверие к Ольге Петровне? Не проще ли сразу втереться в сердце к убийце, чтобы он раскрыл свою истинную сущность? В этом случае ей придется иметь дело с мужчиной, то есть существом управляемым, как лошадь. Пусть чуть более хитрым, чем прочие (Пушкин в расчет не берется, он просто индюк), но повадки которого очевидны. Агата тут же составила историю: она так влюбилась в Коччини, он настолько покорил ее сердце своим талантом и мужской красотой, что не оставил выбора: она хочет большего, чем деньги. Она хочет навсегда освободиться от мужа. То есть покончить с ним. Человеку, ловко убившему одного мужа, не составит труда убить другого, тем более если ему посулят не только ее любовь, но и состояние мужа, которое она получит, счастливо овдовев.

Разумеется, Коччини овладел брильянтами Немировского и теперь не нуждается в деньгах. Но какой мужчина, существо изначально жадное и недалекое, откажется сорвать куш: молодую красавицу баронессу и состояние в Петербурге. Он должен быть не мужчиной, чтобы упустить такой шанс. Как только согласится, а он согласится, деваться ему некуда, Агата немедленно захочет узнать, какой у него опыт в подобных «фокусах», и тут он расскажет, как убил бедного Григория Филипповича. Конечно, это будет иносказательно, но он выдаст себя полностью. После чего останется предоставить преступника Пушкину со всеми фактами, тем самым утерев этому Пушкину его наглый нос. А дальше уже забота полиции, как довести дело до суда. Главное будет сделано – Агата найдет Пушкину убийцу. Сделка будет исполнена. Она уедет из Москвы и больше никогда не увидит это чудовище. Не Коччини, а Пушкина, конечно.

Подобные размышления закончились тем, что Агата вскочила и торопливо оделась, даже не поменяв прическу, хотя обычно меняла ее каждый день. За исключением того дня, когда ее поймал самодовольный Пушкин. Она выбежала на улицу и взяла извозчика, не торгуясь. Неторопливый «ванька» привез на Никольскую улицу, к «Славянскому базару». Агата приказала ждать, обещав двойную оплату.

За стойкой портье стоял незнакомый мужчина: высокий и сухощавый. Раннее явление дамы без багажа он встретил холодным взглядом.

– А где милый господин Сандалов? – спросила Агата с очаровательной вежливостью, заглядывая на ключную доску. И вдруг поняла, что из головы вылетел номер, в котором проживает убийца. Кажется, рядом с номером жертвы. Но в каком номере убили Немировского? Вот же незадача…

– Господин старший портье слег с расстройством здоровья. Я заменяю. С кем имею честь?

Агата не стала скрывать, что она баронесса из Петербурга. Портье отдал поклон титулованной особе из столицы и представился Конторовским.

– Чем могу помочь, ваша светлость? – спросил он с подчеркнутой сдержанностью.

Ясно, что орешек не самый простой: слишком холоден и расчетлив, чтобы молниеносно его очаровать. Пожалуй, от денег откажется. Агата выбрала прямой путь.

– Господин Коччини, известный фокусник, который проживает у вас, просил составить ему рекомендацию. Я не могла отказать такому милому человеку, – сказала она.

Конторовский покосился на ключницу.

– Мне жаль, баронесса, но господина Коччини нет. Если вам будет угодно, готов передать рекомендацию ему лично, когда он вернется в гостиницу.

– Как же его нет? – возмутилась Агата. – Он должен быть в номере.

– Извольте взглянуть, – портье показал рукой на ключи. – Номер пятый находится на месте. От себя смею добавить, что господин Коччини не появлялся со вчерашнего вечера. Могу быть чем-то еще полезен?

На светские любезности времени не было. Агата вышла из гостиницы, села в дожидавшуюся пролетку и приказала следовать в Каретный ряд. Исчезновение Коччини было подозрительно. Она ощутила беспокойство. Смутное, но явное.

Подъехав к закрытому театру, приказала извозчику ждать. Главный вход был заперт. Агата обошла особняк и подошла к служебному входу. Тоже на замке. Агата принялась стучать в стеклянную дверь и стучала до тех пор, пока не показался заспанный швейцар. Одно из трех главных оружий женщины – лесть, красота и деньги – было пущено в ход. Агата приветливо помахала трехрублевой бумажкой.

Замок немедленно открылся, швейцар поклонился.

– Скажи-ка, любезный, господин Коччини ночевал в театре?

Швейцар прямо-таки расплылся в улыбке.

– И-и-и, барыня, так вы же ничего не знаете?

– Чего не знаю, любезный?

– Коччини-то наш изумительный… убёг.

– Как «убёг»? – машинально повторила Агата.

– А вот так, взял и исчез. Вчера в антракте как припустил, так только его и видели. Спектакль сорвал, скандал грандиозный, публика чуть театр не снесла, так фокусы требовала. Хозяин наш обещал его живьем съесть… Исчез, как ветром сдуло. Такой вот фокус выкинул.

Агата сунула трешку и пошла прочь. Новость ошеломляющая, но важная. Коччини оказался не так глуп, как она рассчитывала. Что-то заподозрил и решил сбежать. Тем самым себя изобличил. Эту новость следовало немедленно сообщить надутому индюку. Чтобы он убедился, как Агата была права. Вот теперь пусть сам ищет беглеца по всей Москве. А то и дальше. Упустил убийцу, будет локти кусать.

Предвкушая разгром Пушкина, Агата залезла в пролетку и приказала следовать в Гнездниковский переулок.





4


Разум человеческий, сталкиваясь с необъяснимым, ищет самую прозаическую разгадку. Свешников не был исключением человеческой породы. Он был неплохим приставом, хоть и в гражданском чине, то есть умел быстро распутывать обычные преступления, какие изредка случались на его участке. За дело брался сам, редко беспокоя сыскную полицию. Чаще всего завершал розыск по горячим следам, потому что преступником оказывался тот, кто и должен: ревнивый муж, завистливый сосед, вороватый приказчик, жадный дворник или гулящая девица. Пройти по горячим следам и найти злодея не составляло труда. Свешников так привык раскалывать преступления щелчком пальцев, что искренне считал себя мастером полицейского розыска. Каким, в сущности, и был.

Совершив круг по гостиной, он старательно искал зацепку, которая вытащит его из непонимания, что тут произошло.

– Покойный не дурак был выпить, – сказал он, легонько толкнув носком ботинка бутылку, которая совершила оборот вокруг себя и замерла в том же положении.

Оспаривать глубокомысленный вывод было нельзя. На полу валялись еще две опустошенные бутылки вина, графинчик потерял хрустальную пробку, на дне его виднелась лужица водки. Рядом лежали бокалы и граненая стопка. Ошметки закусок на огромном подносе, на полу и меловой фигуре. Пушкин не выразил ни поддержки, ни возражения.

Свешников не знал, что надо предпринять в таком очевидном и невероятном происшествии.

– Еще один неизвестный? – спросил он с надеждой.

– Некто Виктор Филиппович, домашняя кличка Викоша. Владеет кредитной конторой в Варсонофьевском переулке, полученной по наследству от отца. Женат, детей нет.

– Как же вы это все, – пробормотал Свешников, сопровождая неуверенным кружением руки.

– Его фамилия Немировский, он брат убитого здесь в воскресенье вечером Григория Филипповича, – бесстрастно ответил Пушкин.

Ответ поставил пристава в неловкое положение. Прямо сказать, опростоволосился. Впрочем, ошибка была извинительна не только по причине невнимательности и раннего утра. Узнать Виктора Филипповича было трудно: лежал на животе лицом в пол, причем видимая половина лица была густо покрыта запекшейся кровью.

Свешников был великодушен:

– Молодец, Алексей, меткий глаз. А я так сразу узнал молодца. Вчера его же к нам в участок принесли. Что же это: признался в убийстве и вот чем закончил.

– Чем он закончил? – спросил Пушкин.

Приставу хотелось найти благовидный предлог, чтобы сбросить дело на сыск и удалиться. Но Пушкин был чрезвычайно серьезен. Не похож на себя, обычно ленивого.

– Ну уж это очевидно, – примирительно сказал пристав.

– Что именно очевидно?

Это уже переходило границы допустимого, и Свешников нахмурился.

– Господин Пушкин, не время и не место мне экзамен устраивать.

– Не думал делать глупости. Константин Владимирович, искренне хочу спросить: что вы здесь видите?

Свешников глянул и убедился: чиновник сыска и не думал шутить. Вид его, усталый и сосредоточенный, указывал, что разговор серьезный. Свешников огляделся.

Что он видит? Что в номере мало что изменилось. По-прежнему ковер скатан, большой стол у стены, черное пятно петушиной крови. На полу меловой круг с пентаклем и магическими закорючками. По лучам звезды расставлены огарки свечей. Изменения были очевидны. В пентакле лежал человек в брюках и белой сорочке, под головой его натекла бурая лужа. Слева от него – стул, поваленный на бок, придавил спинкой пиджак. Справа от тела старый револьвер, «смит-вессон» крупного калибра.

– Самоубийство чистой воды, – проговорил он.

– Почему? – не отставал Пушкин.

– Как по учебнику: инерция выстрела откинула тело со стулом в одну сторону, оружие в другую.

– Очень похоже, не правда ли?

Куда разговор клонится, Свешников уловил.

– Не похоже, а так оно и есть, – строго сказал он. – Типичное самоубийство. Составить протокол и закрыть дело. Опознание для порядка провести. Что его понесло в этот номер?

– Хотел снять родовое проклятие, – ответил Пушкин.

Подобные темы пристав на дух не принимал.

– Это что еще за глупости?

– Много лет назад его отец в этом номере убил цыганку. С некоторых пор призрак цыганки стал мучить семейство. Он и вышел на бой с призраком.

– Пристрелить, что ли, захотел?

– Вероятно.

Свешников презрительно фыркнул:

– Какая глупость.

– Не совсем. Посчитал, что победит силой воли. Заглянет в глаза призраку. Тем самым одолеет. Оружие – для храбрости.

– Вино с водкой для укрепления силы духа?

Пушкин кивнул.

– Виктор Филиппович пошел на подвиг. Он так сильно боялся призрака, так мужественно боролся со страхом, что не смог обойтись без напитков. В остальном – сделал все, что мог: принес новые свечи.

– Разве это не те же?

– У его брата были черные, для магических практик. Эти – обычные, восковые, из лавки. Поставил стул в центр пентакля, сел и стал ждать. Чтобы заглушить страх, пил.

– А потом пустил себе пулю в лоб, – добавил Свешников.

Пушкин подошел к телу и поманил пристава.

– Константин Владимирович, поглядите.

Пристав поморщился.

– Пусть Богдасевич в трупах копается… Доктор! – позвал он, обернувшись.

В ответ раздался сладкий храп. Богдасевич обнял саквояж, как родное дитя, и пристроился в кресле. В тепле и уюте номера спалось сладко. Для дела он был бесполезен. Свешников, как аист, на цыпочках подошел к Пушкину, стараясь держаться за его плечом. Ему указали на пробитую голову.

– Видите входное отверстие?

Не увидеть было трудно: большой калибр разнес левую затылочную часть, оставив развороченную дыру.

– На что тут любоваться? – брезгливо спросил пристав.

– Вам не кажется это странным?

– Что именно?

– Как застрелился Немировский.

Свешников предпочел отойти от тела на более безопасное расстояние. Все-таки уже попахивало.

– Не вижу ничего странного, – ответил он.

Пушкин оставался на месте.

– Помните, как нас учили основам криминалистики: самоубийца делает выстрел или в висок, или в рот, или в сердце. Очень редко – в живот.

– Кажется, так.

– Немировский сумел застрелиться в затылок.

– Чего спьяну не бывает.

– Господин пристав, разрешите поднять оружие? – спросил Пушкин.

Свешникову очень хотелось ответить «нет», но он знал, что от чиновника сыска просто так не отвяжешься, если тот за что-то взялся всерьез. Пристав меланхолично махнул: дескать, делайте что хотите.

Нагнувшись, Пушкин взял револьвер в правую руку.

– Прошу обратить внимание, что у этой модели удлиненный ствол, – сказал он.

– Обратил, – покорно согласился Свешников, чтобы побыстрее закончить.

– Теперь смотрите…

Все случилось так быстро, что пристав охнуть не успел. Пушкин задрал руку с револьвером, причем кисть неизбежно изогнулась под прямым углом. Мало того, он согнул руку, высоко задрав локоть, чтобы дуло попало в нужную часть затылка. А потом случилось невероятное: Пушкин нажал на курок.

А потом еще раз.

И еще…

Свешников не верил своим глазам. Но это происходило на самом деле: чиновник сыска старался застрелиться из оружия жертвы.

– Да что же вы делаете?.. – растерянно пробормотал он.

Пушкин будто не слышал: упрямо давил на курок револьвера. Наконец отнял оружие от головы.

– С ума сошли, что ли?! – набросился на него Свешников.

Ему протянули револьвер рукояткой.

– Попробуйте сами, Константин Владимирович, и убедитесь: это совершенно безопасно.

– Вот еще глупости! – Свешников на всякий случай спрятал руки за спиной. – Совсем из ума выжили от вашей математики?!

Пушкин положил револьвер примерно на то место, откуда взял, и даже ствол поправил, как было.

– Наглядный эксперимент – лучшее доказательство, – сказал он.

– Да что это доказывает?!

– В таком положении из револьвера невозможно сделать выстрел.

– Но ваш знакомый застрелился!

– Это невозможно по очень простым причинам, – ответил Пушкин. – Виктор Немировский далеко не богатырского склада, в последние дни много пил, был усталым, ослабленным. И опять сильно напился. То есть сил у него осталось чрезвычайно мало. В таком положении мышцы кисти настолько скрючены, что палец практически не действует. Попробуйте сами так изогнуть руку: никакого мышечного рычага не остается. Курок у этого револьвера очень тугой. Это невозможный выстрел.

Свешников задумался.

– Пушкин, признайтесь: ночью пробовали фокус на себе? – строго спросил он.

– Без вашего разрешения, господин пристав, не посмел бы тронуть улики.

Он смотрел так прямо и честно, что пристав невольно подумал: может, и правда эксперимент устроил. Это ничего не меняло.

– От меня чего ждете?

– Оформить дело правильно, – последовал ответ. – Как убийство.

Богдасевич среагировал на заветное слово, как рысак на колокольчик. С шумным храпом проснулся и огляделся, жмурясь.

– Убийство? – спросил он глухим голосом. – Где убийство? А подайте нам свеженький кадавр[10].

Поведение доктора было забавным, но приставу было не до смеха. Совсем не до смеха: от него требовали открыть еще одно дело об убийстве. Свешников не знал, что выбрать: повесить себе хомут на шею или не портить праздник, оформив самоубийство.





5


Скатившись с лестницы, Лелюхин с Кирьяковым остановились на первом этаже, спрятавшись за угол, где стояли ряды справочных столов. Дальше бежать некуда. Оба это знали. Только вслух не решались сказать. Каждый ждал, что другой начнет первым.

– И какая муха его укусила, – робко начал Кирьяков.

На службе Лелюхин повидал не один начальственный разнос, нынешняя гроза была куда как странной.

– Нехорошее дело, как видно, – тихо проговорил он, невольно оглядываясь. – Наш-то стратопедарх[11] по пустякам эдакую кулебяку загибать не станет. Что за гость у него?

– Жандарм из столицы, – со значением произнес Кирьяков.

– Прибыл по особому поручению?

– Кто же знает! Меня изгнали. Наедине остались.

– Ой, нехорошее дело, чую, будет Пушкину на орехи.

– Василий Яковлевич, а нам-то что делать?

Лелюхин старательно пожевал губами, как будто перекатывая ответ на языке, но так ничего не выкатал.

– Ума не приложу, Лёнечка. Думать надо, мозгами шевелить.

Чиновники обменялись обрывочными фразами, из которых стало понятно: никто из них не знает, где проживает Пушкин. В гости никогда не звал, и как-то об этом не заходил разговор. Сколько лет служили вместе, а такую пустяковую мелочь о нем не знали. Вроде бы снимал квартиру в отдаленной части, но где именно – неизвестно. Самый простой путь – заглянуть в личное дело Пушкина – был заказан. Дела чиновников сыска хранились в канцелярии обер-полицмейстера, и соваться туда без личного разрешения Эфенбаха никто не позволит. Искать знакомых Пушкина? Так ведь непонятно, с кем он дружен.

– Может, тут обождем?

Предложение заманчивое, но Лелюхин его отверг: Пушкин мог объявиться когда ему вздумается, хоть через час, а то и через три. С утра поспать любит, небось наминает еще бока. А если Эфенбаху приспичило – вынь да подай. Вариант разыскать девицу даже не рассматривали: проще отправиться куда глаза глядят, надеясь на чудо. Вдруг на-ткнутся по дороге?

Лелюхин старался придумать хоть что-то путное, но нервная обстановка мешала. Он огляделся и вдруг шлепнул себя по лбу.

– Хороши мы с тобой, Лёнечка, нечего сказать!

Кирьяков нервно оглянулся.

– Что, что такое?

– Забыл, где находимся?

Действительно, лучшего места, где можно найти любого проживающего в Москве, не придумаешь – адресный стол. Лелюхин бросился к столам, на которых размещались высокие стопки перекидных листов, закрепленных на длинных полукольцах, наглухо ввинченных в столешницы, чтобы ни один листик с фамилиями не пропал. Стопку с буквой «П» нашел Кирьяков. Перекидывая на кольцах листы, они добрались до страницы, на которой размещались фамилии на «Пу». Пробежав пальцем мимо «Путилина», Лелюхин уткнулся в столбик, начинавшийся на «Пушкин». Далее у однофамильцев следовали имена, отчества и дома проживания. Для экономии места.

Пушкиных в Москве оказалось не так чтобы много. Был Александр Александрович, камер-юнкер (проживал на Тверской), другой Александр Александрович, генерал-лейтенант, проживал на Никитской. Александр Владимирович проживал на Бронницкой. Борис Сергеевич на Садово-Земляном Валу. Василий Исаакович на Калужской. Юрий Константинович на Сретенке. Яков Сергеевич на Петровке. Николай Васильевич на Моховой. Было еще несколько прочих Пушкиных. Вот только Алексея Сергеевича не нашлось.

– Видно, Алёша в последнюю перепись не попал, – словно извиняясь за хорошего человека, сказал Лелюхин.

Такие мелочи Кирьякова не интересовали. У него начиналась паника. Еще немного, и сбежит куда глаза глядят.

Но, как порой бывает, отчаянную трусость спасло везение. Которое не выбирает, кому бросить туза при раздаче, когда на кон поставлено состояние. В адресный стол вошла дама, свежая, розовощекая, будто сверкающая морозом и задором. Она заметила чиновников, которые не могли шелохнуться, и прямиком направилась к ним.

– Чудесное утро, господа, не правда ли?! – радостно сообщила она.

На этот счет у Лелюхина с Кирьяковым было иное мнение.

– Где ваш бесценный господин Пушкин? – продолжила дама.

На такой вопрос чиновники сами хотели знать ответ. А потому промолчали и переглянулись.

Дама счастливо улыбнулась:

– Да что вы как неживые!

Иногда человек совершает поступки, о которых потом долго жалеет. Но когда совершает, в тот момент ни о чем не думает, а делает. И как всё будто случается само. То, что должно случиться.

– Беги отсюда!

Лелюхин обронил фразу и сам не понял, для чего открыл рот. Слово вылетело. Дама удивленно подняла брови.

– Что это? Вы, Василий Яковлевич, гоните меня? Как мило.

– Да беги же, глупая, – прошептал он, не глядя на Кирьякова.

Дама никак не могла понять, за что ее гонят, когда сам начальник сыска стал другом. Не говоря уже о Пушкине. Она еще хотела сказать что-то колкое, когда с лестницы спустился невысокий господин. Лелюхин зажмурился. Кирьяков стал дергать головой, как бы указывая на даму, стоящую к нему спиной. Ротмистр сигнал принял. Ему хватило трех быстрых шагов, чтобы оказаться позади нее.

– А, доставили, очень хорошо, – проговорил он. – Благодарю, господа, дальше я сам.

Цепко сжав локоть дамы, он рывком повернул ее к себе. Агата потеряла равновесие, но устояла, Лелюхин успел подставить ей ладонь.

– Счастлив видеть, баронесса, – сказал ротмистр, давя взглядом. – Жаль, что без французских браслетов[12]. Или кандалов. Это мы быстро исправим.

Агата ласково улыбнулась и чуть склонила голову, чтобы зимняя шапочка оказалась перед его лицом. Она резко присела, всем телом давя на руку жандарма. Ротмистр не смог удержать захват с прежней силой. Этого было достаточно. Агата дернула руку и оказалась свободной. Следующим движением выпрямилась, как пружина, и ринулась в узкий проход между столом и ротмистром. И у нее все бы получилось, она почти пересекла невидимую линию, за которой уже не достать. Дальше – у кого ноги проворней. Если только ротмистр не станет стрелять. Агата устремилась к спасению, как вдруг зацепилась за что-то и со всего размаха рухнула на пол. Ротмистр прыгнул ей на спину, прижал коленом и завернул руку с такой силой, что хрустнуло. Агата не издала ни звука. И не шевелилась. Ей было так больно, что все силы ушли на то, чтобы не закричать.

Ротмистр дело знал. Защелкнул на запястьях браслеты, рывком поставил на ноги. Агата обмякла, не сопротивлялась.

– Будешь знать, как красть фамильные драгоценности, – в самое ухо прошептал ей ротмистр и обернулся: – Благодарю за помощь, господин чиновник.

Кирьяков сделал вид, что к нему это не относится. Будто не он сделал подножку, будто сама удача отвернулась от ловкой дамы.

– У вас имеется хоть какая-то камера?

– На нашем этаже закуток отгорожен, – заторопился Кирьяков. – Позвольте, провожу.

Ротмистр подтолкнул Агату. Она пошла безропотно. Кирьяков забежал перед ними, как будто указывал дорогу в глухом лесу, а не в полицейском доме.

Лелюхин машинально перекинул листок адресного каталога.

– Бедный Алёша, бедный Пушкин, – пробормотал он. – Попал ты в переплет.

Вокруг было пусто. Но кто знает, какие уши бывают у стен.





6


Снег, выпавший ночью, припорошил сад и дорожку. Следы Пушкина были первыми. Дверь открыли так быстро, будто Ирина Петровна ждала в сенях. Она тревожно всматривалась, не пуская дальше порога. Глаза проплаканы.

– Что… Что с Викошей? – проговорила она, сжимая на груди руки.

Пушкин заверил, что никаких сведений о ее супруге нет: ни дурных, ни хороших. Ирина Петровна пригласила в дом. Она провела в гостиную, позволила выбирать стул самому и отошла к окну, не задернутому шторами. Она всматривалась в белую чистоту сада, как смотрит женщина, которая ждет с тревогой.

– Почему решили, что с Виктором Филипповичем что-то случилось? – спросил Пушкин, оглядывая комнату и особенно буфет, на котором отчетливо виднелся свежий след от удара. В остальном гостиная идеально убрана.

– Вчера под вечер… Викоша схватил револьвер, подарок отца, патроны и убежал… Ни я, ни Ольга не смогли его остановить. До сих пор не вернулся… Я не знаю, что с ним, где он… Это невыносимые страдания.

– Вновь желаете сделать заявление о пропаже мужа?

Ирина обернулась, будто ища поддержку, отошла к другому окну и снова отвернулась.

– Не знаю… Это выглядит смешно: жена просит полицию найти пьяницу мужа, которому на нее, в сущности, наплевать… Нет, не надо… Буду терпеть, сколько смогу… И ждать… Ждать… Ничего другого мне не остается… Вам, мужчинам, не понять, какая это пытка – вот так ждать.

Пушкин слушал внимательно, но страдающую женщину не утешил. Довольно свободно закинул ногу на ногу.

– В поведении вашего мужа было что-то странное?

– Викоша… – начала она и не договорила. – Я уже перестала понимать, где у него заканчивается пьяный бред.

– Что такого странного он говорил?

– Про какое-то «а-ка»… Вдруг вскочил, ударил себя по лбу, словно разгадал загадку… Потом за патронами побежал. И все приговаривал: «Где все началось, там все и кончится»… Вел себя как безумный.

– Не предполагаете, о чем шла речь? – спросил Пушкин, поглядывая на скатерть, чистую и гладкую.

– И знать не хочу, – ответила Ирина, не отрываясь от окна.

– Куда Виктор Филиппович мог пойти на ночь глядя?

– Куда угодно… Хоть к любовнице…

– Так спокойно об этом говорите?

Ирина Петровна подошла к столу и села напротив него.

– Я готова ко всему, – проговорила она спокойно. – Знаю, что у него кто-то есть, другая женщина, роман или что-то в этом роде. Но мне непозволительно ревновать.

– В таком случае позвольте один вопрос, – сказал Пушкин, стряхнув незаметную пылинку с колена. – Не могли бы описать призрака, который преследовал Виктора Филипповича?

Его одарили взглядом, которым награждают сумасшедших. Или зарвавшихся наглецов. Что, в сущности, одно и то же.

– Смеетесь надо мной, господин Пушкин?

Он вынул черный блокнот, раскрыл и приготовил карандаш.

– Не было такого намерения, госпожа Немировская. Я бы хотел получить описание привидения.

Ирина сделал резкое движение, как будто хотела выставить его вон, но сумела взять себя в руки и отошла к буфету, прислонившись спиной.

– Как это возможно?! Это дух… Бестелесное… Необъяснимое…

– Вы же его видели?

– Да! Видела! – выкрикнула она.

– Значит, можете описать, – деловито сказал Пушкин.

– Это… Это… Невозможно… У него нет лица… Это что-то такое бесформенное, от чего кровь стынет в жилах…

– Какого цвета?

Она не поняла вопрос.

– Какого цвета был призрак? – уточнил Пушкин, по-игрывая карандашом над пустым листом. – Черный? Белый? Кровавый? Зеленый?

– Скорее… прозрачный…

– Что так пугало вас и Виктора Филипповича в прозрачном духе?

– Не могу объяснить словами… Это не поддается словам. Не желаю вам когда-нибудь увидеть нечто подобное.

Блокнот вернулся в карман. Пушкин встал, показывая, что визит его окончен.

– Кстати, хотел спросить: отчего ваша сестра, Марина Петровна, надела траур?

– Мы по-прежнему очень близки, – ответила Ирина. – Ольгино горе – это наше горе. Я и Мариша не могли поступить иначе.

Зазвенел дверной колокольчик. Ирина Петровна бросилась с такой прытью, будто Пушкин намеревался опередить. Из сеней раздавался шорох снимаемой одежды, за которым трудно было различить шепот. Пушкин не пытался вслушиваться. Женщины имеют такое свойство, что при первых секундах встречи должны насплетничать все самое важное. И неважное. Можно не сомневаться, Ирина рассказывает о госте.

Она вернулась с Ольгой, прячась за сестру и держа ее за руку.

– Господин Пушкин, рада вас видеть, – сказала Ольга с легким поклоном. – Что вас привело в такой ранний час?

Пушкин не утруждал себя ответной вежливостью.

– Хотел узнать у вашей сестры, как выглядел призрак семьи Немировских.

Ольга Петровна не поверила и переглянулась с Ириной.

– Что за странная выдумка?

– Проверка факта. Если призрак пугал вашего покойного мужа, пугал вас, вашу сестру и Виктора Филипповича, мне бы хотелось знать, что в нем было такого ужасного. На кого или что он был похож? Вот вы можете описать?

Ольга Петровна подтянула к себе сестру, как будто сама нуждалась в помощи.

– Но это… Это невозможно, – наконец проговорила она.

– Почему?

– Но ведь это призрак… Нечто бесформенное, от которого исходит ужас… Там не было лица…

– И я о том же, – быстро вставила Ирина.

– На цыганку не было похоже?

– Конечно, нет… Он… Оно ни на что не похоже… Без глаз, но смотрит на тебя… Мороз по коже…

– Кстати, не припомните, как звали цыганку, которую убил отец ваших мужей?

– Не знаю. – Ольга Петровна обернулась к сестре, но та отрицательно мотнула головой.

– В письме про семейное проклятие, которое нашел Григорий Филиппович, ее имя не называлось?

– Ни слова об этом.

Пушкин сделал шаг к двери, чтобы покинуть не очень гостеприимный дом, и остановился.

– Ирина Петровна сообщила, что вчера вечером Виктор Филиппович упоминал что-то про место, где все началось и должно кончиться… – начал он.

– Я была с Ириной, когда он вернулся, – сказала Ольга Петровна.

– Не могли бы пояснить, о чем шла речь?

Она молчала, задумавшись. Взгляд ее блуждал, как будто смотрела глубоко в себя.

– Боюсь подумать о самом страшном, – наконец ответила она.

– О чем же?

– Быть может, Викоша решил отправиться по следам Гри-Гри.

Ирина издала возглас, более похожий на стон.

– Это логично, – сказал Пушкин. – Если взять в расчет записку, которую Виктор Филиппович получил неизвестно откуда.

– Господин Пушкин, вам что-то известно о Викоше? – Ольга Петровна говорила тревожно. – Не жалейте нас.

Больше скрывать не имело смысла. И мучить и без того замученных женщин.

– Точных сведений нет, – сказал он. – В утренней сводке происшествий прочел, что в Городской участок доставлено тело неизвестного мужчины. При нем имелся револьвер старинной модели…

– Это Викоша?! – вскрикнула Ирина Петровна, до боли вцепившись в руку сестры.

– …из которого неизвестный застрелился, – закончил Пушкин. – Мой совет – съездить в участок и проверить.

Ольга Петровна накрепко прижимала к себе Ирину. Пушкин прошел мимо них. Надел пальто и покинул купеческий дом. Который уже принадлежал новому хозяину. Завещание неумолимо.





7


Василий Яковлевич не находил себе места. Возвращаться в сыскную было тяжко. Осуждать поступок Кирьякова он не имел права: тот поступил, как обязан, помог задержать подозреваемую. Но и делать вид, что ничего не случилось, было противно. Сидеть с ним за соседним столом, обмениваться фразами, пойти вместе отобедать, то есть продолжать обычный порядок, он не мог. Прямо сейчас – не мог. Со временем уляжется и вернется в прежнюю колею. Только не сегодня. Лелюхин не был кристально честным чиновником. В полицейской службе бывало всякое, в белых перчатках не служат. Вот только Василий Яковлевич считал, что есть границы, никем не проведенные, которые любому человеку, не только чиновнику полиции, переступать нельзя. Раз переступив чуть-чуть мелким, гадостным поступком, назад не вернешься. Сделать легко, а обратного пути нет. Вопрос тонкого свойства, каждый решал для себя, где эта граница. Василий Яковлевич держался своей. Кирьяков отодвинул ее дальше, чем стоило. Даже когда все уляжется, забыть, что он сделал, будет трудно. Такие истории врастают в память и напоминают о себе, как бы потом Кирьяков ни старался выглядеть добрым приятелем. Подлость не забывается.

Наверху до Лелюхина никому нет дела. Эфенбах наверняка помогает жандарму из столицы, Кирьяков тоже найдет чем заняться. Старого чиновника никто не хватится. Василий Яковлевич решил остаться в адресном столе – Пушкин мимо не проскочит.

Он терпеливо ждал, устроившись за столом с перекидными кольцами. Когда Пушкин вошел в полицейский дом, замахал ему, чтобы тот свернул с парадной лестницы в уголок.

Василий Яковлевич заставил его сесть и стал шептать быстро, но тихо, чтоб чужое ухо не услышало. Он умел излагать факты без эмоций, выделяя главное: барышня попалась крепко. В когти жандарма из Петербурга. За что, за какие фокусы, неизвестно. Судя по тому, что Эфенбах рвет и мечет, желая головы Пушкина, делишки серьезные. Так что надо готовиться к обороне, смириться и не показывать характер. Роль Кирьякова в происшедшем умело обошел.

– Не вздумай выгораживать, – сказал Лелюхин, подозрительно глянув на посетителя адресного стола, который подошел слишком близко. – Ей ничем уже не поможешь, а свою шею на плаху класть незачем. Не наделай глупостей, Лёшенька, возьми чувства в узду. Отправляйся куда-нибудь подальше до вечера, а там и буря утихнет.

Трудно было понять, какие мысли носились в голове Пушкина. Он сидел спокойно, даже немного расслабленно, разглядывая колени. Лелюхин замолчал и не донимал разговором. Пауза была долгой и тягучей. Редкие посетители шелестели страницами адресного каталога; прошел чиновник с делом, кивнув Лелюхину и удивившись странному виду чиновника сыска; спустился секретарь канцелярии, помахал знакомым лицам. Пушкин молчал. Лелюхин опасливо заглянул ему в лицо, не случилось ли чего от переживаний. Глаза Пушкина были ясными. И вдруг он встал. Так резко, что Лелюхин отпрянул.

– Благодарю за помощь, Василий Яковлевич, – сказал он, застегивая пуговицы пальто.

– Вот и правильно, вот и молодец, найди себе чем заняться хоть до завтра. А к утру Эфенбах наш поутихнет. И все будет кончено, уляжется; может, и пронесет.

Пушкин развернулся и быстро пошел к выходу.

Лелюхин сделал больше, чем сделал бы на его месте любой чиновник. Но на душе у него было тухло и муторно. Плохие, ой плохие делишки случились.

Отойдя подальше, на Тверскую, Пушкин поймал пролетку и приказал ехать к Петровским воротам. Извозчик понял, что пассажиру нужно здание Петровских казарм, известное и не любимое всей Москвой. Здание, которое старались обходить стороной. Здание, в котором размещался Московский жандармский дивизион. На всякий случай извозчик запросил самую малость, а довез так скоро, словно хотел поскорее избавиться от мужчины строгого вида.

Пушкин вошел в приземистый дом, двухэтажный и растянутый. Швейцар доложил, что ротмистр Фон-Эссен находится на дежурстве. Никто не спросил у Пушкина цель его визита, кто он вообще такой, откуда пожаловал, нет ли у него снаряженной бомбы и что именно он собирается делать в цитадели политической полиции. Порядки были чрезвычайно просты. Просты до глупости.

Дежурный офицер Фон-Эссен сидел в караульной – небольшой комнате с широкими прямыми окнами, выходящими на улицу. Он делал записи в деле, которое благоразумно прикрыл, когда вошел посетитель. Пушкину обрадовался искренне, вышел из-за стола и по-дружески обнял. Теплые отношения чиновника сыска с жандармом имели самое прозаическое объяснение. Пушкина с Фон-Эссеном сдружила математика. Один после гимназии пошел в университет на естественный факультет, который бросил и пошел в полицию, другой – в артиллерийское училище, после которого оказался в жандармском корпусе.

– Как рад тебя видеть, Алексей, – сказал Фон-Эссен, усаживая старого однокашника. – Неужели надоело воришек ловить и хочешь к нам? Ты знаешь, мое предложение в силе.

– Спасибо, Евгений Георгиевич, – ответил Пушкин, заставляя себя улыбнуться товарищу. – Пока еще немного половлю.

Фон-Эссен, как человек умный, сразу понял, что визит неспроста. Пушкин не имел привычки навещать старого друга в служебные часы. Значит, что-то случилось. Он позволил себе взять паузу, чтобы Пушкин «сознался». Но Пушкин помалкивал. Что на него было совсем не похоже.

– Ну, что у тебя стряслось? – пожалев друга, спросил Фон-Эссен первым. – Говори, не стесняйся.

Разводить дипломатию было не нужно. Пушкин пошел напрямик.

– Мне надо проверить одного человека.

Фон-Эссен стал чуть серьезней.

– По какому вопросу?

– Числится по вашему розыску или нет.

– Тебе зачем?

– Предполагаю, что некий петербургский жандарм перепутал личную обиду и государственное преступление.

Настолько прямой ответ не оставлял выбора. Как жандарм Фон-Эссен обязан был прикрывать любые поступки офицеров корпуса. Но как москвич не мог не испытывать тайного желания хоть на капельку проучить столичных гордецов. Вставить шпильку. Показать, кто в Первопрестольной хозяин. Поставить на место. Ну, это такие дружеские шалости между жандармами двух столиц. И ему захотелось рискнуть.

– Арест произведен у нас, в Москве? – спросил он.

– У нас, в сыске, – ответил Пушкин.

Фон-Эссен взял со стола четвертинку писчей бумаги и макнул перо в чернильницу.

– Фамилия арестованного…

– Керн Агата, отчество неизвестно. Может проходить как баронесса фон Шталь.

На удивленный взгляд друга-жандарма Пушкин ответил утвердительным кивком.

– Подожди здесь, – сказал Фон-Эссен, выходя из кабинета.

Пушкин остался ждать. Он смотрел на белеющую Москву, на черные спины прохожих, на сани, мелькавшие по улице, и старался не думать, какой получит ответ.

Фон-Эссен отсутствовал довольно долго. Вернувшись, сел на прежнее место.

– Не числится, – сказал он, испытав молчанием терпение Пушкина.

Ответ снимал камень с души. Но этого было мало.

– Женя, мне нужна твоя помощь, – сказал Пушкин.

– Не сомневался услышать нечто подобное. Особенно накануне праздника. Выкладывай, чиновник сыска…

Примерно через полчаса Фон-Эссен вышел на мороз, чтобы проводить друга, а заодно выкурить папиросу.

– Скажи честно: она этого стоит? – спросил он, выпуская первое облачко дыма.

– Много большего, – не раздумывая, ответил Пушкин.

– Верю. Иначе бы не приехал навестить старого друга. Потом покажешь фотографию?

– За мной должок. Если что…

Фон-Эссен похлопал Пушкина по плечу.

– Сочтемся. Считай подарком на Рождество.

Они обменялись крепким рукопожатием, и Пушкин побежал искать извозчика.

– Счастливчик, – сказал Фон-Эссен, глядя, как удаляется старый друг.

Он выкурил папиросу и отправился на дежурство – охранять устои империи и самодержавия от всяких там непрошеных посягательств и красноцветных революций.





8


Лелюхин подумал, что приятель лишился рассудка. Раз по доброй воле сунулся в пасть к разъяренному льву. Ничем другим появление Пушкина после их тайной встречи старый чиновник объяснить не мог. Василий Яковлевич вообще не понимал, что творит Пушкин. Тот вошел как ни в чем не бывало, громко поздоровался, повесил пальто на вешалку, пригладил волосы, одернул сюртук и прямиком направился к кабинету Эфенбаха. Мало того, решительно постучал, распахнул дверь, отчетливо проговорил: «Позвольте войти» – и без лишних слов вошел. Тишина за дверью длилась ровно столько, чтобы начальник сыска пришел в себя от беспримерной наглости. И тут началось.

Точные слова Лелюхин разобрать не мог, дверь была толстая, но Михаил Аркадьевич не то что метал молнии, а устроил форменный ураган. Казалось, здание полицейского дома немного потряхивало. Василий Яковлевич так расстроился от глупости, которую усочинил его мудрый друг, что не мог писать очередную справку, которую от сыска требовали по любому поводу. Он тяжко склонил голову и только жмурился при новой волне начальственного гнева, долетавшей в приемную часть.

Если бы Василий Яковлевич оказался внутри кабинета, то, пожалуй, испугался бы еще больше. Такого Эфенбаха сыск не видывал! Михаил Аркадьевич был известен своей вспыльчивостью, как и отходчивостью, не меньше, чем блужданием в народных поговорках. Все знали, что начальник сыска покричит и успокоится, не доходя до высот начальственного гнева. Сегодня Эфенбах открылся с новой стороны, Пушкину повезло.

Михаил Аркадьевич метался по кабинету голодной фурией, всегда аккуратный галстук съехал набок, сорочка расстегнулась, про сюртук и говорить нечего. Он извергал поток слов, раскаленных, как вулканическая лава. То есть взбутетенивал, как говорили в Москве.

– Это где такое развиданно?! – кричал он. – Это до каких же примерных высот преступной безнаказанности мы скатились, по твоему мнению?! Это как такое допустилось?! Кого пригрел на плече своем?! Гадюку отравленную?! Так я тебе запомню, как подобные коврижки закладывать!!! Ты у меня почтешь знать, почем аршин лиха!!! Я тебя в масло, как сыр, укатаю!!! Раздражайший мой Пушкин!!! Как посмел?! Что натворил?! Обленился до чего?!

И тому подобное.

Помаленьку пыл Михаила Аркадьевича угасал. Чтобы кричать на подчиненного, нужна энергия зла. А начальник сыска был, как известно, человеком неплохим. Он все реже бросал реплики, чаще делал паузы и тяжело дышал.

Между тем тот, из которого «летели перья», проявлял чудеса выдержки. Как будто его овевал легкий ветерок. Пушкин был спокоен, как камень, из которого сложен Московский Кремль. Бровью не повел, когда Эфенбах метался перед ним, сотрясая руками, и только рассматривал литографию с царем Иваном Грозным.

Наконец Михаил Аркадьевич выдохся. Он тяжело дышал и вытирал тыльной стороной руки вспотевший лоб. Пушкин по-прежнему не проявлял эмоций, будто происходившее его не касалось. Эфенбах плюхнулся в кресло и глянул на своего лучшего сыщика. Ему стало стыдно дикой выходки, которую устроил, ярость сменилась на жалость, как часто бывает у энергичных характеров. Что теперь делать с провинившимся?

– Чего молчишь, Алексей? – без всякой угрозы сказал он. – Промолчаться не получится. Такую кашу наварил.

– Прошу дозволения доложить.

Сказано это было так спокойно, словно Пушкин оглох и не слышал ничего из того, что бушевало в кабинете. Подобная сила характера произвела впечатление.

– Ну, доложи, – почти ласково сказал Михаил Аркадьевич.

– Слушаюсь, – ответил Пушкин, как заправский служака. – Господин жандарм превысил свои полномочия. Если не сказать – совершил преступление. Он должен немедленно отпустить задержанную и принести ей извинения.

Эфенбаху показалось, что он ослышался.

– Алексей, да в своем ли ты уме? – растерянно спросил он.

– Так точно, господин статский советник, – отчеканил Пушкин. – Извольте ознакомиться.

И протянул листок, сложенный пополам. Михаил Аркадьевич развернул. В глаза бросился гриф документа, который вызвал уважение. Как только он прочел содержание, которое уместилось в несколько строчек, написанных четким, прямым почерком, заверенных печатью и подписью, настроение его проделало кульбит, как гимнаст в цирке. В одно мгновение безнадежная ситуация обернулась триумфом. Да еще каким! Петербургский жандарм явился устанавливать тут порядки, а на самом деле… Эфенбах мигом сообразил, что ротмистр получит не щелчок по носу, а сочную оплеуху. И поделом. Не будет портить людям праздник. Аккуратно сложив бесценный документ, вернул Пушкину.

– Только подумать, какая наглость, – ласково сказал он. – Никакой совести не имеется. Но как хорошо, что мы вовремя разобрались и помогли мадам Шталь в ее трудах. Как это разумно с нашей стороны, раздражайший мой Пушкин.

Михаил Аркадьевич светился светом, который источает всякий чиновник, ловко и красиво победивший другого чиновника.

– Так точно, – строго ответил Пушкин, как бы показывая, что не забыл, какую несправедливость пережил.

Эфенбах намек понял. Ему захотелось немедленно помириться, обнять милого Пушкина и даже налить в знак примирения рюмочку. Но вести себя так – принизиться перед подчиненным. Чего допускать нельзя.

– Ну, так это… – начал он. – Надобно немедленно отпустить милейшую баронессу… Он ее в закутке запер. Какая беспримерная наглость!

Значит, Агата вновь оказалась в зарешеченном углу сыска.

– Разрешите освободить?

– Непременно! Срочно! Торопись! – говорил Михаил Аркадьевич, поправляя сбившийся галстук. – Подожди, Алексей.

Эфенбах вышел из-за стола и поманил пальцем.

– С чего ротмистр на нее взъелся? – шепотом пробормотал он.

– Личные интересы, – так же секретно ответил Пушкин. – Уверен, что госпожа Керн…

– Кто-кто?

– Ее настоящее имя Агата Керн. Наверняка она выполняла в столице особую миссию и наступила на хвост этому господину.

– Я так и знал! – торжественно заявил Михаил Аркадьевич. – Ох уж эти петербургские, вечно суют нос не в свое дело.

На радостях он подзабыл, что еще не так давно сам был «петербургским».

Надо заметить, что Михаил Аркадьевич дураком никогда не был. Он сразу понял, что Пушкин провернул восхитительный трюк. По наглости и простоте. Говорить об этом вслух не было нужды. Пушкин тоже не испытывал иллюзий, что начальник сыска поверит в реальность «секретного агента» жандармов. Заговор молчания обоим был удобен. Главное – столичным нос утерли.

– Разрешите идти? – все еще официально спросил Пушкин.

– Иди, беги, торопись, раздражайший мой! Спасай нашу бесценную баронессу из хищных лап! – и Михаил Аркадьевич по-отечески похлопал Пушкина по плечу. На которое полчаса назад хотел свалить все неприятности.





9


Пока жива надежда, человек горит огоньком. Когда надежды нет, человек что потухшая свеча. Агата уже ни на что не надеялась. Плечи поникли, сжалась комочком, глаза потухли, в них не было слез. Она подняла голову и молча смотрела сквозь ржавые прутья. Руки ее были скованы французскими браслетами.

– Вам тюрьма как дом родной, – сказал Пушкин старательно равнодушным тоном.

– Спасите, – проговорила она одними губами.

– Не могу.

– Спасите, – неслышно повторила Агата.

– Ключ у вашего петербургского знакомого.

Как нарочно, в самый нужный момент вернулся ротмистр. И строго взглянул на незнакомого гражданского.

– С арестованной разговаривать запрещено, – еще более строго заявил он.

Пушкин вежливо поклонился.

– Прошу простить, чиновник сыскной полиции Пушкин. Направлен к вам по поручению статского советника Эфенбаха для оказания всей возможной помощи.

Оценив фигуру и лицо чиновника, жандарм не нашел ничего подозрительного.

– Ротмистр Дитц, – сказал он, протягивая ладонь.

Пушкин пожал.

– Какие будут указания?

– Внизу ждет тюремная карета. Прислали на удивление быстро. А говорят, что в Москве торопиться не принято.

– Арестованную изволите доставить в Петровские казармы жандармского корпуса?

– Сразу на Николаевский вокзал, к поезду. Повезу в столицу.

– Как прикажете, – сказал Пушкин.

Дитц вытащил ключ, который спрятал в самый глубокий карман костюма, с трудом повернул ржавый замок и распахнул клетку.

– Встать! – скомандовал он.

Агата безвольно повиновалась.

– Выйти из камеры!

Она шагнула, зацепилась за порожек и потеряла равновесие. Пушкин вовремя подхватил под локоть. И не отпустил.

– Во избежание любых случайностей, – пояснил он в ответ на подозрительный взгляд жандарма. Объяснение ротмистр принял. Пропустил пленницу вперед, чтобы ни на секунду не выпускать из поля зрения.

Пушкин тоже не выпускал ее. Держал так крепко, чтобы она случайно не вздумала совершить побег. В юбке, в браслетах это было безумием. Тем более что ротмистр расстегнул кобуру и держал правую руку под револьвер. Решимости открыть огонь ему хватит. А мертвая Агата будет куда бесполезней, чем живая.

По лестнице спустились без приключений. Дитц обогнал их на первом этаже и придержал дверь на улицу. У порога стояла черная закрытая карета с зарешеченными окнами. Внутри могло поместиться два конвойных и арестант. На козлах сидел полицейский, равнодушный ко всему. Ротмистр открыл дверцу, расположенную в задней части кареты.

– Заводите, Пушкин, – скомандовал он.

Агата прижалась к нему.

– Господин ротмистр, быть может, снимете браслеты? – спросил Пушкин.

– Так надежнее, – последовал ответ. – Заводите.

– Думаю, браслеты придется снять.

Выучка у жандарма была отменная. Без дальнейших обсуждений отвел край пальто и взялся за рукоять револьвера.

– Это что за фокусы, Пушкин?

– Никаких фокусов, ротмистр. Вам следует немедленно освободить эту даму.

Револьвер выскользнул из кобуры, боек взведен. Ствол оружия пока еще смотрел в натоптанный снег.

– Без глупостей, Пушкин. Стреляю без предупреждения. Приказываю завести арестованную в карету.

– У себя в столице командуйте, ротмистр, – сказал Пушкин.

Нарочно медленно, чтобы разгоряченный жандарм не испугался резкого движения и не открыл огонь, Пушкин засунул руку в карман пальто, затем протянул сложенный лист.

– Прошу ознакомиться, ротмистр.

Дитц недоверчиво смотрел на документ. Колебался, не зная, как поступить. Все еще держа револьвер, сделал шаг и выдернул лист, как будто тот мог его укусить. Встряхнув, раскрыл.

Под грифом Московского жандармского корпуса находилась справка, в которой сообщалось, что означенная Керн Агата является секретным агентом, действующим по поручению жандармского корпуса, а также имеет все полномочия осуществлять любые действия, необходимые для выполнения означенных поручений во всех городах Российской империи. Государственным служащим и военным чинам следовало оказывать ей любую посильную помощь. Задержание секретного агента без прямого разрешения командира Московского жандармского корпуса категорически запрещалось. Имелась печать и подпись. Дата оформления была указана весной прошлого года.

Листок дрожал на ледяном ветерке. Дитц никак не мог его отпустить. И не шевелился. Как будто превратился в морозную статую. Жандармы вообще не терпят, когда их делают дураками. А петербургские в особенности. Дитц подумать не мог, что найдется сила, которая вырвет у него жертву. Как вдруг она оказалась секретным агентом! Выходит, почти коллега. Любые ее действия могут быть оправданы секретной необходимостью. Револьвер бесполезен. Дитц заставил себя не швырять документ в снег, а бережно сложить и вернуть.

Пушкин забрал справку и напомнил, что браслеты до сих пор не сняты. Покорно открыв замок, Дитц сунул бесполезные железки в карман пальто.

– Господин ротмистр, карета может отвезти вас на Николаевский вокзал, – вежливо сказал Пушкин.

– Благодарю, сам доберусь, – глухо ответил Дитц.

– Всегда рады видеть в Москве.

Что творилось в голове ротмистра, проверять не следовало. Вдруг сорвется с поводка и начнет палить? Тут уж справка не поможет. Отдав вежливый поклон, Пушкин дернул Агату, которая вросла в его плечо, и потащил прочь от полицейского дома.





10


Тверская жила ожиданием праздника. Завтра – сочельник и рождественская ночь. Казалось, обычные прохожие бегут по своим делам как-то особенно весело, полозья пролетающих саней звенят особенно звонко, а уличные разносчики с коробами пирожков, саек, булок, пряников и сбитня зазывают особо задорно.

Среди уличной суеты неторопливо идущая пара не привлекала внимания. Агату понемногу отпускало, она не могла еще поверить, что все кончилось. Она хотела, но не могла благодарить. Любые слова благодарности были меньше и глупее того, что она испытывала. Пушкин не нарушил молчаливую прогулку.

– Как… Как вы смогли? – наконец проговорила она, сдерживая тяжкий вздох.

– Сыскная полиция тоже умеет фокусы показывать, – ответил он.

– Что за бумагу вы… ему показали?

Пушкин опустил ее руки, державшие его предплечье, до приличного положения на сгибе локтя.

– У меня другой вопрос, – сказал он. – Чем насолили ротмистру жандармов, что он примчался за вами в Москву?

Агата наконец всхлипнула.

– Перстень с камнем, брильянтовая заколка, золотая цепочка нашейная с крестиком и запонки. Ну и бумажник. Ничего особенного. Пустяки…

– В какой гостинице случился пустяк?

– В «Европейской», – ответила Агата так, как будто ей на самом деле было стыдно.

Оставался один неясный вопрос: как Дитц узнал, что Агата в Москве и находится в полицейском доме? Кто и зачем сообщил?

– Что забыли в сыскной с утра пораньше? – сказал он почти строго. – Насколько помню, вчера вечером обещали подать мне убийцу.

Агата отдернула от него руки.

– Для этого и пришла, – сказала она.

– Жду с нетерпением. Только факты.

– Коччини сбежал. Сбежал со второго акта, когда мы уехали в «Славянский базар». Вот вам факты!

– Что в этом такого?

Агата презрительно фыркнула.

– Неужели не понимаете?! Сбежав, он изобличил себя! Вам остается устроить на него облаву и засадить за решетку.

– Предположим, мы нашли и засадили его в хорошо знакомую вам клетку. Что ему предъявить? Какие доказательства?

Она остановилась и развернулась к нему. Вид решительный.

– Доказательства? Вам нужны доказательства? Будут вам доказательства!

Агата чуть подалась вперед, будто хотела броситься на него или совершить худшую глупость: вроде поцелуя благодарности, кто знает. Но духу не хватило. Она отпрянула.

– Прощайте… Ждите скоро…

– Агата, подождите. Что вы собираетесь делать?

– То, что обещала вам, чиновник Пушкин! – с вызовом бросила ему. – Я всегда выполняю свои обещания!

Она убегала вниз по Тверской, лавируя между прохожими.

Чувства – большая помеха в сыске. Да и не только в сыске. В жизни от чувств одни неприятности. Холодный разум, математический расчет – что еще нужно мужчине, чтобы обрести счастье? Пожалуй, высыпаться по утрам и лениться, когда душе угодно. И тогда будет рай. Но где он, этот рай? Нет его и не будет на земле. Зато свой личный ад человек себе устроить всегда сумеет.

Пора было возвращаться. Пушкин повернул в сторону Гнездниковского переулка, но не двинулся с места. Одна догадка пришла ему на ум. Догадка была столь проста, что требовала немедленной проверки. Он плотнее запахнул отворот пальто. Веселый морозец полегоньку пробирал.





11


Прежде Москву ротмистр не любил. Совсем не так, как не любит высокомерный петербургский житель, привыкший к блеску столицы. В этой нелюбви странным образом смешивались живое любопытство и редкая брезгливость. Побывав в Первопрестольной от силы раза три, он был удивлен кипящим водоворотом домов, вывесок, улиц, лавок, переулков, торговцев, тупиков, лотошников, площадей, церквей, нищих, юродивых, торговок, пролеток, трактиров, которые сплелись в яркий клубок. Ему казалось странной загадкой, как можно было построить город без всякой логики, много веков жить в нем, разрастаться, защищать от врагов, гореть дотла и отстраивать заново, но не по логическому плану, а в еще большей путанице. С другой стороны, ротмистр испытывал физическую неприязнь к московской грязи, неопрятности, привычке толкаться и вообще вести себя на улице так, будто весь город – это частный дом, где можно ходить в халате и тапочках, зевая и почесываясь. Дитц думал, что самым тяжким наказанием для него может быть перевод на службу в Москву.

Нынче тайная неприязнь стала ненавистью. Дитц никак не готовился к поездке. Вернее, рассчитывал утром приехать, забрать арестованную и привезти на Николаевский вокзал, нигде не задерживаясь. Одет он был в модное пальто, которое чуть-чуть защищало от мороза при быстром шаге, легкие ботинки, перчатки тонкой кожи и обычную шляпу. Хуже холода, подбиравшегося со всех сторон, была растерянность. Ротмистр не знал города. Он представлял, что Тверская улица идет к Красной площади. Да и только. Что находится справа и слева от нее, какие отходят переулки и улочки, куда ведут, где проходные дворы, где укромные места, в которых легко затаиться, а где можно обойти и опередить, в общем, самых важных для филерского дела сведений у него не было. Жандармы не занимались слежкой. Для этого в их распоряжении был филерский отряд Департамента полиции. Ротмистр знал теорию филерского наблюдения, но не умел ею пользоваться. Осваивать науку пришлось в незнакомом городе. Который навсегда стал ему врагом.

Ясный день уходил, наступал час, когда вечерняя темнота возьмет свое. Потеряться будет просто, а следить тяжело. Дитц делал то, что мог. Перейдя на другую сторону Тверской, не выпускал объект из поля зрения, пока еще различимый. Он торопился, получая тычки и тумаки в толпе, сам налетая и толкаясь, не обращая внимания на обиженные окрики и не извиняясь. Дитц боялся потерять даму из виду. В серой массе прохожих она иногда исчезала. Ротмистру то и дело казалось, что она опять перехитрила его, юркнув в незаметный переулок на той стороне. Он вытягивал шею, выбегал на проезжую часть, чтобы обзору не мешали прохожие, и делал все то, чего не позволил бы себе самый неопытный филер. На легко одетого господина, явно приезжего, оглядывались прохожие. Видать, сердешный, потерялся, не знает, куда идти. Ему предлагали помощь, но Дитц не обращал внимания на всякую ерунду. С замиранием сердца снова видел ее. Ротмистр не представлял, куда она может направляться. И только надеялся, что дама не догадывается о слежке. Уверенности в том, что она не заметила его, не было.

Дама вела себя странно. Пройдя по Тверской до узкого переулка[13], название которого Дитц не знал, за которым начиналось большое здание, похожее на гостиницу[14], она остановилась и вдруг резко перебежала на другую сторону, уворачиваясь от саней и пролеток. Дитц испугался, что дама свернет в боковую улицу[15] и он ее потеряет. Она поступила еще хуже: исчезла в толпе. Чутье подсказало, что беглянка движется навстречу и они вот-вот столкнутся. Недолго думая, ротмистр перебежал на противоположный тротуар и стал метаться из стороны в сторону.

Удача была с ним: меховой полушубок показался в толпе. Дама на ходу поменяла планы, как это свойственно женщинам, но про слежку не догадывалась. Немного прибавила шаг. Она прошла мимо первой боковой улочки и свернула во вторую. Дитц не знал, что это Камергерский переулок. Да ему было и не к чему! Он пересек Тверскую наперерез и успел заметить, что дама двигается в направлении следующей улицы. По обилию вывесок и больших витрин он догадался: это наверняка Кузнецкий мост. Улица, которая в Москве считалась самой роскошной из-за обилия дорогих магазинов, как помнил Дитц. То есть бледное подобие Невского проспекта, по его мнению. Ротмистр позволил себе улыбнуться: ситуация прояснялась. Куда же еще может идти дама, избежавшая ареста: конечно, заказать новое платье. Чтобы отпраздновать победу над жандармами.

Однако дама и не думала заходить в модные магазины, теснившиеся витринами. Она вошла в заведение с большими окнами, красиво подсвеченными фонариками. Дитц заметил вывеску: «Сиу и Кº». Все ясно: барышне захотелось кофею. Что ж, ее право.

Находясь на другой стороне улицы, ротмистр смог разобрать, что его дама подошла к столику, за которым сидели две незнакомые дамы в черном. Поцеловались, поздоровались за руку и принялись что-то обсуждать. Дитц знал, как долго и бессмысленно женщины умеют болтать. Оставалось только ждать. Иного выхода не было.

Быстро темнело. Изнутри кафе было ярко освещено, объект наблюдения был как на ладони, лучше не придумаешь. Дитц надеялся, что, несмотря на звериную хитрость, дама не настолько проницательна, чтобы воспользоваться черным выходом. То, что он наблюдал, говорило об одном: она целиком поглощена разговором с подругами. При других обстоятельствах было бы важно узнать, кто эти дамы в черном, наверняка сообщницы. Но сейчас ротмистру было не до них.

Московский морозец крепчал. Дитц ощутил холодок, проникавший со всех сторон, туже натянул перчатки и поднял воротник. Надо было ждать и терпеть. Терпеть и ждать.





12


Горячий шоколад остывал на столе. Страстное желание, заставившее ее без всякой цели отправиться в кафе, устроило счастливое совпадение. Удача играла на ее стороне. Нельзя лучше выдумать причины, чем случайная встреча. По-настоящему случайная. Агата строила планы, как бы выйти на Ольгу Петровну. Она чувствовала сердцем, что вдова наверняка знает, где прячется убийца ее мужа. Если сама не скрывает его.

Правильное подозрение, что Коччини именно тот, кем Агата его считала, подтвердилось самым решительным образом. Познакомившись с сестрой Ольги, Ириной, Агата узнала невероятные новости: оказывается, муж Ирины покончил с собой, застрелившись. Они только что были в Городском участке, Ирина опознала своего мужа. Агата выразила самые искренние соболезнования, выказала глубокое участие и даже смахнула слезинку, которую умела вызывать по требованию. Но при этом она убедилась: Коччини не остановился. Он идет дальше, убивая невинных мужей. Хотя по измученному, серому лицу Ирины с глубокими тенями под глазами было трудно представить, что она захотела убить мужа. Но Агата в этом не сомневалась. Теперь понятно, почему Коччини исчез: готовил и привел в исполнение новое убийство. Фокусы его стали беспощадными.

– Я помню, дорогая баронесса, вашу просьбу, – сказала Ольга Петровна печально и тихо. – Но в ближайшие день-два не смогу ее исполнить, мне надо быть с сестрой.

Агата потребовала не думать о таких пустяках. На фоне случившегося ее беды незаметны, как пыль.

– Ужасное событие, ужасное, – продолжила она. – Но что стало причиной этой трагедии? Наверное, долги?

– Нет, баронесса, долгов у Викоши… простите, Виктора Филипповича, не было. Его дело твердо стоит на ногах. Тут другая причина. Но я не могу о ней говорить, простите.

Потребовалось все красноречие, чтобы убедить Ольгу Петровну поделиться тайной. Наконец она согласилась. История о семейном проклятии, рассказанная кратко, выглядела пугающе. Агата была взволнована. Так что для успокоения нервов одним глотком опустошила чашечку остывшего шоколада.

– Я всегда знала, что нельзя бросать вызов силам, не поддающимся человеческому пониманию, – сказала она. – Получается, ваш супруг, Ирина, невинная жертва. Ответил за грехи отца… Как в древнегреческой трагедии. И это в наш просвещенный век. Как страшно жить!

Ирина ничего не ответила баронессе, разглядывая свою чашку.

– Мы все просили, умоляли Викошу… Виктора Филипповича, быть осторожным, не рисковать понапрасну и не испытывать судьбу, – продолжила Ольга Петровна, поглядывая на сестру. – Он не поверил, не послушал. И вот трагический конец.

– А где… это… случилось? – спросила Агата.

Ольге Петровне не хотелось вникать в подробности. Но баронесса была столь мила, а сочувствие ее было столь искренним, что она не сдержалась.

– В том самом проклятом номере гостиницы «Славянский базар», где много лет назад его отец совершил ужасное… – она не договорила.

Агата старательно задумалась, но не слишком надолго.

– Позвольте, дорогая, – сказала она, находясь все еще в своих мыслях, – но если вы рассказали о проклятии рода, выходит, что и ваш муж… тоже?

Ольга Петровна согласно кивнула.

– Неужели это случилось в том же номере?!

– Вы правы, баронесса, Гри-Гри… Григорий Филиппович нашел свой конец там, куда вели рок и проклятие.

С языка Агаты чуть было не сорвалось: «Так какие еще нужны доказательства?!» Но она умела владеть своим языком не хуже, чем своим лицом. Фокус Коччини повторился. Никаких сомнений.

– Ваш муж тоже застрелился? – будто случайно вырвалось у нее.

Милой баронессе следовало простить бестактность. Ольга Петровна простила.

– У бедного Григория Филипповича не выдержало сердце. Боюсь, он увидел нечто столь страшное, что… Не будем об этом.

Агата вздрогнула, как будто ее пробрал мороз.

– Если чем-то могу помочь в вашем горе, Ирина Петровна, располагайте мной целиком.

Ирина ничего не ответила, переживая утрату. Ольга Петровна за нее выразила благодарность.

– Сейчас нам предстоит самое трудное, – сказала она. – Надо принести новость старшему брату Викоши и Гри-Гри, Петру Филипповичу.

– Понимаю, как он страшится проклятья…

– Пе-Пе… Петр Филиппович ничего не страшится. И ни во что не верит. Он… Он хороший человек по-своему, но в нем слишком сильна купеческая порода. Сильный, властный характер.

– Тиран и самодур, – не поднимая глаз, сказала Ирина. – Может сделать с нами все, что захочет.

Чтобы сгладить неловкость, Ольга Петровна стала убеждать, что Петр Филиппович просто властный человек, который хочет, чтобы всегда выходило по его. А на самом деле – любящий и добрый. За словами трудно было скрыть главное: сестры до жути боялись идти с известием. Этим надо было воспользоваться.

– Милые Ольга Петровна и Ирина Петровна! – Агата светилась решительностью. – Я не позволю, чтобы вас обижали в таком горе. В моем присутствии он не посмеет не то что поднять на вас руку, но и повышать голос. Решено, еду с вами.

Сестры переглянулись.

– Баронесса, мы тронуты вашей добротой, но… – Ольга Петровна не знала, что сказать.

– Не принимаю возражений. Поверьте, милые дамы, не понаслышке знаю, что такое муж-тиран. Мужчин не надо бояться, ими надо управлять. Как лошадью или санями. Они только и ждут этого. Самый грозный и страшный из них в умелых женских руках пойдет, как теленок, куда ему скажут. Вы милые и очаровательные, но слишком привыкли, что мужчины вами повелевают. Позвольте показать вам урок, как с ними надо обращаться…

Агата вложила столько искренности и сил, что не поверить ей было невозможно. Выразив безграничную благодарность, немного смочив ее слезами, Ольга Петровна приняла беспримерную жертву.

Оказалось, что далеко ехать не надо. Заведение старшего брата находилось в двух шагах отсюда, в Варсонофьевском переулке. Баронесса, как гостья из Петербурга, конечно, не знала московских переулков. Она с радостью согласилась не брать пролетку, которую в предпраздничный день трудно найти на Кузнецком мосту, куда все поехали за подарками, а пройтись с сестрами пешком.

Мороз остудит слезы.





13


Ротмистр обратился в ледяную сосульку, как ему казалось. Топтаться на морозе оказалось еще хуже – от этого становилось лишь холоднее. Он невольно подумал: какое же надо иметь нечеловеческое здоровье филерам, чтобы в любую непогоду проводить в слежке за объектом по десять часов. Ему хватило четверти часа. Зайти в кафе? Об этом нечего было и думать. Баронесса сразу его узнает, даже если спрячет нос за воротником. Находиться на улице сил не осталось. Дитц выбрал наименьшее из зол. Напротив кафе находилось несколько модных магазинов.

Зайдя в ближний, принадлежащий Артуру Жюдену, он отказался от услуг приказчика и стал осматривать товар, держась ближе к витрине.

Ночь опустилась на Кузнецкий мост. Кафе издалека было хорошо заметно. Дитц различал фигуру баронессы, которая так и сидела с дамами. Когда приказчик подошел в другой раз, узнать, чего изволит посетитель, ротмистр поспешил выйти. Озноб, только начавший отпускать, взялся за него. Терпеть не было сил. Он отошел немного в сторону, но так, чтобы выход из кафе был виден, и вошел в заведение Глезера. Здесь он снова изображал странного посетителя, который смотрит не на товар, а на улицу, пока приказчики не начали поглядывать с опаской: не вор ли? Разбираться с городовым, которого могли кликнуть, ротмистру не хотелось.

Нырнув в мороз, он, пройдя совсем немного по улице, вошел в модный магазин «Шанкс и Кº». Находиться мужчине в дамском заведении было не то чтобы неприлично, но следовало объяснить приказчику, что ищет подарок. Такие мелочи Дитц игнорировал, а бесцеремонно держался у витринного окна. Что вызвало подозрения приказчика, который не спускал глаз со странного господина.

Обзор с этого места был наихудший. В темноте и слепом освещении улицы Дитц чуть было не упустил момент, когда баронесса вышла из кафе в сопровождении тех дам. Хуже того, взяла под руку одну из них, оказавшись с крайней из трех женщин. Ротмистр не мог понять: это случайность, или она что-то заподозрила и прикрывалась своими знакомыми. Если так, он сильно недооценил мерзавку. Раздумья бесполезны. Надо действовать. Держась на другой стороне Кузнецкого моста, ротмистр двинулся за уходящими дамами.

Шли они неспешно, что значительно упрощало задачу. Три фигуры куда заметнее одной. На счастье ротмистра, пролетку не взяли. Прогулка заняла не более десяти минут. Дитц на часы не смотрел, время прикинул примерно. Дамы свернули в какой-то переулок, не слишком длинный, название его ротмистра не интересовало, и вошли в заведение, над которым находилась вывеска ювелирного магазина. Баронесса вошла последней, пропустив спутниц вперед. Зачем ей понадобилось идти за драгоценностями на ночь глядя, Дитц не мог себе представить. Разве только мошенницы спланировали дерзкое и быстрое ограбление. Сколько придется ждать на морозе, неизвестно. Мерзнуть больше он не мог ни секунды. Модных магазинов или просто лавок, в каких можно укрыться, в переулке не оказалось. Ротмистр приметил место, из которого открывался обзор на ювелирный, – ломбард какого-то Немировского.

Дитц поторопился войти. К нему направился приказчик, слащаво-зализанного вида, как все приказчики в Москве, и вежливо, но строго сообщил, что они уже закрыты, будут рады видеть сударя завтра. Ротмистр огляделся. Кажется, приказчик был один. Дитц поманил его.

Павлуша Катков, не предчувствуя дурного, прикинул, что поздний гость хочет сбыть вещицу, наверняка дорогую, какую страшно выпускать из рук. Наверняка – ворованную. Он подошел слишком близко и успел только сказать: «Чего изволите?» – как что-то огромное и тяжелое вонзилось ему в солнечное сплетение. Боль оглушила, Павлуша согнулся, держась за живот, и повалился на пол. Катков жадно хватал ртом воздух, но воздуха не хватало, он хрипел и исходил слюной. Ротмистр проявил милосердие: добавил удар ботинком под дых, чтобы урок запомнился. А бить он умел. Павлуше так было больно, что он готов был отдать весь товар, чтобы его не трогали. Страшный гость не проявил интереса к витринам и полкам, упорно глядел в окно. От греха подальше Катков отполз в дальний угол и затих.

Ротмистр приник к стеклу, вглядываясь в уличную темень. Показалось, что на другой стороне переулка кто-то прячется, какая-то фигура вжалась в проем дома. Скорее всего обман зрения. Чего не померещится во тьме?! Дитц пригляделся внимательней, но призрачное видение исчезло, как будто его и не было вовсе.





14


Вблизи Петр Филиппович казался куда более мерзким, чем издалека. Фигура напоминала нависающую кучу, готовую вот-вот развалиться кусками жира. Жилетка еле сдерживала живот, огромная золотая цепочка, цепляющаяся за ее кармашек, натянулась якорной цепью, держащей корабль из последних сил. Оплывшие щеки висели мешками, раздутые губы шевелились мокрыми червяками, нос торчал обрюзглой картофелиной. Только глаза смотрели умно.

Агата ощутила, что из-под нависших бровей ее изучают придирчиво. Как будто услышала беззвучный голос, говоривший ей: «Ты, голубушка, меня не проведешь, я тебя насквозь вижу. Не чета тебе обмануть меня пытались, а ни с чем остались». И на такого умника у нее в запасе была припасена уздечка. Если бы захотела, побежал за ней на цыпочках. Она знала слабое место подобного типа господ: их можно было взять на «слабо». Настолько примитивно, что и поверить трудно. Среди ее охотничьих трофеев было несколько подобных экземпляров.

Хватило одного взгляда, чтобы они все поняли друг про друга.

Когда Ольга Петровна представила баронессу из столицы, Петр Филиппович кивнул, не утрудившись поцеловать ручку. Быть может, счел, что для аристократки она выглядит не слишком лощеной. Хотя кто их, петербургских, разберет.

– С чем, вороны, пожаловали? – обратился он к сестрам, неприязненно осматривая их платья. – Праздник на дворе, а они нарядились в траур. И моя дура туда же…

В обращении к дамам Петр Филиппович слов не выбирал. Только присутствие баронессы его немного сдерживало.

– Пе-Пе, у нас дурные новости…

Гора исторгла недовольный хрип. Или хрюкнула, как боров, которому не налили в корыто.

– Куда уж дурнее: Гришка-дурак от страха жизнь отдал, Витька не просыхает. Хороши наследнички Немировского, нечего сказать… А ты что такая серая? – обратился он к молчавшей Ирине.

Ольга Петровна крепко взяла ее под руку.

– Пе-Пе, мы пришли сообщить тебе, что были в участке. Ирина опознала Викошу… Его больше нет.

Смысл сказанного как будто не сразу дошел до Петра Филипповича. Внешне он ничем не выказал горя или удивления. Агата видела в его глазах, что он колеблется, будто не может принять важного решения.

– Помер, что ли? – презрительно спросил он. – Небось в сугробе замерз? Довел себя до ручки пьяной жизнью… Ну, молодец.

– Пе-Пе, прояви хоть каплю сострадания. Ирине невыносимо тяжело сейчас…

– Чего еще! Я милостыню не подаю… Говорите, как братец с жизнью расстался: в кабаке без чувств нашли?

– Викоша застрелился, – тихо произнесла Ирина.

Петр Филиппович взглянул на нее с таким удивлением, будто она решила продать стекляшку под видом брильянта.

– Да ну? Застрелился… Достойно, нечего сказать… Таких слюнтяев в нашем роду не бывало. И не должно быть… Ишь ты, герой нашелся… Как только духу хватило? И с чего вдруг? Несчастная любовь, не иначе. От пьянства вроде не стреляются…

Ольга Петровна должна была сказать правду, но ей не хватило сил. С немой мольбой она обратилась к Агате. Баронесса ничего не боялась.

– Ваш брат Виктор пустил себе пулю в лоб в номере «Славянского базара», где ранее умер ваш брат Григорий, – четко проговорила она. И получила цепкий, сверлящий взгляд.

– Вам-то что за дело, баронесса? Зачем в чужое дело лезете?

– Проявите немного уважения, господин Немировский. Неужели милосердие вам незнакомо? Сестры вашей жены потеряли мужей, а вы – братьев. Разве не достаточно причин изменить свое поведение?

Петр Филиппович сделал такое движение, будто ударом кулака хотел прихлопнуть наглую муху, посмевшую ему дерзить. Но с места не двинулся. Только задышал тяжело.

– Не знаю, как у вас в столицах, мадам, в нашей Москве так: не в свое дело нос не суют. Ясно вам, баронесса?

Агата готовилась принять бой, из которого собиралась выйти победительницей, но ей помешали.

– Пе-Пе, ты ничего не понял?! – истерически вскрикнула Ольга Петровна, чего от нее трудно было ожидать. – Это оно… Это проклятие… Достигло Гри-Гри… И до Викоши добралось… Он покончил с собой в том проклятом номере… Он боялся призрака… Но призрак его нашел… Это рок! Пе-Пе, береги себя! Ты – последний в роду! Умоляю! Береги себя!

Уронив локоть сестры, Ольга Петровна закрыла лицо ладонями и безмолвно зарыдала. Только плечи содрогались.

Немировский на мгновение оцепенел, впав в задумчивость, а потом вдруг так замахнулся, что Агата невольно зажмурилась и отпрянула.

– Вороны черные, проклятые! – гремел его голос на весь магазин, а он потрясал страшным кулаком. – Вот вы у меня теперь где… Вот тут… Все по струнке ходить будете… Не сметь мне перечить! Я вам покажу проклятья рода! Я вам покажу привидения рока! Что, баронесса, вылупилась?! Я вам всем покажу, как Петр Немировский дурь бабью из голов выбьет! Вы у меня тише воды ниже травы сидеть будете! Вот вам, вот вам!

С этими словами Петр Филиппович принялся рубить кулаком воздух с такой злобой, что, попадись кто-то ему под руку, не сносить тому головы. Агате показалось, что с таким характером ей, быть может, не справиться. Хорошо, что проверять не пришлось.

Приступ бешенства, вспыхнув, быстро потух. Петр Филиппович опустил молотоподобный кулак, обмяк и тяжело задышал. Обвел мрачным взглядом напуганных, притихших женщин и, видимо, остался доволен достигнутым эффектом.

– Что, курицы, притихли? – без злобы проговорил он. – Я вам докажу, кто такой Немировский. С Немировским не рядись… Любого в бараний рог согну…

Он исподлобья взглянул на баронессу, будто к ней одной обращал эти слова. Агата готова была поверить.





15


Прошло больше четверти часа. Дитц согрелся, вполне ощутил свое тело, следя за временем по большим часам, стоявшим на верхней полке. Он опасался опоздать на вечерний поезд, не желая проводить ночь в этом враждебном городе.

То, чего он ждал с таким нетерпением, ради чего принял муки, отморозил руки и ноги, ощущая простудный озноб в теле, случилось тихо и просто. Баронесса вышла из магазина. Ротмистр не стал раздумывать о том, чем заняты ее сообщницы в ювелирной лавке, пусть с этим сыскная полиция Москвы разбирается. Раз они так рьяно защищают преступниц. Имело значение только одно: женщина, ради которой он столько вытерпел и которая устроила столько неприятностей, вышла в одиночестве. Она вела себя естественно, не ожидала угрозы. Шла по темному переулку неторопливо, как будто что-то обдумывая. Шла в самом удачном направлении, о котором можно мечтать, – как раз мимо ломбарда по другой стороне улицы.

Ротмистр прикинул расстояние. Было не столь далеко, как темно. Фигура расплывалась на фоне темных домов. Тут надо наверняка. Он глянул на приказчика. Тело, согнувшись клубочком, заползло за прилавок. Дитц достал из скрытной кобуры револьвер, привычно проверил патроны: барабан полный. Защелкнул и взвел курок. Оружие не промерзло, пальцы ощущали твердость рукоятки. Опустив руку с револьвером, он приоткрыл дверь и выскользнул на улицу. План прост: неторопливо перейти улицу, чтоб она видела его со спины, быстро развернуться и подойти на надежное расстояние. Придумано было просто и надежно. Вот только баронессы не было. Дитц лихорадочно огляделся и заметил в дальнем конце переулка быстро уходящую женскую фигуру. За те несколько секунд, что он был занят оружием, баронесса развернулась и пошла в другую сторону, сильно прибавив шагу. Наверняка учуяла что-то. Не женщина, зверь хищный.

Успех дела решали секунды. Если она выйдет на большую улицу, риск потерять ее возрастет многократно. Свидетелей он особо не опасался – ротмистр из опыта знал, что ночные прохожие ни на что не обращают внимания. То, что он хотел сделать, ночью так же просто осуществить на людном проспекте, как в пустом переулке. Заведя руку за спину, он бросился вдогонку. На полной выкладке ему требовалось секунды три, чтобы оказаться на верном расстоянии. Дитц задержал дыхание и наметил цель. Все, ей не скрыться, он проворнее.

Спина достаточно близко, ротмистр выкинул руку с револьвером перед собой. Оставалось поймать на мушку огромную мишень и нажать на курок. Звук выстрела на улице – не громче треска сухой ветки. Никто ничего не поймет. Он наметил использовать три патрона, не больше. Первый, самый важный, чтоб свалить, второй – для гарантии. А третий – в качестве маленького подарка себе. Главное, чтобы сгоряча не разрядить весь барабан. Не нужно, чтобы в теле нашли слишком много пуль.

Мушка гуляла, но поймала место между лопатками, чуть ниже плеч. Пуля войдет надежно. В следующий миг он нажмет на курок. Но с его рукой случилось странное. Она резко отлетела в сторону, а он споткнулся обо что-то и на бегу повалился в снег. Мягкая темнота прижалась к лицу. Еще не понимая, что случилось, ротмистр ощутил, как правая рука перестала его слушаться, а выгнулась до боли в суставе так, что он невольно разжал пальцы. Что-то тупое и тяжелое воткнулось в позвоночник и придавило в подмерзший снег. Он пытался дернуться, но держали крепко. Мотнув головой, ротмистр выгнул шею, стараясь понять, кто посмел разрушить его планы.

– Отпустить немедленно! – прохрипел он. – Я ротмистр корпуса жандармов!

– Знаю, – последовал ответ.

С заломленной рукой особо не потрепыхаешься. Дитц хотел оказать сопротивление, но все кончилось жалкими содроганиями в снегу.

– Приказываю отпустить! – плюясь снегом, прорычал он.

– Извольте…

Захват ослаб. Ротмистр не чувствовал руки. Опираясь на левую, поднялся и обернулся, чтобы разорвать того, кто посмел тронуть жандарма. Как ни в чем не бывало, Пушкин выкидывал из его револьвера патроны на ладонь.

– Вы… понимаете, что совершили?! – в некотором удивлении проговорил Дитц. – Напали на офицера корпуса жандармов при исполнении?! Вы понимаете, что это – трибунал?!

– Как решит ваше командование, – с полным спокойствием ответил Пушкин, закончив с патронами и уведя револьвер за спину.

– Что?! Да как вы смеете…

– Не я. Вы как посмели запятнать мундир жандарма?

К такому обращению ротмистр не был готов.

– Это что еще за выдумки? – строго проговорил он. Хоть для грозного тона вид у него был неподходящий – и лицо и модное пальто в снегу.

– Только факты. Первый вопрос, который будет интересовать ваше командование: что делали в номере гостиницы «Европейская» с барышней, которую сразу после ужина повели в номер. Второй вопрос: в каком состоянии оказались в номере? В настолько бесчувственном, что не заметили, как с вас сняли и перстень, и заколку, как забрали деньги? Хорош жандарм, защитник трона, нечего сказать! Последнее: каким образом без ведома командования оказались в Москве, где хотели похитить секретного агента, чтобы убить ее по дороге в Петербург? А когда не удалось, решили проследить и убить прямо на улице. Чтобы навсегда заткнуть ей рот. А то мало ли что: найдут ваш перстень, возникнут вопросы. Как на них отвечать? Можно без погон остаться, не так ли, ротмистр?

Дитц смахнул перчаткой снег с лица.

– Что намереваетесь делать, Пушкин? – глухо спросил он.

– Вопрос поставим по-другому: что намереваетесь делать вы?

– Чего хотите от меня?

– Немногого. Беречь как зеницу ока баронессу фон Шталь. Пылинки с нее сдувать. На пушечный выстрел не подходить. Если с ней что-то случится, ваше командование узнает подробности. Обещаю.

– Но ведь она… Мерзавка, воровка, опоила меня, украла семейные драгоценности.

– Она агент московского корпуса жандармов, – сухо ответил Пушкин. – Оправдания приберегите на другой случай.

– Не оставляете мне выбора…

– Конечно, не оставляю.

Пушкин вынул свисток и дал двойной, «тревожный», сигнал. С разных концов переулка бежали городовые. Подбежав, козырнули, с сомнением разглядывая господина, извалявшегося в снегу. Обоих постовых Пушкин знал.

– Проводите нашего гостя до Николаевского вокзала, проследите, чтобы сел в петербургский поезд, и дождитесь его отправления, – сказал он городовым и протянул револьвер ротмистру. – Жду вашего слова.

Дитц сунул револьвер в карман.

– Даю слово, – пробормотал он. – Но и вы…

– Об этом не беспокойтесь, – Пушкин отдал поклон вежливости. – Рад знакомству. Объезжайте Москву стороной.

Он повернулся и пошел так, будто ничего и не было. Ротмистр с тоской посмотрел туда, где исчезла беглянка. Все кончено, теперь он сам на коротком поводке. Как мог совершить такую глупость: забыл поглядывать, не следит ли за ним кто-то! Такую промашку дать. Столько часов Пушкин его вел, а он ничего не заметил. Нет, сюда он больше ни ногой.

Постовые топтались, всем видом показывая, что в точности исполнят поручение сыскной полиции. А кто этот господин, которого надо выдворить, – им дела нет.





16


В приемном отделении сыска творилось нечто странное. Кирьяков в одной сорочке с закатанными рукавами и босыми ногами, с подвернутыми брючинами, драил пол. Как заправский уборщик. У ног его стояло ведро, полное бурой воды, сам он орудовал шваброй из мочала, на которую была накручена рогожа. Старанию, с каким драился пол, мог позавидовать бывалый матрос. Кирьяков тер каждую половицу от души, брюки и низ сорочки были густо усеяны брызгами. Лицо выражало безвинное страдание. За уборкой лично следил Эфенбах. Михаил Аркадьевич заложил руки в карманы брюк и наблюдал. Не зная ни жалости, ни снисхождения.

Пушкин остановился у края мокрого пространства, будто не решаясь ступить на зеркально вымытый пол из вежливости. Никто не знал, какое блаженство испытал он в тепле. Такое блаженство поймет только городовой, отстоявший восемь часов на посту зимой.

Эфенбах приветливо замахал.

– Пушкин, раздражайший мой! Сделайте любезность, пройдитесь подметками по полу. Доставьте себе удовольствие.

Подразумевалось, что экзекуция доставляла удовольствие еще и Лелюхину, который старательно уткнулся в дело. Пушкин стал выискивать сухое место, куда можно ступить. Кирьяков между тем разводил мокрые пятна. Мучения он сносил стоически.

– Тщательней драим! – прикрикнул безжалостный Эфенбах. – А то умников развелось целые палаты, а пол некому мыть. Приучайся, раздражайший мой, к чистоте. Чтобы чистота была и в мыслях, и в сердце. Как говорится, где чисто – там не рвется!

Наконец Михаил Аркадьевич счел, что достаточно наказал, погрозил пальцем, потребовав домыть до лестницы, и в прекрасном расположении духа удалился к себе. Кирьяков оперся о швабру, как копьеносец разбитого войска, и принялся рассматривать бурую воду в ведре. Кажется, он всхлипнул. Утешать было некому. Лелюхин торопливо пробежал по сухой тропинке к выходу, сдернул с вешалки пальто, подхватил Пушкина и, не замечая, в каком состоянии пребывает чиновник сыска, уволок за дверь.

– Пойдем, Лёшенька, от греха подальше, – сказал он, подталкивая к лестнице. – Леонид Андреевич человек не так чтобы без гнильцы, но свое получил. Незачем человека позорить больше нужды.

– За что кара? – спросил Пушкин, которому не хотелось покидать сыск не согревшись.

История оказалась простая. Когда выяснилось, кем является баронесса, Эфенбах так рассвирепел за пережитые страхи, что спустил всех собак на голову Кирьякова. Из сбивчивых криков начальника Лелюхин понял, что бедный поломой посоветовал ему послать в столицу фотографию Агаты. Для проверки в картотеке Департамента полиции. Ну, видно, она попалась на глаза жандарму.

– Одного не пойму, Лёшенька, каким же финтом ты барышню от жандармов спас? – спросил Лелюхин.

– Добрым словом и доводами рассудка, – ответил Пушкин, невольно вздрагивая, когда теплый воздух помалу отогревал промерзшее тело.

– Хорошее дело! А то засадил бы он птичку милую так, что белого света не увидела бы.

– Нет, он бы ее пристрелил.

Василий Яковлевич подумал, что приятель с усталости мелет чепуху, но счел за лучшее не углубляться. И тут он звонко шлепнул себя по лбу.

– Да что же! Совсем из памяти вышибло! Нашел тебе пристава!

Для удовольствия старого чиновника Пушкин притворился, что забыл о своей просьбе.

– Какого пристава? – старательно изображая удивление, спросил он.

– Да того самого – хозяина Городского участка в семидесятых годах.

Пушкин вздрогнул слишком натурально.

– Поехали, Василий Яковлевич, – сказал он так уверенно, что у Лелюхина не осталось шансов отказаться. И мысленно добавил: «Промерзшему мороз не страшен».

Старый пристав жил на Петровских выселках, невдалеке от Петровского парка и дворца. По дороге Лелюхин рассказал, с кем придется иметь дело.

Афиноген Дмитриевич Брылкин был из стальной когорты приставов, которые чуть не в одиночку держали Москву в узде. Лелюхин помянул знаменитых приставов Замайского и Муравьева, которых боялись и уважали не только воры, но и полицейское начальство. Чем Василий Яковлевич откровенно восторгался. А потому сравнил Брылкина с легендарным Андреем Михайловичем Смолкиным, «Сухаревским губернатором», как называли его. Смолкин единолично правил самим адом – Сухаревкой. Пушкин упомянул, что Смолкин брал подарки от воров, после смерти у него на квартире нашли два ведра золотых часов. На что Лелюхин возразил: пусть и брал, зато порядок при нем был. Как видно, Брылкин тоже умел правильно поставить себя: пролетка подъехала к крепкому частному дому с большим садом. На пенсию полицейского такое не купишь. Неуместные вопросы Лелюхин просил обходить стороной. Во избежание, так сказать…

Бывший пристав Городского участка оказался старым только для службы. С виду это был крепко сбитый, приземистый мужчина, не слишком седой, с грубоватым лицом и цепкими, колючими глазами. Проводив в «горницу», как он назвал гостиную, протянул ладонь и сжал стальным захватом, сверля глазами. Рука Пушкина онемела, но он выдержал, чем заслужил уважение хозяина.

Брылкин пригласил гостей за стол. Как раз пыхтел самовар. Афиноген Дмитриевич жил холостяком, с прислугой, молчаливой, розовощекой девахой, выглянувшей из кухни. Свободная жизнь сказалась самым благоприятным образом: пристав был полон сил и получал от жизни все радости, на какие накопил беспорочной службой. Включая добротную мебель и перстень с крупным брильянтом на мизинце.

В присутствии Брылкина Лелюхин робел и заискивал, что было на него не похоже.

– Вот, Афиноген Дмитриевич, привел к вам молодое поколение полиции, так сказать, – проговорил он, хихикая и приторно улыбаясь.

Брылкин окинул «поколение» строгим взглядом.

– Да, измельчал народец-то, не то что в наше время. Да и ты, Василий Яковлевич, смотрю, сдал, прыти былой не видать.

Лелюхин счел высказывание шуткой и захихикал. Хозяин предложил гостям угощаться, и, хоть праздник начинался только завтра, стол уже ломился от закусок. Василий Яковлевич не отказался.

– Так с чем господа полицейские пожаловали? – спросил Брылкин, опрокинув рюмку пахучей настойки и занюхав долькой лимона.

Пушкину был подан бровями знак не испытывать терпение хозяина.

– Двадцать лет назад, в декабре 1873 года, в гостинице «Славянский базар» было совершено убийство цыганки купцом Немировским…

Брылкин легонько стукнул кулаком, отчего самовар и вся посуда подпрыгнули.

– Да что вам далось-то это дело?! – грозно проговорил он.

От неожиданности Лелюхин подавился и старался справиться с застрявшим куском, кашляя. И давился, пока Брылкин не шлепнул ему по загривку. Василий Яковлевич еле удержался на стуле, но задышал.

– Кто еще спрашивал вас об этом деле? – спросил Пушкин.

– Ономнясь[16], недели две тому, заглянул купчишка, выспрашивал, что да как.

– Как назвался?

– Говорил, сынком покойному купцу Немировскому приходится.

– Что хотел узнать?

– Спрашивал имя цыганки убиенной… Быстро убег. Мало того, неделю назад явился чудак: борода рыжая, бакенбарды облаком, горбится нарочно, дурашка, – сказал Брылкин с усмешкой, дескать, кого вздумал обмануть. – Назвался Алоизий Кульбах, немец, по-русски говорил чисто.

– А что ему требовалось узнать?

– Да выспрашивал, как да что. Отчего же не помочь хорошему человеку? Дел у меня никаких, сиди да вспоминай былое и думы…

Было ясно, что Брылкин не растерял хватку и зарабатывал при каждом удобном случае. Но Пушкин благоразумно промолчал. Тем более предстоял вопрос самый деликатный.

– Как же случилось, что купец Немировский убил цыганку?

Брылкин досадливо поморщился.

– Так не было никакого убийства, – ответил он.

– Цыганка осталась жива?

– Нет, сердешную порешили. Только старый Немировский тут ни при чем.

– Его не было в гостинице?

Туповатость молодого поколения начала раздражать.

– Был он с ней, и цыганку зарезанную в номере нашли, купец сам вой поднял, – сказал Брылкин. – Когда я прибыл, он с отчаяния чуть на себя руки не наложил. Ну, забрали его в участок, как полагается. А потом выяснилось: Немировский с друзьями весь вечер в ресторане гостиницы провел. В номер вернулся под утро, лег спать, а проснулся – она в лужи крови, остывшая уже.

– Поразительно, – сказал Пушкин. – Купец оказался не виноват.

– Не виноват! – с напором повторил Брылкин. – Готов был на себя вину взять, не помнил, как руку на нее поднял. А на деле – не виноват.

– Кто же убил?

– Цыган молодой из ансамбля цыганского, Зданко, кажется, звали, не помню уж. Влюбился в девку, выследил, когда она с купцом в гостиницу поехала. Хотел обоих зарезать, да купец ужинать спустился. Тогда он ей одной горло перерезал и сбежал.

– Как определили, что убийца – Зданко?

– Добровольно пришел каяться. – Брылкин подложил себе в тарелку кислой капусты. – И нож принес.

– На ноже были следы крови?!

– Зачем же… Признание сделал: вот этим и зарезал зазнобу сердечную. Сам протокол записывал, как сейчас помню. Осталось дело оформить как полагается. А Немировского выпустить. Невиновен он в смерти цыганки. Так любил, что и сказать нельзя. Плакал у нас в участке.

– Какое цыгану назначили наказание?

– Тогда суд был не то что нынче, без новомодных присяжных. Суд был о-го-го! – пристав погрозил пальцем потолку. – Наказали заслуженно. Учли раскаяние. Пять лет каторги.

– Зданко потом вернулся в Москву?

– А уж это мне неизвестно, молодой человек.

Пушкин выразил всю глубину признательности, на какую был способен. Чем смягчил грозного старика.

– Прошу простить, как звали цыганку? – спросил он.

Пристав зажмурился.

– Имя у нее было волшебное, чудесное, как звоночек: Аурик. Да и сама красавица такая, что глаз не отвести, даже от мертвой.

Посидев немного для приличия и вспомнив старые годы, Лелюхин долго благодарил – такой почтенный человек уделил бесценное время. Брылкин остался доволен уважением, приглашал заезжать еще.

После жарко натопленной комнаты мороз казался бодрящей прохладой. Они неторопливо пошли в сторону Старого Петровско-Разумовского проезда, где могли водиться извозчики.

– Сколько двадцать лет назад стоило такое дело? – спросил Пушкин.

Лелюхин искренне не понял вопроса.

– Во что Немировскому обошлось, чтобы пристав взвалил вину на цыгана?

– Да что ты, Лёшенька! – Василий Яковлевич расстроился. – Брылкин, конечно, хитрец известный. Но чтобы убийство покрывать… Нет, тут денег Немировского не хватило бы. Народ в то время другой был. За год убийств – раз, два и обчелся. Не пошел бы пристав на такой подлог. А что тебя смущает, дружочек? Убийство по ревности – самое милое дело.

– Прошедшей ночью в том же номере гостиницы «Славянский базар» второй брат Немировский пустил себе пулю в лоб. Как нас хотят убедить.

Василий Яковлевич не знал, что тут подсказать.

– А ты на этот счет сам-то что думаешь? – только и спросил он.

Пушкин не ответил, о чем-то задумался. Настолько глубоко, что, казалось, не вполне замечал, где пребывает. Лелюхин легонько тронул его за рукав.

– Алексей, пора бы возвращаться.

На него взглянули невидящим, отстраненным взглядом.

– Возвращаться, – проговорил Пушкин.

– О чем ты, друг мой?

– Если формула верна, то сегодня…

Не досказав самого важного, Пушкин бросился вниз по улице, где темнела замерзшая пролетка. Забыл о спутнике, как будто его и не было. Такое поведение показалось вызывающим. Особенно для старых друзей. Помогай после этого: и пристава нашел, и пристава разговорил, и узнал все, что Пушкин хотел узнать. И какова благодарность? Бросил на темной улице. Василий Яковлевич темноты, конечно, не боялся, но честно хотел обидеться. Только обида никак не шла. Больно интересно было узнать, какая такая идея осенила его друга, что бросился бегом без оглядки.

В отличие от коллег из сыска Лелюхин не посмеивался над известной формулой Пушкина, которую толком никто не видел. А относился к ней с некоторым недоверием. Сейчас ему до жути хотелось узнать: в чем формула верна? И вообще: что должно случиться?

Лелюхин пожалел, что не увязался за Пушкиным. Но было поздно. Пролетка исчезла в мутном тумане.

И куда он отправился?





17


За конторкой портье возвышался господин, который казался фонарным столбом, качавшимся от ветра. Что бывает, когда излишнему росту сопутствует худощавость сложения. Поклон его был странного свойства: тело уже нагибалось, а голова отставала и, нагоняя, делала резкое движение, будто намереваясь стукнуться лбом о конторку. Портье глянул на позднего визитера немного свысока, спросив, чем может служить.

– Где Сандалов?

Вопрос был произнесен излишне строго, если не сказать надменно, чего Конторовский не одобрял.

– Старший портье изволил с утра захворать. Могу быть чем-то полезен? – ответил он тоном, не оставлявшим сомнений: за себя постоять сумеет.

– Кто взял номер четвертый?

Это уже слишком. Является непонятно кто, ведет себя, будто ему обязаны в ножки падать.

– Подобные сведения о гостях не предоставляем-с, – только и успел сказать Конторовский. Как вдруг конторская книга для записи постояльцев выскользнула у него из-под рук, совершив разворот. Окинув взглядом страницу, пришедший ткнул пальцем в нижние строчки.

– Здесь ничего не отмечено. Господин попросил не оставлять записи? Сколько заплатил? Сто рублей? Двести?

Напор был столь крепок, что Конторовский растерялся, почуяв, что попал в неприятную ситуацию.

– Да что такое… С чего вы… При чем тут… – залепетал он.

Книгу записи развернули обратно.

– Разве Сандалов не передал приказ сыскной полиции никому не сдавать номер?

Что тут сказать? Передал, еще как передал! Старший портье повторил дважды, чтобы и думать не смел сдавать номер. Но как удержаться, когда на конторку легли две хрустящие сотенки? Да и что такого страшного, в самом деле…

– Что вы себе позволяете? – взбрыкнул Конторовский, зная, что ведет себя глупо, но не в силах остановиться. – Да кто вы такой?

– Чиновник сыскной полиции Пушкин, – последовал немедленный ответ.

Чего-то подобного Конторовский боялся. Боялся, что однажды придет конец мелким доходам, какими награждала кормилица-конторка. Все, конец. Попался. Настало оно, возмездие. И почему Сандалову все с рук сходит, а ему вечно не фартит?

Конторовский навел улыбку на скуластое лицо.

– Прошу простить, не знал-с. Чем могу-с?

– В котором часу господин заехал в номер?

– Около девяти-с, – ответил Конторовский так тихо, будто речь шла о страшной тайне.

Пушкин взглянул на часы: больше полутора часов.

– Кто к нему приходил?

– Никого-с не было.

– Спускался ужинать в ресторан?

– Никак нет-с. Приказали-с подать в номер. Ужин обширнейший-с, так сказать.

Пушкин развернулся и пошел к лестнице. Конторовский понадеялся, что в этот раз пронесло, господину сыщику не до скромных заработков младшего портье. Страх разлетался, на душе становилось спокойно. Но счастье длилось недолго.

Не прошло десяти минут, как с лестницы кубарем скатился половой Лаптев и, как был, в рубахе и жилетке, побежал к дверям гостиницы. Вид его был перепуганный чрезвычайно. Забыв про степенность, Конторовский бросился наперерез, поймал за рукав и потребовал объяснить, что случилось. Половой выпячивал глаза и бормотал ерунду про проклятый номер. Выдернув рубаху, крикнул, что послан в участок за приставом. И выбежал на мороз. От слов «участок» и «пристав» Конторовского пробрал холод. Не зная, что делать: оставаться за конторкой и встречать полицию или побежать наверх, он выбрал меньшее из зол.

Дверь четвертого номера была закрыта. Вблизи, старательно прижимаясь к стене, держался коридорный Екимов. Кажется, напуганный не меньше полового. Конторовскому потребовалось шепотом прикрикнуть, чтоб коридорный рассказал, что случилось.

Дело было так: господин из полиции окликнул, Екимов нехотя подошел, от него потребовали открыть номер. Деваться некуда, коридорный постучал, ответа не последовало. Екимов нашел на кольце нужный ключ и отпер замок. Господин из сыскной вошел, притворив за собой, и почти сразу вернулся, приказав срочно послать в участок за приставом.

– А что в номере-то случилось? – спросил Конторовский. – Зачем полиция?

– Кто его знает?

– Так загляни и проверь!

Екимов отказался наотрез. Как портье ни просил и ни грозил.

– Нет уж, сами извольте, – отвечал он. – Ноги моей не будет в этом проклятом месте.

Тогда Конторовский пошел на крайнюю меру: пригрозил, что выкинет из гостиницы. Тут уж коридорный не стерпел.

– Мне господин из сыска настрого приказал у двери дежурить и никого не впускать, – дерзко заявил Екимов. – Желаете нарушить приказ полиции – дело ваше. А меня не путайте.

Конторовский сам не рад был, что ввязался.

– Так что ж ты сразу не сказал, что полиция запретила входить! – заявил он. – Стой тут, и чтоб никто не смел сунуться. А я пойду господина пристава встречать.

Чрезвычайно довольный своей ловкостью, Конторовский поспешил к лестнице. Екимов остался один. В пустом коридоре. Там, за дверью номера, было нечто пугающее, неизвестное, что-то жуткое или даже ужасное. А он тут один-одинешенек…

Екимов не заметил, как стал пятиться, и пятиться, и пятиться, пока не оказался в дальнем конце коридора. Завернув за угол, отдышался, будто за ним гнались привидения, и поспешил прочь от страшного места.

Тем временем Пушкин осматривал многолюдный зал ресторана «Славянский базар». Играл оркестр, сновали официанты. Гости недурно проводили вечер. Отказавшись от предложенного столика, Пушкин неторопливо и тщательно вглядывался в лица. Он искал одно лицо, которому можно было задать вопросы. И быстро убедился, что его идея ошибочна. Пора возвращаться в номер, пристав вот-вот явится.

Пушкин вернулся к лестнице, ведущей к номеру, и глянул наверх.

Человек рационального склада ума, как любой математик, он не верил, что в мире может быть нечто сверхъестественное. Развитие науки это полностью отрицает. Однако, когда наверху лестницы показалось нечто черное и бесформенное, рациональность уступила растерянности. Нет, Пушкин не испугался. Он не умел бояться. Увиденное было столь нереальным, столь необъяснимым, что услужливый разум предложил первое попавшееся решение – привидение. Или призрак, как будет угодно.

Что делать с призраком, явившимся наяву? Рациональный ум требует исследовать это явление. Пушкин бросился вверх по лестнице. В два прыжка одолел пролеты и успел увидеть, что черный призрак неторопливо удаляется по коридору для прислуги. Сыщик схватил призрака за локоть и рывком повернул к себе. На него взглянули строго. Поступать так с прислугой в «Славянском базаре» не принято.

Загадка раскрылась просто. Горничная, отражаясь в двух зеркалах, при недостатке освещения снизу показалась настоящим призраком. Это была обычная горничная, в строгом черном платье, с коронкой в волосах и белом передничке. Она несла поднос с вином и закусками. Пушкин принес извинения и отпустил девушку в черном. Подождав, пока барышня скрылась, он вернулся в четвертый номер через заднюю дверь.

То, что находилось в гостиной, виднелось редкими контурами. Пушкин предусмотрительно выключил свет, чтобы любопытство коридорного и портье наткнулось на темноту. К приходу пристава следовало включить свет. Он потянулся к выключателю электрического освещения, когда входная дверь номера тихо отворилась.

Пушкин отдернул руку.

Из коридора падал свет. Створка распахнулась настолько, чтобы пропустить входящего. Судя по фигуре, это была дама. Лицо ее скрывали темнота и вуаль. Она замерла на пороге в нерешительности, стараясь разобрать, что перед ней.

Пушкин затаил дыхание, чтобы не спугнуть ее.

Дама колебалась, не решаясь шагнуть во мрак гостиной.





18


Слушая шлепки мокрой тряпки и тяжкие вздохи Кирьякова, Михаил Аркадьевич ощутил в душе покой и равновесие, какие бывают у человека, хорошо исполнившего работу. Он не питал к виновному ни капли злости, более того, понимал и даже в чем-то одобрял его усердие. Наказание необходимо было как горькое лекарство, чтобы подчиненные не зарывались и помнили: главное в сыске – интересы статского советника Эфенбаха. Их надо блюсти, холить и лелеять. Остальное – подождет. И тогда начальник сыска явит добрый лик во всей лучезарности. Михаил Аркадьевич искренне верил, что таким нехитрым способом воспитает весь сыск.

Предпраздничное настроение, смятое явлением жандарма и суетой вокруг арестованной, а потом отпущенной барышни, заиграло в полную силу. Он уже представил, как завтра в семейном кругу будет встречать сочельник, а затем нескончаемая, радостная кутерьма Святок до самого Нового года и Крещения. От нахлынувших чувств Эфенбах пропустил рюмочку и уже собрался отправиться домой, как на пороге кабинета возник чиновник канцелярии обер-полицмейстера, мрачный и усталый по обыкновению. Он сообщил, что господин Власовский ожидает господина Эфенбаха для доклада немедленно. Повернулся и ушел, как будто ему было безразлично, послушается начальник сыска или наоборот.

А вот Эфенбаху предстояло пережить несколько не самых легких минут. Он вспомнил, что упустил из виду розыски Королевы брильянтов, о чем непременно спросит Власовский. О чем еще спрашивать в такой час?! Но Михаил Аркадьевич не сделал бы карьеру в полиции, если бы не умел находить выход из любой безвыходной ситуации. У него всегда имелось о чем доложить начальству. В докладную папку он положил несколько листов, исписанных Лелюхиным, поправил галстук и отправился этажом ниже.

Войдя в обширный кабинет обер-полицмейстера, Эфенбах сразу понял, откуда ветер дует.

Полковник Власовский находился в прескверном настроении. Причиной тому были неумолимо приближающиеся праздники. Потому что делать в эти трудные для обер-полицмейстера дни по службе было нечего. Любая лень, нерадивость и недочет его подчиненных, от дворников до городовых, находили весомый и неубиваемый аргумент: «Так ведь праздник же». По предыдущим годам Власовский знал, что на праздник в Москве принято валить все, что угодно. И поделать тут ничего нельзя. Однако пока еще его подчиненные не могли оправдаться праздником, и Власовский выбрал ближнюю жертву.

Между тем начальник сыска имел вид подтянутый, он выглядел совсем не так, как выглядит набедокуривший чиновник. Довольно четко, по-военному прошел от двери к столу обер-полицмейстера и выпрямился почти по стойке «смирно».

– Господин полковник, разрешите доложить! – тоном бравого служаки рапортовал Эфенбах. – Имеем непосредственные успехи в порученном деле изловления и арестования злодейки, именуемой «Королева брильянтов».

Власовский, который как раз хотел строго спросить об этом, оказался без козыря.

– Ну, доложи, – буркнул он, чувствуя, как запасенные молнии блекнут.

Эфенбах открыл папку с ухватками истинного царе-дворца.

– Составлен однозначно словесный портрет преступницы! – торжественно доложил он. – Прикажете зачитать?

Новость была неожиданно важной. Власовский приказал.

Прокашлявшись, Михаил Аркадьевич хорошо поставленным и громким голосом стал читать описание, которое диктовала Агата. Выходило складно и звонко, так, что перед внутренним взором обер-полицмейстера представился вполне осязаемый женский портрет. Ему показалось, что где-то он видел похожую особу. Во всяком случае, сыск проделал работу неплохо, очень неплохо. Хвалить нельзя, но и бранить не за что. Того гляди в самом деле поймают.

Закончив чтение, Эфенбах захлопнул папку и замер в почтительной позе.

Не зная, что сказать, Власовский многозначительно прочистил горло.

– Недурно, Михаил Аркадьевич, – кое-как выдавил он. – Сведения верны? Не ошиблись?

– Наивернейшие. Получены от секретного агента корпуса жандармов.

– Да ну? – удивленно произнес Власовский. Такой прыти от сыска он не ожидал. – Это как же сподобились?

– Путем взаимополезного обмена сведений! Агент нам Королеву брильянтов описал, а мы ему по своему пониманию вопрос уголовного мира просветили. Как говорится, курочка с уточкой не сойдутся, а два журавля в небе рядышком летят.

– Ну… Это… Значит… Хорошо… – только и мог сказать обер-полицмейстер, удивляясь тому, что не помнит народную поговорку про курочку с уточкой. – Так что же теперь?

– Во все участки Москвы направлено описание, никуда голубушка-шельма не денется! Первый же городовой ее опознает и свяжет под сизы рученьки!

Власовский сильно сомневался в способностях и первого же городового, и всех прочих кого-то опознать. Но говорить об этом не стал. Городовые – его головная боль, а не начальника сыска. Обер-полицмейстер не поленился подняться из-за стола, подойти и пожать руку за усердие.

– Молодцы, Михаил Аркадьевич, – с отеческой строгостью похвалил он. – Продолжить и спешить! Чтоб к праздникам Москва наша матушка была спокойна от всех этих королев брильянтовых из столицы.

– Так точно! – рявкнул Эфенбах, думая, что легко отделался. – И очистим, и не дадим! Как говорится, сколько в ступе воду ни толки, а дыма без угля не бывает!

Власовский согласно кивнул, хотя не мог понять: откуда начальник сыска черпает такие глубины народной мудрости?





19


В темноте хочется держаться ближе к свету. Дама, не решаясь переступить порог, наклонилась, силясь разобрать, что скрывается в темноте.

Тень двигалась бесшумно. Почти сливаясь со стенами, согнувшись в пояс, изготовилась к прыжку. Оставались считаные шаги. Дама слишком поздно заметила движение. И отпрянула. Большего не успела. Нечто огромное подхватило ее так, чтобы она не могла и шевельнуть задранными руками, вынесло в коридор и с такой силой придавило к стене, что не было сил ни охнуть, ни вздохнуть, только и оставалось хватать воздух широко раскрытым ртом. Задыхаясь, она видела сквозь вуаль глаза, выражение которых не сулило ничего хорошего.

– Что вы тут делаете?

Каждое слово вгоняло иголки в сердце. Она пыталась освободиться, но держали так крепко, что попытка вышла не лучше трепыханий птички в силках.

– Повторяю вопрос: что вы тут делаете?

Ударение на «вы» прозвучало отчетливо.

В арсенале женского оружия одно выручает часто: слабость с жалостью.

– Мне больно! – проговорила она со слезой в голосе. – Мне нечем дышать! Я задыхаюсь!

Рука, прижавшая ее к стене, отпустила. Она была свободна. Если можно считать свободой оставленный ей пятачок. Дама тяжело и громко дышала, чтобы было понятно, какие мучения пережила, при этом не забывая оправлять смятый полушубок.

– Жду ответа.

Как же хотелось дать пощечину этому холодному, наглому и надменному лицу. Откуда у мужчин столько беспощадности? Как они умеют быть такими злыми и черствыми? Одернув сбитую вуаль, она приняла независимую позу, на какую способна женщина в безвыходной ситуации.

– Как вы думаете, господин Пушкин?

– Отвечайте на вопрос.

Мужчины становятся чрезвычайно противными, когда чувствуют превосходство. Ну, ничего – не надолго. Еще будет просить прощения, когда узнает, какие важнейшие сведения она раздобыла.

– Пришла спасти жизнь человека.

Сказано было с таким пафосом, что редкий мужчина смог бы устоять.

– Какого человека, позвольте узнать?

Нет, не подействовало. Видимо, господин сыщик входил в число редких мужчин.

– Человека, которому угрожает опасность.

– Извольте назвать его имя.

– Разве вам оно неизвестно?

– Нет, мне неизвестно.

Невозможная черствость! Оставалось применить улыбку сквозь вуаль.

– Как жаль, господин Пушкин, что слабая женщина должна делать работу полиции, – она пустила в ход последнее средство, но результата заметно не было. Ее по-прежнему сверлили бесчувственным взглядом. – Я пришла спасти Петра Филипповича Немировского от неминуемой смерти.

– Он приглашал вас в номер?

– Нет, я пришла сама.

– С чего взяли, что его должны убить?

Манера изображать дурака, когда все ясно, особенно злила в мужчинах. Когда мужчина глуп, это еще можно стерпеть. А Пушкин слишком умен, поэтому такая манера раздражала особенно.

– Убийство случится непременно, – она вновь улыбнулась сквозь вуаль. Может, в этот раз улыбка подействует?

– Откуда такие сведения?

Находиться у стены было крайне неприятно. Она показала, что хочет чуть больше свободного пространства, но Пушкин не шелохнулся. Какой все-таки мерзкий!

– Вчера ночью в этом номере был убит его брат Виктор.

– И что с того?

– Теперь должен умереть старший. Я пришла остановить убийцу.

– Кого именно?

Да сколько же терпеть отвратительный тон?! Сколько надо сил! Но силы нашлись.

– Господина Коччини, кого же еще?! – сказала она покорно. И в третий раз запустила вуальную улыбку.

– Кто же послал его, по вашему мнению?

– Вы хотите узнать имя того, кто посылает хитрого и беспощадного убийцу?

– Будьте так любезны.

Ну, вот и пришел час торжества. Сейчас он пожалеет, что так мерзко вел себя с ней.

– Ольга Петровна. Она приказала убить и своего мужа, и мужей сестер.

Никакого эффекта. Хоть бы бровью повел ради приличия.

– В чем смысл? – спросил Пушкин.

– Они получают наследство и становятся свободными! Они становятся свободными и богатыми женщинами! Это мечта любой женщины. Ольга – любовница Коччини, она направляет его. Понимаю, что это будет трудно доказать. Но вы же полиция – поймайте и допросите его. Он сделает признание! Припугните его!

Она ждала, что Пушкин начнет благодарить, попросит руку для поцелуя и рассыплется в извинениях. Вместо этого он грозно хмыкнул.

– Вот что, госпожа Керн…

– Просила обращаться ко мне по имени – Агата.

– Вот что, госпожа Керн, – повторил Пушкин. – Вы сделали достаточно глупостей. Больше терпеть их не намерен. Я совершил большую ошибку, понадеявшись, что вы можете быть полезны. Вы не только бесполезны, вы приносите вред. Меня интересует только одно: как узнали, что Немировский сегодня будет в номере? Прошу сообщить.

Агата не верила своим ушам. Он позволил себе разговаривать с ней подобным образом после всего, что она вынесла и для него сделала? Слезы, слезы обиды, самые искренние, вдруг брызнули сами собой. Агата умела вызвать слезы, когда нужно. Но эти полились натурально. Она рыдала от обиды, от бессилия и полного непонимания. Плечи мелко тряслись.

Пушкин не сделал ничего. Стоял и наблюдал, как последний чурбан. Подавив всхлипывания, Агата откинула бесполезную вуаль и промокнула глаза платочком.

– Закончили?

Такое бессердечие прощать нельзя. Она решила, что после этого никогда не простит его. Даже если он будет ползать на коленях. Ни за что!

– Вы ничего не знаете!

– Вернее сказать, мне известно почти все, – продолжил Пушкин, как будто ничего не случилось. – Решив испить шоколада или кофе, вы наткнулись в кафе «Сиу» на Ольгу Петровну и Ирину Петровну. Они вернулись из участка, где опознали тело Виктора Немировского. Предложили им свои услуги, чтобы вместе сообщить новость страшному Петру Немировскому. Несчастные сестры приняли ваше участие. От «Сиу» до ювелирного пешком от силы десять минут. Вместе вошли в ювелирный, сестры сообщили печальную новость.

– Следили за мной? – растерянно произнесла Агата. Такая мерзость после того, что было? Все, это точно – конец…

Пушкин, как любой мужчина, ничего не замечал.

– Филерить нет нужды, – строго ответил он. – Ваш портрет, после первого ареста, был разослан по участкам, он имеется у каждого городового. Нам сообщали о ваших передвижениях, пришлось дать распоряжение, чтобы вас не вязали на каждом углу.

Агата и не знала, что полиция накинула на город такую сеть. Ей всегда казалось, что работа городовых – лениво топтаться на месте. А оказалось… Впредь будет наука.

– Остается одно: как узнали, что Немировский собирается оказаться в этом номере сегодня вечером? – продолжил Пушкин.

Не было смысла придумывать. Теперь смысла не было ни в чем. Агата рассказала, чему стала свидетелем…

…Петр Филиппович вошел в раж. Кричал, что бабьи бредни о привидении и проклятии рода не стоят ломаного гроша. Что докажет раз и навсегда: нет никакого проклятия, а братья его любезные погибли по собственной глупости. Для этого прямо сегодня переночует в номере. А утром вернется живой и невредимый. Дальше начался громкий семейный скандал, Немировский бегал по магазину и орал. Оставаться при такой сцене было неприлично, и Агата ушла. Но решила заглянуть в гостиницу и преду-предить, что глубокой ночью на него будет совершено покушение. Хотела уговорить Петра покинуть номер. Уговаривать крикливых мужчин она умела. Не то что холодных и равнодушных.

– Ольга Петровна просила Петра Филипповича не испытывать судьбу?

Агата кивнула.

– Умоляла чуть не на коленях.

– Ирина Петровна?

– Бедная вдова сидела как оглушенная, закрывала ладонями уши.

– Супруга Немировского?

– Ее не было. Что ей делать в магазине, она же не приказчик.

С лестницы донеслись громкие и сердитые голоса.

– Закройтесь вуалью, – вдруг сказал Пушкин.

Не желая того, Агата послушно накинула черную сеточку, через которую трудно узнать женщину.

– Спуститесь по дальней лестнице в ресторан.

– И не подумаю!

– Дожидайтесь меня.

– Вот еще… Зачем?

– Разговор тет-а-тет.

– С какой стати?

– Надо разгадать с вашей помощью одну задачу.

Приказам мужчин Агата никогда не подчинялась. Да и не бывало, чтобы ей приказывали! Это она приказывала, это ей повиновались. Но случилось то, чего никак нельзя было ожидать: Агата покорно пошла, куда ей указали. Удивляясь себе и не понимая, почему так поступает. Ей ужасно захотелось узнать: о чем же таком Пушкин хочет поговорить? Какую задачку она может разгадать? Вдруг он поверил, что Коччини – убийца, и пошлет выманить его? На это Агата заранее была согласна. Нет, для приличия пусть упадет в ноги, она будет отказываться. Но в последний, самый решительный момент согласится.

Ей ужасно захотелось увидеть, какое в эту минуту будет выражение лица у наглого сыщика.





20


Свешников был похож на недовольного кота. Кому понравится, когда уютный семейный вечер накануне сочельника нарушается самым беспардонным образом, а приставы волокут его в проклятущую гостиницу. Мало того, опять в тот же самый номер. И снова Пушкин. Вот ведь не сидится человеку в сыскной! А ведь не соверши пристав глупость, не вызови Пушкина, чтобы посмотрел на забавную смерть, так ведь ничего бы не было! Быстренько оформили бы дела о смерти от естественных причин, сердечный приступ и самоубийство, и можно писать рапорт обер-полицмейстеру.

В этот раз Свешников был настроен не усложнять простейшее дело. То, что увидел, – несчастный случай, ничего более. Нужные инструкции на этот счет он вложил в голову Богдасевича, чтобы тот не смел умничать. Доктор был немного навеселе, но здраво размышлять мог. И целиком соглашался: зачем усложнять? Несчастный случай – тот случай, чтобы у полиции хлопот не было.

Пристав окинул комнату сумрачным взглядом.

– И что тут такого, позвольте спросить?

Вопрос задавался Пушкину, кому же еще. Виновнику всех неприятностей этой недели.

Свешникову указали на середину гостиной.

– Разве это не удивляет?

По мнению пристава, удивляться категорически нечему. Ковер аккуратно застелен, массивный стол, что раньше стоял у стены, возвышался на нем. Накрыт ужин, разно-образных закусок и блюд хватило бы на трех, а то и на четырех гостей. К столу приставлен стул, на котором кое-как помещался массивный господин, в обхвате как два борова. Казалось, что стул вот-вот развалится под слоновьим весом. Локти господина помещались на столе, сам он, завалившись вперед, лежал в тарелке. К неподвижному телу склонился Богдасевич, разглядывая и как будто принюхиваясь.

– Чему должен удивляться? – ответил Свешников. – Человек умер от обжорства. Ради этого надо было меня дергать? Что-то вы, Алексей, совсем нервным стали. В полиции с такими чувствами тяжело.

– Никаких чувств, – ответил Пушкин. – Только факты.

– А, понимаю, уже все тут обшарили.

– Произвел наружный осмотр. Ничего не тронуто.

Свешников обменялся взглядом с доктором: Богдасевич давал понять, что господина сыщика ждет малоприятный сюрприз. Пусть завязнет поглубже. Намек товарища по настойкам пристав уловил.

– Алексей, вы знаете мое дружеское отношение к вам, – начал он. – Ну, тогда просветите нас, недалеких участковых полицейских, что нашли здесь выдающегося?

Пушкин заложил руки за спину.

– Всегда рад помочь, Константин Владимирович, – ответил он. – Начнем с того, кто лежит в салате.

– И кто же лежит в салате? – как можно серьезней спросил пристав.

– Господин Немировский, владелец ювелирной лавки в Варсонофьевском переулке.

Хоть пристав готовился поймать чиновника сыска, еще не зная на чем, фамилия была неожиданной.

– Что, опять Немировский? Вчерашний самоубийца тоже Немировский. Уже второй.

– Третий брат. Погибший в этом номере воскресным вечером был младшим братом.

Свешников сморщил неприятную мину, будто ему подсунули чай вместо коньяка.

– Невезучая семья. Просто рок какой-то. И все в одном номере.

– Очевидный факт, – сказал Пушкин. – С роком в этой семье не все ладно.

– Ну, хорошо, допустим. И что с того? Мало ли в жизни совпадений?

– Совпадения очевидны. Младший брат был отравлен, среднего застрелили.

Этому заявлению пристав выразил решительный протест, мотая головой.

– Только ваши домыслы, Алексей!

– В теле Григория Немировского уважаемый доктор нашел смертельную дозу дигиталиса, – не замечая возражений, продолжал Пушкин.

– Он сам выпил! И что с того? – перебил Свешников.

– А вчера я наглядно доказал вам, что Виктор Немировский не мог застрелиться по физиологическим причинам.

Больше всего пристава раздражало спокойствие сыщика. И надменность. Как будто на три аршина под землю видит. Беда с этими математиками в полиции, проще надо быть, ближе к товарищам по службе.

– Допустим, только допустим, – поспешил уточнить Свешников, – вы в чем-то правы. Но здесь-то что? Ужинал господин Немировский – и помер. С такими порциями – немудрено. Мало видели смертей от обжорства? Вот хотя бы – на Масленицу купец Балаков объелся блинами, встал из-за стола и рухнул. В чем тут преступный умысел?

Пушкин протянул указательный палец в направлении стола.

– Бутылка шампанского.

Пристав подумал, что его разыгрывают. Нарочно отступил на шаг, чтобы рассмотреть улику. Ничего угрожающего в ней не было. Бутылка завода Дурындина. Шампанское не слишком дорогое. Не «Вдова Клико», конечно, но для московских вкусов в самый раз. Бутылка не открытая.

– Не понимаю, что в ней усмотрели, – искренне сказал Свешников.

Пушкин поманил к столу. Пристав покорился, деваться некуда. Пусть пока потешится. Ему указали на тарелки, теснящиеся на скатерти.

– Константин Владимирович, что вы здесь видите?

– Ужин не по силам человеку.

– Напитки не удивляют?

Пристав и сам посматривал на бутылку белого токайского, бутылку красного бордо, графинчик с настойкой, наверняка горькой. Для разжигания аппетита. И графинчик с беленькой, родимой. Куда же без нее! О чем и сообщил Пушкину, невольно сглатывая слюну: напитки подобраны под закуски как следует.

– Сколько рюмок и бокалов поставлено?

Школярские вопросы сильно раздражали. Пристав ответил, как на уроке: четыре. Если считать два лежащих.

– Вот именно, – сказал Пушкин так, будто сделал величайшее открытие. – Под два сорта вина – два бокала. Под водку и настойку – две рюмки. Где бокал для шампанского?

Кажется, его не было. Свешников не мог понять, что тут преступного. О чем и сообщил. Пушкин кивнул, как будто согласившись.

– Обратите внимание, где стоят напитки.

– Где они стоят? – механически повторил пристав.

– Под правую руку Немировского. Удобно брать и наливать. Только бутылка шампанского стоит под левую руку. Не открытая.

Столь возмутительно простое объяснение, из которого ничего не было понятно, не устраивало.

– И что это значит? – раздраженно спросил Свешников.

– Вопрос к доктору, – сказал Пушкин.

Богдасевич, о котором в пылу дискуссии подзабыли, отошел от мертвого тела. Вид его говорил о покорности обстоятельствам.

– Вот что, господа, скажу, – начал он задумчиво, как будто не был уверен в своих выводах. – Судя по температуре тела, господин умер часа два назад. Ну, или полтора. Внешних следов режущих или огнестрельных ранений не нашел. Точнее скажу, когда осмотрю в участке. Сейчас могу назвать самую вероятную причину смерти…

Как хороший актер, доктор сделал драматическую паузу и подмигнул приставу. Сердце Свешникова забилось в радостном предвкушении.

– Он подавился чем-то крупным? – вдруг спросил Пушкин.

Эффект был испорчен. Богдасевич не собирался отдавать победу.

– У него в горле куриный окорочок. Примитивно задохнулся.

– Вот! – торжественно проговорил Свешников. – Где ваша теория о шампанском?

Пушкин не выглядел разочарованным, как будто был готов к такому повороту.

– Господа, вам не кажется странным, что такой сильный человек, подавившись куриной ножкой, умер лежа на столе? – спросил он. – Не упал на ковер, не побежал в коридор за помощью, а лег на скатерть и задохнулся? Как будто уснул.

– Очень даже понятно! – возразил пристав. – Выпил, разморило, захотел проглотить куриную лапку, и вот результат. Жадность – это грех. Как и чревоугодие.

– Его не могло разморить, – ответил Пушкин.

– Да вам откуда знать?!

– Немировский успел выпить рюмку настойки и бокал белого. Посмотрите, сколько осталось в бутылках и графинах: они почти полные.

Доктор с приставом как по команде глянули на стол. Правда, почти полные. Свешников опомнился: не хватало разбираться с новым мутным делом.

– Алексей, это ничего не доказывает, – строго сказал он.

– Хорошо, Константин Владимирович, не будем спорить. Если ваш уважаемый доктор при осмотре тела найдет на затылке Немировского след от удара, вы откроете дело об убийстве.

– И не подумаю, – ответил Свешников. – С какой стати выискивать в простом удушье от неосторожного потребления курицы убийство? Нет, Алексей, это уже слишком. Правда, доктор?

Богдасевич послушно кивнул. Но приставу показалось, что друг его не так уверен, как должен быть.

– Предлагаю пари, – сказал Пушкин. – Если не смогу доказать, что это убийство, – с меня ужин в самом дорогом ресторане. Хоть в «Дюссо».

– Уже задолжали нам с доктором ужин в «Эрмитаже», – напомнил Свешников. – Того и гляди разоритесь.

– Где один, там и два.

– А если докажете? – вдруг спросил Богдасевич.

– Сочтемся как-нибудь, – и Пушкин подмигнул.

Пристав не мог припомнить, чтобы этот строгий и умный человек легкомысленно подмигивал. На душе у него стало беспокойно. Как будто заранее проиграл пари.





21


Из номера Пушкин вышел на лестницу, ведущую в ресторан. Половой Лаптев тревожно шептался в кружке сотоварищей. О чем он рассказывает, привирая и приукрашивая, легко догадаться. Пушкин спустился так быстро, что половой не успел улизнуть, и поманил его. Лаптев мгновенно оказался в одиночестве. Любителей чесать языки как ветром сдуло. Была бы его, Лаптева, воля, убежал бы и сам. Да только деваться ему некуда. И он обреченно подошел к господину из полиции.

– Кто раскатал в номере ковер?

Вопрос не так чтобы страшный, но Лаптев нахмурился.

– Господин постоялец приказали-с, – ответил он мрачно, будто был виноват. А в чем он виноват? Господа приказывают – он исполняет. Еще не всегда чаевые перепадают.

– Стол Немировский сам перенес?

Как ни стыдно было признаться, но не хватило у Лаптева силенок самому передвинуть. А этот боров подхватил стол, как игрушку. Силища невероятная. О чем половой честно рассказал. По глазам господина полицейского понял, что рассказ понравился. Лаптев приободрился.

– Кто сервировал стол к ужину?

– Лично я исполнил-с.

– Помнишь, что господин заказал?

Как не помнить, работа такая у полового, чтоб с одного слова запоминать. Господа чаевые за то и платят, чтоб не повторять. Лаптев с профессиональной точностью перечислил полтора десятка блюд.

– Два раза бегал, – добавил он. – Одного подноса не хватилось-с.

– Напитки какие были заказаны?

Лаптев понял, что его проверяют. Напитки – дело самое простое, перечислил без запинки.

– Откуда взялась бутылка шампанского?

Вот тут Лаптев удивился. Какое такое шампанское? Никакого шампанского в заказе не числилось. Куда игристое к такому набору? Господин из полиции с половым согласился: шампанское тут неуместно. И отпустил с миром. Чему Лаптев был исключительно рад. Пушкин направился в зал ресторана.

Найти Агату следовало в том направлении, куда повернуты шеи мужчин. Сидя за отдаленным столиком, она невероятным образом притягивала к себе взгляды. Судя по настроению, с каким Агата встретила Пушкина, она готовилась дать решительный бой. Он сел напротив и легкомысленно спросил, что заказано на ужин. Агата сухо ответила, что не собирается с ним ужинать. Выполнит свою обязанность и тут же уйдет.

Ледяного тона Пушкин не замечал. Подбежавшему официанту приветливо улыбнулся и спросил, как того зовут.

– Подковкин, Семен, – ответил официант, довольный таким обхождением. А не то что Сенька да Сенька.

– Вы, Семен, человек наблюдательный, – начал Пушкин. – Память отличная.

Подковкину комплимент был приятен.

– Не жалуемся-с, – ответил он с поклоном.

– Знаете господина, который часто завтракает вон за тем столом? – Пушкин указал на середину зала.

– Как не знать, личность известная, господин Немировский. Да и не только завтракают-с, почитай, каждый день ужинают. Завсегдатай, иначе говоря-с. С супругой почти всегда. За стол к себе никого-с не приглашают-с, такой порядок держат.

– Вечером в воскресенье ужинал?

– Само собой-с.

– Завтракал в тот же день?

– Обычным порядком-с, – ответил Подковкин, довольный, что его наблюдения за странным семейством пригодились. – Подолгу засиживается. Только, доложу вам, характер у господина Немировского не из легких-с. Сколько раз примечал, как супруга его слезки утирала-с.

Ценному наблюдению Пушкин выразил благодарность, заказал принести, что будет угодно душе официанта, и отпустил.

От Агаты исходили волны арктического холода.

– Вы за этим хотели меня видеть? – спросила она.

– Госпожа Керн…

– Кажется, просила обращаться ко мне по имени. Неужели трудно исполнить такой пустяк, господин Пушкин?

В ответ ей нагло, как посчитала обиженная женщина, улыбнулись.

– Как прикажете… Агата. К сожалению, не имею права разглашать детали розыска, который ведет сыскная полиция в отношении смерти Григория и Виктора Немировских, но скажу самое важное: вы ошибаетесь.

– И в чем же?

– В отношении Ольги Петровны и Коччини.

В один миг Агата забыла, что готовилась быть беспощадно строгой.

– Хотите сказать, они не любовники и не убийцы? – с жаром проговорила она. – Не верите моему чутью на людей? Формула в блокноте для вас важнее моих слов? Нет у вас никакой формулы, а только раздутое самомнение! Еще пожалеете, что не послушали меня. Вот увидите, они убьют Петра Немировского. Эта смерть будет на вашей совести!

Из глубин сюртука Пушкина вынырнул черный блокнот и раскрылся перед Агатой.

– Формула сыска, ознакомьтесь.

Агата дала себе слово делать все наперекор тому, что он попросит. Но любопытство было сильнее. Она смотрела на лист и ничего не понимала. Какие-то точки, буквы, линии, соединяющиеся в фигуру, похожую на распластанного жука. В центре жука, куда сходились отдельные линии, пустой круг. Рядом с жуком нарисована табличка. В самый левый столбец вписаны буквы. Эти же буквы находились в верхней строчке таблицы. В квадратиках, которые получились пересечением столбцов и горизонтальных строчек, кое-где вписано «+», в некоторых «Х», еще виднелись «—». Агата точно знала, как выглядят математические формулы. То, что ей подсунули, было не формулой. Значит, ее провели, как глупую девчонку. Элементарно провели. Блокнот она толкнула к Пушкину.

– Очень интересно, господин полицейский. Только не пытайтесь меня обмануть. Этого еще никому не удавалось.

– Вы видели то, чего никто не видел, – ответил Пушкин, пряча бесценную для сыска вещь. – Даже наш начальник, господин Эфенбах, которого вы сразили в самое сердце.

Агата чуть не выпалила: «А вас я сразила?», но вовремя сдержалась.

– Для чего мне знать вашу формулу? – строго спросила она.

– В формуле пустой круг. Не заполнив его, нельзя поймать убийцу. В этом круге должна быть цель преступления.

– Но я тут чем могу помочь? Мое чутье вы отвергаете.

Приподнявшись со стула, Пушкин наклонился и в самое ушко, обдавая теплым щекочущим дыханием, задал короткий вопрос. Вопрос был такой неожиданный, что Агата растерялась. И вместо того чтобы мстительно помучить Пушкина, сразу ответила.

– Это вся задачка? – добавила она. – Зачем спрашивать, когда сами знаете.

– Нужно подтвердить женским чутьем, – в задумчивости ответил он.

Агата не могла разобрать: сказано всерьез или опять виртуозно издевается?

– Получили все, что желали? – спросила она. – Что-нибудь еще, господин Пушкин?

– Завтра около девяти вам надо прибыть в Городской участок.

– Зачем?!

– Сыскной полиции понадобится женское сердце, – ответил он.

– Женское сердце, – проговорила Агата. – Ничего иного сыскной полиции не требуется?

– Наденьте это же платье.

– Вот это черное платье? – повторила она, не веря своим ушам: мужчина диктует ей, что надевать?! Да где такое видано…

– Верно.

– Полагаете, черное мне к лицу?

– Не могу знать, что вам к лицу. Нужно черное платье. Неброское.

– Неброское и черное?

– Или черное и неброское. На выбор. Из вашего гардероба.

Поклонившись как ни в чем не бывало, Пушкин просто встал и ушел.

Агата вдруг поняла, что впервые случилось то, чего не могло случиться: мужчина бросил ее.

– Наглый, самоуверенный, надутый болван! – в сердцах проговорила она, швырнув салфетку на пол.

К столику спешил Сеня Подковкин с подносом, полным яств. Сеня рассчитывал на хорошие чаевые. Только не знал золотого правила: барышни не платят. Никогда.

Даже если их бросают.





22


Выбор был невелик. Адресный стол закрыт, бежать в сыскную, лезть в справочник жителей Москвы – время бесценное, время на вес золота будет упущено, утечет песком сквозь пальцы.

Пушкин так спешил, что от Никольской улицы до Варсонофьевского переулка добежал лихим рысаком. Переулок был темен и пуст. Чиновник сыска достал свисток, полагавшийся каждому полицейскому, дал двойной тревожный сигнал. Из-за угла прибежал дежуривший городовой Первой Мясницкой части. Узнав Пушкина, подмороженный постовой выразил горячее желание помочь, благо обязан знать всех обитателей своего околотка.

Вопрос, откуда владелец ювелирного магазина берет извозчика, чтобы ехать домой, был простым. Городовой доложил: ниоткуда не берет. Потому как господин Немировский, Петр Филиппович, личность известная на весь переулок отвратительным характером и неуемной страстью к еде. Из-за страсти этой летом лотошники с пирожками норовят почаще пройтись мимо его витрин, а зимой – разносчики горячих саек. Так вот. Незачем господину Немировскому брать извозчика, когда проживает в том же доме, прямо в бельэтаже над своим магазином. Между прочим, весь этаж занимает. После подробных сведений Пушкину оставалось узнать, где лестница в квартиру. Городовой повел, как к себе домой.

Поднявшись на этаж, Пушкин дернул за рычажок дверного колокольчика. Из глубины квартиры послышались торопливые шаги. Дверь открылась, на пороге стояла Ольга Петровна, тесно закутавшись в серую шаль.

– Вы? – произнесла она в искреннем изумлении. – Что…

Не договорив, зажала ладошкой рот и мотнула головой, словно хотела отогнать догадку. Пушкин спросил разрешения войти.

Свет в гостиной шел от керосинной лампы с изящным абажуром. Сидя за столом, Ирина жалась к Марине Петровне, которая обнимала ее за плечи. Вошедшего встретило напряженное молчание. Пушкин отдал общий поклон и попросил Ольгу Петровну представить его младшей сестре. Его представили, забыв предложить сесть.

Так близко Марину Петровну он видел впервые. Невысокая блондинка, чуть в теле, была удивительно хороша в черном платье. Траур шел ей. Выражение лица ее было живым и чистым. То, что рядом с мужем выглядело тихой покорностью, рядом с нервной Ириной и сухой Ольгой Петровной открывалось шаловливостью хорошенького котенка, которому не дают развернуться. Марина казалась спокойной, сжимая в руках тряпицу, от которой торчал белый хвостик.

Пушкин не мог или не хотел начать первым. Сестры не шевелились. Было тихо.

– У меня дурные новости, – сказал Пушкин, старательно глядя на Марину.

– Нет!

Крик вырвался у Ольги Петровны. Марина молча смотрела на гостя.

– На мне лежит нелегкая обязанность сообщить, что ваш супруг Петр Филиппович Немировский…

Ольга Петровна издала звук, похожий на стон падающего дерева.

– Я же говорила! Как я просила! И ничего и никого не слушал! – Она быстро подошла к сестрам, встала за ними и обняла, как птенцов. Композиция трех сестер в черном смотрелась по-своему привлекательно. Марина Петровна как будто плохо понимала, что происходит.

– Что с Петей? – еле слышно проговорила она.

– Найден мертвым, – ответил Пушкин.

– Неужели Пе-Пе все-таки отправился в проклятый номер в «Славянском базаре»?! – опередив сестру, спросила Ольга Петровна.

– Откуда вам известно, что господин Немировский пошел в гостиницу? – спросил Пушкин.

– Пе-Пе бросил нам в лицо, что не верит в проклятие и разделается с ним, – тихо проговорила Ирина. – Закатил ужасный скандал при посторонних. Так стыдно… Прости, Мариша.

Сестра нежно похлопала ее по руке.

– Захотел доказать, что никакое привидение ему не страшно, – подхватила Ольга Петровна. – И вот чем кончилось…

– Не думаю, что привидение способно на такое, – сказал Пушкин.

Три женщины смотрели на него в недоумении.

Он держал паузу.

– Что это значит? – наконец проговорила Ольга Петровна.

– Петр Филиппович подавился и не смог позвать на помощь.

– Он… Задохнулся… Едой?!

Пушкину оставалось подтвердить очевидный факт.

Ольга Петровна приложила кончики пальцев к вискам, вероятно борясь с мигренью.

– Рок выбирает самые примитивные пути. Но бьет без промаха, – проговорила она. – Мы потеряли мужей, три вдовы… Ничего не говорите, Пушкин, я знаю, что в Москве слухи расползаются, как тараканы. Скоро все узнают подробности нашего позора. Мы никому не нужны. Нищие, одинокие, без помощи и поддержки. До конца дней своих… За что?

Силой воли Ольга Петровна сдержала слезы, стоявшие в глазах.

– Время не лучшее, но мой долг задать несколько вопросов, – сказал Пушкин и, не дожидаясь формального разрешения, спросил: – Кто-нибудь из вас общался с неким господином Кульбахом, известным медиумом?

Судя по быстрым взглядам между сестрами, тема была не слишком приятна.

– Нам обещали встречу, но дело ничем не закончилось, – ответила Ольга Петровна.

– Позвольте узнать, кто обещал?

– Один… мой знакомый.

– Господин Коччини, фокусник, – сообщил Пушкин.

Ольга Петровна не ожидала от полиции такой осведомленности.

– Вы правы, – аккуратно сказала она.

– Почему синьор Коччини не выполнил обещание?

– Какие-то глупые отговорки. Не далее как вчера в кафе обещал, что вот-вот устроит нам личную встречу.

– Что должен был сделать герр Кульбах?

– Разве надо объяснять? – вступила Ирина. – Разве не понимаете?

– Нет, не понимаю, – твердо сказал Пушкин.

– Он должен был… Снять проклятие, – через силу ответила Ольга Петровна.

– Каким образом?

– Господин Пушкин, есть вещи, которых лучше не касаться.

– Я не спрашиваю, какие заклинания должен был произнести медиум. Мне надо знать, как он собирался снять проклятие.

– Провести ритуал очищения в том самом… номере.

– В «Славянском базаре»?

Ольга Петровна стянула на груди шаль, как птица, которую держат на привязи.

– Ну конечно же.

– Ритуал намечался на вечер воскресенья, девятнадцатого декабря?

– Да, господин Коччини обещал это.

– Ольга Петровна, ваш покойный супруг, Григорий Филиппович, знал об этом?

– Что вы! – возразила она. – Если бы Гри-Гри узнал, он бы…

Наверняка даже самый незлобивый из Немировских в минуты ярости способен проявить фамильный характер. Чего Ольга Петровна, конечно, прямо сказать не могла.

– Что теперь будет с состоянием Немировских? – вдруг спросил Пушкин в раздумье. – Род пресекся, передавать наследство после Петра Филипповича некому. Ломбард, кредитная контора, ювелирный магазин – кому все достанется?

После волнения Ольга Петровна вполне овладела собой. Стояла с прямой спиной, гордая женщина в черном, и только держалась за плечи сестер.

– Нам остается крохотный шанс, – сказала она за всех. – Надеемся, что суд внемлет нашим мольбам и наследство Пе-Пе будет передано Марише. Быть может, сестра не оставит нас с Ириной умирать у ее порога с голода.

В ответ Марина коснулась ладони Ольги Петровны.

– Возможно, внемлет, – согласился Пушкин. – Марина Петровна, прошу вас завтра к девяти утра прибыть в Городской участок для опознания.

Марина оборотилась к Ольге Петровне, ища поддержки. Сестра не могла защитить.

– Это обязательно? – только спросила она.

– Понимаю, как вам тяжело, но вынужден настаивать. Таков закон.

– Раз так нужно, я буду, – ответила Марина.

Пушкин сочувственно вздохнул.

– Марина Петровна, от лица сыскной полиции и от себя лично прошу принять соболезнования.

Шагнув к женщинам, глубоко поклонился и протянул ладонь Марине. Отказать ему было невозможно. Она положила свою руку в его ладонь. Пушкин склонил голову и коснулся губами ее пальцев. Соблюдая приличия, ограничился кратким поцелуем. Отпустив руку вдовы, еще раз поклонился и пошел в прихожую, где осталось его пальто. Часы в глубинах дома как раз пробили одиннадцать. За что Пушкин был им благодарен.





23


Дверной колокольчик тренькнул нежно и ласково, серебряным звоном. А сердце Ангелины прыгнуло в горло, да там и осталось. Прислуга была отпущена еще вчера. Приближаться к двери она боялась. Замерла в кресле, надеясь, что кто-то ошибся или вовсе звенело в ушах. Ангелина принялась считать секунды, загадав, что на двадцать первой страх кончится. Тот, кто за дверью, подумает, что в доме пусто. Окна темные. Может, уехали неизвестно куда.

На счете «пять» колокольчик ожил. Звон стал требовательным и злым, или ей так показалось. Не получится отсидеться и затаиться. Плотнее запахнув пеньюар тончайшего шелка, Ангелина направилась в прихожую. У самой двери застал новый звон. Над головой как будто гроза громыхнула. Ангелина приподнялась на цыпочках и прижалась ухом к дверному полотну. С той стороны было тихо. Она задержала дыхание, чтобы разобрать хоть что-то. Колокольчик грянул в четвертый раз. От испуга она крикнула: «Кто там?!» Голос подвел, вместо окрика рассерженной хозяйки вышел жалкий стон. Из-за двери ответили так, как она боялась. Строго и требовательно. Ангелина еще смогла возражать: «Что вам угодно?» Но и это было бесполезно. Трясущимися руками отщелкнула замок и скинула цепочку. Дверь выскользнула. В проеме оказался силуэт, хорошо знакомый. Ангелина пыталась улыбаться.

– Ах, это ты… Вот не ждала, – страх и холод сильно мешали играть невинность.

– Прошу простить за поздний визит, госпожа Камаева. Обстоятельства требуют.

– Обстоятельства… Какие же обстоятельства?

– Розыск персоны, которая скрывается у вас в квартире.

Ангелина заметила, что мелко и противно дрожит.

– У меня никого нет… Совсем никого… Я уже давно сплю, как видишь…

– Не могу поверить.

– Я не умею врать, ты знаешь.

– Мужское пальто на вешалке подтверждает обратное.

Как могла забыть! Надо было спрятать. Разве в суматохе вспомнишь о мелочах!

– Ах, это… Это еще от мужа осталось. Это не его, – проговорила Ангелина.

– Разве я назвал вам, госпожа Камаева, кого именно хочу видеть?

Попалась, совсем попалась. Обманул бедную женщину, мелко и подло. Ангелине хотелось заплакать, но слезы не шли. Замерзли, наверное.

– Так вы позволите? – спросил Пушкин, входя и не дожидаясь разрешения растерянной женщины. И направился прямиком к гостиной. Тут только Ангелина кинулась вдогонку и повисла у него на локте.

– Алексей! Умоляю! Не давай воли гневу и ревности! Он невинен, как дитя! Это я, я одна во всем виновата! Не убивай его! Это моя гибельная страсть! Прости меня и его! Будь милосерден!

Пушкин бережно приподнял женщину, стараясь не смотреть на распахнутый пеньюар.

– Госпожа Камаева, мне дела нет до ваших страстей.

Голос его действовал безотказно. Ангелина сразу поверила, что не произойдет ужасной сцены ревности со стрельбой, кровью, прощальным словом умирающего, примирением конкурентов за миг до смерти одного из них, раскаяний, слез, клятвы и всего прочего. Как известно, подобная чепуха бывает только в пятикопеечных женских романах, до которых Ангелина была большая охотница, – их продают на лотках. В воображении она видела, как старый любовник убивает нового из-за нее – прекрасной, но порочной. Вредная частичка женской души требовала, чтобы это произошло. Ради кого еще в Москве мужчины убивают друг друга? Ее окутает ореол славы. Наверняка после такого за ее руку и сердце (не говоря уже о состоянии) выйдет настоящая драка. Жаль, что такое не случится…

Пушкин был спокоен. Слишком спокоен для бывшего любовника, который пришел в ночи свершить месть, как статуя Командора. Он зевнул, чем разбил в осколки фантазии женщины. К Ангелине вернулась уверенность. Она запахнула пеньюар, впрочем, не слишком быстро, чтобы напоследок он разглядел, какое счастье упустил.

– Алексей, ты даешь слово не наделать глупостей?

– Госпожа Камаева, я очень хочу спать. Приведите его, оставьте нас и через четверть часа получите целым и невредимым.

На всякий случай погрозив пальцем, Ангелина проскользнула в спальню, старательно прикрыв дверь. Послышалась возня и перешептывание, голос Ангелины стал громче, можно было разобрать, как она приказывала. Не выбирая кресла, Пушкин плюхнулся в ближнее. Теплая мягкость приняла его, он почувствовал, как устал за длинный день. Еще немного – и сон одолеет. Очень вовремя створка приоткрылась, в проеме показался господин в домашнем халате, блестя налысо выбритой головой и бритыми щеками.

Когда женщина меняет прическу, она становится другой. Оказалось, что бакенбарды меняют лицо мужчины не меньше. В первое мгновение Пушкину показалось, что он ошибся. Но только в первое. Все-таки черты лица изменить невозможно. Он указал на кресло напротив. Господин в чужом халате опасливо приблизился и присел на краешек.

– Как… Как вы меня нашли? – дрогнув голосом, спросил он.

– У вас не было выбора, – ответил Пушкин. – В «Славянский базар» нельзя. Денег с собой мало, чтобы снять номер в другой гостинице. Ночлежкой на Сухаревке побрезгуете. Надежных знакомых в Москве нет. Остается один выход: любящая женщина. Которая укроет и спрячет от сыскной полиции. Рискуя попасть под суд.

Ответом был тяжкий вздох, с раскаянием, стыдом и всей прочей чепухой, какую обычно выдумывают.

– Отведете в участок?

– Что вам там делать?

– Ну, так это… Протокол… Допрос… Как у вас там полагается.

– Синьор Коччини, – Пушкин сделал паузу. – Или все-таки господин Копенкин?

– Агафон, – за признанием последовал другой тяжкий вздох.

– Так вот, Агафон, если бы в этом был смысл, вы бы уже сидели в сыске.

Фокусник в халате не понял, в чем тут хитрость.

– Разве не подозреваете меня? – настороженно спросил он.

– В чем же?

– В том, что я… что я… – он никак не мог произнести неудобное слово.

– Вы проговорились, что Григорий Немировский был мертв? – помог Пушкин. – Тем самым выдали себя как убийцу?

Агафон благодарственно кивнул.

– Именно так… именно так…

– Нет, не подозреваю.

– Но почему же?!

В данных обстоятельствах вопрос выглядел странно.

– Потому, что сказали правду: вы видели Григория Немировского мертвым, – ответил Пушкин.

– Но как вы…

– Не хочу тратить драгоценные минуты моего сна на ваши тягостные объяснения… В номер «Славянского базара» вы прибыли с большим опозданием, вас что-то задержало в театре. Постучали, за дверью услышали легкий шум, подумали, что вам разрешают войти, дверь оказалась не заперта. Вошли и увидели, как на полу лежит тело в сорочке и кальсонах. Не знаю, успели ли вы разглядеть черные свечи, зарезанного петуха и меловой пентакль на полу. Струсили и примитивно бежали.

Агафон помалкивал, сраженный прозорливостью чиновника сыска.

– Одна поправка, господин Пушкин, – наконец проговорил он. – Не опоздал, а излишне поспешил. Поторопился, и вот что вышло.

– Теперь могу не сомневаться в вашей честности, – последовал ответ.

Ловкий полицейский фокус: Пушкин нарочно его проверял. Агафон понял, что с этим господином шутки плохи.

– Привидение около дальней шторы успели заметить?

Фокусник вздрогнул, будто перед ним явилось «виденье гробовое».

– Еще не хватало такого сюрприза.

– Главный вопрос: кто послал вас воскресным вечером в номер гостиницы?

– Не знаю, – Агафон смотрел прямо. – Слово чести, господин Пушкин, не знаю.

Такое объяснение не устраивало. Агафон не скрывал ничего.

Утром в воскресенье, когда он собрался позавтракать в ресторане, у двери лежал конверт. В нем была короткая записка: от господина Коччини требовались услуги сегодня вечером около десяти часов. К записке прилагались три сотенные бумажки. Гонорар упускать нельзя. Агафон отправился на вечернее представление, попросил переставить его номер в начало, быстро отыграл и вернулся в гостиницу…

– Что было в записке?

– Просили оказать услугу, о которой было договорено заранее.

– Записка сохранилась?

Агафон ответил пожатием плеч.

– Может, где-то в гримерной комнате валяется.

– У записки не было подписи?

– Почему же, была: Григорий Немировский.

– С Григорием Филипповичем вы не встречались. Как же поняли, что от вас требуется?

Воровато оглянувшись, Агафон поманил пальцем. Пушкин знал: Ангелина наверняка подслушивала под дверью. Женщины привычек не меняют. Меняют только любовников.

– Его жена, Ольга Петровна, просила найти медиума, который снимет проклятье с мужа, – шепотом проговорил он.

– Гонорар предлагала большой? – шепотом же спросил Пушкин.

– Те же триста рублей.

– Записка была написана ее рукой?

– Нет, конечно! Мужская рука сразу видна, да и ее почерк знаком, Ольга Петровна писала мне. Бедная женщина так хотела помочь мужу.

– Мужьям своих сестер тоже просила помочь?

– Неужели и на них проклятье? – в вопросе был заметен живой коммерческий интерес.

– В своем роде, – ответил Пушкин. – Баронессу фон Шталь с Ольгой Петровной вы познакомили?

Агафон заулыбался. Без бакенбардов улыбка выходила приторной. Как у приказчика.

– О да! Такая милая дама. Моя горячая поклонница.

– Что баронесса хотела от нее?

– Заложить брильянты.

– Неужели?

– Именно так. Дело в том, что ее муж, барон из Петербурга, отказал в содержании. Ну, я и свел их с Ольгой Петровной. Чтобы в ломбарде три шкуры не содрали.

– Одни неприятности с этими баронессами, – сказал Пушкин, зевая и прикрывая ладонью рот. – Что ж, господин Копенкин, вы ничего не скрывали, и я не буду. Сыскная полиция нуждается в вашей помощи. Готовы?

Такого горячего отклика трудно было ожидать. Агафон буквально рвался в бой. Через четверть часа, когда все детали были тщательно обсуждены, Пушкин встал и попросил проводить. В прихожей, где не могла слышать Ангелина, он обернулся.

– Хотите совет, господин Копенкин?

Ему готовы были внимать с благодарностью.

– Делайте предложение мадам Камаевой, женитесь на ней, бросайте фокусы и становитесь добрым московским барином. Будете получать от жизни удовольствие.

Совет был неожиданным. Не каждый день сыскная полиция предлагает жениться на богатой вдове. Тем более – не каждую ночь. Агафон пребывал в смущении.

– Но как же… Ведь в некотором роде… Вы… Как бы сказать…

– Ангелина наболтала, что умираю от любви к ней? Не верьте ничему, кроме своего счастья. Я слишком ленив, чтобы жениться.

Пушкин захлопнул дверь за собой.

В прихожей тут же объявилась Ангелина. Встревоженная и рассерженная – ей не удалось разобрать почти ничего из разговора мужчин.

– Что он наговорил, Агафоша? – строго спросила она, забыв, что меньше получаса тому готова была умереть, защищая любовника.

Не объяснишь вот так сразу, что Агафон собрался просить руки и тем более сердца богатой вдовы. С приданым вдобавок. Следовало отложить решительный шаг на завтра, когда все закончится. Агафон обнял будущую жену и поцеловал так, что Ангелина забыла обо всем. О Пушкине – наверняка.





24 декабря 1893 года, пятница





1


Доктор спал и видел сны. Сны были мутными, жаркими, дикими, как наказание за его слабости. В этом он был уверен. Но поделать ничего не мог. И спасения не было. «Волшебный» эликсир помогал по утрам. Ночью Богдасевич оставался наедине со снами, беззащитный и беспомощный. Конечно, было два способа избежать пытки: или не спать, или не пить. Однажды он выдержал без сна трое суток. За что поплатился: сны наказали такими кошмарами, что доктор зарекся ставить эксперименты. Про второй способ и говорить нечего. Человеческий организм не способен в полиции служить без алкоголя. Даже если бы нашел Богдасевич в себе силы сдержаться, так друг пристав все испортит. Вечера не проходит, чтобы у него в кабинете не уходили под стол две, а то и три бутылки коньяка. Доктор поначалу пытался объяснить, какие муки терпит ночами после застолий. Свешников сочувственно слушал, кивал и доставал бутылку дорогого коньяка, от которого «точно вреда не будет». Оставалось смириться с участью. Что Богдасевич и сделал. Не менять же участок из-за такого пустяка, как кошмары в снах. Про такое в рапорте не напишешь.

Перед глазами, как обычно, крутилось нечто жуткое и яркое, с разноцветными всполохами и брызгами, которые жгли огнем. Из водоворота возникали чьи-то рожи, гримасничали и строили морды, а бедный доктор отмахивался и прятался от них, но они настигали. Как вдруг что-то его тряхнуло и вырвало из кутерьмы. Богдасевич вздрогнул и увидел темноту. Из темноты смотрело лицо. Оно было смутно знакомо. Он почувствовал, как его шевельнули за плечи.

– Богдасевич, просыпайтесь.

Сна не было. Сон кончился. И мучения кончились. За что доктор был благодарен. Он потряс головой, опустил ноги и огляделся. Без сомнений, он в медицинской. Опять заснул на смотровой кушетке.

– Который час? – шепотом спросил он.

– Шесть, – последовал краткий ответ.

Богдасевич еще не вполне овладел своим бытием, кое-где держали ниточки сна.

– Шесть чего?

– Утра. Сегодня двадцать четвертое декабря. Год интересует?

– Благодарю… Нет. Помню. Кажется. – Богдасевич окинул взглядом фигуру, которая возвышалась над ним. – А вы что тут делаете в такую рань?

– Жду от вас протокол.

Доктор смутился: не забыл ли он что-то важное?

– Протокол? Какой протокол?

– Протокол вскрытия тела Петра Немировского.

– Ах да, обещал. – Богдасевич миролюбиво зевнул и тут же опомнился: – Пушкин, у вас совесть есть? Будить человека ни свет ни заря по таким глупостям? Когда я должен был успеть? Ночью, что ли, не спать? Совсем стыд потеряли?

Доктор старательно возмущался, чтобы не сболтнуть: после возвращения из «Славянского базара» пристав достал очередную «заветную» бутылку и не отпустил, пока не добрались до дна. Нервы, видите ли, у него разошлись. Свешникову хоть бы что, отправился храпеть под боком у жены. А расплачиваться кому? Богдасевичу, больше некому.

– Часа хватит, чтобы провести вскрытие?

У милого сыщика совесть и не ночевала. Всем от бедного доктора что-то надо. Богдасевич попытался вяло отнекиваться. Слушать его не стали. Помогли надеть сюртук и проводили до морга. Чему доктор был, в сущности, рад: лучше в трупах копаться, чем такие сны терпеть. Около четверти восьмого он вернулся в медицинскую. Пушкин ждал.

Богдасевич сел за стол и, не отвечая на вопросы, заполнил протокол. Промокнул свежие чернила и подвинул листы казенной бумаги. Пушкин прочел и вернул доктору. Протокол должен лечь в дело.

– Что, довольны? Торжествуете?

– Фактам нельзя радоваться или не радоваться. Это факты, – ответил Пушкин.

– Пристав наш точно не обрадуется, – сказал Богдасевич, зная, что получит взбучку от Свешникова за результаты вскрытия. При этом втайне торжествуя: пусть друг побегает, раскрывая дело, в другой раз будет знать, как мучить коньяком невинных.

– Свешникова где найти?

– В такой час? У себя, где же еще. – Богдасевич показал на потолок, над которым находилась квартира пристава, и не сдержал зевок. – Спит блаженным сном. Ни о чем не беспокоится. Загляните к нему прямо сейчас, вам можно.

Богдасевич невольно улыбнулся, представив, как любит Свешников ранние побудки. Ничего, ему будет полезно.

– Пушкин, а что это у вас с лицом? – спросил доктор, присматриваясь.

– Что не так с моим лицом?

– Глаза красные, как будто ночь не спали.

– Вам показалось. Прекрасно выспался, – ответил Пушкин, помахал на прощание и вышел из медицинской.

– Не вздумайте отвертеться от ужина! – крикнул Богдасевич ему вслед.

Звонить пришлось долго. Когда дверь со скрипом открылась, на пороге показалась смутная тень пристава. Вернее, то, что смогло выбраться из сладких снов. Свешников был в домашнем халате, кое-как запахнутом на животе, шевелюра его имела вид шевелюры после подушки, а глаза мучительно щурились, пытаясь разглядеть наглеца, который посмел разбудить, не боясь последствий. Когда же пристав смог разобрать, он скривился, как от прокисшего молока.

– Что?! – только проговорил он. В кратком вопросе вместилось слишком многое: «и какого лешего вам надо?», и «еще сюрприз с утра пораньше?», и «когда же это кончится?», ну и прочие не совсем печатные выражения, принятые в полиции. И не только в полиции.

– По результатам осмотра тела, в основании черепа найден след от удара большим тупым предметом.

– А-а-а? – пробормотал Свешников, искренне не понимая ни единого слова. – Какого черепа?

– Петра Немировского ударили по затылку. Тупой тяжелый предмет: бутылка шампанского, на что вам было указано, – безжалостно сказал Пушкин.

Приставу показалось на миг, что он еще спит и это сонные видения пляшут перед глазами. Во сне люди тоже разговаривают.

– И что?

– Хочу сделать вам рождественский подарок.

Нет, все происходит наяву. Не хватало, чтобы Пушкин являлся ему во сне. Пристав ощутил холод в груди и запахнул халат.

– Спасибо, уже сделали.

– Подарок отменный.

– И какой же?

– Раскрытие трех убийств. Отдам вашему участку. Наверняка заслужите благодарность от обер-полицмейстера. По рукам?

Как ни был раздосадован Свешников, от таких подарков отказывается только дурак. Дураком пристав не был. Для порядка поворчав, он спросил, что от него требуется.

– Трое городовых и Богдасевич, – ответил Пушкин.

– Доктор зачем понадобился?

– Лично мне не нужен. Обстоятельства могут сложиться так, что потребуется его помощь.

Свешников понимающе кивнул, хотя не имел ни малейшего представления, о каких обстоятельствах шла речь.

– От сердца отрываю, – сказал он. – Берегите его, он у нас один.

– Щедрость вам зачтется.

– Городовых сами отберите, каких захотите.

И за эту щедрость Пушкин выразил признательность.

– Да, и не забудьте: за вами должок! – сказал Свешников, внушительно покачав указательным пальцем. Раскрыть убийства, конечно, хорошо, но ужин в «Эрмитаже» – это святое.

Долги чести Пушкин подтвердил и отправился в участок. А пристав отправился в теплую постель. Про себя же подумал: с чего это вдруг известный своей ленью чиновник сыска развил бурную деятельность? Наверняка чинов и наград захотелось.





2


Любая уважающая себя женщина попадает в безвыходное положение под названием «нечего надеть». Выход из него находится довольно просто: в слезах, жалобах и походе к модистке. Главное, чтобы слезы и жалобы точно попали в сердце мужа, после чего появились деньги на модистку. Впрочем, любовник тоже подойдет. Ничего этого в распоряжении Агаты не имелось. Перед ней находился обширный шкаф, туго набитый платьями. Конечно, ни одно из них не годилось. С каждым вытащенным платьем Агата раздражалась только сильнее. Уж несколько нарядов отправились на пол, нисколько не виновные в том, что хозяйка никак не могла решить, что надеть. В самом деле, надеть ей было нечего.

О том, чтобы выполнить просьбу самоуверенного, наглого, много о себе понимающего чиновника полиции, и думать нечего. Агата слишком уважала себя, чтобы вот так запросто подчиниться приказу. Нет, надеть просто черное платье она могла бы, подходящих в гардеробе имелось не меньше трех. Но тут дело принципа: еще не родился мужчина, который будет ей указывать.

Сначала Агата подумала выбрать серое, чтобы намекнуть на гордость характера. Но раздумала, решив, что серое – слишком просто, Пушкин не поймет намека. Для него надо что-то другое. Выбор между ярко-красным и изумрудно-зеленым закончился ничем. Агата не была уверена, что красное – достаточно взывающее, а изумрудно-зеленое достаточно ироничное. Конечно, любая женщина сразу прочтет, что она хотела сказать платьем. Но способности Пушкина на этот счет вызывали большие сомнения. Время шло, Агата кусала губы. Наряды словно издевались над ней. В сердцах она стукнула кулачком по дверце шкафа.

В дальнем углу что-то белело. Раздвинув вешалки, Агата обнаружила платье совсем не по сезону, которое взяла с собой на всякий случай. Летнее белое платье. Ну конечно! Как она сразу не догадалась?! Он просил черное? Так получит белое! Звонкая пощечина, которая дойдет до самого черствого мужского разума. Агата вытащила находку. Материя тонкая, ажурная, для защиты от летнего солнышка, а не от рождественского мороза. Ради маленькой, но важной победы можно потерпеть. Агата быстро оделась и посмотрелась в напольное зеркало. То, что увидела, понравилось: более дерзкого ответа трудно придумать. Теперь он поймет, что приказывать ей нельзя.

Накинув полушубок с меховой шапочкой, Агата вышла на улицу. Извозчика поблизости не оказалось. Пока она дошла до угла Новинского бульвара, пока нашла «ваньку» и доехала до Ипатьевского, Агата замерзла так, что не чувствовала ни рук, ни ног. Почему-то больше всего замерз нос. Не спасло даже теплое покрывало, которым извозчик укутал пассажирку. Летнее платье в декабрьской Москве оказалось подвигом чрезмерным. Агата держалась только тем, что ее страдания окупятся раскаянием Пушкина.

В участок она вошла живой ледышкой. И не сразу ощутила, как жарко натоплена печь в приемном отделении. Агату мелко затрясло. Она стала искать глазами хоть кого-то, кто позовет Пушкина. На замерзшую даму никто не пожелал обратить внимание. Чиновник Заремба скрипел пером, городовые грели ладони о печь. Агата хотела громким голосом потребовать чиновника сыска, но остывшее горло выпустило жалкий хрип. Агата закашлялась. И готова была расплакаться настоящими, а не вызванными слезами.

В дальнем конце приемного отделения на лавке пристроился господин в черном пальто. Скрестив руки на груди и подпирая плечами стену, он дремал, прикрыв лицо шапкой. Агата заметила его, когда он резво встал, оставив шапку на лавке. Пушкин подошел и кивнул довольно небрежно.

– Благодарю, что прибыли вовремя, – сказал он.

И это все. Ни полслова удивления или раскаяния. Агата подумала, что мужчина не понимает, какого цвета платье, если видит только юбку. Негнущимися пальцами она расстегнула полушубок и распахнула его. Теперь даже слепой разобрал бы, что она в белом.

– Всегда выполняю обещания, – сказала она.

Пушкин видел ее платье. Не мог не видеть. Он должен был сказать хоть что-то. Хоть бровью повести. Вместо этого с задумчивым видом засунул руку в карман сюртука и вынул карманные часы. Дешевые, металлические.

– Сейчас девять часов пять минут.

Агата не знала, что и сказать.

– Как это мило…

– Успеете.

– Куда я должна успеть? – губы ее предательски дрожали.

– В одиннадцать прошу быть в «Славянском базаре», – и он убрал часы.

– Это все, господин Пушкин, что от меня требуется?

– Простое черное платье. Крайне важно. Надеюсь на вас.

– Зачем же заставили меня приехать к девяти в участок?!

– Чтобы успели переодеть платье.

Она хотела ответить дерзко или вызывающе. И тут Агата поняла, что еще вчера Пушкин знал, как она поступит. Выходит, он не просто ей приказывает, а понимает, как она себя поведет. Поражение было полное и оглушительное. Стало так обидно, что захотелось расплакаться у него на груди. Как обыкновенной дурехе. Делать этого категорически нельзя. Агата собрала остатки воли, уцелевшей на морозе.

– Хорошо, я обещаю, – проговорила она.

– Помните: кроме платья, нужно ваше сердце.

– Не забуду.

– Это значит быстро понимать и за всем следить.

– Не беспокойтесь, господин Пушкин, о моем сердце. Оно не подведет. Больше ничего не хотите сказать?

– Водки, чаю или печка?

Агата не поняла, что это значит. Пушкин повторил, предлагая согреться тем, что мог предложить участок. Она отказалась. От всего. Застегнув полушубок, Агата опустила вуаль, чтобы он не заметил слез, что стояли в глазах, и вышла на мороз. Раз ему все равно. К счастью, пролетка так и стояла у забора участка. Извозчик плотно укутал шальную барышню, как он про себя окрестил Агату, залез на козлы и резво тронул. Агата оглянулась, надеясь, что Пушкин хоть на крыльцо вышел посмотреть ей вслед. Его не было. Зато по переулку к участку приближались три женщины. Двое держали под руки ту, что была между ними. Агата узнала их. Отвернулась и опустила голову. Хоть Пушкин об этом не просил.

Он желает черное платье? Хорошо же, будет ему черное платье.

Зачем сестры с утра пораньше пришли в полицию?

Простая догадка пришла на ум. Агата вновь обернулась. Пролетка отъехала далеко, но она успела разглядеть, как женщины заходят в участок.





3


Полиция готова войти в обстоятельства. Разумеется, никто не посмеет подвергать Марину Петровну такому испытанию, раз у нее нет сил и она больна с вечера. Достаточно того, что вдова смогла прийти в участок. Конечно, сестры могут ее заменить, закон этого не запрещает, они ведь лично знали покойного. Опознание в данном случае – протокольная формальность. Пушкин был чрезвычайно любезен. Предложил Марине Петровне, бедной и измученной после бессонной ночи, стул, стакан воды и даже услуги доктора. От всего этого она отказалась.

Ольга Петровна и Ирина Петровна выглядели не лучше, но держались стойко. Чтобы не затягивать мучительную процедуру, Пушкин предложил дамам пройти в мертвецкую, где все готово. Богдасевич накрыл тело простыней, нашатырь под рукой.

Они вернулись побледневшими, молча обняли Марину Петровну, которая издала несколько тягостных всхлипов. Ольга Петровна гладила ее по голове и плечам, умоляя держаться. Марина Петровна делала, что могла. Старший помощник Заремба без волокиты составил протокол и получил подпись доктора. Осталось поставить росчерк сестер. Они подписали, не читая. Заремба тщательно промокнул свежие чернила и удалился. Пушкин остался с дамами.

– Позвольте от лица московской сыскной полиции принести извинения, что не смогли найти виновника смерти ваших мужей, – печально проговорил он.

Ольга Петровна ответила кроткой улыбкой.

– Это выше сил полиции. Выше человеческих сил.

– Да, разумеется. И все же…

Пушкин погрузился в такое глубокое раздумье, что не заметил, как по-детски закусил кулак. Сестры наблюдали за ним, обмениваясь взглядами. Он по-прежнему молчал.

– Господин Пушкин, мы можем быть свободны? – наконец спросила Ольга Петровна.

– Да, да, конечно. Формальности улажены. И все же, и все же… – он словно недоговаривал нечто очень важное.

– Господин Пушкин, вы нас пугаете.

– Как чиновник сыскной полиции… – начал он медленно и вдруг решился на поступок, последствия которого непредсказуемы: – Не имею права говорить подобные вещи, но как человек любознательный, как частное лицо, обязан сообщить нечто важное.

Ольга Петровна насторожилась, Ирина Петровна крепче ухватилась за ее локоть, а Марина Петровна отерла глаза.

– Да что же такое?

– У меня есть знакомый, известный медиум Алоизий Кульбах, – начал Пушкин, глядя поверх сестер. – Он в курсе событий, какие произошли в четвертом номере гостиницы «Славянский базар». Герр Кульбах сообщил неприятную новость: души ваших мужей до сих пор не могут покинуть стен номера. Причина проста: на полу нарисован магический пентакль, который не выпускает их. Они еще там…

Никто из сестер не шелохнулся, они слушали с напряженным вниманием.

– Герр Кульбах говорит, что они мучаются, но он может помочь. И даже извлечь из этого некоторую пользу. Души могут рассказать, как быть с наследством Немировских или кто их убил. В оплату за то, что герр Кульбах их выпустит.

– Неужели это возможно? – сказала Ольга Петровна сухим, напряженным голосом.

– С точки зрения науки – чистый бред, – ответил Пушкин. – Но когда вступает магия… все возможно. Герр Кульбах говорит, что сегодня уникальный день, когда ритуал можно провести с полной гарантией успеха. Только надо успеть до полудня. Иначе души навсегда останутся в заключении.

– Где провести ритуал?

– Конечно, там, где обитают души ваших мужей. В гостинице «Славянский базар». Герр Кульбах обещал все подготовить. Еще можем успеть…

– Я, право, не знаю… – начала Ольга Петровна.

Марина Петровна резко сжала руку сестры и с некоторым трудом поднялась.

– Едем, – только и сказала она.

Полицейская пролетка участка была подана к услугам дам. Пристав не пожадничал.





4


От последнего ужина Петра Немировского не осталось и следа. Стол переставлен к стене, ковер тщательно скатан, пентакль белел свежим мелом. Плотные шторы задернуты, с Никольской улицы не проникало и лучика, темнота стояла магическая, отчего ощущение времени полностью растворилось. Свет шел от трех толстых свечей, зажженных в центре пентакля.

В неверных бликах герр Кульбах был поистине страшен. Львиная шевелюра ярко-рыжих волос почти скрывала лицо, и без того увитое облаком бакенбардов. Глаза его, черные и бездонные, сверкали злобными угольками. Медиум был затянут в черный сюртук старинного покроя, шею сковывал черный шелковый платок с брильянтовой булавкой, руки в лайковых черных перчатках. Он стоял у верхнего луча звезды и не поклонился вошедшим дамам. Каждую из них обвел придирчивым взглядом. Сестры и без того робели. Ирина намертво вцепилась в предплечье Ольги. Марина держалась у нее за спиной.

– Хочу предупредить всех, – без церемоний начал медиум. – Ритуал не развлечение, не шутка и не забава. Общение с миром духов требует силы и выдержки. Вам хватит сил?

– Мы постараемся, – за всех ответила Ольга Петровна.

– Если кто-то из присутствующих дам в положении – участвовать запрещено.

– Господин маг, среди нас нет дам в положении, – сказала она.

Герр Кульбах резко выбросил руку.

– Прошу!

Это означало, что участницам церемонии следует занять места у лучей. Ирина, еле оторвавшись от сестры, обхватила себя руками. Ольга и Марина встали у других лучей.

Медиум издал недовольный рык.

– Их трое, их только трое!

Пушкин, державшийся позади, шагнул к пентаклю.

– Я могу помочь, герр Кульбах?

От его услуг брезгливо отмахнулись.

– Нужна женщина! Женщина в черном! Только в черном! Иначе ритуал не состоится! – чуть не кричал медиум. – Найдите мне женщину в черном!

– Слушаюсь! – сказал Пушкин и выскочил из номера.

Герр Кульбах скрестил руки на груди и опустил голову, будто не желая никого видеть из простых смертных. Потрескивали свечи. С улицы долетали отголоски проезжавших саней и крики извозчиков. Не зная, что делать, сестры обменивались молчаливыми знаками. Ирине стало плохо, она еле держалась. На немой знак Ольги «давай закончим» только отрицательно мотнула головой.

К счастью, Пушкин пропадал недолго. Он пропустил вперед себя даму, одетую в черное платье.

– Баронесса?! – не удержавшись, вскрикнула Ольга Петровна.

– Моя милая Ольга Петровна! – с не меньшим удивлением ответила баронесса.

– Что вы здесь делаете?

– Проживаю тут… Этот господин остановил меня в коридоре, попросил о помощи, я не могла отказать.

Ольга Петровна протянула руку, которую баронесса фон Шталь с жаром пожала.

– Займите свое место! – мрачно проговорил медиум.

Баронесса встала у пустующего луча, рядом со своей знакомой.

– Что здесь происходит? – шепотом проговорила она.

– Магический ритуал… Как я благодарна за ваше доброе сердце, баронесса!

– Не стоит благодарностей, моя милая.

– Прекратить разговоры! – рявкнул герр Кульбах и воздел руки. – Время духов настает…

После чего потребовал сомкнуть цепь над пентаклем. Левой рукой медиум держал Ирину, правой – Марину. Баронесса оказалась между ней и Ольгой Петровной. За руку которой держалась Ирина. Круг был замкнут.

Медиум закрыл глаза и запрокинул голову, выставив кадык. Нараспев произнес фразу гортанных звуков. Пушкину показалось, что это похоже на древнееврейский. В древних языках он разбирался слабо. Зато герр Кульбах владел ими, как видно, в совершенстве. Все громче и громче, быстрее и быстрее произнося каббалистические фразы, он медленно поднял голову, сказал что-то короткое, резкое и замолчал. Руки женщин подрагивали. Медиум чуть наклонился вперед.

– Вы здесь? – спросил он на чистом русском языке.

– Мы-ы-ы… зде-е-есь…

Трудно было понять, откуда идет звук. Как будто отовсюду. Во всяком случае, Пушкин не смог установить источник. Ирина Петровна издала глотающий вздох.

– Кто вы?

– Петр… Григорий… Виктор…

Духи говорили одинаковыми голосами. Пушкину стало немного не по себе. Баронесса и Ольга Петровна зажмурились, глаза Ирины округлились, а Марина Петровна сжала губы.

– Приказываю отвечать!

– Спра-ши-вай…

Голос духов был столь неприятен, что из темноты захотелось поскорее выйти. Во всяком случае, Пушкин себе не мог этого позволить.

– Первый вопрос, – сказал медиум. – Кто наследует состояние семьи?

– Есть наследница… – ответил замогильный голос.

– Где она? – спросил герр Кульбах.

– Она здесь…

– Кто она?

– Она в черном…

– Кто она?!

– Фон Шта-а-а-ль…

– Что?! – вырвалось у баронессы.

Три сестры впились в нее глазами.

– Это правда? – не унимался медиум.

– Мы не умеем врать…

– Почему наследство ее?

– Она все знает, – ответили духи. – Спрашивай или отпусти нас…

Медиум дернул дам, которых держал, чтобы они прекратили разглядывать баронессу.

– Второй вопрос: кто вас убил?

Ответить духи не успели. Ирина Петровна захрипела и упала раненой серной прямо на пентакль. Круг был разорван. Крикнув Богдасевича, который предусмотрительно топтался в коридоре, Пушкин первым успел и поднял ее. К счастью, помощь требовалось минимальная. У женщины был неглубокий обморок. Хватило ватки с нашатырем и свежего воздуха из распахнутого окна.

Ольга Петровна подошла к баронессе и заглянула ей в лицо.

– Милая, что это значит? Как это понимать?

Фон Шталь улыбнулась застенчиво и невинно.

– Это так неожиданно… Я не думала… А что с Петром Филипповичем?

– Вчера вечером он умер. В этом номере. Рок свершился. Проклятье исполнилось.

– Какая жалость. Тогда не имеет смысла скрывать… Нам надо объясниться.

– Да, непременно.

– Предлагаю спуститься в ресторан, вы не против?

К ним подошла Марина Петровна.

– Оля, представь меня, – попросила она.

– Знакомьтесь, баронесса фон Шталь. Видимо, наша родственница.

Баронесса мило ей улыбнулась. Она уже справилась с внезапным откровением духов. И была ко всему готова.

Про медиума все забыли. Герр Кульбах так и стоял на вершине звезды, одинокий и неприступный, скрестив руки на груди.

– Ритуал сорван и не может быть повторен! – драматическим тоном сообщил он, глядя в потолок. – Души останутся заключенными здесь навечно! Все испортили…

Его никто не слушал, если не считать полового.

Лаптев держался в коридоре и подслушивал все, что происходило в номере. По поручению Сандалова, конечно. Узнав, что теперь в лучшем номере гостиницы, и без того проклятом, навсегда поселились духи, он часто-часто перекрестился и побежал доносить приятную новость старшему портье.





5


За столом звенела тишина. Каждая дама молчала по-своему. Баронесса молчала застенчиво, Ирина Петровна – испуганно. А Марина Петровна казалась такой уставшей, что молчать для нее было естественно. Ирина, бледная после обморока, сидя напротив сестры, делала незаметные знаки, на которые не получала ответов. Марина ни на что не реагировала, глядя в зал обреченно и равнодушно, как будто потеряла всякий интерес к происходящему. Ольга Петровна не возвращалась. Наконец она появилась, принеся холод улицы. Извинившись перед баронессой, заняла свободный стул, как раз напротив нее.

– Что уже заказали? – спросила она с таким интересом, будто они собрались мило поболтать.

– Ждали вас, дорогая, – ответила баронесса, скромно потупившись.

Ольга Петровна поманила официанта, подлетевшего тихим соколом, попросила кофе с ликером и какой-нибудь десерт. Сестрам было все равно, а баронесса из вежливости не стала возражать, хотя терпеть не могла ликеров. Сеня Подковкин обещал расстараться быстрее ветра.

– Не скрою, милая баронесса, нам хотелось бы узнать, каким образом вы оказались нашей… родственницей, – последнее слово Ольга Петровна произнесла с еле заметной брезгливостью.

– Позвольте, Марина Петровна, принести самые искренние соболезнования в связи с кончиной вашего мужа, Петра Филипповича, – обратилась фон Шталь к Марине и, кажется, хотела ласково коснуться ее руки, но вдова осталась равнодушна к ее словам и к ее искреннему участию.

– Мы вам благодарны, – ответила Ольга Петровна за сестру. – Так что желаете нам рассказать?

Баронесса одарила женщин скромной улыбкой, оставшейся без ответа.

– До сих пор не верю, что это случилось, – сказала она с тяжким вздохом. – Такое сплетение невероятных совпадений. Поверьте, Ольга Петровна, у меня в мыслях не было ничего подобного.

– Чудесно, но пока не проясняется суть дела. Нельзя ли подробности?

– Конечно, ничего не буду скрывать, моя милая, – ответила баронесса. – Я приехала в Москву, чтобы отдохнуть от деспотизма мужа и привести в порядок свои чувства. Как вы знаете, Ольга Петровна, у меня случились денежные затруднения, по причине которых я обратилась к вам за помощью.

– Какое отношение вы имеете к Немировским? – раздраженно спросила та.

– Эта история не имеет связи с моим визитом в Москву.

– Так расскажите же! – вдруг вырвалось у Ирины Петровны.

Ей ответили ласковой улыбкой.

– Конечно, моя милая, немного терпения, – продолжила фон Шталь, словно не замечая нараставшего напряжения. – О тайне своего рождения я узнала от моей матушки не так давно, примерно два года назад.

– Вы же говорили, у вас есть сестра, – перебила Ольга Петровна.

– Не спешите, моя милая, все по порядку… Лежа на смертном одре, матушка призналась мне, что мой настоящий отец – не тот, кто меня вырастил. Младшая сестра – его родная дочь, рожденная в законном браке. Оказалось, что двадцать четыре года назад, когда матушка была уже помолвлена, она приехала в Москву погостить к родственникам. Здесь у нее случился бурный и короткий роман с… Филиппом Парфеновичем Немировским. Матушка так влюбилась, что готова была отменить свадьбу. Но обстоятельства были сильнее любви. Родственники уговорили не ломать судьбу, да и купец Немировский был женат и не мог бросить свою семью. Влюбленные расстались. Матушка вышла замуж, а вскоре родилась я. Любовь с купцом Немировским осталась тайной на долгие годы. Мой отец не знал ничего, но невольно сторонился меня. Впрочем, как и младшей сестры. Пока и вообще не отдал нас за баронов фон Шталь.

– Больше похоже на французскую мелодраму, чем на правду, – сказала Ольга Петровна. – Для доказательства родства нужны неоспоримые бумаги. Они у вас есть?

– Не думала ими воспользоваться, – ласково ответила баронесса.

Ирина Петровна бросила вилку, которую вертела в пальцах.

– Какие у вас могут быть доказательства? Глупости, нет никаких доказательств.

– Не следует быть столь категоричной, моя милая… Матушка передала мне кожаный портфель, в котором хранила бумаги.

– Что за бумаги? – резко спросила Ольга Петровна.

– Заверенное свидетельство Филиппа Парфеновича, что он признает меня кровной дочерью и наследницей. А также его завещание…

– Завещание?! – вскрикнула Ирина Петровна. – Что в нем?

– Мой настоящий отец, Филипп Парфенович, передает мне те части наследства, которыми не смогут воспользоваться его сыновья, в частности, по причине их смерти, – ответила баронесса со всей скромностью, на какую была способна.

Сеня Подковкин возник с серебряным подносом и разметал по столу чашки с кофе, тарелки с крохотными пирожными и рюмки ликера. Быстро оценив, что дамы ведут непростой разговор, какой иногда случается меж дамами, не посмел мешать и растворился.

Ольге Петровне потребовалась лишняя минута, чтобы оценить новость.

– Что намерены делать?

Баронесса отправила пирожное в рот.

– Сегодня вечером уезжаю в Петербург, вернусь недели через две. Надеюсь, что супруг не выбросил портфель с завещанием. Как это приятно: получить наследство папеньки.

– Не смейте!

Ольга Петровна сжала руку Ирины Петровны, чтобы сестра не давала воли гневу.

– А с нами что же будет? – спросила она.

– Моя милая, можете не сомневаться: не дам умереть вам с голоду, – ответила баронесса. – Сможете жить в домах и квартире в Варсонофьевском, пока не найду на них покупателей. И на все прочее тоже.

– Так вы не собираетесь переехать в Москву?

Фон Шталь выразила глубокое удивление.

– Переехать из столицы? В эту деревню?! И в мыслях нет!

Ольга Петровна вдруг вскочила и обернулась. Все взгляды обратились в ту сторону. Ничего примечательного в зале не случилось: редкие гости поглощали поздний завтрак, кое-где дело дошло до «журавлей».

– Что такое, моя милая? – тревожно спросила баронесса.

Приложив руку к сердцу, как будто пронзенному болью, Ольга Петровна опустилась на стул.

– Мне показалось, – проговорила она тихо. – Мне показалось, что в зал зашел… Гри-Гри. Показалось… Это все медиум и его ритуал.

Фон Шталь быстро перекрестилась.

– Он сказал, что души пребывают в номере, ритуал не удался.

Ирина Петровна закрыла лицо ладонями и застонала.

– Больше не могу… У меня нет сил…

Ольга Петровна обняла ее за плечо, прижала к себе и стала что-то шептать на ухо. Ирина покорно затихла. Села прямо и ровно, глядя в черноту кофейной чашки. Сестра погладила ее по руке и подняла рюмку с ликером.

– Что бы ни было, как бы ни сложилась наша судьба, давайте сейчас не думать о плохом. Завтра Рождество. Хочу поднять тост за милосердие и сострадание.

Баронесса улыбнулась, потянулась за рюмкой, но неловко задела локтем кофейную чашку. Об пол чашка шлепнулась так, будто лопнула граната, обдав скатерть и юбки черной жижей. Пока Подковкин убирал последствия неловкости, у стола возникла большая неразбериха. Баронесса извинялась, как могла, и предлагала свои услуги, чтобы стереть с юбки Ирины Петровны кофейное пятно. От ее услуг отказались. Вскоре порядок был восстановлен. Осколки и кофе убраны. Ольга Петровна снова подняла рюмку.

– За милосердие к обездоленным, – сказала она.

– И за чудеса, которые случаются под Рождество, – добавила фон Шталь. Свою рюмку она держала крепко.

Дамы выпили до дна. Праздничное настроение посетило только баронессу. Она с удовольствием съела другое пирожное.

– Неужели ваша матушка сумела сохранить тайну вашего рождения от законного мужа? – спросила Ольга Петровна.

Наследница рода Немировских пожала плечами, на которые вдруг свалилось огромное наследство.

– Это самое удивительное, что случилось в моей жизни.

– Почему же раньше не искали своих… братьев?

– Зачем мне было их искать? Вышла замуж, получила титул. К чему мне какие-то купцы в родственниках? По правде сказать, я не думала заявлять о своих правах. Пока мои сводные братья были живы, разумеется. Я бы ничего не знала и не вспоминала об этом завещании, если бы не наша встреча, Ольга Петровна.

– Почему же сразу не открылись, кто вы?

– Признаться, фамилию моего настоящего отца я подзабыла. Спасибо медиуму и духам, напомнили…

Ольга Петровна будто собиралась спросить нечто важное, но никак не могла решиться, как вдруг Марина Петровна издала хрипящий звук, откинула голову на спинку стула и медленно, как желе, сползла на пол и упала на бок, неудобно согнув руки. Глаза ее неподвижно уставились на край скатерти. Дамы сидели не шелохнувшись.

– Богдасевич, ваш выход, – приказал Пушкин, толкнув в бок.

Доктор подавился чаем, который мирно попивал в холле ресторана, отдал блюдце с чашкой подвернувшемуся официанту и побежал догонять чиновника сыска, который, обогнав его, поднимал обмякшее тело.





6


Винить было некого. Только самого себя. Что было особенно неприятно. Который уже раз Сандалов проклял собственную слабость. Ведь знал, наперед знал, что надо остаться дома, нюхом чуял. Предлог самый благовидный: неприлично простуженному портье пугать гостей красным носом и прочими соплями. Сидел бы сейчас в тепле и уюте, попивал чаек с домашней настойкой и горя не знал. А что вместо этого?!

С раннего утра Сандалов трудился, как последний кухонный мальчишка. Сначала от него потребовали устроить разгром и беспорядок в номере четвертом, который к тому времени отмыли и прибрали. Мало того, потребовали не вмешиваться ни во что, что будет происходить, включая появление в гостинице проклятого мага Кульбаха, который заявился как ни в чем не бывало и потребовал ключ от своего номера и четвертого. Как видно, сыскную полицию эта странная личность уже не интересовала. После чего заявилась баронесса, вся в черном. Сандалов сжался, но его взглядом не удостоили. Вскоре вернулся господин Пушкин в сопровождении трех дам, тоже, как на подбор, в черном. После чего прибежал половой, сообщив радостную новость о душах, которые навсегда поселились в номере. В довершение из ресторана выбежал Пушкин, неся на руках даму без чувств, а за ним следовал какой-то господин с саквояжем, по виду участковый доктор, и пара все тех же черных дам. Нервы Сандалова и так были на пределе. А тут ему на ходу бросили приказ отпереть проклятый номер. Портье, конечно, исполнил, но клял себя за глупость последними словами.

Отперев номер, Сандалов распахнул дверь и немедленно получил новый приказ: никого из обслуги близко не подпускать. Что было проще простого: полового с коридорным сюда калачом не заманишь. Сандалову ужасно хотелось остаться в коридоре и хоть чуть-чуть подслушать, что тут будет происходить. Но городовой, который появился у лестницы, так строго поглядывал, что ничего не осталось, как удалиться с гордым видом.

Одернув сюртук, Сандалов проследовал в холл и прошел к потайной лестнице, чтобы немного постоять за дверью. Но и там его встретил городовой. Портье кивнул ему, как доброму знакомому, и отправился за конторку улыбаться гостям. Чтобы никто не догадался, какая боль и обида терзают его в общем беззлобную душу.

Между тем Богдасевич выгнал посторонних из спальни, обещав, что сделает все возможное. В гостиной меловой пентакль распластался по полу. Сестры держались от него подальше. Подхватив от стены кресла, Пушкин предложил их дамам.

– Что с Маришей? – спросила Ольга Петровна.

– В надежных руках доктора, – ответил Пушкин. – Скоро придет в чувство.

– Позволите нам дождаться ее?

– Не думаю, что портье сдаст сегодня этот номер.

Ольга Петровна что-то шепнула сестре, они сели. Пушкин подошел к окну и выглянул на Никольскую, как это делает человек, которому решительно нечем занять себя.

– Не возражаете, если подожду Марину Петровну вместе с вами?

Возражений не последовало. Отвернувшись от окна, Пушкин обошел пентакль, встал в его вершине и стал разглядывать нарисованные знаки.

– По словам медиума, души ваших мужей заключены здесь, – сказал он. – Надо для них что-нибудь сделать.

Ирина тревожно сжала руку Ольги, старшая сестра привычно успокоила ее.

– Что же мы можем теперь? – спросила она.

– Например, узнать виновника их смерти. Раз они сами не успели его указать.

– Это выше человеческих сил.

Пушкин перешел к ближнему лучу.

– Зато по силам формуле сыска, – сказал он.

– Каким же образом?

– Если вы, Ольга Петровна, и вы, Ирина Петровна, готовы выслушать, сможете убедиться, как это просто.

– Мы готовы, – ответила Ирина Петровна, глядя на закрытую дверь спальни.

– Тогда не будем тратить время попусту, – сказал Пушкин, перешагивая к следующему лучу, ближнему к сестрам. – Около двух месяцев назад Григорий Филиппович находит послание от своего отца, Филиппа Парфеновича. Оказывается, над семьей нависло проклятие: он убил цыганку, которую любил преступной любовью, был проклят ее матерью, а расплачиваться за грехи отца предстоит сыновьям. Послание произвело глубокое впечатление на Григория Филипповича. И на Виктора Филипповича тоже. Не без повода: братья стали видеть привидение в окнах, вероятно, душу умершей цыганки. Но вот Петр Филиппович никаких привидений не видел. Потому что не верил в них.

Ирина Петровна издала тяжкий вздох. Пушкин готов был сходить за водой для нее, но она отказалась.

– Срок исполнения пророчества приближался. Григорий Филиппович искал возможность снять проклятие, для чего изучал книги по магии. И даже вырвал рисунок вот этого пентакля. – Пушкин поводил носком ботинка по меловой линии. – Вы же, Ольга Петровна, видя мучения мужа, стали искать медиума, который проведет ритуал снятия проклятия. Вам обещал помощь фокусник Коччини, который был знаком с герром Кульбахом.

– Коччини обманул, – сказала она.

– Не сомневаюсь. Настало девятнадцатое декабря. Григорий Немировский снял номер, в котором двадцать лет назад его отец убил цыганку, и собирался самостоятельно провести ритуал. И сохранил это в тайне от всех. Почти от всех. Но в дневнике отметил: «Свид. с А.К». Помните, Ольга Петровна?

– Разумеется, – сухо ответила она. – Я говорила вам, что не знаю никого из его знакомых с такими инициалами. Из знакомых мужчин.

– Ваш муж собирался встретиться не с мужчиной, а с женщиной, – ответил Пушкин.

Ольга Петровна прикрыла уши кончиками пальцев.

– Не желаю знать грязные подробности. О покойном или хорошо, или ничего.

– Григорий Немировский собирался встречаться не с живой женщиной, – продолжил Пушкин. – Он хотел вызвать дух убитой цыганки. Ее звали Аурик. «А.К» – не инициалы, а сокращение имени. Григорий Филиппович использовал первую и последнюю буквы ее имени. Недаром точку поставил только между буквами «А» и «К».

– Вот в чем дело, – проговорила Ирина Петровна, будто нашла разгадку давнего спора с сестрой. – Дух цыганки… И пошел на встречу один.

– Григорий Филиппович не справился бы один. Ему нужен был черный петух, чаша, черные свечи и нож. Мелкие предметы без труда взял у себя в ломбарде. Но просить вас, Ольга Петровна, или приказчика Каткова купить петуха не захотел. Еще надо было переставить вот этот тяжелый стол, – Пушкин указал на стол, прислоненный к стене. – Помочь мог только один человек, Петр Филиппович. И он помог.

– Не может быть! – сказала Ольга Петровна.

– Петр Филиппович принес петуха в корзинке, а стол переставил, чтобы не звать полового. Второй раз переставлял стол перед своим последним ужином. Несмотря на тяжелый характер, Петр Филиппович искренне любил брата и хотел ему помочь. Он ждал, что утром младший брат в ресторане отметит освобождение от проклятия. Виктор Филиппович тоже на это надеялся. И даже снял номер двенадцатый, здесь, в конце коридора. Снял как раз девятнадцатого декабря. Знали об этом, Ирина Петровна?

Она не ответила, только низко опустила голову.

– Все было готово, – сказал Пушкин. – На полу нарисован магический пентакль, черные свечи расставлены, петух в корзинке, нож и чаша для крови готовы. Григорий Филиппович снимает одежду, оставаясь в сорочке и кальсонах, неумело режет петуху горло, несчастная птица вырывается, пачкая кровью пол. Наконец Григорию Филипповичу удается поймать петуха и набрать в чашу искупительную кровь. Он произносит слова заклинания. Откликаясь на них, является белое привидение.

У Ирины Петровны вырвался испуганный звук, она прикрыла ладонью рот. Пушкин согласно кивнул.

– Григорий Филиппович испугался куда сильнее. Хуже другое: его больное сердце отозвалось страшной болью. А лекарства у него не было. И тут случилось чудо: привидение протянуло спасительный флакончик. Боль была так сильна, что Григорий Немировский выпил залпом. Только не раствор нитроглицерина, а смертельный для него дигиталис. После чего прожил считаные минуты. Дальше должен был случиться второй акт трагедии семейного рока. Но в дверь постучали и заглянули. Григорий Филиппович на всякий случай не запер дверь в номер. Привидению пришлось бежать, сунув пустой пузырек куда придется – в складки портьеры. На следующую ночь привидение вернулось, чтобы забрать улику, но наткнулось на дежурившего чиновника сыска.

– Разве привидение может принести дигиталис? – спросила Ольга Петровна.

– Формула сыска утверждает, что такое невозможно, – ответил Пушкин. – Наступает черед Виктора Филипповича. Он, как и брат, видит семейного призрака и, что хуже, получает от Григория весточку. С того света. После чего не может думать ни о чем, кроме спасения от проклятия. Верно, Ирина Петровна?

– Это ужасно, – еле слышно ответила она. – Такие мучения.

– Виктор Филиппович поступает куда глупее брата: он решает снять все тот же номер, провести в нем ночь, чтобы снять проклятие, и берет с собой револьвер. Наверняка, чтобы пристрелить призрака. Закончилось тем, что он пустил себе пулю в лоб. Как нас хотели убедить. Только Виктор Филиппович не мог застрелиться сам. Без помощи призрака.

Закрыв лицо, Ирина Петровна прижалась к груди сестры. Ольга Петровна обняла ее и принялась гладить по затылку.

– Господин Пушкин, это больше похоже на пытку, – сказала она почти шепотом. – Вам доставляет радость мучить несчастных вдов?

– Мы почти прошли по главным элементам формулы, – ответил Пушкин. – Остался Петр Филиппович.

– Пе-Пе здесь ни при чем. Он не верил в проклятие.

– Вы правы, Петр Немировский захотел доказать, что призрака нет. И повторил ошибку братьев: снял этот номер. Чтобы отужинать. Но подавился куриной ножкой. Не сам, ему помог призрак. Для чего ударил по затылку неоткрытой бутылкой шампанского.

– Прекратите, это становится невыносимо, как дурная комедия.

– Формула исчерпана, – сказал Пушкин. – Виновник трех смертей определен.

Ольга Петровна нежно отстранила от себя сестру, только держала за руку.

– Кто же этот виновник? – спросила она.

– Призрак этого номера, – последовал ответ.

– И такой очевидный вывод – результат вашего розыска, господин Пушкин?

Из спальни выглянул доктор, поманил к себе. Пушкин подошел, выслушал, что-то тихо ответил, вернулся к меловому пентаклю и встал у луча.

– Формула сыска указывает на призрака, который побывал в этом номере четыре раза. Но призраки не умеют убивать. Убивают люди. Не так ли, Ольга Петровна?

Она резко встала, не отпуская руку сестры.

– Что это значит, господин Пушкин? Прошу объяснить ваш намек.

– Не умею намекать, – ответил он. – Говорю напрямик. Вы прекрасно знаете, кто этот призрак.

– Какая чушь!

– Бесполезно спорить с фактами.

– Какими фактами?!

– Делаю вам первое и последнее предложение: пишите признательные показания, а я устрою так, что наследство останется в вашей семье.

– Да вы бредите?! Какие показания?! О чем?! Какое наследство?! Мы нищие! Все теперь принадлежит этой мерзавке баронессе! – Ольга Петровна не замечала, что кричит.

Пушкину пришлось сделать знак, чтобы она уменьшила пыл.

– Баронесса, может быть, мерзавка, но наследство не получит, – сказал он.

– Завещание Немировского можно опротестовать?

– Нет необходимости. В семье есть законный наследник. Это достоверный факт. Готов назвать вам наследника.

Ольга Петровна не могла произнести ни слова. Ирина Петровна легонько дернула ее руку, она не ответила.

– Что вы хотите? – только глухо спросила она.

– Предложение сделано, – ответил Пушкин. – Жду ваше согласие.

Она молчала. Взгляд ее блуждал среди магических знаков пентакля.

Скрипнула дверь. Тяжело опираясь на руку Богдасевича, вошла Марина Петровна. Она еле стояла на ногах, наваливаясь на плечо доктора, каждый шаг давался с трудом.

– Медицина творит настоящие чудеса, – сказал Пушкин.





7


Сеня Подковкин наблюдал издалека. Как пристало официанту. То, что происходило за столом, вызывало у него чувство изумления и почтения одновременно. Ничего подобного до сих пор он не видывал. А в «Славянском базаре» было на что посмотреть. Он так увлекся невероятным зрелищем, что не сразу заметил стоящего рядом с ним. Сеня опомнился и встрепенулся. Ему дали знак, чтобы не вздумал изображать услужливость.

– Сколько?

Вопрос был столь прост, а интерес господина столь понятен, что Сеня не стал переигрывать.

– Шестая уже как пошла, – ответил он.

– Полграфинчика?

– Так поболее уже…

– Крепкая барышня.

– Исключительно крепкая-с. Явление редкой красоты.

На языке официанта это означало высшую степень почтительности, какую официант способен выказать даме. В этот дремучий и неполиткорректный век. Между тем дама на глазах мужчин, сидящих в зале, отмахнула седьмую. Причем без закуски.

– Да уж, – только и сказал Пушкин, невольно сравнив, насколько без остановки пьющая женщина производит более сильное впечатление, чем пьющий чиновник сыска Кирьяков.

– Именно так-с, – поддержал его Сеня.

Глубокий и взаимно интересный разговор следовало прервать. Пушкин попросил Сеню принести хоть какой-то закуски, подошел к столу и сел напротив. Агата была трезва изумительно. И случайного намека на хмельной угар нельзя было заметить. Налив из полупустого графинчика ей и себе, он поднял рюмку.

– За вас. За ваше мужество, – сказал он и сразу выпил.

По-мужски открыв рот, Агата вылила рюмку, как это делают не воспитанные барышни, а отребье Сухаревки. Сеня как раз подбежал с подносом и заставил стол тарелками от всего своего уважения. Пушкин подцепил соленый груздь и с хрустом принялся жевать. Агата к закускам не прикоснулась.

– Ругайте меня, браните меня, заслужил, – сказал он.

– Пушкин, – проговорила она с такой тоской, что у него сжалось сердце, и он чуть было не поцеловал ей руку. – Пушкин… Это было восхитительно! Да, восхитительно! Ничего подобного не испытывала! Я рисковала своей жизнью! Без всякой денежной выгоды! Просто так, ради… Ради чего же? Не ради вас же… Ах да, я же слово дала: найти вам убийцу. Нашла же?

– Нашли, – согласился он, отставляя подальше коварный графинчик.

– Вот! – торжествующе сказала Агата. – А меня хотели отравить. Кстати, чем меня травили?

– Дигиталисом. Единственное, что Ольга Петровна успела купить в соседней аптеке. Вероятно, у нее остался рецепт. Под каким предлогом она ушла?

– Купить капли для сестры… А что такое дигиталис?

– Сердечное лекарство. Помогает больным, у здоровых вызывает брадикардию: замедление пульса. Вплоть до полной остановки. Ерунда, учитывая, что под рукой был Богдасевич.

Агата стукнула кулачком по столу так, что подскочили закуски.

– Нет, не ерунда! – заявила она. – Я рисковала жизнью!

– Конечно, рисковали. Для любого – смертельный риск. Только не для вас, мастерицы и не такие трюки выкидывать. А поменять отравленную рюмку – верх шулерского мастерства.

Похвалу Агата приняла со скромным достоинством.

– В какое положение меня поставили, когда в коридоре гостиницы сказали, что надо будет делать?! Вам не стыдно?

– Нет.

– О, как мило! Но почему же?

– Должны были узнать свою роль в последний момент.

– Это почему же?

– Потому, что вы – гений импровизации. У вас все получилось.

Его комплимент для сердца Агата был слаще конфет «Сиу и Кº».

– Что же теперь?

– Дело кончено, – ответил Пушкин. – Прочее будет решать суд.

Как часто бывает у барышень, не только у тех, кто осилил восемь рюмок, Агата погрузилась в мрачную меланхолию.

– Я была глупа, – проговорила она. – Слепа, наивна, беспечна. Никакой от меня пользы.

Пушкину мучительно захотелось прижать ее к себе и… ну, хоть погладить по головке. Как обиженного ребенка. Неприличный порыв был побежден.

– Вы сделали главное, без вас ничего бы не вышло.

– Что же это – главное?

– Видели Ольгу Петровну там, где и когда она не должна была быть.

– И это все?

– И ваш подвиг самопожертвования.

– И все?!

– Зоркий женский глаз и чуткое сердце, – добивал он насколько мог строго.

От корявого комплимента она презрительно отмахнулась.

– Да вы сами увидели. Только прикидываетесь простачком, я вас раскусила. – И Агата откусила огурчик, который вертелся на вилке.

В зале объявился Коччини. Фокусник блистал счастьем, как будущий жених богатой вдовы, в идеально отглаженном костюме с облачком новых бакенбардов. Заметив Пушкина, он намерился отдать глубокий поклон, как вдруг наткнулся взглядом на баронессу. Смутившись, Коччини замер, не зная, что делать дальше.

– Объявился, красавчик, – проговорила она с мрачной обидой.

Пушкин поманил. Коччини подошел и принял гордую осанку.

– Мое почтение, баронесса, – поздоровался он.

Ответа не последовало.

– Прошу знакомиться, медиум герр Кульбах, – сказал Пушкин, указывая на специалиста по изгнанию духов, и добавил: – Мадам Керн.

– Так это… утром… были вы? – проговорила она, закусив губку. Еще немного, и расплачется. Ее обыграл какой-то фокусник, а она даже не разгадала его под рыжим париком медиума и накладными бакенбардами.

Не замечая ничего, кроме своей персоны, Коччини остался доволен произведенным впечатлением.

– Недурно сыграно, не правда ли?

– Номер удался, – ответил Пушкин. – Голоса духов – выше всяких похвал. Чревовещанием владеете мастерски.

Коччини расцвел румяным цветком.

– Старался, как мог!

– Вижу, к магии готовитесь тщательно.

– Как же иначе, господин Пушкин!

– Например, нанеся визит старому приставу, узнали, что проклятия не было. А это значит, что снять его совсем просто.

Коччини изобразил вежливое смущение.

Перестав понимать, о чем идет речь, Агата дотянулась до графинчика, налила себе рюмку, что было вызывающе неприлично, и выпила залпом. К счастью, рукавом не занюхала, иначе почтенную даму за ближним столиком хватил бы удар. Но не ее супруга, который смотрел на редкостную барышню в полном восторге. За что получил под столом удар каблучком.

– Господин Пушкин, позвольте нескромный вопрос? – спросил Коччини фамильярно, как положено звезде.

– Хотите открыть секрет, как узнал, что герр Кульбах и вы – одно и то же?

– Буду крайне признателен!

– Очень просто, – ответил Пушкин.

Подождав, сколько было прилично, Коччини понял, что иного ответа не дождется, пожелал приятно провести время и торопливо покинул зал. После волнений он счел за лучшее отобедать в другом месте. Без сыскной полиции, баронесс и даже без невесты. Иногда мужчине надо остаться один на один с отличным обедом.

– И как же вы этого фокусника раз… раз-з-зоблачили? – все-таки справилась Агата.

Пушкин положил на тарелку мозги с хреном.

– Действительно просто, – сказал он. – Коччини заплатил за номер Кульбаха, но вместе их никогда не видели. В номере Кульбаха никто не жил. Утром девятнадцатого декабря Коччини подсунули под дверь записку, которая была предназначена не ему.

– А кому?

– Медиуму Кульбаху.

– От кого?

– От того, кто не знал, что они одно лицо.

– А зачем эта игра?

– На медиума должно было пасть подозрение в убийстве Григория Немировского. И не только его. К счастью, Коччини поторопился и разрушил весь план.

Агате оставалось только завидовать. Что она и сделала.

– Какой вы… – начала она и оборвала себя. – Какой вы черствый человек, Пушкин. Вот скажите, как поняли, как догадались, кто на самом деле убийца? А?

Какой бы ни была крепкой ее натура, но рекордное число рюмок и тепло потихоньку делали свое дело. Агата оперлась щекой о кулачок, глаза заволок сизый туман.

– Ну, признайтесь, Пушкин, как?

Мелькнула мысль: забыть про все и долго-долго рассказывать, как формула вывела на убийцу, чтобы она слушала и слушала его одного. Вместо этого Пушкин с мерзким скрипом стал ловить по тарелке скользкий гриб.

– Тайна сыска, – ответил он. – Никакие подробности и факты не могут быть разглашены постороннему лицу. По причине нанесения вреда судебному разбирательству.

– Кто постороннее лицо? – спросила Агата, повернув щеку на кулачке, будто искала этого постороннего. – Ах, это я для вас постороннее лицо. После всего, что пережила…

– Госпожа Керн, – начал он.

– Агата! – строго сказала она. – Меня зовут Агата.

– Агата… Не требуйте невозможного. Я чиновник сыска. А вам… Вам пора.

– Куда мне пора?

– На вокзал. Обещали уехать сразу после окончания дела.

Догадка, мерзкая и липкая догадка пробралась к ней в душу: он совсем не тот, каким она его выдумала. На самом деле он не гадкий и мерзкий, а черствый и холодный, как ледышка. И сердце у него из куска льда. Агата выпрямилась и посмотрела исключительно трезвым взглядом.

– Хотите, чтобы уехала?

– Выбора нет.

Она встала и только чуть коснулась края стола, чтобы не пошатнуться.

– Слово всегда держу, господин Пушкин.

– Позвольте проводить вас… у поезда.

– Не бойтесь, не сбегу и не останусь в вашей распрекрасной Москве.

– Не сомневаюсь. Надо вернуть вам одну вещицу.

– Как вам будет угодно, – сказала она и пошла прочь от стола и всего, что за ним случилось. Пока не скрылась из зала ресторана.

Подбежал Сеня, взволнованный тем, что дама изволила уйти. Принялся тревожно расспрашивать, не ошибся ли, не надо ли чего подать особенного, уж он расстарается, да и вообще: не желает ли господин чего-нибудь, что только душа прикажет?

Пушкин желал. Очень желал. Желал так, что не мог в этом признаться не только Подковкину, но и себе самому.





8


Раскрытие трех дел, пусть и зачисленных на Городской участок, это лучшее, что могло случиться перед праздником. Настоящий подарок на Рождество. Какого Михаил Аркадьевич удостоился по праву, весь год служа прилежно и честно, как подобает хорошему начальнику сыска. Когда же Пушкин доложил, что Королева брильянтов, по самым верным сведениям, в Москве не появится, настроение Эфенбаха взмыло фейерверком. Вслед за тем явилась мысль доложить обер-полицмейстеру о несомненных победах сыска. И хоть Михаил Аркадьевич знал неписаный закон, что начальству надо докладывать приятные известия, когда начальство само прикажет, желание было сильнее.

Эфенбах спустился на второй этаж, спросил, принимает ли господин полковник. Дежурный чиновник позволил войти. Только шагнув в кабинет, Михаил Аркадьевич сразу понял, какую ошибку совершил.

Власовский пребывал в одном из самых мрачных состояний, в какое всегда приходил в канун праздников. Невозможность карать подчиненных и приказывать приводила его в тоску. С завтрашнего дня и до самого Крещения, на все Святки, Москва погружалась в разгул. А вместе с ней – городовые, чиновники, дворники, извозчики, купцы и прочий люд, обычно покорный воле обер-полицмейстера. Ничего поделать с этим Власовский не мог, как ни старался все годы. В этом году все повторится. Можно не сомневаться.

Обер-полицмейстер мрачно глянул на начальника сыска, буркнув: «Что надо?» и продолжая шелестеть бумагами. Михаил Аркадьевич на ходу поменял заготовленную речь.

– Разрешите доложить, господин полковник, результаты всепроведенннейшего розыска по причинам нахождения известной воровки, именуемой Королева брильянтов.

– Ну, доложи, – чуть мягче ответил Власовский, впечатленный заковыристой фразой.

– Имею честь непосредственно донести до вашего сведения, ваше превосходительство, что означенная негодяйка исключительной дерзости не посмела прибыть в Москву, а более того, повернула вспять и отбыла в совсем неизвестном направлении. Как говорится, сколько зайца ни корми, а веревочка на волке завьется!

Власовский невольно кивнул, не столько соглашаясь со сказанным, сколько пытаясь понять, какая связь между зайцами и брильянтами.

– Значит, говоришь, воровка не посмела явиться к нам в Москву, – проговорил он задумчиво.

– Именно так, ваше превосходительство! – сдержанно ответил Эфенбах.

– Что же это она, планы поменяла?

– Как говорится, бабий ум короток, а где тонко, там и рвется. Не решилась испытать удачу в Москве по веской причине.

– Это какой же?

– Строгость полицейского управления и общий порядок, – отчеканил Эфенбах. – Имеются точные сведения, что сия пресловутая Королева прямым образом испугалась полицейского порядка, наведенного трудами вашего превосходительства.

Об этом обер-полицмейстер всегда мечтал: чтобы в Москве был такой порядок, от которого любой вор, хоть из столицы, хоть из Варшавы, бежал бы как от огня. И вот оно – случилось!

– Сведения верные? – спросил Власовский, добрея на глазах.

– Наивернейшие. Получены чиновником Пушкиным, – ответил Эфенбах, видя, что сработало.

– Ну, этот врать не будет.

Обер-полицмейстер подошел к начальнику сыска и крепко, до хруста, пожал руку.

– Благодарю, Михаил Аркадьевич, молодцы, соколы мои!

– Рады стараться!

– Вот что значит – порядок в городе!

– Непременно так, порядок!

– И дисциплина!

– Во всем, что ни на есть, – первейшая дисциплина.

– Порядок, строгость и послушание! – продолжал Власовский, не отпуская рукопожатие.

Эфенбах улыбался, чтобы не кривиться от боли. Хватка полковника была в точности медвежья.

– Несомненно и всенепременно! – кое-как выдавил он.

Обер-полицмейстер отпустил его руку и отечески обнял за плечо.

– Завтра с утречка поедем делать полицейский осмотр, Михаил Аркадьевич.

Эфенбах чуть не брякнул: «Да в своем ли вы уме?» Как можно в Рождество заниматься делами, а тем более осматривать Сухаревку или Хитровку? Где видано такое безобразие? Что он скажет семье, как жена на него посмотрит, когда глава семейства в праздник уйдет из дома чуть свет? Как дети расстроятся! Что гости подумают?

Надо было спасать праздник. Михаил Аркадьевич привык выворачиваться из любых ситуаций. Поблагодарив обер-полицмейстера за щедрую награду, он с сожалением сообщил, что в этом году никак не сможет ею воспользоваться, как бы ни хотел. Потому что обещал одному очень важному господину, который прибудет к нему в гости, что завтра познакомит его с московским сыском. Что будет исключительно полезно для репутации не только сыска, но и всей московский полиции. Господин в газетках пописывает!

Когда Власовский узнал, какого гостя Эфенбах собирается привести в сыск, отказать не смог. Но на следующий год – обязательно надо сделать осмотр. Михаил Аркадьевич клятвенно обещал непременно и обязательно, потому что, как говорится, сапог пару всегда найдет, а волк волка издалека свищет.

Смысл поговорки остался недоступен для понимания обер-полицмейстера. В чем он никак не мог признаться.





9


Как назло, часы ползли еле-еле. Минутная стрелка не желала двигаться. До отхода поезда оставалось больше трех часов. Убить их хоть как-нибудь оказалось неразрешимой задачей. Пушкин смотрел на циферблат.

Сыск опустел. Эфенбах убежал раньше всех. За ним последовал Кирьяков, пожелав хорошего праздника. Актаев, смущаясь, поздравил с Рождеством и тоже улизнул. В приемном отделении остался Лелюхин. Достав из стола початую бутылочку, присел за стол Пушкина и разлил по рюмкам.

– За твою блистательную победу, Алеша! – сказал он, поднимая тост.

Чтобы не обижать старого чиновника и друга, Пушкин выпил, но продолжать отказался. Лелюхин не стал отказывать себе в маленьком удовольствии, все-таки сочельник, уже праздник.

– Ну, рассказывай, герой-молодец, как чудо совершил.

– Какое чудо, Василий Яковлевич?

Лелюхин погрозил пальцем.

– Не прибедняйся, Алеша. Такие дела раскрыть – не каждому под силу. Ведь как чисто обделано было! С умом и сообразительностью: как будто само собой случилось. Редкая история, уж поверь моему опыту. Так что не ломайся, как барышня, а делай признание. Формула твоя волшебная помогла?

Меньше всего Пушкину хотелось заниматься разбором. Но отказать Лелюхину не мог.

– Просто и примитивно.

– Знаю, что такие вот дела – как орешек: с виду прост, а не раскусишь. Какую зацепку нашел? Пузырек в складках шторы?

– Пузырек не зацепка, а полновесная улика, указывающая на убийцу, – ответил Пушкин. – Оставалось только его найти.

– Не томи! – строго приказал Лелюхин, наливая и поглощая следующую рюмку.

Пушкин заставил себя не смотреть на часы.

– Факт первый: утром девятнадцатого декабря Ольга Петровна оказалась там, где не должна была быть: в ресторане «Славянского базара», – начал он.

– Почему же не должна?

– Ее муж, Григорий Филиппович, не сказал, что снял номер для проведения ритуала.

– Ей могли рассказать сестры.

– Не могли. Марина Петровна ничего не должна была знать, она завтракала со своим мужем Петром Филипповичем, который такие темы с женой не обсуждает. Виктор Филиппович тем более ничего не рассказал бы Ирине. Потому что сам снял номер по особой причине. Откуда узнала Ольга Петровна, где искать пропавшего мужа?

Лелюхин задумался.

– Хороший вопрос, Алеша, на самом деле, – сказал он.

– Есть и второй: когда я говорил о смерти Григория, она не стала расспрашивать, где это произошло. Ольга Петровна промолчала. Потому что знала.

– Известная ошибка: преступник забывает, что должен показать незнание.

– Факт третий: как мог Григорий Филиппович забыть лекарство, которое всегда носил с собой?

– Она у него вытащила?

– Самый простой ответ. Четвертый факт: записка Григория брату с того света. Откуда взялась? Кому проще всего найти в письмах Григория нужный по смыслу фрагмент?

– Жене! – проговорил Лелюхин.

Пушкин согласно кивнул.

– Факт последний: только Ольга Петровна могла подготовить письмо для Коччини, написанное рукой Григория Филипповича. Тот же прием: взять похожий отрывок из его письма. Уверен, что найдем в ее доме обрезки писем. Если соединить в формуле факт первый с фактом пятым – получаем решение одного неизвестного.

Василий Яковлевич не нашел аргументов, чтобы возразить.

– Но ведь убивать Ольге своего мужа – смысла нет никакого!

– Ни малейшего, – согласился Пушкин. – Тем не менее Григория Немировского отравило дигиталисом белое привидение.

Горлышко бутылки замерло над рюмкой.

– Откуда знаешь, что оно было белым? – спросил Лелюхин.

– Привидение видел половой гостиницы. Правда, не совсем привидение. Но в белом. Что стало важным звеном формулы: почему сестры, как одна, надели траурные платья после смерти Григория? На похоронах полагается так одеваться. Но держать траур по чужому мужу – довольно странно.

– А в смерти среднего брата она каким боком была замешана?

– Ольга Петровна поддерживала сестру. Ирина Петровна – самое слабое звено: истеричная и нетвердая в нервах. Роль у нее была самой простой: убедить мужа, что в окно заглянуло привидение. После чего Виктор Филиппович увидит все, что подскажет нетрезвый ум.

– Но ведь Ирине убивать своего мужа – бессмысленно.

– Вы правы, Василий Яковлевич. Ей – бессмысленно, – ответил Пушкин.

Минутная стрелка все-таки двинулась куда следовало.

– А кому не бессмысленно?

– Это главный вопрос, который не позволял решить формулу.

Лелюхин отодвинул рюмки, всем видом проявляя глубокий интерес.

– Как же ты справился?

– С вашей помощью, – ответил Пушкин. – Старый пристав, которого разыскали, подтвердил, что Филипп Немировский цыганку Аурик не убивал. Значит, проклятия не было. Откуда же взялось послание два месяца назад?

– Откуда взялось?

– Его написал тот, кому нужна была смерть братьев Немировских.

– Ну и ну, – только и сказал Василий Яковлевич. – Экое коварство.

– Трезвый расчет, ничего больше. По завещанию отца Немировского состояние остается в семье, переходя от брата к брату. Вопрос: кому оно достанется после смерти Петра Филипповича?

– Будет трудный и долгий судебный процесс по признанию наследницами.

Пушкин выразил решительное несогласие.

– Никакого процесса не будет. Все достанется наследнику рода Немировских. Или наследнице.

– Это кто ж такой… такая?

Часы наконец пошли быстрее. Или показалось.

– Надо вернуться назад и понять, что должно было произойти ночью девятнадцатого декабря в четвертом номере гостиницы «Славянский базар», – сказал Пушкин. – Чтобы ответить на этот вопрос, в формуле надо найти простой ответ: зачем Виктор Немировский снял номер в тот же день?

– Как понимаю, встреча с любовницей, – ответил Лелюхин.

– Формально это была правда: он ждал очередной встречи с любовницей. Только она не пришла. А на самом деле Виктор Филиппович должен был погибнуть вместе с Григорием.

– Ой ли? С какой стати ему идти в номер брата? Он же не знал, что Гриша номер снял, сам же говорил.

– Виктор не сам бы пришел, его привели. Привел тот, кому целиком доверял. И кого любил. Тот, кто потом взял его револьвер и выстрелил ему в затылок.

– Ольга Петровна – его любовница?!

– Любовницы убивают из-за любви только в дамских романах. Нет смысла.

– Тогда в чем же смысл?

– Смысл в том, что Виктор Филиппович – настоящая причина всех бед, обрушившихся на семью Немировских.

Василий Яковлевич почесал заслуженный затылок, который не помог решить простую задачку.

– Вот тут совсем не понимаю, – проговорил он.

– Два месяца назад появилось послание о проклятии. Что в этом событии можно выделить? Что здесь главное? – спросил Пушкин.

– Ты, Алеша, задаешь такие вопросы, от которых извилины дыбом встают.

– Ответ на виду: два месяца. Срок, на котором беременность становится заметна. Ее уже не спрячешь под платьем.

– Чья беременность? – спросил Лелюхин, слегка опешив.

– Любовницы Виктора Филипповича. Матери будущего наследника рода Немировских. Или наследницы.

Старому чиновнику потребовалась изрядная пауза, чтобы услышанное улеглось в голове.

– Не может быть, – растерянно пробормотал он.

– В смерти братьев появляется практический смысл: наследство достанется ребенку, – сказал Пушкин. – И его матери как опекунше. А сестры останутся ни с чем. Для этого должен погибнуть и настоящий отец ребенка, и Петр Филиппович. И Григорий, конечно. Без этого нельзя.

– Так выходит, что это… – Лелюхин так и не смог произнести имя.

Пушкину это было проще сделать.

– Когда она поняла, что беременна от Виктора Филипповича, ситуация оказалась критической. Любовь к еде заменила Петру Филипповичу страсть к жене. Да и вряд ли он мог стать отцом. И тут вдруг ему сообщают радостную новость. Как умный человек, он поймет, что ребенок не от него. Что будет делать? Зная его бешеный нрав, скорее всего выгонит жену с позором. Марина Петровна знала это лучше всех. У нее не осталось выбора. Чтобы наследство досталось ребенку, должны были умереть все братья. Для этого пригодилась история, которую она, вероятно, слышала. Дальше появилось письмо-предупреждение от отца Немировского. Без помощи и согласия Ольги и Ирины у нее ничего бы не получилось. Только от них Марина Петровна скрыла беременность. Иначе они бы не стали помогать.

– Она точно беременна? – вдруг спросил Василий Яковлевич. – Где доказательства?

– Женское сердце и меткий глаз госпожи Керн не могут ошибиться, – ответил Пушкин. – С точки зрения медицины факт подтвердил доктор Богдасевич.

– Но как… Как ты ее вычислил?

– Не я, формула. Начать с убийства Петра Филипповича. Его ударили бутылкой по затылку. Кто и зачем мог принести шампанское? Проще всего – Марина Петровна. Она явилась сообщить радостную новость о беременности, за которую не грех выпить, зашла Петру за спину и ударила наотмашь. После чего засунула ему в глотку куриную ножку и подождала, пока муж перестал дышать. По-другому хрупкой блондинке с ним не справиться. С Виктором Филипповичем было совсем просто. Марина вошла в номер, где он ждал призрака, стала уговаривать уйти, взяла револьвер, встала сзади и нажала на курок. Выстрел в затылок говорит о том, что Виктор целиком доверял убийце и не увидел, что ствол нацелен ему в голову.

– Ох и девка, – проговорил Лелюхин.

– С Григорием Филипповичем первый блин вышел комом, – продолжил Пушкин. – Хоть Марина Петровна напугала его появлением в белом платье…

– Вот тут не верю! – оборвал Василий Яковлевич. – Не верю, что Григорий не узнал свояченицу, приняв за привидение.

– Точно подметили, – согласился Пушкин. – И я понять не мог. Причина испуга проста: Немировский увидел не свояченицу, а ее отражение в зеркале спальни. В виде белого призрака. Марина Петровна появилась из-за шторы и отразилась в зеркале. Сам проверил: из центра пентакля, где стоял Григорий на коленях, как раз получается нужный угол отражения. Не зря брюки мелом перепачкал.

– Вот же как…

– Главной цели Марина Петровна не достигла. После смерти Григория в номер должен был войти Виктор и там остаться.

– Это как же?

– Для него наверняка был приготовлен пузырек с ядом. А потом должен был явиться Кульбах и стать главным подозреваемым, если мистические причины смерти двух мужчин не будут приняты полицией. Объяснить суду присяжных, почему фокусник Коччини оказался в маскарадном костюме в номере, залитом кровью петуха с двумя трупами, не смог бы даже самый лучший адвокат.

– Оно, конечно, так. Но неужели барышня-блондинка вливала ему в рот отраву?

– Куда проще. Григорий сам принял дигиталис. У него случился сердечный приступ, а заботливая свояченица, не привидение, передала от Ольги Петровны пузырек с нитроглицерином. Григорий выпил залпом, не разбирая. Лишь бы унять боль.

Василий Яковлевич был слишком опытным чиновником, чтобы сдаться сразу.

– Все это, Алеша, чудесно, но свидетелей нет, а суд твою формулу к рассмотрению, пожалуй, не примет, – сказал он. – Нужно что-то существенное.

– У Марины Петровны вот здесь, – Пушкин показал на ямку между большим и указательным пальцем, – свежая ранка: след от револьверного бойка. На указательном – заметный синяк: слишком сильно сжала горлышко бутылки. Когда целовал ей руку, успел рассмотреть. В кулачке она сжимала белую тряпицу – коронку горничной.

– Это что за изыск?

– Опять точный расчет: женщина в черном платье с белым передничком и коронкой для обслуги гостиницы становится почти призраком, потому что на нее не обращают внимания – горничная. Другие на лестнице в ресторан не ходят. Рисковала только первый раз, когда в белом платье зашла к Григорию. Ее видел половой. Но, на ее счастье, отражаясь при плохом освещении в двух зеркалах, что стоят на пролетах тесной лестницы, Марина Петровна в его воображении стала привидением, которое вошло в стену. Вероятно, она поняла ошибку и исправила: к Виктору Филипповичу зашла «горничной». Так же принесла бутылку шампанского Петру Филипповичу.

– И никто из обслуги ее не признал?

– Марина Петровна почти каждый день завтракала и ужинала с мужем в ресторане, лицо примелькалось. Стоило ей сменить платье на черное, как она стала невидима для половых и коридорных. А сунуть письмо под дверь номера Коччини, отлучившись из ресторана, где она завтракала с мужем, Марине Петровне было совсем легко.

Лелюхин старательно искал возражения.

– Постой, – проговорил он. – Если убийство Гриши было спланировано, то как она могла знать, что Виктор заявится в проклятый номер?

– Не надо было знать. Марина Петровна, как обычно, ужинала с мужем. Прибежала Ольга Петровна, сообщила, что Виктор с пистолетом сейчас наверху. Марине Петровне оставалось действовать не раздумывая. Чуть ли не у меня на глазах. Когда женщине отступать некуда, она обретает решимость мужчины.

– Складно все это, Алеша, но не то. Доказательств прямых нет.

Из ящика стола Пушкин вытащил пачку исписанных листков.

– Показания Ольги Петровны и Ирины Петровны с подробным описанием, как и что было сделано их сестрой. При их участии.

Быстро ознакомившись, Лелюхин положил стопку на стол.

– Да, тут уж отвертеться сложно, – твердо сказал он. – Так обиделись, что сдали родную сестрицу. Включая алиби, которое делали Марине в ночь двух убийств. Тоже ведь не осталось выбора: когда узнали, что Марина Петровна в положении, их усилия и жертвы оказались напрасны. Они стали нищими. И одураченными.

– Они спасали свою жизнь, – сказал Пушкин.

Василий Яковлевич вытаращил глаза.

– Это с чего вдруг?

– Марине Петровне не нужны свидетели ее преступлений. Если бы все получилось, как она хотела, и пристав Свешников оформил два дела о смерти по естественным причинам и одно самоубийство, семейное проклятие неизбежно забрало бы сестер. Причем быстро: беременность было не скрыть.

– А ведь в самом деле! – проговорил Лелюхин. – Но как же сестры не увидели, что Марина – в положении?

– Труднее всего увидеть то, что перед глазами.

– А сама мадам призналась?

– Все отрицает. Как же иначе?

– Суды с такими преступлениями не либеральничают, получит до двенадцати лет каторги.

Пушкин не согласился.

– Присяжные жалостливы к будущим матерям, дадут не больше трех лет.

Лелюхин наконец решился спросить то, что давно вертелось на языке:

– Ты сказал им, кто отец ребенка?

– Нельзя множить чужое горе. Они пособники убийцы, но… – Пушкин не стал договаривать.

Василий Яковлевич вернул на законное место рюмочки и наполнил.

– Давай, Алеша, за твою формулу! Такое волшебство сотворила!

Часы упорно показывали запас времени. Оставаться в сыске и вести непринужденную беседу, сверкая умом и сообразительностью, Пушкин больше не мог. Сославшись, что опаздывает, он надел пальто и ушел в морозную ночь сочельника.





10


Перроны Николаевского вокзала были пусты. Одинокая фигурка дежурившего жандарма мерзла в полутьме. Ночной поезд пыхтел свежим паром. У вагона первого класса стояла дама в теплом дорожном жакете и меховой шапочке. Лицо ее плотно укутывала вуаль. Носильщик занес чемоданы в купе, проводник предложил услуги, она вежливо отказалась. Дама напряженно всматривалась в дальний конец перрона. Наконец там показался силуэт мужчины, который шел к поезду. До отправления осталось не больше пяти минут, даме хотелось крикнуть, чтоб он пошевеливался.

Ничуть не торопясь, Пушкин подошел и тщательно зевнул.

– Прошу простить, мадам Керн, сморило в сыске.

– Агата, меня зовут Агата, – еле сдерживаясь, сказала она. – Что хотели мне сказать?

Нарочно медленно, как ей показалось, Пушкин полез внутрь пальто, затем протянул ей шелковую варежку с меховой опушкой.

– Обронили в «Славянском базаре».

Агата чуть не швырнула варежку под колеса поезда.

– Это все, господин Пушкин?

Ей показалось, что непроницаемый бесчувственный человек что-то хочет сказать. Ему надо помочь.

– Знаю, что посторонним лицам не дозволено совать нос в дела сыска, – сказала она с легким вызовом. – Но, может, сделаете исключение в одном вопросе?

– Смотря в каком.

– Куда пропали брильянты Ольги Петровны и сестер?

Этот человек умел вывести из себя даже такого ангела, как она. Ведь знает, что до отправления остались считаные минуты, и тянет с ответом. Бессовестный!

– Расскажу, – наконец произнес он. – При условии, что сначала ответите на мой вопрос.

– Согласна! – быстро сказала она.

– Гипотеза: Королева брильянтов – не выдумка, а реальная женщина. Умная, ловкая, хитрая, красивая. В точности вы, Агата. Гипотеза верна?

Одним движением мешавшая вуаль была закинута на шапочку.

– И что с того? Арестуете меня? – спросила она с вызовом.

– Как могу арестовать агента корпуса жандармов?

– Раз не можете, то и спрашивать… незачем.

– Благодарю за честность, – сказал он. – Мой черед. Брильянты сестер никуда не пропадали. Ольга Петровна решила подстраховаться с передачей наследства, припрятала и свалила исчезновение на мертвого мужа. В чем и призналась.

– Но вы, Пушкин, тоже хороши!

– Что же я сделал плохого?

– Как что? А подвергнуть Марину Петровну, женщину в положении, нервному испытанию?

– Она вам в ликер дигиталис подлила, а вы ее жалеете?

– Женщина создана, чтобы любить и жалеть! – заявила Агата, не отводя от него взгляда.

– Ей ничего не угрожало, – ответил Пушкин. – Во всяком случае, так утверждал доктор Богдасевич. Я доверяю человеку, привыкшему вскрывать трупы.

Агата на полшага приблизилась к нему.

– Пушкин, почему вы до сих пор не женились?

На всякий случай, опасаясь за себя, он отодвинулся.

– Поработаешь в сыске – жениться не захочется. Лучше быть живым, чем женатым. Да и лень мне.

Агате так сильно захотелось дать ему пощечину, что она спрятала руки за спину.

– Больше нечего мне сказать? – с последней надеждой спросила она.

– Постарайтесь не возвращаться в Москву.

– И это все?

– Добавить нечего.

По перрону прошел дежурный чиновник, призывая пассажиров занять свои места. Поезд отправляется через минуту. Агата отказалась от подставленной ладони и сама забралась по ступенькам вагона. Стоя на краю тамбура, обернулась.

– Пушкин, вы умны, да, очень умны. Но вы… вы полный дурак!

– Счастливого пути, госпожа Керн, – ответил он, помахал и пошел прочь.

Проводник попросил разрешения закрыть дверь, поезд сейчас тронется. Она уцепилась за поручни и смотрела вслед удалявшемуся силуэту.

– Ну, Пушкин, ну, сукин сын…

Паровоз дал протяжный гудок. Лязгнули примерзшие колеса. Состав медленно двинулся. В ночь, в столицу.





25 декабря 1893 года, суббота





1


Утро Рождества сверкало солнцем и снегом. Москва окунулась в беззаботное веселье. Во всем большом городе только один человек не радовался и не веселился. Сидел этот человек на третьем этаже дома обер-полицмейстера в приемном отделении сыска. На душе у него было тоскливо. Как в темном углу, где паук сплел паутину. Пушкина звали в гости, зазывали друзья и родственники, он никуда не пошел. К десяти утра заявился на службу и уселся за столом. Делать было решительно нечего. Он рассматривал шкаф со старыми делами, как будто в них можно было найти спасение.

Около половины одиннадцатого с шумом, смехом и морозным ветерком ввалился Эфенбах. Судя по розовым, гладко выбритым щекам, начальник сыска хорошо встретил праздник. Под руку он держал невысокого господина с печальными, умными глазами и аккуратной докторской бородкой.

– А, Пушкин, мой раздражайший! – закричал Михаил Аркадьевич с фамильярной интонацией, совсем не свойственной ему. – А я к нам гостя завел. Знакомьтесь: известный писатель Чехов, Антон Павлович. Среди дам имеет большую популярность, как говорит моя жена. А жену надо слушаться во всем, потому как гусь да казарочка вовек парочка!

Пушкин поздоровался с гостем за руку.

– Как настоящий писатель, хочет изучить жизнь во всех явлениях, так сказать, – не унимался Эфенбах. – Желает разглядеть, как устроен сыск наш московский! А, каково?! Какой молодец, да! Пушкин, оставляю на тебя нашего раздрагоценного гостя! Исчезаю на мгновение ока!

С этим Михаил Аркадьевич выбежал в кабинет, откуда донесся звон бокалов. Кажется, гость был смущен бурным приемом и не знал, как себя вести.

– Читаю ваши рассказы с большим интересом, – сказал Пушкин.

Антон Павлович застенчиво улыбнулся.

– Спасибо, что не ругаете.

– Чем порадуете нас, читающую публику?

– В «Русских ведомостях» выйдет скоро «Рассказ неизвестного человека». В январской книжке «Русской мысли» печатается мой рассказ – «Бабье царство».

– О чем рассказ?

– Так, описание одной девицы. В январской книжке «Артиста» найдете изображение одного молодого человека, страдавшего манией величия.

– Любопытно. Как называется?

– Называется эта повесть так: «Черный монах».

Пушкин понимающе кивнул.

– Вероятно, что-то мистическое?

Чехов немного смутился.

– Не совсем… Засим хочу наградить русскую публику еще многими произведениями, но так как они еще не написаны или же только еще начаты, то пока умолчу о них. Хочу писать, как Потапенко, по шестьдесят листов в год.

Как раз вовремя появился Эфенбах, сжимая в одной руке бутылку коньяка, а в другой три бокала.

– Похвально! А пьески не желаете сочинять? Вот Потапенко ваш тринадцатого декабря дал премьеру пьесы «Жизнь» в Малом театре. Этакий ворон быстролётный! Как говорится, где курочка не клюнет, там по грибочку соберет!

С новым интересом Чехов взглянул на начальника сыска.

– Пьесы – это скучно, – ответил он.

Михаил Аркадьевич со звоном шмякнул бокалы на стол и гусарским взмахом наполнил.

– А у нас в сыске столько историй, так и просятся на сцену! Вот вчера, к примеру, дельце закончили. Правда, Пушкин?! Вам, друг мой литературный, полезно знать!

– Что же за история? – спросил Чехов, вытаскивая записную книжку. – Ловлю вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую, авось пригодится! О чем же?

Хоть Пушкин делал предупреждающие знаки, Эфенбах отмахнулся.

– Представьте: три сестры – убийцы! А?! Каково?!

– Не совсем точно, – вмешался Пушкин. – Они не все убийцы…

Его не слушали. Эфенбах смеялся чистым, радостным смехом. А Чехов что-то торопливо заносил в блокнот.

– Три сестры, – проговорил он. – Интересное название… для пьесы. Что же они сделали?





2


В «Славянском базаре» от постояльцев было не протолкнуться. Сандалов еле успевал сдавать номера. Гости ни в чем себе не отказывали, к портье стекались чаевые. Зато половые и коридорные носились как угорелые и все равно не успевали.

После полудня у конторки Сандалова появился новый гость. Судя по бобровой шубе, брильянтовой заколке, массивному перстню и горе чемоданов, господин состоятельный. Такому особый подход нужен.

Сандалов принял самый радушный вид и выразил глубокое почтение столь важному посетителю. Гость прибыл из Нижнего и желал получить от Москвы все возможные развлечения. Сандалов сразу понял, что клиент выгодный. А потому надо предоставить все, что только душа его пожелает. И не только душа.

– Имею честь предложить особый номер! – почти шепотом сообщил он.

– Что в нем особенного? – спросил купец.

– Должен заметить, что это самый лучший номер нашей гостиницы. Интерес его, однако, в ином. Представьте: там обитают привидения!

В глазах нижегородца зажегся огонек интереса.

– Привидения?! – повторил он, облизнувшись. – Эка что! Страсть как люблю такие байки.

– Именно так-с! Души убиенных.

– Там что, человека убили?!

Сандалов всем своим видом показал, что про такую ерунду, как один мертвец, и говорить не стоило.

– Целое семейство сгинуло! – доверительно сообщил он. – Трое братьев, наследники купеческой фамилии, все как один сгинули. Души их неприкаянные в том номере обитают. А все потому, что роковое проклятие!

– Вот оно как! – обрадовался купец. – Что за проклятие такое?

Портье наклонился к драгоценному гостю.

– Началось все лет двадцать тому назад. С их отца, купца Немировского, в Москве фамилия известная. Так вот, как-то раз повстречал он красавицу цыганку. Ох и полюбил ее Филипп Парфенович, ох полюбил…



* * *





notes


Примечания




1




Дорогой мой читатель! Правды ради в примечании должен покаяться. Верное название московского сыска в тот год звучало так: сыскная часть Управления Московской городской полиции. Прости и не суди строго за вольность ради твоего удовольствия. Ведь что за «часть», куда «часть», чего часть? Не понять! А так – сыскная полиция, и все тут. Пусть господа историки зуб не точат. Зуб им еще пригодится! Будет где разойтись.





2




Городской участок – один из участков 14 полицейских частей, на которые была разделена Москва.





3




Одиночная камера.





4




Знаменитый московский трактир.





5




Обманули (воровской жаргон).





6




Золото и брильянты.





7




Воровка в ювелирных магазинах (воровской жаргон).





8




Неповоротливый, медлительный человек.





9




Легальная проститутка с бланком (паспортом) Санитарного комитета, которая работала самостоятельно, вне публичного дома.





10




Труп.





11




Полководец (греч.).





12




Наручники.





13




Обжорный переулок.





14




Гостиница «Лоскутная».





15




Охотный ряд.





16




Недавно.