Annotation Вниманию Ñ‡Ð¸Ñ‚Ð°Ñ‚ÐµÐ»Ñ Ð¿Ñ€ÐµÐ´Ð»Ð°Ð³Ð°ÐµÑ‚ÑÑ Ð¿ÐµÑ€Ð²Ñ‹Ð¹ и наиболее автобиографичный роман вÑемирно извеÑтного руÑÑко-американÑкого пиÑателÑ, одного из крупнейших прозаиков XX века, автора знаменитой «Лолиты» Владимира Ðабокова. «Машенька» (1926) – книга о «ÑтранноÑÑ‚ÑÑ… воÑпоминаньÑ», о прихотливом переплетении жизненных узоров прошлого и наÑтоÑщего, о «воÑхитительном Ñобытии» воÑÐºÑ€ÐµÑˆÐµÐ½Ð¸Ñ Ð³Ð»Ð°Ð²Ð½Ñ‹Ð¼ героем – живущим в Берлине руÑÑким Ñмигрантом Львом Ганиным – иÑтории Ñвоей первой любви. Роман, дейÑтвие которого охватывает вÑего шеÑть дней и в котором ÑовÑем немного перÑонажей, обретает Ñмоциональную пронзительноÑть и ÑмыÑловую глубину Ð±Ð»Ð°Ð³Ð¾Ð´Ð°Ñ€Ñ ÑтраÑтной Ñиле ганинÑкой (и авторÑкой) памÑти, верной иррациональным мгновениÑм прошлого. * * * Владимир Ðабоков1 * * * Владимир Ðабоков Машенька ПоÑвÑщаю моей жене …ВоÑÐ¿Ð¾Ð¼Ð½Ñ Ð¿Ñ€ÐµÐ¶Ð½Ð¸Ñ… лет романы, ВоÑÐ¿Ð¾Ð¼Ð½Ñ Ð¿Ñ€ÐµÐ¶Ð½ÑŽÑŽ любовь… Пушкин 1 – Лев Глево… Лев Глебович? Ðу и Ð¸Ð¼Ñ Ñƒ ваÑ, батенька, Ñзык вывихнуть можно… – Можно, – довольно холодно подтвердил Ганин, ÑтараÑÑÑŒ разглÑдеть в неожиданной темноте лицо Ñвоего ÑобеÑедника. Он был раздражен дурацким положеньем, в которое они оба попали, и Ñтим вынужденным разговором Ñ Ñ‡ÑƒÐ¶Ð¸Ð¼ человеком. – Я неÑпроÑта оÑведомилÑÑ Ð¾ вашем имени, – беззаботно продолжал голоÑ. – По моему мнению, вÑÑкое имÑ… – Давайте Ñ Ð¾Ð¿Ñть нажму кнопку, – прервал его Ганин. – Ðажимайте. БоюÑÑŒ, не поможет. Так вот: вÑÑкое Ð¸Ð¼Ñ Ð¾Ð±Ñзывает. Лев и Глеб – Ñложное, редкое Ñоединение. Оно от Ð²Ð°Ñ Ñ‚Ñ€ÐµÐ±ÑƒÐµÑ‚ ÑухоÑти, твердоÑти, оригинальноÑти. У Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð¸Ð¼Ñ Ð¿Ð¾Ñкромнее; а жену зовут ÑовÑем проÑто: МариÑ. КÑтати, позвольте предÑтавитьÑÑ: ÐлекÑей Иванович Ðлферов. ПроÑтите, Ñ Ð²Ð°Ð¼, кажетÑÑ, на ногу наÑтупил… – Очень приÑтно, – Ñказал Ганин, Ð½Ð°Ñ‰ÑƒÐ¿Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð² темноте руку, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ñ‚Ñ‹ÐºÐ°Ð»Ð°ÑÑŒ ему в обшлаг. – Ркак вы думаете, мы еще тут долго проторчим? Пора бы что-нибудь предпринÑть. Чорт… – СÑдем-ка на лавку да подождем, – опÑть зазвучал над Ñамым его ухом бойкий и докучливый голоÑ. – Вчера, когда Ñ Ð¿Ñ€Ð¸ÐµÑ…Ð°Ð», мы Ñ Ð²Ð°Ð¼Ð¸ ÑтолкнулиÑÑŒ в коридоре. Вечером, Ñлышу, за Ñтеной вы прокашлÑлиÑÑŒ, и Ñразу по звуку ÐºÐ°ÑˆÐ»Ñ Ñ€ÐµÑˆÐ¸Ð»: землÑк. Скажите, вы давно живете в Ñтом панÑионе? – Давно. Спички у Ð²Ð°Ñ ÐµÑть? – Ðету. Ðе курю. РпанÑионат грÑзноват, – даром что руÑÑкий. У менÑ, знаете, большое ÑчаÑтье: жена из РоÑÑии приезжает. Четыре года – шутка ль Ñказать… Да-Ñ. Ртеперь недолго ждать. Ðынче уже воÑкреÑенье. – Тьма какаÑ… – проговорил Ганин и хруÑтнул пальцами. – ИнтереÑно, который чаÑ… Ðлферов шумно вздохнул; хлынул теплый, вÑлый запашок не ÑовÑем здорового, пожилого мужчины. ЕÑть что-то груÑтное в таком запашке. – Значит, оÑталоÑÑŒ шеÑть дней. Я так полагаю, что она в Ñубботу приедет. Вот Ñ Ð²Ñ‡ÐµÑ€Ð° пиÑьмо от нее получил. Очень Ñмешно она Ð°Ð´Ñ€ÐµÑ Ð½Ð°Ð¿Ð¸Ñала. Жаль, что Ñ‚Ð°ÐºÐ°Ñ Ñ‚ÐµÐ¼ÐµÐ½ÑŒ, а то показал бы. Что вы там щупаете, голубчик? Ðти оконца не открываютÑÑ. – Я не прочь их разбить, – Ñказал Ганин. – БроÑьте, Лев Глебович; не Ñыграть ли нам лучше в какое-нибудь пти-жо? Я знаю удивительные, Ñам их ÑочинÑÑŽ. Задумайте, например, какое-нибудь двухзначное чиÑло. Готово? – Увольте, – Ñказал Ганин и бухнул раза два кулаком в Ñтенку. – Швейцар давно почивает, – вÑплыл Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ðлферова, – так что и Ñтучать беÑполезно. – Ðо ÑоглаÑитеÑÑŒ, что мы не можем вÑÑŽ ночь проторчать здеÑÑŒ. – КажетÑÑ, придетÑÑ. Рне думаете ли вы, Лев Глебович, что еÑть нечто ÑимволичеÑкое в нашей вÑтрече? Будучи еще на терра фирма [1] , мы друг друга не знали, да так ÑлучилоÑÑŒ, что вернулиÑÑŒ домой в один и тот же Ñ‡Ð°Ñ Ð¸ вошли в Ñто помещеньице вмеÑте. КÑтати Ñказать, – какой тут пол тонкий! Рпод ним – черный колодец. Так вот, Ñ Ð³Ð¾Ð²Ð¾Ñ€Ð¸Ð»: мы молча вошли Ñюда, еще не Ð·Ð½Ð°Ñ Ð´Ñ€ÑƒÐ³ друга, молча поплыли вверх и вдруг – Ñтоп. И наÑтупила тьма. – Ð’ чем же, ÑобÑтвенно говорÑ, Ñимвол? – хмуро ÑпроÑил Ганин. – Да вот, в оÑтановке, в неподвижноÑти, в темноте Ñтой. И в ожиданье. Ð¡ÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð·Ð° обедом Ñтот, – как его… Ñтарый пиÑатель… да, ПодтÑгин… – Ñпорил Ñо мной о ÑмыÑле нашей ÑмигрантÑкой жизни, нашего великого ожиданьÑ. Ð’Ñ‹ ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ñ‚ÑƒÑ‚ не обедали, Лев Глебович? – Ðет. Был за городом. – Теперь – веÑна. Там, должно быть, приÑтно. Ð“Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ðлферова на неÑколько мгновений пропал, и, когда Ñнова возник, был неприÑтно певуч, оттого что, говорÑ, Ðлферов, вероÑтно, улыбалÑÑ: – Вот когда жена Ð¼Ð¾Ñ Ð¿Ñ€Ð¸ÐµÐ´ÐµÑ‚, Ñ Ñ‚Ð¾Ð¶Ðµ Ñ Ð½ÐµÑŽ поеду за город. Она обожает прогулки. Мне хозÑйка Ñказала, что ваша комната к Ñубботе оÑвободитÑÑ? – Так точно, – Ñухо ответил Ганин. – СовÑем уезжаете из Берлина? Ганин кивнул, забыв, что в темноте кивок не виден. Ðлферов поерзал на лавке, раза два вздохнул, затем Ñтал тихо и ÑахариÑто поÑвиÑтывать. Помолчит и Ñнова начнет. Прошло минут деÑÑть; вдруг наверху что-то щелкнуло. – Вот Ñто лучше, – уÑмехнулÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½. Ð’ тот же миг вÑпыхнула в потолке лампочка, и вÑÑ Ð·Ð°Ð³ÑƒÐ´ÐµÐ²ÑˆÐ°Ñ, Ð¿Ð¾Ð¿Ð»Ñ‹Ð²ÑˆÐ°Ñ Ð²Ð²ÐµÑ€Ñ… клетка налилаÑÑŒ желтым Ñветом. Ðлферов, Ñловно проÑнувшиÑÑŒ, заморгал. Он был в Ñтаром, балахониÑтом, пеÑочного цвета пальто, – как говоритÑÑ, демиÑезонном, – и в руке держал котелок. Светлые редкие волоÑÑ‹ Ñлегка раÑтрепалиÑÑŒ, и было что-то лубочное, Ñлащаво-евангельÑкое в его чертах – в золотиÑтой бородке, в повороте тощей шеи, Ñ ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð¾Ð¹ он ÑÑ‚Ñгивал пеÑтренький шарф. Лифт трÑÑко зацепилÑÑ Ð·Ð° порог четвертой площадки, оÑтановилÑÑ. – ЧудеÑа, – заулыбалÑÑ Ðлферов, открыв дверь… – Я думал, кто-то наверху Ð½Ð°Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ð½Ñл, а тут никого и нет. Пожалуйте, Лев Глебович; за вами. Ðо Ганин, поморщившиÑÑŒ, легонько вытолкнул его и затем, Ð²Ñ‹Ð¹Ð´Ñ Ñам, громыхнул в Ñердцах железной дверцей. Ðикогда он раньше не бывал так раздражителен. – ЧудеÑа, – повторÑл Ðлферов, – поднÑлиÑÑŒ, а никого и нет. Тоже, знаете, – Ñимвол… 2 ПанÑион был руÑÑкий и притом неприÑтный. ÐеприÑтно было главным образом то, что день-деньÑкой и добрую чаÑть ночи Ñлышны были поезда городÑкой железной дороги, и оттого казалоÑÑŒ, что веÑÑŒ дом медленно едет куда-то. ПрихожаÑ, где виÑело темное зеркало Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ñтавкой Ð´Ð»Ñ Ð¿ÐµÑ€Ñ‡Ð°Ñ‚Ð¾Ðº и ÑтоÑл дубовый баул, на который легко было наÑкочить коленом, ÑуживалаÑÑŒ в голый, очень теÑный коридор. По бокам было по три комнаты Ñ ÐºÑ€ÑƒÐ¿Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸, черными цифрами, наклеенными на дверÑÑ…: Ñто были проÑто лиÑточки, вырванные из Ñтарого календарÑ, – шеÑть первых чиÑел Ð°Ð¿Ñ€ÐµÐ»Ñ Ð¼ÐµÑÑца. Ð’ комнате первоапрельÑкой – Ð¿ÐµÑ€Ð²Ð°Ñ Ð´Ð²ÐµÑ€ÑŒ налево – жил теперь Ðлферов, в Ñледующей – Ганин, в третьей – Ñама хозÑйка, Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна Дорн, вдова немецкого коммерÑанта, лет двадцать тому назад привезшего ее из Сарепты и умершего в позапрошлом году от воÑÐ¿Ð°Ð»ÐµÐ½Ð¸Ñ Ð¼Ð¾Ð·Ð³Ð°. Ð’ трех номерах направо – от четвертого по шеÑтое Ð°Ð¿Ñ€ÐµÐ»Ñ â€“ жили: Ñтарый роÑÑийÑкий поÑÑ‚ Ðнтон Сергеевич ПодтÑгин, Клара – Ð¿Ð¾Ð»Ð½Ð¾Ð³Ñ€ÑƒÐ´Ð°Ñ Ð±Ð°Ñ€Ñ‹ÑˆÐ½Ñ Ñ Ð·Ð°Ð¼ÐµÑ‡Ð°Ñ‚ÐµÐ»ÑŒÐ½Ñ‹Ð¼Ð¸ Ñиневато-карими глазами, – и наконец – в комнате шеÑтой, на Ñгибе коридора, – балетные танцовщики Колин и Горноцветов, оба по-женÑки Ñмешливые, худенькие, Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ð¿ÑƒÐ´Ñ€ÐµÐ½Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ ноÑами и муÑкулиÑтыми лÑжками. Ð’ конце первой чаÑти коридора была ÑтоловаÑ, Ñ Ð»Ð¸Ñ‚Ð¾Ð³Ñ€Ð°Ñ„Ð¸Ñ‡ÐµÑкой «Тайной Вечерью» на Ñтене против двери и Ñ Ñ€Ð¾Ð³Ð°Ñ‚Ñ‹Ð¼Ð¸ желтыми оленьими черепами по другой Ñтене, над пузатым буфетом, где ÑтоÑли две хруÑтальных вазы, бывшие когда-то Ñамыми чиÑтыми предметами во вÑей квартире, а теперь потуÑкневшие от пушиÑтой пыли. Ð”Ð¾Ð¹Ð´Ñ Ð´Ð¾ Ñтоловой, коридор Ñворачивал под прÑмым углом направо: там дальше, в трагичеÑких и неблаговонных дебрÑÑ…, находилиÑÑŒ кухнÑ, каморка Ð´Ð»Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ñлуги, грÑÐ·Ð½Ð°Ñ Ð²Ð°Ð½Ð½Ð°Ñ Ð¸ Ñ‚ÑƒÐ°Ð»ÐµÑ‚Ð½Ð°Ñ ÐºÐµÐ»ÑŒÑ, на двери которой было два пунцовых нулÑ, лишенных Ñвоих законных деÑÑтков, Ñ ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ñ‹Ð¼Ð¸ они ÑоÑтавлÑли некогда два разных воÑкреÑных Ð´Ð½Ñ Ð² наÑтольном календаре гоÑподина Дорна. СпуÑÑ‚Ñ Ð¼ÐµÑÑц поÑле его кончины Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна, женщина маленькаÑ, Ð³Ð»ÑƒÑ…Ð¾Ð²Ð°Ñ‚Ð°Ñ Ð¸ не без ÑтранноÑтей, нанÑла пуÑтую квартиру и обратила ее в панÑион, выказав при Ñтом необыкновенную, неÑколько жуткую, изобретательноÑть в ÑмыÑле раÑÐ¿Ñ€ÐµÐ´ÐµÐ»ÐµÐ½Ð¸Ñ Ð²Ñех тех немногих предметов обихода, которые ей доÑталиÑÑŒ в наÑледÑтво. Столы, ÑтульÑ, Ñкрипучие шкафы и ухабиÑтые кушетки разбрелиÑÑŒ по комнатам, которые она ÑобралаÑÑŒ Ñдавать, и, разлучившиÑÑŒ таким образом друг Ñ Ð´Ñ€ÑƒÐ³Ð¾Ð¼, Ñразу поблекли, принÑли унылый и нелепый вид, как коÑти разобранного Ñкелета. ПиÑьменный Ñтол покойника, Ð´ÑƒÐ±Ð¾Ð²Ð°Ñ Ð³Ñ€Ð¾Ð¼Ð°Ð´Ð° Ñ Ð¶ÐµÐ»ÐµÐ·Ð½Ð¾Ð¹ чернильницей в виде жабы и Ñ Ð³Ð»ÑƒÐ±Ð¾ÐºÐ¸Ð¼, как трюм, Ñредним Ñщиком, оказалÑÑ Ð² первом номере, где жил Ðлферов, а вертÑщийÑÑ Ñ‚Ð°Ð±ÑƒÑ€ÐµÑ‚, некогда приобретенный Ñо Ñтолом Ñтим вмеÑте, Ñиротливо отошел к танцорам, жившим в комнате шеÑтой. Чета зеленых креÑел тоже разделилаÑÑŒ: одно Ñкучало у Ганина, в другом Ñиживала Ñама хозÑйка или ее ÑÑ‚Ð°Ñ€Ð°Ñ Ñ‚Ð°ÐºÑа, чернаÑ, толÑÑ‚Ð°Ñ Ñучка Ñ Ñедою мордочкой и виÑÑчими ушами, бархатными на концах, как бахрома бабочки. Рна полке, в комнате у Клары, ÑтоÑло ради ÑƒÐºÑ€Ð°ÑˆÐµÐ½Ð¸Ñ Ð½ÐµÑколько первых томов Ñнциклопедии, меж тем как оÑтальные тома попали к ПодтÑгину. Кларе доÑталÑÑ Ð¸ единÑтвенный приличный умывальник Ñ Ð·ÐµÑ€ÐºÐ°Ð»Ð¾Ð¼ и Ñщиками; в каждом же из других номеров был проÑто плотный поÑтавец, и на нем жеÑÑ‚ÑÐ½Ð°Ñ Ñ‡Ð°ÑˆÐºÐ° Ñ Ñ‚Ð°ÐºÐ¸Ð¼ же кувшином. Ðо вот кровати пришлоÑÑŒ прикупить, и Ñто гоÑпожа Дорн Ñделала ÑÐºÑ€ÐµÐ¿Ñ Ñердце, не потому что была Ñкупа, а потому что находила какой-то Ñладкий азарт, какую-то хозÑйÑтвенную гордоÑть в том, как раÑпределÑетÑÑ Ð²ÑÑ ÐµÐµ прежнÑÑ Ð¾Ð±Ñтановка, и в данном Ñлучае ей доÑадно было, что Ð½ÐµÐ»ÑŒÐ·Ñ Ñ€Ð°Ñпилить на нужное количеÑтво чаÑтей двухÑпальную кровать, на которой ей, вдове, Ñлишком проÑторно было Ñпать. Комнаты она убирала Ñама, да притом кое-как, ÑтрÑпать же вовÑе не умела и держала кухарку – грозу базара, огромную рыжую бабищу, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ð¿Ð¾ пÑтницам надевала малиновую шлÑпу и катила в Ñеверные кварталы промышлÑть Ñвоею Ñоблазнительной тучноÑтью. Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна в кухню входить боÑлаÑÑŒ, да и вообще была тихаÑ, Ð¿ÑƒÐ³Ð»Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð¾Ñоба. Когда она, ÑÐµÐ¼ÐµÐ½Ñ Ñ‚ÑƒÐ¿Ñ‹Ð¼Ð¸ ножками, пробегала по коридору, то жильцам казалоÑÑŒ, что Ñта маленькаÑ, ÑедаÑ, курноÑÐ°Ñ Ð¶ÐµÐ½Ñ‰Ð¸Ð½Ð° вовÑе не хозÑйка, а так, проÑто, Ð³Ð»ÑƒÐ¿Ð°Ñ Ñтарушка, Ð¿Ð¾Ð¿Ð°Ð²ÑˆÐ°Ñ Ð² чужую квартиру. Она ÑкладывалаÑÑŒ как трÑÐ¿Ð¸Ñ‡Ð½Ð°Ñ ÐºÑƒÐºÐ»Ð°, когда по утрам быÑтро Ñобирала щеткой Ñор из-под мебели, – и потом иÑчезала в Ñвою комнату, Ñамую маленькую из вÑех, и там читала какие-то потрепанные немецкие книжонки или же проÑматривала бумаги покойного мужа, в которых не понимала ни аза. Один только ПодтÑгин заходил в Ñту комнату, поглаживал черную лаÑковую такÑу, пощипывал ей уши, бородавку на Ñедой мордочке, пыталÑÑ Ð·Ð°Ñтавить Ñобачку подать кривую лапу и раÑÑказывал Лидии Ðиколаевне о Ñвоей ÑтариковÑкой, мучительной болезни и о том, что он уже давно, полгода, хлопочет о визе в Париж, где живет его племÑнница и где очень дешевы длинные хруÑÑ‚Ñщие булки и краÑное вино. Старушка кивала головой, иногда раÑÑпрашивала его о других жильцах и в оÑобенноÑти о Ганине, который ей казалÑÑ Ð²Ð¾Ð²Ñе не похожим на вÑех руÑÑких молодых людей, перебывавших у нее в панÑионе. Ганин, прожив у нее три меÑÑца, ÑобиралÑÑ Ñ‚ÐµÐ¿ÐµÑ€ÑŒ Ñъезжать, Ñказал даже, что оÑвободит комнату в Ñту Ñубботу, но ÑобиралÑÑ Ð¾Ð½ уже неÑколько раз, да вÑе откладывал, перерешал. И Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна Ñо Ñлов Ñтарого мÑгкого поÑта знала, что у Ганина еÑть подруга. Ð’ том-то и была вÑÑ ÑˆÑ‚ÑƒÐºÐ°. За поÑледнее Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð¾Ð½ Ñтал вÑл и угрюм. Еще так недавно он умел, не хуже ÑпонÑкого акробата, ходить на руках, Ñтройно вÑкинув ноги и двигаÑÑÑŒ подобно паруÑу, умел зубами поднимать Ñтул и рвать веревку на тугом бицепÑе. Ð’ его теле поÑтоÑнно играл огонь – желанье перемахнуть через забор, раÑшатать Ñтолб, Ñловом – ахнуть, как говорили мы в юноÑти. Теперь же оÑлабла какаÑ-то гайка, он Ñтал даже горбитьÑÑ, и Ñам признавалÑÑ ÐŸÐ¾Ð´Ñ‚Ñгину, что «как баба» Ñтрадает беÑÑонницей. Плохо он Ñпал и в ту ночь Ñ Ð²Ð¾ÑкреÑÐµÐ½ÑŒÑ Ð½Ð° понедельник, поÑле двадцати минут, проведенных Ñ Ñ€Ð°Ð·Ð²Ñзным гоÑподином в заÑтрÑвшем лифте. Ð’ понедельник утром он долго проÑидел нагишом, Ñцепив между колен протÑнутые холодноватые руки, ошеломленный мыÑлью, что и ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ð´ÐµÑ‚ÑÑ Ð½Ð°Ð´ÐµÑ‚ÑŒ рубашку, ноÑки, штаны – вÑÑŽ Ñту потом и пылью пропитанную дрÑнь, – и думал о цирковом пуделе, который выглÑдит в человечеÑких одеждах до ужаÑа, до тошноты жалким. ОтчаÑти Ñта вÑлоÑть проиÑходила от бездельÑ. ОÑобенно трудитьÑÑ ÐµÐ¼Ñƒ ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð½Ðµ приходилоÑÑŒ, так как за зиму он накопил некоторую Ñумму, от которой, впрочем, оÑтавалоÑÑŒ теперь марок двеÑти, не больше: Ñти три поÑледних меÑÑца обошлиÑÑŒ дороговато. Ð’ прошлом году, по приезде в Берлин, он Ñразу нашел работу и потом до ÑÐ½Ð²Ð°Ñ€Ñ Ñ‚Ñ€ÑƒÐ´Ð¸Ð»ÑÑ â€“ много и разнообразно: знал желтую темноту того раннего чаÑа, когда едешь на фабрику; знал тоже, как ноют ноги поÑле того, как деÑÑть извилиÑтых верÑÑ‚ пробежишь Ñ Ñ‚Ð°Ñ€ÐµÐ»ÐºÐ¾Ð¹ в руке между Ñтоликов в реÑторане «Pir Goroi»; знал он и другие труды, брал на комиÑÑию вÑе, что подвернетÑÑ, – и бублики, и бриллиантин, и проÑто бриллианты. Ðе брезговал он ничем: не раз даже продавал Ñвою тень подобно многим из наÑ. Иначе говорÑ, ездил в качеÑтве ÑтатиÑта на Ñъемку, за город, где в балаганном Ñарае Ñ Ð¼Ð¸ÑтичеÑким пиÑком закипали Ñветом чудовищные фацеты фонарей, наведенных, как пушки, на мертвенно-Ñркую толпу ÑтатиÑтов, палили в упор белым убийÑтвенным блеÑком, озарÑÑ ÐºÑ€Ð°ÑˆÐµÐ½Ñ‹Ð¹ воÑк заÑтывших лиц, щелкнув, погаÑали, – но долго еще в Ñтих Ñложных Ñтеклах дотлевали краÑноватые зори – наш человечеÑкий Ñтыд. Сделка была Ñовершена, и безымÑнные тени наши пущены по миру. ОÑтавшихÑÑ Ð´ÐµÐ½ÐµÐ³ было бы доÑтаточно, чтобы выехать из Берлина. Ðо Ð´Ð»Ñ Ñтого пришлоÑÑŒ бы порвать Ñ Ð›ÑŽÐ´Ð¼Ð¸Ð»Ð¾Ð¹, а как порвать – он не знал. И Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð¾Ð½ поÑтавил Ñебе Ñроком неделю и объÑвил хозÑйке, что окончательно решил Ñъехать в Ñубботу, Ганин чувÑтвовал, что ни Ñта неделÑ, ни ÑÐ»ÐµÐ´ÑƒÑŽÑ‰Ð°Ñ Ð½Ðµ изменÑÑ‚ ничего. Меж тем тоÑка по новой чужбине оÑобенно мучила его именно веÑной. Окно его выходило на полотно железной дороги, и потому возможноÑть уехать дразнила неотвÑзно. Каждые пÑть минут Ñдержанным гулом начинал ходить дом, затем громада дыма вздымалаÑÑŒ перед окном, заÑлонÑÑ Ð±ÐµÐ»Ñ‹Ð¹ берлинÑкий день, медленно раÑплывалаÑÑŒ, и тогда виден был опÑть веер полотна, ÑуживающийÑÑ Ð²Ð´Ð°Ð»ÑŒ, между черных задних Ñтен, Ñловно Ñрезанных, домов, и над вÑем Ñтим небо, бледное, как миндальное молоко. Ганину было бы легче, еÑли бы он жил по ту Ñторону коридора, в комнате ПодтÑгина, Клары или танцоров; окна там выходили на Ñкучноватую улицу, поперек которой виÑел, правда, железнодорожный моÑÑ‚, но где не было зато бледной, заманчивой дали. МоÑÑ‚ Ñтот был продолженьем рельÑ, видимых из окна Ганина, и Ганин никогда не мог отделатьÑÑ Ð¾Ñ‚ чувÑтва, что каждый поезд проходит незримо Ñквозь толщу Ñамого дома: вот он вошел Ñ Ñ‚Ð¾Ð¹ Ñтороны, призрачный гул его раÑшатывает Ñтену, толчками пробираетÑÑ Ð¾Ð½ по Ñтарому ковру, задевает Ñтакан на рукомойнике, уходит наконец Ñ Ñ…Ð¾Ð»Ð¾Ð´Ð½Ñ‹Ð¼ звоном в окно, – и Ñразу за Ñтеклом выраÑтает туча дыма, Ñпадает, и виден городÑкой поезд, изверженный домом: туÑкло-оливковые вагоны Ñ Ñ‚ÐµÐ¼Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ Ñучьими ÑоÑками вдоль крыш и куцый паровоз, что, не тем концом прицепленный, быÑтро пÑтитÑÑ, оттÑгивает вагоны в белую даль между Ñлепых Ñтен, ÑÐ°Ð¶Ð½Ð°Ñ Ñ‡ÐµÑ€Ð½Ð¾Ñ‚Ð° которых меÑтами облупилаÑÑŒ, меÑтами иÑпещрена фреÑками уÑтарелых реклам. Так и жил веÑÑŒ дом на железном ÑквознÑке. «Уехать бы», – тоÑкливо потÑгивалÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½ и Ñразу оÑекалÑÑ: а как же быть-то Ñ Ð›ÑŽÐ´Ð¼Ð¸Ð»Ð¾Ð¹? Ему было Ñмешно, что он так обмÑк. Ð’ прежнее Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ (когда он ходил на руках или же прыгал через пÑть Ñтульев) он умел не только управлÑть, но и играть Ñилой Ñвоей воли. Бывало, он упражнÑл ее, заÑтавлÑл ÑебÑ, например, вÑтать Ñ Ð¿Ð¾Ñтели Ñреди ночи, чтобы выйти на улицу и броÑить в почтовый Ñщик окурок. Ртеперь он не мог заÑтавить ÑÐµÐ±Ñ Ñказать женщине, что он ее больше не любит. Третьего Ð´Ð½Ñ Ð¾Ð½Ð° пÑть чаÑов проÑидела у него; вчера, в воÑкреÑенье, он целый день провел Ñ Ð½ÐµÑŽ на озерах под Берлином, не мог ей отказать в Ñтой дурацкой поездке. Ему теперь вÑе противно было в Людмиле: желтые лохмы, по моде Ñтриженные, две дорожки невыбритых темных волоÑков Ñзади на узком затылке, Ñ‚Ð¾Ð¼Ð½Ð°Ñ Ñ‚ÐµÐ¼Ð½Ð¾Ñ‚Ð° век, а главное – губы, накрашенные до лилового лоÑку. Ему противно и Ñкучно было, когда поÑле Ñхватки механичеÑкой любви она, одеваÑÑÑŒ, щурилаÑÑŒ, отчего глаза ее Ñразу делалиÑÑŒ неприÑтно-мохнатыми, и говорила: «Я, знаешь, Ñ‚Ð°ÐºÐ°Ñ Ñ‡ÑƒÑ‚ÐºÐ°Ñ, что отлично замечу, как только ты Ñтанешь любить Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð¼ÐµÐ½ÑŒÑˆÐµÂ». Ганин не отвечал, отворачивалÑÑ Ðº окну, где выраÑтала Ð±ÐµÐ»Ð°Ñ Ñтена дыма, и тогда она поÑмеивалаÑÑŒ в Ð½Ð¾Ñ Ð¸ глуховатым шепотком подзывала: «Ðу, поди Ñюда…» Тогда ему хотелоÑÑŒ заломить руки, так, чтобы Ñладко и тоÑкливо хруÑтнули Ñ…Ñ€Ñщи, и Ñпокойно Ñказать ей: «УбирайÑÑ-ка, матушка, прощай». ВмеÑто Ñтого он улыбалÑÑ, ÑклонÑлÑÑ Ðº ней. Она бродила оÑтрыми, Ñловно фальшивыми, ногтÑми по его груди и выпучивала губы, моргала угольными реÑницами, изображаÑ, как ей казалоÑÑŒ, обиженную девочку, капризную маркизу. Он чувÑтвовал запах ее духов, в котором было что-то неопрÑтное, неÑвежее, пожилое, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ ÐµÐ¹ Ñамой было вÑего двадцать пÑть лет. Он дотрагивалÑÑ Ð³ÑƒÐ±Ð°Ð¼Ð¸ до ее маленького, теплого лба, и тогда она вÑе забывала – ложь Ñвою, которую она, как запах духов, вÑюду влачила за Ñобой, ложь детÑких Ñловечек, изыÑканных чувÑтв, орхидей каких-то, которые она будто бы ÑтраÑтно любит, каких-то По и Бодлеров, которых она не читала никогда, забывала вÑе то, чем думала пленить, и модную желтизну волоÑ, и Ñмугловатую пудру, и шелковые чулки пороÑÑчьего цвета, – и вÑем Ñвоим Ñлабым, жалким, ненужным ему телом припадала к Ганину, закинув голову. И, тоÑÐºÑƒÑ Ð¸ ÑтыдÑÑÑŒ, он чувÑтвовал, как беÑÑмыÑÐ»ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ð½ÐµÐ¶Ð½Ð¾Ñть – Ð¿ÐµÑ‡Ð°Ð»ÑŒÐ½Ð°Ñ Ñ‚ÐµÐ¿Ð»Ð¾Ñ‚Ð°, оÑтавшаÑÑÑ Ñ‚Ð°Ð¼, где очень мимолетно Ñкользнула когда-то любовь, – заÑтавлÑет его прижиматьÑÑ Ð±ÐµÐ· ÑтраÑти к пурпурной резине ее поддающихÑÑ Ð³ÑƒÐ±, но нежноÑтью Ñтой не был заглушен Ñпокойный наÑмешливый голоÑ, ему Ñоветовавший: «Рчто, мол, еÑли вот ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð¾Ñ‚ÑˆÐ²Ñ‹Ñ€Ð½ÑƒÑ‚ÑŒ ее?». Вздохнув, он Ñ Ñ‚Ð¸Ñ…Ð¾Ð¹ улыбкой глÑдел на ее поднÑтое лицо и ничего не мог ей ответить, когда, вцепившиÑÑŒ ему в плечи, она летучим каким-то голоÑом – не тем прежним ноÑовым шепотком – молила, вÑÑ ÑƒÐ»ÐµÑ‚Ð°Ð»Ð° в Ñлова: «Да Ñкажи ты мне наконец – ты Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð»ÑŽÐ±Ð¸ÑˆÑŒ?» Ðо, заметив что-то в его лице – знакомую тень, невольную ÑуровоÑть, – она опÑть вÑпоминала, что нужно очаровывать – чуткоÑтью, духами, поÑзией, – и принималаÑÑŒ опÑть притворÑтьÑÑ Ñ‚Ð¾ бедной девочкой, то изыÑканной куртизанкой. И Ганину ÑтановилоÑÑŒ Ñкучно опÑть, он шагал вдоль комнаты от окна к двери и обратно, до Ñлез позевывал, и она, Ð½Ð°Ð´ÐµÐ²Ð°Ñ ÑˆÐ»Ñпу, иÑкоÑа в зеркало наблюдала за ним. Клара, полногрудаÑ, вÑÑ Ð² черном шелку, очень ÑƒÑŽÑ‚Ð½Ð°Ñ Ð±Ð°Ñ€Ñ‹ÑˆÐ½Ñ, знала, что ее подруга бывает у Ганина, и ей ÑтановилоÑÑŒ тоÑкливо и неловко, когда та раÑÑказывала ей о Ñвоей любви. Кларе казалоÑÑŒ, что Ñти чувÑтва должны быть тише, без ириÑов и Ñкрипичных вÑкриков. Ðо еще невыноÑимее было, когда подруга, щурÑÑÑŒ и выпуÑÐºÐ°Ñ Ñквозь ноздри папироÑный дым, начинала ей передавать еще не оÑтывшие, до ужаÑа определенные подробноÑти, поÑле которых Клара видела чудовищные и Ñтыдные Ñны. И поÑледнее Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð¾Ð½Ð° избегала Людмилу из боÑзни, что подруга вконец ей иÑпортит то огромное и вÑегда праздничное, что зоветÑÑ Ñмазливым Ñловом «мечта». ОÑтрое, неÑколько надменное лицо Ганина, его Ñерые глаза Ñ Ð±Ð»ÐµÑÑ‚Ñщими Ñтрелками, раÑходÑщимиÑÑ Ð²Ð¾ÐºÑ€ÑƒÐ³ оÑобенно крупных зрачков, и гуÑтые, очень темные брови, ÑоÑтавлÑвшие, когда он хмурилÑÑ Ð¸Ð»Ð¸ внимательно Ñлушал, одну Ñплошную черную черту, но зато раÑпахивавшиеÑÑ, как легкие крыльÑ, когда Ñ€ÐµÐ´ÐºÐ°Ñ ÑƒÐ»Ñ‹Ð±ÐºÐ° обнажала на миг его прекраÑные, влажно-белые зубы, Ñти резкие черты так нравилиÑÑŒ Кларе, что она в его приÑутÑтвии терÑлаÑÑŒ, говорила не так, как говорить бы хотела, да вÑе похлопывала ÑÐµÐ±Ñ Ð¿Ð¾ каштановой волне причеÑки, наполовину прикрывавшей ухо, или же поправлÑла на груди черные Ñкладки, отчего Ñразу у нее выдавалаÑÑŒ вперед нижнÑÑ Ð³ÑƒÐ±Ð° и намечалÑÑ Ð²Ñ‚Ð¾Ñ€Ð¾Ð¹ подбородок. Впрочем, Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½Ñ‹Ð¼ она вÑтречалаÑÑŒ не чаÑто, раз в день за обедом, и только однажды ужинала Ñ Ð½Ð¸Ð¼ и Ñ Ð›ÑŽÐ´Ð¼Ð¸Ð»Ð¾Ð¹ в той Ñкверной пивной, где он по вечерам ел ÑоÑиÑки Ñ ÐºÐ°Ð¿ÑƒÑтой или холодную Ñвинину. За обедом в унылой панÑионной Ñтоловой она Ñидела против Ганина, так как хозÑйка размеÑтила Ñвоих жильцов приблизительно в том же порÑдке, в каком находилиÑÑŒ их комнаты: таким образом, Клара Ñидела между ПодтÑгиным и Горноцветовым, а Ганин между Ðлферовым и Колиным. МаленькаÑ, чернаÑ, меланхоличеÑки-Ñ‡Ð¾Ð¿Ð¾Ñ€Ð½Ð°Ñ Ñ„Ð¸Ð³ÑƒÑ€Ð° Ñамой гоÑпожи Дорн в конце Ñтола, между обращенных друг к другу через Ñтол профилей напудренных, жеманных танцоров, которые быÑтро-быÑтро Ñ ÐºÐ°ÐºÐ¸Ð¼Ð¸-то птичьими ужимками заговаривали Ñ Ð½ÐµÐ¹, казалаÑÑŒ очень неумеÑтной, жалкой и потерÑнной. Она Ñама говорила мало, ÑтеÑÐ½ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ñвоей легкой глухотой, и только Ñледила, чтобы Ð³Ñ€Ð¾Ð¼Ð°Ð´Ð½Ð°Ñ Ðрика Ð²Ð¾Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ð½Ð¾Ñила и уноÑила тарелки. И то и дело ее крошечнаÑ, морщиниÑÑ‚Ð°Ñ Ñ€ÑƒÐºÐ°, как Ñухой лиÑÑ‚, взлетала к виÑÑчему звонку и Ñпадала опÑть, мелькнув блеклой желтизной. Когда в понедельник, около половины третьего, Ганин вошел в Ñтоловую, вÑе уже были в Ñборе. Ðлферов, ÑƒÐ²Ð¸Ð´Ñ ÐµÐ³Ð¾, приветливо улыбнулÑÑ, привÑтал, но Ганин руки не подал и, молча кивнув, занÑл Ñвое меÑто Ñ€Ñдом Ñ Ð½Ð¸Ð¼, заранее Ð¿Ñ€Ð¾ÐºÐ»Ð¸Ð½Ð°Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ð»Ð¸Ð¿Ñ‡Ð¸Ð²Ð¾Ð³Ð¾ ÑоÑеда. ПодтÑгин, опрÑтный Ñкромный Ñтарик, который не ел, а кушал, шумно приÑаÑÑ‹Ð²Ð°Ñ Ð¸ Ð¿Ñ€Ð¸Ð´ÐµÑ€Ð¶Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð»ÐµÐ²Ð¾Ð¹ рукой Ñалфетку, заткнутую за воротник, поÑмотрел поверх Ñтекол пенÑÐ½Ñ Ð½Ð° Ганина и потом Ñ Ð½ÐµÐ¾Ð¿Ñ€ÐµÐ´ÐµÐ»ÐµÐ½Ð½Ñ‹Ð¼ вздохом Ñнова принÑлÑÑ Ð·Ð° Ñуп. Ганин в минуту откровенноÑти как-то раÑÑказал ему о Ñ‚Ñжелой Людмилиной любви и теперь жалел об Ñтом. Колин, его ÑоÑед Ñлева, передал ему Ñ Ð´Ñ€Ð¾Ð¶Ð°Ñ‰ÐµÐ¹ оÑторожноÑтью тарелку Ñупу и при Ñтом взглÑнул на него так вкрадчиво, так улыбнулиÑÑŒ его Ñтранные, Ñ Ð¿Ð¾Ð²Ð¾Ð»Ð¾ÐºÐ¾Ð¹, глаза, что Ганину Ñтало неловко. Меж тем Ñправа уже бежал маÑлом Ñмазанный тенорок Ðлферова, возражавшего на что-то Ñказанное ПодтÑгиным, Ñидевшим против него. – ÐапраÑно хаете, Ðнтон Сергеевич. ÐšÑƒÐ»ÑŒÑ‚ÑƒÑ€Ð½ÐµÐ¹ÑˆÐ°Ñ Ñтрана. Ðе чета нашей Ñторонушке. ПодтÑгин лаÑково блеÑнул Ñтеклами и обратилÑÑ Ðº Ганину: – Поздравьте менÑ, ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¼Ð½Ðµ приÑлали визу. ПрÑмо хоть орденÑкую ленту надевай да к президенту в гоÑти. У него был необыкновенно приÑтный голоÑ, тихий, без вÑÑких повышений, звук мÑгкий и матовый. Полное, гладкое лицо, Ñ Ñедою щеточкой под Ñамой нижней губой и Ñ Ð¾Ñ‚Ñтупающим подбородком, было как будто покрыто Ñплошным краÑноватым загаром, и лаÑковые морщинки отходили от ÑÑных, умных глаз. Ð’ профиль он был похож на большую поÑедевшую морÑкую Ñвинку. – Очень рад, – Ñказал Ганин. – Когда же вы едете? Ðо Ðлферов не дал Ñтарику ответить и продолжал, Ð´ÐµÑ€Ð³Ð°Ñ Ð¿Ð¾ привычке шеей, тощей, в золотиÑтых волоÑках, Ñ ÐºÑ€ÑƒÐ¿Ð½Ñ‹Ð¼ прыгающим кадыком: – Я Ñоветую вам здеÑÑŒ оÑтатьÑÑ. Чем тут плохо? Ðто, так Ñказать, прÑÐ¼Ð°Ñ Ð»Ð¸Ð½Ð¸Ñ. Ð¤Ñ€Ð°Ð½Ñ†Ð¸Ñ Ñкорее зигзаг, а РоÑÑÐ¸Ñ Ð½Ð°ÑˆÐ°, та – проÑто загогулина. Мне очень нравитÑÑ Ð·Ð´ÐµÑÑŒ: и работать можно, и по улицам ходить приÑтно. МатематичеÑки доказываю вам, что еÑли уже где-нибудь жительÑтвовать… – Ðо Ñ Ð¶Ðµ говорю вам, – мÑгко прервал ПодтÑгин, – горы бумаг, гроба картонные, папки, папки без конца! Полки под ними так и ломÑÑ‚ÑÑ. И полицейÑкий чиновник, пока отыÑкал мою фамилию, чуть не подох от натуги. Ð’Ñ‹ вообще не можете Ñебе и предÑтавить (при Ñловах «и предÑтавить» ПодтÑгин Ñ‚Ñжело и жалобно повел головой), Ñколько человеку нужно переÑтрадать, чтобы получить право на выезд отÑюда. Одних бланков Ñколько Ñ Ð·Ð°Ð¿Ð¾Ð»Ð½Ð¸Ð». Ð¡ÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ ÑƒÐ¶ думал – Ñтукнут мне выездную визу… Куда там… ПоÑлали ÑниматьÑÑ, а карточки только вечером будут готовы. – Очень вÑе правильно, – закивал Ðлферов, – так и должно быть в порÑдочной Ñтране. Тут вам не роÑÑийÑкий кавардак. Ð’Ñ‹ обратили внимание, например, что на парадных дверÑÑ… напиÑано? «Только Ð´Ð»Ñ Ð³Ð¾Ñпод». Ðто знаменательно. Вообще говорÑ, разницу между, Ñкажем, нашей Ñтраной и Ñтой можно так выразить: вообразите Ñперва кривую, и на ней… Ганин, не ÑÐ»ÑƒÑˆÐ°Ñ Ð´Ð°Ð»ÑŒÑˆÐµ, обратилÑÑ Ðº Кларе, Ñидевшей против него: – ÐœÐµÐ½Ñ Ð²Ñ‡ÐµÑ€Ð° проÑила Людмила БориÑовна вам передать, чтоб вы ей позвонили, как только вернетеÑÑŒ Ñо Ñлужбы. Ðто наÑчет кинематографа, кажетÑÑ. Клара раÑтерÑнно подумала: «Как он Ñто так проÑто говорит о ней… Ведь он знает, что Ñ Ð·Ð½Ð°ÑŽâ€¦Â» Она ÑпроÑила ради приличиÑ: – ÐÑ…, вы ее вчера видели? Ганин удивленно двинул бровÑми и продолжал еÑть. – Я не ÑовÑем понимаю вашу геометрию, – тихо говорил ПодтÑгин, оÑторожно ÑÑ‡Ð¸Ñ‰Ð°Ñ Ð½Ð¾Ð¶Ð¸ÐºÐ¾Ð¼ хлебные крошки Ñебе в ладонь. Как большинÑтво Ñтареющих поÑтов, он был Ñклонен к проÑтой человечеÑкой логике. – Да как же, Ñто так ÑÑно, – взволновалÑÑ Ðлферов, – вообразите… – Ðе понимаю, – твердо повторил ПодтÑгин и, откинув Ñлегка голову, вÑыпал Ñобранные крошки Ñебе в рот. Ðлферов быÑтро развел руками, Ñшиб Ñтакан Ганина: – ÐÑ…, извините!.. – ПуÑтой, – Ñказал Ганин. – Ð’Ñ‹ не математик, Ðнтон Сергеич, – Ñуетливо продолжал Ðлферов. – Ð Ñ Ð½Ð° чиÑлах, как на качелÑÑ…, вÑÑŽ жизнь прокачалÑÑ. Бывало, говорил жене: раз Ñ Ð¼Ð°Ñ‚ÐµÐ¼Ð°Ñ‚Ð¸Ðº, ты мать-и-мачеха… Горноцветов и Колин залилиÑÑŒ тонким Ñмехом. ГоÑпожа Дорн вздрогнула, иÑпуганно поÑмотрела на обоих. – Одним Ñловом: цифра и цветок, – холодно Ñказал Ганин. Только Клара улыбнулаÑÑŒ. Ганин Ñтал наливать Ñебе воды, вÑе Ñмотрели на его движенье. – Да, вы правы, нежнейший цветок, – протÑжно Ñказал Ðлферов, окинув ÑоÑеда Ñвоим блеÑÑ‚Ñщим, раÑÑеÑнным взглÑдом. – ПрÑмо чудо, как она пережила Ñти годы ужаÑа. Я вот уверен, что она приедет Ñюда цветущаÑ, веÑелаÑ… Ð’Ñ‹ – поÑÑ‚, Ðнтон Сергеевич, опишите-ка такую штуку – как женÑтвенноÑть, прекраÑÐ½Ð°Ñ Ñ€ÑƒÑÑÐºÐ°Ñ Ð¶ÐµÐ½ÑтвенноÑть, Ñильнее вÑÑкой революции, переживает вÑе – невзгоды, террор… Колин шепнул Ганину: «Вот он опÑть… Вчера уже только и было речи, что об его жене…» «Ðкий пошлÑк, – подумал Ганин, глÑÐ´Ñ Ð½Ð° движущуюÑÑ Ð±Ð¾Ñ€Ð¾Ð´ÐºÑƒ Ðлферова, – а жена у него, верно, шуÑтраÑ… Такому не изменÑть – грех…» – Ð¡ÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ â€“ барашек, – провозглаÑила вдруг Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна деревÑнным голоÑком, иÑÐ¿Ð¾Ð´Ð»Ð¾Ð±ÑŒÑ Ð³Ð»ÑдÑ, как жильцы ее невнимательно едÑÑ‚ жаркое. Ðлферов почему-то поклонилÑÑ Ð¸ продолжал: – ÐапраÑно, батюшка, не берете такой темы. – (ПодтÑгин мÑгко, но решительно мотал головой.) – Может быть, когда увидите мою жену, то поймете, что Ñ Ñ…Ð¾Ñ‡Ñƒ Ñказать… КÑтати, она очень любит поÑзию. СтолкуетеÑÑŒ. И Ñ Ð²Ð°Ð¼ вот еще что Ñкажу… Колин, украдкой, отбивал такт, иÑкоÑа поÑÐ¼Ð°Ñ‚Ñ€Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð½Ð° Ðлферова. Горноцветов тихо покатывалÑÑ Ñо Ñмеху, глÑÐ´Ñ Ð½Ð° палец Ñвоего друга. – Рглавное, – вÑе тараторил Ðлферов, – ведь Ñ Ð Ð¾ÑÑией – кончено. Смыли ее, как вот, знаете, еÑли мокрой губкой мазнуть по черной доÑке, по нариÑованной роже… – Однако… – уÑмехнулÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½. – Ðе любо Ñлушать, Лев Глебович? – Ðе любо, но не мешаю, ÐлекÑей Иванович. – Что же, вы тогда Ñчитаете, может быть, что… – ÐÑ…, гоÑпода, – Ñвоим матовым, чуть шепелÑвым голоÑом перебил ПодтÑгин, – без политики. Зачем политика? – РвÑе-таки мÑье Ðлферов не прав, – неожиданно вÑтавила Клара и проворно поправила причеÑку. – Ваша жена приезжает в Ñубботу? – через веÑÑŒ Ñтол невинным голоÑом ÑпроÑил Колин, и Горноцветов прыÑнул в Ñалфетку. – Ð’ Ñубботу, – ответил Ðлферов, отÑтавлÑÑ Ñ‚Ð°Ñ€ÐµÐ»ÐºÑƒ Ñ Ð½ÐµÐ´Ð¾ÐµÐ´ÐµÐ½Ð½Ð¾Ð¹ бараниной. Его глаза, заблиÑтавшие было воинÑтвенным огоньком, Ñразу задумчиво погаÑли. – Знаете что, Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна, – Ñказал он, – мы вчера Ñ Ð“Ð»ÐµÐ± Львовичем в лифте заÑтрÑли. – Компот, – ответила гоÑпожа Дорн, – грушевый. Танцоры раÑхохоталиÑÑŒ. Ðрика, Ñ‚Ð¾Ð»ÐºÐ°Ñ Ð±Ð¾ÐºÐ°Ð¼Ð¸ локти Ñидевших за Ñтолом, Ñтала убирать тарелки. Ганин тщательно Ñвернул Ñалфетку, втиÑнул ее в кольцо и вÑтал. Сладкого он не ел. «Тощища какаÑ… – думал он, возвращаÑÑÑŒ в Ñвою комнату. – И что мне теперь делать? Выйти погулÑть, что ли?..» Ðтот день его, как и предыдущие, прошел вÑло, в какой-то безвкуÑной праздноÑти, лишенной мечтательной надежды, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ð´ÐµÐ»Ð°ÐµÑ‚ праздноÑть прелеÑтной. БездейÑтвие теперь его Ñ‚Ñготило, а дела не было. ПоднÑв воротник Ñтарого макинтоша, купленного за один фунт у английÑкого лейтенанта в КонÑтантинополе, и крепко заÑунув кулаки в карманы, он медленно, вразвалку, пошаталÑÑ Ð¿Ð¾ бледным апрельÑким улицам, где плыли и качалиÑÑŒ черные купола зонтиков, и долго Ñмотрел в витрину пароходного общеÑтва на чудеÑную модель Мавритании, на цветные шнуры, ÑоединÑющие гавани двух материков на большой карте. И в глубине была Ñ„Ð¾Ñ‚Ð¾Ð³Ñ€Ð°Ñ„Ð¸Ñ Ñ‚Ñ€Ð¾Ð¿Ð¸Ñ‡ÐµÑкой рощи – шоколадного цвета пальмы на бледно-коричневом небе. Он Ñ Ñ‡Ð°Ñ Ð¿Ð¾Ð¿Ð¸Ð²Ð°Ð» кофе, ÑÐ¸Ð´Ñ Ñƒ чиÑтого огромного окна, и Ñмотрел на прохожих. ВернувшиÑÑŒ домой, он пробовал читать, но то, что было в книге, показалоÑÑŒ ему таким чужим и неумеÑтным, что он броÑил ее поÑредине придаточного предложениÑ. Ðа него нашло то, что он называл «раÑÑеÑнье воли». Он Ñидел не шевелÑÑÑŒ перед Ñтолом и не мог решить, что ему делать: переменить ли положение тела, вÑтать ли, чтобы пойти вымыть руки, отворить ли окно, за которым паÑмурный день уже переходил в Ñумерки… Ðто было мучительное и Ñтрашное ÑоÑтоÑние, неÑколько похожее на ту Ñ‚Ñжкую тоÑку, что охватывает наÑ, когда, уже Ð²Ñ‹Ð¹Ð´Ñ Ð¸Ð· Ñна, мы не Ñразу можем раÑкрыть Ñловно навÑегда ÑлипшиеÑÑ Ð²ÐµÐºÐ¸. Так и Ганин чувÑтвовал, что мутные Ñумерки, которыми поÑтепенно наливалаÑÑŒ комната, заполнÑÑŽÑ‚ его вÑего, претворÑÑŽÑ‚ Ñамую кровь в туман, что нет у него Ñил преÑечь Ñумеречное наважденье. Ð Ñил не было потому, что не было у него определенного желаньÑ, и мученье было именно в том, что он тщетно иÑкал желаньÑ. Он не мог принудить ÑÐµÐ±Ñ Ð¿Ñ€Ð¾Ñ‚Ñнуть руку к лампе, чтобы включить Ñвет. Ему казалÑÑ Ð½ÐµÐ¼Ñ‹Ñлимым чудом Ñтот проÑтой переход от Ð½Ð°Ð¼ÐµÑ€ÐµÐ½ÑŒÑ Ðº его оÑущеÑтвленью. Ðичто не украшало его беÑцветной тоÑки, мыÑли ползли без ÑвÑзи, Ñердце билоÑÑŒ тихо, белье докучливо липло к телу. То казалоÑÑŒ ему, что вот ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð½ÑƒÐ¶Ð½Ð¾ напиÑать к Людмиле пиÑьмо, твердо объÑÑнить ей, что пора прервать Ñтот туÑклый роман, то вÑпоминалоÑÑŒ ему, что вечером нужно Ñ Ð½ÐµÐ¹ идти в кинематограф, и почему-то было гораздо труднее решитьÑÑ Ð¿Ð¾Ð·Ð²Ð¾Ð½Ð¸Ñ‚ÑŒ, чтобы отказатьÑÑ Ð¾Ñ‚ ÑегоднÑшней вÑтречи, нежели напиÑать пиÑьмо, и потому он не мог иÑполнить ни того, ни другого. Ð Ñколько раз уже он клÑлÑÑ Ñебе, что завтра же Ñ Ð½ÐµÑŽ порвет, придумывал без труда нужные выражениÑ, но никак не мог Ñебе предÑтавить вот ту поÑледнюю минуту, когда пожмет ей руку и Ñпокойно выйдет из комнаты. Вот Ñто движенье – повернутьÑÑ, уйти – казалоÑÑŒ немыÑлимым. Он был из породы людей, которые умеют добиватьÑÑ, доÑтигать, наÑтигать, но Ñовершенно не ÑпоÑобны ни к отречению, ни к бегÑтву, – что в конце концов одно и то же. Так мешалиÑÑŒ в нем чувÑтво чеÑти и чувÑтво жалоÑти, Ð¾Ñ‚ÑƒÐ¼Ð°Ð½Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð²Ð¾Ð»ÑŽ Ñтого человека, ÑпоÑобного в другое Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð½Ð° вÑÑкие творчеÑкие подвиги, на вÑÑкий труд и принимающегоÑÑ Ð·Ð° Ñтот труд жадно, Ñ Ð¾Ñ…Ð¾Ñ‚Ð¾Ð¹, Ñ Ñ€Ð°Ð´Ð¾Ñтным намерением вÑе одолеть и вÑего доÑтичь. Он не знал, какой толчок извне должен произойти, чтобы дать ему Ñилы порвать трехмеÑÑчную ÑвÑзь Ñ Ð›ÑŽÐ´Ð¼Ð¸Ð»Ð¾Ð¹, так же как не знал, что именно должно ÑлучитьÑÑ, чтобы он мог вÑтать Ñо Ñтула. Очень недолго продолжалоÑÑŒ подлинное его увлечение, то ÑоÑтоÑние его души, при котором Людмила ему предÑтавлÑлаÑÑŒ в обольÑтительном тумане, ÑоÑтоÑние ищущего, выÑокого, почти неземного волненьÑ, подобное музыке, играющей именно тогда, когда мы делаем что-нибудь ÑовÑем обыкновенное – идем от Ñтолика к буфету, чтобы раÑплатитьÑÑ, – и превращающей Ñто наше проÑтое движенье в какой-то внутренний танец, в значительный и беÑÑмертный жеÑÑ‚. Ðта музыка Ñмолкла в тот миг, когда ночью, на трÑÑком полу темного такÑомотора, Людмила ему отдалаÑÑŒ, и Ñразу вÑе Ñтало очень Ñкучным – женщина, поправлÑÐ²ÑˆÐ°Ñ ÑˆÐ»Ñпу, что Ñъехала ей на затылок, огни, мелькавшие мимо окон, Ñпина шофера, горой Ñ‡ÐµÑ€Ð½ÐµÐ²ÑˆÐ°Ñ Ð·Ð° передним Ñтеклом. Теперь приходилоÑÑŒ раÑплачиватьÑÑ Ð·Ð° Ñту ночь трудным обманом, продолжать Ñту ночь без конца и беÑÑильно, безвольно предаватьÑÑ ÐµÐµ ползучей тени, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ñ‚ÐµÐ¿ÐµÑ€ÑŒ наÑытила вÑе углы комнаты, превратила мебель в облака. Он впал в туманную дремоту, подперев лоб ладонью и Ñтранно вытÑнув под Ñтолом одеревеневшие ноги. . . . . . . . . Рпотом, в кинематографе, Ñтало людно и жарко. Очень долго молча, без музыки, по Ñкрану мелькали крашеные рекламы, роÑли, платьÑ, духи. Ðаконец заиграл оркеÑтр, и началаÑÑŒ драма. Людмила была веÑела необычайно. Она приглаÑила Клару пойти вмеÑте, оттого что отлично чувÑтвовала, что той нравитÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½, и хотела доÑтавить удовольÑтвие и ей, и Ñамой Ñебе, щегольнуть Ñвоим романом и умением его Ñкрывать. Клара же ÑоглаÑилаÑÑŒ пойти, оттого что знала, что Ганин в Ñубботу ÑобираетÑÑ ÑƒÐµÐ·Ð¶Ð°Ñ‚ÑŒ, и между прочим удивлÑлаÑÑŒ, что Людмила Ñловно об Ñтом не знает, – или, может быть, нарочно ничего не говорит, а уедет Ñ Ð½Ð¸Ð¼ вмеÑте. Ганин, Ñидевший между ними, был раздражен тем, что Людмила, как большинÑтво женщин ее типа, вÑе времÑ, пока шла картина, говорила о поÑторонних вещах, перегибалаÑÑŒ через колени Ганина к подруге, Ð¾Ð±Ð´Ð°Ð²Ð°Ñ ÐµÐ³Ð¾ каждый раз холодным, неприÑтно-знакомым запахом духов. Меж тем картина была занимательнаÑ, прекраÑно ÑделаннаÑ. – ПоÑлушайте, Людмила БориÑовна, – не выдержал наконец Ганин, – переÑтаньте шептать. Уже немец за мной ÑердитÑÑ. Она в темноте быÑтро глÑнула на него, откинулаÑÑŒ, поÑмотрела на ÑиÑющее полотно: – Я ничего не понимаю, ÑÐ¿Ð»Ð¾ÑˆÐ½Ð°Ñ Ñ‡ÐµÐ¿ÑƒÑ…Ð° какаÑ-то. – Вольно было вам шептать, – Ñказал Ганин. – Ðемудрено, что ничего не понимаете. Ðа Ñкране было ÑветÑщееÑÑ, Ñизое движение: примадонна, ÑÐ¾Ð²ÐµÑ€ÑˆÐ¸Ð²ÑˆÐ°Ñ Ð² жизни Ñвоей невольное убийÑтво, вдруг вÑпоминала о нем, Ð¸Ð³Ñ€Ð°Ñ Ð² опере роль преÑтупницы, и, выкатив огромные неправдоподобные глаза, валилаÑÑŒ навзничь на подмоÑтки. Медленно проплыла зала театра, публика рукоплещет, ложи и Ñ€Ñды вÑтают в ÑкÑтазе одобреньÑ. И внезапно Ганину померещилоÑÑŒ что-то Ñмутно и жутко знакомое. Он Ñ Ñ‚Ñ€ÐµÐ²Ð¾Ð³Ð¾Ð¹ вÑпомнил грубо Ñколоченные Ñ€Ñды, ÑÐ¸Ð´ÐµÐ½ÑŒÑ Ð¸ барьеры лож, выкрашенные в зловещий фиолетовый цвет, ленивых рабочих, вольно и равнодушно, как Ñиние ангелы, переходивших Ñ Ð±Ð°Ð»ÐºÐ¸ на балку выÑоко наверху или наводивших Ñлепительные жерла юпитеров на целый полк роÑÑиÑн, Ñогнанный в громадный Ñарай и ÑнимавшийÑÑ Ð² полном неведении отноÑительно общей фабулы картины. Он вÑпомнил молодых людей в поношенных, но на диво Ñшитых одеждах, лица дам в лиловых и желтых разводах грима и тех безобидных изгнанников, Ñтаричков да невзрачных девиц, которых Ñажали в Ñамую глубь, лишь Ð´Ð»Ñ Ð·Ð°Ð¿Ð¾Ð»Ð½ÐµÐ½Ð¸Ñ Ñ„Ð¾Ð½Ð°. Теперь внутренноÑть того холодного ÑÐ°Ñ€Ð°Ñ Ð¿Ñ€ÐµÐ²Ñ€Ð°Ñ‚Ð¸Ð»Ð°ÑÑŒ на Ñкране в уютный театр, рогожа Ñтала бархатом, Ð½Ð¸Ñ‰Ð°Ñ Ñ‚Ð¾Ð»Ð¿Ð° – театральной публикой. Он напрÑг зрение и Ñ Ð¿Ñ€Ð¾Ð½Ð·Ð¸Ñ‚ÐµÐ»ÑŒÐ½Ñ‹Ð¼ Ñодроганьем Ñтыда узнал ÑÐµÐ±Ñ Ñамого Ñреди Ñтих людей, хлопавших по заказу, и вÑпомнил, как они вÑе должны были глÑдеть вперед, на воображаемую Ñцену, где никакой примадонны не было, а ÑтоÑл на помоÑте, Ñреди фонарей, толÑтый рыжий человек без пиджака и до одури орал в рупор. Двойник Ганина тоже ÑтоÑл и хлопал, вон там, Ñ€Ñдом Ñ Ñ‡ÐµÑ€Ð½Ð¾Ð±Ð¾Ñ€Ð¾Ð´Ñ‹Ð¼, очень Ñффектным гоÑподином, Ñ Ð»ÐµÐ½Ñ‚Ð¾Ð¹ поперек белой груди. Он попадал вÑегда в первый Ñ€Ñд за Ñту вот бородку и крахмальное белье, а в перерывах жевал бутерброд, а потом, поÑле Ñъемки, надевал поверх фрака убогое пальтишко и ехал к Ñебе домой, в отдаленную чаÑть Берлина, где работал наборщиком в типографии. И Ганин в Ñтот миг почувÑтвовал не только Ñтыд, но и быÑтротечноÑть, неповторимоÑть человечеÑкой жизни. Там, на Ñкране, его худощавый облик, оÑтрое, поднÑтое кверху лицо и хлопавшие руки иÑчезли в Ñером круговороте других фигур, а еще через мгновенье зал, повернувшиÑÑŒ как корабль, ушел, и теперь показывали пожилую, на веÑÑŒ мир знаменитую актриÑу, очень иÑкуÑно изображавшую мертвую молодую женщину. «Ðе знаем, что творим», – Ñ Ð¾Ñ‚Ð²Ñ€Ð°Ñ‰ÐµÐ½ÑŒÐµÐ¼ подумал Ганин, уже не глÑÐ´Ñ Ð½Ð° картину. Людмила Ñнова шепталаÑÑŒ Ñ ÐšÐ»Ð°Ñ€Ð¾Ð¹ – о какой-то портнихе, материи, – драма подходила к концу, и Ганину было Ñмертельно Ñкучно. Когда через неÑколько минут они пробиралиÑÑŒ к выходу, Людмила к нему прижалаÑÑŒ, шепнула: «Позвоню тебе завтра в два, миленький…» Ганин и Клара проводили ее до дому и потом вмеÑте пошли в Ñвой панÑион. Ганин молчал, и Клара мучительно ÑтаралаÑÑŒ найти тему Ð´Ð»Ñ Ñ€Ð°Ð·Ð³Ð¾Ð²Ð¾Ñ€Ð°. – Ð’Ñ‹, говорÑÑ‚, в Ñубботу уезжаете? – ÑпроÑила она. – Ðе знаю, ничего не знаю… – хмуро ответил Ганин. Он шел и думал, что вот теперь его тень будет ÑтранÑтвовать из города в город, Ñ Ñкрана на Ñкран, что он никогда не узнает, какие люди увидÑÑ‚ ее и как долго она будет мыкатьÑÑ Ð¿Ð¾ Ñвету. И когда потом он лег в поÑтель и Ñлушал поезда, наÑквозь проходившие через Ñтот унылый дом, где жило Ñемь руÑÑких потерÑнных теней, – вÑÑ Ð¶Ð¸Ð·Ð½ÑŒ ему предÑтавилаÑÑŒ той же Ñъемкой, во Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð¾Ð¹ равнодушный ÑтатиÑÑ‚ не ведает, в какой картине он учаÑтвует. Ганин не мог уÑнуть; в ногах бегали мурашки, и подушка мучила голову. И Ñреди ночи, за Ñтеной, его ÑоÑед Ðлферов Ñтал напевать. Сквозь тонкую Ñтену Ñлышно было, как он шлепает по полу, то близÑÑÑŒ, то удалÑÑÑÑŒ, и Ганин лежал и злилÑÑ. Когда прокатывала дрожь поезда, Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ðлферова ÑмешивалÑÑ Ñ Ð³ÑƒÐ»Ð¾Ð¼, а потом Ñнова вÑплывал: ту-у-у, ту-ту, ту-у-у. Ганин не выдержал. Он натÑнул штаны, вышел в коридор и кулаком поÑтучал в дверь первого номера. Ðлферов, Ñреди Ð±Ð»ÑƒÐ¶Ð´Ð°Ð½ÑŒÑ Ñвоего, оказалÑÑ ÐºÐ°Ðº раз против двери и Ñразу отпахнул ее, так что Ганин даже вздрогнул от неожиданноÑти. – Пожалуйте, Лев Глебович, милоÑти проÑим. Он был в Ñорочке и подштанниках, золотиÑÑ‚Ð°Ñ Ð±Ð¾Ñ€Ð¾Ð´ÐºÐ° Ñлегка раÑтрепалаÑÑŒ – оттого, верно, что он пеÑенки выдувал, – и в бледно-голубых глазах так и металоÑÑŒ ÑчаÑтие. – Ð’Ñ‹ вот поете, – Ñказал Ганин, Ñдвинув брови, – а мне Ñто мешает Ñпать. – Да входите же, голубчик, что Ñто вы, право, на пороге топчетеÑÑŒ, – заÑуетилÑÑ ÐлекÑей Иванович, неловко и лаÑково Ð±ÐµÑ€Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½Ð° за талию. – ПроÑтите великодушно, еÑли мешал. Ганин неохотно вошел в комнату. Ð’ ней было очень мало вещей и очень много беÑпорÑдка. Один из двух Ñтульев, вмеÑто того чтобы ÑтоÑть у пиÑьменного Ñтола (той дубовой махины, на которой была чернильница в виде большой жабы), забрел было в Ñторону маленького умывальника, но на полпути оÑтановилÑÑ, видимо ÑпотыкнувшиÑÑŒ об отвернутый край зеленого коврика. Другой Ñтул, что ÑтоÑл у поÑтели и Ñлужил ночным Ñтоликом, иÑчезал под черным пиджаком, павшим на него Ñловно Ñ Ðрарата, так он Ñ‚Ñжело и рыхло Ñел. Ðа дубовой пуÑтыне Ñтола, а также на поÑтели разброÑаны были тонкие лиÑты. Ðа Ñтих лиÑтах Ганин мельком заметил карандашные чертежи, колеÑа, квадраты, Ñделанные без вÑÑкой техничеÑкой точноÑти, а так, кое-как, ради Ð¿Ñ€ÐµÐ¿Ñ€Ð¾Ð²Ð¾Ð¶Ð´ÐµÐ½ÑŒÑ Ð²Ñ€ÐµÐ¼ÐµÐ½Ð¸. Сам Ðлферов в Ñвоих теплых подштанниках, делающих вÑÑкого мужчину, будь он Ñтроен как ÐÐ´Ð¾Ð½Ð¸Ñ Ð¸ изÑщен как Бруммель, необыкновенно непривлекательным, уже опÑть раÑхаживал Ñреди Ñтого комнатного бурелома, Ñ‰ÐµÐ»ÐºÐ°Ñ Ð½Ð¾Ð³Ñ‚ÐµÐ¼ то по зеленому колпаку наÑтольной лампы, то по Ñпинке Ñтула. – Я Ñтрашно рад, что вы наконец ко мне заглÑнули, – говорил он, – Ñам-то Ñ Ð½Ðµ в ÑоÑтоÑнии Ñпать. Подумайте, – в Ñубботу Ð¼Ð¾Ñ Ð¶ÐµÐ½Ð° приезжает. Рзавтра уже вторник… БеднÑжка моÑ, предÑтавлÑÑŽ, как она измучилаÑÑŒ в Ñтой проклÑтой РоÑÑии! Ганин, который хмуро разглÑдывал шахматную задачу, наброÑанную на одном из лиÑтов, валÑвшихÑÑ Ð½Ð° поÑтели, вдруг поднÑл голову: – Как вы Ñказали? – Приезжает, – бойко щелкнул ногтем Ðлферов. – Ðет, не то… Как вы про РоÑÑию Ñказали? – ПроклÑтаÑ. Рчто, разве не правда? – Ðет, так, – занÑтный Ñпитет. – ÐÑ…, Лев Глебович, – оÑтановилÑÑ Ð²Ð´Ñ€ÑƒÐ³ поÑреди комнаты Ðлферов. – Полно вам большевика ломать. Вам Ñто кажетÑÑ Ð¾Ñ‡ÐµÐ½ÑŒ интереÑным, но, поверьте, Ñто грешно Ñ Ð²Ð°ÑˆÐµÐ¹ Ñтороны. Пора нам вÑем открыто заÑвить, что РоÑÑии капут, что «богоноÑец» оказалÑÑ, как, впрочем, можно было ожидать, Ñерой Ñволочью, что наша родина, Ñтало быть, навÑегда погибла. Ганин раÑÑмеÑлÑÑ: – Конечно, конечно, ÐлекÑей Иванович. Ðлферов помазал ладонью Ñверху вниз по блеÑтевшему лицу и улыбнулÑÑ Ð²Ð´Ñ€ÑƒÐ³ широкой мечтательной улыбкой: – Отчего вы не женаты, дорогой мой. Ð? – Ðе пришлоÑÑŒ, – отвечал Ганин. – Ðто веÑело? – РоÑкошно. ÐœÐ¾Ñ Ð¶ÐµÐ½Ð° – прелеÑть. Брюнетка, знаете, глаза Ñтакие живые… СовÑем молоденькаÑ. Мы женилиÑÑŒ в Полтаве, в девÑтнадцатом году, а в двадцатом мне пришлоÑÑŒ бежать: вот здеÑÑŒ у Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð² Ñтоле карточки, – покажу вам. Он Ñнизу, Ñогнутой пÑтерней, вытолкнул широкий Ñщик. – Чем вы тогда были, ÐлекÑей Иванович? – без любопытÑтва ÑпроÑил Ганин. Ðлферов покачал головой: – Ðе помню. Разве можно помнить, чем был в прошлой жизни, – быть может, уÑтрицей или, Ñкажем, птицей, а может быть, учителем математики. ПрежнÑÑ Ð¶Ð¸Ð·Ð½ÑŒ в РоÑÑии так и кажетÑÑ Ð¼Ð½Ðµ чем-то довременным, метафизичеÑким, или, как Ñто… другое Ñлово, – да, – метампÑихозой… Ганин довольно равнодушно раÑÑматривал Ñнимок в открытом Ñщике. Ðто было лицо раÑтрепанной молодой женщины Ñ Ð²ÐµÑелым, очень зубаÑтым ртом. Ðлферов наклонилÑÑ Ñ‡ÐµÑ€ÐµÐ· его плечо: – Ðет, Ñто не жена, Ñто Ð¼Ð¾Ñ ÑеÑтрица. От тифа умерла, в Киеве. Ð¥Ð¾Ñ€Ð¾ÑˆÐ°Ñ Ð±Ñ‹Ð»Ð°, хохотуньÑ, маÑтерица в пÑтнашки играть… Он придвинул другой Ñнимок: – Рвот Ñто Машенька, жена моÑ. ÐŸÐ»Ð¾Ñ…Ð°Ñ Ñ„Ð¾Ñ‚Ð¾Ð³Ñ€Ð°Ñ„Ð¸Ñ, но вÑе-таки похоже. Рвот другаÑ, в Ñаду нашем ÑнÑто. Машенька – та, что Ñидит в Ñветлом платье. Четыре года не видел ее. Ðо не думаю, чтобы оÑобенно изменилаÑÑŒ. ПрÑмо не знаю, как доживу до Ñубботы… Стойте… Куда вы, Лев Глебович? ПоÑидите еще!.. Ганин, глубоко заÑунув руки в карманы штанов, шел к двери. – Лев Глебович! Что Ñ Ð²Ð°Ð¼Ð¸? Обидел Ñ Ð²Ð°Ñ Ñ‡ÐµÐ¼-нибудь? – Дверь захлопнулаÑÑŒ. Ðлферов оÑталÑÑ ÑтоÑть один поÑреди комнаты. – Ð’Ñе-таки… какой невежа, – пробормотал он. – Что за муха его укуÑила? 3 Ð’ Ñту ночь, как вÑегда, Ñтаричок в черной пелерине брел вдоль Ñамой панели по длинному пуÑтынному проÑпекту и тыкал оÑтрием Ñучковатой палки в аÑфальт, отыÑÐºÐ¸Ð²Ð°Ñ Ñ‚Ð°Ð±Ð°Ñ‡Ð½Ñ‹Ðµ кончики – золотые, пробковые и проÑто бумажные, – а также ÑлоиÑтые окурки Ñигар. Изредка, вÑкрикнув оленьим голоÑом, промахивал автомобиль, или ÑлучалоÑÑŒ то, что ни один городÑкой пешеход не может заметить, – падала, быÑтрее мыÑли и беззвучнее Ñлезы, звезда. Ярче, веÑелее звезд были огненные буквы, которые выÑыпали одна за другой над черной крышей, Ñеменили гуÑьком и разом пропадали во тьме. «Ðеужели… Ñто… возможно…» – огненным оÑторожным шепотом проÑтупали буквы, и ночь одним бархатным ударом Ñмахивала их. «Ðеужели… Ñто…» – опÑть начинали они, крадÑÑÑŒ по небу. И Ñнова наваливалаÑÑŒ темнота. Ðо они наÑтойчиво разгоралиÑÑŒ и наконец, вмеÑто того чтобы иÑчезнуть Ñразу, оÑталиÑÑŒ ÑиÑть на целых пÑть минут, как и было уÑловлено между бюро ÑлектричеÑких реклам и фабрикантом. Впрочем, чорт его знает, что на Ñамом деле играло там, в темноте, над домами, ÑÐ²ÐµÑ‚Ð¾Ð²Ð°Ñ Ð»Ð¸ реклама, или человечеÑÐºÐ°Ñ Ð¼Ñ‹Ñль, знак, зов, вопроÑ, брошенный в небо и получающий вдруг Ñамоцветный, воÑхитительный ответ. Рпо улицам, Ñтавшим широкими, как черные блеÑÑ‚Ñщие морÑ, в Ñтот поздний чаÑ, когда поÑледний кабак закрываетÑÑ Ð¸ руÑÑкий человек, забыв о Ñне, без шапки, без пиджака, под Ñтарым макинтошем, как ÑÑновидÑщий, вышел на улицу блуждать, – в Ñтот поздний Ñ‡Ð°Ñ Ð¿Ð¾ Ñтим широким улицам раÑхаживали миры друг другу неведомые – не гулÑка, не женщина, не проÑто прохожий, – а наглухо заколоченный мир, полный Ñ‡ÑƒÐ´ÐµÑ Ð¸ преÑтуплений. ПÑть извозчичьих пролеток ÑтоÑли вдоль бульвара Ñ€Ñдом Ñ Ð¾Ð³Ñ€Ð¾Ð¼Ð½Ñ‹Ð¼ барабаном уличной уборной, – пÑть Ñонных, теплых, Ñедых миров в кучерÑких ливреÑÑ…, и пÑть других миров на больных копытах, ÑпÑщих и видÑщих во Ñне только овеÑ, что Ñ Ñ‚Ð¸Ñ…Ð¸Ð¼ треÑком льетÑÑ Ð¸Ð· мешка. Бывают такие мгновениÑ, когда вÑе ÑтановитÑÑ Ñ‡ÑƒÐ´Ð¾Ð²Ð¸Ñ‰Ð½Ñ‹Ð¼, бездонно-глубоким, когда, кажетÑÑ, так Ñтрашно жить и еще Ñтрашнее умереть. И вдруг, пока мчишьÑÑ Ñ‚Ð°Ðº по ночному городу, Ñквозь Ñлезы глÑÐ´Ñ Ð½Ð° огни и Ð»Ð¾Ð²Ñ Ð² них дивное оÑлепительное воÑпоминанье ÑчаÑтьÑ, – женÑкое лицо, вÑплывшее опÑть поÑле многих лет житейÑкого забвеньÑ, – вдруг, пока мчишьÑÑ Ð¸ безумÑтвуешь так, вежливо оÑтановит Ñ‚ÐµÐ±Ñ Ð¿Ñ€Ð¾Ñ…Ð¾Ð¶Ð¸Ð¹ и ÑпроÑит, как пройти на такую-то улицу, – голоÑом обыкновенным, но которого уже никогда больше не уÑлышишь. 4 Во вторник, поздно проÑнувшиÑÑŒ, он почувÑтвовал некоторую ломоту в ногах и, облокотившиÑÑŒ на подушку, раза два Ñ Ñ‚Ñ€ÐµÐ²Ð¾Ð¶Ð½Ñ‹Ð¼, изумленным блаженÑтвом вздохнул, вÑпомнив, что вчера ÑлучилоÑÑŒ. Утро было белое, нежное, дымное. Деловитым гулом дрожали Ñтекла. Он решительным махом ÑоÑкочил Ñ Ð¿Ð¾Ñтели и принÑлÑÑ Ð±Ñ€Ð¸Ñ‚ÑŒÑÑ. Ð¡ÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¾Ð½ находил в Ñтом оÑобое удовольÑтвие. Кто бреетÑÑ, тот каждое утро молодеет на день. Ганину ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ ÐºÐ°Ð·Ð°Ð»Ð¾ÑÑŒ, что он помолодел ровно на девÑть лет. Щетина на вытÑнутой коже, размÑÐ³Ñ‡ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ñ…Ð»Ð¾Ð¿ÑŒÑми пены, равномерно похруÑтывала и Ñходила под Ñтальным плужком бритвы. БреÑÑÑŒ, Ганин поводил бровÑми, а потом, когда обливалÑÑ Ð¸Ð· кувшина холодной водой, радоÑтно улыбалÑÑ. Он пригладил на темени влажные темные волоÑÑ‹, быÑтро оделÑÑ Ð¸ вышел на улицу. Ð’ панÑионе никого из жильцов не оÑтавалоÑÑŒ, кроме танцоров, которые обыкновенно вÑтавали только к обеду: Ðлферов отправилÑÑ Ðº знакомому, Ñ ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ñ‹Ð¼ затевал конторÑкое дело, ПодтÑгин поехал в полицейÑкий учаÑток добиватьÑÑ Ð²Ñ‹ÐµÐ·Ð´Ð½Ð¾Ð¹ визы, Клара, уже Ð¾Ð¿Ð¾Ð·Ð´Ð°Ð²ÑˆÐ°Ñ Ð½Ð° Ñлужбу, ждала Ñ‚Ñ€Ð°Ð¼Ð²Ð°Ñ Ð½Ð° углу, прижав к груди бумажный мешок Ñ Ð°Ð¿ÐµÐ»ÑŒÑинами. РГанин, без волненьÑ, поднÑлÑÑ Ð½Ð° второй Ñтаж в знакомом ему доме, дернул кольцо звонка. Отперев дверь, но не ÑнÑв внутренней цепочки, выÑунулаÑÑŒ Ð³Ð¾Ñ€Ð½Ð¸Ñ‡Ð½Ð°Ñ Ð¸ Ñказала, что гоÑпожа РубанÑÐºÐ°Ñ ÐµÑ‰Ðµ Ñпит. – Ð’Ñе равно, мне нужно ее видеть, – Ñпокойно Ñказал Ганин и, проÑунув в Ñкважину руку, Ñам ÑнÑл цепочку. ГорничнаÑ, коренаÑÑ‚Ð°Ñ Ð±Ð»ÐµÐ´Ð½Ð°Ñ Ð´ÐµÐ²ÑƒÑˆÐºÐ°, Ñ Ð½ÐµÐ³Ð¾Ð´Ð¾Ð²Ð°Ð½Ð¸ÐµÐ¼ что-то забормотала, но Ганин вÑе так же решительно, отÑтранив ее локтем, прошел в полуÑумрак коридора и Ñтукнул в дверь. – Кто там? – раздалÑÑ Ñ…Ñ€Ð¸Ð¿Ð»Ð¾Ð²Ð°Ñ‚Ñ‹Ð¹ утренний Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ð›ÑŽÐ´Ð¼Ð¸Ð»Ñ‹. – Я, отопри. Она проÑтукала боÑыми пÑтками к двери, повернула ключ и, раньше чем поÑмотреть на Ганина, побежала обратно к поÑтели, прыгнула под одеÑло. По кончику уха видно было, что она в подушку улыбаетÑÑ, ждет, чтобы Ганин к ней подошел. Ðо он оÑтановилÑÑ Ð¿Ð¾Ñреди комнаты и так проÑтоÑл довольно долго, бренча мелкими монетами в карманах макинтоша. Людмила вдруг перевернулаÑÑŒ на Ñпину и ÑмеÑÑÑŒ раÑпахнула голые худенькие руки. Утро к ней не шло: лицо было бледное, опухшее, и желтые волоÑÑ‹ ÑтоÑли дыбом. – Ðу же, – протÑнула она и зажмурилаÑÑŒ. Ганин переÑтал бренчать. – Вот что, Людмила, – Ñказал он тихо. Она привÑтала, широко открыв глаза: – Что-нибудь ÑлучилоÑÑŒ? Ганин приÑтально поÑмотрел на нее и ответил: – Да. Я, оказываетÑÑ, люблю другую женщину. Я пришел Ñ Ñ‚Ð¾Ð±Ð¾Ð¹ проÑтитьÑÑ. Она заморгала Ñпутанными Ñвоими реÑницами, прикуÑила губу. – Ðто, ÑобÑтвенно, вÑе, – Ñказал Ганин. – Мне очень жаль, но ничего не поделаешь. Мы ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð¿Ñ€Ð¾ÑтимÑÑ. Я полагаю, что так будет лучше. Людмила, закрыв лицо, опÑть пала ничком в подушку. Лазурное Ñтеганое одеÑло Ñтало коÑо Ñползать Ñ ÐµÐµ ног на белый мохнатый коврик. Ганин поднÑл, поправил его. Потом прошелÑÑ Ñ€Ð°Ð·Ð° два по комнате. – Ð“Ð¾Ñ€Ð½Ð¸Ñ‡Ð½Ð°Ñ Ð½Ðµ хотела Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð²Ð¿ÑƒÑкать, – Ñказал он. Людмила, уткнувшиÑÑŒ в подушку, лежала как мертваÑ. – Вообще говорÑ, – Ñказал Ганин, – она какаÑ-то неприветливаÑ. – Пора переÑтать топить. ВеÑна, – Ñказал он немного погодÑ. Прошел от двери к белому трюмо, потом надел шлÑпу. Людмила вÑе не шевелилаÑÑŒ. Он еще поÑтоÑл, поглÑдел на нее молча и, издав горлом легкий звук, как будто хотел откашлÑтьÑÑ, вышел из комнаты. СтараÑÑÑŒ Ñтупать тихо, он быÑтро прошел по длинному коридору, ошибÑÑ Ð´Ð²ÐµÑ€ÑŒÑŽ, попал Ñ Ñ€Ð°Ð·Ð¼Ð°Ñ…Ñƒ в ванную комнату, откуда хлынула волоÑÐ°Ñ‚Ð°Ñ Ñ€ÑƒÐºÐ° и львиный рык, круто повернул и, ÑтолкнувшиÑÑŒ опÑть Ñ ÐºÐ¾Ñ€ÐµÐ½Ð°Ñтой горничной, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ñ‚ÐµÑ€Ð»Ð° трÑпкой бронзовый бюÑÑ‚ в прихожей, Ñтал ÑпуÑкатьÑÑ Ð² поÑледний раз по отлогой каменной леÑтнице. Ðа площадке Ð³Ñ€Ð¾Ð¼Ð°Ð´Ð½Ð°Ñ Ñ€Ð°Ð¼Ð° окна, выходившего на задний двор, была отпахнута, и во дворе бродÑчий баритон ревел по-немецки «Стеньку Разина». И, поÑлушав по-веÑеннему дрожавший Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ð¸ взглÑнув на роÑпиÑÑŒ открытого Ñтекла – куÑÑ‚ кубичеÑких роз и павлиний веер, – Ганин почувÑтвовал, что Ñвободен. Он медленно шел по улице, ÐºÑƒÑ€Ñ Ð½Ð° ходу. День был холодноватый, молочный; белые раÑтрепанные облака поднималиÑÑŒ навÑтречу ему в голубом пролете между домов. Он вÑегда вÑпоминал РоÑÑию, когда видел быÑтрые облака, но теперь он вÑпомнил бы ее и без облаков: Ñ Ð¼Ð¸Ð½ÑƒÐ²ÑˆÐµÐ¹ ночи он только и думал о ней. То, что ÑлучилоÑÑŒ в Ñту ночь, то воÑхитительное Ñобытие души, переÑтавило Ñветовые призмы вÑей его жизни, опрокинуло на него прошлое. Он Ñел на Ñкамейку в проÑторном Ñквере, и Ñразу трепетный и нежный Ñпутник, который его Ñопровождал, разлегÑÑ Ñƒ его ног Ñероватой веÑенней тенью, заговорил. И теперь, поÑле иÑÑ‡ÐµÐ·Ð½Ð¾Ð²ÐµÐ½ÑŒÑ Ð›ÑŽÐ´Ð¼Ð¸Ð»Ñ‹, он Ñвободен был Ñлушать его… ДевÑть лет тому назад… Лето, уÑадьба, тиф… Удивительно приÑтно выздоравливать поÑле тифа. Лежишь Ñловно на волне воздуха; еще, правда, побаливает Ñелезенка, и выпиÑÐ°Ð½Ð½Ð°Ñ Ð¸Ð· Петербурга Ñиделка трет тебе Ñзык по утрам – вÑзкий поÑле Ñна – ватой, пропитанной портвейном. Сиделка очень низенького роÑта, Ñ Ð¼Ñгкой грудью, Ñ Ð¿Ñ€Ð¾Ð²Ð¾Ñ€Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ короткими руками, и идет от нее Ñыроватый запах, ÑÑ‚Ð°Ñ€Ð¾Ð´ÐµÐ²Ð¸Ñ‡ÑŒÑ Ð¿Ñ€Ð¾Ñ…Ð»Ð°Ð´Ð°. Она любит прибаутки, ÑпонÑкие Ñловечки, оÑтавшиеÑÑ Ñƒ нее от войны четвертого года. Лицо Ñ ÐºÑƒÐ»Ð°Ñ‡Ð¾Ðº, бабье, щербатое, Ñ Ð¾Ñтрым ноÑиком, и ни один волоÑок не торчит из-под коÑынки. Лежишь Ñловно на воздухе. ПоÑтель Ñлева отгорожена от двери камышовой ширмой, Ñплошь желтой, Ñ Ð¿Ð»Ð°Ð²Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ Ñгибами. Ðаправо, ÑовÑем близко, в углу – киот: Ñмуглые образа за Ñтеклом, воÑковые цветы, коралловый креÑтик. Два окна, – одно прÑмо напротив, но далеко: поÑтель будто отталкиваетÑÑ Ð¸Ð·Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ð²ÑŒÐµÐ¼ от Ñтены и метит в него медными набалдашниками изножьÑ, в каждом из которых пузырек Ñолнца, метит и вот тронетÑÑ, поплывет через вÑÑŽ комнату в окно, в глубокое июльÑкое небо, по которому наиÑкоÑÑŒ поднимаютÑÑ Ñ€Ñ‹Ñ…Ð»Ñ‹Ðµ, ÑиÑющие облака. Второе окно, в правой Ñтене, выходит на зеленоватую коÑую крышу: ÑÐ¿Ð°Ð»ÑŒÐ½Ñ Ð²Ð¾ втором Ñтаже, а Ñто – крыша одноÑтажного крыла, где людÑÐºÐ°Ñ Ð¸ кухнÑ. Окна запираютÑÑ Ð½Ð° ночь белыми Ñтворчатыми ÑтавнÑми. За ширмой – дверь, Ð²ÐµÐ´ÑƒÑ‰Ð°Ñ Ð½Ð° леÑтницу, а подальше у той же Ñтены – блеÑÑ‚ÑÑ‰Ð°Ñ Ð±ÐµÐ»Ð°Ñ Ð¿ÐµÑ‡ÐºÐ° и Ñтаринный умывальник, Ñ Ð±Ð°ÐºÐ¾Ð¼, Ñ ÐºÐ»ÑŽÐ²Ð°Ñтым краном: нажмешь ногой на медную педаль, и из крана прыщет тонкий фонтанчик. Слева от переднего окна – краÑного дерева комод Ñ Ð¾Ñ‡ÐµÐ½ÑŒ тугими Ñщиками, а Ñправа – оттоманка. Обои – белые, в голубоватых розах. Ð’ полубреду, бывало, из Ñтих роз лепишь профиль за профилем или ÑтранÑтвуешь глазами вверх и вниз, ÑтараÑÑÑŒ не задеть по пути ни одного цветка, ни одного лиÑтика, находишь лазейки в узоре, проÑкакиваешь, возвращаешьÑÑ Ð²ÑпÑть, попав в тупик, и Ñызнова начинаешь бродить по Ñветлому лабиринту. Ðаправо от поÑтели, между киотом и боковым окном, виÑÑÑ‚ две картины: Ñ‡ÐµÑ€ÐµÐ¿Ð°Ñ…Ð¾Ð²Ð°Ñ ÐºÐ¾ÑˆÐºÐ°, Ð»Ð°ÐºÐ°ÑŽÑ‰Ð°Ñ Ñ Ð±Ð»ÑŽÐ´Ñ†Ð° молоко, и Ñкворец, Ñделанный выпукло из ÑобÑтвенных перьев на нариÑованной Ñкворечнице. Ð Ñдом, у оконного коÑÑка, приделана кероÑÐ¸Ð½Ð¾Ð²Ð°Ñ Ð»Ð°Ð¼Ð¿Ð°, ÑÐºÐ»Ð¾Ð½Ð½Ð°Ñ Ð²Ñ‹Ð¿ÑƒÑкать черный Ñзык копоти. ЕÑть еще картины: Ð»Ð¸Ñ‚Ð¾Ð³Ñ€Ð°Ñ„Ð¸Ñ â€“ неаполитанец Ñ Ð¾Ñ‚ÐºÑ€Ñ‹Ñ‚Ð¾Ð¹ грудью – над комодом, а над рукомойником – нариÑÐ¾Ð²Ð°Ð½Ð½Ð°Ñ ÐºÐ°Ñ€Ð°Ð½Ð´Ð°ÑˆÐ¾Ð¼ голова лошади, что, раздув ноздри, плывет по воде. День-деньÑкой кровать Ñкользит в жаркое ветреное небо, и когда привÑтаешь, то видишь верхушки лип, круто прохваченные желтым Ñолнцем, телефонные проволоки, на которые ÑадÑÑ‚ÑÑ Ñтрижи, и чаÑть деревÑнного навеÑа над мÑгкой краÑной дорогой перед парадным крыльцом. Оттуда доноÑÑÑ‚ÑÑ Ð¸Ð·ÑƒÐ¼Ð¸Ñ‚ÐµÐ»ÑŒÐ½Ñ‹Ðµ звуки: щебетанье, далекий лай, Ñкрип водокачки. Лежишь, плывешь и думаешь о том, что Ñкоро вÑтанешь; и в Ñолнечной луже играют мухи, и цветной моток шелка, как живой, Ñпрыгивает Ñ ÐºÐ¾Ð»ÐµÐ½ матери, ÑидÑщей подле, мÑгко катитÑÑ Ð¿Ð¾ Ñнтарному паркету… Ð’ Ñтой комнате, где в шеÑтнадцать лет выздоравливал Ганин, и зародилоÑÑŒ то ÑчаÑтье, тот женÑкий образ, который ÑпуÑÑ‚Ñ Ð¼ÐµÑÑц он вÑтретил наÑву. Ð’ Ñтом Ñотворении учаÑтвовало вÑе – и мÑгкие литографии на Ñтенах, и щебет за окном, и коричневый лик ХриÑта в киоте, и даже фонтанчик умывальника. ЗарождавшийÑÑ Ð¾Ð±Ñ€Ð°Ð· ÑÑ‚Ñгивал, вбирал вÑÑŽ Ñолнечную прелеÑть Ñтой комнаты, и, конечно, без нее он никогда бы не выроÑ. Ð’ конце концов, Ñто было проÑто юношеÑкое предчувÑтвие, Ñладкие туманы, но Ганину теперь казалоÑÑŒ, что никогда такого рода предчувÑтвие не оправдывалоÑÑŒ так Ñовершенно. И целый день он переходил из Ñадика в Ñадик, из кафе в кафе, и его воÑпоминанье непрерывно летело вперед, как апрельÑкие облака по нежному берлинÑкому небу. Люди, Ñидевшие в кафе, полагали, что у Ñтого человека, так приÑтально глÑдÑщего перед Ñобой, должно быть какое-нибудь глубокое горе, а на улице он в раÑÑеÑнье толкал вÑтречных, и раз быÑтрый автомобиль затормозил и выругалÑÑ, едва его не задев. Он был богом, воÑÑоздающим погибший мир. Он поÑтепенно воÑкрешал Ñтот мир, в угоду женщине, которую он еще не Ñмел в него помеÑтить, пока веÑÑŒ он не будет закончен. Ðо ее образ, ее приÑутÑтвие, тень ее воÑÐ¿Ð¾Ð¼Ð¸Ð½Ð°Ð½ÑŒÑ Ñ‚Ñ€ÐµÐ±Ð¾Ð²Ð°Ð»Ð¸ того, чтобы наконец он и ее бы воÑкреÑил, – и он нарочно отодвигал ее образ, так как желал к нему подойти поÑтепенно, шаг за шагом, точно так же, как тогда, девÑть лет тому назад. БоÑÑÑŒ ÑпутатьÑÑ, затерÑтьÑÑ Ð² Ñветлом лабиринте памÑти, он прежний путь Ñвой воÑÑоздавал оÑторожно, бережно, возвращаÑÑÑŒ иногда к забытой мелочи, но не Ð·Ð°Ð±ÐµÐ³Ð°Ñ Ð²Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ´. Ð‘Ð»ÑƒÐ¶Ð´Ð°Ñ Ð² Ñтот веÑенний вторник по Берлину, он и вправду выздоравливал, ощущал первое вÑтаванье Ñ Ð¿Ð¾Ñтели, ÑлабоÑть в ногах. СмотрелÑÑ Ð²Ð¾ вÑе зеркала. Белье и одежды казалиÑÑŒ необыкновенно чиÑтыми, проÑторными и немного чужими. Он медленно шел по широкой аллее, что вела от площадки дома в дебри парка. Там и ÑÑм вздувалиÑÑŒ на лиловатой от лиÑтвенной тени земле черные червиÑтые холмики – работа кротов. Он надел белые панталоны, Ñиреневые ноÑки. Он мечтал вÑтретить кого-нибудь в парке, кого – он еще не знал. Ð”Ð¾Ð¹Ð´Ñ Ð´Ð¾ конца аллеи, где ÑиÑла в темной зелени хвои Ð±ÐµÐ»Ð°Ñ ÑкамьÑ, он повернул обратно, и далеко впереди в пролете между лип виден был оранжевый пеÑок Ñадовой площадки и блеÑтевшие Ñтекла веранды. Сиделка уехала обратно в Петербург, – долго выÑовывалаÑÑŒ из колÑÑки, махала коротенькой рукой, и ветер трепал коÑынку. Дни пошли радоÑтные, бодрые. Ð’ уÑадьбе была прохлада, плащи Ñолнца на паркете. И через две недели он уже до одури каталÑÑ Ð½Ð° велоÑипеде, лупил по вечерам в городки Ñ Ñыном Ñкотницы. Реще через неделю ÑлучилоÑÑŒ то, чего он так ждал. «И куда вÑе Ñто делоÑÑŒ, – вздохнул Ганин. – Где теперь Ñто ÑчаÑтье и Ñолнце, Ñти рюхи, которые так Ñлавно звÑкали и Ñкакали, мой велоÑипед Ñ Ð½Ð¸Ð·ÐºÐ¸Ð¼ рулем и большой передачей?.. По какому-то там закону ничто не терÑетÑÑ, материю иÑтребить нельзÑ, значит, где-то ÑущеÑтвуют и по Ñей Ñ‡Ð°Ñ Ñ‰ÐµÐ¿ÐºÐ¸ от моих рюх и Ñпицы от велоÑипеда. Да вот беда в том, что не Ñоберешь их опÑть, – никогда. Я читал о „вечном возвращении“… Рчто, еÑли Ñтот Ñложный паÑÑŒÑÐ½Ñ Ð½Ð¸ÐºÐ¾Ð³Ð´Ð° не выйдет во второй раз? Вот… чего-то никак не оÑмыÑлю… Да: неужели вÑе Ñто умрет Ñо мной? Я ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð¾Ð´Ð¸Ð½ в чужом городе. ПьÑн. От коньÑку и пива трещит башка. Ðоги вдоÑталь нашаталиÑÑŒ. И вот ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð¼Ð¾Ð¶ÐµÑ‚ лопнуть Ñердце, – и Ñ Ð½Ð¸Ð¼ лопнет мой мир… Ðикак не оÑмыÑлю…» Он оказалÑÑ Ð¾Ð¿Ñть в том же Ñквере, но теперь было ÑовÑем холодно, небо к вечеру подернулоÑÑŒ обморочной бледнотой. «ОÑталоÑÑŒ четыре днÑ: Ñреда, четверг, пÑтница, Ñуббота. Ð Ñ ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð¼Ð¾Ð³Ñƒ умереть…» – ПодтÑнутьÑÑ! – вдруг пробормотал он, Ñдвинув темные брови. – Довольно. Пора домой. Ðа площадке леÑтницы он вÑтретилÑÑ Ñ Ðлферовым, который, Ñлегка ÑгорбившиÑÑŒ в Ñвоем широченном пальто и Ñтарательно выпучив губы, Ñовал ключ в замочную Ñкважину лифта. – Иду газету покупать, Лев Глебович. Хотите, вмеÑте пройдемÑÑ? – Благодарю, – Ñказал Ганин и прошел к Ñебе. Ðо, взÑвшиÑÑŒ за ручку двери, он оÑтановилÑÑ. Им овладел мгновенный Ñоблазн. Он уÑлышал, как Ðлферов вошел в лифт, как машина Ñ Ñ‚Ñ€ÑƒÐ´Ð½Ñ‹Ð¼ глухим грохотом опуÑтилаÑÑŒ донизу и там лÑзгнула. «УнеÑло… – подумал он, покуÑÑ‹Ð²Ð°Ñ Ð³ÑƒÐ±Ñ‹. – Ð, чорт… риÑкну». Судьба так захотела, чтобы минут пÑть ÑпуÑÑ‚Ñ ÐšÐ»Ð°Ñ€Ð° поÑтучалаÑÑŒ к Ðлферову, чтобы ÑпроÑить, нет ли у него почтовой марки. Сквозь верхнее матовое Ñтекло двери желтел Ñвет, и потому она решила, что Ðлферов дома. – ÐлекÑей Иванович, – Ñказала Клара, одновременно Ñтуча и Ð¿Ñ€Ð¸Ð¾Ñ‚ÐºÑ€Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð´Ð²ÐµÑ€ÑŒ, – нет ли у ваÑ… Она в изумленье запнулаÑÑŒ. У пиÑьменного Ñтола ÑтоÑл Ганин и поÑпешно задвигал Ñщик. Он оглÑнулÑÑ, блеÑнув зубами, толкнул Ñщик бедром и выпрÑмилÑÑ. – ÐÑ…, Боже мой, – тихо Ñказала Клара и попÑтилаÑÑŒ из комнаты. Ганин быÑтро шагнул к ней, на ходу выключив Ñвет и захлопнув дверь. Клара приÑлонилаÑÑŒ к Ñтене в полутемном коридоре и Ñ ÑƒÐ¶Ð°Ñом глÑдела на него, прижав пухлые руки к виÑкам. – Боже мой… – повторила она так же тихо. – Как вы могли… С медленным грохотом, Ñловно отдуваÑÑÑŒ, поплыл вверх лифт. – ВозвращаетÑÑ… – таинÑтвенно шепнул Ганин. – О, Ñ Ð½Ðµ выдам ваÑ, – горько воÑкликнула Клара, не ÑÐ²Ð¾Ð´Ñ Ñ Ð½ÐµÐ³Ð¾ блеÑÑ‚Ñщих, влажных глаз, – но как вы могли? Ведь он не богаче ваÑ… Ðет, Ñто кошмар какой-то. – Пойдемте к вам, – Ñказал Ñ ÑƒÐ»Ñ‹Ð±ÐºÐ¾Ð¹ Ганин. – Я вам, пожалуй, объÑÑню… Она медленно отделилаÑÑŒ от Ñтены и, нагнув голову, пошла в Ñвою комнату. Там было тепло, пахло хорошими духами, на Ñтене была ÐºÐ¾Ð¿Ð¸Ñ Ñ ÐºÐ°Ñ€Ñ‚Ð¸Ð½Ñ‹ Беклина «ОÑтров мертвых», на Ñтолике ÑтоÑла Ñ„Ð¾Ñ‚Ð¾Ð³Ñ€Ð°Ñ„Ð¸Ñ â€“ Людмилино лицо, очень подправленное. – Мы Ñ Ð½ÐµÑŽ поÑÑорилиÑÑŒ, – кивнул Ганин в Ñторону Ñнимка. – Ðе зовите менÑ, еÑли она будет у ваÑ. Ð’Ñе кончено. Клара Ñела Ñ Ð½Ð¾Ð³Ð°Ð¼Ð¸ на кушетку и, кутаÑÑÑŒ в черный платок, иÑÐ¿Ð¾Ð´Ð»Ð¾Ð±ÑŒÑ Ð³Ð»Ñдела на Ганина. – Ð’Ñе Ñто глупоÑти, Клара, – Ñказал он, ÑадÑÑÑŒ Ñ€Ñдом Ñ Ð½ÐµÐ¹ и опираÑÑÑŒ на выпрÑмленную руку. – Ðеужели вы думаете, что Ñ Ð´ÐµÐ¹Ñтвительно крал деньги? Ðо конечно, мне будет неприÑтно, еÑли Ðлферов узнает, что Ñ Ð·Ð°Ð»ÐµÐ·Ð°Ð» к нему в Ñтол. – Да что же вы делали? Что могло быть другого? – зашептала Клара. – Я от Ð²Ð°Ñ Ð½Ðµ ожидала Ñтого, Лев Глебович. – ÐšÐ°ÐºÐ°Ñ Ð²Ñ‹, право, ÑмешнаÑ, – Ñказал Ганин и заметил, что ее большие, лаÑковые, Ñлегка навыкате глаза череÑчур уж блеÑÑ‚ÑÑ‚, что Ñлишком уж взволнованно поднимаютÑÑ Ð¸ Ñпадают ее плечи под черным платком. – Полноте, – улыбнулÑÑ Ð¾Ð½. – Ðу хорошо, предположим, Ñ â€“ вор, взломщик. Ðо почему Ñто Ð²Ð°Ñ Ñ‚Ð°Ðº тревожит? – Уходите, пожалуйÑта, – тихо Ñказала Клара и отвернула голову. Он раÑÑмеÑлÑÑ, пожал плечом… Когда же дверь за ним закрылаÑÑŒ, Клара заплакала, и плакала долго, Ñ‚Ñжелыми блеÑÑ‚Ñщими Ñлезами, которые равномерно возникали на ее реÑницах и Ñползали продолговатыми каплÑми по ее запылавшим от рыданий щекам. – Бедный мой, – бормотала она, – до чего жизнь довела его. И что Ñ Ð¼Ð¾Ð³Ñƒ ему Ñказать… РаздалÑÑ Ð»ÐµÐ³ÐºÐ¸Ð¹ Ñтук в Ñтену из комнаты танцоров. Клара Ñильно выÑморкалаÑÑŒ, приÑлушалаÑÑŒ. Стук повторилÑÑ Ð¾Ð¿Ñть, по-женÑки бархатный: Ñто, верно, Ñтучал Колин. Потом прокатилÑÑ Ñмех, кто-то воÑкликнул: «Ðлек, о Ðлек, переÑтань…» – и два голоÑа глухо и нежно затараторили. Клара подумала о том, что завтра, как вÑегда, нужно ехать на Ñлужбу, до шеÑти Ñтучать по кнопкам, ÑÐ»ÐµÐ´Ñ Ð·Ð° лиловой Ñтрочкой, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ñ Ð·ÐµÑ€Ð½Ð¸Ñтым потреÑкиваньем выÑыпает на лиÑÑ‚, или же, еÑли дела нет, читать, подперев ее об черный ремингтон, одолженную, беÑÑтыдно раÑтрепанную книгу. Она Ñварила Ñебе чай, вÑло поужинала, потом долго раздевалаÑÑŒ, Ð²Ð·Ð´Ñ‹Ñ…Ð°Ñ Ð¸ лениво двигаÑÑÑŒ. Лежа в поÑтели, она Ñлышала, что Ñ€Ñдом, в номере у ПодтÑгина, голоÑа, кто-то входил, выходил, неожиданно Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½Ð° что-то громко Ñказал, ПодтÑгин ответил тихо, Ñокрушенно. Она вÑпомнила, что Ñтарик ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¾Ð¿Ñть ездил наÑчет паÑпорта, что у него Ñ‚ÑÐ¶ÐµÐ»Ð°Ñ Ð±Ð¾Ð»ÐµÐ·Ð½ÑŒ Ñердца, что жизнь проходит: в пÑтницу ей минет двадцать шеÑть лет. РголоÑа вÑе звучали, – и Кларе казалоÑÑŒ, что она живет в ÑтеклÑнном доме, колеблющемÑÑ Ð¸ плывущем куда-то. Шум поездов, оÑобенно ÑÑно Ñлышный по ту Ñторону коридора, добиралÑÑ Ð¸ Ñюда, и кровать как будто поднималаÑÑŒ и покачивалаÑÑŒ. Перед ней мелькнула Ñпина Ганина, который ÑклонÑлÑÑ Ð½Ð°Ð´ Ñтолом и оглÑдывалÑÑ Ñ‡ÐµÑ€ÐµÐ· плечо, ÑÐºÐ°Ð»Ñ Ñркие зубы. Рпотом она уÑнула и во Ñне видела какую-то чушь: будто Ñела в трамвай, а Ñ€Ñдом Ñтарушка, необыкновенно Ð¿Ð¾Ñ…Ð¾Ð¶Ð°Ñ Ð½Ð° ее тетку, жившую в Лодзи, быÑтро говорит что-то по-немецки, и оказываетÑÑ Ð¿Ð¾Ð½ÐµÐ¼Ð½Ð¾Ð³Ñƒ, что Ñто вовÑе не ее тетка, а та Ñ€Ð°Ð´ÑƒÑˆÐ½Ð°Ñ Ñ‚Ð¾Ñ€Ð³Ð¾Ð²ÐºÐ°, у которой Клара по дороге на Ñлужбу покупает апельÑины. 5 Ð’ Ñтот вечер к Ðнтону Сергеевичу зашел гоÑть. Ðто был Ñтарый гоÑподин Ñ Ð¶ÐµÐ»Ñ‚Ð¾Ð²Ð°Ñ‚Ñ‹Ð¼Ð¸ уÑами, подÑтриженными на английÑкий манер, Ñолидный, очень опрÑтно одетый, в Ñюртуке и полоÑатых штанах. ПодтÑгин его потчевал бульоном «магги», когда вошел Ганин. Воздух был Ñиневат от папироÑных паров. – ГоÑподин Ганин, гоÑподин Куницын, – и Ðнтон Сергеевич, ÑиÑÑ Ñтеклами пенÑÐ½Ñ Ð¸ поÑапываÑ, вдавил Ганина Ñвоей мÑгкой рукой в креÑло. – Ðто, Лев Глебович, мой Ñтарый однокашник, когда-то шпаргалки мне пиÑал. Куницын оÑклабилÑÑ. – Было дело, – проговорил он низким, круглым голоÑом. – Рпозвольте Ð²Ð°Ñ ÑпроÑить, дорогой Ðнтон Сергеевич, который теперь чаÑ? – Да ну ваÑ, Ñ‡Ð°Ñ Ð´ÐµÑ‚Ñкий, можно еще поÑидеть. Куницын вÑтал, подтÑÐ³Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð¶Ð¸Ð»ÐµÑ‚: – Супруга ждет, не могу. – Ðу что же, не Ñмею удерживать, – развел руками Ðнтон Сергеевич и бочком, через пенÑÐ½Ñ Ð¿Ð¾Ð³Ð»Ñдел на гоÑÑ‚Ñ. – Ржене вашей кланÑйтеÑÑŒ. Ðе имею чеÑти знать, но поклон передайте. – Благодарю, – Ñказал Куницын. – Очень приÑтно. Ð’Ñего доброго. Пальто Ñ, кажетÑÑ, в передней оÑтавил. – Я Ð²Ð°Ñ ÐµÑ‰Ðµ провожу, – Ñказал ПодтÑгин. – ПроÑтите, пожалуйÑта, Лев Глебович, ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð²ÐµÑ€Ð½ÑƒÑÑŒ. ОÑтавшиÑÑŒ один, Ганин поудобнее уÑелÑÑ Ð² Ñтаром зеленом креÑле и в раздумье улыбнулÑÑ. Он зашел к Ñтарому поÑту, оттого что Ñто был, пожалуй, единÑтвенный человек, который мог бы понÑть его волненье. Ему хотелоÑÑŒ раÑÑказать ему о многом – о закатах над руÑÑким шоÑÑе, о березовых рощах. Ð’ переплетенных Ñтарых журналах «ВÑÐµÐ¼Ð¸Ñ€Ð½Ð°Ñ Ð˜Ð»Ð»ÑŽÑтрациÑ» да «ЖивопиÑное Обозрение» ведь бывали под виньетками Ñтихи Ñтого Ñамого ПодтÑгина. Ðнтон Сергеевич вернулÑÑ, хмуро Ð¿Ð¾ÐºÐ°Ñ‡Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ð²Ð¾Ð¹. – Обидел менÑ, – Ñказал он, ÑадÑÑÑŒ к Ñтолу и Ð±Ð°Ñ€Ð°Ð±Ð°Ð½Ñ Ð¿Ð°Ð»ÑŒÑ†Ð°Ð¼Ð¸. – ÐÑ…, как обидел… – Ð’ чем дело? – улыбнулÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½. Ðнтон Сергеевич ÑнÑл пенÑнÑ, вытер его краем Ñкатерти. – Презирает он менÑ, вот в чем дело. Знаете, что он мне давеча Ñказал? ПоÑмотрел Ñ Ñтакой холодной уÑмешечкой: вы, говорит, Ñтихи Ñвои попиÑывали, а Ñ Ð½Ðµ читал. РеÑли бы читал, терÑл бы то времÑ, что отдавал работе. Вот что он мне Ñказал, Лев Глебович; Ñ Ð²Ð°Ñ Ñпрашиваю, умно ли Ñто? – Ркто он такой? – ÑпроÑил Ганин. – Да чорт его знает. Деньги делает. ÐÑ…-ма. Он человек, видите ли… – Что же тут обидного, Ðнтон Сергеевич? У него одно, а у Ð²Ð°Ñ Ð´Ñ€ÑƒÐ³Ð¾Ðµ. Ведь вы его, небоÑÑŒ, тоже презираете. – ÐÑ…, Лев Глебович, – заволновалÑÑ ÐŸÐ¾Ð´Ñ‚Ñгин, – да разве Ñ Ð½Ðµ прав, коли презираю его? Ðе Ñто ведь ужаÑно, а ужаÑно то, что такой человек Ñмеет мне деньги предложить… Он открыл кулак, выброÑил на Ñтол ÑмÑтую бумажку: – …ужаÑно то, что Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ð½Ñл. Извольте любоватьÑÑ, – двадцать марковей, чтобы их чорт подрал. Старик ÑовÑем раÑтрепеталÑÑ, жевал губами, ÑÐµÐ´Ð°Ñ Ñ‰ÐµÑ‚ÐºÐ° под нижней губой прыгала, толÑтые пальцы барабанили по Ñтолу. Потом он Ñ Ð±Ð¾Ð»ÐµÐ·Ð½ÐµÐ½Ð½Ñ‹Ð¼ приÑвиÑтом вздохнул и покачал головой: – Петька Куницын… Как же, вÑе помню… Хорошо училÑÑ, подлец. И аккуратный такой был, при чаÑах. Пальцем показывал во Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ ÑƒÑ€Ð¾ÐºÐ°, Ñколько минут до звонка. Первую гимназию Ñ Ð¼ÐµÐ´Ð°Ð»ÑŒÑŽ кончил. – Странно, должно быть, вам Ñто вÑпоминать, – задумчиво Ñказал Ганин. – Странно вообще вÑпоминать, ну Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð±Ñ‹ то, что неÑколько чаÑов назад ÑлучилоÑÑŒ, ежедневную – и вÑе-таки не ежедневную – мелочь. ПодтÑгин внимательно и мÑгко поÑмотрел на него: – Что Ñто Ñ Ð²Ð°Ð¼Ð¸, Лев Глебович? Лицо у Ð²Ð°Ñ ÐºÐ°Ðº-то Ñветлее. ОпÑть, что ли, влюблены? РнаÑчет ÑтранноÑтей воÑпоминаньÑ… Фу ты, как хорошо улыбнулÑÑ… – Я недаром к вам зашел, Ðнтон Сергеич… – Ð Ñ Ð²Ð°Ñ ÐšÑƒÐ½Ð¸Ñ†Ñ‹Ð½Ñ‹Ð¼ угоÑтил. Берите пример Ñ Ð½ÐµÐ³Ð¾. Ð’Ñ‹ как училиÑÑŒ? – Так Ñебе, – опÑть улыбнулÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½. – БалашовÑкое училище в Петербурге, знаете? – продолжал он, Ñлегка подлаживаÑÑÑŒ под тон ПодтÑгина, как Ñто чаÑто бывает, когда говоришь Ñо Ñтариком. – Ðу, вот. Помню тамошний двор. Мы в футбол лупили. Под аркой были Ñложены дрова. МÑч, бывало, Ñобьет полено. – Мы больше в лапту играли да в казаки-разбойники, – Ñказал ПодтÑгин. – Вот жизнь и прошла, – добавил он неожиданно. – Ð Ñ, знаете, Ðнтон Сергеевич, ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð²Ñпоминал Ñтарые журналы, в которых были ваши Ñтихи. И березовые рощи. – Ðеужели помните, – лаÑково и наÑмешливо повернулÑÑ Ðº нему Ñтарик. – Дура Ñ, дура, – Ñ Ð²ÐµÐ´ÑŒ из-за Ñтих берез вÑÑŽ Ñвою жизнь проглÑдел, вÑÑŽ РоÑÑию. Теперь, Ñлава Богу, Ñтихов не пишу. БаÑта. СовеÑтно даже в бланки впиÑывать: «поÑт». Я, кÑтати, ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¾Ð¿Ñть ни черта не понÑл. Чиновник даже обиделÑÑ. Завтра Ñнова поеду. Ганин поÑмотрел Ñебе на ноги и не Ñпеша заговорил: – Ð’ школе, в поÑледних клаÑÑах, мои товарищи думали, что у Ð¼ÐµÐ½Ñ ÐµÑть любовница, да еще какаÑ: ÑветÑÐºÐ°Ñ Ð´Ð°Ð¼Ð°. Уважали Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð·Ð° Ñто. Я ничего не возражал, так как Ñам раÑпуÑтил Ñтот Ñлух. – Так, так, – закивал ПодтÑгин. – Ð’ Ð²Ð°Ñ ÐµÑть что-то хитрое, Левушка… Ðто хорошо… – Рна Ñамом деле Ñ Ð±Ñ‹Ð» до Ñмешного чиÑÑ‚. И Ñовершенно не Ñтрадал от Ñтой чиÑтоты. ГордилÑÑ ÐµÑŽ, как оÑобенной тайной, а выходило, что Ñ Ð¾Ñ‡ÐµÐ½ÑŒ опытен. Правда, Ñ Ð²Ð¾Ð²Ñе не был Ñтыдлив и заÑтенчив. ПроÑто очень удобно жил в Ñамом Ñебе и ждал. Ртоварищи мои, те, что ÑкверноÑловили, задыхалиÑÑŒ при Ñлове «женщина», были вÑе такие прыщеватые, грÑзные, Ñ Ð¼Ð¾ÐºÑ€Ñ‹Ð¼Ð¸ ладонÑми. Вот за Ñти прыщи Ñ Ð¸Ñ… презирал. И лгали они ужаÑно отвратительно о Ñвоих любовных делах. – Ðе могу Ñкрыть от ваÑ, – Ñвоим матовым голоÑом Ñказал ПодтÑгин, – что Ñ Ð½Ð°Ñ‡Ð°Ð» Ñ Ð³Ð¾Ñ€Ð½Ð¸Ñ‡Ð½Ð¾Ð¹. Ð ÐºÐ°ÐºÐ°Ñ Ð±Ñ‹Ð»Ð° прелеÑть, тихаÑ, ÑероглазаÑ. Глашей звали. Вот какие дела. – Ðет, Ñ Ð¶Ð´Ð°Ð», – тихо Ñказал Ганин. – От тринадцати до шеÑтнадцати лет, три, значит, года. Когда мне было тринадцать лет, мы играли раз в прÑтки, и Ñ Ð¾ÐºÐ°Ð·Ð°Ð»ÑÑ Ñо ÑверÑтником вмеÑте в платÑном шкафу. Он в темноте и раÑÑказал мне, что еÑть на Ñвете чудеÑные женщины, которые позволÑÑŽÑ‚ ÑÐµÐ±Ñ Ñ€Ð°Ð·Ð´ÐµÐ²Ð°Ñ‚ÑŒ за деньги. Я не раÑÑлышал правильно, как он их назвал, и у Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð²Ñ‹ÑˆÐ»Ð¾: принÑтитутка. СмеÑÑŒ инÑтитутки и принцеÑÑÑ‹. Их образ мне казалÑÑ Ð¿Ð¾Ñтому оÑобенно очаровательным, таким таинÑтвенным. Ðо конечно, Ñ Ð²Ñкоре понÑл, что ошибÑÑ, так как те женщины, которые вразвалку ходили по ÐевÑкому и называли наÑ, гимназиÑтов, «карандашами», вовÑе Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð½Ðµ прельщали. И вот, поÑле трех лет такой гордоÑти и чиÑтоты, Ñ Ð´Ð¾Ð¶Ð´Ð°Ð»ÑÑ. Ðто было летом, у Ð½Ð°Ñ Ð² деревне. – Так, так, – Ñказал ПодтÑгин. – Ð’Ñе Ñто Ñ Ð¿Ð¾Ð½Ð¸Ð¼Ð°ÑŽ. Только вот Ñкучно немного. ШеÑтнадцать лет, роща, любовь… Ганин поÑмотрел на него Ñ Ð»ÑŽÐ±Ð¾Ð¿Ñ‹Ñ‚Ñтвом: – Да что же может быть лучше, Ðнтон Сергеевич? – ÐÑ…, не знаю, не Ñпрашивайте менÑ, голубчик. Я Ñам поÑзией охолоÑтил жизнь, а теперь поздно начать жить Ñызнова. Только думаетÑÑ Ð¼Ð½Ðµ, что в конце концов лучше быть Ñангвиником, человеком дела, а еÑли кутить, так так, чтобы зеркала лопалиÑÑŒ. – И Ñто было, – уÑмехнулÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½. ПодтÑгин на минуту задумалÑÑ. – Вот вы о руÑÑкой деревне говорили, Лев Глебович. Ð’Ñ‹-то, пожалуй, увидите ее опÑть. Рмне тут коÑтьми лечь. Или еÑли не здеÑÑŒ, то в Париже. СовÑем Ñ ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ñ€Ð°ÑÐºÐ¸Ñ Ñ‡Ñ‚Ð¾-то. ПроÑтите. Оба замолкли. Прошел поезд. Далеко, далеко крикнул безутешно и вольно паровоз. Ðочь в незавешенном Ñтекле холодно Ñинела, Ð¾Ñ‚Ñ€Ð°Ð¶Ð°Ñ Ð°Ð±Ð°Ð¶ÑƒÑ€ лампы и край оÑвещенного Ñтола. ПодтÑгин Ñидел Ñутуло, опуÑтив Ñедую голову и Ð²ÐµÑ€Ñ‚Ñ Ð² руках кожаный футлÑÑ€ портÑигара. Ðикто бы не мог Ñказать, о чем он размышлÑл. Были ли то думы о бледно прошедшей жизни, или же ÑтароÑть, болезнь, нищета, Ñ Ñ‚ÐµÐ¼Ð½Ð¾Ð¹ ÑÑноÑтью ночного отраженьÑ, ÑвлÑлиÑÑŒ перед ним, – были ли Ñто думы о паÑпорте, о Париже, или проÑто – ÑÐºÑƒÑ‡Ð½Ð°Ñ Ð¼Ñ‹Ñль о том, что вот узор на коврике как раз вмещает ноÑок Ñапога, что хорошо бы выпить холодного пива, что гоÑть заÑиделÑÑ, не уходит, – Бог веÑть; но Ганин, глÑÐ´Ñ Ð½Ð° его большую поникшую голову, на ÑтарчеÑкий пушок в ушах, на плечи, округленные пиÑательÑким трудом, почувÑтвовал внезапно такую груÑть, что уже не хотелоÑÑŒ раÑÑказывать ни о руÑÑком лете, ни о тропинках парка, ни тем более о том удивительном, что ÑлучилоÑÑŒ вчера. – Ðу вот, Ñ Ð¿Ð¾Ð¹Ð´Ñƒ. Спите Ñпокойно, Ðнтон Сергеевич. – Спокойной ночи, Левушка, – вздохнул ПодтÑгин. – Хорошо мы потолковали Ñ Ð²Ð°Ð¼Ð¸. Ð’Ñ‹ вот не презираете Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð·Ð° то, что Ñ Ð²Ð·Ñл у Куницына денег. И только в поÑледнюю минуту, уже на пороге комнаты, Ганин оÑтановилÑÑ, Ñказал: – Знаете что, Ðнтон Сергеевич? У Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð½Ð°Ñ‡Ð°Ð»ÑÑ Ñ‡ÑƒÐ´ÐµÑнейший роман. Я ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð¸Ð´Ñƒ к ней. Я очень ÑчаÑтлив. ПодтÑгин приветливо кивнул: – Так, так. КланÑйтеÑÑŒ. Ðе имею чеÑти знать, но вÑе равно кланÑйтеÑÑŒ. 6 Он, Ñтранно Ñказать, не помнил, когда именно увидел ее в первый раз. Быть может, на дачном концерте, уÑтроенном в большой риге на лугу. Рможет быть, и до того он мельком ее видал. Он как будто бы уже знал ее Ñмех, нежную Ñмуглоту и большой бант, когда Ñтудент-Ñанитар при меÑтном ÑолдатÑком лазарете раÑÑказывал ему о барышне «милой и замечательной» – так выразилÑÑ Ñтудент, – но Ñтот разговор проиÑходил еще до концерта. Ганин теперь напраÑно напрÑгал памÑть: первую, Ñамую первую вÑтречу он предÑтавить Ñебе не мог. Дело в том, что он ожидал ее Ñ Ñ‚Ð°ÐºÐ¾ÑŽ жадноÑтью, так много думал о ней в те блаженные дни поÑле тифа, что Ñотворил ее единÑтвенный образ задолго до того, как дейÑтвительно ее увидел, потому теперь, через много лет, ему и казалоÑÑŒ, что та вÑтреча, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ð¼ÐµÑ€ÐµÑ‰Ð¸Ð»Ð°ÑÑŒ ему, и та вÑтреча, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ð½Ð°Ñву произошла, ÑливаютÑÑ, переходÑÑ‚ одна в другую незаметно, оттого что она, живаÑ, была только плавным продленьем образа, предвещавшего ее. И в июльÑкий вечер Ганин нажал на железную, певучую дверь парадного крыльца и вышел в Ñиневу Ñумерок. Ð’ Ñумерках оÑобенно легко шел велоÑипед, шина Ñ ÑˆÐµÐ»ÐµÑтом нащупывала каждый подъем и выгиб в утоптанной земле по краю дороги. И когда он Ñкользнул мимо темной конюшни, оттуда пахнуло теплом, фырканьем, нежным Ñтуком переÑтавленного копыта. И дальше дорогу охватили Ñ Ð¾Ð±ÐµÐ¸Ñ… Ñторон беÑшумные в Ñтот Ñ‡Ð°Ñ Ð±ÐµÑ€ÐµÐ·Ñ‹, и в Ñтороне, поÑреди луга, был мÑгкий Ñвет, Ñловно на гумне тлел пожар, и темными полÑми к отдельно ÑтоÑвшей риге шли вразброд, не Ñпеша, по-праздничному гудевшие люди. Внутри был Ñколочен помоÑÑ‚, раÑÑтавлены Ñкамейки, Ñвет обливал головы и плечи, играл в глазах, пахло леденцами и кероÑином. Ðароду набралоÑÑŒ много: в глубине размеÑтилиÑÑŒ мужики и бабы, поÑередке дачники и дачницы, впереди же на белых парковых Ñкамейках – человек двадцать Ñолдат из ÑельÑкого лазарета, нахохленных, тихих, Ñ Ð¿Ñ€Ð¾Ð¿Ð»ÐµÑˆÐ¸Ð½Ð°Ð¼Ð¸ в Ñерой Ñиневе Ñтриженых, очень круглых голов. Рв Ñтенах, украшенных еловой хвоей, там и ÑÑм были щели, Ñквозь которые глÑдели Ð·Ð²ÐµÐ·Ð´Ð½Ð°Ñ Ð½Ð¾Ñ‡ÑŒ да черные тени мальчишек, взгромоздившихÑÑ Ð¿Ð¾ той Ñтороне на выÑоко наваленные бревна. Из Петербурга приехавший баÑ, тощий, Ñ Ð»Ð¾ÑˆÐ°Ð´Ð¸Ð½Ñ‹Ð¼ лицом, извергалÑÑ Ð³Ð»ÑƒÑ…Ð¸Ð¼ громом; школьный хор, поÑлушный певучему щелчку камертона, подтÑгивал ему. И Ñреди желтого, жаркого блеÑка, Ñреди звуков, ÑтановившихÑÑ Ð·Ñ€Ð¸Ð¼Ñ‹Ð¼Ð¸ в виде Ñкладок пунцовых и ÑеребриÑтых платков, мигавших реÑниц, черных теней на верхних балках, перемещавшихÑÑ, когда продувал ночной ветерок, Ñреди Ñтого Ð¼ÐµÑ€Ñ†Ð°Ð½ÑŒÑ Ð¸ лубочной музыки, Ñреди вÑех плеч и голов, в громадной, битком набитой риге, – Ð´Ð»Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½Ð° было только одно: он Ñмотрел перед Ñобой на каштановую коÑу в черном банте, чуть зазубрившемÑÑ Ð½Ð° краÑÑ…, он гладил глазами темный блеÑк волоÑ, по-девичеÑки ровный на темени. Когда она поворачивала в Ñторону лицо, обращаÑÑÑŒ быÑтрым, ÑмеющимÑÑ Ð²Ð·Ð³Ð»Ñдом к ÑоÑедке, он видел и темный румÑнец ее щеки, уголок татарÑкого горÑщего глаза, тонкий изгиб ноздри, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ñ‚Ð¾ щурилаÑÑŒ, то раÑширÑлаÑÑŒ от Ñмеха. Рпотом, когда вÑе кончилоÑÑŒ, и огромный заводÑкой автомобиль, таинÑтвенно озарив траву и затем взмахом Ñвета оÑлепив ÑпÑщую березу и моÑтик над канавой, увез Ñтоличного баÑа, и в Ñинюю темноту по клеверной роÑе поплыли, празднично и зыбко белеÑÑÑŒ, дачницы, и кто-то в темноте закуривал, держа в горÑÑ‚ÑÑ… у оÑвещенного лица вÑпыхнувший огонек, – Ганин, взволнованный и одинокий, пошел домой, ÐºÐ°Ñ‚Ñ Ð·Ð° Ñедло чуть Ñтрекотавший Ñпицами велоÑипед. Окно большой Ñтаромодной уборной в крыле дома, между чуланом и комнатушкой Ñкономки, выходило на заброшенную чаÑть Ñадовой площадки, где чернела в тени железного навеÑа чета ÐºÐ¾Ð»ÐµÑ Ð½Ð°Ð´ колодцем и шли по земле деревÑнные желоба водоÑтока между обнаженными вьющимиÑÑ ÐºÐ¾Ñ€Ð½Ñми трех огромных, разроÑшихÑÑ Ð²ÑˆÐ¸Ñ€ÑŒ тополей. Окно было раÑпиÑное: цветной копьеноÑец казал на Ñтекле Ñвою квадратную бороду и могучие икры, – и Ñтранно ÑветилÑÑ Ð¾Ð½ при туÑклом блеÑке кероÑиновой лампы Ñ Ð¶ÐµÑÑ‚Ñным рефлектором, виÑевшей подле Ñ‚Ñжелого бархатного шнура: дернешь, и в таинÑтвенных недрах дубового креÑла закипит влажный гул, глухие глотки. Ганин отпахнул пошире раму цветного окна, уÑелÑÑ Ñ Ð½Ð¾Ð³Ð°Ð¼Ð¸ на подоконник, – и бархатный шнур тихо качалÑÑ, – и звездное небо между черных тополей было такое, что хотелоÑÑŒ поглубже вздохнуть. И Ñту минуту, когда он Ñидел на подоконнике мрачной дубовой уборной и думал о том, что, верно, никогда, никогда он не узнает ближе барышни Ñ Ñ‡ÐµÑ€Ð½Ñ‹Ð¼ бантом на нежном затылке, и тщетно ждал, чтобы в тополÑÑ… защелкал фетовÑкий Ñоловей, – Ñту минуту Ганин теперь Ñправедливо Ñчитал Ñамой важной и возвышенной во вÑей его жизни. Он не помнил, когда он ее увидел опÑть – на Ñледующий день или через неделю. Ðа закате, до вечернего чаÑ, он взмахивал на пружиниÑтый кожаный клин, упиралÑÑ Ñ€ÑƒÐºÐ°Ð¼Ð¸ в рулевые рога и катил прÑмо в зарю. Он избирал вÑегда один и тот же путь, круговой, мимо двух деревень, разделенных ÑоÑновым леÑом, и потом по шоÑÑе, между полей, и домой через большое Ñело ВоÑкреÑенÑк, что лежит на реке Оредеж, воÑпетой Рылеевым. Он знал Ñамый путь, то узкий, утрамбованный, бегущий вдоль опаÑной канавы, то мощенный булыжниками, по которым прыгало переднее колеÑо, то изрытый коварными колеÑми, то гладкий, розоватый, твердый, – он знал Ñтот путь на ощупь и на глаз, как знаешь живое тело, и катил по нему без запинки, Ð²Ð´Ð°Ð²Ð»Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð² шелеÑÑ‚Ñщую пуÑтоту упругие педали. Ð’ ÑоÑновом перелеÑке, на шероховатых Ñтволах, вечернее Ñолнце лежало огненно-румÑными полоÑками. Из дачных Ñадиков доноÑилÑÑ Ñтук крокетных шаров; и в рот, в глаза попадали мошки. Иногда на шоÑÑе у пирамидки щебнÑ, над которым пуÑтынно и нежно гудел телеграфный Ñтолб, облупившийÑÑ Ñизыми ÑтрупьÑми, он оÑтанавливалÑÑ Ð¸, опираÑÑÑŒ на велоÑипед, глÑдел через Ð¿Ð¾Ð»Ñ Ð½Ð° одну из тех леÑных опушек, что бывают только в РоÑÑии, далекую, зубчатую, черную, и над ней золотой запад был переÑечен одним только лиловатым облаком, из-под которого огненным веером раÑходилиÑÑŒ лучи. И глÑÐ´Ñ Ð½Ð° небо, и ÑлушаÑ, как далеко-далеко на Ñеле почти мечтательно мычит корова, он ÑтаралÑÑ Ð¿Ð¾Ð½Ñть, что вÑе Ñто значит – вот Ñто небо, и полÑ, и гудÑщий Ñтолб; казалоÑÑŒ, что вот-вот ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð¾Ð½ поймет, – но вдруг начинала кружитьÑÑ Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ð²Ð°, и Ñветлое томленье ÑтановилоÑÑŒ неÑтерпимым. Он никогда не знал, где вÑтретит, где обгонит ее, на каком повороте дороги, в Ñтом ли перелеÑке или в Ñледующем. Она жила в ВоÑкреÑенÑке, и в тот же чаÑ, как и он, выходила бродить в пуÑтыне Ñолнечного вечера. Он замечал ее издали, и Ñразу холодело в груди. Она шла быÑтро, заÑунув руки в карманы темно-Ñиней, под цвет юбки, шевиотовой кофточки, надетой поверх белой блузки, и Ганин, как тихий ветер нагонÑÑ ÐµÐµ, видел только Ñкладки Ñиней материи, которые на Ñпине у нее Ñлегка натÑгивалиÑÑŒ и переливалиÑÑŒ, да черный шелковый бант, раÑпахнувший крыльÑ. ÐŸÑ€Ð¾Ð»ÐµÑ‚Ð°Ñ Ð¼Ð¸Ð¼Ð¾, он никогда не заглÑдывал ей в лицо, а притворÑлÑÑ ÑƒÐ³Ð»ÑƒÐ±Ð»ÐµÐ½Ð½Ñ‹Ð¼ в езду, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð·Ð° минуту до того, предÑтавлÑÑ Ñебе вÑтречу, клÑлÑÑ, что улыбнетÑÑ ÐµÐ¹, поздороваетÑÑ. Ему казалоÑÑŒ в Ñти дни, что у нее должно быть какое-нибудь необыкновенное, звучное имÑ, а когда узнал от того же Ñтудента, что ее зовут Машенька, вовÑе не удивилÑÑ, Ñловно знал наперед, – и по-новому, очаровательной значительноÑтью, зазвучало Ð´Ð»Ñ Ð½ÐµÐ³Ð¾ Ñто проÑтенькое имÑ. – Машенька, Машенька, – зашептал Ганин, – Машенька… – и набрал побольше воздуха, и замер, ÑлушаÑ, как бьетÑÑ Ñердце. Было около трех чаÑов ночи, поезда не шли, и потому казалоÑÑŒ, что дом оÑтановилÑÑ. Ðа Ñтуле, раÑкинув руки, как человек, оцепеневший Ñреди молитвы, Ñмутно белела в темноте ÑÐ±Ñ€Ð¾ÑˆÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ñ€ÑƒÐ±Ð°ÑˆÐºÐ°. – Машенька, – опÑть повторил Ганин, ÑтараÑÑÑŒ вложить в Ñти три Ñлога вÑе то, что пело в них раньше, – ветер, и гудение телеграфных Ñтолбов, и ÑчаÑтие, – и еще какой-то Ñокровенный звук, который был Ñамой жизнью Ñтого Ñлова. Он лежал навзничь, Ñлушал Ñвое прошлое. И вдруг за Ñтеной раздалоÑÑŒ нежно, тихонько, назойливо: туу… ту… ту-ту… Ðлферов думал о Ñубботе. 7 Утром на Ñледующий день, в Ñреду, Ñ€Ñ‹Ð¶Ð°Ñ Ñ€ÑƒÑ‡Ð¸Ñ‰Ð° Ðрики проÑунулаÑÑŒ в номер второго Ð°Ð¿Ñ€ÐµÐ»Ñ Ð¸ уронила на пол длинный Ñиреневый конверт. Ðа конверте Ганин равнодушно узнал коÑой, крупный, очень правильный почерк. Марка была наклеена вниз головой, и в углу толÑтый палец Ðрики оÑтавил жирный Ñлед. Конверт был крепко надушен, и Ганин мельком подумал, что надушить пиÑьмо то же, что опрыÑкать духами Ñапоги Ð´Ð»Ñ Ñ‚Ð¾Ð³Ð¾, чтобы перейти через улицу. Он надул щеки, выпуÑтил воздух и Ñунул нераÑпечатанное пиÑьмо в карман. СпуÑÑ‚Ñ Ð½ÐµÑколько минут он его опÑть вынул, повертел в руках и кинул на Ñтол. Потом прошелÑÑ Ñ€Ð°Ð·Ð° два по комнате. Ð’Ñе двери панÑиона были открыты. Звуки утренней уборки мешалиÑÑŒ Ñ ÑˆÑƒÐ¼Ð¾Ð¼ поездов, которые, пользуÑÑÑŒ ÑквознÑками, прокатывали по вÑем комнатам. Ганин, оÑтававшийÑÑ Ð¿Ð¾ утрам дома, обычно Ñам выметал Ñор, Ñтелил поÑтель. Он теперь ÑпохватилÑÑ, что второй день не убирал комнаты, и вышел в коридор в поиÑках щетки и трÑпки. Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна Ñ Ð²ÐµÐ´Ñ€Ð¾Ð¼ в руке шуркнула мимо него как мышь и на ходу ÑпроÑила: «Вам Ðрика передала пиÑьмо?» Ганин молча кивнул и взÑл половую щетку, лежавшую на дубовом бауле. Ð’ зеркале прихожей он увидел отраженную глубину комнаты Ðлферова, дверь которой была наÑтежь открыта. Ð’ Ñтой Ñолнечной глубине – день был на диво погожий – коÑой ÐºÐ¾Ð½ÑƒÑ Ð¾Ð·Ð°Ñ€ÐµÐ½Ð½Ð¾Ð¹ пыли проходил через угол пиÑьменного Ñтола, и он Ñ Ð¼ÑƒÑ‡Ð¸Ñ‚ÐµÐ»ÑŒÐ½Ð¾Ð¹ ÑÑноÑтью предÑтавил Ñебе те фотографии, которые Ñперва ему показывал Ðлферов и которые он потом Ñ Ñ‚Ð°ÐºÐ¸Ð¼ волненьем раÑÑматривал один, когда помешала ему Клара. Ðа Ñтих Ñнимках Машенька была ÑовÑем такой, какой он ее помнил, и теперь Ñтрашно было подумать, что его прошлое лежит в чужом Ñтоле. Ð’ зеркале отраженье захлопнулоÑÑŒ: Ñто Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна, мышиными шажками проÑеменив по коридору, толкнула открытую дверь. Ганин Ñо щеткой в руке вернулÑÑ Ð² Ñвою комнату. Ðа Ñтоле лежало Ñиреневое пÑтно. Он вÑпомнил по быÑтрому Ñочетанью мыÑлей, вызванных Ñтим пÑтном и отраженьем Ñтола в зеркале, те другие, очень Ñтарые пиÑьма, что хранилиÑÑŒ у него в черном бумажнике, лежащем Ñ€Ñдом Ñ ÐºÑ€Ñ‹Ð¼Ñким браунингом, на дне чемодана. Он загреб длинный конверт Ñо Ñтола, локтем отпахнул пошире оконную раму и Ñильными Ñвоими пальцами разорвал накреÑÑ‚ пиÑьмо, разорвал опÑть каждую долю, пуÑтил лоÑкутки по ветру, и бумажные Ñнежинки полетели, ÑиÑÑ, в Ñолнечную бездну. Один лоÑкуток порхнул на подоконник, Ганин прочел на нем неÑколько изуродованных Ñтрок: ... нечно, Ñумею теб юбовь. Я только про обы ты был Ñча Он щелчком Ñкинул его Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ð¾ÐºÐ¾Ð½Ð½Ð¸ÐºÐ° в бездну, откуда веÑло запахом углÑ, веÑенним проÑтором, и, облегченно двинув плечами, принÑлÑÑ ÑƒÐ±Ð¸Ñ€Ð°Ñ‚ÑŒ комнату. Потом он Ñлышал, как один за другим возвращалиÑÑŒ к обеду ÑоÑеди, как Ðлферов громко ÑмеÑлÑÑ, как ПодтÑгин что-то мÑгко бормотал. И еще ÑпуÑÑ‚Ñ Ð½ÐµÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð¾Ðµ Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ðрика вышла в коридор и уныло забухала в гонг. Ð˜Ð´Ñ Ðº обеду, он обогнал у двери Ñтоловой Клару, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ð¸Ñпуганно взглÑнула на него. И Ганин улыбнулÑÑ, да такой краÑивой и лаÑковой улыбкой, что Клара подумала: «ПуÑкай он вор, – а вÑе-таки такого второго нет». Ганин открыл дверь, она наклонила голову и прошла мимо него в Ñтоловую. ОÑтальные уже Ñидели по меÑтам, и Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна, держа громадную ложку в крохотной увÑдшей руке, груÑтно разливала Ñуп. У ПодтÑгина ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¾Ð¿Ñть ничего не вышло. Старику дейÑтвительно не везло. Французы разрешили приехать, а немцы почему-то не выпуÑкали. Между тем у него оÑтавалоÑÑŒ как раз доÑтаточно ÑредÑтв, чтобы выехать, а продлиÑÑŒ Ñта канитель еще неделю, деньги уйдут на жизнь, и тогда до Парижа не доберешьÑÑ. ÐšÑƒÑˆÐ°Ñ Ñуп, он раÑÑказывал, Ñ ÐºÐ°ÐºÐ¸Ð¼-то груÑтным и медлительным юмором, как его гнали из одного отдела в другой, как он Ñам не мог объÑÑнить, что ему нужно, и как наконец уÑталый, раздраженный чиновник накричал на него. Ганин поднÑл глаза и Ñказал: – Да поедем туда завтра вмеÑте, Ðнтон Сергеевич. У Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð²Ñ€ÐµÐ¼ÐµÐ½Ð¸ вдоволь. Я помогу вам объÑÑнитьÑÑ. Он, точно, хорошо говорил по-немецки. – Ðу что же, ÑпаÑибо, – ответил ПодтÑгин и Ñнова, как вчера, заметил необычную ÑветлоÑть его лица. – Рто, знаете, прÑмо хоть плачь. ОпÑть два чаÑа проÑтоÑл в хвоÑте и вернулÑÑ Ð½Ð¸ Ñ Ñ‡ÐµÐ¼. СпаÑибо, Левушка. – Вот у жены моей тоже будут хлопоты… – заговорил Ðлферов. И Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½Ñ‹Ð¼ ÑлучилоÑÑŒ то, чего никогда Ñ Ð½Ð¸Ð¼ не ÑлучалоÑÑŒ. Он почувÑтвовал, что неÑÑ‚ÐµÑ€Ð¿Ð¸Ð¼Ð°Ñ ÐºÑ€Ð°Ñка медленно заливает ему лицо, горÑчо щекочет лоб, Ñловно он напилÑÑ ÑƒÐºÑуÑу. Ð˜Ð´Ñ Ðº обеду, он не подумал о том, что Ñти люди, тени его изгнанничеÑкого Ñна, будут говорить о наÑтоÑщей его жизни – о Машеньке. И Ñ ÑƒÐ¶Ð°Ñом, Ñо Ñтыдом он вÑпомнил, что Ñам, по неведенью Ñвоему, третьего Ð´Ð½Ñ Ð·Ð° обедом ÑмеÑлÑÑ Ñ Ð´Ñ€ÑƒÐ³Ð¸Ð¼Ð¸ над женой Ðлферова. И ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¾Ð¿Ñть кто-нибудь мог уÑмехнутьÑÑ. – Она, впрочем, у Ð¼ÐµÐ½Ñ Ñ€Ð°ÑторопнаÑ, – говорил тем временем Ðлферов. – Ð’ обиду ÑÐµÐ±Ñ Ð½Ðµ даÑÑ‚. Ðе даÑÑ‚ ÑÐµÐ±Ñ Ð² обиду Ð¼Ð¾Ñ Ð¶ÐµÐ½ÐºÐ°. Колин и Горноцветов переглÑнулиÑÑŒ, хихикнули… Ганин, куÑÐ°Ñ Ð³ÑƒÐ±Ñ‹ и опуÑтив глаза, катал хлебный шарик. Он решил было вÑтать и уйти, но потом переÑилил ÑебÑ. ПоднÑв голову, он заÑтавил ÑÐµÐ±Ñ Ð²Ð·Ð³Ð»Ñнуть на Ðлферова и, взглÑнув, подивилÑÑ, как Машенька могла выйти за Ñтого человека Ñ Ð¶Ð¸Ð´ÐºÐ¾Ð¹ бородкой и блеÑÑ‚Ñщим пухлым ноÑом. И мыÑль, что он Ñидит Ñ€Ñдом Ñ Ð¼ÑƒÐ¶Ñ‡Ð¸Ð½Ð¾Ð¹, который Машеньку трогал, знает ощущенье ее губ, ее Ñловечки, Ñмех, Ð´Ð²Ð¸Ð¶ÐµÐ½ÑŒÑ Ð¸ теперь ждет ее, – Ñта мыÑль была ужаÑна, но вмеÑте Ñ Ñ‚ÐµÐ¼ он ощущал какую-то волнующую гордоÑть при воÑпоминанье о том, что Машенька отдала ему, а не мужу, Ñвое глубокое, неповторимое благоуханье. ПоÑле обеда он вышел пройтиÑÑŒ, потом влез на верхушку автобуÑа. Внизу проливалиÑÑŒ улицы, по Ñолнечным зеркалам аÑфальта разбегалиÑÑŒ черные фигурки, Ð°Ð²Ñ‚Ð¾Ð±ÑƒÑ ÐºÐ°Ñ‡Ð°Ð»ÑÑ, грохотал, – и Ганину казалоÑÑŒ, что чужой город, проходивший перед ним, только движущийÑÑ Ñнимок. Потом, вернувшиÑÑŒ домой, он видел, как ПодтÑгин ÑтучалÑÑ Ð² номер Клары, и ПодтÑгин показалÑÑ ÐµÐ¼Ñƒ тоже тенью, Ñлучайной и ненужной. – Рнаш-то, опÑть в кого-то влюблен, – кивнул в Ñторону двери Ðнтон Сергеевич, Ð¿Ð¾Ð¿Ð¸Ð²Ð°Ñ Ñ‡Ð°Ð¹ у Клары. – Ðе в Ð²Ð°Ñ Ð»Ð¸? Та отвернулаÑÑŒ, Ð¿Ð¾Ð»Ð½Ð°Ñ Ð³Ñ€ÑƒÐ´ÑŒ ее поднÑлаÑÑŒ и опуÑтилаÑÑŒ, ей не верилоÑÑŒ, что Ñто могло быть так; она боÑлаÑÑŒ Ñтого, боÑлаÑÑŒ того Ганина, который шарил в чужом Ñтоле, но вÑе-таки ей был приÑтен Ð²Ð¾Ð¿Ñ€Ð¾Ñ ÐŸÐ¾Ð´Ñ‚Ñгина. – Ðе в Ð²Ð°Ñ Ð»Ð¸, Кларочка? – повторил он, Ð´ÑƒÑ Ð½Ð° чай и через пенÑÐ½Ñ Ð¸ÑкоÑа поглÑÐ´Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð½Ð° нее. – Он вчера порвал Ñ Ð›ÑŽÐ´Ð¼Ð¸Ð»Ð¾Ð¹, – вдруг Ñказала Клара, чувÑтвуÑ, что ПодтÑгину можно проговоритьÑÑ. – Я так и думал, – кивнул Ñтарик, Ñо вкуÑом отхлебываÑ. – Ðедаром он такой озаренный. Старому – прочь, новому – добро пожаловать. Слыхали, что он мне ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¿Ñ€ÐµÐ´Ð»Ð¾Ð¶Ð¸Ð»? Завтра – вмеÑте Ñо мной в полицию. – Я буду у нее вечером, – задумчиво Ñказала Клара. – БеднÑжка. У нее был загробный Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ð¿Ð¾ телефону. ПодтÑгин вздохнул: – Что же, дело молодое. Ваша подруга утешитÑÑ. Ð’Ñе Ñто благо. Рзнаете, Кларочка, мне-то Ñкоро помирать… – Бог Ñ Ð²Ð°Ð¼Ð¸, Ðнтон Сергеевич! Какие глупоÑти. – Ðет, не глупоÑти. Ð¡ÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð½Ð¾Ñ‡ÑŒÑŽ опÑть был припадок. Сердце – то во рту, то под кроватью… – Бедный вы, – забеÑпокоилаÑÑŒ Клара. – Ведь нужно доктора… ПодтÑгин улыбнулÑÑ: – Я пошутил. Мне, напротив, куда легче Ñти дни. Рприпадок – пуÑÑ‚Ñк. Сам ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð²Ñ‹Ð´ÑƒÐ¼Ð°Ð», чтобы поÑмотреть, как вы очеÑа раÑпахнете. ЕÑли бы мы были в РоÑÑии, Кларочка, то за вами ухаживал бы земÑкий врач или какой-нибудь Ñолидный архитектор. Ð’Ñ‹ как – любите РоÑÑию? – Очень. – То-то же. РоÑÑию надо любить. Без нашей ÑмигрантÑкой любви РоÑÑии – крышка. Там ее никто не любит. – Мне уже двадцать шеÑть лет, – Ñказала Клара, – Ñ Ñ†ÐµÐ»Ð¾Ðµ утро Ñтучу на машинке и пÑть раз в неделю работаю до шеÑти. Я очень уÑтаю. Я Ñовершенно одна в Берлине. Как вы думаете, Ðнтон Сергеевич, Ñто долго будет так продолжатьÑÑ? – Ðе знаю, голубушка, – вздохнул ПодтÑгин. – Сказал бы, да не знаю. Вот Ñ Ñ‚Ð¾Ð¶Ðµ работал, журнал тут затеÑл… Ртеперь Ñижу на бобах. Дай Бог только в Париж попаÑть. Там жить привольнее. Как вы думаете, попаду? – Ðу что вы, Ðнтон Сергеевич, конечно. Завтра вÑе уÑтроитÑÑ. – Привольнее и, кажетÑÑ, дешевле, – Ñказал ПодтÑгин, ложечкой доÑÑ‚Ð°Ð²Ð°Ñ Ð½ÐµÑ€Ð°ÑтаÑвший куÑочек Ñахара и Ð´ÑƒÐ¼Ð°Ñ Ð¾ том, что в Ñтом ноздреватом куÑочке еÑть что-то руÑÑкое, веÑеннее, когда вот Ñнег тает. 8 День Ганина еще более опуÑтел в житейÑком ÑмыÑле поÑле его разрыва Ñ Ð›ÑŽÐ´Ð¼Ð¸Ð»Ð¾Ð¹, но зато теперь не было тоÑки бездейÑтвиÑ. ВоÑпоминанье так занимало его, что он не чувÑтвовал времени. Тень его жила в панÑионе гоÑпожи Дорн, – он же Ñам был в РоÑÑии, переживал воÑпоминанье Ñвое как дейÑтвительноÑть. Временем Ð´Ð»Ñ Ð½ÐµÐ³Ð¾ был ход его воÑпоминаньÑ, которое развертывалоÑÑŒ поÑтепенно. И Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ñ€Ð¾Ð¼Ð°Ð½ его Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ¾Ð¹ продолжалÑÑ Ð² те далекие годы не три днÑ, не неделю, а гораздо больше, он не чувÑтвовал неÑоответÑÑ‚Ð²Ð¸Ñ Ð¼ÐµÐ¶Ð´Ñƒ дейÑтвительным временем и тем другим временем, в котором он жил, так как памÑть его не учитывала каждого мгновеньÑ, а переÑкакивала через пуÑтые, непамÑтные меÑта, озарÑÑ Ñ‚Ð¾Ð»ÑŒÐºÐ¾ то, что было ÑвÑзано Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ¾Ð¹, и потому выходило так, что не было неÑоответÑÑ‚Ð²Ð¸Ñ Ð¼ÐµÐ¶Ð´Ñƒ ходом прошлой жизни и ходом наÑтоÑщей. КазалоÑÑŒ, что Ñта прошлаÑ, Ð´Ð¾Ð²ÐµÐ´ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ð´Ð¾ ÑовершенÑтва жизнь проходит ровным узором через берлинÑкие будни. Что бы Ганин ни делал в Ñти дни, та жизнь Ñогревала его неотÑтупно. Ðто было не проÑто воÑпоминанье, а жизнь, гораздо дейÑтвительнее, гораздо «интенÑивнее» – как пишут в газетах, – чем жизнь его берлинÑкой тени. Ðто был удивительный роман, развивающийÑÑ Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ð»Ð¸Ð½Ð½Ð¾Ð¹, нежной оÑторожноÑтью. Конец Ð¸ÑŽÐ»Ñ Ð½Ð° Ñевере РоÑÑии уже пахнет Ñлегка оÑенью. Мелкий желтый лиÑÑ‚ нет-нет да и Ñлетит Ñ Ð±ÐµÑ€ÐµÐ·Ñ‹; в проÑторах Ñкошенных полей уже пуÑто и Ñветло по-оÑеннему. Вдоль опушки, где еще лоÑнитÑÑ Ð½Ð° ветру оÑтровок выÑокой травы, избежавшей коÑарей, на бледно-лиловых подушечках Ñкабиоз ÑпÑÑ‚ отÑжелевшие шмели. И как-то вечером, в парковой беÑедке… Да. Ðта беÑедка ÑтоÑла на подгнивших ÑваÑÑ…, над оврагом, и Ñ Ð¾Ð±ÐµÐ¸Ñ… Ñторон к ней вели два покатых моÑтика, Ñкользких от ольховых Ñережек да еловых игол. Ð’ небольших ромбах белых оконниц были разноцветные Ñтекла: глÑдишь, бывало, Ñквозь Ñинее – и мир кажетÑÑ Ð·Ð°Ñтывшим в лунном обмороке, – Ñквозь желтое – и вÑе веÑело чрезвычайно, – Ñквозь краÑное – и небо розово, а лиÑтва как бургундÑкое вино. И некоторые Ñтекла были разбиты, а торчавшие уголки Ñоединены паутиной. БеÑедка была Ñнутри беленаÑ; на Ñтенах, на откидном Ñтолике дачники, забиравшиеÑÑ Ð½ÐµÐ·Ð°ÐºÐ¾Ð½Ð½Ð¾ в парк, оÑтавлÑли карандашные надпиÑи. Так забралаÑÑŒ и Машенька Ñ Ð´Ð²ÑƒÐ¼Ñ Ð½ÐµÐ¿Ñ€Ð¸Ð¼ÐµÑ‚Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ подругами. Он Ñперва обогнал ее на тропинке парка, бегущей вдоль реки, и проехал так близко, что подруги ее Ñ Ð²Ð¸Ð·Ð³Ð¾Ð¼ шарахнулиÑÑŒ. Он обогнул парк, перерезал его, и потом вдали, Ñквозь лиÑтву, увидел, как они входÑÑ‚ в беÑедку. Он приÑлонил велоÑипед к дереву и вошел за ними. – Ð’ парке Ð½ÐµÐ»ÑŒÐ·Ñ Ð³ÑƒÐ»Ñть поÑторонним, – Ñказал он тихо и хрипло, – на калитке еÑть даже вывеÑка. Она ничего не ответила, играющими раÑкоÑыми глазами Ñмотрела на него. Он ÑпроÑил, ÑƒÐºÐ°Ð·Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð½Ð° одну из бледных надпиÑей: – Ðто вы Ñделали? РнапиÑано было: «В Ñтой беÑедке двадцатого Ð¸ÑŽÐ½Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ°, Лида и Ðина пережидали грозу». Они вÑе три раÑÑмеÑлиÑÑŒ, и тогда он раÑÑмеÑлÑÑ Ñ‚Ð¾Ð¶Ðµ, Ñел на Ñтолик, закачал ногами, заметил некÑтати, что черный шелковый ноÑок порвалÑÑ Ð½Ð° щиколотке. И Машенька вдруг Ñказала, указав на розовую дырочку: – Смотрите, у Ð²Ð°Ñ â€“ Ñолнышко. Они говорили о грозе, о дачниках и о том, что он болен был тифом, и о Ñмешном Ñтуденте в ÑолдатÑком лазарете, и о концерте в Ñарае. У нее были прелеÑтные бойкие брови, Ñмугловатое лицо, подернутое тончайшим шелковиÑтым пушком, придающим оÑобенно теплый оттенок щекам; ноздри раздувалиÑÑŒ, пока она говорила, поÑмеиваÑÑÑŒ и выÑаÑÑ‹Ð²Ð°Ñ ÑладоÑть из травÑного ÑтеблÑ; Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ð±Ñ‹Ð» подвижный, картавый, Ñ Ð½ÐµÐ¾Ð¶Ð¸Ð´Ð°Ð½Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ грудными звуками, и нежно вздрагивала Ñмочка на открытой шее. Потом, к вечеру, он провожал ее и ее подруг до Ñела и, Ð¿Ñ€Ð¾Ñ…Ð¾Ð´Ñ Ð¿Ð¾ зеленой леÑной дороге, зароÑшей плевелами, мимо хромой Ñкамьи, очень Ñерьезно раÑÑказывал: «Макароны раÑтут в Италии. Когда они еще маленькие, их зовут вермишелью. Ðто значит: Мишины червÑки». Он уÑловилÑÑ Ñ Ð½Ð¸Ð¼Ð¸, что завтра повезет их вÑех на лодке. Ðо она ÑвилаÑÑŒ без подруг. У шаткой приÑтани он развернул грохочущую цепь большой, Ñ‚Ñжелой, краÑного дерева шлюпки, откинул брезент, ввинтил уключины, выволок веÑла из длинного Ñщика, вдел Ñтержень Ñ€ÑƒÐ»Ñ Ð² Ñтальное кольцо. Поодаль ровно шумели шлюзы водÑной мельницы; вдоль белых Ñкладок Ñпадающей воды рыжеватым золотом отливали подплывшие Ñтволы ÑоÑен. Машенька Ñела у рулÑ, он оттолкнулÑÑ Ð±Ð°Ð³Ñ€Ð¾Ð¼ и медленно Ñтал греÑти вдоль Ñамого берега парка, где на воде черными павлиньими глазами отражалиÑÑŒ гуÑтые ольхи и порхало много темно-Ñиних Ñтрекоз. Потом он повернул на Ñередину реки, вилÑÑ Ð¼ÐµÐ¶Ð´Ñƒ парчовых оÑтровов тины, и Машенька, держа в одной руке оба конца мокрой рулевой веревки, другую руку опуÑкала в воду, ÑтараÑÑÑŒ Ñорвать глÑнцевито-желтую головку кувшинки. Уключины Ñкрипели при каждом нажиме веÑел; он то откидывалÑÑ, то подавалÑÑ Ð²Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ´, и Машенька, ÑÐ¸Ð´ÐµÐ²ÑˆÐ°Ñ Ð¿Ñ€Ð¾Ñ‚Ð¸Ð² него у рулÑ, то отдалÑлаÑÑŒ, то приближалаÑÑŒ в Ñвоей Ñиней кофточке, раÑкрытой на легкой, дышащей блузе. Ðа реке теперь отражалÑÑ Ð»ÐµÐ²Ñ‹Ð¹, краÑный как терракота, берег, Ñверху пороÑший елью да черемухой, в краÑной крутизне вырезаны были имена и даты, а в одном меÑте кто-то, лет Ñорок тому назад, выÑек громадное ÑкулаÑтое лицо. Правый берег был пологий, вереÑк лиловел между пÑтниÑтых берез. Рпотом, под моÑтом, хлынула Ñ‚ÐµÐ¼Ð½Ð°Ñ Ð¿Ñ€Ð¾Ñ…Ð»Ð°Ð´Ð°, Ñверху был Ñ‚Ñжелый Ñтук копыт и колеÑ, и когда опÑть лодка выплыла, Ñолнце оÑлепило, Ñверкнуло на концах веÑел, выхватило телегу Ñ Ñеном, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ ÐºÐ°Ðº раз проезжала по низкому моÑту, и зеленый Ñкат, и над ним белые колонны большой заколоченной уÑадьбы алекÑандровÑких времен. Рпотом ÑпуÑтилÑÑ Ðº Ñамой реке Ñ Ð¾Ð±ÐµÐ¸Ñ… Ñторон темный бор, и лодка Ñ Ð¼Ñгким шуршаньем въехала в камыши. Рдома ничего не знали, жизнь Ñ‚ÑнулаÑÑŒ летнÑÑ, знакомаÑ, милаÑ, едва Ð·Ð°Ñ‚Ñ€Ð¾Ð½ÑƒÑ‚Ð°Ñ Ð´Ð°Ð»ÐµÐºÐ¾Ð¹ войной, шедшей уже целый год. Старый, зеленовато-Ñерый, деревÑнный дом, Ñоединенный галереей Ñ Ñ„Ð»Ð¸Ð³ÐµÐ»ÐµÐ¼, веÑело и Ñпокойно глÑдел цветными глазами Ñвоих двух ÑтеклÑнных веранд на опушку парка и на оранжевый крендель Ñадовых тропинок, огибавших черноземную пеÑтроту куртин. Ð’ гоÑтиной, где ÑтоÑла Ð±ÐµÐ»Ð°Ñ Ð¼ÐµÐ±ÐµÐ»ÑŒ и на Ñкатерти Ñтола, раÑшитой розами, лежали мрамориÑтые тома Ñтарых журналов, желтый паркет выливалÑÑ Ð¸Ð· наклонного зеркала в овальной раме, и дагерротипы на Ñтенах Ñлушали, как оживало и звенело белое пианино. Вечером выÑокий Ñиний буфетчик в нитÑных перчатках выноÑил на веранду лампу под шелковым абажуром, и Ганин возвращалÑÑ Ð´Ð¾Ð¼Ð¾Ð¹ пить чай, глотать холодные Ñ…Ð»Ð¾Ð¿ÑŒÑ Ð¿Ñ€Ð¾Ñтокваши на Ñтой Ñветлой веранде Ñ ÐºÐ°Ð¼Ñ‹ÑˆÐ¾Ð²Ñ‹Ð¼ ковром на полу и черными лаврами вдоль каменных Ñтупеней, ведущих в Ñад. Он теперь ежедневно вÑтречалÑÑ Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ¾Ð¹, по той Ñтороне реки, где ÑтоÑла на зеленом холму пуÑÑ‚Ð°Ñ Ð±ÐµÐ»Ð°Ñ ÑƒÑадьба и был другой парк, пошире и запущеннее, чем на мызе. Перед Ñтой чужой уÑадьбой, на выÑокой площадке над рекой, ÑтоÑли под липами Ñкамьи и железный круглый Ñтол, Ñ Ð´Ñ‹Ñ€ÐºÐ¾Ð¹ поÑередке Ð´Ð»Ñ Ñтока дождевой воды. Оттуда виден был далеко внизу моÑÑ‚ через тиниÑтую излучину и шоÑÑе, поднимавшееÑÑ Ð² ВоÑкреÑенÑк. Ðта площадка была их любимым меÑтом. И однажды, когда они вÑтретилиÑÑŒ там в Ñолнечный вечер поÑле бурного ливнÑ, на Ñадовом Ñтоле оказалаÑÑŒ хулиганÑÐºÐ°Ñ Ð½Ð°Ð´Ð¿Ð¸ÑÑŒ. ДеревенÑкий озорник Ñоединил их имена коротким, грубым глаголом, безграмотно начав его Ñ Ð±ÑƒÐºÐ²Ñ‹ «и». ÐадпиÑÑŒ Ñделана была химичеÑким карандашом и Ñлегка раÑплылаÑÑŒ от дождÑ. Тут же, на мокром Ñтоле, прилипли Ñучки, лиÑтики, меловые червÑчки птичьих иÑпражнений. И так как Ñтол принадлежал им, был ÑвÑтой, оÑвÑщенный их вÑтречами, то Ñпокойно, молча они принÑлиÑÑŒ Ñтирать пучками травы Ñырой лиловый роÑчерк. И когда веÑÑŒ Ñтол Ñмешно полиловел и пальцы у Машеньки Ñтали такими, как будто она только что Ñобирала чернику, Ганин, отвернувшиÑÑŒ и прищуренными глазами глÑÐ´Ñ Ð²Ð½Ð¸Ð¼Ð°Ñ‚ÐµÐ»ÑŒÐ½Ð¾ на что-то желто-зеленое, текучее, жаркое, что было в обыкновенное Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð»Ð¸Ð¿Ð¾Ð²Ð¾Ð¹ лиÑтвой, объÑвил Машеньке, что давно любит ее. Они так много целовалиÑÑŒ в Ñти первые дни их любви, что у Машеньки раÑпухали губы и на шее, такой вÑегда горÑчей под узлом коÑÑ‹, поÑвлÑлиÑÑŒ нежные подтеки. Она была удивительно веÑелаÑ, Ñкорее ÑмешливаÑ, чем наÑмешливаÑ. Любила пеÑенки, прибаутки вÑÑкие, Ñловечки да Ñтихи. ПеÑенка у нее погоÑтит два-три Ð´Ð½Ñ Ð¸ потом забудетÑÑ, прилетит новаÑ. Так, во Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ñамых первых Ñвиданий она вÑе повторÑла, картаво и проникновенно: «Скрутили Ванечке руки и ноги, долго томили Ваню в оÑтроге», – и ÑмеÑлаÑÑŒ воркотливым, грудным Ñмехом: «Вот здорово-то!» Во рвах о ту пору зрела поÑледнÑÑ, водÑниÑто-ÑÐ»Ð°Ð´ÐºÐ°Ñ Ð¼Ð°Ð»Ð¸Ð½Ð°; она необыкновенно любила ее, да и вообще поÑтоÑнно что-нибудь ÑоÑала – Ñтебелек, лиÑтик, леденец. ЛандриновÑкие леденцы она ноÑила проÑто в кармане, ÑлипшимиÑÑ ÐºÑƒÑками, к которым прилипали шерÑтинки, Ñор. И духи у нее были недорогие, Ñладкие, называлиÑÑŒ «Тагор». Ðтот запах, Ñмешанный Ñо ÑвежеÑтью оÑеннего парка, Ганин теперь ÑтаралÑÑ Ð¾Ð¿Ñть уловить, но, как извеÑтно, памÑть воÑкрешает вÑе, кроме запахов, и зато ничто так полно не воÑкрешает прошлого, как запах, когда-то ÑвÑзанный Ñ Ð½Ð¸Ð¼. И Ганин на мгновенье отÑтал от Ñвоего воÑпоминаньÑ, подумал о том, как мог прожить Ñтолько лет без мыÑли о Машеньке, – и Ñразу опÑть нагнал ее: она бежала по шуршащей темной тропинке, черный бант мелькал, как Ð¾Ð³Ñ€Ð¾Ð¼Ð½Ð°Ñ Ñ‚Ñ€Ð°ÑƒÑ€Ð½Ð¸Ñ†Ð°, – и Машенька вдруг оÑтановилаÑÑŒ, ÑхватилаÑÑŒ за его плечо и, поднÑв ногу, принÑлаÑÑŒ тереть запачкавшийÑÑ Ð±Ð°ÑˆÐ¼Ð°Ñ‡Ð¾Ðº о чулок другой ноги – повыше, под Ñкладками Ñиней юбки. Ганин уÑнул, лежа одетый на нераÑкрытой поÑтели; воÑпоминанье его раÑплылоÑÑŒ и перешло в Ñновиденье. Ðто Ñновиденье было необычайное, редчайшее, и он бы знал, о чем оно, еÑли бы на раÑÑвете его не разбудил Ñтранный, Ñловно громовой, раÑкат. Он привÑтал, приÑлушалÑÑ. Гром оказалÑÑ Ð½ÐµÐ¿Ð¾Ð½Ñтным крÑхтеньем и шорохом за дверью: кто-то Ñ‚Ñжело ÑкребÑÑ Ð² нее; ручка, едва блеÑÑ‚ÐµÐ²ÑˆÐ°Ñ Ð² тумане раÑÑветного воздуха, вдруг опуÑтилаÑÑŒ и вÑкочила опÑть, но дверь оÑталаÑÑŒ закрытой, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð½Ðµ была заперта на ключ. Ганин, двигаÑÑÑŒ беззвучно и Ñ ÑƒÐ´Ð¾Ð²Ð¾Ð»ÑŒÑтвием Ð¿Ñ€ÐµÐ´Ð²ÐºÑƒÑˆÐ°Ñ Ð¿Ñ€Ð¸ÐºÐ»ÑŽÑ‡ÐµÐ½ÑŒÐµ, Ñполз Ñ Ð¿Ð¾Ñтели и, на вÑÑкий Ñлучай Ñжав в кулак левую руку, правой Ñильно рванул дверь. К нему на плечо, Ñ Ñ€Ð°Ð·Ð¼Ð°Ñ…Ñƒ, как громаднаÑ, мÑÐ³ÐºÐ°Ñ ÐºÑƒÐºÐ»Ð°, ничком пал человек. От неожиданноÑти Ганин едва не ударил его, но Ñ‚Ð¾Ñ‚Ñ‡Ð°Ñ Ð¶Ðµ почувÑтвовал, что человек валитÑÑ Ð½Ð° него только потому, что не в Ñилах ÑтоÑть. Он отодвинул его к Ñтене и нащупал Ñвет. Перед ним, опираÑÑÑŒ головой о Ñтену и Ð»Ð¾Ð²Ñ Ð²Ð¾Ð·Ð´ÑƒÑ… разинутым ртом, ÑтоÑл Ñтарик ПодтÑгин, боÑой, в длинной ночной рубашке, раÑпахнутой на Ñедой груди. Глаза его, без пенÑнÑ, обнаженные, Ñлепые, не мигали, лицо было цвета Ñухой глины, большой живот горой ходил под натÑнутым полотном рубашки. Ганин Ñразу понÑл, что Ñтарика опÑть одолел Ñердечный припадок. Он поддержал его, и ПодтÑгин, Ñ‚Ñжко Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ´Ð²Ð¸Ð³Ð°Ñ Ñизые ноги, добралÑÑ Ð´Ð¾ креÑла, рухнул в него, откинул Ñерое, вдруг вÑпотевшее лицо. Ганин Ñунул в кувшин полотенце и прижал отÑжелевшие мокрые Ñкладки к голой груди Ñтарика. Ему казалоÑÑŒ, что в Ñтом большом, напрÑженном теле могут ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ñ Ñ€ÐµÐ·ÐºÐ¸Ð¼ хруÑтом лопнуть вÑе коÑти. И вдруг ПодтÑгин передохнул, Ñо ÑвиÑтом выпуÑтил воздух. Ðто был не проÑто вздох, а чудеÑнейшее наÑлажденье, от которого Ñразу оживилиÑÑŒ его черты. Ганин, поощрительно улыбаÑÑÑŒ, вÑе прижимал к его телу мокрое полотенце, потирал ему грудь, бока. – Лу…лучше, – выдохнул Ñтарик. – Сидите ÑовÑем Ñпокойно, – Ñказал Ганин. – Ð¡ÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð²Ñе пройдет. ПодтÑгин дышал и мычал, ÑˆÐµÐ²ÐµÐ»Ñ ÐºÑ€ÑƒÐ¿Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ кривыми пальцами боÑых ног. Ганин прикрыл его одеÑлом, дал ему выпить воды, отворил пошире окно. – Ðе мог… дышать, – Ñ Ñ‚Ñ€ÑƒÐ´Ð¾Ð¼ проговорил ПодтÑгин. – Ðе мог к вам войти… так оÑлаб. Один… не хотел умирать… – Сидите Ñмирно, Ðнтон Сергеевич. Скоро день. Позовем доктора. ПодтÑгин медленно потер лоб рукой, задышал ровнее. – Миновало, – Ñказал он. – Ðа Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð¼Ð¸Ð½Ð¾Ð²Ð°Ð»Ð¾. У Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð²Ñе капли вышли. Потому было так худо. – И капель купим. Хотите перебратьÑÑ ÐºÐ¾ мне на поÑтель?.. – Ðет… Я поÑижу и пойду к Ñебе. Миновало. Рзавтра утром… – Отложим до пÑтницы, – Ñказал Ганин. – Виза не убежит. ПодтÑгин облизал толÑтым, пупырчатым Ñзыком заÑохшие губы: – ÐœÐµÐ½Ñ Ð² Париже давно ждут, Левушка. Ру племÑнницы нет денег выÑлать мне на дорогу. ÐÑ…-ма… Ганин Ñел на подоконник (и мельком подумал: «Я так Ñидел ÑовÑем недавно, но где?» И вдруг вÑпомнил – цветную глубину беÑедки, белый откидной Ñтолик, дырку на ноÑке). – Потушите, пожалуйÑта, Ñвет, голубчик, – попроÑил ПодтÑгин. – Больно глазам. Ð’ полутьме вÑе показалоÑÑŒ очень Ñтранным: и шум первых поездов, и Ñта Ð±Ð¾Ð»ÑŒÑˆÐ°Ñ ÑÐµÐ´Ð°Ñ Ñ‚ÐµÐ½ÑŒ в креÑле, и блеÑк пролитой воды на полу. И вÑе Ñто было гораздо таинÑтвеннее и Ñмутнее той беÑÑмертной дейÑтвительноÑти, которой жил Ганин. 9 Утром Колин заваривал Ð´Ð»Ñ Ð“Ð¾Ñ€Ð½Ð¾Ñ†Ð²ÐµÑ‚Ð¾Ð²Ð° чай. Ð’ Ñтот четверг Горноцветов должен был рано поехать за город, чтобы повидать балерину, набиравшую труппу, и потому вÑе в доме еще Ñпали, когда Колин, в необыкновенно грÑзном ÑпонÑком халатике и в потрепанных ботинках на боÑу ногу, поплелÑÑ Ð² кухню за кипÑтком. Его круглое, неумное, очень руÑÑкое лицо, Ñо вздернутым ноÑом и Ñиними томными глазами (Ñам он думал, что похож на верлÑновÑкого «полу-пьерро, полу-гаврош»), было помÑто и лоÑнилоÑÑŒ, белокурые волоÑÑ‹, еще не причеÑанные на коÑой Ñ€Ñд, падали поперек лба, Ñвободные шнурки ботинок Ñо звуком мелкого Ð´Ð¾Ð¶Ð´Ñ Ð¿Ð¾Ñ…Ð»ÐµÑтывали об пол. Он по-женÑки надувал губы, возÑÑÑŒ Ñ Ñ‡Ð°Ð¹Ð½Ð¸ÐºÐ¾Ð¼, а потом Ñтал что-то мурлыкать, тихо и ÑоÑредоточенно. Горноцветов кончал одеватьÑÑ, завÑзывал бантиком пÑтниÑтый галÑтук перед зеркалом, ÑердÑÑÑŒ на прыщ, только что Ñрезанный при бритье и теперь ÑочащийÑÑ Ð¶ÐµÐ»Ñ‚Ð¾Ð¹ кровью Ñквозь плотный Ñлой пудры. Лицо у него было темное, очень правильное, длинные загнутые реÑницы придавали его карим глазам ÑÑное, невинное выраженье, черные короткие волоÑÑ‹ Ñлегка курчавилиÑÑŒ, он по-кучерÑки брил Ñзади шею и отпуÑкал бачки, которые Ð´Ð²ÑƒÐ¼Ñ Ñ‚ÐµÐ¼Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ полоÑками загибалиÑÑŒ вдоль ушей. Был он, как и его приÑтель, невыÑокого роÑта, очень тощий, Ñ Ð¿Ñ€ÐµÐºÑ€Ð°Ñно развитыми муÑкулами ног, но узенький в груди и в плечах. Они подружилиÑÑŒ Ñравнительно недавно, танцовали в руÑÑком ÐºÐ°Ð±Ð°Ñ€Ñ Ð³Ð´Ðµ-то на Балканах и меÑÑца два тому назад приехали в Берлин в поиÑках театральной фортуны. ОÑобый оттенок, таинÑÑ‚Ð²ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ð¶ÐµÐ¼Ð°Ð½Ð½Ð¾Ñть неÑколько отделÑла их от оÑтальных панÑионеров, но, Ð³Ð¾Ð²Ð¾Ñ€Ñ Ð¿Ð¾ ÑовеÑти, Ð½ÐµÐ»ÑŒÐ·Ñ Ð±Ñ‹Ð»Ð¾ порицать голубиное ÑчаÑтие Ñтой безобидной четы. Колин, поÑле ухода друга, оÑтавшиÑÑŒ один в неубранной комнате, открыл прибор Ð´Ð»Ñ Ð¾Ñ‚Ð´ÐµÐ»ÐºÐ¸ ногтей и, вполголоÑа напеваÑ, Ñтал подрезывать Ñебе зауÑеницы. Чрезмерной чиÑтоплотноÑтью он не отличалÑÑ, зато ногти держал в отменном порÑдке. Ð’ комнате Ñ‚Ñжело пахло ориганом и потом; в мыльной воде плавал пучок волоÑ, выдернутых из гребешка. По Ñтенам поднимали ножку балетные Ñнимки; на Ñтоле лежал большой раÑкрытый веер, и Ñ€Ñдом Ñ Ð½Ð¸Ð¼ – грÑзный крахмальный воротничок. Колин, полюбовавшиÑÑŒ на пунцоватый блеÑк вычищенных ногтей, тщательно вымыл руки, натер лицо и шею туалетной водой, душиÑтой до тошноты, Ñкинув халат, прошелÑÑ Ð½Ð°Ð³Ð¸ÑˆÐ¾Ð¼ на пуантах, подпрыгнул Ñ Ð±Ñ‹Ñтрой ножною трелью, проворно оделÑÑ, напудрил ноÑ, подвел глаза и, заÑтегнув на вÑе пуговицы Ñерое, в талию, пальто, пошел прогулÑтьÑÑ, ровным движеньем Ð¿Ð¾Ð´Ð½Ð¸Ð¼Ð°Ñ Ð¸ опуÑÐºÐ°Ñ ÐºÐ¾Ð½ÐµÑ† щегольÑкой троÑточки. ВозвращаÑÑÑŒ домой к обеду, он обогнал у парадной двери Ганина, который только что покупал в аптеке лекарÑтво Ð´Ð»Ñ ÐŸÐ¾Ð´Ñ‚Ñгина. Старик чувÑтвовал ÑÐµÐ±Ñ Ñ…Ð¾Ñ€Ð¾ÑˆÐ¾, что-то попиÑывал, ходил по комнате, но Клара, поÑоветовавшиÑÑŒ Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½Ñ‹Ð¼, решила не пуÑкать его ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¸Ð· дому. Колин, подоÑпев Ñзади, Ñжал Ганину руку повыше локтÑ. Тот обернулÑÑ: – Ð, Колин… хорошо погулÑли? – Ðлек ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ ÑƒÐµÑ…Ð°Ð», – заговорил Колин, поднимаÑÑÑŒ Ñ€Ñдом Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½Ñ‹Ð¼ по леÑтнице. – Я ужаÑно волнуюÑÑŒ, получит ли он ангажемент… – Так, так, – Ñказал Ганин, который решительно не знал, о чем Ñ Ð½Ð¸Ð¼ говорить. Колин заÑмеÑлÑÑ: – Ð Ðлферов-то вчера опÑть заÑтрÑл в лифте. Теперь лифт не дейÑтвует… Он повел набалдашником троÑти по перилу и поÑмотрел на Ганина Ñ Ð·Ð°Ñтенчивой улыбкой: – Можно у Ð²Ð°Ñ Ð¿Ð¾Ñидеть немного? Мне что-то очень Ñкучно ÑегоднÑ… «Ðу ты, брат, не вздумай Ñо Ñкуки ухаживать за мной», – мыÑленно огрызнулÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½, Ð¾Ñ‚ÐºÑ€Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð´Ð²ÐµÑ€ÑŒ панÑиона, и вÑлух ответил: – К Ñожалению, Ñ ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð·Ð°Ð½ÑÑ‚. Ð’ другой раз. – Как жаль, – протÑнул Колин, Ð²Ñ…Ð¾Ð´Ñ Ð·Ð° Ганиным и Ð¿Ñ€Ð¸ÐºÑ€Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð·Ð° Ñобой дверь. Дверь не поддалаÑÑŒ, кто-то Ñзади проÑунул большую, коричневую руку, и оттуда баÑиÑтый берлинÑкий Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ð³Ñ€Ñнул: – Одно мгновенье, гоÑпода. Ганин и Колин оглÑнулиÑÑŒ. Порог переÑтупил уÑатый, тучный почтальон. – ЗдеÑÑŒ живет герр ÐлфÑров? – ÐŸÐµÑ€Ð²Ð°Ñ Ð´Ð²ÐµÑ€ÑŒ налево, – Ñказал Ганин. – Благодарю, – на пеÑенный лад прогудел почтальон и поÑтучалÑÑ Ð² указанный номер. Ðто была телеграмма. – Что такое? Что такое? Что такое? – Ñудорожно лепетал Ðлферов, неловкими пальцами Ñ€Ð°Ð·Ð²ÐµÑ€Ñ‚Ñ‹Ð²Ð°Ñ ÐµÐµ. От Ð²Ð¾Ð»Ð½ÐµÐ½ÑŒÑ Ð¾Ð½ не Ñразу мог прочеÑть наклеенную ленточку бледных неровных букв: «Priedu subbotu 8 utra». Ðлферов вдруг понÑл, вздохнул и перекреÑтилÑÑ. – Слава тебе, ГоÑподи… Приезжает… Широко улыбаÑÑÑŒ и Ð¿Ð¾Ñ‚Ð¸Ñ€Ð°Ñ Ñвои коÑтлÑвые лÑжки, он приÑел на поÑтель и Ñтал покачиватьÑÑ Ð²Ð·Ð°Ð´ и вперед. Его водÑниÑто-голубые глаза быÑтро помигивали, бородка цвета навозца золотилаÑÑŒ в коÑом потоке Ñолнца. – Зер гут, – бормотал он. – ПоÑлезавтра – Ñуббота. Зер гут. Сапоги в каком виде!.. Машенька удивитÑÑ. Ðичего, как-нибудь проживем. Квартирку наймем, дешевенькую. Она уж решит. Рпока здеÑÑŒ поживем. Благо, дверь еÑть между комнатами. ÐŸÐ¾Ð³Ð¾Ð´Ñ Ð½ÐµÐ¼Ð½Ð¾Ð³Ð¾, он вышел в коридор и поÑтучалÑÑ Ð² ÑоÑедний номер. Ганин подумал: «Что Ñто мне ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¿Ð¾ÐºÐ¾Ñ Ð½Ðµ дают?» – Вот что, Глеб Львович, – без обинÑков начал Ðлферов, круговым взглÑдом Ð¾Ð±Ð²Ð¾Ð´Ñ ÐºÐ¾Ð¼Ð½Ð°Ñ‚Ñƒ, – вы когда думаете Ñъехать? Ганин Ñ Ñ€Ð°Ð·Ð´Ñ€Ð°Ð¶ÐµÐ½ÑŒÐµÐ¼ поÑмотрел на него: – ÐœÐµÐ½Ñ Ð·Ð¾Ð²ÑƒÑ‚ Лев. ПоÑтарайтеÑÑŒ запомнить. – Ведь к Ñубботе Ñъедете? – ÑпроÑил Ðлферов и мыÑленно Ñоображал: «ПоÑтель нужно будет иначе. Шкаф от проходной двери отÑтавить…» – Да, Ñъеду, – ответил Ганин и опÑть, как тогда за обедом, почувÑтвовал оÑтрую неловкоÑть. – Ðу вот и отлично, – возбужденно подхватил Ðлферов. – ПроÑтите за беÑпокойÑтво, Глеб Львович. И, в поÑледний раз окинув взглÑдом комнату, он Ñо Ñтуком вышел. – Дурак… – пробормотал Ганин. – К чорту его. О чем Ñто Ñ Ñ‚Ð°Ðº хорошо думал ÑейчаÑ… ÐÑ…, да… ночь, дождь, белые колонны… – Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна! Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна! – громко звал маÑлÑниÑтый Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ðлферова в коридоре. Â«Ð–Ð¸Ñ‚ÑŒÑ Ð¾Ñ‚ него нет, – злобно подумал Ганин. – Ðе буду ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð·Ð´ÐµÑÑŒ обедать. Довольно». Ðа улице аÑфальт отливал лиловым блеÑком; Ñолнце путалоÑÑŒ в колеÑах автомобилей. Ð Ñдом Ñ ÐºÐ°Ð±Ð°Ñ‡ÐºÐ¾Ð¼ был гараж; пройма его ворот зиÑла темнотой, и оттуда нежно пахнуло карбидом. И Ñтот Ñлучайный запах помог Ганину вÑпомнить еще живее тот руÑÑкий дождливый авгуÑÑ‚, тот поток ÑчаÑтьÑ, который тени его берлинÑкой жизни вÑе утро так назойливо прерывали. Он выходил из Ñветлой уÑадьбы в черный, журчащий Ñумрак, зажигал нежный огонь в фонарике велоÑипеда, – и теперь, когда он Ñлучайно вдохнул карбид, ему вÑе вÑпомнилоÑÑŒ Ñразу: Ð¼Ð¾ÐºÑ€Ð°Ñ Ñ‚Ñ€Ð°Ð²Ð°, Ñ…Ð»ÐµÑ‰ÑƒÑ‰Ð°Ñ Ð¿Ð¾ движущейÑÑ Ð¸ÐºÑ€Ðµ, по Ñпицам колеÑ, круг молочного Ñвета, впивающий и раÑтворÑющий тьму, из которой возникали: то морщиниÑÑ‚Ð°Ñ Ð»ÑƒÐ¶Ð°, то блеÑÑ‚Ñщий камешек, то навозом обитые доÑки моÑта, то, наконец, вертÑщаÑÑÑ ÐºÐ°Ð»Ð¸Ñ‚ÐºÐ°, Ñквозь которую он протиÑкивалÑÑ, Ð·Ð°Ð´ÐµÐ²Ð°Ñ Ð¿Ð»ÐµÑ‡Ð¾Ð¼ мÑгкую мокрую лиÑтву акаций. И тогда в ÑтруÑщейÑÑ Ñ‚ÑŒÐ¼Ðµ выÑтупали Ñ Ñ‚Ð¸Ñ…Ð¸Ð¼ вращеньем колонны, омытые вÑе тем же нежным, белеÑым Ñветом велоÑипедного фонарика, и там на шеÑтиколонном крытом перроне чужой заколоченной уÑадьбы его вÑтречал душиÑтый холодок, Ñмешанный запах духов и промокшего шевиота, – и Ñтот оÑенний, Ñтот дождевой поцелуй был так долог и так глубок, что потом плыли в глазах большие, Ñветлые, дрожащие пÑтна, и еще Ñильнее казалÑÑ Ñ€Ð°Ð·Ð²ÐµÑиÑтый, многолиÑтвенный, шелеÑÑ‚Ñщий шум дождÑ. Мокрыми пальцами он открывал ÑтеклÑнную дверцу фонарика, тушил огонек. Ветер напирал из тьмы Ñ‚Ñжело и влажно. Машенька, ÑÐ¸Ð´Ñ Ñ€Ñдом на облупившейÑÑ Ð±Ð°Ð»ÑŽÑтраде, гладила ему виÑки холодной ладошкой, в темноте он различал Ñмутный угол ее промокшего банта и улыбавшийÑÑ Ð±Ð»ÐµÑк глаз. Ð”Ð¾Ð¶Ð´ÐµÐ²Ð°Ñ Ñила в липах перед перроном, в черной, клубÑщейÑÑ Ñ‚ÑŒÐ¼Ðµ, прокатывала широким порывом, и Ñкрипели Ñтволы, Ñхваченные железными Ñкрепами Ð´Ð»Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ð´ÐµÑ€Ð¶Ð°Ð½Ð¸Ñ Ð¸Ñ… дрÑхлой мощи. И под шум оÑенней ночи он раÑÑтегивал ей кофточку, целовал ее в горÑчую ключицу; она молчала, – только чуть блеÑтели глаза, – и кожа на ее открытой груди медленно оÑтывала от прикоÑновений его губ и Ñырого ночного ветра. Они говорили мало, говорить было Ñлишком темно. Когда он наконец зажигал Ñпичку, чтобы поÑмотреть на чаÑÑ‹, Машенька щурилаÑÑŒ, откидывала Ñо щеки мокрую прÑдь. Он обнимал ее одной рукой, другой катил, Ñ‚Ð¾Ð»ÐºÐ°Ñ Ð·Ð° Ñедло, велоÑипед, – и в мороÑÑщей тьме они тихо шли прочь, ÑпуÑкалиÑÑŒ по тропе к моÑту и там прощалиÑÑŒ – длительно, гореÑтно, Ñловно перед долгой разлукой. И в ту черную, бурную ночь, когда, накануне отъезда в Петербург к началу школьного года, он в поÑледний раз вÑтретилÑÑ Ñ Ð½ÐµÐ¹ на Ñтом перроне Ñ ÐºÐ¾Ð»Ð¾Ð½Ð½Ð°Ð¼Ð¸, ÑлучилоÑÑŒ нечто Ñтрашное и нежданное, Ñимвол, быть может, вÑех грÑдущих кощунÑтв. Ð’ Ñту ночь оÑобенно шумно шел дождь, и оÑобенно нежной была их вÑтреча. И внезапно Машенька вÑкрикнула, Ñпрыгнула Ñ Ð¿ÐµÑ€Ð¸Ð». И при Ñвете Ñпички Ганин увидел, что ÑÑ‚Ð°Ð²Ð½Ñ Ð¾Ð´Ð½Ð¾Ð³Ð¾ из окон, выходÑщих на перрон, отвернута, что к черному Ñтеклу изнутри прижимаетÑÑ, Ñплющив белый ноÑ, человечеÑкое лицо. Оно двинулоÑÑŒ, Ñкользнуло прочь, но оба они уÑпели узнать рыжеватые вихры и выпученный рот Ñына Ñторожа, зубоÑкала и бабника лет двадцати, вÑегда попадавшегоÑÑ Ð¸Ð¼ в аллеÑÑ… парка. И Ганин одним бешеным прыжком кинулÑÑ Ðº окну, проÑадил Ñпиною Ñ…Ñ€ÑÑнувшее Ñтекло, ввалилÑÑ Ð² ледÑную мглу и Ñ Ñ€Ð°Ð·Ð¼Ð°Ñ…Ñƒ ударилÑÑ Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ð²Ð¾Ð¹ в чью-то крепкую грудь, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ ÐµÐºÐ½ÑƒÐ»Ð° от толчка. И в Ñледующий миг они ÑцепилиÑÑŒ, покатилиÑÑŒ по гулкому паркету, Ð·Ð°Ð´ÐµÐ²Ð°Ñ Ð²Ð¾ тьме мертвую мебель в чехлах, и Ганин, выÑвободив правую руку, Ñтал бить каменным кулаком по мокрому лицу, оказавшемуÑÑ Ð²Ð´Ñ€ÑƒÐ³ под ним. И только когда Ñильное тело, прижатое им к полу, вдруг обмÑкло и Ñтало Ñтонать, он вÑтал и, Ñ‚Ñжело дыша, тыкаÑÑÑŒ во тьме о какие-то мÑгкие углы, добралÑÑ Ð´Ð¾ окна, вылез опÑть на перрон, отыÑкал рыдавшую, перепуганную Машеньку – и тогда заметил, что изо рта у него течет что-то теплое, железиÑтое и что руки порезаны оÑколками Ñтекла. Рутром он уехал в Петербург – и по дороге на Ñтанцию, из окна глухо и мÑгко Ñтучавшей кареты, увидел Машеньку, шедшую по краю шоÑÑе вмеÑте Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ñ€ÑƒÐ³Ð°Ð¼Ð¸. Стенка, Ð¾Ð±Ð¸Ñ‚Ð°Ñ Ñ‡ÐµÑ€Ð½Ð¾Ð¹ кожей, мгновенно закрыла ее, и так как он был не один в карете, то он не решилÑÑ Ð²Ð·Ð³Ð»Ñнуть в заднее овальное оконце. Судьба в Ñтот поÑледний авгуÑтовÑкий день дала ему наперед отведать будущей разлуки Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ¾Ð¹, разлуки Ñ Ð Ð¾ÑÑией. Ðто было пробным иÑпытаньем, таинÑтвенным предвкушеньем; оÑобенно груÑтно уходили одна за другой в Ñерую муть горÑщие Ñ€Ñбины, и казалоÑÑŒ невероÑтным, что веÑною он опÑть увидит Ñти полÑ, Ñтот валун на юру, Ñти задумчивые телеграфные Ñтолбища. Ð’ петербургÑком доме вÑе показалоÑÑŒ по-новому чиÑтым, и Ñветлым, и положительным, как Ñто вÑегда бывает по возвращении из деревни. ÐачалаÑÑŒ школа, – он был в Ñедьмом клаÑÑе, училÑÑ Ð½ÐµÐ±Ñ€ÐµÐ¶Ð½Ð¾. Выпал первый Ñнег, и чугунные ограды, Ñпины понурых лошадей, дрова на баржах покрылиÑÑŒ белым, пухловатым Ñлоем. И только в ноÑбре Машенька переÑелилаÑÑŒ в Петербург. Они вÑтретилиÑÑŒ под той аркой, где – в опере ЧайковÑкого – гибнет Лиза. Валил отвеÑно крупный мÑгкий Ñнег в Ñером, как матовое Ñтекло, воздухе. И Машенька в Ñто первое петербургÑкое Ñвидание показалаÑÑŒ Ñлегка чужой, оттого, быть может, что была в шлÑпе и в шубке. С Ñтого Ð´Ð½Ñ Ð½Ð°Ñ‡Ð°Ð»Ð°ÑÑŒ Ð½Ð¾Ð²Ð°Ñ â€“ ÑÐ½ÐµÐ³Ð¾Ð²Ð°Ñ â€“ Ñпоха их любви. Ð’ÑтречатьÑÑ Ð±Ñ‹Ð»Ð¾ трудно, подолгу блуждать на морозе было мучительно, иÑкать теплой уединенноÑти в музеÑÑ… и в кинематографах было мучительнее вÑего, – и недаром в тех чаÑтых, пронзительно-нежных пиÑьмах, которые они в пуÑтые дни пиÑали друг другу (он жил на ÐнглийÑкой набережной, она на Караванной), оба вÑпоминали о тропинках парка, о запахе лиÑтопада как о чем-то немыÑлимо дорогом и уже невозвратимом: быть может, только бередили любовь Ñвою, а может быть, дейÑтвительно понимали, что наÑтоÑщее ÑчаÑтие минуло. И по вечерам они звонили друг другу – узнать, получено ли пиÑьмо и где и когда вÑтретитьÑÑ: ее Ñмешное произношенье было еще прелеÑтнее в телефон, она говорила куцые Ñтишки и тепло ÑмеÑлаÑÑŒ, прижимала к груди трубку, и ему чудилоÑÑŒ, что он Ñлышит Ñтук ее Ñердца. Так они говорили чаÑами. Она ходила в ту зиму в Ñерой шубке, Ñлегка толÑтившей ее, и в замшевых гетрах, надетых прÑмо на тонкие комнатные башмачки. Он никогда не видел ее проÑтуженной, даже озÑбшей. Мороз, метель только оживлÑли ее, и в ледÑных вихрÑÑ… в темном переулке он обнажал ей плечи, Ñнежинки щекотали ее, она улыбалаÑÑŒ Ñквозь мокрые реÑницы, прижимала к Ñебе его голову, и рыхлый Ñнежок оÑыпалÑÑ Ñ ÐµÐ³Ð¾ каракулевой шапки к ней на голую грудь. Ðти вÑтречи на ветру, на морозе больше его мучили, чем ее. Он чувÑтвовал, что от Ñтих неÑовершенных вÑтреч мельчает, протираетÑÑ Ð»ÑŽÐ±Ð¾Ð²ÑŒ. Ð’ÑÑÐºÐ°Ñ Ð»ÑŽÐ±Ð¾Ð²ÑŒ требует уединеньÑ, прикрытиÑ, приюта, а у них приюта не было. Их Ñемьи не знали друг друга; Ñта тайна, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ñперва была такой чудеÑной, теперь мешала им. И ему начинало казатьÑÑ, что вÑе поправитÑÑ, еÑли она, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð±Ñ‹ в меблированных номерах, Ñтанет его любовницей, – и Ñта мыÑль жила в нем как-то отдельно от Ñамого желаньÑ, которое уже Ñлабело под пыткой Ñкудных прикоÑновений. Так проблуждали они вÑÑŽ зиму, вÑÐ¿Ð¾Ð¼Ð¸Ð½Ð°Ñ Ð´ÐµÑ€ÐµÐ²Ð½ÑŽ, Ð¼ÐµÑ‡Ñ‚Ð°Ñ Ð¾ будущем лете, иногда ÑÑорÑÑÑŒ и ревнуÑ, Ð¿Ð¾Ð¶Ð¸Ð¼Ð°Ñ Ð´Ñ€ÑƒÐ³ дружке руки под мохнатой, плешивой полоÑтью легких извозчичьих Ñанок, – а в Ñамом начале нового года Машеньку увезли в МоÑкву. И Ñтранно: Ñта разлука была Ð´Ð»Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½Ð° облегченьем. Он знал, что летом она вернетÑÑ Ð² дачное меÑто под Петербургом, он Ñперва много думал о ней, воображал новое лето, новые вÑтречи, пиÑал ей вÑе те же пронзительные пиÑьма, а потом Ñтал пиÑать реже, а когда Ñам переехал на дачу в первые дни маÑ, то и вовÑе пиÑать переÑтал. И в Ñти дни он уÑпел ÑойтиÑÑŒ и порвать Ñ Ð½Ð°Ñ€Ñдной, милой, белокурой дамой, муж которой воевал в Галиции. И потом Машенька вернулаÑÑŒ. Ð“Ð¾Ð»Ð¾Ñ ÐµÐµ Ñлабо и далеко вÑпыхнул, в телефоне дрожал гул, как в морÑкой раковине, по временам еще более далекий перекреÑтный Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ñ Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ±Ð¸Ð²Ð°Ð», вел Ñ ÐºÐµÐ¼-то разговор в четвертом измеренье: дачный телефонный аппарат был Ñтарый, Ñ Ð²Ñ€Ð°Ñ‰Ð°Ñ‚ÐµÐ»ÑŒÐ½Ð¾Ð¹ ручкой, – и между ним и Машенькой было верÑÑ‚ пÑтьдеÑÑÑ‚ гудÑщего тумана. – Я приеду, – кричал в трубку Ганин. – Я говорю, что приеду. Ðа велоÑипеде, выйдет два чаÑа. – …Ðе хотел опÑть в ВоÑкреÑенÑке. Ты Ñлушаешь? Папа ни за что не хотел опÑть ÑнÑть дачу в ВоÑкреÑенÑке. От Ñ‚ÐµÐ±Ñ Ð´Ð¾Ñюда пÑтьдеÑÑт… – Ðе забудьте привезти штиблеты, – мÑгко и равнодушно Ñказал перекреÑтный голоÑ. И Ñнова в жужжанье проÑквозила Машенька точно в перевернутом телеÑкопе. И когда она ÑовÑем иÑчезла, Ганин приÑлонилÑÑ Ðº Ñтене и почувÑтвовал, что у него горÑÑ‚ уши. Он выехал около трех чаÑов днÑ, в открытой рубашке и футбольных труÑиках, в резиновых башмаках на боÑу ногу. Ветер был в Ñпину, он ехал быÑтро, Ð²Ñ‹Ð±Ð¸Ñ€Ð°Ñ Ð³Ð»Ð°Ð´ÐºÐ¸Ðµ меÑта между оÑтрых камешков на шоÑÑе, и вÑпоминал, как проезжал мимо Машеньки в прошлом июле, когда еще не был Ñ Ð½ÐµÑŽ знаком. Ðа пÑтнадцатой верÑте лопнула заднÑÑ ÑˆÐ¸Ð½Ð°, и он долго чинил ее, ÑÐ¸Ð´Ñ Ð½Ð° краю канавы. Ðад полÑми, Ñ Ð¾Ð±ÐµÐ¸Ñ… Ñторон шоÑÑе, звенели жаворонки; прокатил в облаке пыли Ñерый автомобиль Ñ Ð´Ð²ÑƒÐ¼Ñ Ð¾Ñ„Ð¸Ñ†ÐµÑ€Ð°Ð¼Ð¸ в Ñовиных очках. Покрепче надув починенную шину, он поехал дальше, чувÑтвуÑ, что не раÑÑчитал, опоздал уже на чаÑ. Свернув Ñ ÑˆÐ¾ÑÑе, он поехал леÑом, по тропе, указанной прохожим мужиком. И потом Ñвернул опÑть, да неверно, и долго колеÑил, раньше чем попал на правильную дорогу. Он отдохнул и поел в деревушке, и когда оÑтавалоÑÑŒ вÑего двенадцать верÑÑ‚, переехал оÑтрый камушек и опÑть ÑвиÑтнула и оÑела та же шина. Было уже темновато, когда он прикатил в дачный городок, где жила Машенька. Она ждала его у ворот парка, как было уÑловлено, но уже не надеÑлаÑÑŒ, что он приедет, так как ждала уже Ñ ÑˆÐµÑти чаÑов. Ð£Ð²Ð¸Ð´Ñ ÐµÐ³Ð¾, она от Ð²Ð¾Ð»Ð½ÐµÐ½ÑŒÑ Ð¾ÑтупилаÑÑŒ, чуть не упала. Ðа ней было белое ÑквозиÑтое платье, которого Ганин не знал. Бант иÑчез, и потому ее прелеÑÑ‚Ð½Ð°Ñ Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ð²Ð° казалаÑÑŒ меньше. Ð’ подобранных волоÑах Ñинели ваÑильки. Ð’ Ñтот Ñтранный, оÑторожно темнеющий вечер, в липовом Ñумраке широкого городÑкого парка, на каменной плите, вбитой в мох, Ганин, за один недолгий чаÑ, полюбил ее оÑтрее прежнего и разлюбил ее как будто навÑегда. Они Ñначала говорили тихо и блаженно – о том, что вот так долго не виделиÑÑŒ, о том, что на мху, как крохотный Ñемафор, блеÑтит ÑветлÑчок. Ее милые, милые татарÑкие глаза близко Ñкользили у его лица, белое платье Ñловно мерцало в темноте, – и, Боже мой, Ñтот запах ее, непонÑтный, единÑтвенный в мире… – Я твоÑ, – Ñказала она. – Делай Ñо мной что хочешь. Молча, Ñ Ð±ÑŒÑŽÑ‰Ð¸Ð¼ÑÑ Ñердцем, он наклонилÑÑ Ð½Ð°Ð´ ней, забродил руками по ее мÑгким, холодноватым ногам. Ðо в парке были Ñтранные шорохи, кто-то Ñловно вÑе приближалÑÑ Ð¸Ð·-за куÑтов; коленÑм было твердо и холодно на каменной плите; Машенька лежала Ñлишком покорно, Ñлишком неподвижно. Он заÑтыл, потом неловко уÑмехнулÑÑ. – Мне вÑе кажетÑÑ, что кто-то идет, – Ñказал он и поднÑлÑÑ. Машенька вздохнула, оправила Ñмутно белевшее платье, вÑтала тоже. И потом, когда они шли к воротам по пÑтниÑтой от луны дорожке, Машенька подобрала Ñ Ñ‚Ñ€Ð°Ð²Ñ‹ бледно-зеленого ÑветлÑка. Она держала его на ладони, наклонив голову, и вдруг раÑÑмеÑлаÑÑŒ, Ñказала Ñ Ñ‡ÑƒÑ‚ÑŒ деревенÑкой ужимочкой: «В обчем – холодный червÑчок». И в Ñто Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½, уÑталый, недовольный Ñобой, озÑбший в Ñвоей легкой рубашке, думал о том, что вÑе кончено, Машеньку он разлюбил, – и когда через неÑколько минут он покатил в лунную мглу домой по бледной полоÑе шоÑÑе, то знал, что больше к ней не приедет. Лето прошло; Машенька не пиÑала, не звонила, он же занÑÑ‚ был другими делами, другими чувÑтвами. Снова на зиму он вернулÑÑ Ð² Петербург, уÑкоренным порÑдком в декабре держал выпуÑкные Ñкзамены, поÑтупил в МихайловÑкое юнкерÑкое училище. И Ñледующим летом, уже в год революции, он еще раз увиделÑÑ Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ¾Ð¹. Он был на перроне ВаршавÑкого вокзала. Вечерело. Только что подали дачный поезд. Ð’ ожиданье звонка он гулÑл взад и вперед по замызганной платформе и, глÑÐ´Ñ Ð½Ð° Ñломанную багажную тачку, думал о чем-то другом, о вчерашней пальбе перед ГоÑтиным Двором, и вмеÑте Ñ Ñ‚ÐµÐ¼ был раздражен мыÑлью, что не мог дозвонитьÑÑ Ð½Ð° дачу и что придетÑÑ Ð¿Ð»ÐµÑтиÑÑŒ Ñо Ñтанции на извозчике. Когда лÑзгнул третий звонок, он подошел к единÑтвенному в ÑоÑтаве Ñинему вагону, Ñтал влезать на площадку, – и на площадке, глÑÐ´Ñ Ð½Ð° него Ñверху, ÑтоÑла Машенька. За год она изменилаÑÑŒ, Ñлегка, пожалуй, похудела и была в незнакомом Ñинем пальто Ñ Ð¿Ð¾ÑÑком. Ганин неловко поздоровалÑÑ, вагон громыхнул буферами, поплыл. Они оÑталиÑÑŒ ÑтоÑть на площадке. Машенька, должно быть, видела его раньше и нарочно забралаÑÑŒ в Ñиний вагон, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ ÐµÐ·Ð´Ð¸Ð»Ð° вÑегда в желтом, и теперь Ñ Ð±Ð¸Ð»ÐµÑ‚Ð¾Ð¼ второго не хотела идти в отделение. Ð’ руках у нее была плитка шоколада «Блигкен и РобинÑон»; она Ñразу отломала куÑок, предложила. И Ганину было Ñтрашно груÑтно Ñмотреть на нее, – что-то робкое, чужое было во вÑем ее облике, поÑмеивалаÑÑŒ она реже, вÑе отворачивала лицо. И на нежной шее были лиловатые кровоподтеки, теневое ожерелье, очень шедшее к ней. Он раÑÑказывал какую-то чепуху, показывал ÑÑадину от пули на Ñапоге, говорил о политике. Рвагон погрохатывал, поезд неÑÑÑ Ð¼ÐµÐ¶Ð´Ñƒ дымившихÑÑ Ñ‚Ð¾Ñ€Ñ„Ñных болот в желтом потоке вечерней зари; торфÑной Ñероватый дым мÑгко и низко ÑтелилÑÑ, Ð¾Ð±Ñ€Ð°Ð·ÑƒÑ ÐºÐ°Ðº бы две волны тумана, меж которых неÑÑÑ Ð¿Ð¾ÐµÐ·Ð´. Она Ñлезла на первой Ñтанции, и он долго Ñмотрел Ñ Ð¿Ð»Ð¾Ñ‰Ð°Ð´ÐºÐ¸ на ее удалÑвшуюÑÑ Ñинюю фигуру, и чем дальше она отходила, тем ÑÑнее ему ÑтановилоÑÑŒ, что он никогда не разлюбил ее. Она не оглÑнулаÑÑŒ. Из Ñумерек Ñ‚Ñжело и пушиÑто пахло черемухой. Когда поезд тронулÑÑ, он вошел в отделение, и там было темно, оттого что в пуÑтом вагоне кондуктор не Ñчел нужным зажечь огарки в фонарÑÑ…. Он лег навзничь на полоÑатый тюфÑк лавки и в пройму дверцы видел, как за коридорным окном поднимаютÑÑ Ñ‚Ð¾Ð½ÐºÐ¸Ðµ провода Ñреди дыма горÑщего торфа и Ñмуглого золота заката. Было Ñтранно и жутковато неÑтиÑÑŒ в Ñтом пуÑтом, трÑÑком вагоне между Ñерых потоков дыма, и Ñтранные мыÑли приходили в голову, Ñловно вÑе Ñто уже было когда-то, – так вот лежал, подперев руками затылок, в Ñквозной грохочущей тьме, и так вот мимо окон, шумно и широко, проплывал дымный закат. Больше он не видалÑÑ Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ¾Ð¹. 10 Шум подкатил, хлынул, бледное облако заволокло окно, Ñтакан задребезжал на рукомойнике. Поезд прошел, и теперь в окне Ñнова раÑкинулаÑÑŒ Ð²ÐµÐµÑ€Ð½Ð°Ñ Ð¿ÑƒÑÑ‚Ñ‹Ð½Ñ Ñ€ÐµÐ»ÑŒÑ. Ðежен и туманен Берлин, в апреле, под вечер. Ð’ Ñтот четверг, в Ñумерки, когда вÑего глуше гул поездов, к Ганину зашла, ужаÑно волнуÑÑÑŒ, Клара – передать ему Людмилины Ñлова: «Скажи ему так, – бормотала Людмила, когда от нее уходила подруга. – Так Ñкажи: что Ñ Ð½Ðµ из тех женщин, которых броÑают. Я Ñама умею броÑать. Скажи ему, что Ñ Ð¾Ñ‚ него ничего не требую, не хочу, но Ñчитаю ÑвинÑтвом, что он не ответил на мое пиÑьмо. Я хотела проÑтитьÑÑ Ñ Ð½Ð¸Ð¼ по-дружеÑки, предложить ему, что пуÑкай любви не будет, но пуÑкай оÑтанутÑÑ Ñамые проÑтые дружеÑкие отношениÑ, а он не потрудилÑÑ Ð´Ð°Ð¶Ðµ позвонить. Передай ему, Клара, что Ñ ÐµÐ¼Ñƒ желаю вÑÑкого ÑчаÑÑ‚ÑŒÑ Ñ ÐµÐ³Ð¾ немочкой и знаю, что он не так Ñкоро забудет менÑ». – Откуда взÑлаÑÑŒ немочка? – поморщилÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½, когда Клара, не глÑÐ´Ñ Ð½Ð° него, быÑтрым, тихим голоÑом передала ему вÑе Ñто. – И вообще, почему она вмешивает Ð²Ð°Ñ Ð² Ñто дело. Очень вÑе Ñто Ñкучно. – Знаете что, Лев Глебович, – вдруг воÑкликнула Клара, окатив его Ñвоим влажным взглÑдом, – вы проÑто очень недобрый… Людмила о Ð²Ð°Ñ Ð´ÑƒÐ¼Ð°ÐµÑ‚ только хорошее, идеализирует ваÑ, но еÑли бы она вÑе про Ð²Ð°Ñ Ð·Ð½Ð°Ð»Ð°â€¦ Ганин Ñ Ð´Ð¾Ð±Ñ€Ð¾Ð´ÑƒÑˆÐ½Ñ‹Ð¼ удивленьем глÑдел на нее. Она ÑмутилаÑÑŒ, иÑпугалаÑÑŒ, опуÑтила опÑть глаза. – Я только передаю вам, потому что она Ñама проÑила, – тихо Ñказала Клара. – Мне нужно уезжать, – поÑле Ð¼Ð¾Ð»Ñ‡Ð°Ð½ÑŒÑ Ñпокойно заговорил Ганин. – Ðта комната, Ñти поезда, ÑтрÑÐ¿Ð½Ñ Ðрики – надоели мне. К тому же деньги мои кончаютÑÑ, Ñкоро придетÑÑ Ð¾Ð¿Ñть работать. Я думаю в Ñубботу покинуть Берлин навÑегда, махнуть на юг земли, в какой-нибудь порт… Он задумалÑÑ, ÑÐ¶Ð¸Ð¼Ð°Ñ Ð¸ Ñ€Ð°Ð·Ð¶Ð¸Ð¼Ð°Ñ Ñ€ÑƒÐºÑƒ. – Впрочем, Ñ Ð½Ð¸Ñ‡ÐµÐ³Ð¾ не знаю… ЕÑть одно обÑтоÑтельÑтво… Ð’Ñ‹ бы очень удивилиÑÑŒ, еÑли бы узнали, что Ñ Ð·Ð°Ð´ÑƒÐ¼Ð°Ð»â€¦ У Ð¼ÐµÐ½Ñ ÑƒÐ´Ð¸Ð²Ð¸Ñ‚ÐµÐ»ÑŒÐ½Ñ‹Ð¹, неÑлыханный план. ЕÑли он выйдет, то уже поÑлезавтра Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð² Ñтом городе не будет. «Какой он, право, Ñтранный», – думала Клара, Ñ Ñ‚ÐµÐ¼ щемÑщим чувÑтвом одиночеÑтва, которое вÑегда овладевает нами, когда человек, нам дорогой, предаетÑÑ Ð¼ÐµÑ‡Ñ‚Ðµ, в которой нам нет меÑта. Зеркально-черные зрачки Ганина раÑширилиÑÑŒ, нежные, чаÑтые реÑницы придавали что-то пушиÑтое, теплое его глазам, и ÑÐ¿Ð¾ÐºÐ¾Ð¹Ð½Ð°Ñ ÑƒÐ»Ñ‹Ð±ÐºÐ° задумчивоÑти чуть приподымала его верхнюю губу, из-под которой белой полоÑкой блеÑтели ровные зубы. Темные, гуÑтые брови, напоминавшие Кларе обрезки дорогого меха, то ÑходилиÑÑŒ, то раÑÑтупалиÑÑŒ, и на чиÑтом лбу поÑвлÑлиÑÑŒ и иÑчезали мÑгкие морщинки. Заметив, что Клара глÑдит на него, он перемигнул реÑницами, провел рукой по лицу и вÑпомнил, что хотел ей Ñказать: – Да. Я уезжаю, и вÑе прекратитÑÑ. Ð’Ñ‹ так проÑто ей и Ñкажите: Ганин, мол, уезжает и проÑит не поминать его лихом. Вот и вÑе. 11 Ð’ пÑтницу утром танцовщики разоÑлали оÑтальным четырем жильцам такую запиÑку: ... Ввиду того что: 1. ГоÑподин Ганин Ð½Ð°Ñ Ð¿Ð¾ÐºÐ¸Ð´Ð°ÐµÑ‚. 2. ГоÑподин ПодтÑгин покидать ÑобираетÑÑ. 3. К гоÑподину Ðлферову завтра приезжает жена. 4. М-lle Кларе иÑполнÑетÑÑ Ð´Ð²Ð°Ð´Ñ†Ð°Ñ‚ÑŒ шеÑть лет. и 5. ÐижеподпиÑавшиеÑÑ Ð¿Ð¾Ð»ÑƒÑ‡Ð¸Ð»Ð¸ в Ñем городе ангажемент – ввиду вÑего Ñтого уÑтраиваетÑÑ ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð² деÑÑть чаÑов пополудни в номере шеÑтого Ð°Ð¿Ñ€ÐµÐ»Ñ â€“ празднеÑтво. – ГоÑтеприимные юноши, – уÑмехнулÑÑ ÐŸÐ¾Ð´Ñ‚Ñгин, Ð²Ñ‹Ñ…Ð¾Ð´Ñ Ð¸Ð· дома вмеÑте Ñ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½Ñ‹Ð¼, который взÑлÑÑ Ñопровождать его в полицию. – Куда Ñто вы едете, Левушка? Далеко загнете? Да… Ð’Ñ‹ – Ð²Ð¾Ð»ÑŒÐ½Ð°Ñ Ð¿Ñ‚Ð¸Ñ†Ð°. Вот Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð² юноÑти мучило желанье путешеÑтвовать, пожирать Ñвет Божий. ОÑущеÑтвилоÑÑŒ, нечего Ñказать… Он поежилÑÑ Ð¾Ñ‚ Ñвежего веÑеннего ветра, поднÑл воротник пальто, темно-Ñерого, чиÑтого, Ñ Ð±Ð¾Ð»ÑŒÑˆÑƒÑ‰Ð¸Ð¼Ð¸ коÑÑ‚Ñными пуговицами. Он еще чувÑтвовал в ногах ÑоÑущую ÑлабоÑть, оÑтавшуюÑÑ Ð¿Ð¾Ñле припадка, но ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ ÐµÐ¼Ñƒ было как-то легко, веÑело от мыÑли, что теперь-то уж наверное кончитÑÑ Ð²Ð¾Ð·Ð½Ñ Ñ Ð¿Ð°Ñпортом и он получит возможноÑть хоть завтра уехать в Париж. Громадное, багровое здание центрального полицейÑкого ÑƒÐ¿Ñ€Ð°Ð²Ð»ÐµÐ½Ð¸Ñ Ð²Ñ‹Ñ…Ð¾Ð´Ð¸Ð»Ð¾ Ñразу на четыре улицы; оно было поÑтроено в грозном, но очень дурном готичеÑком Ñтиле, Ñ Ñ‚ÑƒÑклыми окнами, Ñ Ð¾Ñ‡ÐµÐ½ÑŒ интереÑным двором, через который Ð½ÐµÐ»ÑŒÐ·Ñ Ð±Ñ‹Ð»Ð¾ проходить, и Ñ Ð±ÐµÑÑтраÑтным полицейÑким у главного портала. Стрелка на Ñтене указывала через улицу на маÑтерÑкую фотографа, где в двадцать минут можно было получить Ñвое жалкое изображение: полдюжины одинаковых физиономий, из которых одна наклеивалаÑÑŒ на желтый лиÑÑ‚ паÑпорта, еще одна поÑтупала в полицейÑкий архив, а оÑтальные, вероÑтно, раÑходилиÑÑŒ по чаÑтным коллекциÑм чиновников. ПодтÑгин и Ганин вошли в широкий Ñерый коридор. У двери паÑпортного Ð¾Ñ‚Ð´ÐµÐ»ÐµÐ½ÑŒÑ ÑтоÑл Ñтолик, и Ñедой, в уÑах, чиновник выдавал билетики Ñ Ð½Ð¾Ð¼ÐµÑ€Ð°Ð¼Ð¸, изредка, как школьный учитель, поглÑÐ´Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ñ‡ÐµÑ€ÐµÐ· очки на небольшую разноплеменную толпу. – Вам надо Ñтать в очередь и взÑть номер, – Ñказал Ганин. – Ðтого-то Ñ Ð¸ не делал, – шепотом ответил Ñтарый поÑÑ‚. – ПрÑмо проходил в дверь… Получив через неÑколько минут билетик, он обрадовалÑÑ, Ñтал еще больше похож на толÑтую морÑкую Ñвинку. Ð’ голой комнате, где за низкой перегородкой, в душной волне Ñолнца, Ñидели за Ñвоими Ñтолами чиновники, опÑть была толпа, котораÑ, казалоÑÑŒ, только затем и пришла, чтобы во вÑе глаза Ñмотреть на то, как Ñти угрюмые гоÑпода пишут. Ганин протиÑнулÑÑ Ð²Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ´, таща за рукав ПодтÑгина, который доверчиво поÑапывал. Через полчаÑа, Ñдав подтÑгинÑкий паÑпорт, они перешли к другому Ñтолу, – опÑть была очередь, давка, чье-то гнилое дыханье, и, наконец, за неÑколько марок желтый лиÑÑ‚ был возвращен, уже украшенный волшебным клеймом. – Ðу теперь айда в конÑульÑтво, – радоÑтно крÑкнул ПодтÑгин, когда они вышли из грозного на вид, но в общем Ñкучноватого заведениÑ. – Теперь – дело в шлÑпе. Как Ñто вы, Лев Глебович дорогой, так покойно Ñ Ð½Ð¸Ð¼Ð¸ говорили? Ð Ñ-то в прошлые разы как мучилÑÑ… Давайте-ка на имперьÑл влезем. Какое, однако, ÑчаÑтье. Я даже, знаете, вÑпотел. Он первый вÑкарабкалÑÑ Ð¿Ð¾ винтовой леÑенке, кондуктор Ñверху бабахнул ладонью о железный борт, Ð°Ð²Ñ‚Ð¾Ð±ÑƒÑ Ñ‚Ñ€Ð¾Ð½ÑƒÐ»ÑÑ. Мимо поплыли дома, вывеÑки, Ñолнце в витринах. – Ðаши внуки никак не поймут вот Ñтой чепухи Ñ Ð²Ð¸Ð·Ð°Ð¼Ð¸, – говорил ПодтÑгин, благоговейно раÑÑÐ¼Ð°Ñ‚Ñ€Ð¸Ð²Ð°Ñ Ñвой паÑпорт. – Ðикак не поймут, что в проÑтом штемпеле могло быть Ñтолько человечеÑкого волненьÑ… Как вы думаете, – вдруг ÑпохватилÑÑ Ð¾Ð½, – мне теперь французы наверное визу поÑтавÑÑ‚? – Ðу конечно, поÑтавÑÑ‚, – Ñказал Ганин. – Ведь вам Ñообщили, что еÑть разрешение. – Пожалуй, завтра уеду, – поÑмеивалÑÑ ÐŸÐ¾Ð´Ñ‚Ñгин. – Поедем вмеÑте, Левушка. Хорошо будет в Париже. Ðет, да вы только поÑмотрите, ÐºÐ°ÐºÐ°Ñ Ð¼Ð¾Ñ€Ð´Ð¾Ð¼ÐµÑ€Ð¸Ñ Ñƒ менÑ. Ганин через его руку взглÑнул на паÑпорт, на Ñнимок в уголку. Снимок, точно, был замечательный: изумленное раÑпухшее лицо плавало в Ñероватой мути. – Ру Ð¼ÐµÐ½Ñ Ñ†ÐµÐ»Ñ‹Ñ… два паÑпорта, – Ñказал Ñ ÑƒÐ»Ñ‹Ð±ÐºÐ¾Ð¹ Ганин. – Один руÑÑкий, наÑтоÑщий, только очень Ñтарый, а другой польÑкий, подложный. По нему-то и живу. ПодтÑгин, Ð¿Ð»Ð°Ñ‚Ñ ÐºÐ¾Ð½Ð´ÑƒÐºÑ‚Ð¾Ñ€Ñƒ, положил Ñвой желтый лиÑток на Ñиденье, Ñ€Ñдом Ñ Ñобой, выбрал из неÑкольких монет на ладони Ñорок пфеннигов, вÑкинул глаза на кондуктора: – Генух? [2] Потом бочком глÑнул на Ганина: – Что Ñто вы говорите, Лев Глебович. Подложный? – Именно. МенÑ, правда, зовут Лев, но Ñ„Ð°Ð¼Ð¸Ð»Ð¸Ñ Ð²Ð¾Ð²Ñе не Ганин. – Как же Ñто так, голубчик, – удивленно таращил глаза ПодтÑгин и вдруг ÑхватилÑÑ Ð·Ð° шлÑпу – дул Ñильный ветер. – Так. Были дела, – задумчиво проговорил Ганин. – Года три тому назад. ПартизанÑкий отрÑд. Ð’ Польше. И так далее. Я когда-то думал: проберуÑÑŒ в Петербург, подниму воÑÑтание… Ртеперь как-то забавно и удобно Ñ Ñтим паÑпортом. ПодтÑгин вдруг отвел глаза, мрачно Ñказал: – Мне, Левушка, ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ ÐŸÐµÑ‚ÐµÑ€Ð±ÑƒÑ€Ð³ ÑнилÑÑ. Иду по ÐевÑкому, знаю, что ÐевÑкий, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð½Ð¸Ñ‡ÐµÐ³Ð¾ похожего. Дома – коÑыми углами, ÑÐ¿Ð»Ð¾ÑˆÐ½Ð°Ñ Ñ„ÑƒÑ‚ÑƒÑ€Ð¸Ñтика, а небо черное, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð·Ð½Ð°ÑŽ, что день. И прохожие коÑÑÑ‚ÑÑ Ð½Ð° менÑ. Потом переходит улицу человек и целитÑÑ Ð¼Ð½Ðµ в голову. Я чаÑто Ñто вижу. Страшно, – ох, Ñтрашно, – что когда нам ÑнитÑÑ Ð Ð¾ÑÑиÑ, мы видим не ее прелеÑть, которую помним наÑву, а что-то чудовищное. Такие, знаете, Ñны, когда небо валитÑÑ Ð¸ пахнет концом мира. – Ðет, – Ñказал Ганин, – мне ÑнитÑÑ Ñ‚Ð¾Ð»ÑŒÐºÐ¾ прелеÑть. Тот же леÑ, та же уÑадьба. Только иногда бывает как-то пуÑтовато, незнакомые проÑеки. Ðо Ñто ничего. Ðам тут вылезать, Ðнтон Сергеевич. Он Ñошел по винтовой леÑенке, помог ПодтÑгину ÑоÑтупить на аÑфальт. – Вода Ñлавно Ñверкает, – заметил ПодтÑгин, Ñ Ñ‚Ñ€ÑƒÐ´Ð¾Ð¼ дыша и ÑƒÐºÐ°Ð·Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ñ€Ð°Ñтопыренной рукой на канал. – ОÑторожно – велоÑипед, – Ñказал Ганин. – РконÑульÑтво вон там, направо. – Примите мое иÑкреннее благодарение, Лев Глебович. Я один бы никогда не кончил Ñтой паÑпортной канители. Отлегло. Прощай, Дейтчланд. Они вошли в здание конÑульÑтва и Ñтали подниматьÑÑ Ð¿Ð¾ ÑтупенÑм. ПодтÑгин на ходу пошарил в кармане. – Идем же, – обернулÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½. Ðо Ñтарик вÑе шарил. 12 К обеду ÑобралоÑÑŒ только четверо панÑионеров. – Что же наши-то – так опоздали? – веÑело проговорил Ðлферов. – Верно, ничего у них не вышло. От него так и неÑло радоÑтным ожиданием. Ðакануне он ходил на вокзал, узнал точный Ñ‡Ð°Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ñ…Ð¾Ð´Ð° Ñеверного поезда: 8,05. Утром чиÑтил коÑтюм, купил пару новых манжет, букет ландышей. Денежные дела его как будто поправлÑлиÑÑŒ. Перед обедом он Ñидел в кафе Ñ Ð¼Ñ€Ð°Ñ‡Ð½Ñ‹Ð¼ бритым гоÑподином, который предлагал ему неÑомненно выгодную комбинацию. Его ум, привыкший к цифрам, был теперь заполнен одним чиÑлом, как бы деÑÑтичной дробью: воÑемь, запÑтаÑ, ноль, пÑть. Ðто был тот процент ÑчаÑтьÑ, который покамеÑÑ‚ выдавала Ñудьба. Рзавтра… Он жмурилÑÑ Ð¸ шумно вздыхал, предÑтавлÑÑ Ñебе, как завтра, Ñпозаранку, пойдет на вокзал, как будет ждать на платформе, как хлынет поезд… Он иÑчез поÑле обеда; танцоры, взволнованные, как женщины, предÑтоÑщим торжеÑтвом, поÑледовали: вышли под ручку закупать мелкие ÑÑтва. Одна Клара оÑталаÑÑŒ дома: у нее болела голова, ныли тонкие коÑти полных ног; Ñто вышло некÑтати – ведь нынче был ее праздник. «Мне ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð´Ð²Ð°Ð´Ñ†Ð°Ñ‚ÑŒ шеÑть лет, – думала она, – и завтра уезжает Ганин. Он нехороший человек, обманывает женщин, ÑпоÑобен на преÑтупление… Он может Ñпокойно глÑдеть мне в глаза, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð·Ð½Ð°ÐµÑ‚, что Ñ Ð²Ð¸Ð´ÐµÐ»Ð°, как он ÑобиралÑÑ ÑƒÐºÑ€Ð°Ñть деньги. И вÑе же он веÑÑŒ – чудеÑный, Ñ Ð±ÑƒÐºÐ²Ð°Ð»ÑŒÐ½Ð¾ целый день думаю о нем. И никакой нет надежды…» Она поÑмотрела на ÑÐµÐ±Ñ Ð² зеркало: лицо было бледнее обыкновенного; на лбу, под низкой каштановой прÑдью, поÑвилаÑÑŒ Ð»ÐµÐ³ÐºÐ°Ñ Ñыпь; под глазами были желтовато-Ñерые тени. ЛоÑниÑтое черное платье, которое она надевала изо Ð´Ð½Ñ Ð² день, ей надоело неÑтерпимо; на темно-прозрачном чулке, по шву, очень заметно чернела штопка; покривилÑÑ ÐºÐ°Ð±Ð»ÑƒÑ‡Ð¾Ðº. Около пÑти ПодтÑгин и Ганин вернулиÑÑŒ. Клара уÑлышала их шаги и выглÑнула. ПодтÑгин, бледный как Ñмерть, в раÑпахнутом пальто, держа в руке воротник и галÑтук, молча прошел в Ñвою комнату и запер дверь на ключ. – Что ÑлучилоÑÑŒ? – шепотом ÑпроÑила Клара. Ганин цокнул Ñзыком: – ПаÑпорт потерÑл, а потом был припадок. Тут, перед Ñамым домом. Я едва дотащил его. Лифт не дейÑтвует – беда. Мы по вÑему городу рыÑкали. – Я к нему пойду, – Ñказала Клара, – надо же его уÑпокоить. ПодтÑгин не Ñразу ее впуÑтил. Когда он наконец отпер, Клара ахнула, ÑƒÐ²Ð¸Ð´Ñ ÐµÐ³Ð¾ мутное, раÑÑтроенное лицо. – Слыхали? – Ñказал он Ñ Ð¿ÐµÑ‡Ð°Ð»ÑŒÐ½Ð¾Ð¹ уÑмешкой. – Ðтакий Ñ Ñтарый идиот. Ведь вÑе уже было готово, – и нате вам… ХватилÑÑ… – Где же Ñто вы уронили, Ðнтон Сергеич?.. – Именно: уронил. ПоÑтичеÑÐºÐ°Ñ Ð²Ð¾Ð»ÑŒÐ½Ð¾Ñть… ЗапропаÑтить паÑпорт. Облако в штанах, нечего Ñказать. Идиотина. – Может быть, подберет кто-нибудь, – ÑочувÑтвенно протÑнула Клара. – Какое там… Ðто, значит, Ñудьба. Судьбы не миновать. Ðе уехать мне отÑюда. Так на роду было напиÑано… Он Ñ‚Ñжело Ñел. – Плохо мне, Клара… Ðа улице так задохнулÑÑ, что думал: конец. ÐÑ… ты, Боже мой, прÑмо теперь не знаю, что дальше делать. Разве вот – в Ñщик Ñыграть… 13 РГанин, вернувшиÑÑŒ к Ñебе, принÑлÑÑ ÑƒÐºÐ»Ð°Ð´Ñ‹Ð²Ð°Ñ‚ÑŒÑÑ. Он вытащил из-под поÑтели два пыльных кожаных чемодана – один в клетчатом чехле, другой голый, Ñмугло-желтоватый, Ñ Ð±Ð»ÐµÐ´Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ Ñледами наклеек – и вÑе Ñодержимое вывалил на пол. Затем он вынул из трÑÑкой, Ñкрипучей темноты шкафа черный коÑтюм, тощую пачку бельÑ, пару Ñ‚Ñжелых бурых Ñапог Ñ Ð¼ÐµÐ´Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ кнопками. Из ночного Ñтолика он извлек разнородные штучки, когда-то брошенные туда: Ñерые комочки грÑзных ноÑовых платков, тонкие бритвенные ножи Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ñ‚ÐµÐºÐ°Ð¼Ð¸ ржавчины вокруг проÑверленных дырочек, Ñтарые газеты, видовые открытки, желтые, как лошадиные зубы, четки, рваный шелковый ноÑок, потерÑвший Ñвою пару. Ганин Ñкинул пиджак и, опуÑтившиÑÑŒ на корточки Ñреди Ñтого груÑтного пыльного хлама, Ñтал разбиратьÑÑ Ð² нем, прикидывать, что взÑть, что уничтожить. Раньше вÑего он уложил коÑтюм и чиÑтое белье, потом браунинг и Ñтарые, Ñильно потертые в паху галифÑ. РаздумываÑ, что должно пойти дальше, он заметил черный бумажник, который упал под Ñтул, когда он опоражнивал чемодан. Он поднÑл его, открыл было, Ñ ÑƒÐ»Ñ‹Ð±ÐºÐ¾Ð¹ Ð´ÑƒÐ¼Ð°Ñ Ð¾ том, что в нем лежит, – но, Ñказав Ñебе, что нужно поÑкорее уложитьÑÑ, Ñунул бумажник в задний карман штанов и Ñтал быÑтро и неразборчиво броÑать в открытые чемоданы: ÐºÐ¾Ð¼ÑŒÑ Ð³Ñ€Ñзного бельÑ, руÑÑкие книжки, Бог веÑть откуда забредшие к нему, и вÑе те мелкие, чем-то милые предметы, к которым глаза и пальцы так привыкают и которые нужны только Ð´Ð»Ñ Ñ‚Ð¾Ð³Ð¾, чтобы человек, вечно обреченный на новоÑелье, чувÑтвовал ÑÐµÐ±Ñ Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð±Ñ‹ немного дома, Ð²Ñ‹ÐºÐ»Ð°Ð´Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð² Ñотый раз из чемодана легкую, лаÑковую, человечную труху. УложившиÑÑŒ, Ганин запер оба чемодана, поÑтавил их Ñ€Ñдышком, набил муÑорную корзину трупами газет, оÑмотрел вÑе углы опуÑтевшей комнаты и пошел к хозÑйке раÑплачиватьÑÑ. Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна, ÑÐ¸Ð´Ñ Ð¾Ñ‡ÐµÐ½ÑŒ прÑмо в креÑле, читала, когда он вошел. Ее такÑа мÑгко Ñползла Ñ Ð¿Ð¾Ñтели и забилаÑÑŒ в маленькой иÑтерике преданноÑти у ног Ганина. Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна, понÑв, что он уже теперь непременно уедет, опечалилаÑÑŒ. Она любила большую Ñпокойную фигуру Ганина, да и вообще очень привыкала к жильцам, и было что-то подобное Ñмерти в их неизбежных отъездах. Ганин заплатил за поÑледнюю неделю, поцеловал легкую, как блеклый лиÑÑ‚, руку. Ð˜Ð´Ñ Ð½Ð°Ð·Ð°Ð´ по коридору, он вÑпомнил, что ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ñ‚Ð°Ð½Ñ†Ð¾Ñ€Ñ‹ звали его на вечеринку, и решил пока не уходить: комнату в гоÑтинице вÑегда можно нанÑть, хоть за полночь. «Рзавтра приезжает Машенька, – воÑкликнул он про ÑебÑ, Ð¾Ð±Ð²ÐµÐ´Ñ Ð±Ð»Ð°Ð¶ÐµÐ½Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸, Ñлегка иÑпуганными глазами потолок, Ñтены, пол. – Завтра же Ñ ÑƒÐ²ÐµÐ·Ñƒ ее», – подумал он Ñ Ñ‚ÐµÐ¼ же глубоким мыÑленным трепетом, Ñ Ñ‚ÐµÐ¼ же роÑкошным вздохом вÑего ÑущеÑтва. БыÑтрым движением он вынул черный бумажник, в котором хранил пÑть пиÑем; он получил их, когда уже был в Крыму. И теперь он мгновенно целиком вÑпомнил ту крымÑкую зиму: норд-оÑÑ‚, вздымающий горькую пыль на ÑлтинÑкой набережной, волну, бьющую через парапет на панель, раÑтерÑнно-наглых матроÑов, потом немцев в железных грибах шлемов, потом веÑелые трехцветные нашивки, – дни ожиданьÑ, тревожную передышку, – худенькую, веÑнушчатую проÑтитутку Ñо Ñтрижеными волоÑами и гречеÑким профилем, гулÑющую по набережной, норд-оÑÑ‚, раÑÑыпающий ноты оркеÑтра в городÑком Ñаду, и – наконец – поход, ÑтоÑнки в татарÑких деревушках, где в крохотных цирюльнÑÑ… день-деньÑкой как ни в чем не бывало блеÑтит бритва, взбухает мылом щека, меж тем как на улице, в пыли, мальчишки хлещут по Ñвоим волчкам, как тыÑÑчу лет тому назад, – и дикую ночную тревогу, когда не знаешь, откуда Ñтрельба и кто бежит вприпрыжку через лужи луны, между коÑыми черными тенÑми домишек. Ганин вынул из пачки первое пиÑьмо – один плотный, удлиненный лиÑток Ñ Ñ€Ð¸Ñунком в левом углу: молодой человек в лазурном фраке, держа за Ñпиной букет бледных цветов, целует руку даме, такой же нежной, как и он, Ñ Ð·Ð°Ð²Ð¸Ñ‚ÐºÐ°Ð¼Ð¸ вдоль щек, в розовом, выÑоко подпоÑÑанном платье. Ему переÑлали Ñто первое пиÑьмо из Петербурга в Ялту; оно напиÑано было ÑпуÑÑ‚Ñ Ð´Ð²Ð° года Ñ Ð»Ð¸ÑˆÐºÐ¾Ð¼ поÑле той ÑчаÑтливейшей оÑени. «Лева, вот Ñ ÑƒÐ¶Ðµ в Полтаве целую неделю, Ñкука адÑкаÑ. Ðе знаю, увижу ли Ñ Ð²Ð°Ñ ÐµÑ‰Ðµ когда-нибудь, но мне так хочетÑÑ, чтобы вы вÑе-таки не забывали менÑ». Почерк был мелкий, кругленький, Ñловно бегущий на цыпочках. Под «ш» и над «т» были Ð´Ð»Ñ Ð¾Ñ‚Ð»Ð¸Ñ‡Ð¸Ñ Ñ‡ÐµÑ€Ñ‚Ð¾Ñ‡ÐºÐ¸; ÐºÐ¾Ð½ÐµÑ‡Ð½Ð°Ñ Ð±ÑƒÐºÐ²Ð° броÑала вправо Ñтремительный хвоÑтик; только у буквы «Ñ» в конце Ñлов трогательно загибалÑÑ Ñ…Ð²Ð¾Ñтик вниз и влево, как будто Машенька в поÑледний миг брала Ñлово назад; точки были очень крупные, решительные, зато запÑтых было мало. «Подумать только, что неделю Ñ Ñмотрю на Ñнег, белый, холодный Ñнег. Холодно, жутко, тоÑкливо. И вдруг, как птица, прорежет ум мыÑль, что где-то, там, далеко-далеко, люди живут Ñовершенно другой, иной жизнью. Они не прозÑбают, как Ñ, в глуши маленького заброшенного хуторка… Ðет, Ñто так, уже очень тоÑкливо здеÑÑŒ. Лева, напишите мне что-либо. Ð¥Ð¾Ñ‚Ñ Ð±Ñ‹ Ñамые пуÑÑ‚Ñки». Ганин вÑпомнил, как получил Ñто пиÑьмо, как пошел в Ñтот далекий ÑнварÑкий вечер по крутой камениÑтой тропе, мимо татарÑких чаÑтоколов, увенчанных там и ÑÑм конÑкими черепами, и как Ñидел над ручьем, тонкими ÑтруÑми омывающим белые гладкие камни, и глÑдел Ñквозь тончайшие, беÑчиÑленные, удивительно отчетливые Ñучки голой Ñблони на розовато-млеющее небо, где блеÑтел, как прозрачный обрезок ногтÑ, юный меÑÑц, и Ñ€Ñдом Ñ Ð½Ð¸Ð¼, у нижнего рога, дрожала ÑÐ²ÐµÑ‚Ð»Ð°Ñ ÐºÐ°Ð¿Ð»Ñ â€“ Ð¿ÐµÑ€Ð²Ð°Ñ Ð·Ð²ÐµÐ·Ð´Ð°. Он напиÑал ей в ту же ночь – об Ñтой звезде, о кипариÑах в Ñадах, об оÑле, ревущем утром за домом, в татарÑком дворе. Он пиÑал лаÑково, мечтательно, припомнил мокрые Ñережки на Ñкользком моÑтике беÑедки, где они вÑтретилиÑÑŒ. Ð’ Ñти годы пиÑьма шли долго: только в июле пришел ответ. «Большое ÑпаÑибо за хорошее, милое, „южное“ пиÑьмо. Зачем вы пишете, что вÑе-таки помните менÑ? И не забудете? Ðет? Как хорошо! Ð¡ÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ñ‚Ð°ÐºÐ¾Ð¹ хороший, Ñвежий, поÑлегрозовой день. Помните, как в ВоÑкреÑенÑке? ХотелоÑÑŒ бы вам опÑть побродить по знакомым меÑтам? Мне – ужаÑно. Как хорошо было бродить под дождем в оÑеннем парке. Почему тогда не было груÑтно в худую погоду? Пока брошу пиÑать, пойду пройдуÑÑŒ. Вчера так и не удалоÑÑŒ окончить пиÑьмо. Как нехорошо Ñто Ñ Ð¼Ð¾ÐµÐ¹ Ñтороны. Правда? Ðу проÑтите, милый Лева, Ñ Ð¿Ñ€Ð°Ð²Ð´Ð° больше не буду». Ганин опуÑтил руку Ñ Ð¿Ð¸Ñьмом, задумалÑÑ, легко улыбаÑÑÑŒ. Как он помнил Ñту вот веÑелую ужимку ее, низкий грудной Ñмешок, когда она проÑила прощеньÑ… Ðтот переход от паÑмурного вздоха к горÑчей живоÑти взглÑда. «Долго мучила неизвеÑтноÑть, где вы и как вы, – пиÑала она в том же пиÑьме. – Теперь не надо прерывать Ñту маленькую ниточку, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ð½Ð°Ñ‚ÑнулаÑÑŒ между нами. Я хочу напиÑать, ÑпроÑить очень много, и мыÑли путаютÑÑ. Я много Ð³Ð¾Ñ€Ñ Ð²Ð¸Ð´ÐµÐ»Ð° и пережила за Ñто времÑ. Пишите, пишите, ради Бога, почаще и побольше. Рпока вÑего, вÑего хорошего. ХотелоÑÑŒ бы проÑтитьÑÑ Ñердечнее, но, может быть, за Ñто долгое Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ñ Ñ€Ð°Ð·ÑƒÑ‡Ð¸Ð»Ð°ÑÑŒ. Рможет быть, и другое что удерживает?» Целые дни поÑле Ð¿Ð¾Ð»ÑƒÑ‡ÐµÐ½Ð¸Ñ Ð¿Ð¸Ñьма он полон был дрожащего ÑчаÑтьÑ. Ему непонÑтно было, как он мог раÑÑтатьÑÑ Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ¾Ð¹. Он только помнил их первую оÑень, – вÑе оÑтальное казалоÑÑŒ таким неважным, бледным – Ñти мученьÑ, размолвки. Его Ñ‚Ñготила Ñ‚Ð¾Ð¼Ð½Ð°Ñ Ñ‚ÐµÐ¼Ð½Ð¾Ñ‚Ð°, уÑловный лоÑк ночного морÑ, Ð±Ð°Ñ€Ñ…Ð°Ñ‚Ð½Ð°Ñ Ñ‚Ð¸ÑˆÑŒ узких кипариÑовых аллей, блеÑк луны на лопаÑÑ‚ÑÑ… магнолий. Долг удерживал его в Ялте, – готовилаÑÑŒ Ð²Ð¾ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ð±Ð¾Ñ€ÑŒÐ±Ð°, – но минутами он решал вÑе броÑить, поехать иÑкать Машеньку по малороÑÑийÑким хуторкам. И было что-то трогательно-чудеÑное – как в капуÑтнице, перелетающей через траншею, – в Ñтом ÑтранÑтвии пиÑем через Ñтрашную РоÑÑию. Его ответ на второе пиÑьмо очень запоздал, и Машенька никак не могла понÑть, что ÑлучилоÑÑŒ, – так была она уверена, что Ð´Ð»Ñ Ð¿Ð¸Ñем их нет обычных в то Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð¿Ñ€ÐµÐ³Ñ€Ð°Ð´. «Вам, конечно, Ñтранно, что Ñ Ð¿Ð¸ÑˆÑƒ вам, неÑÐ¼Ð¾Ñ‚Ñ€Ñ Ð½Ð° ваше молчанье, – но Ñ Ð½Ðµ думаю, не хочу думать, что и теперь вы не ответите мне. Ð’Ñ‹ не потому не ответили, что не хотели, а проÑто потому, что… ну не могли, не уÑпели, что ли… Скажите, Лева, ведь Ñмешно вам теперь вÑпоминать ваши Ñлова, что любовь ко мне – ваша жизнь и еÑли не будет любви – не будет и жизни… Да… Как вÑе проходит, как менÑетÑÑ. Хотели бы вы вернуть вÑе, что было? Мне ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ ÐºÐ°Ðº-то Ñлишком тоÑкливо… Ðо ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð²ÐµÑна, и ÑÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¼Ð¸Ð¼Ð¾Ð·Ñ‹ Предлагают на каждом шагу. Я неÑу тебе их, они хрупки, как грёзы… Хорошенькое Ñтихотворение, но не помню ни начала, ни конца, и чье оно, тоже не помню. Теперь буду ждать вашего пиÑьма. Я не знаю, как попрощатьÑÑ Ñ Ð²Ð°Ð¼Ð¸. Быть может, Ñ Ð¿Ð¾Ñ†ÐµÐ»Ð¾Ð²Ð°Ð»Ð° ваÑ. Да, должно быть…» И через две-три недели пришло четвертое пиÑьмо: «Лева, Ñ Ñ€Ð°Ð´Ð°, что получила. Оно такое милое, милое… Да, Ð½ÐµÐ»ÑŒÐ·Ñ Ð·Ð°Ð±Ñ‹Ñ‚ÑŒ того, что мы любили друг друга, так много и Ñветло. Ð’Ñ‹ пишете, что за миг отдали бы грÑдущую жизнь, – но лучше вÑтретитьÑÑ Ð¸ проверить ÑебÑ. Лева, еÑли вÑе-таки приедете, то позвоните Ñ Ð²Ð¾ÐºÐ·Ð°Ð»Ð° на земÑкую телефонную Ñтанцию и попроÑите номер 34. Возможно, что вам ответÑÑ‚ по-немецки: Ñто у Ð½Ð°Ñ Ñтоит германÑкий лазарет. Ð’Ñ‹ попроÑите позвать менÑ. Вчера была в городе, немного „кутила“, много музыки, Ð¾Ð³Ð½Ñ Ð¸ Ñвета развеÑелило. Очень Ñмешной гоÑподин Ñ Ð¶ÐµÐ»Ñ‚Ð¾Ð¹ бородкой за мной ухаживал и называл „королевой бала“. Ð¡ÐµÐ³Ð¾Ð´Ð½Ñ Ð¶Ðµ так Ñкучно, Ñкучно. Обидно, что дни уходÑÑ‚, и так беÑцельно, глупо, – а ведь Ñто Ñамые хорошие, лучшие годы. Я, кажетÑÑ, Ñкоро превращуÑÑŒ в „ханжу“. Ðет, Ñтого не должно быть. Сброшу Ñ ÑÐµÐ±Ñ Ñ Ð¾ÐºÐ¾Ð²Ñ‹ любви И поÑтараюÑÑŒ забытьÑÑ, Ðалейте полнее бокалы вина, Дайте вином мне упитьÑÑ. Вот мило-то! Ответьте мне ÑейчаÑ, как получите мое пиÑьмо. Приедете ли Ñюда повидатьÑÑ Ñо мной? ÐельзÑ? Ðу, что же делать… Рможет быть? Какую глупоÑть Ñ Ð½Ð°Ð¿Ð¸Ñала; приехать только Ð´Ð»Ñ Ñ‚Ð¾Ð³Ð¾, чтобы повидать менÑ. Какое Ñамомнение! Ðе так ли? Прочитала ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð² Ñтаром журнале хорошенькое Ñтихотворение „Ты Ð¼Ð¾Ñ Ð¼Ð°Ð»ÐµÐ½ÑŒÐºÐ°Ñ, Ð±Ð»ÐµÐ´Ð½Ð°Ñ Ð¶ÐµÐ¼Ñ‡ÑƒÐ¶Ð¸Ð½Ð°â€œ Краповицкого. Мне очень нравитÑÑ. Ðапишите мне вÑе, вÑе. Целую ваÑ. Вот еще прочла, – ПодтÑгина: Ðад опушкою Ð¿Ð¾Ð»Ð½Ð°Ñ Ð±Ð»ÐµÑ‰ÐµÑ‚ луна, ПоглÑди, как Ñ€ÐµÑ‡Ð½Ð°Ñ ÑиÑет волна». «Милый ПодтÑгин, – улыбнулÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½. – Вот Ñтранно… ГоÑподи, как Ñто Ñтранно… ЕÑли бы мне Ñказали тогда, что Ñ Ð¸Ð¼ÐµÐ½Ð½Ð¾ Ñ Ð½Ð¸Ð¼ вÑтречуÑь…» УлыбаÑÑÑŒ и Ð¿Ð¾ÐºÐ°Ñ‡Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ð²Ð¾Ð¹, он развернул поÑледнее пиÑьмо. Получил он его накануне отъезда на фронт. Был холодный, ÑнварÑкий раÑÑвет, и на пароходе его мутило от Ñчменного кофе. «Лева, милый, радоÑть моÑ, как ждала, как хотела Ñ Ñтого пиÑьма. Было больно и обидно пиÑать и в то же Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ñдерживать Ñамое ÑÐµÐ±Ñ Ð² пиÑьмах. Ðеужели Ñ Ð¶Ð¸Ð»Ð° Ñти три года без Ñ‚ÐµÐ±Ñ Ð¸ было чем жить и Ð´Ð»Ñ Ñ‡ÐµÐ³Ð¾ жить? Я люблю тебÑ. ЕÑли ты возвратишьÑÑ, Ñ Ð·Ð°Ð¼ÑƒÑ‡Ð°ÑŽ Ñ‚ÐµÐ±Ñ Ð¿Ð¾Ñ†ÐµÐ»ÑƒÑми. Помнишь: РаÑÑкажите, что мальчика Леву Я целую как только могу, Что авÑтрийÑкую каÑку из Львова Я в подарок ему берегу. Ротцу напишите отдельно… Боже мой, где оно – вÑе Ñто далекое, Ñветлое, милое… Я чувÑтвую, так же как и ты, что мы еще увидимÑÑ, – но когда, когда? Я люблю тебÑ. Приезжай. Твое пиÑьмо так обрадовало менÑ, что Ñ Ð´Ð¾ Ñих пор не могу прийти в ÑÐµÐ±Ñ Ð¾Ñ‚ ÑчаÑтьÑ…» – СчаÑтье, – повторил тихо Ганин, ÑÐºÐ»Ð°Ð´Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð²Ñе пÑть пиÑем в ровную пачку. – Да, вот Ñто – ÑчаÑтье. Через двенадцать чаÑов мы вÑтретимÑÑ. Он замер, занÑтый тихими и дивными мыÑлÑми. Он не ÑомневалÑÑ Ð² том, что Машенька и теперь его любит. Ее пÑть пиÑем лежали у него на ладони. За окном было ÑовÑем темно. БлеÑтели кнопки чемоданов. СтоÑл легкий пуÑтынный запах пыли. Он Ñидел вÑе в том же положении, когда за дверью раздалиÑÑŒ голоÑа, и вдруг, Ñ Ñ€Ð°Ð·Ð±ÐµÐ³Ñƒ, не поÑтучавшиÑÑŒ, ворвалÑÑ Ð² комнату Ðлферов. – ÐÑ…, извините, – Ñказал он без оÑобого ÑмущеньÑ. – Я почему-то думал, что вы уже уехали. Ганин туманно глÑдел на его желтую бородку, Ð¸Ð³Ñ€Ð°Ñ Ð¿Ð°Ð»ÑŒÑ†Ð°Ð¼Ð¸ по Ñложенным пиÑьмам. Ð’ дверÑÑ… показалаÑÑŒ хозÑйка. – Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна, – продолжал Ðлферов, Ð´ÐµÑ€Ð³Ð°Ñ ÑˆÐµÐµÐ¹ и развÑзно Ð¿ÐµÑ€ÐµÑ…Ð¾Ð´Ñ Ñ‡ÐµÑ€ÐµÐ· комнату. – Вот Ñту музыку нужно отÑтавить – чтобы дверь в мою комнату открыть. Он попробовал Ñдвинуть шкаф, крÑкнул и беÑпомощно попÑтилÑÑ. – Давайте Ñ Ñто Ñделаю, – веÑело предложил Ганин и, заÑунув черный бумажник в карман, вÑтал, подошел к шкафу, плюнул Ñебе в руки. 14 Гремели черные поезда, потрÑÑÐ°Ñ Ð¾ÐºÐ½Ð° дома; волнуемые горы дыма, движеньем призрачных плеч, ÑбраÑывающих ношу, поднималиÑÑŒ Ñ Ñ€Ð°Ð·Ð¼Ð°Ñ…Ñƒ, ÑÐºÑ€Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð½Ð¾Ñ‡Ð½Ð¾Ðµ заÑиневшее небо; гладким металличеÑким пожаром горели крыши под луной; и Ð³ÑƒÐ»ÐºÐ°Ñ Ñ‡ÐµÑ€Ð½Ð°Ñ Ñ‚ÐµÐ½ÑŒ пробуждалаÑÑŒ под железным моÑтом, когда по нему гремел черный поезд, продольно ÑÐºÐ²Ð¾Ð·Ñ Ñ‡Ð°Ñтоколом Ñвета. Рокочущий гул, широкий дым проходили, казалоÑÑŒ, наÑквозь через дом, дрожавший между бездной, где поблеÑкивали, проведенные лунным ногтем, рельÑÑ‹, и той городÑкой улицей, которую низко переÑтупал плоÑкий моÑÑ‚, ожидающий Ñнова очередной гром вагонов. Дом был как призрак, Ñквозь который можно проÑунуть руку, пошевелить пальцами. Ð¡Ñ‚Ð¾Ñ Ñƒ окна в камере танцоров, Ганин поглÑдел на улицу: Ñмутно блеÑтел аÑфальт, черные люди, приплюÑнутые Ñверху, шагали туда и Ñюда, терÑÑÑÑŒ в тенÑÑ… и Ñнова Ð¼ÐµÐ»ÑŒÐºÐ°Ñ Ð² коÑом отÑвете витрин. Ð’ Ñупротивном доме, за одним незавешенным окном, в Ñветлом Ñнтарном провале виднелиÑÑŒ ÑтеклÑнные иÑкры, золоченые рамы. Потом Ñ‡ÐµÑ€Ð½Ð°Ñ Ð½Ð°Ñ€ÑÐ´Ð½Ð°Ñ Ñ‚ÐµÐ½ÑŒ задернула шторы. Ганин обернулÑÑ. Колин протÑгивал ему рюмку, в которой дрожала водка. Ð’ комнате был бледноватый, загробный Ñвет, оттого что затейливые танцоры обернули лампу в лиловый лоÑкуток шелка. ПоÑередине, на Ñтоле, фиолетовым лоÑком отливали бутылки, блеÑтело маÑло в открытых Ñардинных коробочках, был разложен шоколад в ÑеребрÑных бумажках, мозаика колбаÑных долек, гладкие пирожки Ñ Ð¼ÑÑом. У Ñтола Ñидели: ПодтÑгин, бледный и угрюмый, Ñ Ð±Ð¸Ñером пота на Ñ‚Ñжелом лбу; Ðлферов, в новеньком переливчатом галÑтуке; Клара, в неизменном Ñвоем черном платье, томнаÑ, раÑкраÑневшаÑÑÑ Ð¾Ñ‚ дешевого апельÑинного ликера. Горноцветов без пиджака, в нечиÑтой шелковой рубашке Ñ Ð¾Ñ‚ÐºÑ€Ñ‹Ñ‚Ñ‹Ð¼ воротом, Ñидел на краю поÑтели, наÑтраивал гитару, Бог веÑть откуда добытую. Колин вÑе Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð´Ð²Ð¸Ð³Ð°Ð»ÑÑ, разливал водку, ликер, бледное рейнÑкое вино, и толÑтые бедра его Ñмешно вилÑли, меж тем как оÑтавалÑÑ Ð¿Ð¾Ñ‡Ñ‚Ð¸ недвижным при ходьбе его худенький корпуÑ, ÑÑ‚Ñнутый Ñиним пиджачком. – Что же вы ничего не пьете? – задал он, надув губы, обычный укоризненный Ð²Ð¾Ð¿Ñ€Ð¾Ñ Ð¸ поднÑл на Ганина Ñвои нежные глаза. – Ðет, отчего же? – Ñказал Ганин, ÑадÑÑÑŒ на подоконник и Ð±ÐµÑ€Ñ Ð¸Ð· дрожавшей руки танцора легкую холодную рюмку. Опрокинув ее в рот, он обвел взглÑдом Ñидевших вокруг Ñтола. Ð’Ñе молчали. Даже Ðлферов был Ñлишком взволнован тем, что вот, через воÑемь-девÑть чаÑов, приедет его жена, – чтобы болтать, по Ñвоему обыкновению. – Гитара наÑтроена, – Ñказал Горноцветов, повернув винтик грифа и ущипнув Ñтруну. Он заиграл, потом потушил ладонью гнуÑавый звон. – Что же вы, гоÑпода, не поете? Ð’ чеÑть Клары. ПожалуйÑта. Как цветок душиÑтый… Он заиграл опÑть, перекинув ногу на ногу и опуÑтив боком темную голову. Ðлферов, оÑклабÑÑÑŒ на Клару и Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ñ‚Ð²Ð¾Ñ€Ð½Ð¾Ð¹ удалью поднÑв рюмку, откинулÑÑ Ð½Ð° Ñвоем Ñтуле, – причем чуть не упал, так как Ñто был вертÑщийÑÑ Ñ‚Ð°Ð±ÑƒÑ€ÐµÑ‚ без Ñпинки, – и запел было фальшивым, нарочитым тенорком, но никто не вторил ему. Горноцветов пощипал Ñтруны и умолк. Ð’Ñем Ñтало неловко. – ÐÑ…, пеÑенники… – уныло крÑкнул ПодтÑгин, облокачиваÑÑÑŒ на Ñтол и Ð¿Ð¾ÐºÐ°Ñ‡Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ð¿ÐµÑ€Ñ‚Ð¾Ð¹ головой. Ему было нехорошо: мыÑль о потерÑнном паÑпорте мешалаÑÑŒ Ñ Ñ‡ÑƒÐ²Ñтвом Ñ‚Ñжелой духоты в груди. – Вина мне Ð½ÐµÐ»ÑŒÐ·Ñ Ð¿Ð¸Ñ‚ÑŒ, вот что, – добавил он угрюмо. – Я говорила вам, – тихо Ñказала Клара, – вы, Ðнтон Сергеич, как малый младенец. – Что же Ñто никто не еÑÑ‚ и не пьет… – завилÑл боками Колин, ÑÐµÐ¼ÐµÐ½Ñ Ð²Ð¾ÐºÑ€ÑƒÐ³ Ñтола. Он Ñтал наливать пуÑтые рюмки. Ð’Ñе молчали. Вечеринка, по-видимому, не удалаÑÑŒ. Ганин, который до тех пор вÑе Ñидел на подоконнике, Ñ Ð»ÐµÐ³ÐºÐ¾Ð¹ задумчивой уÑмешкой в углах темных губ глÑÐ´Ñ Ð½Ð° лиловатый блеÑк Ñтола, на Ñтранно оÑвещенные лица, вдруг Ñпрыгнул на пол и ÑÑно раÑÑмеÑлÑÑ. – Лейте, не жалейте, Колин, – Ñказал он, Ð¿Ð¾Ð´Ñ…Ð¾Ð´Ñ Ðº Ñтолу. – Вот Ðлферову пополнее. Завтра жизнь менÑетÑÑ. Завтра Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð·Ð´ÐµÑÑŒ не будет. Ðу-ко-ÑÑ, залпом. Ðе глÑдите на менÑ, Клара, как Ñ€Ð°Ð½ÐµÐ½Ð°Ñ Ð»Ð°Ð½ÑŒ. ПлеÑните ей ликеру. Ðнтон Сергеич, вы тоже – веÑелее; нечего паÑпорт поминать. Другой будет, еще лучше Ñтарого. Скажите нам Ñтихи, что ли. ÐÑ…, кÑтати… – Можно мне вот Ñту пуÑтую бутылку? – вдруг Ñказал Ðлферов, и похотливый огонек заиграл в его радоÑтных, взволнованных глазах. – КÑтати, – повторил Ганин, Ð¿Ð¾Ð´Ð¾Ð¹Ð´Ñ Ñзади к Ñтарику и опуÑтив руку к нему на мÑгкое плечо. – Я одни ваши Ñтихи помню, Ðнтон Сергеич. Опушка… Луна… Так, кажетÑÑ?.. ПодтÑгин обернул к нему лицо, неторопливо улыбнулÑÑ: – Из ÐºÐ°Ð»ÐµÐ½Ð´Ð°Ñ€Ñ Ð²Ñ‹Ñ‡Ð¸Ñ‚Ð°Ð»Ð¸? ÐœÐµÐ½Ñ Ð¾Ñ‡ÐµÐ½ÑŒ любили в календарÑÑ… печатать. Ðа иÑподе, над дежурным меню. – ГоÑпода, гоÑпода, что он хочет делать! – закричал Колин, ÑƒÐºÐ°Ð·Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð½Ð° Ðлферова, который, раÑпахнув окно, вдруг поднÑл бутылку, Ð¼ÐµÑ‚Ñ Ð² Ñинюю ночь. – ПуÑкай, – раÑÑмеÑлÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½, – пуÑкай беÑитÑÑ… ÐлферовÑÐºÐ°Ñ Ð±Ð¾Ñ€Ð¾Ð´ÐºÐ° блеÑтела, вздувалÑÑ ÐºÐ°Ð´Ñ‹Ðº, редкие волоÑÑ‹ на темени шевелилиÑÑŒ от ночного ветерка. Широко размахнувшиÑÑŒ, он замер, потом торжеÑтвенно поÑтавил бутылку на пол. Танцоры залилиÑÑŒ хохотом. Ðлферов Ñел Ñ€Ñдом Ñ Ð“Ð¾Ñ€Ð½Ð¾Ñ†Ð²ÐµÑ‚Ð¾Ð²Ñ‹Ð¼, отнÑл у него гитару, Ñтал пробовать играть. Он очень быÑтро пьÑнел. – Кларочка Ñ‚Ð°ÐºÐ°Ñ ÑерьезнаÑ, – Ñ Ñ‚Ñ€ÑƒÐ´Ð¾Ð¼ говорил ПодтÑгин. – Мне Ñти барышни когда-то проникновенные пиÑьма пиÑали. Рона теперь на Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð¸ глÑдеть не хочет. – Ð’Ñ‹ не пейте больше. ПожалуйÑта, – Ñказала Клара и подумала, что еще никогда в жизни ей не было так груÑтно, как ÑейчаÑ. ПодтÑгин Ñ ÑƒÑилием уÑмехнулÑÑ, потрепал Ганина по рукаву: – Рвот – будущий ÑпаÑитель РоÑÑии. РаÑÑкажите что-нибудь, Левушка. Где шаталиÑÑŒ, как воевали? – Ðужно ли? – добродушно поморщилÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½. – Ðу, а вÑе-таки. Мне что-то, знаете, Ñ‚Ñжело. Когда вы из РоÑÑии выехали? – Когда? Ðй, Колин. Вот Ñтого липкого. Ðет, не мне, – Ðлферову. Так. Смешайте. 15 Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна уже была в поÑтели. Она иÑпуганно отказалаÑÑŒ от Ð¿Ñ€Ð¸Ð³Ð»Ð°ÑˆÐµÐ½Ð¸Ñ Ñ‚Ð°Ð½Ñ†Ð¾Ñ€Ð¾Ð² и теперь дремала чутким, Ñтарушечьим Ñном, Ñквозь который огромными шкафами, полными дрожащей поÑуды, проходил грохот поездов. Изредка Ñон ее прерывалÑÑ, и тогда ей Ñмутно Ñлышны были голоÑа в номере шеÑтом. Мельком ей приÑнилÑÑ Ð“Ð°Ð½Ð¸Ð½, и во Ñне она вÑе не могла понÑть, кто он, откуда. Его облик и наÑву был окружен таинÑтвенноÑтью. И немудрено: никому не раÑÑказывал он о Ñвоей жизни, о ÑтранÑтвиÑÑ… и приключениÑÑ… поÑледних лет, – да и Ñам он вÑпоминал о бегÑтве Ñвоем из РоÑÑии как бы Ñквозь Ñон – подобный морÑкому, чуть Ñверкающему туману. Быть может, Машенька ему еще пиÑала в те дни – в начале девÑтнадцатого года, – когда он дралÑÑ Ð½Ð° Ñевере Крыма, но Ñтих пиÑем он не получил. ПошатнулÑÑ Ð¸ пал Перекоп. Ганин, контуженный в голову, был привезен в Симферополь, и через неделю, больной и равнодушный, отрезанный от Ñвоей чаÑти, отÑтупившей к ФеодоÑии, попал поневоле в безумный и Ñонный поток гражданÑкой Ñвакуации. Ð’ полÑÑ…, на Ñклонах инкерманÑких выÑот, где некогда мелькали в дыму игрушечных пушек алые мундиры Ñолдат королевы Виктории, уже цвела пуÑтынно и прелеÑтно крымÑÐºÐ°Ñ Ð²ÐµÑна. Молочно-белое шоÑÑе шло, плавно вздымаÑÑÑŒ и опуÑкаÑÑÑŒ, откинутый верх Ð°Ð²Ñ‚Ð¾Ð¼Ð¾Ð±Ð¸Ð»Ñ Ñ‚Ñ€ÐµÑ‰Ð°Ð», Ð¿Ð¾Ð´Ð¿Ñ€Ñ‹Ð³Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð½Ð° выбоинах, – и чувÑтво быÑтроты Ñ Ñ‡ÑƒÐ²Ñтвом веÑны, проÑтора, бледно-оливковых холмов, вдруг ÑлилоÑÑŒ в нежную радоÑть, при которой забывалоÑÑŒ, что Ñто легкое шоÑÑе ведет прочь из РоÑÑии. Он приехал в СеваÑтополь еще полный Ñтой радоÑти и, оÑтавив чемодан в белокаменной гоÑтинице КиÑта, где Ñуета была необыкновеннаÑ, – ÑпуÑтилÑÑ, пьÑный от туманного Ñолнца и мутной боли в голове, мимо бледных колонн доричеÑкого портика, по широким гранитным плаÑтам Ñтупеней, к ГрафÑкой приÑтани и долго, без мыÑли об изгнанье, глÑдел на голубой, млеющий блеÑк морÑ, а потом поднÑлÑÑ Ñнова на площадь, где Ñтоит Ñерый Ðахимов в долгом морÑком Ñюртуке, Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ð·Ð¾Ñ€Ð½Ð¾Ð¹ трубкой, и, Ð´Ð¾Ð±Ñ€ÐµÐ´Ñ Ð¿Ð¾ пыльной, белой улице до Ñамого Четвертого баÑтиона, оÑматривал Ñеро-голубую Панораму, где наÑтоÑщие Ñтаринные орудиÑ, мешки, нарочито раÑÑыпанные оÑколки и наÑтоÑщий, как бы цирковой, пеÑок за круговой балюÑтрадой переходили в мÑгкую, Ñизую, Ñлегка душноватую картину, окружавшую площадку Ð´Ð»Ñ Ð·Ñ€Ð¸Ñ‚ÐµÐ»ÐµÐ¹ и дразнившую глаз Ñвоей неуловимой границей. Так и оÑталÑÑ Ð¡ÐµÐ²Ð°Ñтополь у него в памÑти – веÑенний, пыльный, охваченный какой-то неживой Ñонной тревогой. Ðочью, уже Ñ Ð¿Ð°Ð»ÑƒÐ±Ñ‹, он глÑдел, как по небу, над бухтой, надуваютÑÑ Ð¸ Ñнова Ñпадают пуÑтые белые рукава прожекторов, и Ñ‡ÐµÑ€Ð½Ð°Ñ Ð²Ð¾Ð´Ð° гладко лоÑнилаÑÑŒ под луной, и подальше, в ночном тумане, ÑтоÑл веÑÑŒ в огоньках иноÑтранный крейÑер, покоÑÑÑŒ на золотиÑтых текучих Ñтолбах Ñвоего же отражениÑ. Судно, на которое он попал, было гречеÑкое, грÑзное; на палубе Ñпали вповалку Ñмуглые нищие беглецы из Евпатории, куда утром заходил пароход. Ганин уÑтроилÑÑ Ð² кают-компании, где Ñ‚Ñжело качалаÑÑŒ лампа и ÑтоÑли на длинном Ñтоле какие-то тюки, как гигантÑкие бледные луковицы. Рпотом пошли чудеÑнейшие, груÑтные морÑкие дни; Ð´Ð²ÑƒÐ¼Ñ ÑкользÑщими белыми крылами вÑÐºÐ¸Ð¿Ð°Ð²ÑˆÐ°Ñ Ð½Ð°Ð²Ñтречу пена вÑе обнимала, обнимала Ð½Ð¾Ñ Ð¿Ð°Ñ€Ð¾Ñ…Ð¾Ð´Ð°, разрезавший ее, и на Ñветлых Ñкатах морÑких волн мÑгко мелькали зеленые тени людей, облокотившихÑÑ Ñƒ борта. Скрежетала Ñ€Ð¶Ð°Ð²Ð°Ñ Ñ€ÑƒÐ»ÐµÐ²Ð°Ñ Ñ†ÐµÐ¿ÑŒ, две чайки плавали вокруг трубы, и влажные клювы их, Ð¿Ð¾Ð¿Ð°Ð´Ð°Ñ Ð² луч, вÑпыхивали, точно алмазные. Ð Ñдом заплакал толÑтоголовый гречеÑкий ребенок, и его мать Ñтала в Ñердцах плевать на него, чтобы как-нибудь его уÑпокоить. И вылезал на палубу кочегар, веÑÑŒ черный, Ñ Ð³Ð»Ð°Ð·Ð°Ð¼Ð¸, подведенными угольной пылью, Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ð´ÐµÐ»ÑŒÐ½Ñ‹Ð¼ рубином на указательном пальце. Вот такие мелочи, – не тоÑку по оÑтавленной родине, – запомнил Ганин, Ñловно жили одни только его глаза, а душа притаилаÑÑŒ. Ðа второй день, оранжевым вечером, показалÑÑ Ñ‚ÐµÐ¼Ð½Ñ‹Ð¹ Стамбул и медленно пропал в Ñумраке ночи, опередившей Ñудно. Ðа заре Ганин поднÑлÑÑ Ð½Ð° капитанÑкий моÑтик: матово-черный берег Скутари медлительно Ñинел. Отражение луны ÑуживалоÑÑŒ и бледнело. Ð›Ð¸Ð»Ð¾Ð²Ð°Ñ Ñинева неба переходила на воÑтоке в червонную краÑноту, и, мÑгко ÑветлеÑ, Стамбул Ñтал выплывать из Ñумерек. Вдоль берега заблеÑтела шелковиÑÑ‚Ð°Ñ Ð¿Ð¾Ð»Ð¾Ñа Ñ€Ñби; Ñ‡ÐµÑ€Ð½Ð°Ñ ÑˆÐ»ÑŽÐ¿ÐºÐ° и Ñ‡ÐµÑ€Ð½Ð°Ñ Ñ„ÐµÑка беззвучно проплыли мимо. Теперь воÑток белел, и ветерок подул, Ñоленой щекоткой прошел по лицу. Ðа берегу где-то заиграли зорю, промахнули над пароходом две чайки, черные как вороны, и Ñ Ð¿Ð»ÐµÑком легкого дождÑ, Ñетью мгновенных колец прыгнула ÑÑ‚Ð°Ñ Ñ€Ñ‹Ð±. И потом приÑтал Ñлик; тень под ним на воде выпуÑкала и втÑгивала щупальцы. Ðо только когда Ганин вышел на берег и увидел у приÑтани Ñинего турка, Ñпавшего на огромной груде апельÑинов, – только тогда он ощутил пронзительно и ÑÑно, как далеко от него Ñ‚ÐµÐ¿Ð»Ð°Ñ Ð³Ñ€Ð¾Ð¼Ð°Ð´Ð° родины и та Машенька, которую он полюбил навÑегда. И вÑе Ñто теперь развернулоÑÑŒ, переливчато Ñверкнуло в памÑти и Ñнова ÑвернулоÑÑŒ в теплый комок, когда ПодтÑгин, раÑтерÑнно, через Ñилу, ÑпроÑил: – Давно ли вы покинули РоÑÑию? – ШеÑть лет, – ответил он коротко, а потом, ÑÐ¸Ð´Ñ Ð² углу под томно-фиолетовым Ñветом, обливавшим Ñкатерть отодвинутого Ñтола и улыбавшиеÑÑ Ð»Ð¸Ñ†Ð° Колина и Горноцветова, которые молча и быÑтро танцовали поÑреди комнаты, Ганин думал: «Какое ÑчаÑтье. Ðто будет завтра, нет, ÑегоднÑ, ведь уже за полночь. Машенька не могла изменитьÑÑ Ð·Ð° Ñти годы, вÑе так же горÑÑ‚ и поÑмеиваютÑÑ Ñ‚Ð°Ñ‚Ð°Ñ€Ñкие глаза». Он увезет ее подальше, будет работать без уÑтали Ð´Ð»Ñ Ð½ÐµÐµ. Завтра приезжает вÑÑ ÐµÐ³Ð¾ юноÑть, его РоÑÑиÑ. Колин, подбоченÑÑÑŒ и вÑтрÑÑ…Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð¾Ñ‚ÐºÐ¸Ð½ÑƒÑ‚Ð¾Ð¹ Ñлегка головой, то ÑкользÑ, то Ð¿Ñ€Ð¸Ñ‚Ð°Ð¿Ñ‚Ñ‹Ð²Ð°Ñ ÐºÐ°Ð±Ð»ÑƒÐºÐ°Ð¼Ð¸ и Ð²Ð·Ð¼Ð°Ñ…Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð½Ð¾Ñовым платком, вилÑÑ Ð²Ð¾ÐºÑ€ÑƒÐ³ Горноцветова, который, приÑев, ловко и лихо выкидывал ноги, вÑе шибче, и наконец закружилÑÑ Ð½Ð° Ñогнутой ноге. Ðлферов, охмелевший вконец, благодушно покачивалÑÑ, Клара тревожно вглÑдывалаÑÑŒ в потное, Ñерое лицо ПодтÑгина, который Ñидел как-то боком на поÑтели и Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð¾Ñ‚ времени Ñудорожно поводил головой. – Вам нехорошо, Ðнтон Сергеич, – зашептала она. – Вам нужно лечь, уже второй чаÑ… …О, как Ñто будет проÑто: завтра, – нет, ÑегоднÑ, – он увидит ее: только бы ÑовÑем надрызгалÑÑ Ðлферов. Ð’Ñего шеÑть чаÑов оÑталоÑÑŒ. Ð¡ÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð¾Ð½Ð° Ñпит в вагоне, промахивают в темноте телеграфные Ñтолбы, ÑоÑны, взбегающие Ñкаты… Как Ñтучат Ñти Ñкачущие юноши. Скоро ли они кончат плÑÑать… Да, удивительно проÑто… Ð’ дейÑтвиÑÑ… Ñудьбы еÑть иногда нечто гениальное… – Да, Ñ, пожалуй, пойду прилÑгу, – глухо Ñказал ПодтÑгин и, Ñ‚Ñжело вздохнув, вÑтал. – Куда же вы, идеал мужчины? Стойте… Побудьте еще моментик, – радоÑтно забормотал Ðлферов. – Пейте и молчите, – обернулÑÑ Ðº нему Ганин и быÑтро подошел к ПодтÑгину. – ОбопритеÑÑŒ на менÑ, Ðнтон Сергеевич. Старик мутно глÑнул на него, Ñделал движение рукой, как будто целилÑÑ Ð½Ð° муху, и вдруг Ñ Ð»ÐµÐ³ÐºÐ¸Ð¼ клекотом зашаталÑÑ, повалилÑÑ Ð²Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ´. Ганин и Клара уÑпели поддержать его, танцоры заметалиÑÑŒ вокруг. Ðлферов, еле Ð²Ð¾Ñ€Ð¾Ñ‡Ð°Ñ Ð²Ñзким Ñзыком, заблÑбал Ñ Ð¿ÑŒÑным равнодушием: «Смотрите, Ñмотрите, Ñто он умирает». – Ðе вертитеÑÑŒ зрÑ, Горноцветов, – Ñпокойно говорил Ганин. – Держите его голову, Колин, – вот здеÑь… подоприте. Ðет, Ñто Ð¼Ð¾Ñ Ñ€ÑƒÐºÐ°, – повыше. Да не глазейте на менÑ. Повыше, говорю вам. Откройте дверь, Клара. Втроем они понеÑли Ñтарика в его комнату. Ðлферов, пошатываÑÑÑŒ, вышел было за ними, потом вÑло махнул рукой и Ñел у Ñтола. Дрожащей рукой налив Ñебе водки, он вытащил из жилетного кармана никелевые чаÑÑ‹ и положил их перед Ñобой на Ñтол. – Три, четыре, пÑть, шеÑть, Ñемь, воÑемь, – повел он пальцем по римÑким цифрам и замер, боком повернув голову и одним глазом ÑÐ»ÐµÐ´Ñ Ð·Ð° Ñекундной Ñтрелкой. Ð’ коридоре тонко и взволнованно затÑвкала такÑа. Ðлферов поморщилÑÑ: – Паршивый пеÑ… Раздавить бы его. ÐŸÐ¾Ð³Ð¾Ð´Ñ Ð½ÐµÐ¼Ð½Ð¾Ð³Ð¾ он вынул из другого кармана химичеÑкий карандашик и намазал лиловую черточку по Ñтеклу над цифрой воÑемь. «Едет, едет, едет…» – думал он в такт тиканью. Он пошарил глазами по Ñтолу, выбрал шоколадную конфету и Ñ‚Ð¾Ñ‚Ñ‡Ð°Ñ Ð¶Ðµ выплюнул ее. Коричневый комок шлепнулÑÑ Ð¾Ð± Ñтену. – Три, четыре, пÑть, Ñемь, – опÑть заÑчитал Ðлферов и Ñ Ð±Ð»Ð°Ð¶ÐµÐ½Ð½Ð¾Ð¹ мутной улыбкой подмигнул циферблату. 16 За окном ночь утихла. По широкой улице уже шагал, поÑÑ‚ÑƒÐºÐ¸Ð²Ð°Ñ Ð¿Ð°Ð»ÐºÐ¾Ð¹, Ñгорбленный Ñтарик в черной пелерине и, крÑÑ…Ñ‚Ñ, нагибалÑÑ, когда оÑтрие палки выбивало окурок. Изредка проноÑилÑÑ Ð°Ð²Ñ‚Ð¾Ð¼Ð¾Ð±Ð¸Ð»ÑŒ, и еще реже, уÑтало Ñ†Ð¾ÐºÐ°Ñ Ð¿Ð¾Ð´ÐºÐ¾Ð²Ð°Ð¼Ð¸, протрÑхивал ночной извозчик. ПьÑный гоÑподин в котелке ожидал на углу трамваÑ, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ñ‚Ñ€Ð°Ð¼Ð²Ð°Ð¹ вот уж два чаÑа как не ходил. ÐеÑколько проÑтитуток разгуливали взад и вперед, Ð¿Ð¾Ð·ÐµÐ²Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð¸ Ð±Ð¾Ð»Ñ‚Ð°Ñ Ñ Ð¿Ð¾Ð´Ð¾Ð·Ñ€Ð¸Ñ‚ÐµÐ»ÑŒÐ½Ñ‹Ð¼Ð¸ гоÑподами в поднÑтых воротниках пальто. Одна из них окликнула Колина и Горноцветова, которые чуть не бегом пронеÑлиÑÑŒ мимо, но Ñ‚Ð¾Ñ‚Ñ‡Ð°Ñ Ð¶Ðµ отвернулаÑÑŒ, профеÑÑиональным взглÑдом окинув их бледные, женÑтвенные лица. Танцоры взÑлиÑÑŒ привеÑти к ПодтÑгину знакомого руÑÑкого доктора и дейÑтвительно через полтора чаÑа ÑвилиÑÑŒ обратно в Ñопровождении заÑпанного гоÑподина Ñ Ð±Ñ€Ð¸Ñ‚Ñ‹Ð¼, неподвижным лицом. Он пробыл полчаÑа и, неÑколько раз издав ÑоÑущий звук, как будто у него была дырка в зубе, ушел. Теперь в неоÑвещенной комнате было очень тихо. СтоÑла та оÑобаÑ, Ñ‚ÑжелаÑ, Ð³Ð»ÑƒÑ…Ð¾Ð²Ð°Ñ‚Ð°Ñ Ñ‚Ð¸ÑˆÐ¸Ð½Ð°, ÐºÐ¾Ñ‚Ð¾Ñ€Ð°Ñ Ð±Ñ‹Ð²Ð°ÐµÑ‚, когда неÑколько человек молча ÑидÑÑ‚ вокруг больного. Уже начинало Ñветать, воздух в комнате как будто медленно линÑл, – и профиль Ганина, приÑтально глÑдевшего на кровать, казалÑÑ Ð²Ñ‹Ñеченным из бледно-голубого камнÑ; у изножьÑ, в креÑле, Ñмутно поÑиневшем в волне раÑÑвета, Ñидела Клара и Ñмотрела туда же, ни на миг не Ð¾Ñ‚Ð²Ð¾Ð´Ñ ÐµÐ´Ð²Ð° блеÑтевших глаз. Поодаль, на маленьком диванчике, Ñ€Ñдышком уÑелиÑÑŒ Горноцветов и Колин, – и лица их были как два бледных пÑтна. Доктор уже ÑпуÑкалÑÑ Ð¿Ð¾ леÑтнице за черной фигуркой гоÑпожи Дорн, котораÑ, тихо бренча ÑвÑзкой ключей, проÑила Ð¿Ñ€Ð¾Ñ‰ÐµÐ½ÑŒÑ Ð·Ð° то, что лифт иÑпорчен. ДобравшиÑÑŒ до низу, она отперла Ñ‚Ñжелую дверь, и доктор, на ходу приподнÑв шлÑпу, вышел в Ñиневатый туман раÑÑвета. Старушка тщательно заперла дверь и, кутаÑÑÑŒ в черную вÑзаную шаль, пошла, наверх. Свет на леÑтнице горел желтовато и холодно. Тихо Ð¿Ð¾Ð±Ñ€ÐµÐ½ÑŒÐºÐ¸Ð²Ð°Ñ ÐºÐ»ÑŽÑ‡Ð°Ð¼Ð¸, она дошла до площадки. Свет на леÑтнице потух. Ð’ прихожей она вÑтретила Ганина, который, оÑторожно Ð¿Ñ€Ð¸ÐºÑ€Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ð´Ð²ÐµÑ€ÑŒ, выходил из комнаты ПодтÑгина. – Доктор обещал утром вернутьÑÑ, – прошептала Ñтарушка. – Как ему ÑейчаÑ, – легче? Ганин пожал плечом: – Ðе знаю. КажетÑÑ, нет. Его дыхание… звук такой… Ñтрашно Ñлушать. Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна вздохнула и пугливо вошла в комнату. Клара и оба танцора одинаковым движеньем обратили к ней бледно блеÑнувшие глаза и опÑть тихо уÑтавилиÑÑŒ на поÑтель. Ветерок толкнул раму полуоткрытого окна. РГанин прошел на ноÑках по коридору и вернулÑÑ Ð² номер, где давеча была пирушка. Как он и предполагал, Ðлферов вÑе еще Ñидел у Ñтола. Его лицо опухло и отливало Ñерым лоÑком от ÑмеÑи раÑÑвета и театрально убранной лампы; он клевал ноÑом, изредка отрыгивалÑÑ; на чаÑовом Ñтеклышке перед ним блеÑтела ÐºÐ°Ð¿Ð»Ñ Ð²Ð¾Ð´ÐºÐ¸, и в ней раÑплылÑÑ Ð»Ð¸Ð»Ð¾Ð²Ð°Ñ‚Ñ‹Ð¹ Ñлед химичеÑкого карандаша. ОÑтавалоÑÑŒ около четырех чаÑов. Ганин Ñел подле него и долго глÑдел на его пьÑную дремоту, Ñ…Ð¼ÑƒÑ€Ñ Ð³ÑƒÑтые брови и Ð¿Ð¾Ð´Ð¿Ð¸Ñ€Ð°Ñ ÐºÑƒÐ»Ð°ÐºÐ¾Ð¼ виÑок, отчего Ñлегка оттÑгивалаÑÑŒ кожа и глаз ÑтановилÑÑ Ñ€Ð°ÑкоÑым. Ðлферов вдруг дернулÑÑ Ð¸ медленно повернул к нему лицо. – Ðе пора ли вам ложитьÑÑ, дорогой ÐлекÑей Иванович, – отчетливо Ñказал Ганин. – Ðет, – Ñ Ñ‚Ñ€ÑƒÐ´Ð¾Ð¼ выговорил Ðлферов и, подумав, Ñловно решал трудную задачу, повторил: – Ðет… Ганин выключил ненужный Ñвет, вынул портÑигар, закурил. От холода бледной зари, от табачного Ð´ÑƒÐ½Ð¾Ð²ÐµÐ½ÑŒÑ Ðлферов как будто Ñлегка потрезвел. Он помÑл ладонью лоб, оглÑделÑÑ Ð¸ довольно твердой рукой потÑнулÑÑ Ð·Ð° бутылкой. Ðа полпути его рука оÑтановилаÑÑŒ, он закачал головой, потом Ñ Ð²Ñлой улыбкой обратилÑÑ Ðº Ганину: – Ðе надо больше… Ñтого. Машенька приезжает. ÐŸÐ¾Ð³Ð¾Ð´Ñ Ð¾Ð½ дернул Ганина за руку: – Ð… вы… как Ð²Ð°Ñ Ð·Ð¾Ð²ÑƒÑ‚â€¦ Леб Лебович… Ñлышите… Машенька. Ганин выпуÑтил дым, приÑтально глÑнул Ðлферову в лицо, – вÑе вобрал Ñразу: полуоткрытый, мокрый рот, бородку цвета навозца, мигающие водÑниÑтые глаза… – Леб Лебович, вы только поÑлушайте, – качнулÑÑ Ðлферов, Ñ…Ð²Ð°Ñ‚Ð°Ñ ÐµÐ³Ð¾ за плечо. – Вот Ñ ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð²Ð´Ñ€Ñ‹Ð·Ð³, вдребезги, на положении дров… Сами, черти, напоили… Ðет, – ÑовÑем не то… Я вам о девочке раÑÑказывал… – Вам надо выÑпатьÑÑ, ÐлекÑей Иванович. – Девочка, говорю, была. Ðет, Ñ Ð½Ðµ о жене… вы не думайте… жена Ð¼Ð¾Ñ Ñ‡Ð¸-иÑтаÑ… Рвот Ñ Ñколько лет без жены… Так вот, недавно, – нет, давно… не помню когда… девочка Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð¿Ð¾Ð²ÐµÐ»Ð° к Ñебе… Ðа лиÑу похожаÑ… ГадоÑть такаÑ, – а вÑе-таки Ñладко… Ð ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ° приедет… Ð’Ñ‹ понимаете, что Ñто значит, – вы понимаете или нет? Я вот – вдрызг, – не помню, что такое перпе… перпед… перпендикулÑÑ€, – а ÑÐµÐ¹Ñ‡Ð°Ñ Ð±ÑƒÐ´ÐµÑ‚ Машенька… Отчего Ñто так вышло? Ð? Я Ð²Ð°Ñ Ñпрашиваю! Ðй ты, большевик… ОбъÑÑни-ка, можешь? Ганин легко оттолкнул его руку. Ðлферов, Ð¿Ð¾ÐºÐ°Ñ‡Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ð²Ð¾Ð¹, наклонилÑÑ Ð½Ð°Ð´ Ñтолом, локоть его пополз, морща Ñкатерть, Ð¾Ð¿Ñ€Ð¾ÐºÐ¸Ð´Ñ‹Ð²Ð°Ñ Ñ€ÑŽÐ¼ÐºÐ¸. Рюмки, блюдце, чаÑÑ‹ поползли на пол… – Спать, – Ñказал Ганин и Ñильным рывком поднÑл его на ноги. Ðлферов не ÑопротивлÑлÑÑ, но так качало его, что Ганин Ñ Ñ‚Ñ€ÑƒÐ´Ð¾Ð¼ направлÑл его шаги. ОчутившиÑÑŒ в Ñвоей комнате, он широко и Ñонно ухмыльнулÑÑ, медленно повалилÑÑ Ð½Ð° поÑтель. Ðо внезапно ÑƒÐ¶Ð°Ñ Ð¿Ñ€Ð¾ÑˆÐµÐ» у него по лицу. – Будильник… – забормотал он, приподнÑвшиÑÑŒ, – Леб, – там, на Ñтоле, будильник… Ðа половину воÑьмого поÑтавь… – Ладно, – Ñказал Ганин и Ñтал поворачивать Ñтрелку. ПоÑтавил ее на деÑÑть чаÑов, подумал и поÑтавил на одиннадцать. Когда он опÑть поÑмотрел на Ðлферова, тот уже крепко Ñпал, навзничь раÑкинувшиÑÑŒ и Ñтранно выброÑив одну руку. Так в руÑÑких деревнÑÑ… ÑпÑÑ‚ шатуны-пьÑные. ВеÑÑŒ день Ñонно Ñверкал зной, проплывали выÑокие возы, оÑÑ‹Ð¿Ð°Ñ Ð¿Ñ€Ð¾Ñелочную дорогу Ñухими травинками, – а бродÑга буйÑтвовал, приÑтавал к гулÑвшим дачницам, бил в гулкую грудь, Ð½Ð°Ð·Ñ‹Ð²Ð°Ñ ÑÐµÐ±Ñ Ñынком генеральÑким, и, наконец, шлепнув картузом оземь, ложилÑÑ Ð¿Ð¾Ð¿ÐµÑ€ÐµÐº дороги, да так и лежал, пока мужик не Ñлезет Ñ Ð²Ð¾Ð·Ð°. Мужик оттаÑкивал его в Ñторонку и ехал дальше; и шатун, откинув бледное лицо, лежал, как мертвец, на краю канавы, – и зеленые громады возов, колыхаÑÑÑŒ и благоухаÑ, плыли Ñелом, Ñквозь пÑтниÑтые тени млеющих лип. Ганин, беззвучно поÑтавив на Ñтол будильник, долго ÑтоÑл и Ñмотрел на ÑпÑщего. ПоÑтоÑв, потренькав монетами в кармане штанов, он повернулÑÑ Ð¸ тихо вышел. Ð’ темной ванной комнатке, Ñ€Ñдом Ñ ÐºÑƒÑ…Ð½ÐµÐ¹, Ñложены были в углу под рогожей брикеты. Ð’ узком окошке Ñтекло было разбито, на Ñтенах выÑтупали желтые подтеки, над черной облупившейÑÑ Ð²Ð°Ð½Ð½Ð¾Ð¹ криво ÑгибалÑÑ Ð¼ÐµÑ‚Ð°Ð»Ð»Ð¸Ñ‡ÐµÑкий хлыÑÑ‚ душа. Ганин разделÑÑ Ð´Ð¾Ð½Ð°Ð³Ð° и в продолжение неÑкольких минут раÑправлÑл руки и ноги – крепкие, белые, в Ñиних жилках. Мышцы хруÑтели и переливалиÑÑŒ. Грудь дышала ровно и глубоко. Он отвернул кран душа и поÑтоÑл под ледÑным веерным потоком, от которого Ñладко замирало в животе. ОдевшиÑÑŒ, веÑÑŒ подернутый огненной щекоткой, он, ÑтараÑÑÑŒ не шуметь, вытащил в прихожую Ñвои чемоданы, поглÑдел на чаÑÑ‹. Было без деÑÑти шеÑть. Он броÑил пальто и шлÑпу на чемоданы и тихо вошел в номер ПодтÑгина. Танцоры Ñпали Ñ€Ñдышком, на диванчике, приÑлонившиÑÑŒ друг к другу. Клара и Ð›Ð¸Ð´Ð¸Ñ Ðиколаевна нагибалиÑÑŒ над Ñтариком. Глаза у него были закрыты, лицо, цвета выÑохшей глины, изредка иÑкажалоÑÑŒ выражением муки. Было почти Ñветло. Поезда Ñ Ð·Ð°Ñпанным грохотом пробиралиÑÑŒ Ñквозь дом. Когда Ганин приблизилÑÑ Ðº изголовью, ПодтÑгин открыл глаза. Ðа мгновенье в бездне, куда он вÑе падал, его Ñердце нашло шаткую опору. Ему захотелоÑÑŒ Ñказать многое, – что в Париж он уже не попадет, что родины он и подавно не увидит, что вÑÑ Ð¶Ð¸Ð·Ð½ÑŒ его была нелепа и беÑплодна и что он не ведает, почему он жил, почему умирает. Перевалив голову набок и окинув Ганина раÑтерÑнным взглÑдом, он пробормотал: «Вот… без паÑпорта», – и ÑÑƒÐ´Ð¾Ñ€Ð¾Ð¶Ð½Ð°Ñ ÑƒÐ»Ñ‹Ð±ÐºÐ° прошла по его губам. Он Ñнова зажмурилÑÑ, и Ñнова бездна заÑоÑала его, боль клином впилаÑÑŒ в Ñердце, – и воздух казалÑÑ Ð½ÐµÑказанным, недоÑтижимым блаженÑтвом. Ганин, Ñильной белой рукой Ñжав грÑдку кровати, глÑдел Ñтарику в лицо, и Ñнова ему вÑпомнилиÑÑŒ те дрожащие теневые двойники руÑÑких Ñлучайных ÑтатиÑтов, тени, проданные за деÑÑть марок штука и Бог веÑть где бегущие теперь в белом блеÑке Ñкрана. Он подумал о том, что вÑе-таки ПодтÑгин кое-что оÑтавил, Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð±Ñ‹ два бледных Ñтиха, зацветших Ð´Ð»Ñ Ð½ÐµÐ³Ð¾, Ганина, теплым и беÑÑмертным бытием: так ÑтановÑÑ‚ÑÑ Ð±ÐµÑÑмертными дешевенькие духи или вывеÑки на милой нам улице. Жизнь на мгновенье предÑтавилаÑÑŒ ему во вÑей волнующейÑÑ ÐºÑ€Ð°Ñе ее отчаÑÐ½ÑŒÑ Ð¸ ÑчаÑтьÑ, – и вÑе Ñтало великим и очень таинÑтвенным – прошлое его, лицо ПодтÑгина, облитое бледным Ñветом, нежное отраженье оконной рамы на Ñиней Ñтене, – и Ñти две женщины в темных платьÑÑ…, неподвижно ÑтоÑщие Ñ€Ñдом. И Клара Ñ Ð¸Ð·ÑƒÐ¼Ð»ÐµÐ½ÑŒÐµÐ¼ заметила, что Ганин улыбаетÑÑ, – и его улыбку понÑть не могла. УлыбаÑÑÑŒ, он тронул руку ПодтÑгина, чуть шевелившуюÑÑ Ð½Ð° проÑтыне, и, выпрÑмившиÑÑŒ, обернулÑÑ Ðº гоÑпоже Дорн и Кларе. – Я уезжаю, – Ñказал он тихо. – Ð’Ñ€Ñд ли мы опÑть вÑтретимÑÑ. Передайте мой привет танцорам. – Я провожу ваÑ, – Ñказала Клара так же тихо и добавила: – Танцоры ÑпÑÑ‚ на диванчике. И Ганин вышел из комнаты. Ð’ прихожей он взÑл чемоданы, перекинул макинтош через плечо, и Клара открыла ему дверь. – БлагодарÑтвуйте, – Ñказал он, боком Ð²Ñ‹Ñ…Ð¾Ð´Ñ Ð½Ð° площадку. – Ð’Ñего вам доброго. Ðа мгновенье он оÑтановилÑÑ. Еще накануне он мельком подумал о том, что хорошо бы разъÑÑнить Кларе, что никаких денег он не ÑобиралÑÑ ÐºÑ€Ð°Ñть, а раÑÑматривал Ñтарые фотографии, но теперь он не мог вÑпомнить, о чем хотел Ñказать. И, поклонившиÑÑŒ, он Ñтал не торопÑÑÑŒ ÑпуÑкатьÑÑ Ð¿Ð¾ леÑтнице. Клара, держаÑÑŒ за Ñкобку двери, глÑдела ему вÑлед. Он Ð½ÐµÑ Ñ‡ÐµÐ¼Ð¾Ð´Ð°Ð½Ñ‹ как ведра, и его крепкие шаги будили в ÑтупенÑÑ… отзвуки, подобные бою медленного Ñердца. Когда он иÑчез за поворотом перил, она еще долго Ñлушала Ñтот ровный, удалÑвшийÑÑ Ñтук. Ðаконец она закрыла дверь, поÑтоÑла в прихожей. Повторила вÑлух: «Танцоры ÑпÑÑ‚ на диванчике», – и вдруг бурно и тихо разрыдалаÑÑŒ, указательным пальцем Ð²Ð¾Ð´Ñ Ð¿Ð¾ Ñтене. 17 ТÑжелые, толÑтые Ñтрелки на огромном циферблате, белевшем наиÑкоÑÑŒ от вывеÑки чаÑовщика, показывали 36 минут Ñедьмого. Ð’ легкой Ñиневе неба, еще не потеплевшей поÑле ночи, розовело одно тонкое облачко, и было что-то не по-земному изÑщное в его удлиненном очерке. Шаги неÑчаÑтных прохожих оÑобенно чиÑто звучали в пуÑтынном воздухе, и вдали телеÑный отлив дрожал на трамвайных рельÑах. Повозка, Ð½Ð°Ð³Ñ€ÑƒÐ¶ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ð¾Ð³Ñ€Ð¾Ð¼Ð½Ñ‹Ð¼Ð¸ ÑвÑзками фиалок, Ð¿Ñ€Ð¸ÐºÑ€Ñ‹Ñ‚Ð°Ñ Ð½Ð°Ð¿Ð¾Ð»Ð¾Ð²Ð¸Ð½Ñƒ полоÑатым грубым Ñукном, тихо катила вдоль панели: торговец помогал ее тащить большому рыжему пÑу, который, выÑунув Ñзык, веÑÑŒ подавалÑÑ Ð²Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ´, напрÑгал вÑе Ñвои Ñухие, человеку преданные, мышцы. С черных веток чуть зеленевших деревьев Ñпархивали Ñ Ð²Ð¾Ð·Ð´ÑƒÑˆÐ½Ñ‹Ð¼ шорохом воробьи и ÑадилиÑÑŒ на узкий выÑтуп выÑокой кирпичной Ñтены. Лавки еще Ñпали за решетками, дома оÑвещены были только Ñверху, но Ð½ÐµÐ»ÑŒÐ·Ñ Ð±Ñ‹Ð»Ð¾ предÑтавить Ñебе, что Ñто закат, а не раннее утро. Из-за того, что тени ложилиÑÑŒ в другую Ñторону, ÑоздавалиÑÑŒ Ñтранные ÑочетаниÑ, неожиданные Ð´Ð»Ñ Ð³Ð»Ð°Ð·Ð°, хорошо привыкшего к вечерним тенÑм, но редко видÑщего раÑÑветные. Ð’Ñе казалоÑÑŒ не так поÑтавленным, непрочным, перевернутым, как в зеркале. И так же, как Ñолнце поÑтепенно поднималоÑÑŒ выше и тени раÑходилиÑÑŒ по Ñвоим обычным меÑтам, – точно так же, при Ñтом трезвом Ñвете, та жизнь воÑпоминаний, которой жил Ганин, ÑтановилаÑÑŒ тем, чем она вправду была, – далеким прошлым. Он оглÑнулÑÑ Ð¸ в конце улицы увидел оÑвещенный угол дома, где он только что жил минувшим и куда он не вернетÑÑ Ð±Ð¾Ð»ÑŒÑˆÐµ никогда. И в Ñтом уходе целого дома из его жизни была прекраÑÐ½Ð°Ñ Ñ‚Ð°Ð¸Ð½ÑтвенноÑть. Солнце поднималоÑÑŒ вÑе выше, равномерно озарÑлÑÑ Ð³Ð¾Ñ€Ð¾Ð´, и улица оживала, терÑла Ñвое Ñтранное теневое очарование. Ганин шел поÑреди моÑтовой, Ñлегка раÑÐºÐ°Ñ‡Ð¸Ð²Ð°Ñ Ð² руках плотные чемоданы, и думал о том, что давно не чувÑтвовал ÑÐµÐ±Ñ Ñ‚Ð°ÐºÐ¸Ð¼ здоровым, Ñильным, готовым на вÑÑкую борьбу. И то, что он вÑе замечал Ñ ÐºÐ°ÐºÐ¾Ð¹-то Ñвежей любовью – и тележки, что катили на базар, и тонкие, еще Ñморщенные лиÑтики, и разноцветные рекламы, которые человек в фартуке клеил по окату будки, – Ñто и было тайным поворотом, пробужденьем его. Он оÑтановилÑÑ Ð² маленьком Ñквере около вокзала и Ñел на ту же Ñкамейку, где еще так недавно вÑпоминал тиф, уÑадьбу, предчувÑтвие Машеньки. Через Ñ‡Ð°Ñ Ð¾Ð½Ð° приедет, ее муж Ñпит мертвым Ñном, и он, Ганин, ÑобираетÑÑ ÐµÐµ вÑтретить. Почему-то он вÑпомнил вдруг, как пошел проÑтитьÑÑ Ñ Ð›ÑŽÐ´Ð¼Ð¸Ð»Ð¾Ð¹, как выходил из ее комнаты. Рза Ñадиком ÑтроилÑÑ Ð´Ð¾Ð¼. Он видел желтый, деревÑнный переплет – Ñкелет крыши, – кое-где уже заполненный черепицей. Работа, неÑÐ¼Ð¾Ñ‚Ñ€Ñ Ð½Ð° ранний чаÑ, уже шла. Ðа легком переплете в утреннем небе Ñинели фигуры рабочих. Один двигалÑÑ Ð¿Ð¾ Ñамому хребту, легко и вольно, как будто ÑобиралÑÑ ÑƒÐ»ÐµÑ‚ÐµÑ‚ÑŒ. Золотом отливал на Ñолнце деревÑнный переплет, и на нем двое других рабочих передавали третьему ломти черепицы. Они лежали навзничь, на одной линии, как на леÑтнице, и нижний поднимал наверх через голову краÑный ломоть, похожий на большую книгу, и Ñредний брал черепицу и тем же движеньем, отклонившиÑÑŒ ÑовÑем назад и выброÑив руки, передавал ее верхнему рабочему. Ðта лениваÑ, Ñ€Ð¾Ð²Ð½Ð°Ñ Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ´Ð°Ñ‡Ð° дейÑтвовала уÑпокоительно, Ñтот желтый блеÑк Ñвежего дерева был живее Ñамой живой мечты о минувшем. Ганин глÑдел на легкое небо, на Ñквозную крышу – и уже чувÑтвовал Ñ Ð±ÐµÑпощадной ÑÑноÑтью, что роман его Ñ ÐœÐ°ÑˆÐµÐ½ÑŒÐºÐ¾Ð¹ кончилÑÑ Ð½Ð°Ð²Ñегда. Он длилÑÑ Ð²Ñего четыре днÑ, – Ñти четыре Ð´Ð½Ñ Ð±Ñ‹Ð»Ð¸, быть может, ÑчаÑтливейшей порой его жизни. Ðо теперь он до конца иÑчерпал Ñвое воÑпоминанье, до конца наÑытилÑÑ Ð¸Ð¼, и образ Машеньки оÑталÑÑ Ð²Ð¼ÐµÑте Ñ ÑƒÐ¼Ð¸Ñ€Ð°ÑŽÑ‰Ð¸Ð¼ Ñтарым поÑтом там, в доме теней, который Ñам уже Ñтал воÑпоминаньем. И, кроме Ñтого образа, другой Машеньки нет, и быть не может. Он дождалÑÑ Ñ‚Ð¾Ð¹ минуты, когда по железному моÑту медленно прокатил шедший Ñ Ñевера ÑкÑпреÑÑ. Прокатил, ÑкрылÑÑ Ð·Ð° фаÑадом вокзала. Тогда он поднÑл Ñвои чемоданы, крикнул такÑомотор и велел ему ехать на другой вокзал, в конце города. Он выбрал поезд, уходивший через полчаÑа на юго-запад Германии, заплатил за билет четверть Ñвоего ÑоÑтоÑÐ½Ð¸Ñ Ð¸ Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ñтным волненьем подумал о том, как без вÑÑких виз проберетÑÑ Ñ‡ÐµÑ€ÐµÐ· границу, – а там ФранциÑ, ПрованÑ, а дальше – море. И когда поезд тронулÑÑ, он задремал, уткнувшиÑÑŒ лицом в Ñкладки макинтоша, виÑевшего Ñ ÐºÑ€ÑŽÐºÐ° над деревÑнной лавкой. ПредиÑловие автора к американÑкому изданию «Машенька» был мой первый роман. Я начал трудитьÑÑ Ð½Ð°Ð´ ним в Берлине, вÑкоре поÑле женитьбы, веÑной 1925 года. К началу Ñледующего года он был кончен и опубликован руÑÑким зарубежным издательÑтвом «Слово» (Берлин, 1926). ÐÐµÐ¼ÐµÑ†ÐºÐ°Ñ Ð²ÐµÑ€ÑиÑ, которой Ñ Ð½Ðµ читал, вышла через два года в издательÑтве Ульштейна (Берлин, 1928). Других переводов за Ñтот внушительный ÑорокапÑтилетний Ñрок не было. Хорошо извеÑÑ‚Ð½Ð°Ñ ÑклонноÑть начинающего автора вторгатьÑÑ Ð² Ñвою чаÑтную жизнь, Ð²Ñ‹Ð²Ð¾Ð´Ñ ÑÐµÐ±Ñ Ð¸Ð»Ð¸ Ñвоего предÑÑ‚Ð°Ð²Ð¸Ñ‚ÐµÐ»Ñ Ð² первом романе, объÑÑнÑетÑÑ Ð½Ðµ Ñтолько Ñоблазном готовой темы, Ñколько чувÑтвом облегчениÑ, когда, отделавшиÑÑŒ от Ñамого ÑебÑ, можешь перейти к более интереÑным предметам. Ðто одно из очень немногих общих правил, которые Ñ Ð¿Ñ€Ð¸Ð½Ñл. Читатель моих «Других берегов» (начатых в Ñороковых годах) не может не заметить некоторых Ñовпадений между моими и ганинÑкими воÑпоминаниÑми. Его Машенька и Ð¼Ð¾Ñ Ð¢Ð°Ð¼Ð°Ñ€Ð° – ÑеÑтры-близнецы; тут те же дедовÑкие парковые аллеи; через обе книги протекает та же Оредежь; и Ð¿Ð¾Ð´Ð»Ð¸Ð½Ð½Ð°Ñ Ñ„Ð¾Ñ‚Ð¾Ð³Ñ€Ð°Ñ„Ð¸Ñ Ð Ð¾Ð¶Ð´ÐµÑтвенÑкой уÑадьбы, как она теперь выглÑдит (прекраÑно воÑÐ¿Ñ€Ð¾Ð¸Ð·Ð²ÐµÐ´ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ð½Ð° обложке ПингвиновÑкого Ð¸Ð·Ð´Ð°Ð½Ð¸Ñ Â«Speak, Memory», 1969), могла бы Ñлужить отличной иллюÑтрацией перрона Ñ ÐºÐ¾Ð»Ð¾Ð½Ð½Ð°Ð¼Ð¸ в «ВоÑкреÑенÑке» из романа. Я не заглÑдывал в «Машеньку», когда, ÑпуÑÑ‚Ñ Ñ‡ÐµÑ‚Ð²ÐµÑ€Ñ‚ÑŒ века, пиÑал двенадцатую главу автобиографии, а теперь, когда в нее заглÑнул, был поражен тем, что, неÑÐ¼Ð¾Ñ‚Ñ€Ñ Ð½Ð° выдуманные Ñпизоды (как, например, драка Ñ Ð´ÐµÑ€ÐµÐ²ÐµÐ½Ñким хулиганом или Ñвидание Ñреди ÑветлÑков в безыменном городке), наÑтойка личной реальноÑти в романтизированном раÑÑказе оказалаÑÑŒ крепче, чем в Ñтрого-правдивом автобиографичеÑком изложении. Сначала Ñ Ð´Ð¸Ð²Ð¸Ð»ÑÑ, как Ñто возможно, чтобы трепет и аромат уцелели, неÑÐ¼Ð¾Ñ‚Ñ€Ñ Ð½Ð° Ñ‚Ñ€ÐµÐ±Ð¾Ð²Ð°Ð½Ð¸Ñ Ñ„Ð°Ð±ÑƒÐ»Ñ‹ и нарочитоÑть вымышленных перÑонажей (из которых двое даже поÑвлÑÑŽÑ‚ÑÑ â€“ довольно иÑкуÑÑтвенно – в Машенькиных пиÑьмах), оÑобенно потому, что Ñ Ð½Ðµ мог поверить, чтобы Ð¸Ð·Ð¾Ñ‰Ñ€ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ð¸Ð¼Ð¸Ñ‚Ð°Ñ†Ð¸Ñ Ð¼Ð¾Ð³Ð»Ð° Ñоперничать Ñ Ð³Ð¾Ð»Ð¾Ð¹ правдой. Ðо объÑÑнÑетÑÑ Ñто в ÑущноÑти ÑовÑем проÑто: по возраÑту Ганин был в три раза ближе к Ñвоему прошлому, чем Ñ Ðº Ñвоему в «Других берегах». Из-за того что РоÑÑÐ¸Ñ Ñ‚Ð°Ðº необычайно далека, а тоÑка по родине оÑтаетÑÑ Ð½Ð° вÑÑŽ жизнь твоей безумной Ñпутницей, Ñ Ð¿Ð°Ñ‚ÐµÑ‚Ð¸Ñ‡ÐµÑкими причудами которой привыкаешь миритьÑÑ Ð¿Ñ€Ð¸ чужих, Ñ Ð½Ðµ ÑтыжуÑÑŒ признатьÑÑ, что в моей привÑзанноÑти к моей первой книге еÑть Ð´Ð¾Ð»Ñ Ð±Ð¾Ð»ÐµÐ·Ð½ÐµÐ½Ð½Ð¾Ð¹ ÑентиментальноÑти. Ее изъÑны – ÑледÑÑ‚Ð²Ð¸Ñ Ð½ÐµÐ¸ÑкушенноÑти и неопытноÑти – на которые любой придирчивый обвинитель укажет Ñ Ð½ÐµÐ±Ñ€ÐµÐ¶Ð½Ð¾Ð¹ легкоÑтью, иÑкупаютÑÑ Ð´Ð»Ñ Ð¼ÐµÐ½Ñ (а в Ñтом деле, в Ñтом трибунале, Ñ ÐµÐ´Ð¸Ð½Ñтвенный компетентный ÑудьÑ) некоторыми Ñпизодами (выздоровление, концерт в риге, катанье на лодке), которые, еÑли бы мне Ñто Ð²Ð¾Ð²Ñ€ÐµÐ¼Ñ Ð¿Ñ€Ð¸ÑˆÐ»Ð¾ в голову, надо было бы чуть ли не целиком перенеÑти в позднейшую из двух книг. ПоÑтому Ñ Ð¿Ð¾Ð½Ñл в Ñамом начале моего ÑотрудничеÑтва Ñ Ð³. Гленни (Ñоавтором английÑкой верÑии романа. – Г. Б. ), что наш перевод должен быть верен оригиналу в такой же мере, в какой Ñ Ð±Ñ‹ наÑтаивал на Ñтом, еÑли бы текÑÑ‚ не был моим. ЗдеÑÑŒ и речи не могло быть о беÑпечных, Ñамовольных улучшениÑÑ…, которые Ñ Ð¿Ð¾Ð·Ð²Ð¾Ð»Ð¸Ð» Ñебе в английÑком издании Ñ…Ð¾Ñ‚Ñ Ð±Ñ‹ «КоролÑ, дамы, валета». ЕдинÑтвенные уÑтупки, которые Ñ Ñчел необходимым Ñделать в трех-четырех меÑтах, ÑводÑÑ‚ÑÑ Ðº кратким утилитарным фразам, разъÑÑнÑющим руÑÑкие бытовые подробноÑти (очевидные Ð´Ð»Ñ Ñвоего брата-Ñмигранта, но непонÑтные иноÑтранному читателю), да еще к переводу дат Ñ Ð³Ð°Ð½Ð¸Ð½Ñкого ЮлианÑкого ÐºÐ°Ð»ÐµÐ½Ð´Ð°Ñ€Ñ Ð½Ð° общепринÑтый ГригорианÑкий (так что его конец Ð¸ÑŽÐ»Ñ ÑоответÑтвует нашей второй неделе авгуÑта и Ñ‚. д.). Я должен закончить Ñто предиÑловие Ñледующими Ñудебными предпиÑаниÑми. ÐžÑ‚Ð²ÐµÑ‡Ð°Ñ Ð½Ð° один из вопроÑов Ðлины Тальми в интервью, опубликованном в журнале «Vogue» (1970), Ñ Ñказал, что «ÑÐ°Ð¼Ð°Ñ ÑущеÑÑ‚Ð²ÐµÐ½Ð½Ð°Ñ Ñ‡Ð°Ñть биографии пиÑÐ°Ñ‚ÐµÐ»Ñ â€“ Ñто не перечень его приключений, а иÑÑ‚Ð¾Ñ€Ð¸Ñ ÐµÐ³Ð¾ ÑтилÑ. Только при таком подходе можно верно Ñудить о взаимоотношении (буде таковое имеетÑÑ) между моей первой героиней и позднейшей Ðдой». Могу Ñказать прÑмо, что его вообще не ÑущеÑтвует. Другое мое замечание каÑаетÑÑ ÑˆÐ°Ñ€Ð»Ð°Ñ‚Ð°Ð½Ñкого вероучениÑ, которое кое-где вÑе еще горÑчо проповедуетÑÑ. Ð¥Ð¾Ñ‚Ñ ÐºÐ°ÐºÐ¾Ð¹-нибудь оÑел и Ñтанет утверждать, что крупный апельÑин формой напоминает женÑкую грудь, Ñ Ð±Ñ‹ не Ñоветовал членам венÑкой делегации терÑть драгоценное времÑ, пÑÐ¸Ñ…Ð¾Ð°Ð½Ð°Ð»Ð¸Ð·Ð¸Ñ€ÑƒÑ Ñон Клары в конце четвертой главы предлагаемой книги. Владимир Ðабоков, Монтрё, 9 ÑÐ½Ð²Ð°Ñ€Ñ 1970 ÐŸÑ€Ð¸Ð¼ÐµÑ‡Ð°Ð½Ð¸Ñ 1 Ð¢Ð²ÐµÑ€Ð´Ð°Ñ Ð¿Ð¾Ñ‡Ð²Ð° (лат.). 2 ДоÑтаточно? (нем.)