Annotation




В шестом томе Полного собрания сочинений Буало-Нарсежака мы впервые знакомимся с их рассказами. Признанные романисты и в жанре короткого рассказа проявляют себя настоящими мастерами.

Быть может, ограниченное пространство новеллы и мешает свойственному им психологизму, зато в построении интриги и неожиданного финала «на пятачке» рассказа авторы явно выигрывают.

Пессимистическое восприятие современного мира сталкивается в представленных сборниках рассказов с необычайно жизнеутвердающим отношением к людям, населяющим эту зловещую действительность.





* * *



Буало–НарсежакЖизнь вдребезгиГлава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14





Голубой экспресс делает 13 остановок

Сигнал тревоги. Париж

Случайный выбор. Дижон

Верная сделка. Лион

Ответный удар. Марсель

Обман. Тулон

Лишняя пуля. Сен–Рафаэль

Выигрывают только раз. Канны

Фурре. Антиб

Каюта № 11. Ницца

Ловушка. Болье

Признание. Монако

Опасный муж. Монте–Карло

Беглец. Ментона





ХитросплетенияПсихопатыПаранойя

Невроз

Тревожное состояние

Психоз

Шизофрения





Трудные случаиИгрушечное ружье

Трое подозреваемых

Голубой халатик

Преступление в лесу

Загадка фуникулера

Стреляйте, граф!

Другая

Смерть на арене

Прямо в сердце

Паршивая овца





БуйныеВампир

Паразит

Обмен любезностями

Человек как человек

Во времена черного рынка

Виновный





…и прочие…Умная женщина

Холодная война

Бюст Бетховена

Соперница

Угрызения совести

Мальчик на дороге

Другой берег

Обет

Анонимщик

Жены

Коты

Собака





notes1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12





* * *





Буало–Нарсежак

Полное собрание сочинений

Том 6. Жизнь вдребезги





Жизнь вдребезги





Глава 1




Вот уже несколько часов, как они переругивались, но довольно вяло: движение на шоссе было оживленным. Обгоняя огромный грузовик, Вероника прерывалась посреди фразы, затем, не отрывая взгляда от зеркала заднего вида, заканчивала свою мысль. И снова умолкала, давая Дювалю возможность ответить. Друг на друга они не смотрели — машина ехала слишком быстро. Им приходилось выкрикивать свои обиды, когда их открытый «триумф» проезжал сквозь грохочущий, продуваемый всеми ветрами туннель. Иногда о ветровое стекло разбивалась букашка, вставляя след, похожий на плевок. Тогда Вероника выключала «дворники», и шоссе расплывалось у них перед глазами. Они замолкали. Оба уже устали, но ссора все еще не была исчерпана. И не будет никогда. Она назревала месяцами…

— Для меня это вопрос принципа, — опять начала она.

Казалось, она обращалась к дороге, к медленно сгущавшимся сумеркам; водители проносившихся мимо грузовиков включили подфарники. Что ж, она права! С болью в сердце Дюваль сознавал, что сам виноват во всем. У него просто дар впутываться в неприятности, как у других бывает дар к живописи или к музыке. Ну почему он выбрал именно эту женщину? Почему?.. От шума и быстрой езды он совсем одурел. Чувствовал себя словно под хмельком. Слова — самые грубые и оскорбительные — вырывались у него помимо воли. Кто же их выдумывал? Только не он. Не такой уж он злой. Хотя как тут не обозлиться…

— Я не вор! — выкрикнул он.

Она рассмеялась и нажала на газ, чтобы обогнать машину, тащившую на прицепе здоровенную лодку. Стрелка спидометра показывала уже больше 140 километров.

— Мог бы и предупредить, — бросила ему Вероника. — Это же само собой разумеется!

— Боже мой, ведь я тебе все время твержу, что не успел!

— Всегда можно позвонить.

— Ах так?.. Говоришь, позвонить? А куда тебе звонить, скажи на милость? Никто не знает, где тебя носит в Париже!

Не удержавшись, он добавил:

— И с кем!..

На сей раз она взглянула ему в лицо.

— Ты это о чем?

— Да о том, что, стоит тебе уехать из Канн, и тебя уже нигде нельзя найти.

— Я тебе изменяю? Ты это хочешь сказать?

— Почему бы и нет?

Она резко притормозила, так что Дювалю пришлось изо всех сил упереться в переднюю панель.

— Что на тебя нашло?

— А ну–ка договаривай, голубчик. Итак, я тебе изменяю.

Машина ехала теперь со скоростью 70 километров в час. До них доносились вечерние шорохи. Вдруг стало очень тепло.

— Ну же, давай! Выкладывай!

Дюваль провел рукой по глазам, по вискам. Спокойно! Главное — спокойно!

— Ведь ты мне разрешила брать деньги с твоего счета?

— При чем здесь это?

— Погоди! Поначалу все твое было моим, а все мое — твоим, так?

— У тебя ничего не было за душой.

— Хорошо, — покорно согласился Дюваль. — Во всяком случае, я имею право брать у тебя деньги. Да или нет?

Она пожала плечами.

— И все–таки, — продолжал он, — ты называешь меня вором. Тогда почему бы и мне не назвать тебя…

— Кем?

— Послушай, Вероника. С меня довольно!.. В четверг я весь день пытался тебе дозвониться. Я хотел поговорить с тобой именно об этом чеке. Звонил до полуночи. Никто не брал трубку. Где ты была?

Их обогнала машина, тащившая на прицепе лодку. Будто пловец, вынырнувший из воды, Дюваль вдруг увидел у себя над головой ее белый корпус, лопасти винта. Вероника включила фары ближнего света. На корме высветились медные буквы: «Лорелея».

— В Париже у меня всегда куча дел, — сказала Вероника.

— Интересно знать, каких!

— Представь себе, я хожу в кино, на выставки, на демонстрацию мод.

Понемногу она прибавляла скорость, так что в ушах у них вновь засвистел ветер.

— Я ведь не такая, как ты. Мне все интересно. Конечно, в Каннах очень красиво, зато в Париже как–то легче дышится.

— Да плевать мне на Канны! Я и приехал–то в Канны только потому, что здесь полно бабенок… таких вот, как ты… которые день–деньской подыхают от безделья. По правде сказать, они здоровее меня, просто им льстит, когда их тискает массажист…

Он посмотрел на свои массивные волосатые руки и медленно сжал кулаки.

— Да они прямо кончают, когда я их лапаю! Так приятно, когда тебя растирает раб! Он тебе и врач, и полотер, и гипнотизер, а главное — всегда к твоим услугам!

Вероника яростно нажала на газ, и их «триумф» вырвался вперед, снова оставив позади красивую белую лодку. Они подъезжали к Лиону, и шоссе было запружено машинами.

— Прикури мне сигарету, — попросила она. — Там, в «бардачке», целая пачка.

Он открыл пачку, с отвращением зажал сигарету губами. И сразу почувствовал во рту противный, словно желчь, привкус ментола. Еще одна характерная деталь. Даже в этом их вкусы расходятся! Он поспешно протянул Веронике зажженную сигарету.

— Ты ведь не возражала, — продолжал он, — когда я решил открыть свое дело. Только это стоит недешево. И я тебя честно предупредил… Одно только оборудование обойдется в миллион франков.

— Прежде чем его заказывать, надо было твердо решить, остаемся мы в Каннах или нет. Да и к чему оно тебе? Разве твоих рук недостаточно?

— В Каннах или в любом другом месте мне без оборудования не обойтись. И чем больше аппаратов, тем лучше, ведь я и впрямь хочу делать деньги.

— Ну надо же! — сказала она. — Видно, это у тебя наследственное.

Стоило ему на минутку расслабиться, как она нанесла удар. Подавшись вперед, он крепко зажмурил глаза. От злости его всего передернуло. Он едва сдержался, чтобы не влепить ей изо всех сил пощечину, и скрестил руки на груди. Она мельком взглянула на него, почувствовав, что зашла слишком далеко.

— Ты еще заработаешь кучу денег. — Она вдруг заговорила примирительным тоном. — Руки у тебя золотые…

— Заткнись!

Дорожных знаков и указателей попадалось все больше. От высоких фонарей на шоссе падал рассеянный, как в операционной, свет. Дювалю захотелось сойти в Лионе. Оттуда он мог бы вернуться в Канны ночным поездом. Оставаться рядом с этой женщиной дальше у него просто не было сил. Слишком долго он себя сдерживал… Оба они просто притворщики. Только она еще хуже, чем он. Намного хуже!

— Выпьем кофе? — предложила Вероника.

Он промолчал. Он тоже прекрасно знал, как можно ее оскорбить. Она притормозила, подъезжая к стоянке.

— Мы заслужили чашку кофе. Ну, перестань дуться, Рауль. Я сейчас сказала глупость… Я признаю, что была не права. Идем?

Она вышла из машины, прямо через юбку поправила на себе пояс, бросила рабочему в синем комбинезоне:

— Заправить… И воду залить… Потом поставите на стоянку… Спасибо.

Этот сухой тон, эта привычка всеми командовать — нет, он больше не вынесет! Ведь она даже не хороша собой. И это его жена! На всю жизнь! Всего полгода, как они женаты, а он уже вынужден отчитываться перед ней, оправдывать свои расходы…

Следом за ней он вошел в кафе при автозаправочной станции, битком набитое туристами. Вероника протянула ему бумажный стаканчик. Кофе отдавал лакрицей. Его пальцы сразу же стали липкими. Она улыбалась как ни в чем не бывало. Слова ее не задевали. Он же чувствовал себя по уши в грязи. Он вернет ей все. Пусть эти толстосумы подавятся своими деньжатами! В юности он раздал столько листовок и брошюр, что и теперь невольно выражал свою ненависть словами из партийного лексикона: толстосумы, богачи. Вероника тоже была из богатеньких, из тех, кто отдает приказы, — у них и голос для этого подходящий, с легкой ноткой презрения.

Она прихлебывала кофе мелкими жадными глоточками. Вероника всегда и везде чувствовала себя как дома. Она и думать забыла об их ссоре — вернее, отложила ее в сторону, словно недовязанную кофту. Вскоре Вероника вновь возьмется за нее, пересчитает петли и станет их провязывать одну за другой… Но сейчас она поглощена тем, что происходит вокруг: наблюдает, как носятся детишки, как женщины наводят красоту, а у самой плечи и бедра чуть заметно подрагивают в такт модному мотивчику, доносящемуся сквозь шум из глубины зала…

— Теперь ты поведешь машину, — объявила она. — Я устала!

Дюваль отвесил ей церемонный поклон.

— Слушаюсь, мадам.

Удивившись, она пристально посмотрела на него:

— До чего ты бываешь глуп!

Расплатившись, она уселась в машину, повертела в руках ремень безопасности, но так и не пристегнула его.

— Он душит меня. Поезжай, только не гони.

Он медленно двинулся по боковой дорожке, поджидая, пока между машинами на шоссе появится просвет, затем прибавил скорость. И вот они снова одни среди мчащихся огней.

— Что мне теперь делать с оборудованием? — спросил он. — Не то чтобы мне самому хотелось остаться… Вообще–то Канны мне осточертели.

— Уведоми поставщика. В конце концов, ты имеешь право передумать. Ну а если он не согласится… что ж, там посмотрим. Надо было посоветоваться со мной… Решать вот так, с бухты–барахты… Ведь ты прекрасно знаешь, я хочу жить в другом месте.

— В другом месте я не найду столько клиентов. Только это меня и удерживает.

— Ну, стоит только постараться…

Постараться! Да она хоть знает, что это такое? Все дни напролет заниматься массажем, когда поясницу, плечи ломит от усталости, а руки двигаются сами по себе… они уже не твои… они снуют, разминают, пощипывают, погружаясь в дряблые телеса, словно псы, которых спустили с привязи и которые больше не желают слушать команду. К вечеру кисти повисают, словно дохлые крысы. И за все это время ни единой мысли не приходит в голову… только ощущение, что ты отдаешь собственную плоть и кровь, что жизнь вытекает из тебя капля за каплей…

Наступило долгое молчание. Часы показывали половину двенадцатого. Дювалю хотелось забыться сном. Вероника права, утверждая, что он ничем не интересуется. Даже собственным ремеслом. Ничего он не любит. И никого. А главное — не любит самого себя. Словно сам с собой сводит старые счеты. Один Дюваль вечно гонится за вторым, словно шпик, которому приказано следить вечно. Какая разница, что там говорит Вероника! Его всегда будут эксплуатировать — хоть мсье Жо, хоть любой другой.

Таково его предназначение! Вот уже двадцать пять лет, как это длится. Даже фамилия Дюваль ему не принадлежит! Он живет на свете, словно сорняк. Его породил ветер. Ветром его и унесет. Зацепиться ему не за что, ведь у него ничего нет. Что за нелепое желание обосноваться, встать на ноги, повесить медную табличку: «Рауль Дюваль, специалист по лечебному массажу»! Он не может — да и не сможет никогда — соблюдать правила игры, вести бухгалтерский учет, иметь свой сейф в банке, прикупать ценные бумаги, понемногу превращаясь в денежный мешок. Его руки не умеют загребать. Он ошибся эпохой — точнее, его обманули. В прежние времена он жил бы счастливо, к примеру в средние века, на какой–нибудь многолюдной узенькой улочке. Он лечил бы людей бесплатно. К нему бы приходили издалека, осыпали его дарами. И тогда он слыл бы не массажистом, а целителем, чей талант благословил сам Господь Бог.

Вероника закурила сигарету и включила магнитофон. Зазвучал голос Джо Дассена. Прекрасная ночь, в которой огни далеких машин сияли, словно драгоценные камни, превратилась в дешевый балаган. «Я ее убью, — подумал Дюваль. — Придушу вместе с ее миллионами». Кстати, их оказалось не так уж много! Пожалуй, именно это и обернулось для него самым горьким разочарованием. Он женился на женщине, которая утверждала, что богата, во всяком случае, она жила на широкую ногу, и вскоре обнаружил, что основную часть ее доходов составляют алименты бывшего мужа. К тому же сумма алиментов окружена тайной. Сколько, собственно, он ей платит? У него денег куры не клюют. Он, если верить Веронике, владеет обширными земельными угодьями в Нормандии. Там он разводит лошадей. Но можно ли ей верить? Как часто Дюваль уличал ее во лжи! Она лгала даже по самым невинным поводам. Словно старалась отгородиться от него какой–то ширмой. К счастью, она ему безразлична. А злится он потому, что она обещала ему помочь — и обманула. Чересчур он легковерен. Стоит только начать при нем строить планы о его дальнейшей судьбе, как он уже ослеплен: верит чему угодно и даже не сомневается, что наконец–то в его жизни все переменится и он станет одним из тех, кто принимает решения. «Нам нужно открыть, — говорила она, — солидное заведение, нечто вроде клиники. Если ты станешь размениваться на мелочи, то навсегда останешься лекарем, костоправом. Но если мы создадим современное предприятие, на тебя станут смотреть как на настоящего доктора». Она–то тут же поняла, что это его больное место. Ну, а как только он заговорил о расходах… Ладно! Сколько можно все это пережевывать!

Он обгонял тягачи, фургоны… передвижной цирк… Цирки всегда путешествуют по ночам. У него возникло ощущение, что он подсмотрел секрет фокусника… После Дассена запел Энрико Масиас…

— Нельзя ли сделать потише? Я сам себя не слышу.

В сущности, они оба использовали друг друга. Он польстился на деньги… Нет, это не совсем верно. На деньги ему плевать. Скорее его привлекала возможность занять более высокое положение в обществе. А что касается ее… тут все сложнее. Она привязалась к человеку, который ее исцелил. И купила его. Он состоит у нее на службе, составляет часть ее жизненных удобств. Однажды он услышал, как она объясняла кому–то по телефону: «Это чудесно. Я больше не принимаю никаких лекарств, я даже забыла, где находится желчный пузырь».

Еще одна тайна. Он не знает ни одной ее подруги. Она никого не принимает, никому не пишет, даже сестре, живущей где–то в Ландах, с которой она поссорилась — он уж и не припомнит из–за чего. И тем не менее она без конца звонит по телефону. Кому же?.. Наверняка таким же, как она сама, бездельницам. Уж он–то видит их насквозь, этих скучающих дамочек, которые таскаются к массажисту, чтобы поговорить о себе, рассказать о своем разводе или о менопаузе!..

С машиной что–то неладно. Он это чувствует, сидя за рулем. Похоже, спускает шина. Просто возмутительно, как небрежно она обращается с этой прекрасной миниатюрной машиной. Да разве может она понять, что вещи тоже живые, только по–своему? Ездит где попало, забывает переключать скорость, глушит двигатель. А как она при этом ругается… «Терпеть ее не могу! — подумал Дюваль. — Да я ее просто ненавижу!» Он не сразу понял, что его переполняла именно ненависть. Он знает, как нащупать болевые точки, как их распознать, как приглушить страдания. Но когда он пытается обследовать свое больное место, боль становится пронзительнее, она распространяется все дальше и дальше, питаясь малейшим воспоминанием.

Развестись? Но для этого нужна причина. И потом, она немало потрудилась, чтобы заполучить его. Она не отпустит его по первому требованию. К тому же он все–таки влетел ей в копеечку. Она продала свою квартиру в Париже, чтобы купить ту, в которой они сейчас живут в Каннах. Оплатила аренду помещения, где он намеревался обустроить массажный кабинет… Любой адвокат скажет ему: «Чем вы, собственно, недовольны?» И будет прав. Дюваль ведь прекрасно знает, что она ему не изменяет. Только что он просто ломал комедию, делая вид, будто подозревает ее, просто сильно разозлился. В чем же он может ее упрекнуть? В том, что она для него скорее деловой партнер, чем спутница жизни. Но поди объясни это юристу! Партнер, который ничего не упускает из виду, который наводит порядок у него за спиной и который даже приобрел для него новые халаты — такие, как у хирургов, с застежкой на плече; словом, нечто вроде компаньона, управляющего, учитывающего любые траты, как будто ему придется представить отчет хозяину!..

А прежде!.. Да, прежде все было иначе… хотя тоже мерзко, но все же… Дюваль изо всех сил старался быть честным… Нет, ничуть не лучше, чем теперь. Жил он в конуре, в настоящей трущобе. В шкафу скапливалось грязное белье. Книжки валялись где попало. Тогда он походил на дикаря. Но в душе у него жила надежда: мы еще взорвем это сволочное общество, прикончим его! Так что же с ним стряслось? Почему он внезапно попрал свои идеалы. Почему изменил им? Вот в чем загвоздка. Нечего все сваливать на Веронику. Он сам оказался слабаком. Не стоило ему вообще приезжать в Канны. Слишком здесь хорошо для него… и слишком роскошно. Эти надушенные дамочки, увешанные драгоценностями, предлагавшие ему свое тело, эти чаевые, от которых он не мог отказаться! Самое прекрасное на свете ремесло он превратил в постыдный промысел. Его объяснения наивны, а слова звучат фальшиво. На самом деле все не так уж скверно — и в то же время намного страшнее. Он утратил лучшее, чем обладал, — бедность и мятежный дух. Он превратился в их сообщника. Да, он сообщник Вероники. Они вдвоем добивают в нем то, что заслуживало уважения.

— Да выключи ты эту музыку!

— Ну, знаешь, с меня довольно. Хочу и буду слушать!

Он затормозил и остановился на разделительной полосе. Встревоженная, Вероника уменьшила звук.

— В чем дело?

— Похоже, у нас спустило колесо.

Он заглушил двигатель. Машин на дороге стало поменьше. Справа на фоне неба выделялись горы Оверни. Должно быть, они находятся где–то между Тэном и Турноном. Дюваль закурил «Голуаз», вышел из машины и обнаружил, что левая задняя шина наполовину спущена. В ту минуту он подумал, что для счастья ему только не хватало менять колесо в такую темень. Правда, в «бардачке» лежит карманный фонарик, но батарейка наверняка села. В тот момент он даже не почувствовал никакого соблазна. Этот соблазн снизошел на него чуть позже, когда он принялся закручивать гайки. До того момента он все проделывал машинально. Погруженный в горестные размышления, он приладил домкрат, снял колесо… Если бы на свете существовала хоть какая–то справедливость… Тогда он не стал бы массажистом… И не женился бы на Веронике… И ему не пришлось бы и дальше тянуть это идиотское существование… Но кто его заставляет жить так дальше? Да?.. Нет?.. Снова приходится решать: орел или решка? Он представил себе вращающуюся монету, и тут все началось. Он только что закрутил вручную все пять болтов. И вдруг застыл. В его душе зародилась безумная мысль. Он все еще опирается одним коленом на землю, опускает голову, тяжело дышит. Желание… Непреодолимое желание.

— Поторапливайся. Не торчать же здесь всю ночь!

У него даже нет сил ей ответить. Теперь магнитофон вопит голосом Клода Франсуа. Рот Дюваля скривился в страдальческой улыбке. Он медленно поднялся, опираясь на крыло машины. Да, ему знакомо это сладостное изнеможение. Сколько раз оно охватывало его, когда из туннеля метро с грохотом вырывался поезд! Всего один шажок, еще один… и наконец, последний! Его охватывает возбуждение, словно он почувствовал потребность овладеть женщиной. Состав приближается, останавливается. И он приходит в себя. У него вспотели ладони. То была просто страшная игра, ребячество — вроде русской рулетки.

Он слегка затянул гаечным ключом первый болт, совсем чуть–чуть… затем второй… Колесо вращается справа налево, гайки свинчиваются справа налево… Следовательно, через несколько десятков километров пути все гайки слетят с колеса. На ходу они постепенно открутятся.

Он поспешно подтянул остальные болты, но не сильно. Вот и пришло время поставить все на кон. Он еще может затянуть их до упора. Но у него опускаются руки. Он глядит Веронике в спину. Подписывая брачный контракт, она сказала нотариусу: «Уж лучше владеть всем совместно. Так будет по–честному». Ну вот и настал час поделить все пополам! Он собирает инструменты, промасленной ветошью обтирает ладони, закрывает багажник. Делает глубокий вдох. Запахи ночи неуловимо изменились. Вскоре над горизонтом загорятся первые лучи солнца. Каждая былинка, каждый листик сейчас тянутся к жизни. Земля благоухает любовью. И Дювалю наконец удалось примириться с самим собой. Он подошел к Веронике.

— Может, пока поведешь ты? После Авиньона я тебя сменю.

Никогда они не доедут до Авиньона. У них нет и одного шанса из тысячи. Она недовольно ворчит, садясь за руль. Он выбирает место смертника. Ведь он и должен рисковать больше! Он и ремень не станет пристегивать. Включив фары, Вероника выезжает на шоссе и прибавляет скорости.

— Обожаю ездить ночью, — сообщает она. — А ты?

Он не отвечает. Он сжимает ладонями колени. Спидометр показывает 80 километров. Господи, поскорей бы все кончилось!

— Ты не могла бы ехать побыстрее?

— Мы замерзнем. Хочешь, поднимем верх?

Только не это! Пришлось бы выходить из машины. Он не в силах сдвинуться с места. Нет, ему не страшно. Словно сидя в кресле у зубного врача, он убеждает себя: «Я даже ничего не почувствую» — и прислушивается, как гулко стучит сердце. 85 километров, 90… Машина идет безукоризненно. Колеса совсем не стучат. Он не может даже догадываться, как все произойдет. Вряд ли колесо отлетит. Болты ведь не сорвутся все сразу. Скорее всего, его просто перекосит. Оно осядет, и машина перевернется, их выбросит на шоссе. Дюваль представил себе два тела, распростертые на асфальте… Он закрыл глаза. Можно ли еще исправить то, что он сделал? Но как найти предлог? Она пошлет его ко всем чертям, попроси он остановиться. А то и заподозрит неладное — с ее–то дьявольским чутьем. К тому же довольно ему изображать из себя труса! Шоссе почти опустело. Свидетелей аварии не будет. Изредка справа от них мелькают автостоянки. Там застыли колонны машин с потушенными фарами. Им навстречу бегут огромные голубые указатели: «Авиньон»… «Марсель»… Цифры, стрелки… Словно вести из другого мира, который доживет до утра. А где тогда будут они оба? На какой больничной койке? Нет. Ничего он не скажет. Вот только рук своих ему жалко. Он смотрит на них. Они не заслуживают такой участи. Они сильны, жизнь и мудрость бьют в них ключом. Сколько бесов они изгнали! Они так похожи на руки заклинателя духов! Вот они сами собой сложились, словно для молитвы.





Глава 2




Лучше ни о чем не думать или попытаться раздвоиться, как будто это тело, скрючившееся на сиденье автомобиля, принадлежит кому–то другому. А главное — больше не лелеять никаких безумных надежд. Катастрофа неизбежна.

Дюваль пересмотрел множество вестернов, где крупным планом показывали взбесившихся лошадей и отлетающие на ходу колеса. И сейчас эта картина стоит у него перед глазами — колесо все больше расшатывается, один болт уже не держится, остальные откручиваются миллиметр за миллиметром. Дорога со свистом проносится мимо. Легкий толчок. Неужели теперь?.. А он–то считал себя храбрецом… Но мужество покинуло его. Ветер леденит вспотевшую кожу. Приходится стиснуть зубы, чтобы сдержать стон.

Машину тряхнуло. Одной рукой он схватил ремень безопасности, другой оттолкнулся от передней панели. Теперь в его воображении возникает образ парашютиста, готового к прыжку. Пусть вырвется наружу насилие, которое, как безликий двойник, всегда таилось в нем, и пусть погибнет в вихре грохочущего металла, крови и пламени…

Но колесо все еще держится. И жизнь продолжается. Его мышцы расслабились. «Авиньон. 20 км». Слишком уж много прямых отрезков пути. Только крутые повороты могут совладать с оставшимися болтами. Он вдруг замечает, что выключил магнитофон, когда пересел на место Вероники. Вот бы снова его включить! Как красиво умирать под музыку! Но на это у него уже не хватит сил. Снова проносится мысль: «Ведь это убийство… Я не имею права…»

Он вздрагивает, услышав ее голос:

— Что это там стучит? Слышишь?

Он прислушивается — вернее, только делает вид. Должно быть, пара болтов уже свалилась в колпак, и теперь они то и дело постукивают, сталкиваясь друг с другом.

— Ну, теперь слышишь?

— Это в багажнике. Наверное, я плохо положил колесо.

Ему трудно говорить.

— До чего надоедливый стук!

Он не отвечает. Этот стук означает, что авария произойдет очень скоро, возможно, вон там, где дорога проходит под мостом. Мост уже совсем близко. Стук вдруг прекратился. Резкий порыв ветра, и снова, насколько хватает глаз, перед ними при свете фар расстилается шоссе. Теперь он следит за спидометром: цифры, отсчитывающие гектометры, быстро сменяют друг друга, прыгают у него перед глазами, и он ни одной не успевает запомнить. И тем не менее одно из этих чисел станет для него роковым. Возможно, это будет семерка. Цифра семь всегда играла в его жизни важную роль. Родился он 7 января. Мать умерла 7 мая. Женился 7 декабря… Да и многие другие события, уже почти позабытые, случались с ним 7 числа. К примеру, диплом бакалавра он получил 7 июня… А тот нелепый приговор за нанесение телесных повреждений ему вынесли 7 марта… Сказать по правде, ничего серьезного. Ему дали крошечный срок, условно.

Тогда тоже все вышло из–за машины. Спор из–за места на стоянке. Он ударил кулаком и… Цифры падают, как песчинки в песочных часах.

Послышался треск. Он задыхается от прихлынувшей к вискам крови. Все мышцы свело судорогой и никак не отпустит. Он мог бы назвать те, которые онемели и ноют от напряжения. И сумел бы их успокоить, едва прикоснувшись к ним большим пальцем. Мышцы похожи на пугливых зверюшек — у каждой свой характер, свой нрав. Когда–то он хотел написать об этом книгу: «Психология и физиология ласки». Что за чепуха лезет в голову на пороге смерти! Тогда как следовало бы… Машина начинает петлять. Вероника ее выравнивает.

— Похоже, меня клонит в сон, — говорит она. — Это самое дурное время перед рассветом.

Впереди замелькали огни. Показалась большая автозаправочная станция, освещенная, словно вокзал. Ряды колонок. Длинное здание вытянулось вдоль стоянки, забитой оставленными на ночь машинами. Вероника замедляет ход, затем тормозит, чтобы выехать на боковую дорожку. «Триумф» заваливается назад, его бросает из стороны в сторону. Дюваль скорчился, изо всех сил цепляясь за сиденье. Он уже все понял. Ничего у нет не вышло. Машина ехала слишком медленно. Она то катится, подпрыгивая, словно по листу гофрированного железа, то ее вдруг круто уводит в сторону, и она ползет, ползет, словно бита для игры в карлонг[1], все сильнее кренится, с силой ударяется о фундамент переднего ряда колонок. Мотор глохнет. Наступает тишина. Затем до них доносится топот бегущих ног. Какой–то человек склоняется над ними. Он вне себя от ярости.

— Эй, так не годится! Вы что там, заснули?

У него светлые волосы. Щека запачкана смазкой. На голове полотняная фуражка с длинным козырьком, похожая на те, что носили солдаты во время войны. На груди, словно нелепый орден, поблескивает значок: «Элф». Все еще кипя от гнева, он открывает дверцу, помогает Веронике выйти из машины. Дюваль не может унять дрожь в руках. Он слышит голос Вероники, но не понимает, о чем она говорит. Слишком далеко он только что побывал. Его бьет озноб. Все пропало. Остается лишь смириться… Понемногу он начинает возвращаться в окружающую его действительность. Сейчас два часа утра. Из здания выходит еще один рабочий. На ходу он натягивает куртку. От его рук на бетонную стену ложатся длинные тени.

— Взгляни–ка! — кричит ему тот, что в кепке. — Да они в рубашке родились!

Дюваль опускает на землю одну ногу, потом другую. С трудом встает. Оба заправщика присели на корточки позади машины. Вероника склонилась над ними.

— Колесо ни к черту, — говорит один.

— Так не бывает, — откликается другой. — Ну, один болт еще может сорваться, да и то вряд ли. Но чтобы все пять разом… Такое можно только подстроить нарочно!

— Колесо менял мой муж, — поясняет Вероника.

Оба не спеша поднимаются. Дюваль заранее знает, что его объяснениям все равно никто не поверит.

— Я их затянул до упора, — уверяет он.

— Значит, плохо затянули.

Это произнес старший из них, тот, что вышел из здания. Он вытирает ладони о штаны, покачивая головой.

— Вы легко отделались! Но ведь видно, если болт закреплен слабо.

— У меня не было фонарика.

— Подкрутить можно и в темноте! Вам что, ни разу не приходилось менять колеса?

— Отчего же, не раз…

— Так о чем же вы думали? Вам что, на тот свет не терпится попасть?

Вероника не сводит глаз с Дюваля. Он лихорадочно соображает, как бы возразить. От фонарей на него падает резкий свет. Он чувствует, что ему не избежать нокаута.

— Мы спешили, — наконец выдавливает он.

— Спешили шею себе сломать!

— Это автомобиль жены. Я в нем не разбираюсь!

— Да что за чушь вы несете? Колесо — оно и есть колесо! Ну вы даете!

— Починить можно? — спрашивает Вероника.

Они оба оборачиваются к ней.

— Смотря в каком состоянии цилиндры, — отвечает младший.

— Здесь у нас, — замечает другой, — инструментов маловато. Если нам удастся…

Они сочувственно разговаривают с ней. Ее–то они жалеют — ведь она вынуждена ездить с этим опасным безумцем. Трое против одного. Он ощущает это так явно, что вконец теряется. Отчаянно подыскивает удачный ответ, верное замечание, уместное словцо, способное наладить контакт. Он захвачен врасплох. Этого он не предвидел. И он все еще не вполне жив. В голове до сих пор туман. Он поворачивается и идет к зданию. Слышит, как один из рабочих говорит Веронике:

— Муженек–то ваш, видать, не в себе.

Он заходит внутрь. Здесь он один среди витрин, уставленных коробками конфет и пестрыми пачками. Он замечает стул и опускается на него. Неужели Вероника догадалась? А если да, стоит ли все отрицать? До него доносится ее голос. Она склоняется над рабочими, когда они присаживаются на корточки рядом со сломанным колесом. Она идет за ними, когда они, приподняв машину домкратом, оттаскивают ее в сторону. Надо думать, ей заново объясняют, что так, само по себе, колесо не отвалится, тут надо постараться — по неопытности ли, по незнанию, или… Единственный верный вывод может сделать только она сама, а сообразительности ей не занимать, и, следовательно, она уже знает. Вот она направляется сюда. Нет, Дюваль не желает сцен. Он смотрит, как она подходит все ближе. Стоит за стеклянной дверью и ищет его глазами. Он встает со стула — так легче защищаться. Сейчас, бы ему разгневаться, рассвирепеть, обозлиться так, чтобы выглядеть невиновным, или, может, наоборот, лучше бросить ей в лицо всю правду, будто серной кислотой плеснуть. Неслышно открывается дверь. Это Вероника — вся в белом, словно привидение, возникшее из ночной тьмы. Лицо ее в приглушенном свете ламп странно меняется. Она останавливается поодаль, словно он таит в себе смертельную заразу.

— Ты это нарочно подстроил, — шепчет она.

Он молчит. Еще в школе ему приходилось стоять в такой же позе, опираясь на правую ногу, склонив голову, храня молчание, и из–за этого его считали упрямым и скрытным, хотя он искренне пытался подобрать нужные слова, чтобы все объяснить. Но он словно блуждал в потемках. И вечно перед ним стоял судья: мать, учитель, сержант, полицейский, а вот теперь его жена твердит тем же злобным тоном, что и все прочие:

— Отвечай же! Скажи хоть что–нибудь!

— Ладно тебе! Нечего орать. Да. Это я… Я все подстроил.

— Почему?

— Чтобы посмотреть…

— На что посмотреть?

— Посмотреть, что будет с нами… с обоими… Можем ли мы продолжать жить так дальше…

Она силится понять. Сжимает губы. Прищуривает глаза. Все это ее отнюдь не красит.

— Что это значит?

— А то, что с меня довольно.

— И ты решил меня убить?

— Да нет же. Не обязательно тебя… Это вроде как пари… да–да, вот именно, пари.

— Ты совсем спятил.

— Возможно. Мне это уже говорили.

Она молчит. Рушится ее убогий мирок, где все так легко раскладывалось по полочкам. Он переступает с ноги на ногу. Делает шаг вперед. Она отскакивает так поспешно, что наталкивается на витрину.

— Не смей ко мне прикасаться!

Ее голос охрип. Она уже готова была позвать на помощь! Не спуская с него глаз, она потирает ушибленную руку.

— Я тебе ничего не сделаю, — говорит он.

— Да ведь ты меня чуть не убил!

Она все еще считает, что он задумал убить ее. До нее никак не доходит, что сам он рисковал еще больше.

— Тебе это так не пройдет!

И другие реагировали точно так же. Произносили те же самые слова. Бросали в лицо те же угрозы. И наказание у них всегда было наготове.

— Собираешься донести на меня в полицию! — догадывается он. — Да кто тебе поверит? Я же сидел рядом, на месте смертника. Даже ремень не пристегнул.

Она до того потрясена, возмущена, выведена из себя, что едва не плачет.

— Я с тобой не останусь! — выкрикивает она.

— Я тебя не держу.

— Я посоветуюсь с адвокатом. Клянусь, ты за это дорого заплатишь!

Он бы сильно удивился, не заговори она о деньгах. Он пристально осматривает ее с головы до ног… Белый костюм от известного кутюрье… Витой золотой браслет… Дорогая сумочка… Она для него куда более чужая, чем туземец с берегов Амазонки.

— Идет, — говорит он. — Разведемся!.. Так будет лучше.

Ситуация проясняется. Вероника понемногу успокаивается. Она знает, что следует предпринять, чтобы получить развод. На секунду она выглядывает наружу. Там рабочие возятся с «триумфом». Она старается говорить потише:

— Так это правда? Ты решил?

— Да.

Она еще колеблется. Он ждет, теперь уже с нетерпением. Сейчас он уже ни о чем не жалеет. Перед ним открывается будущее. Он готов на любые уступки. Лишь бы поскорее покончить с этим!

— Я буду тебе платить алименты, — обещает он, — если дело в этом.

— Алименты? Где уж тебе!

Она добавляет:

— А до развода как мне себя обезопасить?

В недоумении он переспрашивает:

— От чего обезопасить?

— Не придуривайся! Откуда мне знать, что ты еще можешь выкинуть?

— Я? Да чего тебе бояться?..

Ничего она не поняла. И никогда не поймет. Для нее он навсегда останется подлым мелким преступником. У него вырвался презрительный смешок.

— Ясно, — сказал он. — Ты мне не доверяешь.

— Еще бы!

— Так чего же ты хочешь?

— Хочу… чтобы ты подписал документ.

— Чушь какая–то. Объясни, чего тебе надо.

— Чтобы ты написал, что пытался меня убить.

— Ну нет. Ни за что. И не надейся.

Она отступает к двери.

— Я сейчас их позову. Скажу, что ты нарочно испортил колесо, что ты сам мне признался.

Вероника приоткрывает дверь.

— Не двигайся, а то закричу!

— Да на что тебе такая бумага?

— Я положу ее в конверт и оставлю у своего адвоката. Понял зачем? Если ты только вздумаешь…

— «Вскрыть в случае моей смерти!» — сказал он. — Смех, да и только!

Ему уже тошно от этой перепалки. В другое время он бы держался получше. Но ведь он столько перенес! К тому же в каком–то смысле он и правда пытался ее убить. Бесполезно выдумывать отговорки: она вполне могла разбиться вместе с ним.

— Уж не знаю, что ты имеешь против меня, — продолжает она. — Но так мне будет спокойнее. Поставь себя на мое место.

Их послушать, так и впрямь придется вечно ставить себя на их место. А на его место кто–нибудь хоть раз пытался встать? Он подвигает к себе стул. Господи, до чего он измучен. Она отпускает дверь, и та со слабым хлопком закрывается у нее за спиной. Вероника подходит к нему поближе.

— Я прошу тебя черкнуть всего пару строк, — настаивает она. — Имей ты хоть немного совести, ты бы не спорил… Для тебя это даже важнее, чем для меня: ты сейчас в таком состоянии, что сам должен себя остерегаться, бедный Рауль.

— Ради Бога, давай без нотаций.

Он порылся в карманах, вынул блокнот и приготовился писать прямо у себя на колене. Между тем ум его мечется в поисках выхода.

— Знаешь, — говорит он наконец, — эта бумага ничего не будет значить. Стоит только пораскинуть мозгами, и сразу ясно, что тут что–то не так.

Пожав плечами, он добавил:

— Чувствуется, что это все подстроено, продумано заранее, чтобы легче было получить развод. Я тоже пойду к адвокату… прямо завтра. И объясню ему, что написал это признание по твоей просьбе… Любовницы у меня нет, из семьи я не уходил, значит, у нас остается только один повод для развода: гнусные оскорбления да еще жестокое обращение с супругой. Ведь так?

Но она молчит. Не спускает с него глаз, словно ждет какого–то подвоха.

— Что ж, — решает он, — пожалуй, это и впрямь неплохо придумано. Так дело у нас пойдет быстрее. Всю вину я беру на себя… Да ведь мне не привыкать.

И он принимается писать: «Я, нижеподписавшийся Дюваль Рауль, настоящим признаю, что подстроил аварию…»

Она резко обрывает его:

— Нет! Пиши: признаю, что пытался убить свою жену…

— Но это же неправда, — протестует он. — Не пытался я тебя убить…

Он продолжает: «…при следующих обстоятельствах: 6 июля сего года на шоссе А7 автомобиль марки «Триумф» с номерными знаками 2530 РБ 75, который вела моя жена, остановился вследствие прокола левого заднего колеса…»

Он старается изо всех сил. Подбирает самые обтекаемые выражения, чтобы показать, насколько он беспристрастен и до какой степени все это ему теперь безразлично. Тут же монотонно перечитывает вслух написанное, словно чиновник из какого–нибудь учреждения:

— «Я сменил колесо, причем умышленно не затянул до упора крепежные болты, что неизбежно должно было привести к аварии…» Так пойдет?

— Укажи, что имеются свидетели.

— Ладно… «Авария произошла у последней автозаправочной станции перед поворотом на Авиньон. Тяжких последствий она не имела, так как машина сбавила скорость, чтобы въехать на стоянку, расположенную перед автостанцией. Двое рабочих, дежуривших ночью на станции, обнаружили поломку и приступили к ремонту».

Он вырвал листок, быстро перечитал его еще раз, добавил пару запятых, поставил дату и подпись, затем протянул его Веронике. Спокойно, словно ее здесь уже не было, положил блокнот в карман, поднялся со стула, подошел к автораздатчику и опустил в щель монетку. Кофе в бумажном стаканчике дымится и обжигает ему пальцы. Обмакнув губы в горячую жидкость, он прохаживается по залу, словно хочет размяться с дороги. На Веронику он и не глядит, хотя повсюду натыкается на ее отражение. Она обдумывает текст признания, застыв, словно манекен в витрине. Очевидно, пытается понять, не надул ли он ее. Наконец она аккуратно складывает листок и убирает его в сумку. Щелкает замком. Оба они чувствуют, что перед тем, как навсегда разойтись в разные стороны, им следовало бы произнести какие–то слова, хоть как–то выразить свои чувства. Пусть они враги, но до чего же глупо расставаться вот так, в магазине самообслуживания, среди плиток нуги и тюбиков крема для загара! Но Вероника выходит не обернувшись. Прощай, Вероника! Теперь–то и пойдет у них война нервов.

Он допивает кофе. Мсье Жо он скажет, что хорошенько поразмыслил и решил не открывать собственное дело. Никаких объяснений тот от него не потребует. Сам поймет, что у них с Вероникой теперь нелады. Клиентки придут в восторг. Остается проблема с адвокатом. Придется выложить ему все свои обиды и горести…

Он идет к другому автомату, находит мелочь, и автомат выбрасывает пачку «Голуаз». Закуривает, глубоко затягиваясь. «Почему вы на ней женились?» — спросит адвокат. Но те причины, которые все приводят в таких случаях, никогда не бывают истинными. Во–первых, она сама бросилась ему на шею. Она с тем же успехом могла захотеть завести таксу или другое животное. Взять хотя бы ее «триумф» — увидела его и сразу купила. Правда, в кредит. У нее есть доход, но собственного капитала нет. Словно у содержанки! Впрочем, ему неизвестно даже, кто она родом. Может, выросла на улице, как и он сам? О своем происхождении она никогда не рассказывала. У нее непринужденные манеры, кое–какой вкус, она элегантна — словом, ее внешний вид так же обманчив, как и у большинства женщин. Он–то этих баб знает наизусть — недаром мнет их целыми днями. Не так–то просто отличить потаскуху от светской дамы. По крайней мере, ему это не под силу. Одно он знает наверняка: он ее не любил. Но как это скажешь — пусть даже человеку, который всякого наслушался, почище любого священника!..

Мимо проносятся тяжелые грузовики. На мостовой скрещиваются лучи от фар. Дюваль выходит наружу. Ему душно в этом бункере, провонявшем бакалейной лавкой. Ночную мглу можно пить, как тягучее вино. Вероника стоит там, рядом с машиной. Издалека до него доносятся голоса. Пожилой рабочий, тот, что в куртке, кладет молоток.

— Вам бы лучше задержаться в Авиньоне, — советует он. — Болты перекосило. Конечно, если ехать потихоньку, ничего не случится. Но цилиндры придется менять. Не говоря уж о колесе. Оно–то вообще никуда не годится.

Дюваль заставляет себя подойти поближе, стараясь держаться непринужденно, чтобы загладить произведенное им дурное впечатление.

— Вам уже легче? — с чуть заметной иронией осведомляется молодой.

— Да, все прошло. Только голова еще побаливает.

Пожилой садится в «триумф», заводит его и на малой скорости объезжает вокруг автостанции. Другой присматривается к заднему колесу, даже садится на корточки, чтобы лучше видеть, как оно вращается.

— Ну, сойдет, — решает он. — Ясное дело, оно вихляет. Да ведь отсюда до Авиньона совсем близко.

— А автобусы здесь ходят? — осведомляется Вероника.

— Только не в это время! Да и не здесь. Надо дойти до шоссе. А зачем вам? Не хотите ехать на своей машине? Вам нечего бояться, поверьте.

«Триумф» останавливается рядом с ними.

— Ну чего, отец? Едет ведь, верно? А вот мадам опасается.

— Лучше уж я доберусь до Авиньона автостопом, — говорит Вероника. — Надеюсь, кто–нибудь меня подбросит.

— Наверняка, — соглашается пожилой. — А только опасности тут никакой нету.

Он с трудом выбирается из машины, ласково пинает шину ногой.

— На славу сработано! Молодцы англичане!

— Нет уж, мне не трудно подождать, — стоит на своем Вероника. — Не то чтобы я боялась… просто мне как–то не по себе.

— Ну, коли так… Но ведь когда–то вам придется снова сесть за руль, верно?

Он призывает в свидетели Дюваля. При виде женской слабости Вероники их объединяет мужская солидарность.

— Даже не знаю, — признается она. — Возможно, когда–нибудь потом. Или я ее продам!

Оба рабочих смотрят на Дюваля. Ждут, что он поставит ее на место. На то он и муж. Ему решать. Но Вероника обрывает спор.

— Пойду посижу на скамеечке, — говорит она. — Если кто–либо согласится меня подвезти, вы меня позовете.

Она удаляется не спеша, раскачивая на ходу сумкой. Они провожают ее взглядами.

— Гляди–ка, да с ней каши не сваришь, — бормочет старик. — А по мне, так она не права. Упал с лошади — тут же поднимайся и садись в седло. И с машиной точно так же. А не то и правда костей не соберешь.

— Ее не переспоришь, — смиренно улыбаясь, признается Дюваль. — Мы тут повздорили…

— Оба виноваты! — смеется молодой.

— Точно. Ну дат ладно! Поеду один. Она может сесть на поезд в Авиньоне. Сколько с меня?

Пока старик считает, молодой обмахивает тряпкой ветровое стекло. Теперь он настроен дружелюбно и готов признать, что Дювалю выбирать не приходится. Пусть уж отправляется без нее. Когда подъедет Тони на своей трехтонке, он будет только рад подбросить мадам до вокзала. Он здесь всегда останавливается. Мужик что надо.

— Не стоит рассказывать ему об аварии, — советует Дюваль. — Дурацкая история! Не могу себе простить.

— Ладно, не берите в голову!

Счет вполне умеренный. Дюваль, не скупясь, округляет его.

— Мы за ней присмотрим, — обещает пожилой. — Можете не беспокоиться. Да сами–то смотрите не торопитесь.

Они пожимают друг другу руки. Наверняка оба думают, что у его жены нелегкий характер. И если когда–нибудь им придется выступать свидетелями, похоже, они встанут на его сторону.

На прощание он оборачивается. Вон она стоит за дверью. Он резко жмет на газ. Дорога все еще окутана ночной тьмой… как и его жизнь… но на востоке уже пробиваются предрассветные лучи.





Глава 3




У мэтра Тессье оказались густые седые волосы, образующие на затылке буйную гриву. Он представлял собой нечто среднее между стареющим актером и перезрелым музыкантом. Но здесь, на Лазурном берегу, и не найдешь человека, чье лицо соответствовало бы его профессии. Дюваль уселся в просторное кресло, пока адвокат отдавал распоряжение секретарше, казавшейся голой в своем куцем платьице.

— Ну–с, так в чем дело, мсье Дюваль? — спрашивает адвокат, усаживаясь за заваленный папками стол.

— Ну, — говорит Дюваль, — речь идет всего лишь о разводе. Я женился в начале декабря. Но позвольте я прежде объясню вам…

Зазвонил телефон, и мэтр Тессье, ловко прижимая трубку плечом, долго слушал, постукивая левой рукой по столу, затем сделал в блокноте пометку о встрече с клиентом. Наконец он положил трубку.

— Извините, мсье Дюваль… Я вас слушаю… постойте… лучше письменно изложите мне вкратце, в чем состоят ваши разногласия с супругой. Ваша биография… суть дела, факты… Понимаете?.. Одни голые факты. Закон не интересуется чувствами. Дети есть?

— Нет.

— Мадам Дюваль беременна?

— Нет.

— Разумеется, у вас есть доказательства супружеской измены?

— Не было никакой измены.

Снова зазвонил телефон. Адвокат поднес трубку к уху красивым округлым жестом. Дюваль насторожился. Ему стало не по себе еще в вестибюле, двери из которого вели в адвокатские конторы. Казалось, что он очутится где–то в банке, во вражеском логове. Как забыть то время, когда они с товарищами забирались в глубь серых предместий и украдкой писали огромными буквами на стенах заводов: «Долой кровососов!» А теперь! И всему виной Вероника! Они сговариваются у него за спиной! Все они заодно! Мэтр Тессье положил трубку, нажал на кнопку и склонился над селектором:

— Пожалуйста, не мешайте нам. Со мной никого не соединять.

Затем, на сей раз уже довольно сухо, обратился к Дювалю:

— Ну–с! У вас есть иные основания для искового заявления?

— Развода требует моя жена.

— Ах вот как! Значит, вы нуждаетесь в защите… Что же она ставит вам в вину?

— Она считает, что я пытался ее убить.

— Вы вовсе не похожи на убийцу, — заметил адвокат. — Не знаете, кто представляет ее интересы?

— Нет.

— Ну же! Давайте–ка расскажите мне все по порядку!

Дюваль попытался растолковать ему свое отношение к русской рулетке. Но похоже, адвокат не слишком хорошо его понял.

— Разумеется, ваше душевное состояние заслуживает внимания, уважаемый мсье… Не забудьте описать свои детские годы в том резюме, о котором я вам говорил… Но в конечном счете все сводится к одному вопросу: чего вы все–таки хотели добиться, не закрепив как следует колесо?

— Сам толком не знаю.

— Продолжайте.

Дюваль поведал о сцене на автостанции, наконец речь зашла и о подписанной им бумаге. Адвокат даже зажмурился, словно не в силах вынести того, что открылось его взору.

— Немыслимо! — прошептал он. — Немыслимо!

Затем он взглянул на Дюваля, покачал головой.

— Чего же вы теперь от меня ждете? У вашей жены все козыри. Мы у нее в руках. Она может даже, если пожелает, обратиться в прокуратуру… Имеются свидетели. Да вы хоть отдаете себе отчет? Вы сами загнали себя в угол.

— Я подписал признание, — объяснил Дюваль, — чтобы облегчить судебную процедуру. Надо было пойти на это или вовсе отказаться от самой идеи развода.

— Да нет же, нет. Как вы наивны, мой друг! Развод можно получить при любых условиях. Это уже наше дело. Но никогда — вы слышите, никогда! — нельзя давать противнику таких преимуществ!

Он принялся играть с ножом для бумаг.

— Вы, безусловно, понимаете, — продолжал он, — что нам с вами придется нелегко. Скажите, а на каких условиях был заключен ваш брак?

— Совместного владения имуществом. Но деньги были только у жены. У меня, кроме моей профессии, ничего нет. Я массажист.

— Она потребует алиментов и без труда их добьется. Сколько вы зарабатываете?

— Как когда… от трех до четырех тысяч в месяц… Да! Я забыл сказать, что моя жена уже один раз разводилась.

— Прекрасно! Это развод состоялся по ее вине?

— Нет. Ее первый муж, Шарль Эйно, взял вину на себя.

— Жаль!.. Так или иначе, вот что мы с вами можем пока предпринять… Прежде всего вы должны уйти из дому.

— Это я уже сделал, — сказал Дюваль. — Я снял номер в гостинице.

— Значит, там и оставайтесь. Это очень важно. Предположим, ваша жена скончается в результате пищевого отравления. Подумайте, в каком положении вы окажетесь, если по–прежнему будете жить вместе? Вас немедленно заподозрят. Так, затем пришлете мне резюме… И постарайтесь яснее изложить причины, толкнувшие вас на подобный поступок… Попытайтесь также припомнить точный текст вашего признания. И приходите ко мне дней через восемь… Следующая пятница вас устроит?

— А долго придется ждать? Я имею в виду судебное решение.

— Довольно долго. По крайней мере несколько месяцев.

Адвокат поднялся.

— Постараемся свести неприятности к минимуму, но будьте готовы к тому, что вам придется туго. Отчего же вы не обратились ко мне за советом, прежде чем принимать какие бы то ни было решения?.. Подумать только, подписать признание!.. Секретарша скажет вам, какую сумму в счет гонорара надо внести сразу.

Он проводил Дюваля до двери, вяло пожал ему руку.

— До скорого свидания! Мужайтесь.

Около дюжины клиентов ожидали в приемной. Дюваль умел по едва уловимым признакам распознавать богатство. Здесь оно присутствовало. От посетителей исходил аромат больших денег. Дювалю вдруг пришло в голову, что, покупая себе развод, он живет не по средствам. Он выписал чек на тысячу франков и попробовал прикинуть, какая часть денег на их общем с Вероникой счете принадлежит ему. Вздумай она закрыть счет, и он останется без гроша. Эта мысль так его встревожила, что он позвонил домой из кафе.

— Вероника… Я только что посетил адвоката. Я звоню насчет счета… ну да, нашего общего, в «Сосьете женераль»… Я бы хотел забрать то, что мне причитается… Может, это не так много, но у меня уже есть кое–какие расходы… ты ведь понимаешь…

— Понимаю. Можешь взять половину. Я собираюсь вести с тобой честную игру.

Ни малейших следов гнева. Наверняка она только что проснулась после обеда — голос в трубке показался ему немного сонным. Обычно она так легко не уступала.

— Я выбрал мэтра Тессье, — продолжал он. — Он спрашивал, к кому думаешь обратиться ты.

— Не знаю. Я еще не решила.

— Я зайду домой за вещами. Нам не следует жить под одной крышей.

— Ладно. Можешь заходить, когда угодно. Я тебя не гоню.

Он подождал еще немного. Она тихонько повесила трубку. Он не почувствовал никакого удовлетворения, возможно, потому, что она вела себя столь дружелюбно. Резкие, злобные слова пришлись бы ему больше по душе. Он заказал кока–колу и выпил ее не присаживаясь. Ему было жарко. Улицы кишели туристами. У него мелькнула мыль перезвонить Веронике и попросить ее не тянуть время. В конце концов, не так уж сложно условиться с адвокатом о встрече. Ведь авария произошла целых три дня назад!.. Дюваль взглянул на часы. Он опаздывает. Мсье Жо непременно сделает ему замечание. Он допил свой стакан, перебирая бродившие в голове обрывки мыслей. Дорога — работа — сон… Как же были правы его товарищи, потрясая кулаками и требуя перемен! Ему сейчас двадцать пять. Неужели еще тридцать или сорок лет ему предстоит месить больные телеса, а в это самое время мсье Жо приобретет квартиру в престижном квартале Канна, затем яхту, затем домик в горах? Разумеется, ему самому богатство ни к чему… разве только чтобы обрести свободу… получить возможность валять дурака, как те бездельники, что бесцельно слоняются по улицам… До чего же все избито! Вот, например, жалеют рабов. Считают их несчастными. Но ведь их убивает не что иное, как монотонность. Я молод, но уже износился, постоянно ведя борьбу с самим собой. Пожалуй, этот развод пошел бы мне на пользу… беда лишь в том, что он вернет меня к прежней жизни. Я только еще сильнее погрязну в ней.

Он допил кока–колу, подбросил на ладони несколько монеток. Сколько же придется платить Веронике? Триста франков? Четыреста? Дюваль привык иметь дело с мелкими суммами и поэтому прикидывал только ежемесячные расходы. Снова ему придется планировать свой бюджет: столько–то на квартиру, столько на еду… Он будет вынужден отказаться от лишних трат, экономить на сигаретах… До встречи с Вероникой он всегда себе во всем отказывал. Хорошо бы втолковать это адвокату… Как, впрочем, и многое другое… Боже, что за мука!.. Он вышел из кафе и побрел по улице Антиб.

Как обычно, мсье Жо сидел за кассой — модная прическа, бакенбарды, как у отставного вояки, элегантная шелковая рубашка — и почитывал «Л’Экип».

— Мадам Верморель уже ждет, — бросил он. — Поторопитесь!

Для Дюваля мадам Верморель — это сложный вывих. Он не помнил ее в лицо, зато ее ступню и щиколотку изучил вдоль и поперек. Натянул халат — тот самый, с застежкой на плече, — тщательно вымыл руки. Все звуки тонули в гуле кондиционеров, голоса звучали приглушенно, словно в парикмахерской. В соседних комнатах еще два массажиста трудились не покладая рук. В глубине коридора располагался маникюрный кабинет. Он задернул занавеску, за которой скрывалось то, что он именовал своей операционной. Мадам Верморель уже лежала на кушетке. Сорок пять лет, жена промышленника из Рубе. Получила сложный вывих, играя в теннис. «Денег у них куры не клюют, — предупредил его мсье Жо. — Повозитесь с ней подольше!» Пока он разматывал эластичные бинты, она в очередной раз рассказывала, почему тогда упала.

— Я хотела отбить удар с воздуха…

И ведь не скажешь этим бабам: «Да какое мне дело! Заткнитесь! Не мешайте работать!» Чтобы заставить ее замолчать, он посильнее надавил на опухоль. Она застонала, и он тут же забыл о ней. Он весь обратился в глаза и руки. Вывих почти прошел. Еще два сеанса, ну, три, чтобы угодить хозяину. Он наносил тальк, едва касаясь ладонью кожи. Хворь представлялась ему пугливым зверьком: ее следовало приручать исподволь, задабривать, успокаивать… Его так и подмывало заговорить с ней — что он иногда и делал. Больной казалось, будто он обращается к ней, а на самом деле он заговаривал боль; он видел, как она пробирается сквозь паутину нервов, сосудов, мышц, и он настигал ее кончиками пальцев, осторожно ощупывал, изгонял, как змею. Внезапно боль отступала. Тело пациентки постепенно расслаблялось. Искаженное страданием лицо понемногу преображалось, в глазах вспыхивала благодарность. Иные в такие минуты готовы были ему отдаться, особенно те, которым приходилось раздеваться донага и которым он обеими руками растирал живот: они вверялись ему целиком, иногда даже больше, чем любовнику. Именно эти женщины особенно любили рассказывать о себе. Да и что могли утаить они от того, кто все знал о их теле, под чьими руками они корчились, стонали? Одеваясь, они говорили ему то, что обычно говорят после близости. Возможно, им казалось, что у него есть власть и над их душевными невзгодами. Он выслушивал их, потому что этого требовало его ремесло, а он был добросовестным работником. Он старался сочувственно улыбаться, надевал маску благожелательности, за которой мог скрывать свою ненависть.

Конечно, не ко всем! Ему случалось лечить и настоящих больных, привлеченных его репутацией и настолько исстрадавшихся, что они готовы были платить столько, сколько требовал мсье Жо. Над ними он колдовал особенно долго, заставляя свои руки творить чудеса. Но куда чаще попадались просто богатые бездельницы — покинутые женщины, любопытные, требовательные и легковерные. Им он представлялся чем–то вроде кудесника. Некоторые спрашивали у него совета, как им лучше питаться или краситься. Другие справлялись, не надежнее ли им поставить внутриматочную спирать, чем глотать пилюли? Он знал и об их сердечных бедах, и об их проигрышах в казино. Стоит ему лишь руку протянуть — и каких бы только приключений у него не было! Но он считал себя некрасивым и потому не мог преодолеть свою застенчивость. К тому же пусть даже они относились к нему как к другу — это не мешало ему оставаться слугой, которому дают на чай, и каждая бумажка, которую совали ему в руку, оборачивалась для него смертельной обидой.

Мадам Верморель в полном восторге подвигала ногой.

— Совсем не болит! Прямо чудо какое–то! Да вы просто волшебник!

Ну, комплименты им ничего не стоят. Следующая!

Следующей оказалась пожилая англичанка. Она обитала с собакой и мужем на борту яхты, никогда не снимавшейся с якоря. Прежде чем улечься, она снимала ожерелье, серьги, два браслета… Если верить мсье Жо, на то, что на ней надето, можно купить целый дом. От ревматизма всю ее скрючило. Приходилось прибегать к силе. Но она никогда не жаловалась. Можно думать о своем… О Веронике!.. Да, вот с Вероникой все произошло по–другому. Правда, она, как и все, разговаривала с ним. Но как раз в меру. И она проявляла к нему интерес.

— Как же вы, наверное, устаете к концу дня!

Как правило, никто не интересовался, устал ли он. И его очень тронула ее забота. В тот раз он сам разоткровенничался. А она сумела его выслушать. Она приходила два раза в неделю. Непринужденно раздевалась, весело болтала. Держалась с ним как хорошая знакомая.

— А знаете, что вам нужно?.. Вам бы следовало открыть собственное дело. Здесь вас эксплуатируют.

— У меня нет денег.

— Хотите, я вам одолжу?

С этого у нее все и началось. Завязался деловой разговор. Казалось, они отлично ладят друг с другом… Старая англичанка, лежа плашмя, вцепилась руками в края кушетки. Ее терзала боль. От ее тела остались лишь кожа да кости. Она выглядела более истощенной, чем исхудалые, скелетоподобные туземцы, которых иногда приходится видеть на первых страницах иллюстрированных журналов. Он разминал ей позвоночник, словно снимая стружку фуганком… Отчего же у них с Вероникой жизнь так и не сложилась? Этого он никак не мог понять. Когда он, как сейчас, копался в себе, ему всегда вспоминалась мать. Главная причина таилась в ней. Если бы только тогда он сумел ее полюбить… Ему уже приходило в голову обратиться к психиатру, но он не слишком–то доверял врачам, и к тому же вовсе не жаждал увидеть, как его собственная отвратительная сущность явится ему, кривляясь, в мишуре медицинских терминов. В конце концов он и сам сумеет вытащить ее на свет Божий.

Он вспотел. Выпрямился и рукавом смахнул пот со лба.

— Ну, бабуся, давай поднимайся!

Она ничего не понимала по–французски, да и не стремилась понять. Что–то буркнула по–английски — верно, благодарила его. Он помог ей привести себя в порядок. Она взглянула на себя в зеркало, нацепила украшения, взбила лиловые букли. В этом древнем остове до сих пор не умерла кокетка! Он подал ей трость и выпроводил за дверь. Следующая!

Еще одна зануда! Мамаша Мейер со своим целлюлитом… От нее попахивало виски… Стоит ли так стараться!.. Мышцы живота совсем растянуты. Зато она замужем за моторами Мейера, к тому же невестка депутата. Вот и приходится с ней нянчиться! Сегодня займемся ляжками. Слегка присыпаем тальком. Сначала движения плотника, затем — пекаря: надо вымесить, сделать крутым это бледное тесто.;. Теперь жесты повара: звук такой, будто взбивают омлет; и наконец его руки изображают сечку для мяса. Его ремесло соединяет в себе все другие ремесла! Дювалю нравилось чувствовать себя мастером на все руки. Но резюме для адвоката так и не шло у него из головы. Может, руки у него и правда золотые, но вот писака он никудышный. А главное, с чего начать?

Написать: «Отец бросил мою мать»? Или: «Отца своего я никогда не видел»? Но зачем это знать адвокату? И при чем тут плохо привинченное колесо? Правда, спешить ему некуда. У него еще восемь дней в запасе. Покончив с Мейершей, он позволил себе перекурить. Пять часов. Еще две клиентки, и можно идти домой. Он занялся артритом, потом принялся за последствия перелома. Летом у него бывает мало мужчин. К тому же они приходят, лишь исчерпав все другие средства. Лечить их — неблагодарный труд: все они неженки, ворчливые и недоверчивые, Дюваль порою мечтал о специализированной клинике, где больные представали бы перед ним нагими, а их лица скрывал бы капюшон с прорезями для глаз. И им бы запрещалось говорить. Одни лишь безликие тела. Вот тогда бы ему нравилось его ремесло!

Отпустив последнюю клиентку, он тщательно умылся, сделал несколько упражнений, чтобы размяться, и вышел. Мсье Жо пожал ему руку, не забыв взглянуть на часы.

Они жили в совсем новом доме. Их квартира располагалась на седьмом этаже. Дювалю она не нравилась. Слишком много мраморных украшений, позолоты, показной роскоши. В ящике для писем скопилась почта. Куча рекламных проспектов и одно письмо, судя по штемпелю, из Ниццы. Адрес напечатан на машинке. Он вскрыл конверт, развернул письмо. «Мэтр Рене Фарли–ни. Нотариус». Неужели эта дура додумалась обратиться к нотариусу? Письмо оказалось коротким:

«Мсье, не соблаговолите ли Вы срочно зайти ко мне в контору по делу, представляющему для Вас несомненный интерес?

С уважением… и т. д.»

Что бы это значило? Она ведь сказала, что пойдет к адвокату. При чем здесь нотариус? Войдя в лифт, он перечел письмо.

«…по делу, представляющему для Вас несомненный интерес…» Конечно, речь идет о разводе. Странно! Впрочем, он немедленно потребует объяснений. Но в квартире никого не оказалось. Еще одно письмо поджидало Дюваля. Оно лежало на столике в прихожей. Простая записка:

«Не хочу причинять тебе лишних хлопот, поэтому оставляю квартиру в твоем распоряжении, пока мы не примем окончательного решения. Себе я сняла меблированные комнаты. Если понадобится что–нибудь обсудить, звони по телефону: 38–52–32».

Черт возьми! Да она боится встречаться с ним! Он бросился к телефону, но вовремя одумался. Осторожно! Не стоит затевать спор, который может обернуться лишней обидой. Любое неудачное словцо будет поставлено ему в строку. Он уже наломал дров!

Он прошелся по пустой квартире; нет, она ничего отсюда не перевезла, захватила лишь самое необходимое. Кондиционер не выключен. В холодильнике полно припасов. В гостиной все еще пахло духами Вероники. К их запаху примешивался аромат сигарет с ментолом. На проигрывателе стояла пластинка Жильбера Беко… Ясное дело! Спинка кресла, в котором она, должно быть, отдыхала перед уходом, хранила отпечаток ее тела. Вообще–то она и сейчас незримо присутствовала. Он прошел в кабинет. И здесь тоже Вероника словно подглядывала за ним. Она оставила тут свою бумагу для писем. И даже забыла свои солнечные очки. Он присел за стол, выдвинул средний ящик. Вместе с новым блокнотом ему попался под руку туристический проспект. «Посетите СССР!» Давняя его мечта! И памятная ссора! Ему это представлялось паломничеством в Мекку. Ей — чем–то непристойным. А как бы ему хотелось поехать… Она не способна ни на какие уступки. Хотя он и сам такой!.. Почему он чувствовал себя таким старым и очерствевшим, словно что–то отделяло его от других людей? Он положил проспект обратно в ящик. Завтра надо будет позвонить Веронике, поблагодарить ее, сказать, что он тронут ее добротой и еще несколько дней поживет в квартире. Ему вдруг захотелось проявить любезность: сейчас он не мог бы сказать, так ли необходим ему этот развод! Пожалуй, что и нет… А если он отсюда уедет, то что возьмет с собой? Что принадлежит ему в этой квартире, которую он уже привык считать своим домом? Он достал из стенного шкафа громоздкий чемодан, который прослужил ему больше десяти лет. Он таскал его с собой по пансионам и гостиницам, и за годы скитаний чемодан здорово пообтрепался.

— Мог бы убрать этот хлам в подвал, — заявила Вероника.

Но он дорожил чемоданом не меньше, чем моряк своей старой котомкой. Он поставил его на стол в гостиной. Забавно наконец–то заняться чем–то запретным. Он принялся складывать в чемодан белье, потом уложил свою одежду. У него всего–то и было три костюма и пальто. Да он и не стремился выглядеть элегантным, не придавая тряпкам никакого значения. Две пары ботинок… Три галстука, которые давно уже следовало отдать почистить… Вот, пожалуй, и все… Еще электрическая бритва — подаренный Вероникой «Ремингтон», — он ею никогда и не пользовался, предпочитая старую «Жиллетт»… Да, он свободен, как настоящий моряк, беден и всегда готов пуститься в плавание. Остановка в порту подошла к концу.

Напоследок он еще раз окинул взглядом всю обстановку, ужасные абстрактные картины, подписанные Блюштейном, неизвестным художником, который «уже идет в гору и скоро прославится». Дюваль закрыл чемодан и отнес его в комнату для гостей: ей так ни разу и не пользовались. Постелил себе постель. Здесь он пока и поживет, только совсем недолго. Он зашел в спальню за пижамой, взглянул на книжку, оставленную на столике рядом с кроватью. Мазо де ла Рош[2]… Усмехнулся и прикрыл за собой дверь. Есть совсем не хотелось. Только спать. «Ну–ка, матрос, попробуй все забыть!» И он проглотил две таблетки снотворного.





Глава 4




— Очень рад, что смог встретиться с вами до начала августа, — признался мэтр Фарлини. — Я уезжаю в отпуск… Мне ведь тоже необходимо отдыхать… и я бы очень огорчился, если… Присаживайтесь, прошу вас.

Контора была богато обставлена. Повсюду цветы. Пол застлан толстым ковром. Мэтр Фарлини подвинул Дювалю табакерку.

— Сигару?.. Нет?.. Правда, не хотите?.. Они не крепкие… Хорошо, давайте займемся делом.

«Ему лет сорок, — размышлял Дюваль. — Маловато двигается. Наверное, немного повышено давление. Неплохо бы ему сбросить четыре–пять килограммов… Когда же он заговорит со мной о Веронике?»

Нотариус раскрыл папку, все так же улыбаясь, просмотрел какие–то бумаги. От кондиционера временами тянуло почти прохладным воздухом. Дюваль все более и более настораживался.

— Прежде чем продолжить наш разговор, — сказал нотариус, — я бы попросил вас удостоверить свою личность. Это всего лишь формальность, но она необходима, как вы сейчас убедитесь…

Дюваль достал из бумажника удостоверение личности и водительские права. Он не переносил все эти церемонии. Адвокат, тот ничего такого не требовал. Нотариус прочитал вслух:

— «Дюваль, Рауль, родился 7 января 1946 года в Марселе».

Он посмотрел на какой–то листок из свой папки, взглянул на Дюваля, и его улыбка стала еще дружелюбней.

— Благодарю вас. Я немало потрудился, чтобы вас отыскать! Но вот вы здесь. Это главное. Дюваль, разумеется, фамилия вашей матушки… Мария–Луиза Дюваль, родилась 25 февраля 1923 года в Тулоне…

— Да. Отца я никогда не видел.

— Я знаю, — кивнул нотариус. — Но фамилия его вам известна.

— Хопкинс.

— Совершенно верно. Уильям Хопкинс. Рядовой американской армии. Уильям Хопкинс родился 11 июля 1918 года в Толедо, штат Огайо.

Он похлопал по папке ладонью.

— Здесь все это есть.

— Мне бы не хотелось ничего слышать об этом подонке, — отрезал Дюваль.

— Возможно, вы скоро станете судить о нем иначе, но позвольте мне закончить… Итак, Уильям Хопкинс познакомился с Марией–Луизой Дюваль в Марселе, в 1945…

— И бросил ее.

— К несчастью, — пробормотал нотариус, — такие вещи случаются. Хопкинс вернулся в Толедо. Он брался за любую работу… я мог бы вам перечислить…

— Меня это не интересует.

— Как вам угодно. Но все же я обязан сообщить вам кое–какие подробности, которые вам наверняка неизвестны. Ваш отец оказался предприимчивым, упорным… как знать, не от него ли вы унаследовали ваши лучшие качества…

Дюваль поднялся.

— Мэтр, — сказал он, — я пришел сюда не затем, чтобы говорить об этом человеке. Он причинил нам много горя. Попадись он мне, я бы плюнул ему в лицо.

— Вам это не грозит. Он умер. Ну же, мсье Дюваль, садитесь и постарайтесь успокоиться… Он назначил вас своим наследником — вот к чему я веду. Ему удалось создать целую сеть гаражей, а также транспортное предприятие: междугородные автобусы и тяжеловозы… Он так и не женился, других детей, кроме вас, у него не было… Умер он от рака печени. Ну, а когда умираешь от рака, то у тебя есть время все обдумать, написать завещание… Вам отходит все его состояние… Уже несколько месяцев я пытаюсь вас найти… В мэрии Марселя я узнал, что у Марии–Луизы Дюваль родился мальчик… Дом, где вы родились, снесли… К счастью, мне удалось отыскать ваших прежних соседей, от них я и узнал первый парижский адрес вашей матушки… Избавлю вас от описания всех моих мытарств…

Дювалю вспомнились жалкие трущобы, подобие чулана, в котором он готовил уроки, и особенно мать… по вечерам она выглядела такой измученной… Под конец она стала выпивать… Им бы в то время хоть немного денег…

— …с помощью служб социального обеспечения, — рассказывал нотариус. — Но здесь след терялся. И лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств мне удалось напасть на него снова… В 1962 году вы сдали первый экзамен на степень бакалавра!…[3]

— Я хотел стать врачом, — прошептал Дюваль. — Но после смерти матери надо было зарабатывать на жизнь… Мне от многого пришлось отказаться.

— У вас много достоинств, — продолжал нотариус. — И вот теперь вам улыбнулась удача. Вот ведь как получилось: где я только вас не искал, а мы оказались соседями. Тем лучше, нам теперь часто придется встречаться…

Он снова легонько постучал по папке с документами.

— Вы не спрашиваете, что у меня здесь? Разве вам не интересно узнать, сколько денег вы унаследовали?

Дюваль пожал плечами.

— Понятия не имею, — сказал он. — Думаю, ему захотелось искупить мое появление на свет.

Похоже, нотариус даже растерялся. Все его чувства ясно читались на круглом добродушном лице.

— Все имущество было продано, мсье Дюваль, согласно последней воле покойного. После уплаты налога на наследство… пока еще не все улажено, и я могу назвать вам лишь приблизительную цифру… Я оцениваю наследство примерно в девятьсот тысяч долларов… Иначе говоря, в пять миллионов франков, или, если хотите, пятьсот миллионов старыми деньгами[4]…

Наступило молчание. Дюваль все еще не понимал. Мэтр Фарлини скрестил свои пухлые руки, склонил голову набок.

— Ну? Что скажете? Недурное возмещение ущерба, не так ли?

— Простите, — пробормотал Дюваль. — Не могли бы вы повторить цифру?

— Пятьсот миллионов.

— Пятьсот миллионов… мне?

— Ну конечно. Вы ведь Рауль Хопкинс, единственный сын Уильма Хопкинса?

Нотариус извлек из папки фотографию и протянул ее Дювалю.

— Вот ваш отец. Фотография получена от конторы «Гиббсон, Гиббсон и Моррисон», которой поручено вести нотариальное оформление вступления в наследство… Вы на него очень похожи… волосы на лбу растут низко… веснушки вокруг носа… глаза голубые с зеленоватым отливом…

— Замолчите! — вырвалось у Дюваля.

Он вернул фотографию, которую брезгливо держал кончиками пальцев, словно боялся запачкаться. Нотариус просто мучился сердечностью.

— Я искренне рад за вас, мсье Дюваль. Для вас теперь начинается новая жизнь.

Дюваль его не слышал. Он чувствовал, как липкий пот заливает ему живот и спину. Нотариус обогнул письменный стол и подошел к нему вплотную.

— Вы потрясены, не так ли? Это пройдет. Внезапный поворот судьбы — это как любовь с первого взгляда. В один миг вы становитесь другим человеком. Но в первый момент бывает больно.

Он присел на подлокотник кресла, сочувственно коснулся плеча Дюваля.

— Да к тому же вам не стоит терять голову… На первый взгляд пятьсот миллионов — это много. Но если подумать… Немало найдется коммерсантов, артистов, писателей, президентов компаний побогаче вас… Только в здешних краях я мог бы назвать десятки имен, не будь я связан профессиональной тайной… Богатство — не такой уж закрытый клуб, как принято считать… Сами увидите. К этому быстро привыкаешь… Если хотите, мы могли бы обсудить кое–какие мелочи…

— Нет, — вымолвил Дюваль, — нет… После… Уладьте все сами… Я вам доверяю…

— Благодарю. Но вы мне еще понадобитесь… Потребуется подписать некоторые бумаги… Конечно, торопиться некуда. Но все же я бы предпочел покончить с этим поскорее, ответственность слишком велика.

Пятьсот миллионов! От этой цифры голова Дюваля раскалывалась, словно от мигрени.

— Я пошлю в контору Гиббсона каблограмму. При переводе денег не должно возникнуть никаких трудностей. И не это меня волнует, я уже думаю о размещении капитала… Как вы распорядитесь своими деньгами, мсье Дюваль?

Нотариус закурил сигару и стал расхаживать по комнате, заложив руки за спину. Дюваль не сводил глаз с его приземистой фигуры, которую плотно облегал темно–синий костюм. Словно все происходило в кино… Один персонаж — юрист — рассуждает о чем–то, а другой — тот, что, сидя в кресле, время от времени проводит рукой по лицу, — молодой американец по фамилии Хопкинс… Но на самом деле — это он, Дюваль.

— Вы женаты? — осведомился мэтр Фарлини. — Да… Так у меня и записано… Но на каких условиях?

— Совместного владения имуществом…

— Ах так! Но в таком случае, если позволите так выразиться, мадам Дюваль тоже является получающей стороной. Кстати, вам ведь известно содержание закона? Все свободные деньги подпадают под совместное владение супругов, даже те, что получены по наследству. Чтобы это имущество считалось вашей личной собственностью, оно должно выступать в материальной форме — например, недвижимости… Все это мы обговорим в другой раз — я вижу, вам сейчас сложно разобраться, да это и понятно. Лишь бы нам не наделать ошибок.

Все, хватит! Дюваль не мог больше слушать. Ему хотелось пройтись, затеряться в толпе, очутиться среди осязаемых людей, увидеть что–то реальное. Здесь он чувствовал себя как во сне. Словно его накачали наркотиками. Ему нездоровилось.

— Вы думаете продолжать работать? — поинтересовался нотариус.

— Сам не знаю… Извините… Ничего–то я не знаю. Даже не знаю, кто я такой!

Мэтр Фарлини дружески взял его под руку.

— Вы богатый человек, с чем я вас и поздравляю… Ступайте–ка домой. Поделитесь с мадам Дюваль доброй вестью. Но смотрите!..

Он открыл было дверь, но тут же притворил ее снова.

— Смотрите!.. Не говорите ничего даже хорошим знакомым. Прежде всего, потому, что многие станут вам завидовать… И потом, остерегайтесь тех, кто не прочь подзанять деньжат. Деньги — это как варенье. Они привлекают мух. Ах да! Совсем забыл.

Он вернулся в кабинет вместе с Дювалем.

— И у меня уже голова идет кругом… Хотите получить задаток?.. Выписать вам чек?

Дюваль тут же подумал об общем с Вероникой банковском счете. Если он внезапно возрастет, пусть даже на сравнительно ничтожную сумму, это привлечет ее внимание.

— Нет–нет, — отказался он. — Нет. Только не сейчас. Мне ничего не нужно.

— Не стесняйтесь… Я всецело в вашем распоряжении. Зайдите еще разок в конце недели. У вас будет время подумать, а я успею принять необходимые меры. А сейчас ко мне должны прийти. Прошу меня извинить.

Он проводил Дюваля до дверей лифта, тепло пожал ему обе руки.

— Я так рад, мсье Дюваль! Вот видите! Зло не всегда торжествует.

И он улетучился, словно ангел–хранитель, когда лифт начал спускаться. А слегка оглушенный Дюваль снова очутился на улице. Он запамятовал, куда поставил свою малолитражку. Никак не мог отыскать ключи. Ему хотелось пить. Но уже сжималось сердце и на глазах выступали слезы от какого–то сильного чувства — не то от счастья, не то от тревоги. Поднявшись по проспекту Жана Медсена, он уселся на террасе кафе.

— Кружку пива!

Там–то он и познал истинную радость. Словно он и не существовал прежде. А теперь вот очутился здесь, такой устойчивый, налитой, подобно дереву, вросшему корнями глубоко в землю, и все звуки внешнего мира отзывались музыкой в его душе. Пока он не очень ясно представлял себе, как далеко простирается его новая власть. Он только знал, что может, если захочет, просидеть здесь хоть до темноты и никто теперь не властен над ним, ибо отныне он избавлен от графиков работы, сеансов массажа, от самого мсье Жо… Как знать, возможно, он перестанет быть себе врагом. Что, если это умиротворение, это изумительное ощущение покоя продлится долго? Пиво было свежим. Проходившие мимо женщины казались ему хорошенькими. Он проводил взглядом огромную спортивную машину. На сколько потянет такая штучка? Четыре, пять миллионов! И он предался игре, исполненной для него мучительной услады: стал прикидывать, сколько стоит та или иная вещь, и думать: «Я мог бы себе это позволить!» Он слишком хорошо помнил свое детство, отравленное неисполненными желаниями; его протянутая рука вечно натыкалась на стекло витрины. «Ну, пошли! — тянула его мать. — Сам ведь знаешь, нам это не по карману!»

— Официант, пожалуйста, еще кружку.

Все неприятные вопросы он откладывал на потом. А сейчас у него — медовый месяц со свалившимся на него состоянием. Его свадьба! Приобщение к чему–то еще более возбуждающему, чем само сладострастие! Ему бы уснуть, сжимая свою радость в объятиях, обладать ею, укачивать у самого сердца. Ему бы сейчас лучше закричать, запеть, чем давиться молчанием. Если бы только он мог на кого–то излить свою любовь!

Дюваль расплатился и вышел. Пять часов вечера. Толпа заполонила тротуары. Бесцельно побродил по городу, борясь с противоречивыми желаниями: вернуться в Канны? снять номер в Ницце? Он пытался думать об этом, разглядывая витрины, и вдруг, внезапно решившись, зашел в табачный магазин.

— Я хотел бы купить зажигалку.

— Для подарка? — спросила продавщица.

Он постеснялся ответить: для себя.

— Да–да. Для подарка. Хотелось бы что–то стоящее…

Он немного стыдился себя самого. И в то же время его охватило почти лихорадочное возбуждение. Продавщица предложила ему всевозможные зажигалки, показала, как они работают.

— Вот эта очень красивая. Из чистого золота. Прекрасный подарок.

— Сколько она стоит?

Эти слова вырвались у него помимо воли. Слишком часто случалось ему их произносить!

— Триста пятьдесят франков.

Невольно он подумал: «Слишком дорого». И рассмеялся.

— Правда, красивая? — спросила продавщица.

— Да. То, что нужно.

На что ему зажигалка? А не проще ли ни о чем не думать? Раз в жизни поддаться искушению. Без всякой задней мысли. Без сожалений. И все же он еще колебался.

— У нас есть и другие модели, — сказала продавщица.

— Нет–нет. Я возьму эту… Заворачивать не надо.

И он взял зажигалку в руки.

— Но для подарка, — настаивала продавщица, — все же лучше…

Сжимая зажигалку, он выписал чек и поспешно вышел. Почему–то сильно билось сердце. Он разжал пальцы. На ладони, как самородок, сверкала зажигалка. Дюваль остановился и зажег сигарету. Огненный язычок был вытянутым, синим у основания, а повыше — желтым и дрожащим, словно пламя восковой свечи. В детстве мать водила его в церковь; нередко она покупала свечки, и он забавлялся, неловко накалывая их на железные колышки, и следил, как они горят, пока она шевелила губами, шепча бесконечные молитвы. И вот теперь, возможно, в память о ней он зажег свою зажигалку из чистого золота.

Идя по бульвару Виктора Гюго, он искал свою машину; он приметил ее издалека — выцветшая, изношенная, она притулилась между «мерседесом» и «мустангом». Нет, он не продаст свою верную старушку. Он даже не станет менять образ жизни. Из–за Вероники. Потому что отныне существовала проблема: Вероника. И не стоит закрывать на нее глаза.

Он сел в машину, закурил очередную сигарету, снова полюбовался зажигалкой и тронулся в сторону бульвара Променад.

О разделе имущества не может быть и речи! Значит, и о разводе тоже. Просто и ясно!.. Ведь если, к несчастью, развод состоится, ему грозит разорение. Едва это слово пришло ему на ум, как Дюваль призадумался. Неужели всего за несколько часов он научился рассуждать, как все богачи? Стал одним из тех, кого ненавидел больше всего на свете? О чем речь? Раз есть деньги, надо их брать. Найдется немало способов потратить их с толком. Купив зажигалку, он еще не превратился в подонка. Так или иначе, у Вероники нет никаких прав на его наследство. Это плата за бессонные ночи, за каторжный труд несчастной женщины, сгубившей себя ради сына. Плата за бессильный гнев, за слабые попытки протеста, за все унижения его нищего детства. Состояние Хопкинса — это прежде всего состояние Дювалей! К черту закон! Никакого раздела! Никто не должен и знать, что денежки отправятся в банковский сейф. Крестьяне в старину поступали, пожалуй, не так уж глупо, пряча свою кубышку в стене или за камнями очага.

А как же Фарлини? Не выдаст ли он его Веронике? Или посоветует вкладывать деньги, приобретая недвижимость, торговые предприятия — все то, что он называет размещением капитала. Но на это нужно время. Что, если адвокат Вероники все разнюхает!.. К тому же Дюваль и не хотел превращаться в собственника. Ему пришлось бы стыдиться самого себя. Одно дело припрятать деньги. На черный день… Это еще не капитал. А вдруг Вероника вздумает его шантажировать? «Ты пытался меня убить. Ведь ты сам подписал признание. Гони–ка деньги, голубчик!» Причина всех его бед — эта бумага. Забрать ее? Но она наверняка хранится у юриста. Дюваль безуспешно искал выход. Его радость угасла. Будь мать сейчас с ним, она бы сказала: «Это все злой рок!» — и погадала бы ему на картах, как делала когда–то по воскресеньям. Повсюду ей мерещились враги, интриги, женщины с черными волосами, желавшие ей зла, письма с дурными вестями. То, что развод невероятным образом совпал с получением наследства, лишило бы ее остатков здравого смысла. Да и Дюваль не мог оставаться хладнокровным. Он не мог не признать, что сам виноват во всем, что он сам накликал беду — ведь Вероника ни за что не потребовала бы развода, не поддайся он тогда нелепому желанию бросить вызов судьбе.

…В веренице машин он медленно продвигался в сторону бульвара Круазет. Он все еще искал ответа. Как, ну как избежать развода? Или хотя бы тянуть с ним до последнего? Тем временем он, может, успеет перевести миллионы за границу и смоется. Но насколько осуществима его идея? Ему приходилось слышать о таможенном контроле. Он толком не знал, в чем там дело. Просто нюхом чуял, что это как–то связано с полицией, с рискованными уловками. Спросить совета? Но у кого? Только не у Фарлини — он станет ссылаться на букву закона. И не у адвоката. Тогда у кого же?

На стоянке не оказалось ни одного свободного места. Он оставил малолитражку далеко от дома, рядом со стройкой. Хватит с него этого душного города! До сих пор он жил как в плену. Но теперь–то он свободен, и его все больше тянуло пуститься в бега…

Он прикурил от золотой зажигалки. Чем дольше он думал, чем чаще наталкивался на противоречия, тем сильнее запутывался. Он уже чувствовал себя обломком кораблекрушения, угодившим в лапы к морским разбойникам. Он проскочил свой дом, так что пришлось вернуться назад. Почтовый ящик пуст. Открыл дверь в квартиру, прислушался. Никого. Бросился к холодильнику, откупорил бутылку пива и выпил прямо из горлышка, будто какой–то бродяга. Тут его осенило: надо позвонить Веронике. Пусть это неосторожно, бесполезно, неразумно — но он должен это сделать… А что он ей скажет?.. Этого он пока и сам не знал. Может, просто послушает, как она будет с ним говорить, постарается понять, держит ли она еще на него зло.

— Алло… Могу я поговорить с мадам Дюваль?

— Кто ее спрашивает?

— Мсье Дюваль.

— Сейчас она подойдет.

Наверняка это хозяйка дома. Осторожно! Она может взять другую трубку.

— Алло… Вероника?.. Я хотел предупредить тебя… Я был у мэтра Тессье. Пока мы ничего не решили. Просто побеседовали. То, что он толковал, показалось мне довольно запутанным… Но он не скрывал, что развод обойдется очень дорого… А что ты успела сделать?

— Ничего. У меня не было времени.

Дюваль прикрыл глаза, сосредоточился, прислушиваясь изо всех сил. Голос показался ему мирным, разве что немного усталым.,

— Со мной все очень просто, — заговорил он снова. — Я буду ждать. Ведь не мне придется нападать… то бишь подавать в суд. Понимаешь?

— Знаю. Начну хлопоты, когда вернусь.

— Ты уезжаешь?

— Да. Ненадолго. Всего на несколько дней. Торопиться нам некуда.

— Ты покажешь ту бумагу, что я подписал?

Он вздрогнул: она усмехнулась, но тут же подавила смешок.

— Посоветуюсь с адвокатом, — ответила Вероника. — Сейчас она в безопасном месте, в конверте. Я написала: «Вскрыть в случае моей смерти»… Так что, видишь, теперь мне нечего бояться. Вот я и говорю, что торопиться некуда.

— Ты сейчас одна?

— Разумеется. О таких вещах не станешь трубить на всех перекрестках.

На сей раз в ее голосе ясно слышалась злоба, щедро приправленная желчью.

— Слушай, Вероника. Поверь мне, я…

Она резко оборвала его:

— Ты хочешь сказать, что не думал причинить мне зло… Или что ты сожалеешь… Не поздно ли ты спохватился? Да и не в том дело. Вся беда в том, что мы не можем так жить дальше. Поэтому я выхожу из игры. Когда я согласилась за тебя выйти…

— Извини. Ты сама этого захотела.

— Допустим.

— Как это, допустим…

— Ох, Рауль, прошу тебя. Не стоит начинать все сначала. Поверь, не так уж я и стремилась к этому браку. Да откуда тебе знать!.. Ладно. Довольно об этом. Как только вернусь, пойду к адвокату… Он свяжется с твоим поверенным. Похоже, больше нам не о чем говорить.

Она повесила трубку. Дюваль кипел от негодования. Как она все извратила! Кто из них все это затеял? Предложил ему уйти от мсье Жо? Гнусная баба! Какая жалость, что с машиной тогда все обошлось! Вот было бы славно оказаться вдовцом!

Дюваль даже позабыл о своем богатстве.





Глава 5




Дюваль вновь приступил к работе — а точнее, руки трудились, как прежде, тогда как мысли витали далеко, рыскали без устали в поисках выхода. Как разорвать порочный круг? Как уберечься от мести Вероники? Он посетил мэтра Тессье и сказал ему, что был очень занят и никак не мог написать резюме. Адвокат успокоил его: пока противная сторона не дает о себе знать, бессмысленно подготавливать защиту. Надо ждать. Возможно, мадам Дюваль передумает?

— Наверняка нет, мэтр.

— Вы говорили с ней о разводе?

— Я с ней не вижусь. Она оставила квартиру мне. А сама живет в меблированных комнатах.

— Похоже, она действительно намерена добиваться развода.

— Кстати, мэтр, я бы хотел у вас кое–что узнать… Допустим… Это всего лишь предположение, но допустим, что я именно сейчас получу небольшое наследство…

Адвокат посмотрел Дювалю прямо в глаза.

— Вы ждете наследства?

— Нет. Вовсе нет. Уверяю вас, это просто предположение…

— Деньги перейдут в совместное владение супругов. Ведь именно это вас тревожит, не так ли? Ваш случай далеко не единичный. Этот вопрос нам задают постоянно.

— Это несправедливо.

— Не стоит преувеличивать. Происхождение материальных благ может быть доказано. Но если речь идет о казначейских бонах[5] или о слитках? Деньги по своей природе анонимны. И разумеется, всегда можно оспорить решение по суду. Но я бы вам не советовал. Лучше попытаться договориться по–хорошему.

— А если кто–то попытается утаить деньги?

— Риск слишком велик. И особенно в вашем случае, мсье Дюваль. Позвольте говорить с вами откровенно. Вы признались мне, что совершили необдуманный шаг, который мог бы привести к трагическим последствиям… Я не стану давать оценок; замечу лишь, что в распоряжении вашей жены находится компрометирующий вас документ. Хорошо. Представим, что на вас вдруг свалится наследство… Несколько десятков тысяч… по нынешним временам трудно рассчитывать на большее: львиную долю забирает казна… Вы помещаете деньги в банк; проживаете не больше, чем раньше; получаете развод. После чего вы полагаете, что обрели свободу, и позволяете себе тратить крупные суммы… Об этом узнает ваша бывшая жена. Она имеет полное право вчинить вам иск, утверждая, что на момент развода вы скрыли некоторые источники дохода. И она может предъявить эту злосчастную бумагу, заявив, что вы пытались убить ее из–за денег… Да, я знаю, что это не так. Но вы же понимаете, как все может обернуться! Поэтому, уважаемый мсье Дюваль, я дам вам добрый совет. Играйте в открытую. Так будет куда надежнее. И если вдруг во время процесса вы выиграете главный приз в лотерею или на скачках — а такое уже случалось, — не пытайтесь обойти закон.

Дюваль долго пережевывал услышанное. Оставалась лишь одна лазейка: приобретать. Скупать все подряд. Гостиницу… Кинотеатр… Гаражи… Вероника потребует огромные алименты; ничего не поделаешь. Все лучше, чем раздел имущества. Он еще раз съездил в Ниццу. Нотариус принял его очень любезно. Дюваль подписал какие–то документы в присутствии двух служащих, выступавших в роли свидетелей.

— Документы составлены на английском, предупредил его мэтр Фарлини. — Хотите, я вам переведу? Правда, это займет много времени.

— Нет–нет, мэтр! Не стоит! Я и так знаю, что ничего в них не пойму.

— Все же вам следует знать, что мистер Хопкинс оставил кое–что в дар своим сотрудникам. На ваше счастье, он не состоял в браке — об этом я вам уже говорил. У него был брат, намного младше его, но он погиб в авиационной катастрофе два года тому назад. Трогательная деталь: он бы желал, чтобы его ребенок оказался девочкой. Право, мне он кажется славным малым!

— Этот славный малый погубил мою мать! Скажите, когда я получу то, что мне причитается?

— Ну, уже скоро. Самое большее через месяц. А то и раньше…

Через месяц! Вероника уже начнет бракоразводный процесс. Должен ли он во всем сознаться нотариусу? Узнать его мнение? Дюваля охватили сомнения. Но стыд все же пересилил. Не хотелось выставлять себя в дурном свете. Довольно и того, что он поведал адвокату кое–какие свои тайные мысли.

— Я все обдумал, — сказал он нотариусу. — Мы сейчас же начнем снова вкладывать деньги. Как вообще это делается?

— Да очень просто. Деньги из Америки внесут на мой счет, я же переведу их на ваш… Вам достаточно указать банк.

— И вы полагаете, что вам не составит труда сразу же их разместить?

— Ну, может, и не сразу. Не стоит ничего покупать, не подумав. Ведь у нас нет причин для спешки.

— Как раз есть.

Мэтр Фарлини подмигнул ему.

— Хотите быть единственным владельцем своего имущества, верно? Что ж, вы правы. Могут возникнуть непредвиденные обстоятельства. Но ведь непосредственной угрозы пока нет. А когда придет время, я смогу руководить вами, если позволите.

— Разве нельзя вложить деньги за границей?

Нотариус больше не улыбался.

— Нет. Давайте уважать закон, мсье Дюваль. Не стоит играть с огнем.

— Да это я так, к слову. Здесь я полный профан. Значит, я открою счет на свое имя.

— Но какой бы банк вы ни выбрали, встретьтесь с директором, когда придут деньги. Объясните ему, о чем идет речь. Следует избегать огласки — это в ваших же интересах. Я повторяюсь, но это чрезвычайно важно! Стоит кому–нибудь проболтаться… Тут же новость попадет в газеты. Знаете, на вашем месте я бы уехал в другой город.

Возможно, это и есть наилучшее решение. Вот уже несколько дней Дюваль обдумывал его. Уехать! Никогда больше не видеть Веронику! Основать где–нибудь образцовый центр массажа, оснащенный самым современным оборудованием, заняться реабилитацией инвалидов, людей, пострадавших в автомобильных катастрофах… Разминая клиентам бока и спины, он без удержу предавался мечтам: воображал большой дом, окруженный парком, то ли под Греноблем, то ли под Дижоном, а может, и в Бретани… Воскресали его давние надежды. Он заведет себе собаку, аквариум с золотыми рыбками, птиц… Он станет дарителем счастья. И его жизнь тогда обретет наконец смысл. Богатство перестанет быть пороком. Он называл это «пороком», потому что все еще мыслил привычными штампами, но уже по многим признакам замечал, что деньги начали проникать ему в кровь, меняя образ мыслей: отныне существовал Дюваль–богач, и нередко он вытеснял прежнего Дюваля… Он иначе ходил, иначе смотрел на людей, иначе отвечал мсье Жо. Бреясь по утрам, он приучал себя жить в мире с этим узким лицом, усеянным веснушками, — лицом американца. Прежняя ненависть постепенно сходила с него, словно обгоревшая кожа. И, не будь Вероники, он бы наконец совсем избавился от нее. Из–за Вероники ему придется обуздать свои честолюбивые замыслы: дом будет не так велик, парк превратится в сад; больных будет поменьше… По ее вине калеки не смогут излечиться. Некоторые слова долго блуждали в его мозгу, словно сигнальные ракеты в темном небе: раздел имущества, компенсация, алименты, возмещение убытков… Ему бы превратиться в колдуна, чтобы избавиться от жены, вонзая булавки в ее изображение. Она представлялась ему олицетворением незаслуженного благополучия, эгоизма, духовной пустоты и черствости. Выходя за него замуж, она на самом деле надеялась использовать его, его дарования, чтобы наладить прибыльное дело. Она всегда предчувствовала, что общность имущества когда–нибудь обернется в ее пользу. И не ошиблась.

Просмотрев список меблированных комнат в телефонном справочнике, Дюваль отыскал адрес Вероники. Он отправился туда и поговорил с хозяйкой.

— Мадам Дюваль куда–то уехала. Она мне ничего не сказала, но я видела чемодан у нее в машине.

— Белый спортивный автомобиль?

— Да. Отъезжая, она даже чуть не сбила велосипедиста.

Внезапно у него мелькнула догадка: «А вдруг у нее есть любовник!» Эта мысль и раньше приходила ему в голову, но он ее тут же отбрасывал. Он не располагал весомыми доказательствами. Первый муж Вероники взял всю вину на себя. Ну, и что из этого следует? Ах, если бы только у Вероники был любовник — это пришлось бы очень кстати. В конце концов, вечные ее поездки, отлучки… Дюваль попытался припомнить… Она частенько уезжала, но ведь это легко объяснить: она занималась продажей парижской квартиры… Писем она, можно сказать, не получала, по телефону ей, считай, никто не звонил… все же об этом стоило подумать. В тот же вечер он, словно грабитель, обыскал каждую комнату; перерыл всю мебель, ящик за ящиком. Но ничего не нашел. Он позвонил мэтру Тессье.

— Скажите, мэтр… А что, если у моей жены есть любовник?..

— Тсс! Зайдите ко мне.

— Хорошо. Но все–таки…

— У вас есть письма? Фотографии? Нужны доказательства.

— Ничего нет. Но…

— Зайдите ко мне.

Он повесил трубку. Ладно! Придется разбираться самому. Но как? Конечно, существуют частные сыскные агентства; но само слово «сыщик» все еще оставалось для него словечком из прошлого, вызывавшим нервную дрожь. Скорее он сдохнет под забором, обобранный до нитки, чем станет платить легавым. И все же…

Иногда, отрываясь от массажа, он старался припомнить выражение лица Вероники, ее интонации. Перед сном она, казалось, читала лежа в постели; и вдруг он замечал ее взгляд, устремленный в пустоту… Чем дальше Дюваль углублялся в прошлое, тем больше убеждался, что она что–то скрывала. Чувствовалась в ней какая–то печаль — даже, пожалуй, разочарованность. Однажды, вспомнилось ему, как раз перед тем, как уехать в очередной раз в Париж, она вдруг ласково потрепала его по уху и произнесла словно бы нехотя: «А знаешь, я ведь неплохо к тебе отношусь!» Как если бы она обращалась к старой больной кошке, прежде чем усыпить ее! Но что можно извлечь из таких вот обрывочных подозрений? Как воссоздать эти несколько месяцев их совместной жизни во всех бесчисленных подробностях?

И все–таки Дюваль принялся за дело. Каждый вечер, наскоро перекусив в закусочной, он принуждал себя поскорее вернуться домой, сесть за письменный стол и попытаться подобрать сведения, которые войдут в его резюме. Писал он мало, то и дело задумываясь.

«Вероника, несомненно, больна. Желчный пузырь увеличен, твердый на ощупь. Расстройство пищеварения. Пища усваивается очень медленно. Желудок растянут. Возможно, этим объясняется ее тяжелый, неровный характер…»

Отчего после массажа, приносившего ей такое облегчение, она злилась на него? Другие его обычно благодарили. Но только не она. Вероника обнимала его за шею и без всякой страсти касалась губами лба — как раз в том месте, где начинались волосы. А ведь еще существовала их интимная жизнь, о которой он стеснялся рассказывать адвокату. Поначалу он вел себя как пылкий любовник — отчасти, чтобы убедить Веронику в своей страстной любви, но, главное, потому, что — надо называть вещи своими именами — она оказалась изумительной любовницей. Но ее ласкам недоставало нежности; она предавалась любви почти профессионально… тут снова воспоминания ускользали… пожалуй, так, словно старалась насытить его сверх всякой меры… пресытить… так, словно каждый раз был для них последним… Так она могла бы его любить, если бы наутро ему предстояло отправляться на войну… Как раз это усердие и отвратило его от нее.

Дюваль сделал приписку:

«Возможно, она меня жалела?»

Но за что? Ее никто не вынуждал выходить за него замуж. А что, если он сам все это придумал? Ведь ему всегда мерещилось, что его жалеют.

Он и для себя завел карточку: «Рауль. Безотцовщина. Ничтожество…»

Ну конечно, это все объясняло. В полной мере он ощущал это теперь, когда миллионы сделали его свободнее. И раз уж он решил разобраться в своих отношениях с Вероникой, надо идти до конца. Среди многих его неудач самой серьезной оказалась любовь. У него было немало женщин, и все они становились его врагами.

Он писал:

«Подчинять или подчиняться. Я так и не узнал равноправных отношений. Особенно с женщинами. Брать в плен или быть в плену. С Вероникой я чувствовал себя невольником. Сам не знаю почему, но я уверен, что так оно и было. Вот я и надумал все поставить на кон — тогда, на шоссе; это и есть подлинная причина. Она достаточно серьезна, чтобы захотеть разом покончить со всем».

Он колебался, силясь понять, сможет ли мэтр Тессье, прочитав эти строки, разобраться в его характере. Вероятно, ему следовало бы добавить, что он не особенно чувственный, так как работа массажиста отбила у него вкус к эротике. Всю жизнь он, как скульптор, лепит обнаженные тела. Под его руками животы становятся плоскими, талии делаются тоньше, ягодицы — крепче; он давно привык к запахам чужого пота. Адвокату нужны точные данные? Нет ничего легче! Дюваль приписал еще строчку:

«Лучше бы я стал ветеринаром».

Да черт с ним, с адвокатом! К чертям собачьим Веронику! Дюваль отодвинул свои записи и щелкнул золотой зажигалкой. Он забавлялся, кладя ее на стол, рассматривая со всех сторон. Благодаря этой зажигалке–талисману он больше ни перед кем не склонял голову. В течение дня он часто дотрагивался до нее. И думал: «Стоит мне только пожелать, и, как в сказке, мой старый ободранный драндулет превратится в карету, а мсье Жо станет тыквой или крысой!» Оттого–то, глядя на мсье Жо, он едва удерживался от смеха.

Дюваль приобрел каталог по продаже и аренде недвижимости — эта книга тоже представлялась ему волшебной. На каждой странице пестрели объявления:

«Майен. Очаровательная маленькая ферма, после капитального ремонта, на берегу реки. Пять комнат. Гараж. Все удобства. Фруктовый сад. 180 ООО франков…»

«Код–д’Ор. Небольшой замок, в хорошем состоянии. Восемь комнат, кухня отделана рустом. Паровое отопление. Гараж на три машины. Двенадцать гектаров земли. Цена по договоренности».

«Небольшой замок». В самих этих словах слышалось что–то чудесное. Воображение рисовало угловую башню, окна в стиле эпохи Возрождения, на черепичной крыше — флюгеры в виде химер или орифламм[6].

«Обширное поместье с конюшнями. Удобные служебные помещения…»

А это — в Перигоре. Продавалась вся Франция. Она простиралась перед ним в виде фотографий: в неподвижной воде отражались великолепные фасады… сельские домики… шале на фоне горных хребтов… виллы в дюнах… И все цены казались ему доступными. Повсюду он чувствовал себя хозяином. Листая каталог, он испытывал радостное волнение. Он даже забывал о Веронике. Блаженствовал, когда мечты уносили его далеко от дома…

А ведь у него полно дел… Надо открыть новый счет в банке, убедить фирму не спешить с поставкой заказанного им оборудования, и еще, пожалуй, купить себе новый костюм — попробовать сменить кожу… На всякий случай счета он пошлет нотариусу… Но он не торопился. Наслаждался этой двусмысленной жизнью, ее горьковатой сладостью. А пока позволял себе единственную роскошь — отказывался от чаевых, шепча на ушко внезапно красневшим клиенткам: «Оставьте себе на булавки!»

Шли дни. От Вероники не было никаких известий. Вернувшись к своим записям, он наконец нашел решение. Оно поразило его своей простотой. Чем уезжать из Канн в какую–нибудь отдаленную провинцию, не лучше ли ему перебраться в Америку? Там–то он без труда получит свои денежки. Ни тебе развода. Ни алиментов. Ни тем более раздела имущества. И уж точно Вероника не бросится за ним вдогонку. Только порадуется, что ей больше нечего его опасаться, ведь эта дура по–прежнему считает, что…

Да. Это единственный выход. Беда в том, что придется ему ехать в Америку, а это нелегко тому, кто во время уличных шествий грозил кулаком, вопя: «Свободу Вьетнаму!», «Долой плутократов!». Выходит, деньги уже подтачивают его изнутри… А ведь сын Уильяма Хопкинса без труда получит визу. Он мог бы даже взять фамилию отца. Почему бы и нет?.. Стать уважаемым бизнесменом, записаться в члены какого–нибудь клуба, по воскресеньям ходить в церковь. Ну уж нет!.. Никогда он не опустится так низко! Никогда!.. Эта мысль жужжала в его мозгу, словно громадная муха, бьющаяся о стекло в поисках выхода. И все же несколько дней он боролся с соблазном. Раз уж он согласился принять американские доллары, отчего бы и самому ему не заделаться американцем? Все или ничего. Если он хочет сохранить свою совесть незапятнанной, ему следует отказаться от наследства. Если нет, придется бежать! В конце концов, и там найдется немало мест, где он сможет встретить людей, разделяющих его взгляды.

Он забывал о времени, опаздывал на работу. Мсье Жо сделал ему замечание. Он огрызнулся. Уж лучше остаться богатым — хотя бы затем, чтобы избавиться от мсье Жо. Коротенькое письмецо от нотариуса положило конец его сомнениям:

«Уважаемый господин Дюваль!

Рад сообщить Вам, что деньги переведены во Францию. Отныне они в Вашем распоряжении. Будьте добры указать мне адрес Вашего банка и номер счета.

С наилучшими пожеланиями…»

Итак, больше спорить не о чем. Доллары уже обращены во франки и должны оставаться во Франции. Дюваль от них не отрекся. На радостях он провел выходные за городом, в полном одиночестве. Забирался в глухие места, спал в палатке, бродил по диким ущельям. Никогда он не будет Хопкинсом! Долой Хопкинса! На худой конец, он как–нибудь договорится с Вероникой.

В понедельник утром он открыл счет в Национальном банке и послал мэтру Фарлини записку. На работу он не торопился. В понедельник утром бывает мало больных. Но оказалось, что мсье Жо с нетерпением ждал его прихода.

— Рауль, вас разыскивают.

Оглянувшись по сторонам, он добавил шепотом:

— Только что приходил жандарм… Адрес ему дала ваша консьержка. Позвоните по телефону 38–49–50…

— Зачем? Что я сделал?

Он уже клокотал от гнева.

— По–моему, что–то стряслось с вашей женой. Как будто она попала в аварию… Но толком я ничего не знаю.

Глаза мсье Жо блестели нездоровым любопытством. Он сам набрал номер.

— Алло… Да… Пришел мсье Дюваль… Передаю ему трубку.

Дюваль взял трубку. Голос прозвучал так громко и так близко от его уха, что он невольно отшатнулся.

— Это мсье Дюваль?.. Нас просили передать вам, что мадам Дюваль… Вероника Дюваль, не так ли?., ехавшая в белом автомобиле «триумф» с откидным верхом… Вы меня слышите?

— Да. Так в чем дело?

— Вчера вечером она попала в автомобильную катастрофу.

— Она погибла?

— Нет. Но она тяжело ранена. Ее перевезли в больницу в Блуа. Нам позвонили оттуда.

— Из Блуа?

— Да. Авария произошла километрах в двадцати от Амбуаза… Больше нам ничего неизвестно. В больнице вам все скажут… Сожалеем, мсье Дюваль… В эту пору дорожные происшествия случаются очень часто… Надеюсь, все обойдется.

— Благодарю… Я сейчас же позвоню туда.

Машинально он передал трубку мсье Жо, и тот бережно опустил ее на рычаг. В Блуа? Каким ветром ее занесло в Блуа?

— Моя жена, — проговорил он вслух. — Она действительно попала в аварию… Похоже, дело плохо.

— Какой ужас! — отозвался мсье Жо. — Где это случилось?

— Неподалеку от Блуа.

— Вы, конечно, едете туда?

— Разумеется.

— И вы не знаете, сколько это займет времени?

— Понятия не имею. Надеюсь, что немного.

— Если вас не будет больше недели, мне придется взять кого–нибудь вместо вас… Вы же понимаете… в разгар сезона…

— Отлично понимаю. Я сообщу вам.

— Да–да. Держите меня в курсе. Вы знаете, как вас здесь ценят… Но все образуется!

Дюваль сгорал от нетерпения. Отделавшись наконец от мсье Жо, он бросился на почту, чтобы узнать телефон больницы и полиции Блуа. Вернувшись домой, он начал звонить в больницу. Но там все время было занято. Он попробовал дозвониться в полицию, и тут ему повезло больше. Минут через десять ему ответили.

— Говорит Рауль Дюваль из Канн… Моя жена попала в аварию неподалеку от Амбуаза…

— Как же, белый «триумф», — откликнулся чей–то ворчливый голос. — Удивительная история! Машина перелетела через насыпь, вероятно, несколько раз перевернулась и свалилась в Луару. Вашей жене, можно сказать, еще повезло — ее выбросило из машины. Но ей здорово досталось. В этих машинах с откидным верхом нет защитной дуги, поэтому они так опасны. Если они переворачиваются, голова водителя ничем не прикрыта. Обратитесь в больницу… Там вы больше узнаете… Судя по протоколу, мадам Дюваль получила травму черепа, и врачи ни за что не ручаются. Это все, что я могу вам сказать… Не стоит отчаиваться, мсье Дюваль. Больница прекрасно оборудована, сами увидите. Свяжитесь с нами, когда приедете сюда. Кстати, машину вытащили из воды. Она затонула не полностью. На левом крыле мы обнаружили вмятину, как будто от удара… В том месте, где произошла авария, дорога узкая и неровная. Возможно, мадам Дюваль задела встречную машину… Она хорошо водила?

Дюваль вспомнил слова рабочего на заправочной станции: «Упал с лошади — тут же поднимайся и садись в седло, и с машиной точно так же. А не то и правда костей не соберешь».

— Да, — ответил он. — Она ездила достаточно осторожно.

— Ведется следствие, — продолжал голос в трубке. — Но разобраться будет не просто, свидетелей нет.

— Я приеду завтра, — пообещал Дюваль.

Он снова набрал номер больницы. Там по–прежнему было занято. Если Вероника умрет, это решит все проблемы. Не очень–то красиво так думать, но мысли как дикие звери — их не приручишь. Амбуаз? Что она там делала? При чем тут Амбуаз? Дюваль отыскал свой старый дорожный атлас, взглянул на карту, нашел на ней город, прочел справочную статью:

«Амбуаз.

Департамент Эндр и Луара. 8 192 жителя. Высота над уровнем моря 57 км. 206 км от Парижа. 35 км от Блуа. 25 км от Тура. 50 — от Вандома… Достопримечательности…»

К черту достопримечательности! Но куда ехала она по берегу Луары? К кому спешила на свидание?

Он изучил путь по карте: Экс, Баланс, Сент–Этьен, Роанн, Монлюсон, Блуа… На его малолитражке не меньше двенадцати часов езды. Снова позвонил в больницу. Несмотря на свой страх, он чувствовал себя, как приговоренный к смерти, узнавший, что его помиловали.





Глава 6




Чтобы дозвониться, пришлось бы целый день сидеть на телефоне, снова и снова набирая номер. Дюваль не стал зря терять время. Собрал свой обшарпанный чемодан, порылся в карманах… бумажник, чековая книжка, ключи… зажигалка… и поехал сам. В Эксе на почте оказалось столько народу, что он решил не ждать. Июльская волна отдыхающих отхлынула обратно в Париж; оставалось только плыть по течению до самого Баланса. Там ему повезло больше. Но медсестра, которая взяла трубку, сама мало что знала… а может, и не хотела говорить. Мадам Дюваль в тяжелом состоянии… посещения запрещены… не мог бы он перезвонить попозже, ближе к вечеру освободится старшая сестра… Он доехал до Роанна. Сделал еще одну попытку. И вновь получил уклончивый ответ. Выведенный из терпения, он заорал:

— У нее что, проломлен череп?

— Нет. Доктор Пелетье сам вам все объяснит… Зайдите завтра часам к одиннадцати.

— Ее жизнь в опасности? Черт возьми, я все–таки ее муж!

Голос на другом конце провода звучал тихо и непреклонно. Не меняя тона, он повторял все те же заученные слова.

— Только доктор сможет вам ответить… Вы спросите доктора Пелетье.

Он пообедал в кафе напротив вокзала. Похоже, она выкарабкается! Конечно, она в шоке, и, разумеется, пока никто не может сказать, как все обернется. Но раз череп не поврежден…

Вот уже несколько часов он пытался обуздать свой страх, но все еще не вполне с ним справился. Двадцать раз он говорил себе: «Предположим самое худшее. Она умирает. Адвокат, у которого она оставила конверт, вскрывает его и находит мое признание. Ну и что с того? Я находился в сотнях километров от того места… При чем же тут я!» Это казалось очевидным. Он с большим трудом поддерживал в себе эту уверенность, словно костер, который должен отпугивать диких зверей — и все–таки во мраке ночи ему чудилась их поступь…

Только миновав Монлюсон, он почувствовал себя лучше. Вероника растрогается, увидев его. Немного вкрадчивости, ласки, и — кто знает? — вдруг он сумеет отобрать у нее этот документ! Скажет ей: «Случись с тобой что–ни–будь, подумай только, в каком положении я бы оказался? Давай уничтожим это письмо — так будет честнее. А для развода придумаем другой, менее опасный предлог». Он обдумывал эту идею до самого Монлюсона. Он находил ее блестящей. Ему непременно удастся уломать Веронику. Когда, заправившись в Шатору, он ехал по Шевернийскому лесу, на душе у него стало почти спокойно. Поскорей бы уж добраться, расцеловать Веронику… да, он расцелует ее от чистого сердца… а как только она сможет говорить, предложит ей сделку. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Теперь он сможет избежать опасности. Нависшая над ним угроза представлялась Дювалю ужасной несправедливостью. Как хорошо, что Вероника успела отъехать от Канн на изрядное расстояние. А не то, погибни она, полиция легко могла бы решить, что и на сей раз он подстроил аварию… Вероника должна понять… Он готов умолять… даже унижаться, лишь бы добиться своего. Так надо.

Блуа дремал, окутанный предрассветной дымкой. Дюваль совсем выбился из сил. На дверях гостиниц были вывешены таблички: «Свободных номеров нет». Лишь на выезде из города, на Вандомской дороге, для него нашлась комната, и он рухнул на постель, даже не раздевшись. Едва успев подумать: «Ты должна, Вероника…» — он погрузился в сон.

В тесной белой приемной его встретила медсестра, говорившая так тихо, словно боялась, что их подслушивают.

— Ночь прошла спокойно, — сообщила она шепотом. — Ваша жена все еще без сознания, но это неудивительно после такого удара… Я приоткрою дверь, и вы сможете на нее взглянуть… Но не более того. К тому же вы увидите одни бинты. У бедняжки содрана кожа с головы и лицо с одной стороны изуродовано… Но не это самое страшное. Как раз здесь все пройдет бесследно. Доктор Пелетье объяснит вам, в чем дело… Кто вы по профессии, мсье Дюваль?

— Специалист по лечебному массажу.

— Что ж, в данном случае это большая удача. Возможно, вы сумеете ей помочь… Идемте…

Она повела его по длинному коридору, вроде тех, что ему нередко случалось видеть во сне, остановилась перед одной из дверей, осторожно приоткрыла ее. Он подошел поближе. Укутанная простыней Вероника показалась ему пугающе неподвижной. Из–под марлевых повязок виднелся лишь заострившийся восковой нос. Свисавшие с чего–то вроде виселицы резиновые трубки причудливо оплетали кровать. Медсестра прикрыла дверь, отвела Дюваля в сторону.

— Сердце у нее крепкое… Но нужно время… С ней в палате лежит другая больная. Возможно, вы бы хотели, чтобы…

— Да–да, если можно.

— Мы постараемся. Но как раз сейчас больница переполнена… У нее на руке был золотой браслет, его пришлось снять… Вы можете его забрать. Он в приемной. Чемодан цел. Его вы найдете в шкафу. Еще есть сумочка, но ее придется почистить — она вся в крови и грязи… Это мы берем на себя.

Она проводила Дюваля обратно в приемную — все такая же проворная, деловая и молчаливая. Браслет был обернут ватой. Она тщательно его протерла, прежде чем отдать Дювалю.

— Он капельку поцарапан, вот здесь, возле самой застежки. Но это пустяки… Про одежду я вам и не говорю. Все было порвано, испачкано. Верно, бедняжку несколько раз подбросило в воздух. Она буквально вернулась с того света. Кажется, я слышу голос доктора. Прошу вас сюда, мсье Дюваль.

Она впустила его в небольшое помещение, пропахшее запахами метро. Здесь уже ожидали две женщины. Не присаживаясь, Дюваль обвел невидящим взором тома на книжной полке, в которые, похоже, никто не заглядывал. Затем осмотрел браслет, сунул его обратно в карман. Руки у него тряслись от усталости. Одна мысль неотвязно мучила его. Чем это он сумеет помочь Веронике? Неужели она останется калекой? От ответа зависело все его будущее. Может, ему и вовсе не придется разводиться? Доктор распахнул двери своего кабинета.

— Мсье Дюваль?

Высокий, худой, волосы коротко подстрижены. Ему, похоже, некогда: крепко и торопливо пожал протянутую Дювалем руку.

— Прошу садиться.

Сам уселся за заваленный бумагами стол, стиснул руки, словно перед молитвой.

— Буду с вами откровенен, мсье Дюваль. Положение не из лучших. Мы ее спасем… по крайней мере, я на это надеюсь. Но вот что дальше?.. Не стану вдаваться в подробности. Короче говоря… у нее ничего не сломано, но радоваться нечему. Сломанную руку или ногу… даже поврежденный позвонок можно вылечить. Но вот кровоизлияние в мозг… тут ничего не поделаешь… Заметьте, речь не идет об обширном кровоизлиянии… Нет–нет. Я полагаю, что в данном случае мы имеем локальное поражение… И тем не менее… Если я правильно понял, вы по профессии массажист?

— Специалист по лечебному массажу, — поправил его Дюваль.

Врач сделал знак, означающий: «Это то же самое».

— Значит, — продолжал он, — вам приходилось сталкиваться со случаями гемиплегии[7]?

— Да, и нередко.

— Так вот, у мадам Дюваль правосторонний паралич. Как болезнь будет развиваться, я не могу вам сказать. Об этом судить рано. Все выяснится через несколько дней, когда придут результаты анализов. Пока ясно одно: вся правая сторона потеряла чувствительность… Но ваша жена — молодая, сильная женщина, электроэнцефалограмма могла бы быть хуже. Температура не слишком высокая. Что касается легких, то пока причин для беспокойства нет, но ведь прошло не так много времени… Это совсем не то же самое, что с пожилыми больными, страдающими тромбозом… А если говорить о порезах на лице, гематомах — смотреть на это тяжело… нам пришлось выбрить ей часть головы… но на самом деле это совершенно не опасно. Обещаю вам, уродом она не станет. Но, к несчастью, никак не могу обещать, что она скоро сможет ходить. Даже не могу с уверенностью сказать, что она когда–нибудь заговорит. Конечно, это ужасно.

— Вы думаете, она долго пробудет в больнице? — спросил Дюваль.

— Это будет от многого зависеть. Скажем, недели три, месяц… Где вы живете?

— В Каннах.

— Это не самое подходящее место для выздоравливающей, во всяком случае, в это время года. Лучше бы ей пожить за городом, в тишине и покое… На вашем месте я бы уже начал подыскивать для нее санаторий. Кто–нибудь должен присматривать за ней… А вы ведь работаете…

— Я постараюсь уладить этот вопрос. В конце концов, я могу уволиться.

— Прекрасно. Когда настанет время, я объясню вам, какой ей потребуется уход… Природа обладает неисчерпаемыми ресурсами… Не стоит терять надежду, мсье Дюваль. Крепитесь.

Все так же торопливо он попрощался с Дювалем. На сей раз с большей теплотой. В коридоре никого не оказалось. То был настоящий коридор из ночного кошмара — по обеим сторонам пронумерованные двери, а в глубине одиноко стояла тележка со склянками. Здесь не спеша, как давний привычный спутник, прохаживалось несчастье. Оно стояло у Дюваля за спиной, когда он приоткрыл дверь в палату.

Вероника так и не пошевелилась. Казалось, ей суждено вечно оставаться распростертой, словно каменное изваяние. На двери красовался номер — «7». Дюваль чуть не бросился бежать. Он заблудился, у кого–то спросил дорогу и наконец добрался до выхода.

Время шло к полудню. Вдали, синея среди песчаных отмелей, поблескивала Луара. «Если она больше не сможет говорить, — подумал Дюваль, — я никогда не узнаю, кому она отдала письмо». Но он воспринял этот факт без всякой паники. Не то чтобы он смирился. Просто все чувства у него притупились, он утратил способность страдать. Он представил, как будет возить инвалидную коляску. Пообедал в ресторане на берегу, обнаружил, что, того и гляди, останется без денег и что ему давно пора зайти в банк. Это изменило направление его мыслей. Он наймет ей сиделку, черт побери! Чего ради ему терпеть ее молчаливое присутствие? Вероника станет жить сама по себе, он — сам по себе. Он все еще не отвык считать гроши. Даже не сообразил, что, обладая огромным состоянием, он без труда избавится от ухода за калекой. Сама виновата! Не ездила бы к любовнику, ничего бы с ней не случилось. А иначе как это она очутилась на дороге, ведущей в Амбуаз? Тому, другому, куда легче: на его долю выпадут только горькие вздохи и нежные чувства. А ему–то каково?

Любуясь течением Луары, Дюваль вспомнил, как во время революции в Нанте топили людей[8]. Живого связывали с мертвым и бросали в реку. Вот и его привязали к Веронике и, того и гляди, швырнут в воду. Еда, кофе, изрядная порция спиртного понемногу согрели его, а досада окончательно разогнала сон. Ему мерещилось, что он попался в хитро расставленную ловушку. На ка–кой–то миг ему захотелось уехать отсюда… Он мог бы сослаться на свои профессиональные обязанности… Еще на несколько недель застрять в Блуа, ежедневно таскаясь в больницу… ему этого не выдержать. К тому же, как только Вероника откроет глаза и узнает его, она уж найдет способ выразить свою неприязнь. Как тогда ему вести себя? Что сказать медсестре, врачу?.. Хорошо хоть, говорить она, похоже, не сможет. Положим, он негодяй. Но кто в этом виноват?

Он вышел из ресторана неприкаянный, словно солдат в увольнении. В городе было полно отдыхающих, на улицах пробки, так что брать свою машину он не стал. Отыскал банк, снял со счета тысячу франков. Затем, преодолев внутреннее сопротивление, отправился в полицию. Жандарм все еще представлялся ему классовым врагом. Опасаясь подвоха, зашел в приемную, где курил трубку какой–то толстяк с простым крестьянским лицом.

— Мсье Дюваль?.. Вы по поводу аварии? Как раненая? Ей лучше?

— Да–да, спасибо.

— Сюда, пожалуйста.

Снова коридор. Запах казармы. Еще одна комната, на сей раз чуть просторнее. Старший сержант говорил по телефону. Не прерывая разговор, он жестом пригласил Дюваля войти.

— Я пришлю патрульную машину и «скорую»… Ладно… Да. Договорились… Ничего не поделаешь! Придется им подождать.

Он повесил трубку, и жандарм повернулся к нему.

— Мсье Дюваль.

— А, мсье Дюваль… Вы уже были в больнице?

Он поднялся навстречу, протягивая Дювалю руку, — полный, коренастый, с цепким живым взглядом. «Ну, этого ничем не остановишь, но он хотя бы не хам», — подумал Дюваль, усаживаясь, тогда как жандарм вышел из комнаты. Старший сержант открыл папку и положил на стол какие–то бумаги.

— Это протокол, — заметил он. — Кстати, как дела у мадам Дюваль?

— Будет жить.

— Да. Я понимаю. Это уже хорошо. Что ж, поговорим об этой аварии. Тут не все ясно. Вам знакомо это место?.. Сразу за Шомоном, на левом берегу. Как раз на выезде из городка есть мостик. Затем дорога сужается и несколько сот метров тянется вдоль берега Луары. Шоссе отделяет от реки только насыпь да еще что–то вроде песчаного берега не больше двадцати метров в ширину. Места там живописные, и люди часто отвлекаются. Забывают следить за дорогой. Авария произошла около двадцати часов, значит, движение было не слишком оживленным. Что же стряслось? Вот это нам и хотелось бы выяснить. Тревогу поднял булочник из Шомона — он как раз возвращался домой на велосипеде.

Он раскрыл папку, пробежал глазами рапорт.

— Я вам перескажу вкратце, — продолжал он. — Мадам Дюваль лежала на песчаном берегу у самой реки — сами понимаете, в каком состоянии. К счастью, она не пристегнула ремень безопасности. Эта неосторожность спасла ей жизнь. Машина упала на правый бок и почти целиком ушла под воду. Ветровое стекло разбито — это доказывает, что она переворачивалась много раз. Если поедете туда, сами все увидите. Следы сохранились до сих пор. Повсюду валялись вещи… карты, карманный фонарик, путеводитель, водительские права и технический паспорт… Все выпало из машины, когда она перелетала через насыпь. Кое–что могло упасть в реку. Мои люди пытались искать, но течение в этом месте довольно сильное даже в это время года… Мы вытащили из багажника чемодан. Он подмок, но остался целым. Машину отбуксировали в гараж Шазо — можете поехать взглянуть. Мы все сложили в «бардачок», кроме сумки, чемодана — их после осмотра отправили в больницу — и документов на машину, которые остались у нас.

Старший сержант отложил рапорт, прикрыв его своими волосатыми руками.

— Первое, что тут приходит в голову, — продолжал он, — так это то, что мадам Дюваль попала в аварию по рассеянности. Она любила быструю езду?

— Да… пожалуй.

— И все же нас смущает одна деталь. Скажите, а до аварии была ли на левой дверце вмятина от удара?

— По правде сказать, понятия не имею, — признался Дюваль. — Сам я езжу на малолитражке. К тому же я весь день на работе. Жена вечно в разъездах. Должен вам сказать, что в Каннах помятое крыло — вещь настолько обычная, что, задень ее кто–нибудь, она бы мне даже и не сказала.

— Но речь идет о большой вмятине. Мы думаем, уж не врезалась ли в нее встречная машина. Конечно, когда машина перевернулась, дверца могла погнуться. И все–таки… нет… Мы тут привыкли к несчастным случаям… Лично я уверен, что произошло столкновение. Машину занесло, потому что кто–то в нее врезался — конечно, не нарочно… но воскресным вечером подвыпивший водитель — не редкость. Нам бы очень хотелось поймать этого типа… В наших краях уже бывали подобные аварии. Пора с этим покончить… Сколько бы времени ни заняло расследование, мы доведем его до конца, если только мое предположение верно… Вы ведь какое–то время пробудете в Блуа?

Дюваль вздрогнул. В одно мгновение он сообразил, в какую влип историю: выходное он провел в горах, вдали от людей. Его малолитражка помята сильнее, чем иной гоночный автомобиль… В воскресенье вечером он мог поджидать Веронику на мосту близ Шомона, а к утру в понедельник успел бы вернуться в Канны… Стоит лишь вскрыть письмо Вероники… Из–за упрямства этого чертова полицейского его свобода висела на волоске.

— Э–э… разумеется, — промямлил он.

— Где вас можно найти?

— Я остановился в Торговом отеле.

— Вот и отлично. Как только что–то выяснится, я вам тут же сообщу! Ах да! Имейте в виду, что машину еще можно починить. Сам механизм не так уж сильно поврежден. Гараж расположен на Турском шоссе на выезде из Блуа. Не забудьте обратиться в страховую компанию… Вот документы на машину.

Он протянул Дювалю небольшую папку. Зазвонил телефон.

— Извините, — сказал старший сержант. — У нас сейчас трудное время. К вашим услугам, мсье Дюваль.

«Боже милостивый, да за что же мне такое невезение!» — размышлял Дюваль, выходя из участка. Даже если ему удастся доказать свое алиби, у полиции останется подозрение, что он кому–то заплатил, чтобы подстроить аварию. Для такого богача, как он, это проще простого. Тут же всплывет старая история о нанесении телесных повреждений. О нем сложится нелестное мнение: психически неустойчивый, малость не в себе, да к тому же левак… У обвинения будет из чего выбирать.

Он спросил, как пройти к Турскому шоссе. Город вытянулся по берегам реки, и путь предстоял не близкий. Так что он изрядно устал.

«Триумф» вместе с другими разбитыми машинами свезли на поле рядом с гаражом. С искореженным бампером, ободранным железом и наполовину сорванным кузовом, она годилась разве только в металлолом. На левой дверце виднелся отчетливый след от удара. Что–то вроде выдавленной в металле большой воронки, от которой тянулась длинная царапина к багажнику. Жандарм оказался прав: Веронику кто–то зацепил. Дюваль пошарил в «бардачке». Все там было мокрым и липким. Заглянул в багажник — он почти не пострадал. Словно завороженный, Дюваль долго не сводил глаз с искореженной машины, стараясь на себе ощутить те страшные удары, которые обрушились на Веронику во время катастрофы. Вот что должно было случиться в тот раз, на шоссе! Неизвестный лихач — это почти что он сам!

Из гаража вышел человек в комбинезоне, кивнул Дювалю, указывая пальцем на машину:

— Видать, это ваша дамочка на ней разбилась? Как там она?

— Да не очень, — откликнулся Дюваль.

— Ну еще бы! Вот бедолага! На таких машинках вообще страшновато ездить! Что вы думаете с ней делать? Тут дел на четыре, а то и пять тысяч. Заметьте, ее еще можно починить. Да вот только стоит ли?

— Я подумаю, — сказал Дюваль. — Пока не знаю. Можно оставить ее у вас?

— Ну, там, где она стоит, она никому не мешает. Сообщите о своем решении мне по телефону. Надеюсь, у вас все обойдется. Сколько горя приносят эти аварии!

Дюваль вытащил папку с правами и техническим паспортом. Вероника всегда держала ее в «бардачке». Он, должно быть, открылся как раз тогда, когда машина свалилась в воду — права еще не совсем обсохли. Но талон предупреждения исчез. Дюваль снова обшарил «бардачок». Делать нечего. Он возьмет его в полиции. Ему еще не раз придется там побывать. Может, надо что–то дать хозяину гаража?.. А медсестре? Ему самому так претило получать чаевые, что и давать их он не умел. После! Он откладывал все на потом. А сейчас ему надо осмотреть то место, где машина свалилась в реку. Старший сержант удивится, если Дюваль не поспешит туда, где произошла катастрофа. Отныне все, что он делает или говорит — поступки, слова, жесты, — предопределено: он не хозяин себе больше. Он — муж, попавший в жестокий переплет. И должен сыграть свою роль без единой ошибки.

Поблагодарив хозяина гаража, Дюваль вернулся в город. Его малолитражка стояла в самом конце проспекта, ведущего к вокзалу. Он сел в машину, переехал через мост, свернул направо — на дорогу, ведущую в Амбуаз. Он рассеянно озирал окрестности; мысль о письме не шла у него из головы. «Вскрыть в случае моей смерти». Адвокат до него не дотронется до тех пор, пока жива Вероника; он должен проникнуться этой уверенностью. Она для него — как баллон с кислородом, как неприкосновенный запас, отсрочка перед казнью… Ну, а уж коли она умрет… Об этом Дюваль боялся и думать. А что, если он попытается скрыться? Но хватит ли ему времени? Набьет чемодан деньгами и попробует перейти границу… Все эти планы оставались расплывчатыми, нереальными. Лишь в одном он был твердо уверен: он не позволит полицейским себя арестовать. Он заранее знал, как он сможет противостоять им. Даже в худшем случае, если и состоится суд, это еще не значит, что его признают виновным. У опытного адвоката найдется, что сказать в его защиту… Все это так… Но он, подобно дикому зверю, слишком дорожит своей свободой: как и бегущие олени, изображенные на дорожных указателях, которые попадались ему, пока он ехал вдоль леса. Им его не взять живым, это решено!

Он доехал до Шомона, притормозил перед мостом. Жандарм предупреждал, что надо проехать еще несколько сот метров. Насыпь, тянувшаяся справа от дороги, оказалась не такой уж высокой. Совсем рядом текла Луара. Несмотря на грозные предупреждения: «Купаться запрещено», ее воды выглядели такими радушными и манящими. Еще издали он заметил следы аварии и остановился у самой насыпи. Слой битого стекла отмечал место, где «триумф» съехал с дороги. Дюваль перелез через насыпь там, где была смята трава, и спустился на песчаный берег. Машина аварийной службы оставила на сыром песке глубокие колеи. Повсюду, до самой кромки воды, земля была усеяна отпечатками чьих–то ног. Дюваль подошел вплотную к реке, подобрал сломанную ветку и забросил ее далеко–далеко. Волны подхватили ветку, и она поплыла вниз по течению.

Он опустил пальцы в воду. Она показалась ему холодной. Закурил сигарету, на секунду зажал в руке зажигалку. Ладно. Он все видел. И что теперь?..

Теперь начнется долгое ожидание. В какой–то из извилин мозга Вероники постепенно отмирали клетки, лишенные притока крови. Его жизнь повисла на волоске столь тонком, что его и не различишь без микроскопа. Каждый миг мог изменить его судьбу. Сколько же продлится эта чудовищная игра? Он выбрался на дорогу и сел в машину. Вернувшись в гостиницу, немедленно позвонил в больницу.

— Состояние больной без перемен, — заверила его сестра. — Не тревожьтесь, мсье Дюваль.

«Завтра, — решил он, — принесу ей цветы. Так бы, наверное, и поступил настоящий муж. А ее любовник… что–то он поделывает?»





Глава 7




Каждый день около полудня Дюваль шел в больницу. В приемной старшая сестра рассказывала ему о состоянии больной: «Ночь прошла спокойно…» — или: «Пока еще держится температура…», «Вчера она пришла в сознание. Ей колют транквилизаторы». Иной раз он встречался с доктором Пелетье, когда тот шел завтракать после утренних операций. Доктор всегда отвечал уклончиво, не вдаваясь в подробности. Торопливо упоминал об артериографии, фибринализе, тесте Берштейна. Дюваль ничего не понимал. «Все не так уж плохо, — заключал доктор. — Но травма очень тяжелая. Никаких волнений, никаких переживаний… Ваша жена получила серьезные ранения». Дюваль приоткрывал дверь в палату. Он смотрел на больную лишь издалека.

— Можете подойти поближе, — говорила ему Жанна, сиделка, которая ухаживала за Вероникой.

— Нет–нет, — отказывался Дюваль. — Доктор ведь сказал: никаких волнений.

— Да она же спит.

— В другой раз. Ей что–нибудь принести?

— Нет, пока ничего не надо. В чемодане лежало белье. Я убрала его в шкаф.

— Спасибо.

— Через несколько дней, когда она начнет подниматься с постели, ей понадобится халат.

— Подниматься? Как, уже?

— Ну да. Конечно, ходить бедняжка не сможет.

Дюваль удалялся на цыпочках. Он вовсе не стремился взглянуть Веронике в глаза. Он понимал, что вскоре ему придется сидеть у изголовья жены, говорить ей ласковые слова, окружать ее заботой, потому что рядом будет Жанна, а Жанна — славная девушка, пухлая и сентиментальная, искренне жалевшая несчастных супругов. «Еще три дня, — говорила она, — и повязку снимут. Вы увидите ее такой, как прежде. Такая радость! Как я вас понимаю! Она, верно, была чудо как хороша! Ведь я за ней ухаживаю и могу сказать, что в жизни ни у кого не видела такой прекрасной фигуры!» Ему хотелось пожать плечами; вместо этого он сжимал кулаки и печально улыбался, вздыхал, стараясь не переиграть, и, едва выйдя из больницы, спешил выпить немного коньяку, чтобы прошел побыстрее еще один нескончаемый вечер. Он пытался растянуть подольше самые простые дела: к примеру, без конца переписывал заявление в страховую компанию, мучительно колебался, выбирая халат и откладывая покупку на завтра, звонил мсье Жо… «Да, жене уже лучше, но все же стоит подыскать кого–нибудь на мое место…» А после? Оставались долгие часы, которые надо было как–то прожить… Он прогуливался по берегу Луары, смотрел на рыболовов, бесконечно пережевывая одни и те же мысли: «Даже если она и не сможет говорить, то все равно найдет способ выразить свое отношение — сказать «да» или «нет», пошевелив пальцами или закрыв глаза… И уж сумеет дать им понять, что не желает меня видеть…» Иногда он под каким–либо предлогом звонил в больницу. Жанну подзывали к телефону.

— У нас все по–прежнему. Она начинает понимать, что ей говоришь, но ее реакции заторможены под действием лекарств.

— Она уже пыталась что–нибудь сообщить?

— Пока нет.

— Но она хоть знает, что она в больнице? Сознает, что с ней случилось?

— Вероятно, да… Спокойной ночи, мсье Дюваль. Не надо так беспокоиться.

Ничего себе спокойная ночь, когда над крышами с криками вились стрижи, а на террасах кафе толпились туристы! Дюваль, не разбирая пути, бродил по улицам. Иногда он останавливался и говорил вслух: «Да плевать мне на все на это! Плевать!» Он забывал все: Веронику, письмо, собственный страх! Ведь он богат! И уж эту единственную отраду у него никто не отнимет! Это его болеутоляющее, его морфий! Подобная перемена настроения ненадолго приносила ему облегчение и придавала сил, чтобы дожить до заката, когда все небо на горизонте расцвечивалось волшебными красками. Зарево отражалось в водах Луары. Он облокачивался на парапет. Вечерний покой наполнял его сердце. Когда загорались фонари, он шел ужинать, выбирая блюда, которые приходилось подолгу ждать, уходил последним. Через три дня ему вернут жену. Через три дня…

Он струсил. Перестал заходить в больницу. По телефону объяснил сиделке, что ему нездоровится.

— Ах вы бедный! — посочувствовала ему Жанна. — Сразу видно, как вы извелись. Еще бы, такая беда! Зато, когда придете, вас ждет приятный сюрприз. Мадам идет на поправку. Сегодня утром она вышла из комы. Жара больше нет. Понятно, правая сторона у нее пока парализована. Но она уже похожа на человека. Больная, которая лежала вместе с нею, выписалась. Вы сможете побеседовать без посторонних. Я ее предупредила, что вы скоро придете. Я сразу заметила, как сильно она обрадовалась.

Идиотка! Да заткнется она когда–нибудь!

— Извините! — пробормотал Дюваль. — Я страшно устал.

— Лечитесь хорошенько и поскорей приходите к нам. Похоже, кое–кому не терпится вас увидеть.

У нее даже голос стал тягучим от жалости. Он яростно бросил трубку. Веронике не терпится его увидеть! Да это неподражаемо! Он сел в машину и доехал до ближайшего леса. Здесь к нему уж точно никто не пристанет. Долго бродил по лесу, стараясь успокоиться. Значит, мадам идет на поправку. Больше можно не опасаться самого худшего — это уже неплохо. Остается представить себе их встречу. Устремленный на него непримиримый взгляд, в котором всякий раз, как он потянется за ампулами или таблетками, отразится паника. Как только в его голосе послышится ласка, ее глаза тут же закроются. Эти сумрачные, подозрительные глаза даже здесь преследовали его, отныне они будут постоянно взывать о помощи…

К тому же одна рука у нее может двигаться — значит, стоит ему отвернуться, как она потребует бумаги и напишет черт знает что — сиделке, врачу, полицейскому… К счастью, это левая рука. Но если очень постараться — пусть даже у нее выйдут одни кривые палочки, она все же сумеет вывести шесть букв: «Убийца…»

Потому что в ее помутившемся сознании две аварии сольются в одну. К тому же скоро кто–нибудь из полицейских — а может, и сам старший сержант — заявится в больницу, чтобы записать показания пострадавшей. Предположения. Дикие мысли. Порождения больной фантазии… В роще стояла тишина; на тропинке, пахнувшей влажной землей и грибницей, плясали солнечные зайчики.

Дюваль вспомнил о любовнике. Он как–то упустил его из виду. Существует ли он на самом деле? Если да, то, вероятно, никак не поймет, что же стряслось с Вероникой. Вероника испарилась! Никогда он больше о ней не услышит; Как приятно было воображать измученного ожиданием мужчину, не знающего, куда податься, с нетерпением ждущего писем, чтобы наконец решить: «Она меня бросила! Вернулась к своему массажисту!» Дювалю так хотелось, чтобы не ему одному приходилось страдать, что он даже помолился: «Господи, пусть он и правда существует! Пятьдесят на пятьдесят! Каждому своя боль! И пусть он ищет ее подольше!»

Он вышел из лесу, сел в машину и постарался попасть в город как можно позже. Позвонил в больницу. Конечно, ничего нового. Веронику начали кормить.

— А как вы себя чувствуете, мсье Дюваль?

— Так себе. Печень пошаливает.

Замечания по поводу печени. Советы. Да ее убить мало!

— Ах да! — вспомнила она. — Я почистила сумочку. Она теперь совсем как новая. Я оставила ее в приемной. Не забудьте ее забрать. Нашей бедняжечке она еще не скоро понадобится.

— Спасибо.

Весь следующий день Дюваль провел в Туре. Понемногу у него созрел план. Ему пришлись по душе эти незнакомые ему прежде места. А что, если купить дом в этих краях? Обширное поместье, где он сможет открыть центр по реабилитации инвалидов. Вероника станет всего лишь одной из многих его пациенток, но никто не сможет упрекнуть Дюваля в том, что он не заботится о своей жене. И в то же время он от нее избавится. Осуществится его давняя мечта, и к тому же приличия будут соблюдены. Более того! Если он обеспечит ей первоклассный уход — вернее, наймет заботливых сиделок, — никто и не примет всерьез письмо, которое следовало вскрыть «в случае смерти» Вероники, даже если предположить, что кто–то и решит им воспользоваться. Хороший адвокат без труда докажет, что Дюваль жестоко расплачивается за свою ошибку.

Вчерашние мрачные предчувствия рассеялись. Чем больше Дюваль обдумывал свой план, тем разумнее он ему представлялся. Раз уж, по всей видимости, о разводе следует забыть, то другого выхода ему не найти. Он просмотрел объявления агентств по торговле недвижимостью. Продавалось несметное множество владений, даже с охотничьими угодьями и местами для рыбной ловли. Только не надо терять голову! Составить список выгодных приобретений. Осмотреть поместья… Будет чем заполнить то время, которое ему еще придется провести в Блуа. На следующий день он побывал в Шиноне, в Монбазоне, в Азей–ле–Ридо. И сделал потрясающее открытие: он наконец обрел свою родину. Ему полюбился этот край с тихими реками, с садами и парками, с серо–голубым, немного пасмурным небом. В Блуа он вернулся почти в безоблачном настроении и так любезно говорил по телефону, что сиделка удивилась:

— Вы поправились, мсье Дюваль?

— Да. Приступ прошел.

— Что ж, и у нас дело понемногу идет на лад. Наша больная теперь смотрит веселее. Немного шевелит левой рукой. Поднимает и опускает веки. Вы удивитесь ее успехам. Вы ведь придете завтра?

— Обязательно.

— Мы ей наведем красоту к вашему приходу.

Эта баба не упустит случая сморозить глупость. Впервые за много дней Дюваль заснул без снотворного. Но когда на следующий день он подходил к больнице, у него поджилки тряслись от страха. Он прикинул: да, после той ночи на шоссе он ни разу не видел Веронику. И вот теперь эта встреча… ее уже не избежать. Настало время с распростертыми объятиями броситься к кровати, к Веронике, пока на пороге Жанна будет утирать слезы, наблюдая за ними.

В толпе посетителей он поднялся на второй этаж. Жанна поджидала его рядом с приемной старшей сестры. Она протянула ему тщательно заклеенный скотчем сверток.

— Сумка мадам Дюваль. А то вы непременно забудете.

Она понизила голос.

— Вы ведь ненадолго, верно? Доктор сказал: пять минут. Понимаете, ей нельзя волноваться. Она уж и так не сидит на месте. То есть это так только говорится! Но ей и правда стало хуже с тех пор, как она узнала, что вы придете.

Она прошла вперед, остановилась перед дверью.

— Пять минут. Будьте умником… Я только зайду в одиннадцатую палату и вернусь.

Она открыла дверь, подошла к Веронике, наклонилась над ней и проговорила сюсюкающим голоском, словно обращаясь к ребенку:

— Кто это к нам пришел?.. Ваш муж, мадам Дюваль. Ему не терпится вас обнять.

Торопливо, чтобы поскорее покончить с этой комедией, Дюваль подошел к кровати. Нагнулся и вдруг замер. У этой женщины глаза были голубые. Он выпрямился и обернулся к сиделке. Это не та палата. Это не Вероника. Жанна знаками старалась его ободрить. Тая от умиления, со слезами на глазах она прикрыла за собой дверь. Дюваль взглянул на незнакомку. Легкая повязка на голове не скрывала ее лица. Рот слегка перекошен. Правый глаз еще наполовину закрыт. Зато левый жил напряженной жизнью; его настойчивый взгляд показался Дювалю невыносимым. Правая щека была словно каменная, но другая слегка подергивалась, словно шкура у лошади, которой досаждают мухи.

Дюваль не сводил с нее глаз. Он чуть не спросил: «Кто вы?» Попятился назад, неотрывно смотря на голубой глаз, следивший за каждым его движением. Левая рука незнакомки судорожно вцепилась в простыню. Обручального кольца у нее не было. Но ночная сорочка принадлежала Веронике. Словно вор, Дюваль заглянул в шкаф. Там лежало белье Вероники. Он судорожно ухватился за спинку кровати. Женщина попыталась заговорить, но у нее только раздулось горло и вырвался какой–то дикий стон — хриплый и страшный. Мужество покинуло Дюваля. Он бросился к выходу и в дверях столкнулся с сиделкой.

— Ну–ну, — упрекнула его Жанна, — не стоит так волноваться… Вы бы лучше улыбнулись жене. Ее надо хвалить, подбадривать. Ведь она все равно что с того света вернулась.

— Ничего не могу с собой поделать, — пробормотал Дюваль. — Извините меня. Я должен побыть один.

Спуститься по лестнице стоило ему огромных усилий. Он то и дело оборачивался, чтобы убедиться, что за ним не следят. Где же Вероника? Где она скрывается?.. Истина открылась ему чуть позже, когда он укрылся в кафе и притворился, будто клюет носом. Ну конечно, Вероника ехала вместе с той женщиной, раз в машине нашли ее чемодан. Истина заключалась в том, что именно ее и выбросило в Луару. И тут же унесло течением. А на месте аварии нашли раненую женщину, чьи документы… Тут только Дюваль сообразил, что в свертке, лежащем рядом с ним на стуле, завернута сумочка…

Он сорвал обертку. Нет, он никогда в жизни не видел эту белую сумочку. У Вероники такой не было. Открыл ее. Пудреница, пилочка для ногтей, связка ключей, удостоверение личности…

«Фамилия: Версуа, в замужестве Дюваль.

Имя: Вероника, Клер.

Дата и место рождения: 24 января 1943 года, Париж.

Домашний адрес: Канны, ул. Масе, 45».

Но фотография была не Вероники, а той, другой женщины; на Дюваля смотрели светлые, искрящиеся весельем глаза. Он прижал ладони к вискам. Ну довольно! Ведь он в здравом уме. Сидит в тихом кафе, попивает джин с тоником. Что же из этого следует? Да только то, что удостоверение личности подделано. Незнакомка сознательно выдавала себя за Веронику. Но как же тогда она очутилась в «триумфе»?.. А что, если все–таки она ехала одна? Одна… Тогда откуда взялся чемодан, в котором лежало белье Вероники, а браслет Вероники… Чепуха какая–то! А ключи? Оли не от их квартиры.

Дюваль вытряхнул на стол все содержимое сумочки… Губная помада… Коробочка с ароматическими пастилками… Смятые бумажные платки… Несколько купюр… «Молнию» бокового кармашка заело, но наконец ему удалось ее расстегнуть. В кармашке лежал фирменный бланк, на котором был выписан счет:

«Симоно — слесарь–водопроводчик

Амбуаз, улица Рабле, 12».

Чуть ниже указан адрес заказчика:

«Мадам Вероника Дюваль

«Укромный приют»,

Амбуаз, Сверчковый проезд».

Дюваль поднял глаза. У него возникла потребность посмотреть на окружавших его людей, занятых повседневными делами, на официанта, убиравшего пустые стаканы, на толстого полосатого кота, степенно расхаживавшего между столами. Затем он вновь прочел:

«Укромный приют», Сверчковый проезд».

Да, это уже последняя капля. Нелепость в чистом виде! Но, пожалуй, еще более неожиданным, вызывающим, бредовым показался ему сам счет:

«Прочистка засора в ванне……………………………..20.00

Смена клапана в бачке унитаза……………………..30.00

Установка резиновых прокладок на краны

(в ванной и в кухне)……………………………………….14.00

Итого к оплате:…………………………….:……………………..»

Дюваль обшарил все уголки этой чудесной сумочки, из которой он, точно фокусник, извлек незнакомку и ее дом. Женщина и в самом деле оказалась Вероникой; следовательно, дом принадлежит Веронике. А значит, и ему тоже. Раз уж у них общее имущество…

На беду, Вероника — это вовсе и не Вероника. Вот как! Проще некуда. У Дюваля вырвался короткий смешок. Руки у него тряслись, когда он запихивал обратно в сумку рассыпанные по столу вещицы. Он допил свой стакан и вышел. Все его мечты обратились в дым. О покупке имения нечего и думать. Впрочем, у него как будто уже есть имение? «Укромный приют» в Сверчковом проезде. Оставалось только засесть там и ждать, когда явится полиция. Раз Вероника умерла, письмо вскроют, запустив тем самым судебное расследование. А она умерла, вне всякого сомнения. Обо всем остальном сейчас можно и не думать. Все прочее уже не имело никакого значения. Суть дела целиком и полностью зависела от участи Вероники.

Обрывки мыслей, обломки рассуждений проносились в его мозгу, пока он шел к Луаре. Очевидно, его первая догадка была правильной: Вероника находилась в машине рядом с незнакомкой, раз в багажнике оказался ее чемодан. Возможно, «триумф» вела незнакомка. Так решила Вероника, которая после того несчастного случая на шоссе побаивалась садиться за руль. Она сама выбрала место смертника, а сумочку держала в руках. А когда машина перевернулась, Веронику выбросило в реку. Сумочка сразу пошла ко дну. Тело Вероники унесло течением. Свидетелей не оказалось. И полиция не догадывалась, что в машине ехали двое.

Дюваль шел по набережной. Сверкая на солнце, река плавно катила среди прибрежных тополей свои волны. С необыкновенной ясностью Дюваль увидел образ жены, и его глаза наполнились слезами, потому что все сложилось так глупо и несправедливо. Но он не потерял нити своих рассуждений. Если Вероника утонула, рано или поздно ее тело непременно найдут. Но, если даже оно сохранится под водой нетленным, кто сможет его опознать? Подруги и знакомые Вероники полагают, что она лежит в больнице в Блуа. Так что их опасаться нечего. Что же касается родных и близких незнакомки, то они тоже не смогут опознать найденное в Луаре тело, поскольку оно принадлежит Веронике.

Тут Дюваль остановился, потому что его мысли в некотором роде обогнали его самого, и он еще не успел свыкнуться с тем выводом, к которому только что пришел. Он снова обдумал его, снова все проверил. Может, это и парадоксально, но так оно и есть. Он даже ощутил некоторое облегчение. Правда, не надолго: не успел он дойти до конца набережной, как уже появились сомнения.

А вдруг Вероника не умерла? Что, если, вопреки всякой логике, ее не было в машине? Ему бы следовало почитать местную прессу, просмотреть хронику происшествий; вдруг тело уже выловили?.. Он вернулся в гостиницу. На его счастье, убирались здесь спустя рукава. В салоне на столике скопились газеты. Он порылся в них и обнаружил несколько номеров «Новой республики». Но сообщений об утопленнице там не оказалось, хотя это еще ничего не значило. Ведь тело могло зацепиться за корягу. Или же…

Он попросил соединить его с номером 88–52–32 в Каннах.

— Алло… Могу я поговорить с мадам Дюваль?

— Мадам Дюваль сейчас нет… Она в Блуа, в больнице… Попала в аварию…

— А с кем я говорю?

— С ее квартирной хозяйкой.

— Благодарю вас.

Он повесил трубку. Так или иначе — погибла Вероника или скрывается по собственной воле, — положение все–таки остается очень серьезным. Если бы незнакомку не приняли за Веронику, письмо, верно, уже бы вскрыли, запустив тем самым механизм судебного расследования. Раненая женщина стала для него спасательным кругом, щитом, последней надеждой… во всяком случае, до тех пор, пока она не заговорит. Его охватило чувство признательности к ней, смешанное с жалостью. Стоило возвращаться к жизни, чтобы услышать, как воркует сиделка: «Добрый день, мадам Дюваль…» Хотя, кто знает, может быть, в тех сумерках, которые все еще окружали ее, ей доставляло удовольствие сознавать, что ее уловка удалась и что ее по–прежнему принимают за Веронику.

Кто она такая? Откуда взялась? Чего она добивается? До сих пор Дювалю не хватало времени, чтобы задать себе все эти вопросы. Взять хотя бы фальшивое удостоверение личности. Здесь чувствовалась рука профессионала. Значит, кто–то действовал не без преступного умысла. Дюваль вынул документ из сумки и принялся рассматривать фотографию. Особенно ему нравились глаза незнакомки — до того светлые! У Вероники, у той взгляд был лживый. Но эти глаза показались ему зеркалом души. Непостижимо! И еще этот таинственный адрес: «Сверчковый проезд». Дюваль взглянул на часы. До обеда он еще успеет туда заскочить. Он вытащил из сумки связку ключей, снова поехал по дороге, ведущей в Шомон, миновал место аварии, даже не притормозив. Ему не терпелось осмотреть «Укромный приют»… Кто откроет ему дверь? Кто живет в усадьбе? Любовник?.. Не находя ответа на свои вопросы, Дюваль увлекся этой нелепой и зловещей игрой. Любовник! Тот самый невидимый и неуловимый субъект, который всем и заправляет, оставаясь в тени. И который, разумеется, просто не существует. Это всего лишь плод воображения, похожий на мишень тира, где набивают себе руку, упражняясь в стрельбе — или в ненависти. Дювалю так необходим был объект для ненависти! Он остановился на главной площади Амбуаза и спросил дорогу у прохожего.

— Сейчас прямо… Затем повернете налево, поедете по направлению к Блере… Там спросите… Это не так просто найти.

Через пять минут Дюваль понял, что заблудился. Он притормозил у бакалейной лавки.

— Вы не скажете, где тут Сверчковый проезд?

Бакалейщица оказалась очень любезной. Она вышла и показала ему перекресток.

— Первый поворот направо. Там увидите трансформаторную будку. Потом свернете налево и… погодите, Сверчковый проезд…

Она посчитала на пальцах.

— Это будет четвертый поворот, опять же налево.

— Я ищу «Укромный приют».

— А! Понимаю.

Она отступила немного назад и взглянула на номер малолитражки.

— Ага! О… Вы, случаем, не мсье Дюваль? Так я и подумала… В газете писали, что приключилось с вашей женушкой. Бедняжечка!.. Она иногда заезжала сюда за покупками… Такая славная. А как ей нравилось в «Укромном приюте»! Она хоть поправляется?

— Да, понемногу. Спасибо.

Дюваль поехал дальше. Он больше просто не мог поддерживать этот разговор. Яростно ударил кулаком по рулю. Ну уж нет! Он так долго не выдержит. «Вы, случаем, не мсье Дюваль?» Похоже, его здесь ждали! «В «Укромном приюте» меня встретят вазы с цветами и тапочки возле кровати! А горничная спросит, хорошо ли я доехал… С меня довольно».

Он заорал:

— С меня довольно! — и резко затормозил. Перед ним возник «Укромный приют». Большой дом, сложенный из белого песчаника, который добывают в этих краях. Дом его мечты. Как раз такой, какой ему хотелось купить. Дом озаряли лучи заходящего солнца. От него веяло негой и покоем.





Глава 8




Черная мраморная табличка возвещала: «Укромный приют». Ворота оказались запертыми, но самый большой ключ из связки как раз подошел к их замку, и Дюваль поехал по аллее, ведущей к крыльцу. Его окружал запущенный сад, по которому порхали воробьи и дрозды. Справа под огромным тисом стояли металлические стулья и складной стол. Слева располагался гараж. Все окна в доме были закрыты. Дюваль поднялся по ступенькам и на сей раз выбрал из связки ключ от сейфового замка. Ему чудилось, будто он вернулся к себе домой. Сразу нашел выключатель и включил свет в просторной прихожей, выложенной черно–белой плиткой. Бесшумно прикрыл за собой дверь и прислушался, заранее зная, что он здесь совершенно один. Правда, на вешалке висел синий дождевик. Он, конечно, принадлежал незнакомке. Ничего удивительного в этом не было. И все же это показалось Дювалю добрым знаком.

Дюваль пересек прихожую. Двустворчатая дверь слева, вероятно, вела в гостиную. И он не ошибся. Неяркий, изысканный свет от венецианской люстры падал на старинную мебель — глубокие кресла, комоды, диван, круглый столик… Затем шла еще одна гостиная, поменьше, — скорее даже, курительный салон. Дюваль не спеша прошелся по комнатам, ни до чего не дотрагиваясь. Лишь заметив рядом с телефоном едва начатую пачку сигарет, он поднес ее к носу. Сигареты с ментолом… те, что курит Вероника. Он швырнул их обратно, словно они внушали ему страх. Выходит, Вероника все–таки жила здесь, в доме, принадлежавшем другой женщине? Нечего и пытаться их понять. Он заглянул в библиотеку с пустыми полками для книг. Комната выглядела заброшенной. Почему? Еще одна загадка. Теперь он прибавил шагу — так ему не терпелось поскорее все обойти, до конца осмотреть то, чему он не находил объяснения.

По коридору он прошел на кухню — просторную, со всеми необходимыми приспособлениями, рядами блестящих кастрюль на полках, плитой, работавшей на газу и на электричестве, большим холодильником, в который он заглянул на ходу. Там оказались бутылки с аперитивом, салат, морковь, яйца и несколько консервных банок. Наконец он добрался до столовой, обставленной в деревенском стиле, с продолговатым сервировочным столиком, обеденным столом на восемь персон, окруженным плетенными из соломы стульями. На стенах развешаны старинные тарелки, с изображением простеньких ребусов, сельских сценок, загадок..^ К. своему удивлению, он вновь очутился в прихожей и на сей раз осмотрел ее повнимательней. Над вешалкой висела голова оленя, напротив — кабанья голова, а по бокам от нее стояли два охотничьих ружья. Все выглядело очень зажиточно и традиционно. Он подошел к лестнице. Чудесные перила. Натертый воском дуб. На ступеньках лежал красный ковер. На площадке между этажами стоял сундук, над которым висела картина, изображавшая псовую охоту. А вот и спальни. Дюваль отворил первую дверь и зажег свет. Здесь царил некоторый беспорядок; на столе валялись женские иллюстрированные журналы, стояла пепельница с недокуренными сигаретами, покрывало на постели плохо расправлено, между дверцами шкафа зажат краешек одежды. На круглом столике между окнами он заметил проигрыватель. Прошел через всю комнату и наклонился, чтобы прочесть название пластинки: ну конечно, Беко! Так он и думал. А книга на столике возле кровати… Так и есть! Мазо де ля Рош! Здесь обитала Вероника… Разве не ее духами всюду пахло? Он вертел головой направо и налево, принюхиваясь к запахам мастики и увядших цветов. А может, это всего лишь игра воображения? И Вероника не могла жить в этой комнате, потому что на письменном столике стояла большая цветная фотография незнакомки. Он ее сразу узнал, хотя по сравнению с нею снимок на удостоверении личности выглядел просто карикатурой! У Дюваля защемило сердце, когда он вспомнил жалкое личико, искривленный параличом рот… Он глядел и не мог наглядеться на прекрасное улыбающееся лицо, напомнившее ему знаменитых артисток… глаза Морган, нос Далиды… Мадам Дюваль, урожденная Версуа… Тяжело вздохнув, он прошел в гардеробную. Ничего необычного. Заглянул в платяной шкаф. Совсем немного одежды. Несколько висевших здесь летних платьев? легких блузок наверняка принадлежали не Веронике.

Что же таится в остальных комнатах? Каких еще ему ждать открытий? Дюваль пересек коридор и зашел в комнату напротив. Зажег свет, и ему бросились в глаза две картины. Абстрактные полотна со знакомой подписью: «Блюштейн»… В Каннах у них висели такие же. То есть не совсем такие же. Эти, пожалуй, поярче. Но странные сплетения линий, причудливые пятна… Картины Блюштейна! Сюда приезжала Вероника… Это она их здесь повесила. Ну конечно, она! Блюштейн пока еще не настолько популярен.

Обстановка в комнате оказалась самая простая. У стены стояла кровать. Деревенский шкаф. Два стула, кресло, стол. В ванной Дюваль обнаружил пару шлепанцев с белыми стельками; их явно ни разу не надевали; туалетный несессер с инициалами Р. Д. Вот оно что… Рауль Дюваль! Подарок от Вероники по случаю его приезда. Эта комната приготовлена для него. А другая женщина, та, что сейчас в больнице, нарочно дала себя искалечить, чтобы заманить его в «Укромный приют». Он пришел сюда, словно Мальчик–с–пальчик; только его путь был усеян не камешками, а катастрофами, и вел он прямиком в замок Людоеда. Смех, да и только! А кто же тогда Людоед?

— Кто Людоед? — вслух подумал Дюваль, выдвигая ящик стола.

Там оказались пачки почтовой бумаги и конверты; бумага отменная, чуть сероватая, а в левом углу — сплетенные буквы Р. Д. Здесь еще лежал кожаный бювар с той же монограммой Р. Д. В бюваре хранились фотографии. При первом же взгляде на них у него перехватило дыхание. На сей раз он увидел не просто буквы Р. Д. На снимках был он сам!.. Он сам на улице Антиб…

Он медленно поднялся, подошел поближе к люстре, чтобы лучше видеть, и внимательно просмотрел остальные фотографии. Все они изображали его: вот он на площади Круазетт; вот беседует с мсье Жо у входа в салон; а вот покупает газету в привокзальном киоске… Да, это действительно был он — в три четверти, в профиль… Снимки выполнены превосходно. А разве не естественно, что мадам Дюваль хранит фотографии своего мужа?.. Ты у себя дома, старина. И тебе здесь нравится. Тебе здесь уютно. Потому–то ты и надумал сюда перебраться. А что? Почему бы и нет? Вот и твоя спальня. Ведь ты, разумеется, спишь отдельно. Даму трогать не положено. Только вот какую даму? Ты даже не знаешь, кто твоя жена! Он невольно хихикнул и тут же обернулся к двери. Но там никого не было. У него самого вырвался этот дурацкий смех.

Где–то там, в тишине, часы, которых он не заметил, пробили семь. Этот звук помог ему опомниться. Он швырнул фотографии на пол, ногой сдвинул их в одну кучку. Всем этим он займется после. Ведь он еще вернется сюда. Он клянется, что распутает этот клубок. Незнакомка не сможет молчать вечно…

Освещенный первый этаж имел праздничный вид. Дюваль повсюду выключил свет, запер дверь на ключ, прошел через сад, толкнул ворота рукой. Прямо заправский хозяин. Мсье Дюваль, рантье. Вышел подышать воздухом. Ему просто необходимо прогуляться и забыть, что он очутился меж двух огней: между тюрьмой и «Укромным приютом»!

— Вам тут звонили из больницы, — сообщила ему дежурная в гостинице.

— Отлично. Соедините меня с ними. Я возьму трубку у себя в номере.

Оказалось, что звонила Жанна. Она закончила дежурство и спешила вернутся домой.

— День прошел неважно, — сказала она. — Ваше посещение расстроило больную. У нее поднялась температура. Доктор считает, что вам лучше пока не приходить. Дня через два–три, не раньше. И совсем ненадолго. Понимаете, бедняжка вас стыдится… Ведь она очень красивая, а теперь вот чувствует, что изменилась, подурнела… Верно, боится, что вы ее разлюбите… Будьте с ней понежней, поласковей… договорились?

— Спасибо. Так я и сделаю.

Сейчас самое невинное слово, самая обычная фраза действовали на него, словно красная тряпка на быка.

В бешенстве он бросил трубку. В бешенстве закурил сигарету. Хотелось все крушить, пинать ногами. Хотя, в сущности, его вполне устраивала отсрочка. Ему уже не терпелось поскорее снова оказаться там, досконально обыскать все комнаты, а то и увидеться с соседями, потолковать с ними.

Ну а пока надо поспать, загнать обратно в норы бесчисленные вопросы, словно змеи, кишевшие в его мозгу.

На следующий день в девять часов утра он уже припарковывал свою малолитражку на центральной автостоянке Амбуаза. Улица Рабле оказалась в двух шагах от нее, и он без труда отыскал мастерскую Симоно. Хозяин загружал фургончик.

— Я зашел оплатить счет, — сказал Дюваль.

— Да это не к спеху, — отозвался Симоно.

Он развернул квитанцию, прочел адрес и поспешно протянул Дювалю руку.

— Так вы и есть мсье Дюваль?.. Приятно познакомиться. Мадам Дюваль, бывало, все говорит нам: «Муж сильно занят. Он обязательно приедет, только вот не знаю когда…» Как она там? Говорят, попала в аварию?

— Уже лучше.

— Вот и слава Богу… В «Укромном приюте» она быстро пойдет на поправку. Я пока погожу чинить водостоки. Ламиро–то давно уже там ничего не делали. Она вечно в постели. Он все ревматизмом маялся. Дом нуждается в ремонте. Если вы любите мастерить, найдете, чем заняться… Давно приехали?

— Почти две недели. Я остановился в Блуа, но мне не терпелось посмотреть «Укромный приют». Вчера вечером я туда съездил.

— Да, дом прекрасный. Ламиро жили в достатке. Снять этакий дом… да еще со всей обстановкой… такой случай не часто представится… А если вам понадобится помощь мадам Депен, так мы ее предупредили… Ведь мы и отрекомендовали ее вашей супруге, когда она нам сказала, что вот бы ей, мол, найти кого–нибудь, чтобы убираться в доме… Мадам Депен знает «Укромный приют» как свои пять пальцев. Она под конец часто туда ходила ухаживать за мадам Ламиро.

— Так значит, эта дама сильно хворала?

— Рак, — шепнул водопроводчик. — Разве жена вам не рассказывала?

— Я был в отъезде, когда она сняла дом. Я–то, можно сказать, совсем этого не касался. Занимался другими делами.

— Да, она страдала раком… раком желудка. Сам–то он полный недотепа. Только и может, что книжки читать. Что бы они делали без мадам Депен!..

— Я обратил внимание… библиотека пуста.

— Как только хозяйка померла, он и уехал к сыну, это где–то неподалеку от Дюнкерка. Кроме книг, ничего не взял. Там повсюду полная чистота и порядок. Сад вот только малость подзапущен, но ближе к осени вы сможете без труда нанять садовника. Могу поискать, если угодно.

— Спасибо. Вы очень любезны. Что касается мадам Депен… там будет видно. Пока неизвестно, как у нас все сложится.

— Ну, понятно. Так вы, если что, не стесняйтесь.

Дюваль достал чековую книжку.

— Мне бы лучше наличными. — Водопроводчик подмигнул Дювалю. — В грамоте я не силен. А счет можете порвать.

Понимающе переглянувшись, они рассмеялись.

— Желаю мадам скорейшего выздоровления, — напутствовал его водопроводчик.

Дюваль не торопясь обошел городок. Ему уже казалось, что он почти у себя дома. На ходу он высматривал магазины, которые могли пригодиться в дальнейшем, булочную, аптеку, прачечную… Где, как не в «Укромном приюте», ему лучше всего дожидаться, как станут развиваться дальнейшие события? А в том, что они произойдут, он не сомневался. Не имея конкретной цели, незнакомка не стала бы выдавать себя за Веронику Дюваль. Он заглянул в бакалею, купил соли, сахару, кофе и макарон.

— Смотрю, надумали остаться? — весело спросила у него бакалейщица.

— Еще толком не решил. Мы пока на походном положении.

— Мадам Дюваль долго еще продержат в больнице?

— Она не так быстро поправляется. Самое скверное, что у нее с памятью не все ладно… Да вот хотя бы… она думает, что приехала сюда в первый раз всего месяц назад.

— Месяц назад! — удивилась бакалейщица. — Да нет, гораздо раньше… Эй! Людовик!.. Это было на Пасху. Когда я увидела, как она здесь проехала, такая элегантная… знаете, у нас глаз наметанный… Людовик возьми и скажи мне: «Верно, она с телевидения», а я ему в ответ: «Это точно к Ламиро. Должно быть, они нашли, кому сдать дом…» Так что сами видите… Апрель, май, июнь, июль… это будет четыре месяца. Хотя вы и так знаете.

— Да–да, четыре, — подтвердил Дюваль.

— Она ведь здесь не все время жила, — вмешался бакалейщик. — То приедет, то уедет. Ей, наверное, и запомнился тот раз, когда она пробыла здесь дольше всего…

— Так или иначе, — откликнулась его жена, — понятно, отчего у вас на сердце тяжело…

Четыре месяца! Невероятно! А частые отлучки Вероники? Есть ли тут связь? Войдя в дом, он пока не осмелился открыть ставни, но свет зажег повсюду. Он обшарил «Укромный приют» от подвала до чердака, пытаясь определить, что здесь принадлежит Ламиро, а что — Веронике и незнакомке. Это оказалось не так просто. Похоже, они затеяли переезд, но авария чему–то помешала… Но вот чему? Он обошел сад, который начинался сразу за домом и был отделен от равнины только живой изгородью из шелковицы. В общем, дивное имение, со всеми удобствами — водой, газом, электричеством, отоплением, телефоном. И все записано на имя Дюваля. Но ради чего, о Господи, ради чего?

Он так и не решился позавтракать один в пустом доме и отыскал на берегу Луары славный ресторанчик, откуда открывался вид на огромный замок, на аллею вдоль берега и реку, величественно катившую свои волны на запад. Потом снова заперся в «Укромном приюте» и продолжил поиски. Водопроводчик сказал правду: шкаф ломился от белья; ящики сервировочного стола оказались битком набиты серебром. При желании он мог бы перебраться сюда хоть сейчас. Здесь все готово! Но лучше ему пока оставаться в гостинице, чтобы избежать лишних расспросов. Он вернулся в Блуа и в придорожном кафе написал мэтру Фарлини и мэтру Тессье, ставя их в известность, что теперь нескоро приедет в Канны. Написал и в свой банк, чтобы его счет перевели в Амбуаз. А затем порвал все письма. Не надо писем… Ему ответят, возможно, потребуют разъяснений… Слишком рискованно… Ему предстоит теперь научиться вести себя тише воды, ниже травы, жить, не замечая времени — словом, влачить жалкое существование. Он постарается подольше не выходить из–за стола, подольше читать газеты; любая поездка в город станет для него событием; и покуда незнакомка будет понемногу приходить в себя, он не станет на нее давить, смирится со своим неведением, постарается ни о чем не думать… Дурень! Разве он сможет ждать? Долгая агония ему не по зубам.

— Официант! Пожалуйста, железнодорожное расписание!

Надо ехать туда самому; всем распорядиться устно; заодно переменить обстановку… Если успеть в Туре на ночной поезд и сделать пересадку в Лионе, то утром он будет в Каннах — разбитый, но с развязанными руками.

Ближе к вечеру он позвонил в больницу. Состояние больной стабильное. Очень хорошо. Она понемногу принимает пищу. Отлично. Через три дня он ее навестит. Он должен срочно уладить кое–какие дела в Каннах.

— Приятного путешествия, мсье Дюваль.

— Спасибо.

Предотъездные хлопоты неожиданно доставили ему удовольствие. Чемодан. Газеты. Очередь в билетную кассу. «Один билет в Канны, туда и обратно. В первом классе». Какая жалость, что нельзя купить билет в Венецию, в Константинополь, на край света.

В Туре, пообедав в буфете, Дюваль несколько часов просидел в кафе, не испытывая особого нетерпения. Ночной поезд был почти пуст. Дюваль тут же уснул. У него еще хватит времени подумать о том, что он скажет завтра.

В Лионе буфет оказался закрыт. Он напился воды из–под крана возле зала ожидания, набрав ее прямо в ладони; без труда нашел спальное место в поезде Париж — Вентимиль, а когда открыл глаза, наступило утро, и его окружали море, жизнь, свет, мгновения чистой радости между прошлым и будущим. Он заскочил домой, принял душ. В половине одиннадцатого он уже сидел перед мэтром Тессье и, запинаясь, объяснял, почему передумал разводиться.

— Понимаю… Понимаю… — поддакивал адвокат.

— Она на всю жизнь останется калекой. В данных обстоятельствах…

— К тому же так вы ничем не рискуете, — вставил мэтр Тессье, не слишком склонный верить в высокие чувства. — В вашем положении… лучше оставить все как есть. Но я, разумеется, всегда в вашем распоряжении. В случае чего, немедленно звоните… говорите обиняками… или пришлите записку, только без опасных подробностей… Мы договоримся о встрече. Все это весьма прискорбно.

Адвокат разыгрывал свою партию как по нотам. А Дюваль упорно гнул свою линию.

— Надеюсь, все уладится, — сказал ему мэтр Тессье на прощание. — Иногда испытания идут на пользу.

Готово! С адвокатом он разделался. Как знать, вдруг нотариус проявит больше любопытства. Дюваль добрался до Ниццы на автобусе, позавтракал в старом городе. Ему, вероятно, следовало сообщить о своем приезде заранее. Вдруг Фарлини не окажется на месте. Но нет. Нотариус был у себя, и Дюваля тотчас провели к нему в кабинет.

Мэтр Фарлини поднялся ему навстречу, широко раскинув руки.

— Ну же?.. Поскорее расскажите, что у вас стряслось… Я прочел сообщение в «Утренней Ницце»… Присаживайтесь…

Он казался искренне огорченным. Пожалуй, чуть переигрывал, но сердиться на него невозможно — он слишком вжился в образ.

— Глупая история, — сказал Дюваль. — У жены был маленький «триумф» с откидным верхом… Не справившись с управлением, она съехала с дороги… и вот… Черепная травма… правосторонний паралич.

— Какой ужас… — прошептал Фарлини. — Мой бедный друг! Если бы вы знали, как я вас понимаю! Как я вам сочувствую!.. Что же, паралич… это явление временное?

— К несчастью, нет. Врач, по существу, не оставляет никакой надежды.

— Как же вы решили поступить?

— Пока что я позабочусь о самом насущном. О том, чтобы вернуться в Канны, нечего и думать. Я здесь проездом, только чтобы уладить неотложные дела. Сейчас зайду в банк, попрошу перевести мой счет в Амбуаз. Я собираюсь обосноваться в Турени.

— Как? В Турени?.. Вы хорошо все обдумали? Зимой Турень не самое подходящее место для больной.

Фарлини присел на краешек стола.

— Это не мое дело, — продолжал он, — но, боюсь, вы делаете ошибку.

— Я присмотрел там имение, — признался Дюваль.

— Как, уже?

Нотариус не смог скрыть своего неодобрения.

— Дорогой мой мсье Дюваль, так дела не делаются… Никогда не следует горячиться.

— Для начала я думаю его снять. Речь идет о доме со всей обстановкой, в отличном состоянии… В моем положении что может быть лучше? Там чудные места. Вы знаете Амбуаз?

Нотариус зажмурился.

— Амбуаз… Погодите… Это же недалеко от Тура… Я бывал там проездом… Но у меня осталось лишь смутное воспоминание об этой поездке… Шел дождь… Припоминаю замок…

— Так это там и есть. «Укромный приют».

Нотариус открыл глаза.

— Что такое «Укромный приют»?

— Название имения.

— Минуточку… Я запишу адрес… Но мы, конечно, еще увидимся. К концу лета нам представится случай выгодно разместить деньги… не стоит его упускать. Я вас извещу. И прошу вас — черкните мне пару строк, чтобы я знал, как идут дела. Будьте так любезны. Хочется все же думать, что врач ошибся и мадам Дюваль скоро поправится. Только не натворите глупостей. Не торопитесь покупать. Потом пожалеете.

Он открыл дверь и долго жал Дювалю руку.

— Крепитесь, дружище. Надеюсь, скоро увидимся. Вы же знаете, что можете на меня положиться.

— Спасибо.

Нотариус и впрямь славный малый. И если однажды ему понадобится кому–то исповедаться… конечно, об этом и речи быть не может! И все–таки… Как–то легче, когда чувствуешь, что ты не совсем уж одинок. Дюваль вернулся в Канны, зашел в банк, чтобы уладить кое–какие простые формальности, и, освободившись наконец, взял билет в одноместное купе «Голубого экспресса»[9]. Ну, сделает он крюк, проедет через Париж, а в Блуа вернется завтра еще до полудня.

Явившись наконец в больницу, он чувствовал себя разбитым, к тому же это короткое путешествие выбило его из колеи. Увидев жалкое перекошенное личико, он испытал настоящий шок.

— Сегодня мы совсем молодцом! — Жанна, как всегда, обращалась с больной, словно с малым дитятей. — Мы славно покушали пюре. И температурка у нас спала.

Дюваль приложился губами к влажному лбу. Никуда не денешься! Присев на краешек кровати, он взял раненую за левую руку, хотя она попыталась убрать ее под одеяло, и, воспользовавшись моментом, когда сиделка опускала штору, торопливо прошептал:

— Для всех я ваш муж… Я не мог сказать им правду… Потом объясню почему…

Голубой глаз незнакомки — тот, в котором сохранилась жизнь, — был устремлен на него. Но, казалось, она смотрела из какого–то иного мира. Ее взор напоминал свет далекой звезды, словно лился с головокружительной высоты. Другой глаз совсем остекленел.

— Вы меня понимаете?

Восковые пальцы чуть заметно сжались. Впрочем, вполне достаточно для того, чтобы передать окружающим определенную информацию. Дюваль ласково улыбнулся — без малейших усилий. И вдруг, нагнувшись, коснулся губами ее иссохших уст. Это мимолетное прикосновение потрясло его самого. Он поцеловал ее помимо собственной воли. Теперь он не знал, как скрыть охватившее его смятение, и устремленный на него взор показался ему дьявольски проницательным.

— Потом вы поможете нам ее поднять, — сказала Жанна. — Вам она больше доверяет. Денька через два–три, если она будет умничкой и постарается не унывать… Ну, а теперь ступайте, мсье Дюваль. Нам пора вздремнуть.

Дюваль совсем потерял представление о времени. Он думал лишь об этой женщине, которая, похоже, радовалась его приходу, словно надеясь обрести в нем опору. Теперь она поворачивала голову, когда он ходил по комнате, и даже пыталась улыбаться. Гематома на правом виске быстро рассасывалась. Лицо ее приобретало свой прежний вид — несмотря на худобу, оно было прекрасно и проникнуто каким–то трогательным величием, словно у заключенной в концлагере. Она сама протягивала Дювалю руку, просто чтобы прикоснуться к нему. Он попытался общаться с ней, предложив ей закрывать глаза в знак согласия. Но она не откликнулась. Быть может, не желала слишком скоро возвращаться к жизни. Ее подняли с постели, Жанна и еще одна сиделка поддерживали ее, но она и не пыталась устоять на ногах — скорее из–за недостатка желания, чем сил.

— Возьмите себя в руки, мадам Дюваль, — упрекала ее Жанна. — Вы навсегда останетесь в таком состоянии, если не станете помогать нам изо всех сил. Подумайте о своем муже, мадам Дюваль!

Он держал ее в объятиях, пока Жанна меняла простыню. Ощущал ее голое тело под рубашкой, прижимая ее к себе дружески и чуть–чуть сердито, словно хозяин. Он ничего не понимал: ведь у него были все основания опасаться этой женщины, и все же с каждым днем все больше и больше она вызывала у него странное ощущение покоя и полноты жизни. Едва расставшись с ней, он уже спешил увидеть ее снова. День ото дня он проводил все больше времени у ее постели. Приносил ей цветы. Не мог наглядеться на нее, особенно когда она дремала и не могла настороженным взглядом оберегать свою тайну. Что же ему с ней Делать? Этого он и сам не знал, зато ясно понимал, что все сильнее запутывается и загоняет себя в тупик. Если когда–нибудь правда выйдет наружу — что он тогда скажет? Но отступать уже слишком поздно. Эта женщина все больше и больше становилась его женой.

И вот случилось то, чего он все время ждал. Всего несколько строк в разделе происшествий, смысл которых был ясен ему одному.

«Неподалеку от Тура рыбаки нашли тело, которое, по–видимому, долго пролежало на дне Луары. Речь идет о молодой женщине, чья личность до сих пор не установлена, так как при ней не обнаружено никаких документов, а в местное отделение полиции не поступало заявлений о чьем–либо исчезновении. Насколько можно сейчас об этом судить, незнакомка была элегантно одета; ее руку украшал витой золотой браслет. Полиция, ведущая расследование, не располагает какими–либо иными данными, способными облегчить поиски. Неизвестно даже, стала ли покойная жертвой несчастного случая, убийства или покончила с собой».

Браслет… Никаких сомнений: Вероника мертва. Дювалю казалось, что он прогуливается во время грозы: в любое мгновение в него может ударить молния. Но укрыться ему негде. Приходится постоянно идти вперед, и только вперед; единственная надежда на спасение заключается в том, чтобы положить конец этой лжи. На следующий день в разделе происшествий появилось еще одно сообщение:

«Утопленница, выловленная из воды близ Тура, была еще жива, когда свалилась в воду. Кроме того, вскрытие показало, что над правым ухом у нее имеется след от сильного удара, что исключает возможность самоубийства. Следствие продолжается».

Выходит, все случилось именно так, как и предполагал Дюваль. И теперь осталась лишь одна мадам Дюваль — подлинная мадам Дюваль, поскольку рядом с ней находился ее муж. Ту, другую, никогда не опознают. И раз до сих пор никто не пришел навестить раненую в больницу — значит, уже никто и не придет. Вероника порвала со своей семьей, настоящих друзей у нее, видимо, не было. Никто никогда и не вспомнит о Веронике… Вот о чем ему следует постоянно помнить, чтобы хватило мужества продолжать искать правду.

И Дюваль снова пошел в больницу, уселся рядом с безымянной женщиной, гладил ее по руке.

— Поговорите с ней, мсье Дюваль, — советовала ему Жанна. — Ее надо развлечь.

Дюваль принялся пересказывать ей все, чем он занимался в течение дня: «Завтракал в «Бургундской пивной»… Взял свинину с картофелем и кислой капустой…» — или: «Зашел в парикмахерскую». Он замолкал, стоило сиделке отойти подальше. Когда же она возвращалась с каким–нибудь лекарством, Дюваль продолжал как ни в чем не бывало: «В гостинице ужасно жарко. Пожалуй, придется подыскать себе другой номер…» Жанна бесцеремонно вставляла: «Да не стоит, мсье Дюваль. Вашу супругу скоро выпишут. Как раз утром доктор говорил об этом».

Ну конечно. Ее выпишут! И что дальше? Надо реально смотреть на вещи. Дальше он ее заберет, станет о ней заботиться. Он попал в западню. Бывали минуты, когда он не мог с этим смириться. В конце концов, это уж чересчур! Все–таки она мадам Дюваль или нет? А когда она сможет произнести или написать несколько слов… Ведь это когда–нибудь случится?.. И что тогда? Не лучше ли ему всегда оставаться рядом? Неустанно оберегать ее от других?

Вот почему, когда врач отозвал его в сторону, он терпеливо выслушал его.

— Вряд ли мы сможем сейчас помочь ей еще чем–то, мсье Дюваль. Надо думать, у вас уже все готово.

— Да… Вернее, мы еще раньше сняли дом в Амбуазе.

— Вот и отлично! Там ее сможет наблюдать доктор Блеш. Отличный врач. К тому же и я буду неподалеку. Ее состояние обязательно улучшится. Но она останется инвалидом. К счастью, ее реабилитацией вы сможете заняться сами. Я тут вам составил что–то вроде памятки, чтобы вы знали, какие процедуры ей потребуются. Не исключено, что когда–нибудь она сможет двигать рукой. Что касается ног, тут ничего нельзя обещать.

— А говорить она сможет?

Врач колебался.

— По правде, мсье Дюваль, я и сам не знаю. Ее заболевание напоминает по своему характеру полиомиелит, а вам ведь не надо объяснять, что это значит. Я лишь одно могу вам сказать: сделайте невозможное, чтобы она не погружалась в себя. Стоит ей замкнуться в своем одиночестве — и пиши пропало. Зато, если она станет цепляться за жизнь, надежда остается. Тут все зависит от нее, но в то же время и от вас. Ей понадобится много любви. Я надеюсь на вас, мсье Дюваль. Послезавтра вы сможете ее забрать.





Глава 9




Итак, решающий шаг сделан. У Дюваля вдруг появилось множество забот. Надо подготовить дом, закупить провизию, заказать карету «скорой помощи», нанять прислугу… и то и дело убеждать себя: «Чего мне бояться? Никто не придет ее навестить. Никто не сможет ее опознать». Он и думать не желал о том, что случится позднее, когда она сумеет проявить свою волю. Сначала следует позаботиться о том, что не терпит отлагательств.

У него еще хватит времени все обдумать. Иногда он закуривал сигарету, подбрасывал зажигалку на ладони. И вдруг будущее проступало перед ним с пугающей четкостью. То, что он задумал, — чистое безумие… у него ничего не выйдет… ему грозит катастрофа… Он пожимал плечами. Не его вина, что приходится идти окольными путями. Выбора у него все равно нет. И если он хочет узнать правду…

Накануне отъезда он вдруг решил, что все пропало. Возле ее кровати сидел старший сержант.

— Ну же, мадам Дюваль, попробуйте сосредоточиться…

— Он уже четверть часа здесь торчит, — шепнула Дювалю сиделка. — Говорит, должен взять у нее показания.

Дюваль подошел поближе. Старший сержант знаком попросил его молчать и терпеливо продолжал:

— Вы ведь не забыли о несчастном случае?.. Я должен знать, столкнулись ли вы с кем–нибудь… Это нетрудно… Просто закройте глаза.

Она закрыла глаза.

— Ну вот. Значит, вы с кем–то столкнулись. С кем?.. С легковой машиной?.. Нет?.. С грузовиком?.. С пикапом?.. Не припомните?

Он обернулся к Дювалю.

— Извините меня… Не хотелось бы ее утомлять, но осталось выяснить самое главное, она ведь видела Другую машину, и ее свидетельство имеет решающее значение… Мадам Дюваль, я спрошу иначе… Машину, которая ехала вам навстречу, кидало из стороны в сторону?

Она прикрыла глаза.

— Ага! Это уже кое–что! Значит, машину заносило. Вы ехали прямо на закат. Солнце не слепило вам глаза?

Она опустила веки.

— Так я и думал. Дорога узкая, навстречу мчится машина, которую то и дело заносит, солнце светит мадам Дюваль в лицо… В общем, обычная история… Попробуем еще раз… В воскресенье вечером грузовики обычно не встречаются…

Он склонился над кроватью.

— Прошу вас, соберитесь с силами, мадам… — Еще чуть–чуть… и я ухожу. Это была обычная машина?.. Попытайтесь припомнить… с иностранными номерами… большая… широкая?.. Нет?.. Погодите…Машина с удочками наверху?..

Она прикрыла глаза. Старший сержант похлопал ее по руке.

— Спасибо… Вы нам очень помогли… Не стану вас больше мучить.

Он поднялся и, обращаясь к Дювалю, сказал:

— Видите, как это делается?.. Так, понемногу, мы все и узнаем — дело ведь не закрыто. Я спросил об удочках, потому что по воскресеньям попадается много любителей рыбалки, и частенько они бывают навеселе… Я слышал, мадам Дюваль завтра выписывают. Вы вернетесь в Канны?

— Нет. Мы сняли дом в Амбуазе. «Укромный приют».

Она не сводила с него глаз. Но в них не промелькнуло ни удивления, ни испуга. Скорее безмерная усталость. Или вообще ничего. Уж слишком они голубые. Свет от окна отражался в них, словно в зеркале.

Вот и отлично! — сказал старший сержант — В случае чего, мне несложно будет с вами связаться. Телефон у вас есть?

— Да, — сказал Дюваль. — Только я забыл номер. Посмотрите в справочнике.

Старший сержант сделал приветливое лицо.

— Там вам будет хорошо, мадам Дюваль. Вот увидите. В вашем возрасте быстро поправляются. Держитесь!

Она закрыла глаза, но на сей раз больше их не открыла. Дюваль проводил сержанта до двери, пожал ему руку, успокоил Жанну, бродившую по коридору. Она возмущалась, твердила, что они не имеют права.

— Ничего страшного, — шепнул ей Дюваль. — Сейчас я все улажу. Позвольте мне поговорить с ней наедине.

Он придвинул стул к самой кровати, нагнулся, почти коснувшись лицом ее щеки. Заметил, что слева на голове у нее пробивались светлые волоски, похожие на птичий пух.

— Вы не знали, куда я собираюсь вас увезти, — зашептал он. — Ну вот, теперь вам все известно. Я нашел у вас в сумке адрес и ключи от «Укромного приюта». Там все готово к вашему приезду. И вам там будет лучше всего. Я буду за вами ухаживать. Мы с вами станем мсье и мадам Дюваль. Вы ведь этого хотели?.. Я совершенно свободен; денег у меня хватит… Я позабочусь о вас. Вам нечего бояться.

Ресницы ее задрожали, и на них блеснули слезы.

— Ну–ну!.. Только не плачьте!.. Я вам скажу кое–что… Я на вас нисколько не сержусь… Поначалу я здорово разозлился, Это ваше фальшивое удостоверение… Поставьте себя на мое место… Понимаете?.. Я было подумал… Ну да ладно, хватит об этом… Вы здесь, и останетесь со мною. Как, подхожу я вам?

Он погладил ее исхудалую руку, почувствовал, как она дрожит.

— Ну вот, — он заставил себя засмеяться, — договор заключен. Я не могу звать вас Вероникой… Только не это… Но Клер звучит неплохо. Как–никак, это ваше второе имя, я прочел его в ваших документах. Красивое имя… Согласны вы на Клер?

Помертвелые пальцы сжали его ладонь. Свободной рукой он взял платок и вытер слезы, стекавшие ей на виски.

— Вот беда–то! Он, верно, пропах табаком. Когда я один, я много курю. Но теперь, раз вы будете со мной, я за этим прослежу. Вы, может, боитесь, что я не справлюсь? Вот и напрасно. Я все умею делать, да к тому же эта славная мадам Депен придет мне на помощь… Ну, а теперь мне пора. До свидания, Клер. До завтра.

Он осторожно наклонился к ней, бережно коснулся губами правого, потом левого века и почувствовал, как бьется ее глаз — словно испуганная птичка.

— Я всегда буду рядом, — шепнул он.

И вышел, кипя гневом и сарказмом против самого себя. Остаток дня он провел в «Укромном приюте», проверяя каждую мелочь. В обеих гостиных и в спальнях поставил цветы. «Это не для нее, а для меня, — решил он. — Мне тоже нравится, когда в доме уютно». Купил тальк и мази, которые понадобятся ему для массажа, и всякие чистящие средства для мадам Депен.

Проходили часы, и внутри у него все сжималось от непривычной тревоги. Он чувствовал себя накануне важнейшего и, вероятно, опасного события. А затем время ускорило свой бег, словно ветер, свистящий впереди скорого поезда. И вот уже наступило время увозить Клер. Он и не подумал, что серый костюм, найденный им в чемодане, окажется ей великоват. Клер была ниже Вероники, но теперь только он один мог знать об этом. Жанна лишь заметила простодушно, что, мол, больная носила слишком длинные юбки. Пришлось пожимать руки, прощаться. Получилось, будто они отправлялись в свадебное путешествие, — иллюзия стала полной, когда в «Укромном приюте» Дюваль поднял молодую женщину на руки, чтобы сначала подняться на крыльцо, а затем на второй этаж. Он. опустил ее на кровать и, чтобы сделать ей приятное, включил проигрыватель.

Он вышел на минутку, чтобы дать шоферу «скорой» на чай, запер ворота — и ему вдруг почудилось, что это все остальные теперь в тюрьме, а сам он свободен. Издалека до него доносилась музыка, словно обещание нежданной радости, внезапно испугавшее его. Он поспешил вернуться к Клер. Они остались одни. Эта женщина принадлежала ему, словно птенец, выпавший из гнезда, словно брошенный матерью зверек, найденный охотником в кустах. Ему предстояло утешить ее, сделать окружающий мир доступным ей; и, если бы Дюваль верил в Бога, он бы его возблагодарил. Он подошел к кровати. Голубые глаза озирались вокруг. Они показались ему такими доверчивыми, что он улыбнулся.

— Вы ведь знаете, кто я по профессии, — сказал он. — И врач, и санитар — всего понемножку… Сейчас я вас раздену, а вы постарайтесь забыть, что я мужчина.

Он начал снимать с нее одежду. Она было хотела помочь ему здоровой рукой. Но вскоре оставила эти попытки, закрыла глаза и позволила ему делать с собой все, что ему вздумается. Дюваль дал себе слово оставаться безучастным. «Это обычная клиентка. Ведь я привык!» Но невольно он медлил. И его руки словно сами тянулись к ней. Истосковавшись по работе, они сгорали от нетерпения. Их неудержимо влекла к себе обнаженная плоть. Пальцы его блуждали, едва касаясь, вдоль ее тела, вокруг грудей. Чтобы нарушить очарование, Дювалю пришлось заговорить. Прерывающимся голосом он пробормотал:

— Вам бы надо обрасти жирком… Ну вот! Теперь накинем ночную рубашку, и можете отдохнуть, пока я приготовлю завтрак… Я вам еще не говорил, но я неплохо стряпаю, когда захочу… Вот так… Вы прямо как королева.

Левой рукой Клер ощупала себе лицо, затем указала на что–то в глубине комнаты. Между ними завязался разговор глухих.

— Что–что? — переспросил Дюваль

Он отошел к комоду, показал ей сумочку.

— Это?.. Нет?.. Одеколон?.. Тоже нет?.. Дальше?.. Но дальше уже стена… A–а! Зеркало!

Она несколько раз опустила ресницы. Дюваль вернулся к ее кровати.

— Лучше пока не надо, милая Клер… Поверьте мне, вы совсем не изуродованы… Вот только… Как вам сказать… Рот еще чуть–чуть перекошен… Но это скоро пройдет… Через несколько дней я сам принесу вам зеркало… обещаю… А пока…

Он принес ее сумку, вынул пудреницу и губную помаду. Она протянула руку.

— Потише! Уберите–ка руки! Давайте я сам.

Он присел на кровать поближе к ней и прилежно, как школьник, накрасил ей губы. Помада слегка размазалась. Он затаил дыхание.

— Не шевелитесь!

Ему хотелось продлить удовольствие. Нетвердым голосом он пробормотал:

— Как приятно в мои–то годы поиграть в куколки.

Их объединяло чудесное согласие, какое–то животное излучение, пробегавшее по коже; и лицо Дюваля постепенно застывало. Рот кривился все сильнее. Он смочил слюной палец и стер излишек помады с уголков ее губ.

— Недурно! Совсем недурно! А теперь капельку пудры.

Белое облачко окутало ее лицо.

— Ай! Похоже, я малость перестарался.

Пуховкой он снял избыток пудры, поднялся на ноги и, словно художник, склонил голову набок. И это правда была картина, только что им созданная, — портрет для единственного зрителя; пожалуй, он переложил белой и красной краски, и это придало ей патетическое выражение, от которого у него защемило в груди. «Боже милостивый, ведь я люблю ее, — подумалось ему. — Значит, это и есть любовь!»

Она наблюдала за ним. Он встряхнулся, будто очнувшись от сна.

— В другой раз у меня лучше получится, — пообещал ' он с притворным оживлением. — Я выключу эту штуковину, ладно? Уши болят от нее. Да и к чему нам музыка?

Он выключил проигрыватель, вернулся к ней. Он уже не мог отойти от нее ни на шаг.

— Как бы мне хотелось узнать ваше настоящее имя. Как я бы обрадовался! Коллетта?.. Габриэлла?.. Фернанда… Нет, только не Фернанда. И не Антуанетта… Может, вы попробуете написать? Это для вас отличная разминка… Знаете… ну, как у пианистов… Концерт для левой руки… Я вам принесу карандаш и блокнот.

Он сходил в свою комнату за бумагой и шариковой ручкой, положил их рядом с молодой женщиной, но она не шевельнулась.

— Нет?.. А мне было бы так приятно!..

И он внезапно ощутил приступ подлинного горя и осознал, что отныне ровное течение его жизни будет омрачено нелепыми радостями и горестями. Он словно перенесся в детство, которого у него никогда не было. Он забрал у нее бумагу и ручку и швырнул их на кресло.

— Ну и дурак же я! Сейчас я вам объясню… Хотя нет. Я замучил вас своими вопросами… А ну–ка, Рауль, старина, пошел на кухню!.. Если я вам понадоблюсь…

Он оглянулся вокруг и, не найдя ничего подходящего, снял правый ботинок и положил его на коврик перед кроватью, так, чтобы она смогла дотянуться до него рукой.

— Вот… Постучите по полу… Потом я куплю звонок.

Он вышел прихрамывая, в коридоре скинул второй ботинок и надел шлепанцы, которые еще никто не носил. Они оказались ему чуть маловаты. Кому же они предназначались? Тому таинственному мсье Дювалю, о котором Клер рассказывала лавочникам? А что, если Клер и впрямь замужем? Кольца у нее нет, но это еще ничего не значит. Вот и Вероника не носила обручального кольца. «Ну, допустим, — подумал он, — у нее есть муж, и он сейчас в отъезде… за границей… Он еще ничего не знает… Или, скажем, он узнает, так или иначе, что его жена в больнице… Но ведь в больницу уже хожу я. Место занято. Ведь не может быть двух мсье Дювалей! Это бы им все испортило. Все?.. А что значит все? Какой–то тайный замысел?.. А, ладно, к чему строить догадки! Чем воображать невесть что, уж лучше вообще ни о чем не думать».

Он надел фартук, вступил во владение кухней и принялся колдовать над кастрюлями. Ему вспомнилось время, когда он был мальчишкой и готовил еду, дожидаясь прихода матери. Но он уже не грустил. Даже принялся что–то насвистывать, нарезая мясо. Закипела вода. Он поломал спагетти и бросил их в кастрюлю. Смешно! Он так богат, что мог бы держать целый штат прислуги, а вместо этого вкалывает сам, как когда–то в детстве! Он поставил мясо в духовку, уменьшил огонь и снова поднялся в спальню.

— Как дела?.. Сейчас все будет готово… Признайтесь, вы удивлены. Что, не ожидали увидеть меня в фартуке? Мать всегда заставляла меня надевать фартук, чтобы не испачкаться.

Он присел к ней на краешек кровати. Это уже вошло у него в привычку.

— У меня был только один костюм. Вот и приходилось его беречь. Ведь мы так бедствовали! Вот вы когда–нибудь испытывали нужду? Нет. Я вижу, что нет… А ведь не иметь за душой ни гроша — это тоже своего рода увечье. Иногда я чувствовал себя карликом… Мы с матерью казались пигмеями среди нормальных людей… И всякий мог нас унизить…

Он весело пожал ей руку.

— Теперь–то с этим покончено… У меня много, очень много денег… Думаете, я говорю о двух–трех миллионах старыми деньгами, потому что привык считать деньги по–старому? Нет… речь идет о нынешних миллионах. Я вам потом объясню… Мне столько всего надо вам объяснить… Вообще–то мне полезно поговорить. Раньше я ни с кем не разговаривал. Черт возьми! Мое мясо!

И он стремглав бросился вниз по лестнице, выключил газ. Мясо как раз в меру подрумянилось. Попробовал спагетти выложил их в большое блюдо и полил кетчупом. Потом отнес в спальню тарелку, бокалы, бутылку… При этом он не смолкал ни на минуту — даже на лестнице и на кухне, — опасаясь порвать соединявшую их нить, вдоль которой отныне текла его жизнь.

— Надеюсь, я не пересолил спагетти! — крикнул он снизу. — Хотя с добрым куском масла… Что–то я нынче разошелся. Да здесь на четверых хватит… Ну, за стол!

По дороге он потерял один шлепанец, едва не упал и вошел в комнату, подпрыгивая на одной ноге.

— Ну, мадам, вы довольны? Конечно, кровать здесь не такая удобная, как в больнице, но, если подложить пару подушек, вы сможете сидеть.

Он приподнял Клер, завязал ей вокруг шеи салфетку.

— Сегодня я сам вас покормлю. Но позже я научу вас пользоваться левой рукой — вот увидите, это совсем не сложно. Ну а пока просто открывайте ротик.

Он размял спагетти, опустился на колени рядом с кроватью и поднес Клер полную ложку. От усердия он вместе с ней двигал губами, жевал пустым ртом, чувствуя сам, как пища понемногу опускается в желудок.

— Знаете, макаронные изделия — это мой конек… Да еще вареная на пару картошка. Я ведь вырос на лапше да на картошке. Не пугайтесь, я знаю и другие рецепты — такие, что просто пальчики оближешь… Вот только обживемся немного… Ну что, еще капельку? Не хотите? Тогда давайте кушать мясо.

Он подул на ложку, осторожно попробовал и покачал головой.

— Ням–ням… Ложечку вам, ложечку мне… Вот какой славный у меня ребятенок…

Она неловко хватала мясо губами. Соус тонкой струйкой стекал ей на подбородок. Он вытирал его краешком салфетки. Она была несчастна, но и он чувствовал себя несчастным, видя, как от мучений лицо Клер превращается в страдальческую маску.

— Ну что, наелись? Ладно, пока хватит… Еще персик на десерт… Ну а потом — мой фирменный кофе… Сваренный по всем правилам… Настоящий кофе, не какой–ни–будь там полуфабрикат. Моя мать относилась к кофе почтительно. Для нее выпить кофе означало устроить себе праздник, выходной, вкусить райское блаженство… Единственная ее отрада… Бедная моя мама!

Он спустился на кухню, чтобы сварить кофе. Старался погромче греметь кофемолкой, кастрюлькой, чашками, чтобы ей казалось, что они хозяйничают вместе. Вернулся с полным подносом.

— Может, вы любите с молоком? Я про него забыл. Ну, ничего не поделаешь. В другой раз. Вам сколько кусочков?.. Покажите на пальцах. Не могу же я все за вас делать!

Она пошевелила левой рукой, показала три пальца.

— Даме три кусочка. Готово! А теперь у меня для вас есть сюрприз.

Он вытащил из пачки сигарету с ментолом, прикурил, вложил ее в рот Клер.

— За то, что были послушной девочкой… Ах, до чего же хорошо… Только сейчас вспомнил — сам–то я поел вприглядку Завтра наверстаю. Что, невкусный кофе? Признайтесь, он просто отличный. А теперь давайте подберем с донышка весь сахар. Это самое вкусное. — Ставлю вам пять с плюсом, милая Клер.

Он поцеловал ее в лоб и откинулся в кресле. Давненько он так не уставал. Воцарилось молчание, и он задремал. По временам он открывал глаза. Она по–прежнему была здесь. Никто у него ее не отнял. Он мог спать спокойно.

Он проснулся только в начале пятого. Господи, у него еще столько дел! Отныне каждый его день будет так насыщен. Каждый миг подарит ему, словно незрелый плод, свою долю переживаний.

Он прибрался в комнате, стараясь не шуметь, так как молодая женщина задремала. Фотографию он унес. Пожалуй, ее лучше поставить в гостиной. Бедная Клер! Он навел порядок на кухне. Славная мадам Депен вымоет посуду. Пометил, что надо купить в первую очередь. А теперь пора приступать к массажу…

Клер открыла глаза, увидев Дюваля, она издала какой–то нечленораздельный звук. Слова вязли у нее в зубах; она пережевывала их, не в силах от них освободиться Наконец она сдалась, и ее зрячий глаз наполнился слезами

— Да–да, я знаю, — шепнул ей Дюваль. — Только меня вы совсем не обременяете… Раз в жизни я на что–то оказался годен… Давайте–ка немного разомнемся.

Он отбросил одеяло и плед.

— Вы такая красивая, но я не стану вам этого говорить. Я даже постараюсь этого не замечать. Снимем рубашку… Для начала перевернемся на животик.

Но он кривил душой. Когда его ладони легли на ее голое тело, он вдруг умолк. Внезапно у него пересохло в горле, и ему пришлось следить за своими руками чтобы им не вздумалось касаться ее слишком страстно. Он поглаживал неподвижные мышцы, стараясь перелить в них каплю собственного тепла, нежности и сострадания, потом принялся разминать их, пощипывать, лепить, стремясь вернуть им утраченную гибкость. Наконец перевернул ее на спину.

— Закройте–ка глаза, — приказал он, словно желая укрыться от ее нескромного взгляда.

Ему не хотелось, чтобы Клер догадалась, насколько она очаровала его. И все же она принадлежала ему, как если бы стала его любовницей. Он смотрел на тоненькие синие жилки, бившиеся у нее на груди, на блестящей от пота живот на покрытый завитками бугорок Венеры, и его тянуло ласкать все это губами, тихонько шепнуть ей: «Проснись!»

Он снова принялся за работу, выставив вперед большие пальцы, едва касаясь ее ладонями. Главное, нельзя останавливаться, чтобы не насторожить ее. Он должен притрагиваться к ней без задней мысли, без ложного стыда: для него не существует запретных мест опасных участков. Постепенно его смятение улеглось; ее тело снова становилось для него родным; он ощущал его внутренние токи, его жизненные связи, его потайное строение. Он склонялся над ней не как мужчина над обнаженной женщиной, но как водолаз над обломком кораблекрушения, Тыльной стороной ладони он смахнул со лба пот.

— А теперь давайте подвигаемся, — сказал он.

Она открыла глаза и жадно вгляделась в него, пытаясь уловить в его чертах хотя бы мимолетное вожделение. Но увидела лишь спокойное лицо, ласковую улыбку.

— Сначала займемся ногой.

Он заставил ее делать медленные круговые движения, как при езде на велосипеде; потом взял ее за руку, согнул ее, вытянул, опустил на кровать.

— Тут нужно терпение. На это уйдут недели. Но у нас все получится.

Краешком полотенца он смахнул остатки талька, надел на нее рубашку, обнял за талию, поднял на ноги и прижал к себе,

— Обхвати меня за шею рукой!

Это «ты» вырвалось у него так естественно, что они оба ничего не заметили. Мелкими шажками он подвел ее к окну.

— Взгляни–ка на свой сад!

На этот раз он рассмеялся, прислонив голову к голове Клер.

— Ты ведь не станешь обижаться? К своему ребенку всегда обращаются на «ты». Посмотри–ка на дроздов… Полюбуйся на закат… Вот что важно в жизни Бери с них пример!

Он чмокнул ее в висок, уложил в кровать, принес судно и подсунул под нее.

— Между нами никогда не будет ничего недостойного, — сказал он.

Вечером, после обеда, он вышел покурить в сад. Ночь уже опустилась на землю. Он прошелся по темным аллеям. «Я счастлив», — думал он и уже больше ничего не желал — даже ее выздоровления. Только и мог беспрестанно твердить, словно пытаясь разгадать величайшую тайну: «Я счастлив!»

Наконец он отправился спать. Зажег ночник в комнате Клер. Дверь он оставил открытой, но они находились слишком далеко друг от друга. Он даже не слышал ее дыхания.

В ту ночь он несколько раз просыпался, вставал, подходил к ее двери, прислушивался. Он позабыл про письмо, грозившее ему бедой, если она умрет. Он забыл обо всем на свете. Только одно казалось ему важным: прислушиваться к ее неровному дыханию, по временам становившемуся совсем слабым. Она — никто. Просто язычок пламени, который он держит в закрытых ладонях; но погасни он — и мир утратит все свои краски. Наконец он улегся и во сне не заметил, как настало утро.





Глава 10




— Вы себя не бережете, — говорила ему мадам Депен.

Это была крепкая, полная женщина, вся состоявшая из округлостей, она то и дело поправляла пучок, теряя при этом шпильки. Разговаривая, она всегда держала одну из них во рту, пытаясь подколоть волосы на затылке. Но она хорошо относилась к Клер. За это Дюваль ее и терпел. Она убирала дом, ходила за покупками, очень ловко мыла Клер, называя ее то своей кисонькой, то лапочкой, то козочкой, смотря по настроению. Она являла собой неистощимый кладезь сплетен, которыми развлекала Клер. Оставаясь же наедине с Дювалем, она шумно жалела его: «Бедненький мсье Дюваль, какое горе! Такой приличный человек… Вот я и говорю: «Боженька не всегда бывает справедлив…» Хотя, конечно, у каждого свой крест!» Она выводила его из себя, но он сдерживался, потому что время от времени ему удавалось вытянуть из нее кое–какие сведения; правда, толку от них было немного.

— Ее подруга, верно, останавливалась здесь?

— Что за подруга?

— Да вы ее знаете, такая черненькая, худая, у которой еще спортивный автомобиль?

— Да нет. Что–то не припомню. Мадам всегда жила здесь одна.

— Разве она приезжала не на машине?

— Нет. Брала на вокзале такси.

Так, значит, Вероника не показывалась на людях. Должно быть, она посещала «Укромный приют», только когда Клер бывала одна.

— Мадам всегда брала с собой много вещей, — добавляла мадам Депен. — А я–то, смеха ради, ей и говорю: «Вот так переселение у нас». Ведь мы с ней частенько шутили. Нрава она была веселого. Только иногда взгрустнет, как о вас заговорит.

— Да неужели?!

— Да–да. Уж очень она переживала из–за вашего здоровья. Говорила, что вы переутомляетесь там, в Каннах, и что доктор прописал вам длительный отдых. Хотя по вас и не скажешь… Может, это все нервы? С нервами шутки плохи. Взять хотя бы моего покойного муженька…

Дюваль силился понять, не находя никакого разумного объяснения.

— Послушайте, мадам Депен, когда же вы пришли сюда в первый раз?

— Ну… надо думать, где–то во второй половине апреля. Мадам сказала Симоно, водопроводчику, что ищет служанку.

Дюваль спросил наугад:

— Она ведь не так часто здесь бывала?

— Не скажите! Последнее время чуть ли не каждую неделю. Но меня она приглашала только через раз.

— А разве она вам не говорила, что мы собираемся отправиться в путешествие?

— Она? Вот уж нет! Наоборот, она говаривала частенько: «Ах, как славно мы здесь заживем! Тут так спокойно!»

Тогда Дюваль садился у кровати Клер. Разгадка таилась здесь, за этим чистым, чуть выпуклым лбом, который все еще покрывался испариной при малейшем усилии. Голубые глаза пристально всматривались в него, тревожно темнели, если он выглядел озабоченным. Слишком глубокое согласие царило теперь между ними, чтобы он мог притворяться. Тогда он целовал ее веки, шепча:

— Ну, не горюй… Попробуем во всем разобраться, когда ты немного окрепнешь.

И, кажется, напрасно он ей это говорил, потому что поправлялась она медленно: плохо ела, пассивно выполняла упражнения, даже не пыталась пользоваться левой рукой. И не будучи врачом, Дюваль не мог не видеть, что она искала убежища в своей болезни, прячась в нее, как в раковину. Никогда она не захочет сказать ему правду. То ли она все еще не вполне ему доверяла, то ли, напротив, боялась его потерять. Но Дюваль ощущал в себе неистощимые запасы терпения. Да он и не торопился все узнать сразу. В каком–то смысле он вместе с ней постепенно возвращался к жизни и с удивлением обнаруживал у себя неведомые ему прежде способности. Часто он ложился с ней рядом, держа в руках ее всегда прохладную ладошку, и, уставившись в потолок, изливал перед ней душу, словно перед психиатром.

— Знаешь, мое настоящее имя вовсе не Дюваль. На самом деле я Хопкинс… Так звали моего отца… Бедная мама, несмотря на все свои несчастья, страшно этим гордилась. Ну и, конечно, соседи знали все подробности: она ведь только и искала, кому бы еще поведать нашу историю. Как же я на нее злился! В школе ребята прозвали меня америкашкой. Мне приходилось слышать о евреях, об этих их желтых звездах. Ну так вот, со мной все было куда страшнее. И ни разу никто меня не пожалел. Клер, голубка, вот ты считаешь себя несчастной, тебе кажется, что ты стала меченой, но знаешь, это все сущие пустяки по сравнению с тем, что пережил я. Даже учителя предпочитали не вмешиваться. Хотя, вероятно, они были неплохими людьми… но сама подумай: маленький американец в той среде, в которой нам приходилось жить… Еще меня дразнили ковбоем, Аль Капоне… И, само собой, лупили… Только не думай, что я пытаюсь тебя разжалобить. Просто я хочу сказать, что лет до пятнадцати — в каком–то смысле и до сих пор — я был не таким, как все остальные… Теперь–то, конечно, у меня куча денег… А главное, у меня есть ты… Мы с тобой оба убогие. Нам нечего стесняться друг друга. И стыдиться нечего. Вот чудеса! Видишь ли, я никогда не знал, чего мне ждать от Вероники… вы с ней дружили, так что тебе я могу признаться… Я вечно был настороже, без всякой причины, просто потому, что мне всегда желали зла и я привык думать: что за шутку хотят со мной сыграть на этот раз? И даже сейчас я не понимаю, что происходит.

Почему ты выдаешь себя за мадам Дюваль? Только теперь это уже не важно. От тебя я не жду ничего дурного… Ты позволишь мне себя любить? Хочешь остаться со мной? После, когда ты совсем поправишься, я распахну клетку. Ты будешь свободна. Но, если ты уйдешь, я снова стану маленьким Аль Капоне, на которого все показывали пальцем.

Он повернул к ней голову. Серьезные глаза разглядывали его в упор. Щека у нее снова подергивалась.

— Ну, будет! — сказал Дюваль. — Полежим тихонько, пока не пришла мамаша Депен.

Но стоило ей прийти, как он принимал безразличный, скучающий вид. Ему совсем не хотелось выдавать их с Клер чудесную близость.

— Несчастный мсье, — жалела его мадам Депен. — Да разве это жизнь? Пойдите прогуляйтесь, пока я здесь… Сходите на рыбалку. А то еще можете поохотиться, как мсье Ламиро. Он и ружья свои здесь оставил, Разве охотничий сезон еще не начался? Вы бы узнали. Прогулка по лесу пойдет вам на пользу.

Он уходил на часок, только чтобы ее не видеть, пробегал глазами газету, спускался к аллее, тянувшейся вдоль Луары. Об утопленнице нигде больше не упоминалось. И Дюваль почти совсем позабыл, что Вероника была его женой. Теперь его жена — та, другая… Но стоило ему отойти подальше от «Укромного приюта», как чары слабели. И он опять начинал терзаться вопросами. Счастье давало трещину. Он спешил домой, полный решимости подвергнуть Клер настоящему допросу, чтобы покончить с этим раз и навсегда. На кухне он заставал мадам Депен.

— Она вас ждет, мсье Дюваль. Без вас она сама не своя!

Не осмеливаясь ответить: «И я тоже», он бегом поднимался по лестнице, останавливался в дверях. Увидев его, Клер пыталась улыбнуться. Она начинала быстрее дышать, шевелила здоровой рукой. Он садился к ней на кровать, трогал ей лоб, щеки, как будто она слишком быстро бежала и теперь задыхается.

— Ну, будь умницей! Я не уходил далеко. Ты и представить себе не можешь, до чего мне нравится этот город. Все думаю, почему ты выбрала именно его.

И он чувствовал, как сжималось ее неподвижное тело. Она уходила в себя, словно зверек зарываясь в землю.

Но, взяв ее за запястье, он чувствовал, как сильно бьется пульс. Он выдавал ее сильнее, чем детектор лжи.

— Ну–ну, — нашептывал он. — Ты же знаешь, я не собираюсь тебя мучить. Просто это очень славный городок, вот и все.

Несколько раз приходил доктор Блеш. Он охотно беседовал с Дювалем, не скрывая, что он озадачен. Общее состояние больной, по его мнению, не оставляло желать ничего лучшего; анализы тоже совсем, неплохие. И тем не менее…

— Что–то с ней творится такое, чего я не понимаю, — признавался он Дювалю. — Возможно, то, что я сейчас скажу, покажется вам диким, и все же я ничего не хочу от вас скрывать. Готов поклясться, что она чего–то боится. Может быть, ее преследуют кошмарные воспоминания об аварии? Я не исключаю такой возможности. На мой взгляд, ее следовало бы вызвать на откровенность, заставить как–то выразить себя. Оставьте у нее под рукой блокнот и карандаш. Однажды она сама захочет высказать какое–либо желание, потребность, чувство… Тогда и нам легче будет ее понять. Как знать, не поможет ли ей невропатолог? Слишком мало мы думаем о том, как авария может сказаться на психике.

Дюваль последовал его совету. Установил на нужной высоте столик на колесах, который он специально для этого купил, и разложил на нем бумагу и карандаш. Клер посматривала на Дюваля с опаской, словно тот готовил хирургические инструменты.

— Это чтобы ты могла тренировать руку, — объяснил он. — Поначалу будешь рисовать что придется. Чертить палочки, крестики… конечно, не сразу Я не прошу тебя относиться к этому как к школьному заданию. Просто время от времени от нечего делать возьми в руки карандаш… Вот хотя бы этот красивый, красный… Сожми–ка его… Посильнее… Я знаю, что ты сможешь… А теперь нарисуй букву… большую букву, это легче… но для начала старайся выбирать буквы без завитушек… Например, букву А или Г… не хочешь… ну, тогда H, JI, П… Вот видишь? Совсем неплохо. Теперь попробуй сама… Что же это у тебя? Держу пари, ты хотела написать Р… Рауль… Какая ты милая. Но тебе это пока еще трудно.

Она уже устала, выпустила из рук карандаш и откинулась на подушку. Дюваль погладил ее по лбу.

— Ты заслужила сигарету.

Он прикурил две сигареты от золотой зажигалки и прилег рядом с ней.

— Видишь, как нам хорошо вдвоем… Здесь мы в безопасности… Я ведь знаю, что тебя тревожит… Ты думаешь о Веронике, верно? Но ее нам нечего бояться. По очень простой причине. Она умерла… Свалилась в Луару. И следов никаких не осталось. Для полиции, для больничного персонала, для продавцов, для мадам Депен существует только одна мадам Дюваль: ты… И нечего тебе больше переживать…

Он пощупал ее запястье — пульс был очень частым.

— Успеем еще поговорить о Веронике. А пока давай–ка выбросим ее из головы… Раз–два, и готово!

Клер понемногу успокаивалась. Дюваль погасил в пепельнице обе сигареты. Ему нравилось наступившее затишье. Время от времени в приоткрытое окно залетала муха, яростно жужжа, проносилась над кроватью, затем взмывала вверх и затихала. Иногда до них доносились порывы ветра, гулявшего по саду, словно живое существо. Клер просунула ладонь в руку Дюваля, сжала ее изо всех сил.

— А? Тебе что–то нужно?

Она настойчиво на него смотрела, тянула его к себе… и вдруг он понял.

— Нет, правда? Ты это не из благодарности? Ты правда этого хочешь?

Глаза у нее расширились и стали неподвижными. Из горла вырывался приглушенный хрип. Впервые ее тело пошевелилось. Дюваль едва осмелился овладеть ею. Позволят ли ей истерзанные нервы пережить блаженную разрядку, которая могла бы рассеять ее тревоги?

Вдруг у него возникло странное ощущение: будто он проводит опыт, в котором нет места чувственности. Скорее это напоминало магические заклинания: он призывал обратно покинувший ее тело дух. В голове проносились бессвязные обрывки мыслей: «Я в тебе. Я — это ты… Вот ты дрогнула… Ты нахлынула на берег, как море… Волна… Волна…» Но уже наступил отлив. Жалкое подобие удовольствия… Едва поднявшись, волна откатилась. Осталась раздавленная, неподвижная женщина… глаза у нее были закрыты, на губах выступила пена.

— Знаю, — шепнул он. — Я почувствовал. Только не надо огорчаться… Ты еще слишком слабенькая.

Она повертела головой, не отрывая ее от подушки.

— Послушай, — сказал он, — а как раньше… нет, скажи мне. Посмотри на меня.

Она открыла и снова закрыла глаза.

— Раньше получалось лучше?.. И до конца?.. Ведь так? Я что, делаю это хуже, чем другие?

Сейчас он все испортит. Но он уже ничего не мог с собой поделать. Напрасно повторять себе, что в их неудаче нет ничего странного, иначе и быть не могло… Он поднялся и ушел в ванную. Ему хотелось окунуться в воду, чтобы успокоиться и попытаться забыть другого, того, кто, конечно же, в постели обращался с ней грубо, как скотина, и о котором она, возможно, сожалела в эту минуту. И разве все то, что он ей дарил — восхищенная нежность, удивлявшая его самого преданность, — не оказалось нелепым и почти смешным? Доброта? Еще один способ остаться в дураках! Толком не вытершись, набросив на плечи полотенце, он вернулся к Клер. Она даже не попыталась натянуть на себя одеяло — так и лежала распластанная, словно жертва насильника. Он сердито поправил одеяло.

— Клер… Послушай меня… Сейчас у нас с тобой ничего не получилось… Может, все дело в твоей болезни… Или я оказался не на высоте… Но мне вдруг пришло в голову, что существует и другая причина…

Он властно взял Клер за руку и пробежался пальцами по артерии, нащупывая то местечко, в котором билась сама жизнь, и кровь, пульсируя, выдавала все ее тайны…

— Возможно, ты не слишком довольна собой, — продолжал он. — Или скрываешь от меня что–то постыдное. Поэтому–то ты и не испытала удовольствия… Если дело в этом, нам раз за разом придется терпеть неудачу. Понимаешь? Мы останемся чужими друг другу.

Она так и не открыла глаз, но пульс заметно участился.

— Мы разочаровали друг друга как любовники… Но ведь мы с тобой отлично ладили! Потому–то я и имею право знать… В твоей жизни есть кто–нибудь?

Теперь он заговорил совсем как его мать! Он передернул плечами.

— Ты замужем?

Она попыталась вырваться, но не смогла. Он крепко держал ее за руку. Пальцами он ощущал биение истины.

— В этом все дело, верно? У тебя кто–то есть… и это не муж… Но тогда где же он, Господи? Где он скрывается? И что ему нужно?

Он отбросил от себя руку Клер, словно испорченный прибор.

— В конце–то концов, чего вы от меня хотите? Какого черта вы сняли этот дом?

Скомкав полотенце, он швырнул его в угол, так яростно натянул на себя рубашку, что она порвалась на плече, и вдруг застыл. Зазвонил телефон. За все время их пребывания в «Укромном приюте» это был первый звонок. Телефон не смолкал. Он настойчиво звал Дюваля в гостиную.

— Сейчас вернусь, — сказал он. — Не волнуйся. Наверное, просто ошиблись номером.

Он спустился вниз и снял трубку.

— Полиция Блуа… Мсье Дюваль?

— Да, это я.

— Мы по поводу аварии, в которую попала мадам Дюваль… Есть новости… Не могли бы вы узнать у мадам Дюваль, была ли та машина, с которой она столкнулась, белого цвета?

— Сейчас узнаю… Подождите, пожалуйста.

Он положил трубку на стол, но сам не встал. Похоже, они кого–то задержали для допроса. Пока он все отрицает, но, если его припрут, он вполне может рассказать, что в «триумфе» ехали две женщин. Как бы там ни было, стоит ли подводить бедолагу под монастырь? Им положено искать преступника — пусть сами и ищут! У них с Клер есть дела поважнее. Он подождал еще немного, прежде чем ответить.

Алло… К сожалению, жена не помнит

— Ничего не поделаешь… Спасибо, мсье Дюваль. Мадам Дюваль не лучше?

— Так себе…

Он бросил трубку. Почему это он обязан с ними церемониться? Он никому не позволит лезть к нему в душу. Он плевал на их расследование! Ему самому надо кое в чем разобраться… Этим он сейчас и займется.

Но когда он увидел, как ужасно побледнела Клер, у него не хватило сил.

— Звонили из полиции, — сказал он. — По поводу аварии. Вот настырные, сволочи… Клер, любимая, прости ты меня. Я сейчас сорвался…

Он нагнулся и прильнул губами, к ее беспомощным устам.

— Да, я ревнивый, мнительный, злой, мстительный, буйный… Я мог бы продолжить… У меня полно недостатков. Тебе со мной не повезло. Но я люблю тебя. Может, это тоже недостаток. Имей в виду, никто тебя у меня не отнимет. Я своего никому не отдам. Но знаешь, если бы ты просто рассказала мне все, что тебе известно… я мог бы сообразить, что к чему. Может, я напрасно вообразил себе невесть что? Откуда мне знать? Ты могла бы меня успокоить, я так устал от всех этих сомнений. Ну открой же глаза, Клер. Не оставляй меня одного.

Он встал, снова вгляделся в ее оцепеневшее лицо.

— Ладно… Отдыхай… Я пойду накрою на стол.

Вообще–то ему очень нравилось это время дня. Каждую совместную трапезу он старался превратить в маленький праздник. Мадам Депен готовила им лакомые блюда, он же забавы ради покупал редкие вина и ставил в вазу цветы, которые рвал в саду, вперемешку, так как не знал их названий и не умел составлять букеты. Но эта их молчаливая размолвка убила в нем прежний задор, и теперь, когда он уже не разговаривал за двоих, наступила тишина — та мертвенная тишина, которая бывает в доме, где есть умирающий. Невыносимая печаль и горечь вдруг овладели им. Он уже сожалел о том, что произошло: куда лучше им было раньше! И тут же сам себя высмеивал: вот он уже и впал в дешевую сентиментальность, стал слащавым, словно больничная сиделка Жанна. Ну, переспал он с Клер, был у нее не первым, и что дальше?.. Разве она обязана перед ним отчитываться? И неужто он впрямь вообразил, что волен дарить ей наслаждение, что она в его объятиях растает от благодарности? Кретин! Видно, рассказы пациенток не пошли ему впрок. Любовь! Да он знал о ней все! О самых низменных ее сторонах. О самых подлых личинах. Сколько израненных ею тел прошло через его руки, прежде чем пасть жертвой новых страстей! А теперь вот и сам подцепил этот вирус. И именно тогда, когда свалившееся на него наследство могло бы навсегда избавить его от унижений. А тем временем жандармы не спускали с него глаз. Расследование, начавшись в Америке, продолжало идти своим чередом, все осведомлялись друг у друга, и так будет продолжаться до бесконечности. Да он просто смешон! Он отнес наверх фаршированную дораду[10]. В другой раз они бы от души повеселились, выбирая косточки. Но сегодня в этом занятии было что–то зловещее, и в конце концов рыбу пришлось выбросить.

Дюваль вышел в сад. Уже стемнело. Август подходил к концу. «А что, если, — подумалось Дювалю, — любовь похожа на фрукты? Возможно, существуют весенние и летние ее сорта. Любовь могут уничтожить осы, она может опадать с деревьев или заваляться на полке… Ну, а моя любовь… суждено ли ей созреть?» Обернувшись, он заметил отблеск настольной лампы в комнате Клер. Попытался представить себе сад с голыми деревьями, нескончаемые дожди, ледяную корку под ногами. Наступит следующий год… потом еще один… Ему пришлось прислониться к вишне. Когда догоревшая сигарета обожгла ему пальцы, он очнулся и вернулся в дом. Заснула ли она? О чем она думает? Неужели об их дурацкой ссоре? Надо сию же минуту пойти сказать, чтобы она выбросила эту чепуху из головы.

Она попыталась что–то написать. Бумага то и дело выскальзывала у нее из–под руки. Она старалась изо всех сил, пытаясь дорисовать начатую палочку. Дюваль мягко побранил ее:

— Завтра у тебя впереди целый день… А ночью надо спать. Ты ведь устала… Да и я тоже. Сегодня нам пришлось слишком много поволноваться.

Он хотел забрать у нее бумагу. Но она так отчаянно закричала, что у него сжалось сердце.

— Ну, если ты так хочешь закончить, я не стану тебе мешать. Что это за буква? Может, И?.. Попробуй–ка еще раз, вот тут, рядышком. А я подержу бумагу… Буква Б?.. Или Д?.. Ага, я понял: это П. По–моему, совсем неплохо.

Рядом с П она вывела Р. Ее дыхание участилось. Рот свело судорогой. Дюваль понял, что она и не думала упражняться, а пытается сообщить ему нечто жизненно важное — возможно, открыть какую–то страшную тайну.

— ПР? Может, это имя человека, которого я знаю?

Она упорно продвигалась вперед по своему тернистому пути, преодолевая каждую букву, словно крутой подъем.

— П… ПРО… Что это, название, города, откуда ты приехала?

Она не слушала его. Следующая буква далась ей особенно тяжело. Это была буква С.

— ПРОС?.. ПРОС?.. Так ведь это «ПРОСТИ»! Я угадал?

Измученная, довольная, она выпустила карандаш из рук. Ее влажные глаза сияли, словно драгоценные камни. Дюваль опустился рядом с ней на колени, заключил ее в объятия:

— Прости! Любовь моя, это я должен просить у тебя прощения! Да я просто… Даже не знаю, что бы я делал… Клер, голубка моя! Правда, только что я чувствовал себя таким несчастным… Любой пустяк я принимаю близко к сердцу… Но теперь с этим покончено.

Он нежно поцеловал ее и прилег рядом, так, чтобы прижаться к ней всем телом.

— Нужно только, — прошептал он, — чтобы ты больше ничего от меня не скрывала… Мне все равно, как ты жила до нашей встречи… Знаешь, чего бы мне хотелось… как тебе объяснить?.. Чтобы нас больше ничто не разделяло, даже кожа… Чтобы мы стали прозрачными друг для друга… понимаешь? Как медузы в море… Не знаю, занимаются ли медузы любовью? Наверное, да. Через это всем надо пройти. Но каждая из них раскрывает другой свое нутро. Они словно звездочки, не таящие своей нежности… А вот мы…

Клер дышала ровно. Она спала. Дюваль вздохнул:

— Вот ты уже и покинула меня!.. Как ты теперь далеко… Как трудно оставаться вместе… Но, раз ты спишь, значит, доверяешь мне.

Он замолчал. Вновь обретенная радость казалась ему костром, у которого греется путник. Один бок нежится в тепле, а другой дрожит от холода. Он тоже заснул. Во сне он то и дело протягивал руку, чтобы убедиться, что Клер рядом, и, коснувшись ее, ощущал исходящие от нее волны покоя. И все же внезапно он проснулся, как будто хотел успеть на ночной поезд. Мозг работал напряженно и четко. Встал, взглянул на часы: без четверти двенадцать. Хотелось пить.

В одних носках он спустился на кухню, открыл бутылку с пивом. Похоже, этой ночью ему уже не заснуть. Закурил сигарету, надел ботинки и распахнул дверь в сад. Ему почудилась, как за оградой мелькнула чья–то неясная тень. Он бросился туда бегом. Но ворота были закрыты на ключ. Сколько он ни выкручивал себе шею, пытаясь разглядеть, что творится на улице, так ничего и не увидел.

Да чего он так всполошился? Стоит прекрасная погода. Кто угодно мог выйти погулять среди ночи; может даже, постоять у ворот, вдыхая запахи сада. А он уже задыхается от прихлынувшей крови, впадает в панику? Он еще долго прислушивался, прежде чем вернуться в дом. Ну конечно, мимо шел случайный прохожий! И все же он проверил все запоры, прежде чем подняться в спальню. А потом, словно летчик, придирчиво осматривающий свой самолет перед вылетом, вновь перечислил все доводы в пользу того, что волноваться не стоит. Он помнил их наизусть. Они казались вполне убедительными. Что же он никак не ляжет? Зачем вынимает из стола свои фотографии, сделанные в Каннах? Кто снимал их?.. За что Клер просила у него прощения?.. Вот именно! Что такое он должен ей простить? Может, аварию подстроили нарочно, чтобы убрать с дороги Веронику?.. Нет, это же явная чушь. И все эти дурацкие мысли лезут в голову из–за того, что за оградой мелькнула чья–то смутная тень! Его тут же одолели самые нелепые подозрения! Ну, хватит! Придется выпить снотворное. Сегодня ему потребуется лошадиная доза.

Дюваль еще долго лежал с открытыми глазами. Все думал о той тени за садовой оградой. Конечно, то был случайный прохожий… прохожий… прохожий…





Глава 11




Его предчувствия оправдались днем позже. Накануне Дюваль получил из конторы Фарлини счет, который следовало побыстрее оплатить, и как раз выписывал чек, когда у ворот кто–то позвонил. Мадам Депен уже ушла. Дюваль никого не ждал. Он заклеил конверт, надписал адрес и сунул письмо в карман. Это могла быть сборщица пожертвований для слепых или детей, перенесших полиомиелит. Обычно он что–нибудь давал и сейчас, проходя через сад, вытащил из кошелька несколько монеток. Он увидел женщину в черном, которая спросила, когда он подошел поближе:

— Вы мсье Дюваль?

— Да. Рауль Дюваль.

— ? я — сестра Вероники.

Он уже протянул руку, чтобы открыть калитку, но вдруг навалился на нее всем телом, словно от выстрела в упор.

— Чья сестра?.. Ничего не понимаю…

— Я полагаю, она вам все же говорила обо мне. Хотя я прекрасно понимаю, что ничего для нее не значу, но тем не менее… Тереза… Тереза Ансом.

— Ах да… Тереза… Конечно, конечно…

Он уже подыскивал какой угодно предлог, лишь бы спровадить эту женщину. Но словно актер, забывший свою роль, он вдруг остро ощутил свою беспомощность, обреченность… Все кончено. Эта женщина в черном… она носит траур, потому что узнала правду… она пришла, чтобы поквитаться с ним.

— Вы узнали адрес в полиции?

Он и сам не понимал, что говорит. Он открыл калитку. Она прошла перед ним, держа голову очень прямо, даже немного вызывающе. Они с Вероникой были очень похожи, только эта оказалась пониже ростом, потемнее и постарше — словно копия, ссохшаяся от времени.

— Нет, в больнице… В прошлом месяце я потеряла мужа… У него была опухоль, он и болел–то совсем недолго. Он так мучился…

Она раскрыла сумку, достала носовой платок и приложила его к губам. В роли вдовы она была неподражаема. Дюваль чувствовал себя почти завороженным. Она продолжала своим обычным, сухим и резким голосом:

— Конечно, я написала об этом Веронике. Послала ей извещение.

Она протянула Дювалю конверт с траурной каймой, с зачеркнутым адресом.

— Если бы бедная Вероника сообщила мне о своем замужестве, все было бы очень просто. Но ведь я для нее не существовала! Вот я и указала на конверте ее девичью фамилию, которую она снова взяла после развода. Письмо я отправила в Париж, по ее прежнему адресу. Оттуда кто–то — надо думать, консьерж — переслал его в Канны. Из Канн его направили в больницу в Блуа, а уж из Блуа вернули мне с пометкой: «Адресат неизвестен». Меня это удивило и встревожило. Времени у меня теперь много — сами понимаете, одна в пустой квартире, волей–неволей все время думаешь, — вот я и села на поезд и сегодня утром явилась в больницу в Блуа. Там они проверили по журналу приема больных и нашли ее имя: Вероника Дюваль, урожденная Версуа. Вот так я и узнала и о ее замужестве, и о несчастном случае. Мне дали ваш адрес… и все мне рассказали…

Дюваль немного успокоился, но вообще–то он здорово струхнул. Ему следовало бы подумать об этом заранее. Не скрывая любопытства, она поглядывала на вновь обретенного зятя.

— Там я узнала, что вы специалист по лечебному массажу… Даже в этом ей повезло… Да она и всегда была удачливой. Хотя мне не следует так говорить после того, что случилось… Как она?

— Неважно, — намеренно резко ответил ей Дюваль. — Совсем неважно… Весь правый бок парализован… говорить она не может… все еще слаба… В общем, калека.

— Ах, Рауль, как мне вас жаль!

Дюваля передернуло.

— Ведь вы позволите мне звать вас Раулем? — продолжала она. — Как же вы справляетесь?

Они неторопливо шли по аллее к крыльцу. Она быстро, словно хищная птица, высматривающая добычу, оглядела дом и сад.

— У меня весьма преданная служанка.

— Я ведь могла бы вам помочь… Когда такое несчастье, нечего ворошить прошлое, верно?

— Я вам очень признателен, но еще какое–то время ей придется избегать любых потрясений… Доктор запретил строго–настрого… Никакого шума, никаких посещений..

— Даже для родной сестры?

— Вот именно… Вы ведь не знаете… Она все еще очень, очень тяжело больна… Из–за пустяка у нее может подскочить температура.

— Стоило мне тащиться в такую даль… — обиженно протянула она.

— Если бы это зависело только от меня, — продолжал Дюваль, — я бы вас тут же провел к ней. Как же иначе? Но она мне этого никогда не простит… Знаете, почему?

Он наклонился и прошептал ей на ухо:

— Она считает себя обезображенной… На виске у нее еще осталось несколько шрамов и волосы пока не отросли: часть головы пришлось выбрить наголо, чтобы сделать перевязку

В черных глазах Терезы блеснул и тут же погас радостный огонек.

— Вероника всегда была гордячкой, — сказала она, — неудивительно, что теперь она не желает никого видеть.

— Прибавьте к этому, что она сильно исхудала. К тому же она в полном сознании, что только усугубляет положение. Она и меня–то еле терпит.

— Она совсем не говорит?

— Нет. Только делает знаки левой рукой. По существу, она отрезана от мира… Зайдете на минутку?

Они поднялись по ступенькам и остановились в прихожей.

— Я снял этот дом, — снова заговорил Дюваль, — потому что он стоит на отшибе. Соседей у нас нет. Машины почти не проезжают. Здесь тихо, как в больнице.

— Дом сдавался со всей обстановкой?

— Да.

— Вам это, наверное, недешево обходится.

— Приходится идти на жертвы… Вот гостиная.

Он распахнул дверь. Войдя, она тут же заметила фотографию на круглом столике.

— Да это же Фабьена! — воскликнула она. — Никуда от нее не денешься.

— Разве вы с ней знакомы?

— Вы спрашиваете… Еще бы! На свое несчастье.

— Присаживайтесь и расскажите мне все по порядку.

Она одернула юбку, чтобы та не смялась, и осторожно присела на диван.

— Только не говорите мне, что вы ничего не знаете!

— О чем вы?

— Разве Вероника не рассказывала вам, из–за чего мы с ней поссорились?

— Она избегала разговоров На эту тему.

— И правильно делала. Надо вам сказать, что Веронику вырастила я. Мать вечно болела. Она умерла от туберкулеза. Я пожертвовала всем ради этой девчонки. Она ведь меня на тринадцать лет младше, ну, я и относилась к ней как к дочери. Характерец–то у нее не из легких, ну да мы кое–как ладили. А потом она познакомилась с этой Фабьеной. И прямо влюбилась в нее… Только не подумайте ничего такого! Вероника — вполне нормальная женщина. Я просто хочу сказать, что она восхищалась Фабьеной до неприличия… Только и говорила об этой Фабьене… И во всем стремилась ей подражать. Но, на беду, у той водились денежки, а у нас–то не густо… Ведь я работала, мсье.

Она вынула носовой платок и теперь комкала его в руке, являя собой живую картину скорби.

— И давно они так дружат?

— Уже много лет! Вам, Рауль, трудно себе представить, что это такое. Извините меня, я говорю то Рауль, то мсье… Как только все это вспомню, просто голова идет кругом. Стоило Фабьене купить себе браслет, как Веронике хотелось точно такой же. Фабьене нравилась какая–то книга, и Вероника сходила от нее с ума. Ну, а меня они и знать не хотели. Я ведь не их поля ягода. Фабьена приглашала Веронику на вечеринки… Вы ведь понимаете, что это такое. Вероники никогда не бывало дома. Она возвращалась Бог знает в котором часу. Так она и познакомилась со своим мужем… с первым… Шарлем Эйно… Он был вроде как помещик, намного старше ее… Мсье якобы занимался скотоводством. Уйму времени он проводил в Америке…

— В Америке?

— Ну да, в Америке. Нет, вообразите себе!.. Он садился в самолет, как я сажусь в такси… впрочем, я никогда не беру такси… Слишком дорого. Вероника мне об этом рассказывала нарочно, чтобы позлить. «Чарли в Ныо–Йорке» — так она говорила. Тогда они обе помешались на этом типе. Чарли то, Чарли се… Чарли купил Мятного Ликера. Чарли купил Ночную Красавицу… Это значит, лошадиные клички. А вы сами, Рауль, играете на скачках?

— Никогда не играл.

— И правильно делаете. Вижу, что вы разумный человек.

— А этот мсье Эйно был очень богат?

— Откуда мне знать? Я–то всегда как говорю: в таком деле, как у него, честным путем много не заработаешь…

— А Фабьена… она замужем?

— Нет, насколько я знаю. Но ведь мне они говорили только то, что хотели. Да я по сию пору уверена, что они с ним… ну, вы понимаете?.. Ведь из–за чего–то Вероника с ним развелась… И это очень быстро произошло, можете мне поверить.

— Но тогда бы подруги поссорились. Вы так не думаете?

— Ах вот вы о чем… Мне это тоже приходило в голову… Ну а что, если мы с вами отстали от жизни, бедный мой Рауль?

Теперь она улыбалась, радуясь, что ей удалось заронить зерна сомнения в душу Дюваля. Почти умиротворенно она продолжила:

— Когда я поняла, что Веронике я больше не нужна, я устроила свою жизнь. Пора было и о себе подумать, как вы считаете?.. Вот я и вышла за славного парня и перестала видеться с сестрой. Да она и не пыталась меня удержать. Какое там! Между нами, только честно, — заметьте, что я не люблю лезть не в свое дело, — но скажите, разве вас она сделала счастливым? Ведь нет?.. Она же страшная эгоистка!.. К тому же, наверное, между вами всегда стояла Фабьена.

Она не спускала с Дюваля своих черных глаз, в которых, словно угли, тлела злоба.

— Да нет, — отозвался Дюваль, — Фабьену я и в глаза никогда не видел.

— Ну так скоро она даст о себе знать, будьте уверены. Вас не так легко найти, уж я–то знаю. Но она что–нибудь придумает; и вам еще повезет, если она не посеет между вами раздор. Хотя, конечно, калека…

У нее вырвался короткий сухой смешок.

— Вряд ли ей теперь вздумается кому–то подражать!

Спохватившись, она тут же добавила проникнутым печалью голосом:

— Как мне жаль ее, бедняжку.

— Что–то я не совсем понял, — признался Дюваль, — отчего эта Фабьена имела на нее такое влияние?

— Ну, вы ведь мужчина. Вот вам сразу и лезет в голову: друзья, товарищи… А будь вы женщиной, вы бы знали, что такое безнадежное соперничество. Для Вероники Фабьена была как бы образцом для подражания.

— Пусть так! Но зачем же перенимать ее вкусы!

— Вкусы? Скажете тоже! Не только вкусы, но даже ее манеру одеваться, разговаривать, курить… И смех, и грех. Только так оно все и было. Осечка за осечкой. С этого и пошли наши ссоры. Ну, теперь с этим покончено. Так даже лучше… Что же вы думаете делать дальше? Вам надо работать… Вы не можете оставаться здесь вечно… Я не хочу навязываться, но если вам нужна моя помощь… Увы, я уже привыкла ухаживать за больными. И, если понадобится, стану присматривать за ней, как прежде.

— Благодарю вас, — отрезал Дюваль. — Возможно, когда–нибудь… Но пока, повторяю, не стоит ее утомлять.

— Вы правы. Со мной у нее связаны дурные воспоминания.

— Вот–вот. Выпьете чего–нибудь?

Она вытащила из сумки мужские часы и посмотрела на них.

— Нет, спасибо. Но если бы вы подбросили меня до вокзала, я как раз бы вовремя доехала до Туре, чтобы поспеть на поезд, идущий в Бордо.

— С удовольствием.

Они поднялись. В прихожей она остановилась и указала на второй этаж:

— Она там, наверху?

— Да.

— Мне бы так хотелось взглянуть на нее…

— Послушайте–ка, — сказал Дюваль, — как только дело у нас пойдет на лад, я вас непременно извещу.

— Бритая… вся в шрамах, — прошептала она мечтательно. — Простите, как вы сказали?

— Я говорю, что сообщу вам, как только она пойдет на поправку.

— Ну–ну… А если явится Фабьена, не пускайте ее сюда. Я вижу, вы умеете настоять на своем. Не стесняйтесь, будьте с Вероникой построже. Ей нужна твердая рука.

Дюваль усадил ее в машину. Она оглянулась на дом.

— Для вас двоих он слишком велик, — решила она.

— У вас с собой есть вещи?

— Только чемодан. Он в камере хранения.

Дюваль закрыл ворота на ключ.

— Боитесь, что ее украдут! — заметила она. — Знаете, а ведь я вас совсем не таким представляла. Мне известны вкусы Вероники.

— Вам кажется странным, что она за меня вышла?

На малой скорости он съехал вниз.

— Пожалуй, да, — призналась она, поразмыслив. — Вы так не похожи на… на того, другого.

— А какой он из себя, этот ваш Чарли?

— Высокий, плотный, краснолицый, смахивает на англичанина. Я его видела только один раз, и то мельком. Уж будьте уверены, меня ему не представляли.

— Насколько я знаю, он платит Веронике очень приличные алимёнты.

Едва Дюваль выговорил эти слова, как сердце у него тревожно сжалось. Об этом он тоже толком не поразмыслил. Как выплачивались эти деньги?

— Он–то? Что–то не верится. Я смотрю, она вам о себе ничего не рассказывала.

— Ничего.

— Вот чудачка! Во всяком случае, я не думаю, чтобы ей много присудили, раз у них не было детей. И знаете что? Мне даже кажется…

Она выглянула из машины, чтобы полюбоваться Луарой, и продолжала:

— Как видно, на жизнь вам с лихвой хватает. Так вот, должно быть, из–за денег она и выскочила за вас сразу после развода.

Это слово буквально взорвалось в мозгу у Дюваля. Ну конечно, деньги! Его миллионы!

— Не хотелось бы злословить, — продолжала она. — Но вы мне симпатичны, и я бы себе не простила, если бы не говорила с вами вполне откровенно. Вероника всегда тратила, не считая. И я частенько гадала, как это ей удается. Надо полагать, ей случалось брать взаймы. Никак иначе это не объяснишь. И еще я теперь понимаю, почему она мне ничего не сообщила, когда вышла за вас замуж.

— Почему же?

— Не обижайтесь, но для нее вы не были такой блестящей партией, как Чарли. Сами посудите: после помещика — простой массажист. Такое случается, но хвастать вроде нечем. Вполне в духе Вероники. Вам неприятно об этом слышать?

Дюваль промолчал. Он смутно чувствовал, что эта женщина, ядовитая, как паук, была права; она нащупала нечто гадкое и в то же время опасное. Из–за всего этого он чуть было не позабыл, что Вероники нет в живых. Он поставил машину напротив вокзала.

— Вы как будто расстроены, — заметила Тереза, доставая багажную квитанцию.

— Скорее удивлен, — поправил он. — Когда мы поженились, деньги водились у нее. У меня их не было.

Они глядели друг на друга вопросительно; чемодан стоял на земле между ними.

— Напомните–ка мне свой адрес, — произнес он наконец.

— Дакс, улица генерала де Голля, 17. Напишите мне — во–первых, о ее здоровье, во–вторых, о ваших делах. Мне многое еще хотелось бы вам рассказать. И если понадобится помощь, не стесняйтесь.

Она протянула ему руку: в самом этом движении ему почудилось что–то двуличное. Преодолевая брезгливость, Дюваль позволил ей пожать свои пальцы.

— Да, и конечно, поцелуйте за меня Веронику.

Он проводил ее взглядом, увидел, как она растворилась в толпе. Угроза миновала, но вот надолго ли? Придется ли ему покинуть Амбуаз? Укрыться в другом месте? Может быть, уехать за границу?

Не спеша Дюваль вернулся на привокзальную площадь. Он уже не знал, что и думать… Чарли, Вероника, Клер… нет, Фабьена… потому что с этой минуты она вновь стала Фабьеной… Что объединяло этих троих? Разумеется, нельзя принимать за чистую монету россказни этой бабы–яги. И все же что–то за этим кроется!.. Он повторил: «Фабьена… Фабьена», чтобы освоиться с этим именем, попробовать его на вкус, услышать его отзвуки в своем сердце… Фабьена, просившая у него прощения… Фабьена, бывшая душой этого заговора… Фабьена, ставшая мадам Дюваль… Фабьена, которую он продолжал любить.

Приближался час массажа. Дюваль опустил в почтовый ящик письмо мэтру Фарлини и сел в машину. Малолитражка, словно ученый ослик, знала дорогу домой наизусть. Дюваль и не заметил, как она довезла его до «Укромного приюта». Вероника занимала все его мысли. Она сама пожелала выйти за него замуж — и Фабьена, ее близкая подруга, наверняка знала почему. Хотя и так догадаться нетрудно: Вероника нацелилась на его миллионы, потому что знала о существовании Уильяма Хопкинса… а об этом ей мог рассказать только Чарли, который часто ездил в Америку. Надо попробовать добиться от Фабьены, что именно связывало Чарли с Хопкинсом.

«Хопкинс! — подумалось Дювалю, — а ведь я называю его так, словно он мне и не отец. И о Веронике я вспоминаю так, как будто она никогда не была моей женой… На самом деле у меня на свете есть только один родной человек — Фабьена!»

Остановившись перед домом, он снова шепнул: «Фабьена», словно это волшебное имя могло распахнуть перед ним ворота и открыть для него истину. Он попытался повернуть в замочной скважине ключ и обнаружил, что калитка заперта на одну задвижку. Но ведь он точно помнил… Та мерзкая баба даже заметила: «Вы словно боитесь, что ее похитят!» Значит, сюда кто–то приходил. Он уверен в этом. Он бросился к дому, взлетел вверх по лестнице и замер на пороге ее комнаты. Фабьена лежала в той же позе, в какой он ее оставил; она с трудом повернула к нему голову.

Стараясь казаться беспечным, он подошел к окну, чтобы распахнуть ставни навстречу вечернему солнцу. Его глаза перескакивали с одного предмета на другой. Но все вещи оставались на своих местах. Стулья не были сдвинуты. Пахло так же, как прежде. Он присел на кровать, погладил молодую женщину по лбу.

— Знаешь, — сказал он, — кто сейчас приходил? Ты, наверное, слышала, как мы разговаривали… Ты с ней уже встречалась раньше.

Голубые глаза уставились прямо на него; уголок рта снова нервно подергивался.

— По–моему, ты ее не очень–то жаловала… Да и она тебя недолюбливала. Сестрица твоей подружки Вероники… От нее я узнал, что тебя зовут Фабьеной… Красивое имя — Фабьена. Мне оно нравится. Очень женственное.

Ее глаза вопрошали Дюваля с каким–то отчаянием.

— Мы с ней долго беседовали. Она непременно хотела повидаться с тобой, потому что думала, что ты и есть Вероника. Никому ведь не известно, что Вероника умерла. По крайней мере, я на это надеюсь. Но стоит кому–нибудь сюда прийти… Для нас это окажется катастрофой. Пока я отсутствовал, никто не приходил? Если нет, сожми мне руку.

Она сжала ему руку.

— Вот и отлично. Сама понимаешь, я вынужден остерегаться. Мы с тобой оба живем словно на вулкане. Нас может погубить любая случайность, не забывай об этом. Если, на беду, кто–нибудь прознает, что ты не Вероника, я погиб… Раз уж ты была ее лучшей подругой, так, может, ты знаешь, что случилось на шоссе?.. Если знаешь, прикрой глаза.

Она прикрыла глаза.

— Но ты не знаешь всех обстоятельств. Она тебе наверняка приврала… Я и не думал ее убивать — это неправда. Сама посуди: разве я похож на преступника?

Голубые глаза были глубокими, как море. Он вздохнул и продолжал:

— Да, она мне надоела, но еще хуже надоел себе я сам, вернее, мы оба, та нелепая жизнь, которую мы с ней вели. Вот я и не стал прикручивать колесо… чтобы испытать судьбу… оставил все на волю случая… А потом… она вынудила меня написать это письмо… Имей в виду, я мог бы и отказаться… Но я подумал, что так мы скорее получим развод… Мне и в голову не приходило, что Вероника может погибнуть… Я полагаю, вы с ней в самом деле попали в аварию? Если да, снова закрой глаза… Ясно… Никто не мог ее подстроить? Если нет, сожми мне руку.

Она сжала ему руку.

— И все же, если выяснится, что Вероника утонула, письмо вскроют и передадут в полицию… Ты знаешь, у кого Вероника его оставила? Закрой глаза, если знаешь… Нет?.. Правда не знаешь?

Он взял ее левую руку и нащупал пульс.

— Какой частый у тебя пульс! Такой частый, что я не очень–то ему верю… Фабьена, одумайся! Для меня это вопрос жизни и смерти. Вероника тебе ничего не говорила?.. Если ее сестра не лжет, у нее не было от тебя секретов. Нет, плакать сейчас не время. Отвечай… Ну же, Фабьена. Подумай о нас с тобой. Разве нам плохо вдвоем? Как же так? Неужели ты хочешь, чтобы меня арестовали? Хочешь, чтобы тебя часами допрашивали… они–то не станут тебя щадить… Фабьена. Я люблю тебя. Теперь скажи все… все… Чтобы я мог защитить нас обоих.

Его губы коснулись ее лба, осторожно спустились к израненному виску, мокрому от слез. Он прошептал:

— Фабьена, любимая… Не знаю, какую роль ты играла во всем этом… Подозреваю, что не слишком красивую… но заранее… слышишь, заранее… не держу на тебя зла. Наверняка мы с тобой оба брошенные дети… сироты. Когда больше не на что надеяться, легко наделать глупостей… Я вот женился на Веронике, потому что считал ее богатой… Когда душа мертва, остаются только деньги… ведь верно? Так что мы квиты. Я женился из–за денег и чуть не убил и Веронику, и себя самого. Это чудовищно. Но я достоин прощения, потому что люблю тебя. Я вверяюсь тебе весь, без остатка. Твоя вина не может быть больше моей. Знаешь, я ведь не судья. Я все пойму. Правда еще может нас спасти. Кому Вероника отдала письмо?

Он встал, чтобы лучше видеть ее. Они бросали друг другу вызов, не произнося ни единого слова.

— Ты отказываешься отвечать?

Она закрыла глаза.

— Что ты хочешь этим сказать? Что ты отказываешься?

И снова она закрыла глаза.

— Отлично. А я клянусь, что ты будешь говорить.

Он вышел, хлопнув дверью.





Глава 12




Началась война — война взглядов, долгих часов молчания, вспышек ярости и бесконечных уговоров; в ней случались минуты затишья, обманные маневры, хитрости, угрозы. Побежденным всегда оказывался Дюваль. Фабьена не отступала ни на пядь. Ее недуг, словно бункер, стал для нее укрытием. Осада могла длиться бесконечно. Дюваль изложил ей столько различных версий, что сам в них запутался. Он проверил все возможные варианты. Но все его старания ни к чему не приводили. И он возвращался назад, к тому самому моменту, когда, как ему казалось, впереди забрезжил свет.

— Фабьена… Ты ведь слышишь меня… Я не требую от тебя ничего особенного… Взять, к примеру, твои документы… Они фальшивые… Я же знаю! Значит, пришлось обращаться за помощью к специалисту. Тебе самой или какому–то близкому тебе человеку. Этого ты не можешь отрицать… Ну, открой глаза. Посмотри на меня. Я тебе не враг, Фабьена… Выходит, ты нашла какую–то подпольную контору. Наверное, это не так уж трудно. К примеру, если бы в Каннах мне понадобились фальшивые документы, я уверен, как–нибудь выкрутился бы… А уж тем паче в Париже… Ведь ты, по–моему, живешь в Париже… Я не ошибся? Ты живешь в Париже, Фабьена?.. Ничего не случится, если ты скажешь мне «да» или «нет»… Ну хорошо, оставим этот разговор! В конце концов, это не так уж и важно. Что мне действительно хочется знать, так это зачем ты выдавала себя за Веронику. А главное — почему Вероника не возражала?

Он закуривал сигарету и, расхаживая взад и вперед по комнате, повторял, словно вдалбливая урок тупой ученице. «Почему Вероника не возражала…» Резко повернувшись, возвращался к кровати:

— Почему она не возражала?

Фабьена лежала не шевелясь, точно мертвая.

— Почему она приезжала, словно обычная гостья? И только тогда, когда никто не мог обратить на нее внимания? Почему?.. Здесь мне одному не разобраться… Не то я такого напридумаю… всяких гадостей и глупостей… чего ты никогда не могла бы сделать. Только ответь — и я оставлю тебя в покое. Даю честное слово!.. Ты сняла этот дом — Вероника, безусловно, знала об этом. Этого ты тоже не можешь отрицать. Ты сняла его несколько месяцев назад. Вот в чем суть… Местные жители знают, твой муж живет в Каннах; у него тяжелая работа, и вот почему в один прекрасный день он может приехать сюда, чтобы отдохнуть от дел… Этим мужем был я. Вот что мне хотелось бы понять: почему вы с Вероникой надумали привезти меня сюда? И как вы собирались это сделать?

Фабьена уже не плакала. Иногда она немного бледнела. Или у нее слегка подергивался рот, как у больного, которому делают укол. Дюваль придвигал к ней столик, приносил бумагу и карандаш.

— Одного слова хватит, чтобы навести меня на след. Одно слово — ведь это пустяк. Зато потом нам сразу станет легче… Что могло бы заставить меня перебраться Амбуаз? Ума не приложу Допустим, мы с Вероникой не думали бы о разводе… Хотя, когда ты снимала дом, об этом еще не было и речи… Ладно. Я приехал бы сюда. Но ведь Вероника не могла испариться и уступить место тебе! Да и ты не могла же прийти и сказать мне: «Я — Вероника». Так что же вы задумали? Имей в виду, у меня ответ готов. Только я ничего не скажу… Ты первая… Прошу тебя, Фабьена! Не вынуждай меня изводить тебя так… Мне это противно! Я же вижу, что мучаю тебя. Постарайся понять, что у нас нет другого выхода. Даю тебе четверть часа.

С тяжелым сердцем он спускался вниз, подходил к ограде и сквозь прутья озирал окрестности. Потому что существовала еще одна загадка: кто–то ведь приходил к ним. Калитка не могла открыться сама по себе. Кто–то заходил в дом, видел Фабьену. Пусть даже это звучит глупо, выглядит полным абсурдом. Но именно с тех пор Фабьена стала оказывать ему сопротивление. Она вела себя так, потому что боялась. «Похоже, я сочиняю сказки, — подумал он. — Никто ей не угрожает… разве что я сам!» Он возвращался в комнату.

— Ну так что? Как вы думали это провернуть? Я вижу, ты что–то написала. Вот и умница… Ну и хватит… Ты что, ничего другого не придумала? Нет–нет, как раз не хватит. Я должен знать… Фабьена, горюшко ты мое! Ну ладно, пока довольно. Поверь, я не стал бы тебя терзать, если бы сам сумел во всем разобраться.

И опять он принимался шагать — от одной стены до другой, из одной комнаты в другую. Приходила мадам Депен.

— Как дела, голубки?

И весело принималась за хозяйство. Дюваль оставлял их с Фабьеной вдвоем, но внимательно прислушивался к малейшему шороху из своей комнаты. Он знал, что они кое–как, словно глухонемые, умудрялись–таки объясняться друг с другом. Иногда до него доносился хриплый голос Фабьены. Общаясь с мадам Депен, она старалась разнообразить эти отрывистые звуки, пыталась даже выговаривать слова; а он мучился ревностью, сжимая кулаки от злости. Он отдавал ей все, получая взамен лишь молчаливый отпор, Потому что стремился проникнуть в ее тайну, которая была и его тайной, так как непосредственно затрагивала его самого. Разве это справедливо? Иной раз ему приходило в голову, что он не прав; прошлое — это прошлое, и не пора ли подумать о будущем? Но что за будущее их ожидает? Ведь где–то там, за сценой, затаилась Тереза, в любой момент она может появиться снова; а главное — этот мужчина. Тот, что дергает за веревочки. Чарли! Дюваль был почти уверен, что тут он угадал правильно.

Мадам Депен собиралась уходить.

— Курица будет готова через полчаса. Смотрите не забудьте про нее. Не сожгите, как в прошлый раз.

Да он плевать хотел на курицу! Он размышлял, можно ли доверять служанке, не является ли она посредницей между Фабьеной и… И кем? Чарли, тот, несомненно, в свое время сыграл роль в этом деле — но как сейчас он смог бы разыскать Фабьену? Дюваль боялся выходить из дому. Бакалейные товары, мясо и рыбу он заказывал по телефону. И каждый вечер проверял в доме все ходы и выходы, осматривал подвал и чердак. Однажды, вспомнив о ружьях, стоящих в прихожей, он вынул их из стойки и тщательно проверил каждое из них. Они были тщательно смазаны и, судя по всему, вполне исправны. Под ними в выдвижном ящике хранились коробки с патронами. Переломить стволы и зарядить ружья оказалось совсем несложно. Вставив патроны в гнезда, Дюваль сухо щелкнул затвором. Если возле дома мелькнет подозрительная тень, он выстрелит в воздух, чтобы показать, что сумеет постоять за себя и никому не позволит отнять у него Фабьену. Он поставил ружья на место. Вот до чего его довели! Он все больше и больше терял голову. И день ото дня становился несчастнее.

— Фабьена… я знаю, что вы с ней задумали. Я скажу тебе сам, раз ты отказываешься признаться… Вы хотели заполучить мое состояние… Послушай, Фабьена, это же ясно как Божий день… Тут не надо быть семи пядей во лбу. Муж Вероники часто ездил в Америку. Насколько я знаю, он там торговал лошадьми… что–то в этом роде. Ну, а мой отец владел крупным транспортным предприятием. Лошади… Перевозки. Ну?! Поняла, где здесь собака зарыта?

На этот раз Фабьена открыла глаза.

— Ага! Вот теперь тебе стало интересно. Сейчас, ты, наверное, думаешь, что этот придурок Дюваль не так уж и глуп. Представь себе, ты ошибаешься. Он как раз очень глуп. Так ничего и не понял — женился на Веронике… Это правда, ничего я тогда не понял. Откуда мне было знать, что у меня такой богатый отец и что в один прекрасный день он оставит мне свое состояние? Зато Вероника, благодаря вашему Чарли, знала об этом давным–давно… И вот Тереза, славная наша Тереза, открыла мне глаза. Но нам пора завтракать. Остальное я расскажу тебе за десертом.

Он накрыл на стол, поражаясь собственной жестокости. Откуда в нем такое остервенение, такая ярость? Посмотри, какая она бледная. Если хочешь ее смерти, давай валяй дальше в том же духе. Ах, Фабьена, Фабьена… Прости меня. Он приподнял ее, подсунул под спину еще одну подушку. Но она не желала открывать рот.

— Тогда ешь сама… Теперь ты уже умеешь… Держи–ка ложку покрепче; еще, еще крепче. Смотри, как я это делаю. Хотя мне тоже трудно есть левой рукой… Фабьена, ты что же это, надумала объявить голодовку?.. По–твоему, у меня и без того мало горя? Отлично! Я с тобой обойдусь так, как делала моя мать, когда я был маленьким… Она вечно спешила… Мне не разрешалось привередничать.

Он зажал Фабьене нос и засунул ей в рот ложку. Она тут же подавилась и выплюнула рисинки, которые он аккуратно смахнул.

— Ну уж нет, голубушка. Со мной эти штучки не пройдут. Мне ты нужна живая! Вспомни о письме! Если его вскроют, я, того и гляди, попаду в тюрьму! Ну давай! Еще ложечку. Не забывай, что вы обе мне сделали!

Она кашляла, давилась. Глаза ее наполнились слезами. Она извивалась той половиной тела, которая могла протестовать. В его спокойствии было что–то пугающее.

— Знаешь, ведь я могу привязать тебе руку. Нечего уворачиваться. Рис очень вкусный.

Ложка наткнулась на ее крепко сжатые зубы.

— Видно, тебя здорово мучает совесть! Я же вижу, что ты хочешь наказать сама себя! Только ничего не выйдет. Придется тебе поесть.

Она вертела головой во все стороны. Старалась не стонать, чтобы не глотать пищу. Он держал ложку наготове у самого ее рта. Рано или поздно она разжимала зубы. Тогда он просовывал между ними ложку.

— На, попей.

Она задыхалась.

— Торопиться нам некуда… Ох уж эта Вероника! Обвела меня вокруг пальца! Мол, к чему нам брачный контракт. Пусть лучше все будет поровну!.. Каких еще доказательств любви можно требовать… А я–то, дурак, ей верил! Упрекал себя за то, что, как последний негодяй, женюсь из–за денег. Вбил себе в голову, что она — состоятельная женщина. Как бы не так! Небось этот ваш Чарли и подбрасывал ей деньжат… Я даже готов поверить, что они и развелись–то нарочно… чтобы Вероника стала свободной женщиной и могла упасть в объятия будущего наследника Хопкинса. Рис остынет. Ну же, Фабьена, давай пошевеливайся!

Он набрал полную ложку. Она следила за тем, как он ее подносит, с каким–то животным ужасом.

— Открой рот!

В конце концов она перестала сопротивляться и откинулась на подушки, разметав по ней влажные от пота пряди волос.

— Мне бы хотелось узнать, как вы сумели меня найти. Ведь во Франции полно Дювалей. Верно, вы все трое взялись за дело. К тому же отец, должно быть, кое–что порассказал этому вашему скотоводу… Ну, попадись он мне…

Он погрузился в размышления. На столе остывали кушанья. Фабьена неуклюже попыталась вытереть себе рот краешком салфетки.

— Ну и потешались же вы надо мной! Неужто этот простак попадется на удочку?.. Теперь ясно, зачем понадобились мои фотографии. Вероника притащила их тебе, чтобы ты могла полюбоваться, какая глупая рожа у ее мужа!

Он поднялся и вышел. Он совсем выбился из сил. Мерзавки! Но потом вспомнил, что одна из них мертва, а другая парализована. Вернулся, с отвращением взглянул на накрытый стол.

— Вечером поедим как следует. По вашей милости у меня уже ум за разум заходит!

Он отодвинул стол, принес туалетные принадлежности и одеколон.

— Давай–ка сюда свою мордашку, приведем ее в порядок.

Умывая Фабьену, он понемногу успокоился. Причесал ее. Подкрасил. Она снова стала его любимой куколкой. Он целовал ее, укачивал, шепча ей на ушко:

— Давай забудем обо всем! Если разобраться, тут нет ничего особенного. Мне не стоило жениться на Веронике, только и всего. Ведь вы меня не тянули за руку. Просто вы рискнули попытать счастья… Хотя я прямо подыхаю от злости при мысли, что вы следили за мной, хотели узнать мои привычки, досконально изучали мою жизнь. И, так как у меня не было денег, вы решили: «Этот от нас не уйдет». И вы оказались правы — вот что хуже всего, так как же я могу сваливать на вас то, что я сам натворил! Только вот… я–то позарился на скромный достаток Вероники, ну, а она… она хотела заграбастать кучу деньжищ!

Он ничего не мог с собой поделать — обида просто душила его. Он снова принялся шагать взад–вперед по комнате. Закуривал одну сигарету за другой. Комната наполнилась дымом.

— Чего я никак не могу переварить, так это затею с совместным владением… За несколько дней до свадьбы я было почувствовал угрызения совести… Может, она тебе и не говорила… Я предлагал ей раздельное владение имуществом… в припадке… из чувства порядочности. Но это продолжалось недолго. Она меня быстро успокоила: «Ты вносишь свой труд… свой талант…» Что и говорить, она умела польстить, когда хотела… Ясно, что совместная жизнь давалась ей нелегко, но, если подумать, это тоже входило в ее намерения.

Он присел на край кровати.

— Ведь правда, что это входило в ее намерения?.. За свадьбой должен был последовать развод и раздел имущества. К тому же я сам себя подставил. Даже забавно! Преподнес ей, как на блюдечке, эту аварию на шоссе… А уж она не упустила случая: заставила меня написать то проклятое письмо. Гениально! Благодаря ему она не только получила бы развод на самых выгодных условиях, но могла бы еще меня и шантажировать… Ну да ладно! Дело прошлое. У твоего приятеля–помещика, должно быть, невесело на душе… Подумай только, Фабьена! Теперь ты мадам Дюваль, моя жена. Как раз такая, какая мне нужна. В жизни и впрямь все как в игре в покер. Можно все потерять. А потом снова отыграться.

Он накручивал себя все больше и больше. Упрекал себя за то, что был несправедлив к Фабьене, ведь мошенничеством занималась Вероника. Да и можно ли назвать это мошенничеством?.. Его ведь не заставляли насильно идти под венец. Он добровольно ответил: «Да». Целый час он весь дрожал от радостного возбуждения, словно под действием наркотика. Вышел в сад, нарвал там охапку цветов и принес их Фабьене. Спросил у нее:

— Чего бы тебе хотелось? Напиши мне… Возможно, какое–нибудь украшение… Скажем, браслет — вместо того, что сбил меня с толку в больнице? Надо же додуматься — носить такой же браслет, как у другой женщины… А правда, почему…

Вдруг он умолк. Им снова овладел бес сомнения. Вот именно, зачем им понадобились одинаковые украшения, одни и те же книги, пластинки, картины? А главное, удостоверение личности на одно и то же имя? Может, Вероника и подражала Фабьене. Но только ли в этом дело? Главные вопросы — самые важные, самые страшные — так и остались без ответа.

И меж ними вновь возникла полоса отчуждения. Дюваль беззвучно бродил по дому. Иногда он закрывался в гостиной и созерцал портрет Фабьены. С фотографией ему легче было спорить — ведь с нее смотрела прежняя женщина, способная что–то предпринимать, руководить Вероникой. Он выстраивал свои доводы, стоя перед снимком, словно перед грозным, полным коварства противником. Он походил на шахматиста, который вдруг обнаружил слабые стороны своей позиции. Например, если бы Вероника и впрямь с самого начала стремилась к разводу, разве она не начала бы хлопотать об этом сразу после случая на шоссе? Но она ничего не предпринимала… Чего же она ждала? И если она строила все эти козни только затем, чтобы получить развод, зачем ей понадобилось тогда снимать дом в Амбуазе? И чего ради Фабьена вздумала выдавать себя за Веронику?

Круг вновь замкнулся. Женщина на фотографии смотрела на него голубыми глазами, бдительно хранящими тайну, Дюваль чувствовал, что ему осталось сделать лишь один шаг к разгадке. Он так и сказал Фабьене:

— Я продвигаюсь вперед… Спешить некуда, раз ваше дельце не выгорело.

Доктор Блеш, приходивший теперь лишь раз в неделю, явно был в замешательстве. В присутствии больной он оптимистически смотрел на будущее:

— Совсем не плохо… Пошевелите рукой, ногой… Ну вот, сами видите, что у вас уже получается… Вам следует постоянно упражняться. А еще пробуйте говорить. Надо только упорно думать о чем–нибудь совсем простом, что легко произнести… стол… стул… И у вас все получится само собой: стол… ну–ка, скажите: стол.

Это выглядело и смешно, и страшно одновременно. Доктор не пытался настаивать, но однажды, когда Дюваль провожал его до ворот, остановился.

— Я начинаю немного тревожиться, — признался Блеш. — Давление у нее очень низкое. Что–то ее гнетет Совершенно очевидно, что она не хочет жить. Сломлена ее воля. Она уже должна бы ходить сама, опираясь на вас или на трость. Вы ведь понимаете, о чем я говорю: ей бы следовало вести себя активней, а она словно поражена молнией… По–моему, ее нужно поместить в специализированную клинику. Подумайте об этом, мсье Дюваль.

И Дюваль стал думать. Ну конечно, ей нужна клиника. Но только позже. Когда он узнает правду. Иначе он навсегда останется в неведении. К тому же не исключено, что как раз эта правда медленно убивает Фабьену. Он снова стал уговаривать ее. Потом в который раз попытался взять ее измором, излагая ей свои мысли вслух:

— Отнять у меня половину состояния было нетрудно. Но зачем понадобилась мадам лже–Дюваль?

Именно этот вопрос следовало задавать неустанно, чтобы в конце концов, словно долотом, пробить брешь в окружающей его непроницаемой тайне. И он твердил его до полного отупения. Он заваривал кофе, убирал на кухне, усаживал Фабьену в кресло, чтобы поправить постель, затем укладывал ее и с обычным своим искусством делал массаж… Но к чему им мадам лже–Дюваль?. После ужина, заперев все двери, он целовал Фабьену на ночь. «Спи спокойно… Я буду рядом… Тебе нечего бояться». Устраивался поудобней в гостиной, клал рядом пачку сигарет. «Начнем сначала… В «Укромном приюте» должны поселиться мсье и мадам Дюваль. Та мадам Дюваль, которую в этих краях многие уже знают, — не настоящая… — Все это не вызывало у него Никаких сомнений. — Но раз мадам лже–Дюваль не могла рассчитывать, что я и правда приму ее за Веронику, выходит, мужчина, который должен был к ней приехать, на самом деле…»

И тут он все понял. Сердце у него забилось так отчаянно, что ему послышалось, будто в ночной тишине он различает его стук. Тот, кто собирался к ней приехать, тоже не настоящий Дюваль. Настоящий Дюваль должен был исчезнуть.

— Так, значит, — прошептал он, — они надеялись получить не половину… а все. Меня они хотели убить.

В ту ночь он не сомкнул глаз. Он чувствовал себя изобретателем на пороге величайшего открытия, хотя на самом деле то, что он воссоздавал винтик за винтиком, было не чем иным, как преступлением. Он сварил себе кофе, зажег свет во всех комнатах первого этажа — свет был ему физически необходим. Он открыл все двери, чтобы беспрепятственно переходить из кухни в столовую, из столовой — в переднюю и в гостиную. Постепенно преступление представало перед ним во всех подробностях и оказалось столь простым, что он так и не сообразил, почему не разобрался в нем раньше.

Его собирались устранить. Но при этом не хотели привлекать внимания. Женщина, которая внезапно получает наследство в несколько сот миллионов, — это ведь очень подозрительно. В таком случае полиция непременно насторожится. Она почует труп. Даже если убийство будет умело замаскировано под несчастный случай, она не поверит. Недаром заурядная авария на дороге в Блуа показалась полицейским подозрительной. Так что им пришлось действовать исподтишка: распустить слух, будто Дюваль подумывает о переезде — разумеется, не вдаваясь в подробности. Короче говоря, достаточно было, чтобы один Дюваль исчез из Канн, а другой объявился в Амбуазе. Никто бы никогда не догадался, что это не тот же самый Дюваль. Тем более что и Вероника, и он сам не имели верных друзей. Люди приходят, уходят. Их тут же забывают. А его бы укокошили без всякого шума; прикончили бы незаметно, например отравили… Закопали бы где–нибудь, и дело сделано. А лже–Дюваль, надежно спрятавшись в «Укромном приюте», ожидал бы дальнейшего развития событий, заранее зная, что ничего не может случиться, что он ведет беспроигрышную игру. При необходимости он даже смог бы жить двойной жизнью, приезжая ненадолго в Париж или еще куда–нибудь под своим настоящим именем. Ведь у него могли бы быть родные, знакомые. Но прежде всего он написал бы в банк в Канны или мэтру Фарлини, подражая почерку настоящего Дюваля. Он попросил бы их перевести все его деньги в Амбуаз. Такому ловкому малому, готовому на все, не стоило бы большого труда вывезти миллионы настоящего Дюваля за пределы страны. И парочка смылась бы за границу.

Сейчас Дюваль видел совершенно ясно, в чем его беда. Ему было суждено вечно оставаться лишь тенью, призраком, наброском на бумаге. Он до того ничтожен, что не заслуживал собственного богатства. А как же Фабьена? Но можно ли привязаться к отражению в зеркале, к облачку пара? Для Фабьены он словно никогда и не существовал. Этот несчастный случай все перевернул. Ах, мерзавцы! Гнусные негодяи! Он не удержался. Взглянул на часы: пять утра. Он стремглав поднялся по лестнице. Включил в спальне свет.

— Фабьена!

Она спала. Свет резко высвечивал ее исхудалое лицо. Он схватил ее за плечо, встряхнул.

— Фабьена!

Внезапно она открыла глаза. Вынырнула из глубокой тьмы, с трудом осознавая, где находится, пытаясь удержаться на краю реальности.

— Вы бы меня отравили, ведь так?

Она пыталась собраться с мыслями, понять.

— Я во всем разобрался… И все встало на свои места… Я не мог ошибиться… Вы хотели меня убить, чтобы присвоить мои миллионы. По–вашему, мой карман для них не подходил.

Вдруг она разинула рот, словно задыхаясь от крика или пытаясь позвать кого–нибудь на помощь. Протянула к нему руку.

— Ничего не вышло, — сказал он. — Ты останешься моей пленницей. Я у вас в руках — ну, а вы у меня. Пока жива мадам Дюваль — настоящая или нет, — письмо не вскроют. Я останусь хозяином положения. И твой сообщник ничего не сможет поделать… Как знать, он, возможно, бродит поблизости; но далеко он или близко, от него уже ничего не зависит. Да! Я бы дорого дал, чтобы увидеть вас вместе! Что за встреча!.. А теперь спи… Я разбудил тебя затем, чтобы… Да не важно зачем… Спи!

Он подошел к кровати, коснулся пальцами век Фабье–ны, словно хотел прикрыть глаза покойницы, и вышел из комнаты. Стал спускаться по лестнице, тяжело ступая по ступенькам. Он еще не добрался до края истины. Еще немного терпения! Заря вползала в дом вместе с первыми утренними шорохами. Настал час, когда к людям приходит смерть. Еще один шажок! Одна, последняя догадка! Почему за него вышла замуж Вероника? Почему не Фабьена? Зачем понадобилось трое сообщиков там, где хватило бы и двух? Ответ напрашивался сам собой: Фабьена любила того мужчину, а мужчина любил ее. Фабьена не захотела принадлежать им обоим, стать женой другого человека. И они заплатили Веронике, чтобы именно она провернула это дельце. Как же сильно они любили друг друга, если пошли на такую низость! Все что угодно — лишь бы им быть вместе и жить в богатстве. Вероника на все смотрела глазами Фабьены. Она согласилась… Может даже, поначалу она и не знала, что именно задумала эта парочка?

Он ухватился за перила, чтобы встать на ноги. Трещала голова; он выпил еще одну чашечку кофе. Потом распахнул ставни. По аллее порхал дрозд. Воздух показался ему свежим, почти что холодным. Вот и минули теплые деньки. Он прошел через прихожую, на ходу коснулся рукой ружейных прикладов, пожал плечами. Все так запутано! Ах да! Ей пора уже принимать лекарства. Его дело не судить, а ухаживать за больной. Он отломил кончик у ампулы, добавил воды. Весь его день складывался из таких вот мелочей. Главное — это выжить, находясь рядом с ней… К тому же для него важно не то, что у нее на уме; все, что ему от нее требуется, — это оставаться с ним, полностью от него зависеть, безропотно, словно птичка в клетке, словно рыбка в аквариуме. Многого он не просит! Любовь? Бог с ней, проживем и без нее! Он отнес стакан наверх.

Она повернула к нему голову, напрягла рот, глаза, шею и выдавила из себя звук, который должен был означать:

— Рауль!





Глава 13




Дюваль говорил долго. Он стремился доказать Фабьене, что ему все известно; он хотел отбить у нее всякую волю к сопротивлению, уличить ее, подчинить себе, растоптать ее, просто рассказывая о том, что ему удалось обнаружить; и чем дальше заходил он в своих рассуждениях, тем яснее понимал, что оказался игрушкой в чьих–то руках, что его обманывали, презирали. Под конец он не сумел удержаться от смеха.

— Я смеюсь, потому что справедливость, видимо, все–таки существует. Твой любовник потерял все, да еще ему пришлось подарить тебя мне. Ты не находишь это восхитительным? Жалкому типу достались все призы. И теперь… стоит мне захотеть… стоит только наплевать на последствия… мне достаточно будет обратиться в полицию…

Глаза смотрели на него умоляюще.

— Ну–ну, ты еще скажи, что я палач! Думаешь, мне не больно… Я понимаю… ты меня не знала… и ты ни во что не вмешивалась… К тому же твой любовник оказывал на тебя огромное влияние… Боже милостивый! Вот этого–то я никак не пойму! Именно этого… Что в нем такого было, что вы так ему повиновались? Он говорит вам: «Дюваля придется убрать!» — и вы обе молчите. Вы все трое могли месяцами выжидать! А он спал то с одной, то с другой. Я так понимаю, он был у вас вроде султана.

Она изо всех сил задвигала рукой, пытаясь дотянуться до столика на колесиках.

— Ты хочешь писать? Ну давай.

Он придвинул к ней столик. Своим неровным почерком она принялась выводить буквы.

— Н–Е–Т… Как это нет? Я ошибаюсь? Что же не так?.. Он не спал с вами обеими?.. Ну–ну! Только не рассказывай мне сказки. Напиши–ка лучше «ДА». Признайся, что все это правда, и я, может, попробую все забыть. Пиши!

Она взяла карандаш и с огромным трудом вывела снова: Н…Е…Т.

— Ах вот как! Пытаешься меня провести? Я уверен, что угадал правильно.

Но она упрямо чертила опять: Н… Он смахнул бумагу, и столик откатился на середину комнаты.

— Хватит, слышишь? С меня довольно! Здорово придумала — на все отвечать «нет». Фальшивые документы — нет? А все эти вещицы с моими инициалами, чтобы обмануть прислугу, — тоже нет? Ну же, Фабьена, надо уметь проигрывать. Я все могу стерпеть, не надо только держать меня за идиота… Я погорячился, но не следовало доводить меня до крайности. Вот, на тебе твой столик… И, если я ошибаюсь, объясни мне… Торопиться тебе некуда… Я приду не скоро.

Засунув в карманы сжатые кулаки, он вышел из комнаты. И почти сразу раскаялся в своей грубой выходке. Что она станет делать наедине с чистым листом бумаги? Ему бы следовало терпеливо задавать ей вопросы, основательно обсуждать каждую мелочь, даже самую щекотливую… не спешить с выводами… Как знать, нет ли разрыва в цепи его рассуждений? Возможно, она говорила «нет», желая его предостеречь?

Не забыть бы составить список покупок для мадам Депен! Он, как видно, совсем не в себе — и не вспомнил, что в доме нет растительного масла, что нужно купить сухарики. Он открывал дверцы буфета, рассматривал консервные банки и думал о Фабьене. Сможет ли он по–прежнему жить бок о бок с нею? Их будет вечно разделять эта тайна, которую ему никогда не удастся разгадать до конца. Так, макароны, оливки, колбасы… Она любит шкварки. Он достал бумажник. Да ему давно пора заглянуть в банк! Чем скорее, тем лучше. Если бы он мог купить любовь Фабьены… Никакая цена не показалась бы ему слишком высокой. Купить — но не другую Фабьену, а ту, прежнюю, у которой так светились глаза, когда он к ней подходил. Мадам Депен придет только в десять, значит, у него хватит времени заскочить в банк. А она пусть пока выкручивается со своей бумагой как знает.

Он тщательно закрыл за собой калитку. Невольно он ощутил жгучую физическую радость, когда шел к центру города. Прошло уже немало дней, как он не покидал «Укромный приют». Он вел немыслимую жизнь. Принятое им решение оказалось ошибочным. И прежде всего «Укромный приют» плохо влияет на здоровье Фабьены. Разве может она забыть, что сняла этот дом, чтобы прятаться там со своим любовником? А теперь рядом с ней находится ее жертва! Прошлое следует вычеркнуть — и чем скорее, тем лучше. Уехать отсюда! В Швейцарию, в Италию… Поселиться на берегу озера… В новой обстановке для них наступит новая жизнь. А новая жизнь породит новую любовь.

Дюваль понимал, что попросту плетет небылицы, но если бы сейчас его не занимала эта небылица, если бы он не представлял себе заросший цветами дом у озера, то ему впору было бы броситься в Луару.

В банк он явился слишком рано, так что пришлось дожидаться открытия. Снял со счета пятьсот франков. Ему нравилось брать деньги мелкими суммами, словно рантье, которому приходится следить за расходами. На обратном пути он накупил иллюстрированных журналов. Сегодня они забудут о ссоре. Попытаются жить как ни в чем не бывало. И даже поболтают об Италии, о Лаго–Маджоре[11]… Он также приобрел «Голубой путеводитель»[12]. Раз уж она была готова на все, лишь бы разбогатеть, настало время создать для нее хотя бы иллюзию богатства — прекрасный сад с кипарисами… мраморная лестница, ведущая к воде… яхта, отделанная красным деревом… Лишь бы помочь ей забыть, что она уже никогда не сможет ходить и навеки останется вещью в руках равнодушных слуг. Он открыл калитку, на сей раз она оставалась запертой до его прихода. Ему вдруг пришло в голову, что у того, у ее любовника, тоже должны быть ключи от «Укромного приюта», раз уж он решил здесь поселиться. Наверное, это он и приходил в тот раз, когда калитка оказалась незапертой. Он рассчитывал увидеть Веронику, а вместо нее обнаружил Фабьену. Как он тогда поступил? Что мог ей наговорить?.. Об этом надо не забыть расспросить Фабьену. Только не сейчас. Прогулка успокоила Дюваля. Ему хотелось чем–нибудь утешить Фабьену. Подойдя к лестнице, он крикнул:

— Это я. Знаешь, что я тут придумал?

Он улыбался, поднимаясь по ступенькам. Сейчас она повернет к нему восхищенное лицо.

— Тебе бы хотелось поехать в Италию? Я принес путеводитель.

Он остановился на пороге ее комнаты.

— Давай посмотрим его вместе… Ты что, дуешься?

Одеяло сбилось в кучу. Плед валялся на полу.

— Фабьена!.. Ты чтоу пыталась вставать?

Он бросился к кровати. Фабьена лежала на боку. Лицо ее приобрело фиолетовый оттенок. Он уже все понял, но у него еще хватило сил подойти к окну и распахнуть ставни, чтобы лучше видеть. Потом он вернулся к Фабьене. Красноватые отметины на шее не оставляли никаких сомнений. Ее задушили. Она была мертва.

Он опустился рядом с ней на колени. У него пропало всякое желание говорить. Рядом с ним лежала пустая оболочка. И от него самого осталась одна оболочка. Словно он вдруг дал обет отчаяния — как монахи приносят обет молчания. Он не двигался. Ни о чем не думал. Он отрешился от внешнего мира. Ни время, ни усталость больше не имели для него значения. И все же он вспомнил, что вот–вот должна прийти мадам Депен. Ну нет. Он не желал ее видеть. Да и никого другого! Он встал и спустился в сад. Кожу у него на лице стянуло, дыхание перехватило, будто от сильного холода. Он продвигался вперед мелкими шажками. Земля уходила у него из–под ног. Подождал служанку, стоя у ворот. Он не испытывал нетерпения. Здесь ему не хуже, чем в любом другом месте. Не все ли равно, кто он такой, где находится? А вот и она — с вечной глупой улыбкой на устах и привычкой размахивать руками. Она несла букет. До чего забавно!

— Только не сегодня, — сказал он.

— Мадам Дюваль нездоровится?

— Да.

— У вас такое лицо… Это хоть не опасно?

— Не знаю.

— А я–то ей принесла…

— После, прошу вас, после.

— Только не скрывайте от меня ничего, мсье Дюваль!

Он обеими руками держался за решетку. Его всего передернуло, словно через металл пропустили электрический ток.

— Уходите! — выкрикнул он. — Говорят вам, вы здесь не нужны.

Она отшатнулась, обиженная и уже разозлившаяся.

— Ах так! Прошу простить. Хотелось бы знать, что я такое сделала… Что это вы себе позволяете!

— Мадам Депен, — умолял он, — уходите. Я уверяю вас… так будет лучше. Если вы настаиваете…

Она покраснела. Возможно, так у нее проявлялся испуг.

— Нечего сердиться, — продолжала она. — Я вам не нужна — ну и ладно, не стоит выходить из себя.

Он повернулся к ней спиной и пошел к дому. Теперь она раззвонит повсюду, что он чокнутый, что из–за болезни жены он, того и гляди, сойдет с ума. Как все это далеко от него! Ему не терпелось побыть с Фабьеной, запереться с нею в комнате. Но, оставшись наедине с ее телом, он вдруг с ужасающей ясностью осознал, что все это бесполезно и сама его скорбь бесцельна, что его жизнь подошла к концу. Он присел на пол рядом с кроватью, взял Фабьену за руку — но это уже была не рука. Это был предмет, чьи пальцы можно перебирать машинально, словно четки. Время от времени он призывал на помощь какую–нибудь спасительную мысль… это все равно добром бы не кончилось… так или иначе, она бы себя уморила… она бы ему надоела… или… он еще может спастись бегством… Подобная глупость заставила его пожать плечами. Рядом с ним лежала его любимая — с лицом, навеки искаженным жуткой гримасой. Все кончилось этой гримасой. Он всегда знал, что так и случится. Можешь говорить, касаться губами теплых уст, изо всех сил сжимать в объятиях ту женщину, которая… а в конце пути тебя ждет эта гримаса!

Он поднялся с колен. Да, здорово его одурачили! Схватил с каминной полки вазу с гвоздиками, швырнул ее о мрамор. Осколки разлетелись во все стороны. Ударом ноги он раскидал цветы, уцепился за край кровати. У него кружилась голова. Затем, держась за стены, он вышел из комнаты. Звери тоже вечно мечутся в своих клетках. Походил по столовой, перешел в гостиную. Да, тот, другой, прекрасно все рассчитал! Сейчас он, должно быть, уже далеко. И письмо, разумеется, у него. Теперь он его предъявит… Забавы ради, с какой–то внутренней усмешкой Дюваль попытался начать рассуждать… Если даже он сам немедленно вызовет полицию и расскажет им всю правду, кто его станет слушать? Он уверил всех, что Фабьена — его жена, хотя его настоящая жена утонула в реке. Чтобы пролить на эту путаницу хоть лучик света, надо было бы показать полицейским письмо… Но письмо только усугубляло его вину, ведь в нем он признавался, что собирался убить жену, и она действительно в конце концов погибла в автомобильной катастрофе. Говорят, что скорпионы, попав в огненное кольцо, сами себя жалят и погибают от собственного яда. Круг замкнулся; повсюду его окружает пламя… Уличить убийцу? Но какие у него доказательства?.. Бежать? Чтобы его по пятам преследовал Интерпол?.. Бедная Фабьена! Она не успела почувствовать боль. А вот его душили со знанием дела, с садистской медлительностью.

Он налил себе большой бокал коньяка, от которого глаза у него налились слезами; немного успокоившись, он вернулся в ее спальню. Надо было заняться посмертным туалетом Фабьены. Но теперь он испытывал странное нежелание прикасаться к трупу. Все же он перевернул ее на спину, скрестил руки на груди. То же самое сделали соседки, когда умерла его мать. Одна из них быстро провела рукой по лицу покойницы, и веки тут же опустились. Он тоже попытался закрыть Фабьене глаза, но у него ничего не вышло. Ему ведь были ведомы тайны только живых тел. Он подвязал ей подбородок. Белая полоска под полузакрытыми веками и эта повязка придавала ее лицу зловещее выражение Ногой он оттолкнул осколки вазы и растоптанные цветы. Ему предстояло принять решение, но любое решение в этой ситуации окажется абсурдным.

Телефонный звонок так внезапно прервал тишину, что Дюваль еле удержался от крика. Тут же сообразил: это наверняка мадам Депен. Потребует объяснений. Ну да он сумеет поставить на место эту чертову бабу! Телефон, захлебываясь от нетерпения, звонил не переставая, наполняя пронзительными гудками весь дом. Он яростно схватил трубку.

— Мсье Дюваль?

Незнакомый хрипловатый голос.

— Не кладите трубку. С вами будут говорить.

Хлопанье дверей, звук шагов. А что, если это он — тот, другой? Звонит с почты, из гостиницы. У Дюваля взмокли ладони, трубка тряслась у него в руках.

— Алло, это мсье Дюваль? С вами говорят из полицейского участка Блуа. Мы задержали подозреваемого, и у нас есть все основания полагать, что именно он виновник аварии, в которой пострадала ваша супруга…

Дюваль ощутил, как спало напряжение. Он присел на краешек кресла. Авария! Нашли время толковать ему об аварии… Похоже на чью–то дурацкую шутку!

— Нам бы хотелось задать несколько вопросов мадам Дюваль.

Он опустил трубку на рычаг.

«Да идите вы все!..» — пробормотал он и налил себе немного коньяка. Черт возьми, да неужели они не могут оставить его в покое! Для других Земля, возможно, еще и вертится. Но не для него! Застыв посреди кухни, он судорожно пытался собраться с мыслями… Он еще может брать в банке деньги, разумеется, если не станет запрашивать слишком крупные суммы, иначе это вызовет кривотолки… его попросят об отсрочке… Десяток миллионов, не больше. Этого ему хватит, чтобы улизнуть в Италию… В конце концов его все равно арестуют. Но это позволит ему еще несколько дней наслаждаться свободой, а свобода ему необходима, чтобы думать о Фабьене, любуясь местами, где они могли бы быть счастливы. Это паломничество, которое он обязан совершить. Сначала он похоронит ее, да, похоронит… здесь… за домом… не суждено ей лежать в достойной могиле, какую пожелала бы иметь она сама. Но в каком–то смысле она будет рядом с ним, когда он приедет на берег синего озера… Он покажет ей виллу, в которой они могли бы жить… Вон там… видишь, Фабьена.

Он заплакал, вытер глаза рукавом. Пора! Больше ему нельзя зря терять время. Он зашел в гараж за лопатой, обогнул дом. У самой живой изгороди земля не такая твердая. Он принялся копать. Ему хотелось, чтобы могила была глубокой, приличной. Глупейшее словцо, но оно пришло к нему из глубин времени. Словечко из прошлого. Мать часто говорила ему: «Ты должен вести себя прилично». Он копал с остервенением, но работа продвигалась медленно. Тело он принесет, как стемнеет, завернув его в простыню… Потом… Но прежде ему придется снова зайти в банк во второй половине дня. Возьмет там столько, сколько дадут… Похоронив Фабьену, он всю ночь проведет за рулем. Он поедет через горы. Сен–Жан–де–Морьен… Модена…

Кто–то позвонил в ворота. Кого там принесло? Он решил не откликаться, но сейчас не время вызывать подозрения. Если он пойдет к воротам с лопатой, делая вид, что работал в саду, никто и не сообразит, что… Колокольчик зазвонил снова.

— Иду! — крикнул он. — Иду!

Уперев один кулак в бок, он торопливо обогнул угол дома. Перед воротами стоял «седан» с длинной антенной. Дюваль хотел уж повернуть назад, но слишком поздно. Жандарм, звонивший в ворота, уставился на него с самым добродушным видом. Дюваль подошел поближе. Его рука крепко сжимала лопату.

— Мсье Дюваль? Мы хотели бы побеседовать с мадам Дюваль. Утром вам звонили из участка, но разговор прервали…

— Моя жена больна, — ответил Дюваль.

— Мы не станем ее утомлять… всего несколько вопросов…

— Посещения запрещены.

— Но почему? Мадам Дюваль уже месяц как вышла из больницы.

— Ну и что? Все равно к ней нельзя.

Какой–то голос подсказывал Дювалю: «Не говори с ним в таком тоне! Успокойся! Успокойся же!»

— Послушайте, мсье Дюваль, я позволяю себе настаивать только в интересах следствия. Мы обязаны выполнить приказ. Так что, поверьте, вам лучше нас впустить.

Из машины вылез другой полицейский, подошел поближе.

— Мсье Дюваль против, — сказал ему первый.

— Я у себя дома, — возразил Дюваль. — И не желаю, чтобы моей жене надоедали.

— Но мы и не собираемся вам надоедать. Ваша жена — единственный свидетель в весьма запутанном деле.

— Ничем не могу помочь.

Полицейские озадаченно переглянулись.

— Вы напрасно так себя ведете, — подхватил второй. — Но, возможно, мы могли бы договориться. Не зададите ли вы сами мадам Дюваль те вопросы, на которые нам хотелось бы получить ответ? Это избавит ее от ненужных волнений.

Дюваль понял, что отказываться никак нельзя. Он открыл ворота. Жандармы посовещались вполголоса, затем один направился к дому, а другой вернулся в машину. Дюваль шел впереди и, проходя мимо клумбы, воткнул в нее лопату. Он намеревался оставить полицейского на кухне за стаканчиком вина, полагая, что обмануть его будет нетрудно.

— Сюда, пожалуйста… Присаживайтесь… Выпьете чего–нибудь?

— Нет, спасибо… В двух словах, вот о чем речь. Тот, кого мы арестовали, — цыган, и он долго кочевал в этих краях. Он живет в старом автоприцепе, прикрепленном к поломанному «доджу». Только что по его вине произошла еще одна авария. Вот мы и хотели бы выяснить, не заметила ли мадам Дюваль этого прицепа, который, вероятно, и налетел на ее машину… Это — первый вопрос…

— Ладно. Подождите меня здесь.

Дюваль быстро поднялся по лестнице и остановился перед дверью, услышав тяжелые шаги, скрип ступенек… В ярости он обернулся.

— Я еще не закончил, — пояснил жандарм.

Здоровяк взбирался по лестнице, не сводя глаз с Дюваля. Фуражку он держал в руке. Его волосы торчали в разные стороны, а на лбу виднелся красный след от фуражки. Все эти детали с какой–то болезненной ясностью бросились Дювалю в глаза. Он весь подобрался, сжался, словно в те времена, когда, еще мальчишкой, ждал, что ему надают пощечин. До Дюваля доносилось громкое дыхание жандарма, скрип его ремней; казалось, он занял собой всю лестницу.

— Нет! — крикнул Дюваль. — Я запрещаю вам сюда входить.

И тут мужество ему изменило. Со страшной силой он выбросил вперед ногу. Удар пришелся жандарму в грудь; тот попытался ухватиться за перила, но не удержался и рухнул навзничь с таким грохотом, что, казалось, весь дом содрогнулся. Оглушенный, он лежал на спине, но рука его уже тянулась к кобуре, в которой поблескивала рукоятка пистолета.

— ДерЬмо! — выругался Дюваль.

Бегом он спустился вниз и, подскочив к стойке, схватил ружье.

— Пошел вон!.. Вы все нарочно подстроили, сволочи?

Жандарм привстал на одно колено. В его зеленоватой бледности было что–то пугающее.

— Убирайся, ты! — вопил Дюваль.

— Не стреляйте!

Жандарм стоял, вытянув вперед обе руки, словно надеялся остановить дробь на лету. Он попятился к стене и добрался до входной двери, осторожно переставляя ноги, словно удерживая равновесие на краю крыши. Одно ухо у него было залито кровью. Тем временем Дюваль повернулся кругом, держа его на прицеле.

— Вам меня не взять! — выкрикнул он.

Слова вылетали у него из горла, словно хлещущая из вены кровь.

— Поторапливайся!

Полицейский открыл дверь.

— Руки вверх!

Жандарм бросился бежать так, словно попал под сильный дождь. Когда он выскочил за ограду, Дюваль выстрелил. Дробь разбросала гравий на садовой дорожке, громко застучала по железным воротам. Он растерянно уставился на дымящееся ружье. Потер плечо, нывшее от сильной отдачи. Его мысли не поспевали за событиями. Кто–то стоял на крыльце, сжимая ружье. Там, на дороге, резко сорвалась с места машина… Но что все это значит? Что произошло? Горячий, пряный запах пороха заглушал ароматы сада. Это война. Отступать некуда. Придется сражаться. Внезапно Дюваль осознал эту истину. Через полчаса они будут здесь, окружат дом, со своими касками, щитами, гранатами, громкоговорителями. Он вернулся в прихожую и запер двери на засов. Затем плотно прикрыл ставни. Слишком ненадежная защита. Он перекинул через плечо второе ружье, набил карманы патронами и поднялся наверх. Отсюда он сможет наблюдать за садом. Вероятно, они начнут наступление с этой стороны, стремясь подобраться к входной двери, которую легко высадить. Но идти им придется без прикрытия. И вот тогда…

— Прости, Фабьена, — прошептал он, проходя по комнате.

Он открыл окно и закрепил один ставень. Бойница оказалась слишком широкой. Он загородил ее одеялами. Ну вот, теперь все готово. Если подумать, ничего удивительного! Все вполне логично! Некоторые жизни напоминают полет пули. Они движутся прямо к своей цели. Им суждено в назначенном месте разлететься вдребезги. Нет смысла хитрить, пытаться обмануть судьбу. Он попробовал в тот раз, на автомагистрали… но дорога не пожелала взять его жизнь. Его предназначение — стрелять по жандармам.

Зазвонил телефон. Он было шагнул к двери, но остановился, призывая в свидетели Фабьену:

— Хотят заманить меня вниз. Ничего не выйдет!

Телефонный звонок вызывал у него дрожь, словно бормашина. При каждом гудке его руки крепче сжимали ружье. Он смотрел на Фабьену, качая головой.

— Думают пронять меня уговорами… Знаем мы эти штучки! Ты ведь тоже пыталась. Да и Вероника… Станут нести невесть что… лишь бы усыпить бдительность. Меня не проведешь!

Телефон умолк, и от наступившей тишины у него закружилась голова. На цыпочках Дюваль вернулся в свою засаду у окна. Скоро полдень, но тени стали длиннее; в воздухе медленно плыли паутинки. Небо уже было сентябрьским. Самая чудесная пора… Дюваль прикурил от золотой зажигалки. По едва уловимым признакам он догадывался, что они уже здесь. Должно быть, оцепили весь квартал и теперь наступают, стараясь держаться поближе к стенам. Он представил себе полицейские заслоны, зевак, расспрашивающих жандармов. «Какой–то псих засел у себя в доме». Но это неправда! Он вовсе не псих! Он никогда еще не чувствовал себя таким спокойным. Просто он никому не был нужен. Он оказался лишним. У него похитили имя, деньги, саму жизнь — даже возможность оправдаться. Что же, он станет стрелять в кого попало. Он тщательно перезарядил свое ружье, а второе ружье положил неподалеку. Вдруг за воротами показался человек в штатском. Поколебавшись, он открыл ворота и вошел в сад.

— Дюваль! Где вы?.. Мне надо поговорить с вами… Я — комиссар полиции. Вам не сделают ничего плохого.

Дюваль взял ружье на изготовку.

— Убирайтесь отсюда! — крикнул он.

За углом сада что–то блеснуло. Он наклонился. Раздались выстрелы: верхняя часть ставня разлетелась в щепки. Несколько кусков штукатурки упали с потолка на Фабьену. Он подполз к кровати и подобрал их один за другим. Потом ласково погладил Фабьену по плечу, словно хотел сказать: «Спи! Я с тобой!»





Глава 14




Тип в штатском ушел. Засевшие за оградой снайперы прикрывали его отступление. Дюваль хорошо видел пустую аллею. Они нарочно целились ему поверх головы. Хотели не ранить его, а взять живьем и бросить в камеру. А то и просто баловались, стараясь удержать его здесь, пока они готовят наступление в другом месте. Он на четвереньках дополз до дальнего угла комнаты и пробрался в свою спальню, выходившую окнами в поле. Окно открыть он не решился — наверняка за ним следят. Просто прислушался. Они ведь могли поставить лестницу, подняться на крышу и бросить в трубу гранаты со слезоточивым газом. Но он ничего не услышал. Ни единого звука. На всякий случай он тщательно заткнул каминные заслонки тряпками и полотенцами. Затем вернулся на свой пост у окна. Вдали он различал шум голосов, хлопанье автомобильных дверей. Раздался сигнал полицейской машины или «скорой помощи», на всякий случай прибывшей на место происшествия. Но дорога за оградой сада выглядела по–воскресному мирно. И так же по–воскресному проходили часы, полные света и тихой грусти.

Около пяти телефон зазвонил снова. «Знаю, чего вам нужно, — подумал Дюваль. — Хотите, чтобы я отошел от окна. Я еще не совсем рехнулся!» На сей раз телефон звонил особенно долго. Он заткнул уши большими пальцами — так он делал в детстве, чтобы не слышать грозовых раскатов. Наконец все стихло. Хотелось есть и пить. Он пробрался в ванную и припал к воде. Ожидание понемногу подтачивало его силы. Он уже не знал, как ему поудобней устроиться, чтобы легче было караулить. Когда он становился на колени, то у него быстро затекало все тело. Сидя, он не мог видеть сада, стоя — сам был слишком заметен. Хороший снайпер мог его подстрелить в любую минуту. Он уже очень устал. Может, лучше сдаться? Но могила, вырытая возле живой изгороди, задушенная женщина в доме — все оборачивалось против него. Все доказывало, что он убийца. Он вздрогнул, когда из сада его окликнули:

— Мсье Дюваль!

Он отважился выглянуть. Это был доктор Блеш. Он стоял посреди аллеи, разведя руки в стороны, чтобы показать, что у него нет враждебных намерений.

— Уходите! — крикнул ему Дюваль.

— Сдавайтесь… Сопротивление бесполезно. Вы же понимаете, что последнее слово останется за ними. Бросьте ружье. Вы выйдете отсюда вместе со мной, под моей защитой. С вами ничего не случится, даю вам слово;

— Это бесполезно.

— Одумайтесь!

Он сделал шаг вперед, но Дюваль взял его на прицел.

— Стойте! Еще один шаг, и я стреляю!

— Но чего вы добиваетесь? — спросил доктор. — Давайте поговорим. Вы же не бандит. Позвольте мне войти. Я вам не враг, вы же знаете.

Он снова шагнул вперед. Дюваль выстрелил, целясь в самый край аллеи. Дробь взрыхлила землю, доктор отпрыгнул в сторону. С дороги дали очередь из автомата. Окно будто взорвалось. На спину Дюваля посыпались осколки; он наугад сделал второй выстрел. Левая кисть была вся в крови. Болело бедро. Поясницу жгло огнем, словно от удара кнута. Он быстро выглянул наружу. В саду уже никого не было. Под ногами хрустело оконное стекло. Он отступил к кровати. Ружье выпало у него из рук. Но он не собирался отступать. Он готов был сражаться — как по вполне понятным причинам, так и по другим, не очень ясным для него самого. Небо затянуло облаками. Он присел на край кровати. Силы его иссякли. Боль гнездилась где–то в боку. Должно быть, его задело пулей, выпущенной слишком низко. Он сунул правую руку под рубашку. Пальцы тут же стали липкими от крови. Поверхностная рана. Ничего серьезного. Очертания окна стали почти неразличимы в легкой дымке, понемногу заволакивавшей всю комнату. Неужели уже стемнело? Быть этого не может. Он попробовал встать, но голова у него закружилась; он снова сел на кровать. Сейчас не время расслабляться! Вот–вот они пойдут в атаку. У них тысячи способов подобраться к крыльцу. Они могут идти напролом, прикрываясь щитами. Могут пробираться по огороду, красться вдоль стен… Разве их испугаешь охотничьим ружьем? Да и общественное мнение на их стороне. Радио уже, должно быть, сделало свое дело. «Маньяк засел в своем доме, убив больную жену». Этого вполне достаточно. Отныне тысячи слушателей станут требовать его смерти. Жаль, у него здесь нет ни радио, ни телевизора… Дюваль — безумец!.. Дюваль — чудовище!.. Миллионер–убийца!.. Вероятно, они уже навели справки. И не только в Амбуазе… в Каннах, в Ницце. Директор банка, нотариус, адвокат наверняка им все рассказали. В эту самую минуту полицейские, журналисты роются в его прошлом… Они идут по его следам — из Марселя в Париж, из Парижа в Канны, из Канн в Блуа… И наспех сочиняют свою правду на потребу публике, жаждущей кровавых зрелищ. Сделали из него злодея, скрытного типа, тайного бунтаря, чье душевное равновесие пошатнулось из–за неожиданного наследства… человека, убить которого — дело благое и правое…

Словно подмытая морем башня из песка, Дюваль понемногу склонялся на бок, опираясь на локоть, затем откинулся на спину. Возможно, он все–таки тяжело ранен. Или так ослабел от потери крови. Кто это лежит рядом с ним?.. Это же Фабьена… Он приоткрыл глаза. Откуда тут свет? Он что, потерял сознание? Но тем не менее голова оставалась абсолютно ясной. Недаром он сразу же догадался, что в комнате светло от луча прожектора. Они привезли прожектор. Значит, сейчас пойдут на приступ. До чего же трудно ему шевелиться! Боль можно было бы стерпеть… но вот ноги… ноги… Гулкий, невероятно звучный голос заполнил ночную тьму. Казалось, он раздавался отовсюду:

— Дюваль… Есть новости… Вам больше нечего бояться… Бросайте оружие и выходите…

— Как бы не так! — ответил он.

С трудом оторвался от кровати и, спотыкаясь, добрел до окна. Ружье! Где его ружье? Он отыскал его, просунул в бойницу и дважды выстрелил — в ночь, в этот голос, во все на свете. Он упал на колени. Им таки удалось его убить… Скоро он умрет… Теперь он в этом уверен. Фабьена, я умираю… Он различал на кровати очертания чего–то длинного, неподвижного… в потоке света лоб Фабьены поблескивал, словно белый камешек… Я иду к тебе, Фабьена… Он пополз к ней на коленях по битому стеклу… Раздался громкий хлопок, и к нему обратился голос — тот нелепый, напыщенный голос, который на ярмарках зазывает зевак в балаганы.

— Дюваль… Вы невиновны… Преступник только что явился с повинной…

Им любые уловки хороши… любые… лишь бы его провести. Он подполз к кровати, но его снова остановил громоподобный голос:

— Дюваль… Выходите… Вы свободны… Фарлини сдался… Он задушил свою любовницу в припадке ревности…

Фарлини! До чего же забавно! Фарлини! Добрый, славный, честный нотариус! Ну конечно! Он и не нуждался в услугах Чарли… Как только он узнал… Фабьена… Слышишь… Как только ему сообщили… Тогда–то он все и затеял… вместе с тобой, Фабьена…

У него опустились руки. Он упал ничком, припав щекой к полу. Во рту было полно крови. Он пошевелил губами:

— Со смеху можно помереть… Со смеху помереть…





Голубой экспресс делает 13 остановок

Сборник рассказов





Вероятно, излишне уточнять,

что всякое сходство персонажей с

реально существующими людьми

всего лишь обычное совпадение.





Сигнал тревоги. Париж




— Алло! — вопит Мишель Эрбен. — Черт! Нас прервали, мой дорогой… Да, я говорил вам, что ничем не рискую… Незнакомец, который стрелял в меня, был, скорее всего, обыкновенным сумасшедшим. К счастью, снаряд дважды не попадает в одно место… Что?.. Вы очень любезны, но можно ли представить меня, Эрбена, директора «Пари нувель», путешествующего с двумя телохранителями? — Его громкий смех разносится по комнате. — Тем более что сегодня вечером меня сопровождает жена… А?.. Ну!.. Письма с угрозами получают многие люди нашего круга… Так что мне еще повезло… Одно или два в день. Сегодня утром — два… Все то же самое. Глупо, зло и многословно… Да, вы правы. Мне бы следовало быть более сдержанным, но в сорок лет поздно менять характер… Вы же меня знаете: страсть к полемике у меня в крови. Я должен…

Входит помощник и кладет Эрбену стопку газет. Он быстро просматривает их, обводит некоторые статьи красным карандашом.

— Да, я еду вечером. Конечно, поездом… Пробуду там дней десять… Не то чтобы я действительно устал, просто нужно немного развеяться… Еще раз благодарю. До скорого, мой дорогой.

Он медленно кладет трубку, поворачивается к машинистке, застывшей с папкой под мышкой.

— Вы можете представить меня в сопровождении двух легавых? Да меня засмеют! Первые полосы газет будут кричать: «МИШЕЛЬ ЭРБЕН ПОД ЗАЩИТОЙ ПОЛИЦИИ!» Конченый человек, это уж точно.

Он подписывает бумаги, закуривает и снова смотрит девушке прямо в глаза.

— Пусть лучше убьют!

Дверь открывается. Входит его секретарь. В руках он держит плащ Эрбена.

— Иду! — кричит Эрбен, убирая очки в футляр и хватая портфель.

Курьер приносит ему текст передовицы, еще пахнущий краской. Он бегло просматривает ее, улыбается и бормочет под нос:

— Очень хорошо, хотя слегка и перегнули палку!

В этот самый момент Жозиана Эрбен расстается с любовником — обворожительным Франсуа Мюрером. Она нервно прихорашивается перед зеркалом в маленькой гостиной, а Мюрер, стоя у нее за спиной, подводит итог их недавнего разговора.

— Уверяю тебя, я долго обдумывал каждую мелочь. Тебе совершенно нечего бояться. Во–первых, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, исчезновение твоего–мужа никого не удивит. Следователи тут же набросятся на его врагов. Одному Богу известно, сколько их у него!.. Скорее всего, заподозрят того типа, который стрелял в него на прошлой неделе… Нам просто повезло, что этому психу удалось скрыться… Допустим даже, что полиция начнет подозревать тебя… О нашей связи никто не знает… Смерть мужа тебе вовсе не выгодна — ведь по завещанию все переходит его дочери. Ну?.. Ты вне подозрений, понимаешь?

Жозиана молчит. Мюрер чувствует, что не убедил ее.

— Тебя пугает яд? — продолжает он. — Если ты сделаешь все так, как я спланировал, следствие придет к выводу, что кто–то проник в его купе. И значит…

— А если он не будет пить?

— Ты же знаешь, что он работает допоздна, всегда и везде… Даже в поезде… Потому и накачивается кофе… Ведь это всем известно… Когда у него берут интервью — ведь у него талант актера, — он тут же заводит песню, что работает по восемнадцать часов, что газета только на нем и держится… Если бы речь шла о ком–то другом, ничего не могу сказать, мы бы очень рисковали. Но с Эрбеном!

Жозиана все еще колеблется. Когда Мюрер кладет ей в сумочку пузырек с ядом, она пятится назад. Но он прижимает ее к себе, легонько покачивая.

— Я буду с тобой, дорогая… Ты же знаешь, мое купе не так уж и далеко… Я ни на секунду не оставлю тебя. Доверься мне, хорошо?.. Ты же знаешь, так больше продолжаться не может. В конце концов он узнает правду. Быть хорошо информированным — это его профессия. А при его вспыльчивом нраве… Можно представить, что произойдет! Я тоже не всегда могу быть рядом, чтобы защитить тебя. Ну?.. Перечить ему нельзя, так что другого средства у нас нет, да и не мы первые. Решайся! В конце концов, мы не виноваты, что твой муж — псих.

Долго еще он убеждает Жозиану. Целуя ее на прощание, он уверен, что теперь женщина не отступит.

Жозиана вошла в роскошный особняк на авеню Фош, куда Эрбены переехали совсем недавно. Проходя мимо лифта, она решила подняться пешком. По лестнице на встречу ей спускается молодая женщина. Они смотрят друг на друга с ненавистью. Взбешенная Жозиана, преодолев последние ступеньки бегом, хлопает дверью. Из кабинета мужа доносятся голоса. Эрбен занят с секретарем — дает тому последние указания. Он без пиджака — высокий, крепкий, энергия переполняет его.

Делом Браше займусь я сам. Просмотрю досье в поезде. Позвони мне завтра утром на виллу часов в десять… Да! Не забудь прислать окончание репортажа Блеша. Сейчас это самое важное. Если ему не навешали лапши на уши, эта штука наделает шума. Я прослежу.

Он смеется. В дверях появляется Жозиана.

— Здесь была ваша дочь, — говорит она. — Что она хотела?

— Денег, черт возьми.

— И вы ей?..

— Ну нет! Ей пора понять, что я не люблю ультиматумов. Уж не хотите ли вы сказать, что она права, дорогая?

— Я? Я молчу. К тому же меня это не касается.

Он показывает на чемоданы у дивана.

— Позовите Марию, нужно спустить багаж.

— Мария сегодня утром уехала с водителем.

— Ах да!

Зрбен смеется. Он в хорошем настроении, и собственная забывчивость забавляет его. Он собирает бумаги в папку.

— Будьте душечкой, Жозиана. Приготовьте термос. Крепкий кофе, как я люблю. Положите его в мой чемодан.

Жозиана выходит из комнаты, лицо ее кажется чуть бледнее обычного. Решающий миг настал. Она идет на кухню, выливает в кастрюльку содержимое кофейника, включает газ. Потом достает из шкафчика термос, высыпает в него белый порошок из пузырька, все время оглядываясь на дверь.

Кофе горячий. Жозиана наполняет термос, тщательно завинчивает пробку и встряхивает содержимое. Кажется, ее силы на исходе. Отвернув кран, она долго моет руки.

Лионский вокзал. Восемь вечера.

Эрбен и Жозиана идут вдоль «Голубого экспресса». Чуть дальше Франсуа Мюрер поднимается в свой вагон. От супругов его отделяют только два вагона. Проводник приветствует Эрбена и отпирает двери двух купе. Жозиана колеблется.

— Решайтесь, — ворчит Эрбен. — Они все одинаковы!

Жозиана наконец решается, и, пока она устраивается, Эрбен отводит в сторону проводника, сунув ему в руку банкнот.

— Пока не стелите мне. У меня много работы. Я позову вас, когда захочу спать.

Немного погодя он достает из чемодана халат, тапочки, папку и, наконец, термос. Входит Жозиана: она помогает ему разобрать вещи. По радио объявляют об отправлении.

— Вы довольны? — спрашивает Эрбен.

Жозиана не отвечает, и он внимательно смотрит на нее.

— В чем дело, малыш?

Он поднимает ее лицо за подбородок и улыбается.

— Ну же, Жозиана, в чем дело? Вы сердитесь, потому что я отказался ужинать?.. Но я не голоден, да и работы так много, что…

— Мне тоже не хочется есть, — говорит Жозиана. — Но, быть может, вы угостите меня стаканчиком чинзано?

— Хорошо, но только быстро!

Они идут по коридору, мимо проносятся слабо освещенные перроны пригородных станций, исчезающих в ночи. Вагон. Еще один. В коридоре курит пассажир. Он уступает им дорогу. Эрбен идет первым, он торопится. Жозиана на ходу шепчет: «Порядок!» Мюрер провожает ее взглядом.

В ресторане малолюдно. Кое–кто начинает разглядывать Эрбена. Его мгновенно узнали. Но он давно привык к молчанию — оно воцаряется всюду, где бы он ни появился. Эрбен облокачивается на стойку возле Жозианы, как всегда, уверенный в себе.

— Какую жизнь я заставляю вас вести, моя бедная Жозиана! — говорит он.

Жозиана ужасно удивлена. Эрбен редко говорит на подобные темы. Однако сегодня вечером он кажется не таким напряженным и озабоченным. Это почти добрый человек. Он вроде бы заметил существование собственной жены. Ему хочется быть любезным, но Жозиана остается по–прежнему далекой и холодной. Внезапно Эрбен смотрит на часы и превращается в Человека–который–не может–терять–ни–минуты. Бросает мелочь официанту. Антракт закончился.

Одинокий пассажир все еще курит в коридоре. Эрбен проходит мимо, а Жозиана замедляет шаг, обходя незнакомца. Мюрер слегка поворачивается к ней.

— Не забудешь? — шепчет он.

— Нет, — отвечает Жозиана.

Она идет за Эрбеном к его купе. Войдя, немедленно хватает мужа за руку.

— Здесь кто–то был! — восклицает она.

Эрбен пожимает плечами, но Жозиана настаивает на своем, она явно в панике. Она уверяет, что кто–то трогал досье, а чемодан передвинут. Эрбен, который ничего не замечает — что совершенно естественно, — напрасно уверяет, что все это не важно. Он не в силах помешать Жозиане, она идет к проводнику, чтобы предупредить о случившемся. Тот заверяет мадам, что не заходил в купе. Тогда, может, кто–нибудь из пассажиров? Нет, он так не Думает, потому что почти все время был в коридоре. Жозиана уперлась: эта маленькая комедия — часть разработанного плана. Проводник должен запомнить устроенную ею сцену. Позже, когда Эрбена обнаружат мертвым, он засвидетельствует, что некий «отравитель» побывал в купе.

Совершенно измученный Эрбен выпроваживает проводника, задержав Жозиану. Он пытается шутить, хотя и тронут заботой жены.

— Мне очень жаль, дорогая, что я причиняю вам столько хлопот. Иногда я думаю, что все меня ненавидят. Так что, когда внезапно кто–то… впрочем, оставим это! Я просто хотел поблагодарить вас, Жозиана… А теперь идите отдыхайте. Спокойной ночи.

Он закрывает за ней дверь купе.

Но Жозиана не ложится, она идет в тамбур. Мюрер уже ждет ее там.

— Ну? — спрашивает он.

— Готово. Все прошло как по маслу.

Он не может сдержаться и смотрит на часы, как будто прикидывает, сколько еще осталось жить Эрбену. Внезапно смутившись, опускает рукав. Оба ненадолго замолкают.

— Уверяю тебя, он не будет страдать, — наконец говорит Мюрер.

— Замолчи!

Они еще не понимают, что стали врагами, но чувствуют, что должны сейчас расстаться, что им потребуется много, очень много времени, чтобы забыть. Мюрер кладет руку на плечо Жозианы.

— Мужайся, — бормочет он.

Она сухо прощается и уходит. В ее душе полный сумбур. Войдя в купе, она принимается распаковывать чемодан. Потом берет стакан, вдруг ощутив сильную жажду, но даже это простое действие внушает Жозиане такое отвращение, что она ставит стакан на место. Она разглядывает себя в маленьком зеркале над умывальником так, словно впервые видит это лицо. Наконец она закуривает сигарету и выходит в коридор.

Эрбен тоже здесь. Он курит, глядя в окно отрешенным взглядом. Проносящаяся мимо ночь завораживает его. Жозиана прислоняется спиной к окну рядом с ним. Перед ней купе мужа, он оставил дверь открытой. Повсюду разбросаны бумаги, а в углу, на банкетке, тускло поблескивает термос. Жозиана не в состоянии отвести от него глаз.

Через некоторое время Эрбен начинает тихим голосом говорить. Причем обращается он скорее к самому себе, чем к Жозиане. Коридор пуст. Мерное покачивание вагона настраивает на откровенность, сейчас Эрбен не рисуется.

— Этот выстрел, — бормочет он, — он меня конечно же не задел… И все же… Жозиана, то, что я сейчас скажу, глупо… но он попал в меня… В первый момент ничего не чувствуешь. Лишь потом голова начинает кружиться… И замечаешь, что идет кровь… Уже неделю я чувствую себя другим человеком…

Жозиана, стоя лицом к купе, молчит. Эрбен, не отрываясь, смотрит на свое отражение в стекле. А там, в купе, поблескивает термос.

— Правда. Я стал другим. Я начинаю сомневаться, сожалеть, это я–то, Эрбен! Такое со мной впервые.

Эрбен словно перелистывает страницы своей жизни, он делает это неумело, с паузами, старается найти себе оправдание и страдает, находя все столь нелепым. Его первый брак — неудача. Его дочь — ничуть не лучше. Его бешеная работа журналиста — просто хорошее алиби, скрывающее целую цепочку поражений. Он стал профессионально жестоким. Жозиана? Быть может, это его последнее поражение, самое ужасное…

А там, в купе, поблескивает термос.

Да, поражение! Не стоит по доброте душевной отрицать это. От него можно получить только деньги, ему просто больше нечего дать… И раз уж он заговорил о деньгах, то хочет сказать ей, что разделил свое состояние на две части. Одна — дочери, другая, большая, Жозиане. Пять дней назад он вызвал нотариуса и составил завещание, как старик. Да, конечно же это глупо, но все же облегчает душу. Только он хочет, чтобы Жозиана правильно поняла: его поступок — не оскорбление. Он ведь имеет право, как и все остальные, любить свою жену, даже если ему никогда не хватало времени сказать ей об этом.

А там, в купе, поблескивает термос.

В конце концов, даже хорошо, что он высказал все, что у него на душе. И эти десять дней отпуска могли бы стать — если, конечно, они оба хотят этого — десятью днями счастья. Как бывало… Тогда они впервые ехали этим же экспрессом… и кстати… да… у них почти юбилей.

— Ну, доброй ночи, малышка Жозиана. Я должен закончить работу. Сегодня я чертовски болтлив.

Он ласково треплет ее по щеке, возвращается в купе и закрывает дверь.

Жозиана остается одна, совершенно сбитая с толку. И зачем только она послушалась Мюрера? Нет, Мишель не должен умереть. Никогда! Это было бы слишком несправедливо… Он любит ее. Она ввязалась в эту ужасную авантюру. Нет, она уже не хочет, чтобы он умирал. К тому же уже сейчас можно представить себе чудовищные последствия этого бессмысленного преступления. Теперь уж ее непременно обвинят, раз ей выгодна эта смерть — из–за завещания. А ведь в глубине души она никогда этого не хотела… Мишель! Жозиана протягивает руку к двери.

Вдруг из соседнего купе появляется толстая женщина, выговаривающая пекинесу, сидящему у нее на руках. Увидев Жозиану, она направляется к ней:

— Жозиана! Боже, какая радость! Как дела, дорогая?

Собачка лает, ее хозяйка кричит, смеется и непрерывно говорит. Жозиана тщетно пытается от нее избавиться. Но та продолжает свое, просто захлебываясь от сердечности. Они так шумят, что Эрбен распахивает дверь, собираясь сделать им замечание.

— Мишель! Дорогой Мишель!..

Женщина так разошлась, что Эрбен сдается. Воспользовавшись ситуацией, Жозиана потихоньку отступает, делая вид, что играет с собачкой. Она переступает порог купе. Термос здесь, до него не больше метра. Жозиана ставит собачку на банкетку, протягивает руку… Вот она дотронулась до термоса.

Поздно! Эрбен наконец отделался от назойливой дамы. Он тоже возвращается в купе. Жозиана, пошатываясь, выходит в коридор; она ужасно бледна, и приятельница тут же замечает это.

— Вам нехорошо?

— Устала… Пойду лягу… Прошу прощения…

Но, как только коридор пустеет, Жозиана снова выходит. Нервы ее напряжены до предела. Каждую секунду Эрбен может отравиться. Ей во что бы то ни стало нужно забрать термос.

Она стучится в купе мужа и входит. Эрбен работает. Жозиана Извиняется: кажется, она засунула свою книгу в его чемодан. Эрбен что–то бормочет, не поднимая головы. Жозиана открывает чемодан, берет какую–то книгу, потом хватает термос под мышку и уходит.

Готово! Получилось! Она заходит в свое купе. Осталось только вылить содержимое в раковину: никто никогда не узнает… Увы! Дверь открывается. Это — Эрбен. На его лице добродушная улыбка.

— Минуточку! — говорит он. — Книга — ладно, но вот насчет кофе я не согласен. Вы можете обойтись и без него. А мне через полчаса он точно понадобится. Ну! Приятных сновидений!

Он забирает термос, нежно целует Жозиану и уходит. Молодая женщина без сил падает на банкетку. Все кончено. Эрбен умрет. И тут она вспоминает о Мюрере. То, что он сделал, возможно, он же и исправит. Жозиана бежит к нему.

…И вот она в купе своего любовника, объясняет ему все, что произошло. Особый упор делает на завещание. Если что–то случится с Эрбеном, ее тотчас заподозрят и конечно же легко доберутся и до него. Они пропали. Но Мюрер, кажется, не понимает.

— Пожертвуешь деньги какому–нибудь благотворительному фонду, — говорит он. — Это будет воспринято очень хорошо. Никто не сможет обвинить тебя в корысти… и… как же они доберутся до меня? Ты же меня не выдашь?

Жозиана ужасно разочарована. Мюрер ничего не хочет понять. Кажется, он даже испытывает своеобразное наслаждение, наблюдая ее ярость и негодование.

— Что же ты раньше не сказала, что любишь своего мужа?

Глупая, вульгарная, отвратительная и бессмысленная ссора. Мюрер в бешенстве, он обувается, собирает чемодан, не переставая ругаться: их перебранка в узком пространстве купе выглядит смешно, глупо, нелепо. Да, говорит Мюрер, есть способ спасти Эрбена: пойти и все ему рассказать.

— Ты, конечно, во всем обвинишь меня. Но я сумею себя защитить. У меня есть твои письма… А пока — не вижу необходимости продолжать это путешествие. Я выходу на следующей остановке…

Жозиана смотрит на человека, которого любила: ревность и страх превратили его в ничтожество. Он может быть спокоен. Пусть убирается. Исчезнет. Он ей не нужен; она не обвинит его. Для нее он более не существует.

Поддавшись панике, Жозиана выбегает в коридор.

Но внезапно поезд резко тормозит, ее бросает вперед, раздается какой–то странный свисток, бесконечный, как сирена. Состав замедляет ход. Жозиана бежит к двери, дергает ее, но она не открывается. Скрежет тормозов оглушает Жозиану. Перед ней длинный коридор вагона, отделяющий ее от мужа. Она бежит. Выходят заспанные пассажиры, задают друг другу вопросы: «Что это?.. Сигнал тревоги?..» Но Жозиана–то знает, она поняла с первой секунды, что это — сигнал тревоги. Она не успеет. Пройдя последний коридор, Жозиана сразу замечает людей перед купе Эрбена. Состав останавливается, и воцаряется жуткая тишина.

— Это она, — произносит чей–то голос.

Все взоры обращаются на Жозиану. Она подходит, идет все медленнее, пробираясь мимо пассажиров, толкает проводника, загораживающего дверь. Боже мой, это распростертое тело!.. А там поблескивает термос, нетронутый.

— Его застрелили!

Это говорит проводник. Он явно волнуется.

— Преступника задержал контролер. Кажется, это тот самый тип, который уже стрелял в господина Эрбена.

Жозиана уже ничего не слышит. Она невиновна. Она все потеряла. У нее только одна сумасшедшая мысль: взять термос и пить, пить. Она уже протягивает руку, но проводник мягко отстраняет ее:

— Ни к чему нельзя прикасаться, мадам. Таково правило!

Да! У нее осталось одно право — быть вдовой.





Случайный выбор. Дижон




— Не так громко, — попросил Роже. — Соседям необязательно знать, что мне наставляют рога.

Он нервно подошел к окну, оглядел темную ночную улицу и вернулся назад.

— Ты изменяешь мне, ведь изменяешь?! Ты не станешь отрицать… Не спорь, я видел тебя… Этот высокий блондин, с которым вы укатили на машине, не дожидаясь ужина… Ну что, видишь, я неплохо осведомлен… Может, он твой кузен?

— Ты следишь за ним… — произнесла Кристиана.

— О нет! Это слишком дорогое удовольствие.

— Значит, ты шпионишь за мной?

— Я тебя контролирую… Кто он? Отвечай!

— Ты мне противен.

— Это другой вопрос… Я хочу знать, кто этот человек. И имею на это право.

— Роже… Слушай меня внимательно… Если ты будешь настаивать, я уйду… понимаешь?.. Я уйду… уйду.

Кристиана упала на диван и разрыдалась. Роже, еле сдерживаясь, присел рядом.

— Кто этот тип? Кристиана… Кто он?.. Скажи, и я оставлю тебя в покое.

Кристиана отодвинулась от него на другой край дивана.

— Я все равно узнаю! Зря упрямишься. Если он не твой любовник, то что же мешает тебе ответить?.. Но я уверен, что ты лжешь.

— Нет! — покачала головой Кристиана.

— Тогда кто же?

Она рывком поднялась, посмотрела на Роже, не убирая упавших на лицо волос.

— Ты действительно хочешь знать?

— Да!

— Тогда он сам все тебе объяснит.

Кристиана в ярости схватила телефонную трубку, едва не опрокинув лампу, и судорожно набрала номер.

— Алло!

— Сука! — закричал Роже.

Он вырвал из ее рук трубку и отвесил ей две звонкие пощечины. Телефон покатился по ковру. Кристиана задохнулась: ей показалось, что ее с головой окунули в ледяную воду.

— Можешь убираться, — бормотал смертельно побледневший Роже. — Ты хотела уйти… Так вот, сейчас самое время… Можешь отправляться к нему!..

Он стремительно пересек комнату и с такой силой распахнул дверь, что она с грохотом ударилась о стену.

— Иди… Я тебя не держу… Ты свободна… Впрочем, ты всегда была свободна… и хорошо умела этим пользоваться.

Кристиана стояла в нерешительности, потирая ладонью покрасневшую щеку.

Роже схватил ее за плечо, резко толкнул к выходу…

— Пошла вон!

С круглого столика в прихожей он схватил белый шарфик и сумочку, выкинул их на лестницу, будто мусор, захлопнул дверь и устало прислонился к ней лбом. Он слышал, что Кристиана не решается уйти и также прислонилась к двери. Потом ее каблучки застучали по лестнице. Роже, как в полусне, направился в ванную.

— Кристиана… Кристиана… — повторял он чуть слышно.

Он подставил руки под струю, провел по лицу, потом, не вытираясь, долго смотрел в зеркало, будто не узнавая самого себя.

— Кристиана…

Какой–то легкий звук, похожий на шум моря в раковине, заставил его прислушаться. Может быть, Кристиана вернулась?.. Нет. Это гудела брошенная телефонная трубка. Он положил ее на рычаг и медленно выдвинул ящик стола. Револьвер, холодный и гладкий, казался хищным и опасным животным. Роже закрыл глаза, чтобы еще раз обдумать то решение, которое собирался принять, причем немедленно — лишь бы покончить со всем этим. Наконец он сунул револьвер в карман и решительно распахнул дверь…

Улица была пустынна, впрочем, как и весь город. Роже еще ни разу не оказывался в такой час на улице и поэтому совершенно не узнавал знакомых домов и магазинов. Трижды он проходил мимо собора Святого Бенина. Глупо. На что он надеялся? Случайно столкнуться с Кристианой? Он вспомнил, как она набирала чей–то номер. «Он сам все объяснит». Первое, что она сделает, это позвонит. Не может же Кристиана куда–то заявиться вот так, вдруг, в два часа ночи. Да и человек этот наверняка живет далеко. Она попросит его приехать за ней. Роже прикрыл ладонями глаза, стараясь удержать волну слез. Взяв себя в руки, он направился к вокзалу. Там наверняка еще открыто кафе…

Внезапно он увидел Кристиану — на площади, название которой вылетело у него из головы. Она звонила из кабины телефона–автомата. Роже различал лишь неясный силуэт, за туманным стеклом бледным пятном выделялся знакомый шарф. Роже огляделся по сторонам, обошел кабину, стараясь, чтобы Кристиана не заметила его. То, что произошло дальше, он, казалось, наблюдал со стороны: его рука резко вытянулась, будто управляемая чужой волей, из револьвера вырвался язык пламени… плечо дернулось от сильной отдачи, а телефонная будка, разбрызгивая фонтан осколков стекла, начала менять форму. Нет, это была уже не будка, но ее тень, она сгибалась, превращаясь в огромную, бесформенную массу.

Эхо последнего выстрела прокатилось между домами. Роже инстинктивно бросился бежать, свернул в маленькую темную улочку. Его захлестывала волна отчаяния, паники, ужаса, рассудок отказывался повиноваться…

Как в кошмаре, перед Роже мелькали улицы, статуи, решетки скверов… Где–то завывала сирена «скорой помощи»…

Внезапно фонари погасли, и серый, смутный рассвет высветил крыши домов, не одолев до конца ночь. Роже с ужасающей ясностью осознал, что убил Кристиану.

Роже сделал бармену знак повторить… Ему было жарко, так жарко! Казалось, все вокруг рушится, разлетается, как телефон–автомат под пулями. Он пил уже пятый стакан виски, а может, и шестой. Роже знал, что должен делать, и боялся этого.

— Еще!..

Какое–то мгновение алкоголь действовал на него как анестезия, но потом возвращалась жажда, неутолимая… Он будет умирать от нее, пока не напишет это письмо. Бар гостиницы «Континенталь» пустовал, когда Роже вошел туда и уселся на один из брошенных в беспорядке стульев.

— Виски… А еще бумагу и ручку — я должен написать письмо.

В его голове уже сложился текст…

«Этой ночью я несколькими выстрелами убил свою любовницу в кабине телефона–автомата. Я проживаю по адресу: улица Шабо–Щарни, 14–бис. Отдаю себя в руки правосудия.

Роже Фалуа».

Так, теперь конверт:

«Господину Прокурору Республики,

Дворец правосудия,

Дижон»

Почта находилась в двух шагах. Роже опустил письмо в ящик, услышал, как оно упало — со стуком, будто железная пластинка. Он чуть было не сел на край тротуара. Силы покинули его. Чтобы вернуться домой, пришлось взять такси.

В квартире по–прежнему горел свет, из–под двери выбивалась яркая полоска. На верхней ступеньке Роже споткнулся. Ему хотелось только одного — успеть выспаться, пока за ним не пришли. Он открыл дверь и, ошеломленный, застыл на пороге: на диване сидела Кристиана.

— Ты!

Она вскрикнула. Роже пошатнулся, он едва не потерял сознание. Кристиана подхватила его под руку, помогла дойти до кресла. Живая Кристиана! Ее щеки блестели от слез. Она что–то говорила, но Роже с трудом понимал ее… Она почти сразу вернулась… Нет, она не обманывала его… Блондин — брат ее подруги Денизы… Роже не следовало позволять глупой, болезненной, да, именно болезненной ревности овладевать собой… Потом она искала револьвер… была уверена, что он хочет застрелиться…

Роже машинальным жестом вынул из кармана револьвер, бросил его на диван. Кристиана взяла его, осмотрела.

— Ты стрелял?!

— Да… Я убил женщину, она так похожа на тебя…

Никогда еще они не любили друг друга так сильно…

— Я написал письмо, — сказал Роже. — Прокурору Республики. Я признался. Меня арестуют.

— Нет!

— Да! Я только что опустил его в ящик.

— Нужно забрать письмо во что бы то ни стало! Роже…

Кристиана трясла его, заставляя подняться, дала выпить какую–то едкую жидкость. Он чихнул, почувствовал себя немного лучше.

— Где ты опустил письмо? Помнишь место?

— Это было какое–то почтовое отделение.

— Не уличный ящик? Ты уверен?

— Да. Уверен.

— Тогда мы спасены.

Но нет, они еще не были спасены. Каминные часы показывали без десяти семь. Первая выемка писем производится в восемь. Они поймали такси и кинулись на поиски. Роже путался, не мог вспомнить, потом внезапно просил водителя остановить машину.

— Пора бы вам решить, куда же вам нужно, — ворчал шофер.

Наконец Роже узнал улицу. Они вышли из такси.

— Попробуй поговорить с контролером. — И Кристиана объяснила Роже, что он должен делать.

Он медленно трезвел, в душе просыпалась надежда. Об убитой им женщине они подумают позже. Кристиана права — произошел несчастный случай. И ему не грозит пожизненное заключение. Он вошел в здание почты, и к нему сразу же вышел служащий.

— Видите ли, — начал Роже, — я хочу забрать одно письмо, которое опустил по ошибке. Думаю, это не слишком сложно сделать?

— К сожалению, это не так. Правило гласит: «Никто не имеет права прикасаться к корреспонденции до прихода служащего из бюро по разборке писем».

— Это очень важно! — настаивал Роже. — В этом письме речь идет о разрыве, я писал его, совершенно потеряв голову — вы же знаете, как это бывает… Я с вами откровенен. Клянусь вам. Вот мои документы… Посмотрите…

Контролер колебался. А ведь все было проще простого: открыть окошечко, порыться в письмах, найти нужное… Увы! Запрещено… Роже настаивал:

— Я узнаю его с первого взгляда, — сказал он.

— Об этом не может быть и речи, — отрезал служащий. — Вы прекрасно понимаете, что я не могу позволить первому встречному рыться в письмах… брать все, что ему понравится. Это запрещено.

— Умоляю, поищите его сами. Я написал его в гостинице «Континенталь», желтый конверт с названием гостиницы в верхнем левом углу!..

Служащий открыл окошко, и Роже увидел письма.

— Кому адресовано письмо? — спросил контролер.

— К… кому?..

— Поверьте, дело тут не в моем любопытстве, — объяснил он. — Я сразу же забуду фамилию дамы…

Роже молчал. Он не мог… нет, это невозможно. Контролер никогда не согласится… Он пожал плечами.

— Нет, я не могу, — пробормотал он.

— Мне очень жаль. Но поставьте себя на мое место… Увидите, все будет нормально. Просто напишите ей немедленно другое письмо!

Роже вышел на улицу совершенно потерянный. Без десяти восемь. Кристиана ждет его в кафе напротив.

— Он отказал, — сказал Роже.

Время тянулось мучительно медленно. Они сидели молча, не решаясь заговорить. Возле почты остановился пикапчик… Вот он отъехал, погрузив мешки с письмами. Кристиана взяла Роже за руку. Все потеряно…

— Пойдем домой, — сказал он.

Они направились в центр. Открывались первые магазины, ранние туристы фотографировали старинный дворец герцогов Бургундских. Роже сошел с тротуара, пропуская человека–рекламу, а тот всучил ему рекламный проспект:

«Мадам Тереза, ясновидящая, гадает на картах.

Прошлое, настоящее, будущее».

Роже, грустно улыбнувшись, показал листок Кристиане, скомкал и бросил его в лужицу.

— Слишком поздно, — сказал он.

Но Кристиана внезапно остановилась.

— Тереза… Тереза… Постой!.. У тебя есть деньги? Дай мне пять тысяч франков!

Она догнала человека–рекламу, выхватила у него стопку проспектов…

— Я покупаю у вас все, скорее… Вот деньги… Этого хватит, не так ли?.. Не беспокойтесь, я сама их раздам.

Она бежит назад к Роже, а онемевший от изумления человек развязывает тесемки, державшие на его плечах деревянный щит.

— Быстрее!.. В «Континенталь»!.. Давай, мы еще успеем.

Увидев пять тысяч франков, портье мгновенно принес им стопку желтых конвертов с монограммой «Континенталь».

Они устроились в уголке и лихорадочно принялись за работу. Роже надписывал каждый конверт:

«Господину Прокурору Республики,

Дворец правосудия,

Дижон»

А Кристиана сворачивала рекламные проспекты, клала их в конверт и наклеивала марки.

— Понимаешь, — объяснила она, — завтра утром он откроет одно, два, десять писем, обнаружит в каждом рекламный проспект и решит, что это просто глупая шутка. Прокурор не станет попусту тратить время… он выкинет в корзину все остальные конверты.

Потом они ходили от одного почтового ящика к другому, стараясь побыстрее избавиться от конвертов, которые Роже нес в чемодане, одолженном у портье. Он опускал их по десять, пятнадцать сразу, они смеялись как дети, строили планы на будущее… Опасность отступала, таяла… Конечно, будет следствие, но вряд ли полиция что–то выяснит… Да, убитая женщина… надо постараться все разузнать, может быть, послать денег ее семье… Главное — выжить, ведь жизнь так прекрасна!

Обнаружив утром на своем столе гору одинаковых конвертов, прокурор разъярился и вызвал помощника.

— Что это такое?.. Глупая шутка?.. Уберите немедленно!

И все–таки он выбрал наугад одно письмо, вскрыл его и прочел:

«Этой ночью я несколькими выстрелами убил свою любовницу…»





Верная сделка. Лион




Длинный больничный коридор. Санитар бесшумно катит маленькую тележку на резиновых колесиках. Он останавливается перед дверью палаты № 33. Санитар готовит тарелки, хлеб, питье для Робера Мерюза, потом своим ключом открывает дверь.

Мерюз не поднимает головы. Он набрасывает карандашом ряд цифр, быстро делает линейкой на полу какие–то замеры и заносит полученные данные на листок. Санитар ставит поднос на столик возле кровати, подходит к Мерюзу и с любопытством заглядывает ему через плечо.

— Что это? — спрашивает он.

— План… План, учитывающий все размеры этой палаты, — отвечает Мерюз. — Можете проверить… Здесь все! У меня есть опыт, будьте уверены. Так вот, учитывая все проемы, полезные поверхности… возраст здания… а это очень важно… осадку, северный фасад… и соседство… — он презрительно усмехается, — поверьте, именно соседство влияет на образ жизни… да, да… Так вот, я слишком много плачу за свое проживание, слишком много…

— Вы позволите? — говорит санитар, протягивая руку к покрытому цифрами и рисунками листку.

— Прошу вас. Отнесите эти расчеты кому следует. Я согласен платить, но с учетом внесенных поправок. Дело принципа.

Мерюз видит поднос и хмурит брови.

— Заберите это! — Тон его категоричен. — Я не буду есть, пока не добьюсь своего.

Он вскакивает и начинает нервно прохаживаться Санитар смотрит на него с жалостью.

— Или, — продолжает Мерюз, — пусть мне предоставят другую палату, побольше… поудобнее… Скажем, палату номер четырнадцать. Я ее видел, когда ходил на консультацию. Она прекрасна: во–первых, покрашена в голубой цвет, а во–вторых, выходит окнами в парк…

— И все же, господин Мерюз, — говорит санитар, — вам следует поесть.

— Нет. Есть я не буду.

Мерюз смотрит на поднос и добавляет:

— В комнате номер четырнадцать наверняка и кормят лучше. Да, несомненно, ведь она и сама лучше.

— Уверяю вас, что…

— Я знаю, что говорю. Если бы я жил в четырнадцатой, вы не осмелились бы предложить мне кровяную колбасу… Да, не осмелились…

Санитар забирает поднос и направляется к двери, не спуская глаз с Мерюза, который, кажется, вышел из себя. Он тихо закрывает дверь, вынимает ключ и идет к главврачу.

Тот внимательно изучает неряшливые листки и качает головой.

— В сущности, то, что он говорит, не так уж и глупо. Мерюз прав. Вся проблема с этими больными заключается в том, что опасными они становятся тогда, когда начинают рассуждать логично. Он вам не угрожал?

— Нет. Но он очень возбужден. Притом должен заметить, он ничего не ел уже два дня.

— Постарайтесь не раздражать его. Этот человек всегда хочет быть правым, любой ценой. Пока речь идет о каких–то там теориях, все не так страшно. Но если эти люди решают применить теорию на практике, то возникает опасность. Вот тогда никто уже не предскажет, до какого предела они способны дойти, стремясь доказать, доказать во что бы то ни стало… Некоторые доказательства очень дорого стоили. Помните случай с Боваллоном?

— Тот кассир, что убил своего тестя?

— Да. Он находился здесь два года. Очень аккуратный, педантичный, вежливый, степенный молодой человек. Но он без конца рассуждал, рассуждал… Его тоже увольняли с работы раз шесть, как и Мерюза. И ему хотелось отомстить… семье, бывшим работодателям, фирме, всем… Ему нужен был только предлог, веская причина… можно даже сказать, законное основание, которое выставило бы его жертвы в невыгодном свете, а его — благородным страдальцем. Хм! Выписать его было непростительной ошибкой.

Врач покрутил перед глазами листок.

— Ладно. Переведите Мерюза в палату номер четырнадцать. Это успокоит его на некоторое время… Скажите, что мы тщательно ознакомились с его «докладом» и, приняв его к сведению, решили дать делу ход. Запоминайте терминологию. Это очень важно. Несчастный всю оставшуюся жизнь будет стараться выиграть процесс, не важно какой. С ним нужно говорить на особом языке. Кстати, я пошлю ему письмо, так даже будет лучше… Спасибо.

Санитар закрыл за собой дверь, а врач заправил в пишущую машинку фирменный бланк: «ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА ФУРВЬЕРА».

Ночь.

Зарешеченные лампы слабым светом освещают коридор второго этажа. Вдруг медленно, неслышно, приоткрывается дверь палаты № 14, и на пороге появляется Мерюз. Он одет в темный костюм, без галстука, а на ногах тапочки. Мерюз вслушивается в тишину… У него невероятно довольный вид. В правой руке он держит изогнутый металлический стержень, которым открыл замок. Он бесшумно крадется в конец коридора. В маленькой кабинке дремлет дежурный. Мерюз на четвереньках ползет вдоль стены.

Он спускается по лестнице и подходит к посту дежурного по первому этажу. Одетый в длинный белый халат, тот поглощен чтением раздела для любителей скачек и что–то задумчиво отмечает. На столе стоят два телефона. Застекленная дверь выходит в парк. У подъезда стоит длинная машина «Скорой помощи».

Мерюз мгновенно оценивает ситуацию. Настенные часы показывают половину одиннадцатого. Шаг. Еще один. Дежурный сидит к нему спиной. Мерюз сильнее сжимает в руке металлический стержень, послуживший ему отмычкой, не спеша, с необыкновенным хладнокровием преодолевает пространство, отделяющее его от дежурного, и наносит сокрушительный удар. Тот падает лицом на газету; Мерюз хватает его за плечи и осторожно укладывает на пол. Потом снимает с него галстук, ботинки и надевает их.

Мерюз снимает трубку, набирает номер, рот он прикрыл платком, чтобы изменить голос.

На другом конце парка консьерж в своей будке читает эротический журнал. Здесь тоже часы, два телефонных аппарата на столе. Через оконный проем видна лужайка, вдали — фасад дома с белой машиной у подъезда. Звонит телефон, консьерж машинально снимает трубку:

— Клиника. Да, слушаю… Говорите громче, очень плохо слышно… Алло… Записываю. — Он что–то на скорую руку пишет в блокнот. — 18–бис, улица Шам–де–Лорм в Вийербанне… Как фамилия врача, требующего поместить больного в клинику?

— Доктор Берони, — отвечает Мерюз. — Да… Случай, кажется, не особенно тяжелый, но доктор утверждает, что больного лучше немедленно изолировать… Я рассчитываю на вас. Жду. Спасибо.

Мерюз кладет трубку. У него торжествующий вид. Ой заправляет под воротник снятый с жертвы галстук, завязывает его.

Телефонный звонок. На этот раз Мерюз снимает трубку внутреннего телефона и снова прикладывает к губам платок.

— Алло… Да… Подождите, сейчас запишу.

— Алло… Ты меня слышишь?.. — кричит консьерж. — Я тебя очень плохо слышу… Мадам Ламбер… 18–бис, улица Шам–де–Лорм в Вийербанне… Нужно ехать немедленно… Это от Берони… Да… Он будет там конечно же… Ну, привет!

Консьерж вешает трубку внутреннего телефона и, не торопясь, идет открывать ворота.

…А там, вдали, кто–то выходит из подъезда и садится в машину «Скорой помощи». Включается мигалка на крыше отъезжающего автомобиля. И вот уже ворота позади.

В зеркале заднего вида Мерюз видит, как консьерж закрывает их, и прибавляет скорость. Он свободен…

Автомобиль движется по слабо освещенным улицам. Мерюз едет вдоль стены фабрики, замедляет ход, затем останавливается и звонит.

У дверей появляется ночной сторож. На поясе у него табельный пистолет в кобуре. Он смотрит в глазок, видит «скорую», санитара. Опасаться нечего. Он открывает дверь. Но все–таки вахтер удивлен. У них все здоровы… Это же фабрика… Должно быть, какая–то ошибка… или глупая шутка…

Однако сказать он ничего не успевает: Мерюз ударяет его в висок отмычкой, которая теперь служит ему кастетом. Сторож падает на Мерюза, тот забирает револьвер и, удостоверившись, что он заряжен, прячет его в карман.

Мерюз пересекает Сону, выезжает на улицу Константины. Видимо, он что–то ищет… и находит магазин, торгующий игрушками. В витрине выставлены маски, огромное количество масок всех форм, размеров и цветов. Мерюз останавливается, выходит, подходит ближе. Звук разбиваемого стекла разрывает ночную тишину.

— Он все рассчитал, — оправдывается на следующее утро директор клиники перед старшим инспектором Легреном. — Конечно, мне следовало бы догадаться, когда он попросил перевести его в палату номер четырнадцать, то есть на второй этаж. На третьем расположение палат совсем другое, весь коридор просматривается дежурным.

Инспектор нахмурил лоб.

— И вы не имеете никакого представления о его намерениях?.. Ведь он вооружен, этого нельзя забывать.

Директор клиники озабоченно качает головой.

— Если быть до конца откровенным, я боюсь. Очень боюсь. Боюсь, как бы со дня на день он не совершил насилия. В любой форме!

— Что вы имеете в виду?

— Я хочу сказать, что он все обернет в свою пользу. Для начала обвинит свои жертвы во всех смертных грехах, понимаете?.. И будет считать, что имеет право вмешиваться, наказывать… Для себя Мерюз всегда найдет оправдание, в аргументах у него нет недостатка. Он воображает себя слугой закона, его орудием… Он, в своем роде, очень сильная личность.

— Кто он по профессии?

— Работал в фирме по продаже недвижимости коммивояжером. Его уволили. До этого работал в страховой компании, а еще раньше у нотариуса… Если хотите, я дам вам полный список тех мест, где он работал.

— Думаю, это нам не поможет.

— Согласен с вами. Что же вы намерены предпринять?

Инспектор устало пожал плечами.

— Обычная рутина… Конечно же мы быстро найдем «скорую помощь». Судя по тому, что вы мне рассказали, Мерюз слишком умен, чтобы сохранить столь компрометирующее средство передвижения.

— Место, где вы найдете «скорую», может навести вас на след.

Легрен качает головой:

— Нет. Мерюз может бросить машину, отойти подальше и там взять другую.

— Значит, вы не знаете, где искать, не так ли?

— Совершенно верно.

Мерюз быстро идет по улице. Справа остается длинная ограда частного владения, местами заросшая густым плющом; слева — лесистый склон, с него открывается вид на окрестности. Он подходит к воротам, останавливается. Обычаи этого дома ему известны. Не колеблясь, он толкает калитку и идет по аллее, обсаженной кустарником.

Подойдя к дому, Мерюз осторожно, стараясь ступать только по траве, обходит его и бесшумно влезает в распахнутое окно.

Это — рабочий кабинет. Обстановка роскошная, но в комнате царит беспорядок. На кресло брошен комбинезон архитектора, повсюду макеты сооружений, фотографии зданий, особняков. Шарль Югенэн, хозяин дома, разговаривает в холле с маленьким растерянным человечком довольно комичного вида. Сам Югенэн — крупный, полнокровный, громогласный — как итальянский тенор, с плавными движениями и хитрым прищуром глаз. Но сейчас он и не пытается быть приятным, он хочет разделаться с упрямым клиентом. Югенэн размахивает контрактом и вопит:

— Вы читали это, мсье Пейроль! И подписали! Вы были согласны. Контракт есть контракт, черт возьми! Если послезавтра я не получу чек, то подам на вас в суд.

— Прошу вас… — лепечет собеседник.

— Я бы уже давно разорился, — продолжает Югенэн, — если бы руководствовался эмоциями. Или вы платите… или возвращаете землю, теряя задаток.

— Вы меня губите!

— Я только защищаюсь. Ведь у меня, мсье Пейроль, тоже есть жена и дети.

Клиент идет к двери. Югенэн говорит, провожая его:

— Кстати, в будущем обращайтесь в мой офис в Лионе… Я купил этот загородный дом, чтобы никто меня не беспокоил. Хорошо, хорошо… Не извиняйтесь.

Его посетитель медленно идет вдоль лужайки, направляясь к аллее.

— Мария! — зовет Югенэн горничную.

Он притворяется взбешенным, потому что обожает браниться.

— Мария! Что я вам говорил?.. Я не желаю видеть здесь посетителей. Ни под каким предлогом… Вам ясно?.. Еще я говорил, что буду завтракать в полдень… Так что пошевеливайся, черт возьми, пошевеливайся… И, пока я один, чтобы никакой курятины, ясно?.. Никакой курятины до возвращения мадам… Вот она где у меня, ваша курятина!

Мария убегает и вскоре уезжает на мопеде; громко трещит мотор.

Удовлетворенный Югенэн закуривает сигарету, оглядывает кабинет.

Прикрыв дверь, он вдруг обнаруживает, что у окна сидит человек с пистолетом в руке, лицо спрятано под улыбающейся картонной маской с красным носом и огромными ушами. Югенэн в ужасе. К такому трудно быть готовым. У него перехватило дыхание, он без сил падает в кресло.

Наклонившись к нему, Мерюз говорит:

— Возьмите себя в руки… Уверяю, вам нечего опасаться.

— Сколько? — выдавливает из себя Югенэн.

— Что… сколько?

— В доме почти нет денег, — бормочет Югенэн.

— Но, мсье, я не вор. Я пришел не грабить. За кого вы меня принимаете? Я пришел предложить сделку.

— С пистолетом?

— Именно… с пистолетом… Вы же понимаете, что я успел бы убить вас, когда вы входили в кабинет.

— Послушайте, — лепечет Югенэн, — у меня дети…

— Оставьте, — перебивает раздраженный Мерюз. — Прошу вас ответить: было у меня время убить вас?

— Да… Думаю, что да…

— Дело не в том, что вы думаете, а в признании факта.

— Да.

— И я ничем не рисковал?

— Ничем.

— Так. Тогда мы договоримся. Предположим, что я вас убил, отнял у вас жизнь и теперь она принадлежит мне…

— Но позвольте…

Мерюз поднимает пистолет и строго говорит:

— Не позволю. Вы только что признали факт. Признали сами, добровольно. И я настаиваю: добровольно. Не так ли?

— Да.

— Стало быть, ваша жизнь теперь принадлежит мне. Ведь так?

— Да.

— Вы согласны?

— Да.

— Прекрасно. Я намерен продать ее вам.

— Простите?

— Я продам вам вашу жизнь. Это абсолютно законная сделка. Вы торгуете недвижимостью. А случилось так, что ваша жизнь попала ко мне в руки… И я вам ее продаю. Что может быть проще?

Югенэн в замешательстве трет рукой глаза, щеки… Он начинает понимать, что сейчас для него лучше вступить в игру.

— И сколько вы за нее просите?

Мерюз расслабился. Он удовлетворен оборотом, который приняла беседа.

— Вы согласитесь со мной, что сейчас человеческая жизнь очень подскочила в цене. Посмотрите, сколько приходится платить страховым компаниям. Малейшая болячка, перелом руки или ноги — это стоит теперь миллионы…

— Да, но… убийство — это же пожизненное заключение. А может быть, даже и…

— Правильно. Разделим проблему на две части… Скажем, сто тысяч франков… многовато, конечно… Вы мне выпишете два чека… по пятьдесят тысяч в каждый из ваших банков, чтобы не было задержки с выдачей денег… Как видите, я неплохо осведомлен…

Мерюз наклоняется вперед, легонько постукивает пальцами по столу.

— Это выгодная сделка. Я продаю вам жизнь с большим будущим, у вас блестящие перспективы. Я при этом даже проигрываю.

— А уж я–то как!

— То есть?

— О Господи! Я–то ведь не могу торговаться.

— Но простите… Торгуйтесь, мой дорогой, торгуйтесь… Никто не заставляет вас покупать… Если вы откажетесь, я возьму вашу жизнь себе, только и всего.

Югенэн колеблется. Вот если бы увидеть лицо, скрывающееся под этой маской.

— Хорошо, — говорит он наконец. — Я подпишу два чека.

— Не сейчас, — говорит Мерюз. — Сначала составим договор.

— Какой договор?

— Как какой? Договор о продаже. Не мне вас учить.

Ошеломленный Югенэн подходит к пишущей машинке и заправляет в нее лист бумаги.

— Нет, — говорит Мерюз. — Гербовую, пожалуйста. Таково правило. Я–то знаю, какое большое значение вы придаете контрактам.

Югенэн нехотя покоряется:

— Как вы собираетесь все это изложить? Боже, до чего все это нелепо!

— Вовсе нет. Обычный текст: «Я, нижеподписавшийся, Шарль Югенэн, проживающий по адресу… и прочее… настоящим подтверждаю, что купил…»

— Нет, — говорит Югенэн, — выкупил…

— Нет уж, простите! Мне вы ничего не продавали.

— Но вы–то у меня кое–что забрали…

— Вовсе нет! Если бы я забрал вашу жизнь, вы были бы уже мертвы. Не надо путать. Ваша жизнь — моя собственность. Это совершенно меняет дело.

Югенэну нечего возразить против железной логики собеседника, и он продолжает печатать: «…купил свою жизнь за сумму в сто тысяч франков, выплачиваемую двумя чеками по пятьдесят тысяч каждый…»

Мерюз перегнулся через его плечо.

— Исправьте, — говорит он. — Не «свою» жизнь. Если бы она была вашей, незачем было бы ее покупать. Поставьте просто «жизнь». В случае судебного разбирательства не будет никакой двусмысленности. Даже нет, не так. Вместо «жизнь» поставьте «одну жизнь». Понимаете, это одна жизнь среди множества других, не хуже и не лучше. Я продаю вам несортовой материал. И — подумайте! — за какие–то сто тысяч франков… Так, число… Подпись… Спасибо… Ну, а теперь — чеки… на предъявителя, естественно.

Югенэн вынимает из ящика чековые книжки, заполняет, передает Мерюзу. Тот быстро проверяет.

— Поскольку я не могу пешком возвращаться в Лион, то позволю себе одолжить у вас машину; вы найдете ее потом на площади Терро.

Мерюз делает два шага к двери, оборачивается.

— Да, последнее. Вы должны дать мне слово, слово честного человека, что не станете разглашать нашу сделку, ну, скажем, до полудня.

Югенэн слишком поспешно отвечает:

— Даю вам слово.

— Не торопитесь, — заявляет Мерюз. — Мне не нужны сиюминутные обещания. Вы действительно обещаете?..

— Я обещаю вам, — твердо говорит Югенэн.

— Я верю… Хочу верить, что, если вдруг вам придет в голову мысль предать меня, вас остановит то обстоятельство, что я мог застрелить вас, получив свои чеки. Ибо, согласитесь, сейчас меня уже ничто не сдерживает… Хотя нет, кое–что держит. Эта гербовая бумага, которую вы подписали. Эта бумага священная!.. Я даже не буду вас связывать… К чему эти грубые методы?.. Я дал слово и сдержал его… Вы дали слово… Честность в делах — вот мой девиз. Всего хорошего, мсье.

Мерюз выходит. Наблюдая через окно, Югенэн видит, как он входит в гараж и через мгновение уезжает на «DS».

…И только тогда Югенэн приходит в себя. Он бросается к записной книжке, лихорадочно листает ее.

— Так, Лионский депозитный банк… Вот!

Он быстро набирает номер.

— Алло, мадемуазель, соедините меня с номером 37–33–56 в Лионе, мой номер 94 в Сен–Фортунате… Это очень важно… Да, спасибо.

Он что–то бормочет в ожидании связи, его переполняет злоба.

— Алло… Ах, занято?! Черт!.. Мадемуазель, тогда соедините меня с… — он листает свою книжку, — номером 24–31–89 в Лионе… Да… Алло… Алло… «Сосьете женераль»? Говорит Шарль Югенэн, счет № 12 304… Сейчас к вам обратится один человек… с чеком на предъявителя на пять миллионов… ну, пятьдесят тысяч, если вам так больше нравится… Не оплачивайте!.. Это — мошенник… Сейчас нет времени объяснять… Мне еще нужно позвонить в полицию…

Он вешает трубку и снова набирает номер.

— Мадемуазель! Попробуйте еще раз номер 37–33–56 в Лионе для 94–го в Сен–Фортунате… Да… Алло… Ах, все еще занято… Нет–нет, не разъединяйте, только не разъединяйте… Дайте мне другой номер. — Он снова листает книжку. — Вот. Соедините меня с…

— Так–так! — раздается знакомый голос.

Югенэн, вздрогнув, поворачивается. Трубка безвольно падает из его руки на кипу бумаг. На пороге, по–прежнему в маске, стоит Мерюз. Пистолет его направлен на Югенэна.

— Вот оно, слово честного человека! — восклицает он. — А я–то еще колебался — возвращаться или нет… И все повторял себе: «Невозможно, чтобы мсье Югенэн так поступил, ведь он не похож на неблагодарное чудовище. Сейчас он наверняка думает, что я мог его убить, получив чеки. Он, очевидно, думает, что я мог потребовать больше… Ну, и потом, он ведь подписал…

Подписал!» Я провел опыт, — продолжает Мерюз. — И обошелся он мне в один чек, то есть в пятьдесят тысяч франков. Недорого. Подобные опыты для меня бесценны… Зато теперь я знаю. Уверен, что господин Шарль Югенэн не выполняет принятых на себя обязательств, и прихожу к выводу, что свое состояние он сколотил, обманывая других людей…

Мерюз вплотную придвинулся к столу.

— Господин Югенэн, вы, наверное, помните, что недавно говорили своему клиенту? «Вы читали. Подписали. Были согласны. Контракт есть контракт». Это ваши собственные слова. Еще вы добавили: «Или вы заплатите, или вернете участок, потеряв залог». Я ничего не перепутал?

— Это были пустые угрозы. Вы же понимаете, что…

— Нет, мсье. Я вас знаю. И сейчас применю к вам ваш же прием. Вы мне все возместите. Иначе говоря, господин Югенэн, я заберу у вас ту жизнь, которую продал вам. Я вас убью.

Мерюз снимает ставшую ненужной маску.

— Мерюз! — восклицает Югенэн.

— Да, Мерюз. Тот самый малыш Мерюз. Олух, как вы называли меня за глаза. Помните, у меня не было никаких способностей к работе продавца, я не умел спорить, убеждать клиента…

Мерюз возбужденно ходит по комнате, переставляя предметы. Он замечает телефонную трубку на кипе бумаг и аккуратно кладет ее на место.

— Я был не прав, указывая на недостатки и вместе с тем отмечая достоинства одной из сделок. В общем, я был слишком скрупулезен… Вы часто твердили мне: «Жизнь вас научит!» И вот результат. Она меня не научила. Я все так же наивен. Для меня подпись — это подпись… Сделка — это сделка.

Он достает из кармана контракт и два чека.

— Я еще могу получить вот по этому в «Лионском кредите», в качестве возмещения убытков. Но теперь уже не хочу. Мне нужно, чтобы вы устыдились. Возьмите свои чеки. А я заберу вашу жизнь.

Звонит телефон, и Югенэн машинально смотрит на часы.

— Должно быть, жена… Она уехала вчера вечером и обещала позвонить, как только приедет.

Мерюз знаком велит ответить и берет параллельную трубку.

— Алло… Это ты?.. Доехали хорошо?.. Ну и отлично… Что ты говоришь?.. Мой голос?.. А что с ним?.. Не такой, как всегда?.. Да нет, уверяю тебя. Со мной все в порядке… Когда приеду?.. Как только смогу… Ну ладно, целую… Целую вас обеих… Да… Да…

Югенэн вешает трубку.

— Вы слышали… Это моя жена… Моя дочь… Вы не можете этого сделать.

Вместо ответа Мерюз смял контракт и швырнул его в корзину.

— Я дам вам в два раза больше… в три… в «Лионском кредите»! — кричит Югенэн. — Они ведь не предупреждены…

Мерюз с упреком смотрит на него.

— Вы пытаетесь меня подкупить?

— Пятьсот тысяч… По–старому — пятьдесят миллионов… Все, что есть на моем счете… В конце концов, нельзя же убить вот так, ни за что!

Мерюз пожимает плечами, поднимает руку и старательно прицеливается.

— Как это ни за что? За принцип. Поверьте, я сам сожалею…

Раздается выстрел, и Мерюз чуть не падает. Он сжимает свою раненую руку, уронив пистолет.

Инспектор Легрен кладет оружие в карман. Два санитара набрасываются на Мерюза и уводят его.

Легрен делает несколько шагов, протягивает пачку сигарет и зажигалку подавленному Югенэну.

— Да… Вовремя вы… — бормочет Югенэн. — Еще бы секунда… Он же сумасшедший.

— На сей раз, — говорит Легрен, — я обещаю, что больше он не сбежит.

— Но как вы узнали, что он здесь?

Легрен улыбается. Он снимает телефонную трубку и кладет на стол.

— От телефонистки, которую вы просили не отключаться. Вам повезло, что здесь нет автоматической связи… Она подождала… а когда услышала, что кто–то собирается вас убить, тут же сообщила нам… Я как раз искал больного, сбежавшего из клиники Фурвьера, сопоставил факты… и, естественно, поторопился.

Легрен берет трубку, подносит к уху.

— Алло… Вы здесь, мадемуазель?.. Вы слышали меня?.. Все произошло именно так, не правда ли?.. Еще раз благодарю за инициативу… и примите благодарность от мсье Югенэна… Что?.. Ему звонят?

Он протягивает трубку Югенэну.

— Вас!

— Алло!

Лицо Шарля Югенэна внезапно смягчается, становится почти добрым.

— Ах, это снова вы, господин Пейроль… Нет–нет. Не извиняйтесь, вы совсем не помешали… Даже очень хорошо, что позвонили… Почему?.. Потому, что я тут подумал… Пересмотрел ваши аргументы. Вы просили у меня отсрочку. Я вам ее предоставляю… Нет–нет. Не благодарите… Что?.. Но ведь я обещал вам… Ну, что вы, господин Пейроль, вы же знаете, если я что–то обещаю…





Ответный удар. Марсель




Марсель–Сен–Шарль.

Выйдя из «Голубого экспресса», пассажир подзывает носильщика и вручает ему пару огромных шикарных чемоданов. Высокий, широкий в плечах, смугловатый, с небольшим шрамом на скуле, он с удовольствием осматривается по сторонам, закуривает сигарету и шагом завоевателя шествует по перрону. Это — Жозеф Бартоли, по прозвищу Большой Джо. Он вернулся домой.

Луи Бергань отодвинул стакан анисовой, достал из портфеля досье и раскрыл его на маленьком мраморном столике.

— Две судимости еще ничего не значат, — произносит он. — Важно, что статьи разные и что осуждали тебя каждый раз не больше чем на год.

Луи Бергань, которого некоторые клиенты называют только Профессором, надевает очки в толстой роговой оправе, разворачивает пожелтевший лист бумаги с несколькими печатями и подчеркивает пару слов грязным ногтем.

— Подделка и ее использование — раз; побои и оскорбления — два. Прекрасно. Что может быть лучше?

Тони Мальфре устремил невидящий взгляд на знакомую картину: старый порт, моряки в полосатых трико зазывают редких туристов в замок Иф.

— Так что именно мне грозит?

Профессор делает неопределенный жест рукой.

— Трудно сказать точно… Кража со взломом в твоем положении — это тянет на год — полтора… не больше.

— Мне и это многовато!

— Так не попадайся!

Тони весело и чуть снисходительно улыбается. Затем лихо опрокидывает полстакана.

— Не попадайся… Ну, ты и скажешь!

Профессор не задает дополнительных вопросов. Емули не знать, когда следует остановиться. Своим успехом он в равной степени обязан скромности, вошедшей в легенду, и компетентности в своем деле.

— Допустим, я ничего не возьму, — продолжает Тони.

Бергань поднимает брови.

— Я не понимаю…

Тони улыбается, как заговорщик. У него широкое лицо, бычья шея, а в вырезе рубашки видна рыжеватая шерсть, в которой поблескивает медальон.

— Представь, например, что я ничего не сопру… что мне что–то помешает… Ну, к примеру, внезапно вернулся консьерж… Я смываюсь. Узнают только, что это моих рук дело.

— Да почему, черт возьми, должны обнаружить именно твой «почерк»?

— Мои отпечатки…

— Отпечатки?! У такого тертого калача, как ты? Издеваешься?

— Вовсе нет, Проф. Ответь на мой вопрос, и все.

— Ну, с хорошим адвокатом… при несостоявшемся преступлении… думаю, месяцев шесть… от силы — девять…

— Тогда стоит, — бормочет Тони. — Повторить!

Несмотря на закрытые окна, хорошо слышен гул рынка: крики продавцов, стук ящиков, сгружаемых на тротуары.

Тони Мальфре склонился к столу, на котором разложен какой–то план. Его ручка скользит по бумаге.

— Здесь ты сворачиваешь с шоссе Сен–Анри, поворачиваешь налево… Проезжаешь еще метров двести. И вот тут!

Малыш Петральдо согласно кивает головой. У него узкое лицо, блестящие волосы и маленькие усики. Взгляд жесткий, движения — резкие.

— Я знаю это место.

— Хорошо. Вот фотографии черепичного завода.

Тони вынимает снимки из кармана.

— Что касается ворот — проблем не будет. Ты, естественно, войдешь через вторые — те, что дальше от будки охранников.

Петральдо снова кивает.

— Нам нужно центральное здание… последнее окно — вот это… Выставишь форточку — тут можно обойтись и без рисунка… Войдешь в помещение, где сидит дежурный… — Тони смеется, — где он сидит днем… Там стол, скамейки… Дверь прямо перед окном, в углу… Остальное тебя не касается. Все ясно?

— Я ведь не дурак, — отзывается Петральдо раздраженно.

— В замке два оборота — всей работы на одну минуту.

— А почему сразу не зайти сбоку? Там нет окон?

— Есть, но с решетками… А потом, я предпочитаю выставленное окно фасада… Вытащишь большой кусок стекла… а уходя, оставишь его широко открытым.

Петральдо трет лоб указательным пальцем.

— Слушай–ка, Тони, а тебе не кажется, что ты несколько…

— Не твое дело. Если хочешь получить свои два куска, делай, что я говорю… Сейф во второй комнате… сложная штуковина… справишься с ним автогеном или по–другому — тебе видней… Главное, чтобы остались следы, много следов… И еще оставишь вот это.

Тони достает маленький электрический фонарик и пуговицу от рубашки. Нажав пару раз на кнопку фонарика, он заворачивает его вместе с пуговицей в платок.

— Просто выронишь, ни к чему не притрагиваясь.

— А платок?

— Принесешь назад. Перебарщивать не стоит.

— Да, нечего сказать, — бормочет Петральдо, — ты шутник…

Тони некоторое время ходит взад–вперед, потом, остановившись у окна, слегка постукивает по стеклу пальцами.

— Теперь о стороже… Он делает обход каждый час… Дождешься, пока он вернется в свою каморку, потом у тебя будет достаточно времени.

— Да за час я и в самом деле смогу открыть сейф, — замечает Петральдо. — Там, наверное, больше двух «кусков».

Тони сурово смотрит на него.

— Ни в коем случае не открывай его. Во–первых, у тебя не будет времени — все не так просто. Я тебе уже говорил, это та еще штучка… И, вообще, выбирай: или ты делаешь, как я велел, или я обращаюсь к кому–нибудь другому.

— Да ладно, чего ты разозлился? Это все?

— Почти. Начнешь между одиннадцатью и половиной первого. Ни раньше, ни позже. Понял?.. Повтори.

Петральдо послушно повторяет. Этот малыш — деловой малый. К тому же один раз уже работал на Тони, только в других областях…

— Я буду в «Канарейке» между часом и двумя ночи, — продолжает Тони. — Позвонишь, расскажешь, как все прошло. Встречаемся завтра утром здесь. Идет?

— Согласен, — отвечает Петральдо, запихивая в карман платок с «вещественными доказательствами».

— Нет! — восклицает Марина. — Ты сумасшедший… Просто сумасшедший… Неужели ты надеешься, что…

Она пожимает смуглыми плечами. Марина очень красива: блестящие глаза, густые волосы, пухлые губы. На ней сильно открытое платье в горошек.

— Говорю тебе, я все предусмотрел, — отвечает Тони. — С возвращением Джо я только и делаю, что все предусматриваю.

— Ты думаешь, этого достаточно? Ведь как только узнают, что Большой Джо убит, сразу заподозрят тебя… Ваши отношения всем известны… И легавые, и дружки Джо подумают на тебя… Да стоит тебе только нос высунуть наружу, как…

— Ты ничего не поняла! Во–первых, я сразу же окажусь в надежном месте. — Тони улыбается той же улыбкой, что и недавно на террасе забегаловки в Старом Порту. — А потом… именно на меня никто и не подумает. Разве не ясно?

— Для тебя, может быть, и ясно.

Кому, как не Марине, знать упрямство Тони Мальфре… Всем известно, что с ним лучше не спорить, не выводить из себя, а лучший способ заставить его отказаться от задуманного — сделать вид, что одобряешь его план. Лучше сделать пару замечаний, а уж потом начать возражать. Но подобные тонкости Марине явно не по зубам.

— Ладно! Не бойся, — успокаивает Тони. — До завтра!

Марина прижалась к нему.

— Меня ждет та еще ночка! — восклицает она. — Ты не понимаешь…

— Ничего, это — не самое страшное, — замечает Тони.

Петральдо улегся на склоне прямо напротив черепичного завода. С погасшей в губах сигаретой он ждет. На светящемся циферблате стрелки показывают одиннадцать десять.

Внезапно в матовом стекле будки охранника мелькает свет. Потом хлопает дверь. Петральдо смутно различает фигуру человека с фонариком в руке. Человек проходит мимо ворот и исчезает за высокой стеной.

Четверть часа спустя будка вновь освещается. Обход закончен. Впереди целый час, это в три раза больше, чем нужно, если все обстоит так, как говорил Тони. Петральдо ждет, когда погаснет свет, потом выжидает еще немного и начинает неслышно пробираться ко вторым воротам.

Тони был прав. С забором проблем не возникло. Из темноты на него надвинулось слегка обветшалое здание с чуть приподнятой платформой для разгрузки машин. Вот и последнее окно…

Алмаз еле слышно скрипит по стеклу, резиновая присоска бесшумно отделяет большой круг. Остается просунуть руку и открыть окно.

Скамьи, стол, дверь напротив. Никаких сложностей с замком. Инструменты у Петральдо самые современные.

Теперь сейф… Но сначала… Петральдо достает из кармана платок Тони, вытряхивает из него фонарик и пуговицу. Затем извлекает из сумки инструменты и приступает к стальной дверце. Тони был прав: чтобы справиться с этой хреновиной, потребуется много часов. И еще неизвестно, справишься ли. Хорошо, что нужно только имитировать взлом да оставить вещественное доказательство с отпечатками пальцев… Если добавить показания ночного сторожа, то можно достаточно точно определить время операции. И Тони готов! Довольно необычное алиби, но железное. Все–таки хитрец этот Тони Мальфре!..

Мальфре слезает со своего мотоцикла и ставит его за выступом стены. Как и Петральдо, он смотрит на часы: одиннадцать двадцать.

Вилла Жозефа Бартоли, до которой всего метров триста, окружена мимозами и олеандрами. Вскоре Тони начинает различать светящиеся пятна — окна кухни и кабинета Джо. Все так, как он и предвидел.

Перелезая через ворота, Тони делает это так же легко, как Петральдо. Это, конечно, черный ход, он выводит на тропинку, перпендикулярную основной аллее.

Тони всматривается в ромбовидные отверстия ставен, через которые струится свет, притягивающий ночных бабочек. Ему нетрудно представить, что там происходит.

Он тихо поднимается по каменным ступеням. У него тоже прекрасные новые инструменты. Так же как Петральдо, он без труда открывает дверь и спокойно входит на виллу.

Перед ним — длинный, выложенный плиткой холл. В самом конце, из–под двери рабочего кабинета Большого Джо, струится свет. Справа, в метре от Тони, — дверь в кухню, в замочную скважину видно, что там тоже горит свет.

Тони смотрит, присев на корточки. Все так, как он и предполагал. Бобби, по кличке Бульдог, телохранитель Бартоли, спит, положив голову на руки. На столе — полупустая бутылка виски и опрокинутый стакан.

Тони достает из кармана короткую резиновую дубинку и медленно, миллиметр за миллиметром, поворачивает ручку двери. Сопение Бобби заполняет все пространство кухни. Тони тихо закрывает за собой дверь, подходит к Бобби и наносит ему удар чуть выше уха.

Поддерживая падающего громилу, тихо укладывает его на пол. Да уж, этот Бобби совсем не красавец, его приплюснутая физиономия вполне оправдывает прозвище.

Теперь Тони действует очень быстро. Он высвобождает рукоятку автомата и идет в конец коридора. Сделав глубокий вдох, резко распахивает дверь, и она гулко ударяется о стену. Одновременно он нажимает на спусковой крючок, держа автомат прямо перед собой.

Автоматная очередь… и с губ Тони срывается проклятье: кабинет пуст, а посреди стола, с портрета в толстой кожаной рамке, во весь рот улыбается Жозеф Бартоли. Пробив фотографию, пули врезаются в стену.

Побледневший Тони стоит неподвижно, совершенно ошеломленный. На каминной полке часы показывают без десяти двенадцать. Вдруг в тишине раздается телефонный звонок. Тони вздрагивает, резко разворачивается, направив автомат на аппарат.

Телефон продолжает звонить. Поколебавшись секунду, он берет трубку.

— Алло, — раздается звонкий голос Большого Джо. — Бобби, это ты?

Тони что–то невнятно бурчит.

— Можешь идти спать, — командует Джо. — Я вернусь завтра, к обеду. Есть одно дельце. Потом расскажу… Давай! Пока, Бобби…

Тони вешает трубку. Гнев застилает его глаза, руки дрожат, он нетвердой походкой возвращается к входной двери. Трудно удержаться, чтобы не зайти еще раз на кухню. Удар ногой по ребрам неподвижного Бульдога слегка облегчает душу.

И, только мчась на мотоцикле в Марсель, он вспоминает о другой стороне неудачи — операции–алиби Петральдо на черепичном заводе. Было бы слишком глупо, если…

В «Канарейке» Тони заказывает двойной виски и ждет. По лицу течет пот, взгляд не отрывается от часов, висящих над бутылками в окружении разноцветных флажков.

Вот и звонок. Хозяин снимает трубку, протягивает ее Тони: «Тебя!»

Тони проходит в кабинку. Голос Петральдо выдает скрытое волнение. На заводе все прошло как нельзя лучше, строго по расписанию, следы на сейфе четкие, фонарик на виду…

Еще немного, и Тони разбил бы трубку об стену. Но он должен сохранять хладнокровие. Пока еще не все потеряно.

— Слушай меня внимательно, Петральдо. С моей стороны все прошло не так гладко, как я хотел. Потом объясню… Поэтому ты должен вернуться туда и забрать фонарик и пуговицу… Я заплачу…

— Невозможно, Тони. Мне очень жаль, но ничего не выйдет. Я тут с девочкой и уже никуда не пойду.

— Ты что, не можешь ее оставить?

— Только не эту… Я тоже тебе потом объясню…

— Петральдо, черт возьми, ты даже себе не представляешь…

— Я не глупее других. Но говорю тебе, что не могу.

Тони умирает от желания обложить Петральдо, носейчас у него есть дела поважнее. Он допивает виски и возвращается к мотоциклу.

…Двадцать минут спустя он кладет мотоцикл на землю там, где еще совсем недавно лежал Петральдо. Кругом так же безлюдно и тихо.

Вот и вторые ворота. Через полминуты Тони оказывается на другой стороне. Здание… открытое окно с вырезанным куском стекла. Он знал, что Петральдо не подведет.

Первая комната с широко открытой дверью, вторая комната, сейф…

Тони бросается к фонарику. Водя лучом по полу, легко находит пуговицу. Спасен!.. Вокруг замка сталь сейфа заметно покорежена. Молодец, Петральдо! Тони уже простил ему внезапную измену.

Ну, а теперь обратно.

Переступив порог первой комнаты, Тони вдруг замечает за столиком дежурного неподвижное тело. В три прыжка он пересекает комнату и склоняется над трупом. На человеке форма с блестящими пуговицами, фуражка с гербовым значком. Это — ночной сторож.

Господи! Этот болван Петральдо не посмел признаться ему по телефону. Теперь–то Тони ясно, почему он отказался возвращаться. Хорошо, что сам Тони не стал медлить. Иначе ему конец! Здесь уже совсем другой тариф, а не тот, про который говорил Профессор…

Тони не успел подойти к окну, как сильные руки схватили его и бросили на пол. На запястьях защелкнулись наручники.

Он узнает комиссара полиции Пуссага, а также инспекторов, чьих имен не помнит. Не церемонясь, его грубо ставят на ноги. Пуссаг вытирает пот со лба.

— Ну что же, дети мои, кажется, мы вовремя.

Тони чувствует, как земля уходит у него из–под ног.

— Вас что, предупредили?

— Да, анонимный звонок, — любезно отвечает комиссар. — У тебя ведь есть не только друзья, Тони!

Марина ставит бутылку шампанского и садится на ручку кресла, в котором развалился Жозеф Бартоли. Они поднимают бокалы.

— За ваше здоровье, ребята!

Петральдо и Бобби Бульдог с перевязанной головой тоже поднимают бокалы.

— За вас!

Большой Джо притягивает Марину к себе, подносит к ее губам свой стакан и звонко смеется.

— Видишь, Тони был прав… Выбора не было. Или он, или я!





Обман. Тулон




Половина седьмого утра. «Голубой экспресс» прибывает в Тулон. Среди прибывших пассажиров выделяется здоровенный плечистый детина с живым лицом и твердым взглядом. Ступив на перрон, он нетерпеливо оглядывается в поисках встречающих. Он кажется удивленным, расстроенным, а может, взбешенным. Мгновение поколебавшись, он направляется в кафе и просит у бармена разрешения позвонить.

Проходит довольно много времени, прежде чем отвечают на его вызов. Человек заметно нервничает. В тесной кабинке он похож на дикого зверя в клетке. Но вот на другом конце снимают трубку.

— Ну наконец–то! — восклицает детина. — Конечно же это я, Пьерр… А кого ты ожидал услышать?.. На вокзале, естественно… Что?

От бешенства Пьеро задыхается.

— Черт возьми! Зная, что нас сегодня ждет, ты мог бы лечь спать и пораньше! Ладно–ладно… Все готово?.. М–да! С гаражом я все уладил… Что?.. Да нет, не беспокойся. Говорю тебе, все пройдет, как надо… Ну, до вечера… И постарайся не опоздать… Привет!

Пьеро вешает трубку, в раздумье закуривает сигарету. Он улыбается уголками рта, хотя взгляд остается таким же жестким, опасным…

Три часа дня.

— Номер 526! — выкрикивает кассир банка «Тулонский кредит».

Двое направляются к кассе. Первый протягивает кассиру руку.

— Все в порядке?

— Нормально! Стараемся!

Кассир рассматривает чек, который передал ему коллега из отдела контроля, и спрашивает:

— Все, как обычно, мсье Мутрэ?

— Да… шестьдесят по пятьсот, шестьдесят по сто и восемьдесят по пятьдесят…

Кассир выкладывает на стол пачки банкнот, бормоча:

— Шестьдесят по пятьсот… Шестьдесят по сто…

Мутрэ, здоровенный малый сорока с лишним лет, неспеша укладывает деньги в кожаный портфель. Его спутник, плотный, невысокий человек, не проявляет к операции ни малейшего интереса. Заложив руку в карман, он внимательно осматривает окружающих. Зовут его Филлол. Как и Мутрэ, он работает в типографии Легаю. Но раз в месяц волей–неволей превращается в телохранителя. И весьма тщательно выполняет свою миссию. Его рука крепко сжимает в кармане рукоятку пистолета калибра 7,65. Он готов ко всему… однако надеется, что, Бог даст, невероятные приключения, которыми пестрят страницы рубрики происшествий, происходят только с другими.

Последняя пачка исчезла в портфеле. Мутрэ защелкивает крошечный замочек, потом застегивает ремень портфеля.

— До встречи, — улыбается кассир.

— Да… Счастливо.

Филлол идет первым, рука его по–прежнему в кармане. Мутрэ старается не отставать от него, тесно прижимая к себе портфель.

Недалеко от банка в полной готовности стоит автомобиль типографии Легаю, который обычно служит для перевозки продукции. Водитель Поль даже не отлучался со своего места. Он открывает правую дверцу и чуть отодвигается, стараясь освободить побольше места. Мутрэ залезает первым и оказывается в итоге зажатым между двумя спутниками. Портфель с деньгами он пристраивает на коленях. Тому, кто захочет похитить его, нужно будет сначала нейтрализовать или Филлол а, или Поля.

«Тулонский кредит» находится всего в десяти минутах езды от типографии. Происшествие случается на полпути, и оно на первый взгляд столь безобидно, что кажется, не стоит и придавать ему особого значения.

Какая–то «DS» внезапно выруливает прямо перед типографским фургоном. Поль тормозит изо всех сил, но столкновения избежать не удается. Правда, оно легкое, ведь фургон ехал довольно медленно, но Мутрэ все–таки роняет на пол свой портфель. Он мгновенно поднимает его, а Поль выскакивает из машины, чтобы осмотреть повреждения. Филлол на всякий случай вытаскивает из кармана пистолет.

Повреждения оказываются незначительными — слегка погнут бампер, но водители обмениваются обычными в подобной ситуации ругательствами. Затем оба садятся в свои машины. Водитель «DS» нам уже известен: человек с тяжелым взглядом, не кто иной, как Пьеро, тот самый приезжий, который, сойдя на перрон, так нервно звонил и уверял своего невидимого собеседника: «Не беспокойся… все будет хорошо…»

Пятью минутами позже грузовичок, уже без приключений, подъехал к типографии Легаю, расположенной в глубине тупичка. Один за другим Мутрэ и Филлол поднялись по лестнице, ведущей в бухгалтерию. Железные перила лестницы, как всегда, подрагивают из–за работающих за стеной машин.

— Ничего нового? — вопрошает Мутрэ, переступая порог большой комнаты, где он делит рабочее место с тремя коллегами.

— Ничего, мсье Мутрэ, — отвечает машинистка Берта, не отрываясь от стрекочущей машинки.

Филлол направляется к двери с табличкой «Дирекция», стучится и, не дожидаясь ответа, входит, демонстративно не выпуская из руки свой пистолет. Это своеобразный ритуал. Господин Легаю, толстый, неповоротливый человек, аккуратно берет оружие и убирает его в самый дальний угол ящика письменного стола. На отрывном календаре, висящем на стене кабинета, значится: 29 июня.

В соседней комнате Мутрэ кладет портфель на стол, снимает пиджак и вешает его на плечики в шкаф. Это — тоже часть сложившегося ритуала.

Кристиан, высокий двадцатипятилетний блондин, передает Мутрэ письмо.

— Предприятия Винтера просят отсрочки платежа.

Мутрэ злобно хлопает дверцей шкафа.

— Естественно, все средства пущены в оборот. Каждый раз одно и то же!

Филлол возвращается из директорского кабинета. Он подходит к Кристиану, сосредоточенно набивавшему трубку.

— Ну–ка! Дайте мне огонька!

Филлол прикуривает сигарету и с видимым удовольствием затягивается.

— Такая погодка!.. Когда я думаю о тех счастливчиках, которые сейчас купаются в море…

— Да! — вздыхает Кристиан. — Но, к счастью, отпуск уже не за горами.

— Кстати, ваша жена с дочкой уже уехали?

— Нет. На следующей неделе. Теща больна. А два лишних рта…

— О, это мне знакомо, — отвечает Филлол.

Не обращая внимания на окружающих, Мутрэ берет портфель и подходит к стенному сейфу.

— Мсье Мутрэ! — тихо окликает его мадемуазель Берта.

— Да?

— Вы не могли бы выдать мне жалованье сегодня, а не завтра… Месяц был слишком длинным, и… Вы понимаете?

— Еще бы не понять!

Мутрэ возвращается к столу, расстегивает ремень, замок, открывает портфель и вытряхивает содержимое на стол.

С губ его срывается проклятье. На стол вываливается куча старых газет.

Крики Мутрэ привлекают внимание господина Легаю.

— В чем дело? — бросает он от дверей.

Мутрэ указывает на кипу газет.

— В чем дело?.. Я вот тоже думаю, мсье, в чем дело… ведь… Нет, это невозможно… Невозможно!

Все поражений смотрят друг на друга. Легаю вытирает покрывшийся испариной лоб.

— Бог мой, вы не выпускали портфель из рук? Все было как обычно, точь–в–точь как всегда?

— Точь–в–точь, мсье… ну, то есть…

Мутрэ замолкает. Вопросительный взгляд его устремлен на Филлола.

— Ну же, ну! — в нетерпении восклицает Легаю.

Филлол описывает их поездку, не упуская ни однойдетали, Мутрэ согласно кивает головой.

— Что–то здесь не так, — задумывается Легаю. — Вы запомнили номер этой «DS»?

— Нет, ведь особых повреждений мы не обнаружили. Но, может быть, Поль вспомнит?..

Зовут Поля, водителя. Увы, появившийся Поль ничего не может добавить к словам своих спутников.

Легаю топает ногами. В любом случае «это» могло случиться лишь во время упомянутого происшествия, поскольку в остальном все шло как обычно.

— Вы же мне сами сказали, Мутрэ, что выронили его и он упал к вашим ногам.

— Но ведь я тотчас же поднял его, правда, Филлол? И, как бы то ни было, к нам никто не подходил.

— Никто! Ну конечно же!

— Но ведь никто бы и не смог… в какие–то десять секунд… взять портфель, положить в него эту дрянь… а потом закрыть его, застегнуть ремень…

Легаю нервно постукивает рукой по металлическому корпусу счетной машинки, и, кроме этого стука, в комнате не раздается ни звука.

— Черт возьми, до чего же мы глупы! Ну конечно же, не оставалось времени, чтобы вытряхнуть портфель и наполнить его снова. Его просто подменили.

— Но кто подменил, мсье?.. Уж не думаете ли вы, что кто–то сидел под сиденьем?

Мутрэ берет пустой портфель, внимательно осматривает его и, покрутив перед собой, возвращает на место.

— Нет, мсье Легаю. Его не подменяли. Видите эту царапину… Это я когда–то случайно поцарапал его скрепером… А вот здесь на ремне трещина, возле четвертой дырочки… Нет… Я узнаю его из тысячи. Это мой портфель, а не какой–то там другой!

Легаю нервно потирает виски.

— Эта история сведет меня с ума… Поль! Чем вы занимались, когда вернулись?

Водитель густо краснеет.

— Да ничем, мсье… Зашел в производственную часть — узнать, не понадобится ли машина… Собирался уже уходить, когда меня позвали… — Поль сглатывает слюну и добавляет: — Вы что, думаете, что это…

На сей раз краснеет Легаю. Поль работает у него шестнадцать лет.

— Извините меня, Поль… Все это весьма необычно… Мутрэ, в банке вас никто не толкал?

— Никто.

— Тогда других вариантов нет. Все дело в этой «DS»… Вы могли бы узнать того типа?

— Безусловно, — говорит Поль. — Но что это даст?.. Он ничего не успел сделать, тот тип.

— Ничего не успел сделать! Похоже, что так только кажется!

— Но, мсье…

— Никаких «но»! В остальном все шло, как обычно, а вот во время происшествия…

— Да и во время тоже, — вступает Мутрэ. — Я уже говорил, что портфель упал к моим ногам. Я нагнулся и…

— И, — философски продолжил Филлол, — если его не могли вытряхнуть и не могли заменить, то, значит, ничего и не произошло.

Создается такое впечатление, что мсье Легаю вот–вот хватит удар.

— Так по–вашему, Филлол, ничего не произошло? — Он стучит кулаком по столу.

В сердцах Легаю хватает пачки газет и вновь швыряет на стол.

— Сорок тысяч франков… Четыре миллиона по–старому… И вы считаете, что ничего не произошло?..

— Я только хотел сказать, мсье…

В нависшей тишине Кристиан робко произносит два слова «двойное дно», но это предположение кажется всем настолько бредовым, что Легаю предпочитает промолчать. Он заталкивает газеты обратно в портфель. Закрывает крышку, защелкивает замок и застегивает ремень.

— Полиция должна получить все в первозданном виде… Комиссар Маршандо — мой старый друг… Он приедет лично.

Широкими шагами Легаю направляется в свой кабинет, но, повернувшись, с порога холодно бросает:

— Продолжайте работать.

Руки мадемуазель Берты снова порхают над клавишами машинки, Филлол углубился в тетрадь заказов, Кристиан возвращается к бесконечным подсчетам. Лишь Мутрэ с ненавистью смотрит на портфель и что–то бормочет.

Слышно, как в своем кабинете говорит по телефону Легаю.

— Нечто невероятное, мой дорогой комиссар… да, буду чрезвычайно. признателен, мой друг… Спасибо, дружище…

Не проходит и двадцати минут, как комиссар Маршандо появляется в типографии. Легаю устремляется ему навстречу.

— Нечто невообразимое, дорогой комиссар… Нам повезет, если мы все не сойдем с ума!

— Ну–ну! Если я вас правильно понял, речь идет о похищении?

— Да, сорок тысяч франков… четыре миллиона по–старому… та часть зарплаты, которую я обычно выдаю наличными.

Полицейский машинально кивает головой.

— Вы выдаете зарплату двадцать девятого числа каждого месяца?

— Нет, конечно же нет! Но накануне последнего дня месяца мы всегда отправляемся в банк, чтобы избежать очередей… А потом, — Легаю глубоко вздыхает, — я всегда думал, что так меньше риска. Похищения, как правило, случаются тридцатого или тридцать первого.

— Ну ладно, рассказывайте.

Легаю, путаясь, пересказывает события, стараясь тронуть собеседника глубиной потери. Полицейский с иронией рассматривает портфель. Обычная рутинная работа. По всей вероятности, рассказу хозяина типографии он верит в лучшем случае наполовину и рассчитывает на быстрый успех.

— Если вы закончили, я задам пару вопросов участникам «драмы»… Вначале главному свидетелю. Ваше имя Мутрэ?

— Роже Мутрэ, господин комиссар.

— Когда вы возвращаетесь из банка, то сразу запираете портфель в сейф, так как зарплата выдается лишь на следующий день?

— Совершенно верно, господин комиссар.

— Тогда почему же сегодня?..

Мутрэ секунду раздумывает и, взглянув на Берту, поясняет:

— Дело в том, что сегодня мадемуазель Берта попросила меня выплатить жалованье, не откладывая до завтра. Особых причин для отказа не было, ведь совершенно не важно…

— Действительно, не важно, — перебивает Легаю.

Комиссар кивает головой.

— Таким образом, не случись этого, кража обнаружилась бы только завтра?

— Верно, об этом мы не подумали!.. Впрочем, что это может изменить?

Комиссар неопределенно пожимает плечами.

— Пока еще не знаю… Но, возможно, это небезынтересная деталь… Так, вернемся к рассказу о машине.

Однако вопросы Маршандо не продвинули расследование ни на шаг. Загадка оставалась неразрешимой.

С одной стороны, абсолютно невозможно заменить банкноты, лежащие в портфеле, газетами. С другой стороны, портфель не подменили: Мутрэ твердо в этом уверен. Впрочем, и в том, и в другом случае возникли бы сложные проблемы.

Теперь пришел черед комиссара стучать кулаком по столу.

— А вы разворачивали эти газеты, смотрели их? Какие они? Парижские? Местные? За какое число? — внезапно задает он вопрос.

— Э–э, — мямлит Легаю, — должен признаться, что…

— Ну так посмотрите, посмотрите… Может быть, это даст какую–нибудь зацепку…

Комиссар хватает портфель, взвешивает его на руке, расстегивает, открывает замок и, как недавно это делал Мутрэ, переворачивает его над столом.

От изумления все присутствующие вскрикнули как один.

На стол вываливается куча банкнот.

Присутствовавшие оцепенели, нет, они окаменели. Мутрэ, первым придя в себя, бросается к пачкам и начинает считать.

— Сорок тысяч… Все здесь!

Нахмурившись, комиссар поочередно останавливает тяжелый взгляд на Легаю, Мутрэ, Филлоле, Кристиане, Поле, Берте.

— Очень смешно, — ворчит он. — Хочется думать, что вы не знали, к каким последствиям приведет такая шутка… Вам повезло, что у меня хорошее настроение.

Легаю берет полицейского за руку.

— Уверяю вас, дорогой комиссар… Шутка! О Боже, это так же невозможно, как и все остальное.

— Да бросьте вы!

Маршандо резко нахлобучивает шляпу и поворачивается к двери, демонстративно не замечая протянутой ему руки. Хлопает дверь. Его тяжелые шаги затихают на лестнице.

Легаю сжимает кулаки. Что делать? Что сказать?.. Ведь он сам только что говорил, что подобное невозможно. И тогда он набрасывается на Мутрэ.

— Ну что же вы? Заплатите Берте… Теперь–то чего вы ждете?

Ворча, он удаляется в свой кабинет. Можно разобрать отдельные слова: «…издевательство… так не пройдет…»

Шесть часов.

Легаю уходит первым, никому не сказав ни слова.

Потом Филлол. Потом Берта.

Начинает собирать свои вещи Кристиан. Но Мутрэ останавливает его.

— Мне бы хотелось, чтобы вы закончили подсчеты сегодня.

— Но… ведь завтра должны привести машинку.

— Завтра! Завтра! Мастера обещают это уже восемь дней.

Кристиан пожимает плечами.

— Сожалею, но я обещал своей жене…

— А ведь тебя бы это здорово устроило, если бы машинка не была готова завтра, — говорит Мутрэ. — Маленький негодяй!

И он бьет кулаком снизу вверх. От удара в подбородок Кристиан падает.

Мутрэ массирует ушибленную руку.

— Надеюсь, твоя жена не в курсе?

Кристиан с трудом поднимается. Он двигает челюстью вправо, влево и жалобно отвечает:

— Нет. Она ничего не знает.

— Я промолчал из–за нее… и из–за твоей девчонки.

— Но… как вы угадали?

Вопрос, кажется, даже понравился Мутрэ.

— Немного пошевелил извилинами… Я не купился, как все остальные… Для них «это» могло произойти только во время столкновения с «DS» — ведь больше ничего необычного не было… Потому они не искали ничего другого… потому и ничего не нашли.

— А вы, мсье Мутрэ, искали… другое?

— Боже! Наконец–то умный вопрос. До тех пор пока портфель был у меня в руках, или, по крайней мере, «на глазах», с ним ничего не могло произойти. Значит, все произошло в тот короткий промежуток времени, когда я его не видел… То есть здесь, пока я вешал пиджак в шкаф… Но разве можно за двадцать секунд открыть портфель, достать деньги и положить на их место газеты?.. Нет. Следовательно…

Чрезвычайно довольный собой, Мутрэ склоняется над столом. Сейчас он похож на экскурсовода.

— Следовательно, все было очень просто: портфель подменили… Так вот, в котором были газеты, действительно мой, а тот, с которым я ездил в банк и который, конечно, не рассматривал — ведь незачем было, — не мой. Просто, не так ли?

Мутрэ идет к сейфу, достает из него портфель, все еще набитый деньгами, и возвращается к столу.

— Оставалось только найти тайник… Тайник, в котором ждал бы своего часа портфель с газетами, чтобы занять место портфеля с деньгами… И тогда я вспомнил, что счетная машинка все еще в ремонте…

Замолчав, Мутрэ поднимает металлическую крышку и достает портфель с газетами.

— И… вы поменяли портфели? — бормочет Кристиан.

— Да… За пять минут до прибытия комиссара… Я подумал о твоей жене, ребенке, ну, я тебе уже говорил.

— Но… Как вы догадались, что это я?

— Берта печатала на машинке, Филлол был у шефа…

Мутрэ переворачивает оба портфеля, проводит пальцем по царапинам, по трещинам на ремнях.

— Неплохая работа… Все вообще было неплохо задумано… Как сказал комиссар, если бы не просьба Берты, я запер бы газеты в сейф, и все обнаружилось бы только завтра… А денежки были бы уже далеко… Учитывая происшествие с «DS»‘, никто ничего бы не понял.

Мутрэ схватил Кристиана за рукав.

— Это, на мой взгляд, даже хитрее, чем трюк с портфелями. Совершенно непонятно… бред какой–то… Даже если бы поймали твоего напарника, его не в чем было бы упрекнуть… Ведь человек ничего не сделал. Он невинен, как младенец. Он местный?

— Нет. Он из Парижа. Специально приехал сегодня утром.

Мутрэ пожал плечами. Бросив последний взгляд на портфель с деньгами, он запирает его в сейф. Потом возвращается к Кристиану.

— Завтра попросишь расчет… Предлог придумаешь сам… Будешь дурачить других.

Он берет портфель, лежащий на крышке ящика счетной машинки, швыряет его Кристиану.

— И вот это не забудь… Иначе твой приятель подумает, что ты его обжулил.

И, громко засмеявшись, добавляет:

— Поделите газеты!

Низко опустив голову, Кристиан бредет по безлюдному переулку. Почти дойдя до его конца, он видит, как от стены отделяется чья–то фигура. Это Пьеро.

Пьеро резко выбрасывает вперед обе руки. Левой бьет Кристиана в подбородок, в то самое место, куда совсем недавно ударил Мутрэ, а правой вырывает портфель.

Кристиан без чувств падает на тротуар. В три прыжка Пьеро оказывается на улице, где стоит знакомая нам «DS».

Он бросает портфель на сиденье, хватается за руль, рвет с места и исчезает…





Лишняя пуля. Сен–Рафаэль




— Ты не знаешь, где можно повеселиться? — спрашивает Патрис Рауля. — Здесь так мрачно.

Он окидывает взглядом порт Сен–Тропез, яхты, тесно прижавшиеся друг к другу. Их мачты чуть раскачиваются на утреннем ветру. Погасли последние огни, разошлись оркестранты. Рауль посмотрел на часы: четыре утра.

— Хочешь дружеский совет? Возвращайся в Сен–Рафаэль. Ведь в восемь приезжают твои родители.

— Вот именно! Значит, время еще есть. Давай, Рауль!

— Недалеко от Кавалера есть закрытое заведение Рико. Но вас туда не пустят.

— Брось! — восклицает Патрис. — Мы уже не дети.

Рауль повернул голову, посмотрел на заднее сиденье «порше», где, прижавшись друг к другу, сидят Мишель и Моника, и весело рассмеялся.

— Сколько вам всем вместе? Лет пятьдесят? И то вряд ли. Кстати, это очень заметно.

— Заткнись, — ворчит Патрис. — Лучше вези нас. Мы ненадолго и шуметь не будем. Обещаю.

— Предупреждаю вас, они разорутся.

— Ты им объяснишь, что мы хотим просто отдохнуть.

— Рауль, миленький, — говорит Моника. — Ну сделай это для меня!

— Ладно–ладно. Попробую, но ведите себя прилично. Я не хочу неприятностей с Рико.

Он рванул с места и на бешеной скорости помчался в Кавалер, по пути объясняя, кто такой Рико: это темная, но могущественная личность, он владеет множеством баров на побережье, закусочными, шикарными ресторанами и ночными клубами. Говорят, он богат, как Онассис. Болтают также, что под его контролем весь нелегальный бизнес Средиземноморья. Но никто не может похвастаться, что действительно хорошо его знает. Он избегает журналистов и фотографов, много путешествует, а управляет своим многопрофильным бизнесом издалека, сверху, через подставных лиц.

— Ну просто какой–то граф Монте–Кристо, а не Рико, — говорит Моника. — Вот бы встретиться с ним!

Игорное заведение находится на шикарной вилле на берегу моря. Рауль звонит четыре раза. Его спутники хихикают.

— Если не прекратите, а немедленно ухожу, — пригрозил Рауль.

Ворота приоткрылись, и Рауль неслышно проскользнул в парк, где долго с кем–то шептался. Неожиданно свет электрического фонарика ослепил ребят, и громкий голос с иностранным акцентом раздраженно произнес:

— Только ради вас. Но, если он об этом узнает, меня уволят.

— Как это все возбуждает! — шепчет Моника.

Рауль вновь садится за руль, ворота медленно закрываются за ними, и он припарковывает машину рядом с тремя белыми кабриолетами.

— Один час, — объявляет Рауль. — И никуда не лезьте. Там внутри одни жулики.

— Да мы умеем играть, — запротестовал Патрис.

Они тихо входят. Человек в смокинге с бородавкой на лице и золотыми зубами тщательно рассмотрел их, прежде чем проводить к лифту, который в считанные секунды доставил вновь прибывших на второй этаж, совершенно их разочаровавший: самый обычный игорный зал, столы и стулья, пелена дыма и слабый свет от высоко висящей люстры. В тишине слышен лишь стук шарика и голос крупье, равнодушно сообщающий о проигрыше или выигрыше.

— Видел бы нас твой отец! — шепнула Моника Пат–рису.

— Не каркай, — ответил он, подходя к столу для игры в покер.

Час спустя перед ним выросла небольшая стопка банкнот. Он выигрывает, поэтому, когда Рауль похлопал его по плечу, он даже не отреагировал.

— Мишель все проиграл в рулетку, — говорит Рауль. — Пора уходить.

Патрис просит две карты и получает двух красных валетов — у него каре. Партнеры молча смотрят на него. Он выкладывает пачку банкнот. Остальные следуют его примеру.

— Еще двадцать, — объявляет Патрис.

— Открываемся!

Патрис сгребает ставки. Теперь вмешивается Мишель.

— Сматываемся, Патрис! Ты слышишь меня? Ты что, забыл, что тебе еще встречать предков на вокзале?

Патрис сдает. Движения его стали резкими, застывшие глаза затуманились, как у наркоманов. Он сейчас лишь смутно различает королей и дам, бубны и черви, кажущиеся каплями крови. За его спиной Рауль вполголоса разговаривает с управляющим, который выглядит все более раздраженным. Он сделал еще одну попытку:

— Патрис, мы уходим. Заведение сейчас закроется.

С тройкой на руках, Патрис торгуется, блефует… Ивновь выигрывает.

— Мы уходим! — кричит Моника в самое ухо Пат–рису.

Но он даже не двинулся с места, и она, повернувшись к Раулю, беспомощно развела руками. Управляющий, встретившись взглядом со «своими» игроками, незаметно кивает им. Патрис небрежно выкладывает перед собой две пачки банкнот… и проигрывает.

— Идем, — шепчет Мишель. — Тебя же сейчас «сделают»!

— Пошел вон! — злобно заорал Патрис. — Ты мне приносишь несчастье!

Он смотрит на партнеров, неподвижных, как статуи, и просит еще две карты. Снова каре! Новая ставка, и он натыкается на королевскую кванту. Деньги тают. Да, видимо, пора уходить. Патрис просто осатанел. Он проиграл, имея фул с королями, тройку и снова фул с валетами. Его душат слезы, хочется оскорбить игроков. Внезапно он замечает, что в зале уже никого нет. Он и два незнакомца, один из которых зевает, прикрыв рот рукой. На столе тоже ничего нет. Управляющий склонился над Патрисом.

— Время, мсье. Теперь, когда вы всласть повеселились, пора уходить.

— Последний раз, прошу вас!

— Нет.

Патрис встает. У него кружится голова.

— Верните мои деньги! — кричит он.

— Простите?

— Я сказал: верните деньги! Или вы думаете, что я ни черта не понял? Да здесь все жульничают!

Внезапно он кидается на одного из игроков, который мирно подсчитывает в сторонке выигрыш. Управляющий вовремя поставил ему подножку. Окончательно потеряв голову, Патрис выхватывает из кармана револьвер калибра 6,35. Кто–то бросается на него, Рауль поспешил вмешаться, но вдруг, в гуще дерущегося клубка, раздается выстрел, и драка тут же прекращается.

Патрис лежит на полу и тихо стонет. На его рубашке, чуть выше правого плеча, расползается пятно крови. Трое мужчин молча склонились над ним и, расстегнув ворот рубашки, обнажили плечо.

— Пуля засела в мякоти, — говорит управляющий. — Не думаю, что это опасно.

— Я хотел его разоружить, — объясняет игрок. — Выстрел раздался, когда я вывернул ему руку.

— Черт! Бинт, быстро! Что я скажу шефу?

— Мы отвезем его к врачу, — предлагает Рауль.

— Ни в коем случае. Врач потребует объяснений. Вызовут полицию. Сюда нагрянут с обыском.

— Но ведь ему нужна помощь!

— Мне плевать. Здесь вообще не место для глупых малолеток. И потом, почему у него был с собой револьвер? Что все это значит?

Патрис слишком слаб, чтобы объяснять, что ему просто нравится иметь при себе этот дурацкий револьвер с перламутровой рукояткой, который продал ему один приятель. С ним как–то спокойнее, с ним он уже не кажется сам себе стеснительным, похожим на девушку молодым человеком, у которого слишком светлые волосы и слишком голубые глаза. Управляющий кладет револьвер к себе в карман и быстро идет к телефону, а крупье и портье промывают рану и накладывают на поврежденное плечо повязку. Прижав трубку к уху, управляющий что–то объясняет, и, судя по всему, ему очень не по себе. Наконец закончив, он вытер пот со лба и вернулся к раненому.

— Поставьте его на ноги, — приказывает он. — Ты меня слышишь, сопляк? Где ты живешь?.. В Сен–Рафаэле?.. Так вот, возвращайся домой. И держи рот на замке, понял? И вы, двое, тоже помалкивайте… Если проговоритесь, мы вас достанем из–под земли, ясно? В десять вернетесь сюда. Шеф все уладит. Сейчас шесть. Если ты не рохля, то четыре часа продержишься. Найдешь способ. Напейся, уколись. Но молчи. Никаких врачей. А теперь — вон отсюда!

Для отупевшего от боли Патриса все последующие события превратились в кошмар. Тряска в автомобиле заставила его гримасничать от боли, да еще эти дурацкие вопросы, которыми донимали его спутники: «Тебе больно?.. Можешь пошевелить рукой?.. У тебя хватит сил поехать на вокзал?..» Он стискивает зубы, желая одного: лечь и уснуть… Упреки и советы Рауля не достигали его сознания. Даже выбраться из машины и перейти авеню Шеврефей оказалось для него жутким испытанием. Мишель порылся в его карманах и вынул ключи.

— Поосторожней с Марианной, — пробормотал Патрис. — Мы не должны ее разбудить.

Поддерживаемый Мишелем и Моникой, он медленно поднялся по лестнице, с трудом добрался до своей комнаты и со стоном рухнул на кровать. Но его приятели не обращают на это никакого внимания.

— А ну–ка, встряхнись, — теребит его Моника. — Если поддашься боли, считай, что все потеряно.

— Ты и нас втянул в этот переплет, — добавляет Мишель. — Что со мной будет, если мой старик узнает…

Они стаскивают Патриса с кровати и усаживают в кресло. Моника приносит бутылку виски и таблетки, а Мишель помогает раненому переодеться. Накачав Патриса спиртным и лекарствами, они умыли его, побрили и причесали.

— Знаешь, ведь пуля калибра 6,35 совсем маленькая. Это — не опасно.

— Сильно кровоточит? — то и дело спрашивает Патрис. Он не выносит вида собственной крови.

— Нет. Кровь останавливается. Встань и увидишь сам… Ну что же, ничего. Ты, конечно, немного бледноват, но и мы не лучше.

Поезд скоро прибудет. Патрис залпом выпивает последний стакан неразбавленного виски.

— Давай… Быстро… Все обойдется…

Патрис уже пошатывается, он по власти страха и алкоголя. Подхватив его под руки, приятели с трудом добрались до гаража, и Мишель сел за руль «бентли».

— Ты сможешь вести машину, когда встретишь родителей? — спрашивает Моника.

Патрис пожимает плечами и тут же вскрикивает от боли.

— Какой же ты неженка! — едко замечает Моника. — Держись спокойно и перестань думать только о себе. Мы сейчас все в одной упряжке.

Они добрались до вокзала как раз к моменту прибытия «Голубого экспресса». Появилась чета Сен–Ламбер. Он — пятидесятилетний, вальяжный, важный, серьезный; она — сорокалетняя, накрашенная и одетая, как девушка. Они целуют Патриса.

— Что–то ты бледноват, — замечает мать. Повернувшись к друзьям сына, она добавляет: — Вы хорошо себя вели в наше отсутствие? — Потом обращается к мужу: — Нам следовало взять его с собой, Жан… Без нашего присмотра он делает одни глупости.

— Возьми чемоданы, — приказывает Патрису отец.

Мишель и Моника одновременно бросаются к багажу.

— Нет, — останавливает их порыв Сен–Ламбер. — Он ведь тоже может хоть чем–то быть полезен.

Патрис поднимает два кожаных чемодана, и все плывет у него перед глазами. Наверное, он выронил бы их, если бы Мишель не подхватил тот, что потяжелее.

— Держись прямо, — цедит он Патрису. — Тебя штормит.

После чемоданов приходит черед «бентли». Патрис ведет машину, как в тумане.

— Осторожно, красный свет, — шепчет Мишель, сидящий между Патрисом и Моникой. — Мотороллер слева видишь? Тормози, черт… Еще бы немного, и…

— Нельзя ли поосторожнее?! — недовольно бросает мать. — Ты забываешь, что мы устали.

— Мой сын никогда не думает о других, — разочарованно говорит отец.

К счастью, движение не слишком оживленное, и «бентли» без приключений добрался до виллы. Хлопают дверцы. Патрис с трудом держится на ногах. Он смотрит на часы, все двоится в глазах. Нужно ждать еще два часа, два смертельно длинных часа… Ах, если бы можно было хоть ненадолго прилечь! Хоть на пять минут…

— Патрис, мне нужно с тобой поговорить.

Голос отца суров. Патрис со вздохом входит в кабинет. Ему стоит огромного труда не закрывать глаза. Отец, тщательно прикрыв дверь, начинает:

— В следующем месяце ты едешь в Лондон. Я встречался с Маллиганом. Он берет тебя в свой банк. Пора начинать работать. Мать, конечно, расстроится. Ничего. Она вырастила тебя неженкой, и это пора менять. Что?.. Тебе не нравится моя идея?

— Конечно, нравится, папа.

— Хорошо. Впрочем, все и так решено. Потом сам будешь меня благодарить.

Он протянул к Патрису руку и сильно встряхнул его. Тот побледнел.

— Слабак! — добродушно улыбается Сен–Ламбер–старший и хлопает сына по плечу. Колени юноши подгибаются.

— За стол! Я голоден как волк!

Моника и Мишель собираются уходить.

— Я пригласил своих друзей, — заявляет Патрис, собрав всю свою храбрость.

Он знает, что это никогда не нравилось родителям, но сейчас он ненавидит весь свет. Ему кажется, что он умирает. И, едва присев на стул, Патрис падает лицом на скатерть, белый как полотно. Поднимается паника.

Только отец сохраняет хладнокровие, продолжая спокойно намазывать тартинки джемом.

— Что он вчера ел? — спрашивает он у Мишеля.

— Да ничего особенного. Мы ужинали в порту.

— Устрицы! — вспомнила Моника.

— Боже мой! — восклицает мать. — Устрицы! Он же их совсем не переносит.

Она бросается к телефону, чтобы вызвать врача. Патрис как будто издалека слышит ее голос, хрип и странные звуки…

— Алло… Доктор Папон?.. Да… Мадам Сен–Ламбер… Я насчет Патриса…

Превозмогая пульсирующую в плече боль, он поднимает голову. Мишель и Моника напоминают восковые фигуры.

— Не надо… доктора… — с трудом говорит он. — Мне уже лучше.

Мадам Сен–Ламбер возвращается в комнату.

— Доктор сказал, что заедет в течение дня… а пока прими капли.

Марианна принесла лекарство. Отец, совершенно выведенный из себя, швырнул на стол салфетку и ушел, бормоча что–то себе под нос. Кофе кое–как привел Патриса в чувство. Остался час… Всего один час… Он попытался встать.

— Пойду в сад, — говорит он. — Может быть, свежий воздух поможет.

— Тебе бы лучше прилечь, — протестует мать. — Ты еле стоишь на ногах. Да что, в конце концов, вы все трое делали этой ночью?

— Мы немного прокатились, — пожимает плечами Моника.

И девушка начинает рассказывать, описывая совершенно безобидный день, в то время как Мишель выводит Патриса из столовой. Моника догоняет их уже в саду.

— Бежим, — шепчет Мишель. — Нужно найти такси. Я хорошо знаю Рауля, ему наплевать на нас, можете быть уверены!

Когда они подъехали к вилле, человек с бородавкой, не говоря ни слова, пропустил их внутрь. Патриса почти несли до игорного зала, где их поджидал Рико. Это был коренастый, черноволосый малый, с головой римского императора и речью торговца. Сидя на краешке стола для игры в рулетку, он вертит в руках револьвер с перламутровой ручкой. Возле него стоит здоровенный тип с физиономией боксера.

— Вот они, патрон, — сообщает бородавчатый.

Мишель, чуть живой от страха, обращается к присутствующим:

— Где врач?

— Уж не думаете ли вы, что я стану платить врачу? — спрашивает Рико.

Он легко соскочил на пол и схватил Мишеля за ворот.

— Вы все трое заслужили хорошую трепку! Вам что, нужны были острые ощущения? Может, вы считаете, раз у вас есть деньги, то вам все позволено? И еще осмеливаетесь требовать врача? Смотри, малыш…

Он расстегнул рубашку, резким движением распахнул ее, обнажив один, два, три шрама.

— И я обходился без лекарей, — продолжает он. — В те времена я не мог себе этого позволить… А теперь я объясню вам, как должны поступать «крутые ребята». Макс!

Боксер сделал шаг вперед.

— Лови! — Он бросает ему револьвер. — Сделай–ка ему укол, чтобы он стоял смирно, пока мы не закончим… А вы, кретины, слушайте меня внимательно… Знаете бар «Эспланада» у рынка?..

Бар «Эспланада» почти пуст. Трое друзей тихо сидят на высоких табуретах. Мишель — у одного края стойки, Моника и Патрис — рядом. Рука Патриса безжизненно свисает. Боль становится почти невыносимой. Вся троица следит за часами.

Ровно в одиннадцать Патрис сползает с табурета и ощупью направляется к игровому автомату.

Входит Макс, боксер, уже успевший переодеться. Он в свитере, высоко поднятый ворот скрывает пол–лица. Низко на лоб надвинут берет. Он напоминает моряка в увольнительной. Сильно шатаясь, он подходит к стойке бара и усаживается возле Моники.

— Бурбон.

Заметив пустой стакан Моники, добавляет:

— Нет. Два бурбона. Ведь дамочка не откажется выпить со мной?

Моника хочет отодвинуться, но он уже крепко держит ее. Она возмущена. Боксер пьяно смеется, хочет ее поцеловать.

Решающий момент настал. Патрис, собрав оставшиеся силы, идет на парня. Он уже ничего не боится. Спасение совсем рядом. Левой рукой он бьет боксера в лицо. Сразу завязывается драка. Патрис хватает со стойки бутылку.

Парень выхватывает револьвер калибра 6,35 и стреляет. Патрис падает. Макс убегает прежде, чем кто–нибудь успевает вмешаться. Сквозь стеклянную дверь видно лишь, как он прыгает в машину и исчезает.

Гомон. Свидетели обступают Патриса. Бармен стремительно бросается к телефону, набирает номер полиции и объясняет, что юноша ранен каким–то бандитом. Ранен выстрелом из револьвера.

В глубине бара Рико слушает, улыбаясь. Воспользовавшись суматохой, он достает из кармана перочинный нож, направляется к стене, в которой застряла пуля, выпущенная его напарником. Он ловко извлекает ее, подбрасывает на ладони и кладет в карман…

Патрис в пижаме, с рукой на перевязи, сидит в постели. Отец смотрит на него, стоя возле кровати.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает он. — Не очень болит?

— Нет. Не очень.

Отец улыбается.

— Я должен извиниться перед тобой, — признается он. — Не думал, что ты способен на такое… Ты всегда был похож на хлюпика!.. Отдыхай, родители Моники скоро придут поблагодарить тебя.

Патрис откидывается на подушки. Он тоже улыбается. Отец выходит и на пороге сталкивается с женой.

— Он будет спать, — шепчет он. — Оставь его…

И, увлекая ее за собой, добавляет:

— Кажется, мы все–таки сделаем из него человека!





Выигрывают только раз. Канны




Поезд начал тормозить метров за сто до вокзала. В тамбуре с чемоданами ждут остановки Шарль и Ивонна. У них вытянутые, бледные лица, какие бывают по утрам у путешественников, хотя они и молоды. Но, видно, они много спорили, а может, даже ссорились. Сейчас же все аргументы, а с ними и горечь иссякли, и жизнь вернулась в обычную колею.

— Ты сразу же уезжаешь? — спрашивает Ивонна.

— У меня нет выбора.

Она вздыхает. Когда Шарль закуривает сигарету, руки его заметно дрожат.

— Это не жизнь, — бормочет она. — Подумать только, как у них хватило наглости вызвать тебя в Париж только затем, чтобы сообщить, что ничего не изменилось!

— Ну–ну! Не будь такой ворчуньей. Там же были их новые книги… А потом, они ведь оплатили наш проезд, разве нет?

— Еще бы они этого не сделали!

Она пожимает плечами.

— Ну ладно, не начинай!

— И правда, как все это глупо. Но когда я вижу тебя таким… покорным… нет, скорее заранее побежденным…

— Я же сказал — хватит!

В порыве гнева он бросил сигарету, растоптав окурок ботинком. Но гнев его прошел так же внезапно, как и возник. Выглядеть слабым ему не хочется, и он защищается по–своему.

— К тому же Сен–Рафаэль — это тебе не какое–нибудь захолустье! Есть люди, которые весь год–мечтают туда попасть!

— Конечно. Те, у кого есть и машины, и яхты, и виллы!

— Слушай, ты мне надоела, в конце концов.

Поезд останавливается, и они выходят. Эльзасский бульвар залит солнцем. Перед ними толпа прохожих в светлых брюках, шортах, пестрых рубашках, среди которых резко выделяются их деловые костюмы. Они направляются в старый город.

Вскоре они подъезжают к своему дому — это меблированная квартирка, расположенная на скромной улице. У них здесь всего две комнаты на первом этаже. Хозяйка, женщина лет шестидесяти, моет пол в вестибюле. Заметив их, она выпрямляется.

— Я не ждала вас так рано, — говорит она. — Хорошо доехали?

Видно, как на кухне бреется какой–то мужчина. Он поворачивает к прибывшим намыленное лицо, подняв в знак приветствия руку. Ивонна проходит к лестнице, не отвечая, а Шарль, скользя на цыпочках, чтобы не запачкать пол, отвечает:

— Очень хорошо, спасибо!

Когда пара удаляется, женщина возвращается на кухню с тряпками и шваброй.

— Ну и рожи у них! — заявляет она. — У пустой кормушки и кони грызутся!

В комнате Шарль присаживается на кровать. Потом с каким–то отвращением открывает чемодан, набитый книгами по искусству, и переворачивает его с таким видом, будто тот набит камнями. Ивонна разулась. В одной руке она держит туфлю, другой массирует ногу. Она подходит, чуть прихрамывая, и носком туфли разбрасывает дорогие издания: «Ад» Данте, басни Лафонтена…

— Да людям плевать на все это! — замечает она. — Лучше уж купить табачный ларек. На худой конец, существуют государственная лотерея и тотализатор… Помнишь Полетту, ну, мы еще с ней вместе учились в школе… У ее мужа небольшая заправочная станция на шоссе, ведущем в Грас… Так она со мной даже не здоровается.

Шарль подавлен. У него даже нет сил возражать. Выйдя на кухню, он разыскивает остатки кофе и разогревает его. Ивонна уже полностью во власти своих горьких переживаний.

— Были бы они еще людьми слова, — рассуждает она. — Но года через два у них появится новый предлог. И Париж никогда не будет твоим. Никогда! И даже если предположить, что… Ну скажи мне, что это за работа, ходить от двери к двери? А потом, разве у людей сейчас есть время читать? Разве мы читаем? Мы покупаем диски, телевизор… Это успокаивает. Но книги!..

Раскрыв на первой попавшейся странице изумительно иллюстрированное издание «Цветов зла», она с выражением декламирует:

Противны мне могилы, завещанья,

И, прежде чем свою отмечу смерть,

С воронами я проживу в компании,

А кончусь — в гости могут прилететь.

— Это, по крайней мере, весело! Именины сердца! И стоит… пятьдесят тысяч франков.

Голос ее сорвался, глаза наполнились слезами.

— Нам не выбраться из всего этого. Я тебе много раз говорила… Никогда не выбраться!

Вконец измученный Шарль не в состоянии даже допить кофе. Вернувшись в комнату и схватив наугад несколько томов, он выбегает, громко хлопнув дверью.

Ивонна заливается слезами. Она слышит, как муж выводит из гаража машину и с шумом исчезает на старом «Пежо–403».

Ивонна вздрагивает от стука в дверь. Не дожидаясь разрешения, входит сын хозяйки. Свежевыбритый и приодетый, он кажется видным парнем, фатоватым и самонадеянным.

— Ну–ну! — восклицает он. — Это что, все, что вы привезли из Парижа? Слезы?

Вынув из кармана носовой платок, он приподнимает подбородок молодой женщины и осторожно промокает ей глаза.

— Не обижайтесь, если я окажусь неловким, — шутит он. — При моей профессии я плохо управляюсь с платочками. Ну вот! Теперь лучше? Надеюсь, он вас не ударил?

— Да что вы! Шарль не способен на такое!

— Ну, а что дальше? Забыть о Париже? Конец последним надеждам? Мне очень жаль вас! Хотя, признаюсь, я доволен. Если бы вы уехали, то все равно не нашли бы там счастья. Вы же местная! Да–да, не спорьте. Не забывайте, что я тоже начинал в Париже, регулировщиком в двадцатом округе. А выдержал только год и попросил перевести меня сюда. Сил не было. Ну, а вы…

— Я бы уехала куда угодно, только бы жить, как все. А сидеть здесь все время одной и считать… Он ведь старается, я знаю…

Собеседник с насмешкой перебивает, подражая ее интонациям:

— …но с его образованием можно бы найти занятие и получше… Все правильно, — продолжает он, — вот только в наши дни образование — это скорее препятствие. Если бы вы знали, сколько проходит через полицию вот таких сорвавшихся парней с дипломами… Они считают, что умеют все. И начинают, как правило, с подложных чеков.

Такое заявление не может не возмутить ее.

— Только не Шарль!

— Да я и не имею в виду вашего мужа… Так, вообще…

Он машинально берет с кровати книгу, смотрит на нее с презрением, бросает обратно.

— Пойдемте–ка выпьем кофе, — приглашает он Ивонну.

— Мне очень жаль, но мсье нет дома, — говорит лакей в полосатом жилете.

И захлопывает дверь. Шарль понуро спускается по вычурной парадной лестнице. Он прекрасно знает, что «мсье» дома. Может, нужно было прежде позвонить и предупредить о приходе. Но так унизительно выслушивать высокомерный ответ: «Не интересует!» Легче разговаривать с клиентом с глазу на глаз. К сожалению, приходится обращаться чаще всего к тем клиентам, с которыми нелегко встретиться. Между ними как будто стена, которую не преодолеть. А горничной, водителю, консьержу или секретарю доставляет истинное удовольствие спровадить его вон. Это своего рода утверждение себя.

На сей раз слуга отсутствует, а хозяин, еще не успевший снять пижаму, просто излучает радушие. Лет пятидесяти, толстый и лысый, он говорит с сильным немецким акцентом и приглашает Шарля в гостиную.

Тот открывает портфель, достает красивые гравюры, рекламные проспекты. Человек смотрит на него, покачивая головой.

— Маленький женщина? — спрашивает он. — Нет маленький женщина?

Шарль не занимается такими вещами, и человек громко смеется. Брюхо его сотрясается, когда он выпроваживает Шарля.

— Нет маленький женщин, жаль!

Наступила ночь. Шарль сидит в прилично дорогом баре. Он уже много выпил и взгляд его «плывет». Бар переполнен. Обрывки чужих разговоров обволакивают Шарля.

«…Единственный шанс, — доносится слева, — новенький крискрафт… Двенадцать миллионов… Естественно, я клюнул. Ты бы видел выражение лица Флоранс!..»

«…Считай, повезло, — слышно справа, — восемьдесят квадратных метров… Вид на море… Восхитительно. Ведь есть же везунчики, клянусь Богом! Он половину заплатил наличными. Если будет перепродавать, уверен, сможет наварить миллиона три–четыре…»

Шарль погружается в сладостные мечты. Он достает зажигалку, прикуривает последнюю сигарету и расплачивается. Голова его гудит. Он направляется к выходу и не слышит, как в общем шуме гаснут слова бармена:

— Мсье… мсье… ваша зажигалка.

Ночной воздух не приводит Шарля в себя, даже напротив. Впрочем, состояние легкого кайфа даже нравится ему. Жизнь кажется прекрасной! Он ведет свою старенькую машину, как «итальянец». И впервые за все годы ненавидит не себя, а окружающий мир.

Дорога идет вдоль берега моря. Он уже плохо соображает, где находится. Какие–то огни, незнакомые кафе, магазины, полные дорогих товаров… А вот огни казино.

Шарль тормозит. Глупо, но почему бы и нет?.. Отыскав свободное место, он ставит машину, выходит, даже не заперев автомобиль. И в самом деле — не всегда же ему проигрывать!.. Челюсти его крепко сжаты. Посмотрим. Ему всегда говорили, что в рулетку…

А, была не была! В рулетку так в рулетку! Он уже совсем не стеснительный и далеко не юнец. Купив жетоны, он оглядывает игроков. Наконец решается.

И, естественно, ставит на число 13.

В тени припаркованных машин беззвучно движется чей–то силуэт. Человек пытается открыть машину. Но все они заперты. Кроме одной. Машина Шарля. Человек садится в нее, заводит, медленно отъезжает и увеличивает скорость.

Проехав километров десять, человек останавливается в начале безлюдной улицы, застроенной богатыми домами, и тихо подкрадывается к вилле с закрытыми ставнями. С помощью отмычки он бесшумно проникает внутрь.

А в это время в казино происходит чудо: Шарль выигрывает. Крупье пододвигает к нему жетоны и пластинки. К Шарлю пришла удача — такая, которая случается в казино всего один раз в несколько лет. В эйфории от выпитого, Шарль как будто заранее знает выигрышный номер. Он играет, как дирижер хорошего оркестра. И случай помогает ему. Он забыл обо всем на свете — где он, что делает, как его зовут. Это его месть. И горка фишек перед ним продолжает расти.

Тем временем человек украдкой, как и вошел, покидает виллу. Забравшись в «пежо», он возвращается на стоянку перед казино, ставит машину на прежнее место.

И неторопливо удаляется.

Шарль в конце концов приходит в себя — проиграв впервые за весь вечер. С изумлением он подсчитывает свой выигрыш. Тело у него затекло, руки–ноги ломит, так что встает он с трудом. Шарль медленно приходит в себя. Внимание! Он знает, когда нужно остановиться. Это, увы, он знал всегда!

Ему выдают деньги — пачки, еще пачки… От неожиданной удачи хочется плакать. Кое–как ему удается распихать деньги по карманам, которые оттопыриваются от такого количества банкнот, готовые попросту лопнуть. Шарль осторожно, как будто в чужой одежде, идет к выходу.

На стоянке он садится в свою машину и какое–то время сидит, положив голову на руль. Необъяснимое чувство — он богат! — переполняет его. Он медленно трогается с места, думая только о том, чтобы не попасть в аварию. Его обгоняет какой–то кабриолет, набитый хохочущими девицами, призывно машущими ему руками. Он тоже смеется. Еще бы! Ведь с этой минуты и он принадлежит к тому миру «золотой» молодежи, которая проводит свое время на танцплощадках и пляжах. Когда он выходит из машины у своего гаража, это уже совсем другой человек.

Ивонна спит. Шарль запирается на кухне, выкладывает пачки денег на клеенку кухонного стола. И начинает считать, беззвучно шевеля губами. В этот момент он похож на святошу, читающего молитву.

Утром он поднимается первым. Ивонна приоткрывает один глаз, услышав, как Шарль что–то напевает.

— Что это с тобой?

— А что? И спеть уже нельзя?

— Подойди сюда… Посмотри на меня…

— Сейчас я тебе все объясню… Вчера я напал на одного библиофила — настоящего, «задвинутого». И здорово «выпотрошил» его — продал целую кучу книг. И это еще не все. У старика есть друзья, и я должен встретиться с ними сегодня в «Тампико».

Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Шарль все такой же, как пять лет назад. Она помнит их помолвку. У него тогда, как и сейчас, было это детское выражение лица, такое же чистое и гладкое. Как она верила в него в то время!

— Ты не будешь завтракать?

— Нет времени, встреча назначена на десять. Если тебе нужна машина, то возьми, пожалуйста, мне она сегодня не понадобится.

Он быстро целует ее и убегает. Ивонна остается одна в глубокой задумчивости. Она так погружена в себя, что, когда спускается вниз, чтобы пойти на рынок, даже не слышит приветствия хозяйки.

— Воображала, — ворчит та. — Денег нет, а все задается!

А к Ивонне всего лишь возвращается надежда.

Она садится за руль, ставит рядом с собой небольшую корзину.

И замечает в углу сиденья какой–то странный предмет. Она берет его в руки и ничего не может понять. Тяжелый. Похож на резиновую трубку. Есть и ручка. Дубинка?.. В любом случае выпасть она могла только из кармана Шарля.

Ивонна выходит из гаража. Подобную штуку она видит впервые, но ошибиться тут невозможно. Это — оружие. Но у Шарля его никогда не было, да еще такого…

Ивонна отключилась от рыночной суеты. Ей не до криков торговок и не до изобилия прилавков. Она не в состоянии ни выбирать, ни оценивать товар, ей нужно вернуться домой. Прежде чем сесть за руль, она покупает газету.

И в глаза ей бросается заголовок:

«РАНТЬЕ УБИТ И ОБВОРОВАН»

Она лихорадочно проглатывает статью. Детали происшествия болезненно высвечиваются в ее голове: пустынная вилла, старик, убитый ударом дубинки, его исчезнувшие сбережения и драгоценности…

Ивонна приоткрывает сумку. Дубинка, олицетворяющая зло, по–прежнему здесь. Ей хочется провалиться сквозь землю. Еле живая от страха и стыда, Ивонна возвращается домой с таким чувством, будто и она виновата в случившемся.

Красавец Роже сегодня гостит у матери. Он видит, как проходит Ивонна, и окликает ее. Он будто сидит в засаде, вечно поджидая ее и перекрывая дорогу.

На сей раз он предлагает ей выпить. Чуть–чуть пас–тиса. Роже в отличном настроении, несмотря на то, что спешит в связи с этим новым преступлением. Он болтает без умолку.

Дело представляется не очень сложным, так как убийца был наверняка знаком с жертвой. Нужно будет лишь составить полный список его друзей, близких и тех, кто по каким–либо причинам бывал на вилле. Есть кое–какие свидетельства того, что преступник не профессионал. К тому же он точно знал, что накануне старик получил огромную сумму денег. Впрочем, от судьбы не уйдешь, все так и должно было случиться… Конечно, старик, живший один среди своих коллекций и книг… А какая у него библиотека! Видел бы ее ваш муж!

Ивонна судорожно прижимает к себе корзинку. Голова у нее идет кругом. Роже прекрасно видит ее смятение и растерянность. Он пользуется ситуацией и приглашает ее поужинать. Когда мужа не будет дома. Ивонна готова пообещать что угодно, лишь бы отвязаться от него.

Она поднимается к себе. Хватит ли У нее сил скрыть свои подозрения, когда Шарль вернется?

А он вскоре возвращается, загадочный и взволнованный одновременно. За спиной он что–то прячет.

— Угадай, что у меня в руках?

Это маленькая коробочка. В раскрытом футляре на бархате сверкает колье.

— Знаешь, — говорит Шарль, — оно очень красиво, но не слишком дорогое. Досталось по случаю, вот и все.

Она внимательно смотрит на мужа. А тот врет с обезоруживающим апломбом. Ивонне становится совершенно ясно, что она вышла замуж за проходимца. Что же, пора ей вступить в игру. Нужно выиграть время! Подумать! Она делает вид, что счастлива, хотя ожерелье буквально жжет кожу.

После обеда, как только Шарль уходит, она мчится в ювелирный магазин оценить драгоценность.

Ювелир качает головой.

— Прекрасная вещица! Да, над вами не посмеялись! Самое меньшее — триста тысяч франков.

Ивонна сражена. Выходит, подозрения ее оправданны.

Она мчится домой и начинает методично обыскивать квартиру.

И в коробках из–под книг находит деньги. Она даже не пытается пересчитать их. К чему? Доказательства перед ней…

Вечер. Ивонна медленно бредет вдоль берега моря. К груди она прижимает сумку. Она ищет безлюдное место и вскоре остается одна. Поблизости никого нет.

Вынув из сумки дубинку, Ивонна забрасывает ее далеко в море. Туда же отправляется и обручальное кольцо. Больше у нее нет ничего общего с Шарлем, а ожерелье она сама отнесет в полицию.

В задумчивости Ивонна возвращается обратно. Неожиданно рядом с ней тормозит автомобиль. Это, конечно, Роже, который настойчиво предлагает подвезти ее.

— Вы все время одна! Мне вас так жаль… Пойдемте… Помните, что вы мне обещали?

— Но мне казалось, — возражает Ивонна, — что вы выслеживаете преступника?

— Ах, преступник… Да он сам найдется!

И сообщает ей, что полиция получила номера всех украденных банкнотов от нотариуса жертвы. Теперь нужно только ждать. Все крупнейшие коммерсанты уже предупреждены. Преступник же, скорее всего, местный. Как только он разменяет крупную купюру, так сразу же и засветится…

— Есть шанс, что меня повысят, — смеясь, заключает Роже. — Это следует обмыть, вы согласны? Выпьем за мое повышение.

Он везет ее в маленький, но дорогой ресторан на побережье. Там уже довольно много посетителей, но метрдотель — приятель Роже, и для него всегда находится столик.

Роже очень нежен с Ивонной. Но та слушает его рассеянно, не отнимая руки. Ивонна смотрит на сидящих неподалеку влюбленных. Мужчина сидит к ней спиной и, видимо, несет своей спутнице тот же вздор, что и Роже. Комедия любви! Вся жизнь — комедия! Ивонна закрывает глаза, чтобы ничего не видеть.

Вернувшись домой, Шарль окликает жену.

— Ивонна!

Но квартира пуста. Тем лучше. Он устремляется к тайнику, забирает все деньги и уходит.

Садится в свой старый автомобиль и стремительно мчится прочь.

А в ресторане Роже продолжает свою игру.

— Я понял, — шепчет он, — что между вами и вашим мужем не все гладко. И лучше уже не будет. У вашего милого нет будущего.

И постепенно Ивонна начинает вслушиваться. Роже очень убедителен. Он знает, как себя вести с женщинами. Вот она уже и улыбается. Ей ведь много не нужно, только нежность. Оркестр наигрывает печальную мелодию. С Роже спокойно, так почему бы и нет?..

А в казино играет Шарль. Ему тоже нужен покой, но совсем другого рода.

За десертом Роже чувствует, что выиграл партию. Ивонна уже принадлежит ему, достаточно только протянуть руку и взять ее. Он подзывает метрдотеля, чтобы попросить счет.

Тот подходит. Он держит поднос, на котором лежат счет и купюра — пятьдесят тысяч. Метрдотель нагибается и что–то шепчет полицейскому на ухо. Тот внимательно вглядывается в купюру, достает блокнот и что–то проверяет. И в свою очередь что–то тихо говорит метрдотелю. Тот удаляется.

Взволнованный Роже поворачивается к Ивонне.

— Ну, вот и все. — Губы его растягиваются в улыбке. — Он наш… Это одна из украденных купюр. Подождите меня, я скоро вернусь.

Роже встает. Ивонна испуганно следит за ним глазами и видит, как он направляется в соседний зал. Так, значит, Шарль здесь. Совсем рядом… С кем?.. Неужели он еще и изменяет ей?

Появляется Роже, он ведет мужчину, который накануне вечером «позаимствовал» автомобиль Шарля. Они идут рядом, плечо к плечу, прямо к выходу. Никто даже не заметил, что на их запястьях — стальные наручники.

При виде незнакомца Ивонна падает обратно на стул. Ее бьет дрожь. Невиновен! Шарль невиновен!..

Мгновение она сидит неподвижно, голова совершенно пустая. Затем подзывает метрдотеля и просит его предупредить господина Роже, когда тот вернется, что она ушла.

А в казино, поставив на несчастливое число, Шарль проигрывает все. Выигрывают только раз.

Он возвращается к автомобилю и, совершенно убитый, едет домой. Что он скажет Ивонне?

А она ждет его, надев ожерелье. Как он хорошо сделал, что купил его! И как верно решил не говорить об игре в рулетку. Он целует ее, присев на краешек кровати.

— Как хорошо дома! — вздыхает он. — Ну и работа у меня!

— Встречался со своим клиентом?

— Да. Но ничего не вышло… Знаешь, я много думал… Ты права… Хватит с меня этих книг, нужно искать другую работу…

Голос его срывается, но впервые за долгое время они, кажется, пришли к согласию.

А это значит, что у них появился еще один шанс.





Фурре. Антиб




Лоншам… Соревнования на приз «Триумфальная арка»…

Супруги Марассен очень взволнованны. Безусловно, много больше, нежели окружающие их игроки — те, кому в большинстве своем грозит проигрыш. Дидье и Сильви знают, что выигрывают. Да они уже выиграли. Вот только бы знать сколько? Это пока неизвестно. Как обладатели билета Государственной лотереи, номер которого вышел в предварительный тираж, они уверены в своей победе, однако «сумма выигрыша будет зависеть от результата соревнования». Так записано в правилах, которые Дидье вкратце пересказывает своей жене.

— В любом случае — мы богаты… Очень богаты, если Фрикотэн победит… чуть меньше, если он придет вторым… еще немного меньше, если придет только третьим…

Фрикотэн приходит вторым. Супруги Марассен выиграли 200 ООО франков, или, как они говорят, «двадцать миллионов» — это производит большой эффект! А если говорить точнее, то всего десять миллионов, так как Дидье, как обычно, купил билет «в доле» с кузеном Гастоном.

— Ну да все равно! — вздыхает вечно чем–то озабоченная и не умеющая радоваться Сильви. — Но я была бы более спокойна, если бы билет был у тебя!

Дидье пожимает плечами.

— Ты же знаешь, что мы храним билеты по очереди. Мы ведь не можем разрезать его пополам или писать расписки… Мы никогда так не делали.

— Раньше, — с невинным видом замечает Сильви, — мы и не выигрывали!

— О Боже! — восклицает Дидье. — Но если не верить Гастону, то кому же тогда верить?

И, как человек без комплексов, добавляет:

— Этот старина Гастон… сейчас он, должно быть, чертовски рад, если, конечно, смотрел телевизор… Ведь из–за Берты он должен делать вид, что не интересуется скачками!

— А ведь правда. Про нее я совсем забыла!.. Слушай–ка, а что он будет делать со своими деньгами? Судя по его рассказам, она ужасно подозрительная.

— Подозрительная или нет, Гастон разберется сам… Для начала будет почаще приезжать развлекаться в Париж, как ты думаешь?

— Ты забываешь про его желудок, — смеется Сильви.

Но радость ее длится недолго. Нахмурив лоб, она спрашивает:

— Дидье… а номер… Ты уверен, что…

С уставшим видом тот достает из кармана записную книжку.

— 136 882… Серия «Р»… написано по буквам, точнее, по цифрам… Давай расслабься, Сильви… Знаешь, для начала побалуем себя небольшой пирушкой.

— У «Батиста»?

— Да ты что, смеешься? «Батист» остался в прошлом!

Немного смущенные, супруги Марассен делают заказ представительному официанту.

Потягивая виски — они пьют его впервые, — строят планы на будущее. Вкусы их не во всем одинаковы, но в одном они совершенно сходятся: нужно купить машину и не спеша двинуться на Лазурный берег.

— Но, Дидье, мы же не можем вот так все бросить и уехать?

— Почему? Права у меня есть. В конторе скажу, что мне нужен отпуск пораньше, и мне не откажут.

— Но… ведь, чтобы купить машину, нужно все–таки иметь деньги.

— Получим их от Гастона.

— А тебе не кажется, что нужно немедленно позвонить ему, твоему Гастону?.. Может, он еще ничего не знает?

— Тут я с тобой совершенно согласен, Сильви. Конечно же ему нужно позвонить…

Дидье спускается к телефону в подвальное помещение, просит соединить его с Антибом.

— Алло… Антиб?.. Это, должно быть, мадам Крепуа? Здравствуйте, мадам… Я хочу сказать, добрый вечер, кузина. Говорит Дидье Марассен. Да, мы с вами еще не имели удовольствия познакомиться, ведь вы никогда не сопровождаете Гастона в Париж… Кстати, Гастон дома? Что?.. Что вы говорите?.. Вчера вечером? Какой ужас! Да, я конечно же знал, что он не отличается особым здоровьем, но он всегда был таким веселым, подвижным… Еще в пятницу утром, когда мы провожали его на вокзал… Боже! Я не могу поверить… И когда же состоятся… Да–да… мы конечно же приедем… Крепитесь, кузина. Крепитесь.

По выражению лица своего мужа и без того взволнованной Сильви становится ясно, что их радужные планы под угрозой.

— Могу спорить, Гастон говорит, что билета у него нет.

— Гастон ничего не говорит. Он умер вчера вечером. Судя по всему — инфаркт. Берта дала нам телеграмму, но ведь сегодня воскресенье…

Официант приносит закуски и удаляется.

— Ты не сказал Берте о билете?

— Да ты что! Если уж Гастон ничего ей не говорил, значит, на то были причины… А потом, разве она мне поверит, что билет мы покупали на двоих? У нас ведь нет никакого подтверждения. Значит, все остается ей.

— Ты прав. Я не знаю Берту, но доверия к ней не испытываю. Она наверняка была бы счастлива обобрать нас.

— Поэтому нельзя терять время… Постараемся достать два билета на «Голубой экспресс». Который час?

— Десять минут восьмого… Но ты даже не знаешь, куда Гастон мог положить этот билет.

— Ну, я догадываюсь. Он однажды признался мне, что прячет всю мелочь, которую хочет утаить от жены, в табакерку… Она терпеть не может табак. И никогда не заходит в его кабинет. Мне достаточно будет пяти минут, а ты в это время придумаешь, чем занять Берту.

Однако, прежде чем разобраться с Бертой, нужно рассчитаться с официантом, объяснить ему, что они вынуждены немедленно уйти и им жаль, но они заплатят за все, что «было заказано, если так принято…

Под презрительные взгляды персонала, Дидье кладет на стол несколько банкнот, хватает куртку и толкает Сильви к выходу.

Утро следующего дня. Девять часов. С маленьким чемоданчиком в руке Дидье и Сильви отыскивают нужный дом, спрятавшийся среди живописных улочек древнего Антиба. Ветхое двухэтажное строение с галантерейным магазином под названием «Стоит только подумать». На плотно закрытых ставнях белеет объявление: «Закрыто по причине похорон».

Дидье вынужден стучать несколько раз, прежде чем дверь открывается. И — о неожиданность! Перед ними несколько полноватая женщина лет двадцати пяти, с доброжелательным лицом. В ней нет ничего общего с тем, что представляли себе Марассены.

— Здравствуйте, Берта… Вы позволите называть вас Бертой?

— Лучше Авророй, — отвечает женщина с явным южным акцентом. — Я горничная.

Со второго этажа раздается пронзительный голос:

— Кто там?

На этот раз это действительно Берта Крепуа, и она полностью соответствует тому, какой представляли себе «парижские родственники» супругу Гастона.

Вдова весьма удивлена столь скорым приездом, и словоохотливый Дидье объясняет, почему они так спешили: присутствие друзей все–таки утешает в столь тяжелый час…

Берта благодарит и рассказывает, как все произошло. Вернувшись в пятницу вечером, Гастон казался уставшим больше обычного. Отужинав, он сразу же отправился спать. Немного позже позвал Берту. Ему стало совсем плохо.

— Я, однако, подумала, что это обычное недомогание — так с ним уже бывало раньше.

— Как? Такое уже случалось?

— Да, после двух последних поездок у него было нечто вроде несварения желудка с короткими обмороками. Думаю, что в Париже он изрядно нарушал свой режим… и ни в чем себе не отказывал.

— Бедная моя Берта, но ведь мы не всегда были рядом!

— Короче, я вызвала доктора Гильбу, который всегда лечил его. Ему тоже показалось, что это обычный приступ. Он называл это «парижскими возвращениями»… А потом, ночью, состояние Гастона резко ухудшилось. Гильбу снова пришел… Но все было бесполезно… Вчера вечером…

Тишина. Берта достает из кармана своего халата платок и вытирает сухие глаза.

— А он случайно не бредил? — взволнованно спрашивает Дидье.

Берта смотрит на него с любопытством.

— Бредил? Нет, а что?

— Ну, я не знаю… Иногда все проходит так тяжело.

— Он умирал спокойно, — вздыхает Берта.

Они поднимаются на второй этаж, где находится квартира. Аврора готовит комнату для гостей, где будут ночевать прибывшие супруги. Комнату, которой пользовались, видимо, совсем не часто, а точнее, не пользовались вообще. И Дидье просит разрешения увидеть своего несчастного кузена. Он следует за Бертой в комнату Гастона. Что касается Сильви, то она для таких дел слишком впечатлительна и просит ее извинить. Берта ее прекрасно понимает.

Не теряя ни минуты, Сильви использует отсутствие вдовы.

Открыв первую дверь, она понимает, что комната принадлежит Берте. Зато вторая — как раз та, которая им нужна: это кабинет Гастона. Дидье сказал: «Он прячет все мелочи, которые хочет скрыть от жены, в табакерке». Вся беда в том, что у Гастона их целая коллекция. Их много, сделанных в разное время, различных форм, стоящих на камине, на полках, за стеклом в шкафу…

Сильви, торопясь, осматривает их одну за другой, приподнимая крышки. Ничего, ничего, ничего, ничего… Она нервничает, становится неловкой. От скрипа за спиной вздрагивает и оборачивается. В дверях стоит Аврора.

— Комната готова, мадам.

— Благодарю вас. Скажите… — Нарочито небрежным жестом Сильви кладет табакерку на место. — Я ищу сигареты… Мы так спешили, что не подумали купить их на вокзале… А поскольку наш бедный кузен курил…

— О, конечно, мадам… В коробочке с гирляндой… Вот! — Аврора достает пачку «Голуаз». — У мсье был большой запас! — И предлагает Сильви зажигалку.

Аврора довольно милая, хотя и немного болтлива. От нее, безусловно, можно многое узнать…

— Скажите мне, мадемуазель Аврора, мы не решились слишком подробно выспрашивать у кузины, для нее это и так тяжело… но, между нами, так ли все это произошло в пятницу вечером?

— Ну, мадам уже была за столом, когда приехал мсье. Она только начала ужинать. Была, кстати, в плохом настроении. Поэтому мсье сразу пошел в столовую.

— Сразу?

— Да, даже не вымыв руки. А ведь это было не в его правилах. Особенно после поезда.

— В самом деле? Ну а потом?

— За десертом он вдруг поднялся. Мадам спросила, что с ним такое, а он пожал плечами и сказал: «Пустяки… Просто устал, как всегда». И пошел спать.

— Ну–ну?

— Разделся, лег…

— Постойте! Вы уверены, что он не выходил из своей комнаты?

Аврора с некоторым удивлением смотрит на Сильви.

— Ну да, мадам, уверена. Он лег и больше не вставал.

— Мы очень любили его, — старательно объясняет Сильви, — особенно муж. Поэтому я и пытаюсь все восстановить. Сейчас я опишу ему все в деталях.

Несколько позже Сильви пересказывает услышанное Дидье.

— Как только Аврора ушла, я возобновила поиски… Теперь уже просто для очистки совести. Раз Гастон не заходил в кабинет, значит, билета там не было.

— Черт! — восклицает Дидье. — Он, вероятно, остался у него в кармане.

— Я тоже так думаю.

— Тогда не все потеряно. Ты знаешь, где гардероб?

— Дверь в конце коридора.

— Вспомни, в пятницу на Гастоне был светло–голу–бой костюм, не так ли?

— Да, голубой. Он еще посадил пятно за завтраком.

Дидье довольно кивает головой.

— Аврора все еще внизу?

— К счастью, она ушла за покупками.

— В добрый час! А старуха занята своим туалетом. Нам везет.

Дидье неслышно проскальзывает в коридор, а Сильви стоит, прижавшись ухом к двери ванной комнаты. При первом же подозрительном звуке она успеет предупредить мужа.

Дверь гардероба скрипит, и Дидье вынужден открывать ее миллиметр за миллиметром. Костюмов много, место темное, да к тому же Дидье нужно не выпускать из поля зрения Сильви.

А та как раз делает ему знак рукой и поспешно исчезает. Не менее поспешно Дидье закрывает за собой дверь в гардероб.

Со стаканом воды в руке Берта, выйдя из ванной, направляется к себе. Она уже почти подошла к двери, когда появилась Сильви.

— Вам нездоровится, Берта? У вас неважный вид.

Да, мигрень. Ничего удивительного, после такого удара! Сильви провожает ее в комнату, понимая, что ей предоставляется отличная возможность отвлечь Берту. Та вынимает из тумбочки пузырек, глотает какую–то таблетку и ложится. Завязывается разговор. Берта делится планами на будущее. Пожалуй, она продаст магазин — дела все равно шли плохо, и накопилось много долгов. А если продать все, у нее, возможно, останется достаточно денег, чтобы жить в домике, который оставили ей родители. Много ли ей нужно?..

Сильви слушает, одобрительно кивает и одновременно внимательно рассматривает комнату.

Вон на камине раскрытый бумажник — вероятно, Гастона, а это его зажигалка и очечник, его кошелек! Но тогда Берта уже…

…К тому же выводу приходит в гардеробе и Дидье. Берта опередила его! Карманы голубого костюма, в котором Гастон приезжал в Париж, пусты. Там нет даже старого билета на метро или автобус.

Дрожа от ярости, Дидье возвращается в «комнату для гостей», куда некоторое время спустя приходит и Сильви.

— Сука! — первое, что она произносит.

— Как! Ты уже знаешь? — удивляется Дидье.

— Пресвятая Дева! Да все, что было в карманах у Гастона, находится у нее. Надо думать, она перетряхнула все его вещи!

— Да, мы были наивны! — понизив голос и брызжа слюной, восклицает Дидье. — Такая, как она… Да она первым делом…

— Сука! — повторяет Сильви. — Ха! Она может себе позволить строить планы на будущее!

— Какие планы?

Сильви пересказывает услышанное, и Дидье сжимает кулаки.

— Вспомни, что нам рассказывал Гастон. Они же были на грани разорения. Уж не с этой ли продажи она…

— А вот с нашими двадцатью миллионами, да при хорошем совете — да!

— Но, черт возьми, должен же быть какой–нибудь способ или мы ничего не можем сделать?

— Ничего! И мы только что в этом убедились. У нас нет никаких доказательств. Только слова, ты понимаешь?!

— Так что же, мы будем продолжать прозябать, ходить пешком, пока эта… эта…

Сильви не в состоянии подобрать нужное слово и разражается слезами. Что касается Дидье, на его лице играет странная, интригующая улыбка.

— Минуточку! Ты еще не знаешь, на что я способен… Предоставь все мне. Я ей устрою! Не пройдет и двух дней, ты слышишь меня, Сильви, двух дней, и ты не захочешь поменяться с ней местами… Клянусь тебе, она мне заплатит… за двадцать–то миллионов!

После обеда супруги Марассен посещают все лавочки старого квартала.

— Нам нужны цветы… что–нибудь очень приличное… Это для похорон нашего кузена, мсье Гастона Крепуа… ну, вы знаете его магазин «Стоит только подумать».

— Ах! Так вы его родственники… Хороший был человек! Какой внезапный конец, не правда ли? А он казался таким крепким!

— Крепким! Да это была скала, а не человек! Он регулярно приезжал в Париж и, могу вас заверить, чувствовал себя лучше нас с вами… — Дидье несколько раз задумчиво качает головой. — Не станете же вы убеждать меня, что люди вдруг умирают вот так, без всякой причины, в расцвете лет…

Цветочница инстинктивно понижает голос.

— Вы думаете… что здесь не все чисто?

— Я? Я ничего не думаю… совсем ничего… Я просто очень и даже очень удивлен… Представьте только, что свой последний день мсье Крепуа провел в Париже с нами… и чувствовал себя покрепче Нового моста… Ну так что вы мне посоветуете?.. Венок… букет… или просто веточку?..

После цветочницы — бакалейщик.

— Пожалуйста, банку зеленого горошка… А мадам Крепуа не ваша ли постоянная покупательница?

— Ну как же! Бедная женщина! А вы, наверное, родственник?

— Я его двоюродный брат из Парижа. Да, родственник… Ах, мы до сих пор не можем прийти в себя.

— Увы! С сердечниками чаще всего именно так и происходит.

— Сердечник! Не слишком ли поспешный вывод?

Это сказано таким тоном, что бакалейщик застывает с протянутой над горой консервных банок рукой.

— Как?.. Вы думаете, что…

— Ну, я ничего не думаю… И ничего не говорю… Только констатирую… Горошек самый мелкий, какой у вас есть… Сколько с меня?

После ухода супругов бакалейщик некоторое время стоит в раздумье, затем поворачивается к комнатке за магазином и восклицает:

— Джульетта, Джульетта… Послушай–ка!

Булочник… Мясник… Молочник… Потом небольшой кружок по рынку Массена. И — последний штрих — визит к доктору Гильбу, дом которого располагается за оградой в римском стиле.

— Доктор, наш приход к вам имеет абсолютно конфиденциальный характер, поэтому мы просим соблюдать полную тайну… Так вот, мы родственники Гастона Крепуа, вашего несчастного пациента, и мы не будем от вас скрывать, что были совершенно ошарашены известием о…

Прокурор Республики долго разглядывает Берту Крепуа, очень гордую в своем трауре.

— Если бы речь шла только об анонимных письмах, я думаю, ими бы все и закончилось… Но есть еще общественное мнение, не говоря уже о неком вмешательстве, оглашать которое пока преждевременно… Короче, как вы уже знаете, мадам, судебно–медицинский эксперт в конечном итоге подписал разрешение на эксгумацию, и вскрытие было проведено… Я только что получил отчет профессора Эрбийона. Читаю: «сильная доза токсичного вещества, полученного из луковичной поганки, попавшего в организм во время ужина…» Как вы объясните это, мадам?..

Но у Берты нет сил. Она даже не пытается сопротивляться. И падает в обморок. Ею руководила больше ненависть, нежели корысть. Она дважды давала мужу небольшие дозы яда после его «парижских возвращений». Доктор Гильбу ни о чем не догадывался. В приступах Гастона Крепуа он усматривал лишь очевидные последствия загула. Так почему на этот раз должны были возникнуть подозрения? Он же сам часто предупреждал своего пациента. И печальный конец должен был лишь подтвердить пессимистичные предсказания. Такие слова подталкивали Берту. Если бы не это неожиданное вскрытие!

Поскольку преступник не может наследовать имущество жертвы, Дидье и Сильви вызывают к нотариусу — наследниками Гастона становятся они. К сожалению, долги магазина столь велики, что супругам останутся лишь какие–то несколько тысяч франков.

— Ну что же, — вздыхает Сильви, — за неимением лучшего, мы все же сможем купить машину и совершить прогулку по побережью!

Вот так и мчатся они на своем автомобиле по направлению к Вансу.

Остановившись у бензоколонки, заправляются. Рядом с ними останавливается белый кабриолет. За рулем — эксцентричная девушка в белом платье, рядом с ней — жиголо.

— Смотри, Сильви! — восклицает Дидье. — Я не ошибаюсь, это действительно…

Сильви пристально всматривается.

— Да ведь это Аврора! Ну и ну!

Кабриолет срывается с места и уносится, как смерч. Но Аврора тоже узнала супругов Марассен; проезжая мимо, она машет им рукой.

— О! Вы знаете ее? — восклицает заправщик. — Вот уж кому повезло! Подумать только, всего месяц назад она была простой горничной… А потом — бац! Выигрышный билет Государственной лотереи… это еще называется «свипстейк» — скачки с лотереей…

Но, впрочем, она не долго так протянет… Дважды уже чуть не разбилась! Ну а пока живет в свое удовольствие!

Обернувшись одновременно, Сильви и Дидье в отчаянии провожают удаляющийся на бешеной скорости кабриолет.





Каюта № 11. Ницца




Жан–Клод бросает взгляд на часы бара. Двадцать минут первого ночи. Он хочет спать. К тому же с некоторых пор качка на море усилилась. И он бы многое отдал, чтобы растянуться сейчас на кушетке. Но не скажешь же едва знакомой молодой и красивой женщине: «Извините, но ужасно хочется спать… и меня слегка укачало». Да Югетта рассмеется ему в лицо. Журналистка! Эти не знают усталости, у них поступь старых морских волков, привычных к виски. И дернуло же его пригласить Югетту выпить! Ведь тот факт, что случай свел их за одним столиком, еще ничего не значит… Тем более что не очень–то он и богат!

— А с Лиз Тейлор вы знакомы? — спрашивает Жан–Клод, лениво поддерживая разговор.

— Конечно. Ведь это моя работа.

— А с Барбарой Штейн?

— Я специально сделала крюк, проехав через Бастию, чтобы побывать на съемках ее фильма. Приехала как раз в тот вечер, когда украли ее знаменитое колье.

— Что? Так это действительно было? Мне показалось, что все было устроено ради рекламы.

— Жаль, что вы не видели, как Барбара рыдала у меня на плече, иначе бы так не говорили.

— Так она еще и рыдала на вашем плече!

Югетта с умилением рассматривает своего спутника. Высокий угловатый юноша действительно полон шарма, с его наивными вопросами, пылающими от румянца щеками, на удивление светлыми глазами… и мешковато сидящим пиджаком.

А Жан–Клод между тем оживился.

— И дорого оно стоит?

— Кто? Что?

— Колье Барбары Штейн!

— Ах, колье… Что–то около ста тысяч долларов. Но, может быть, теперь поговорим немного о вас?

— Обо мне? Да во мне нет ничего интересного. Да и что бы вы хотели узнать? Зовут меня Жан–Клод Жолибуа, я студент…

— И что же вы изучаете?

— Горное дело, если это вам о чем–то говорит.

— Очень смутно: уголь, метан… А что вы делали на Корсике?

— Приятель пригласил, только и всего. Сейчас возвращаюсь домой — каникулы закончились. Послезавтра утром я буду в Париже.

— У папы с мамой?

— Да, а что?

— Так, ничего… Вы просто чудо!

Улыбаясь, Югетта показывает идеально ровные зубы. Внезапно она замирает. В почти уже пустой бар входит мужчина. Ему около сорока, немного одутловатое лицо, волосы кудрявые и блестящие, на голове чуть сдвинутая набок мягкая белая шляпа с широкими полями, напоминающая сомбреро. Ярко–голубой пиджак небрежно наброшен на плечи. Под мышкой зажата толстая книга. Мужчину так шатает, что он вынужден опираться о столы. Правда, килевая качка здесь ни при чем. Проходя мимо них, он спотыкается о стул Жан–Клода и из последних сил добирается до стойки бара.

— Двойное виски!

Жан–Клод наклоняется к Югетте, которая не спускает с прибывшего глаз.

— Я вижу, вам знаком этот пьяница?

— Именно. Это Жак Моран, проходимец… Управляет несколькими ночными клубами на площади Пигаль. Но иногда ему доверяют и другие дела. Опасный человек, очень опасный.

Жак Моран залпом опорожняет стакан. Сделав знак бармену повторить, столь же стремительно выпивает и второй. Затем, вручив ему скомканный банкнот и не дожидаясь сдачи, устремляется к двери.

Жан–Клод достает бумажник, щелкает пальцами.

— Будьте любезны!

— Вы проводите меня? — улыбается Югетта.

Перед ними, по–прежнему шатаясь, идет Жак Моран. Мгновение спустя он скрывается за углом коридора. Югетта останавливается перед своей каютой, достает из сумочки ключ.

— Зайдите на минутку, Жан–Клод, я покажу вам фотографии, которые сделала в…

— На помощь! — чей–то вопль обрывает ее приглашение.

На секунду оцепенев, Жан–Клод и Югетта срываются с места, достигают угла и сворачивают. Две каюты справа и слева и еще одна в конце коридора. Дверь захлопывается и распахивается вновь в такт качке корабля. На пороге они застывают. Тело Морана безжизненно распростерлось на полу. Жан–Клод одним взглядом примечает все: открытый иллюминатор, вытряхнутый на кушетку чемодан, шляпа, закатившаяся за умывальник, валяющийся пиджак, книга… Он встает на колени, хочет приподнять человека, одновременно ощупывая его.

— Мертв? — спрашивает Югетта из–за спины.

— Нет… Но получил изрядный удар по голове.

— Нужно предупредить комиссара судна.

— Конечно! Идите, а я позабочусь о нем.

Сон и тошнота Жан–Клода мгновенно прошли. Он удивляется собственному спокойствию. Поднявшись на ноги, он внимательно осматривается. В углу каюты — маленькая дверь. После короткого раздумья Жан–Клод резко распахивает ее, сжимая кулаки и готовясь к бою. Но это лишь маленький и пустой гардероб. Он возвращается обратно, поднимает пиджак, шляпу, подкладка которой выпачкана кровью, и вешает все это в шкаф. Затем берет и осматривает книгу. Это «Унесенные ветром». Кладет ее на тумбочку возле кровати. И наконец делает то, с чего бы следовало начать: намочив салфетку, прикладывает ее ко лбу раненого. Вскоре Моран открывает глаза.

— Все очень просто, — объясняет Моран. — Я читал, потом захотел выпить. Поднялся в бар, оттуда вернулся в каюту, открыл дверь… Свет горел, и я увидел человека, стоящего вот здесь… Наверное, открыл дверь отмычкой… Он бросился на меня и ударил… Кажется, я крикнул.

— Вы узнали его? — спрашивает комиссар.

Моран, похоже, шокирован таким вопросом.

— Видел впервые в жизни.

— Но вы, наверное, заметили, как он выглядел, ведь свет горел?

— Еще бы! Огромный детина с тусклым лицом, боксерским носом и шрамом на виске. Волосы ежиком, одет во что–то серое. Вам это о чем–нибудь говорит, комиссар?

— Да… Возможно.

Комиссар поворачивается к Жан–Клоду и Югетте, которые стоят, прижавшись друг к другу, облокотившись о стену каюты.

— А вы не видели этого человека?

— Это и сбивает меня с толку, — говорит Жан–Клод. — Мы были недалеко, за углом, когда мсье Моран закричал… И сразу же бросились сюда. Значит, непременно должны были наткнуться на нападавшего… Если, конечно, он не вылез через иллюминатор.

— Здесь и ребенок не пролезет. А потом, там же открытое море.

— Тогда остается одно–единственное предположение, — продолжает Жан–Клод, его глаза сверкают. — Незнакомец мог спрятаться в одной из соседних кают, в десятой или двенадцатой. Тогда мы и не могли его увидеть.

Он говорит с видом знатока. Югетта не узнает его. А он, казалось, снова решал одну из многочисленных математических задач. Моран и комиссар рассматривают его с любопытством. Комиссар машет руками.

— Не так быстро! Эти каюты занимают два священника, я лично с ними знаком. Могу вас заверить, что…

— Но послушайте, не стал же мсье Моран жертвой привидения?

Комиссар проводил Морана в медпункт и поспешно вернулся в свой кабинет. Заглянув в какую–то книгу, он поднял телефонную трубку.

— Алло, Бертье! Человек со сломанным носом, шрамом на виске, волосы ежиком… Надеюсь, вам это о чем–то говорит? Черт возьми! Антуан Версари, да… Немедленно свяжитесь с отделением Национальной безопасности в Марселе… Узнайте все, что им известно.

Он вешает трубку и нажимает на другую кнопку.

— Мишель? Немедленно отправляйтесь в стопятнадцатый и ждите меня. Антуан Версари… Что? Нападение в каюте номер одиннадцать… О, вне всякого сомнения. И все же осторожность и ловкость прежде всего.

Югетта достает из своей папки фотографии и передает их Жан–Клоду.

— Вот Антониони, а женщину в профиль узнаете?.. Моника Витти… А вот Барбара Штейн со своим колье. Представляете, целое состояние! Вот это — Мастрояни и Софи Лорен. Красавица, правда? Знаете, мне повезло — это впервые ее сняли в… Вы что, заснули, Жан–Клод?

— Прошу прощения.

— Все еще думаете о Моране?

— Не совсем, больше об исчезновении нападавшего. Что–то здесь не так, вы не находите?

И, не дожидаясь ответа, он хватает лист бумаги. Еще немного — и он воспользовался бы оборотной стороной фотографии! Быстро набрасывает схему: это — каюта, тут коридор…

— Вот этот крестик — Моран. А этот — человек со сломанным носом… А вот эти два — это вы и я. Моран зовет на помощь. Всего четыре крестика. Мы поворачиваем за угол, и остается только три. Куда подевался четвертый? Иллюминатор слишком узок… Кюре из кают десять и двенадцать вне подозрений. Что тогда? Должно же быть какое–то объяснение. Если только Жак Моран не ударил себя сам. Но чем? Мы бы обнаружили этот предмет… А потом, он никогда не смог бы ударить себя с такой силой.

Жан–Клод подносит карандаш к губам. Взгляд у него отсутствующий, и только губы слегка подрагивают. Наверное, у него бывает такое же выражение лица, когда он пишет рефераты. Югетта громко вздыхает, и он вздрагивает от неожиданности.

— Простите, но это сильнее меня. Когда я чего–то не понимаю…

— Должно быть, таких вещей немало!

Но Жан–Клод не успевает отреагировать на это явно двусмысленное замечание. Раздается стук в дверь. Это снова комиссар. Вид у него утомленный. Он буквально падает в кресло, предложенное ему Югеттой.

— Ну, как он? — спрашивает Югетта.

— Пустяки. Он уже у себя в каюте. За него–то я совсем не беспокоюсь, просто мне бы очень хотелось поймать вора.

— Вора?

— Ах да! Вы же ничего не знаете! Моран обнаружил, что пропал его несессер с туалетными принадлежностями. Он утверждает, что это подарок, которым он сильно дорожил. Его чуть удар не хватил!

— Никогда бы не подумала, что он столь… сентиментален, — замечает Югетта.

— Поэтому и напрашивается вывод, что там было нечто более ценное, нежели бритва или пилочка для ногтей, — говорит Жан–Клод.

Комиссар согласно кивает головой.

— Мы тоже так считаем. Кстати, мы установили личность нападавшего. Это некто Антуан Версари, хорошо знакомый марсельской полиции. Он до сих пор не вернулся в свою каюту. Его ищут. Как только наступит утро, придется побеспокоить пассажиров. Делать нечего, нужно все обыскать. Думаю, он от нас не уйдет.

— Не забывайте, что он отличается способностью становиться невидимкой, — продолжает Жан–Клод. — Вспомните, он же был всего в нескольких метрах от нас. Не было ни выходов, ни тайников, и тем не менее…

— О, я и не забываю, — ухмыляется комиссар. — Именно поэтому я здесь. Хочу составить рапорт. Так вот, я, конечно, прошу меня простить, но ваши свидетельские показания столь абсурдны…

Берег уже близко. В золотистом тумане вырисовывается порт. У реслингов с чемоданами у ног стоят Жак Моран, Югетта и Жан–Клод.

— Ну так что, мадемуазель, вы напишете эту статью?

— Но, мсье Моран, это ведь никому не интересно. Вот если бы вас убили, тогда другое дело! Но кража туалетных принадлежностей не заслуживает больше пяти строк в местной прессе.

— Не забывайте, что бандиту удалось скрыться и его напрасно искали всю ночь. Значит, он где–то притаился, готовый смыться, как только ослабят наблюдение. Это ли не захватывающий сюжет?

Жан–Клод сжимает девушке локоть.

— Господин Моран прав. Я бы на вашем месте рискнул… «Вор–невидимка» — по–моему, отличное название!

Моран поддакивает и улыбается Жан–Клоду. Он сменил свою белую шляпу на кепку, которая прикрывает повязку на голове.

— Ну так как, мадемуазель, согласны?

— Пожалуй…

— О, спасибо, спасибо!

Лицо Морана прояснилось. Он тут же добавляет:

— Я остановлюсь в «Мартинэ» в Ницце. А вы?

И снова Югетте сжимают локоть.

— Э… Я тоже.

— Тогда сделайте одолжение, позавтракайте со мной. Конечно, с вашим молодым человеком. В час встречаемся в баре, если не возражаете.

Корабль «Остров красоты» проплывает мимо маяка. Все пассажиры уже на палубе, и морякам трудно расчистить проход. Воспользовавшись сутолокой, Жан–Клод притягивает Югетту к себе.

— «Мартинэ» — это тот, что на Английской набережной? Построен еще в 1900 году, с такими огромными балконами вдоль всего фасада?

— Да, он самый. Но почему вы сделали мне знак?

— Некогда объяснять. Снимите номер на одном этаже с ним.

— Но…

— Прошу вас, Югетта. Именно на одном этаже. Смотрите, он вам машет.

Моряки пристраивают сходни. Моран и Югетта сходят на берег в числе первых. Моран останавливает такси.

Жан–Клод следит за машиной, пока она не исчезает из виду. Он закуривает и тоже ступает на сходни.

— Извините, мсье, не подскажете ли, где находится ближайший книжный магазин?

Югетта ждет, пока бармен отойдет от них, и нарочито суровым голосом спрашивает:

— Жан–Клод, вы, наконец, объясните мне, что происходит?

— Югетта, сейчас без трех минут час. Моран назначил нам встречу на час ровно, а мне кажется, что он — пунктуальный парень. Поэтому давайте без лишних слов. Номер его комнаты?

— 122.

— А вашей?

— 128.

— Ваш ключ?

— Простите?

— Быстрее! Пойдите к стойке и возьмите его.

— Зачем? Он у меня в сумке. Но…

— Никаких «но», Югетта. Время без одной минуты час. Ключ, и поскорее! Вы мне что, не доверяете? Или думаете, что я украду ваши туалетные принадлежности?

— Болван! Берите.

— Спасибо. И последнее. Сейчас, во время завтрака, я ненадолго отлучусь. Ну совсем ненадолго. Пять, десять минут максимум… А вы, в случае чего, задержите Морана. Нужно, чтобы он ни под каким предлогом не вставал из–за стола… Вы меня хорошо поняли? Ни под каким предлогом! О, здравствуйте, мсье Моран!

Моран положил свою руку на ладонь Югетты.

— Вам непременно нужно навестить меня в Париже. Я запишу вас в свой клуб. Вот увидите. Он несколько… необычный. Но я уверен, что вам понравится.

— Не сомневаюсь… Да! Кстати, о статье. Как вы хотите, чтобы я ее написала?..

Жан–Клод оглядывается вокруг. Метрдотель далеко, а официант занят раскладыванием блинов за соседним столиком. Никто не обращает на него внимания, и меньше всего Моран, занятый Югеттой. Вот он, этот момент! Жан–Клод роняет тарелку.

— Черт!

Салфеткой он вытирает рубашку и брюки, залитые беарнским соусом.

— Ну, вы и уделались! — замечает Югетта, едва сдерживая смех.

— Да. Пойду переоденусь. Прошу прощения.

Жан–Клод уходит, а к столику уже спешит официант. Моран снова завладевает рукой молодой женщины.

— Ну что за деревенщина этот ваш дружок!

Югетта и Жан–Клод сидят спиной к морю. Перед ними — внушительный фасад «Мартинэ».

— Видите, как просто перелезть с одного балкона на другой, — говорит Жан–Клод. — В два счета я оказался у него. К счастью, балконная дверь была приоткрыта. Я только чуть сдвинул штору.

— А если бы вас кто–нибудь заметил?

— Люди никогда не смотрят наверх. Это общеизвестно.

С легким оттенком горечи Югетта произносит:

— Вы многое замечаете, не так ли?

— Да, — невинно отвечает Жан–Клод. — Например, вчера вечером, в баре на «Острове красоты», вас не удивило, что человек, который захотел выпить стаканчик, шатается с книжкой под мышкой? Я бы на месте Морана оставил «Унесенных ветром» в каюте. К тому же меня просто потрясла белая шляпа Морана, когда я поднял ее с пола.

— А что с ней было не так?

— Она была вся выпачкана кровью изнутри.

— Но это скорее нормально, разве не так? От удара, полученного по черепу…

— Вот именно, Югетта! Но из этого следует, что, когда Моран был оглушен, шляпа находилась у него на голове, а в таком случае она должна была смяться. Либо он снял ее до того, но тогда она не могла запачкаться кровью. Или — или, понимаете?

Югетта внимательно рассматривает своего спутника.

— Да, вы из тех, кого зовут «головастыми».

— Исходя из этих двух фактов — книги и шляпы, — нужно было лишь немного поразмышлять, чтобы объяснить исчезновение Антуана Версари.

— Таким образом, вы поняли, как он смог…

— Нет. Именно потому, что он не смог. Если бы он действительно напал на Морана, когда тот входил в свою каюту, мы обязательно увидели бы, как он убегает. А мы его не видели. С другой стороны, Моран не мог ударить сам себя. В таком случае…

— Ну–ну!

— В таком случае ударили Морана несколько раньше. Этим объясняется и его двойное виски — он нуждался в подкрепляющем, — и его нетвердая походка, из–за которой мы решили, что он уже пьян. А криво надетая шляпа просто прикрывала рану.

— Тогда почему он не сказал правду? Зачем весь этот маскарад?

— Чтобы убедить всех, что Версари удалось скрыться.

— Так, значит, по вашему мнению…

— Совсем не по моему мнению, Югетта. Продолжим наши рассуждения. Если бы Версари удалось скрыться, его, безусловно, нашли бы. Искали ведь с часа ночи. «Остров красоты» не такой уж большой корабль, и экипажу известны все укромные места.

— Ну и?

— Ну, это все равно что исчезновение из каюты. Если бы Версари находился на борту, его бы обнаружили. А раз его не нашли…

И Жан–Клод делает вид, что выкидывает небрежно завернутый в газету сверток, который лежит у него на коленях.

— Несмотря на свою рану, Моран вышел победителем. Понимаете, о чем я говорю? Поскольку иллюминатор слишком мал, чтобы через него выбросить противника, то я делаю вывод, что он поднял тело на палубу и сбросил в море. Потом почувствовал желание выпить. Поставьте себя на его место… Вот только почему Версари пытался его убить? — спросите вы. Вероятно, здесь обычное сведение счетов, да мало ли что? В любом случае теперь все встало на свои места. Зачем победителю — Морану — рассказывать, что у него украли туалетные принадлежности? Зачем он просит вас написать об этом статью? Иначе говоря, зачем ему привлекать максимум внимания к несуществующей краже?

— А действительно, зачем?

Жан–Клод издает ехидный смешок.

— Вы только сейчас об этом задумались! Я вижу лишь один возможный ответ: потому что Моран везет с Корсики что–то весьма ценное, на что претендует кое–кто еще. Благодаря покушению, жертвой которого он якобы стал, Моран будет утверждать, что его обокрали, и сможет оставить себе то, чем должен поделиться с другими… Сознайтесь, чертовски хитро придумано! Разбитая башка Морана неплохо поработала.

— Или у вас слишком богатое воображение!

Жан–Клод смотрит на окна отеля, штора в комнате Жака Морана по–прежнему опущена.

— Не возражаете, если мы немного пройдемся? Мне бы хотелось отойти отсюда, прежде чем я закончу свой рассказ… Да и о поезде нельзя забывать!

— Ах да! Ваш поезд!

Когда они оказываются вне пределов видимости «Мартинэ», Югетта спрашивает:

— Что вы еще хотели сказать?

— Точнее, показать… Вы не подержите на минуточку мой чемодан?

Жан Клод разворачивает сверток и показывает Югетте книгу «Унесенные ветром». От неожиданности та останавливается.

— Так вы за этим и залезли в его комнату?

— Именно! Но успокойтесь… На ее место я положил точно такую же, предварительно склеив страницы.

— Склеив страницы?

Жан–Клод открывает книгу. Большим пальцем он протыкает верхнюю страницу, и обнаруживается вырезанное отверстие.

— Обычно это служит портсигаром. Поставьте мой чемодан и протяните руки, Югетта.

Он переворачивает книгу. В ладони девушки падает ожерелье Барбары Штейн.

— Это доказательство того, что я не очень–то заблуждался! Верните его вашей знакомой, а для меня попросите фотографию с автографом.

Какое–то время Югетта приходит в себя, потом поспешно убирает колье в карман пиджака. Они продолжают свой путь. Через некоторое время она спрашивает:

— А как же… Моран?

— А что Моран? До Парижа он, вероятнее всего, не откроет книгу, поскольку тайник кажется безупречным.

И добавляет с какой–то детской радостью:

— В итоге получается, что он говорил правду. С той лишь разницей, что колье было спрятано не в сумочке с туалетными принадлежностями.

— А ее он сам выбросил в иллюминатор?

— Браво, Югетта! Видите, стоит только немного подумать!

— Я вижу. А вот вы все время думаете.

В конце улицы Риволи виден вокзал, и Жан–Клод машинально смотрит на часы.

— Не беспокойтесь, не опоздаете, — замечает Югетта.

— Просто я сообщил о приезде и мне бы не хотелось, чтобы дома волновались.

— Ну конечно! Папа и мама! Ладно, простите, малыш… Я вас оставляю. Не чувствую в себе сил подняться по всем этим ступеням.

— Я не сержусь.

Он протягивает ей руку.

— Счастлив был с вами познакомиться, Югетта. И приключение было забавным. По крайней мере, надолго останется воспоминание о круизе.

— Вот именно — по крайней мере!

Она смотрит, как он удаляется, размахивая чемоданом. Потом медленным шагом возвращается к морю.





Ловушка. Болье




За столом для игры в бридж четверо игроков заканчивают последнюю партию: Антонен, Винсен, Симона Далюэр, хозяйка дома, и старый кюре, друг семьи. Ночь. Просторная гостиная, обставленная в провансальском стиле, освещена несколькими высоко подвешенными лампами с пестрыми абажурами. Четверо игроков всматриваются в угол комнаты. Там, над шахматной доской, глубоко задумавшись, сидят Далюэр и совсем еще юный Поль Ламбер. Рука Далюэра медлит, лицо выражает недовольство. Поль невозмутимо, полузакрыв глаза, смотрит на своего противника. Игроки в бридж медленно подходят к ним. Они следят за игрой, и Винсен качает головой.

— Все кончено, старина, — говорит он Далюэру.

— Вас кто–нибудь учил? — спрашивает Антонен Поля Ламбера.

— Нет… Просто пролистал несколько книг.

— Тихо! — восклицает Далюэр. — Нельзя ли немного потише?

Закусив губу, он передвигает ладью. Но Поль уже сделал ход конем: по всему чувствуется, что сейчас он «добьет» Далюэра. Он поднимает голову. Симона с тревогой смотрит на него. Он улыбается милой детской улыбкой и с прекрасно разыгранным легкомыслием передвигает фигуру по доске.

— Ах, простите! — смущается он. — Я не так хотел пойти.

— Ну ничего! — говорит Далюэр. — Ход есть ход.

И хвастливо произносит:

— Шах!

Антонен и Винсен воздевают руки к небу.

— Как же так, — говорит Винсен, — он же был в ваших руках!

— Вы бы в два счета его разнесли, — добавляет Антонен.

— Но, простите… — Далюэр недоволен. — У него не было выбора. Я всегда мог остановить его слоном.

— Нет, — говорит Поль. — Если бы вы пошли слоном, я бы пошел ферзем.

Его палец совершает над шахматной доской какие–то быстрые движения, за которыми присутствующим трудно уследить. Но все понимают, что Поль не переставал вести игру по своему усмотрению. Кроме Далюэра, который прерывает спор, заявив:

— Что ж, мой мальчик, вы неплохо играете. Когда наберетесь немного опыта, станете вполне достойным игроком… Сигарету не желаете?

— Он не захотел выставлять его на посмешище перед Симоной, — шепчет Антонен на ухо Винсену. — А напрасно.

Кюре берет обоих мужчин под руки и увлекает за собой.

— Шепчетесь? А как же я? Что вы замышляете?

— О, пустяки! — тихо говорит Антонен. — Я только говорил, что игру следует всегда вести до конца — насколько это возможно. А Поль мог. Поэтому жаль. Вот и все.

Далюэр зажигает сигарету, расслабленный, довольный собой, а Симона в это время делает знак слуге принести верхнюю одежду гостей.

— До воскресенья, — бросает Далюэр. — Как обычно!

Он берет у слуги пелерину кюре и непринужденно набрасывает ее на плечи священнику.

— Ну что же вы, Поль? Мы уходим, — говорит Антонен.

Поль все еще с притворно озабоченным видом рассматривает положение фигур на доске.

— Нужно научиться проигрывать, — замечает Далюэр. — Но этого в книгах нет!

Гости прощаются с Симоной, и Далюэр провожает их до ворот. Прозрачная тихая ночь располагает к прогулке. Красивый дом Далюэров вырисовывается на фоне неба, а в бассейне отражаются кипарисы.

— Как у вас продвигается работа с часовней? — спрашивает Далюэр.

— Я почти закончил поперечный неф, — отвечает Поль. — На будущий год переделаю хоры. Уверяю вас, она приносит мне немало хлопот! Парижанин может только мечтать о заказе на перестройку маленькой провансальской часовни. Но, когда начинаешь работать, вот тут–то и убеждаешься, что это значит! Больше я такую работу на себя не взвалю.

Далюэр открывает ворота.

— Ну, до воскресенья. Всего хорошего.

Он провожает взглядом удаляющихся друзей. Друзей? Пожалуй, слишком громко сказано. Вот кюре — человек надежный. Малыш Поль Ламбер не в счет. Просто достойный противник для игры в шахматы. Остаются еще двое. Двое старых, давних друзей… Они выросли вместе, учились в одном лицее. У каждого из них свое дело в этом маленьком городке. И здесь они делят одну скуку на всех. Может быть, в глубине души уже ненавидят друг друга… А потом, Симона — настоящая красавица… Этого, кстати, достаточно, чтобы некоторые пришли к убеждению, будто она несчастлива. И тогда…

Сигара в руке Далюэра потухла. В это время на дороге Винсен и Поль, попрощавшись с приятелями, откровенничают.

— Да, он тяжелый человек, — поясняет Винсен. — Иногда я спрашиваю себя: как Симона может с ним жить?

— Да, — вздыхает Поль. — У нее такой отрешенный вид, и она почти всегда молчит… Я сразу же понял, что в этом браке что–то не так.

— Ей, бедняжке, не повезло. Лет десять назад она была помолвлена с парнем, который погиб в автокатастрофе. Потом ей пришлось выйти замуж за Далюэра. Он–то от нее без ума. Но вот она… Хотя мне кажется, что и она по–своему его любит. Но ее жизнь веселой не назовешь. Она почти никуда не выходит, занимается домом. Впрочем, за два месяца у вас было время самому все увидеть. Далюэр здесь не на своем месте. Ему бы подошла ферма на американский манер, лошади, активная жизнь. Знаете, ведь у него масса достоинств. Вот только он — ужасный зануда. Он всегда самый сильный, все делает лучше других. Вам бы следовало проучить его сегодня вечером. Мы были бы хоть чуточку отомщены.

— Зачем?

— Ну, во–первых, потому что он всегда разбивал нас наголову — Антонена и меня. Антонен очень занят, и у него почти не остается времени для тренировки. И мне мои стройки оставляют не много свободного времени. А он постоянно издевается над нами. Поймите, шахматы — это только предлог!

— Да, — вздыхает Поль. — Я прекрасно вас понимаю.

— Поэтому я вас прошу — в следующее воскресенье не щадите его.

— Тогда он обидится на меня.

— А вам–то что? Ведь вы вернетесь в Париж!

Вскоре показались первые дома Болье. Они остановились перед виллой, где Поль снимал комнату.

— Не зайдете выпить по стаканчику?

— Нет, спасибо. Мне бы добраться до постели. До воскресенья! И никакой жалости, — улыбаясь, добавляет Винсен.

Поль делает вид, что ищет в кармане ключи. Винсен исчезает среди растущих вдоль улицы деревьев. Шум его шагов постепенно затихает. Поль еще немного прислушивается. Он один. Все спят. Он потягивается, словно большой тощий кот. Чем–то Поль действительно похож на кота, в своих черных брюках, черном свитере, облегающих длинную тощую фигуру. Он поворачивается и идет обратно. Идет по краю улочки, прячась под сенью оливковых деревьев. Он заметно нервничает. Прислушивается к тишине, полной ночных обитателей, к малейшему шороху, полету насекомых.

Вот и стена, окружающая владение Далюэров. Камни ее еще не остыли после дневной жары. Поль удваивает осторожность. Стена бесконечна, ибо само владение огромно. Можно было бы перелезть. Она не высока, да и цемент с годами выкрошился, местами камни просто лежат друг на друге. Но у Поля нет намерения проникать к Далюэрам. Он ищет свой обычный ориентир: огромную сосну, развесившую ветви над дорогой. Здесь стена почти развалилась. Поль ощупывает камни. Один движется в своей ячейке, как ящик в письменном столе. Поль двумя руками вытаскивает его и кладет у своих ног. Потом достает из бумажника сложенный вдвое конверт и кладет его в выемку, стараясь запихнуть как можно дальше. Затем возвращает камень на место, ладонью, привыкшей ощущать мрамор, гранит и прочие дорогие материалы, проверяет надежность стены. Зубы его блестят в лунном свете. Он посмеивается от удовольствия. Там, в глубине аллеи, спит дом, в его окнах отражается луна. Заложив руки в карманы и перебирая монетки, он всматривается вдаль. Поль не знает, любит ли он ее. Да и какая разница! Это такая же игра, как шахматы. Она здесь, и ее защищают ее кони, ее ладьи, ее король. Шах и мат! Должно быть, уже больше двенадцати. Ночь перевалила за середину, и, несмотря на теплый воздух, Поль ежится. Лучше не думать и ни о чем себя не спрашивать. Юноша уходит.

Восемь часов утра. Светит солнце, щебечут птицы. Лето в самом разгаре, и Симона с секатором в руках спускается в сад. Но она вовсе не намерена срезать цветы. Озираясь, она подходит к раскидистой сосне. Скрытые полями большой соломенной шляпы, ее глаза неотрывно следят за домом. Далюэр, должно быть, в кабинете. Сердце Симоны громко стучит. Все так глупо, но она ни за что не откажется от этого. Вот уже две недели ее, как какую–то школьницу, манит эта стена. А ведь она боится ящериц, юркающих тут из одной щели в другую. Если бы она вдруг наткнулась на одну из них в том углублении, то обязательно потеряла бы сознание от страха. Ну и пусть! Каждое утро она выдвигает камень, который так же легко вынимается и с этой стороны стены. И обязательно находит письмо. И каждый раз ее захлестывает и душит волна неясных чувств. От радости? Страха? Угрызений совести? Вероятно, от всего вместе. И больше всего от письма. Она мгновенно прочитывает его, во рту у нее пересыхает. И в следующий момент она уже не помнит, что в нем было написано. Мысли мешаются у нее в голове. По какому праву он говорит с ней в таком тоне? Какая наглость! И вместе с тем в мозгу бьется мысль: спасибо, Поль!

Симона кладет секатор на ветку сосны. Она дает себе еще минутку, прежде чем поклясться, что это в последний раз. Больше она сюда не вернется. У нее не осталось смелости встречаться с этим юношей, чувствовать на себе его взгляд, который становится все более дерзким. Поль уже полагает, что имеет право… Ей бы следовало с самого начала… А что с того? Ничего ведь не происходит. Все это только мечта, глупая игра пустых сердец… Она выдвигает камень, берет письмо. Поворачивается, чтобы взять секатор. Ах!..

Далюэр здесь. Она видит лишь его бледное лицо и глаза, горящие, будто сквозь отверстия маски. Он протягивает руку.

— Дайте!

Пролетают стрижи, в цветах гудят пчелы. Ей кажется, что она умирает. Он вырывает из ее рук конверт, резко вскрывает его нетерпеливыми пальцами. И читает. На шее его бьется напряженная жилка. Все испоганено, все так мерзко.

— Идите… Я последую за вами.

Она возвращается по аллее к дому. И слышит, как сзади шуршат листья и хрустит гравий. Она входит в библиотеку и падает в кресло. Далюэр мечется взад и вперед. Симона замечает, что он в костюме для верховой езды и оттого кажется еще более страшным. Он останавливается у своей коллекции ружей и кричит:

— Я чувствовал, что что–то не так! Я совсем не так глуп, как вам кажется. Итак, у вас любовник?

Она пожимает плечами.

— А это что? — взрывается Далюэр, размахивая письмом. — Вам прочитать?

— Прошу вас, оставьте меня.

— Если мужчина говорит вам о своей любви, да еще в таком тоне, то кто же он? Отвечайте! Кто он?

— Нет, — бормочет она. — Это не то, что вы подумали… Он просто потерял голову.

— И только? Придумайте что–нибудь еще!

— Клянусь вам, я никогда не отвечала ему. Я… я даже не знаю, кто он!

Далюэр в изумлении замирает.

— Что? Вы хотите сказать, что…

Он ищет подпись, но ее нет. Симона решает использовать этот шанс.

— Однажды, — говорит она, — я нашла письмо возле стены. В нем было сказано о тайнике. Из любопытства я приняла эту игру. Признаю, я была не права. Счастливая женщина поступила бы по–другому.

Далюэр не слышит последнего замечания. Он старается определить, кому принадлежит этот почерк, который кажется ему знакомым.

— Это — или Винсен или Антонен, — шипит он, — раз речь идет о воскресном вечере. Так кто же? Кто? Я узнаю, будьте уверены, узнаю. Лучше сознайтесь сейчас. Это Винсен, не так ли? Он уже давно крутится возле вас. И я наблюдаю за ним, хотя и не подаю вида.

Симона в отчаянии качает головой.

— Тогда это Антонен. Я так и думал, что вдовство тяготит его. Лицемер! И таких людей я принимаю в своем доме! Да еще с благословения священника! Но, клянусь вам, все изменится. Вам нечего мне сказать? Хорошо же! Вы пожалеете.

С этого момента между Симоной и мужем воцаряется молчание. Они избегают друг друга. За столом больше не обмениваются ни одним словом. Далюэр ищет, ищет… И вдруг находит. Он берет кусочек сахара и так и застывает, держа его в серебряных щипцах над своей чашкой кофе. Это старинные щипцы в виде лапок хищника с длинными когтями. Он смотрит на эти когти, затем переводит взгляд на жену, роняет сахар, поднимается из–за стола и уходит.

Час спустя, в библиотеке, он пробует капкан, который принес из оранжереи. Он вычистил его, протер, смазал. Ловушка готова: открытые челюсти с двумя рядами треугольных, как у акулы, зубов. Далюэр снимает со стены хлыст для псовой охоты и вставляет рукоятку в разверстую челюсть. Капкан с громким щелканьем захлопывается. Он такой тугой, что Далюэру приходится приложить немало усилий, чтобы освободить хлыст. На рукоятке остались глубокие следы. Далюэр еще колеблется. Но гнев берет верх. Он хватает капкан и, выйдя в сад, направляется к стене. Неторопливо вынимает камень, ощупывает отверстие, заряжает капкан и аккуратно пристраивает его. Камень возвращается на место, и стена обретает прежний вид. Удовлетворенный, Далюэр закуривает.

Наступила ночь, а сентябрьская ночь куда более душистая, чем майская. Поль торопится. Может быть, сегодня наконец он получит ответ… В любом случае Поль уверен, что она взволнованна, и если бы не этот Далюэр, внушающий всем страх… Полю не нужен ответ. Главное, и самое интересное, — это писать самому. По сути, когда он пишет, то ни к кому не обращается. Он говорит о любви для собственного удовольствия, потому что слова будят живые картины, картины — чувства, а чувства — мысли. И тогда ему хочется творить, подобно Господу. Он видит здания, площади, города. Своим карандашом он будто оживляет пространства. Симона… Ха! Симона нужна ему лишь для разжигания этого чувственного огня. Хотя она и красива. И серьезна. Поль старается представить ее жизнь с Далюэром. Особенно зимой, когда побережье превращается в элитный санаторий для зажиточных людей. Что она делает тогда? Что читает? Восставала ли против рутинных будней? Может быть, именно с этой надеждой он ей и пишет. Она должна знать, что заслуживает любви. Она должна сопротивляться медленному изнурению смирением. Он достает из бумажника письмо и смеется от удовольствия. Завтра вечером у нее найдутся для него нежные взгляды, сомневающиеся, настойчивые, а он раздавит Далюэра в шахматном поединке.

Поль прислушивается. Дом темный и безмолвный. Он вынимает камень и сует руку с письмом в отверстие. Раздается глухой щелчок, и нечеловеческая боль пронзает руку. Он падает на колено. И сжимает зубы, чтобы не заорать…

Ранним утром Поль навещает местного аптекаря. Кости целы, но рана нехорошая. Поль утверждает, что его укусила собака, и это похоже на правду. Однако аптекарь любопытен и требует описания собаки. Он думает, не следует ли предупредить о случившемся жандармерию. Полю с трудом удается его разубедить. Чуть побледневший, он выходит из аптеки с рукой на перевязи. Он сильно страдает и взбешен. А ведь принимал Далюэра за дурака… Как он обнаружил письмо? А Симона? Ведь он способен и ударить ее. Далюэр на все способен. Что же теперь делать?

Далюэр ждет своих гостей. Восемь часов вечера, медленно сгущаются сумерки. На письменном столе горит лампа. Она освещает бювар, бухгалтерские книги, трубки и охотничий хлыст, с отметинами от зубьев капкана. Далюэр озабочен, а в таком состоянии он всегда ходит. Он ходит со вчерашнего дня. Время от времени приостанавливается на пороге своего кабинета. Отсюда видна гостиная, в которой Симона расставляет цветы. Шахматная доска готова. Стол для игры в бридж накрыт. Еще несколько минут — и Далюэр будет отомщен. Он делает Симоне знак.

— Подойдите на минутку. Мне нужно вам кое–что сказать.

Заинтригованная, она следует за ним.

— Не хочу поступать нечестно, — говорит он. — Поэтому предпочитаю предупредить вас. Ждите неприятного сюрприза. Я обещал вам, что узнаю автора этих… ну, вы понимаете. Так вот, теперь я узнаю его.

Она слушает его холодно, даже с некоторым презрением. Он старается быть спокойным, напускает на себя некоторую игривость, когда кладет на стол защелкнутый капкан.

— Вы знаете, что это такое? Капкан. А если посмотрите внимательно, то заметите, что он был недавно приведен в действие.

Далюэр проводит пальцем по закругленной стали, там, где зубцы плотно прилегают друг к другу. Смотрит на испачканный чем–то коричневым палец и подносит его к глазам Симоны.

— Кровь, — говорит он. — Это кровь.

Симона закрывает глаза, но держится молодцом. Ему не сломить ее.

— Вчера вечером, — продолжает он, — капкан сцапал его за руку и, по всей вероятности, оставил следы. Посмотрите, к примеру, на рукоятку этого хлыста…

Он показывает жене хлыст, изуродованный стальными зубцами. Симона смертельно бледнеет. Ей трудно дышать, а Далюэр злобно усмехается.

— А теперь, — заключает он, — одно из двух: либо он не решится прийти, либо будет вынужден рискнуть. Вы согласны? В обоих случаях, он себя выдаст. И уж поверьте мне, ему придется пожалеть о любовной переписке.

— Эти письма были всего лишь игрой, — шепчет Симона.

— Я в этом уверен. И тоже хочу поиграть. Не бойтесь, я не убью его. Только заставлю немного поплясать.

Он взмахивает хлыстом, раздается похожий на выстрел глухой щелчок. Симона встает.

— Я запрещаю вам, — говорит она.

— Что вы говорите! Если я вас правильно понял, вы собираетесь прочитать мне мораль!

Бьют часы.

— Наши гости вот–вот будут здесь, — спохватывается Далюэр. — Пора приготовиться к встрече.

Он увлекает жену в гостиную. Старая служанка приносит бутылки, поднос с пирожными. В холле снова бьют часы, прошло еще полчаса. Далюэр смотрит на ручные часы… В тот же момент звонит колокольчик над входной дверью.

Симона поворачивается к мужу.

— Прошу вас, — молит она, — не устраивайте скандала!

— Но, простите, моя дорогая, как мне кажется, скандал устроил не я.

— Послушайте…

— Слишком поздно. У вас было два дня на размышление.

Он идет к двери, у которой слышны шаги и голос Викторины:

— Вы первый, мсье. Остальные господа еще не прибыли.

Дверь открывается. Входит Поль с рукой на перевязи. Он немного бледен, но хладнокровен, когда склоняет голову перед Симоной, а затем перед Далюэром.

— Прошу меня извинить, но я не в состоянии пожать вам руку. Глупая история. Вчера вечером, когда я покидал часовню… О, ничего страшного, дней через десять заживет.

Далюэр буквально потрясен увиденным. Он и не подозревал юного архитектора, которого знал так недолго. И от этого гнев его только усилился. У Симоны больше нет никаких оправданий. Он бросает на жену угрожающий взгляд и пытается изобразить на лице заботу.

— Надеюсь, вы обращались к врачу?

— Нет. Это было ни к чему. Слегка ушиблены пальцы, только и всего. Был сквозняк, дверь резко захлопнулась, а я не успел убрать руку. В любом случае это не страшно. Моя работа закончена. Завтра я уезжаю. Именно поэтому я и пришел сегодня раньше всех.

Он обращается к Симоне:

— Я хотел от всей души поблагодарить вас за гостеприимство. Я оценил его, и, быть может, даже несколько злоупотребил им. У меня останутся хорошие воспоминания о пребывании здесь.

Далюэр небрежно берет его за руку.

— А я хотел посоветоваться с вами, думаю, сейчас самое время. Пойдемте! Мне нужно кое–что показать вам у меня в кабинете.

Симона хочет вмешаться, но Далюэр останавливает ее.

— Мы сейчас же вернемся. Я не собираюсь надолго задерживать нашего друга.

Он пропускает Поля вперед, и они проходят в кабинет. Симона бежит за ними.

— Вы не хотите выпить?

— Позже! — резко бросает Далюэр.

Он наполовину прикрывает дверь и делает вид, что что–то ищет среди бумаг.

— Так–так! Куда же я засунул этот проект? Знаете ли, все эти заметки, чертежи, письма, нет, это не мой конек. Я не привык держать в руках ручку. Предпочитаю хлыст.

Он хватает хлыст как бы машинально. Поль не теряет самообладания, хотя дается ему это явно с большим трудом. Далюэр направляется к двери, чтобы закрыть ее. И тут же раздается голос Симоны:

— Как? И вы тоже?

Далюэр застывает на месте. Поль подходит к нему, и оба видят, как в гостиную входит Антонен с перевязанной правой рукой. Далюэр бросает хлыст на стул и идет навстречу Антонену.

— Что это значит?

— Не пугайтесь, — бормочет Антонен. — Пустяки, но временами болит до жути! Я упал, только и всего. Опасайтесь слишком хорошо натертых лестниц. Поскользнулся, протянул руку, чтобы удержаться, а в результате — вывих! Вот так!

Внезапно он замечает перевязанную руку Поля.

— Вот это да!

— А я — об дверь, — говорит Поль.

Далюэр внимательно оглядывает обоих. Он не понимает. Но в дверях уже звонят двое других гостей, и вскоре в холле раздаются их голоса.

— После вас, мсье кюре.

— Ну уж нет, прошу вас!

Открывается дверь. Первым входит кюре в своей пелерине, за ним следует Винсен. Его правая рука перевязана.

— Позвольте вашу пелерину, господин кюре, — говорит старая служанка.

Она помогает ему раздеться. На правой руке кюре толстая повязка. Он улыбается со своей обычной доброжелательностью.

— Еще один дорожный несчастный случай, моя дорогая. Вы знаете мою старую машину? Заводил рукояткой и попал себе по руке, как какой–то новичок. К счастью, ничего не сломал.

— А я, — говорит Винсен, — порезался скальпелем. Ужасно глупо!

Далюэр молча пожимает левые руки гостей.

— Какое странное стечение обстоятельств! — восклицает Антонен. — Господин Ламбер прищемил руку дверью часовни. А я поскользнулся на лестнице. Хоп! И вывих.

— Цепная реакция! — замечает Винсен.

Кюре падает в кресло.

— Нам, вероятно, будет трудно играть, — говорит он. — Но выпить мы можем. Это поможет забыть наши мелкие неприятности.

Симона торопливо разносит бокалы. Кюре поднимает свой, в то время как Далюэр смотрит на них с нескрываемой ненавистью.

— За наше здоровье, — произносит старик. — Очень уместный тост!

Час спустя все четверо уже на дороге. Антонен и Винсен спешат избавиться от своих повязок.

— Чертов Поль! Ну и устроил он вечерок! — говорит Винсен.

— Но другого выхода не было, — отвечает Антонен. — Этот тип — настоящий дикарь, когда затронута его гордость.

— Поставьте себя на его место, — мягко говорит кюре.

— Я знаю, — отвечает Поль, — я был не прав. А вы все столь великодушны!

— Это все святой отец придумал, — говорит Винсен.

— Со мной действительно случился несчастный случай, — поправляет кюре. — И вас это натолкнуло на мысль. Провидение использует иногда совершенно неожиданные методы. За это, дорогой мой Антонен, вы проводите меня до дому.

Антонен залезает в машину кюре, а Винсен крутит ручку. Святой отец берет Поля под руку.

— А теперь, — шепчет он, — забудьте ее. Для вас обоих это был тяжелый урок. Обещаете больше не писать ей?

— Обещаю.

Поль еще раз смотрит на дом. В одной из комнат горит свет.

— Поехали, — говорит священник.





Признание. Монако




Половина девятого утра.

В шикарно обставленной художественной мастерской, отделанной на современный манер, мужчина с раздражающей медлительностью заканчивает бриться: это писатель Жак Ереван. Его фотографии украшают стены: Жак Ереван, играющий в теннис, Жак Ереван за рулем кабриолета, Жак Ереван, подписывающий, читающий, смотрящий…

В другом конце комнаты Патрик Мэнье смотрит на часы, ему с трудом удается устоять на одном месте.

— Поторопитесь, — наконец говорит он. — Мы опоздаем.

— Сейчас, сейчас, — отвечает Жак. — Это же надо — разбудить человека в такую рань!

Он выключает бритву и не торопясь, аккуратно убирает ее в коробку.

— Каждый год один и тот же спектакль, — продолжает он. — Нужно, чтобы моя теща вернула Николь в Париж.

— Может быть, она действительно была больна, — замечает Патрик.

— Ну да, конечно, — ворчит Жак. — Я же еще и виноват. Ладно. Иду.

Мужчины уходят, и старая служанка Бреванов, Мария, закрывает за ними дверь.

Они спускаются по крутым улочкам Пея к небольшой площади, окаймленной арками, где запаркован кабриолет Жака. Писатель не торопясь закуривает, прежде чем сесть в машину.

Проехав площадь Турби, они объезжают стоящий на пути автомобиль. Владелец машины, итальянец, сломал домкрат и не может поменять колесо. Жак останавливается.

— Так мы никогда не доедем, — возмущается Патрик.

— Да ладно! Поезд наверняка немного задержится, — ворчит Жак.

Жак и итальянец меняют колесо. Патрик нервничает. Он всматривается в даль, в панораму побережья. Скала Монако, туннель, откуда через некоторое время выйдет поезд, который привезет Николь.

Наконец Жак снова садится за руль.

— Надо же было ему помочь.

— Мы опоздаем к поезду!

— Ну, тогда она подождет! — злобно бросает Жак. — Или возьмет на вокзале такси.

Они мчатся по извилистым улочкам. Шины визжат на поворотах. Патрик нервничает все больше.

— Мы разобьемся, — нерешительно предупреждает он.

— Не велика потеря, — ворчит Жак. — Что касается меня, то найдется немало тех, кто будет ликовать.

В тот же момент случается непоправимое. Автомобиль не вписывается в поворот, их заносит. Жак пытается спасти положение, но машина уже завертелась, она врезается в стену, отскакивает вправо, выбрасывая Патрика на дорогу, и срывается в пропасть. Через несколько секунд раздается металлический грохот и воцаряется тишина.

А теперь судебный следователь изводит своими вопросами несчастного Патрика.

— Ваши методы защиты весьма шатки, — аргументирует он. — Вот послушайте, каковы факты. Нам известно, что вы покинули Пей без двадцати девять. «Голубой экспресс» прибывает в Монте–Карло в половине десятого. Вам вполне хватало времени. Для чего понадобилось господину Еревану мчаться сломя голову по столь опасной дороге?

— Я же вам говорил, господин следователь, — устало отвечает Патрик. — Мы помогли одному итальянцу поменять колесо, что нас и задержало.

— К несчастью для вас, мы не находим никаких следов этого таинственного итальянца. Мы уже обращались на радио, итальянская пресса достаточно подробно писала о несчастном случае. Сознайтесь, что упорное молчание этого автомобилиста кажется по меньшей мере странным.

— Я рассказал вам правду.

— Ладно… Поговорим теперь о самой аварии. В принципе, вы должны были упасть вместе с машиной. Однако вас обнаружили на дороге, хотя и оглушенного, но целого. Все выглядит так, как если бы вы ударили своего друга в тот момент, когда машина стояла, а затем столкнули в пропасть и машину, и бесчувственного водителя. Я знаю, случаются необъяснимые несчастные случаи. Но в этой истории все слишком странно. Вы не находите?

Патрик молчит.

— А вот вам еще одна странность, — продолжает следователь. — Ваше присутствие в доме Еревана. Всем известно, что мсье Ереван жил как медведь. Вы же сами признаетесь, что он бывал с вами груб. И все же вы оставались… Вы утверждаете, что привыкли к настроениям вашего друга и не придавали всему этому значения. Вот только…

Следователь делает паузу и продолжает:

— Вот только вы еще признаетесь, что испытывали к мадам Ереван…

— Простите?

— Здесь так написано, — взъярился следователь, стукнув кулаком по досье. — Слушайте!

«Вопрос: Каковы были ваши отношения с мадам Ереван?

Ответ: Я был к ней очень привязан.

Вопрос: Опишите точнее степень вашей привязанности.

Ответ: Я любил ее».

Так или нет?

— И правда, и неправда, — протестует Патрик. — Любовь бывает разной. Во–первых, я никогда не говорил ей о своей любви. А во–вторых, я всегда избегал возможных встреч. Я проводил у Бреванов время от времени два–три дня. А с тех пор как Жак попросил меня подготовить большой тираж его последнего романа, мы виделись несколько чаще. Но не более того.

— Допустим! Однако вы задолжали ему некоторую сумму денег. У нас хранятся все ваши расписки.

— Я и не скрываю этого. Дела мои в настоящее время не блестящи, но в этом нет ничего постыдного. Для того чтобы запустить в производство его книгу, он и одолжил мне деньги. Но это еще не повод для убийства.

— Все указывает на вас как на виновного.

— Вот именно. Но я же не настолько глуп, чтобы совершить преступление, все детали которого свидетельствуют против меня.

— А мне вы, напротив, кажетесь весьма ловким!

Полиция воспроизводит несчастный случай. Не без волнения оглядывает Патрик «злосчастное место».

Судебный следователь усаживает его в кабриолет рядом с каким–то инспектором и, следуя указаниям Патрика, полицейский повторяет все действия, но на очень медленной скорости.

Машина движется до стены, отъезжает от нее, и Патрик выскальзывает на дорогу.

Еще раз. Эксперимент не произвел впечатления и никого не убедил.

В конце концов в связи с отсутствием доказательств следователь вынужден прекратить дело, однако он по–прежнему убежден в том, что Патрик Мэнье убил Жака Еревана.

Патрик в растерянности. Он не знает, что делать. Должен ли он прекратить выпуск книги своего покойного друга? Ведь он же обещал ему… Ереван очень хотел получить это издание. Однако, если он издаст книгу, не обвинят ли его в цинизме?

А Николь? Что думает обо всем этом Николь? Считает ли она его тоже виновным? Если и Николь тоже… Патрик чувствует, что бледнеет. Если все они считают его виновным, ему остается только… Но он был так близок к смерти, что теперь, несмотря на все страхи, ему вовсе не хочется уходить из жизни. Самое лучшее будет нанести визит Николь. Либо она его выпроводит, либо он выскажет ей то, о чем так долго умалчивал. Все равно Жак уже мертв.

Но, если он признается ей в своей любви, она лишь укрепится в своих подозрениях и навсегда закроет перед ним двери своего дома. И тогда он может доказывать все, что угодно. Он в настоящей ловушке. Патрик напрасно готовит фразы, аргументы, извинения, ясно представляя, что обречен. К тому же Николь любила своего мужа. Но любила ли она его в действительности? Патрик силится вспомнить некоторые сцены. Например, их последний ужин. Странно, но Бреваны вели себя скорее как друзья, а не как супруги… Патрик очень хорошо помнит Жака. Он улыбается своей жене, но без теплоты, без порыва, как артист, играющий роль. Они оба играли роль!

Патрик погружен в воспоминания. У него всегда было впечатление, правда неясное, что эта пара что–то скрывала и каждый надевал свою маску, когда он появлялся. Оба старались казаться любезными. Зачем? Чтобы скрыть какой–то разлад? Конечно, пресса навела Патрика на эту мысль. Ему было хорошо известно, что Жак был вечно всем недоволен и обвинял в этом весь мир. Журналы публиковали его жуткие эссе: горькие размышления о женщинах, дружбе, счастье… И Патрик увидел человека, вовсе не похожего на своего друга. Однако именно этот человек был мужем Николь… А что, если она всегда была несчастна? Что, если из гордости старалась, чтобы никто, даже Патрик, не заподозрил правду? Не стоит больше ждать. Тем не менее он звонит, чтобы узнать, примут ли его.

Что больше всего потрясает Патрика, едва он переступает порог мастерской, так это то, что со стен исчезли все фотографии Жака.

А вот и Николь, встречающая его очень любезно. Странно, но она не в трауре, а если и носила его, то недолго! И вид у нее вовсе не убитой горем супруги. Патрик приготовил слова соболезнования, которые даже не решается произнести. Он в полном замешательстве. Николь усаживает его в любимое кресло Жака.

— Мой бедный друг, — говорит она, — я все думала о вас. Какое чудовищное испытание! Я никогда не смогу отблагодарить вас за это.

— Но… простите, я что–то не понимаю, — бормочет Патрик.

— О, не спорьте. Я знаю. Я все знаю, вас чуть было не осудили из–за меня. Спасибо, Патрик.

— Но, уверяю вас…

— Бросьте, Патрик! Я же знаю, что, если вы молчали, это из–за меня. Но теперь вы можете говорить. Кроме нас, здесь никого нет. Ведь это из–за меня, не так ли? Вы хотели меня пощадить. Если бы вы сказали правду, может быть, и меня бы арестовали.

— Арестовали?

— Ну да… как сообщницу. Если бы вы признались…

— Признался в чем?

Николь грустно улыбается.

— Оставим это, — говорит она. — Еще рано говорить о таких вещах. Выпьете чаю?

— Но я не убивал его. Только не думайте, что…

Николь двусмысленно улыбается.

— Это был несчастный случай, — тихо вздыхает она.

— Ну конечно. Машину занесло.

Николь предлагает Патрику сигарету. Подносит зажигалку.

— Я недооценила вас, Патрик. Считала слишком совестливым, а вы хорошо скрывали свое истинное лицо. Но с тех пор как… словом, после случившегося я узнала вас много лучше. Вы такой же, как и я, — скрытный и увлеченный. Но я уважаю ваше молчание, Патрик.

Разговор становится все более непринужденным. Между ними устанавливается явная близость. Однако Николь все вертится вокруг вопроса, который не решается задать. Но не теряет малейшей возможности сделать прозрачный намек. Например, спросить его о тюрьме. Тюрьма сильнее всего потрясла Патрика. Он действительно очень страдал, особенно в первые дни.

— Из–за угрызений совести? — допытывается Николь.

— Угрызений совести? Нет. Из–за обрушившихся на меня подозрений. Ведь это ужасно — не иметь личной жизни!

— А вам есть что скрывать?

— О нет! Но я подводил итоги. Сравнивал свою жизнь, такую тусклую и, по сути, пропащую, с блестящей жизнью Жака!

— Бедняжка Патрик! Так вы завидовали ему? И совершенно напрасно! Я не любила его. Никогда не любила. Вы именно этого признания ждали от меня?

Она так близко от него, что ему стоит лишь нагнуться, чтобы поцеловать ее, но она тут же отодвигается. И пускается в откровения. Жак был отвратительной личностью, с невыносимыми привычками, жестоким. Он пользовался людьми, как подопытным материалом.

— Не раз я мечтала, чтобы он умер, — шепотом заканчивает Николь.

Патрик чувствует, что, если он обвинит себя, она упадет в его объятия. Но он не решается.

— Да, — просто говорит он, — я не сожалею о случившемся.

Она отходит. Разочарованная.

На следующий день Патрик снова возвращается в Пей. Николь нет дома. Но Мария, старая служанка, здесь. Сначала она ведет себя очень сдержанно, но Патрик умело задает вопросы, и постепенно служанка открывает ему свою душу. Она пересказывает ужасные сцены, свидетельницей которых ей приходилось бывать. «Бедная мадам! Удивляюсь, откуда у нее брались силы оставаться с ним? Бывали вечера, когда мсье внушал мне самый настоящий страх…»

Приход Николь прерывает рассказ Марии.

По выражению лица Патрика молодая женщина сразу понимает, что он устроил Марии допрос.

— Она вам все рассказала, да? Не спорьте, к тому же я бы хотела, чтобы вы узнали обо всем.

Николь снова начинает рассказывать. Как любая женщина, едва начав рассказывать о своей жизни, она уже не может остановиться. И Патрик очень скоро убеждается, что служанка не преувеличивала. Жак Ереван был настоящим чудовищем.

— Если бы все повторилось! — восклицает он.

Но тотчас спохватывается:

— К сожалению, я не убивал его!

Тогда Николь выдвигает ящик стола, достает пистолет и протягивает его Патрику.

— Я сама уж было решилась, — признается она. — И если бы вы не опередили меня, я…

Патрик протестующе поднимает руки.

— Знаю, знаю, — обрывает она. — Вы ничего не сделали. Но я была к этому готова. Потому что порой наступает минута, когда смирение превращается в рабство.

— И вы бы выстрелили?

— Не раздумывая. Мне надоело быть козлом отпущения. Ему нравилось мучить меня, чтобы я отвечала ему именно теми словами, которые были нужны для очередного романа. Таким он, правда, был со всеми.

— Но не со мной!

На этот раз смех Николь звучит оскорбительно.

— С вами еще хлеще. Если бы вы только его слышали… Но к чему вас расстраивать?

Патрик настаивает. Наконец Николь пересказывает ему все, что Жак говорил о нем: «жалкий тип», «ничтожество, которое просто нельзя не шпынять»…

— Да! Мне бы следовало его убить, — бормочет Патрик.

— Ну вот, вы же видите.

Она ждет. Ему так хочется сказать ей, что он сделал это только ради нее. Хочется прижать ее к себе. Она, вероятно, была бы не против. Но нет! Патрик не способен хвалиться поступком, которого не совершал. Он молчит.

В Монако, в садах Сен–Мартен, где Патрик прогуливается в грустном одиночестве, он встречает журналистку Мириам, прежнюю подругу Николь по пансиону. Разговор, естественно, сразу переходит на Бреванов. Мириам, которая и не подозревает о чувствах Патрика, долго говорит о Николь как о большой романтичной идеалистке. Совсем о другой девушке. Смеясь, она с иронией вспоминает пылкие речи Николь.

— Должно быть, она ужасно изменилась, если вышла замуж за Еревана, — заключает она.

Патрик не отвечает. Он–то знает, что Николь не изменилась.

Патрик возвращается в Пей повидать Николь. И сразу чувствует, что атмосфера изменилась. Молодая женщина как бы отдалилась от него. Все фотографии Жака вернулись на свои места. Николь сообщает ему, что возвращается в Париж. Полная катастрофа.

— Но я оставлю вам ключи, — говорит она. — Будете приходить, когда захотите. Можете даже жить здесь.

— Николь!

Конечно же он разочаровал ее своими увертками. Она–то вообразила себе, что он действовал из любви к ней. А он убедил ее, что был всего лишь жалким типом, ничтожеством, неспособным на страсть… Все потеряно!

— Я вам не нужна, — заканчивает она. — Я здесь лишняя. Лучше я оставлю вас с вашим другом.

— Моим другом, — с горечью говорит Патрик. — Это правда. Он был моим другом. «Но я убил его».

Николь внимательно смотрит на него.

— Ну наконец–то! Много же вам понадобилось времени!

Она проворно открывает ящик стола, хватает револьвер и нацеливает его на Патрика.

— Ни с места… Я знала, что мне вы скажете правду.

Она набирает номер телефона.

— Алло… Я бы хотела поговорить с комиссаром. Алло? Это мадам Ереван. Скорее приезжайте. Здесь Патрик Мэнье. Он только что сознался, что убил моего мужа. Что? О, он может сколько угодно отпираться. — Она слегка поворачивает голову к двери. — У меня есть свидетель. Да, моя старая служанка, которую я подучила. Она все подслушала.

Глаза Николь наполняются слезами, когда она смотрит на портрет Жака.

— На сей раз, — говорит она, — ему от нас не уйти!





Опасный муж. Монте–Карло




Выходя из гаража, Антуан заметил конверт, обычный желтый конверт, на котором черными буквами напечатано название магазина: «Маккелли». Антуан поднимает его, смотрит по сторонам — парк перед казино безлюден. Он вскрывает конверт, находит в нем фотографии и проявленную пленку. На первой фотографии изображена девушка. Антуан ослеплен. Она полностью соответствует описанию, которое обычно можно встретить в «черных» романах: «…от ее красоты перехватило дыхание… округлости в нужных местах… божественная красавица…» На другой фотографии она в бикини лежит на животе и тщетно пытается прикрыть руками грудь. Антуан медленно идет по дорожке. Он опасается, что за ним следят, как будто он что–то украл. Так, третья фотография. Снова она же, но на сей раз в костюме амазонки, держит за повод лошадь. Везет же некоторым лошадям! На четвертой она берет барьер, безупречный стиль, колени возле шеи, голова прижата к голове животного. Ну, а пятая — этого стоило ожидать. Молодая красавица за рулем «форда–мустанга». Должно быть, она тоже участвует в ралли. Но тогда… Это хороший предлог для встречи. Антуан читает адрес магазина. Он в двух шагах отсюда. Через фотографа будет несложно узнать адрес девушки. Она наверняка еще в Монте–Карло — скорее всего, конверт потерян совсем недавно. Но есть еще последняя, шестая фотография. Антуан еле сдерживает проклятие. На ней здоровенный детина устрашающего вида. Оба будто изучают друг друга. Муж? Любовник? Уж точно не брат. Он — жгучий брюнет, а она — яркая блондинка. Примерно одного роста с Антуаном. Такого же спортивного вида, такого же телосложения. «Если он производит на нее впечатление, — говорит себе Антуан, — то почему бы и мне не попробовать?» Он достает из кармана монетку, подбрасывает ее, ловит и смотрит на тыльную сторону ладони левой руки. Орел. Он выиграл. Теперь дело за нами, красавица!

«Маккелли» — элитный магазин. Повсюду дорогие камеры, «Лейка», «Роллейфлекс», увеличенные фотографии, изображающие богатство, мощь, известность, счастье. Но на Антуана не так легко произвести впечатление.

— Простите, мадемуазель, вот конверт из вашего магазина. Не могли бы вы дать мне адрес человека, потерявшего его?

Служащая внимательно смотрит на конверт, на регистрационный номер, на фотографии.

— Где вы его нашли? — спрашивает она.

— Около казино.

— Мы сами передадим его.

— Зачем же? Я знаю эту даму. Не знаю только, где она остановилась…

Продавщица листает книгу записей, водя по ней пальцем с идеально отточенным и наманикюренным ногтем.

— Вот! Господин Патрис Майндрон, гостиница «Карлтон».

— Спасибо.

Майндрон! Нет. Это имя ему неизвестно. Ничего общего с автомобильным да и каким бы то ни было спортом вообще. 28 января в Монте–Карло, кто бы это мог быть? Не хирург. Не архитектор… Сейчас то самое время года, когда дельцы делают деньги, а не тратят их. Может быть, кино? Однако «Карлтон» не совсем подходящая для этого гостиница. Нет, не кино… Увидим!

Антуан заходит в «Карлтон». В толстом разноцветном свитере, похожем на арабский ковер, бежевых брюках и мокасинах, он вовсе не соответствует облику джентльмена. Но он молодой, со смеющимися глазами, «свой в доску», что делает его всеобщим любимцем.

— Как о вас доложить?

— Господин Майндрон меня не знает. Скажите, что я по делу.

Консьерж звонит и говорит:

— Апартаменты номер восемнадцать на первом этаже.

Майндроны занимают апартаменты! Антуан колеблется. Но отступать уже поздно. Ничто так не страшит его, как осуждение швейцара. Он направляется к помпезной лестнице. Десять часов утра. Конечно, несколько рановато. Но, если супруги дорожат своими фотографиями, прием будет, безусловно, радушным. Он стучит в дверь. Ему немного жарко. Сейчас ему кажется, что проще было бы спуститься с обледеневшей горы, лавируя между снежными сугробами! Дверь открывает она. Она даже более привлекательна в жизни — она и кинозвезда, и светская дама. Как же все сложно!

— Мсье?

— Простите, — говорит Антуан. — Я… я нашел…

Он показывает конверт.

— Мои фотографии! — восклицает красавица, выхватывая конверт. — Как я рада! Входите, прошу вас.

Они проходят через маленькую переднюю и входят в гостиную, залитую южным солнцем, которое даже в январе такое же нежное и яркое, как летом. Гостиная соединяется с комнатой, в которой возле балкона сидит в кресле Патрис Майндрон. Его правая нога лежит на стуле. К ручке кресла прислонена палка с резиновым наконечником.

— Патрис, мсье принес фотографии.

Патрис поворачивает голову. У него итальянские глаза, полные драматизма и теплоты. Он кивает.

— Благодарю вас, мсье. Извините, что не могу встать. Упал с лошади, впрочем, ничего страшного.

— Я знаю, что это такое, — говорит Антуан.

— Вы увлекаетесь лошадьми?

— Почти. Я гонщик. Мне тоже не повезло. Это случилось на ралли. Я прибыл из Парижа без штрафных, а на перевале врезался в грузовик. Ни единой царапины, но машина в гараже по меньшей мере на неделю.

— А что у вас за машина?

— «Р–8 Гордини».

— Прекрасный автомобиль. Простите, когда консьерж позвонил, я не очень хорошо разобрал ваше имя. Вы из какой команды?

— Паскье–Бреки. А я — Бреки. Антуан Бреки. Паскье вернулся в Париж. А я вот жду машину.

— Тогда, может быть, мы еще увидимся. Мой ремонт продлится почти столько же, сколько и ваш. Не хотите стаканчик виски? Мартина, закажи, пожалуйста, три «Джилбейса».

— Нет, — говорит Антуан. — Спасибо, но мне нужно следить за собой. Никакого алкоголя, никакого табака…

— И никаких женщин, — смеясь, добавляет Патрис.

— А значит, никаких недостатков, — замечает Мартина.

— Кроме этих, у меня хватает других.

— Надеюсь! — шутит Мартина.

Как она это сказала! А ее голос — низкий, пылкий и до ужаса приятный! Антуану не хочется уходить. В распахнутое окно виден порт, белые корабли, дамба, грациозно обегающая небесно–голубое озеро, а прямо перед балконом медленно покачиваются на утреннем ветру пальмы.

— Ну что же, — бормочет Антуан, — мне пора. Счастлив был с вами познакомиться.

Ну, вот и все! Приключение оказалось коротким, Мартина провожает его, прикрывая за собой дверь в гостиную.

— Верните ее мне, — шепчет она. — Ну же! Будьте паинькой. Вы же знаете, что там было шесть фотографий.

— Оставьте ее мне, — умоляет Антуан. — Это будет моим единственным хорошим воспоминанием о побережье.

— Нет, только не эту. — Она еще больше понижает голос. — Муж такой ревнивый, вы даже не представляете!

Двумя пальцами Антуан держит фотографию, где она изображена в бикини.

— Вы отрываете ее у меня от сердца, — говорит он столь жалобно, что оба не могут удержаться от смеха.

— Ну же, не упрямьтесь, отдайте.

Она пытается вырвать у него фотографию, но Антуан уворачивается.

— Вы были правы, — продолжает он. — У меня есть масса других недостатков, в частности любопытство. Я чувствую, что вам хочется многое мне рассказать, потому что вы несчастны… Не спорьте, вы несчастны!

— Тише! Замолчите.

— С таким человеком вы, конечно, несчастны. Значит, завтра, в одиннадцать, в Океанографическом музее. И я вам ее верну. Даю слово!

И он уходит, очень довольный собой. Какая сообразительность, какая ловкость! У них это называется «срезать поворот». Он идет, насвистывая «Мост через реку Квай», и, чтобы убить время, возвращается в гараж, где несчастная «гордини» стоит разобранная на части. День тянется бесконечно. Время от времени он посматривает на фотографию Мартины и напевает: «Мартина, Мар–ти–на…» — словно школьник. Солнце, как добрый приятель, кладет руку ему на плечо. Жизнь прекрасна. Если Мартина решится поведать ему свою жизнь, а она непременно решится, он будет встречаться с ней так часто, как только пожелает. И в этом городе, созданном для радости, любовь скажет ему «да»! Она уже говорит «да»! Ибо Антуану известны эти симптомы, это бесконечное желание двигаться, эта легкая лихорадка и планы, планы в голове… И он, который не пьет и не курит, опустошает целую пачку сигарет в баре возле Дворца. Мартина! Мартина!

На следующий день Антуан прогуливается по Океанографическому музею. Он не большой любитель гравюр, скелетов китов, ракушек и прочей давно омертвевшей всячины. Десять минут двенадцатого. Ее еще нет. При холодном свете раздевалки Антуан подводит итог. Его возбуждение спадает. Ясно, что она не смогла прийти. Она живет в другом мире, мире денег. Ее несчастья совсем другого рода. И встречи невозможны. Четверть двенадцатого. Антуан направляется к выходу. О чудо! Она здесь, в элегантном сером костюме. Кажется, не узнает его и медленно обходит музей. Антуан не чувствует под собой ног. Он возобновляет осмотр, но с противоположной стороны, рассчитав, что они встретятся в зале жемчужниц. Через зал, посвященный китообразным, он замечает, как серый костюм приближается. И вскоре они оба склоняются над одной витриной.

— Мы с вами незнакомы, — шепчет Мартина.

— Хорошо, но чего вам бояться, ведь вы пришли одна?

— Я никогда не бываю одна. Он всегда следит за мной. Всегда и везде. Он больной. Отойдите.

Она делает несколько шагов в сторону, рассматривая дротики для охоты на китов. Через некоторое время Антуан снова оказывается на ее пути.

— Кто за вами следит? — сквозь зубы спрашивает он.

— Не знаю. Это всегда разные люди. Он обращается в частные сыскные агентства. С тех пор как он упал, за мной без конца следят, даже ночью.

— Но это же отвратительно!

— Осторожно!

К ним подходит какой–то посетитель. За руку он ведет мальчика. Нет. Здесь опасаться нечего.

— Чего он боится? — продолжает Антуан.

— Понятия не имею. У одержимых другой ход мыслей. Если бы вы знали, как я живу последние четыре года!

— Почему вы не уйдете!

— Он найдет меня. А я знаю, каким он может быть жестоким!

К ним подходит какая–то старушка, рядом английская туристка что–то записывает. Антуан выжидает.

— Мартина, послушайте…

— Нет. Будьте осторожны! Сейчас нам нужно расстаться, а завтра, если хотите… В три в Ботаническом саду. Придете?

— Вы еще спрашиваете!

— Спасибо!

— Мартина! Я думаю только о вас… Мартина… Подождите!

Она с равнодушным видом удаляется. Антуан останавливается перед макетом под названием «Почему–бы–и–нет». Нет, на этот раз это не просто флирт. Похоже, все намного серьезнее, в животе что–то сжимается… Антуан выходит из музея и видит, как Мартина за рулем своего «мустанга» задним ходом выезжает со стоянки. В это же время отъезжает и голубой «дофин». За рулем сидит одетый во все серое мужчина. Частный детектив? Турист? «Дофин» держится метрах в пятидесяти от «мустанга». Все–таки это довольно странно. Если Мартина не преувеличивала, нужно непременно как–то помочь ей.

Антуан не перестает размышлять об этом, строит планы: то он выкрадывает Мартину, то дерется с Патрисом. Время от времени он, правда, называет себя болваном. А потом все начинается по новой, потому что ему нечем больше заняться, потому что ему скучно и потому что Мартина красива.

На следующий день он приходит в Ботанический сад намного раньше назначенного времени. Но не сразу входит туда. Он долго выбирает у входа несколько открыток, пьет апельсиновый сок в баре, из окон которого просматривается сад. «Мустанг» подъехал в три десять. Но Мартина не одна.

Она помогает выйти своему мужу. Тот опирается на палку, тяжело ступая. Когда супружеская пара исчезает, появляется «дофин». Та же машина, что и вчера. Человек в сером паркуется, закуривает, но идет не в сад, а прямиком в бар и просит телефонный жетон. У Антуана есть время, чтобы рассмотреть кажущееся приятным лицо. На вид ему лет сорок. На полицейского не похож. Совпадение? Что, если он поклонник? Антуан выходит из бара, спотыкается и начинает спускаться в поисках Мартины по извилистой тропинке между причудливыми растениями самых неожиданных форм. Он замечает ее в тот момент, когда она устраивает Патриса на лавочке, залитой солнцем. Патрис разжигает трубку, низко опускает поля шляпы, прикрывая глаза от солнечных лучей. Антуан спускается по затененной эвкалиптом лестнице, останавливается внизу на узенькой платформе. Отсюда хорошо видна спина Патриса. Место надежное и спокойное. Если появится нежелательный посетитель, будет легко отвернуться и предаться созерцанию пейзажа.

Мартина сдерживает свое обещание. Она приходит, хотя явно очень боится.

— Но вам нечего опасаться, — говорит Антуан, — он наверху и не может нас увидеть, как и не может спуститься.

— Он — нет, — выдыхает Мартина. — Но тот, другой, который повсюду преследует меня на «дофине»… Я знаю, что Патрис звонил ему сегодня утром, видимо сообщая об этой прогулке. А сейчас, раз я не с Патрисом, он должен быть где–то неподалеку.

Она тревожно оглядывается по сторонам.

— Послушайте, Мартина, нельзя же вот так прожить всю жизнь? Это ужасно!

Он хочет взять ее за руку, но Мартина уворачивается.

— Напрасно я пришла, — беспокоится она.

— Ну ладно! Допустим, нас увидят вместе. Что он может сделать?

— Молчите! — вскрикивает она. — Это будет ужасно. Прошу вас, Антуан, если вы действительно испытываете ко мне дружеские чувства, откажитесь. И простимся на этом.

— Что вы говорите?! Я хочу, чтобы вы все объяснили мне, Мартина… Должен же быть какой–то выход.

— Нет, не здесь. Ой, он встал. Бегу.

Антуан хватает ее за руку.

— Ладно, не здесь. Тогда где? Скорее! Скажите где?

Мартина пытается высвободиться.

— Антуан, ну будьте умницей! Оставьте меня. В воскресенье… Да, кажется, это мысль! В воскресенье вечером, нет, в полночь, приходите за мной…

— В отель?

— Да, в апартаменты. Там я все объясню… Спасибо, Антуан. Спасибо, что пришли.

Она уже поднимается по лестнице, а Антуан все еще не может прийти в себя. Этот разговор на скорую руку, встреча в воскресенье в апартаментах «Карлтона» — все выглядит просто глупо. Антуан вздрагивает. Так ведь воскресенье — это уже завтра! Неужели к этому времени она найдет способ удалить Патриса? Как? Ведь он еле ходит. Что все это значит? Он медленно поднимается по лестнице. Патрис, под руку с женой, не торопясь удаляется. «Мустанг» поворачивает, а человек в сером подходит к своему «дофину». Обе машины уезжают.

От возникших проблем у Антуана жутко разболелась голова. Он бесцельно бродит по городу, неизвестно зачем садится в автобус, оказывается в Ницце, где продолжает бесцельно блуждать по улицам. Вдруг он останавливается у антикварной лавки. Ему бы хотелось что–нибудь подарить Мартине. Они виделись всего три раза — всего минут пятнадцать, но он чувствует себя ее единственным другом. Есть тому и доказательство — встреча в полночь. Да, она заслуживает подарка, какой–нибудь безделушки, которая покажет ей, что есть кто–то, кто живет мыслями о ней. Бедная Мартина!

Немного смущаясь, он зашел в магазинчик. Таких много в торговых районах. Но бросается в глаза, что здесь каждый предмет имеет свою ценность. Глаза Антуана бегают от серебра к кристаллам, от вееров к бонбоньеркам. Мартина богата. Чего бы ей хотелось? Он указывает на меленький медальончик продавцу, старику в темных очках, мешающих разговору.

— Триста пятьдесят, — говорит он. — И поверьте, он стоит того. Чистейший восемнадцатый век.

— Слишком дорого, — признается Антуан. — Мне бы просто хотелось сделать небольшой дружеский подарок, понимаете? Что–нибудь оригинальное и вместе с тем приемлемое по цене. А вот это?

Он указывает на браслет с подвешенными на нем амулетами, и чувствует, что эти маленькие талисманы понравятся Мартине.

— Это более простая вещь, — говорит продавец. — Сто шестьдесят. Пусть даже будет сто пятьдесят — только для вас.

— Прекрасно. Беру. Нет, футляр не нужен. Это было бы слишком торжественно. Просто заверните в бумагу. Спасибо.

Антуан счастлив. Среди этих амулетов непременно должен быть один, благоприятствующий любви. А Антуан, как и все люди риска, суеверен.

Полночь. Антуан тихонько скребется в дверь номера 18. Она тотчас приоткрывается. Мартина готова. На ней легкое пальто.

— Не шумите, — шепчет она. — Дайте мне руку.

В потемках она ведет его в гостиную.

— Он принял снотворное. Надеюсь, проспит до утра. Подождите меня здесь.

Она на цыпочках входит в спальню. Антуан не может больше ждать. Он тихо пересекает гостиную. Несмотря на закрытые ставни, апартаменты слегка освещены уличными фонарями. Патрис лежит в кровати. На тумбочке возле телефона лежит его трубка, пакетик табака и стоит стакан с водой. Мартина достает из гардероба светлое пальто, клетчатый платок и шляпу, которая была на Патрисе в Ботаническом саду. Она подходит к кровати, протягивает руку к тумбочке. Патрис спит, слышно лишь его ровное дыхание. Мартина берет трубку, проходя, захватывает и палку, прислоненную к креслу. Затем возвращается к Антуану.

— Наденьте его пальто и шляпу и уходим.

Антуан начинает понимать план Мартины. Но в столь позднее время вряд ли кто–нибудь следит за отелем. Однако он надевает пальто, заматывает платок.

— Шляпу надвиньте пониже на лоб, — подсказывает Мартина. — На глаза, вот так…

— Мне кажется, вы перебарщиваете.

— Перебарщиваю? Взгляните сами!

Она подводит Антуана к окну. Сквозь жалюзи они смотрят на улицу. Неподалеку от входа в отель припаркован «дофин».

— Убедились? Не забудьте трубку.

Они тихо выходят.

— Это единственный выход, — объясняет Мартина, — он подумает, что я с мужем. Поэтому причин для слежки не будет.

Они пересекают холл, проходят мимо дремлющего портье. Антуан старается хромать. Сходство полное! «Супруги» направляются к «форду». Мартина усаживает Антуана с теми же предосторожностями, как если бы это был Патрис. Потом садится за руль и трогается с места.

— Кажется, мы спасены! — весело восклицает она. — Верните мне, пожалуйста, фотографию.

Она смотрит в зеркало заднего вида и не может сдержать крик. Антуан оборачивается. За ними следует «дофин».

— Это невозможно, — говорит она. — Он не мог не заметить, что…

— Конечно, не мог, — соглашается Антуан. — Он думает, что вы поехали прокатиться с мужем.

— Тогда почему?..

— Ну вспомните, как было вчера. Он же ехал за вами до Ботанического сада. Должно быть, получил указание следовать за вами повсюду, даже если вы направляетесь куда–то вместе. Не может же ваш муж запретить вам отлучиться на минутку под самым безобидным предлогом, даже когда он с вами?!

— Да, должно быть, вы правы.

— Оторвитесь от него.

— Ни в коем случае! Тогда завтра он непременно потребует от Патриса объяснений.

— А если ваш муж что–нибудь узнает, что он тогда сделает?

— Убьет меня. Дорогой Антуан, вы и представить себе не можете, как он ревнив…

В это время Патрис Майндрон натягивает куртку. Движения его мягкие, быстрые. Походка вполне здорового человека. Он подходит к тумбочке, достает из ящика пистолет и кладет в карман. Последний взгляд вокруг. Кажется ничего не забыл. Он выходит из апартаментов и украдкой, неслышно бежит в конец коридора, в сторону, противоположную главной лестнице. Надпись на застекленной двери: «Для служебного пользования». Он толкает дверь. Ступени, длинный коридор, двор, выходящий в узкую улочку. Патрис Майндрон спешит. Четверть часа спустя он останавливается перед воротами с надписью: «Вилла «Марина».

«Форд» движется на маленькой скорости. Он вновь направляется в Монте–Карло. Метрах в ста за ним — «дофин».

— Ну вот, — говорит Мартина. — Вы узнали мою невеселую жизнь. Смиритесь, Антуан. Вы ничем не можете мне помочь.

Антуан молчит, зная, что Мартина права. Он понимает, что не следует продолжать это приключение. По тону молодой женщины он понимает, что будет выглядеть в ее глазах дураком, если попытается показаться сентиментальным. У нее слишком большой опыт. Что–то такое есть в Мартине — пресыщенное, циничное. И легко почувствовать, что если она и остается с Пат–рисом, то только потому, что, вопреки всему сказанному, ей нравится жизнь, полная приемов и праздников. От мужчин она ждет проявления только дружеских чувств. Антуан унижен, но последнее слово все же остается за ним. Он достает из кармана браслет.

— Я не забуду этот вечер, Мартина. И хочу быть уверен, что и вы будете помнить о нем. Поэтому прошу вас, примите этот браслет. Он принесет вам счастье. Нет, это не драгоценность. Это талисман. А от талисманов не отказываются. Вам он так нужен!

Он чувствует, что она тронута. Мартина смотрит на него с внезапной нежностью.

— Дайте руку.

Он неуклюже застегивает браслет на ее руке.

— Скажите своему мужу, что он вам очень понравился и вы купили его в антикварном магазине.

Ну, вот и все! Он потерял Мартину, но весьма элегантно. Теперь она никогда не забудет чуть сумасшедшего незнакомца из Монте–Карло. А он еще достаточно молод, чтобы пережить потерю.

Они вместе возвращаются в отель. Патрис спит. Мартина возвращает вещи на место. Два часа ночи. Антуан ждет у двери. Мартина, ни слова не говоря, обвивает его шею руками…

В «дофине» человек в сером жует сандвич. Уже утро. Кто–то стучит в дверцу. Он опускает стекло.

— Ну что, Граппар? — спрашивает подошедший.

— Ничего особенного, шеф. Они просто катались на машине с полуночи до двух.

— Куда ездили?

— В Канны и Грас, много раз останавливались. Ехали совсем медленно. Я ни разу не потерял их из виду.

— Ни на секунду?

— Ни на одну.

— Странно, Граппар, странно… Потому что этой ночью, между полуночью и двумя часами, была обворована вилла «Марина». Исчезли драгоценности на три миллиона.

— И что?

— А то, что почерк нам известен. У нас было время изучить его методы. Действовал Патрис Майндрон. И никто иной.

Граппар распахивает дверцу и выскакивает из машины.

— Так надо брать, шеф…

— Ну да, брать… У него самое лучшее алиби за всю его карьеру. Инспектор Граппар может описать его малейший шаг от полуночи до двух. Черт! Хорошо же мы влипли! Я уже вижу заголовки утренних газет. В прошлом месяце — убийство Паолы Педретти, теперь — вилла «Марина».

— Но между ними нет связи, шеф.

— Пусть так. Вот только убийца Паолы Педретти до сих пор на свободе. А Майндрон уйдет из–под носа… Тогда для чего же мы, а?.. Мне следует подать в отставку.

— А ведь мы глаз с него не спускали две недели!

Дверь отеля открывается. Нагруженный чемоданами мальчик направляется к «форду», за ним следуют Патрис и Мартина. Патрис без палки. Он больше не хромает. Пока служащий отеля укладывает чемоданы в багажник, он не спеша закуривает трубку, помогает сесть Мартине и сам садится за руль. Оба супруга вполне расслаблены, на полицейских они даже не смотрят. Те же, напротив, не спускают с них глаз, сжимая от ярости кулаки.

Козырнув двум богатым клиентам, служащий видит, как Мартина делает ему знак рукой. Он подходит, и она протягивает ему банкнот. На ее руке сверкают амулеты. Полицейские застывают от удивления.

— Бог мой, Граппар, вы узнаете этот браслет?

— Черт возьми, да! Это браслет Паолы Педретти. Я прекрасно помню его на фотографиях.

Майндрон выжимает сцепление, и «форд» медленно отъезжает.

— Как могут они допустить такую неосторожность?

— Это всегда происходит, рано или поздно… Смотри, они направляются в Винтимиль… К телефону, старик, быстрее. Возьмем их на границе!

…Машина едет медленно. Мартина играет браслетом.

— Смешной же он был, этот парень! По–моему, и вправду влюбился в меня… Бедняга!





Беглец. Ментона




Человек спал, стоя на коленях, и тело его медленно покачивалось в такт дыханию. Домкрат стоял под правым передним колесом со спущенной шиной. На земле валялась рукоятка, которую уронил сраженный усталостью человек. Ночь была светлой. Слева от дороги виднелись горные хребты. Неустанно стрекотали сверчки.

Увидев автомобиль, Мишель инстинктивно замедлил шаг. Машина в такой поздний час, в двух шагах от его лагеря… Он подошел с некоторой опаской и только тогда заметил человека. Наклонился и долго разглядывал его. Незнакомцу, должно быть, лет сорок. Мишелю показалось, что он довольно высок, широк в плечах, хорошо сложен. Легкий свитер плотно облегал его фигуру. Черты лица жесткие, ввалившиеся глаза. Лоб высокий, на щеках двухдневная щетина Но что поражало более всего, так это — очки, очки в металлической оправе, каких давно уже никто не носит. Их толстые стекла искажали закрытые веки. Мишель мгновение поколебался, потом улыбнулся, вспомнив те времена, не столь уж далекие, когда сам был скаутом.

— Помощь не требуется?

Нет ответа.

— Эй! Мсье!

Мишель не стал настаивать. Он поднял рукоятку, открутил последнюю гайку, снял колесо, быстро и с большой ловкостью установил запасное, вытер руки и обернулся.

Человек молча стоял невдалеке, нацелив на Мишеля огромный пистолет.

— Спасибо, — сказал он. — Ты как раз вовремя.

Мишель был так удивлен, что даже не испугался.

— Колесо, — снова заговорил незнакомец с легким акцентом. — Колесо — в овраг, вон туда.

Мишель поднял колесо, подкатил его к пропасти, и оно поскакало от дерева к дереву.

— Сколько тебе лет? — спросил человек.

— Восемнадцать.

— Что ты здесь делал в такой час?

— Я тут рядом разбил лагерь.

— И, когда увидел мою поломку, сразу взялся за работу… Какой молодец! Любишь помогать людям?

— Когда могу.

Человек подошел поближе.

— Тогда сделай кое–что еще. Выворачивай карманы.

Мишель на мгновение заколебался, потом выложил на капот губную гармошку, носовой платок, нож, смятую пачку сигарет, веревку.

— Открой нож, — приказал незнакомец.

— Но…

— Предупреждаю, я не люблю повторять!

Мишель открыл нож и положил его на капот.

— Теперь отойди.

Человек подошел к машине, не отрывая взгляда от Мишеля, отрезал кусок веревки и пропустил ее через кольцо на рукоятке пистолета. Получилось нечто вроде темляка, который он привязал к своей руке.

— Хочешь спросить, зачем я это сделал?

— Нет, — ответил Мишель, начавший приходить в себя. — Вероятно, боитесь снова уснуть и выронить свою игрушку.

— Точно! Боюсь! Поэтому при первом же подозрительном движении выстрелю.

Он закрыл нож, сунул его в карман, и, указав на капот, заметил:

— Можешь забрать остальное. Это все не опасно… А теперь — залезай.

Мишель покорно направился к задней дверце машины незнакомца.

— Нет! Пассажир — я. Ты поведешь. И не говори, что не умеешь — после всего того, что только что продемонстрировал… Но не торопись, мне спешить некуда.

Мишель сел за руль, а незнакомец пристроился на заднем сиденье, прямо за его спиной.

— Поезжай прямо. Я скажу, где свернуть.

Машина тронулась. Человека откинуло назад, но он тотчас же принял прежнее положение.

— Говори!

— Что?

— Говори, не молчи!

— Но о чем?

— Все равно. Просто громко говори, вот и все. Давай расскажи мне о себе.

В зеркало заднего вида Мишель видит лицо незнакомца, два сверкающих пятна его очков.

— Меня зовут Мишель Моруа… У меня есть пятнадцатилетний брат и семилетняя сестра… Я студент… На каникулах путешествую автостопом… На прошлой неделе был в Ментоне, потом вернулся в Тулон, затем побывал в Сен–Тропезе, а оттуда отправился в Драгиньян… Я должен вернуться домой через две недели… Занимаюсь общественной работой. Трудно, но интересно. Люблю математику, особенно геометрию.

Мишель смотрит в зеркало. Ему кажется, что человек несколько сник.

— Путешествуя, я повторяю пройденное. Я не шучу. У меня все в голове. Хотите, расскажу теорему Данделина? — Снова взгляд в зеркало. Человек даже не шевельнулся. — «…Каждая параллельная плоскость, касательная к конусу вращения, делит конус, следуя параболе. Центром является точка соприкосновения с секущей плоскостью сферы, вписанной в конус и касательной к данной плоскости…»

Проехала встречная машина. При свете фар Мишель отчетливее разглядел своего пассажира. Тот привалился к стеклу, рот слегка приоткрыт, как у мертвеца.

— «Вершины конусов вращения, содержащие данную параболу, являются фокальной параболой к данной. Эта кривая является также огибающей оси рассматриваемых конусов…»

Машина завиляла по узким дорожкам, нещадно встряхивая пассажира. Мишель едет все медленнее, медленнее и наконец останавливается.

— «Каждое плоское сечение цилиндра вращения является эллипсом, малая ось которого равна диаметру цилиндра…»

Он тянется к ручке дверцы. Человек открывает глаза.

— Ты что это, малыш?

Мишель снова ведет машину. Человек наклонился вперед, лоб его почти касается затылка Мишеля.

— Поверь мне. Я выдержу… Только вот будет лучше, если говорить буду я… Я уже пятую ночь не сплю… А ты знаешь, что значит не спать пять ночей? Нет, никто не знает. Это ни с чем не сравнимо… Говорят, от этого даже умирают… Я уже готов был сдаться, просто чтобы иметь возможность закрыть глаза.

Он говорил спокойным голосом, произнося некоторые слова со странным акцентом, который Мишель никак не мог определить, рассказ его прерывался короткими паузами. Иногда он просто бормотал что–то нечленораздельное, как пьяный или наркоман.

— Но они убили бы меня, понимаешь… Меня нельзя оставить в живых… Поэтому они все охотятся за мной… Ты не читаешь газет, малыш? Да, ты не похож на читающего газеты… А потом, в ваших газетах было не так уж много…

Он положил левую руку на спинку переднего сиденья и подбородком оперся о нее. Голова его моталась из стороны в сторону.

— Это случилось так давно… Должно быть, я убил всех троих… У третьего мотоцикл катился сам по себе… Он еще метров двести ехал за мной, а ведь был уже мертв… потом был поворот, его подкинуло в воздух… руки сложены, как у прыгуна в воду.

Речь его была монотонной, огромные мутные глаза неотрывно смотрели сквозь стекло куда–то вдаль.

— Теперь, как только они меня найдут — сразу убьют… Я уже ничего не смогу объяснить… Слишком поздно. Понимаешь, малыш, все получилось так быстро… Сперва ты ничего такого не хочешь… Ничего… А потом вдруг раз — и все уже охотятся за тобой… даже собаки. А ведь собакам–то я не сделал ничего плохого… Они чуть было не поймали меня… Мне все равно, если нужно стрелять в людей. Но вот животные — совсем другое дело… У меня на родине так много овец…

Голос его как–то странно изменился.

— Ты не можешь себе представить… Все эти овцы теплые, как южное солнце… Идешь среди них и будто плывешь… Как в море… Еще у меня было две собаки… Давно… Так давно… Мы с ними боролись. До чего же было весело!

Человек машинально положил правую руку на спинку сиденья. Болтающийся на веревке пистолет ритмично раскачивался.

— Я не был злым… Это только потом… Все из–за того, что они заставляли меня делать!

Он встрепенулся и резко тряхнул головой.

— Господи! Я продолжаю спать… Что я говорил? Отвечай! Ты все слушаешь, чтобы потом рассказать им, да?

Он нагнулся вперед, нахмурив от напряжения лоб, и посмотрел на счетчик спидометра.

— Через час будем на месте. За мной приедут на грузовике и переправят в Италию… А там меня спрячут. Все готово. Да, пришлось изрядно попотеть.

— На границе грузовик обыщут, — замечает Мишель.

— Нет! А, ты такой же, как все остальные… Тебе хочется, чтобы меня поймали… Ты тоже ненавидишь меня? То, что я тебе рассказал… А что я тебе рассказал?

— Что вы грохнули троих.

— А дальше?

— Все.

— А про вчерашнее я ничего не говорил? Про того парня на «ланчии»?

— Нет.

— Должно быть, я его оглушил. Он сопротивлялся. Потом я спрятал машину… Понимаешь? Сейчас ищут человека за рулем «ланчии».

— А… если бы он не сопротивлялся? — спросил Мишель.

— Откуда я знаю? Не задавай лишних вопросов, малыш.

Он закрыл, но тотчас с явным усилием раскрыл глаза. Достал из кармана потрепанную карту, включил фонарик и прочертил ногтем извилистую линию. Но карта была настолько потертой, что занятие это было совершенно бесполезным, и он вновь сунул ее в карман. Краем глаза он увидел, что машина приближается к заправочной станции.

— Сейчас остановишься, зальешь литров пять. Этого должно хватить. А потом…

Человек взял лежащий на сиденье термос и переложил его на переднее сиденье.

— Наполнишь его водой. Только без глупостей, понял? А иначе тому типу придется поплатиться за твои ошибки. Понял?

Он ткнул в затылок Мишеля дулом пистолета. Мишель остановился возле колонки, вышел из машины. В домике залаяла собака. Появился заправщик: веселый, в запачканном комбинезоне. Кивнув на домик, он проговорил как–то нараспев, растягивая слова:

— От него много шума, но он не злой… Сколько залить?

Мишель направился за водой. Кран оказался совсем рядом. Значит, незнакомец может видеть его.

Наполняя бутыль, он всей кожей чувствовал направленное на него дуло, как иногда чувствуешь человеческий взгляд.

— Хорошая ночка! — крикнул ему заправщик. — Далеко направляетесь?

— В Ментону.

— В Ментону? Ну и ну! Вы выбрали не самую короткую дорогу.

Машинально заправщик поднял глаза на автомобильное стекло и только тогда увидел забившегося в угол человека.

— Ох, простите…

И добавил с заговорщическим смешком:

— То–то я и думаю!..

Термос был полон, вода потекла через край. Еще секунду Мишель ждал невозможного чуда, затем повернулся и спросил, закручивая крышку:

— Сколько с меня?

Позевывая, заправщик отсчитал сдачу.

— В такое время вам вряд ли кто–нибудь встретится… Может, только жандармы.

— Почему жандармы?

— Ищут человека на «ланчии». Вы что, не слушаете радио?

— Нет. А что он сделал?

— О, жуткая вещь! Слишком долго рассказывать… Ну ладно, счастливого пути!

Огни заправки, медленно удаляясь, исчезли совсем. Снова впереди лишь безлюдная дорога и ночь.

— Что делать, если наткнемся на полицейский кордон? — спросил Мишель.

— Не думай об этом. Не будет никакого кордона там, куда мы с тобой поедем.

Они трижды сворачивали на узкие дорожки, и ветви кустов били по капоту. Потом выбрались на какую–то неровную дорогу, и машина неистово запрыгала на колдобинах.

— Стой, — приказал человек.

Мишель резко затормозил. Был слышен только рокот мотора и непрекращающийся стрекот сверчков.

— Выходи, — сказал незнакомец. — Да не бойся, болван. Ты же знаешь, что нужен мне.

Мишель вышел, человек выбрался следом за ним, ухватив термос левой рукой. Но, как только ступил на землю, покачнулся и ухватился за дверцу.

— Господи! Как же я устал!

Он прислонился к капоту и открыл термос.

— Отойди подальше… Еще… И ни с места, иначе буду стрелять.

Он выпустил из рук пистолет, который повис на веревке, снял очки и положил их в карман. Затем вылил содержимое термоса себе на голову.

Именно в этот момент Мишель слегка повернулся. Незнакомец продолжал плескать на себя воду. Это был тот самый долгожданный момент. Осторожно ступая, Мишель сделал один шаг, второй, третий и бросился бежать.

— Стой!

Человек обернулся на шум, но напрасно всматривался в ночь своими близорукими глазами, судорожно отыскивая очки. Наконец смутные очертания стали четкими, обрели реальные контуры. Человек прицелился и взвел курок.

Мишель резко остановился, повернулся. Человек держал его на мушке.

— Если бы я только захотел… — сказал он. — Давай иди сюда.

Мишель подошел. Он чувствовал, как неудержимо подступали слезы. Но ни за что на свете он не покажет их своему мучителю.

Волосы, лицо и свитер незнакомца были мокры. Он усмехнулся, когда Мишель подошел.

— Хитрец! Заметил, что без очков я ничего не вижу… Вот только стоит мне их надеть!.. На–ка, возьми!

Он протянул Мишелю термос.

— Подкинь в воздух как можно выше!

Он выстрелил. Мишель поднял термос, в самой середине которого зияла дыра.

— Видишь, — сказал человек, — если бы я только захотел… Ладно, пора…

Он вновь уселся на заднее сиденье, а Мишель взялся за баранку. Тыльной стороной ладони он вытер влажные щеки и мстительно заметил:

— Эти ваши выстрелы далеко слышны!

Но человек не испугался.

— Вижу, к чему ты клонишь, малыш. Думаешь, их кто–нибудь услышал? Нет. Здесь поблизости нет ни домов, ни ферм. Я же не случайно выбрал эту дорогу.

— Так вы здесь уже бывали?

Человек не ответил ему.

— А если вы опоздаете на свой грузовик? — продолжал Мишель.

В ответ — почти радостный смех.

— Ты правильно делаешь, что защищаешься, малыш. Я бы на твоем месте поступил точно так же. Постарался бы посеять сомнение. Но тут ты не угадал. Я не пропущу грузовик.

— Почему?

— Потому что мы приедем первыми. А место подбиралось специально. Они дадут три гудка. Уж поверь мне, все предусмотрено.

— А какая роль в этой истории отведена мне? Что будет со мной?

— С тобой? Еще есть время подумать об этом. Езжай!

Снова колеса запрыгали по извилистым дорожкам. Луна освещала дикий пейзаж. Справа открылась пропасть, и Мишель, судорожно вцепившись в руль, ехал по самому краю.

— А если я крутану руль?

— Крутани, малыш, крутани. Вот видишь! Не так–то просто это сделать. Когда я был в твоем возрасте, во мне тоже кипела жизнь.

Мишель выехал на середину дороги.

— А теперь?

— О, теперь все по–другому. Теперь жизнь ничего не стоит. Сегодня важно уметь сказать «нет».

Они добрались до вершины. Перед ними простиралось холмистое плато, усыпанное камнями, с редкими группками изогнутых кустов.

— Вперед, — приказал человек.

— Да мы же разобьемся!

— Успокойся. Теперь уже близко.

Около четверти часа они тряслись по камням, не проронив ни слова. Потом незнакомец сказал:

— Сворачивай с дороги на пустырь. Давай, давай! Сворачивай, где хочешь.

Мишель вцепился в руль, чтобы не вылететь с сиденья. Он почувствовал на затылке прерывистое дыхание своего спутника.

— Здесь… Остановись за этими деревьями. Машина нам больше не нужна.

Они вышли наружу, и человек протянул руку.

— Прямо… И не торопись.

Мишель тронулся в путь. В трех метрах позади него, спотыкаясь о камни и корни и сквернословя, плелся человек. Они шли параллельно дороге, которая вдруг круто пошла вверх. На вершине хребта стоял дом, напоминающий хижину пастуха.

— Я буду ждать их здесь, — сказал человек. — Заходи!

Мишель оглянулся по сторонам, заметил внизу дорогу и перекресток — менее чем в ста метрах от него. Человек подтолкнул его стволом пистолета.

Внутри хижины царил полумрак. Мишель прислонился к стене, а человек тяжело опустился на пол рядом с дверью. Отсюда ему был отлично виден перекресток. Он повернулся к Мишелю:

— Садись. Не думаешь же ты, что тебе удастся смыться?

Наморщив нос, он жадно вдыхал воздух.

— Пахнет овцами… Тебе не понять. А вот мне — да!

Его голос дрогнул, туловище наклонилось вперед. Но он тотчас встряхнулся.

— У тебя была губная гармошка… Сыграй!

— Что?

— Говорю тебе — сыграй! Все равно что. Только играй. Играй!

Мишель начал наигрывать медленную мелодию. Он даже не знал ее названия. Человек не протестовал. Напротив, покачивал головой в такт музыке. Как только Мишель остановился, он скомандовал:

— Давай что–нибудь еще… Не останавливайся.

Мишель играл. Веселые мотивы, грустные, все, что приходило ему в голову. Сыграл даже «Грустный вальс» Сибелиуса. Человек протер стекла очков, не снимая их, может, заодно вытер и глаза. Потом прислонился головой к стене и больше не двигался.

Мишель начал играть новую мелодию, очень тихую и печальную. И вдруг голос незнакомца слился с мелодией, глухой голос засыпающего человека. Мишель весь напрягся, стараясь разобрать слова. Но это был незнакомый язык. Временами короткая судорога искажала лицо человека, потом рука выпустила пистолет и безвольно упала.

В ночи раздался звук мотора. Через секунду фары осветили хижину, сверкнули стекла очков засыпающего человека. Заскрежетали тормоза, и на перекрестке остановился грузовик. Раздались три гудка.

Человек вздохнул, хотя вздох этот скорее напоминал стон. Протянул ногу. Мишель подошел к нему. Он уже не мог ничего играть и лишь извлекал из гармошки какие–то звуки.

Снова три гудка. Человек приоткрыл мутные глаза и что–то пробормотал. Вдали снова зарокотал мотор. Мишель услышал, как переключили скорость, и вскоре звук удаляющегося грузовика затих совсем. Тогда он перестал играть. Он тоже устал и тяжело, без сил опустился на пол. Затем очень медленно, на четвереньках подполз к человеку, прислушался к его дыханию. Рука его потянулась к пистолету.

Но узел был слишком тугой, и тогда он поднял руку к лицу спящего и медленно, очень осторожно снял с него очки.

Незнакомца разбудили яркие лучи солнца. Он застонал, разминая шею, открыл большие близорукие глаза и левой рукой провел по лицу. Ужас заставил его подскочить. Он схватил пистолет, направил его прямо перед собой.

— Очки! Верни мне очки, болван!

Он вертел головой влево и вправо, нацеливая оружие в пустоту.

И вдруг услышал топот овец вокруг хижины. Он быстро поднялся. С порога ему в лицо резко ударил свет, и он прислонился к двери. Прикрыв рукой глаза, он глянул в сторону перекрестка в безумной надежде увидеть там грузовик. Но не смог различить даже очертания дороги. Перед ним был лишь густой туман, испещренный синими точками.

Тогда он медленно отступил, как будто защищаясь от солнца, пистолет покачивался на веревке. И остановился, только почувствовав спиной стену дома.

Выстрел был тихим. Овцы даже не повернули головы.





Хитросплетения

Сборник рассказов





Психопаты




Паранойя




Профессор Лаваренн прочитал визитную карточку:

«Жорж Малапер

41 год

Оформитель

12–бис, площадь Пюви–де–Шаванн

г. Лион».

Он посмотрел на мужчину: нервный, возбужденный, испарина на лбу, глубоко посаженные глаза, острый подбородок… Вечно на вторых ролях, явный эгоцентрист… трудный ребенок… склонность к страхам.

— Слушаю вас, — сказал он.

Малапер рассматривал свои руки.

— То, что я хочу вам рассказать, выглядит настолько глупо… — начал он.

— Пациент для врача никогда не выглядит глупым, — мягко поправил психиатр.

Малапер чуть было не принялся возражать. Он не был болен. В некотором смысле дело обстояло еще хуже.

— Пусть так, — проговорил он. — Видите ли, я женат… уже семь лет. Моя жена очень молода, а я, признаюсь, довольно ревнив… без всякого, впрочем, повода, хотя…

— Короче, у вас подозрения?

— Вот именно. Ничего определенного. Как раз поэтому я и пришел.

— Полностью расслабьтесь, — сказал Лаваренн. — Располагайтесь поудобнее… Говорите спокойно. Я ведь не судья… а только друг.

Малапер прикрыл глаза ладонью, не в силах избавиться от мигрени, которая отдавала пульсирующей болью в голову.

— В последнее время я много работал, — сказал он. — Лионская ярмарка только что началась, а у меня несколько стендов. В течение месяца я редко виделся с Элиан. Однако у меня сложилось впечатление, что она как–то изменилась… Стала веселей, что ли? Знаете, как в состоянии возбуждения от шампанского… Да, пожалуй, так! Короче говоря, в прошлую пятницу, накануне открытия ярмарки, я пошел за ней следом… Подождите! Точнее, я уверен, что пошел за ней следом. Как сейчас, вижу мой кабинет. Было пять часов. Я предупредил свою секретаршу, что выйду. Я даже вспоминаю, как поздоровался с нашим рассыльным Жерменом… И потом, доктор, разве можно вновь мысленно увидеть вещи, которых не существует?

— Иногда, — сказал Лаваренн. — Однако успокойтесь!.. Сперва расскажите.

Малапер откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза.

— Элиан ушла из дому около половины шестого. Как всегда, она выглядела очень элегантно. Шла быстро… Доктор, вы хорошо знаете Лион?.. Ну, тогда маршрут, по которому она следовала, вам, наверное, ни к чему. В конце концов она углубилась в проулки между домами. Это коридоры, которые заканчиваются двориками, дворики выходят в переулки, и вновь коридоры, и опять дворики…

— У вас бывали раньше галлюцинации, — прервал психиатр, — будто кто–то гонится за вами по темным извилистым коридорам?

— Часто, когда был маленьким.

— Ага!

— Но в этот раз я не грезил… причем меня не преследовали. Преследовал я. И я мог бы привести вам десятка два подробностей: например, в одном дворике дом с внешним лифтом, в другом стоял фургон для грузовых перевозок, на котором красовалась надпись желтого цвета: «Братья Ришар. Железнодорожные и автомобильные перевозки». А затем последний двор. Его я никогда не забуду: просторный особняк в глубине двора… небольшое крыльцо… Элиан взошла на него. Через несколько минут я последовал за ней. Дверь заперта только на щеколду. Я вошел. Прошел кухню. Мне стало страшно. Мне внезапно стало страшно… потому что в доме не было ни души… Не слышалось ни малейшего шума, а в столь солидном доме прислуга обычно бывает многочисленной… Так вот, повсюду — пусто… Двери затворены, ставни закрыты… Я шагал по мягким коврам, мимоходом отмечая дорогую обстановку… Настоящий музей!.. А для ориентира — духи Элиан… Запах, доктор, разве это можно выдумать! Это же реально — запах!

Лаваренн улыбнулся, но не ответил.

— Поднявшись по широкой лестнице, я очутился на втором этаже. Тогда впервые я что–то услышал, какое–то смутное бормотание, исходившее из комнаты справа. Я подошел ближе, пытаясь расслышать, но мне мешала бронзовая статуэтка на подставке. Я взял ее за шею и поставил на ковер. Мои глаза оказались на уровне замочной скважины. Я заглянул… И увидел угол письменного стола, часть библиотеки; а потом увидел Элиан… Да… Ее обнимал мужчина, сидевший ко мне спиной. На нем был черный домашний халат, расписанный драконами…

— Драконами?.. Вы уверены?

— Да… драконами… или, может быть, химерами… Я не долго его рассматривал. Я вышел из себя. Дверь была закрыта на ключ. Я схватил статую и, словно кувалдой, с первого же удара проломил ею створку двери. Просунув руку в отверстие, я повернул ключ и вошел. Мужчина попытался убежать через задрапированную дверь рядом с библиотекой. Я ринулся за ним. Вмешалась Элиан. Я схватил ее за горло. Как вдруг получил удар кулаком. Пока я оборачивался, на меня обрушились еще два или три удара. Передо мной был камердинер в полосатом жилете…

— Послушайте! Послушайте! — сказал психиатр, подняв указательный палец. — Что же стало с мужчиной в халате с драконами?

— Он исчез.

— Вы не видели его лица?

— Нет.

— Он превратился в камердинера?

— Ей–богу, почти что так. Секундой раньше был мужчина в домашнем халате, а секундой позже — слуга, который избивал меня. Я защищался. Помню хруст. Это было ужасно. Я наступал на осколки стекла… Так и вижу повисшую штору… Складной столик — в щепки… Я бился, как безумный. Я швырнул пресс–папье, оно прорвало картину… Это был портрет… женщина с белым зонтиком от солнца… большое полотно… Все это совершенно отчетливо запечатлелось в памяти… до того самого момента, когда, оглоушенный, я упал.

— Оглоушенный?

— Да. Не понимаю, как удалось слуге ударить меня. Единственное, что знаю, так это то, что внезапно потерял сознание.

— Очень интересно. А потом?

Малапер пожал плечами и выпрямился.

— Потом?.. Тут–то все и становится совершенно абсурдным, гротескным, похожим на бред. Когда я пришел в сознание, то оказался у себя дома, в кровати. Голова перевязана. Чья–то рука гладит меня по лбу. Оказалось — ладонь Элиан. И Элиан сказала мне: «Как ты себя чувствуешь, дорогой? Ты нас сильно перепугал». Я вам привожу ее слова буквально. У меня сразу же возникло подозрение; я стал пристально наблюдать за ней. Она вела себя естественно, выглядела искренне обеспокоенной, полной заботы и нежности.

Я спросил ее:

— Что случилось со мной?

— Я сама очень хотела бы это знать, — сказала она. — Тебя доставили из офиса вчера вечером без сознания, а кабинет разгромлен, как будто ты с кем–то дрался. На шум сбежались твоя секретарша и Жермен; они никого не встретили. Ты был совершенно один. Падая, ты поранил себе кожу на голове.

— А врач, что он думает?

— Он думает, что ты слишком много работаешь, что тебе следовало бы отдохнуть, уехать куда–нибудь на Юг на несколько недель.

— Кто ваш врач? — спросил Лаваренн.

— Доктор Равель.

— Ясно, — бесстрастным тоном сказал Лаваренн. — Продолжайте.

— Естественно, — продолжал Малапер, — это меня не убедило. Как только я стал в состоянии ходить, я направился в магазин и расспросил Раймонду. Это моя секретарша. Она подтвердила слова Элиан.

— Впрочем, — сказала она, — ваш кабинет оставили в том виде, в котором его и нашли.

А мой кабинет пребывал в плачевном состоянии. Как будто его ограбили. Кресло перевернуто… ящики вывернуты… занавеска оборвана… рамки из–под фотографий растоптаны… Вы можете представить себе мой ужас!

— Итак, — заметил я Раймонде, — я ведь вам сказал, что меня не будет. Помните? Вы сидели, что–то печатали.

Раймонда смутилась. Как будто колебалась. Наконец она решилась:

— Нет, мсье. Меня там не было.

Это было уж слишком. Я вызвал Жермена.

— Послушайте, Жермен… Скажите «да» или «нет». Я поздоровался с вами в пятницу, выходя из кабинета?

— Нет, мсье. Я не видел, как вы уходили.

«Так что?.. Так это значит, что я…» Однако я все еще сомневался. И однажды вечером я отправился в путь… Если бы я пережил жуткий кошмар, я бы никогда — не так ли? — не нашел вновь тихого дома, камердинера в полосатом жилете… Вы же полностью согласны, доктор? Этого особняка не существовало, не могло существовать… Ладно! В любом случае проулки, они–то точно существовали. Я узнавал их один за другим, и мне казалось, что вижу впереди себя силуэт Элиан. Я испытал потрясение, когда пересекал двор дома с внешним лифтом. И я остановился, увидев большой крытый грузовик: «Братья Ришар. Железнодорожные и автомобильные перевозки».

Я потрогал его. Мне было необходимо прикоснуться к ледяному металлу. И наконец, последний двор, небольшое крыльцо. Я долгое время не решался, словно зверь перед западней. Но я должен был все пройти до конца. Я должен был испытать себя, понимаете? Я поднялся. Как и в прошлый раз, дверь была закрыта на щеколду. Я вошел. Пересек кухню. И вдруг на меня внезапно нашел страх. Другого слова не нахожу… Он давил на меня. Душил меня. Потому что духи Элиан ощущались там по–прежнему отчетливо. Я вдохнул их… Они вели меня через вымерший дом. Так я очутился на втором этаже. На этот раз лестница освещалась дежурной лампой, алая дорожка, блестящие прутья… Я продвигался вперед на цыпочках, словно какой–то воришка. Это я–то, один из самых заметных людей в городе. И меня бил озноб. Потому что теперь я знал, что мне не привиделось… Я вновь увидел статуэтку на своей подставке: купающаяся нимфа. Тишина была чудовищной. Я схватил статую. Я решился на убийство. Повернулся к двери, и тогда…

Малапер обхватил голову руками и застонал.

— И тогда? — прошептал психиатр.

— Дверь кабинета была нетронутой. Я — художник–декоратор. И знаю древесину, лаки, краски… Эту дверь никогда не проламывали… Я вошел в комнату… Люстра горела, но никого вокруг. Я осмотрелся… Шторы на окне спадали совершенно ровными складками. Они были в точности того же цвета. Складной столик стоял на месте целехонек, на нем — ваза с розами. На письменном столе — пресс–папье. На стене — большое полотно без малейшего разрыва с изображением женщины, держащей белый зонтик от солнца. Мне пришлось ухватиться за край стола. Стоял густой запах сигары; может быть, принюхавшись, и удалось бы почуять хотя бы слабый аромат духов. Но это, конечно же, не более чем иллюзия. Да–да, иллюзия, галлюцинация… И мужчина с драконами на домашнем халате — всего лишь призрак, рожденный больным воображением.

Назад я брел в полной прострации. Спустился с крыльца. Настала ночь. Во дворе сгущался туман, и я уже не знал, кто я есть.

Неожиданно чей–то голос заставил меня вздрогнуть.

— Вы что–то ищете, мсье?

Я обернулся. Оказывается, меня окликнул камердинер в полосатом жилете. А почему бы и нет?.. Он тоже существовал вполне реально, полный жизни, весь с иголочки, свеженький, с баками, как будто нарисованными на его кукольных щечках. Человек? Игрушка? К чему знать?

— Я ищу выход из этого двора! — крикнул я.

— Вот здесь, — сказал он. — Вы попадете прямо на набережную.

Я сделал три шага и вернулся.

— Кому принадлежит этот дом?

— Бывшему префекту, господину Мопуа.

Я добрался до набережной, опираясь о стены. Фасад особняка, богатый и вместе с тем неброский, остался позади. Едва слышный гудок клаксона заставил меня шагнуть на тротуар. Длинный черный лимузин остановился перед домом, и шофер уже открывал дверцу. Из автомобиля вышел пожилой мужчина. Опираясь на трость, мелкими шажками он направился к особнячку. Перед ним распахнулась дверь. Он исчез. Облокотившись на парапет, я долго оставался один, глядя на протекавшую Сену.

Малапер умолк, и наступило длительное молчание. Потом Лаваренн встал. Он улыбнулся с царственным видом.

— Классический случай, — сказал он. — Доверьтесь мне.

Префект медленно поднимался по лестнице. В его кабинете зазвонил телефон.

«Опять, — подумал старик. — Черт возьми! Больше меня в это не втянуть. Я рад оказать услугу, но всему есть предел».

Звонок прекратился, и послышался голос:

— Сейчас–сейчас, господин Президент. Он будет. Я только что видел его автомобиль.

На пороге кабинета появился камердинер в полосатом жилете.

— Мсье… Это министр внутренних дел. Уже два раза звонили в течение дня.

— Спасибо, Жан, — бросил господин Мопуа в изнеможении.

Он сел, взял телефонную трубку.

— Алло… мое почтение, господин Президент… Да, да… Не волнуйтесь. Все прекрасно уладилось…

Его взгляд скользнул от целехоньких штор на окне к невредимой створке двери, мимо нетронутого портрета женщины с зонтиком от солнца.

— О! Достаточно было нескольких ловких и спорых мастеров. У нас еще остались такие, в нашем старом добром городе!.. Все старались изо всех сил, не понимая, почему я был столь требовательным, а главное — так торопился. С этой стороны все было относительно легко… А вот в магазине–то дело застопорилось… Раймонда, секретарша, Жермен, рассыльный… Но они настолько привязаны к своему простачку начальнику, что в итоге дали себя уговорить… Они поняли, что помогают ему избежать худшего… что Малапер ни за что не перенес бы подобного потрясения.

Господин Мопуа слегка наклоняется вперед. Он старается сохранить безучастный тон.

— Счастлив оказать вам услугу, господин Президент… Безусловно, мой дом всегда открыт для вас. Единственное… если бы вы позволили старому человеку дать вам один совет… на будущее… послушайте меня… избегайте замужних женщин!





Невроз




— Мсье, с вами хочет поговорить стоматолог с четвертого этажа.

— В воскресенье, — заворчал Лаваренн. — В одиннадцать часов утра. Надо же! Если бы все соседи… Ладно. Впустите его.

Могрель, смущаясь, принялся извиняться. Он никогда не позволил бы себе побеспокоить профессора… Но с ним произошло нечто из ряда вон выходящее… это настолько взволновало его… короче, необходимо что–то предпринять, причем срочно.

Он все еще держал под мышкой свой требник с золотым обрезом, левое веко его непрестанно подергивалось.

— Придите в себя, — сказал Лаваренн. — Что–то не ладится?

— Вы знаете мою жену?

— Ну… да…

Психиатр представил себе какую–то длинную, бесцветную фигуру, которая, стоя в кабине лифта, крепко прижимала к себе меланхолического вида бассета.

— Как вы полагаете, она способна на воровство?

— Простите? Хм… Мне трудно прямо вот так… Тем не менее — нет, я скорее сказал бы, что нет.

— А мои дети? Вы с ними, естественно, тоже знакомы. Раймонд — вы знаете, такой высокий брюнет с баками, которые нынче носят.

— Верно.

— А моя маленькая Франсуаза?

— В шортах и с большими очками?

— Да. Да. Так вот, как вы думаете, они могут украсть?

Лаваренн в задумчивости посмотрел на Могреля.

— Хотелось бы, чтобы вы спокойно изложили ваш случай, — сказал он.

— Все очень просто, — продолжил Могрель. — Мы вот–вот уедем в отпуск, и позавчера я взял из банка десять тысяч франков — десять пачек. Если хотите, какая–то навязчивая идея. Как и все кругом, я мог бы взять с собой чековую книжку. Но я предпочитаю наличные. Закрыл деньги в своем секретере. Вчера вечером проверил. Они по–прежнему были там. А потом, буквально только что, возвратившись с мессы, я машинально бросил беглый взгляд. У меня взяли тысячу франков. Естественно, я пересчитал пачки! Их там девять. Все ясно: меня обворовали.

— Я крайне сожалею об этом, — сказал Лаваренн, — но мне кажется, что это дело не моей компетенции.

Могрель суетился с несчастным видом, вытирал свои влажные ладони носовым платком.

— Нет–нет, вы сейчас поймете… Ведь я сразу же рассмотрел этот вопрос со всех сторон… Вчера мой кабинет не работал. Значит, клиентов не было. С другой стороны, моя горничная уже в пятницу уехала к себе домой. Итак? Сами сделайте вывод. Это моя жена, или дочь, или сын. От этого никуда не уйдешь.

Голос его задрожал. Он ухватился за край письменного стола.

— Все это, поверьте, абсурдно. Моя жена… Бедная Клемане, если бы она знала, что я подозреваю ее! Это лучшая из жен, лучшая из матерей. Впрочем, у нее есть свое собственное состояние. Чтобы она украла у меня тысячу франков! Это не–мыс–ли–мо! А мои дети! Они такие милые, оба! Раймонду двадцать два года. Он мог бы и развлекаться с друзьями, знаете, как это бывает… Но он — ничего такого. Прежде всего, денег я ему не даю. Это дело принципа. В воскресенье он занимается спортом. Этим утром он, по–моему, на чемпионате по баскетболу. В этом отношении все ясно. Я уже не говорю о моей маленькой Франсуазе. Это ребенок, несмотря на свои семнадцать лет.

Лаваренн встал.

— Подождите! Подождите! — сказал Могрель. — Я принес вам их фотографии.

— Их фотографии?

— Да.

Психиатр опять медленно опустился на место.

— Несмотря ни на что, — проговорил он, — вы их немного подозреваете, не так ли? И вы хотите, чтобы я назвал вам виновного. Вы полагаете, что стоит мне увидеть форму их носа или рта, как я смогу вам сказать: «это ваш сын» или «это ваша жена».

Он отодвинул фотографии.

— Поговорим о вас, мсье Могрель… Пока еще никто не знает, что вы обнаружили кражу?

— Никто.

— И вы боитесь их спросить?.. Хм!.. А случается ли вам возвращаться назад, чтобы удостовериться, что газ закрыт или что погашено электричество?

— Да, бывает.

— А между тем вы совершенно уверены, что эти предосторожности излишни?

— Да… Но я не вижу связи.

— Эти банкноты, вы их несколько раз пересчитали?

— Да.

— Вы думали, что у вас их могли бы украсть?

— Да. Как только у меня на руках деньги, я думаю о краже.

— Любите вы доставлять себе небольшие волнения! И от этого вы время от времени оставляете включенным электричество или открытый газ. Конечно же, вы обвиняете всех своих домочадцев в легкомыслии — все именно так?

Могрель поднял руку.

— Даю вам слово, что у меня не хватает одной пачки.

— Тем не менее вы ошиблись… О! Бессознательно, наверное, но вы обманулись.

— Клянусь вам, что…

— Да нет… Вы обманулись. Случай весьма распространенный… Вы нарочно сделали так — и вы это знаете, — что сами себя обманули.

— Послушайте, доктор. Все легко проверить. Пойдемте, сами посмотрите.

— Ну что ж, пошли.

Лаваренн поднялся на лифте вместе с Могрелем, который плохо скрывал свое скверное настроение. Квартира стоматолога была богатой и уютной и при беглом осмотре обнаруживала пристрастия своего владельца.

— Входите, — сказал Могрель. — Никого нет. Дочка обедает у подружки, сын со своими приятелями по баскетболу, а моя жена на кухне… Вот сюда… Вот мой секретер… А вот деньги… Сосчитайте.

Лаваренн разложил пачкй в рядок, одна возле другой: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

— Как десять? — вскрикнул Могрель.

— Ну да, десять. Это как раз то, о чем я думал, — заключил психиатр.

Кончиками пальцев Могрель недоверчиво пересчитал их. Десять пачек.

— Однако, — воскликнул Могрель, — я же не псих, уж поверьте мне в этом. Я насчитал девять пачек. Даю голову на отсечение, но повторяю: девять!

— А тогда откуда взялась десятая? — возразил психиатр.

Совершенно уничтоженный, Могрель умолк. У него не хватило даже сил проводить своего посетителя.

Вернувшись в свой кабинет, Лаваренн заполнил карточку:

«Могрель Шарль. Женат. Двое детей…»

Он немного подумал, прежде чем вписать свои наблюдения. Потом он принялся писать. После обеда он прослушал несколько пластинок, просмотрел кое–какие журналы и с ясной головой сел за пишущую машинку, чтобы напечатать последнюю часть доклада к Международному конгрессу психиатров. Часам к шести в дверь постучали.

— Мсье, это дантист, он хотел бы, чтобы его приняли.

— Опять!

Психиатр чуть было не рассердился, но этот крупный мужчина с отвисшими щеками и застенчивыми глазами был интересен ему.

— Пусть войдет!

И Могрель вошел. Бледный, с белыми губами.

— Ну, и что же на этот раз?

— Пачки, — промямлил Могрель.

— Знаю. Было девять. Потом стало десять.

— Да, сегодня утром, — сказал Могрель. — Но сейчас их одиннадцать.

— Как это?

— Это ужасно, — запинаясь, проговорил Могрель. — Их одиннадцать!

— Я понимаю, — сердито заметил Лаваренн. — Вы их еще раз пересчитали, и, чтобы наказать себя, опять же подсознательно, вы в очередной раз обманулись.

— Да никогда в жизни! — воскликнул Могрель. — Я три раза принимался считать, и трижды получалось одиннадцать пачек. Это хуже, чем если бы меня обокрали.

— Ну, послушайте, расслабьтесь… Так… Расслабьте руки… Голову держите удобно. Что же конкретно произошло?

— Да ничего. Я обедал с женой. Я ни о чем ей не сказал, чтобы не пугать. Потом вторую половину дня я провел в своем кабинете… Довольно сложная работа с протезом… Но мне не давали покоя эти пачки. Я был настолько уверен, что насчитал девять пачек! Я испытывал непреодолимое желание пойти, вновь открыть свой секретер и пересчитать еще раз… Тяжело слышать, что ты, может быть, не совсем нормален. Ну, в конце концов, тем хуже, и я сдался… Я пошел туда… а их там стало одиннадцать.

Глаза Могреля увлажнились. Он, как виноватый, понизил голос.

— Подумайте, мсье Могрель, — сказал Лаваренн. — Вы прекрасно понимаете, что никто не заинтересован в том, чтобы добавить лишнюю пачку, правда ведь? И что тогда?.. По логике, там по–прежнему десять пачек, это факт!

Могрель сделал отрицательное движение головой. Лаваренн открыл дверь.

— Я пойду с вами.

Квартира выглядела все такой же мирной и уютной. В соседней комнате слышался смутный шум толпы.

— Это телевизор, — объяснил Могрель. — Моя жена обожает это. Думаю, что сегодня происходит розыгрыш тотализатора.

Он пожал плечами и посторонился. Психиатр приблизился к секретеру, вытащил пачки купюр и, как утром, разложил их в ряд.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.

Могрель смотрел вытаращенными глазами.

— Десять, — сказал Лаваренн. — Вы согласны?

Могрель сделал шаг и рухнул на руки психиатра.

Вечером мать поджидала Франсуазу прямо у двери.

— Тсс! Не шуми. Твой отец неважно себя чувствует. К счастью, сосед со второго этажа — да ты знаешь, тот, что по психическим болезням, — занялся им. Чтобы в воскресенье да найти врача!.. Очаровательный человек. Он меня сразу успокоил.

Госпожа Могрель понизила голос.

— Меня же скорее беспокоит твой брат… Зайди сюда… Бедная детка моя, сегодня утром Раймонд хотел занять у меня денег, чтобы играть на бегах. И знаешь, сколько он требовал? Тысячу франков… Тсс! Якобы ка–кой–то совершенно верный источник! Я в этом ничего не понимаю, но в любом случае я бы отказала, поверь мне!.. Раймонд, он сильно изменился. Он говорит, что у других есть любые деньги, какие пожелаешь… На тот момент у меня не было подозрений… А потом, как только он ушел, я подумала о деньгах в секретере… Так вот, покуда отец был в церкви, Раймонд взял тысячу франков… Я прямо обезумела… Я быстро сделала пачку из моих личных денег и незаметно положила ее в секретер. Твой отец вернулся, и день прошел нормально. Он выглядел немного усталым, но не более того. Я же, поверь мне, поджидала Раймонда. Он вернулся чуть раньше шести часов, гордый своей удачей. Он выиграл. И знаешь, что он мне сказал: «Нечего делать из этого трагедию. Я только что положил обратно в секретер тысячу франков». Вот каким он стал! И когда отец ушел за какими–то покупками, я забрала обратно свою пачку. Вот так!

— Ну, все в порядке! — сказала Франсуаза. — Если только папаша ничего не заметил, это главное, не так ли?





Тревожное состояние




Андре Амёй кинул свой портфель и шляпу на диванчик в прихожей. Влип. Он влип. Из–за ошибки этого идиота Файоля сделка с супермаркетом вот–вот ускользнет у него из рук. А вдруг у него не выгорит дело с новыми учебными группами!.. Удрученный, он вошел в гостиную и рухнул в кресло. Вечерние газеты дожидались его на низком столике. Но у него не было ни малейшего желания разделять тревоги всего мира. Ему достаточно было своих забот, и немалых!

Он попытался расслабиться, как советовала Клер, которая собиралась обучить его йоге. Но ему было наплевать на свою фигуру. На карту поставлено два миллиона! А еще этот Файоль, на которого нашел приступ нерешительности! Черт побери! Ну где найти противоядие против этих проволочек, сомнений да уверток?!

Он немного успокоился. Если все пойдет хорошо — а ничего пока не потеряно, — то он купит «обюссон». Он мечтал о таком. Остальное шло неплохо. Лишь в одной этой гостиной различной мебели, картин, безделушек почти на триста тысяч франков. Все вокруг него подтверждало его удачливость. Каждый предмет был как бы подмигиванием Фортуны. Он еще, прав же, выиграет это сражение! Он был не прав, что поддался отчаянию.

Как вдруг он нахмурился… О! Что это? Или ему привиделось?.. Он встал, медленно пересек гостиную и остановился перед стеклянной витриной, слева от двойной двери, которая выходила в столовую. Немыслимо!.. Он сделал три шага назад, чтобы лучше видеть другую такую же витрину, ту, что справа… Это было уже слишком.

Хлопнула входная дверь.

— Клер… Клер, это ты?

Появилась молодая женщина, гибкая, надушенная, в шелках.

— Извини, дорогой. Я немного запоздала… Послушай, что с тобой?

— Подойди–ка сюда… Ты ничего не замечаешь? Нет?.. Это не бросается тебе в глаза… Витрины…

— А? Вот те на!

— Так что, это не ты?

— Нет, не я… Зачем бы, по–твоему…

— Во всяком случае, уж тем более не я. Я только что вернулся и вот что вижу… А между тем я запретил…

Амёй нажал на звонок.

— Это конечно же Маргарита. Я выгоню ее, не хватало, чтобы это вошло в привычку… Подумать только!

— Ну–ну! — сказала Клер. — Подумай немного и обо мне!.. И потом, в общем, так ничуть не хуже. Думаю, даже лучше.

— Возможно, — заметил Амёй. — Но только не горничной судить об этом.

Он позвонил еще раз, подольше.

— Ну и тетеха же эта девица!

— Да дай же ей время дойти, — сказала Клер. — Бедный мой Андре, я никогда тебя не видела таким. Это же пустяковая оплошность.

— А если бы она что–нибудь разбила, а? Кофейник… ты знаешь, сколько он сейчас стоит? А японская ваза?

— Да… Хорошо… Согласна… Но ничего же не разбито.

Постучалась Маргарита.

— Мадам звонили?

— Подойдите, Маргарита, — сказал Амёй жестким тоном. — Посмотрите… Сюда… стеклянные витрины…

— Да, мсье.

— Так что?

Маргарита напряженно думала.

— Итак, Маргарита? — сказала Клер.

— Признаться, мадам, я в этом почти не разбираюсь, но нахожу, что это так же хорошо, как и прежде.

— Но, черт возьми! — воскликнул Амёй. — Я не спрашиваю вашего мнения. Я спрашиваю вас: почему вы это сделали?

— Я ничего не делала, — запротестовала Маргарита.

— Как это!.. Будда и статуэтки были слева, а ворчестерский фарфор — справа. А теперь все наоборот!

— Не притрагивалась я к этому, — торжественно заявила Маргарита.

Вмешалась Клер:

— Скажите нам правду. Поймите, эти вещицы имеют очень большую ценность. Это уникальные предметы… Никто не должен открывать эти витрины.

— Клянусь вам, мадам…

Рыдания душили Маргариту, тогда как Клер и ее муж обменивались смущенными взглядами.

— Когда я пил свой кофе в два часа, — сказал Амёй, — все было на месте. Я в этом уверен. Я даже полюбовался голубой жардиньеркой. Удачно выбранное место!

— Я вышла в то же время, что и ты, — сказала Клер.

Амёй обернулся к Маргарите.

— Успокойтесь. Где вы были во второй половине дня?

— Здесь, мсье. Покончив с посудой, я все время стирала в ванной.

— Вы не уходили даже на какое–то время?

— Не двигалась я.

— Никто не приходил?

— Нет, мсье… А! Да, бедная девочка, она попрошайничала.

— Вы ее впустили?

— Нет.

— Ну что ты допытываешься! — выведенная из себя, заметила Клер.

— Хорошо, — сказал Амёй. — Вы свободны.

— У нее много недостатков, — проговорила Клер после ухода Маргариты, — но она не лгунья.

— В конце концов, эти предметы не сами же поменялись витринами, нет? И что?

— Ну и что из того? — сказала Клер. — Остается лишь вернуть их на место, и с этим покончено.

— Нет, только не это! Они хорошо смотрятся вот так… Что меня выводит из себя, так это то, что из моей квартиры устроили проходной двор.

— Но никто не заходил!

— О! Ты… ты чудо. Никто не заходил. Будда прошелся из одной витрины в другую, и ты считаешь это нормальным?

— Хорошо, он прошелся… Идем ужинать. Ты знаешь, что Лаваренны придут в девять часов поиграть в бридж.

Они прошли в столовую, и Амёй медленно развернул свою салфетку.

— Кто–то обязательно приходил, — сказал он.

Маргарита принесла суп, и Клер обслужила своего мужа, который сидел, задумавшись.

— Ты знаешь, — сказала она, — все эти штучки — это что–то загадочное.

— Какие штучки?

— Ну, как этот будда, например… Об этих статуях с Востока рассказывают такие странные вещи.

— Я так и вижу будду, переезжающего из одной витрины в другую, — высказался Амёй.

— О! Все это меня начинает раздражать, — заметила Клер.

За рыбой Амёй нарушил молчание:

— Строго говоря, пусть входят, я допускаю… Я этого не понимаю, но допускаю… Но мне не нравится, что кого–то развлекает менять местами эти вещицы.

— Андре, малыш, послушай…

— Нет. Никакого малыша Андре нет. То, что я говорю, серьезно. Ты можешь себе представить, что ты ради своего удовольствия, с риском для жизни лезешь к кому–то, чтобы переставить на пианино то, что находится на камине, и наоборот?

— Как это «наоборот»?

— Не утруждай себя, — вздохнул Амёй. — Я не прав, что… Единственное, я чувствую, что это какой–то знак. Может быть, угроза. Завтра придут рыться в моем письменном столе, в моих бумагах… И нет оснований…

— Но прежде всего, — вновь вступила в разговор Клер, — разве ты полностью уверен, что не ошибаешься?

Амёй положил вилку и внимательно посмотрел на жену.

— Маргарита заметила, как и мы, — ответил он. — Это и есть подтверждение!

— Это не то, о чем я хочу сказать. После своего кофе ты наверняка заснул. Не отрицай. Уверена в этом. Ты плохо улавливаешь и не хочешь меня слушать.

— Ну и что?

— Так вот… Ты сам поменял местами безделушки. Это же существует — сомнамбулизм.

Амёй резко отодвинул стул и встал.

— Дорогой, — сказала Клер, — не сердись. Я так пытаюсь тебе помочь.

— Спасибо.

Он вернулся в гостиную, закурил сигарету и, стоя в центре комнаты, стал рассматривать витрины. Однако он не видел ни нефритовых безделушек, ни хрупких фарфоровых изделий пастельных тонов. «Им» было известно, что он купил безделушки — ну, подлинное безумие! — после той истории с университетскими столовыми; «им» было известно, что он уладит это дело с учебными группами. «Им» пришел на ум такой тонкий способ предупредить его. «Они» старались произвести на него впечатление и обескуражить его.

Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. Нет! Это выглядело смешно!.. Как! Человек его склада!.. Хотя…

Он вынул из витрины тяжелого будду, который с опущенными веками улыбался своим тайным мыслям. У него было ощущение, что в своих руках он держит какого–то врага. Он чувствовал, что, быть может, пришел конец его удачам…

Когда прибыли Лаваренны, он отвлек в сторону психиатра, старинного друга по лицею, и провел его в свой кабинет.

— Я хочу кое–что тебе рассказать… Тебе, должно быть, приходилось видеть этаких чудаковатых…

— Ты мне еще рассказываешь! Да вот в прошлом месяце… Один бедолага, которому не удавалось правильно сосчитать до десяти…

— Успокойся. Я еще до такого не докатился. Но меня это очень беспокоит.

И он рассказал ему случай с витринами.

Лаваренн внимательно слушал его с бокалом шампанского в руке.

— Первое, что приходит на ум, — заключил Амёй, стараясь засмеяться, — так это необходимость поменять замки. Впрочем, мне бы уже давно полагалось это сделать. Такая богатая коллекция, а у меня даже нет надежного запора.

— Дело не в этом, — сказал Лаваренн. — Что мне кажется любопытным, так это твоя реакция. Прежде всего, навязчивая идея никогда не дотрагиваться до этих вещиц явно наводит на мысль… Можно подумать, что ты придаешь этому какое–то серьезное значение… И потом, твое тревожное состояние в данный момент… потому что ты явно одержим навязчивой идей, это сразу видно… Ты хорошо спишь?

— Так себе…

— Хм… Дела беспокоят?

— Да, тяжело! Но я не жалуюсь.

— Тогда зайди ко мне завтра. Я проведу небольшое обследование. Мне бы не хотелось тебя беспокоить, старичок, но за тобой надо бы понаблюдать.

— В конце концов, что тут… Мои вещицы поменяли местами, это очевидно.

— Знаешь… ощущение очевидности… — заметил Лаваренн с кислой миной, — это, может быть, труднее всего поддается лечению.

Головы трех жуликов сблизились над рюмками с анисовым ликером.

— Хозяев по–прежнему нет дома, — объяснял самый маленький. — Горничная на другом конце квартиры, а замок… поверьте мне… Было бы уж слишком глупо довольствоваться безделушками. Там внутри все интересно. Все! И туда надо залезть по крайней мере втроем… Когда я увидел, что оставил после себя беспорядок, то вернулся обратно и расставил посуду по местам. Не пойман — не вор… Завтра, часа в четыре, вам подойдет?

— Точняк, что не оставил отпечатков? — спросил самый здоровый.

— Я же тебе повторяю, что все поставил на место. В точности, как и прежде. Еще расскажи, что у меня глаз не наметан!





Психоз




— Вы заполнили его карточку? — спросил Лаваренн.

— Его зовут Марсель Жервез, — ответила ассистентка. — Говорит, что занимается живописью.

Сквозь зеркальное стекло психиатр наблюдал за Жервезом, который, ожидая в приемной, рассматривал полотно Руссо–Таможенника. Мужчина был маленький, одетый с некоторым изыском. Он вовсе не походил на художника, а скорее на преподавателя или даже провинциального нотариуса.

— Возраст?

— Сорок шесть лет.

— Женат?

— Да.

— Где проживает?

— Отей.

— Впустите.

Жервез поприветствовал его, чувствуя себя вполне раскованно, и с достоинством сел. У него были ярко–голубые глаза, пытливый и немного пристальный взгляд.

— Я полагаю, мне нужно рассказать вам все! — начал он.

Психиатр улыбнулся.

— Кто вас ко мне направил?

— Моя жена.

— Она меня знает?

— Нет. Она искала адрес врача–специалиста в справочнике.

— И первый попавшийся показался ей подходящим?

— Да.

— Любопытно. И вы послушались своей жены?

— Я хотел доставить ей удовольствие. Она так беспокоилась за меня. Впрочем, совершенно напрасно!..

Потому что моя жена — надо бы сразу вам об этом сказать — считает меня… сумасшедшим.

Лаваренн отмахнулся от этого слова небрежным движением руки.

— Сумасшествия как такового не существует! Есть лишь более или менее индивидуальный менталитет.

Жервез расслабился.

— Совершенно согласен, — пролепетал он. — Мне кажется, что наконец кто–то меня понимает.

Его взгляд скользнул по комнате, задержался на полотнах Дюфи. Он вздохнул.

— Всю свою жизнь я был жертвой странного стечения обстоятельств. Но прежде всего знайте, что я хороший художник, и даже очень хороший художник. Немного везения, и я мог бы видеть одно из своих полотен вывешенным здесь, среди ваших картин. И я бы запросто нарисовал, это легко и просто! Достаточно игнорировать рисунок. Ладно, не об этом!.. Четыре года тому назад директор одной галереи, где я выставлял свои произведения, предложил мне выполнить копии… Спешу заметить, ничего незаконного… Вы и представить себе не можете, сколько дураков счастливы повесить в своей гостиной репродукции да Винчи или Рембрандта…

— Ну, может быть, все–таки не дураков… — решился поправить Лаваренн.

Он встретил испепеляющий взгляд голубых глаз и кивком головы дал знак, что ждет продолжения. Жервез пожал плечами.

— Допустим, что это нормально — приклеить «Джоконду» над своим камином между колокольчиком из Вестминстерского аббатства и почтовым календарем. Я — с удовольствием. Меня снабжают старинными рамками, тоже поддельными, и раз — денежные чеки летят с регулярностью. Все довольны. Если вы желаете копию Дюфи, Бюффе, Пикассо — я к вашим услугам.

— Но все–таки, — сказал психиатр, — отличие должно бросаться в глаза.

— Отличие? — опешив, заметил Жервез. — Что вы имеете в виду?

— Не будете же вы утверждать, каков бы ни был ваш талант, что воспроизведете подлинник в точности?

Жервез грустно улыбнулся.

— И вы тоже! — сказал он. — Ладно. Не буду спорить. Только прошу выслушать мою историю. В конце концов, я не боюсь ее рассказать… И потом, вы же связаны врачебной тайной. Так что допустим, критики, эксперты, специалисты всех мастей непогрешимы. Так вот, я, Марсель Жервез, доставил себе удовольствие заменить знаменитого «Читающего старика» Рембрандта в Лувре его копией, так даже лучше стало.

— Интересно, — сказал Лаваренн.

— Вы не верите мне, — упорствовал Жервез. — А между тем уверяю вас, что это совершенно просто. Однажды зимним утром вы приходите в Лувр или куда–нибудь еще. Залы практически пусты. Вы одеты в чуть широковатое пальто, которое помогает вам замаскировать копию картины маленького размера, тщательно выбранной среди прочих, и в одну минуту совершаете подмену…

— Но охрана?

— Они уходят, проходят. Моя жена сопровождала меня, чтобы отвлечь их внимание или, незаметно покашливая, предупредить меня о возможной опасности.

— А! Поскольку мадам Жервез тоже…

— Естественно. Правда, будем точны, с неохотой. Она была уверена, что меня схватят, и потом, она не одобряла моих подмен. Но я не рисковал ничем, абсолютно ничем. Доказательство тому: когда я подменил картину Ван Дейка «Герцог Ричмонд», подошла группа туристов с экскурсоводом, и этот экскурсовод долго комментировал мою копию, приглашая полюбоваться цветом волос, складками сорочки… А между тем речь идет о хорошо известном искусствоведе. И никто так и не заметил, что «Колизей» Коро, «Непорочное зачатие Девы Марии» Мурилло и многие другие полотна являются подделками.

— Захватывающе, — сказал Лаваренн. — И много вы утащили картин?

— Семнадцать, — сказал он. — Не считая того, что я взял в музеях провинции. Но там это до смешного легко, и произведения зачастую посредственные. Я обладаю живописными работами более чем на один миллиард. Иначе говоря, я, Жервез, стою свыше одного миллиарда! Черт возьми!

— Понятно, — заметил психиатр. — И вы собираетесь их продать?

Жервез вздрогнул.

— Продать их? Но, мсье, я же не вор. Я лишь экспериментатор. Отныне доказано, что вся эта клика, что принимает решение о ценности какого–нибудь полотна, состоит из олухов, невежд, низких спекулянтов и дипломированных кретинов. Вот и все!

— У вас трудный случай, мсье Жервез. Стоит какому–нибудь настоящему знатоку — а такие есть — внимательно изучить одну из этих копий, и вот вы разоблачены.

Жервез с усталым видом скрестил руки.

— Я как раз и жду, чтобы меня, как вы выражаетесь, разоблачили. Но некомпетентность и глупость этих господ безгранична. Или скорее качество моей живописи исключительно. Или то, или другое… Вы понимаете, доктор, вы же убедились, я вижу. Признайтесь уж. Либо то, либо другое… Я вполне соглашусь, что я — не гений, но уж тогда пусть и они признают, что сами болваны.

— Изумительно! — сказал Лаваренн. — Послушайте, мсье Жервез, а не могли бы вы скопировать небольшую вещь Руссо, что в моей приемной?

Жервез скривился.

— Руссо — это доступно любому, — сказал он. — Я зайду завтра, если хотите.

Ассистентка проводила Жервеза, покуда врач, кинувшись к телефону, спешно набирал номер.

— Алло… Будьте добры, позовите хранителя музея… Спасибо.

Взволнованный Лаваренн попросил хранителя музея тщательно проверить картины «Читающий старик», «Герцог Ричмонд» и «Непорочное зачатие Девы Марии»… Нет–нет, он не может объясняться по телефону. Ему прежде всего хотелось бы знать, не являются ли эти полотна подделкой.

Хранитель музея сухо ответил, что он сделает все необходимое только из уважения к своему собеседнику, но что он выступает гарантом подлинности этих картин.

Несколькими часами позже он позвонил психиатру. Никаких сомнений, полотна, о которых шла речь, никоим образом не являлись копиями. Он только что лично их обследовал.

— Но, — настаивал Лаваренн, — вы подвергли их научному анализу?

Хранитель музея стал нервничать.

— Уже тридцать лет, как я провожу экспертизу, — ответил он. — Смею утверждать, что знаю свое дело.

Лаваренн извинился. Он полагал, что для установления подлинности некоторых картин прибегают к химическому анализу. Хранитель музея заметил, что психоанализ — это одно, а искусствоведение — другое. Нехотя Лаваренн признался, что полностью полагается на суждение столь именитого знатока. И стал с нетерпением ждать встречи с Жервезом.

И Жервез не обманул его ожидания. Он явился со всем необходимым и принялся за работу. Довольно скоро врач вынужден был убедиться, что его необычный пациент был просто виртуозом. Модель представляла собой мельницу с водосливом. Жервез торопился, ворча: «Это же почтовая открытка! Переводная картинка!.. А посмотреть на эти тополя! Торчат, как какие–то свечки».

И за это время картина наполнялась жизнью, с точностью повторяя оригинал. Это было непостижимо.

— И это еще называют листвой, — брюзжал Жервез. — А я говорю, что это нечто похожее на цветную капусту!

Психиатр не слушал. Он сомневался. Впервые он сомневался в себе самом. И когда Жервез закончил полотно, Лаваренн был смущен. Копия стоила подлинника. Жервез унес с собой свою картину.

— Еще два–три небольших мазка, — сказал он. — Я вам ее принесу обратно. Надеюсь, вы убедились?

Лаваренн долгое время пребывал в раздумье. Он должен был признаться в очевидном. Да, подделка стоила подлинника! И, по–видимому, так же дело обстояло со всеми копиями Жервеза. Но, с другой стороны, он не допускал, чтобы… Ночью он не сомкнул глаз.

На следующий день Лаваренн тайком отправил записку госпоже Жервез. Она явилась во второй половине дня, воспользовавшись отсутствием своего мужа. Она принесла поддельного Руссо–Таможенника. Это была красивая блондинка с поблекшими чертами лица и увядшими губами.

— То, что рассказал мне ваш муж, не укладывается в воображении, — сказал Лаваренн. — Он и в самом деле произвел все эти подмены?

— Да, — произнесла она, опустив глаза. — Вы понимаете, почему я послала его к вам. Жизнь стала невыносимой.

— Но возможно ли, чтобы никто никогда не заметил?..

— Потому что нечего замечать.

— Извините, не понял!

Она увлекла Лаваренна в приемную, сняла полотно Руссо–Таможенника и заменила его на копию.

— Сейчас я унесу подлинник, тихо продолжала она. — Мой муж, который, безусловно, не знает о моем посещении, принесет его завтра, полагая, что это его подделка. И он воспользуется каким–нибудь мгновением, когда вы оставите его одного, чтобы заменить ее на ту картину, которую я только что повесила. И он будет счастлив, думая, что обладает вашим Руссо. Уже не один год, как он коллекционирует таким образом свои собственные копии.

— Но… вы–то?

— А я, поскольку он держит меня в курсе всех своих планов, я прихожу до него в музеи. Именно я выкрадываю настоящие картины и заменяю их на поддельные. Я приношу подлинники к нему в мастерскую… а он относит их в музеи, где снова производит обмен. Теперь–то вы понимаете, почему никто никогда ничего не замечал!

Голос госпожи Жервез стал надтреснутым.

— Он живет в своих грезах и презирает весь свет. Правда убила бы его. Но я уже на пределе. Доктор, можно ли что–нибудь сделать?

Лаваренн рассмотрел оба полотна — настоящее и подделку: он уже больше не знал, где настоящее, где поддельное. Он прикрыл рукой глаза.

— Я сейчас направлю вас обоих к одному коллеге.

Потом он позвонил своей ассистентке:

— Симона, отмените прием. Мне совершенно необходимо немного отдохнуть.





Шизофрения




Профессор Лаваренн испытующе смотрел на молодую женщину, входящую в его кабинет… скорее красива… между двадцатью пятью и тридцатью… достаточно хорошо одета, хотя и не дорого… социальное положение неопределенное, возможно, довольно скромное… очень стеснительна, напряжена… пришла не по собственному делу, иначе попросила бы кого–нибудь из родственников или соседку проводить ее, хотя бы до приемной.

— Присядьте.

Профессор взял разграфленную карточку. Его пациентка села бочком на краешек кресла, сжав колени, как раз напротив письменного стола. «Она избегает смотреть на меня, — подумал Лаваренн. — Хочет сообщить нечто серьезное».

— Мадам?

— Да… Мадам Жюльетта Маре.

— Ваш адрес?

— Доктор, это по поводу моего мужа… Он сумасшедший!

Она судорожно вцепилась своими затянутыми в перчатки руками в сумочку и в отчаянии покачала головой.

— Он сошел с ума… Жизнь стала невыносимой.

— Ну, послушайте, мадам… Успокойтесь… Расслабьтесь… Ответьте на мои вопросы… Адрес?

— Улица Кардине, девяносто два.

— Профессия?

— Мой муж работает в одном банке. Он занимает не ведущее положение, но мы могли бы жить спокойно, если бы…

— Ну–ну… Возьмите себя в руки… Сколько ему лет?

— Тридцать четыре года.

— А вам?

— Двадцать восемь. Мы женаты уже четыре года. Детей у нас нет. Я знаю, о чем вы подумали, доктор… Нет, мы очень хорошо ладим друг с другом. Ни одного слова на повышенных тонах. Я делаю все, что в моих силах, лишь бы сделать его счастливым. Он стоит того.

— Когда вы выходили за него замуж, казался ли он вам… ну, скажем, нормальным?

— Абсолютно нормальным. Может быть, немного замкнутым, временами мрачноватым. Но надо вам, доктор, сказать, что жизнь он начинал трудно. Ему еще не исполнилось пятнадцати лет, когда родители погибли в автомобильной катастрофе. Он выкарабкивался в одиночку. С его способностями ему бы пойти учиться, но пришлось зарабатывать себе на жизнь.

— Никто ему не помогал?

— Нет. Хотя у него и есть дядя со стороны отца. Но когда–то братья поссорились. К тому же Шарль слишком гордый.

— Если бы он располагал некоторыми средствами, какую бы специальность он выбрал?

— Преподавание. Он обожает историю. Есть мужчины, которые мастерят что–нибудь, когда у них есть свободная минутка. Он же — никогда. Он и гвоздя вбить не способен. Он читает. Не прекращая, читает. Он все знает. Чуть было не выиграл тридцать тысяч франков по радио… Знаете, такая игра, когда задают вопросы… Его спросили…

— Не имеет большого значения. Что бы мне хотелось знать, так это причины, заставившие его участвовать в этом конкурсе.

— Причины?.. Но…

— Только ради денег или желая доказать свою эрудицию? Я упрощаю, но вы понимаете, что я хочу сказать.

— Может быть, и то и другое, доктор. Но тридцать тысяч франков — это большая сумма.

— Когда вы заметили первые тревожные признаки?

— Приблизительно полгода назад… Право же, несколько дней спустя после его неудачи на радио.

— А! Это интересно. Продолжайте.

— Утром во время бритья он разговаривал сам с собой. Я подслушала. Он к кому–то обращался, но я не могла понять к кому…

— Может быть, к своему изображению.

— О нет! Он говорил, как будто в комнате находился еще кто–то. Голос его звучал гневно. В другой раз я застала его на коленях на кафельном полу в одном халате. Он бил себя в грудь. Потом он встал, вытянул правую руку и произнес: «Клянусь в этом».

— Так и сказал?

— Да. Подумайте, как не забеспокоиться?

— И много было подобных… приступов?

— Да все время, доктор… Нет, не каждый день, это я преувеличиваю. Но раз или два в неделю. По утрам, всегда по утрам. В тот момент, когда он совершает свой туалет и полагает, что находится один. Иногда он закутывается в домашний халат, не продевая руки в рукава… или же в одеяло… и говорит, говорит, можно подумать, что молится… Но так быстро и тихо, что разобрать невозможно.

— Но он говорит, лишь когда задрапирован во что–нибудь?

— Да.

— Любопытно. А после припадков?

— Он совершенно нормальный.

— А в банке?

— Никогда на него не жаловались. Даже наоборот. Знаете ли, я наблюдаю за ним. Так вот, у него эти приступы только по утрам, когда встает.

— Сколько они длятся по времени, приблизительно?

— О! Три минуты, четыре минуты. И заканчиваются всегда одним и тем же. Шарль потрясает первым попавшимся ему под руку предметом — например, позавчера это была его зубная щетка — и делает резкие выпады в пустоту.

— Подождите, я запишу. Это крайне важно!.. А потом?

— Потом он выдыхается. Выпивает стакан воды, и все прекращается.

— А вы пытались когда–нибудь вмешаться, окликнуть его, встряхнуть?

— Нет, никогда… боюсь.

— Чего вы опасаетесь?

— Возможно, того, что он меня ударит. В эти мгновения вид его ужасен.

— Как это «ужасен»?.. Злой? Свирепый?

— Нет. Не смогу объяснить… Скорее восторженный. Сумасшедший, одним словом!

И Жюльетта Маре разразилась рыданиями. Никогда профессору не доводилось выслушивать более необычной истории. Он подождал, пока молодая женщина придет в себя.

— Послушайте, мадам… — сказал он. — Что же я могу сделать для вас? Я уверен, что вы передали мне в точности то, что сами наблюдали. Но и самые лучшие свидетельства не заменят непосредственного наблюдения.

— Приходите, посмотрите сами… Умоляю вас, доктор… Это единственный способ. Я много думала, прежде чем решиться на этот поступок. Вам необходимо прийти! У нас есть комната для гостей, Шарль туда никогда не заходит. Она сообщается с ванной комнатой обычно запертой на ключ дверью, и через фрамугу можно увидеть все, что происходит в туалетной комнате. Если бы вы согласились, доктор, мне было бы достаточно позвонить вам по телефону как–нибудь утром… Мы живем неподалеку… Вы могли бы сами все увидеть и услышать… Доктор, необходимо что–то предпринять. Это слишком ужасно!

Профессор Лаваренн на цыпочках проследовал за Жюльеттой Маре, которая провела его в комнату для гостей. Под фрамугой она поставила стремянку. Лаваренну оставалось лишь подняться на две ступеньки. Он злился на себя, но любопытство пересилило. Он подождал, пока Жюльетта тихонько закроет дверь. И тогда заглянул.

Шарль Маре стоял неподвижно посреди туалетной комнаты. Он нацепил старый пляжный халат и пребывал в глубокой задумчивости. Это был невысокий и щуплый мужчина с зеленоватым оттенком кожи и редкими волосами. Заложив руки за спину, он пристально смотрел куда–то между раковиной и вешалкой для полотенец. Лаваренн забыл об угрызениях совести. Он отмечал всевозможные характерные подробности: слегка оттопыренные уши, безвольный подбородок, подергивание губ, глубоко посаженные блестящие глаза… Маре вздохнул и скороговоркой произнес несколько слов. Лаваренн вздрогнул. Он не был уверен, что хорошо расслышал… «Генрих Третий…» Маре точно сказал: «Генрих Третий». Он тихо добавил что–то еще. Профессор сдерживал дыхание.

— Я спасу их, — сказал Маре. — На все Божья воля!.. Но вся эта кровь… вся эта кровь!

Он сомкнул руки и закрыл глаза. «Мистический бред», — подумал Лаваренн. Шарль Маре осмотрелся, схватил свой пристежной воротничок, потом заметил халат, который был на нем, и, казалось, оторопел. Он стянул его с какой–то опаской и швырнул в угол, а затем оделся с озабоченным видом. Намочил губку, вымыл лицо и с минуту рассматривал себя в зеркале. Наконец он вышел. Лаваренн осторожно спустился со своего насеста. Десять минут спустя Жюльетта явилась вызволить его.

— Ну как? — выдохнула она.

— Он ушел? — спросил Лаваренн.

— Да. Выглядел он довольно жизнерадостно.

— Странно, — сказал профессор. — Нет сомнений, что ваш муж отождествляет себя с каким–то историческим лицом, и, по всей видимости, с женщиной. Но с кем? На мой взгляд, женщина каждый раз новая. Сумей я узнать хоть одну из них, мне стало бы проще проанализировать навязчивую идею, которая преследует господина Маре.

— Значит, он серьезно болен?

— Пока не знаю. В поведении вашего мужа есть странные особенности… Бесполезно вдаваться в детали, но это случай крайне любопытный… крайне любопытный. Я смогу вернуться?

На этот раз Шарль Маре держал халат на руках, будто вялое и безжизненное тело. Правой рукой он сжимал нож. Он возвел глаза к небу и прошептал:

— Так надо, Господи. Так надо… Он обманщик.

Он вонзил нож в халат и быстрым движением разрезал ткань сверху донизу. В считанные секунды искромсанный халат превратился в лоскутья, и Маре зашвырнул их в угол.

— Теперь я гол, — сказал он. — И свободен!

Он погрузился в длительную медитацию, прерываемую короткими монологами. Затем он разразился горестным смехом. «Театральный смех», — подумал Лаваренн.

— Нантский указ, — сказал он, — это уж слишком… Нет, король не объявит войны Папе Римскому… Никогда!

Внезапно выйдя из себя, он набросился на купальный халат, который висел на вешалке, и нанес ему три удара своим ножом. Почувствовав облегчение, он положил оружие на складной столик и выпил целый стакан воды. Натянув пиджак, он снова стал мелким педантичным служащим. Он привел в порядок ногти, ощупал карманы, чтобы убедиться, что при нем точно были носовой платок, ключи, кошелек. На плитках пола он заметил кусочки халата и вздохнул:

— Бедняжка Жюльетта! Как же она расстроится! — Последний взгляд в зеркало — и он спокойно вышел.

Вскоре прибежала Жюльетта.

— Так вот, мадам, — начал Лаваренн, — по–моему, я начинаю понимать. Это халат ввел нас в заблуждение.

Нам все время казалось, что речь идет о какой–то женщине, не так ли? Но это необязательно. Случается также, что ваш муж принимает себя за монаха. Например, сегодня он играл роль Равайяка. Он убил Генриха Четвертого после того, как символически уничтожил свою рясу… Вы обнаружите свой халат искромсанным на кусочки. То же самое и в прошлый раз: он был Жаком Клементом и готовился зарезать Генриха Третьего.

— Кошмар какой! — застонала Жюльетта.

— Нет, мадам. Это логично. Во всяком случае, для него это логично. Перед вами человек, потерявший свою мать в раннем возрасте и рано почувствовавший, что его не признают, унижают, лишают причитающегося ему места в обществе. Он принялся изучать историю, и единственный раз, когда он хотел убедить остальных, что и он, в конце концов, что–то собой представляет… Помните, эта радиоигра? В последнюю минуту он проиграл. Пережитая неудача немедленно вызвала невроз — классический случай. Отождествляя себя с историческими личностями, которые в основном носили длинное платье и призвание которых в каком–то смысле — вершить судьбы, сирота, мелкий чиновник берет, если можно так выразиться, реванш…

— Это именно то, о чем я говорила. Он сумасшедший.

— О нет… Мы вылечим его, поверьте мне. Только действовать надо быстро. Опасно оставлять его в таком состоянии… Я позабочусь об этом.

Жюльетта проводила профессора. Когда она вернулась, Шарль ожидал ее у входа в гостиную.

— Ну как? — спросил он.

— Все идет хорошо! Он клюнул. Ты был великолепен, дорогой.

Но предстояло самое трудное. Дядюшка Андре по–прежнему не умирал. Шарль давно вынашивал свой план. Он прочел кипы работ по психиатрии, и процесс распада личности больше не представлял для него тайны. Обмануть какого–нибудь психиатра — вполне реально. Симулировать склонность к убийству — труда не составляло. Иначе говоря, если бы Шарля уличили в убийстве, ему грозил не более чем сумасшедший дом. А уж из психушки освободиться можно, особенно когда ты в здравом уме.

Но Шарлю не хотелось, чтобы его схватили. То, что путем кропотливого труда он пытался довести до конца, должно стать безукоризненным преступлением. «Операция Лаваренн», как говорил он в редкие минуты самозабвения, нужна на самый крайний случай, чтобы спасти его от эшафота. Он от души надеялся, что не прибегнет к ней и что обнаружит другой, более изящный и верный способ, чтобы благополучно спровадить дядю на тот свет, не вызвав при этом никаких подозрений. В целом, достаточно представить себе преступление, которое выглядело бы как несчастный случай или самоубийство. Вопрос начитанности и эрудиции. Шарль изучал труды по криминалистике. Недостатка в примерах не было. Состоятельные дядюшки, удушенные или отравленные, фигурировали почти на каждой странице. Тем не менее Шарль колебался. Его привлекала мысль об утоплении. Ему вспоминались необычайные истории, в которых ванна играла достаточно «пикантную» роль. Да к тому же дядя Андре любил подольше полежать в ванне. Шарль вынашивал свой план. По правде говоря, он уже созрел. Что удерживало в последний момент Шарля, так это нелепые разглагольствования профессора. Отождествление с матерью… комплекс неудовлетворенности… необходимость взять реванш… Все это, безусловно, не выдерживало критики, но засело в мозгу…

Случай устроил все как нельзя лучше. Ошеломленный, Шарль опустил телефонную трубку.

— Что такое? — сказала Жюльетта.

— Дядя… — промямлил Шарль. — Дядя Андре… Он умер… Горничная сообщила. Она обнаружила его мертвым по возвращении из магазина.

— Что–о?

— Да… Несчастный случай. Подлинный… Он плохо себя почувствовал, читая в ванне. Он, должно быть, хотел встать, позвать… Он держал ножик для разрезания бумаги и упал на него сверху. И тут же скончался.

Супруги переглянулись. Их распирало от радости.

— Мы богачи! — сказала Жюльетта.

— Хорошая все–таки штука, — сказал Шарль, — чувствовать себя неповинными!

Прокурор слушал профессора.

— Никакого сомнения, — подытожил Лаваренн. — На этот раз он пошел до конца. И речи быть не может о несчастном случае, я вам только что объяснил почему.

— Жак Клемент… Равайяк… — задумчиво сказал прокурор.

— А теперь этот мужчина, заколотый в собственной ванне, — продолжил профессор.

— Марат, конечно, — сказал прокурор.

— И Шарлотта Корде, — сказал Лаваренн. — Все время навязчивое тяготение к платьям.

— Я сейчас отдам распоряжение.

— Если позволите, господин прокурор, насколько это зависит от вас, мне бы хотелось, чтобы его поместили в мое отделение. Вы же понимаете, он станет объектом самой пристальной опеки. Не опасайтесь, что он ускользнет!.. Случай весьма необычный. Буду рад понаблюдать за ним.





Трудные случаи




Игрушечное ружье




В то время я служил инспектором полиции. Недавний выпускник Высшей школы полиции, я наивно полагал, что достаточно применить те методы, которые нам преподавались, чтобы довести до конца самое запутанное дело. Опыт старшего поколения — всех этих Торренсов и Жанвье, — казалось мне, отдавал затхлым эмпиризмом. Полицейское расследование являлось для меня всего лишь одним из направлений научного исследования. Нет спасения без лабораторных изысканий!

Мой начальник, бригадный комиссар Мерлин, хорошо знавший Мегрэ, часто повторял: «Будь осторожен, малыш. (Он всегда разговаривал со мной на «ты» в минуты доверительности.) Истина — не графиках, не в статистике и не в учебниках по психоанализу… Если хочешь преуспеть, слушай сперва, о чем говорят люди!» Я улыбался Он также говорил: «Истину отыскать — как трубку раскурить». Старческие предрассудки! Я почитывал свои книги в ожидании такого дела, которое позволило бы доказать, чего я стою. И оно появилось. Это было дело Сен–Манде. В течение нескольких дней оно будоражило умы, а потом о нем забыли. Я же помнил о нем всегда, поскольку оно сыграло в моей жизни решающую роль.

С виду так, самое заурядное дело. Комиссар Мерлин вызвал меня. В его кабинете сидел здоровый темноволосый малый, довольно симпатичный, у которого под левым глазом красовался совсем свежий кровоподтек. Но что меня поразило больше всего, так это то, что он недавно плакал.

— Робер Мило, — сказал комиссар.

Я чуть было опрометчиво не спросил: «Что он натворил?» К счастью, Мерлин научил меня держать язык за зубами.

— Чемпион Европы в легком весе, — продолжил тот. — Вы не были вчера вечером на Ваграм? Жаль! Много потеряли… Он уложил Мака Сирвена во втором раунде. Мы так и думали, что он выиграет. Но не столь быстро. Расскажи нам дальнейшее, Робер.

— Я сразу же захотел позвонить маме, чтобы сообщить ей хорошую новость, — сказал Мило. — Она слишком впечатлительна, чтобы следить за моими матчами по радио, так что…

Слезы брызнули у него из глаз, как будто ему только что заехали кулаком в лицо. Было даже как–то неудобно видеть такого сильного парня, сраженного детским горем.

— Итак, — мягко сказал комиссар, — телефон был занят.

— Это именно то, чего я не понимаю, — пробормотал Мило. — Она знала, что я буду ей звонить, как я делаю это всякий раз после боя.

— Да, — сказал Мерлин, — но ты забываешь, что встречу продлили, на сколько?.. Не больше шести минут вместо запланированной сорокапятиминутки. Если у нее появилось желание поговорить с кем–нибудь, то она думала, что у нее достаточно времени, так?

— Вы не знаете ее, — сказал Мило. — Уж слишком она беспокойная… вернее, была…

Он тяжело сел, закрыв глаза руками.

— Итак, — продолжил комиссар, — телефон был занят. Уточняю, недавно пробило десять часов. Десятью минутами позже Мило вновь позвонил. На этот раз он услышал гудок, но никто не ответил. Тогда он прыгнул в свою машину и помчался в Сен–Манде. Он нашел свою мать… мертвой… Но подождите, в этом–то и заключается странность. Несчастная женщина была тяжело больна на протяжении ряда лет… Назовите это стенокардией — как хотите. Она вела себя крайне осторожно. Сама по себе ее смерть не должна вызывать никаких вопросов. Ведь так, Робер? Ты наверняка ожидал того, что произошло?

Мило какое–то мгновение пребывал в нерешительности, прежде чем утвердительно кивнуть головой.

— Она упала в коридоре между своей спальней и комнатой сына. И она держала в руке ружье, ружье для стрельбы стрелами — знаете, такие детские ружья, которые стреляют палочками с приделанными на конце резиновыми присосками.

— По мне, — сказал Мило, — так она хотела защититься.

— От кого? — возразил комиссар. — Ведь квартира была заперта на ключ?

— На ней остались следы побоев? — спросил я.

— На первый взгляд — нет, — сказал Мерлин. — У нас еще нет результатов вскрытия, но врач не обнаружил никаких подозрительных признаков. По его мнению, мадам Мило умерла от сердечного приступа.

— А тогда, — с чувством воскликнул Мило, — зачем ей понадобилось это ружье?

— Ну послушай, Робер! Подумай хорошенько! Твоя мать была разумной женщиной. Чтобы защититься, она взяла бы какой–нибудь другой предмет.

— Существует игрушечное оружие, — заметил я, — которое в точности похоже на настоящее.

— Но не это, — ответил Мерлин. — Это была маленькая, копеечная игрушка, так ведь, Робер?

— Она подарила мне его, — пояснил Мило, — чтобы я согласился пойти в школу. Она купила его на рынке… В те времена мы не были богаты. Мой отец недавно умер, а тут мне в школу!.. Сколько я играл с этим ружьем! Есть ребятишки, которые берегут какого–нибудь плюшевого мишку или деревянную лошадку. Для меня это ружье — все…

— Что… «все»? — тихо проговорил комиссар.

— Не знаю… может быть, время, когда мы были счастливы — моя мать и я.

— А теперь вы не счастливы? — спросил я. — Насколько я понимаю, дела у вас идут превосходно.

— Это другое. Да, в каком–то смысле я счастлив. Зарабатываю много денег. Обо мне говорят… Но…

Мило пытался уточнить свою мысль. Счастье — понятие сложное, да и не только для боксера. Он так ничего и не добавил.

— Вы пойдете туда, — сказал мне Мерлин. — Разнюхайте что и как. На мой взгляд, там ничего не найти… Тем не менее никогда не знаешь… И потом, я был хорошо знаком с его отцом… Ладно, вперед! Встретьтесь с комиссаром полиции, первым прибывшим на место происшествия…

Он чуть было не добавил: «Слушайте, что говорят люди!» — но спохватился, что повторяется, и ограничился тем, что протянул мне руку.

— Да, — добавил он, — а адрес?

— Дом 36–бис по улице Алюетт в Сен–Манде, — сказал Мило.

Я оставил их вдвоем, а сам спустился вниз, раздраженный и расстроенный. Вот все, что мне предлагалось в качестве завершения моей подготовки! Старуха умерла, черт возьми, своей собственной смертью, а я буду дергать всех совершенно понапрасну!

Я добрался до Сен–Манде. Дом выглядел неплохо. Три этажа, гараж, садик. Он был, наверное, куплен на первые деньги Мило. Комиссар полиции был удивлен моим посещением. Ему дело представлялось предельно ясным. Действительно, присутствовала любопытная деталь — игрушечное ружье, но когда кто–нибудь умирает внезапно, его смерть всегда кажется необычной.

— С тем же успехом она могла держать в руках кастрюлю или утюг, — резонно заметил комиссар. — Но она держала ружье… оружие, в общем, смехотворное. А совпадения — их встречается сколько угодно!

Я случайно узнал от него, что мадам Мило была не такой уж пожилой женщиной, как я предполагал. Всего пятьдесят один год, но выглядела она значительно старше, так как много работала.

— Ее сын, похоже, считает, что ее убили, — заметил я.

— Чушь! Будьте уверены, что я тщательно провел следствие. Кто проживает в доме? Прежде всего, сама мадам Мило. Она занимала первый этаж. Затем на втором — Нильзаны. Вот уже две недели как они на Югах. Наконец, на третьем — вдова, мадам Ландри. Ей 70 лет. Недавно ее прооперировали, у нее тромбофлебит, и она едва может двигаться. Сиделка, которая ухаживает за ней, утверждает: мадам Ландри спала, когда она уходила вчера вечером, ближе к девяти часам.

Таким образом, получается, что дом был пуст. Если говорить откровенно, должен признаться, что мадам Мило не ладила со своей квартиросъемщицей. Вы знаете, как это бывает: две женщины, одинокие, больные…

Короче, одна старалась сделать жизнь другой невыносимой. У меня по этому вопросу есть свидетельство сиделки и горничной, которая приходила три раза в неделю к мадам Мило. Похоже, у той был очень трудный характер. Я скорее подозреваю, что нарождающаяся слава ее сына немного вскружила ей голову. Для нее это стало прекрасной возможностью получить реванш! Она считалась только со своим сыном. Это даже послужило поводом для развода.

— Какого развода?

— Как? Вы не знаете?.. Три года тому назад мадам Мило повторно вышла замуж за некого Антуана Гюрда, бывшего государственного чиновника, вышедшего на пенсию в результате ранения на войне. У него нет одной руки. Впрочем, прекрасный человек. Но у него с Мило совершенно не ладилось, уж не знаю из–за чего. Он ушел в прошлом году, и заговорили о разводе.

— Предполагаете, что он мог оставить себе ключ от квартиры?

— Вполне возможно! Правда, это нисколько не объясняет, каким образом он сумел бы осуществить убийство жены… И потом, я вам сразу же дам справку, что вчера вечером Гюрд присутствовал на встрече ветеранов своего полка в «Кафе–дю–Сикль» в районе Порт–Майо. Можете проверить, как сделал я сам. С десяток свидетелей повторят вам, что он не двинулся с места с половины десятого и до полуночи. Вам известно расстояние от Майо до Сен–Манде…

— А квартиросъемщица, эта госпожа Ландри? Можно ли утверждать, что она не спускалась вниз?

Комиссар пододвинул мне свою пачку «Голуаз».

— Думаю, да, так как сиделка перед этим дала ей сильное успокоительное… Я забыл название препарата, но вы увидите рецепт… Наконец, мадам Мило, конечно же, не открыла бы своей квартиросъемщице. Тем более что дверь нашли запертой на ключ.

— И что же?

— Так вот, речь идет о самой что ни на есть естественной смерти, как я уже говорил. Не понимаю даже, с чего столько суеты. Ну да, ведь Мило теперь знаменитость!

Он хлопнул ладонью по пачке газет и пожал плечами. Мне не оставалось ничего больше, как посетить квартиру, но я склонялся к тому, что не обнаружу там ничего интересного. Мило присоединился ко мне, потому что он хотел показать мне ружье. Маленькое ружье с грубо вырезанным прикладом. Пружина в нем давно оборвалась. Мило держал его в руках с каким–то почтением.

— Мама лежала здесь, — сказал он. — Как раз между дверью в свою комнату и дверью в мою. Она лежала на боку, вот так…

Он вытянулся на паркете, прижав к себе ружье, потом он поднялся пружинящим прыжком.

— Бедная мама!

Я чуть было не выдал ему парочку нелицеприятных слов. Я вполне допускаю сентиментальность, но не люблю эдаких атлетов, которые после соревнования, в котором они дали волю своим самым животным чувствам, делают прессе заявления типа: «Я очень рад за моих друзей, жену, мать…» И у меня было такое впечатление, что Мило немного рисовался своим горем, что он любовался собой как великим чемпионом с бесхитростным сердцем. Слишком уж это все было просто: парижский паренек, мать, которая жертвует собой, юноша, который бьется «ради мамы»… Я вошел в комнату.

— Где оно было, это ружье?

— Там, под фотографиями.

Фотокарточки представляли Мило в шесть месяцев, в год, в два года, играющего в мячик, с обручем, наряженного моряком, пожарником, затем в костюме для причастия… Снова Мило — в защитной стойке, скрывшись за боксерскими перчатками, прыгающий через веревочку, боксирующий с собственной тенью; наконец, многочисленные мгновенные снимки, сделанные во время его боев, при резком свете прожекторов, арбитр с поднятой вверх рукой, отсчитывающий секунды над поверженным противником.

— Тридцать восемь боев, — сказал Мило. — Тридцать побед. Шесть матчей вничью. Два поражения.

— Неплохо, — вежливо сказал я. — Мадам Мило никогда не присутствовала на выступлениях?

— Никогда. Она слишком боялась.

— Как вы пришли в бокс?

— Да вот это в какой–то степени случайность. Когда я был маленьким, понимаете… я был тщедушный и хрупкий. У меня был вид девчонки… Мама так хотела, чтобы у нее родилась девочка! Она растила меня, как парниковое растение. А потом, годам к четырнадцати, я резко развился. И тогда приятель моего отца привил мне вкус к спорту. Я провел несколько боев, так, для развлечения. Я не верил в успех.

— А чем вы занимались в то время?

Мило, казалось, смутился. Он сделал несколько шагов, низко опустив голову, как бы стирая носком ботинка невидимые пылинки.

— Ничем особо серьезным я не занимался, — признался он.

— Вы оставляли свою мать…

— Все сложнее… В то время Гюрд начал ходить к нам в дом.

— А вы его не любили?

Мило удивленно посмотрел на меня.

— Нет, — сказал он, — не любил. Не мог привыкнуть видеть этого типа между мамой и мной… Он не переставал преследовать меня. Называл меня по–английски «боевая машина», потому что знал, что меня это бесило.

— Не говорил он, что вы ни на что не годны?

— Да, говорил, но не при мне, потому что я сунул бы ему кулак под нос.

Мило пнул ногой коврик у кровати.

— Пожалуй, — пробормотал он, — я не прав. Да, он это говорил, и при мне… С его увечьем… у него руки не хватало… так что он, конечно, ничем не рисковал.

Вот я и слушал, «о чем люди говорят», как того хотел шеф. Я улыбнулся.

— О! Смеяться не над чем, — заворчал Мило.

— Не злитесь. Я думал о том, что к вам не имеет отношения… Продолжайте!

— Что вы хотите, чтобы я еще добавил?.. Я начал всерьез заниматься боксом из–за него… Я ему обязан своим левым ударом. Когда я обрушивал его на подбородок или скулу, мне казалось, что я бил по нему. «Получи! Это от «боевой машины»!»

Теперь я слушал его с удовольствием. Впервые он говорил откровенно.

— А ваша мать?.. Полагаю, она страдала от ваших ссор?

— Безусловно… Но что я мог поделать?

— А она любила его?

— Думаю… да… Когда меня здесь не было.

— Как это?

— При мне он не смел, вы понимаете… Он вел себя как гость… И потом, есть еще кое–что… Когда я говорю вам, что это сложно… Я, я теряюсь!

Он сел на свою кровать, зажав ладони меж колен.

— Я начал зарабатывать много денег, — вновь начал он. — А ему это не нравилось.

— Кому?

— Ему, конечно.

— Да, понимаю.

Но то, что я понимал, я не смел ему сказать. Я представлял себе женщину, которая на протяжении ряда лет не любила грубого и ленивого подростка, столь далекого от того хрупкого и нежного мальчика, которого она выходила. Но подросток стал прекрасным гладиатором, и на этот раз ее взяло за живое. Этот чемпион, который, наверное, получал писем, как эстрадный певец, ее сын!

— Вам много пишут?

Он самодовольно рассмеялся и развел руки.

— Вот такие горы писем!.. Вы же знаете, что такое девчонки! Они все сумасшедшие. Временами я читал их маме. Да, я поддразнивал ее немного!

— А этот развод, как он произошел?

— Не знаю. Это случилось во время моей подготовки к чемпионату во Франции. Я отбыл в провинцию на два месяца… Когда я вернулся, Гюрд уже собрал свои пожитки.

— Но ваша мать, что она–то вам сказала?

— Она сказала мне, что он был злым человеком и она выставила его за дверь.

— И вы не попросили объяснений?

— Нет. У меня были другие заботы. Я получил травму во время боя и довольно трудно выздоравливал. Вам я вполне могу признаться, что я плохо держу удар. Как только число раундов у меня переваливает за шесть, начинаю ощущать боль. Мама ухаживала за мной. Мы, как влюбленные, отправились в путешествие по Испании, и вопрос о Гюрде больше никогда не вставал между нами.

— Можно осмотреть квартиру?

Он провел меня повсюду. Я задержался в комнате мадам Мило, совсем скромно обставленной. Трофеи, выигранные ее сыном, когда он был боксером–любителем, выставлены на столе.

— Извините меня, — сказал Мило. — Мне лучше подождать вас в коридоре.

В гостиную, небольшую, очень уютную комнатку, пахнущую мастикой, я тоже прошел без него. В углу я заметил телефонный аппарат. Мне не хватало полного отчета по делу, может быть, судебный врач смог бы мне сообщить первые результаты. Я подошел к двери и позвонил в Институт судебно–медицинской экспертизы. Доктор Сюэв только что закончил работу. По его мнению, смерть наступила между половиной десятого и половиной одиннадцатого вечера, о чем мы уже знали. Нет, следов яда не обнаружено. Никаких подозрительных следов иного происхождения. Я положил трубку.

Я еще не знал, что проник в тайну. Решение сформировалось само по себе где–то в подсознании. Научные познания мне не помогли. Просто у меня тоже была мать, которую я любил. По профессиональной привычке я обследовал замок входной двери.

— Ведь существует только два ключа?

— Да. Один у мамы, другой у меня… Но все же кто–то вошел, и она почувствовала себя в опасности…

Неожиданно я умолк. Истина явилась мне в ослепительном свете. Я исследовал ее на досуге в такси, которое везло меня в Управление. Мое объяснение казалось абсолютно логичным.

— Так, — воскликнул Мерлин, увидев меня, — ты что–то обнаружил!

— Мадам Мило точно была убита.

— Что?

Я быстро рассказал ему о своем посещении и представил мое заключение.

— Отметем в сторону соседку. Она находилась под действием успокоительного и не могла двигаться. Так или иначе, мадам Мило ей бы не открыла.

— Остается Гюрд, — сказал комиссар. — Но к его алиби не подкопаться, я же тебе говорил. Во время преступления — поскольку, по–твоему, имело место преступление — он был в «Кафе–дю–Сикль», что в пятнадцати километрах от Сен–Манде

— И тогда Гюрд позвонил по телефону именно из кафе. Жестокая мысль! Он позвонил своей бывшей жене, наверное изменив голос, чтобы сообщить ей, что сын ее только что серьезно травмирован; возможно даже, сказал, что он умер. Это была ужасная месть, которая, хочется верить, превзошла ожидания Гюрда. У несчастной матери, как мы знаем, было слабое сердце. Полный упадок сил. Она дотащилась до комнаты своего сына… Этот малыш, для которого она столько сделала… больше не вернется… Она смотрит на фотокарточки, которые подытоживают целую жизнь… она берет маленькое ружьецо… любимую игрушку… Остановка сердца… Сражена на расстоянии так же наверняка, как пулей… Все объясняется… Номер телефона, занятый в десять часов; потом, десятью минутами позже, телефонная трубка, которую никто больше не снимет… Остается получить признание Гюрда.

— Я позабочусь об этом, — сказал Мерлин. — Мне остается научить тебя лишь этому. Остальное… Превосходно!.. Ты все понял… Видишь, как я был прав… Истину отыскать — как трубку раскурить… А трубку раскуривать надо потихоньку… не торопясь.





Трое подозреваемых




Меня частенько спрашивали, как я действую, пытаясь раскрыть какое–нибудь очень запутанное дело. Господи, да откуда я знаю! Конечно, существуют правила, которым надо следовать, но настоящая работа происходит сама по себе. Как говаривал наш славный учитель, тот, кого мы в шутку называли «кудесник Мерлин», «расследование подобно абстрактному полотну». Если умеешь видеть, то с первого же раза различаешь, где у него лицевая сторона, а где оборотная. Чистая правда, за исключением одного: лицевая сторона никогда не проявляется сразу, лишь по прошествии длительного времени и по мере того, как научишься вглядываться, пока все глаза не высмотришь. Вспоминаю об этом деле с тремя подозреваемыми. Оно действительно напоминало картину. Но на протяжении долгих дней мы, мои коллеги и я, изучали ее, не замечая, что видели изнанку. Ну, судите сами.

Случилось это десятого августа. В Париже — ни души, и если бы консьержка в доме, расположенном по улице Лористон, была не столь подозрительной, никто бы и не заметил, что Раймон Лаффе исчез. Но, поскольку обычно он предупреждал ее о своем отсутствии, она удивилась, что не видела его в течение двух дней, и сообщила комиссару полиции. В квартире горел свет, но на звонки никто не отвечал. Комиссар вызвал слесаря, который без труда открыл замок, поскольку дверь не заперли изнутри на задвижку. По некоторым признакам он сразу же пришел к выводу, что в квартире произошла трагедия, и расследование поручили мне.

Признаки были настолько явные и многочисленные, что мне они показались даже излишними. В гостиной виднелись следы борьбы: перевернутое кресло, отодвинутый стол, ковер не на месте, не говоря уж о вазе, разбитой вдребезги; в спальне — странная деталь — исчез прикроватный коврик. На кухонном столе я обнаружил моток толстой бечевки и, наконец, в прихожей — придавленный створкой двери носовой платок с инициалами Р. Л. в пятнах крови. Вывод один — на Лаффе напали в гостиной и убили. Нападавший завернул тело в коврик, тщательно его перевязал, спустил вниз, затем, должно быть, погрузил в автомобиль. Но носовой платок Лаффе, который, наверное, лежал в нагрудном кармашке, выпал, не замеченный убийцей…

Все это казалось мне чересчур очевидным. Если бы Раймон Лаффе захотел, чтобы поверили в его смерть, он именно так бы и действовал.

Мне казалось, что передо мной театральные декорации. Например, кресло: требовалось усилие, чтобы перевернуть его. Я провел эксперимент. Оно было низким и очень тяжелым. Могу сказать, что повидал немало комнат в беспорядке после борьбы. У подлинного беспорядка есть какие–то особые приметы, которые трудно описать, но они бросаются в глаза. Лаборатория еще выяснит относительно платочка, но Лаффе, по всей видимости, стреляный воробей. Конечно, он позаботился оставить на носовом платке следы своей собственной крови. С Лаффе мне приходилось сталкиваться. Несколькими годами раньше у меня проходило дело о краже, совершенной в его офисе. Пустяковое дело, но в связи с ним я получил показания осведомителей, и у меня сложилось впечатление, что с этим типом еще, наверное, придется столкнуться не раз.

Полицейский механизм пришел в движение, и я начал, как всегда, расспрашивать всех, кого можно. Консьержка не сообщила мне ничего интересного. Раймон Лаффе вел довольно размеренную жизнь. Спать ложился поздно, вставал поздно, у себя никого не принимал. Жильцы дома разъехались на каникулы. Очевидно, что, будь Лаффе убит — гипотеза, которую я a priori не отметал, — нападавший на него мог, не подвергаясь большому риску, донести тело до лифта, спуститься с ним с четвертого этажа и вынести из дома. Тогда он — мужчина крепкого сложения, так как Лаффе, как я прекрасно помнил, выше меня и весил по крайней мере килограммов восемьдесят пять.

Убежденный в правильности избранного пути, я решил действовать так, как если бы Раймон Лаффе захотел сбежать, не опасаясь погони. И прежде всего, как обстояли его дела?.. Он управлял мелкой фирмой рекламных роликов, которая не очень–то процветала. По словам его секретарши Ивонны Ардуин, они находились на грани разорения. Раймон Лаффе, человек по натуре безалаберный и бессовестный, задолжал абсолютно всем. Сама Ивонна вот уже два месяца не получала зарплаты, и недавно ее уволили. У нее стояли слезы в глазах, когда она мне об этом рассказывала. А вот Анри Фельгро, компаньон Лаффе, так тот, не колеблясь, обозвал пропавшего сволочью и прохвостом. Он знал его еще по лицею. Когда–то Лаффе слыл хорошим товарищем, может быть, не очень усидчивым учеником, но смышленым, деятельным, а главное — бойким на язык. Иногда он забавлялся тем, что собирал по домам пожертвования под тем или иным предлогом и бывал настолько убедителен, казался таким правдивым, что ему подавали без колебаний.

— Мне еще тогда бы задуматься, — посетовал Фельгро. — Но я тоже не пропускал случая подстроить какую–нибудь каверзу. Не со зла. Когда я снова случайно встретился с ним года два назад, он меня тут же очаровал. Лаффе вынашивал уйму планов и подумывал о съемке фильмов для телевидения. Он сразу начал выписывать колонки цифр, а когда Раймон говорил языком цифр, он становился настоящим солистом в большом концерте.

Я дал себя облапошить и вложил в дело несколько миллионов. Естественно, я все потерял. Причем по его вине, так как идея была стоящей. Но он всегда жил не по средствам. Непрестанно ломал комедию, что он удачливый бизнесмен; по жизни Лаффе шагал, все время любуясь собой со стороны. Одетый на английский манер, покуривая сигары, как в кино, с легкостью раздавая чаевые, а в кассе — пусто. И всегда за ним последнее слово. Всегда улыбка на устах. Ослепительная. Непроизвольная. Другого слова и не подберешь — непроизвольная. А его манера говорить! «Вы, дорогой, вы — коммерсант!» За это хотелось ему врезать. Причем однажды, признаюсь, пришлось влепить ему. Я дал ему пощечину — настолько вышел из себя. Так вы думаете, он разозлился? Ни капельки. Сыграл роль благородного джентльмена, человека, способного простить минутное настроение. Он ограничился тем, что заметил, что ему очень не везет. Убить его мало!

— И что произошло, по вашему мнению?

— Сбежал он. Преспокойно. Он всем задолжал. Поговорите с его братом, увидите!

Я прибыл к Денису Лаффе, который только что вернулся из поездки, услышав сообщение по радио. Я нашел отчаявшегося человека, сыпавшего проклятьями. Для него Раймон был не просто спекулянтом, а вором. Он объяснил мне, что Лаффе занял крупные суммы у отца и обязался их выплатить в момент наследования. Он подготовил расписки…

— Они у меня здесь, — сказал Денис. — У него хватило наглости утверждать, что они подложные и что это я их сфабриковал. Наше дело сейчас в суде, и я даже не уверен, что выиграю. Этот негодяй слегка изменил свой почерк и подпись, так что теперь специалисты ничего не могут сказать. Видите, каков он! Если хотите знать, от него пострадало немало людей. А его секретарши! Скандал! Он держал их месяца три, достаточно, чтобы вдоволь поразвлечься, а потом — бац! Вон! Следующая! Малышка Ардуин — вы видели ее? — очаровательна, а? Так вот, он только что ее выгнал. После того как посулил ей золотые горы, уж как водится… Альбер, брат девчушки, пригрозил ему. Ха! Угрозы! С него как с гуся вода. Я не злодей, но желаю — слышите, желаю! — чтобы в один прекрасный день с ним что–нибудь произошло.

— Возможно, уже произошло.

— Ладно вам!.. В настоящее время он в Бельгии или Швейцарии со всеми денежками, которые смог заграбастать, и подложными документами. И я совершенно спокоен! Через месяц он, как пить дать, найдет других простофиль. Знаете, это потрясающий актер! Нет–нет, поверьте мне, у него большое будущее!..

— Ему все–таки сорок восемь лет.

— Но это именно то, что делает его неотразимым! Он напускает на себя этакий серьезный вид! Когда он говорит, кажется, что он взвешивает каждое слово. У вас все время такое ощущение, что ему хочется совершить что–нибудь недозволенное для вашей же пользы, потому что вы ему симпатичны. Он понижает голос, не решается, пожимает плечами и с улыбкой: «Ну, вам–то я могу довериться…» Готово! Вы попались! Что касается меня, то временами я задаю себе вопрос: может быть, его следует изолировать? В конце концов, ведь мания величия излечима!

Найти Альбера Ардуина, брата выгнанной секретарши, не составило никакого труда. Молодой, лет двадцати, со спортивной походкой и открытым, улыбчивым лицом. Однако, когда я произнес имя Раймона Лаффе, он преобразился.

— Этот, — сказал он, — пусть никогда не попадается мне под руку!

Он поведал мне о злоключениях своей сестры. Несчастная малышка влюбилась в шефа. Он был такой вежливый, такой сдержанный, с какой–то долей отцовского отношения!.. Создал видимость, что откровенничает с ней, ввел ее в курс своих планов…

— Поймите, это тип, которому необходимо, чтобы его слушали, чтобы им любовались. Однажды, еще вначале, он пригласил меня пообедать. Признаюсь, я попался. Он говорил о самых крупных актерах запанибратским тоном: это производило сногсшибательное впечатление: «Моя группа только что пригласила Бельмондо… Бебеля пришлось уламывать, но, поскольку он хотел поработать со мной, ему пришлось согласиться…» Я сидел как идиот, внимал. Еще бы!.. А эта дура Ивонна думала, что он на ней женится. Так что, когда он сказал ей, что она может поискать себе другое место, разразилась трагедия! Все очень просто — она совсем рехнулась, бедная девочка!

Теперь я убедился окончательно: перед нами очевидный факт бегства. Лаффе захотел навсегда порвать со слишком тягостным прошлым.

Я ошибся. На третий день его тело выловили в Сене, далеко вниз по течению от Парижа. Он был мертв, более того, убит выстрелом из пистолета прямо в сердце. Документы, удостоверяющие личность, исчезли. Так же как и коврик, послуживший для переноски зловещего груза. Может быть, его унесло течением? Но походило на то, что убийца сам убрал его перед тем, как столкнуть труп в Сену. Его расчет казался простым. Он надеялся на то, что либо тело никогда не будет найдено, либо будет найдено слишком поздно, чтобы его опознать, либо сочтут, что Раймон Лаффе покончил с собой. В любом случае безнаказанность обеспечена. А на улики в квартире на улице Лористон он попросту наплевал.

Я настолько уверовал, что Лаффе пустился в бега, что не знал, с какого конца приняться за дело. Дождался заключения судебного врача; оно гласило, что Лаффе убит в ночь с восьмого на девятое около полуночи. Чисто логически имелось трое подозреваемых: Анри Фельгро — компаньон, Денис Лаффе и Альбер Ардуин, брат молоденькой секретарши. У всех троих имелись счета для сведения с покойным; все трое достаточно крепкого телосложения, чтобы перетащить тело из квартиры в лифт, а затем из лифта в машину. Безусловно, существовал определенный риск. Преступник мог наткнуться на какого–нибудь жильца или запоздалого прохожего, шофера такси… Но все улики указывали на непреднамеренность преступления. Скорее возникала мысль о случайно вспыхнувшей ссоре, которая закончилась плохо, и виновный действовал под давлением обстоятельств…

Я бросил на это дело всех свободных сотрудников, и, естественно, первые собранные сведения оказались обескураживающими. У каждого из троих подозреваемых имелось алиби.

Так, молодой Ардуин отдыхал в Ансени под Нантом у друзей. Его отпуск заканчивался десятого, поэтому девятого в ознаменование закрытия сезона была устроена великолепная рыбалка. Восьмого вечером, ближе к девяти часам, все разъехались по домам, чтобы наутро в шесть вновь встретиться. Вопрос состоял в том, чтобы узнать, успел бы Альбер Ардуин доехать на своем «ситроене» до Парижа, убить Лаффе и вернуться в Ансени до шести часов. Школьная задачка: если машина идет со скоростью в среднем сто километров в час, а расстояние до Парижа составляет четыреста километров… Увы! Всю жизнь я мучился над подобными задачками — такими, казалось бы, простыми и такими абсурдными. Теоретически, конечно, возможно. Ночью да по хорошей дороге, на новом автомобиле Ардуин мог держать среднюю скорость в сто километров. Допуская, таким образом, что он совершил бы поездку туда и обратно за восемь часов, ему бы остался ровно час, чтобы… Да, это возможно, но правдоподобно ли?.. Понадобилось бы допросить его друзей, показать фотографию Ардуина на ночных бензозаправочных станциях на трассе Нант — Париж, так как ему обязательно пришлось бы заправляться, если на самом деле… Но алиби представлялось мне основательным.

Анри Фельгро, так тот жил в Версале. Он утверждал, что никуда не выходил из дому. Вместе со своей женой он смотрел телевизор до двадцати двух часов и лег спать. Жена подтвердила его показания. Его алиби казалось еще более достоверным и прочным из–за его безыскусности. Если нет на руках никаких конкретных оснований подвергать сомнению показания подозреваемого, то остается лишь поверить на слово. Сказать: «Вы лжете!» — означает вообще отказаться от показаний близких. В данном случае мне пришлось бы сомневаться не только в свидетельстве госпожи Фельгро, но еще и его тещи, больной, пожилой женщины, она плохо спала и улавливала любой шорох в доме, не говоря уж о молоденькой горничной, которая ночевала над гаражом и ничего не слышала. Мог ли я серьезно думать, что все четверо участвовали в сговоре?

Что касается Дениса Лаффе, то он узнал об исчезновении брата в Аркашоне, где отдыхал в кемпинге. Каждый вечер он слушал радио, иногда для развлечения ловя передачу «Дорожный «Интерсервис», чтобы послушать срочные сообщения автомобилистам, заблудившимся на проселочных дорогах. Каково же было его изумление, когда диктор произнес: «Мсье Денис Лаффе, путешествующий в «Пежо–404» серого цвета с прицепом и находящийся в районе Бордо, просьба срочно вернуться в Париж, ваш брат пропал без вести».

Из троих именно его алиби — по крайней мере, с первого взгляда — представлялось неопровержимым. Но из всех них именно он питал к Раймону ту «братскую» ненависть, которая никогда не проходит.

Таким образом, я дотошно разобрал три варианта времяпрепровождения. Я Тщательно осмотрел машину Ардуина — довольно поношенную, но еще бодренькую модель «ID». Я обошел работников бензоколонок. Никто из них не признал Ардуина. Я говорил грубым голосом, чтобы произвести впечатление на молоденькую горничную Фельгро. Она сильно плакала, но подтвердила его показания. Я направил одного из моих людей в Аркашон, чтобы провести расследование в кемпинге. Попусту. В это время года движение автомашин оживленное. Денис мог преспокойно, никем не замеченный, выехать седьмого или восьмого утром, убить Лаффе, вернуться ночью и приехать в Аркашон ранним утром девятого, то есть почти за двадцать четыре часа до радиовызова. Повсюду я наталкивался на стену. И в довершение всего это преступление наделало шуму. Августовской прессе, как правило, перепадает не много загадочных событий. Поэтому смерть Раймона Лаффе упорно не сходила с первых полос.

Отчитываясь каждое утро, я в основном помалкивал. Но работал без устали. Полагаю даже, что никогда еще столько не трудился. Лично я ничего не имел против моих троих подозреваемых. Пожалуй, я даже находил их симпатичными. Но, кроме них, я не знал, кого заподозрить. Я быстро расширил круг своих поисков и отметил основные связи умершего, принял к сведению поездки его знакомых, определил их возможные обиды. Конечно, у Лаффе хватало недругов, так как он многим задолжал. Но кредитор — не убийца и не имеет ни малейшего желания стать им. Среди молодых женщин, которые оказались его жертвами, некоторые конечно же радовались его смерти. Тем не менее у кого из них достало бы силы перенести тело весом в восемьдесят пять килограммов?..

Инспектор Гро, который мне помогал, подсказал:

— Женщине могли помочь?

Нет. Если начинаешь выдумывать, чтобы обойти трудности расследования, то ты пропал. Бесспорными мне представлялись две вещи: первое — Раймон Лаффе убит решительным и кряжистым противником, второе — убийца кто–то из этих троих. Это–то я и повторял себе целыми днями: утром — во время бритья; днем — в своем кабинете, уплетая сандвич; вечером — изучая досье; ночью — укладываясь спать… Это было какое–то наваждение, но подобное состояние я поддерживал, потому что знал, что в конце концов оно даст свои результаты. Гостиная, лифт, холл, дверь, тротуар, автомобиль… далее — крутые берега Сены… В воображении я сотни раз вновь и вновь пробегал этот маршрут… Само собой разумеется — и не стоит об этом напоминать, — я подверг самой тщательной экспертизе «ситроен» Ардуина, «пежо» Дениса Лаффе и «купе» Фельгро. Тщетно! Итак, я — убийца. Я только что убил Лаффе. Столько усилий ради весьма гипотетического результата? Не проще ли оставить тело на месте преступления и преспокойно уехать? И если уж я действительно закоренелый преступник, то почему бы мне не привести все в порядок, прежде чем уйти?

Внезапно я обнаружил, что, вместо того чтобы рассмотреть картину с лицевой стороны, я с самого начала из кожи лез, чтобы увидеть ее с изнанки. Правда была настолько простой! Как всегда, она так и лезла в глаза.

Убийце вовсе не обязательно покидать гостиную, чтобы в конце концов очутиться на берегу Сены. Наоборот, он шел от реки, чтобы попасть в гостиную. Дело в том — это мне представлялось очевидным, — что только мужчине было под силу перенести тело, и я упорно видел в качестве подозреваемых лишь Дениса Лаффе, Альбера Ардуина и Анри Фельгро. Но предположим, что виновной окажется женщина. Напрашивается вывод, что преступление совершено не в квартире, а в другом месте. В каком? Да на самом берегу Сены. Где найти лучшее место для встречи? Хочется в последний раз увидеться с человеком, которого по–прежнему любишь, умолять его, заставить его передумать. Она выбирает место, которое еще дышит воспоминаниями о первых прогулках влюбленных. Но мужчина пожимает плечами. С него довольно этих хныканий и жалоб. И тогда, потеряв голову, она стреляет и убивает… А затем, опомнившись, пугается… Как обезопасить себя?.. Совершить такое преступление, которое женщина совершить не смогла бы. Достаточно забрать у умершего его документы. Кто знает? Если немного повезет, тело, возможно, и не опознают. Потом она вытаскивает из кармана убитого ключи, носовой платок, запачканный кровью; труп сталкивает в воду, это не очень–то и трудно. Затем остается добраться до квартиры. (Это по крайней мере я сразу правильно угадал: комната выглядела как декорация к спектаклю.) Таким образом, у всех сложилось впечатление, что убийство произошло в квартире на улице Лористон, тело завернули в коврик и увезли на автомобиле. Короче говоря, никто не заподозрил бы женщину.

На следующий день я арестовал Ивонну Ардуин. Она сразу призналась. Впрочем, она уже готова была явиться с повинной, пребывая в страхе, что вместо нее расплатится невиновный… Бедняжка Ивонна!.. К счастью, у нас к преступлениям, совершенным в состоянии аффекта, судьи относятся со снисхождением!





Голубой халатик




Бригадный комиссар Мерлин, который–то и научил меня работать, помнится, говаривал: «Простых дел не существует. Когда сразу все понятно, это означает, что не понятно ничего!» В справедливости его высказывания, над которым я и сотрудники моего возраста нередко посмеивались, мне пришлось убедиться в самом начале своей карьеры. В то время я был в Морлэксе. (Я основательно поколесил по провинции, прежде чем получить звание комиссара и сменить Мерлина, чтобы в свою очередь повторять подчиненным: «Простых дел не существует» и так далее. Но это уже другая история.)

Так вот, однажды в субботу где–то в конце августа, когда отдыхающие собирают свои чемоданы и наглухо заколачивают ставни на виллах, на своем письменном столе я обнаружил записку: меня просили срочно приехать в Локирек, где только что обнаружили тело парижского коммерсанта Кристиана Урмона. Несчастный был убит выстрелом из револьвера.

В Локирек я отправился охотно. Преступление, конечно, возбудило мое любопытство, но я так люблю этот городок, что надеялся выкроить несколько минут и побродить по берегу. Я тогда увлекался цветными фотографиями и, как только у меня появлялось свободное время, мог обежать всю округу в поисках какой–нибудь старой церкви или придорожного распятия. Потому–то и фамилия Урмон мне что–то напомнила. Я купил свой фотоаппарат в Париже и спрашивал себя, не в магазине ли Урмона? Короче, сорока пятью минутами позже я выходил из машины перед мэрией, где меня поджидал сержант Ле Галло, один из лучших здешних удильщиков лаврака.

— Как дела, шеф?.. Уровень воды достаточный?

— Эх, немного бы времени! — ответил он. — Высота прилива достигла отметки сто десять, представляете! Но со всем тем, что у нас происходит…

Он выглядел взволнованным.

— Этот Урмон, не он ли держит большой магазин оптической аппаратуры на бульваре Сен–Жермен?

— Да, он, — подтвердил Ле Галло. — Вы с ним знакомы?

— Немного… Где тело?

— Его временно положили сюда.

Меня проводили куда–то вроде прачечной, где я нашел врача и мэра. Рукопожатия, обмен незначащими фразами — все как обычно. Тело лежало на столе; казалось, Кристиан Урмон спал. Он был хорошо сложен и за несколько недель, проведенных в отпуске, успел загореть; лицо красивое и энергичное. На нем были лишь белые плавки и легкий халатик, голубой цвет которого мне показался ярковатым. К икрам и рукам прилип песок.

— Пуля попала прямо в сердце, — заметил врач. — Сначала она пробила халат.

Он указал мне на маленькую дырочку, как от пробойника.

— Ткань не обожжена, — продолжил он. — Выстрел произведен с небольшого расстояния. Смерть наступила мгновенно.

— Полагаю, пуля не прошла насквозь?

— Нет.

— Оружие нашли?

— Нет.

— Никто не слышал выстрела?

— Нет.

— Какими данными мы располагаем?

Информацию предоставил мне мэр — подтянутый мужчина, похожий на учителя на пенсии, явно потрясенный случившимся. Тревогу поднял рано утром, около половины восьмого, ловец крабов. Он обнаружил Кристиана Урмона за скалами. Мэр, хорошо знавший Урмона, сразу же побежал на виллу сообщить близким. Госпожа Урмон еще спала, а Роже, младший брат Кристиана, только что встал. Он взял на себя труд поведать о несчастье невестке.

— Это было ужасно, — сказал мэр. — Тем более что несчастная женщина не очень хорошо себя чувствовала!.. Проходите в кабинет. Я сейчас попрошу принести кофе.

Врач, извинившись, откланялся. Я охотно проследовал за господином Рузиком, который вынул из шкафа бутылку кальвадоса и две рюмки, покуда пожилая женщина в чепчике занималась кофе.

— Вы кого–нибудь подозреваете? — спросил я по обыкновению.

— Нет никого, кто бы мог желать зла мсье Урмону, — сказал Рузик. — Вот уже десять лет, как он проводит здесь свой отпуск. К нему относятся с большим почтением.

— Сколько ему лет? Около сорока?

— Сорок два года.

— Дети есть?

— Нет. Я даже думаю, что из–за этого жена его редко появлялась на людях. Здесь ведь полно ребятишек… Она предпочитала оставаться дома. Они живут в «Гелиополисе», большой вилле на мысу, сад ее тянется до самого побережья. У них своя лестница, которая ведет прямо на пляж. Каждое утро спозаранок мсье Урмон ходил купаться. Его иногда встречали в одном халате, когда он возвращался к себе. Преступник поджидал его за скалами и внезапно выстрелил.

— Расскажите мне о его брате.

— Роже?.. А! Ну он совсем другой!

Мэр чокнулся со мной и отпил глоток водки.

— Хороша, а?.. Я получаю ее из Лизьё… Один из моих давнишних учеников балует меня… Роже Урмон… у него были крупные неприятности. Он архитектор и оказался замешанным в одно дело, связанное со строительством домов в Тулоне. Один нотариус, Бенальди, подал жалобу… Но Роже Урмон в конце концов доказал свою непричастность, и нотариусу отказали в возбуждении дела… Во всяком случае, Роже Урмон разорился. Говорят, что деньги он взял в долг у брата… Я повторяю вам то, что слышал… Меня это не касается.

Но глаза его поблескивали.

— Сам–то уверен, что вокруг него сплошные друзья, — добавил он. — Ваше здоровье!

Я покинул его и отправился в путь к мысу, докуривая сигарету. Море отдавалось в скалах сильным шумом. На открытом месте оно казалось темно–синим в мутном свете. Я замечтался… Сперва навести справки о Роже… Это легко… Проверить также материальное положение умершего… И затем распорядиться поискать оружие… Может быть, оно было выброшено в море, но после такого высокого прилива море, возможно, отступит далеко от берега… Я оказался перед виллой — большим домом из гранитных блоков со светлыми швами из цемента. Красивое жилище, чуть мрачноватое. Открыл мне Роже Урмон. Я признал его с первого же взгляда, настолько походил он на брата. Такое же красивое лицо, такое же телосложение, такие же короткие волосы, чуть отливавшие рыжиной на висках. Только, пожалуй, немного худее. Он провел меня в гостиную с видом на бухту. Несмотря на тик, который время от времени подергивал уголок его рта, он, казалось, вполне владел собой,

— Я уже все рассказал, — проговорил он. — Не понимаю… Вчера вечером мой брат выглядел так же, как обычно. Мы поиграли в пинг–понг. Уверяю вас, ничто не предвещало…

Я дал ему высказаться. Он рассказал об их житье–бытье втроем, их развлечениях, прогулках, напрасно пытаясь найти хоть что–то, способное объяснить трагедию.

— Мы были очень близки, — заключил он.

Я протянул ему сигареты. Он рассеянно взял одну, поискал зажигалку в карманах брюк.

— Извините, — сказал он. — Вижу, что сегодня утром надел брюки Кристиана. Знаете, все, что подходило одному, годилось и другому…

Я предложил ему огня.

— Как отреагировала мадам Урмон? — спросил я.

— Плохо… Очень плохо… Она, должно быть, пошла наверх прилечь…

— Нельзя ли мне ее увидеть?

— Если хотите… но она знает не больше моего…

Он провел меня на второй этаж и открыл дверь спальни.

— Сандрина, — сказал он, — посетитель… Он не долго пробудет… Надо же помочь полиции.

Она лежала мертвенно–бледная, губы серые, глаза лихорадочно воспалены. Она выглядела очень молодо. Я по–чему–то готовился увидеть красивую женщину. Она же была скорее некрасива. Слишком большой рот, слишком длинный нос. Я допрашивал жену Урмона главным образом, чтобы услышать ее голос. Я придаю большое значение голосам. Ее голос дрожал, звучал угрюмо.

— Какая она обычно? — спросил я у Роже, когда мы вышли. — Жизнерадостная? Косметикой пользуется? Танцует?

— Нет… Она жалуется на самочувствие, причем неизвестно, что с ней. Обращались ко многим врачам. Одни винят печень, другие — нервы.

— Сколько ей лет?

— Тридцать один год. Но можно дать и восемнадцать. Она всегда выглядела девочкой.

— Могу я взглянуть?

— Пожалуйста.

Я прошел через шикарно обставленный холл.

— Они ладили друг с другом?

— Жили душа в душу.

Мы спустились в сад. Шезлонги располагались вокруг стола, на котором валялись ракетки для пинг–понга. Пляжный халат сброшен на землю у куста. Роже подобрал его.

— Бедный Кристиан! — сказал он. — Он все терял. Вот его халат.

— Но тогда тот другой, голубой, в котором его нашли сегодня утром, чей он?

— Мой, естественно. Он никогда не утруждал себя поисками. Брал, что попадало под руку.

Мы прошли до лестницы, ведущей к пляжу.

— Кто занимается домом?

— Мари, — сказал он, — старушка из Локирека, которая приходит заниматься хозяйством, мыть посуду, иногда готовит.

Роже Урмон указал мне на бесформенное нагромождение глыб.

— Там, вон за тем валуном… Утром, когда Кристиан спускался вниз, здесь никого не бывает.

— А вы что, тоже купаетесь?

— Да, но значительно позже. Меня присутствие людей не смущает.

Мы обошли вокруг груды камней. На земле не осталось никаких следов. Я протянул руку.

— С виллы, вон там, вдали, можно видеть место, где мы находимся?

Роже застыл в нерешительности.

— Это вилла Депаров. С этой стороны дома окон нет.

— Совершенно верно. Теперь я хотел бы выслушать Мари. Прошу прощения, но лучше бы вам не присутствовать при разговоре. Она, наверное, не осмелится говорить при вас откровенно.

В ожидании ее прихода я начал расставлять по местам свои персонажи, всячески избегая каких–либо предположений. Правда, у меня уже сложилось одно… Мари появилась, вытирая ладони о край передника. Начиная с определенного возраста мужчины и женщины на этом суровом, обвеваемом всеми ветрами побережье становятся одинаково похожи на этаких «морских волков»: обветренные щеки, глубоко изрезанные морщинами, кустистые брови, нависающие над серыми глазами. Кажется, она меня побаивалась… Мой первый вопрос удивил ее. Я спросил ее, много ли парижан в Локиреке. Для нее любой нездешний неизбежно являлся парижанином.

— Достаточно, — сказала она. — Они еще не все разъехались.

— А не попадался ли вам в последнее время кто–ни–будь из них, прогуливающийся вокруг виллы и как бы разглядывающий ее?

— Вы хотите сказать, зевак?

— Да, пожалуй.

— В них недостатка нет. Это самый красивый дом на побережье.

Мне предстояло немало хлопот. Я напрямик спросил ее о Кристиане Урмоне. Многих ли людей он посещал в Локиреке? Случалось ли ему выходить из дому одному? А поздно возвращаться? Была ли у него какая–нибудь подружка?

— Только не у него!

Ответ буквально вырвался у нее. Я сразу же начал напирать.

— В полиции нам все известно… Все эти вопросы, чтобы быть уверенным, что вы говорите правду… Послушайте, как ее зовут?

— Это мадам Депар.

— Правильно, — авторитетно заверил я.

— Он виделся с ней каждое утро… Говорил, что ходит купаться, но…

— И давно это началось?

— С прошлого года.

— Мадам Урмон была в курсе?

— О нет! Несчастная женщина! Она бы умерла, узнай она правду!

Я отправил ее и вновь принялся за Роже. Поначалу он хотел все отрицать, затем пригрозил выгнать старую служанку. Наконец он сдался. Да, его брату свойственна одна слабость.

— Господин инспектор, надо же его понять… Сандрина так и осталась маленькой девочкой. Мы ее очень любим. Я так пошел бы за ней в огонь! Когда для меня настали трудные времена — вы, конечно, уже наслышаны, — так это она помогла мне. Брата моего пришлось бы упрашивать, а она тут же выдала необходимую мне сумму… Это чудесный друг.

— Но, возможно, не совсем еще женщина?

— Все женщины становятся в один прекрасный день настоящими, если от них этого ждут! Но Кристиан всегда торопился, внимания никакого не проявлял…

— А ваша невестка ничего не подозревала?

— Нет. Она слепо обожала Кристиана… Я делал со своей стороны все, чтобы она не знала. Кристиан пообещал мне, что скоро порвет эту связь.

— Что вы знаете о мсье Депаре?

От Роже я узнал, что Депар руководил сетью прачечных в Париже. Это серьезно поставленное дело поглощало все его время. Он приезжал в Локирек в конце недели. Сходил с поезда в Плуаре, брал свою машину из гаража напротив вокзала. Обратно уезжал в воскресенье вечером.

— Что он собой представляет?

— Пятьдесят лет, толстый, довольно вульгарный.

— А она?

— Светская львица.

Я пообещал Роже держать его в курсе дела и сохранить в тайне, до получения нового распоряжения, любовную связь его брата. Затем я отправился к Депарам. Их вилла, как и «Гелиополис», выходила прямо на пляж, что было очень удобно для Кристиана Урмона. Меня провела внутрь развязная девица, которая сообщила обо мне госпоже Депар. Роже не солгал. Блондинка, высокая, сильно накрашенная, глаза ее смотрели вызывающе и немного угрюмо. У нее были сильно выпуклые глаза восточной дивы и страстный рот. Я бы спокойно мог представить ее певицей. Урмон, должно быть, не много для нее значил. Естественно, она уже знала о трагедии, но сохраняла самообладание без малейшей примеси враждебности. Я сказал ей, что посвящен в ее тайну. Она нисколько не смутилась и почувствовала, насколько это меня удивило.

— Наша связь закончилась, — сказала она.

— Почему?

— Я ему не игрушка, эдакий легкий флирт на отдыхе… Кристиан хотел сохранить нас обеих, понимаете?.. У него не хватало смелости выбрать. Он явно хотел, чтобы вместо него этот выбор сделала я.

— Как раз в это утро и…

— Да, и произошло объяснение.

Хотя она делала над собой усилие, голос предательски задрожал. Разрыв произошел, наверное, куда более мучительно, чем она хотела бы признаться.

— А ваш муж?

— Что мой муж?

По ее лицу прошла как бы волна ненависти.

— Он только что приехал с кучей бумаг, как всегда. Он ничего не видит, ничего не слышит. Занимается счетами.

— Кристиан Урмон… был ли он человеком, способным убить себя?

Она разразилась горьким смехом.

— Мужчины все об этом подумывают, — сказала она. — Из тщеславия. Но предпочитают откладывать это на завтра!

В случае самоубийства разве не нашли бы револьвер? Я задал ей еще несколько вопросов. В своей сдерживаемой ярости она производила впечатление. Я не считал нужным беспокоить Депара. Времени хватало. Скоро полдень. Я откланялся и возвратился в мэрию, откуда позвонил в гараж. Да, мсье Депар прибыл поездом в шесть тридцать. Он задержался в гараже, чтобы проверить зажигание. Он отправился вскоре после восьми часов. Это ставило его вне подозрений. Впрочем, всерьез я никогда его не подозревал.

Я прошел до табачного магазинчика, чтобы пополнить запас «Голуаза», потом вернулся на пляж со стороны камней. Я заметил жандармов, которые обшаривали лужи воды, приподнимали длинные космы водорослей. Море обнажало черные, маслянистые камушки, которые сверкали повсюду, насколько хватало глаз. Запах отлива всегда приводит меня в волнение. Я медленно шел по сырому песку.

Один жандарм выпрямился и что–то крикнул. Я подбежал. Он держал револьвер. Я осторожно взял его, но он был покрыт песком и илом. И речи не могло быть, чтобы обнаружились отпечатки пальцев. Я вытащил обойму и вздрогнул: не хватало двух пуль. Две пули!.. Почему две?..

Нет, не умозаключение позволило мне найти решение. Теперь, конечно, по зрелом размышлении я говорю себе, что если кто–нибудь захотел бы убить Роже Урмона, а не Кристиана, то с первого же выстрела заметил свою ошибку и не повторил бы ее. Значит, целились именно в Кристиана. Но кто же мог так сильно не любить Кристиана Урмона? Депар? У него алиби. Мадам Депар? Она бы выстрелила один раз. Не два… Так что… Но в тот момент я не действовал методом исключения. Передо мной вновь возникла хрупкая Сандрина, нелюбимая, ревнивая, слишком чувствительная, чтобы не понять, что что–то происходит, что ее муж слишком занят, слишком рассеян… Эти утренние отлучки не могли казаться ей естественными. Возможно, однажды она проследила? Она в отчаянии. Почему ей всегда оставаться в жертвах? Приходит такой момент, когда возмущение ослепляет. Она берет револьвер из какого–нибудь комода, где он, должно быть, пролежал не один год. Она поджидает Кристиана, который в то утро даже не подумал захватить с собой купальный халат. Она убивает его, затем решает донести на себя. Но Роже ее останавливает. Он хочет избежать скандала. Он любит свою невестку, обязан ей многим. И он устраивает представление: выпускает пулю в свой собственный халат на уровне сердца, облачает в него тело и выбрасывает револьвер, забыв, что море может отступить намного дальше, чем обыкновенно. План представлялся безупречным. Если бы оружия не нашли, я конечно же подумал бы, что Кристиана убили вместо брата, и у меня не возникло бы никакого основания подозревать Сандрину. Действительно, когда сразу все понятно, то не понятно ничего.

Сандрину оправдали. Я узнал, что она вышла замуж на Роже. Однако не останется ли между ними навсегда воспоминание о голубом халате?





Преступление в лесу




Я служил в Ле–Мане, когда мне пришлось разбираться с этим темным делом. Сарта — это немножко Корсика, с той лишь разницей, что вместо чести там главное — деньги.

Та же межклановая рознь, та же месть, лелеемая годами. Тот же обет молчания, и порой еще более стародавние, цепкие и дикие суеверия. Вот почему я не испытывал особого оптимизма, отправляясь в эту заброшенную сельскую местность, где только что убили Эмиля Сурлё. Я покинул Ле–Ман меньше часа назад, а впечатление создавалось, что находишься в дремучем лесу. Огромные сосновые боры, темные и сырые, заросли папоротника, ухабистые дороги, болота; птиц мало, природа враждебная, мрачная, и вдруг посреди поляны автомобиль, а внутри — тело. Жандармы ни к чему не притрагивались, потому что знали, что я скоро приеду, тем более что я приступил к расследованию с самого начала. Преступление налицо: заряд картечи пробил лобовое стекло и сразил Сурлё прямо в грудь. Он рухнул на руль, сраженный наповал. Машина сделала резкий поворот, затем остановилась поперек дороги с заглохшим двигателем.

— Выстрел из ружья произведен метров с десяти, — сказал бригадный комиссар. — Видите, дробью изрешетило весь бок машины.

Он провел меня за толстое дерево и показал гильзу из красного картона, которую я подобрал.

— Стрелявший находился здесь, — вернулся он к разговору. — Думаю, что он поджидал Сурлё, так как земля вся истоптана, как если бы долго ждали.

Действительно, виднелись довольно четкие, но запутанные следы. Скорее всего, на нем были резиновые сапоги с подошвой в клеточку. Все это нас не очень–то продвигало вперед.

— Расскажите мне о Сурлё.

— Их двое, — сказал комиссар, — Эмиль и Гастон. Это — Эмиль, старший.

— Чем он занимался?

— Торговал недвижимостью, а под этим здесь подразумевается многое. Конечно, он покупает и продает, но он также собирает арендную плату, получает комиссионные — короче, целая кухня…

— Богат?

— Говорят, да. Но никаких внешних признаков. Так обычно и бывает у людей его профессии из–за налоговой полиции.

— А его брат?

— Гастон владеет мукомольней чуть подальше. Тот тоже вполне обеспечен.

— Они ладили?

— Не то слово, неразлучны.

— Эмиль женат?

— Нет. Он жил как старый секач. Гастон женат. У него взрослый сын, сейчас служит.

— Вы предупредили его?

— Это как раз он обнаружил своего брата. У них общие дела: здесь полная мешанина в этой семье. Он вам объяснит лучше, чем я. К концу каждого месяца он приходил к Эмилю, когда тот возвращался из своих поездок. Они занимались своими подсчетами вдвоем.

— Но все–таки не среди леса!

— Нет, конечно. Мы находимся в двух шагах от усадьбы Эмиля.

Комиссар взял меня за руку и повлек к дорожке, которая виднелась чуть поодаль, между соснами. В глубине я обнаружил ограду и двускатную крышу здания, напоминавшего старинный замок.

— Это здесь, — сказал комиссар. — Эмиля застрелили, когда он сбавил скорость, чтобы повернуть.

— Если я правильно понимаю, его обокрали?

— Очевидно! Я не вижу его портфельчика. По словам Гастона, Эмиль складывал деньги своих клиентов в старенький портфельчик. Всего около четырех тысяч франков.

— А где он, Гастон?

— Поехал предупредить жену. Он вскоре вернется.

Рокот мотора вернул нас на поляну. Прибыл врач. Рукопожатия, привычные банальные фразы. Покуда он обследовал тело, я попытался не то чтобы определить, но приноровиться к задействованным лицам, обстоятельствам, месту происшествия. Городские преступления, да позволено мне будет сказать, подходят мне больше, чем эти преступления «на природе», их виновники располагают полной свободой, чтобы скрыться. Ружье, дробь, патрон!.. В местности, где все охотятся, я найду их повсюду — эти ружья, дробь и патроны даже того же самого калибра! Комиссар угадал мою растерянность и шепнул:

— Без сомнения, это Жюль стрелял.

— Жюль?

— Да, Марасэн. Из–за него одни неприятности. Он был егерем у графа Сен–Андре, а потом, после смерти своей жены, принялся пить. Графу пришлось его уволить, и Марасэн стал чем–то вроде дикаря. И это он, когда–то такой исполнительный и добросовестный, теперь промышляет браконьерством; при случае и стянет что по мелочи, а когда «под мухой», то способен на все. У него уже две судимости: одна за побои с увечьями, другая — за кражу. Я действительно не вижу никого другого, кто…

— Он далеко отсюда живет?

— Нет. Минут десять на вашей машине.

— Тогда поехали!

Марасэн потрошил кролика на маленьком дворике возле лачуги, где он жил. Впрочем, местечко очаровательное: много цветов, серебрящиеся на солнце тополя и в конце тропинки — темные воды Сарты, в которых отражаются коровы, пасущиеся вдоль берегов. Марасэн был одет в замшевую куртку, в глазах просвечивало безумие. Увидев нас, он осклабился.

— Покажи свое ружье, — сказал комиссар.

По его тыканью я определил степень падения этого человека. Марасэн движением подбородка указал нам на хижину. Я вошел за комиссаром. Ружье висело у очага.

Комиссар переломил стволы, вытащил два патрона из красного картона и понюхал оружие.

— Так и есть, — пробурчал он. — Мерзавец!

Не выпуская ружья, он ринулся во двор.

— Где ты спрятал деньги?

Тот преспокойно отделял шкуру кролика кончиком ножа.

— Хотел бы я иметь деньги, которые можно прятать, — сказал он.

— Вы знаете, что Эмиль Сурлё умер? — сказал я.

— А! Вот так новость!

— Он был убит выстрелом из ружья с час назад… Ружье, как ваше, и патроны, как ваши…

Я показал ему стреляную гильзу из красного картона, которую я подобрал за деревом.

— И твоим ружьем недавно пользовались! — крикнул комиссар.

— А чем я, как вы думаете, убил этого кролика? — спросил Марасэн по–прежнему невозмутимо–наглым тоном.

— Не надо горячиться, — сказал я. — Расскажите мне, что вы делали во второй половине дня.

— Так вот, я ушел часа в три. Переправился через реку, поднялся до Круа–де–Берже; там я застрелил кролика и вернулся через Катр–Шмэн.

— Признаешься! — воскликнул комиссар. — Именно там–то Сурлё и убили.

— Хотелось бы взглянуть на него, — не смущаясь, сказал Марасэн.

— Во что вы были обуты? — спросил я.

— Вы не охотник, — сказал он презрительно. — В сапоги, конечно.

— Где они?

— На кухне.

Они там и стояли. Старые резиновые сапоги с подошвой в клеточку.

— Да он издевается над нами, — негодовал комиссар. — Я забираю его.

— Подождите!

Я быстро обыскал кухню и комнату, служившую спальней.

— Время только теряете, — вновь заговорил комиссар. — Он мог спрятать деньги где угодно. Может, не у себя, а под каким–нибудь деревом.

Он рассуждал резонно. Марасэн — хитер и осторожен. Если он и виновен в преступлении, то принял меры предосторожности.

Я позволил комиссару действовать по его усмотрению. Марасэн не оказал никакого сопротивления. Он демонстрировал пренебрежительное равнодушие. А мне вспоминались некоторые выражения комиссара Мерлина, моего учителя. «Нажива, — частенько повторял он, — что это значит — нажива? Все может стать наживой. Но не только деньги надо принимать в расчет. Существуют и любовь, и ненависть, и ревность. Преступление затрагивает многие стороны!»

На поляне нас ожидал сюрприз. За время нашего отсутствия врач переместил тело и обнаружил портфельчик, который соскользнул под сиденье. В нем находилось три тысячи шестьсот пятьдесят франков.

— Это как раз та сумма, — сказал нам брат убитого, которой уже успел вернуться обратно.

Гастон Сурлё был низким, широкоплечим, в куртке на меху, но, несмотря на свой спортивный вид, морщинистым, усохшим, со слезящимися глазами, лицом походил на старика. Он смотрел на Марасэна с удивленным любопытством. Я обернулся к комиссару.

— Я полагаю, мы немного поторопились!..

Марасэн ухмыльнулся.

— Бросьте вы, господин инспектор. Я привыкший. В этом районе я в любом деле виноват!

Я обратился к Гастону Сурлё:

— В котором часу вы обнаружили труп брата?

— Чуть позже шести. Я услышал, как звонили к заутрене, в тот момент, когда входил в лес.

— Вскоре после совершения преступления, — вмешался врач.

Марасэн слушал; его сжатые губы, казалось, сдерживали улыбку. Он, наверное, радовался нашему полному провалу. Я отвел комиссара в сторону.

— Если хотите, считайте его подозреваемым, но отпустите. В любом случае далеко он не уйдет.

— Коли это не он, так, значит, Бурса, — сказал комиссар, казавшийся ужасно расстроенным.

— А это кто такой?

— Клеман Бурса? Это двоюродный брат Сурлё.

Забавный он был, этот комиссар. Он изучил район как свои пять пальцев, знал все семейные секреты, все сплетни. В целом он являл собой общественное мнение кантона, замкнувшегося на своих пересудах и обидах. Мне оставалось лишь слушать.

— Любой вам скажет, что Бурса и Сурлё были на ножах. О, это давняя история. Их дед был очень богат. Именно Эмиль Сурлё ухаживал за ним. Он взял его к себе, потому что жена Бурса не хотела держать старика у себя. Похоже, что тот не всегда вел себя подобающим образом. Ну а потом, когда дед умер, обнаружилось, что наследство не такое уж богатое. Бурса остался при своем мнении, что два братца наложили руку на большую часть состояния.

— Удивительно мне это! Земли, ценности!..

Комиссар улыбнулся.

— Вы их не знаете, этих местных! Старик слыл недоверчивым. Конечно, как и все, он имел недвижимость. Но всю наличность держал в золоте. У всех у них в углу припрятаны денежки в чулке. Вы же понимаете, политическая ситуация может измениться. А золото, оно не обесценивается. И спрятать легко! А еще легче скрыть от наследников. Бурса подал в суд и проиграл как раз накануне войны. Во время оккупации он попытался добиться ареста Сурлё. Ими обоими заинтересовались. Но доказательств никаких. Потом у Эмиля произошел какой–то таинственный пожар… Он возбудил дело. Расследование ничего не дало. Я опускаю все остальное: высказывания, угрозы. Бурса, у которого голова горячая и который любит заложить за воротник, поносит своих кузенов на чем свет стоит. О Сурлё говорят, что он представляет угрозу для общества.

— Чем он занимается, этот Бурса?

— У него лесопилка, и дела идут сносно.

— Далеко?

— Нет. Здесь рядом. Кладите километров шесть лесом.

— Он охотится?

— Само собой. Тем более что в этом году много кроликов. Эпидемия, похоже, закончилась.

— И вы полагаете, что…

— Столкнись они лицом к лицу, ничего удивительного в этом бы не было.

— Но способен ли Бурса выслеживать Сурлё, поджидать его?

— Ну! Поди узнай, что кроется у людей в башке!..

День уже клонился к закату. Я немного замерз и устал от всех этих сплетен. Эти Сурлё, Бурса были мне так же чужды, как аборигены Патагонии. К хулиганью я знал с какой стороны подходить. Этого Марасэна я прекрасно понимал. И тот меня, должно быть, тоже. Но прочие — нет, в самом деле, они меня не интересовали. Я свел до минимума формальности. Мне не терпелось вернуться. И все же эти вечера в Ле–Мане!..

На следующий день я отправился на лесопилку. Бурса мой визит, казалось, не удивил. У меня даже сложилось впечатление, что он ждал меня, так как на углу его письменного стола стояли стаканы и бутылка кальвадоса. Он походил на норманна. Высокий, со светлыми волосами, тонкими, как у женщины. Глаза голубые, невыразительные. Кожа, выдубленная на открытом воздухе. Голос могучий. Чем–то он напоминал помещика, а чем–то — скотопромышленника. Повсюду стояла золотая пыль, подобная той, что бывает от зерна во время обмолота, а пилы звенели настолько пронзительно, что приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга. Я согласился выпить. Бурса сразу же перешел в наступление.

— Не знаю, что вам про меня наговорили, — сказал он, — но догадываюсь. Так вот, можете им передать, что я никакого отношения к смерти Эмиля не имею. И жалею об этом, потому что он был дрянью. Свое состояние он заработал на моем горбу, потому что, не отбери он у меня мою долю наследства, чтобы встать на ноги, он и по сей день щелкал бы зубами с голоду.

Я его именно таким себе и представлял. Так что я слушал его с тем удовольствием, которое бывает у автора, повстречавшего в точности своего персонажа. Затем я попросил показать его ружье. Само собой разумеется, что он использовал те же патроны и ту же дробь, что и Марасэн. Но это объяснялось просто, поскольку все охотники в кантоне выслеживали одну и ту же дичь и имели одного и того же поставщика боеприпасов. То же самое и с сапогами.

— Где вы находились вчера во второй половине дня между пятью и шестью часами?

Он ждал этого вопроса, так как у него имелось алиби. Накануне он отправился проверить вырубки. Ружье он прихватил с собой. «С ружьем как–то веселее. Даже если не охотишься! Смело посматриваешь вокруг. Больше вкуса к жизни!..» Он встретил лесников и некоторое время провел с ними. Их фамилии он мне назвал.

— Вы знаете Марасэна?

— Естественно. Проходимец… Если кто и способен на все, так это он!

Мне пришла мысль, что, возможно, Бурса и Марасэн… Но можно ли представить себе Бурса, который платит Марасэну, чтобы тот избавил его от Эмиля Сурлё? Но я помнил лицо Марасэна. Никогда бы Бурса не совершил опрометчивого шага, чудовищной глупости, отдавшись на милость такого человека, как Марасэн. Нет! Версия никчемная. Но тогда на чем остановиться?

Какое–то время я еще поболтал с Бурса. Уходя от него, я поговорил с лесорубами, которые подтвердили его показания. Могли ли они действовать заодно? Конечно, я решил обязательно установить за ними наблюдение, но в глубине души знал, что они искренни. Тогда я расширил круг своих поисков и за несколько дней перевидал всех тех, у кого мог быть повод для убийства Эмиля Сурлё. Я пришел к выводу, что Марасэн и Бурса оставались единственными подозреваемыми. К сожалению…

У Марасэна никакого алиби, но и никаких мотивов, поскольку он не крал. Бурса, так у того имелись мотивы — месть, но у него же имелось и алиби. Один убил бы без причины. Другой причину имел, но убить не мог. Моя задача казалась заведомо неразрешимой.

«Когда задача поставлена правильно, она уже, считай, решена», — говаривал мне когда–то комиссар Мерлин. Задача–то поставлена правильно, это ясно. Тем не менее решение пришло ко мне лишь несколькими днями позже.

Поскольку только Марасэн мог убить Эмиля Сурлё, то именно он и являлся убийцей. Раз он не мог иметь иного побудительного мотива, нежели кража, так, значит, он наверняка украл содержимое портфельчика. Тем не менее деньги нашлись. А это значило, что кто–то их туда обратно положил. Кто?.. Очевидно, первый, явившийся на место преступления, — Гастон Сурлё. Почему?.. Потому что он с первого же момента понял, что наконец–то у него есть возможность покончить со своим старым врагом Клеманом Бурса. Устранив кражу, которую он немедленно обнаружил, Гастон обставил убийство своего брата как преступление из мести. Бурса, конечно, обвинили бы, или, по крайней мере, ему пришлось бы покинуть кантон. Поэтому–то Гастон отправился к себе, чтобы прихватить три тысячи шестьсот пятьдесят франков и запихнуть их в портфельчик. Три тысячи шестьсот пятьдесят франков! По этому штриху можно измерить степень ненависти Гастона! Но и коварства — тоже! Он хорошо знал Марасэна, в котором мгновенно угадал виновного. Он понимал, что тот припрятал деньги в укромном месте. Он также понимал — любопытная подробность, — что будет наследником своего брата и таким образом три тысячи шестьсот пятьдесят франков в конце концов вернутся к нему!

Марасэн так и не признался. Лишь случайность сделала нас обладателями украденных денег. Он запрятал их в металлическую банку, которую, в свою очередь, вложил в садок для рыбной ловли, погруженный в воды Сарты среди линей и щук.

А Гастона обвинили в оскорблении должностных лиц и преступных махинациях. Он решил игнорировать общественное мнение. Однажды его нашли с веревкой на шее.





Загадка фуникулера




Это дело с фуникулером стоило мне головной боли. Если бы я в очередной раз прислушался к мнению того, кто впоследствии стал моим другом, — комиссара Мерлина, — то сразу смог бы с ним покончить. Но нет! Я поддался азарту погони, вместо того чтобы поразмыслить. А между тем он не раз повторял мне: «Воображение — да гони ты его вон! Преступник как фокусник. Если ты уставишься на его руки — считай, пропал. Главное — не терять из виду его глаз!» Легко сказать!

Преступление было совершено в фуникулере на Монмартре в половине девятого утра в начале марта. Я так и вижу эти места с необычайной отчетливостью, наверное, потому, что стояли холода и Париж был погружен в непривычный туман. Вспоминаю, как желтоватые тучи ползли по склонам Бютта, подобно тем облакам, что в раннее осеннее утро цепляются за склоны холмов в Оверни. С крохотной нижней платформы можно было лишь смутно различить верхнюю станцию, а рельсы, казалось, плавали в пустоте.

Я допросил единственного служащего, который продает билеты и закрывает дверь кабины. Он должен был ее приметить, потому что ей пришлось ждать несколько минут.

— До десяти — одиннадцати часов никогда не бывает много народу, — объяснил он мне. — Особенно на подъем. Несколько человек, которые хотят побывать на мессе в Сакре–Кёр, или ранние туристы…

— Она выглядела взволнованной или испуганной?

— Казалось, она замерзла. Слегка пританцовывала, чтобы согреться, и, главное, она, похоже, очень торопилась уехать.

— А мужчина?

Служащий помедлил.

— Он пришел как раз в тот момент, когда я собрался закрыть дверцу. У меня не хватило времени как следует рассмотреть его. В длинном черном плаще и в кепке или, может быть, берете.

— Не запомнилось ли вам, где они сидели?

— Она пристроилась с краю; он остался стоять.

— Сколько длится поездка?

— Да нисколько. Ну, минуту.

Преступление, совершенное менее чем за минуту, — это уже нечто незаурядное.

Я поднялся по лестнице, так как фуникулер на время отключили. По пути я перебирал в памяти предварительные результаты следствия, которые мне успели сообщить. Жертву звали Жаклин Дельвриер, двадцати трех лет, проживала на улице Лоншан. Комиссар полиции обнаружил ее на том самом месте, где она и упала — в глубине кабинки. Женщину удавили ее собственным шарфом. Во время падения дамская сумочка — очень дорогая, из крокодиловой кожи — раскрылась, и ее содержимое рассыпалось по полу; кое–что закатилось даже под сиденье: футляр для кредитных карточек, губная помада, пудреница, пачка сигарет «Честерфилд», зажигалка и малюсенький шелковый платочек. Без денег, что вроде бы давало основание заключить, что Жаклин Дельвриер убили с целью ограбления, так как эта молодая, очень элегантная женщина — в английском костюме серого цвета от известного кутюрье — не прогуливалась конечно же по Парижу без хотя бы тысячефранковой купюры (в старых франках). Но что явилось абсолютной неожиданностью, так это обнаруженный в правом кармане серого костюма маленький автоматический пистолет с полной обоймой. Более того, в ствол загнан патрон, а сам пистолет снят с предохранителя.

Эта–то подробность и привела меня моментально в состояние возбуждения. Раз уж Жаклин Дельвриер была вооружена, то могла бы защищаться. Но зачем этой молодой женщине вооружаться? Значит, она опасалась, что на нее нападут? А кто? Пассажир, появившийся в последний момент? Между тем, если бы она его узнала, разве она бы не закричала, не попыталась выскочить, позвать на помощь служащего? Приближаясь к последней площадке лестницы, я решительно отогнал прочь эти назойливые вопросы.

Наверху небо слегка просветлело. Угадывался силуэт Сакре–Кёр, и временами проглядывало солнце.

Служитель находился в значительно более возбужденном состоянии, чем его коллега снизу, и мне стоило труда успокоить его.

— Погодите! Послушайте! Вы видели поднимающуюся кабину?

— Нет. Она неожиданно выскочила из тумана и почти сразу же остановилась. Стекла запотели и покрыты каплями воды. Внутри ничего не разобрать. Я открыл, и вышел какой–то господин, на которого я, безусловно, не обратил никакого внимания.

— Он, похоже, был одет в черный плащ?

— Возможно!.. Знаете, столько народа здесь проходит за день!.. Я подумал, что он приехал один. Я глянул внутрь кабинки — такое правило. Вы представить себе не можете, сколько забытых вещей приходится подбирать. Однажды так даже нашли шимпанзе!.. Короче говоря, я увидел тело.

— Мужчине достало времени, чтобы исчезнуть?

— Ну, сами посудите! Пара шагов — и вы на улице. Так что я увидел тело и сразу же понял, что дело нечисто… Если бы эта женщина просто почувствовала себя плохо, мужчина нас предупредил бы, правда? Он бы не бросился бежать. На всякий случай я спросил у пассажиров, ожидавших на платформе, нет ли среди них врача. Их было семеро: три семинариста, один солдат, одна дама и два господина. Как раз один из этих двоих и поднял руку. Он сказал: «Я не врач, но все же смогу, может быть, оказать первую помощь». Тогда я его провел, и мы посмотрели. «Боюсь, как бы мы не опоздали», — заметил этот господин. Поскольку все остальные толпились у дверей, я попросил их отойти. Пришлось прикрикнуть на них: творилось что–то невообразимое. Они все хотели видеть. Один из семинаристов кричал: «Если кто–то при смерти, он имеет право на священника!» Мне пришлось оставить кого–нибудь покараулить. Впрочем, несчастная уже умерла. Тогда я вызвал дежурный полицейский наряд.

Я задал еще несколько вопросов для очистки совести; когда я вновь спустился вниз, то знал не более того, что уже записал в своем первом отчете. Он лежал у меня в кармане, и я заглянул в него.

Жаклин Дельвриер была дочерью ювелира из пригорода Сент–Оноре. Ее муж, директор коммерческой службы крупной автомобильной фирмы, находился в то время в Германии, где с ним пытались связаться. Оставалось лишь ждать. Я добрался до дома семьи Дельвриер на улице Лоншан. Прислуга–испанка понимала меня с трудом. Тем не менее ей удалось мне сообщить, что ее хозяйка часто выходила из дому, заявлялись гости и что работать очень трудно. Да, семья выглядела крепкой… да, сам Дельвриер часто уезжал… Я не привык придавать большое значение словам домочадцев. Они помогают мне только определиться во взаимоотношениях между действующими лицами. На этот раз, признаюсь, все мне представлялось туманным. Почему Жаклин Дельвриер оказалась у подножия холма Бютт в половине девятого утра? Это время, когда светская женщина только просыпается. Прислуга сообщила мне, что накануне ее хозяйка легла поздно. К ужину пришли трое друзей семьи: господин и госпожа Лене и еще другой господин, фамилию которого она не знала, но который приходил часто. Господин Лене был доктором. Я записал эти подробности, потому что ничем не стоит пренебрегать, но у меня создалось впечатление, что они меня уводят от мужчины в плаще. Если только… Может быть, этот мужчи на — друг Жаклин Дельвриер? Может быть, им предстояло встретиться?.. Но пистолет?.. И зачем встречаться в фуникулере, поездка в котором так коротка, что нет времени поговорить? И потом, нечего и сомневаться: имело место ограбление.

Прислуга подтвердила: да, госпожа всегда имела при себе немного денег, несколько тысяч франков. А если речь шла о мнимом ограблении? Мужчина мог украсть купюры, чтобы ввести в заблуждение, заставить подумать о преступлении из корыстных побуждений. Впрочем, этот длинный черный плащ, эта кепка — все наталкивало на мысль, что неизвестный нарочно придал себе запоминающуюся внешность. Чем больше я перебирал в уме это дело, тем сильнее ощущал, что в жизни Жаклин Дельвриер существовала тайна. Я вернулся к себе в кабинет, а там — сюрприз. Отпечатки пальцев с пудреницы совпали с отпечатками в нашей картотеке. Они принадлежали некому Андре Берту, дважды судимому за кражу и недавно вышедшему из тюрьмы.

Я сразу же организовал розыск и принялся за досье Берту. Досье сравнительно скромное. Бедолага Берту! Типичная история: равнодушные родители, парнишка, который растет как придется; дурные знакомства и в завершение всего — пара краж со взломом. Короче говоря, мелкий воришка. По крайней мере, до сего момента. Так как других подозреваемых пока не имелось. Но собирался ли он убивать? Не правдоподобнее ли допустить, что он хотел только сломить сопротивление своей жертвы? А потом, потеряв хладнокровие, чувствуя, что кабинка вот–вот остановится, он сжал ей горло, притом сильно, слишком сильно… Затем он порылся в сумочке — отсюда и отпечатки… подобная ловкость ему свойственна. Пожалуй, я не далек от истины. Но как объяснить револьвер в кармане серого английского костюма?

Я нанес визит доктору Лене, одному из троих гостей молодой женщины.

— Мадам Дельвриер ладила с мужем?

— Без сомнения. Она ему даже много помогала, благодаря отличному знанию английского. До замужества она готовилась поступить в аспирантуру.

— У нее было собственное состояние?

— Да. Единственная дочь у отца, а он выказывал всегда большую щедрость.

— Не показалась ли она вам обеспокоенной или взволнованной на протяжении вечера?.. Я знаю, мой вопрос может вас удивить, но у меня свои причины…

— Так вот, откровенно говоря, не могу вам ответить. В обществе Жаклин всегда выглядела веселой. Она обожала движение, шум, даже суету. Я никогда ее не лечил, но полагаю, что, по сути, темпераментом она обладала беспокойным и импульсивным.

— Да, понятно. Спасибо!

В действительности я ничегошеньки не понимал. За неимением лучшего я решил допросить пассажиров, которые находились на верхней платформе фуникулера. Начал я с Филипа Лувеля, того, кто первым зашел в кабину. Кто знает? Он мог заметить какую–нибудь деталь, с виду незначительную, которая в дальнейшем ускользнула от следователей.

Филип Лувель — красавец лет двадцати пяти с симпатичным лицом. Забавно, все мужчины с ямочкой на подбородке неизменно производят на меня впечатление добродушных людей. Лувель любил поболтать, говорил он с легким акцентом, выдававшим в нем южанина. Увы! Он рассказывал главным образом о себе. Нет! Он не врач. Он начал заниматься медициной лишь по воле отца, а тот распоряжался всеми деньгами, так что пришлось повиноваться. Но после смерти отца он все забросил…

— Отец владел пивоварней, которую я сразу же ликвидировал. Я видел, как он работал день и ночь и копил, копил. Разве это и есть коммерция?.. Заметьте, что учеба… Вы знаете, сколько мне понадобилось лет, чтобы заполучить свои корочки?

Мне пришлось попотеть, чтобы вернуть его к нашей теме. Но и на этот раз он ухитрился поговорить о себе.

— Я подыскиваю себе что–нибудь на Монмартре, какую–нибудь квартиру с мастерской… Мне сообщили о просторной студии на улице Соль, так же…

— Хорошо! Хорошо!.. Итак, фуникулер остановился. Вы не обратили особого внимания на мужчину, который выходил?

— Если и видел его, то едва. Он быстро вышел. Не уверен, что узнал бы его…

— Когда вы вошли в кабину, ничто вас не поразило?

— Я смотрел лишь на эту несчастную женщину. По ее лицу я сразу же понял, что это была не естественная смерть. А потом я обнаружил шарф, затянутый вокруг ее шеи. Я констатировал, что сердце не бьется…

Я отказался от виски и продолжил свой обход. Прочие свидетели мне ни в чем не помогли.

На следующий день я познакомился с господином Дельвриером. Его разыскали накануне вечером, и он прилетел самолетом. Он пребывал в горе, и мне с ним трудно пришлось. Мне нужно было ему задать всего два или три вопроса. Нет, он не думал, что его жена могла носить с собой что–нибудь ценное; не обнаружил у себя исчезновения каких–либо драгоценностей. Деньги? Безусловно, он не знал, какая сумма находилась у несчастной в момент преступления. Самое большее — десять тысяч франков. Когда ей приходилось оплачивать какие–нибудь сравнительно крупные расходы, Жаклин Дельвриер пользовалась чековой книжкой. Что она могла делать в половине девятого на Монмартре? Он терялся в догадках. У них там не было ни родственников, ни друзей. Я не рассказал ему о револьвере. Он, безусловно, первым бы завел разговор об этой детали, если бы знал о ней. Я снова выразил свои соболезнования и пошел побродить в районе фуникулера.

С часами в руке, я проверил длительность поездки. Это было потрясающе. Надо было обладать действительно необыкновенным хладнокровием и смелостью, чтобы попытаться и осуществить столь рискованный ход за такое ограниченное время. Берту, наверное, сильно изменился в тюрьме. Конечно, туман ему существенно облегчил задачу, но тем не менее… Я исследовал задачу со всех сторон, напрашивался следующий вывод: виновный — Берту. Подталкиваемый нуждой, без средств к существованию, он ничего не замышлял заранее — у него и вправду был один шанс из ста оказаться один на один с пассажиркой! — напасть он решил на месте. Но револьвер? Револьвер?..

Его задержали вечером на выходе из метро, на площади Мобер. Напустив на себя грозный вид, я провел допрос, и он чистосердечно признался. Но выдал мне столь неправдоподобную историю, что я чуть было не пустил в ход руки. Ей–богу, он издевался надо мной! Едва кабинка тронулась, как пассажирка упала без сознания. Ее сумочка раскрылась, и ему оставалось лишь подобрать деньги.

— Сколько?

— Двести пятьдесят тысяч франков.

— Врешь!

Он дал адрес какой–то подозрительной гостиницы по улице Монтань–Сент–Женевьев. На дне чемодана, в рубашке, обнаружили пачки денег. Там было двести пятьдесят тысяч франков.

— Где ты их взял?

— В ее сумке.

— Ты знал мадам Дельвриер?

— В первый раз ее видел.

— Что ты собирался делать в половине девятого на Монмартре?

— Увидеться с приятелем, который назначил мне встречу.

— Где это?

— Площадь Тертр.

— Фамилия, адрес твоего приятеля?

— Не знаю. Я его в кафе встретил.

Мы сменялись поочередно в течение нескольких часов. Чуть не свихнулись. И все время он твердил одно и то же:

— Да говорю вам, упала она. Может, она была сердечницей, эта ваша красотка!

Однако врач, который проводил вскрытие, был категоричен: Жаклин Дельвриер умерла от удушения. Зачем Берту отрицать очевидное? Я позвонил в банк. Мне ответили, что накануне преступления госпожа Дельвриер сняла со счета двести пятьдесят тысяч франков.

— Откуда ты знал, что она имела при себе столько денег?

— Ну не знал я этого!

К концу дня он выглядел весьма жалко, но убийство упорно отрицал. Я распорядился отвести его в камеру и схватился за голову руками. С одной стороны, рецидивист, недавно вышедший из тюрьмы. С другой стороны, молодая элегантная дама с револьвером и двумястами пятьюдесятью тысячами франков. Связь? Где между ними связь?.. И неожиданно — короткая, пустяковая мысль, которая запускает в действие всю машину.

А что, если ее и не существовало? Если Берту не врал? Если Жаклин Дельвриер действительно упала в обморок? Если он всего лишь рылся у нее в сумке?.. Допустим! Служащий видит распростертую женщину, поднимает тревогу. В кабину заходит пассажир, один. Затем… Затем обнаруживают Жаклин мертвой, задушенной. Таким образом, именно этот пассажир неизбежно и… Черт возьми! Об этом я не подумал. Я пал жертвой фокуса. Шеф был совершенно прав!

В машине, которая везла меня к Филипу Лувелю, я продолжал размышлять. Двести пятьдесят тысяч франков! Револьвер! Иными словами, выбор из двух решений. Я воскрешал в памяти образ красавца, который не любил трудиться.

Лувель был еще в постели. Сперва он вел себя дерзко. Но человек в пижаме всегда ощущает себя в зависимом положении, когда имеет дело с решительным собеседником. И он не выдержал. Его признания лишь подтвердили мою версию.

Жаклин встретила его, подпала под его обаяние и совершила ошибку, которая могла бы остаться без последствий, если бы Лувель не оказался шантажистом. Он сохранил письма. Обезумев, Жаклин несколько раз уступала его денежным требованиям. Но он продолжал вымогать…

О дальнейшем факты говорили сами за себя. Жаклин обзавелась револьвером, чтобы покончить с этим. Тем не менее она не могла полностью себе доверять, поэтому прихватила также и деньги. Хватит ли ей смелости?.. Она села в кабину. Через минуту она увидится с Лувелем, который ожидает ее на верхней платформе. Но волнение ее слишком велико. Нервы не выдерживают, она падает в обморок.

— Вопрос стоял: либо она, либо я, — сказал Лувель в свое оправдание. — Прочитайте вот это.

Это была записка, выпавшая из ее сумки и которую он предусмотрительно подобрал:

«Предпочитаю убить его, а потом себя. Прости».

Самое поразительное, что эта записка спасла ему жизнь. Его приговорили лишь к пожизненному заключению.





Стреляйте, граф!




Эта история произошла в четверг утром. Стоял март, шел дождь. Я отходил от тяжелого гриппа, после которого чувствовал себя опустошенным и ослабевшим. У меня осталось одно–единственное желание — закрыться в своем кабинете и быстренько разделаться с текущими делами.

— Тебя шеф вызывает, — сказал мне Баллар.

Вот незадача! Мне бы уйти в отпуск! Дивизионный комиссар — увы, теперь уже не Мерлин — выглядел озабоченно. Впрочем, как всегда, он делал вид, что задавлен важными государственными тайнами. Руку мне он пожать забыл.

— Убит граф д’Эстисак, — сказал он. — Жандармы на месте преступления. По телефону мне рассказали какую–то довольно запутанную историю. Выезжайте немедля. И поаккуратней, мой дорогой, аккуратней… Граф был генеральным советником… Это может наделать шума. Только этого нам и не хватало! Отправляйтесь туда, на цыпочках.

Замок находился в нескольких километрах от Тиффожа, недалеко от развалин крепости Жиль–де–Ре, заросших плющом и крапивой. В это утро местность казалась зловещей. Мой шофер, сам уроженец Вандеи, прямой потомок семьи шуанов, выглядел потрясенным.

— Граф — это личность. Только подумайте! Его предок, маркиз Блан–де–Бугон д’Эстисак, сражался вместе с Шареттом. А он командовал партизанами. Здоровяк. Уже не очень–то молодой, а всегда верхом. Заядлый охотник, — он улыбнулся и пожал плечами, — во всех смыслах слова, если понимаете, что я хочу сказать!

Ворота были открыты. Замок возвышался в конце аллеи опавших за зиму каштанов. Перед крыльцом стояла машина жандармерии, антенну которой раскачивало ветром. Я поднял воротник пальто и взобрался по ступенькам, окинув мельком фасад дома: в стиле Людовика XIII, в сельском варианте, с более старинной башенкой, выполненной, по–моему, с большим изяществом. Отовсюду сочилась вода. Я чихнул и поспешил толкнуть тяжелую дверь. Я очутился в вестибюле, где стоял жандарм, извинившийся, что зашел в укрытие. Он указал мне гостиную, где командир отделения жандармерии допрашивал привратников — довольно молодую пару: ему около сорока, ей чуть поменьше. Комиссар делал заметки.

— Представьте мне коротенькую справку, — сказал я. — Потом покажете тело.

— О! Это быстро сделаем. Вот Жорж Морет, который является сторожем. Он проживает вместе с мадам Морет в маленьком флигеле, который вы видели, когда входили, слева от ограды. Вчера вечером оба они смотрели телевизор, когда зазвонил телефон. Существует местная телефонная связь между замком и сторожкой. Времени было двадцать три тридцать.

Морет подтвердил, вполне владея собой, он вообще казался мало взволнованным трагедией. На нем были надеты охотничья куртка, галифе и резиновые сапоги. Волосы короткие, зачесанные на лоб. Глубокие морщины. Близко поставленные глаза придавали ему упрямый вид. Широкие плечи дровосека.

— Дальше!

— Это мадемуазель д’Эстисак звала на помощь.

— Она сказала: «Идите скорее… мой отец мертв… Я думаю, его убили», — вмешалась госпожа Морет. — Тогда мой муж схватил ружье и побежал к замку.

— Но дверь оказалась закрытой, — снова заговорил комиссар. — Открыла ему Анжела, старая служанка… Кстати, спешу сразу же сообщить вам эту деталь: все двери закрываются изнутри. Так ведь, Морет?.. Мадемуазель д’Эстисак находилась в кабинете своего отца в компании с Бертой, кухаркой. Граф, мертвый, лежал у камина.

— Подождите, — сказал я. — Давайте по порядку. Кто из людей ночует в замке?

Госпожа Морет сделала шаг вперед.

— Мадемуазель д’Эстисак… Я, кроме того, ее несчастный отец… И потом, Анжела и Берта, наши тетки. Это все.

— Вы их племянница?

— По мужу. Мой муж их племянник. Мы — их единственная семья. Они обе не замужем. После смерти Марсиаля — он был привратником до нас — они попросили мсье графа взять нас на работу.

Говорила она уверенно, а комиссар подтверждал ее слова короткими кивками. Недурна собой: хоть руки и испорчены грубой работой, но перманент и на губах следы помады. Типичная крестьянка, стыдящаяся своего происхождения.

— Ну? — спросил я. — И что же произошло?

— Женщины испугались, — сказал Морет. — Они думали, что убийца скрывается в замке… Как же! Ведь все кругом заперто! И двери и окна!.. Я тщательно проверил. Никого!

— Ничего не украдено?

— Именно украдено, — снова вступил в разговор комиссар. — Граф обладал превосходной коллекцией старинных часов. Она–то и исчезла.

— Где она находилась?

— В библиотеке, как раз рядом с кабинетом, где граф работал. Вора, должно быть, застигли врасплох, может быть, завязалась борьба. Дело совсем простое, если бы знать, каким образом убийце удалось уйти.

— Проводите меня, я хочу взглянуть на тело.

Комиссар толкнул двустворчатую дверь.

— Врач поставил диагноз: перелом черепа, вызванный, возможно, ударом в лицо, а возможно, падением… Необходимо дождаться результатов вскрытия.

Кабинет представлял собой просторную комнату, выходящую двумя окнами в плавающий в тумане парк. Граф упал совсем рядом с камином; перевернутый стул указывал на то, что произошла схватка. Несчастный защищался. Он лежал распростертый на животе. Я осторожно приподнял его голову и увидел след удара на виске и левой скуле. Ухо немного запачкано запекшейся кровью. На нем — только домашний пиджак, одна из пуговиц которого отскочила.

— Мы обнаружили его под рабочим столом, — тихо сказал комиссар.

— Где мадемуазель д’Эстисак?

— На втором этаже вместе с Анжелой и Бертой.

— Я попросил бы вас позвать ее.

Я прошел в библиотеку, чтобы обследовать шкафы со стеклянными дверцами. Они занимали середину комнаты. Стекла в них разбиты. Осколки хрустели под ногами. Они валялись по всему паласу. Вор орудовал грубо, что указывало на спешку. Он вынес всю коллекцию. Эти выпотрошенные остекленные шкафы придавали комнате — обычно торжественной и холодной — скорбный вид, от которого щемило сердце. Я бросил взгляд на ряды томов… сочинения по истории, по праву, «Анналы Генерального совета»… И еще стояла тишина, тишина очень старого дома — подруга шума дождя и ветра. Я думал о девушке, оказавшейся в одиночестве в этом замке между молчаливым отцом и двумя бесконечно преданными слугами. Я возвратился в гостиную, куда в тот момент входил комиссар вслед за мадемуазель д’Эстисак… Вероника, как я узнал позднее. Но это прелестное, вышедшее из моды имя ей совершенно не шло. Высокая, как и отец, волосы зачесаны назад, властный взгляд. Никаких следов румян. И уже во всем черном, исполненная достоинства, безликая, словно какая–нибудь компаньонка.

Мне стало неловко. Я пролепетал приличествующие случаю соболезнования. Она выслушала меня, слегка склонив голову; у меня было ощущение, будто я рассказываю плохо выученный урок.

— Спасибо, мсье, — сказала она и предложила сесть.

Сначала я расспросил ее о графе и узнал, что каждый вечер, с девяти до полуночи, он трудился над большим сочинением, посвященным повстанцам Вандеи. Со смерти графини, случившейся около двадцати лет тому назад, он жил, как и прежде: днем — крестьянин, в окружении своих арендаторов, ночью — ученый, в окружении своих книг.

— А вы? — спросил я.

Она поняла все, что подразумевал мой вопрос, и ее лицо стало еще более непроницаемым.

— Владения обширны, — сказала она, — а дни слишком коротки.

— Расскажите мне о том вечере.

— Но… не о чем рассказывать. Я легла спать в десять часов, проснулась ближе к половине двенадцатого… Я что–то услышала… какой–то приглушенный шум… или скорее вибрацию, которая распространилась по полу и стенам… Я спустилась вниз. Постучала в дверь кабинета. Спустя какой–то момент, обеспокоившись, я зашла… и обнаружила своего отца…

Горе стянуло ей горло. Через мгновение она продолжила:

— Я тотчас же позвала Анжелу и Берту. Позвонила в сторожку, потом нашему врачу. Я также и жандармерию оповестила… Вот…

— Коллекция представляет собой большую ценность?

— Очень большую ценность. Она содержала бесценные экземпляры; золотые часы, подаренные Людовиком XV маршалу д’Эстисак; часы, которые принадлежали Шатобриану…

— Но все они, наверное, довольно громоздкие? Кроме того, существует определенный риск: ведь такие вещи трудно сбыть. И наконец, почему вор не дождался, пока все улягутся спать, чтобы начать действовать?

— Ставни были закрыты, шторы задернуты. Снаружи вовсе не видно никакого света. Он, наверное, полагал, что все заснули.

— Правдоподобное объяснение. Не могли бы вы показать мне холл? Хотелось бы самому посмотреть на двери.

Прежде чем последовать за ней, я еще раз отправился осмотреть тело. Я представлял себе графа во весь рост. Несмотря на свои белые волосы, эдакий крепкий молодчина. И поскольку комиссар проходил передо мной, я спросил у него тихим голосом:

— Сколько ему было лет?

— Шестьдесят шесть. Но ему едва ли дали бы пятьдесят.

Я вернулся к Веронике д’Эстисак и один за другим обследовал замки — старые, добрые замки тех еще времен, со сложными ключами, такие отмычке не поддадутся, в общем, вроде тех, что в пиратских сундуках.

— Ну как он смог войти? — пробормотал комиссар.

— А главное, — заметил я, — каким образом смог бы оставить за собой закрытые изнутри двери?

В спальне графа Берта и Анжела остановили часы и закрывали тканью зеркала. Анжела — одна из тех деревенских женщин, которые быстро начинают напоминать мужчин, но Берта выглядела существенно моложе. Блондинка, ухоженная, всегда с опущенными долу глазами, она казалась хрупкой и трогательной. Они обе боязливо поприветствовали меня. В этом замке вне времени иерархия соблюдалась так же скрупулезно, как и в былые времена.

— Давно они у вас служат? — спросил я у мадемуазель д’Эстисак, когда обе сестры покинули комнату.

— Скоро уже семнадцать лет. Они поступили сюда вместе. Преданы нам душой и телом.

Я пытался, но напрасно, найти какое–нибудь объяснение. Меня сильно раздражало выглядеть дураком в глазах девушки. Но та пришла мне на помощь.

— Если позволите, — сказала она, — я останусь тут. Еще много чего надо приготовить.

— А вот и прокуратура, — сказал комиссар. — Слышу, подъезжает автомобиль.

Это был не представитель прокуратуры, а парень лет тридцати спортивного вида, который ожидал нас в вестибюле.

— Жак Воллан, — представился он. — Где Вероника?

Он выглядел взволнованным. Я дал ему войти в небольшую гостиную и попытался расколоть его на разговоры, что оказалось просто. Стоило лишь спросить. Да, он вхож в замок. Сперва его принимали в качестве архитектора: он занимался восстановлением южного крыла, которое грозило рухнуть. Потом мало–помалу он стал другом дома, и уже пару недель, как состоялась помолвка с Вероникой.

— Эта новость вызвала, наверное, много толков в округе? — заметил я.

Он сильно покраснел.

— Пока еще никто ничего не знает, — с живостью ответил он. — Даже слуги в замке. Отец Вероники опасался сплетен, недоброжелательства. Огласить помолвку он намеревался как можно позднее.

Я начинал понемногу разбираться в деле, мог уже представить себе действующих лиц, а в особенности эту скрытную, страстную девушку, которая, должно быть, кинулась на шею единственного мужчины, явившегося в замок, чтобы сбежать отсюда и наконец–то зажить как все.

— Кто предупредил вас?

— Вероника, — сказал Жак Воллан. — Она позвонила. Я потрясен. Где она?

— В спальне графа… Не уходите далеко. Мне, наверное, понадобится задать вам несколько вопросов.

Заранее заготовленная фраза, предназначенная, чтобы скрыть, насколько я обескуражен, так как я самым жалким образом запутался. Я хотел еще раз допросить привратников, но они вернулись в свой флигель. Я их там и нашел. У них царил какой–то дикий хаос. Повсюду чемоданы, узлы, солома.

— Мы собирались уехать в воскресенье, — объяснил мне Морет. — Мадемуазель не сказала вам об этом?

Он смотрел на меня с подозрительностью, как будто я расставил ему западню.

— Вас уволили? — спросил я.

— Вовсе нет. Мы сами уезжаем в другое место.

— Мы не очень ладили с мсье графом, — вмешалась госпожа Морет. — Очень трудный человек. Все, что ни сделай, плохо. Он обращался с нами хуже некуда! Прошли те старые времена, мсье инспектор. Не знаю уж, как другие могли его выносить, а с нас довольно! Достаточно вспомнить эту сцену, когда мы сказали ему, что нашли другое место!.. Из–за пустяков он впадал в страшный гнев. И больше себя не помнил. Несчастный человек, он мертв, не надо бы нам говорить о мертвеце плохо, — тут она перекрестилась, — но мы о нем не жалеем.

Прибытие специалистов–экспертов прервало наш разговор. Я вернулся в замок, потом какое–то время побродил по парку. Во многих местах стены обветшали: вскарабкаться на них не составило бы ни для кого труда. В этом отношении никакой тайны.

Первая половина дня завершилась всякими обыденными делами. Вернулся я поздно, усталый, а главное — в крайней растерянности. Ни малейшего проблеска. В записке на моем письменном столе сообщалось, что шеф вернется лишь к концу дня, и предлагалось срочно представить первый отчет. Если у Моретов над душой стоял граф д’Эстисак, то у меня имелся дивизионный генерал, что не намного лучше. Отчет, тогда как я не знал еще результатов вскрытия! К счастью, они попали ко мне во второй половине дня и разочаровали меня. Граф скончался от перелома основания черепа, вызванного падением. Кровоподтек объяснялся ударом кулака. Вывод: граф застал врасплох вора, наверное, погнался за ним и схватил в своем кабинете. Человек ударил его, причем сильно, потом сбежал… Но как он вошел и умудрился закрыть изнутри? Я все время возвращался к одному и тому же вопросу, подобно шмелю, который без устали бьется в одно и то же стекло. Ну что мне писать в отчете?

К восемнадцати часам звонок из жандармерии. Только что задержали некого Марселина Гужа, разыскиваемого на протяжении нескольких недель. У него нашли золотые часы, которые входили в коллекцию графа. Он утверждал, что подобрал их внизу, у стены парка д’Эстисака. Но самым любопытным представлялось то, что этому Гужу, уже трижды судимому за нанесение тяжких телесных повреждений и кражу, трижды удавалось скрыться, при том что никто никогда не установил, каким образом. За тройной подвиг его прозвали Сквозняк.

Вероятно, мы задержали виновного. Он с легкостью взобрался на стену, каким–то образом ему известным способом открыл дверь и присвоил себе все, что нашел. Он предусмотрительно спрятал свою добычу, оставив при себе лишь часы, которые рассчитывал предложить перекупщику… В конце концов он признается.

Я проглотил две таблетки аспирина и начал свой отчет. Вскоре я разорвал его. Какой–то лишь ему известный способ — вот что не устроит дивизионного генерала. В самом деле, проблема так и осталась нерешенной.

И оставалась таковой до вечера. А потом я внезапно почувствовал, что мне открылась истина. Достаточно было…

Достаточно было придерживаться фактов — убийца не может орудовать с замками снаружи. А это значит, что кто–то из людей замка открыл, потом снова закрыл дверь. Кто? И кому?.. Однако не лучше ли разъединить два совершенных действия? Прежде всего, открывание двери. Анжела и Берта — семнадцать лет службы, полная преданность. Их надо исключить. Исключить придется и Веронику, которую нельзя же заподозрить в заговоре против собственного отца! Остается граф. Он принял посетителя, которого ожидал для проведения переговоров настолько секретного характера, что назначил ему встречу в поздний час, прося его перелезть через стену парка, с тем чтобы его не видели из сторожки. Кто же этот посетитель? По всей видимости, Жак Воллан, жених. Или скорее так называемый жених. Поскольку сомнительно, чтобы один из графов д’Эстисак согласился взять в зятья разночинца. Воллан лгал, утверждая, будто граф согласен. Наверняка того лишь недавно поставили в известность о намерениях его дочери. Легко себе представить эту сцену, гнев старика. Он угрожал, конечно, ударил. Воллан принялся защищаться — и произошел несчастный случай. На шум прибегает Вероника. Она не такая девушка, чтобы безропотно принять неизбежность. Каким образом избежать полиции? Имитируя кражу, которая будет для всех правдоподобным мотивом преступления. Тогда она опустошает остекленные шкафы и бросает через стену пару часов: кто–нибудь в конце концов их найдет, и подумают, что вор, убегая, потерял их. Но нужно, чтобы ни единая душа не смогла предположить, что существует какая–либо связь между неизвестным и одним из жителей замка. Вот откуда дверь, снова закрытая на ключ после ухода Воллана, — предосторожность, ставшая промахом. Но не могла же Вероника продумать абсолютно все!





Другая




Я немного знал Филипа Фонтанеля. Я встречал его у друзей, и мы даже сыграли партию в бридж. Он стоял во главе одного проекта по менеджменту. Мы обменялись несколькими фразами, достаточными, чтобы почувствовать друг к другу симпатию. Он казался немного снобом и никогда не забывал дать понять, что он выпускник Высшей политехнической школы, но за этим парнем было будущее. Поэтому–то я так изумился, когда узнал, что его убили. Я тотчас же отправился на место трагедии.

Фонтанель занимал офис в одном из этих огромных зданий на Елисейских полях, приютивших столько кинематографических фирм. Его секретарша Марта Бертье ожидала меня. Это она позвонила нам. Я обнаружил тело между двумя креслами. Фонтанеля закололи его же ножом для резки бумаги. Некое подобие стилета с серебряной рукояткой, такой тонкой работы, что исключена была малейшая надежда на отпечатки пальцев. Удар пришелся прямо в сердце. Почти без кровотечения. По всей вероятности, смерть наступила мгновенно. В комнате никакого беспорядка. Я сразу же подумал: преступление в состоянии аффекта, и тут же запрятал эту версию в самый дальний уголок своего сознания, поскольку не переношу предвзятости. После предварительного установления обстоятельств преступления я вернулся в приемную, где Марта Бертье печатала на машинке письма и принимала посетителей. Начался допрос.

Марта Бертье сообщила мне, что ей пятьдесят пять лет. Она вдова помощника заведующего почтовой службой. Поскольку она скучала дома, а половинной пенсии, которую она получала, не хватало, она подыскала себе место секретарши и вот уже два года работает у Фонтанеля. Достаточно лишь взглянуть на нее, и сразу становилось ясно, что она являлась образцом секретарши: незаметная, исполнительная, работоспособная, она сразу переходила к самому главному без лишних слов и излишних эмоций. Тем не менее Марта казалась сильно взволнованной, тем более что она, возможно, смогла бы помешать свершившемуся, если бы пришла, как обычно, к девяти часам. Но забастовка служащих метрополитена задержала ее. Она пришла лишь в половине одиннадцатого, когда несчастье уже произошло! Она нашла Фонтанеля мертвым, руки его еще оставались теплыми.

— Он только что вернулся из командировки, — сказала она. — Вот и папка для документов еще здесь.

Она указала на лежащую на углу письменного стола папку.

— Он ездил в Редон, чтобы провести реорганизацию коммерческой службы небольшого завода по производству целлюлозы.

— Где он живет?

— На улице Любек, это в двух шагах. Я не осмелилась позвонить его жене. Подумала, что это не в моей компетенции.

— И правильно сделали. Я сейчас поеду туда. Полагаю, дома его ждет жена?

— Да. Но у них не было детей.

— Расскажите мне о его семье.

Она как–то вдруг вся напряглась и замолчала.

— Я понимаю ваши чувства, но за два года вы невольно многое узнали о нем. Фонтанель конечно же, хотя бы время от времени, рассказывал о своей жизни. Секретарша — я хочу сказать, такая секретарша, как вы, — легко становится доверенным лицом. Разве я ошибаюсь?

— Нет.

— Ну вот, вы должны мне сказать все, что знаете. Как долго он женат?

— Шесть лет. Он встретил Элен Пекле на коктейле и несколько месяцев спустя женился на ней.

— Брак по любви?

— Безусловно. Но, на мой взгляд, они не подходили друг другу. Она старше его на три года. Ей тридцать девять. Но ей едва дашь тридцать. Она и старается выглядеть как очень молодая девушка. О! Это целая история. Бедняжка потеряла мать в самом раннем детстве. Ее отец во второй раз не женился. Юлия, ее старшая сестра, воспитала ее. Вы знаете, что это такое, когда младшенькой спускаются все капризы. С Элен довольно сложно ужиться.

— Вы хорошо с ней знакомы?

— Несколько раз заходила к ним.

— Вам она не нравится?

— Против нее я ничего не имею. Но мсье Филип жил с ней несчастливо. Прежде всего, Элен не захотела разлучаться со своей сестрой… Ведь Юлия полностью посвятила себя ей.

— Это прекрасно!

— Это ужасно! Есть люди, вроде Юлии, которым необходимо самопожертвование. И, поверьте уж мне, это заходит далеко! Тем более что бедная Элен так и осталась… как бы выразиться… младшенькой. Сейчас Юлии пятьдесят два года. Она не замужем. Ее единственным смыслом жизни является Элен, которая, однако, в ней не нуждается.

— Я понимаю.

— Несчастный мсье приспосабливался как мог к этой ситуации. Но зачастую он выходил из себя.

— Разве не мог он дать вежливо понять свояченице, что ее роль окончена?

— Другой — возможно, но не он. Вне своего бизнеса, своих графиков, статистики он оставался просто застенчивым и щепетильным человеком. В глубине души его устраивало, чтобы Юлия управляла домом, так как Элен никогда не могла ужиться ни с одной служанкой.

— Он часто уезжал по делам?

— Несколько раз в неделю. Иногда он отсутствовал дольше, чем необходимо, — по крайней мере, у меня часто складывалось такое впечатление. Жизнь втроем — это не так уж забавно!

— Догадываюсь, чем это кончилось.

— Да. Надо думать! Два года назад мсье Фонтанель познакомился с Элиан Колле; не знаю, при каких обстоятельствах. Тем более никогда не знала, чем она в точности занималась, что–то связанное с оформительской деятельностью.

— Вы видели ее?

— Один раз. Она сюда приходила. Мсье Фонтанель долго извинялся. Он сильно смутился.

— Какая она из себя?

Марта Бертье сложила руки, как бы собиралась с мыслями, чтобы получше воссоздать образ.

— Я вас сейчас удивлю… она немного напоминает Юлию. Только значительно моложе. Ей двадцать семь или двадцать восемь лет. Ну и куда более элегантная. Во многом не столь безупречная, уж не сомневайтесь! Они обе из породы самоуверенных… Эти женщины… Когда их встречаешь, то лучше обойти стороной…

Я не смог сдержать улыбки, и госпожа Бертье, в свою очередь, тоже улыбнулась с грустью.

— Только не подумайте, — продолжила она, — что я несправедлива и поддалась какой–нибудь обиде… Я видела несчастного мсье страдающим, как не знаю кто. Хочу, чтобы вы поняли… Потому что есть одна подробность, о которой я должна упомянуть. Мсье Фонтанель католик, убежденный… Так что он лучше, чем кто–либо другой, знал, в чем состоял его долг. И эта связь стала для него чудовищным испытанием.

Здесь, признаюсь, я выказал свое удивление.

— Я так и знала, — продолжила она, — что вы будете поражены. Тем не менее это правда.

— Но послушайте… эту Элиан… он любил ее?

— Не исключено. Мсье Филип никогда не говорил о своих чувствах. Я всегда могла только догадываться… Иногда, не в силах больше выносить этого, он говорил мне: «Мадам Бертье, я последний из негодяев. Все это плохо кончится». Из обрывков разговоров я поняла, что его жена обо всем узнала, и свояченица, естественно, тоже. В целом, борьба трех женщин проходила через него.

— Вы давали ему советы?

— Пыталась. Без особого успеха. Я повторяла ему: «Ну, в конце концов, есть же одна, которую вы предпочитаете другой?» Он мне отвечал: «Вы не можете понять». Истинная правда! Меня, к счастью, это миновало. Мужа своего я считала самым прямым по характеру мужчиной. Я действительно не понимала мсье.

— А о разводе он подумывал?

— Нет. Полагаю, что он, скорее всего, рассчитывал уехать с Элиан за границу. И вот еще что — он колебался. Все зависело от настроения. То он собирался уехать, а на другой день хотел порвать. В итоге угрызения совести занимали в его жизни больше места, чем любовь. Один пример из тысячи: если он покупал какое–нибудь украшение одной, то такое же дарил и другой. Он даже поведал мне одну историю. В прошлом году его жене пришлось провести сезон на курорте в Виши. Она, естественно, уехала вместе с Юлией. Так вот, он пригласил на три недели Элиан переехать к нему. Отдал ей ключ, и она, можно сказать, стала хозяйкой дома. Единственное, что он ей посоветовал, — стараться вести себя незаметно, чтобы консьержка и жильцы не обнаружили ее присутствия. Я не смогла сдержаться и не высказать ему своего осуждения. Но он весь в этом — совершенно беззащитный. А теперь…

Слезы выступили у нее на глазах. В этот момент прибыла группа экспертов. Я уступил им место и поспешил на улицу Любек. У меня появилось ощущение, что тайна вскоре развеется и что убийцей является одна из трех женщин…

— Мадам Фонтанель?

— Это я, мсье.

Она встретила меня в безупречно сшитом костюме. Сразу же настораживала ее бледность и лихорадочный вид. Несмотря на косметику, у нее едва заметно припухли веки, как если бы она недавно плакала. Она выглядела взволнованной, а когда узнала, кто я, то прислонилась к дверному косяку.

— Что такое?.. Что от меня нужно?

Я сам немного волновался, но должен признать, что любопытство пересиливало правила приличия. Я сообщил ей известие крайне осторожно.

— Несчастный случай? — прошептала она.

— К сожалению, нет, мадам… Убийство.

Несколькими словами я ввел ее в курс утренних событий.

— Боже мой! — пролепетала она. — Боже мой… Филип… А я…

Она открыла рот, как будто задыхаясь, и я успел лишь ухватить ее за плечи. Она выскользнула у меня из рук и упала на колени. Голова ее запрокинулась назад. Она потеряла сознание. Я поднял ее без особого труда и позвал:

— Есть тут кто–нибудь?

Но никто не ответил. Ее сестра куда–то вышла. Пришлось выпутываться в одиночку. Спальню Элен я, естественно, обнаружил в последнюю очередь. Я уложил несчастную женщину на кровать, и тут из кармана расстегнувшегося костюма выпало письмо. Я раскрыл его без колебаний.

«Дорогая!

Я очень несчастлив. Настолько, что чувствую наконец в себе решимость резать по живому. Положение становится все более и более невыносимым для всех нас. Покончим с этим. Я знаю, что ты меня возненавидишь, потому что я выбрал ту, которую ты называла «другая». Но, поверь мне, так будет лучше… Хочу надеяться, что время залечит наши раны, и могу тебя заверить, что никогда тебя не забуду. Прощай.

Филип».

Это письмо, по сути, являлось признанием. Элен убила своего мужа. Теперь я понимал ее смятение, лихорадочное состояние, ее покрасневшие глаза. Бедная женщина! Мне, конечно, было жалко ее, но я скорее испытывал чувство удовлетворения. Следствие окончено до того, как началось, — вот это удача в той работе, где неудача является повседневным делом!

В этот момент Элен издала стон. Я заметил, что она пришла в сознание и смотрит на меня. Она схватила мою руку.

— Это я, — прошептала она. — Это я его убила.

— Полежите, — сказал я. — Вы еще не в состоянии разговаривать.

— Нет–нет… Уверяю вас… Только что на меня нашла слабость, но с этим покончено. Так вот… вчера вечером я поссорилась с Юлией… все по тому же поводу… Филип!.. Юлия такая вспыльчивая… Надо во всем соглашаться с ней… во всем!.. Иначе она способна дуться часами. Уверена, что она не вернется к обеду… чтобы наказать меня.

— Спокойнее, — сказал я. — Не волнуйтесь так. Итак, что же дальше?

— Я встала сегодня утром часов в девять, так как на ночь приняла снотворное. Захотела курить. Поскольку у меня не осталось сигарет, пошла в кабинет мужа. Там всегда есть запасец в выдвижном ящике. Я увидела письмо, лежавшее на виду. Филип, должно быть, вернулся очень рано, как это часто случалось с ним. Он написал это письмо и вновь ушел без звука. Объяснения нагоняли на него такой страх! Я позвала Юлию. Ее не было. Тогда я оделась и помчалась на Елисейские поля. Это рядышком… А потом… ну, в общем, остальное вы знаете. Я принялась умолять его; он, не переставая, повторял: «Уходи… Уходи…» Я потеряла голову.

— Да, я понимаю… Я буду вынужден забрать вас, мадам. Сожалею, но правосудие должно идти своим чередом. Я помогу вам собрать чемоданчик… Вы чувствуете в себе достаточно силы?

Она поднялась.

— Думаю, справлюсь, господин инспектор.

В глубине квартиры повернулся ключ и раздался стук каблуков. Появилась Юлия. Она совершенно не походила на Элен. На ней был бежевый костюм из магазина готового платья, не слишком элегантный. Но больше всего я обратил внимание на ее глаза. Есть совершенно разные голубые глаза. Ее глаза были умными и холодными — глаза лаборантки. Они внезапно стали настороженными. Я представился. Объяснил ей, зачем я здесь. Она по–прежнему молчала, наблюдая за сестрой. Я стал торопливо объяснять:

— Вот письмо, которое она нашла на письменном столе… Она побежала туда… Ее муж находился в конторе один. Она заколола его в состоянии аффекта… Она признала все факты… Вполне возможно, что ее оправдают…

И я начал, не торопясь, читать письмо. Юлия сразу же прервала меня:

— Не стоит! Я знаю его. Это я его прочитала первой. Элен еще спала, когда я встала. Я пошла к мужу моей сестры. Он вел себя отвратительно. И тогда…

— Не слушайте ее! — крикнула Элен. — Она хочет спасти меня.

— Ну ладно уж! Да посмотрите на нее. Хватило бы ей силы, чтобы…

— Я была вне себя.

— Рассказывай это другим.

— Но я бы тебя увидела, если бы ты туда пошла.

— И я тоже бы тебя увидела.

Совершенно ясно — одна из них лгала. Но которая? Каждая выглядела такой искренней! Может быть, Юлия хотела в очередной раз защитить свою младшую сестру? Может быть, она считала себя в какой–то степени ответственной за эту трагедию? Или же она в самом деле ударила Филипа, которого, наверное, ненавидела? Возможно!.. А, в свою очередь, Элен, чувствуя себя виноватой перед ней, хотела все взять на себя? Возможно!.. Юлия, может быть, только что с ходу придумала свое признание?.. Или же это Элен, узнав о преступлении, сразу же поняла, что надо спешить на помощь своей сестре?.. Короче, у меня в руках были две преступницы, но я не мог пока сказать, которая пыталась принести себя в жертву другой. А ложь, продиктованную любовью, еще сложнее разоблачить, чем ложь, обусловленную ненавистью!

Оставалось надеяться на лабораторный анализ. Совсем маленький шанс. Если обе женщины держали письмо в руках, то экспертиза обнаружит отпечатки пальцев обеих, и я ничуть не продвинусь вперед. Но если бы Элен трогала его одна!.. Если бы Юлия, выходя из дому, прошла мимо кабинета и, следовательно, не будучи в курсе разрыва…

И в очередной раз выручила лаборатория. В дополнение к моим были и другие совершенно отчетливые отпечатки. Что избавило меня от стольких опасений, сомнений и многочасовых изнурительных допросов.

Экспертиза, безусловно, обнаружила отпечатки пальцев Элен… но также отпечатки неизвестной особы, которую легко определили, — Элиан, любовницы. Каким образом отпечатки пальцев Элиан смогли оказаться на этом прощальном письме? Да просто потому, что это письмо было адресовано ей. Филип предпочел остаться со своей женой. Элиан призналась. Она получила письмо по почте накануне возвращения Филипа. На следующее утро она в бешенстве отправилась к нему домой. Поведение довольно естественное со стороны лица, полагающего, что имеет такие же права, как и у законной жены, и располагающего — не станем об этом забывать — ключом от квартиры.

Юлия после ссоры с Элен уже вышла, чтобы пройтись и успокоиться, а Элен, под действием снотворного, еще спала. Элиан ждет в течение часа и думает, что Филип отправился прямиком в свой офис на Елисейских полях. Тогда она решает пойти туда, но на тот случай, если, запоздав, тот все же забежит к себе домой, она кладет письмо на виду вместо визитной карточки. Филип поймет, что Элиан не намерена сдаваться и полна решимости. К несчастью, Филип оказывается в офисе, и в этом–то вся трагедия.

Теперь Элен обнаруживает письмо. Оно написано столь двусмысленно, что она считает его предназначенным ей. Немного погодя она узнает, что ее муж убит. И до того уже потрясенная известием, она совсем теряет голову. Она говорит себе, что Юлия захотела ей отомстить, и обвиняет себя, чтобы спасти свою сестру. Затем Юлия, которой я прочитал письмо, в свою очередь, говорит себе, что Элен, над которой надсмеялись, совершила расправу, и также обвиняет себя.

Короче говоря, без лаборатории мы конечно же взяли бы под стражу одну из этих двух женщин, в одинаковой степени невиновных.





Смерть на арене




Я отдыхал в Нанте у моего друга Поля, тогда еще простого офицера полиции, когда разразилось это дело с цирком Орландо. Так что я оказался на месте и следил за делом в качестве стороннего наблюдателя, находясь рядом с Полем. Что любопытного в этом деле, так это его психологическая подоплека. Казалось бы, с виду проще не бывает, и тем не менее ничего более неожиданного. Нам понадобилось какое–то время, чтобы установить главное действующее лицо.

Цирк Орландо раскинул свой шатер в Порнике, у стен замка. Это был цирк средних размеров, скорее шапито на трех шестах. У них был приличный зверинец. Фуры и передвижные домики носили еще следы фабричного блеска. Программа традиционная, но очень заманчивая: наездники, клоуны, эквилибристы, жонглеры, гимнасты на трапеции и т. д. Это было семейное предприятие, как когда–то «Рапси». Сам Орландо напоминал знаменитого полковника Коди, Буффало Билла. Широкополая шляпа, пышные усы, надменный взгляд и специфический европейский акцент. Но следует рассказать все по порядку.

В полицию сообщили, что Регане, гимнаст на трапеции, убился во время репетиции, но что под несчастным случаем, возможно, крылось убийство. Мы помчались в Порник. Это было в субботу в начале августа. Помню, начался прилив, и на судах в порту вяло покачивались рангоуты. Солнце уже припекало. Было десять часов утра. Толпы отдыхающих, в шортах и теннисках, наводняли улицы, а ватага ребятишек толклась перед зверинцем. На грифельной доске неловко нацарапано от руки мелом: «Временно закрыто».

Занавес у входа охранялся униформистом и жандармом, что придавало событию неожиданно волнующую окраску. Мы зашли. Весь цирковой персонал сгрудился на арене и что–то рассматривал на земле. Орландо вышел к нам навстречу.

— Это ужасно! — вскрикнул он. — Когда я подумаю, что еще вчера вечером мы болтали… здесь… почти на том месте, где он упал.

Я поднял голову и заметил на высоте четырех или пяти метров перекладину трапеции, свивавшуюся на конце каната. Второй канат был оборван.

— А теперь, — сказал Поль, — попытайтесь спокойно объяснить нам, что же произошло.

— Семья Регане… — вновь заговорил Орландо. — Вы, наверное, знаете… Отец убился четыре года назад.

Волнение, все настойчивее проявлявшийся акцент, быстрая речь — мы с трудом понимали, о чем он говорит. Но нам удалось уяснить себе, что после смерти отца, погибшего в результате несчастного случая, Регане так и не смог найти нового партнера и изменил свой номер. Оставив вольтижировку, он приступил в одиночку к разным упражнениям, в частности к удерживанию равновесия, стоя на голове на перекладине трапеции. Это было восхитительное зрелище и — как уверял нас Орландо — безопасное, так как при малейшем отклонении в сторону Регане мог ухватиться за канаты.

— На какой высоте он работал? — спросил Поль.

— Он начинал с четырех метров, а потом трапецию осторожно поднимали метров на десять.

— Без страховки?

— Без страховочной сетки… Публика — она же любит ощущать страх!

— Тем не менее, — сказал Поль, — все же риск был, коли он упал.

— Он упал, потому что оборвался один из канатов, — сказал Орландо. — Там, совсем высоко!

Поль, в свою очередь, поднял голову.

— А если повредили установку?

— Но это невозможно, — запротестовал Орландо без особой уверенности. — Все мы — это большая семья, семья, в которой любят друг друга…

— Он тренировался, когда произошел несчастный случай?

— Да. Каждое утро часам к семи он приходил порепетировать. Он опускал свою трапецию… туда, где вы ее видите… и делал несколько упражнений… Никакой акробатики… Простая зарядка, чтобы проверить реакцию.

Поль подал мне знак, и мы приблизились к группке людей, которая постепенно умолкала. В центре, на песке распластался Регане. Он лежал на спине, в одном тренировочном костюме голубого цвета. Никаких следов крови. Возле него, стоя на коленях, громко всхлипывая, плакала женщина лет пятидесяти.

— Его мать, — шепнул Орландо.

— Врач осмотрел тело?

— Да. Сказал, что он, должно быть, скончался на месте.

И он провел ребром ладони по затылку.

— Я хотел бы осмотреть канаты трапеции, — сказал Поль. — Попросите их спустить.

Орландо отдал распоряжение на каком–то языке, который я не смог распознать, и униформист направился к шесту, к которому крепился моток канатов. Я наблюдал за матерью. Это была цыганка. Она сидела на корточках, утопая в ворохе разноцветных юбок, у нее был точеный профиль старой индианки. Она держала руку сына, а ее губы двигались то ли молясь, то ли проклиная. Покойник, мужчина двадцати пяти — тридцати лет, скорее низкорослый, не очень красивый, лежал у ее ног.

Падение спутало его черные, набриллиантиненные волосы. У основания шеи виднелась татуировка. Ассистенты, казалось, замерли, потрясенные, а в глазах у женщин стояли слезы. Поль позвал меня к себе. Он держал перекладину трапеции и оборванный канат.

— Смотри!

Я моментально все понял. Не доходя до верхнего конца, канат был надрезан на три четверти с помощью очень острого лезвия, которое аккуратно рассекло пеньковые волокна. Под тяжестью Регане целые канатные пряди натянулись, потом лопнули и закрутились тонкой спиралью.

— Падение последовало неизбежно, — заметил Поль.

Он показал свое открытие Орландо, который долго качал головой, не говоря ни слова. Он неумело ломал комедию, наверное, с самого начала почувствовал, что речь идет о преступлении, но, должно быть, опасался расследования, которое помешало бы продолжить представления.

Позади нас пронесся какой–то шумок. Это уводили мать Регане, в то время как двое мужчин набрасывали на труп конскую попону.

— Вчерашний вечер прошел без инцидентов? — спросил Поль. — Регане как обычно исполнил свой номер?

— Да… Ничего особенного.

— Кто–то имел зуб на него, — продолжил Поль. — И, по всей очевидности, кто–то из цирка. Вредительство произошло ночью. Знали, что Регане тренируется в одиночку рано утром. Преступник, возможно, думал, что у него будет время заменить канат прежде, чем забьют тревогу. Это не представляло серьезных трудностей, и все поверили бы в несчастный случай. Кто обнаружил тело?

— Киелия… Клелия… это его мать… Она пришла сюда часам к восьми.

— А кто предупредил полицию?

— Я, — выговорил Орландо.

— Вы сразу же подумали, что его смерть подозрительна, не так ли? Почему?

Орландо колебался, затем, взяв нас под руки, увлек в сторону.

— Я подозревал, — объяснил он. — С некоторых пор дела складывались как–то не очень хорошо. Не подавая виду, посмотрите туда, на небольшую группку, которая удаляется… Слева высокая девица — это Изабель Бурр. Она фокусница. Очень хороший номер… Справа от нее вы видите мужчину в серой куртке. Это Фальконе, укротитель. В течение двух лет Изабель была подружкой Регане. А потом, три месяца назад, я пригласил работать Фальконе, и Фальконе начал увиваться вокруг Изабель. Вот так!.. Регане и Фальконе были на ножах. Они даже подрались один раз. Пришлось пригрозить, что выкину их вон обоих. Не говорю уж об оскорблениях, угрозах. Каждый день что–нибудь да случалось. И больше всех выходила из себя старая Клелия.

— Значит, что же, по–вашему?

— Подождите! Я никого не обвиняю. Рассказываю вам то, что вы так или иначе узнаете.

— Эта Изабель Бурр полностью порвала с Регане?

— Да. И он сильно изменился. Работал без подъема.

— В целом все указывает на Фальконе?

Орландо поднял руки в знак протеста.

— Я не знаю. Не знаю. Не заставляйте меня говорить то, чего я не знаю.

— Хорошо, — подытожил Поль. — Мы их сейчас допросим.

Фургон Клелии находился совсем рядом со зверинцем, откуда исходил сильный запах и время от времени доносилось приглушенное рычание. Цыганка лежала на раскладушке, а возле нее находилась какая–то женщина. Когда Клелия увидела, как мы заходим, она приподнялась на локте.

— Это Фальконе! — крикнула она.

С кровати спрыгнули три пуделя и побежали, наталкиваясь друг на друга. На шее у них красовались банты. Я вспомнил часть программы: «Клелия и ее ученые собаки». Мы приласкали их, и они вновь устроились на постели.

— У меня только они и остались, — плача, сказала Клелия. — Но он и их тоже убьет!

Поль попытался допросить ее, но она могла лишь кричать: «Это Фальконе!» Сведения же мы получили от молодой женщины–наездницы. Через оконце она указала нам на передвижной домик–прицеп Регане.

— Он жил там. Его почти не было видно. С той поры как умер отец, он стал мрачным и держался ото всех на расстоянии. Изабель приходилось тяжело с ним. Его номер получался не очень–то хорошо…

Она говорила тихим голосом.

— Я не хочу, чтобы Клелия меня слышала. Сын — для нее все. Самый красивый, самый нежный, самый лучший. А в действительности…

— А его отношения с Фальконе?

— Что–то назревало. Регане поклялся спустить с него шкуру. И если бы не этот несчастный случай, то, я думаю, он кончил бы тем, что убил его.

— Ревность обманутого мужа?

— Конечно. Но не только это. Фальконе молод и на вершине успеха. Он нравится толпе… женщинам…

— Вы находите его симпатичным?

Она слегка покраснела.

— Он и есть такой, — сказала она чуть громче. — И это не его вина, что Изабель свалилась ему на голову.

— Тем не менее, — вновь вступил в разговор Поль, — совершено преступление. Я могу вам это сказать, так как скоро об этом объявят официально. Кто–то подпилил канат. Это же гнусно, правда?

Прошло какое–то время, прежде чем она ответила:

— Вот именно, я не понимаю. Это совершенно на него не похоже. Фальконе смелый мужчина. И более того, намного сильнее Регане… Все это просто ужасно!

Слышались причитания старой цыганки. Почти повсюду висели фотографии артистов, а в глубине висела афиша с надписью крупными буквами:

«Семья Регане. Люди–птицы».

— Итак, сегодня утром… — сказал Поль.

— Сегодня утром, — продолжила наездница, — Регане не пришел к завтраку. После разрыва с Изабель он взял за привычку питаться вдвоем с матерью… Так что она прошла на арену… около восьми часов… И позвала на помощь. Она словно обезумела.

— Это Фальконе! — прокричала старая женщина.

Мы вздрогнули, и наездница вытерла ей лицо своей косынкой, но слезы текли без конца, словно кровь из вскрытой вены.

— Где мы сможем найти Фальконе? — спросил Поль.

— Он должен быть в своем фургоне: как выходите — третий справа.

Там мы его и нашли. Он чинил рукоятку хлыста и не стал из–за нас прерываться.

— Вы знаете, зачем мы пришли? — спросил Поль.

Фальконе пожал плечами.

— Если это из–за Регане, то ничего не знаю… Регане был дрянью, думаю, все с этим согласятся. Он меня до смерти ненавидел.

— Может быть, он имел на то свои причины?

— А! Вы хотите поговорить об Изабель?.. Да, все так. Но когда я появился, Изабель уже не ладила с ним… Тут другое… какая–то дурь. Вольтижировка казалась Регане королевой профессий. Гимнаст на трапеции — для него какое–то божество. Он, если хотите, считал себя непризнанным сверхчеловеком… В то время как я в его глазах лишь бесталанный уличный гимнаст. И поскольку мне аплодировали сильнее, чем ему… Он приходил послушать, когда я выступал на арене. И наблюдал за публикой. Радовался, когда звери не слушались. Но когда все шло хорошо, выходил из себя.

А этот Фальконе умен. И безусловно соблазнителен, тем более что больше походил на какого–нибудь пьемонтского каменщика, чем на Тарзана.

— Других, — продолжал он, — Регане просто не замечал. Жил в каком–то призрачном мире. Он все время чувствовал себя человеком–птицей, тем, кто летал под куполом шапито и каждый вечер смотрел в глаза смерти. Наркоман!

— Вы дрались? — спросил Поль.

— Нас сразу же разнимали… Но случалось. Он искал любого повода, чтобы спровоцировать меня. А я избегал его. Он говорил, что я его боюсь!

Он коротко усмехнулся и протянул свою ладонь, широкую, как доска. «Вот два хвастуна», — подумал я. Но которые могли бы положить конец своей ссоре с помощью кулаков, наподобие какого–нибудь десантника и металлиста на выходе с дискотеки. Этот обрезанный канат являл какую–то глубокую тайну!

Мы встретили Изабель Бурр на ступеньках ее фургончика. Красивая девица, изящная. Она охотно нам помогла бы. Но она тоже ничего не знала. Она не жила вместе с Фальконе и не видела его целый день. Только вот сейчас на арене. Но, как она утверждала, он не тот человек, который способен перерезать канат соперника. У него было слишком высокое представление о своей профессии. Существует определенная солидарность между людьми, часто переезжающими, подобная той, что существует между уходящими в море. Однако Изабель призналась, что Регане ей тоже угрожал, причем не раз.

Инстинктивно я не доверял ей. Возможно, оттого, что она была фокусницей, а этот разрезанный канат наводил на мысль о каком–нибудь фокусе. Но ничто не давало оснований, чтобы подозревать ее в чем–то конкретно. Настоящим подозреваемым оставался Фальконе.

Поль с настойчивостью продолжал свое расследование. Он всех опросил, везде побродил. Ничего. Одни пересуды… Цирк Орландо был и вправду семьей, но семьей, далекой от единодушия, где жили старые обиды. Одни жалели Регане, другие — Изабель. Фальконе не очень–то любили. «Скотина», — говорил один. «Темная личность», — отзывался другой. К концу дня мы очень устали, проголодались.

— Я вижу лишь один способ, — сказал я. — Он примитивный, но частенько выручал. А раз уж выручал, значит, чего–то стоил. Обвини Фальконе без обиняков. Заяви ему, что у тебя есть свидетель.

— Он не глупец, — возразил Поль. — Это не пройдет.

— Все же попробуй. Я знавал очень больших хитрецов, которые на этом попадались.

Мы возвратились к укротителю.

— Фальконе, — с важностью сказал Поль, — следуйте за нами. Считайте себя арестованным. У нас есть свидетель… Вокруг цирка всегда крутятся любопытные. Они везде отираются. Вас видели. Впрочем, мы отведем вас на очную ставку. Но поверьте мне, признайтесь, не дожидаясь. От этого вам будет лучше.

И тогда произошло невероятное. Фальконе вытер лицо, все в поту.

— Это правда, — пробормотал он. — Я убил его… Дело обстояло так: или он, или я. А теперь оставьте меня в покое!

После этого он ушел в глухой отказ говорить, и нам уже не удалось ничего с этим поделать. В тот же вечер его препроводили в тюрьму. Нам следовало бы теперь радоваться друг на друга. Мы же, напротив, волновались и чувствовали себя не в своей тарелке. Фальконе убил Регане. Он признался. Хорошо! Но как он мог хоть на мгновение поверить, что никто ничего не заметит и заключат, что это просто несчастный случай? Ведь тут же обследуют трапецию. Тут же обнаружат вредительство. И он ведь мог сообразить, что его первого заподозрят. Перерезав канат, он давал пищу для обвинений против себя куда более основательных, чем если бы просто прикончил Регане своими кулаками. Фальконе казался умным человеком, а совершил дурацкое преступление. Это–то нам и предстояло объяснить.

Мы действовали методом исключения. Прежде всего, признание Фальконе позволяло отбросить версию «преднамеренного» самоубийства: Регане кончает с собой, устраивая все так, чтобы заставить других подозревать его соперника. Далее, Изабель Бурр была, безусловно, невиновна. Никогда бы наша фокусница не совершила столь несуразного преступления. А Фальконе — соблазнитель, с легкостью добивающийся успеха, — безусловно, не тот мужчина, который способен обвинить себя ради спасения женщины. Таким образом, он, без сомнения, являлся убийцей. Но канат перерезал не он, потому что как раз этот грубый промах и привел к продолжению следствия. Если бы трапеция осталась цела, все бы преспокойно поверили в то, что Регане убился в результате несчастного случая. Кто–то, не знавший, наверное, истинного положения, захотел, однако, отомстить Фальконе. Кто же? Не кто иной, как мать. Старая цыганка!

С этого момента факты сами говорили за себя. Регане и Фальконе встретились один на один, по–видимому, в тот момент, когда Регане заканчивал свою тренировку. Они подрались, и Фальконе нанес своему противнику смертельный удар. Отсюда и причина его признания! Потом он оставил тело на арене. Для всех это выглядело бы, как будто Регане упал на голову — несчастный случай на тренировке!

Но мать тотчас же поняла, что необходимо сделать, чтобы покончить с Фальконе, независимо от того, причастен он или нет к гибели ее сына. Она спустила трапецию, для нее это дело привычное, надрезала канат… и забила тревогу.





Прямо в сердце




Всегда испытываешь какое–то странное ощущение, когда прибываешь на место, которое газеты называют «местом преступления». Доминирующим чувством является — и в этом надо признаться — любопытство, любопытство охотника, которому не терпится изучить повадки зверя, «нащупать» его, используя оставленные следы, определить его местоположение и приступить к погоне.

Однако это утро, утро июньского воскресного дня, — я хорошо помню его, потому что не очень–то люблю работать по воскресеньям, — принесло мне одно разочарование.

Ни малейшей зацепки. Сильви Леспина ударили кинжалом в ее кровати. Вот что я узнал от командира отделения жандармерии по поводу семьи Леспина. Состояла она из трех человек: отца, Роже Леспина, профессора археологии на факультете университета в Ренне; двух дочерей — Сильви, двадцати семи лет, и Аньес, двадцати лет. Домашнее хозяйство вела гувернантка Раймонда Люгр, сорока пяти лет.

Что до преступления, то банальнее не придумаешь. Несмотря на дождь, который, почти не прекращаясь, шел в течение нескольких дней, дышалось тяжело и окно на кухне оставалось открытым. Бандиту не составило никакого труда проникнуть на виллу. Он взобрался на стену ограды, что не представляло труда, и проник через окно. Оттуда он добрался до второго этажа и проскользнул в спальню Сильви. Девушка хранила в секретере украшения, которые принадлежали ее матери. Безусловно, грабитель знал об этой подробности. Может быть, Сильви пошевельнулась? Испугавшись, он нанес ей удар и бросился наутек тем же путем. Никто не услышал ни малейшего шума. Как обычно, в семь часов утра гувернантка принесла наверх завтрак Сильви. Девушку ранили несильно, но она потеряла немало крови и в результате испуга и кровотечения долгое время оставалась без сознания. Короче говоря, неинтересное происшествие. Но мне все равно пришлось составить список всех знакомых, вхожих в дом, — а их было много, учитывая профессию отца, — не говоря уже о торговцах и даже рабочих, так как я заметил вдоль виллы полоску свежевскопанной земли. Я указал на нее комиссару.

— На прошлой неделе, — сказал он, — прокладывали водопровод. Профессор распорядился построить позади виллы бассейн, и понадобилось выкопать траншею.

— Но я вижу, что она проходит как раз напротив кухни. Грабитель обязательно пересек ее, и мы можем обнаружить там следы.

— Нет. Я тщательно осмотрел.

Я бросил свою сигарету и подошел ближе. Красноватая земля размокла от дождя, но на месте траншеи на поверхность вылезали многочисленные камешки. Я с силой наступил на них ногой, не оставив ни малейшего отпечатка. Эксперимент был убедительным. Прежде чем войти, я еще раз обследовал фасад.

— У него большие средства, у вашего профессора, — заметил я. — Однако работа не обеспечивает хозяину такого достатка.

— Его жена располагала, кажется, крупным состоянием.

— Полагаю, что он дома?

— Да, с доктором Пелегрином, одним из его друзей.

— Есть нечто, что меня удивляет. Перед нами грабитель, явившийся, чтобы украсть, и подвергающий себя немалому риску, вы согласны? И вдруг, нанеся удар девушке, он теряется, хотя, выведя ее из игры, получает уйму времени, чтобы завладеть драгоценностями. Возникает вопрос: а за ними ли он приходил?

Комиссар казался удивленным.

— Но это же очевидно, — сказал он. — Иначе получается, что его единственной целью являлось убийство мадемуазель Леспина.

— Может, и так, кто его знает?!

На том я и вошел в дом и оказался нос к носу с мужчиной высокого роста, который тотчас же представился: «Доктор Пелегрин».

— А! Доктор, я очень рад, что встретил вас первым. Где бы мы могли спокойно поговорить?

Он провел меня в очень современную гостиную, где авангардистская живопись любопытнейшим образом соседствовала с очень древними предметами из раскопок профессора.

— Я старый друг Роже, — сказал он. — Этим–то для вас и объясняется мое присутствие здесь. Могу вас сразу же успокоить. У Сильви ничего серьезного… глубокий порез, который сильно кровоточил… Лезвие кинжала, к счастью, ушло в сторону. Удар нанесен без достаточной силы. В противном бы случае… Но Сильви — очень нервное создание. Поэтому–то она и пребывала так долго в обморочном состоянии… или по крайней мере оказалась не способной двигаться.

— По–вашему, в котором часу произошло нападение?

— Невозможно ответить точно. Она утверждает, что день только занимался.

— У нее нет никаких подозрений?

— Никаких.

— А ее отец?

— Он! — Врач улыбнулся. — Если бы вы попросили его датировать какую–нибудь руническую надпись, то, вероятно, он и дал бы вам справку прямо на месте. Но в обычной жизни он совершенно беззащитен. И потом, его дочери являются для него всем на свете. Он еще находится под действием испуга. Я так думаю, что именно ему досталось больше всех. К счастью, у него есть Раймонда!

— Мадемуазель Люгр? Расскажите о ней. Я ведь, вы знаете, нездешний. Никого не знаю. Мне необходимо, как говорится, погрузиться в атмосферу.

— Может быть, сигару, инспектор?

— Спасибо… Только не на службе.

Вообще–то мне нравились эти длинные, тонкие голландские сигары. Он закурил одну, не торопясь.

— Раймонда, — вернулся он к разговору, — находится в услужении у семьи Леспина уже около тринадцати лет.

— Вариант служанки–любовницы?

— О! Вовсе нет. Характерный тип самоотверженной, работящей и преданной бретонки. После смерти мадам Леспина она взяла дом в свои руки. Занимается здесь всем, но знает свое место. В общем, цены ей нет.

— А как девушки?

— Тут все сложнее. Они настолько разные! Впрочем, вы скоро сами сможете об этом судить. Сильви некрасива и, более того, подходит к тому возрасту, когда девушка, если не обратит на это внимания, начинает превращаться в старую деву.

— А она не обращает на это внимания?

— Боюсь, что так. Бедная Сильви! Все удары судьбы достаются ей. Болезни — она всеми ими переболела. Несчастные случаи — у нее их целая коллекция… в частности, и тот, что стоил жизни ее матери. Их машину перевернул грузовик… Все это развило в ней такое чувство, что она не такая, как все остальные. Она забросила учебу и сидит дома. Помогает Раймонде. Аньес же досталось все лучшее. Прежде всего, она красива, как и ее мать, а этим немало сказано. И потом, она унаследовала от отца его умственные способности. Готовится к конкурсу на замещение должности преподавателя гуманитарных наук в лицее…

— Немного капризная?

— Как раз настолько, чтобы в этом доме засияло солнышко. Естественно, Роже делает все, что ей заблагорассудится. Бассейн — это она… Обстановка гостиной — тоже она. Все, что есть нового, смелого, — все ее рук дело.

— Сестры ладят друг с другом?

Доктор Пелегрин выказал легкое замешательство.

— Ну, не то чтобы не ладили! О! Бывают кое–какие стычки, естественно, но могло бы быть хуже.

— Благодарю вас. Для меня начинает кое–что проясняться.

— Сейчас позову Роже, если хотите.

Мы пожали друг другу руки, и он вышел. Чуть позже появился профессор. Он был маленький, одет без всякого изыска, обращали на себя внимание глаза, кроткие, от которых светилось невероятно морщинистое, с неправильными чертами лицо. Он повторил мне то, что я уже знал. Для него покушение оставалось необъяснимым. Конечно, он принимал множество людей, в частности студентов. Но никто не знал о существовании драгоценностей. Кроме того, эти драгоценности обладали определенной стоимостью, но не такой уж большой, чтобы из–за них идти на преступление.

— Я бы вас попросил, не могли бы вы проводить меня к вашей раненой.

Он пошел по лестнице впереди меня, и на площадке второго этажа мы встретили Аньес.

— Можешь застегнуть мне «молнию»? — обратилась она к отцу.

— Ты уходишь? — спросил ее профессор, продолжая бороться с непослушным платьем.

— У меня одно или два дела, — объяснила Аньес. — Сильви я не нужна. Теперь ей нужно только отдыхать. Я на часок.

— Ну подожди, подожди!.. Дай я тебя представлю мсье инспектору…

Я поприветствовал девушку, потом погрозил ей пальцем.

— Не дольше часа, хорошо? Мне надо будет вас допросить тоже.

Она быстро спустилась по ступенькам. Доктор сказал правду. Она была прелестна, но слишком уж озабочена своей драгоценной персоной. Мы вошли в спальню Сильви.

— Вы найдете меня внизу, в моем кабинете, — шепнул профессор. — Не слишком ее утомляйте!

Он приблизился к Сильви и взял ее за руку.

— Инспектор задаст сейчас тебе несколько вопросов, Сильветт. Оставляю вас.

Затем он дружески кивнул мне и удалился. Сильветт! Это слово резало ухо! На кровати лежала старая женщина с бескровными губами и кругами вокруг глаз от упадка сил. А встретивший меня взгляд был недоверчивым и настороженным, как у крестьянки на рынке.

Она ответила мне слабым голосом, но охотно. Нет, она не видела напавшего на нее. Она крепко спала, когда удар и жжение в груди разбудили ее. Она попыталась позвать на помощь, но тут же потеряла сознание. Я чувствовал ее нежелание помочь мне. Я продолжал нащупывать хоть какой–нибудь намек.

— Хорошо… попробуйте вспомнить… День уже начался?.. Вы не заметили силуэта?

Ей казалось, что утро уже наступило, но воспоминания оставались смутными. Почти сразу же она впала в обморочное состояние.

— Обморок никогда столько не продолжается… Вы уверены, что не приходили в себя до прихода мадемуазель Раймонды… или что вы долго пребывали в сознании после исчезновения преступника?

В ее глазах застыло что–то упрямое и ожесточенное, чего я не мог себе объяснить.

— Я вам не враг, — сказал я. — Напротив, я здесь, чтобы помочь вам.

— Никто не может мне помочь, — прошептала она.

Я натолкнулся на стену. Но что скрывалось за ней? Я пошел к профессору в кабинет. Он указал мне на широкое кожаное кресло, уселся за стол и долго тер глаза.

— Она вам ничего не сказала? — начал он. — Такая странная девица! Вот она всегда такая — замкнутая, враждебная, особенно после того случая с помолвкой.

И он в общих чертах ввел меня в курс дела. За год до этого Аньес повстречалась со шведским студентом Свеном Ларсеном, который часто приходил в дом.

— Блестящий юноша, на которого я возлагал много надежд… Прекрасная семья из Норкёпинга. Состоялась его помолвка с Аньес. Но потом случилось нечто невероятное. Сильви втайне собрала сведения о Свене, и выяснилось, что два месяца тому назад Свен получил срок в своей стране за торговлю наркотиками. Не такой уж долгий срок, но, по моему настоянию, помолвку расторгли. Аньес, сами понимаете, восприняла это довольно тяжело. Но мне не в чем было упрекнуть Сильви. Она оказалась права, что не доверяла. Вскоре мир в семье восстановился.

— А с вашей гувернанткой она хорошо ладит?

Мой вопрос не удивил профессора.

— Не очень–то, — сказал он. — И даже буду откровенен… Сильви хотела бы выставить эту бедную Раймонду… Она ревнива… что правда, то правда, Раймонда заняла среди нас, возможно, слишком большое место. И потом, когда жена моя умерла, Аньес была совсем маленькой. Она не страдала так, как Сильви.

Итак, у меня появилось трое подозреваемых. Три человека имели полное основание мстить Сильви: Раймонда, Аньес и этот Свен, которого я теперь торопился повидать.

Профессор дал мне его адрес. Он жил в меблированной однокомнатной квартире недалеко от мэрии. Он был очень удивлен моим посещением. Красивый юноша, с очень светлыми волосами, высокий, с ослепительной улыбкой — прямо–таки мужчина, какого можно увидеть на страницах журналов рядом с роскошным автомобилем.

Следуя за ним, я пересек узкую переднюю и по пути заметил, что плащ, висевший на вешалке, еще не просох. Так–так! Я сел на диван–кровать и пересказал ему события минувшей ночи. Люди с такими открытыми лицами не умеют притворяться. Несмотря на свои усилия казаться удивленным, Свену не удалось провести меня.

— Вы прошлой ночью не выходили на улицу?.. Прошу прощения, что задаю вам этот вопрос — чистая формальность!

Нет, он не выходил. День его экзаменов приближался, и он готовился допоздна. Но отдавал себе отчет, что проверить алиби невозможно. Уже два месяца, как он не навещал семью Леспина. Впрочем, после разрыва он жил обособленно от окружающего мира. Он предложил мне бокал виски.

— Если позволите, просто стакан воды.

Он исчез в своей кухоньке. Я Воспользовался его отсутствием, чтобы заглянуть под диван. Там стояла пара ботинок, еще не чищенных. На каблуках виднелись следы грязи — той красноватой грязи, которую я заметил на вилле. Наконец–то хоть один след! Свен ходил туда ночью и прошел через свежевырытую траншею. Значит… Не следовало, однако, слишком спешить с выводами.

Я распрощался и вернулся на виллу семьи Леспина. Мне оставалось допросить Раймонду и Аньес. Открыла мне как раз гувернантка. Когда врач сказал мне: «Характерный тип самоотверженной бретонки», я представил себе крестьянку в чепце. Передо мной же предстала настоящая дама: вся в черном, волосы расчесаны на прямой пробор, лицо несколько суровое, может быть, из–за монгольских скул. Одни только руки говорили о тяжелом труде. Раймонда Люгр изъяснялась с легкостью, при этом сохраняя определенную сдержанность. Она повторила мне то, что сказала уже комиссару, но сделалась уклончивой, когда я спросил об ее отношениях с Сильви. Легко было понять, что она не любила ее. Я не стал настаивать. Я слишком хорошо понимал ситуацию.

— Когда вы пришли, неся поднос с завтраком, дверь спальни вы обнаружили открытой или закрытой?

— Закрытой.

Значит, посторонний позаботился о том, чтобы, уходя, закрыть дверь. Зачем?

— Вы встали самая первая. Не заметили ли вы следов грязи в вестибюле либо на лестнице?

— В тот момент я не обратила внимания. Потом еще бы — столько входило и выходило… жандармы, доктор, вы сами…

— Хорошо, благодарю вас. Мадемуазель Аньес вернулась?

— Да. Она в своей комнате. Вторая дверь направо на втором этаже.

Я поднимался наверх с растущим недоумением. Свен ли являлся виновным?..

Я постучал и вошел в комнату, где еще не навели порядок. А бывал ли здесь когда–нибудь Свен? Повсюду царил какой–то веселый хаос: пластинки на кровати, одежда на ковре, переполненные окурками пепельницы, книжки разбросаны повсюду. Аньес сидела в брюках и кофточке из джерси в уголке дивана, словно кошечка, занимающаяся своим туалетом.

— Располагайтесь, — сказала она мне. — Обязательно найдете стул, если немного поищете. Давайте! Допрашивайте меня!

Но мне больше нечего было у нее спрашивать, так как я сразу заметил недалеко от дивана, на светлом паласе, красноватый отпечаток подошвы. Как раз такой отпечаток, который должен был бы находиться в спальне Сильви, а не Аньес. Разгадка буквально лезла в глаза.

С одной стороны, девушка двадцати семи лет, замкнувшаяся в себе и обреченная на одинокую жизнь. С другой стороны, красивый юноша, соблазнительный и влюбленный в ее сестру. Естественно, Сильви сделала все возможное, чтобы помешать свадьбе. Она полагала, что выиграла партию. Увы! В воскресенье, рано утром, она слышит какой–то шум, подбегает к своему окну, видит, как Свен выбирается через окно на кухне. Таким образом, была лишь видимость разрыва: Свен — любовник Аньес. Это крах всего. Движимая отчаянием, Сильви наносит себе удар ножом. Но не убивает себя, как намеревалась. Ей удается лишь пораниться. Самоубийство также терпит крах! Так пусть уж послужит ей для мести. Аньес… Раймонда… Свен… Все они — ее враги. Она всех их скомпрометирует, втянув в скандальное дело. Полиция вполне сможет обнаружить в этой куче какого–нибудь виновного, а то и соучастника…

Итак, она прячет нож и выдумывает небылицу про преступление. Более того, ей хватает мужества, чтобы дождаться утра, без помощи, истекая кровью, надеясь на то, что кровотечение окажется, в конце концов, смертельным. И я чуть было на это не попался. Еще немного, и я задержал бы Свена… этого несчастного Свена, которого Аньес ввела в курс дела как раз перед моим приходом к нему и который так плохо умел лгать!





Паршивая овца




Случается, что и полицейский бывает замешан в преступлении. Не знаю ничего более затруднительного.

В ту пятницу я направлялся в Амбуаз к моим друзьям Меркадье. Погода стояла великолепная. На дорогах почти никого. Июль всех выгнал из города. Луара со своими голубыми островами напоминала какое–нибудь полотно эпохи Возрождения. Я напевал про себя, повторяя: «Важные дела на потом». «На потом» означало — завтра!

Я приходился дальним родственником Гортензии Меркадье. Она жила в одном из тех больших, величественных домов прошлых эпох, некоторые из которых еще сохранились в округе: из молочно–белого известняка, трехэтажные, затейливые окна на старинный манер, изящная линия крыши из черепицы, сверкающей на солнце. Перед домом — площадка, обсаженная каштанами, и сразу же до самого горизонта — речной поток. У Гортензии было четверо детей: дочь, Мари–Жозе, и три мальчика. Ришар, двадцати восьми лет, Марсель, двадцати пяти, и девятнадцатилетний Жан–Клод. За два года до этого Мари–Жозе вышла замуж за Эрве Лантельма, но их совместная жизнь не очень–то клеилась. Поговаривали о разводе.

Эрве владел в Туре большим, очень современным гаражом и туристическим агентством. Гаражом он занимался сам, один из его друзей, Кристоф Обер, руководил агентством. Мари–Жозе, Эрве и этот Обер образовали фирму, в которой каждому принадлежала одна треть. Все эти подробности мне предоставила кузина, которая несколькими днями раньше послала мне, полное жалоб, письмо на десяти страницах. По ее словам, Эрве Лантельм вел себя как бесчестный человек: он не только по–крупному играл, но также снискал себе отвратительную репутацию в области торговли подержанными автомобилями. Напарник его мало чем отличался от него. Мари–Жозе, молодая женщина, немного слабодушная, перестала жить с мужем и перебралась к матери. Но Лантельм хотел заставить ее вернуться в супружеское лоно, угрожая ей в случае отказа продать свою долю Оберу: таким образом, тот, став обладателем контрольного пакета акций, превратился бы в хозяина предприятия, а вытесненная Мари–Жозе не замедлила бы разориться.

Возмущение в доме Меркадье росло. Три брата с юношеским пылом говорили о том, чтобы «проучить» Лантельма, потребовать возмещения убытков, рассказать повсюду, что он вел распутную жизнь… Ясно, пустое, не более чем сотрясение воздуха, но доказывавшее: ситуация создалась, что называется, взрывоопасная. И моя добрая, наивная кузина, вся в слезах, умоляла меня приехать разрешить конфликт. «У вас положение, которое придает вам большой авторитет. Они вас послушаются. А если вы пригрозите Эрве вмешаться, то, уверена, он станет как шелковый».

В тот момент я почувствовал себя в полной растерянности. Несчастная женщина представляла себе, что главный комиссар — а я вот уже три месяца как занимал эту должность — является в то же самое время и судьей, имеет полномочия карать или миловать. Я позвонил было, чтобы попытаться разъяснить ей… Она же тотчас же истолковала мою щепетильность как отказ, принялась плакать, стонала, умоляла. Чтобы покончить с этим, я сдался. И потом, я подумал, что она, наверное, преувеличивает, что положение не настолько серьезно, как она утверждает, и у меня росло сильное желание рассмотреть поближе эту паршивую овцу семейства. Так что я согласился, но потребовал, чтобы Лантельм присутствовал и мог изложить свои претензии, если таковые у него имеются. Кузина моя протестовала. Я упорствовал.

Короче, уговорились, что соберемся всемером: моя кузина Гортензия, Мари–Жозе, ее муж, трое братьев и я. Жены Ришара и Марселя не должны присутствовать на встрече, чтобы не накалять атмосферу. Что касается прислуги, то предполагалось отпустить их на два дня. Чтобы без чужих ушей. У меня были все основания полагать, что потасовка будет ожесточенной, но я дал себе слово не выходить за рамки своей роли доброжелательного наблюдателя и в промежутке между обсуждениями побродить по берегам реки, которую я так люблю.

Прибыл я в Амбуаз к концу дня. На песчаных отмелях виднелись рыболовы, над водой кружили ласточки, а в небе роскошно сиял закат. Добрая Гортензия встретила меня, словно я был посланником Господа. Она, естественно, сразу же провела меня в маленькую гостиную, дышавшую милой стариной, чтобы повторить то, что угнетало ее, а затем проводила в мою комнату. Я не входил в этот дом на протяжении двадцати лет. Он оказался еще просторнее, чем в моих воспоминаниях. Лестница с широким пролетом вела на второй этаж. Полы тонко пахли воском. Комнаты выходили в длинный коридор.

— У вас будет голубая спальня, — заявила мне Гортензия.

Я понял, что это лучшая комната в доме. Мы прошли по огромному коридору, украшенному то там, то здесь рыцарскими доспехами и картинами невысокой ценности, зато величественных размеров.

— Что касается меня, — сказала Гортензия, — то я живу на другом конце, напротив комнаты, которую займет Лантельм…

На последних словах она понизила голос, как если бы произнесла нечто постыдное.

— Спальня моей дочери напротив вашей комнаты, — продолжила она. — Их следует отделить друг от друга, ведь правда? Впрочем, они стали как чужие. И подумайте…

Она остановила меня посреди коридора и вновь начала свои причитания. Я терпеливо выслушал ее. В общем, держался как бойскаут. Покуда она говорила, я любовался пропорциями этого этажа, красотой деревянной обшивки и выступающих потолочных балок. Архитектор, проектировавший это жилище, явно тяготел к стилю замков, расположенных по соседству. Время от времени я вежливо кивал. В какое осиное гнездо я влез! Гортензия вновь тронулась в путь.

— Уж извините меня, дорогой кузен. Я выплеснула на вас все наши злоключения… А вот вы и у себя!

Она отворила дверь, и я вошел в голубую спальню. По поводу нее я сделал ей комплимент. Стены обиты плотной тканью, напоминающей обюссонские гобелены; повсюду изящная мебель. В центре — большая кровать с балдахином, ей–богу, совершенно королевская.

— Вы балуете меня, — сказал я.

— Вовсе нет. Я просто хочу, чтобы вы хорошо отдохнули, вот и все.

Благодаря толстым стенам, температура в комнате сохранялась неизменной. Пышный ковер поглощал звук шагов.

— Ужинать будем в восемь часов, попросту. И этим вечером ни о чем ни слова.

Я расположился, переоделся, выкурил сигарету перед окном, которое выходило на почти безлюдную площадь. Подлинная провинция со всем ее покоем и размеренностью, которые она сумела сохранить. В восемь часов Гортензия постучалась в мою дверь. В честь меня она прихорошилась и с гордостью спустилась по лестнице со мной под руку. Семейство ожидало нас в столовой, обставленной с несколько излишней роскошью. Чувствовал я себя неловко. Все сохраняли весьма чопорный вид. За мной украдкой наблюдали. Если бы я держал их на расстоянии, они все приняли бы меня за несносного хвастуна, а если бы я попытался вести себя приветливо и сердечно, то во время обсуждения мне отказали бы даже в том минимуме почтительности, который необходим по отношению к третейскому судье. Кузина поставила меня в самое двусмысленное положение. Я чувствовал их подозрительность, и меня начали раздражать я сам, они и этот бессмысленный ужин.

Разговора не получилось. Каждую секунду Мари–Жозе или же ее более молодой брат Жан–Клод вставали с мест, чтобы принести кушанья или обслужить кого–нибудь. Если бы Гортензия обладала большей проницательностью, она устроила бы что–нибудь простое, вроде «шведского стола», что способствовало бы непринужденной и раскованной беседе приглашенных к столу. Я бы смог поговорить с тем, с другим, прощупать почву, просто научиться отличать их друг от друга, тогда как теперь я все еще сомневался по поводу их имен. Самый высокий, слева от Гортензии, видимо, старший. Справа от меня мог быть только Марсель, поскольку напротив сидел Эрве. В тот момент они все походили друг на друга, такое серьезное выражение хранили их лица. Одна только Гортензия, полагавшая, что, раз уж я здесь, спор скоро уладится, болтала о пустяках, улыбалась своему зятю, заставляла меня взять кусочек щуки. Марсель едва касался еды, Ришар выглядел разгневанным, а Мари–Жозе, должно быть, плакала, когда выходила на кухню, так как возвращалась с покрасневшими и блестящими глазами. Лучше всех себя чувствовал опять же Эрве, который держался молодцом, не пропускал ни одного блюда, пил вино, не разбавляя, и время от времени бросал в мою сторону заговорщический взгляд, как бы беря меня в свидетели полного провала. К сыру и фруктам я приступил с облегчением. Гортензия шепнула мне на ухо:

— Видите, кузен, я была права. Ни слова на повышенных тонах. Никогда не видела их такими разумными.

Она решительно ничего не понимала. Я сказал бы, что накал страстей достиг своего апогея. Они перемещались невидимыми потоками, словно флюиды, и прорывались то там, то тут в движении руки или сдержанном стуке ножа о тарелку. Наконец мы встали из–за стола. Лантельм вышел первым. Он попрощался коротким ироничным кивком головы уже сбившуюся в кучку семью и покинул свое место, его шаги отдавались по паркету. Поскольку я не собирался выслушивать неприятные слова, которые не замедлили прокомментировать его уход, то быстро распрощался. Я торопился остаться один. Какого черта я ввязался в это дело?.. Я выкурил две или три сигареты, затем, опасаясь плохой ночи, проглотил снотворное и лег спать.

Разбудил меня стук в дверь. Я зажег свет. Половина первого ночи! Я побежал открывать. Гортензия поспешно запахивала домашний халат.

— Стреляли, — сказала она. — В комнате Эрве… Револьверный выстрел… Идите скорее!

И вот она уже стучит в дверь Мари–Жозе, которая тут же вышла из комнаты. Мы побежали на другой конец коридора. Дверную ручку я крутил напрасно: спальня Эрве была закрыта на ключ. Я позвал:

— Лантельм… Эй… Лантельм!..

Без ответа. Я опустился, чтобы посмотреть сквозь замочную скважину.

— Вы ничего не увидите, — сказала Мари–Жозе. — С другой стороны драпировка.

— Сделайте хоть что–нибудь! — стонала Гортензия.

Привлеченные шумом, три брата спустились с третьего этажа, где они спали. Они были в пижамах.

— Что это значит? — кричал Ришар. — Пожар или что?

— Эрве, — сказала Мари–Жозе. — Он убил себя.

И она разрыдалась.

— Он! — воскликнул Жан–Клод. — Меня бы это удивило!

Мы были здесь вшестером, смешно выглядевшие в своей ночной одежде, перед безмолвной комнатой. Со всей очевидностью, мне надлежало принять инициативу на себя.

— Остается лишь ломать дверь, — сказал я.

— А чем? — спросил Ришар. — Она крепкая.

— Вот этим! — воскликнул Марсель, хватаясь за некое подобие абордажного топора, который висел неподалеку в паре с рыцарским комплектом.

И вот он бьется над прочной дубовой дверью. Он не без труда раскромсал ее, просунул в отверстие всю руку, некоторое время нащупывал, чтобы найти ключ, повернул его, и мы вошли.

Горел верхний свет. Эрве лежал распростершись у изножья своей кровати. Пижама на груди покрыта пятнами крови. Я осмотрел рану: убит пулей малого калибра. Окно оставалось открытым. Через него виднелись деревья парка.

— Оставайтесь в коридоре, — приказал я, — прежде чем вызвать полицию, я хотел бы проверить ряд моментов.

Я спустился на первый этаж. Задвижка входной двери осталась закрыта. Я вернулся в комнату и высунулся из окна. Около трех метров. Преступник мог выпрыгнуть, не причинив себе вреда. Он, может, и в комнату проник этим путем. Самые разные мысли крутились у меня в мозгу, покуда я глядел на разобранную кровать, тело, гобелен, на котором охотники преследовали ланей. Остальные следили из коридора за малейшим моим движением, что меня сильно раздражало.

Конечно, кто–то посторонний мог пробраться снаружи через открытое окно, но я скорее бы заподозрил одного из троих братьев. Один из них, имея наверняка какие–то личные доводы, пошел к Эрве, чтобы привести их ему. Спор обострился, и… Тот вариант, что у гостя оказался револьвер, мне сильно не нравился. Но возможно, он думал лишь защищаться или произвести впечатление на своего собеседника.

Несмотря на то что убийца жил в этом доме, ему пришлось выпрыгнуть через окно, поскольку дверь спальни была закрыта на ключ. Но как же он тогда смог снова пробраться в свою собственную комнату, ведь входная дверь… так и осталась закрытой на задвижку? Задача сводилась к следующему: одна дверь не позволяла выйти, а другая — войти.

Между тем я видел, как все братья спускались с третьего этажа. Неоспоримое алиби. Или тогда… Или тогда приходится предположить, что преступник продумал свое нападение вплоть до самых мельчайших деталей. Что давало приблизительно следующую картину.

Сперва преступник опускается на первый этаж и отворяет входную дверь. Затем он заставляет Эрве открыть ему, убивает его, закрывает спальню на ключ, выпрыгивает через окно, возвращается в дом, снова закрывает задвижку входной двери и добирается до своего третьего этажа.

Какой бы соблазнительной ни была эта теория, она наталкивалась на факт, о котором не следовало забывать. Гортензия вышла в коридор чуть позже выстрела. Она зажгла свет. Убийиа уже прошел или нет? Гортензия не из тех женщин, которые лгут, даже если им нужно прикрыть кого–то из своих. Она была слишком испугана. Она не смогла бы ломать подобную комедию. Нет, она конечно же не заметила в коридоре, как убийца поднимается наверх. Вывод: убийце потребовалось меньше времени, чтобы вернуться к себе, чем моей кузине, чтобы выйти из спальни и зажечь свет. Чтобы разрешить эту трудность, существовал лишь один способ — как можно быстрее повторно совершить то, что совершил преступник, покуда моя кузина в точности не повторит сцену своего пробуждения.

Я подошел к ней в коридоре и отвлек в сторону.

— Послушайте, хорошенько припомните все, что произошло. Вы услышали звук выстрела. Потом?

— Так вот, — сказала она, — мне понадобилось какое–то время, чтобы понять. А затем я поискала выключатель, чтобы включить свет… посмотрела, который час… натянула шлепанцы и схватила домашний халат… еще раз прислушалась… вышла в коридор. Там я опять двигалась на ощупь, потому что выключатель находится довольно далеко. Зажгла свет — ну и вот.

Я больше не сомневался, ситуация теперь полностью прояснилась в моем сознании: или же убийце хватило времени снова подняться на третий этаж, не встретив Гортензии, и тогда виновный — один из троих братьев; или же осуществить маршрут «окно — улица — выходная дверь — лестница» оказалось невозможно без того, чтобы в конце концов не столкнуться с Гортензией, и тогда трое братьев признавались тем самым невиновными — враг явился откуда–то извне. Само собой разумеется, что из списка подозреваемых я исключил Мари–Жозе. Откуда бы она взяла энергию, чтобы пуститься в такие необычные гимнастические упражнения? Я собрал всех в гостиной.

— Будете ждать меня здесь, — сказал я. — Я должен провести один небольшой эксперимент и хочу, чтобы мне ни под каким видом не мешали. Вы услышите шум, ходьбу туда, обратно… не волнуйтесь, не двигайтесь. Это ненадолго.

Я взял Гортензию за руку.

— Пойдемте! Вы мне поможете.

И когда мы остались наедине, я объяснил ей, чего ожидал от нее.

— Вы сейчас снова ляжете спать, кузина моя… Я же закроюсь в комнате Эрве. Как только услышите выстрел — это я буду стрелять, не бойтесь, — вы подниметесь и проделаете в точности то, что уже делали в момент первого выстрела. Но не спешите… Не забывайте, что отходите от глубокого сна, что вам нужно какое–то время на то, чтобы пробудиться, поискать шлепанцы, домашний халат и так далее. Хорошо? Итак, теперь запирайтесь и… внимание!

Покуда я давал ей эти инструкции, мы снова поднялись на второй этаж. Как только она закрыла дверь своей спальни, я тотчас же помчался к шкафу, где стоял мой чемодан. Пристрастие полицейского! У меня всегда имелся при себе небольшой автоматический пистолет, и сегодня я был этому рад. Затем я прошел в комнату умершего. Я собрал все силы, как атлет на старте. Результат имел большое значение. Я должен был действовать не просто быстро, но максимально быстро. Если бы мне удалось достичь третьего этажа прежде, чем выйдет Гортензия, тем самым я доказал бы, что никто из братьев убийцей не являлся. Мой сценарий не ставил себе целью доказать виновность, как это обычно бывает, но убедиться в невиновности. Я выстрелил в сторону открытого окна и, превратившись в бегуна, принял старт, бросился вперед, перемахнул через ограждающие перила. Прыжок оказался нелегким. Я упал на камни, поднялся на ноги… А! Входная дверь! Мне предстояло бесшумно закрыть ее, задвинуть засов… Теперь лестница… В коридоре второго этажа по–прежнему пусто. Я быстро пробежал его на цыпочках. Добрался до третьего этажа. Выиграл! Убийцей был точно один из троих братьев!

Совершенно запыхавшись, я медленно спустился вниз. Гортензия еще не выходила. Я подождал ее перед дверью. Что такое? Наконец я постучал. Она подошла отворить мне.

— И что?.. Вы меня не поняли?.. Вы должны были подняться при выстреле моего пистолета!

— Я ждала, чтобы вы выстрелили, — сказала она мне.

— Как! Но я же стрелял!

В течение нескольких секунд я оставался потрясенным. Затем, как–то разом, в моем мозгу наступило просветление. Конечно же существовало другое и несравненно более логичное объяснение, чем то, что я себе придумал. Теперь я был уверен, что знаю, как разворачивались события, и даже имя виновного. Мне оставалось лишь найти абсолютное, неоспоримое доказательство. Я вновь прошел в вестибюль.

Если Гортензия, которая не спала и ожидала звука выстрела, ничего не расслышала, то каким образом мог ее вывести из сонного состояния первый выстрел? Да просто–напросто звук этого выстрела доносился не из комнаты Эрве. Что же произошло?

Убийца приходит к Эрве. Разражается скандал. И затем внезапно, в гневе, посетитель убивает мужа своей сестры. Он даже не пытается спастись бегством. Он забыл, что толщина стен, дверей, обивки на стенах поглощает все звуки. Ему кажется, что сейчас все сбегутся. Но никто не идет. Тогда он задумывается: а ведь можно легко заставить поверить в то, что преступник пришел извне, это отвело бы подозрение от всех жильцов дома. Убийца открывает окно… Но не прыгает. Он покидает комнату через дверь, которую закрывает на ключ, и ключ сохраняет. Затем он производит второй выстрел из пистолета совсем рядом со спальней Гортензии, говоря себе, что на этот раз она вынуждена будет услышать выстрел и забить тревогу. Потом он возвращается на свой третий этаж. Ему даже нет необходимости торопиться!

Чуть позднее он снова спускается вниз со своими братьями. Это он схватился за топор, это он сломал дверь, это он просунул в отверстие руку, вставил ключ в замочную скважину и открыл! Партия сыграна. Кто схватил топор? Марсель!

Что касается пули, которую он выпустил в коридоре, то я в конце концов обнаружил ее в потолочной балке. Это являлось подписью под его преступлением.





Буйные




Вампир




— Один кофе, Алиса!

За стойкой было пусто. Госпожа Муффия за кассой читала газету. Алиса шумно убиралась: вытирала столы одним круговым движением тряпки, составляла горкой стулья. Она налила кофе и остановилась возле кассирши.

— Он никогда не заказывает кофе, — шепнула она. — Не знаю, что это с ним сегодня вечером.

Дезире Ламбурден по–прежнему смотрел на первую полосу «Франссуар», где красовались выделенные жирным заголовки: «ВАМПИР ДУШИТ ГОРНИЧНУЮ», «ПОЛИЦИЯ ОСТАЕТСЯ БЕССИЛЬНОЙ».

Уже четыре жертвы! Вдобавок изнасилованные, как и положено! Ламбурден вздохнул и отбросил свою зубочистку. Алиса отодвинула тарелку, в которой очищенная яблочная кожура вилась вокруг косточки от отбивной, поставила чашку.

— Не часто вы берете кофе, — сказала она.

Он пристально посмотрел на нее. Под конец он прошелся кончиком языка по своим губам.

— Это верно, — проговорит он. — Но сегодня я чувствую себя в хорошей форме. Алиса, не хотите ли сходить со мной в кино?

Она выпрямилась, чтобы рассмеяться уже более непринужденно. Ее грудь натягивала корсаж, и Ламбурден опустил глаза. Он выпил свой кофе маленькими торопливыми глотками, долго промакивал намокшие усы, свернул салфетку и продел в самшитовое кольцо.

— До свидания, мсье Ламбурден, — сказала кассирша, не поднимая головы.

Он уже стоял, но рука машинально проверила узел на галстуке, потом края шляпы. Алиса разбрасывала опилки.

— Не сегодня, — сказала она, проходя совсем рядом с ним.

Он вышел, поднял воротник габардинового пальто, поскреб прыщик, который наклевывался на шее. Улица блестела от окаянного мелкого, нудного дождя, и разноцветные огни кинотеатра отражались на мостовой в виде зигзагообразных прочерков. Ламбурден глянул на афишу: «ПРИВЕТСТВУЮ ВАС, МАФИЯ». Ему не нравились полицейские фильмы. Причем фильм начался, и Ламбурден знал, что ему, наверное, достанется плохое место — слишком близко от экрана или с краю. Лучше уж вернуться домой.

Прижимаясь к стенам, чтобы не промокнуть, он спустился по темной улице, вздрагивая всякий раз, когда сорвавшаяся с крыши капля разбивалась о его плечи. В очередной раз метеосводка наврала. Никому нельзя верить. Все врут… Алиса врала. Она всегда обещала. Это же так просто!

Ламбурден проходил перед аптекой с витриной под мрамор. Он остановился и стал созерцать свое отражение в гладком камне. В конце концов, не так уж и плох. Безусловно, немного низкорослый. Лицо рыхловатое. Но выражение рта скорее напористое. Усы в некотором смысле старили, делали из него мелкого служащего. Но мелкий служащий — это респектабельно. Мадам Дезире Ламбурден! Может быть, однажды она и не возразит против того, чтобы назваться мадам Ламбурден.

Он снова двинулся, повернул на углу улицы Мокшьен. На неровной мостовой образовались лужи. Ламбурден вытащил свой электрический фонарик.

Время от времени он быстро освещал тротуар, перескакивал через дыры, с отчаянием думая о своих промокших ботинках. Все кругом предавали. Преда…

Из какой–то подворотни вынырнул мужчина. Он толкнул Ламбурдена, и тот отлетел к стене.

— Можно бы и извиниться, — пробурчал Ламбурден и включил свой фонарик.

Он тотчас же получил удар по руке и выпустил электрический фонарик, который погас. Тот, другой, побежал галопом, прервав свой бег на перекрестке, снова пустился вперед. Внезапно его не стало больше слышно.

Ламбурден перевел дух, потому что очень разволновался. Изображение незнакомца запечатлелось на его сетчатке, подобно светящемуся контуру какого–нибудь предмета, на который слишком долго и пристально смотришь: волосы подстрижены ежиком, растерянные голубые глаза, тонкие усики, как штрих карандаша, и как бы рассеченный подбородок, странный такой подбородок в форме абрикоса.

Ламбурден подобрал свой фонарик, тот не разбился. Он давал вполне круглое и однородное световое пятно, которое чуть расплывалось. Он опробовал его в кромешной тьме подворотни и вздрогнул: на земле кто–то лежал.

В таком положении не спят. Он сделал пару шагов и инстинктивно прикрыл свет левой ладонью, которая начала слегка светиться, подобно некому странному кровавому цветку. Его дыхание участилось, но иначе, чем в первый раз. Пребывая в каком–то оцепенении, он убрал руку от фонаря и тотчас же увидел женщину с искаженным лицом, с широко раскрытым ртом — глубокой дырой, в которой виднелись зубы. Он засунул в карман фонарик, вышел, покачиваясь, на улицу. Воздух со свистом выходил из горла, ему хотелось пить, а ноги были как ватные. На улице ни души, лишь в свете фонарей виднеется дождь. Ламбурден промокнул носовым платком лоб, уши, шею… Ай… Этот чертов прыщ! Слишком много ем мяса… Да! Это был точно он! Вампир!

И тогда Ламбурден понял, что по–настоящему ему не страшно. Вначале — да, немного, когда мужчина его ударил. Ламбурден почувствовал бы себя очень несчастным, если бы ему пришлось, например, отдать свой бумажник. Но потом, когда он понял… Когда он узнал, отчего взгляд мужчины был таким бесцветным, таким рассеянным… Нет, ему не страшно! Волосы подстрижены ежиком… Глаза… Тоненькие усики… Теперь Ламбурден шагал в сопровождении этой фигуры, подробно разбирал ее, критически оценивал. Вампир, специализирующийся на женщинах, — видно, именно так и есть!

Ламбурден тщательно закрыл задвижку, всунул ноги в матерчатые тапочки и пересек прихожую. Он развесил свое габардиновое пальто на кресле, разулся на кухне, включил обогреватель, чтобы согреть немного ноги.

Мерзкая погода… А все–таки любопытно столкнуться с эдаким типом, о котором говорилось в газетах, которого повсюду искала полиция, не располагая даже сведениями о нем… Он поставил на газ греться воду, взял с буфетной полочки бутылку рома, положил в чашку три куска сахару. Если я не схвачу насморк… В конце концов, это не настолько уж страшно — вампир! Если бы она не сопротивлялась! Вечно они сопротивляются!

Он включил свой транзистор и узнал, что полиция напала на след вампира. В различных точках города были проведены обыски.

Недовольный, Ламбурден выключил радио. Может быть, он встретил ненастоящего вампира, подражателя. Другой, настоящий, будет засажен в тюрьму. Но радио, оно тоже врет… Господи! От горячего грога стало хорошо. Нет! Это точно был настоящий вампир. Ламбурден чувствовал себя немного навеселе, в точности как в тот день, когда узнал, что его произвели в помощники начальника. Он разделся, прополоскал рот, с помощью трехстворчатого зеркала определил место этого чертова прыщика, который он смазал обеззараживающим кремом. Он не любил мучиться, но особенно этот скрытый нарыв, который портил затылок, унижал его. Прыщи — удел работяг! Прежде чем потушить лампу у изголовья, он еще немного поразмышлял. Ничто не мешало ему обратиться в уголовную полицию, но он инстинктивно опасался полицейской жестокости: в прошлом году он видел в банке несчастного мошенника, которого обрабатывали два полицейских инспектора за неудачную попытку кражи. Дикари, которые лезут в душу своими грязными, сладострастными лапищами. «Это мой секрет! — подумал Ламбурден. — Я хозяин своего секрета. Я сам себе хозяин!»

Прежде чем заснуть, он разгрыз ментоловую пластинку.

Юный свет, нежный, свежий свет, опираясь вам на плечо, словно дружеская рука, золотил фасады домов, дробился на листьях каштанов и оставлял на лицах след радости. Газеты пестрели заголовками:

«Пятая жертва. Смерть от вампира этой ночью».

Ламбурден зашел к парикмахеру, который непривычно горячо пожал ему руку — настоящее мужское рукопожатие, продолжительное, выражающее все то, что сердце не в силах высказать.

— Ну как, мсье Ламбурден, вы видели?.. Ей было двадцать лет… А действительно это произошло недалеко от вас? Вы знали ее? Любезная. Серьезная. Еще на прошлой неделе моя жена делала ей укладку… И волосы тоже подстричь, понятно… Как обычно… Да, я задаю себе вопрос: а для чего нужна полиция? Мы не защищены, вот так. Обратите внимание, это, безусловно, сумасшедший… И знаете, что обнаружили?

Он наклонился и прошептал несколько слов на ухо Ламбурдену:

— Клянусь вам, это правда. Такая милая малышка! Нет. Она такого явно не заслужила. О! Я ничего не хочу сказать, она была вполне ладненькая… Такие хорошо открытые ушки, правда!.. Однако какие времена! Как будто нам одних леваков не достаточно! Теперь какой–то вампир! И никто не видел его. Никто не знает, как он выглядит.

— Он такой же, как вы и я, — буркнул Ламбурден.

Парикмахер сделал шаг назад, щелкая ножницами в воздухе, и посмотрел на голову Ламбурдена в зеркале.

— Нет, мсье Ламбурден. Тут я с вами не соглашусь. Это вампир, понимаете, вампир.

— Ба! — произнес Ламбурден. — Вампир — это просто кто–то, кого одолевают необузданные страсти больше, чем других людей.

— А вы философ, — вежливо проговорил парикмахер. — Мне так становится не по себе от таких вот вещей. Я–то, мсье, войну прошел. Так вот, если предположить, что мне бы встретился вампир, то я, полагаю, сразу умер бы… А вы нет?

Ламбурден закрыл глаза.

— Я знавал одного, — прошептал он.

Ножницы остановились. Парикмахер пристально всматривался в бледное лицо, покоящееся на белом полотне.

— Еще давно, — живо добавил Ламбурден.

— Вот как? — сказал парикмахер. — Ладно, если вы хотите знать все, что я думаю, то вы забавный человек. Усы вам подстричь?

— Да. Давайте подрежьте их. Они слишком длинные… Мне бы хотелось иметь только намек на усы. Понимаете, что я хочу сказать?

— Понимаю. Хотите выглядеть помоложе… Женщины обожают это. Это модно, заметьте… Здесь! Посмотрите сами. А! Это вас преобразит. По–другому не скажешь. Вы станете неотразимым.

Ламбурден изучал свое лицо. Неплохо. Совсем неплохо. Он удобно уселся в кресле, заложил ногу на ногу, сделал повелевающее движение рукой.

— И еще, подстригите мне тогда волосы ежиком.

Когда Ламбурден пришел в банк, Фирмен, судебный исполнитель, поприветствовал его и неожиданно покраснел.

— Но это же мсье Ламбурден. О! Вот так да! Я вас не узнал… А! Как это… Уверяю вас, вы преобразились.

Машинистки, заинтересовавшись, все разом смолкли. Он прошел среди восхищенного безмолвия и скрылся в своем кабинете. Он вызвал Густава.

— Меня ни для кого нет. Ясно? Идите!

— Хорошо, мсье, — пролепетал Густав в волнении.

Ламбурден поменял пиджак, поизучал себя в карманном зеркальце, улыбнулся, затем принялся за почту. В десять часов он съел булочку с кусочком шоколада, все время меряя шагами свой кабинет вдоль и поперек, что с ним никогда не случалось. Однако он испытывал внезапную потребность в движении. Время от времени он всей ладонью трогал свои волосы, получая удовольствие от того, что они жесткие и густые, упругие, словно пружинки. Он снова уселся, смахнул в сторону тыльной стороной руки все бумажки, которые сгрудились перед ним, и вынул из выдвижного ящика чистый лист бумаги. На какое–то мгновение его перо зависло в воздухе, затем начало свое круговое движение.

«Мсье прокурор, я видел убийцу…»

И в каком–то смысле так оно и было. Ламбурден отложил авторучку, настолько новым было это ощущение. В городе находился человек, человек, на которого устроили облаву, и этого письма будет достаточно, чтобы… Я, Ламбурден, я держу его! Жизнь его наподобие монетки, которую я подбрасываю в своей руке. Решка. Орел.

Жизнь. Смерть. Если бы я захотел, человек, который заставляет их всех дрожать, валялся бы у меня в ногах. Я ему и Бог и судья!

Ламбурден скомкал листок и швырнул его в корзину. Он не был привычен к столь возвышенным мыслям, и ему становилось несколько дурно от подобных размышлений. Одиннадцать часов. Ну и пусть. Раз в жизни можно и попробовать. Он схватил свою шляпу, покрутил в руке и бросил на стул. Шляпа больше не нужна!

— Вы уже уходите, мсье Ламбурден? — спросил Фирмен. — Вы не заболели?

Ламбурден пожал плечами и спустился по ступеням медленно, с отрешенным видом, как делают в передачах новостей министры, выходящие из Елисейского дворца. Возле газетного киоска какая–то девочка торговала цветами. Ламбурден купил одну гвоздику, которую укрепил в своей петлице, затем выбрал столик на терраске ресторана «Сиди–Брахим».

— Один чинзано!

Вокруг него говорили о вампире. От этого он испытывал смутное удовлетворение, как если бы один из его двойников стал знаменитостью.

— Вознаграждение в десять тысяч франков тому, кто поможет его схватить, — ворчал пожилой господин. — Не надо меня дурачить!

Музыканты, одетые в красное подобно укротителям животных, наигрывали нежный мотив за кадками с живыми цветами. «А если бы жизнь была джунглями? — размышлял Ламбурден. — Прекрасными трепещущими джунглями, где поглощают добычу, где прогуливаются среди цветов, где вдыхают запах самок?»

— Таких вот надо кончать, как собак, — сказал кто–то позади него.

— Придурок! — пробормотал Ламбурден.

Он расплатился и не спеша дошел до ресторана. Он был первым посетителем. Госпожа Муффия поприветствовала его с самым деловым видом и, в свою очередь, обнаружила какое–то взбалмошное оживление.

— Алиса! — крикнула она. — Алиса! Иди посмотри на мсье Ламбурдена. О! Какой сюрприз!.. Вы восхитительны, мсье Ламбурден. Я говорила себе… Но я уже где–то видела эту голову. А это были вы, ей–богу!

Алиса прыснула со смеху.

— Я вам не нравлюсь? — спросил Ламбурден.

— Просто вы подчас бываете таким забавным! — наконец ответила Алиса.

Тем не менее она была смущена, а ее смех был несколько нарочитым. Она поспешила обслужить Ламбурдена.

— Меню! — проворчал он.

— Ой–ой–ой! Вы получили наследство, просто не верится!

Он положил руку на ладонь Алисы.

— Может быть, оно у меня и будет, — прошептал он. — Алиса… если бы я был богат… вы бы пошли со мной в кино?

Она еще раз рассмеялась, вся выгнувшись, но руки не отняла.

— Вы — богаты?

— Я. И даже знаменит?

— О! Подходит. Только не очень напрягайтесь!

Он улыбнулся, небрежно провел пальцами по кончикам своих волос.

— Начну с устриц. И немного мюскаде.

— Он совершенно чокнулся! — тихо проговорила Алиса, проходя мимо кассы. — Говорит, что скоро станет знаменитым. Представляете!

Ламбурден устроил себе пир на весь мир. Сперва завсегдатаи смотрели на Ламбурдена с некоторой долей зависти.

— Черт побери! — сказал Кассерон своему соседу. — Он сейчас лягушатину жрет. Я–то знаю банки. На их зарплату не разгуляешься! А он слопал уже по крайней мере на тридцать франков!

А потом вошел Торш, и внимание переключилось на него, потому что он всегда знал сенсационные секретные сведения благодаря своему кузену, который был какой–то «шишкой» в газете «Лимузен либере». Алиса принесла ему хлеба, и он похлопал ее по попке.

— Что новенького? — спросила Алиса.

— Ничего особенного. Забастовки, как обычно.

— А вампир?

Торш расстегнул свой воротник, налил себе большой бокал вина.

— Он готов. Есть описание примет.

— Правда?

Вилки зависли в воздухе, и тридцать лиц повернулись к Торшу, который, не торопясь, выпил, провел тыльной стороной своей ладони по рту, затем развесил пиджак на спинке стула.

— Это я вам говорю. Он конченый человек. Это мой кузен узнал от одного инспектора полиции. Вампир?.. Бедолага, который хромает на ногу и косит глазом.

— Вы–то сами верите этому? — спросил Ламбурден.

— Конечно же я в это верю. Не станете же вы мне рассказывать, что нормальный человек может совершать подобные преступления?

Ламбурден слегка побагровел и с трудом доел свой сыр.

— Я же утверждаю, — заговорил он снова, — не всякому дано, чтобы раз — и убить всех этих женщин. Ваша версия с хромым не выдерживает критики, она сама хромает.

— Вполне нормальная версия, — сказал Торш. — Когда вы начинаете умничать…

— Что?

— Так вот: хромой, который хромает!

Он смеялся до потери пульса, поперхнулся, побагровел, глаза словно плошки, а рукой подавал знаки, что, мол, не стоит беспокоиться, что это всего лишь высшее выражение веселья. Ламбурден вложил салфетку в кольцо и кинул ее на стол.

— Зря вы шутите, — бросил он. — Согласен, он убил пять женщин. Но, прежде всего, может быть, у него были свои причины. И потом, вы забываете, что теперь сотни людей гонятся за ним по пятам. Хотел бы я видеть вас на его месте. Это ловкач, можете мне поверить. И уж не хромой…

— Нет, хромой!

Торш больше не кашлял. Его взяла злость.

— Смешно, — сказал Ламбурден. — Я уверен, что он не хромой.

— Да что вы об этом знаете? — закричал Торш. — Вы его не видели. Так что…

Ламбурден чуть было не проговорился. Он закрыл рот и с ненавистью посмотрел на всех, кто уставился на него. «Болваны!» — подумал он.

— Если бы еще это был какой–нибудь садист, — продолжил другой, — так у него имелись бы смягчающие обстоятельства. В конце концов, тут дело вкуса. Но он их грабит. А та, что этой ночью… он же стащил все ее вещички.

Внутренне Ламбурден согласился, что это уж слишком. Он не ожидал бы такого от своего вампира. Он заказал рюмку водки, чтобы дать себе время изучить эту новую сторону проблемы.

— Я принесу счет, — спросила Алиса, — или же я запишу обед на вас?

За Ламбурденом внимательно наблюдали.

— Предпочитаю расплатиться, — заявил он без какой–либо напыщенности.

И он извлек из своего бумажника купюры, которые разложил перед Алисой. Торш, видя, что его больше не слушают, снова принялся есть. Все расслышали, как Ламбурден добавил:

— Сдачи не надо, малышка.

Алиса стала пунцовой. Ламбурден стоя отряхнул свой пиджак от крошек, небрежно зажег тоненькую сигарку и отбросил далеко от себя спичку.

— До вечера, Алиса, — бросил он поверх людских голов.

Видели, как на пороге ресторана он поднял руку и сел 6 такси. Торш пасмурнел. Кассерон наклонился к своему соседу:

— Просто не верится, как он изменился, этот дядя!

А поскольку Алиса проходила перед ним, он удержалее за край платья.

— Послушайте, а Ламбурден, он случайно не поигрывает на скачках?

— Я бы удивилась, — сказала Алиса. — Это такой–то скупердяй, как он!

— Он ведет себя не нормально, — заметил Кассерон. — Меня так он беспокоит, понимаете.

Ламбурден спустился в городской сад, выбрал скамейку в тенечке. Он пытался порассуждать, но понял, что уже почти помимо своей воли сделал выбор. Теперь отступать невозможно. Вампира придется выдать. Жаль! Ламбурден находил его даже симпатичным. С другой стороны, десять тысяч франков!.. И сумму, возможно, увеличили бы, если бы у вампира возникла благая мысль подзадушить еще одну–двух девчонок. Во всяком случае, в спешке необходимости не было. Ламбурден шел тенистой аллеей, никто не глядел на него. Через недельку, наверное, все будут его узнавать. Он — Ламбурден! Вы же видели его фотографию! Тот, кто засадил в тюрягу вампира! Ламбурден зашел в кафе, попросил бумаги. Он уже заготовил слова:

«Так что больше не гоняйтесь за хромым. На вашем месте я бы лучше искал мужчину еще молодого, элегантного, очень мужественного вида, волосы коротко подстрижены… лицо интересное… усики…»

Ладно! Для первого письма этого было достаточно. Карманными ножницами он отрезал верхнюю часть письма, чтобы убрать название кафе, вложил письмо в конверт и надписал адрес Дворца правосудия. На ка–кое–то мгновение он вообразил себе, как вампир бродит по городу, осматривает улицу позади себя, лишний раз убеждается, что все спокойно. Это было захватывающе. Ламбурден бросил письмо в почтовый ящик. «Прошу прощения, старина», — подумал он.

Вечером Ламбурден загодя пришел в ресторан. Алиса располагала на столах бумажные салфетки, раскладывала столовые приборы.

— Я взял билеты, — сказал Ламбурден с самым естественным видом. — Места хорошие.

— Но, мсье Ламбурден…

— Идемте! Идемте! Зовите меня Дезире.

В тот вечер Ламбурден отведал телячьей головы и дикого кролика. «В конце концов, — сказал он себе, — это же не я плачу». Он развеселился при мысли о том, что вампир помог ему покорить Алису. «Так он мне точно должен это. А что! В самом деле. Я мог бы сделать так, чтобы его задержали, и раньше!»

Алиса согласилась пойти. «Ну это уж чтобы сделать вам приятное», — сварливо повторяла она. Она оценила, что их места расположены достаточно далеко от экрана. «Нет, не трогайте меня». Тем не менее, когда погасили свет, он обнял Алису за талию. Противиться она не посмела.

— Ну и как, — прошептал он, — разве мы не счастливы вдвоем? Вы меня больше не пугаетесь? Я буду вас баловать, милая.

Он попытался поцеловать Алису, но та отвернулась.

— Ну же, дорогуша. Будьте ласковой. Я так вас люблю!

— У меня уже есть друг, — пролепетала Алиса.

— У вас полное право завести и другого.

— Как–то неудобно… Оставьте меня. Оставьте меня, или я закричу.

Ламбурден отодвинулся.

— Я не какой–нибудь сатир, — проворчал он оскорбленно.

Вокруг них начали ерзать.

— Эй, там, пасть закрой! — раздался чей–то голос.

Алиса встала.

— Останьтесь! — умолял Ламбурден с горящими щеками. — Не доводите меня до крайности. Я способен на все.

Она выскользнула, и Ламбурден тут же потерял ее из виду в темноте. Его трясло от негодования и унижения, но он не посмел броситься за ней в погоню, заставлять людей вставать, иметь дело с контролером. И потом, он же оплатил их места.

Ламбурден остался.

Ламбурден заварил себе немного ромашки. Попусту. Сон упорно не шел. Какое решение следовало принять в отношении вампира? Выдать его, описав его приметы в новом, на этот раз подписанном письме? А зачем, коли деньги мне ни к чему? Коли Алиса, вероятно, не поддастся? Лучше оставить ее в покое. На улице столько девчонок болтается. Девчонок вроде этой дряни Алисы. Одной больше, одной меньше… По сути, вампир не так уж и не прав. Он избавлял мир от отродья, которое не стоило жалости. И если бы Алиса попалась ему в лапы…

Ламбурден задремал, встрепенувшись, проснулся и кончил тем, что принял снотворное. Тем хуже! У него будут, наверное, болеть почки и испортится желудок на несколько дней. Алиса поплатится и за снотворное!

Рано утром Ламбурден чувствовал себя уставшим, как будто он провел ночь в зале ожидания. А его гнев ничуть не утих. Он попытался выпить немного кофе. Но был вынужден вылить его в раковину. Прыщ, разросшийся от лихорадки, расцвел на его затылке болезненным вздутием. «Никак не отделаюсь от этого нарыва!» — подумал Ламбурден, а его зеркала являли ему сероватые, опущенные лики с глазами, окаймленными краснотой. А может, хрустящий рогалик, не спеша съеденный под сенью деревьев?

Булочница читала газету.

— Этой ночью он не убивал, — заметила она.

— И напрасно! — буркнул Ламбурден.

— О! Не нужно так говорить. Если бы вас послушали…

— И что? Я вправе утверждать, что вампир — благодетель человечества… Без шуток!

Булочница вышла на порог своей двери, чтобы проводить его глазами, и покачала головой. Ламбурден жевал, ссутулив спину. Как бы сделать, чтобы узнать дружка Алисы? Где его найти? Единственный способ — проследить за ней. У рогалика был какой–то неясный привкус. Ламбурден кинул его в отдушину и подождал автобуса. В банке он раздумывал о различных планах мести, которые при ближайшем рассмотрении оказывались малопригодными. Никогда Ламбурден не придумывал столько проектов. Он вернулся в ресторан, решившись покончить с этим.

Алиса отсутствовала.

— Что вы ей такого сделали, мсье Ламбурден? — спросила кассирша тихим голосом. — Она не перестает плакать. Анжела сейчас подменит ее для обслуживания.

— Я ее напугал, — с гордостью сказал Ламбурден.

— А! Так вот что. Любопытный вы человек, мсье Ламбурден.

— К тому же вы не все знаете, — прошептал Ламбурден, подмигивая.

Он занял свое место, украдкой посматривая на госпожу Муффия, которой, казалось, стало не по себе. Все они решительно одинаковые. Остается лишь принимать крутые меры. Анжела даже не смела на него взглянуть. Обслуживала она его наспех. Да и остальные тоже — все это мужичье с юга, эти Торши, эти Кассероны, эти дешевые горлопаны — отводили глаза в сторону.

— Налейте вувре, Анжела.

Анжела нервничала, втыкала вкось свой штопор.

— Анжела! Горошек не доварен.

— Да, мсье.

Бегала она неслышно. Персики спровоцировали нечто вроде маленького скандала, и Торш взъерепенился, словно какая–нибудь шавка.

— Ну и как этот вампир? — игриво бросил Ламбурден.

— Скоро все узнаем, — проворчал Торш.

Ламбурден насмешливо хмыкнул.

— Нам уже давно это рассказывают!

И, как накануне, он, не торопясь, вышел. В конце улицы он заметил Алису. Боже мой! Она воспользовалась обеденным перерывом, чтобы навестить своего дружка. Ламбурден ринулся вперед.

Алиса шла скоро, не оборачиваясь, грациозно ступая в плотно облегающем голубом костюме. Ламбурден забыл о своих планах, проектах, решениях. Он бежал нескладно, уже запыхавшись. На углу бульвара Алиса вошла в дом. Там располагалась табачная лавка. Ламбурден купил пачку сигарет «Житан», помедлил, не зная, каким образом разузнать. Потом ему в голову пришла мысль просмотреть почтовые ящики в коридоре. «Господин Жорж Вильнёв. Шестой этаж». Это мог быть только он. Он был единственным холостяком. Ламбурден вернулся в бар, заказал анисовый ликер.

— Что он поделывает, этот Вильнёв с Шестого? — спросил он, потягивая свой ликер.

Хозяин поскреб под кепкой, кончиком языка передвинул во рту свой бычок.

— Вильнёв? Думаю, он художник. А что?

— Ничего. Просто подумал.

Ламбурден вышел, не допив анисового ликера. Перед его взором проходили гнусные картинки. Художник! Очевидно, она служила ему натурщицей. Такая славно скроенная девчушка. Он разглядывает ее. Он… Извините!

Он задел какого–то солдата, который грубо обозвал его. Это больше не может продолжаться. Тем хуже. Он сел на лавку, вдыхая клубы выхлопных газов сверкающих автомобилей, голова не работала, кровь тяжело пульсировала в висках. Тем хуже!

Он встал и приблизился к двери. Когда она вышла, он был там, прислонившись плечом к стене; она подняла локоть, как бы защищаясь, но он не тронулся с места. Ее охватило желание бежать. Он пошел за ней, разбитый, усталый, щеки горели. Не замедляя хода, она оглядывалась, уходя все дальше и дальше. В конце концов он оставил это идиотское преследование и пошел наобум вдоль тротуаров, изредка останавливаясь перед витринами, ни о чем не думая. Сам того не замечая, он очутился у дверей своего банка. Он заметил привратника, свернул в какую–то улицу, прослонялся до вечера. Он дожидался ночи.

Когда засветились фары на крыльях автомашин, он двинулся к ресторану. Он был уверен, что Алиса вернется к этому своему типу. Он поджидал у ворот.

Она прошла мимо, не заметив его. Ламбурден вышел из своего укрытия. Он твердил про себя фразы, которые собирался сказать, и ускорял шаг. Художник ожидал Алису перед табачным магазинчиком. Он прижал ее к себе, и их головы сблизились. Ламбурден совершенно спокойно пересек улицу. Она была почти пустой. Лишь у тротуара стоял черный «ситроен». Ламбурден посмотрел направо, налево, засунув руки в карманы, и приблизился к парочке.

Мужчина обернулся к нему. Ламбурден узнал волосы, подстриженные ежиком, голубые глаза, тоненькие усики, необычный подбородок в форме абрикоса. Он стиснул зубы и кинулся вперед в тот момент, когда защелкали выстрелы.

Он упал на колено, протянув руку к Алисе. В глазах замелькали искры, мостовая опрокинулась на него, и он услышал, как его череп ударился о тротуар. Из «ситроена» выскакивали чьи–то тени. Фонарик ослепил его.

— Вы его узнаете, мадемуазель? — сказал кто–то.

— Это точно он, — сказала Алиса.

Ее голос доносился с края света. Была темень.

— Грузите его, — невнятно произнес другой отдаленный голос. — Вам повезло. Он нацелился на вас обоих.

— Вы уверены, что не совершаете ошибки? — спросил кто–то. (Может быть, это говорил знакомый Алисы.)

— Никакой опасности, — ответил один из инспекторов полиции. — Прежде всего, он нам написал, чтобы спровоцировать нас, мразь эта… Ну, а потом он трепался… Так ведь, мадемуазель? И деньги, а? Известно, откуда он их брал. Взгляните на эту садистскую рожу.

Снова фонарь прямо в лицо.

— Думаю, он скончался, — продолжал фараон. — Что это у него на щеках? Ей–богу, можно поклясться, это слезы.

— Ты идешь? — прошептал художник.

И он устремился вместе с Алисой в подворотню.





Паразит




— Жорж, твой брат готов. Поторапливайся!

Жорж ворчит, пытается выиграть время.

— Я кладу на камин два франка. Купи ему соску.

И надо туда тащиться! Как будто в эту жару не могли оставить его в покое! Жорж в ожесточении отпихивает свое кресло.

— Идите по теневой стороне. Знаешь, какой Морис слабенький… Ты слышишь, малышка Морис? Хорошенько слушайся Жоржа… Не делай глупостей. А ты, Жорж, дай ему руку, когда будете переходить бульвар.

— Слушай, мам! — кричит, выйдя из себя, Жорж. — Я уже знаю, что надо делать. С меня этого достаточно, в конце… Пошли. Двигай, Паразит.

— Запрещаю называть твоего брата «Паразит». Если бы твой отец тебя слышал!

— Ладно. Не слышит он меня. Марш вперед, Паразит!

Он хлопает дверью; лифт движется к ним навстречу. Жорж чувствует, как злоба назревает в нем, словно нарыв. Он ощущает ее позывы в груди.

— Не трогай!

Жорж бьет по руке Мориса, которая тянется к кнопкам. Морис обожает останавливать лифтовую клеть между этажами.

«Надоело мне это, надоело! — повторяет себе Жорж. — Они за няньку меня держат!»

На улице он в нерешительности. Он знает, что там, наверху, на пятом этаже, есть приоткрытое окно, окопавшееся в засаде лицо, следящие за ним глаза. Он берет брата за руку. Сжимает ее так, как поступил бы с бельем, выкручивая его досуха. Морис хнычет.

— Не нравится, — шепчет Жорж. — Очень хорошо!

Повернув за угол улицы, он отпускает руку.

— А что, Паразит, ты ведь достаточно большой, чтобы ходить одному?

Жорж как раз в том возрасте, когда ненавидят относить пакеты, избегают выходить вместе с родителями, когда кажется, что всегда видят насмешку в глазах девчонок. И вот все время появляться в сопровождении Паразита!..

Жорж переходит бульвар, не призывая к осторожности. Но Паразит следует по пятам в метре от него. На солнечной стороне жара адская. Если бы только противный Паразит смог получить хорошую головную боль, которая уложила бы его в постель на недели! Жорж останавливается перед витриной. Он разглядывает ласты, баллоны, толстые подводные очки. Возле него Паразит сосет свой палец… Недели свободы! Не нужно больше отчитываться, объясняться… «Как твой брат?» — «Был умницей». — «Тогда завтра своди его в кукольный театр!»

Сущая каторга! Самая унизительная! Нет. Больше так продолжаться не может. Жорж вновь и вновь думает о своем брате. Это только для Паразита: «бедный цыпленочек», «милый малышка», «пупсик»; ему засовывают пальцы между воротником и кожей, чтобы узнать, не вспотел ли он; ему щупают лоб, ладошки… Поцелуйчики… Кто отправляется бай–бай, словно амурчик… А я? Меня ни в грош не ставят. Я — поводырь, слуга, раб…

Паразит наклоняется, чтобы подобрать окурок. Это его последнее увлечение. Жорж не вмешивается. Пусть он сосет его, проглатывает, если это доставляет ему удовольствие. Жорж промакивает себе лицо. Это ему солнце доставляет неудобства. Он переходит в тень. Паразит все время тут.

Улицы начинают спускаться к Сене. Прохожие прогуливаются; хорошая погода накладывает на их лица как бы отпечаток некого счастливого изумления. И Жорж говорит про себя, что мог бы попытаться потерять Паразита. Это не трудно. Но к чему бы это привело? Отец, мать, дедушка, бабушка — все накинутся на него… «У тебя сердца нет… Ты завидуешь своему брату…» А найденный Паразит снова займет свое место, свой трон. И все начнется сначала.

Нет. Этот способ не подходит. А может быть, и нет никакого способа! Вот река, лодки на ней, свет от нее. На сводах мостов пляшут сонмы зайчиков. Жорж спускается к набережной. Там он будет в покое. Паразит от воды в восторге. Он садится, свесив ноги. Время от времени он показывает на корабль, на вереницу барж. Красиво… Красиво…

Да, старина, красиво, развлекайся и оставь меня в покое!.. Жорж закуривает сигарету. Справа виднеется спящий бомж, слева рыбак, время от времени почесывающий свои веснушки. Жизнь отступила, шумит где–то вдали. Она вынашивает тысячи невысказанных мыслей. Достаточно было бы легкого толчка. Вода в этих местах глубокая. Поплавок у рыбака закреплен на леске очень высоко. Свыше трех метров. Но какое найти объяснение? Сказать: «Это Морис меня туда потащил»? А почему бы и нет? Разве капризы Паразита не являются приказами?.. А что потом? Его вам могут выловить, этого вашего Паразита! Конечно же в последний момент найдется какой–нибудь отважный спасатель… А затем достаточно будет запихнуть продрогшего Паразита в такси и на скорости отвезти его обратно. Сцена, возможно, будет ужасной, но зато потом кончатся эти ненавистные прогулки. Уж больше никогда бы не доверили драгоценного Паразита его брату.

Жорж смотрит на Паразита, который зажал ладони между ляжками и отбивает такт пятками по камню парапета. Один совсем легкий толчок! Бомж крепко спит. Рыбак забыл обо всем на свете. Жорж подходит. Паразит поднимает глаза.

— Пить! — говорит он.

А! Ты хочешь пить! Так вот, ты сейчас напьешься, обещаю тебе это. Жорж совсем рядом. Он сдерживает дыхание, собирается с силами.

Все произошло очень быстро. Вода наполнила рот Жоржа. Он поднимает вверх руку. Течение уже уносит его. Он видит круглое лицо Паразита, косой разрез глаз, приплюснутый нос, идиотскую улыбочку. Идиот, когда ему восемнадцать лет, силен и ловок, как горилла.

Небо такое голубое. А теперь зеленая вода со всех сторон становится все темнее.





Обмен любезностями




Жан–Луи Валграну двадцать шесть лет, а Мишлин, его жене, двадцать четыре. Жан–Луи служит клерком у нотариуса. После смерти своего отца он унаследовал около тридцати тысяч франков, и Мишлин — тоже оставшаяся сиротой — располагала приблизительно такой же суммой. Нотариус, который очень любил Жан–Луи, понял, что молодая семья скоро растратит это небольшое состояние без выгоды. Он счел своим долгом расхвалить им преимущества пожизненной ренты. «Очень легко, — сказал он им, — найти какого–нибудь старичка, владеющего имуществом и склонного совершить выгодную для всех сделку. Я как раз знаю одного пожилого господина — Эмиля Мобьё, которому восемьдесят лет. Он достаточно… пожил, и, трезво мысля, можно рассчитывать на то, что… Ведь так?.. Хоть его дом и не очень велик, за то хорошо расположен — в тихом квартале в Исси–ле–Мулинё — и окружен небольшим садиком. Все стоит по меньшей мере двести тысяч франков… Двадцать миллионов старых франков. Ваш начальный взнос будет незначительным, и вы конечно же найдете подходящую почву для соглашения по ежемесячным выплатам».

И молодые Валграны, не имея опыта, соблазнились этой кучей миллионов, которую им пообещали в скором будущем. Они приняли условия Эмиля Мобьё: жить будут вместе с ним, он у них станет столоваться, они должны ухаживать за ним, быть заботливыми и предупредительными и выплачивать ему приличное ежемесячное пособие. Уместно добавить, что внешний вид старика давал основание для самых верных надежд: очень худой, с глухим кашлем — казалось, он совсем близок к своей кончине.

Они с увлечением приступили к устройству своего нового житья–бытья, но очень скоро пылу у них поубавилось. Мобьё оказался несносным. Всегда недовольный, брюзжащий по любому поводу, он без колебаний критиковал образ жизни Мишлин и Жан–Луи, давал им советы и, если Мишлин резко парировала, тут же угрожал им позвонить нотариусу. Кроме того, конец месяца создавал целую проблему. Никогда Мишлин не приходилось столько считать! Время от времени приходил врач, так как Мобьё все время жаловался на самочувствие. Тот его подолгу выслушивал и выписывал длинные рецепты. Мобьё гордился тем, что поглощал кучу лекарств.

— И как? — шептала Мишлин.

Врач пожимал плечами.

— Потихонечку выбирается… Но действительно потихонечку.

Мишлин теряла надежду. В эти дни она звонила по телефону своей подруге Николь Жербуаз, покуда старик прогуливался в садике.

— Это как дедушка, — говорила Николь. — Дунь на него — и улетит. Но он крепко уцепился, ты не находишь?

У Жербуазов тоже были свои проблемы. Жили они в небольшом флигеле в Венсенне. Жерар служил провизором в одной из аптек. Николь занималась домом, и ей надо было отдать должное в связи с дедушкой Жерара. Ему было около восьмидесяти трех лет, и он премило тиранил своих внуков. Пятнадцатью годами раньше он серьезно заболел. Лечащий врач, доктор Негрони, поставил диагноз: рак. Но Жербуаз упорно отказывался оперироваться. Он даже не согласился сделать радиографию. Он ставил рак в один ряд с «грязными болезнями», теми, что обесчещивают вас, являются позором для семьи. «Не хочу, чтобы еще раз говорили об этой штуке», — постановил он. Самое любопытное было то, что эта штука не ухудшалась. Время от времени Жербуаз испытывал острые боли со стороны печени. Тогда он закрывался в своей спальне и никого не хотел видеть. Когда же он вновь появлялся, то больше не мучился. Доктор ничего не мог понять. «Тем не менее, — говорил он Жерару, — я почти уверен, что речь идет о раке. Есть признаки, которые не обманывают. Я хорошо знаю, что у некоторых стариков болезнь развивается очень медленно, но все равно… Это особый случай!» Однажды он привел коллегу, профессора из клиники. Старик, польщенный, дал себя основательно обследовать.

— Когда у вас случается приступ, как вы поступаете?

— Никак! Я сильно задумываюсь об этой штуке. Говорю ей: «Уходи». Это утомляет, но всегда удается.

Оба врача переглянулись. Они, наверное, подумали, что старик немного спятил, но случай был неординарный. Они уединились в уголке гостиной и долго совещались вполголоса. Николь услышала, как доктор Негрони говорил своему коллеге: «Совесть будет чиста». А потом жизнь потекла как обычно. Жербуазы и Валграны виделись все чаще, заметно сблизились. Жерар обнаружил, что учился в Кондорсе почти в то же самое время, что Жан–Луи. Мишлин и Николь чудесно ладили друг с другом. Они встречались по нескольку раз в неделю во флигеле в Венсенне, когда дедушка Жербуаз спал.

— Это какой–то ад, — начинала Николь.

— Больше я не вынесу, — продолжала Мишлин.

— Но ты–то не слышишь, чтобы твой каждый день твердил о своем здоровье. Мой так каждое утро спрашивает, что будет на обед. «Нет, устриц не надо. Она этого не любит». «Она» — это «та штука»… В конце концов «она» превратилась в нечто вроде какого–то животного, немного диковатого, которого он как будто бы подобрал из жалости. Чечевицу «она» тем более не переносит. Но фасоль «ей» нравится, и «ей» вовсе не наплевать, если время от времени пропустить рюмочку. Я схожу с ума!

— А что бы ты сказала, если бы у тебя наш на шее сидел! Он считает, что у Жан–Луи волосы слишком длинные… что у меня они слишком короткие, что, когда мне случается напевать, ему не по себе. До его пианино я не имею права дотрагиваться… Но здесь я нашла, как обойти это препятствие. В полдень я подмешиваю в его пищу успокоительное. До пяти часов он спит. На это время у меня наступает мир и покой.

— Не может быть! Какая отличная мысль!

— Еще бы! Надо же что–то делать. Когда он спит, я сочиняю песни. Душа к этому не лежит, но если бы мне удалось записать диск… Это бы нам очень помогло… Он кровь из нас пьет, этот старик… Печально то, что с той поры, как он регулярно спит, он себя лучше чувствует. Он больше и слышать не хочет о медикаментах. Он жиреет. Боюсь, это продлит ему жизнь.

Жербуазы согласились, что случай трудный.

— Более того, — заметил Жерар, — это неосторожно. Вы можете перестараться. Слишком сильная доза, и — хоп!.. Вы понимаете, какие неприятности?

— Какие неприятности? — наивно спросила Мишлин.

— Так вот, врач государственной службы может почуять что–нибудь подозрительное.

— Это дедушка–то восьмидесяти лет!.. Который на ногах больше не стоит!..

— И все–таки поосторожнее… из–за пожизненной ренты. Достаточно какого–нибудь вскрытия…

Термин привел Валгранов в ужас. Вернувшись домой — они не смели подумать «к себе домой», — они долго беседовали и решили больше успокоительных Мобьё не давать. Надежда записать пластинку упорхнула. Нет пианино — нет песен!

— А между тем, — жаловалась молодая женщина, — у меня был серьезный шанс. В следующем месяце я собиралась участвовать в прослушивании. Послушай, Жан–Луи: или он или мы.

Утро вечера мудренее не стало. Как поступить? Последующий день был чудовищным. Старик, лишенный снотворного, к которому он привык, выказывал ужасное расположение духа и не переставал изводить Мишлин. Когда наступил вечер, оба взвесили все «за» и «против», в то время как в соседней комнате разрывался телевизор, так как Мобьё, будучи несколько глуховат, поворачивал регулятор до упора. Соседей не было, а Валграны для него в счет не шли.

— Ты слышала Жерар, — сказал Жан–Луи. — Надо подумать насчет врача государственной службы.

— Да, но… может произойти несчастный случай.

— Что?

— Говорю, что может произойти несчастный случай… послушай, пойду натру паркет. Поживем — увидим.

На следующий день она быстро превратила полы в зеркало, к великому удовольствию Мобьё, который маниакально любил чистоту. Он и не собирался падать, зато обязал Жан–Луи надевать шлепанцы, чтобы не пачкать пол. Жан–Луи не мог больше и шагу ступить без того, чтобы его не призвали к порядку. Пришлось придумывать другой способ. Валграны поставили напрямую задачу перед Жербуазами.

— Понимаю, понимаю, — говорил Жерар. — Я пытаюсь встать на ваше место. Впрочем, мне хотелось бы посмотреть на вас на нашем месте… Но, в конце концов, это наш родной дедушка… тогда как в вашем случае… Ясно, что это меняет все… Почему бы вам не завести ребенка?

Мишлин воскликнула:

— Невозможно! Дом не достаточно большой.

Жерар настаивал:

— Младенец — это же шум, плач ночью… Никто уже больше не сможет спать.

— Вот именно. Нарушение покоя. Он все предусмотрел. Он тогда выставит нас за дверь. Я склоняюсь к лекарствам. Нет, предложите что–нибудь другое.

— Дело в том, что… я не знаю… Я очень хотел бы вам помочь, поймите. Но…

— А в вашей аптечке не нашлось бы чего–нибудь действенного, что изменило бы его характер? По сути дела, сейчас — самый мрачный момент. Если бы он стал чуточку более сносным, удалось бы еще немного потерпеть. Мы бы разобрались.

Жан–Луи предложил было ЛСД, но Жерар заметил, что агрессивные наклонности Мобьё удесятерились бы! И потом, по–прежнему возникала одна и та же трудность: если возникнут осложнения, лечащий врач может в чем–нибудь усомниться.

— И что, — сказала Мишлин, — его вообще нельзя трогать? Достаточно стать восьмидесятилетним, чтобы быть палачом в свое удовольствие, пользоваться всеми правами и располагать жизнью других!..

Воцарилась неловкая тишина.

— Я точно знаю один способ… — сказал наконец Жерар. — Подождите… Это еще несколько расплывчато у меня в голове… Да… Да… Думаю, это подошло бы…

— Ну расскажи, старина, — умолял Жан–Луи.

— Так вот… Предположим, что наш дедуля исчезает… При том, что у него рак, это может случиться со дня на день… Он же не сможет укрощать свою «штуку» до бесконечности.

— Хорошо, — коротко отрезала Мишлин. — Он исчез. И что тогда?

— И вот, я тотчас же извещаю вас по телефону.

— Даже когда мы на месте, трубку снимает всегда Мобьё. И он не отходит от аппарата.

— В этом случае мне останется лишь использовать какую–нибудь фразу, которую он не поймет… Ну, я не знаю… да любую… Например: «Морковка сварилась».

— Согласен. А потом?

— Вы сразу же дадите вашему старичку ударную дозу снотворного. На этот раз он засыпает окончательно.

— И врач государственной службы… — сказал Жан–Луи. — Ты же сам нас предостерег.

— Ничего не случится, потому что мы производим обмен нашими стариками.

Никто больше ничего не понимал.

— А между тем все очень просто, — продолжил Жерар. — Врач государственной службы из Венсенна придет днем и автоматически выдаст разрешение на захоронение. Он вынужден будет, потому что речь пойдет о естественной смерти! Улавливаете? Хорошо! А вы, вы сразу же делаете все необходимое. Ночью я доставляю вам тело дедули и забираю тело Мобьё. С моим «универсалом» это просто. Вы же сообщаете в свою мэрию. Приходит врач государственной службы из Исси–ле–Мулинё. Он не знает ни дедушку, ни вашего Мобьё. Естественная смерть. Никаких проблем. Он подписывает вам разрешение. И дело в шляпе.

— Черт возьми, — проговорил Жан–Луи, — да ты мастак! Это правильно. Это подходит. А потом мы продаем дом… Уф! Наконец–то настоящая жизнь. Один миллион для тебя, Жерар. Если, если…

— О! — скромно произнес Жерар. — Я всего лишь одолжу вам дедулю. Остальное меня не касается.

— А… насчет сроков?

Развернулась живая дискуссия. По словам Николь, старик Жербуаз угасал. На предыдущей неделе у него еще раз случился острый приступ. Он почти не ел, по оценкам Жерара, продержится не более месяца.

— Будет слишком поздно, — сказала Мишлин. — У нас уже долги. И потом, Жан–Луи изводится. После своей работы он еще остается сверхурочно в качестве бухгалтера.

Тем не менее к себе в Исси Валграны вернулись несколько успокоенными. Появился хоть какой–то лучик надежды.

С той поры Мишлин жила в ожидании телефонного звонка. Иногда, в отсутствие Мобьё, она снимала трубку:

— Алло… Николь?.. Как у вас?

— Нормально… Нормально… Сегодня утром он не вставал. Приходил врач. Сказал, что снова зайдет завтра.

Мишлин начала готовиться. Она купила нарукавную повязку для Жан–Луи, погладила свой короткий черный костюм, подыскала не очень дорогую торговку цветами для приобретения венка. Она была окрылена.

И вот телефонный звонок, как раз посреди обеда. Мобьё поднялся, кляня всё и вся.

— Может быть, это нас, — заметил Жан–Луи.

— В таком случае, — проворчал старик, — ваши друзья очень плохо воспитаны.

Он прошел в гостиную. Вскоре послышалось, как он в ярости швырнул трубку. Когда он вернулся, то даже заикался от гнева.

— Да это… позор какой–то… Нынешняя молодежь… Сказать это мне… мне… «Mo… мо… морковка… сварилась…»

Жан–Луи улыбнулся Мишлин. Та как нельзя более естественно встала.

— Схожу за макаронами.

Она принесла блюдо, обильно посыпанное тертым швейцарским сыром. Но она к нему не притронулась. Жан–Луи тем более. Мобьё, обыкновенно жаловавшийся, что его обделяют, положил себе вволю. Да так обильно, что отдал Богу душу в шесть вечера. Мишлин тотчас же предупредила Николь.

— Будьте готовы к полуночи, — без лишних слов сказала Николь.

И все произошло с обескураживающей легкостью. Этой ночью похолодало. На улицах никого. Дедушка Жербуаз занял место Мобьё. Обмен занял какие–нибудь двадцать минут.

На следующий день Жан–Луи отправился в мэрию заявить о кончине господина Эмиля–Людовика–Эме Мобьё. Врач государственной службы пришел часам к трем. Он торопился. Быстро осмотрел тело.

— Полагаю, что рак, — сказал он.

И на уголке стола заполнил бумаги. Когда он ушел, Жан–Луи налил немного коньяка в две рюмки. Он поднял свою рюмку со словами:

— С трудом верится.

— Главное, — сказала Мишлин, — то, что он не мучился.

У Жербуаза не было друзей. У Мобьё не было родственников. Никто не явился почтить их напоследок вниманием. Так что это было безукоризненное преступление, настоящее. Не то преступление, авторов которого никогда не задерживают, но то, авторов которого даже и не разыскивают, потому что как раз и неизвестно, состоялось ли преступление.

…И тем не менее через день Жан–Луи и Мишлин оказались под замком.

Жан–Луи и Мишлин проигнорировали одну существенную деталь. Они должны были бы предусмотреть, что дедушка Жербуаз не удовольствуется тем, чтобы исчезнуть, словно первый встречный, а захочет, чтобы о нем говорили после смерти. Каким образом? Завещая свое тело медикам, с тем чтобы его «случай» был досконально объяснен. Таким образом, он выполнил все необходимые формальности тайком от своих внуков, которые, безусловно, стали бы его отговаривать. Молодые Жербуазы ни о чем и не подозревали. Но спустя сорок восемь часов после смерти старика фургон вен–сеннской больницы подкатил, чтобы забрать тело… и увез, но не труп Жербуаза, а тело Мобьё, того Мобьё, который умер от отравления. Вскрытие тотчас же обнаружило правду. Обследованное тело было совершенно здоровым, а смерть наступила от избыточной дозы барбитала.

Внуки, которых в тот же день допрашивала полиция, признались:

— Мы никого не убивали. Дедушка преспокойно умер своей смертью… Вы найдете его в Исси–ле–Мулинё!





Человек как человек




Сильвену было холодно. Он испытывал ощущение пустоты где–то в желудке, и острая мигрень начинала бить, словно молот, в висках. Он поднял воротник пальто, поискал глазами своих поделыциков, скорее догадался, чем увидел, где они, поскольку не различал их группы на углу. О чем, о ком говорили они? О нем, наверное.

Сильвену было страшно. Он не боялся вида крови. Нет. Он начинал привыкать. Ведь не он действовал, не он совершал «последний жест». Он был лишь подручным, как и прочие. Их четко оговоренная роль ограничивалась предварительной работой, доведением до полной готовности. В решающий момент они практически оставались не более чем свидетелями.

Он засунул в карманы закоченевшие руки. Внезапно вытащил и посмотрел на них. В ночи они выглядели как два бледных расплывчатых пятна. Он машинально посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов.

Оставалось десять минут. Человек, которого он собирался убить, — первый в его жизни человек, которого он собирался убить, — наверное, еще спал. Возможно, он видел приятные сны. Сильвен вспомнил крупное лицо, пышные усы, как у жителя Оверни, густые волосы, подстриженные щеточкой. Голова папаши.

Он подумал о своем отце, который не мог зарезать и цыпленка и обращался за услугами к соседу. Если бы ему сказали, что его сын однажды…

Но что сам–то Сильвен сказал бы?.. Он часто задавал себе этот вопрос, не умея его до конца разрешить: «Как я смог?..» Безусловно, существовали обстоятельства, определенная доля случайности. Случайность всегда присутствует. Для Сильвена судьба приняла вид этого здорового молчаливого малого, который ел с ним за одним столом в маленьком бистро на улице Сен–Мартен. Сильвен, так тот всегда был разговорчив. Таким он и остался. Рассказал о своих неприятностях: семь мест работы за пять лет, семь раз попытки встать на ноги. О! Не по его вине. В основном безработица. Невезение. Лишь спустя несколько недель тот, другой, решился на разговор.

Может быть, Сильвену надлежало порвать с ним уже тогда. Тем более что Марсель неожиданно напугал его. Нет. Точнее, его привело в ужас то, чем занимался Марсель. Сам Марсель был отличным парнем, услужливым, щедрым и скромным. О! И насколько! Ничего общего с его профессией. Невозможно и представить себе Марселя, как он…

Да, в этом все и заключалось. Марсель был человек как человек. Даже лучше многих. И это стало для Сильвена откровением. До того момента о некоторых личностях у него сложилось представление наивное, почти карикатурное, и — теперь у него нашлись тому доказательства — без какой–либо связи с действительностью. Встреться он с малым, вроде Марселя, унес бы ноги. А если бы его силой поместили рядом с Марселем, то он счел бы его каким–то чудовищем. Но только Сильвен познакомился с Марселем прежде, чем узнал. А затем слишком поздно стало переделывать образ.

Человек как человек… Можно делать то, что делал Марсель, при всем при том оставаясь таким, как все!

И однажды Сильвен уступил, когда Марсель предложил представить его своим товарищам по работе.

Стоило сделать первый шаг, как остальное покатилось само собой. А тогда Сильвен дошел до крайности. Он задолжал квартирной хозяйке, в ресторане, Марселю, главное, такому понятливому и тонкому…

Прошло четыре года, как Сильвен впервые принял участие… Он, во всяком случае, не признавался себе и не признался бы никому. Его редкие друзья считали, что он коммивояжер. Алиса и та не знала.

Отважная Алиса, поглощавшая газеты и журналы, посвященные криминальной хронике, и пускавшаяся подчас в дилетантские рассуждения, вызывала у Сильвена улыбку умиления… А не так ли он сам судил о вещах и людях… когда–то?

Сильвен больше не думал об Алисе. Больше не думал ни о чем. Действовал как робот. Он вновь сверился со своими часами. Пора.

Он подошел к небольшой группке. От одного из мужчин несло спиртным. Вначале Сильвен тоже пил, чтобы придать себе смелости. И на этот раз ему следовало бы хлебнуть. Мелкая дрожь пробежала у него по ногам.

— Все нормально, шеф? — прошептал кто–то.

— А почему нет? — сказал Сильвен надменным тоном. И добавил: — Бернар и Жан–Луи, пойдете со мной… Остальным не двигаться с места.

Они пересекли двор на цыпочках и толкнули дверь канцелярии суда. Директор тюрьмы беседовал вполголоса с Прокурором Республики и адвокатом приговоренного. В самом дальнем углу комнаты священник перебирал свои четки и шевелил губами. И воцарилась полная тишина, когда вошел палач.





Во времена черного рынка




Едва переступив порог прихожей, Люсьен Митоле несколько раз принюхался, сильно поморщившись. Но направился на кухню.

— Что на сегодня? — спросил он, толкая дверь.

— Сперва мог бы со мной и поздороваться, — сказала Жоржетта и добавила без всякого перехода: — Жареные мозги.

— А! Mo…

Он не докончил и посмотрел на свою жену.

— Может быть, мне не следовало бы, — сказала она, опустив глаза.

— Наоборот! В принципе, без разницы. Тем более что рагу и жаркое вот где у меня сидят.

Неожиданно повеселев, она продолжила, указывая на массивный холодильник, громоздившийся у стены:

— А знаешь, я двенадцать фунтов продала консьержке по случаю первого причастия ее девочки.

Люсьен Митоле вздохнул с облегчением.

— Все поменьше будет. Почем ты ей посчитала?

— По твердой цене. Представляешь, она хотела оплатить мне доставку.

Он принялся смеяться.

— Надеюсь, ты это сделала бесплатно.

— Еще бы!.. Ладно, хочешь, пойдем сядем за стол.

— Давно пора!

Они прошли в столовую. Жоржетта, как обычно, забыла выложить хлеб. Закрывая буфет в стиле Генриха II, Люсьен сказал:

— А дочь прачки все–таки выходит замуж в субботу?

— Да, единственно только, они решили устроить свадьбу в ресторане.

— Жаль! — сказал он, похрустывая редиской. — Их будет по крайней мере человек шестьдесят, а поесть они любят.

— Ой! Не мучайся. Мы и сами с этим справимся. Передай масло, пожалуйста.

Раздался звонок в дверь. Жоржетта встала.

— Хоть бы был кто–нибудь, кого пригласить можно.

Это был инспектор Управления национальной безопасности Шарль Пеллегрини, старинный друг Люсьена. Они знали друг друга со школьной скамьи.

— Старина Шарль! Ты вовремя, мы садимся за стол.

— Наоборот, очень неудачно попал, прошу прощения. Зайти в такое время! Но я проходил мимо. Мне бы не хотелось… Впрочем, я уже пообедал.

— В ресторане?

— Да, Жоржетта, в двух шагах отсюда, в «Поте».

— Не могли уж прямо к нам прийти, — сказала она, пододвигая стул полицейскому. — И что вы ели?

— Сосиску величиной с мизинец и ложку моркови.

— Ну, это не страшно!.. Держите, я вам даю вашу же салфетку, с вами я без церемоний.

— Все равно мне неловко…

— Да ладно, потом будешь смущаться, — сказал Люсьен, дружески хлопнув, хотя и довольно крепко, по мощному плечу своего друга. — У нас жареные мозги, и только что открыли бутылку вина.

Инспектор широко развел руками.

— Ну, у вас решительно всегда праздник. Правда, было бы удивительно видеть тебя постящимся, тебя–то, бывшего мясника.

— И то верно!

Жоржетта внесла блюдо, на нем красовалась золотистая горка.

— А как ваше расследование? — спросила она, по–приятельски угощая своего гостя.

— Я как раз собирался поговорить с вами об этом. По сути, из–за него я к вам и поднялся.

— А! — воскликнула она, тяжело осев.

— Да, — продолжил Пеллегрини, — представляете, нашли след вашего приемщика выручки. Шофер такси, который его подсадил, вчера приезжал во второй половине дня давать показания. И признаюсь, я порадовался за вас.

Поскольку супруги не отвечали, инспектор, хлопнув по столу, повторил:

— Да–да, за вас… Вы и представить себе не можете, с какими неприятностями это дело пошло вначале.

— Вообще–то, — заметил Люсьен, — ведь наша консьержка видела этого Бужара выходящим из дома.

— Видела его, видела его… Да она просто заявила, что ей показалось, будто промелькнул мундир, что вовсе не одно и то же. Нет, уверяю вас… Подумайте, ведь вы были последними, к кому он приходил.

— Во всяком случае, теперь…

— О! Теперь окончательно установлено. Известно, что Бужар сбежал с четырьмястами тысячами монет и что он не был убит… Ваши мозги, Жоржетта, замечательно вкусные. Вам еще удается раздобыть растительного масла?

— Это–то самое трудное.

— Значит, шофер рассказал? — спросил Люсьен, наполняя бокалы.

Пеллегрини выждал некоторое время и продолжил с поднятой вилкой в руке:

— Он рассказал: первое — инкассатор нес чемодан; второе — он велел везти его к церкви Сен–Лоран.

— Чемодан? Я его не заметила, а ты, Люсьен?

— Нет, черт побери. Это бы меня, верно, поразило.

— Он, должно быть, оставил его в церкви, — сказал инспектор и, подмигнув, добавил: — А церковь Сен–Лоран, это вам ни о чем не говорит?

— Это та церковь, что на бульваре Мажента, по–моему.

— Да… и которая, главное, вблизи Северного и Восточного вокзалов. Вы улавливаете?.. В полдень церковь обычно пуста. В считанные минуты наш деятель переоделся. Он переоделся в гражданское, спрятанное в чемодане, и положил туда свою форму. Став снова «как все», он отправился на один из двух вокзалов. И шито–крыто!

Люсьен Митоле просунул указательный палец за совершенно мокрый от пота воротник. Он снова видел себя в исповедальне снимающим мундир своей жертвы, тот мундир, благодаря которому свидетели и подтвердили, что инкассатор точно покинул своих последних клиентов. Затем бывший мясник торопливо вернулся к себе, где его дожидалась трудная работенка, еще более ужасная, чем само преступление.

Жоржетта подвинула блюдо поближе к своему гостю.

— Съешьте еще этот пышненький кусочек.

— Но, ей–богу, я один только и ем.

Воцарилось короткое молчание.

— Тем не менее на вид он был славный малый, — несколько смягчившись, сказал Люсьен. — А он уже давно не появлялся в своем банке?

— Обратите внимание, что есть смягчающие обстоятельства. Директор агентства сообщил нам, что Бужара тяжело ранило в голову во время войны четырнадцатого года. У него вроде даже остался в мозгу совсем маленький осколок, который не смогли извлечь.

— Понимаю, — сказал Люсьен, постукивая себя по лбу.

— О! Это не значит, что он рехнулся. Ясное дело, что тогда бы ему не доверили работу инкассатора. Нет, просто иногда его посещали по меньшей мере странные мысли. Впрочем, мы сильно рассчитываем на этот небольшой осколок. Кто знает, может быть, однажды… А!

Пеллегрини прервал свою речь с ужасным выражением на лице и приложил салфетку к своим губам. В течение какого–то мгновения он оставался с побагровевшим лицом и полными слез глазами, с шумом вдыхая воздух.

Наконец он просунул в рот два пальца и вытащил оттуда крохотный почерневший кусочек, который со звяканьем упал на край тарелки.

— Уф!.. Так вот, вам, наверное, мой зубной врач комиссионные платит.

Супруги Митоле были ни живы ни мертвы.

— При теперешнем мясе… — с трудом выговорила Жоржетта.

— О! Да ничего страшного… Смотрите, я опять приступаю, видите. — Инспектор добавил, хохотнув: — Вам повезло, что я из уголовного розыска, а не из комиссии по проверке хозяйственной деятельности.





Виновный




Инспектор Божар остановился на четвертом этаже. Когда он поднимался по лестнице, его бросало в жар, а сердце билось слишком часто. Зря он продолжал курить. Однако он вытащил сигарету из кармана своего пальто. Вкус табака ему не нравился, но он чувствовал себя увереннее с сигаретой в руках: он лучше входил в свою роль, в свой образ.

Его зажигалка издала короткий сухой звук, и пламя осветило темную лестничную площадку, стены, выкрашенные отвратительной краской шоколадного цвета. Он глубоко затянулся дымом, ожидая мимолетного головокружения, которое ему нравилось. Он чувствовал себя другим человеком. Впечатление было любопытным: он видел себя, слышал себя, подобно артисту, которого только что вытолкнули на сцену под свет прожекторов и который больше себе не принадлежит.

Божар добрался до пятого этажа. Прежде чем постучать, он застегнул на пуговицы свое пальто. Два коротких стука. За дверью раздалось глухое шарканье, ключ повернулся.

— Здравствуй! — любезно сказал инспектор.

Он оттолкнул Мерю и направился в комнату.

— Что вы от меня хотите? — сказал Мерю нерешительным тоном.

Божар искал чистое место, чтобы положить свою шляпу. Под кроватью он заметил пачку сложенных вчетверо газет, разобрал какой–то заголовок. В ящике своего письменного стола он хранил тоже такие же газеты. Те, что от 8 октября:

САДИСТСКОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ В СЕНТ–УЭНЕ

ШЕСТИЛЕТНЯЯ ДЕВОЧКА ЗАДУШЕНА НА ПУСТЫРЕ

Те, что от 10–го числа:

ПОЛИЦИЯ ИДЕТ ПО СЛЕДУ ПРЕСТУПНИКА

Те, что от 11–го числа:

ЗАДЕРЖАНИЕ РОЖЕ МЕРЮ, ПРЕДПОЛАГАЕМОГО УБИЙЦЫ МАЛЕНЬКОЙ ДАНИЕЛЬ

Те, что от 14–го числа:

РОЖЕ МЕРЮ ОСВОБОЖДЕН ИЗ–ЗА ОТСУТСТВИЯ УЛИК

Божар перечитал их раз двадцать. Раз двадцать он разглядывал фотографию маленькой Даниель — узкое личико со впалыми щеками и двумя торчащими косичками.

Мерю смотрел на инспектора. В своей фуфайке из голубой шерсти он походил на какого–нибудь мальчишку, лет шестнадцати, который слишком быстро вытянулся, но волосы его были почти белыми. Тыльной стороной руки Божар обмахнул стул и сел, положив шляпу на колени.

— Закрой дверь!

— Что вы еще от меня хотите? — заворчал Мерю.

Он, как обычно, закрыл на один оборот и, прихрамывая, вернулся назад.

— Вы не заберете меня снова?

Голос выдавал, что он трусил. Он оперся обеими ладонями о стол.

— Но ведь я ничего не совершил!

Божар докурил свою сигарету, которая обожгла ему кончики пальцев. У Мерю больше не было сил возражать. В течение тридцати шести часов он все отрицал, в то время как люди напротив него сменяли друг друга и обзывали его, жуя сандвичи: «Признавайся, черт побери!.. Будешь говорить!..», «Ну что это тебе даст, что ты уперся?..». Теперь у него уже не осталось больше сил. Инспектор раскачивался на стуле. Он одолел последнюю затяжку, медленно выпустил дым через ноздри и кинул свой окурок в печку. Он чувствовал себя в приподнятом настроении и был исполнен снисходительности к Мерю.

— Я посетил приют в Банё, — сказал он.

— И что дальше?

— Перечитал твое дело и все понял.

— Поняли что?

— Слушай. Когда тебя замели пять лет тому назад во время этого налета… без гроша в кармане, без документов, без ничего, то сперва подумали, что ты притворялся, будто утратил память, потому что хотел что–то скрыть…

— Это неправда… Клянусь вам, что…

— Знаю. Врачи доказали, что ты не врал.

Мерю присел на железную кровать. Он пытался понять, почему инспектор интересовался им с этой точки зрения, и начинал испытывать страх.

— У тебя в голове большая черная дыра, — продолжал Божар. — Ты больше ничего не помнишь… Ни своей фамилии, ни возраста, ни откуда прибыл… А?

Мерю вздрогнул.

— Да, мсье, — послушно сказал он вполголоса.

— Ты, может быть, еще и оставался там, в приюте Банё, если бы твой бывший хозяин Филиппон не узнал твою фотографию в одной газете.

— Это не моя вина… Я все забыл.

— Да… Ты все забывал… Поэтому ты и не признался. Тебе не в чем было признаваться. Черная дыра!..

Инспектор говорил не сердясь, тихим голосом, и Мерю наклонился вперед, чтобы лучше его слышать. Ему нравился этот голос, он заставлял вибрировать в нем какую–то струну, чувствовать свою беззащитность.

— Да, мсье, — машинально сказал он.

Его лицо казалось страдальческим, он поднял руки.

— Однако, — продолжал он, — мамаша Фуриль меня бы вполне узнала.

— Ну вот!.. Да как бы она смогла тебя узнать?.. В ее магазинчик заходит по пятьдесят клиентов на дню. И притом конфеты эти… может быть, ты их купил за несколько недель до того… за несколько месяцев. Как узнать?

Да, как узнать? Мерю ни на мгновенье не терял из виду рот инспектора, его красные губы, которые едва шевелились, которые беззлобно шептали ужасные вещи.

— Когда ты купил эти конфеты, уверен, что ты и не думал пользоваться ими, чтобы… Впрочем, ты сам признался, что покупал иногда конфеты. Это есть в твоих свидетельских показаниях. Припоминаешь бумагу, которую подписал?.. Ментоловые пастилки…

— Да. Ментоловые пастилки.

— Правильно.

Вечерело. Не видно было почти ничего, кроме двух лиц, одно возле другого, окруженных полумраком, как в исповедальне. Руки инспектора прятались под шляпой, которая время от времени слегка шевелилась.

— Она играла в классики с ребятишками. Потом она пошла, совсем одна… Ты за ней.

Мерю видел перед своими глазами эту девочку, мелом нарисованные классики. Когда–то и он тоже играл в классики.

— Смеркалось, как и сейчас. Стоял небольшой туман. Ты пошел побыстрее, чтобы догнать ее. Ты предложил ей конфет… Ты завел ее на пустырь, знаешь, туда, где висят афиши цирка «Пиндер»…

Дыхание Мерю участилось. Он видел эту сцену, как на экране… Ему был хорошо знаком пролом в заборе.

— Ты затащил ее в старый сарай для инструментов… сарай, который дверцей от вагона закрыт… Там внутри пустые бутылки, старые железки от лопат, какая–то лампа, куча тряпья… Вспоминаешь?

— Да, мсье.

Мерю трясло. Он хотел было запротестовать, сказать, что он не имеет права навязывать ему эти картины, что все это ложь… Но эта вагонная дверь была тут, перед глазами, со свисающими, искромсанными кожаными ремешками, а сверху и снизу ручки — надписи, сделанные маленькими черными буквами: «Открыто», «Закрыто».

— Итак, ты зажал ей ладонью рот, чтобы она не кричала…

Голос был немного сиплый и такой грустный, такой грустный!

— Потом ты подождал… послушал… на улице никого… Ты выскользнул наружу и побежал прямо к Жюлю… Выпил за стойкой пару стаканов божоле…

У Мерю стоял комок в горле, он еле сдерживал рыдания.

— Я каждый вечер ходил к Жюлю, — прошептал он.

— Да, но я не говорю тебе о других вечерах. Я говорю тебе о том вечере, когда ты выпил пару божоле.

— Я об этом уже не помню.

— Вот именно! Ты об этом уже не помнишь.

Инспектор замолчал. Мерю ждал. Он хотел услышать продолжение и глубоко вздохнул, как это делают актеры, чтобы перевести дух между двумя репликами.

— Ты сделал это не специально, я это отлично знаю, — продолжил инспектор. — Но однажды… может быть, ты опять возьмешься.

Мерю опустил голову и сжал ладони. Страх душил его, подобно веревке, протянутой под его подбородком. Причем веревка… не причинила бы такой боли.

— Ты, безусловно, опять начнешь… Ну, не сразу же… Несмотря ни на что, ты осторожен. Но всегда кончают тем, что опять принимаются.

Наступила ночь. Остался лишь голос да поскрипывание стула.

— Ты понимаешь, зачем я здесь… Чтобы увести тебя… Не в тюрьму, конечно. В приют. Там за тобой будут ухаживать. Тобой займутся. Ты будешь под защитой, и никогда больше никто не заговорит с тобой о сарае.

Мерю заплакал. Это было выше его сил, он старался не производить никакого звука. Но в своей затуманенной голове он без труда находил воспоминания о доме в Банё. Нет, это невозможно. Душ, удары, смирительная рубашка, рычание за перегородкой… Нет, он больше этого не вынесет. Безусловно, инспектор прав. Быть правым — его работа. Но только не приют.

— Иди, — тихо сказал инспектор. — Иди собираться… Жду тебя!

Он помог Мерю встать, красноречиво сжал ему плечо, как бы желая ободрить его.

Мерю вошел в узкую комнату, служившую ему кухней, и Божар подошел к окну. Он прикурил сигарету, продолжая рассеянно наблюдать за пустой улицей, где свет из бистро падал в виде прямоугольника, перечеркнутого силуэтами. Позади него от шагов Мерю поскрипывали половины. Инспектор не торопился. Он подождет столько, сколько потребуется. Однако он чувствовал небольшую испарину между лопатками, а дым обжигал ему язык. Когда, падая, стул сильно ударил по паркету, он не смог сдержаться и не сжать несколько раз кулаки, потом он короткими движениями промокнул рот своим скомканным носовым платком. Но он не сдвинулся с места, продолжая разглядывать на тротуаре неопределенные тени.

Чуть позже он на цыпочках пересек комнату, толкнул дверь в кухню и остановился со шляпой в руке.

Что–то черное и бесформенное, подобно силуэтам, мельком увиденным на улице, раскачивалось между столом и ржавой железной печкой. Инспектор покачал головой. Общественность утихомирится. Дело закрыто. Грязное дело. Он покрыл голову и вышел.

По бульвару Божар шел короткими шагами. Он был скорее доволен собой. Общественное мнение желало виновного. Любой ценой! Теперь виновный имеется. Расследование завершено. Но…

Инспектор вновь увидел себя в комнате. Слишком сильный, слишком самоуверенный. «Ты опять начнешь!.. Всегда кончают тем, что опять принимаются!» Он поискал в кармане сигарету, смял пустую пачку, разорвал пальцами бумагу. Он отдал бы все, что угодно, чтобы выкурить одну сигарету.

Снова прозвенел колокол, и бульвар наполнился радостными криками. Божар шагал быстрее, еще быстрее, с напряженным затылком, борясь с собой изо всех сил, чтобы не обернуться…

Уроки закончились.





…и прочие…




Умная женщина




Я не грешу пересказами своих воспоминаний на страницах газет, но один раз, как говорится, не грех. И потом история, о которой я вам расскажу, настолько любопытна! Самая доподлинная, безусловно!

Вот уже год, как я ушел в отставку и, чтобы заполнить время, занимался частными расследованиями… Да, я снял офис позади здания Оперы… Это, собственно говоря, нельзя назвать агентством… Почетный комиссар уголовного розыска не имеет возможности создать свою собственную полицию. Скорее это походило на службу взаимопомощи. Я принимал людей, попавших в беду, выслушивал их — и зачастую этого хватало для их спасения, — давал им советы, по–своему принимал участие. Я сам, в силу своих скромных возможностей, занимался «хирургией» души. Мне случалось добиваться чудесных результатов. Судите сами!

Однажды, во вторник утром, в мою дверь позвонила Элиан Оберте. У меня перед глазами была карточка:

«ОБЕРТЕ Элиан, 26 лет, авеню Клебер, 44, Париж–16. Без определенных занятий. Замужем четыре года.

ОБЕРТЕ Жан–Клод, 32 года, инженер, окончил Высшую центральную школу. Профессия: директор конторы по судовым двигателям. Адрес офиса: авеню Монтень, 14–бис, Париж–8».

Но чего не отразилось в карточке, так это обаяния Элиан Оберте. Я старикан в преклонном возрасте, да к тому же еще и холостяк. За время моей профессиональной деятельности перед моим взором проходили по большей части всякие бродяжки да девки, нежели светские женщины. Не знаю, играла ли весна в то утро какую–нибудь роль, но, признаюсь, потерял голову. Я не способен рассказать вам, как она была одета. Вспоминаю, что в чем–то голубом, подобранном к цвету ее глаз. Женщина–цветок. И улыбалась она мило, немного смущаясь. Я упрекал себя за то, что от меня пахло прокуренной трубкой, что носил я потертый костюм и принимал ее среди картотек, что не мог предложить ей даже приличной сигареты.

Я выглядел бедняком перед феей, но в данном случае фея нуждалась в бедняке, и я поклялся во что бы то ни стало исполнить ее просьбу. Она поискала в своей сумочке и вынула письма, которые протянула мне.

— Прочитайте это, — сказала она.

И я прочитал:

«С некоторых пор ваш муж много разъезжает. Уверены ли вы, что это связано с делами?

Вы ошибаетесь, полагая, что вы самая красивая. Есть мужчины, для которых красоты не достаточно.

Над вами смеются. Что я и делаю».

Все анонимные письма похожи друг на друга. До конца я не дошел. Я все это и так знал наизусть. Грязь и еще более того — глупость.

— Что вы об этом думаете? — спросила она.

Будучи осторожным, я наблюдал за ней. Она вовсе не выглядела отчаявшейся. Обычно женщины, которые получают подобного рода корреспонденцию, взволнованны, обеспокоены. Многие всхлипывают.

— Он обманывает меня, не так ли?

Она задала вопрос с некоторым игривым любопытством, подобно тому как современная мамаша спрашивает своего взрослого сына, есть ли у него любовница. Меня это несколько сбило с толку. Каждый листок отпечатан на пишущей машинке на самой обыкновенной бумаге. В этом отношении никакой зацепки.

— Хочу вывести вас из неловкого положения, мсье комиссар, — продолжила она. — Своего мужа я больше не люблю. Мы поженились опрометчиво… Знаете, что это такое… Встречаются на берегу моря… Танцуют, флиртуют. Прекрасная погода. Солнечные ванны — это опасно! Весь этот свет льется вам в сердце и рождает легкую влюбленность. Но после нескольких месяцев замечаешь, что вкусы совершенно разные, и начинаешь задумываться обо всех этих годах, которые придется тянуть вместе. Заметьте, я не могу пожаловаться на Жан–Клода. Он очень щедрый и вообще… Но если у него связь, я хотела бы знать об этом. Я приму меры. Мне будет легко получить выгодный для меня развод.

Моя очаровательная Элиан, она разочаровывала меня. Такая красивая, такая элегантная, тонко надушенная, и с такой холодностью взвешивала все «за» и «против», как какой–нибудь законник. Я даже задал себе вопрос: не исходили ли эти письма от нее? Мне уже встречался подобный случай.

— У вас есть фотография мсье Оберте?

Она тотчас же положила одну на мой письменный стол. Она все предусмотрела. Я увидел насмешливого мужчину, а вовсе не заумного типа, сильного в математике, слегка близорукого. Квадратные плечи игрока в регби; наверняка эдакий любитель пастушек. Я сделался уступчивее, по–родительски мягче.

— Уважаемая мадам, не следует преувеличивать. У вашего мужа есть, наверное, враги…

Она перебила меня, и на этот раз я отметил в ее голосе какую–то дрожь от волнения или от раздражения.

— Не оправдывайте его, мсье комиссар… Это правда, в течение месяца Жан–Клод много ездит… У него изменилось настроение. Он озабочен… И потом, есть еще и другие красноречивые признаки.

Она покраснела, нервно открыла и закрыла свою сумочку.

— Очень хорошо, — сказал я. — Какой обычно распорядок дня у мсье Оберте?

— Так вот, отправляется он утром где–то в половине девятого, всегда пешком. В полдень выходит из офиса. Приходит в два часа дня и возвращается довольно поздно, часов в восемь или позже. Часто обедает в городе вместе с клиентами. Например, сегодня утром он сказал мне, что в полдень не придет… И надел галстук, которого я не видела, впрочем, довольно вульгарный.

Время от времени моя очаровательная Элиан выпускала свои коготки. И, не без удовольствия, я отмечал этот признак ревности.

— Значит, я установлю за ним слежку, — решил я. — И буду держать вас в курсе.

— Зайду завтра утром, — сказала она. — Ваша расторопность хорошо известна. Уверена, что у вас будут уже какие–нибудь результаты!

Я поднял руку в знак протеста. Лесть раздражает меня, но ее комплименты были мне приятны. Жан–Клоду надо быть слепцом, идиотом, безумцем, чтобы игнорировать такую женщину! Я даже не посмел заговорить о задатке.

— Мне кажется, принято что–то платить, — добавила она.

— О! Допустим… сто франков, и не будем больше об этом, уважаемая мадам.

Внутренне я клял себя на чем свет стоит. Хорош же я был! Я небрежно скинул купюру и письма в ящик своего письменного стола и с совершенно непривычной живостью пошел открывать дверь. Уходя, она послала мне очаровательную улыбку. Я подождал, пока приедет лифт. Она издали продолжала подбадривать меня короткими, исполненными грациозности кивками головы. Наконец, махнув напоследок своей затянутой в перчатку рукой, она исчезла.

А теперь кто кого, Оберте!

Это стало моим боевым кличем. Бедненький, беззащитный Оберте, словно за ручку, повел меня к своей красотке. В двенадцать с четвертью он вышел из своего офиса. Он оказался выше, шире, тяжелее, чем я полагал. И наивнее тоже. У него было славное, бесхитростное лицо человека с чистой совестью. Бедный малый! Мог ли он догадаться о слежке? Продолжая следовать за ним по Елисейским полям, я пытался представить себе их совместную жизнь. Она — капризная, недовольная, всегда испытывающая недостаток внимания, уважения, предупредительности, ласки; он — с головой в своих делах и, вероятно, думающий, что деньги являются осязаемой формой любви, что они освобождают от всего остального. Мы вышли на проспект Франклина Рузвельта. Он шагал быстро, пошел еще быстрее. Вихрем влетел в один шикарный ресторан, название которого не имеет значения. Моя расходная статья сильно возросла. «Она» — та, что ожидала его, — была здесь. Я выбрал столик перед большим зеркалом, которое предательским образом показывало мне их.

Я бы побился об заклад, что она брюнетка, волосы лежат на затылке узлом с черной бархатной лентой, бледные щеки, глубокий взгляд, а он суетился, как все они делают, — строил из себя важную персону, щелкая пальцами, подзывал к себе метрдотеля. Совершенно очевидно, что здесь он эдакий бизнесмен, человек, приводящий все вокруг себя в движение, который, высвободившись наконец на часок, встречается не просто с подружкой! Это серьезная, вдумчивая партнерша, которая знает, что жизнь — трудная борьба, и которая подбадривает пожатием руки, просто взглядом того, кто станет для нее дороже всех. Ну, что я говорил! Вот! Ладонь на ладони в ожидании черной икры. Прекрасно! Я тоже успел сделать изысканный заказ. Хороший стол — это моя слабость.

Они разговаривали без умолку. Сразу понятно, что их связь длилась больше месяца. Моя милая Элиан, какой хитрюгой она ни была, ошиблась на несколько недель. Нехорошо это! Оберте не доставлял себе больше труда скрывать что–либо. Он хорошо сидел на крючке, и это черноволосое чудо не выпустит лакомый кусочек. У меня сложилось впечатление, что она была куда сильнее этого бедного простофили. Отмечу для памяти, что «шатобриан» оказался просто шедевром. Таким вкусным, что я пообещал себе приложить силы к тому, чтобы помирить эту распавшуюся пару. Я сочувствовал Оберте!

Незадолго до трех часов он попросил счет. Я незаметно вышел и несколькими мгновениями позже пристроился следом за чародейкой. Она повела меня на улицу Понтьё и остановилась перед нарядным магазинчиком тканей. Из кармана она достала ключ и открыла дверь. Наверное, магазин принадлежал ей. Оберте богат… об их планах, ей–богу, не так уж трудно догадаться! Но дурачок оставит там свои перышки!.. Мне оставалось определить фамилию этой дамы. Еще проще было бы спросить об этом ее саму. Я вошел. Она встретила меня довольно прохладно. Я выглядел недостаточно респектабельно. Но чего она не знала, так это того, что я способен сыграть свою роль лучше, чем она. Я рассматривал ткани, находя их недостаточно красивыми. Она становилась все более и более обходительной. Она уже чуяла приятный запах денег. Я выбрал этот… как его?., который ужасно дорого стоил. Дал размеры трех вымышленных огромных окон. Она обещала мне счет к утру следующего дня.

— Если мне потребуется позвонить, — сказал я, — кого я должен…

— Мадемуазель Жанин Соваль, — ответила она. — Впрочем, я здесь одна.

Она записала мой адрес, и я получил право на ослепительную улыбку. Это был день улыбок. Я, увы, знал им цену, в моем возрасте сердце становится чувствительным. Достаточно пустяка, чтобы отогреть его. К себе я возвратился совсем молодцом.

На встречу Элиан пришла точно. В десять часов она позвонила в дверь.

— Ну как?

И приступила с расспросами, не успев даже сесть.

— В общем — да!

— Я была в этом уверена.

Я предоставил ей некоторые подробности и счел уместным поговорить с ней о сопернице. Она тут же оборвала меня:

— Бесполезно! Эта женщина меня совершенно не интересует. Несчастное создание, купившееся на красивые речи!.. Нет, единственное, что имеет сейчас значение, — развод. Я хочу иметь доказательства.

— Вы их получите, — сказал я.

— Как долго?

— Вам требуется немного потерпеть, уважаемая мадам.

— Два дня? Три дня?

— Думаю, больше.

Она казалась озабоченной. В эту минуту она находилась очень далеко от меня. Она, наверное, думала, что я стар и бездарен, что ей следовало бы обратиться в одно из тех агентств, которые дают шумную рекламу, где буквально все — от директора до рассыльного — лежали бы у ее ног, и через час ей бы принесли на блюде голову ее супруга.

— Хорошо, — сказала она. — Поторопитесь. Я вернусь в конце недели… О! Что это я? По сути, я не так уж и спешу. Он же у нас в руках, верно?

Она сказала это почти с радостью, словно амазонка на псовой охоте, которая знает, что зверь не уйдет. Несколько кровожадна эта милая Элиан! Я проводил ее и на пороге столкнулся с консьержкой, которая несла мне конверт. Счет. Я попрощался с Элиан и вернулся в свой кабинет.

…На этом месте я прошу извинения, но должен оставить повествование от первого лица. Я, конечно, не романист. Но ко мне обращалось немало и женщин. А потом я вспоминал о них как о каких–то персонажах, мысленно следовал за ними по жизни; зная их пристрастия, я мог нащупать их тайные пружины. Так вот, я вижу Элиан на лестнице… С тем, что я узнал позднее, я в состоянии показать ее как она есть, безошибочно прочувствовать то, что она испытывала.

Элиан ждет, когда закроется дверь и когда консьержка скроется из виду. И тогда спадает ее маска бравады. Она на ощупь добирается до лифта, носовой платок у рта, еле сдерживая рыдания, более отвратительные, чем тошнота. Плакать из–за этого… из–за потерянного Жан–Клода… О! Жан–Клод!.. Она останавливает лифт между этажами, чтобы выплакаться вдосталь, потому что слишком трудно притворяться перед этим старым мужчиной, который, наверное, посмеивается над ее трагедией, извлекает из нее выгоду, и, возможно, она его развлекает. Она выплакивается до конца, в последний раз. За слезами приходят воспоминания о том, что было радостного, счастливого. Прочь прошлое! Но Жан–Клод поплатится. И сурово! Люди внизу начинают выражать нетерпение. Ничего, пусть подождут еще немного. У них вся жизнь впереди!

Элиан подправляет свой макияж все менее и менее дрожащей рукой. Она решительно не замечает мужчину, который рвет и мечет перед лифтом, и твердой походкой пересекает холл. Начиная с этого момента она больше не рассуждает. Она некий автомат злопамятства, робот слепого гнева. Окружающий город она воспринимает лишь как бессвязный фильм, что не мешает ей обращать внимание на свой силуэт в витринах. Никаких безумств. Никаких опрометчивых действий. Сохранять поведение и тон, которые ни на секунду не возбудят подозрений этого полицейского. О! Жан–Клод, не стоило тебе!..

Как можно выставлять столько оружия на обозрение прохожих! Она разглядывает все эти пистолеты. Какой выбрать? Они все один ужаснее другого! Любой совершит дело, хоть будет и не слишком тяжелым. Она собирается с силами, и вот уже чудесная улыбка вновь появляется на ее губах. Молодая женщина, входящая в магазин, является всего лишь покупательницей, которая нуждается в совете.

— Вы понимаете, я боюсь, когда одна ночью… Мой муж часто в отлучке. Вилла уединенная. В округе случаются грабежи.

Она обращает к вам свое искреннее лицо, голубые глаза, в которых застыла мольба. Продавец, если б посмел, взял бы ее на руки, настолько он тронут.

— Но, мадам, оружие не покупают, как пудреницу… Нужно разрешение.

А она эдак мимоходом:

— Комиссар полиции — один из наших друзей. Он без труда обеспечит мне его. Но в ожидании не хотите же вы, чтобы со мной что–нибудь случилось?

Ее глаза моргают. Продавец страдает.

— Безусловно, мадам, но…

К счастью, звонит телефон. Он направляется быстрым шагом в глубь магазина, не преминув обернуться пару раз. Прелестное создание! Элиан прогуливается, как в гостях, перед ружьями, рассматривает многозарядный винчестер, предназначенный для сафари. Мужчина возвращается.

— Послушайте, мадам, я нарушу порядок, чтобы услужить вам. Но принесите мне обязательно это разрешение.

Элиан обещает. В том состоянии, в котором она находится, что значит какое–то разрешение! И тогда все происходит очень быстро. Она больше не слушает объяснений, которые ей дают. Если револьвер надежнее, чем пистолет, тем лучше — купим револьвер. Пули вставлены в барабан. Оружие на предохранителе. Все готово. Она быстро подписывает чек и уходит со своим свертком в руках; она держит его несколько в отдалении, словно какой–нибудь торт.

Почти полдень. Уже! Жан–Клод, верно, занимается своей корреспонденцией. Он и не подозревает, что… Она плачет, но про себя; никогда она так не страдала. И за ее муки тоже он должен быть наказан… И вот она на проспекте Монтеня. Это время, когда служащие выходят на улицу. В здании никого не останется. Она еще немного выжидает, затем входит. Направо табличка: «Фирма Оберте по производству моторов, 3–й этаж». Медленно она поднимается пешком; вытаскивает оружие из футляра, немного нервничает, потому что забыла, что же ей сказали… ну, как там… предохранитель, что ли… как с ним обходиться?.. Вот так… Это в точности, как если бы со злой собаки снимали намордник… Впрочем, он вообще напоминает какое–то животное… Мощная горловина, черный, с отблесками, как на коже… Она думает о чем угодно, лишь бы ни о чем не думать. Новая табличка: «Моторы Оберте. Входить без стука». Дверь бесшумно открывается. Служащие ушли. Но какой–то голос слышится из кабинета директора. Может быть, это она, которой достало наглости прийти к нему. Тем хуже! В револьвере шесть пуль. Она делает несколько шагов на цыпочках, прислушивается.

— Проспекты будут вам высланы отдельной почтой. Примите, уважаемый клиент, наши заверения, и так далее.

Жан–Клод сейчас диктует письма. Он со своей секретаршей. Ах! Столько бед! Элиан прислоняется к стене. У нее кружится голова. Но дверь в кабинет приоткрыта. Просто бросить взгляд, прежде чем уйти.

Жан–Клод один. Он записывает свое письмо на магнитофон. Он чуть не ввел ее в заблуждение. Она врывается в комнату. Он поворачивается, встает.

— Элиан!

— Я знаю правду. Я тебя предупреждала.

Она стреляет в упор. Раз, другой.

Он падает на колени, как будто прося прощения. Слишком поздно! Она еще стреляет. Он валится наземь. Кончено!.. Что? Что это значит — кончено? И глубоко запрятанная боль пронзает ее душу и плоть, она останется с ней до конца дней. Она бросает револьвер и падает на труп.

— Жан–Клод… Я не хотела… я так тебя любила…

…Это тоже старо как мир! У меня еще было время вмешаться, навести порядок во всем этом кавардаке.

Несчастная была настолько не в себе, что мое появление ее не удивило. Она поднялась.

— Я это сделала не нарочно, — сказала она и упала ко мне на плечо.

Я, ей–богу, подержал ее даже чуть дольше, чем следовало. Но потом я слегка оттолкнул ее.

— Мсье Оберте, будьте добры.

И Оберте ловко встал. У него было лишь мгновение, чтобы подхватить ее, иначе бы она упала.

— Элиан, дорогая… Элиан…

Мы уложили ее на диван. Она потеряла сознание.

— Это ничего, — сказал я. — Волнение. И радость тоже! Самая большая радость в ее жизни.

Оберте в растерянности держал ладони своей жены и повторял:

— Как я мог?.. Как я мог?.. Элиан, дорогая, клянусь тебе, дорогая, это лишь… Ну, я тебе все объясню.

— Только не это, — сказал я ему. — Если вы вновь начнете лгать, я больше ни за что не ручаюсь.

И при этих словах Элиан пришла в сознание. Я на несколько шагов отошел в сторону. Обо мне уже забыли. Еще чуть–чуть, и я буду лишним. И однажды, заметив меня, они, наверное, отвернутся. Первой подумала поблагодарить меня Элиан; я полагаю, скорее из любопытства, нежели из чувства признательности. Она, очевидно, так и не поняла, что произошло.

— Все очень просто, — объяснил я. — Вы помните, что мне передали письмо в тот момент, когда вы уходили?.. Так вот, это–то письмо и открыло мне глаза. Не спрашивайте меня, каким образом. Итак, я пошел за вами. Когда я увидел вас у витрины оружейного магазина, то кинулся в соседний бар и позвонил по телефону продавцу. Я всех их знаю в Париже, их не так уж много. Он сразу же согласился продать вам револьвер, заряженный холостыми патронами…

— Но… зачем?

— Потому что, уважаемая мадам, надо было все пройти до самого конца. Теперь, убив вашего мужа, вы знаете, что не можете жить без него. Ну, и в каком–то смысле наоборот.

Оберте опустил голову. Насколько я знал Элиан, ему, наверное, еще не раз освежат воспоминания!

— Затем, — продолжил я, — позвонил господину Оберте… чтобы ввести его в курс дела.

— Вы изрядно оба посмеялись надо мной! — вздохнула Элиан.

В точности та реакция, которой я опасался.

— Уважаемая мадам, — сказал я, — когда мужчина соглашается притвориться мертвым, распластаться перед своей женой, это означает, что он ставит свою любовь выше чувства собственного достоинства. Вам еще предстоит многое узнать о нас!

Элиан обняла своего мужа за шею.

— Жан–Клод, — прошептала она, — я думаю, мы оба были идиотами.

«Мы трое», — подумал я на лестнице, потому что знал, что потребуется некоторое время для того, чтобы сердце мое вновь обрело мир и покой.

В своей любезности Жанин Соваль дошла до того, что предложила мне стул.

— Вы получили наш счет… Как вы могли заметить, у нас очень низкие цены. Что вы решили?

— Проходя мимо, я решил дать вам один совет.

Я предъявил ей мой старый значок работника уголовной полиции и положил его обратно в карман деловым жестом, который всегда производит впечатление.

— Видите ли, — сказал я, — когда вы посылаете анонимные письма, то не следует пользоваться пишущей машинкой, которая служит вам для деловой переписки. Мне оставалось лишь сравнить письма, полученные госпожой Оберте, с вашим счетом. И я спросил себя: почему же любовница предупреждает законную жену? Любопытно, не правда ли?

Она слушала меня с вежливым равнодушием. Бедный Оберте! Легко же он отделался!

— Тогда я позвонил мужу. И узнал три вещи. Прежде всего, что госпожа Оберте жутко ревнива и неоднократно повторяла мужу, что убьет его, если он ее обманет. Далее, что несчастный совершил оплошность, передав вам эти слова, которыми он, впрочем, несколько кичился. Далее, что он застраховал свою жизнь на ваше имя… и на сумму более чем внушительную. Ход был прекрасный! Госпожа Оберте брала на себя преступление, которое делало вас богатой, а вы оставались с чистыми руками.

Воцарилось молчание.

— Что вы намерены предпринять, комиссар? — сказала она наконец.

Я внес поправку:

— К сожалению, бывший комиссар. Вам повезло… Но при условии, если кто–то заплатит, не правда ли? Счет я вышлю вам. Вы увидите, что мои расценки тщательно выверены.





Холодная война




— Послушайте, Антуанетта… хорошенько подумайте… Может быть, есть какая–нибудь подробность, о которой вы забыли?

— О нет! Я сказала господину все, что знала.

— Госпожа была одета как обычно?

— Совершенно как обычно. Серый костюм, черная сумочка.

— А какие украшения? Вы ничего не сказали об украшениях.

— Она их не надевала… по–моему, только браслет… и, уходя, сказала мне: «Господин ужинает в городе. Перед тем как вернуться, я схожу выпить чаю. Можете располагать своим временем вечером».

— Было половина пятого?

— Немного больше. Госпожа спешила, чтобы не пропустить пятичасовой сеанс.

Бертон еще раз просчитал. Выйти из кинотеатра она должна была в половине восьмого. Четверть часа прогуляться по Елисейским полям. Без четверти восемь. Чай… Надо бы точно посчитать. Выходило где–то около девяти часов. Двадцать минут, чтобы вернуться… Но в июне светло часов до десяти. На улицах толпы народа. Если бы с ней что–нибудь случилось, это не прошло бы незамеченным.

— Может быть, госпожа пошла к своей матери?

Бертон пожал плечами.

— Антуанетта, оставьте уж мне делать предположения. И главное, без болтовни, ладно?.. Все это, конечно, не так уж серьезно. Идите!

Не так уж серьезно? Никакой уверенности. Зазвонил телефон.

— Бертон у аппарата! А! Это вы, Картье?.. Получите их, старина… Я сегодня останусь у себя. Да, немного устал… Снимки из каталога пришли?.. Хорошо, пошлите рассыльного. Спасибо.

Зимняя мода! Впервые ему было наплевать. Нет, у матери своей она не ночевала. И жертвой несчастного случая не стала… Тогда что?.. Любовник?.. Тем более нет. Мари–Клод всегда была недовольна. Как будто ей чего–то не хватало!.. Лучше бы уж вела себя неуравновешенно! Как какая–нибудь одержимая. Как обычная женщина! А не была угрюмым созданием, резонеркой, всегда с собственным мнением, покупающая из вызова меха у Хайма. Еще и это! Что она еще выдумала, чтобы довести его до ручки! А может быть, она просто–напросто пребывала в гостинице и, когда он задаст ей вопрос, ответит со своей натянутой ухмылочкой: «А вы разве мне докладываетесь?»

Снова зазвонил телефон. Бертон нервно снял трубку.

— Да… это я… Кто вы?

Голос он не узнавал.

— Это по поводу вашей жены… Она была похищена вчера вечером… Ей не причинят никакого зла, если вы поведете себя благоразумно…

Голос нарочно приглушен, что не помогло скрыть легкий южный акцент. «Корсиканцы!» — подумал Бертон.

— Что нужно? — рявкнул он.

— В данный момент от вас требуется помолчать. Ни слова полиции, ясно?.. Иначе вы рискуете не увидеть вашу жену живой.

— Это шутка?

— Подождите!.. Вот что мы нашли в сумочке госпожи Бертон… Связку ключей фирмы «Клинекс», пудреницу, золотую зажигалку, удостоверение личности… Я читаю: ваша жена родилась 17 февраля 1938 года в Дижоне… Вам понятно?.. Рост: один метр шестьдесят семь сантиметров. Особые приметы: маленький шрамик на правой щеке… Вы все еще думаете, что это шутка?

— Хорошо! — обрезал Бертон. — Сколько?

— Триста тысяч.

— Но у меня их нет!

— О! Один из крупнейших торговцев мехами в Париже?.. Ну же, посерьезнее! У вас они будут завтра… купюрами по пятьдесят… Мы скажем вам, куда положить пакет. И никому ни слова. Госпожа Бертон молода и красива. Было бы жаль!..

Трубку повесили. Бертон тяжело осел в свое кресло. Он внезапно ощутил себя подавленным. Не от боли. От радости! Как если бы он выиграл в тотализатор, что–нибудь неожиданное и к тому же совершенно исключительное!.. А между тем это только что произошло с ним! Он никогда не осмелился бы и мечтать о подобной удаче! До сих пор ему не очень–то везло. В первый раз, когда он попытался отравить Мари–Клод, ей обеспечили такой уход, что вытянули ее буквально в самый последний момент. Она вернулась мертвенно–бледная, похудевшая, но вполне живая. Не будь она госпожой Бертон, возможно, проявили бы меньше стараний. Но жене такого, как Бертон, не дадут так запросто умереть. И другой раз, когда он подстроил утечку газа. Все было пущено в ход… даже запросили по радио редкий препарат, который был послан из России самолетом. Можно подумать, что только бедняки имеют право умирать! Мари–Клод пообещала на будущее, что станет более осторожной, и по завершении исключительно короткого периода выздоровления вновь принялась за игры в войну. Это она, наверное, укатает его. А он, он отказался. Эти испытания слишком потрясли его. Ну, и вот теперь…

Когда он рассматривал способы покончить с ней… надежные способы… он никогда не останавливался на варианте похищения. Слишком трудно устроить… требует соучастников, создает возможности шантажа. Но подлинное похищение, и в некотором роде неожиданное, это же… это перст судьбы. А у этих похитителей тон злобный. Вероятно, главари шаек, специально прибывшие из Марселя, привлеченные рекламой «Бертон» и почуявшие большие денежки. Тридцать миллионов! Просто даром!

Бертон постарался успокоиться. Еще немного подрагивающими руками он закурил сигару «Генри Клей». Ему, естественно, следовало в первую очередь предупредить полицию, потому что именно это ему запретили делать. Он поискал телефон уголовной полиции.

— Алло, полиция?.. Это Бертон… Бертон, меха… я звоню вам по поводу похищения… Дело касается моей жены…

На том конце чувствовалось небольшое замешательство. Бертона попросили не класть трубку — его соединяли с бригадой по уголовным делам. Несмотря на тревожное состояние, Бертон упивался властью.

— Мсье Бертон?.. У аппарата офицер полиции Саллерон… Я вас слушаю.

Бертону нечего было выдумывать. Ни единой фальшивой нотки. Он рассказывал, и в его голосе сквозила самая подлинная тревога. Он был лишь несчастным человеком во власти обстоятельств, которому требовались поддержка, совет.

— Да… да… — повторял Саллерон. — Я ставлю себя на ваше место, мсье Бертон… Нет преступления более чудовищного… Вы правильно сделали, что предупредили нас…

— Я согласился на их условия, — уточнил Бертон. — В данный момент сила на их стороне. Я заплачу… И прошу вас, не вмешивайтесь слишком скоро. Если они что–нибудь заподозрят, моя бедная Мари–Клод пропадет.

— Не беспокойтесь, мсье Бертон. Мы привыкли к такого рода делам. Дождитесь их следующего телефонного звонка и позвоните нам, как только это случится. Мы предпримем все меры… Главное, не теряйте присутствия духа. Уверяю вас, что госпоже Бертон не грозит ни малейшая опасность. Это в их интересах не обращаться с ней грубо.

— Спасибо, — сказал Бертон. — Вы не можете себе представить, до какой степени ваши слова ободряют меня. Спасибо.

Телефонный звонок раздался вскоре после полудня. Все тот же голос, но еще суше, более властный, без какой–либо жестокости, от него мурашки шли по коже.

— Вот наши условия… Прежде всего, напоминаю вам, триста тысяч купюрами по пятьдесят… завтра утром вы пойдете в Зоологический сад… Сразу направо, вход с площади Валюбер, там есть статуя, изображающая охотника, дерущегося с медведем…

— Понимаю, — обрезал Бертон.

— Ровно в девять часов вы положите пакет между лапами медведя и уйдете не оборачиваясь. Вашу жену освободят утром, если будете аккуратны… За вами установят слежку. Она уже ведется, и малейший подозрительный шаг… Вы слышите?.. Все будет кончено! Вы даже не узнаете, где вашу жену закопают.

Изложенная таким образом новость оказалась неприятной для слуха. Ладони у Бертона стали влажными, когда он положил трубку. «Эти корсиканцы, — подумал он.? — Чего полиция дожидается? Когда избавит нас от них?» Тем не менее он не стал терять ни минуты. Прежде всего телефонный звонок в банк, чтобы подготовили сумму. Он даже попросил, чтобы отметили номера купюр. Саллерон не преминул бы повести расследование в этом направлении. Так что не стоило пренебрегать такими мелочами. Затем он позвонил в уголовный розыск.

— Так и есть!.. Они дали мне свои указания. Чтобы…

Саллерон прервал его:

— Тсс!.. Ничего не говорите. Приходите ко мне… И сделайте так, чтобы никто за вами не увязался.

— Но как?

— О! Это не такая уж и хитрость… Автобус, в который садятся на ходу… Магазины с двойным входом и выходом… поезд метро, в который прыгают в последний момент… Знаете, в жизни так же, как в кино!

Бертон возмутился. Навязывать такому человеку, как он, паясничанье, недостойное грошового романа, — безобразие! недопустимо! И тем не менее дело принимало волнующий оборот, которого он не ожидал. Он не решался, что выбрать — «бентли» или «альфа–ромео», но в конце концов выбрал последнюю марку, потому что она красного цвета, а значит, ее легче заметить. Тот, кто стал бы следить за ними, оказался бы совсем тёхой, если бы потерял его в потоке движения. Но он мог преспокойно наблюдать тайком: заднее зеркало отражало самую мирную картину, ни одна машина не пристроилась ему в хвост. Ехал он медленно. Может быть, именно сейчас все и решалось. Бедная Мари–Клод! Легче расстаться! Но она такая упрямая!

Есть женщины, которые обладают такой добродетелью, как преданность. А есть другие, которые созданы, чтобы надоедать: все время встают на дыбы, все время источают какой–то яд, воспринимая любую радость как оскорбление. У Бертона невольно складывалось впечатление, что он выздоравливает. Он припарковал свою машину недалеко от Театра Шателе, а оставшуюся часть пути проделал пешком. Когда он поднялся по лестнице здания уголовного розыска, он с трудом смог придать своему лицу подобающее выражение.

Его ожидали трое. Комиссар Шармон собственной персоной, Саллерон и невысокий молодой человек, который казался очень возбужденным, — инспектор Фри–лё. Они долго жали ему руку, как будто Бертон уже стал вдовцом, и он вновь изложил им всю историю.

— Вы знаете эту статую? — спросил комиссар у молодого Фрилё.

— Прекрасно. По правую руку, сразу же пройдя за решетку.

— Может, устроить какую–нибудь засаду в этом углу?

— Не может быть и речи! — отрезал Бертон. — Они очень настаивали на этом моменте. При малейшем подозрительном знаке — все кончено. Я никак не могу рисковать. Совершенно никак. На карту поставлено слишком многое. Как только моя жена будет освобождена, вы сможете действовать по вашему усмотрению.

— Но это полностью совпадает с нашими намерениями, — сказал комиссар. — Даю вам слово, досье Бертон. Мы даем вам свободу действия. Но мы начинаем свое расследование, извините за выражение, с хвоста. Посмотрите… прислуги нет… кто нанят, кто недавно уволен?.. Похоже, у похитителей есть осведомитель на месте.

Бертон покачал головой.

— Я полагаю, что могу ручаться за всех лиц, которых нанимаю.

— Хорошо, — коротко отрезал комиссар. — Мы сделаем все необходимое. Начиная с этого момента считайте, что вы уже больше не одиноки. Незаметное присутствие — таков наш девиз в подобных случаях. Вы как добрались?

— Пешком, как господин Саллерон посоветовал мне. Я уверен, что за мной не было слежки.

— Отлично. Возвращайтесь к себе. И если вам понадобится выйти, чтобы съездить в ваш банк, например, не старайтесь оторваться от слежки. Наоборот, докажите им, что следуете их предписаниям буквально.

— Я попросил, чтобы записали номера купюр.

— Хорошая предосторожность, но сплавить пятидесятифранковые купюры очень легко. Это они знают. Ваша предусмотрительность нам не поможет их схватить. К счастью, у нас есть другие способы… Не беспокойтесь, мсье Бертон. Последнее слово за нами!

Новые рукопожатия, еще более сочувственные. Отныне оставалось лишь ждать. Бертон вернулся почти в печали. Все эти ссоры настолько глупы! Вот так подлавливать друг друга, клясться в вечной ненависти, а между тем… Такой ли уж злобной была Мари–Клод в действительности? На чей счет отнести настоящие ошибки, самые первые, те, что впоследствии не прощаются? А он сам?.. Вторая половина дня показалась ему ужасной. Бертон выбрал достаточно заметный чемоданчик, чтобы отправиться за выкупом. Ну а коли полицейские следили за ним… Купюры подсчитаны кассиром, плохо скрывавшим свое удивление.

Эта большущая куча денег представляла собой цену за кровь. Но этого Бертон не смел сказать даже себе самому… А потом наступило время принимать решения. Он долго размышлял перед пачками, уложенными в ряд на его письменном столе. Если он положит их в указанное место, Мари–Клод будет освобождена. Она вернется, возможно в бешенстве, и все начнется сначала — надутые губки, ссоры, упреки, оскорбления, вызывающее поведение. «Тебе шкура моя нужна, а? Скажи уж… наконец–то… Но ты слишком труслив, мой добрячок…» Бертон чуть не заткнул себе уши. Нет! Чтобы никогда больше этого!..

Триста тысяч франков он запер в ящике стола, он займется ими позже. А сейчас… Он собрал вместе иллюстрированные журналы, старые газеты и сделал из них кучу, которая представляла собой почти тот же объем, что и банковские билеты. И на протяжении всего этого времени он слышал Мари–Клод, провоцировавшую его: «И ты думаешь, что я тебе спущу!.. Считаешь меня за дуру!.. Может быть, ты и хитер, но другие тоже не идиоты…» Хватит! Хватит! Он в ярости загнул края упаковочной бумаги, заклеил пакет клейкой лентой, как будто это он ей затыкал рот, ее заставлял молчать. Вот так! Наконец–то он сможет спать спокойно. Если однажды Саллерон накроет корсиканцев, они всегда смогут поклясться, что их прокатили, полиция не воспримет их всерьез. Таких, как Бертон, никогда не обыгрывают!..

…На следующий день, в девять часов утра, Бертон входил пустынный Зоологический сад. Скульптура находилась здесь, справа, посреди клумбы. На голову медведя взгромоздился какой–то голубь. Бертон перешагнул через невысокое ограждение, положил пакет между лапами зверя, а затем с колотящимся сердцем побежал к своему автомобилю.

На углу большой аллеи, спрятавшись в деревянном сарайчике торговца мороженым, Саллерон и Фрилё наблюдали за сценой. Молодой Фрилё с наведенной камерой был готов все заснять на пленку.

— Твоя очередь, — прошептал Саллерон.

Какой–то мужчина только что остановился перед клумбой, осмотрелся вокруг. Камера застрекотала. Он был одет в серый плащ. Серая фетровая шляпа с загнутыми полями. Движения точные. Он перешагнул через ограждение, как и Бертон. Его рука схватила пакет. Взгляд кругом. Все кончено. Он уже выходил из зоопарка.

— Он сейчас ускользнет от нас, — заворчал Саллерон.

Они ринулись вперед. Но нет. Человек удалялся шагом, не торопясь, не оборачиваясь, словно праздно гуляющий. Саллерон удостоверился, что все необходимое на месте. Вот уже машина модели «403», без номеров, отъезжала от тротуара. Далее к преследователям присоединится грузовичок. Было бы подлинным невезением, если бы никому из них не удалось довести слежку до конца. Человек, казалось, просто прогуливался. Он закурил сигарету и шел вдоль Сены все тем же беспечным шагом.

— Черт возьми! — сказал Саллерон. — Он думает, что Бертон нас не предупредил.

— По–моему, — возразил Фрилё, который был более романтического склада, — они знают, что мы ничего не сделаем, покуда женщина у них… Но ты увидишь… Он обязательно что–нибудь предпримет.

Они немного приблизились. После набережной Сен–Бернар человек пошел вдоль набережной Турнель, затем набережной Монтебелло.

— Это, однако, уж слишком! — ворчал Саллерон.

Наконец пришла очередь набережной Сен–Мишель. Напротив была заметна длинная белая стена префектуры полиции. Мужчина пошел по мосту.

— Не приведет же он нас к нам домой! — воскликнул Фрилё.

Тем не менее человек двигался теперь наискосок к набережной Орфевр.

— Он прямо туда идет, — сказал Саллерон.

Перед домом 36 мужчина подал знак. К нему присоединилась какая–то женщина. Они проследовали под арку.

— Идиотская история! — негодовал Фрилё.

Пройдя через двор, они заметили парочку на лестнице, добежали до площадки третьего этажа. Они осведомились у постового:

— Мужчина и женщина?

Постовой указал на дверь.

Теперь и они зашли. Мужчина, который только что поприветствовал комиссара Шармона, отвесил им поклон.

— Мэтр Делтёй, поверенный.

Голос, голос, описанный Бертоном, голос с южным акцентом!

— А вот моя клиентка и друг — госпожа Бертон. Мне как раз нужно ваше свидетельство, господа. Это именно тот пакет, который вы видели и который я взял полчаса назад в Зоологическом саду?.. Он нетронутый. Проверьте!

Он повернулся к Шармону.

— Уже дважды, мсье комиссар, моя клиентка, госпожа Мари–Клод Бертон, сообщала в полицейский комиссариат по месту жительства, что муж пытался ее убить. Всерьез ее не восприняли, так как выдвинутые ею обвинения выглядели такими легковесными!.. Тогда я придумал одну маленькую военную хитрость…

Продолжая разговаривать, он разорвал полоски клейкой ленты и открыл пакет.

— Или я осел, или господин Бертон ухватился за этот шанс… Посмотрите!

Газеты и журналы рассыпались по письменному столу комиссара.





Бюст Бетховена




— Дорогой мой Дюваллон, вот уже двадцать лет, как вы у нас проработали во всех наших отделах. И вы отказываетесь от своего «маршальского жезла»?.. Сент–Этьен — это не маленький филиальчик!.. Ей–богу, подумайте.

— Мне хорошо здесь, мсье директор. Так что зачем менять?.. Мой мальчик готовится к защите по политическим наукам.

— Я знаю… блестящая тема…

— Господи, жена моя — такая же, как и я. Понимаете, мсье директор, мы мало куда выходим… Не так уж стремимся блистать… Спокойная жизнь… наш телевизор… в воскресенье что–нибудь еще… Так вот, мы счастливы.

— Вы не правы, дорогой мой Дюваллон. Надо быть более честолюбивым. И потом… Вы нам все же позволите поздравить вас по–своему с Рождеством… Мы умеем оценить оказанные нам услуги. Но если, если… Вы слишком скромны… Даем вам время на обдумывание.

Дюваллон сунул конверт в свой карман и вышел сильно взволнованный. Переодеваясь в своем маленьком кабинете в полуподвале, аккуратно складывая свои брюки в полоску и заботливо развешивая пиджак, он с пылающими ушами прокручивал предложение дирекции. У него не было никакого желания пересматривать свое решение, но покой он потерял. Он чувствовал, что в некотором смысле его приперли к стене и требовали от него доказать свое право на жизнь.

Думать он не умел. В спорах сразу же терял почву из–под ног. Как им объяснить? Сказать, что он любит покой?.. Слова и те предали его… Может, дело в привычках? Здесь тем более все обстояло не так просто, уходило корнями глубоко в прошлое, и вспоминать было больно… Еще совсем маленьким он мечтал стать деревом. Во дворе фермы рос огромный дуб. Рассказывали, что ему по меньшей мере три века. Он завидовал этому дубу, который не менялся, для себя самого составляя целый мир. Но разве можно сказать об этом какому–нибудь директору, объяснить ему, что имеет значение лишь то, чтобы каждый день походил на предыдущий, и что монотонность и есть жизнь, даже основа реальности?..

Дюваллон запутался в своих мыслях, испугался, что вытащил на белый свет все эти уродливые вещи. Он вскрыл пакет. Десять купюр по сотне. С тремя тысячами двумястами своих секретных сбережений он мог бы…

И еще одна подробность, которую никто не понял бы — ни Симона, ни Жан–Франсуа, ни тем более другие, — потребность в накопительстве, франк за франком увеличивать сумму, известную лишь ему одному, подкармливать свое сокровище… Его маленький секрет, который его согревал, который он холил и лелеял. Скрываясь под торжественной и вышедшей из моды магазинной униформой, Дюваллон чувствовал себя всемогущим волшебником, подобно графу Калиостро, который, поговаривают, обрел бессмертие…

На улицах устроили иллюминацию. Прежде чем подняться на свой пятый этаж, Дюваллон остановился перед витриной маленького магазинчика, располагавшегося внизу. Здесь уже царило Рождество. Дюваллон рассматривал губные гармошки. В один прекрасный день он тоже купит себе такую, когда выйдет на пенсию. Когда–то по дороге из школы он вырезал себе флейты из тростника. Он не забыл, что у него так и не нашлось времени выучиться музыке.

— Госпожа еще не вернулась, — сказала ему Ивонна.

— А Жан–Франсуа?

— Только что ушел.

Конечно! Наступала пора подарков!.. Если бы только не разговор о филиале в Сент–Этьене! Он чувствовал себя так хорошо, таким богатым! Он закрылся в своем кабинете, взял с камина бюст Бетховена, который он купил в маленьком магазинчике на первом этаже, да, да, в тот день, когда он был назначен заведующим отделом…

Он с предосторожностями повернул бюст на его подставке: пустотелый гипс скрывал тайник. Это здесь он хранил свои сбережения. Насвистывая такты Девятой симфонии, он вытащил подставку и резко осекся: полость была пуста.

Ошибка исключается: он видел изнутри череп, с большущими выпуклостями, как бы лишенный мозга, гения, жизни. Ему пришлось присесть. Неожиданно он почувствовал себя таким же пустым, как и обкраденный гипс. Из него вытащили его сущность. Кто? Не иначе как служанка, его сын или жена. Никто другой в его кабинет не входил… Между тем это казалось невозможным. Прежде всего, никто не знал о существовании тайника. И даже если допустить…

Ивонна? Они привезли ее из Бретани пятнадцать месяцев назад. Семнадцать лет! Невинность, сама невинность. И почти фанатичной честности. Жан–Франсуа, так тот думал лишь о своих книжках. Он никогда не просил карманных денег. Что касается Симоны… Само воплощение бережливости, все время что–то подсчитывает…

Он узнал ее шаги в прихожей, поспешно поставил бюст на камин и попытался придать подобающее выражение лицу. Симона выглядела крайне веселой и потрясла у него перед глазами роскошной кожаной сумкой.

— Угадай… Нет, это не из крокодиловой кожи, понимаешь… Но можно принять, а?.. Сорок франков… Я немного поторговалась…

Дюваллон попытался улыбнуться, несмотря на подозрение, которое подхлестывало его, словно кнутом. Неделей раньше та великолепная пудреница… Еще один исключительный случай…

После ужина, покуда Симона помогала горничной на кухне, Дюваллон проскользнул в спальню, взял из комода сумочку… Внутри он обнаружил крохотную надпись, тисненную на подкладке, — «Урганд». Таким образом, сумка была куплена у одного из ведущих изготовителей кожаных изделий!.. Зачем это вранье? Сославшись на мигрень, он рано лег спать, а проснулся уже с настоящей головной болью. Он знал, что Симона никогда не выходила утром из дому. Так что сумка ей не понадобится. Он спрятал ее в свою папку и отправился на улицу Руаяль. Огорчение придавало ему уверенности, исполненной достоинства. Он показал сумку продавщице.

— Моя свояченица купила ее вчера во второй половине дня. Жена хотела бы такую же. Нельзя ли…

— Сожалею, — сказала продавщица. — Это была последняя. Но мы можем ее заказать… Или же вы можете купить вот эту… Я припоминаю, что наша клиентка находилась в большой нерешительности… В конце концов это ее муж принял решение… Девятьсот франков. Они обе по одной и той же цене.

— Сожалею, — пролепетал Дюваллон. — К сожалению, у меня нет средств… как у моего свояка.

На улице ему показалось, что он вот–вот упадет в обморок. Симона… У Симоны есть любовник… Значит, она не была счастлива! Она нуждалась в богатом… молодом, красивом мужчине, как какая–нибудь начинающая актриса! Ей понадобились приключения, эмоции, выдумки!

Боже мой! Он дотащился до своего подвала, опять надел свою униформу, которая неожиданно показалась ему такой же отвратительной, как какая–нибудь ливрея. Он долго рассматривал себя в узком зеркале железного шкафа, подумал, что это, наверное, первый позыв всех обманутых мужчин, которые пытаются понять, оценивают себя испытующим взглядом и понапрасну задают себе вопросы.

Но, может быть, самое худшее не то, что Симона завела любовника. А то, что она не крала. Так как, по всей видимости, ей пришлось лишь попросить, чтобы удовлетворили ее желание. Значит, виновный — Жан–Франсуа. Этот маленький Жан–Франсуа, такой разумный, такой застенчивый… Дюваллон проглотил две таблетки аспирина. У него создалось такое впечатление, будто под его ногами шатается земля. Директор издали дружески поприветствовал его, бросил ему среди общего гомона:

— Подумайте!..

Как будто он занимался чем–то иным! Да наплевать ему на свое продвижение!..

Он провел ужасный день, разговаривая сам с собой, и покинул магазин последним. Он вынужден был останавливаться несколько раз, чтобы опереться о стенку. А когда он переводил дух и вновь открывал глаза, чтобы посмотреть на привычное окружение, каждодневное окружение, в котором он чувствовал себя уютно, то обнаруживал повсюду надписи, иллюминацию, снопы лампочек, бегущие огоньки, которые повторяли: «Счастливого Рождества… Счастливого Рождества…»

Обессилев, он лег спать. Но муки терзали его так сильно, что посреди ночи он не выдержал. Все спали. Он бесшумно прошел до вешалки, на ощупь нашел одежду Жан–Франсуа на плечиках. Его пальцы наткнулись на бумажник… бумажник, который казался довольно пухлым… Он унес его в свой кабинет и раскрыл.

На бювар потекли пачки денег… Дюваллон вполголоса, тоном профессионала подсчитывал: две тысячи… три тысячи… четыре тысячи… четыре тысячи пятьсот франков…

Он поднял голову и встретился с мечтательным взглядом Бетховена. Четыре тысячи пятьсот франков… Ну и как теперь?.. Там, в бумажнике, имелось еще какое–то письмо на голубой бумаге, надушенное, написанное размашистым женским почерком:

«Сокровище мое дорогое!

Вот это на самое неотложное… Но поклянись, что не наделаешь больше долгов…»

Нетвердым шагом Дюваллон пошел закрыть дверь на ключ и вновь принялся за чтение, время от времени отирая выступающий на лбу пот. Его последние сомнения испарялись одно за другим…

Нет, писала не молодая женщина, охваченная страстью, а, вероятно, очень богатая женщина, которых он так часто видел в отделе всяких мелочей, затянутая, накрашенная, неулыбающаяся, в сопровождении молодого любовника, несущего свертки.

Дюваллон положил на место письмо и купюры и задумался, глядя на бумажник, который он подарил два года тому назад Жан–Франсуа. Он не чувствовал ни усталости, ни отвращения. Каждое утро Жан–Франсуа поворачивал в его сторону свое чистое лицо, которому сон придавал прелесть детства: «Здравствуй, папочка». Каждое утро Симона подставляла ему губы, которые не успела еще размалевать: «Здравствуй, лапуля». И он отправлялся к себе на работу, радуясь каждому мгновению. Жизнь текла мирно, без неожиданностей.

— Боже мой! Ну зачем я открутил эту подставку?

Он едва не бросил бюст на пол. Совершенно ясно, что Жан–Франсуа не виновен. Когда ему нужны были деньги, он знал, где их найти. Стоило ему что–нибудь захотеть, как покровительница открывала ему свой кошелек. По правде говоря, удобно! Ему же потребовалось двенадцать лет, чтобы отложить эти жалкие тысячные купюры!..

Зато совесть у него чиста. Оставалась Ивонна! Честная маленькая Ивонна. Деньги наверняка спрятаны где–то наверху, в каком–нибудь потаенном месте в ее комнате на седьмом этаже.

Дюваллон пошел взять в глубине буфета, в столовой, графинчик с коньяком, который выставляли по праздникам, и принялся пить. Теперь он обращался на «ты» к Бетховену:

— Ты–то оглох! Тебе повезло!.. И я тебе скажу… ты стал бы еще счастливее, если бы ослеп… как дерево… Только деревья и достойны жить сами по себе, ни о чем не заботясь… ощущая, как потихоньку вращается земля…

Он уснул, голова — на скрещенных руках. Разбудил его шум духовки. Ивонна уже проснулась. Самый момент! Он осторожно вышел, добрался до седьмого этажа, приоткрыл дверь в мансарду.

Из постели доносился мощный храп. Свет из коридора смутно освещал какую–то большущую голову с редкими волосами и огромными ушами. На стуле находился военный пиджак, поясной ремень, а у кровати — форменные солдатские башмаки.

Дюваллон закрыл глаза.

…На крик Ивонны прибежала госпожа Дюваллон.

— Мадам… Ой, мадам! Сметая пыль, я отбила нос Бетховену.

— Опять!.. Девочка моя, вы снова за свое! И что теперь? Сделайте же что–нибудь! Не стойте вот так, как мумия.

— Ой, мадам! Если господин заметит…

— Ну нет. Вы же прекрасно знаете, что господин никогда ничего не замечает. Давайте! Выбросьте этот гипс в помойку и ступайте вниз купить другой… как в прошлый раз.





Соперница




Как и каждое утро, покуда Симона еще спала, Жан–Клод отправился в манеж и два часа катался верхом.

Затем он поднялся, чтобы переодеться. А Симона, еще в полусне, задала ему традиционный вопрос:

— Ты вынул почту?

— Ничего не было, — ответил Жан–Клод. — Даже периодики.

Он снова ушел в офис. Чуть позже вниз спустилась Симона. В холле она столкнулась с консьержкой.

— Сегодня утром принесли всего одно письмо, — сказала консьержка. — Я отдала его господину Жевену.

Письмо! В то время как Жан–Клод только что утверждал…

Чтобы ни о чем не думать, Симона поболтала со своим парикмахером. Но теперь, оставшись одна под сушительным колпаком, словно пленница, она никуда не могла деться от своего воображения. Какая–то незнакомая Симона прошептала ей: «Прежде всего, не только это письмо. Почему две недели назад он сбрил усы?.. Почему он стал носить яркие галстуки?.. А зачем этот серый костюм, который придает ему такой моложавый вид?»

Ответить легко. В сорок два года Жан–Клоду пришлось начать следить за собой: с тех пор как он стал руководить финансовым отделом в картеле, у него не осталось времени на выходы, на занятия спортом, как когда–то. Он пожертвовал всем, кроме лошади. В этом и заключался ответ, но не исчерпывающий. Он не объяснял, почему Жан–Клод выглядел озабоченным, с трудом выдавливал улыбку, и чем больше он старался выглядеть развязным, тем более казался угнетенным. И наконец — и это главное — утреннее письмо… «Я сошла с ума, — подумала Симона. — Жан–Клод любит меня». — «Вот уже двенадцать лет, как вы женаты, — шептал все тот же голос. — Ваша любовь не более чем привычка». — «Жан–Клод никогда ничего от меня не скрывал!» — «Конечно, — вновь вступал голос. — Жан–Клод самый красивый, сильный, умный, самый терпимый! Но что ты знаешь о его делах, о его поездках?» — «Я доверяю ему!» — «У Другой — выигрышная ситуация!»…

Другая! Другая!.. Нет. Это слишком ужасно!

На воздухе Симона почувствовала себя несколько лучше. Она осознавала, что хорошо подстрижена, следовательно, Жан–Клод не мог ее обманывать. Любуясь своим отражением, скользящим в витринах, Симона принялась ободрять себя. Еще совсем маленькой, она уже отличалась способностью мучить себя. То мерещился Людоед, пожиравший Мальчика с Пальчик, то Синяя Борода, убивавший принцессу. Позднее она видела себя в образе бедной сиротки, на которую указывали пальцем, и она рыдала, прежде чем заснуть. Как она была счастлива с Жан–Клодом! Он освободил ее от фантомов. Ничего дурного не могло исходить от него. Она ошибалась — вот и все! Она расскажет ему… прямо сейчас, и они оба, наверное, от души посмеются.

Когда она подошла к своей двери, зазвонил телефон, и внезапно ее охватила тревожная слабость. Она не находила своих ключей. Звонок наверняка сейчас, через секунду–другую, прекратится. Было что–то настойчивое, патетическое в этом приглушенном звонке, прерываемом нервными паузами. «Я снова начинаю выдумывать всякий бред, — повторяла про себя Симона, пытаясь совладать с дрожью в руках. — Телефон звонит как обычно». Она добежала до кабинета и сняла трубку.

— Алло?

Тишина, потом связь прервалась. Симона медленно опустилась на диван. Наступил момент самой острой боли. Несколькими секундами ранее она еще сомневалась; в глубине души она притворялась, что сомневается. Теперь она знала; она внезапно как бы поплыла, словно бесплотная душа: в каком–то смысле ее только что покинула жизнь. Она смотрела на свои руки, но это были уже не ее руки. Ее фотокарточка на письменном столе стала фотографией какой–то чужой женщины и Жан–Клода… О! Жан–Клод, ты… Когда Жевен вернулся, то заметил, что у его жены слишком блестят глаза, что она возбуждена.

— Пустяки, — сказала она, — небольшая мигрень… Моя прическа тебе нравится?

— Ах, извини! — сказал Жевен. — Да, очень удачно.

Они сели за стол. Симона тайком следила за Жан–Клодом. Значит, вот как: врун, лицемер! И ест как предатель! Разговаривает он спокойно, с тонким флером глубокой искренности. Преспокойно отпивает чуточку «Бордо». С присущей ему любезностью он замечает, что жарковато и немного дождя не помешало бы.

— Кстати… Я должен уехать после ужина. Мне надо отправиться в Орли встретить одного из наших клиентов, голландца, которого надо устроить. О, это не надолго! Я, наверное, к полуночи уже вернусь. Ты не обидишься?

Он нежно кладет свою руку на ладонь Симоны, и Симона слышит, как сама говорит:

— Нет, милый. Я подожду тебя.

Симона примет его игру до конца. Она отомстит. Она пока еще не знает как, но это будет ужасно. Прежде всего она заведет досье, будет собирать доказательства двуличности Жан–Клода. Она решилась разрушить его карьеру, обесчестить его любыми способами. Она откроет правду друзьям Жан–Клода, его генеральному директору, этому изысканному пожилому господину, который иногда заходит к ним домой на ужин и по–отечески обращается к Жан–Клоду на «ты». Все будут спасаться бегством от зачумленного. Напрасно он примется вымаливать прощения, рыдать, — она останется холодна как мрамор.

Но сейчас–то плачет она. Она, как когда–то, снова начинает выдумывать всякие истории, вместо того чтобы сделать что–нибудь, чтобы Другую, которая, должно быть, в этот момент вовсю развлекается, бросили.

Детектива звали Дельбек. Пожилой мужчина, не очень ухоженный, куривший сигареты «Голуаз», сидел за столом, заваленным всякими бумагами. Делая пометки в записной книжке, очки подняты на лоб, вид крайне безразличный, он перечел для себя, пропуская слова: «…доктор юридических наук… очень спортивного вида… четыре иностранных языка… сорок два года…» И это звучало словно надгробное слово у края могилы. Симоне стало стыдно. А кто первый начал? За кем первенство в этом бесчестье?

— Я хочу знать все, — настаивала Симона. — Хочу, чтобы вы описали мне ее с ног до головы.

— Для меня все эти вопросы внешности… — с ленцой сказал Дельбек. — Но у вас будут точные данные. Обещаю вам это. Перезвоню вам, как только у меня появится что–нибудь новенькое.

Она выплатила существенный задаток и вышла. Ее голова походила на театральные подмостки: патетические фразы, выкрики и сутолока. Иногда она останавливалась и смотрела на улицу, ничего не понимая. Кто она, что делала? Жан–Клод был ее мужем. Она любила Жан–Клода. Все это из–за таинственного телефонного звонка… Но было не только это. Усы, галстуки, серый костюм… Наконец, письмо… И колесо отчаяния вновь начало вращаться. Симона вернулась разбитой, в полном изнеможении и залегла в постель. Когда Жан–Клод подошел, она не открыла глаз.

— Моя мигрень, — пробормотала она. — Я проглотила таблетку… Иди… Иди на свою встречу.

Он даже не пытался сказать, например: «Хочешь, позову врача?» — или же: «Знаешь, я могу позвонить, пошлют кого–нибудь другого вместо меня». Вот все, что он нашел сказать:

— Мне жаль… Но я в любом случае должен туда съездить.

Это было так убого, так неумело, что у нее появилось желание пожалеть его. Должен! Это он–то! Мужчина, энергией, решительностью и силой характера которого она восхищалась! Ах! Та, Другая, верно, весьма сильная! Как только он ушел, Симона поднялась и, закутавшись в свой домашний халат, устроилась возле телефона. Ей казалось, что она бдит у тела умершего. Иногда она впадала в сон, бесцветным голосом произносила какие–то отрывочные слова. Раздался звонок, она вздрогнула. Звонил Дельбек… нет, не из Орли… он находился в двух шагах от перекрестка Сен–Жермен–де–Пре, в одном кабаре…

— Как она выглядит? — спросила Симона.

— Я этого не знаю, — сказал детектив, — по той простой причине, что я не смог войти. Слишком много народу. Единственно, мне удалось протиснуться до гардероба, и я пошарил в карманах плаща вашего мужа. Я нашел письмецо, посланное по пневматической почте, которое прочитал: «ВСТРЕЧУ ПОДТВЕРЖДАЮ. ДО ВЕЧЕРА. ЖОЗИАН».

— Ее зовут Жозиан?

— Похоже, что так. Я хочу это выяснить и буду следить за кабаре, если надо, до утра. Моя машина совсем рядом с автомобилем господина Жевена. Он не может ускользнуть от меня.

— Я останусь у телефона. Звоните мне сразу же.

Симона приготовила себе кофе. Жозиан! Какая–нибудь манекенщица, может быть. «Я уже не так красива, — подумала Симона. — У меня никогда не было шика этих женщин. Нужно было оставаться для своего мужа некой таинственной незнакомкой». Наступил тот час ночи, когда винят себя во всем, когда видят себя до глубины души в почти Божьем прозрении. Симона сидела уже без слез; она чувствовала себя более одинокой, чем узник в своей камере, более брошенной, чем умирающий на смертном одре. Когда зазвонил телефон, она колебалась. К чему все это? Наконец она сняла трубку.

— Алло… Дельбек!

— Куда они направляются?

— Подождите, я вам объясню… Господин Жевен вышел один, очевидно, из предосторожности… Он ехал по направлению к площади Клиши, когда меня зацепил какой–то болван, который разбил фару. Я потерял его из виду. Но могу вам сказать, что за ним следовал тридцатилетний мужчина в машине модели «404» желтого цвета.

— И что?.. Что это означает?

— Так вот… верно, Жозиан замужем.

Это был последний удар. Симона рухнула в кресло. На этот раз жалость возобладала в ней над гневом. «Бедный мой Жан–Клод! Ты, такой прямой, такой чистый, и валяться в этой грязи. Если бы тебе хватило смелости поговорить со мной! Мы бы оба разобрались в твоей ситуации. Теперь же, по твоей вине, слишком поздно. А завтра… завтра… Боже мой, что с нами станет?»

Когда дверь бесшумно открылась, было больше двух часов. Света Жан–Клод не зажигал. Он шел на ощупь. «Он выпил, — подумала Симона. — Нет… Нет. Это неверно. Это не то!» Жан–Клод натолкнулся на стул.

— Я здесь, — сказала Симона. — Я ждала тебя. Я знаю все, ты слышишь: все!

Она зажгла свет. Жан–Клод был мертвенно–бледен. На его плаще были следы крови. Он зашатался, попытался ухватиться, упал на колено, потом рухнул на ковер. Симона бросилась вперед.

— Жан–Клод… Жан–Клод… Умоляю тебя… Не умирай!

— Он бывал и не в таких переделках! — произнес позади нее чей–то голос.

Генеральный директор закрыл дверь и опустился на колени около Жан–Клода. Симона, чувствовавшая, как ее разум начинал путаться, увидела, что этот галантный мужчина наклоняется над Жан–Клодом, обследует рану, ощупывает ее движениями профессионала.

— Пуля как раз задела плечо, — сказал он. — Пара недель отдыха, и он забудет о ранении.

— Это муж… этой Жозиан… захотел отомстить, — пролепетала Симона.

— Что?

Пожилой господин выпрямился с улыбкой. Он положил руки на плечи молодой женщины.

— Вы подумали, что… Извините меня, Симона. Мне следовало бы поставить вас в известность. Но на службе мы не привыкли откровенничать… В конце концов, все это больше не имеет значения, поскольку это последняя миссия Жан–Клод а!.. Я — Старик!.. Как? Это слово вам ни о чем не говорит? Любопытно. Это говорит о том, что вы почти не читаете… Когда Жан–Клод женился на вас, он работал на меня… Потом я нашел ему другую работу. Но он нам понадобился в последний раз. Это агент исключительной важности… Он объяснит вам, что Жозиан — мое условное имя…

— Агент? Вы хотите сказать, секретный агент?..

— Ну так, если хотите… Не Джейм Бонд… Нет, конечно же! Но в некотором роде.

Симона взяла в руки ладонь своего мужа. Она смеялась сквозь слезы.





Угрызения совести




Любовники, которые решаются избавиться от назойливого мужа и сразу же приступают к действиям, встречаются в романах и фильмах ежедневно. Ну, по крайней мере, в некоторых романах и некоторых фильмах. Но в действительности не каждый запросто превращается в преступника. Тьери являл собой такой мучительный опыт. И он думал, что и Ивонна, в свою очередь…

Хотя нет, как раз он и не мог быть так уж уверен. Иначе все произошло бы совсем просто. Он сказал бы ей: «Я долго думал, дорогая, мы не можем совершить такого чудовищного акта. Мы бы никогда больше не посмели взглянуть друг другу в лицо, и угрызения совести отравили бы нашу любовь». А Ивонна ответила бы: «Ты прав. Я тоже много раздумывала. Наш план бессмыслен. Продолжим, как раньше… Тем более что Филипп не настолько уж и мешает!..»

Нет. Он вовсе не был уверен, что Ивонна, наоборот, не воскликнула бы со своим жестким выражением рта и этим слегка надутым видом, который он так хорошо знал: «Я так и предполагала. Как планы строить, тут ты всегда первый. Слова тебя не пугают. Но как только доходит до дела… Ты, получается, не понимаешь, что, если бы ты меня любил по–настоящему…»

В общем, так или эдак, а Тьери любил Ивонну по–настоящему. Но разве когда–нибудь в подобных случаях «по–настоящему» означало, что мужчина должен пойти даже на преступление?..

Страшная альтернатива! Таким образом, у Тьери оставался лишь выбор между ужасным действием и отказом, который навсегда разочаровавшаяся любовница восприняла бы как тяжкое оскорбление.

На какое–то мгновение он замедлил шаг. Наконец он добрался до виллы Делоров. Он долго выжидал, положив указательный палец на кнопку звонка, прежде чем нажать. Ивонна рухнула ему на руки.

— Тьери!.. Если бы ты знал… Филипп… Филипп…

— Что — Филипп? Ты меня пугаешь.

Ивонна задыхалась от эмоций.

— Ну ответь же. Филипп не…

Нет. Филпп Делор не умер. Но скоро мог умереть. Сердечный приступ во время приема ванны…

— Я позвала Родило… Инфаркт… Он сделал ему два укола… Он еще зайдет днем… Никакой надежды… По его словам, это вопрос нескольких часов… Филипп даже не транспортабелен…

Ноги Тьери настолько дрожали, что пришлось прислониться к стене. Инфаркт… вопрос нескольких часов… Неожиданное, фантастическое разрешение! Он пытался сказать что–то, но не мог найти слов. Разве не выглядела бы любая сочувственная фраза чудовищным лицемерием? А любое выражение радости — отвратительным цинизмом? Он замкнулся в молчании, которое молодая женщина могла расценивать по своему усмотрению. Впрочем, она тут же продолжила:

— Хочешь… его увидеть?

— Конечно, — сказал он.

Комнату наполняли звуки хриплого, неровного дыхания Филиппа. Глаза умирающего оставались закрытыми, руки странным образом сложены на груди, по его бледным впавшим щекам беспрестанно пробегала дрожь. Тьери подошел ближе, опустив голову, словно виноватый, остановился у кровати и коснулся пальцами ее деревянной стойки; он чувствовал, как его веки набухают слезами. Бедный Филипп, такой доверчивый, такой незаметный, такой простодушный!.. Тьери приходилось признать очевидное: никогда бы ему не хватило смелости… И вот Филипп собирался исчезнуть в самый подходящий момент. Тьери не надо будет опасаться ни презрения Ивонны, ни душераздирающих угрызений совести по поводу своего преступления.

Нет, конечно, не угрызений совести по поводу своего преступления. Но… по поводу своего предательства.

Тьери знал Филиппа в течение тридцати лет, еще со времен школы, он был свидетелем у него на свадьбе. Любопытно! В тот день Ивонна показалась ему скорее незначительной. Красивая — да, но не более того. Если бы ему тогда предсказали, что она станет Женщиной его жизни… Тьери вспоминал обо всех хитростях, которые они выдумали, об их предосторожностях, их вранье. Об их страхах, когда в редкие моменты какой–то безобидный вопрос Филиппа заставлял их на мгновение опасаться самого худшего. Перед его взором вновь проходило жуткое утро, когда Ивонна бросилась к нему, обезумев: «Он знает… Я уверена, что он раскрыл…» Как же хохотали они потом над их сумасшедшей тревогой! Славный Филипп! Разве недостаточно, чтобы приободриться, посмотреть в его доброе, нежное лицо честного человека, поймать его ясный и как бы постоянно удивленный взгляд. «Мой большой пес», — говорила о нем Ивонна.

Тьери медленно провел рукой по лбу. «Мой бедный Филипп, я обманул тебя. Я воспользовался твоим доверием, твоим великодушием, и теперь я готовлюсь окончательно занять твое место». Он чувствовал себя во власти стыда и отвращения. Слова раскаяния подступали к его губам; слова, которые, он, возможно, и выговорил бы, если бы внезапно не вспомнил, что Ивонна тоже находилась в спальне. Он обернулся. Взгляд его встретился со взглядом молодой женщины. На ее щеках виднелись два поблескивающих следа, и он понял, что мысли Ивонны следовали точно в том же направлении, что и его собственные. У обоих промелькнула сочувственная улыбка.

Раздался звонок. Ивонна вышла из комнаты. Чуть позже Филипп открыл глаза. Долго они оставались мутными, пока взгляд не прояснился, скользнул по мебели и наконец остановился на Тьери. И тогда на этом восковом лице мелькнуло нечто, отдаленно напоминавшее радость.

— О! Тьери, ты здесь!

Тьери наклонился, положил ладонь на скрещенные по–прежнему руки умирающего. Ему больше не удавалось сдерживать слезы.

— Филипп, старина Филипп!

Филипп состроил какую–то непонятную печальную мину.

— Я думаю… дело — труба… Нет, не прерывай меня… У меня уже так мало сил… Подойди… сюда… Где Ивонна?

— Кто–то пришел. Хочешь, я…

— Нет… Наоборот… слушай меня. Понимаешь, Тьери, я не всегда был тем безупречным мужем… каким казался… Теперь эта история закончилась… глупость какая–то… у меня нет времени вдаваться в подробности… Короче, я сохранил фотографии, письма… сухие цветочки… ты знаешь, насколько я чувствителен… все это закрыто в маленькой черной шкатулке…

Обессилев, Филипп замолчал. Его черты казались настолько неподвижными, а дыхание настолько слабым, что на какое–то мгновение Тьери показалось, что все кончено. Он слышал на кухне голос Ивонны и узнал голос соседки.

— Черная шкатулка, — вновь заговорил Филипп. — В последнем ящике моего письменного стола… Ты ее возьмешь… Если я чудом выпутаюсь… ты мне ее принесешь обратно… Но если со мной случится несчастье… ты сожжешь ее… Нельзя, чтобы Ивонна обнаружила ее, понимаешь?.. Нужно, чтобы она никогда не узнала…

Тьери задыхался от нежности, жалости, благодарности. Успокаивающее, невероятное откровение одним махом снимало его последние сожаления, последние сомнения. Филипп изменял Ивонне, и, наверное, с одной из ее самых близких подруг. Иначе говоря, молодая женщина всего лишь отплатила ему той же монетой. Не важно, кто из супругов начал первым, — Тьери больше не чувствовал себя виноватым. Измена Филиппа снимала с него моральный груз.

Неожиданно голос умирающего стал от беспокойства более твердым.

— Обещай мне, Тьери… Где ты?

Тьери пожал коченеющие руки.

— Я здесь, Филипп. Обещаю тебе… Все, о чем попросил меня… Но я уверен, что принесу тебе эту шкатулку обратно… Увидишь.

Филипп сделал легкое движение головой с неожиданно умиротворенным, почти счастливым видом.

— Спасибо, старина… Теперь что касается Ивонны. Я хотел бы, чтобы ты…

Тьери было не суждено когда–либо узнать продолжения. В прихожей послышались шаги Ивонны, и больше молодая женщина не покидала спальню. Филипп скончался в течение последующего часа.

Тьери без труда нашел шкатулочку, черный ящичек со скромной гравировкой и фигурным замком. Ему удалось незаметно сунуть ее в карман своего плаща. Ивонна обзванивала своих сестер: «Ужасное горе постигло…» Вскоре все будут в сборе. Осторожность и приличия вынудили Тьери удалиться. Он даже не осмелился поцеловать Ивонну в комнате. А в прихожей лишь коснулся губами ее щеки, как какой–нибудь дальний родственник.

Никуда не заходя, он добрался до скромного флигеля, который он снял с самого начала своей любовной связи, менее чем в километре от виллы Делоров. Он сразу же спустился в подвальный этаж и вытащил из своего кармана шкатулку. Да, он исполнит последнюю волю своего друга, Ивонна никогда не узнает…

Он открыл дверцу топки, какое–то мгновение посмотрел на рыжие отблески пламени, пляшущие на черном дереве, и бросил коробку. Никогда в жизни у него не было так легко на душе. С этими фотографиями, письмами, сухими цветами испарялись воспоминания о его собственном, Тьери, поведении. Его жест стирал прошлое, перед ним открывалось будущее, отмытое от каких–либо пятен.

Взрыв слышен был на милю в окружности, и стекла повылетали почти повсюду. Два дня понадобились пожарникам, чтобы извлечь тело Тьери, заваленное грудами обломков. Безусловно, следователи легко установили характер покушения. Мотивов же его, наоборот, никто никогда не узнал. Ивонна в том числе.





Мальчик на дороге




Бывают такие вот дни, когда ничего не ладится. Автостоп — это как рыбалка. Осторожно выбрасываешь большой палец вперед, по направлению к дороге, бегущей, словно волны канала, и ждешь, когда клюнет. Иногда с первого же раза подсекаешь какую–нибудь машину, обычно малолитражку: например, модель «2С» или микроавтобус. Но чаще всего улов ускользает в последний момент, после секундного колебания, многообещающего снижения скорости. Что же до крупняка, до хищников, тех, у кого щучьи морды, хищные формы, они держатся середины и шпарят вне досягаемости в гигантском водовороте. Отчаявшись, Жан–Клод семенил с рюкзаком в руке вдоль берега. Ни малейшей удачи. Может быть, слишком хорошая погода? И потом, утром в субботу совсем не то что в воскресенье вечером — известное дело. Когда люди отправляются в путь, то они обязательно ведут себя как эгоисты. Когда же они возвращаются, то, наоборот, в них зреет какая–то милосердная меланхолия. Они легче ловятся. И благодаря пробкам, есть даже уголки, где их ловишь голыми руками. Жан–Клод присел у пограничной межи, чтобы набить свою длинную студенческую трубку. Он придирчиво осмотрел себя, чтобы развеять последние сомнения. Ну что! Чистенький, в шортах и легкой тенниске. Гладко выбрит, аккуратен, приятного вида. Девятнадцати лет. Под белокурыми волосами лицо, смахивающее на девичье. Он должен был бы уже «вытянуть» на травку какую–нибудь машину модели типа «404» или «ДС».

— Куда вам?

Голос заставил его вздрогнуть. Он ничего не слышал. Автомобиль появился словно из другого мира, низкий, длинный, сверкающий, да и молодая женщина, которая управляла им, выглядела не менее загадочно.

— Поторапливайтесь, — сказала она.

Жан–Клод открыл дверцу.

— А мой рюкзак?.. Куда его, в багажник?

— На заднее сиденье.

И вот уже автомобиль трогается с места, такой быстрый и бесшумный. Жан–Клод не смеет шелохнуться. Глазами он скользит по кожаной отделке, бортовой панели, полной всяких циферблатов, длинному белому капоту, режущему дорогу пополам, отбрасывая то вправо, то влево перевернутые изображения деревьев, домов, застывший мир зеленых склонов.

— Вы не сказали мне, куда вам? — снова заговорила молодая женщина.

Жан–Клод искоса посмотрел на нее. На ней белая юбка, приоткрывающая колени, и пестрый пуловер, для зимнего спорта. Брюнетка, той темной итальянской масти, полной отблесков света, в которой сконцентрировалась вся страсть мира.

— Куда угодно, — ответил Жан–Клод. — Я смываюсь на пару дней.

— Тогда поедемте ко мне, в Больё.

Неожиданно щеки и ладони Жан–Клода запылали. Его похищали. Себе на уик–энд хотели взять красивого свеженького молодого человека. Он частенько мечтал о такого рода приключениях, но как–то рассеянно, мимолетно, как думают о выигрыше в тройном забеге. А вот теперь она была здесь в своем сказочном автомобиле. Лет двадцать, пять, тридцать? Профиль прямой, решительный, как у фигур на носу старинных кораблей, а ветерок развевал на висках тонкие блестящие волосы, пахнущие утренними горами.

— Меня зовут Элена, — сказала она. — Элена Гувье. Еду из Лиона. Моя мать там заболела, мне пришлось ездить туда–сюда.

В свою очередь Жан–Клод рассказал о своей жизни, об учебе. Он специализировался на гражданском строительстве.

— Мой муж как раз руководит одной фирмой по гражданскому строительству. Он будет рад познакомиться с вами…

Удар был тяжелый! Слабеньким голосом Жан–Клод задал вопрос:

— Он в Больё?

— Да. У него нет времени сопровождать меня. Он так занят. Даже в воскресенье!

Занятой муж — это почти что отсутствующий муж. Может быть, не стоило терять надежду. А впрочем, зачем бы ей останавливаться, если… Конечно, Элена одна из тех женщин без предрассудков, которые тоже мечтают о выигрыше в тройном на скачках. Наверное, это не в первый раз она подбирала прохожего. Тем лучше! Приключение будет, похоже, без продолжения. Отличные воспоминания!..

— Вам не холодно? — спросила Элена. — Я могу поднять верх.

— О нет! Вовсе нет. Так просто чудесно.

Она украдкой заговорщицки улыбнулась. Справа в просветах проглянуло море такого яркого голубого цвета, что резало глаза. «Никогда я не буду счастливее», — подумал Жан–Клод. И когда он заметил первые виллы Больё, у него появилось желание остановиться здесь, пойти туда одному, потому что последствия приключения немного пугали его. Он, наверное, будет неловким, смешным. И он не был уверен, нравится ли ему Элена.

Автомобиль вырулил на грунтовую дорогу, которая вела вверх среди кипарисов, и остановился перед изящной решеткой ворот. В конце длинной аллеи виднелся дом, своими арками, сводами, колоннами напоминавший гравюры, которыми иллюстрированы цветные журналы. Жан–Клод толкнул ворота, стал подниматься пешком, и тени от кипарисов плавно заскользили по его лицу. Элена обогнула дом и затормозила перед гаражом, предварительно просигналив несколько раз.

— Мой муж, должно быть, спустился вниз купаться, — сказала она. — Оставьте ваш рюкзак. Нужно освежиться.

Жан–Клод вытащил рюкзак, испытывая смутный стыд за свою экипировку бродяги. Он его прятал за автомобилем и последовал за Эленой, которая провела его на кухню, такую же белую, такую же роскошную, как и «понтиак». Элена указала ему на буфет.

— Бокалы и виски там. В данный момент у нас нет прислуги.

Она открыла холодильник, наполнила ведерко льдом и прошла через столовую, шикарную, как салон какого–нибудь лайнера. Жан–Клод чувствовал себя все неуютнее. Никогда бы он не посмел… Столовую окаймляла просторная терраса. Море на горизонте сливалось с небом.

— Устраивайтесь, — сказала Элена, указывая на плетенные из ивовых прутьев кресла, расположенные под тентом. — Что–то давно нет моего мужа… Я не понимаю…

Она отмерила виски, протянула один бокал Жан–Клоду и села. Жан–Клод больше не знал, куда деть глаза. Он не мог оторвать взгляда от Элены, но вид моря притягивал его не меньше. Он жил вместе со своими родителями в совсем маленькой квартирке на третьем этаже в старом квартале Ниццы. Элена казалась обеспокоенной. Она уже выпила свой бокал, готовила себе еще один. Анфас она выглядела совсем иначе из–за тонкой линии рта и незаметной морщинки между глаз. Жан–Клод заметил пачку «Кравен», оставленную на балюстраде. Он предложил сигарету Элене и набил свою трубку. Ситуация была столь нова для него, что он не знал, с чего начать разговор.

— Он должен бы находиться там, — сказала Элена.

— Конечно же, он там, — заметил Жан–Клод, — поскольку двери не закрыты.

Элена бросила на него быстрый взгляд.

— Да, это так. Он, должно быть, задержался в Больё.

Она подошла к балюстраде, Жан–Клод облокотился возле нее.

— Вы живете здесь давно?

— Три года, — ответила она.

— Мне кажется, это настоящий рай!

— Вы молоды, мой юный Клод. Для вас счастье выглядит вот таким раем? Вы станете более требовательным, надеюсь на это.

Она повернулась, чтобы посмотреть на дом. Жан–Клод сделал то же.

— Это немного великовато для нас, — продолжила Элена. — Было бы достаточно и одного этажа. На втором этаже располагаются лишь спальни для друзей и кабинет Рене. Но Рене все время где–то в бегах, друзей у него нет. И времени у него нет… Его кабинет в торце.

— Там, где стекло разбито?

— Что?.. Стекло?

Не было никакого сомнения. Солнце освещало фасад, и абсолютно черная пробоина в форме звезды выглядела как будто нарисованной на оконном стекле.

— Это любопытно, — проговорила Элена. — Когда я уехала в среду…

Она кинулась в столовую, поднялась по лестнице, но вынуждена была остановиться на площадке.

— Клод, — сказала она, — это там… Но мне страшно.

Жан–Клод открыл дверь кабинета и сам тоже испугался. На ковре, среди разбросанных папок и выдвинутых ящиков стола лежал мужчина. Комната подверглась грабежу. Жан–Клод присутствовал при несчастных случаях, но впервые он встретился с преступлением, и во всех своих членах он испытывал отвратительную слабость. Тем не менее он сделал несколько шагов. У мужчины, лежащего на боку с поджатыми ногами, на лбу была рана, которая уже больше не кровоточила. Галстук его был разорван. Повсюду валялись бумаги, «синьки» архитекторов, письма… Жан–Клод утратил способность рассуждать, но он отмечал про себя все подробности… опустошенную картотеку, библиотеку, зияющую пустотами пропавших книг, растоптанные гвоздики… От скрипа паркета сердце чуть не выскочило у него из груди. Он быстро обернулся. Элена с порога смотрела на труп.

— Не входите, — сказал Жан–Клод.

— Он мертв?

— Да.

Тем не менее Элена медленно прошла в комнату и оперлась на руку Жан–Клода; ее колотила дрожь.

— Все–таки надо бы послать за доктором, — пробормотала она.

— Да, — сказал Жан–Клод. — Сейчас… Встает вопрос, как это стекло разбилось… Наверное, во время драки. Хотя…

Он говорил, чтобы развеять тишину и свою собственную панику. Элена полагалась на него во всем… И нужно было не ударить лицом в грязь. Давай–ка, немного хладнокровия! Жан–Клод медленным шагом обошел кабинет, прошел перед другим окном — тем, что выходило в парк. Он машинально отодвинул его занавеску. Он увидел гараж, «понтиак», свой рюкзак у края аллеи, возле зеленой массы олеандра. Интересно! Он был уверен, что не оставлял его там…

Элена плакала, стоя на коленях рядом со своим мужем. Жан–Клод заметил телефон. В центре диска, на белой полоске, были написаны номера телефонов: врач, пожарники, полиция… Он снял трубку, и сразу же на другом конце провода кто–то отозвался, возможно, инспектор… он сперва немного запутался в своих объяснениях, начал снова… Господин Рене Гувье убит… а он, он только что приехал на виллу с госпожой Гувье… Его зовут Жан–Клод Комменж… Ограблена ли вилла? По правде говоря, он ничего об этом не знал… В кабинете — да, все перевернуто… Нет, они ни до чего не дотрагивались… Хорошо, они ждут полицию.

Он повесил трубку, помог Элене встать. Он соображал очень быстро. Конечно же рюкзак! Все объяснялось рюкзаком!

— Мне жаль, — проговорил он. — Зачем вы пригласили меня… именно меня? Нет, вы не ошиблись… Не то чтобы я сожалел… Я хочу сказать, что с кем–нибудь другим все, возможно, получилось бы, но… Давайте спустимся.

Он вновь вернулся, потрогал ладонь трупа, твердую и холодную, словно из камня. Теперь Жан–Клод успокоился, весь внутренне мобилизовавшись, как перед устным экзаменом, и привел в порядок свои мысли. Он проводил Элену на террасу и налил ей виски, много виски.

— Вы помните мой рюкзак? — сказал он. — Я хотел положить его в багажник, но вы не захотели, настолько вы торопились… И тем не менее, несмотря на вашу спешку, вы остановились, чтобы подобрать меня… Приехав сюда, я поставил его как раз позади вашего «понтиака». Однако его немного передвинули…

Издалека, со стороны города, послышалась сирена полицейской машины. Жан–Клод набил свою трубку.

— Покуда мы находились тут, кому–то понадобилось открыть багажник… Кому–то, кто не мог терять ни секунды. Мужчина… Мужчина молодой, наверное, и обязательно крепкого телосложения…

Элена повернула голову к столовой.

— О! Его больше там нет, — продолжал Жан–Клод. — Он сразу же ушел… едва хватило времени на то, чтобы вытащить труп из багажника и отнести его наверх… На все — четыре–пять минут…

— Не понимаю, — сказала Элена.

— Мне действительно жаль, — повторил Жан–Клод. — Но это не моя вина, что некоторые детали увязываются таким… неопровержимым образом. Я не хочу вам ничего плохого, уверяю вас… Ваш муж, должно быть, умер день или два тому назад. Он сохранил слегка скрюченное положение, так как труп его пролежал некоторое время в багажнике. Вы понимаете?.. Ваш муж был убит далеко отсюда. В Лионе, наверное. И вам понадобился свидетель, который обнаружил бы его тело здесь одновременно с вами и гарантировал бы тем самым вашу невиновность.

— Это гнусно.

Сирена послышалась еще раз, уже значительно ближе.

— Элена… Вы хотите, чтобы я рассказал вам, как все было?.. Мать ваша никогда не болела. Вам нужен был предлог, чтобы ездить в Лион… часто… а там вы встречались с мужчиной, которого любите. Ваш муж застиг вас… Тот, другой, убил его. Я объясняю все это грубо, но я понимаю, что будет сделано все возможное, чтобы оградить вас… Безусловно, ваш муж, желавший застать вас врасплох, никому не сказал о своей поездке. В этом–то и заключался ваш шанс. В день его смерти, который врач определит, наверное, легко, вас вместе с вашим другом могли бы видеть в Лионе. Поскольку все подумали бы, что ваш муж не покидал Больё, то у вас получилось бы абсолютное алиби… При условии, что труп будет возвращен и в ограбление поверят… Предполагаю, что ваш друг сел на ночной поезд, который доставил его сюда час или два тому назад… Он все перевернул тут в кабинете, разбил стекло и дождался вас. Когда мы подъехали, вы сразу же провели меня на эту террасу, чтобы оставить ему свободу действий за домом…

Полицейская машина остановилась перед решеткой, потом двинулась по аллее.

— Вы собираетесь повторить им это? — сказала Элена.

Жан–Клод опустил голову. Он располагал одной минутой, чтобы сделать выбор, чтобы стать мужчиной.





Другой берег




Вот уже час, как Ламбек чувствовал, что пропал. Все дорожки справа от него вели к пляжам. Слева пролегала автотрасса, которая вела в Сен–Пьер и к замку Олерон. Жандармерия наверняка установила кордоны, блокировала мост. Ламбек знавал моменты и похуже. Но он прожил всю жизнь в городе и на природе, при лунном свете, причудливо искажавшем внешний вид, начинал ощущать себя в опасности. Слишком глупо позволить схватить себя здесь… может быть, дать себя подстрелить, так как они бы стреляли наверняка из опасения упустить его.

Время от времени он замечал какой–нибудь указательный столб: «JIa–Менуньер» или так: «Ла–Бируар»… Ну и захолустье!.. Самое что ни на есть захолустье!.. Нечто, похуже Коса или плато Милльваш… И ни уголка, чтобы скрыться. Бесформенные дюны, песок, звезды без счету и другие огоньки, более загадочные, блуждающие отсветы на море, монотонный шум волн: край света! Если бы этот придурок почтальон не бросился ему под колеса, он бы уже доехал до Ла–Рошели, хорошо окопавшись, спокойненько дожидался бы, пока все успокоится. И вот теперь…

Они неизбежно уже нашли труп Мариетты. Один телефонный звонок в Управление национальной безопасности — и любой идиот сумел бы воссоздать происшедшее. На рассвете вертолет будет кружить над островом. А потом они спустят собак.

Хорош! Хватит кино! Игра еще не сыграна. Если бы только у него не так болели ноги! У него не было привычки ходить, он еще чувствовал боль, причиненную в результате несчастного случая, когда машину бросило в кювет; но больше всего страдало его самолюбие. Еще один щит: «Ла–Котиньер». Название что–то напоминало ему. Мариетта когда–то говорила о Ла–Котиньере… В той стороне был маленький порт. Порт, суда… Может быть, какой–нибудь способ ускользнуть. Половина первого ночи. Все должны еще спать, кроме фараонов, безусловно. Ламбек прибавил ходу. Теперь дорога шла вдоль моря, но он скорее угадывал его присутствие, чем видел. Это казалось странным и приводило в смутное беспокойство. Небо было прозрачности необычайной, а потом, по мере того как глаза пытались отыскать горизонт, они натыкались на какой–то смутный, рассеянный свет, скрывавший еще большие дали. Ламбек не смог бы сказать, с какой стороны находится суша. Повсюду натыканы прожектора, как сверкающие черви. С открытого моря доносился шум дизелей: траулеры отправлялись на рыбный лов. Тот час, когда площадь Пигаль сверкала всеми своими огнями, когда перед ночными кабаками хлопали дверцы автомобилей. Там шла настоящая жизнь, а здесь — бутафория. Ламбек прошел почти на цыпочках перед спасательной станцией, погруженной во мрак.

Потом он заметил какое–то маленькое дремлющее бистро. И в конце переулка он увидел порт, крохотный, со своим молом, оканчивающимся башней, и рангоутами, которые издалека, казалось, перепутались и все вместе раскачивались.

Ни одной кошки. Он пересек набережную. Резкий запах воды наполнял его чувством отвращения. Слишком много сгрудилось судов, пропахших рыбой и дегтем. Прилив, должно быть, достиг своего пика, так как корпуса почти касались набережной. Ламбек умел водить спортивные автомобили, он даже управлял самолетами. Но рыболовецкие суда он видел лишь на почтовых открытках. О том, чтобы воспользоваться каким–нибудь катером, не могло идти и речи: его тут же бы поймали. Взять одну из этих лодок, может, вон ту, что стояла около ступеней? С зажженными габаритными огнями. Он тихонько приблизился, увидел тень, которая двигалась по направлению к какой–то будке, где поблескивало что–то вроде колеса. Нельзя терять ни минуты. Тень покинула будку и пошла вперед укладывать в ряд небольшие ящики. Мужчина повернулся спиной. Ламбек присел на корточки, вытянул одну ногу, которую крепко поставил на доски сзади, затем ловко перенесся на мостик рыболовецкого судна. Он машинально отер руки. На этих посудинах все в грязи! Он вытащил свой пистолет и направился вперед к моряку. Тот обернулся. Он внимательно посмотрел на пистолет, на Ламбека, глаза которого жестко поблескивали из–под полей фетровой шляпы.

— А! Это вы? — сказал он.

— Ты меня знаешь?

— Еще бы! Я радио тоже слушаю… Доигрались вы. Двое убитых!

— Ладно!.. Ты сейчас повезешь меня в Ла–Рошель.

— Только не это!.. Знаете, это не рядом.

— Без разницы. Отправляемся прямо сейчас.

— А моя рыбная ловля?

— Что она стоит, твоя рыбная ловля?

— Около двухсот. Ветер хороший.

— Я тебе даю двести пятьдесят. Пошевеливайся! Двести пятьдесят или пуля в башке. Оставайся там, где стоишь…

— Это вы, что ли, заведете мотор?.. Выйдите оттуда, чтобы я запустил… У вас вид какого–то фермера.

Он прошел перед Ламбеком, что–то невнятно бормоча, и отвязал швартовы, которые удерживали лодку. Он оказался стариком и не выглядел таким уж грозным. Мотор кашлянул. От него шел отвратительный запах мазута. Наконец он завелся, и лодка медленно дала задний ход. Ламбек наблюдал за маневром; время от времени он бросал взгляд в сторону набережной, мола. Все было пустынно.

— Я сказал: Ла–Рошель.

Старик сплюнул в воду и пожал плечами.

— Если хотите, чтобы вас сцапали, так только и нужно, что плыть в Ла–Рошель. Я–то пожалуйста. Но на вашем месте я предпочел бы лучше Фурас. Когда прибудем, начнется отлив… в северном порту никого. Вам останется лишь сесть на утренний автобус.

— Это далеко от Ла–Рошели?

— Около двадцати километров… Выиграем по крайней мере часа два. По времени в два раза дальше Шассирона; держимся к югу, направляемся к острову Экс, — и мы там.

Он с благодушным видом крутил свое колесо, уставившись глазами в этот мерцающий туман, который простирался над морем.

— Хорошо, — решил Ламбек. — Пойдем к Фурасу. Но не вздумай швырнуть меня!

Мотор заработал быстрее, судно прочно осело на корму, и ялик, задрав в кильватере нос, побежал вперед, словно жеребенок позади телеги. Ламбек скользнул плечом по дверце рулевого поста. Правой рукой он засунул пистолет за пояс, левой вытащил пачку сигарет «Кра–вен». Моряк смотрел далеко впереди себя. Его лицо старого индейского вождя, обгорелое и потрескавшееся, как какой–нибудь гончарный горшок, оставалось бесстрастным под нелепой фуражкой. Ни доволен, ни наоборот. Как будто нет его.

— Ты знал ее, Мариетту? — спросил Ламбек.

Тот, другой, подыскивал слова.

— Так себе… Мы все здесь знаем друг друга… Все приятели. Я знаю, что она предавалась удовольствиям в Париже.

— Удовольствиям! — остервенело повторил Ламбек. — Ты называешь это удовольствием!.. Если хочешь знать, она меня… Я вполне мог рассчитывать на двадцать лет… А поскольку мне около сорока, то подсчитай–ка… К счастью, у меня есть дружки… Они помогли мне выбраться из дыры.

Время от времени старик крутил колесо, как будто выбирал на спокойной воде более удобный путь.

— Ты понимаешь, зачем я приехал? Эти вещи, их нельзя разрешить тем или иным способом… Даже если бы она в Африке спряталась, я и там бы ее нашел.

В чертах старика он просматривал что–то такое — он даже не знал, что именно, — вроде признаков понимания или, может быть, симпатии. Справедливость есть справедливость даже для самого тупого! Но старик, должно быть, думал лишь о своей упущенной рыбной ловле. Ламбек закурил свой «Кравен», протянул пачку.

— Хочешь одну?

— У меня трубка, — ответил тот.

Море расступалось впереди, и иногда капли взлетали, кололи, словно снежинки, щеки Ламбека. Судно плавно покачивалось на волнах. В воде отражалось столько же звезд, сколько высыпало на небе. После жуткого напряжения предыдущих часов у Ламбека создалось впечатление, что он видит сон. Он плыл в бесконечном молочном пространстве, где формы уже утратили свои очертания. Справа от него виднелось что–то вроде облака, на которое он указал пальцем.

— Это туман?

— Нет. Это берег.

— Материк?

— Нет. Острова. Материк сейчас станет заметен с другой стороны.

Ламбек расскажет об этом друзьям, которые не поверят, наверное, ему. Чудесная июньская ночь. Настоящая ночь, как в кино. Невозможно выразить, насколько это непривычно… Как песня… И повсюду открывающиеся и смыкающиеся лучистые маяки. Кожей чувствовалось, как их огни веером разворачивали свои потоки света. Старик покрутил свое колесо.

— Скала Антиох, — сказал он.

Угадывалось смутное очертание маяка, прожектор которого рыскал вдали своим вращающимся лучом. След от лодки стал круглее.

— Там, — продолжил старик, — это Ла–Рошель. Напротив — это Фурас. Но пока еще ничего не видно.

Для Ламбека все осталось как прежде. Ну только что лодка стала раскачиваться сильнее. Он склонился к габаритному огню, чтобы узнать время по своим наручным часам. Три часа с половиной… Он, наверное, найдет уж какое–нибудь кафе, откуда позвонит Марио, который ожидал его в Ла–Рошели на своей «ДС–21». Марио, видимо, приедет в Фурас, чтобы забрать его, и они погонят в Бордо. Он внимательно посмотрел на старика с некоторым дружеским чувством.

— Другого, — сказал он, — почтальона, я это не специально. Это он кинулся под машину. Он был в стельку пьян… Если бы не он, я был бы далеко. Ты его знал?

— Немного, — сказал старик.

— Я пытался его объехать. Именно так я и вылетел с дороги. Тачка — это не важно! Я ее стащил в Ла–Рошели. Но я–то мог бы так там и остаться. И мыслей не было. А что он собой представлял, этот тип–то?

— Бездельник, — сказал старик. — Чтобы быть почтальоном, смелости не нужно!

Это просто удача попасть на такого чувака, который все понимал, все оправдывал. Было бы жать прикончить его сразу же, как прибудут в порт. Надо бы ударить осторожненько. Достаточно короткого удара рукояткой по голове, чтобы тот отключился на час. На время, пока Марио приедет.

— Я не злостный проходимец, — сказал Ламбек. — Единственно, не люблю погони… Я думаю, все вроде меня, разве нет?

Старик раскуривал свою трубку, держа ее между бесформенными, словно боксерские перчатки, руками.

— Вон побережье, — сказал он.

Это была лишь узкая полоса у края неба. Ламбек обошел рулевое место и расположился слева, чтобы поскорее увидеть берег. Теперь он торопился покончить с этим. На какой–то момент поэзия — это хорошо. Если ты не сволочь, то чувствуешь ее, как и любой другой. Но, несмотря ни на что, у человека есть и другие заботы. К счастью, Марио хорошо знал побережье. Он прошел службу в Рошфоре, в авиации. В этом смысле никаких проблем.

— Ты уверен, что я найду открытое бистро?

— «Кафе–де–Пешёр» вверх от порта. Они обычно рано открывают.

Море казалось светлее, но Ламбек не знал, что утро приходит с моря. Берег, пробегавший напротив борта, становился все темнее, по мере того как ночной мрак рассеивался.

— Не доходя северного порта есть маленький пляж, — сказал старик. — Вас никто не увидит. Я отвезу вас на ялике… Осторожно с таможенниками. Иногда кто–нибудь из них прохаживается в этом месте.

Они замолчали. Отходя, море оставляло широкие песчаные пляжи, над которыми поднимался легкий парок. В воздухе чувствовалось оживление. Старик заглушил мотор, и лодка продолжала свой бег под шуршание набегавшей воды. Ламбек почти не обращал внимания на дальнейшее маневрирование. Он рассматривал побережье, ставшее теперь совсем близким. Слева — сосновый лесок. Справа — скалы, на которых отлив оставлял свой чернеющий след. Между ними узкий пляж, на котором не заметно никаких подозрительных следов. Якорь со звоном упал, и лодку развернуло течением. Старик уже располагал ялик параллельно корпусу. Настал тот самый момент. Ламбек пробрался позади него. «Бедный старикан! — подумал он. — У меня нет выбора!» Удар неожиданно настиг старика в тот момент, когда он вставал. Тело оказалось в руках Ламбека, который аккуратно уложил его у основания мачты. Потом он покрыл его брезентом. Но поскольку он остался честным, то отсчитал двадцать пять купюр, помедлил и добавил к ним еще десять.

— За шишку, — прошептал он.

И он загрузился в ялик. Спустя пять минут он был на суше. Старик не наврал. Позади леска находилась дорога. Крыши и колокольня выдавали городок. Ламбек был свободен. Он едва не начал посвистывать. Руки в карманах, твердой поступью он направился к порту. Вскоре он узнал «Кафе–де–Пешёр». Старик продолжал заботиться о его побеге. «Надо было бы дойти мне до пятидесяти!» — подумал Ламбек.

К сожалению, кафе еще не открыли. Слишком рано. Ламбеку как–то сразу стало холодно. Время не ждало. Может быть, в городке ему повезет больше. Если потребуется, он скажет, что с его машиной случилась авария. Это бы оправдало его телефонный звонок в Ла–Рошель. Он снова пустился в путь и заметил щит, на котором прочитал: «Ла–Котиньер».

Ему показалось, что он вновь ощутил в ногах покачивание лодки. Тошнота перекрыла ему глотку. Ла–Котиньер! Старая обезьяна привезла его к месту его старта. Надо смываться. Он полуобернулся и заметил жандармов.

…Два дня спустя небольшая куча народа толпилась возле гроба. Похоронную процессию возглавлял старый моряк с повязкой на голове. Он с гордостью смотрел на удивительный венок. Никогда на острове не видели подобных венков: весь из самых редких живых цветов… Цветов на триста пятьдесят франков! Безумие! На деньги гангстера.

На огромной сиреневой ленте выделялась надпись: «Моему брату».





Обет




Первая корсиканская пуля разломала надвое сигару Фернана, которую он только собрался зажечь. Затем со всех сторон посыпались штукатурка, стекло, дерево. Фернан бросился на колени. Оглушенный, со схваченным спазмой животом, ослепленный вспышками огня, он проскользнул за пианино. Там, впервые за свою жизнь, ему стало дурно. Его губы сами собой начали произносить слова молитвы… Как в детстве, они шептали слова:

— Отче наш… Смилуйся над нами… Ныне и в смертный час да пребудет воля Твоя.

Пули пронеслись над пианино, и Фернан снова взял себя в руки. Он испытывал отвращение к фарсу, но если по–хорошему договориться? Почему бы нет? Ведь ничего даром не дается… Сейчас он что–нибудь придумает.

— Богоматерь–защитница, если я выйду отсюда, то пойду босиком, принесу Тебе подарок. Клянусь.

Наступила тишина — его мольбе вняли. Тем не менее, привыкший к засадам, он подождал немного — никакого движения…

Он встал и увидел их, всех четверых, с выражением ненависти, застывшим на лицах, и повсюду — лужи крови. Он перешагнул их. Под ногами хрустели обломки, а от дыма першило в горле. Закрыв дверь, он чуть было не упал. Ощупал свои карманы: драгоценности по–прежнему лежали там, завернутые в шелковистую бумагу. Просто чудо!

На следующий день, читая газеты, он успокоился: «СВЕДЕНИЕ СЧЕТОВ НА МОНМАРТРЕ… ЧЕТВЕРО ОПАСНЫХ РЕЦИДИВИСТОВ ПОУБИВАЛИ ДРУГ ДРУГА». Полиция его не подозревала. Никто не догадывался, что господин Фернан, столь респектабельный коммерсант, владеет бриллиантами коллекции Робсона. Знала только его мать. Она, конечно, не одобряла. Вооруженное ограбление путало ее. Она сожалела о прекрасных временах квартирных краж и вздыхала, поглядывая на портрет отца Фернана, настоящего мастера, с длинными изящными руками, как у арфиста. Тот никогда не пил во время работы, в то время как Фернан…

— Да, конечно, — говорил Фернан. — Мы не правы. Это все из–за розового вина. Я ничего не подозревал. Стаканчик за стаканчиком, слово за слово…

— Ты не должен бы больше пить, Фернан.

— Попробую.

— А твой обет? Ты же знаешь, что с этим не шутят!

Но Фернан все откладывал и откладывал это дело. Ничто не торопило. Слава Богу, он не уточнил время своего паломничества. Однако, когда он узнал, что его самый дорогой бар обстреляли, то почувствовал какую–то незнакомую доселе тревогу. И в то же время он был шокирован. Как? Всегда такой аккуратный! Все знали, что у него безупречные принципы. Обет есть обет — допустим! Только от Парижа до Марселя по автотрассе № 7 восемьсот четыре километра. Цифра удручала его, и чтобы придать себе смелости, он тайком вновь начал пить. На этот раз божоле, так как божоле одновременно и возбуждает, и притупляет. С некоторого момента оно даже делает вас более одухотворенным. Лучше понимаешь суть вещей. Например, «босиком» не значит обязательно «пешком». Можно прекрасно путешествовать босиком в автомобиле. Прежде всего важно намерение; все знатоки душ человеческих согласятся с этим. Но мамочка и слышать об этом не хотела.

— Святая Богородица! — воскликнула она. — Если дитя начинает плутовать, надо быть непреклонной. Он по сути своей не плох, но нуждается в твердой руке, а я уже не авторитет.

Фернан пожал плечами. Через неделю Моруччи, его доверенное лицо, был найден мертвым на тротуаре. Это, конечно, дело рук цыган, которые проведали о дельце и стремились, наверное, договориться. Совпадение тем не менее вызывало беспокойство. Фернан заперся в своем кабинете, чтобы все обдумать. Он разложил свои дорожные карты, подчеркнул цифры. Никогда не был он хорошим ходоком. Но босиком! Сколько он может пройти? Десять километров в день? Почти три месяца пути. Это было невозможно. При всем желании.

Он опустошил полбутыли, так и не найдя никакого решения. Однако же решение требовалось: в противном случае цыгане или полицейские в конце концов наложат лапу на сокровища. Он прикончил бутылку… Пришедшая к нему мысль показалась блистательной.

Раза три менял он такси, прошел через универсальный магазин «Призюник», спустился в метро, из вагона которого он вышел в последний момент перед тем, как тот тронулся.

Никто не преследовал его. Он умер бы от смущения, если бы знал, что кто–нибудь видел, как он входит в церковь. Он долго не решался, стоя перед исповедальней. Вспоминались все трудные дела, отмечавшие этапы его продвижения наверх, его борьба с Милу де Мобеж, ограбление на проспекте Анри–Мартен и еще много других отчаянных предприятий. И всегда выходил сухим из воды… Уж, слава Богу, не будет он пасовать из–за истории с босыми ногами. Он приподнял занавеску, встал на колени, и сразу же началась перепалка.

— Босиком, — объяснял пастор, — значит идти пешком. Иначе в чем тогда ваша заслуга? Согласен с вами, что расстояние велико, но и милость, которую вы получили, огромна. Не надо колебаться, сын мой.

— Не мог бы я ходить в моей квартире? Пройду ли я восемьсот километров по дороге или по своей гостиной, по сути…

— Простите! Вы ведь сказали: «Я принесу тебе подарок!»? Четкое обязательство. Вы обещали пройти… то есть проделать путь.

— Но…

— Никаких «но».

Пастор был сторонником интегризма. Фернан понял, что лучше не настаивать. С тяжелым сердцем он напился, поплакал и уснул. Проснувшись, он решил посоветоваться с иезуитом. Святой отец принял его очень любезно и охотно убедил его в том, что обет сформулирован опрометчиво. В Фернане затеплилась надежда.

— Однако, — продолжал святой отец, — что обещано, то обещано. Стало быть, вы пойдете босиком. Остается только разработать способ передвижения, так как, сын мой, вы должны избежать скандала. Вы не сможете не привлечь внимания, если будете разгуливать босиком и одетым так, как я сейчас вас вижу.

— Вот именно, — сказал Фернан, — я хотел бы пройти незамеченным.

— Помолимся, — сказал иезуит, — небеса всегда посещают чистые сердца.

Но они должны были вскоре признать, что небеса были в таком же затруднительном положении, как и они сами.

— Вы могли бы переодеться в бродягу, — предложил священник.

— За мной сразу же увяжутся жандармы.

— Тогда автостопом?

— Если кто–нибудь остановится, я буду вынужден сесть в машину.

— А битником, с гитарой?

— Отец мой, я же лысый!

— Правда в том, — грустно заключил иезуит, — что в сегодняшнем мире нет места паломнику. Его могут принять за провокатора. Я вижу только один способ — идите ночью.

«И я кончу психушкой», — подумал Фернан с горечью. Он вернулся к себе в полном отчаянии. Но тут вдохновение снизошло на мамашу.

— Автоприцеп! — воскликнула она. — Мы вырежем люк в полу автоприцепа. И ты сможешь спокойно идти, а видно не будет. Я поведу машину очень тихо, будь спокоен.

Итак, Фернан начал тренировки. Чуть свет выходил он на улицу и осторожно проходил несколько метров. Самое неприятное было не подпрыгивать там, где лежал неровный асфальт, и когда лужа леденила ему ноги. Он возвращался разбитым, и мать делала ему массаж, втирала мазь, пудрила тальком.

Фернан, никогда не знавший, что такое угрызения совести, сейчас терзался странными сомнениями. Он спрашивал себя: имеет ли каящийся грешник полное моральное право опустошать ежедневно свои три или четыре бутылки, чтобы попытаться убить в себе этот въедливый ложный стыд? «Все спортсмены делают так, — говорила мамаша. — Это допинг от Боженьки».

Фернан ходил и мало–помалу верхний слой его кожи грубел, принимал цвет и плотность пергамента. Он на ощупь, с некоторым удовольствием различал гладкие покрытия соседних улиц, немного клейкий гудрон перекрестков, скользкие и холодные выпуклости пешеходных переходов. Он чувствовал себя готовым к большому путешествию.

Прицеп был прикреплен к «бьюику». Фернан нырнул в дырку. Его ноги дотронулись до земли между колес. Локти его удобно лежали на полу передвижного домика, а предусмотрительная мамаша поставила на близком от него расстоянии кое–какие напитки и закуски, чтобы справиться с первой усталостью. В путь состав отправился рано утром. Фернан старательно трусил рысью. Когда прицеп ехал слишком быстро, он приподнимался на локтях и делал огромные шаги, как космонавт в состоянии невесомости. Время от времени он брал за горлышко бутылку и выпивал залпом или облупливал крутое яйцо. Но вскоре его охватило беспокойство. Он больше не видел, куда ставит ноги, и испытывал тысячу непривычных ощущений. То ему попадалось что–то мягкое, то подпрыгивал на чем–то остром, скользил на чем–то жирном… Какая–то слюнявая морда профыркала у его икр, и он так выругался, что ему самому стало стыдно.

— О! Святая Богородица, — прошептал он, — если бы я знал…

Но как отступить? У него не было даже права остановиться на дороге. Надо было продолжать следовать. В конце концов несчастному стало казаться, что он идет по углям. Когда мамаша высвободила его, тот уже не стоял на ногах.

— Брошу все! — простонал он.

Тем не менее после недолгого отдыха он вновь отправился в путь. И тогда концерт автомобильных клаксонов навел на него ужас. Машины скопились позади прицепа. Все захотели посмотреть поближе странную повозку с двумя ногами и двумя колесами. Подъехал полицейский на мотоцикле. Мамаша объяснила ему, что ее сын тренируется.

— Пусть тренируется в другом месте, — сказал полицейский.

Машина с прицепом развернулась. Фернан сник. Было поколеблено его душевное состояние. По всей видимости, Богородица не желала принимать его подарок. Никто никогда не смел противиться Фернану. Не станет он терпеть такое оскорбление!

— Это Божья матерь, — жаловалась мамаша.

— Возможно! Но когда я что–либо даю, то не люблю, чтобы привередничали… Клянусь тебе, что свой подарок она получит!

И день за днем он и так и сяк брался за эту задачу: как идти с босыми ногами, чтобы не выглядеть босоногим? Как сохранить вид просто гуляющего человека, фланирующего ради удовольствия на обочине дороги? От этого он терял аппетит, а пил все больше и больше. Поскольку розовое вино натолкнуло на мысль об этом злосчастном обете, розовое вино и должно подсказать, каким образом его исполнить. Он заказал пятьдесят бутылок вина из Прованса и прицепил на дверь записку «Не беспокоить» на английском языке.

В мыслях недостатка не было. Их даже скопилось слишком много… Например, можно было сделать вид, что икры перебинтованы или в гипсе… или же можно идти прихрамывая, неся ботинки в руках, как человек, надевший новые ботинки, которые ему слегка жмут… или же…

Он закрыл глаза в некотором ослеплении.

Или же оторвать подошву от ботинок: достаточно было пришнуровать союзку… и шито–крыто. Нога оставалась по–приличному покрытой, а между тем стояла на земле босой!.. Наконец–то! Вот решение!

Фернан побежал к своему сапожнику, который выслушал его с некоторой гримасой. Фернан хорошо заплатил и унес замечательную пару ботинок без подошвы. Перед зеркалом он их примерил. Эффект не был совершенным, так как кожа, вместо того чтобы сминаться, приподнималась на лодыжке. Но кто заметит эту деталь? Фернан вновь одел туристский костюм, не слишком броский, попрощался со своей матерью и отправился в путь…

Что это была за голгофа, никто никогда не узнал. Седьмая автотрасса жестока к пешеходам. Фернан пересекал ремонтируемые участки дороги, шлепал по горячему асфальту, мелкий гравий причинял ему невыносимые страдания, терпел грозовые дожди, которые превращали обочины дороги в сплошные потоки воды. Никогда не терял он своего достоинства. Время от времени он садился на какой–нибудь километровый столбик и украдкой массировал себе подошвы ног, кривясь от боли. Когда он страдал слишком сильно, то думал: «Зря она меня искала… Когда меня ищут, то находят!» И гнев накапливался в нем. Он миновал Лион, достиг Валенса. Он худел, бросал нехорошие взгляды на сентябрьских отпускников, которые проходили, волоча белые лодки. Он миновал Авиньон и был вынужден остановиться под Арлем. Его охватывало желание задушить кого–нибудь. «Они меня уже достали», — говорил он иногда сам себе и старался забыть, но вино воспламеняло его злопамятность.

…Наконец, тяжело хромая, он вступил в пригород Марселя. Статуя Богоматери–защитницы сверкала над городом. Грозовой ливень смыл тротуары, от которых теперь на солнце подымался пар. Мокрые ноги Фернана оставляли на них удивительные следы, которые встревоженный полицейский решил рассмотреть поближе. Каким образом этот мужчина, кажущийся столь прилично одетым, оставлял подобные следы, похожие на следы потерпевшего кораблекрушение?

Он последовал за Фернаном и решил задержать его. Фернан с живостью ему ответил. Полицейский его задержал. В полицейском участке Фернан говорил об обете, о паломничестве, о вещах, которые во всех полицейских участках мира кажутся слабо согласующимися с общественным порядком.

— Она бросила мне вызов, — сказал Фернан.

— Кто?

Фернан предпочел промолчать. У него произвели обыск. Нашли бриллианты. Заработал он пятнадцать лет, попал под амнистию.

Сейчас он держит маленький обувной магазинчик под названием «Для нежных ног» на бульваре Нотр–Дам, напротив храма. Это старик, который ничего не пьет, кроме воды, и ухмыляется, когда видит какие–нибудь проходящие мимо шествия.





Анонимщик




Письмо опустили в почтовый ящик в начале второй половины дня. Его там не было в одиннадцать часов, когда Жюльетта забирала свою почту. Его тем более не было в час дня, когда Жюльетта спустилась, чтобы купить хлеба. Но оно оказалось там часом позже, когда Жюльетта вышла, чтобы сходить к своему парикмахеру. Жюльетта заметила конверт через сеточку почтового ящика и подумала, что речь идет о рекламном проспекте. Потом же, видя, что на конверте нет никакого адреса, она подумала: «Это горничная. Оправдывается, почему не пришла». Остановившись, она разорвала конверт, развернула записку, которая содержала две строчки, написанные заглавными буквами: «Ваш муж вам изменяет. Проверьте, чем он занят, когда говорит вам, что он в командировке».

И Жюльетта надолго застыла как мертвая: руки у живота, рот полуоткрыт. Марсель? Марсель, который как раз сегодня утром спозаранку отправился, чтобы выступать в суде Шарбра? Она дотащилась до лифта, поднялась на свой четвертый этаж, уже еле держась на ногах, и буквально рухнула на кровать. Жюльетта была уверена в Марселе, но… Анонимное письмо — это отвратительная грязь, но… Теперь это «но» вкралось в ее жизнь, и ничто, наверное, больше не будет, как прежде…

Когда Марсель вернулся, наступила ночь. Из прихожей он прокричал:

— Ты знаешь, я выиграл! Это было нелегко… Где ты?.. Могла бы зажечь свет!

Он включил свет и остановился как вкопанный, когда увидел лежащую Жюльетту.

— Что с тобой?.. Ты заболела?

Она протянула ему письмо, которое он мигом прочитал.

— Послушай, Жюльетта! Надеюсь, ты не поверила ни единому слову?.. Ну ответь.

Она наблюдала за ним и удивлялась, внезапно обнаружив какого–то незнакомца. Марсель в гневе! Марсель, разыгрывающий возмущение! Марсель, сжимающий пальцы в кулаки!

— Умоляю тебя, — прошептала она. — Мне и так уже достаточно плохо.

И тогда появился другой Марсель, который встал около кровати на колени, который принялся оправдываться, говорил слишком много… Сколько слов! Что это доказывало? И разве любовь, нуждающаяся в доказательствах, все еще остается любовью?

— Ты не веришь мне? — сказал Марсель.

Теперь они смотрели друг на друга как два врага. Как быстро все изменилось! Три года безупречного единства и за несколько минут эта необъяснимая стычка! Марсель уже открывал свой портфель, доставал оттуда толстые папки, письма.

— Поскольку ты мне не веришь… может быть, ты поверишь этим документам… Читай! Да–да!.. Я настаиваю. Тут ты можешь видеть день и час судебного заседания. Держи! Вот другие бумаги… У меня есть счет из ресторана.

Жюльетта была вынуждена признать очевидное. У нее появилась дрожащая улыбка, но Марсель все не унимался.

— Все–таки очень грустно докатиться до такого. В конце концов, Жюльетта, ты меня знаешь! Ты прекрасно понимаешь, что я не способен на…

Она с нежностью прервала его:

— Встань на мое место. Представь себе, что ты, в свою очередь, получаешь письмо: «Ваша жена вам изменяет, как только вы уезжаете в провинцию».

Марсель задумался.

— Конечно, — согласился он. — Я более уязвим, чем любой другой… из–за моей работы… Я вижу слишком много разводов… Знаешь, что я думаю? Анонимщик ошибся почтовым ящиком… Почтовый ящик как раз под нашим… это ведь Вошеров?.. Молодая пара… он — коммивояжер…

— Значит, ты думаешь, он изменяет своей жене?

Марсель провел ладонью по глазам, пожал плечами.

— Я мерзкий. Ты права. Достаточно одного такого письма… Ах! Как ужасно! Люди, которые пишут анонимные письма, нутром знают, что каждый из нас в чем–то виноват. Раздавая удары направо и налево, они не ошибутся и рано или поздно попадут верно!

Адвокат присел на край постели и взял Жюльетту за руку.

— Это напоминает еще один судебный процесс, — сказал он. — В то время я был практикантом. Судили молодую женщину, которая писала отвратительные письма, вроде вот этого…

Он скомкал анонимное письмо и бросил далеко от себя.

— Обычно, — продолжил он, — анонимщиками являются женщины, озлобленные, страдающие от неудовлетворенности жизнью. Иногда эти женщины частично невменяемы. Эта же была абсолютно в здравом уме. Единственное, отчего она писала эти письма, так из скуки. И поскольку председатель заметил ей, что это является недостаточным основанием, я вспоминаю ее ответ: «Мне нужны эмоции».

— Я не понимаю, — сказала Жюльетта.

— Да нет же, — сказал Марсель, — понять можно… Я хорошо представляю какую–нибудь женщину, затерянную в коробке, вроде нашей, где она никого не знает. Она думает о всех этих таинственных жизнях вокруг нее. И однажды пишет свое первое письмо. Она спешит его тут же разорвать. Но она разволновалась! Вроде подростка, который только что сочинил свою первую поэму. Она представляет своего адресата с искаженным лицом. Она чувствует удар, удар в самое сердце. Тогда она начинает снова. Она запирается. Достает свою бумагу, авторучку. Ее кровь бежит в жилах все быстрее. Злоба, как и любовь, имеет свои радости. Про себя она сочиняет фразы. Она все может себе позволить. Она всемогуща.

— Как это странно! — проговорила Жюльетта.

— Она тщательно оттачивает свой почерк, — продолжает адвокат. — Ей нужно добиться букв чистых, гладких, как лезвия. Когда хотят погубить счастье, ударить нужно один–единственный раз по самую рукоять. Затем она пробует все более и более краткие формулировки. Она дрожит от возбуждения. Оружие ее готово… О! Все это прекрасно связано одно с другим. Для какого–нибудь адвоката это пустяковое дело… Свое первое письмо она бросает в почтовый ящик почти наугад. Он настолько беззащитен, почтовый ящик. На маленькой дверце его есть визитная карточка: «Господин и госпожа Дюран». В общем, приглашение!.. Теперь начинаются самые острые, радостные ощущения! Речь идет о том, чтобы незаметно следить за ящиком. Есть! Письмо взято. На следующий день консьержа спрашивают с равнодушным видом:

— Я не видела госпожу Дюран. Она в отъезде?

— Она плохо себя чувствует, — отвечает вахтер. — Среди ночи вызывали врача.

Нужно опереться спиной о стену. День проходит как сон. О Дюранах думают с некоторого рода дружелюбием. Начинают следить за ними. Он выглядит озабоченным; у нее синяки под глазами. Может быть, второе письмо ускорит ход вещей?.. Каких вещей? Этого не знают. Воображение начинает работать, возникают картины, это как наркотик. Думают об этом, совершая свой туалет, делая покупки, готовя обед на кухне, моя посуду, ведя хозяйство… Больше уже никогда человек не остается один. «Значит, он, наверное, должен ей сказать… А она ему отвечает…» Сцены следуют одна за другой, то трогательные, то трагические…

— Да ты произносишь речь защитника! — прервала его Жюльетта.

— Это верно. Я увлекаюсь. Это такой любопытный случай.

— Но ты все же не получишь, наверное, оправдательного приговора?

— Кто знает? Я вижу столько способов привлечь внимание суда! Если уж на то пошло, анонимщик является, возможно, лишь несчастным существом!

Марсель начал раздеваться.

— Не хочешь поесть? — спросила Жюльетта.

— Нет, спасибо. Я немного устал, а завтра я должен быть в Валансьенне до полудня. Давай, дорогая, больше не думай об этом письме. А если придут другие, сожги их!

На следующий день Жюльетта проснулась поздно. Еще один долгий день. Нужно закончить небольшую стирку, если не возвратится домработница. А потом?..

Она зевнула, встала, уже уставшая. Ей бы надо написать своей сестре, но переписка так утомляла ее! Тем не менее она открыла секретер, вырвала из блокнота листок.

Что ей сказать? Рассказать ей эпизод с анонимным письмом?

Жюльетта немного помечтала. Потом она взяла свою шариковую ручку и машинально начала чертить линии, штрихи. Дыхание ее становилось все ускореннее. «ВАШ…» Как это просто! «ВАШ МУЖ!..»

«Нет. Не могу я сделать этого…» У нее было впечатление, что она с кем–то борется. Как будто переступает черту дозволенного. Но начало сладостное. «ВАШ МУЖ ИЗМЕНЯЕТ ВАМ…» Она вовремя спохватилась, аккуратно сожгла листок, затем пространно написала сестре с каким–то воодушевлением, которому сама удивилась. И все утро она чувствовала, как в ней поднималась легкая лихорадка от радости, стыда и желания. После обеда, отправленного на угол стола, она невольно повела себя иначе, чем раньше, ей на смену пришла другая Жюльетта, незнакомка, встретиться с которой в зеркале ей бы не хотелось. Шариковая ручка… бумага… конверт… аккуратно разложены перед ней, словно хирургические инструменты…

«ВАШ МУЖ…» Она снова начала и взяла линейку, чтобы провести каждую вертикальную черточку у букв. «ВАШ МУЖ ИЗМЕНЯЕТ ВАМ…» Оставалось лишь воссоздать текст письма, полученного накануне. Это было кратко и до жути действенно. Она продлевала удовольствие, доводила его до предела. Когда она завершила, то приготовила себе чашечку кофе, чтобы встряхнуться. Она даже не заметила, что дождь хлестал по окнам. Она была вне времени, вне жизни.

Она дождалась четырех часов дня в состоянии какой–то изумленной сосредоточенности. Четыре часа, пожалуй, наилучший момент: в подъезде почти прекратилась ходьба взад–вперед. Прислушиваясь, она на цыпочках спустилась на первый этаж и бросила письмо в почтовый ящик Вошеров. Она почувствовала такую слабость, что вынуждена была прислониться к стенке лифта. Она растянулась на диване, чтобы выкурить сигарету, но заснула, как после занятий любовью.

Информацию она получила на следующий день из газеты:

«БОЛЕЗНЬ МНОГОЭТАЖЕК ПРОДОЛЖАЕТ ПОРАЖАТЬ

Прошлой ночью молодая женщина, госпожа Вошер, покончила жизнь самоубийством, проглотив сильную дозу барбитуранта. Полиция ведет расследование. Никакой конкретной причиной, похоже, нельзя объяснить поступка несчастной…»





Жены




Антуан Бьевр успел лишь нагнуться: большая ваза в восточном стиле разбилась о стену, чуть не задев его.

— Умоляю тебя, Жаклин!

Но Жаклин схватила уже бронзовую статуэтку. Антуан побежал к двери. Едва он успел ее закрыть, как филенка треснула под ударом. Он запер на задвижку. Жаклин барабанила кулаками с другой стороны:

— Открой, если не трус!

— Жаклин, малышка моя!

— Повтори это, и я выломаю дверь.

Они только что порвали друг с другом после двух лет страсти, которая должна была закончиться свадьбой. А потом в последний момент, когда все было готово для церемонии, Антуан уклонился, и теперь из–за закрытой двери они обменивались последними объяснениями или скорее Жаклин выражала в своей бурной манере последние угрозы, покуда Антуан вытирал себе шею и лоб.

Для Жаклин не было никаких сомнений: Антуан обязан ей всем! Вдова и к тому же богатая, Жаклин сделала из Антуана — автора, не лишенного таланта, но ленивого и легкомысленного — многообещающего писателя. Она отдала себя до конца, пренебрегая ради него общественным мнением, делая все, чтобы он выбился. И вот вознаграждение! Господин утверждает, что его преследуют! Господин считает себя достаточно знаменитым, чтобы преуспеть в одиночку! А правда заключается в том, что он, наверное, влюблен в другую!

— Ну скажи же, что ты меня обманываешь!

Антуан молчал. В конце–то концов она, наверное, уйдет!.. И она вправду отошла, предварительно поклявшись перед дверью, что он еще за это поплатится!

С тех пор она принялась следить за Антуаном. Она даже наняла частного детектива Марселена — бедного малого, готового на все, чтобы заработать немного денег. Она не замедлила узнать, что у Антуана есть любовница, некая Валери, тридцати лет, дурнушка, с телосложением гвардейца, которая приходила делать ему уколы после их разрыва, так как Антуан позволил себе роскошь заболеть, как будто это его бросили! Это уж слишком!

Жаклин принялась перебирать в уме варианты утонченной мести, но ей недостало времени на то, чтобы дать развернуться своим планам, так как вскоре она узнала от Марселена, что Антуан ухаживает за молодой англичанкой с глазами, как у Петулы Кларк, и акцентом, как у Лореля. Она посещала курсы повышения квалификации в Сорбонне. Я тебе покажу повышение квалификации! Шлюха какая–нибудь, наверное! Господин делал вид, что у него есть переводчица, чтобы поддеть своих друзей! Ей будет высказано, этой интриганке, на правильном французском языке, чего стоит приехать и разбить семью! Так как Жаклин по–прежнему считала себя женой Антуана, единственно законной, той, у которой все права!..

Однако Эмилия не замедлила уйти в отставку и смениться Марией–Франсуазой, высокой белобрысиной из шестнадцатого округа, которая разъезжала на «триумфе» с откидным верхом, а по воскресеньям каталась верхом в Булонском лесу!.. На этот раз Жаклин забеспокоилась. У Антуана что–то, должно быть, перестало ладиться. Три любовницы за шесть месяцев! Может быть, он не мог утешиться?.. Бедный Антуан!

Но она задохнулась от бешенства, когда Марию–Франсуазу заменила Соланж. Эта бы прошла в рай и без чистилища!.. Изысканные манеры, серьезная, элегантная, юрист, да вдобавок еще и с ученой степенью! Жаклин почувствовала, что ею пренебрегают. Нужно что–то делать! В ее голове начал вырисовываться пока еще очень смутный план. Она устроила так, чтобы Валери делала ей уколы, взяла несколько уроков английского языка у Эмилии… Как бы случайно она также встретилась с Марией–Франсуазой, которой она с таким бы удовольствием влепила пощечину. Эти нежные создания еще оплакивали свою недолгую связь. Околдованы! Они были околдованы! «Ах, мерзавец!.. Увидите, он бросит Соланж так же скоро, как и других!..» Это почти не заставило ждать! Мишель стала последним именем — маленькая маникюрша, абсолютное ничто, которая единственное что умела — носить неприлично открытые платья! Нет, Антуан был опасен для общества! Жаклин решила действовать. Проведя ловко и тактично работу по сближению, ей удалось покорить своих соперниц. Разве не были они все вместе жертвами одной и той же бессовестной личности? Все желали отомстить! Все они теперь ненавидели его до глубины души.

— Будем подругами, — сказала прежде всего Жаклин. А вскоре добавила: — Будем соучастницами. Проучим его!

— Но как?

— Позвольте мне действовать. У меня есть идея! Ясно же, что после Мишель найдется какая–нибудь другая!..

Да, нашлась и другая, но на этой Антуан собирался жениться. Марселей представил все подробности: шумная свадьба в Отёй, объявление в газете и так далее. Антуан даже купил прелестную виллу в Монфор–л’Амори! На приданое жены, безусловно! Собрался «Клуб вдов» — это было название, придуманное Жаклин, воображение которой было живым и патетичным. После многих соболезнований, слез, воспоминаний пришли к согласию, что нужно воспрепятствовать Антуану совершить злодеяние. И Жаклин изложила свой план: чтобы шестеро женщин исчезло, оставив после себя следы, ведущие к Антуану, и это было бы новым делом Ландрю! Впрочем, не был ли Антуан потенциальным Ландрю?

Несколько озадаченные любовницы раздумывали. Исчезнуть — да, это возможно! Никто из них не был связан тесными семейными узами. Но исчезнуть — куда? Жаклин предусмотрела такое возражение! Марселен уже снял рядом с лесом Фонтенбло скромный домик, окруженный большим парком. Там они переждали бы в укрытии от любопытных глаз… Приключение им понравилось. Принято единогласно и с воодушевлением! Только Валери задала обескураживающий вопрос, но ей всегда необходимо выставлять напоказ свои прекрасные чувства!

— К скольким годам его приговорят?

Все повернулись к Соланж.

— По меньшей мере к двадцати годам, — отрезала Соланж.

Принялись подсчитывать. Ему было тридцать лет. По выходе из тюрьмы ему стукнет пятьдесят — возраст, когда придется остепениться даже такому волоките! Прекрасно! При условии не терять ни минуты, так как свадьба должна состояться дней через десять. Они взялись за дело.

За два дня до церемонии в полицию поступили сигналы сразу с шести сторон. Это были друзья, работодатели, консьержки, которые заявляли об исчезновении нескольких женщин.

— Шестеро! — воскликнул начальник уголовного розыска. — Но это же немыслимо! Я хочу, чтобы мне их немедленно нашли. Иначе меня выгонят! И не меня одного!..

Главные комиссары, комиссары, инспекторы — все кинулись по следам исчезнувших. К счастью, следы довольно легко прослеживались. У Соланж в блокноте, где она записывала свои встречи, нашли имя — «Антуан». А близкие Соланж уверяли, что в ее жизни был только один Антуан… Некий господин Бьевр.

У Эмилии в камине, среди небольшой кучки пепла, подобрали частично сгоревший конверт. По счастью, почтовый штемпель остался нетронутым: «Монфор–л’Амори, Сент–Уаз». Письмо прошло сортировку накануне того дня, когда Эмилия перестала подавать признаки жизни. Что касается почерка, то многие эксперты, безусловно, установили бы его принадлежность во время процесса. Почерк Антуана Бьевра! По мере того как следствие продвигалось, оно позволяло обнаружить у других жертв новые свидетельства. Все указывало на Бьевра. Последний же факт не оставлял никакого сомнения. Служащий, проверявший билеты на вокзале Монфор–л’Амори, прекрасно помнил пассажирку, которая вечером 7 июня как раз потеряла свой билет. Она искала его в течение пяти минут. Потом она спросила дорогу до Монфора. Красивая блондинка, по виду которой не скажешь, что она робкого десятка… та, фотографию которой только что перепечатали газеты, иначе говоря — Жаклин Мейнар, любовница Антуана Бьевра.

Полиция произвела обыск. На вилле Бьевра под названием «Веселое жилище» не нашли трупа, но в песке на аллее, возле решетки, обнаружили золотой цанговый карандаш. Он принадлежал Марии–Франсуазе, а та также была подругой Антуана. Бьевр, обезумев, отрицал очевидное, говорил, что ничего не понимает. Помолвку расторгли. Его арестовали и доставили в Париж с наручниками на руках. Расследование повелось ускоренными темпами.

На вилле под названием «Мой отдых», где заточены заговорщицы, Жаклин торжествует. Марселей обеспечивает продуктами, приносит газеты. Жизнь хороша! Особенно когда располагаются в гостиной, чтобы послушать, как Жаклин проводит читку. Все они в восторге от того, что целая страна занята ими. Валери даже вырезает статьи о себе и подшивает их в папочку. Версии полиции до безумия забавны. Особенно последняя по времени, самая серьезная. Поскольку Бьевр не занимался вымогательством у своих любовниц, а был вынужден избавиться от них накануне своей свадьбы, то, значит, они узнали о нем нечто такое, что представляло угрозу для него, тайну, которая явилась бы препятствием для его планов. Что же за тайна? Жизнь Бьевра была изучена досконально… Плохой ученик, посредственный солдат, средства к существованию не очень ясного происхождения. Обязательно должна существовать какая–то тайна!

— Я–то хорошо с ним знакома, — говорит Мария–Франсуаза, — знаю, что он никогда не признается.

— Я тоже его изучила, — с горечью говорит Жаклин. — И наверное, получше вас… Это ведь я поплатилась!..

Очевидно, что, когда по легкомыслию делаются намеки на частную жизнь Антуана, это создает моменты гнетущей напряженности! А о чем, к несчастью, говорят женщины, приговоренные к бездействию? О своих любовных историях! Сперва начинают с себя. Но если

Мишель, например, забывается так, что проговаривается: «У него бывали такие милые чудачества!..» — то появляется желание вцепиться ей в физиономию! А потом мало–помалу доходит до сознания, что они сами приговорили себя на довольно длительный срок! И каждодневная жизнь ставит тысячи проблем. В частности, проблему шестой кровати. Так как существует лишь пять спален! Марселей устроился на чердаке, здесь вопросов нет. Но куда уложить шестую пансионерку? Проголосовали отдать раскладушку Мишель, самой молоденькой, и порешили, что каждый вечер она будет переносить ее в другую спальню.

— Кроме моей, — отрезала Жаклин.

— Почему?

— Потому что вы находитесь здесь у меня!

Неудачная фраза, которая долго еще пережевывалась. Соланж считает, что у всех у них равные права, уж коли беда у них общая.

И потом, проблема с завивкой. Мишель может ими заняться, но у нее есть свои собственные идеи, как стричь своих товарок — по мнению Эмилии, довольно вульгарные. Что же касается ванной комнаты, то выстраиваются хвосты. Наружу выкидывается с брезгливым видом забытое белье. Валери стучит кулаком в дверь:

— Не час же нужно, чтобы умыться!..

Жаклин пробует вмешаться. Моментально ее обвиняют в том, что у нее есть фаворитки. Фаворитки — у нее, которая всех их охотно бы утопила! Споры и обиды вокруг телевизора. Все это еще ничего, главное — это приступы тоски, необузданное любопытство.

— А как у него было с тобой? (В эти моменты называют друг друга на «ты».)

— О! Как у всех мужчин.

— Он тебе нежные слова говорил… Что, к примеру?..

— Сокровище мое…

— Не очень–то утруждал себя… А меня он называл кошечка…

— Неправда…

И вот они уже готовы растерзать друг друга. Жаклин начинает понимать, что скоро у нее начнутся серьезные проблемы. Больше она не раздумывает. Она срывается на крик, как директриса пансиона, налагает наказания. Временами атмосфера отравлена. Однажды устраивают голодовку, и Жаклин оказывается в столовой одна, вынужденная приканчивать суфле, чтобы оно не пропало. Маленькие шлюшки! Ну, они–то точно поплатятся за это! Труднее всего выдержать Марии–Франсуазе, которая помирает с тоски без своих милых дружков и баров. Невозможно, чтобы она прислушалась к голосу разума! Случаются вечера черной тоски, когда она хочет выбраться любой ценой. Ни разумные доводы, ни мольбы — ничто не действует: непреклонна. Запирается в своей спальне и грозит самоубийством. Наконец с большим трудом и благодаря высланной к ней делегации ее возвращают к более радостному настрою. Еще одна, доставляющая немало хлопот, — это славная, добрая Валери. Жаклин в полном недоумении обнаруживает, что Валери закладывает за воротник. А когда она под мухой, то горланит казарменные песенки, или же всхлипывает, или ломает мебель, а поскольку она сложена так, что только кетчем заниматься, то лучше с ней не связываться!

…А расследование, которое топчется на месте! Антуан по–прежнему уверяет в своей невиновности! Отвратительный тип! Весь сдерживаемый гнев направляется на него. Каждый вечер Жаклин читает молитву, чтобы он был приговорен, и все ее окружение вторит ей: «Прости нам наши обиды, как мы прощаем тем, кто нас обидел, и покарай Антуана. Пусть будет так!» Это приносит облегчение и придает силы. И потом, все же случаются праздники. Жаклин здорово умеет устраивать всякие развлечения. Играют пьесы; дают представления с переодеванием; организуют балы. Короче говоря, держатся вплоть до судебного процесса. Виновность Антуана кажется неоспоримой. «Если бы хоть одна из шести женщин оставалась в живых, разве не объявилась бы она?» Этот убийственный аргумент обвинения впечатляет буквально всех. Процесс открывается в трагической обстановке. Вечером по телевидению Фредерик Поттеше рассказывает о происшествиях за день, останавливается на странной личности Антуана. Тот признался, что переходил от любовницы к любовнице в поисках идеальной женщины, которая была бы способна целиком заполнить его жизнь, не разрушив ее.

— Это я, — говорит Жаклин.

— Извините!.. — говорит по–английски Эмилия. — Это я!

— Чтобы разрушить ее, может быть! — говорит маникюрша. — Но вот чтобы целиком заполнить — извините!..

— Да замолчите же вы! — кричат остальные.

Они прямо–таки прикованы к губам диктора; все остальное время они проглатывают газеты, язвительно обсуждают выступления мэтра Бранше (Сюзанны) — женщины–адвоката обвиняемого. Естественно, он выбрал женщину–адвоката. Да еще талантливую! Разъяренную! Она отбрасывает все обвинения. В стане затворниц царят упаднические настроения! К счастью, Прокурор Республики нападает без передышки. Его обвинительная речь беспощадна… Одна, две, три женщины могли бы исчезнуть… Но шесть — совпадение недопустимо… Бьевр их убил. Он заслуживает смерти!

Сгрудившись вокруг радиоприемника, который передает час за часом новости, они в тревоге ожидают. Защита действует ловко… у обвиняемого отсутствует подлинный мотив преступления. А кроме того, как он смог бы убрать шесть женщин за одну неделю? Одна жертва в день или около того — так не убивают, так не похищают!..

— По мне, его песенка спета, — говорит Мишель. — Напрасно у его дамочки так хорошо подвешен язык — перевеса ее не заметно…

Увы, несколькими часами спустя пронеслась немыслимая, скандальная весть: Бьевр оправдан!

На вилле возникло оцепенение, а затем бунт. Жаклин упрекали со всех сторон… и прежде всего из–за самой ее идеи, которая не выдерживала никакой критики, а потом в ее диктаторских замашках — короче, в этом длительном злоупотреблении доверием, от которого они так пострадали!.. Но Жаклин упряма! Ах так! Правосудие насмехается над ней! Ее протеже бунтуют!.. Еще увидим. Этот процесс — он будет пересмотрен! Антуан — его похитят и будут судить по–на–стоящему. В одно мгновение она вновь прибирает к рукам свои войска. При мысли, что Антуан будет удерживаться на вилле в их подчинении, они все ощущают наступление приятной веселости. Идет обсуждение, придумываются комбинации, идут приготовления.

За Бьевром отправился Марселей. Он выдал себя за представителя крупного американского издательства и сказал, что готов выкупить за огромную сумму авторские права на книгу, которую Антуан обещал написать о своем пребывании в тюрьме Санте. Польщенный Бьевр соглашается следовать за Марселеном, который берется привезти его к издателю; тот же, будучи больным, пребывает во владениях одного друга, недалеко от Фонтенбло. И вот Антуан выгружается на вилле «Мой отдых». Можно догадаться, какой ему оказан прием!

Он оказывается в погребе с зарешеченным прутьями окошком. В его распоряжении соломенный тюфяк, кувшин с водой и пайка хлеба заключенного.

В доме царит истеричное возбуждение. Присутствие Антуана порождает новый взрыв страстей. И тотчас же появляются два клана: «жестких» и «мягких». Но Жаклин призывает их к порядку. Обвиняемого будут судить «в здравом уме и твердой памяти». Пока же один только Марселей будет иметь право приближаться к узнику.

Вскоре открывается судебный процесс — «настоящий» — в большой гостиной, превращенной в зал суда присяжных. Председатель суда — Жаклин. Государственный прокурор — Соланж. Адвокат — Мария–Франсуаза. Марселей вводит Антуана со спутанными из предосторожности руками. Ощущается владеющее присутствующими настроение сочувствия и заинтересованности. По сути дела, самым сильным является Антуан, и женщины это чувствуют. Именно поэтому Жаклин стремительно переходит в наступление. И речи не может быть о том, чтобы распускать нюни.

Обвинительный акт: Антуан слышит, как ему вменяется в вину то, что он, фигурально говоря, изничтожил своих шестерых женщин, превратив их в «живых трупов». Он убил их духовно, «вынудив их скрываться, жить вне закона и, наконец, заставив их провести этот судебный процесс». Сама Жаклин едва–едва удержалась от слез. Одна за другой они предстают перед судом. Каждая рассказывает о своей связи с обвиняемым, что порождает различную реакцию. Бьевра, так это, похоже, скорее веселило. У него не получается так уж всерьез отнестись к этому необычному трибуналу. На задаваемые вопросы отвечает охотно. Писатель имеет право изучать свои персонажи прямо в жизни. Не его вина, если женщины, которых он изучал, кидались ему в объятия! Если бы не присутствие Марселена, то они растерзали бы его. Жаклин кипятится, стараясь изо всех сил вести дебаты хладнокровно. Она вынуждена призвать к порядку Марию–Франсуазу, которая злобно обрабатывает каждого свидетеля и всякий раз забывает из ревности про свою роль адвоката. Когда же Валери, всхлипывая, пересказывает признания Антуана в любви, Жаклин на время закрывает судебное заседание. Она не выдерживает. А после возобновления слушаний Антуан объясняет, что им всегда двигала жалость.

— Я не могу видеть, как женщина плачет, — сказал он. — Предпочитаю уж лучше оставить даму при ее иллюзиях, а самому тихонько ретироваться.

— Мерзавец! — кричит Жаклин.

Но тотчас же спохватывается и продолжает допрос:

— Послушайте, Бьевр, будьте откровенны хоть раз!.. Ну что вы в них находили, чего не было у меня?..

Полная суматоха! Марселей выводит подсудимого. Трибунал бушует. Тут уж кто громче! Жаклин понимает, что надо ускорить события, иначе женщины разобьются на партии, и Бог его знает, чем это кончится. Ей удается быть услышанной, и она объясняет, что подследственный пытался повлиять на суд и что зря они думают, что речь идет об обычном судебном процессе. В действительности Бьевр судится за государственную измену, и надо рассматривать это как военный трибунал, а значит, заседать при закрытых дверях и лишить обвиняемого права голоса. На этот раз соглашаются. Приговор безжалостен. Бьевр Антуан, писатель и подозрительный донжуан, заслуживает смертной казни. Мария–Франсуаза выступает в защиту вяло, лишь для проформы. Антуан единогласно приговаривается к смерти. Приговор будет приведен в исполнение через двадцать четыре часа. Стража вновь уводит заключенного, который начинает по–настоящему беспокоиться в своей камере.

Теперь, после того, как решение принято, всем приходится туго. Но вернуться вспять уже нет возможности из–за опасения потерять свое лицо. Ужин проходит тягостно. Никто не ест. Марселей в глубине парка копает яму. За десертом необходимо вплотную подойти к проблеме. Каким образом казнить Антуана? Веревка? Яд?

— Револьвер! — говорит Жаклин. — У меня есть то, что нужно.

— А кто возьмет на себя…

— Я! Потому что больше всех он любил меня…

На этот раз никто не возражает. Одна за другой они поднимаются, чтобы укладываться спать. Но поскольку бедненькая Мишель не прекращает плакать, никто не хочет принять ее, и она бродит из спальни в спальню вместе со своей раскладушкой. Потерпев неудачу, она заканчивает свои хождения на кухне. И вот уже заря. Они встречаются, их лица осунулись, сами в смертельной тоске. Пробил последний час.

— Но поцеловать–то его можно? — предлагает Валери, которая, по всей видимости, выпила.

— Ни за что! — отрывисто отвечает Жаклин.

Марселей идет будить приговоренного к казни. Тот веще более подавленном состоянии, чем он.

— Не пойдут же они до конца? — с надеждой вопрошает Антуан.

— Сразу видно, что вы их не знаете! — отвечает Марселен. — Ах! Если бы только вы были поактивнее с ними!.. Да этих самок дрессировать надо! Иначе наполучаешь со всех сторон.

Покуда двое мужчин с горечью философствуют, покуривая за компанию последнюю сигарету, которую они по очереди передают друг другу, Жаклин заряжает револьвер и покидает гостиную, застывшую в гробовом молчании. Она идет за Антуаном, отпускает Марселена и подталкивает заключенного по направлению к парку.

— Ты не можешь! — умоляет Антуан. — Послушай, крошка Жаклин. Теперь я вполне могу тебе сказать… другие — это не в счет… Это тебя я в них пытался найти…

— Шагом марш!

Пятеро несчастных в гостиной перебирают свои носовые платки. И неожиданно они слышат выстрел. Валери падает в обморок. Остальные сотрясаются в рыданиях. У Марии–Франсуазы нервный припадок, а Соланж повторяет совсем тихо:

— Мы чудовища… чудовища…

В автомобиле, который увозит их, Жаклин ставит свои условия:

— Ты сейчас укатываешь в Женеву…

— Да, — говорит Антуан.

— Снимаешь дом.

— Да.

— Ожидая меня, примешься за работу.

— Да.

— И не забудь, что ты под наблюдением! При первой попытке к бегству, клянусь тебе, ты получишь сполна!

— Да.

— Теперь поцелуй меня.

Они целуются. Автомобиль делает крутой поворот среди стаи кур, которые, кудахча, разбегаются.

— И скажи мне спасибо.

— Спасибо, Жаклин!





Коты




Альбер Шедевиль с нежностью подтянул край одеяла на лапки Зулу и почесал кота между ушами.

— Так, мой хороший. Спи!.. Скоро вернусь.

Он еще раз для уверенности приложил палец к носу животного и, озабоченный, сделал несколько шагов по комнате, потом позвал вполголоса:

— Жюльетта!.. Жюльетта!..

— Да, мсье.

Это была старая женщина крестьянского типа. Она заканчивала устраивать у себя на голове какую–то странную шляпу, приколотую булавкой с перламутровым шариком на конце.

— Жюльетта… Этот кот заболевает.

— О! Мсье удивляет меня… Сегодня утром он ел как обычно.

— У кота температура, Жюльетта. Я знаю, что говорю. У него нос сухой.

— Послушайте, мсье! Можно иметь сухой нос и, однако…

— Хорошо–хорошо! Поторапливайтесь. Девять часов. Пропустите свой поезд.

Он вернулся к постели, пристально посмотрел на кота, пощупал ему уши.

— Ты не болеешь, — прошептал он. — Такой большой кот, как ты! Такой красивый кот!

Он улыбнулся, чтобы вроде бы развеселить огромного черного кота, который дремал, свернувшись клубком посреди кровати.

— Я готова, мсье.

— Вы все хорошо заперли?

— Но поскольку мьсе скоро вернется…

— Закройте все, Жюльетта. Вы невыносимы, когда все время спорите.

И, склонившись над котом, он добавил непривычно ласковым голосом:

— Она бы простудила тебя, мой толстячок. Давай оба успокоимся!

Он оглянулся. Да, блюдце молока стоит перед камином. Он поцеловал кота в бок и почувствовал, как возникает короткое приглушенное мурлыканье.

— До скорого, добрячок. Высыпайся хорошенько.

— Я спускаюсь, мсье, — бросила Жюльетта.

— Да–да, спускайтесь!

Он снял в прихожей с крючка свою шляпу, потом запер дверь квартиры. Этот кот ест слишком много мяса. Жюльетта, наверное, никогда этого не усвоит… Ладно! Ну вот, он запутался с ключами. Он посчитал зубчики на ключах марки «Яле». Пять зубчиков — ключ от верхнего замка. Четыре — от нижнего замка. Жюльетта поджидала его на тротуаре перед машиной. Прежде чем тронуться с места, он последний раз глянул на окна квартиры, занимавшей весь второй этаж здания.

— Зря мсье портит себе кровь, — сказала Жюльетта.

— Эх! Не порчу я себе кровь, — проворчал Шедевиль.

Но он вел машину более нервно, чем обычно, и едва не зацепил такси на площади у вокзала Сен–Лазар. Плохой день! Это был плохой день! Все шиворот–навыворот! Он взял билет Жюльетте, чтобы выиграть время, так как та без конца пересчитывала свои деньги, открывала и закрывала сумочку.

— Жюльетта, разожгите огонь, не забудьте. Нам будет весьма приятно по возвращении найти огонек. Зулу привык к центральному отоплению, и достаточно какого–нибудь недосмотра…

— Ничего у него нет, у этого кота.

— Есть, — отрезал Шедевиль. — Что–то с ним случилось.

И он подтолкнул Жюльетту к контролеру, который прокомпостировал ей билет. Она сразу же затерялась в толпе. Он повернул обратно, впервые забыв купить газету и пачку сигарет в зале ожидания, как он делал это каждую субботу. Он подумал, что при необходимости он смог бы всегда перезвонить JIерике, этому молодому ветеринару, о котором говорили столько хорошего. «По сути, я смешон, — сказал про себя Шедевиль, снова садясь в машину. — Жюльетта права. Это всего лишь кот!»

Ему было немного грустно, когда он остановил машину перед домом. У него бывали такие моменты, когда он смотрел на себя безжалостным взором. Старый маленький человек со своими навязчивыми мыслями — вот кем он становился. Уже без жены! Без детей! Один с котом… Если тот умрет, жизнь вообще больше не будет иметь смысла. Вот так!..

«Ладно, я уже мелю вздор», — подумал Шедевиль. Он нарочно погремел своими ключами и прислушался. Зулу частенько приходил к нему навстречу и мяукал за дверью. Сегодня же ничего. Никакого звука. Шедевиль вошел.

— Зулу!.. Это я. Ты видишь, я отсутствовал недолго!

Он остановился на пороге спальни. Торопливо и маленькими глотками кот пил молоко. СЕРЫЙ КОТ.

Шедевиль медленно приблизился. Это был серый кот, намного меньше Зулу, неухоженный, тощий, который жадно лакал, с неприятным, «невоспитанным» звуком. Шедевилю не было страшно. Еще нет!.. Он был скорее глубоко шокирован. Кот поднялся, потерся головой о камин, потом потерся боком о мрамор и мяукнул. Мяуканье резкое, надтреснутое, похожее на старческий голос, на голос бездомного. Шедевиль не смел больше двигаться. Мяуканье по–странному раздалось в пустой квартире. Животное смотрело на Шедевиля своими похожими на щелки, ничего не выражающими зрачками. Тогда Шедевиль стал пятиться назад шаг за шагом. Его рука поискала за спиной и нащупала дверь. Он бросился в прихожую и задвинул щеколду. Ему пришлось сесть в своем кабинете, настолько он был ошарашен. Как, в конце концов, каким образом он вошел? А Зулу — каким образом он вышел?

Теперь серый кот мяукал в спальне. Он вытягивал из своего худосочного остова глухие, глубокие звуки, словно у мартовского кота. Можно было догадаться, что он кружит по комнате с жалким видом, выискивая какой–нибудь выход! Шедевиль прошел в столовую, на кухню, потом заглянул в спальню Жюльетты. А впрочем, к чему это? Все окна накрепко закрыты. И ни малейшего закоулка. Ни одного потайного местечка! Зулу в квартире больше не было! И это непристойное, неутомимое, несмолкаемое мяуканье! Этот серый кот! Настоящий кот–боец: на высоких лапах, узкий, угловатый, с тремя топорщившимися волосиками вместо усов. Какое потрясение для Зулу! Так как они наверняка столкнулись. Может быть, и подрались. А Зулу даже не смог защититься, находясь в том угнетенном состоянии, в котором он его оставил. Шедевиль с удовольствием всплакнул бы. В нерешительности стоял он посреди своего кабинета. Расспросить консьержку? Она отделалась бы от него. Или же лицемерно пожалела бы: «Такой красивый котик! Ей–богу! Если он вышел, мсье, то можете быть уверены, что нашел нового хозяина». Но он–то как раз и не выходил. Он не мог уйти. И что тогда? Не проглотил же тот другой его все же! Но другой? Откуда он взялся? «Сейчас позвоню в полицейский комиссариат». Из–за кота? Ему в лицо рассмеются. Особенно если он начнет объяснять, что Зулу — не просто кот, как другие, что это товарищ по несчастью. Друг, который приходил по вечерам садиться на угол стола, когда его хозяин попивал настойку, перебирая в мыслях прошлое.

Шедевиль подергал дверь спальни, и пришелец прекратил мяукать. Что делать, Господи, что же делать? Невозможно оставить это, наверное, злобное животное. Невозможно выкинуть его за порог. Невозможно предать огласке историю с котами. Никто не поверил бы ему, и посчитали бы, что он свихнулся. Разве не говорила Жюльетта, что зря мсье оставляет все это так, что он заболеет от горя! А между тем Жюльетта к нему привязана. Что же говорить о других!..

Нет! Не комиссар! Частный детектив! Пускай! Пусть это стоит сколько скажут! Надо покончить с этим. И потом, детектив выслушал бы его без улыбки. Детектив создан, чтобы выслушивать, а Шедевилю так требовалось выговориться!

Он полистал телефонный справочник. Как выбрать среди стольких имен? Там записаны телефоны десятков двух частных детективов — все бывшие инспекторы службы безопасности, все специалисты по слежке. Шедевиль остановился на неком Грегуаре, потому что тот жил совсем рядом, на улице Кардине. В общем, сосед. Он, наверное, лучше поймет. Он вполне согласился бы выехать на место, прийти зафиксировать, что черный кот превратился в серого! Фотографии Зулу позволили бы окончательно убедить его. Шедевиль надел шляпу, вышел на лестничную площадку и тщательно повернул в замках свои оба ключа «Яле»: с пятью зубьями — вверху, с четырьмя — внизу. Замки, которые невозможно открыть отмычкой. И никакой другой входной двери! Он тряхнул головой, отказываясь что–либо понимать, и спустился вниз, посматривая по сторонам, пытаясь обнаружить кота, «который не мог находиться снаружи», который «конечно же и не находился» снаружи, который, «возможно», стал тем жутким серым котом, тем, закрытым наверху, в спальне.

— Мсье Грегуар?

— Он самый.

Шедевиль вошел в сумрачную прихожую, где плавал запах фритюра, прошел в кабинет, заваленный книгами, где царил беспорядок. На мебели забытые трубки, на паркете обгорелые спички.

— Я вас слушаю.

— Так вот, в общем…

— Да вы садитесь.

— Да… спасибо…

Но Шедевиль не мог решиться присесть. То, что ему предстояло сказать, выглядело настолько обескураживающим! Тот другой погрузился в плетеное кресло, которое похрустывало при каждом движении, и подтянул к себе пенковую трубку, вложенную в словарь.

— Я по поводу своего кота…

Не очень–то у него располагающий вид, у этого Грегуара! Шестьдесят лет, неопрятно одетый, большущие глаза навыкате и шумное дыхание астматика. Он продувал мундштук своей трубки, которая жутко хрипела.

— Не знаю, должен ли я… Вы будете смеяться надо мной…

— В моем возрасте, — сказал Грегуар. — Я столько всего перевидал!. Меня так просто не удивишь.

— Представьте себе кота… в квартире, запертой на ключ… образно говоря, замурованный кот, который меняет цвет, форму…

— Вы меня удивили, — сказал Грегуар. — Я никогда не слышал, чтобы говорили о подобных вещах. Но садитесь же…

Он сохранял серьезный, немного безучастный вид, продолжая вытягивать щепотки табака из полувыпотрошенного пакета.

— Я возвращался с вокзала Сен–Лазар, — начал Шедевиль.

— Прежде всего ваша фамилия, — отрезал Грегуар. — Ваша профессия. Все подробности, которые могут вас охарактеризовать… Мне будет легче следить за вашей мыслью.

— Это верно. Зовут меня Альбер Шедевиль. Сорок восемь лет. Живу я на улице Шазель, в двух шагах от парка Монсо. Совсем маленькая квартирка, четыре комнаты, — это чтобы вам… Короче, я — бухгалтер. Знаете, что это такое: много крупных фирм дают периодически свои бухгалтерские книги экспертам, а цифры, мсье, цифры, они не дают подумать, в общем, я разбираюсь!

— Вы женаты?

— Да… или скорее вдовец… я потерял свою жену четыре месяца назад.

Шедевиль остановился. Стоило ли говорить о Жизель?

— Долго продлился ваш брак? — спросил Грегуар.

— Шесть лет.

— Удачный?

Грегуар задавал вопросы рассеянно, как человек, привыкший работать на ревнивых мужей, брошенных жен. Ну как объяснить ему, чем являлись эти шесть лет? Как признаться ему, не выглядя смешным, это Жизель являлась самой жизнью, светом, прелестью каждого дня, безумством каждо…

— Ах да, безусловно счастливый!

Он опустил голову.

— Каким образом она скончалась?

— Дурацким образом. Слишком поздно прооперированный аппендицит… Удивляюсь, как я смог пережить ее… К счастью, есть работа. Но это тяжело, уверяю вас. Эта квартира, где все напоминает мне…

— Вы не подумывали сменить квартиру?

— О да! Вы правильно рассуждаете! Но я только недавно нашел. Я выеду из дома в конце месяца.

— Детей нет?

— Нет. У меня кот… Это как раз из–за него… Я вполне понимаю, это выглядит по–идиотски — привязываться к животному, как к человеку… Кот, к тому же беспородный… Это мои соседи в Мёлане дали мне его после похорон… У меня там небольшой участок с домом, куда мы ездили проводить наши воскресные дни. Он очень нравился Жизель. Так что понимаете…

Шедевиль высморкался.

— Я как раз проводил до поезда мою милую старую служанку Жюльетту. Она отправляется первой в субботу, чтобы все привести в порядок и приготовить обед… Так как я продолжаю ездить в Мёлан. Ну что вы хотите… привычка!

— Эта Жюльетта… вы ей полностью доверяете?

— О, абсолютно! Она всегда служила у меня. Верная, преданная, незаметная; я считаю ее скорее престарелой родственницей, нежели прислугой. Так вот, я только что проводил ее на поезд…

— А своего кота вы, значит, не увозили?

Шедевиль посмотрел на Грегуара с дружеским чувством. А он не глуп, этот толстый мужчина, которого уже больше почти не разглядеть сквозь дым его трубки.

— Увозил, конечно же, увозил. Только увозил его с собой в автомобиле. Это позволяло обходиться без корзинки. Он устраивался сбоку от меня на сиденье… Так вот, возвращаюсь я с вокзала. Мое отсутствие длилось самое большее четверть часа. От вокзала Сен–Лазар до улицы Шазель. Открываю дверь. Заметьте, главное, эту подробность: дверь оставалась закрытой на замок, двойной замок марки «Яле», который я установил, так как моя жена была очень пугливой. И что же я нахожу? Серого кота вместо Зулу!

— Какого цвета ваш кот?

— Весь черный, с маленьким белым пятнышком вроде медальки на шее.

— Вы уверены, что это другой кот?

— Ну послушайте! Зулу намного крупнее этого серого кота. И потом, немного приболел, когда я уезжал. Тот же, наоборот, живой, шустрый! Что вы на это скажете!

— Одна простая версия. Вашего кота могли покрасить. Ну, я не знаю… Должно же здесь быть какое–то разумное объяснение.

— Вы идете по ложному пути, — чопорно возразил Шедевиль.

Грегуар наблюдал за Шедевилем своими чуть близорукими глазами, которые слезились от дыма. Не похоже, чтобы он шутил. И тем более, чтобы он скучал. Он, должно быть, часами смотрел вот так же на подследственных, когда служил в уголовной полиции.

— Почему госпожа Шедевиль была пуглива? По характеру или же…

— Она была нервной, импульсивной. Прежде чем заняться бухгалтерским делом, я работал в страховой компании и много разъезжал. Два года тому назад Жюльетте пришлось отсутствовать одновременно со мной, чтобы поехать к своему больному брату в Пуатье. Вот тогда–то я и установил этот замок.

— Сколько в вашем распоряжении ключей?

— Две пары. И обе пары у меня. Или, точнее, одна у меня, а другая у Жюльетты.

— Ага! Предположим, что ваша горничная потеряла свои ключи.

— Исключено: она бы призналась мне в этом.

— Она могла еще не заметить этого. У вас есть в Мёлане телефон?

— Да, 1–22.

Грегуар покопался за грудой журналов и вытащил телефонный аппарат, который поставил себе на колени.

— Чтобы уж сразу проверить, — сказал он, набирая код района. — Алло! Мне нужен номер 1—22 в Мёлане, департамент Сент–Уаз.

Отгоняя ладонью дым, чтобы получше видеть Шедевиля, он добавил:

— Если ваш кот действительно сбежал, то мы вынуждены сделать вывод, что кто–то открыл дверь.

— Исключено! — повторил Шедевиль.

— Алло… Номер 1—22? Кто у телефона?.. О! Это я звоню вам от имени господина Шедевиля… У вас есть ключи от его квартиры?.. Вы уверены?.. Да, подожду… Спасибо… Нет, не беспокойтесь… Господин Шедевиль сам вам объяснит. Он повесил трубку.

— Они у нее. Я даже слышал, как они звякали, когда она копалась в своей сумке.

— А что я вам говорил?

Грегуар медленно выколотил трубку о свой каблук.

— Очевидно, — проговорил он, — что дело это не рядовое. Мы же ведь можем отбросить мысль о шутке… или о мести?

— Не задумываясь.

— Никто не может быть заинтересован в том, чтобы завладеть вашим котом?

— Никто. Хотя что вы имеете в виду?

— Пойдемте посмотрим!

Грегуар порылся в ящике стола и вытащил оттуда отмычки — усовершенствованное оснащение взломщика.

— Идите!.. Я сейчас… Да, это действительно не обычное дело!

Несколькими минутами позже Шедевиль показывал своему новому знакомому свой уникальный замок. Частный полицейский поморщился:

— Черт!

Однако он постарался и вставил стерженьки, крючки, инструменты странной формы.

— Ничего не поделаешь! Дайте мне ваши ключи.

Он отпер дверь.

— Видите, — сказал Шедевиль, — это современная квартира, все просто. Без стенных шкафов, закоулков, где мог бы спрятаться кот. Налево — мой кабинет. Прямо и направо — моя спальня. Уходя, я закрыл ее.

— Разрешите? — сказал Грегуар.

— Да, пожалуйста.

Грегуар толкнул дверь, за ним следом вошел Шедевиль. На коврике у кровати сидел великолепный белый кот. Он радостно мяукнул при виде обоих мужчин.

— А это? Только не падайте в обморок.

Он поддержал Шедевиля, который побледнел и с трясущимся подбородком напрасно пытался что–то сказать.

— Этот кот — белый, — спокойно продолжал Грегуар. — У вас нет четкого представления о цветах.

— Но… извините. Это не тот же самый кот.

— Как?.. Значит, третий?

— Тогда… Тот другой был серый, с немного более темной полоской по хребту.

И, уже теряя всякую сдержанность, со слезами в голосе, Шедевиль вцепился в руку полицейского.

— Умоляю вас… Поверьте же мне. Это невероятно! Серый кот, теперь белый… Вы подумаете, что я сумасшедший… Но послушайте!

Он втолкнул Грегуара в свой кабинет, открыл секретер.

— К счастью, у меня есть доказательства… Куда я засунул эти фотографии?.. А! Вот они!.. Ну что, разве мне привиделось?

Он похлопывал ладонью по выставленным фотокарточкам, четырем фотографиям, представлявшим Зулу сидящим, лежащим и стоящим.

— Хм… Что вы на это скажете?

У входа в спальню, положив хвост на лапы, прищурив глаза, за обоими мужчинами наблюдал белый кот.

— Клянусь вам, — продолжал Шедевиль, все более и более возбуждаясь, — что этот белый кот не имеет ничего общего с тем другим. Прежде всего, в нем немного от ангорской кошки. И потом, посмотрите, какой он большой, ухоженный. Я настаиваю, слышите, настаиваю, что это третий кот…

— Да верю я вам, — сказал Грегуар.

И Шедевиль, как бы сраженный этой фразой, которая подтверждала невозможное, присел, лепеча:

— Боже мой, Боже мой, что же это значит?

— Ну послушайте, — снова заговорил Грегуар, — не будем терять присутствия духа… Вы не думали посмотреть, не утащили у вас чего–нибудь?

— Как это?.. Не утащили у меня?.. Но снова эти кошки…

— Все–таки проверьте, — настаивал Грегуар. — Чтобы знать, вопрос только в кошках или же примешивается еще что–нибудь…

— Как вам угодно, — проговорил Шедевиль. — Признаюсь, не очень понимаю, куда вы клоните.

Круговым движением он указал на кабинет.

— Здесь все в порядке. Впрочем, и брать–то нечего. Обстановка обычная, купленная до моей женитьбы… Жизель она не нравилась. Она считала, что это была обстановка старого холостяка. Я намеревался заменить ее.

Грегуар движением подбородка указал на фотографию на секретере.

— Госпожа Шедевиль?

— Да.

Шедевиль чуть было не добавил, что она была красавицей, но если этот грубоватый толстяк не был законченным деревенщиной, то должен бы уже это заметить.

— Хорошо, — сказал Грегуар. — Обойдите другие комнаты!

— Деньги мои в банке, — возразил Шедевиль. — Но поскольку вы на этом настаиваете…

Он прошел на кухню, где принялся разговаривать сам с собой. Грегуар набил свою трубку большим пальцем, не прекращая осматриваться вокруг. Почему все эти кошки?

— Ни у кого не могло бы возникнуть мысли ограбить меня, — протестующе звучал в отдалении голос Шедевиля.

Грегуар вновь перевел глаза на портрет Жизель. Художественная фотография, подписанная известным именем. Декольте не лишено смелости.

— Драгоценностей нет, — продолжал говорить сам с собой Шедевиль, — картин нет… Жизель вкладывала все свои деньги в туалеты.

Грегуар шагал взад–вперед, поглаживал затылок, слегка похлопывая себя. Почему все эти кошки? Он остановился перед камином.

— Остолоп! — пробурчал он.

Шедевиль осматривал спальню горничной. Грегуар тяжело опустился на колено, приподнял спускную заслонку у камина. Металлические листы, которыми никогда не пользовались, вращались плохо. Грегуар наклонился, пощупал кирпичи. Черт возьми! Два из них, выступающие, шатались в своих гнездах. Он вытащил их, запустил руку в углубление. Какая–то пачка писем, перевязанная ленточкой. Трогательно!.. Теперь — быстро! А эта чертова заслонка скрипела, скрипела!..

Грегуар встал, пробежал глазами одно письмо, сунул пачку в свой карман.

— Ничего! — издалека слышался голос Шедевиля. — Ничего не пропало. Ничего не может не хватать.

Он снова появился, разводя в бессилии руками.

— Я был в этом совершенно уверен. Вопрос только в котах. Скажите!.. Не мог бы я вас попросить… Не трудно ли вам будет увести вот этого?

— Мне?

— Да. Это, может, звучит идиотски, но я никогда не решусь тронуть его.

Грегуар как–то неопределенно покривился.

— Хм! Его можно временно просто запереть на кухне.

— В любом случае я пойду ночевать в отель, — поспешно добавил Шедевиль. — Когда я думаю, что какой–нибудь четвертый кот… Нет–нет… я не из пугливых, но эта мысль… Встаньте на мое место!

— Конечно!.. Однако вам не следует воспринимать это дело слишком уж всерьез. Что, по сути, имеет значение для вас, так это снова найти Зулу. Так вот, я очень надеюсь…

— Да услышит вас Господь! — сказал Шедевиль.

Во второй половине дня Грегуар явился в Бюро объявлений основных ежедневных газет. Он старательно написал своим крупным почерком:

«ГРЕГУАР ХОТЕЛ БЫ ВСТРЕТИТЬСЯ С ГОЛУБЫМ КОТИКОМ.

ОТВЕТ ДАТЬ В СЛЕДУЮЩЕМ НОМЕРЕ ГАЗЕТЫ».

Три дня спустя Грегуар появился на улице Шазель. Шел он тихонько и следил за обоими тротуарами. Изредка он оборачивался. Шаг его замедлялся по мере того, как он приближался к дому Шедевиля. Десять часов. В магазинчиках народ. Грегуар выколачивает о каблук свою трубку и сразу же набивает ее. Он смотрит на второй этаж, где проживает его клиент. Шторы задернуты. Грегуар проходит здание, а затем в несколько быстрых прыжков пересекает улицу. Он звонит в квартиру на первом этаже.

— Мсье Жозеф Мюжер?

— Да, мсье.

— Грегуар, частный детектив. Ваше послание только что попало ко мне.

— Детектив?.. Хм!.. Проходите, мсье.

Мюжер, похоже, дезориентирован, обеспокоен. Он проводит своего посетителя в шикарную студию. Красное дерево и палисандр. Рояль. Современные полотна. Своим тяжелым, неподвижным взглядом Грегуар все оценил, все взвесил, включая Мюжера, который выглядит так молодо в своем расписанном фиолетовыми пятнами домашнем халате. Он вытаскивает пачку писем.

— Я вынужден был прочитать кое–какие из них, — сказал он без иронии.

Мюжер покраснел.

— О! — замечает Грегуар. — Все вы говорите одно и то же. Разрешите?

Он демонстративно закуривает трубку, поджигает одно письмо и кладет маленький сворачивающийся факелок на медный поднос.

— Ваша очередь продолжить начатое. Так будет лучше для всех.

— Забавный вы человек, — говорит Мюжер, — но, клянусь вам, доставляете чертовское удовольствие. А! Эти письма!.. Выпьем, мсье Грегуар?

— Чуточку «Чинзано».

— Но каким образом вы их раскопали?

— Из–за кошек.

— Значит, из–за этого. Шедевиль заметил…

— Ей–богу, может быть, он и не очень умен, но в конце концов у него тоже есть глаза! И даже мозги, которыми он попытался воспользоваться… Поскольку он не понимал, то пришел за мной.

Молодой человек поднял свой бокал:

— За ваше здоровье, Шерлок Холмс!

— За ваши любовные приключения, — негромко говорит Грегуар и добавляет: — Я сразу же подумал, что замена одного кота другим была непредвиденным следствием первого… Результатом какого–то совершенно независимого предприятия… Это бросалось в глаза. Но какого рода предприятия? И предпринятого кем? К счастью, я увидел фотографию госпожи Шедевиль.

— И один ее вид…

— Боже мой! С одной стороны, молодость и красота! С другой — сорок восемь лет, редкие волосы, ухватки «папули». Кроме того, муж отсутствовал. Кто–то неизбежно его замещал. Кто–то более соблазнительный…

— Вы смеетесь надо мной!

— Вовсе нет. Увидите, мсье Мюжер, когда вам будет сорок восемь лет… Тогда я сказал себе: друг госпожи Шедевиль вернулся… Но почему? Потому что она умерла?.. Я вспомнил тогда, что Шедевиль намеревался менять квартиру. Я ухватился за эту ниточку. Неизвестный мог опасаться его отъезда, потому что в квартире существовало нечто, что могло быть обнаружено. Что?.. Что любовник может оставить у своей любовницы? А! Я привык, давайте… Письма, черт возьми! Всегда письма! Ваша мания писать!.. Оставалось найти тайник. Тайник в настоящий момент, вероятно, пустой. Но докопаться до конца — это моя работа… Мебель? Пустотелый–предмет? Нет. Слишком неосторожно. Шедевиль мог бы случайно обнаружить. Какое–нибудь легко доступное место, но которым никто не подумает заинтересоваться. Конечно же камин, поскольку есть центральное отопление.

Мюжер разражается нервным смехом.

— Признаюсь, я не подумал об этом тайнике. Вы очень сильны, мсье Грегуар. А тайну с котами вы разгадали?

Грегуар насупился.

— Пока нет.

— Так вот, сейчас я вам поясню, но в свою очередь никакой похвалы не заслужу. Все, что вы только что сказали, верно. Я познакомился с Жизель два года назад. Красота дьявольская — так оно и было, даже больше того. Не раз мне пришлось пожалеть ее бедного добряка мужа. Сам я… Короче, она заказала третью пару ключей, и я посещал ее, когда Шедевиль уезжал по делам.

— Но… Жюльетта?

— Та спала рядом, Жизель предпочитала чувствовать ее за спиной, может быть, когда просыпалась… Так что у нее бывали моменты… Все очень просто, в конце концов, она начала меня пугать. Но я больше не мог обойтись без нее. Когда я проводил день, не увидев ее, то писал ей до востребования.

— И подписывались: «Голубой котик».

— Это она меня так называла. Над этим нечего смеяться.

— Я не смеюсь. Дальше?

— Сто раз я советовал ей сжечь мои письма. Она отказывалась. Пан или пропал — в этом была вся Жизель. Она считала, что нашла идеальный тайник в личном кабинете своего мужа… Ну, остальное вы знаете… Я случайно узнал, что Шедевиль собирается переезжать. Я места себе не находил. В субботу я решился. Из своего окна я увидел, как Шедевиль и его горничная садились в автомобиль. Подумал, что они вместе отправлялись в Мёлан. Сейчас или никогда…

— Расскажите мне о котах…

— Я к этому подхожу.

Мюжер встает, открывает дверь и зовет:

— Микадо!.. Микадо!..

В комнату входит серый кот и начинает тереться о ноги своего хозяина. Кот на высоких лапах, худой, взгляд дерзкий. Знаменитый серый кот!

— Это невозможный кот, — говорит Мюжер. — Он повсюду ходит за мной — в аптеку, в табачный магазин.

— Я понимаю, он пошел за вами во время вашего посещения квартиры.

— Именно! Я не до конца закрыл входную дверь, чтобы в случае тревоги обеспечить себе поспешный уход. Неожиданно я услышал в спальне настоящий бедлам, крики, будто режут, беготня какая–то. Я понял, что Шедевиль, тот тоже завел кота… И тут автомобиль останавливается перед домом… Тем хуже для котов! Я бросился наутек, бросив Микадо. Шедевиль уже поднимался по лестнице. Я забрался на третий этаж, чтобы не столкнуться с ним.

На какое–то мгновение Мюжер прерывается и отирает пересохшие губы.

— Я дождался, чтобы дверь снова закрылась. Однако, когда я собирался спускаться вниз, то услышал, как кто–то мяукает. Кот, уважаемый кот, которого Микадо обратил в бегство, сидел там. Ко мне вернулась надежда. Может быть, еще не все потеряно. Если бы Шедевиль не заметил исчезновения своего кота, если бы он не заметил моего присутствия, если бы из каких–нибудь соображений ему пришлось снова выйти… Знаете, как в такие моменты быстро соображаешь… Я поймал кота, спрятал его под курткой и вернулся к себе. Отсюда — посмотрите, из этого окна за вами — можно легко наблюдать за домом напротив. Несколькими минутами позже Шедевиль опять сел в свою машину. Тогда я снова взял кота и отнес его к нему. Безусловно, я забрал Микадо и — черт возьми! — забыл поискать письма. Чувствовал я себя как на сковороде!

— Простите, а этот кот, подобранный на лестнице, это же был белый кот?

— Да, белый кот. А что?

— Так вот, друг мой, знайте, что Зулу — черный, совершенно черный. Тот, которого вы приняли за кота Шедевиля, какой–то другой прогуливавшийся третий кот. Это привело к тому, что мне пришлось разгадывать две загадки вместо одной: загадку черного кота, ставшего серым, и серого — ставшего белым.

Мюжер хлопает себя ладонью по лбу.

— Так вот почему булочник, что на углу, вывесил в своей витрине объявление:

«ПОТЕРЯЛСЯ КРАСИВЫЙ БЕЛЫЙ КОТ.

ОТВЕСТИ ЕГО К КОНСЬЕРЖКЕ ДОМА 42–БИС».

Грегуар улыбается и допивает свой бокал.

— Возможно, старая Жюльетта увидит это объявление и отнесет кота его хозяину. В этом отношении мы спокойны. Остается этот несчастный Зулу… Досадно! Я подал Шедевилю надежду…

Он машинально переводит взгляд по направлению к дому напротив и вздрагивает.

— Вот так да!.. Там!.. Я не ошибаюсь…

Вдоль стены, прижимая уши, пробирается черный кот, почти касаясь брюхом земли.

— Мюжер, живо закройте Микадо!

Грегуар открывает окно и пытается придать голосу благожелательный тон:

— Зулу!.. Зулу, мой маленький…

Зулу останавливается. К счастью, на проезжей части никого нет. Потерянный, оголодавший кот стремительно двигается и прыгает на подоконник.

— Иди, мой красавчик! — говорит Грегуар.

Он закрывает окно и представляет кота Мюжеру:

— Зулу Шедевиль… Вы знаете, что вам остается сделать?.. Как только Шедевиль и его горничная уйдут… А?

Мюжер в нерешительности.

— Ба! — тихим голосом говорит Грегуар. — Ну что для вас еще одно посещение?





Собака




Сесиль дошла до той степени, когда горечь превращается в муку. Уже забываешь, от чего страдаешь. Хочется только одного — сесть, лечь, уснуть… уснуть! Она даже не помнила, где оставила свою машину, и какое–то время пребывала в состоянии человека, который просыпается в незнакомом мире и силится вспомнить, кто он и что он. А потом она как–то встряхнулась, мысленно вернулась к реальности и внезапно решила, что все, что с ней произошло, может, и не так уж важно. В жизни каждой молодой пары, наверное, наступает такой момент, когда один видит другого таким, каков он есть. И что тогда — конец любви? Или же начало другой любви, знакомство с печалью и безропотностью? Останется ли Морис тем незнакомцем, которого она только что в нем рассмотрела? Это произошло в мгновение ока, как будто новый Морис подменил того прежнего, которого она так любила. С виду он оставался тем же самым мужчиной, но теперь она испытывала стыд, что когда–либо принадлежала ему. Прежде всего, он оказался грязнулей. И его манера зажимать зубами кисть, когда он писал картину! И напевать идиотские мотивчики. И эти рисунки! Человечки, которых ребятишки изображают на стенах: вместо головы — овал, вместо волос — четыре или пять вертикальных черточек, нитевидное тело. Он называл эти глупости идеограммами и говорил, что хорошая реклама, чтобы запомниться, должна шокировать. Так как он всегда находил объяснения, всегда оказывался прав, его мастерскую заполняли ужасные работы, которые расхваливали какое–нибудь мыло, карандаши или аперитив. Его последняя находка: нечто вроде бензоколонки, наполненной красной жидкостью. Шланг тянется по вытянутой руке какого–то карлика. Возле насоса еще одно странное существо в фуражке с надписью: «Банк крови». Под карликом пояснительная надпись: «А мне налейте десять литров». Вот что он рассчитывал продавать! Она впервые разозлилась, и все ее упреки, вся горечь выплеснулись разом… Ее наследство, проглоченное за два года; долги всем торговцам; бессмысленное существование без будущего… И что–то щелкнуло: она увидела Мориса уже не глазами любящей женщины, а глазами доктора или, например, полицейского. Она прочитала на его лице ярость неудачника, который еще артачится, заметила желание ударить и страх, малодушие… И теперь она не осмеливалась возвращаться, потому что знала, что разразится, наверное, рыданиями при новой встрече с человеком, утратившим свою маску. Напрасно она лукавила: то, что с ней происходило, было ужасно. Если бы Морис заболел, она бы охотно работала. Материальные трудности не страшили ее. Но у нее даже этой возможности не осталось. Морис не позволил бы, чтобы она нашла работу. В его семье женщины не работали. Он забыл, что они были богаты!

Сесиль вытащила из своей сумочки ключи от машины. Еще один повод для ссор. Автомобиль купили благодаря дяде Жюльену, который сам предложил дать взаймы четыреста тысяч франков. Он согласился с тем, что Морис не мог таскать свои картины под мышкой. Она вышла замуж за обманщика — вот в чем правда! Племянник дяди Жюльена оказался обманщиком, устроившимся в жизни, полной обмана, который развлекался тем, что дурачил себя и других. Нет, так продолжаться не может. Сесиль захлопнула дверцу машины и отъехала в сторону. Никогда больше она не станет брать эту машину, которая им не принадлежит. Она будет ходить пешком. Привыкнет обходиться безо всего. Никогда не попросит пощады. Сирота и разведенная жена. А почему бы и нет?

Сесиль заметила, что забыла купить хлеба и зайти в бакалею. Тем хуже! Морис обойдется. Хватит с нее прислуживать ему. Она вырулила на небольшую улицу, где они жили, огибавшую Венсеннский лес, и тут же притормозила. Там, перед домом, стоял большущий автомобиль зеленого цвета, «бьюик» или «понтиак»… Она интуитивно угадала, прежде чем прочитала, номер департамента — 85. Номер Вандеи. Дядюшка! И она сразу сделала вывод: он приехал за своими деньгами. Этого следовало ожидать! Морис мог сколько угодно рассказывать, что дядюшка Жюльен — самый лучший из людей; она же всегда знала, что когда–нибудь он заявит о долге. Надо быть Морисом, чтобы отказываться признать очевидное. Можно бы продать машину. Мало! Тогда останется найти еще более ста тысяч франков. Что этот человек подумает о ней? Так как Морис, наверное, скажет ему: «Это моя жена! Она никогда не умела справляться!»

Зеленый автомобиль тронулся с места. Сесиль едва не нажала на газ. Она должна догнать дядю, познакомиться, объяснить ему… Но машина уже умчалась, дядя был далеко, и Сесиль поставила автомобиль у тротуара. Она не торопилась подниматься наверх, сметать в кучу окурки, заниматься готовкой, слышать, как Морис с воодушевлением восклицает: «На этот раз дело в шляпе!» Одна она бы так хорошо жила! Она закрыла автомобиль на ключ, поскольку привыкла к порядку, и пошла по лестнице. Этот дом она тоже видела как бы впервые. Она воспринимала запахи, которых никогда не замечала. Она чувствовала глубокое отвращение и потерянность, подобно кому–то, кто внезапно утратил веру в себя.

Морис распевал. Он услышал, как закрылась дверь, и крикнул:

— Сесиль? Это ты?

Он выбежал в прихожую. В левой руке он держал галстуки, а в правой — пару сапог.

— Уезжаем, малышка Сесиль… Уходим… Ну вот, что с тобой?

— Это твой дядя был?

— Да.

— Он хочет получить свои деньги?

— Какие деньги?.. А! Да… Это не в счет, все это… старые дела… Пойдем, я тебе расскажу.

Он подтолкнул ее в комнату, служившую ему мастерской, в гущу своих рекламных граффити. На мольберте сох эскиз — творение утренних часов. Рисунок напоминал какую–то бутылку, но на самом деле изображал церковь. «Бо… Боже… Боженька… побывайте в Шартре…» Морис разразился хохотом.

— Жюльен, он нашел это потрясающим. А он в этом разбирается… Так вот!.. Он должен отправиться в поездку. Он не дал мне объяснений — это не в его стиле. Просто сказал мне, что нуждается в нас для присмотра за своим замком… Подожди, дай мне договорить… да, я знаю Агерезы, его старые слуги… Вот именно, они ушли от него… Знаешь, сколько ему лет?.. Семьдесят четыре… И ей столько же. Уже давно они собирались вернуться в Испанию. Ну вот, так и случилось. И поскольку у Жюльена не было времени искать кого–то еще, он и подумал о нас.

Сесиль никогда не видела его таким возбужденным. «Прямо ребенок какой–то», — подумала она.

— Когда нужно ехать? Он дал нам время на сборы?

Морис сбросил галстуки в уже битком набитый чемодан.

— Невозможно! Я рассказывал тебе, что у него собака, к которой он очень привязан. Он не может взять ее с собой. Этот несчастный пес помрет с голоду, если мы не позаботимся о нем! А он, похоже, здорово жрет!.. Подумай — немецкая овчарка! Но ты же их любишь, этих волкодавов, разве нет?.. Сесиль, ты не довольна?

— Не знаю, — сказала Сесиль. — Если бы мы не задолжали ему столько денег, может, и…

Морис встал перед ней на колени, обхватил ее руками.

— Все улажено, малыш, все–все. Жюльен аннулирует долг при условии, что мы отправимся немедленно. Все очень серьезно. Оставить этот замок со всем тем, что там находится внутри, без присмотра — просто нельзя. Сама подумай. Это на десятки и десятки миллионов, одна мебель чего стоит. И потом, в конце концов, это замок его жены. Если бы он принадлежал ему, то, я думаю, он бы наплевал на него, но семейство графини, то есть моей тетки, устроит скандал, если стащат хоть одну вилку!

Сесиль смотрела на это поднятое к ней лицо, на гладкий лоб, который не омрачит, наверное, никогда никакая забота, на горячие, поблескивающие глаза, в которых отражались две задумчивые Сесили. Она прикрыла их своими ладонями, невольно наклонилась и нежно прошептала:

— Да… Едем.

Тогда–то Морис и показал себя. Одежда, обувь, белье жены. («Оставь, оставь: это мужская работа!») втискивались в чемоданы, которые моментально с силой закрывались, а он комментировал:

— Пятьсот верст. Сегодня уже приедем на место. Заметь, я не знаю тех мест… Это в сторону Леже, какая–то заброшенная дыра, в краю шуанов… Местные терпеть не могут Жюльена… Передай мне пуловеры… Графиня даже не посмела выходить замуж в своем районе. Их бы камнями забросали… Еще бы! Одна из Форланжей — древнейший род, крестовые походы… и потом, мой Жюльен такой, каким ты можешь его себе представить… Тебе надо бы приготовить сандвичи… Ну что ты на меня уставилась?.. Нет, оставь. Жюльен дал мне на поездку десять тысяч франков… Если проголодаемся, пообедаем где–нибудь по дороге.

Они поехали. Морис все время разговаривал, нервно смеялся, и Сесиль спрашивала себя, не выпили они ли с дядей Жюльеном. Не в правилах Мориса перемалывать одни и те же истории, которые она знала наизусть: романтическая встреча Мадлен де Форланж и Жюльена Меденака, безумная страсть графини, разрыв со своей семьей и — семь лет спустя — смерть Мадлен на Канарских островах от перитонита… Все это она знала. Для Мориса дядюшка Жюльен оставался каким–то богом. У нее создалось впечатление, что ее муж старается во всем ему подражать. Бедняга Морис! Как далеко ему до того Жюльена, ради которого женщина пожертвовала всем.

— Он сильно любил свою жену? — спросила она.

Морис, ошарашенный, посмотрел на нее.

— Кто?

— Твой дядя.

— Ты такие вопросы задаешь! Конечно, он ее сильно любил. Для того, чтобы такому мужчине, как он, приехать и заживо себя похоронить в этом вандейском замке, нужно испытывать глубокие чувства, тебе не кажется?

— Но он продолжал разъезжать?

— Ясное дело. Когда одиночество начинало слишком давить, он сматывался. Вполне естественно. Подумай, ведь он жил в обществе только своей прислуги!

— А ты что бы делал на его месте?

— Дурочка ты, малышка Сесиль. На его месте…

Морис, всматриваясь в дорогу, пожал плечами.

— Я бы очень хотел там оказаться, на его месте. — Он тут же продолжил: — Нет, не так. По сути, он не был счастлив… Этим утром он показался мне странным… как будто человек, с которого уже довольно этой бесцельной жизни. Даже не представляешь, как он постарел и похудел. Наверное, отъезд Агерезов нанес ему удар.

— Ему достаточно все продать и обосноваться в Каннах или Италии. Там по крайней мере он сможет общаться с людьми.

— Продать что?.. Я тебе уже объяснил, что ему ничего не принадлежит. Он получает доход, что уже неплохо. Но замок остается у Форланжей. Нормально?

— О да!

— Он не может даже подсвечника продать.

— Если он уедет надолго, мы вынуждены будем там обосноваться? — спросила Сесиль.

— Это меня бы удивило. Он попутешествует недели две–три, а потом вернется. У него свои привычки. Он уже не такой молодой.

Морис на какое–то время замолчал, Сесиль думала. Три недели! А потом?.. Она понемногу тупела от автомобильной качки. Она попыталась вновь завести разговор.

— Если бы не собака, он бы нас не пригласил.

— С твоей стороны нехорошо так говорить, — возразил Морис. — Он славный мужик — Жюльен. Не будешь же ты упрекать его в том, что он любит свою собаку?

Сесиль больше не слушала его. Она поддалась глубокой усталости, которая, возможно, больше не оставит ее. «Нелюбовь, — подумала она. — Нелюбовь… Откуда появилось это странное слово?» Она задремала.

Проснулась она от ощущения свежести. Морис вышел из машины и изучал карту при свете фар. Сесиль даже вскрикнула, когда захотела распрямиться. Спина напряглась и скрючилась, как лиана, и все суставы хрустели. Коснувшись ногами земли, она чуть не упала.

— Отлично, — сказал Морис. — Я подумывал, покажешься ты или нет. Ты знаешь, мы приехали. Или почти приехали… Вот уже двадцать минут, как я кручусь вокруг Леже и не найду дороги. Замок где–то здесь.

Он сложил карту. Как в театре теней, стала вырисовываться колокольня, а тишина стояла такая, что шаги раздавались на каменистой дороге, словно под сводами собора. Сесиль стало холодно, и, если бы не Морис, она бы испугалась. Она всегда жила в городе, ночные звуки которого ей нравились. Здесь же перед ней простирался какой–то иной мир, границы которого она пересекла во сне, и все ее привычные ориентиры исчезли. Она поспешила сесть обратно в автомобиль. Морис выехал на грунтовую дорогу, по которой его малолитражка покатилась, переваливаясь с боку на бок. Время от времени лесная поросль скребла по дверцам своими ветвями. Какой–то зверь отскочил в мягком потоке света, качавшемся перед машиной.

— Кто это?

— Кролик, наверное, — ответил Морис. — В этих местах полно дичи… Ты проголодалась?

— Нет. А ты?

— Я тем более.

Дорога стала подниматься вверх. Фары высветили густую листву позади стены, над ней сверкали куски стекла.

— Парк, — сказал Морис. Медленно проплывала стена, черного маслянистого цвета, увитая плющом. Дорога терялась под ковром опавших листьев.

В тени листвы, медленно колышущейся, словно клубы дыма, мерцали большущие звезды. Сесиль молчала, продрогнув до костей. А стена все тянулась, увенчанная искорками и как бы опоясанная электрическими огнями. Морис, похоже, испытывал то же ощущение, что и Сесиль, так как проговорил:

— Бедный Жюльен! Должно быть, не часто он здесь веселился!

Дорога вильнула в сторону, и появилась решетка ворот, монументальная, с украшениями, не совсем уместная в чаще лесов и зарослей. Морис затормозил и вытащил из «бардачка» тяжелую, словно гиря, связку ключей.

— Боюсь, это надолго! — пошутил он.

Но он сразу же нашел нужный ключ и, потянув изо всех сил, открыл железные ворота. Автомобиль въехал на аллею, и фары высветили в глубине безжизненный фасад замка.

— Неплохо! — сказал Морис. — Действительно, неплохо… Слишком симметрично… Еще чуть–чуть — и напоминало бы казармы… Проснись, графиня. Вот ты и в своих владениях!

Он закрыл решетку ворот и вновь занял свое место за рулем. Сесиль показала на низкое здание слева.

— Что это такое?

— Судя по дядиному наброску, — объяснил Морис, — это старинные конюшни; Агерезы жили там, видишь, с краю… та часть, перестроенная под флигель… Остальное не знаю… Какие–то подсобные помещения, гаражи…

Неожиданно они услышали лай собаки, и Сесиль вздрогнула. Она яростно лаяла где–то со стороны замка.

— Она заперта, — сказал Морис. — Жюльен уверял меня, что она не злая.

Собака рычала, раскатисто лаяла, потом визгливо и жалобно отрывисто тявкала и снова угрожала свирепым рыком, переходящим в хрипоту.

— Мне как–то неспокойно, — сказала Сесиль. — Ты знаешь ее кличку?

— Да. Шарик… Знаешь воздушные шарики? Она, кажется, может брать препятствия свыше двух метров… представляешь?

Они оставили машину у крыльца и направились к псарне. Это была пристройка справа от замка, куда ставили тачки и складывали поливальные шланги. Собака смотрела, как они подходили, стоя за окошком с запыленными стеклами. Их поверхность запотела от собачьего дыхания, а ее глаза блестели, как у дикого зверя. Сесиль остановилась.

— Мне страшно, — выговорила она. — Можно подумать, оборотень.

— Да ты с ума сошла! Славный волкодав, который напуган пуще тебя.

Собака зарычала, потом они услышали, как она громко дышала под самой дверью, скребла землю когтями.

— Ее все–таки надо выпустить, — сказал Морис. — Существует верный способ: дать ей поесть. Она и успокоится. Подожди меня здесь… Поговори с ней… Сейчас попытаюсь найти что–нибудь.

Он побежал к замку. Собака за дверью ходила кругами и очень часто дышала, как если бы хотела пить. Когда Сесиль положила ладонь на щеколду, пес тихонько заскулил. Потом гортанным, до странности человеческим голосом он выразил нечто неясное, но столь трогательное, что Сесиль больше не колебалась. Она чуть–чуть приоткрыла дверь. Пес просунул в отверстие свою длинную мокрую морду и широким взмахом языка лизнул ладонь Сесиль. Воспользовавшись ее оторопелостью, он покрутил головой, чтобы расширить проем, и Сесиль увидела, как во двор устремилась большая волчья тень, которая стала бесшумно крутиться вокруг нее.

— Шарик!

Голова приблизилась, и внезапно лапа, твердая, как палка, с силой опустилась на плечо Сесиль. Красные глаза собаки были на уровне глаз молодой женщины. Она почувствовала на своем лице горячее дыхание и получила удар языком поперек носа вроде влажной теплой пощечины.

— Шарик… Зверюга ты моя… Сидеть.

Собака послушалась, и Сесиль присела возле нее на корточки, чтобы погладить ее по голове.

— Хорошая собака, — прошептала она. — Ты меня напугала, правда–правда… Прямо на ногах не стою… Почему у тебя такой сердитый вид, Шарик?

Собачьи глаза вращались под пальцами Сесиль; между ушами у нее была полоска мягкой шерсти, которая двигалась из стороны в сторону, а ласка ей настолько понравилась, что она поднимала свою мощную голову, прикрывая наполовину веки.

— Хозяин тебя бросил, — продолжала Сесиль. — Ты тем более несчастная… Но ты же видишь, я тебя очень люблю.

Пес улегся, успокоенный, доверчивый, одно ухо поднято, чтобы ничего не упустить из загадочной речи Сесиль.

— Ты красивый пес… красивый маленький Шарик… Ты пойдешь со мной гулять, а?.. Завтра.

— Иду! — крикнул с крыльца Морис.

Пес моментально вскочил, рыча. Сесиль вцепилась обеими руками ему в ошейник.

— Тихо… Тихо…

Она надавила на спину животного, чтобы усадить его, но Шарик стоял как вкопанный.

— Иди вперед не спеша! — крикнула она в свою очередь. — Пусть он еду увидит. Он тебя не знает.

— Ну и народ! — воскликнул Морис. — А тебя, тебя он знает?

— Мы — это другое дело… поставь миску там… отойди!

Сесиль ощущала мускулы, напрягшиеся под взмокшей шкурой, какой–то дикий порыв, который все не мог улечься. Она тихонько провела растопыренными пальцами по впалым бокам, жесткой спине, подрагивающей от азарта груди.

— Здесь… Здесь… Он сейчас будет есть, наш красивый Шарик… Он голодный.

— Все, что и требовалось, — сказал Морис. — Идем! Оставь его жрать и иди ложиться спать.

— Замолчи.

— Если захочу, замолчу. Ничего себе манеры!

— Ты ему не нравишься.

— А ты, ты ему нравишься! Совсем спятила бедная девочка. Ладно, влюбленные, спокойной ночи… Я так иду бай–бай. Совершенно вымотался.

Он закурил сигарету, выпустил дым в сторону собаки и удалился.

— Видишь, какой он? — прошептала Сесиль. — Чуть что, сразу сердится… Он два дня на меня дуться будет… Ешь, Шарик.

Сидя на корточках, она смотрела, как волкодав поглощал еду. Сна больше не было. Рядом с собакой она уже не боялась. От открытой двери замка до самого низа крыльца разворачивался коврик света. Окна освещались одно за другим по мере того, как Морис обследовал жилище. У Сесиль не было желания шевелиться. Время от времени пес бросал быстрый взгляд, убеждался, что она по–прежнему с ним, затем возвращался к своей миске. Когда он закончил, то зевнул, потом подошел и обнюхал ладони Сесиль.

— Нет, у меня ничего больше нет, — сказала Сесиль. — Завтра я приготовлю тебе что–нибудь вкусненькое, увидишь, что–нибудь особенное.

Она встала и вошла в пристройку, куда проследовала за ней и собака.

— Спи спокойно, маленький мой Шарик.

Она встала на колени, прижалась щекой к шее животного. Она беспричинно растрогалась. Ей показалось, что она нужна собаке.

— Ты будешь вести себя тихо. Это понятно? Чтобы не слышала тебя!

Она бесшумно закрыла дверь. Но сразу же заметила ее, стоящую за стеклом, скребущую лапой по оконному переплету. Она помахала ей рукой, как человеку. Больше она не жалела, что поехала вместе с Морисом.

Замок открывался перед Сесиль, весь освещенный и молчаливый, внушительный, таинственный и торжественный. Она смущенно продвигалась вперед мелкими шагами, словно в музее, прижимая руки к груди, когда замечала свой силуэт отраженным в каком–нибудь затерявшемся зеркале. Она проходила через гостиные залы с богато расписанными потолками, с дорогими люстрами. Старый паркет поскрипывал впереди нее, как будто какой–то невидимый хозяин шел, опережая ее, из комнаты в комнату, поджидал возле двустворчатых дверей, чтобы явить ей новое убранство, о котором она, находясь в полном восхищении, сохранила лишь смутное воспоминание. Она никогда не смогла бы здесь жить. Она начинала понимать, почему дядя Жюльен так часто отсутствовал. Повсюду прошлое брало верх над жизнью. Слишком много портретов, бесценной мебели, слишком много истории. Невозможно себе представить, чтобы сесть здесь и просто побеседовать. Единственное, что можно себе позволить, так это пройтись на цыпочках. Огромная лестница, украшенная трофеями, головами лосей, с как будто живыми глазами, величественно вела на этажи. На лестничной площадке второго этажа появился Морис, рукава рубашки засучены.

— Ну что, решилась?

Он закурил длинную пеньковую трубку. Сесиль ненавидела его.

— Могла бы погасить свет за собой.

Сесиль не посмела сказать, что ей бы на это духу не хватило. Морис показал ей их спальню в самом конце длинного коридора и спустился затворить двери. Когда он вернулся, Сесиль перед окном созерцала ночной пейзаж.

— Нравится? — спросил он. — Признайся, что ради этого стоило приехать. Завтра рассмотрим поподробнее.

— А что это вон там? — спросила Сесиль.

Морис приблизился.

— Нет, это не пруд, — пояснил он. — Это Булонь, маленькая речушка, которая течет у подножия замка. Эта сторона выходит в парк. Похоже, вид великолепный. А все же бестия этот Жюльен, жалеть его нечего. Но за кровать я его отругаю. Можно с таким же успехом спать на скамейке в сквере.

Напевая, он разделся.

— Можешь укладываться, — тихо произнесла Сесиль.

Морис тотчас же уснул. Прежде чем лечь спать, Сесильзакрыла дверь на ключ, прислушалась. Замок, отданный на откуп ночи, начал странный монолог, состоящий из шелеста, вздохов, поскрипываний, похлопываний. Она тихонько прилегла возле мужа и оставалась напряженной, начеку. К счастью, есть собака. Она залаяла бы, если бы случилось что–нибудь необычное. У Сесиль объявился союзник. Против чего? Против кого? Абсурд какой–то. Она сомкнула глаза и сразу же их снова открыла. С открытыми глазами она чувствовала себя в большей безопасности. В спальне держался запах увядших цветов. Она попыталась определить, откуда он шел, бросила это занятие и каким–то таинственным ходом мысли вернулась к своим мукам. Эпизод с замком забудется, и надо будет возвращаться, надо научиться не бояться Мориса. Он спал, преспокойно дышал, без забот, без проблем. Он вечно отсутствовал, окопавшись в своем эгоизме. Он оставался с краю… всегда с краю. С чудовищной прозорливостью, характерной для бессонницы, Сесиль проникала в суть их разлада, видела свои собственные недочеты: вправе ли она желать, чтобы Морис стал простым продолжением ее самой, безоглядно любил ее… как… как Шарик, например? Разве в этом подлинная любовь? Ее нога натолкнулась на ногу мужа, и она поспешно отдернула ее. Слезы омочили ее лицо. Хорошо плакать в темноте рядом с мужчиной, погруженным в бессознательное состояние. Покуда тела могут касаться друг друга, соединяться воедино, может быть, не все потеряно? Что все портит, так это рефлексия. Жить как животине! Никогда не мучить себя этими «почему»!.. Слова медленно путались в голове Сесиль… Она шла по лугу вдоль берега реки, воды которой устремлялись каскадами вперед по валунам. Водопад производил шум, похожий на сильный ветер. Нервный толчок разбудил Сесиль. Что она услышала? Нет, это уже не сон. Гудение мотора.

— Морис!

— Да.

— Ты не спишь?

Гудение приближалось. Нет, это не машина, проезжающая по дороге мимо замка. Это машина, ехавшая по парадному двору.

— Не бойся, — сказал Морис.

Он зажег свет, посмотрел на свои часы на столике у изголовья.

— Половина третьего… Думаю, Жюльен забыл что–нибудь.

— Это невозможно! — сказала Сесиль.

— О! Ты знаешь, с ним… Пойду посмотрю.

— Морис! Не оставляй меня.

Она поднялась одновременно с ним и первой открыла дверь. Они оба побежали в конец коридора, где большое окно выходило во двор. Перед флигелем Агерезов разъезжал автомобиль.

— А если это не он? — прошептала Сесиль.

— То ты услыхала бы собаку?

Автомобиль заехал за флигель, и его фары потухли.

— У него полное право вернуться к себе, когда ему вздумается, — продолжил Морис. — Может быть, он изменил решение. Во всяком случае, утром выяснится… Морозит здесь… Ты идешь?

Они вернулись обратно в свою спальню. Но Сесиль не могла снова заснуть. Если бы дядя Жюльен что–нибудь забыл, то зашел бы в замок, стал бы шуметь. А тут все было тихо. И если бы он опять уехал, то снова бы услышали мотор. Или он лег спать во флигеле?.. Чтобы их не беспокоить?.. Теперь Сесиль упрекала себя, что так просто приняла его приглашение. Для дяди Жюльена, который даже не был с ней знаком, она до настоящего времени оставалась чужой. Завтра он сочтет ее посторонней. По вине Мориса, который никогда не мучился из–за двусмысленных ситуаций. Она скажет ему — дяде Жюльену… она все ему расскажет… Он, который так и не смог смириться со смертью своей жены, он поймет.

Наконец наступил день. Морис просыпался раздражающе медленно. Поскольку он умирал с голоду, то потерял час, приготовляя огромный и плотный завтрак. Сесиль больше этого не выдержала.

— Я хотела бы, чтобы ты пошел за твоим дядей, — сказала она. — Чтобы представил меня ему. Нельзя же все–таки садиться за стол без него!

Морис рассердился:

— Послушай, малышка Сесиль, Жюльен же годами живет один. Он привык, что его никто не беспокоит, главное, не задают вопросов. Трудно, что ли, уяснить себе это?.. Никаких вопросов!.. Он приходит, он уходит, он свободен. Никто к нему не пристает. Так что давай не начинай.

Поели они, не глядя друг на друга. Потом Морис закурил свою трубку, а Сесиль приготовила собачью похлебку. Опять Морис начал спорить, причем в течение двух лет под различными предлогами продолжался все тот же затянувшийся спор.

— Могу поклясться, что он уже уехал. Он сменил машину. Он всегда любил маленькие спортивные автомобили. Пока вернулись в спальню, он уже был далеко.

— Спортивный автомобиль, его же услышишь.

— Хорошо. Тогда он по–прежнему здесь. Согласен!.. Если он захочет нас увидеть, то знает, где мы находимся… Я спущусь в поселок за табаком и какой–нибудь газетой.

— И за хлебом, — бросила Сесиль. — Побольше хлеба. Кроме него, всего достаточно.

Она пошла выпустить собаку, пока Морис залезал в свою машину. При дневном свете она залюбовалась на большого волкодава с золотистыми глазами. Шерсть палевого цвета, на высоких лапах, мощного телосложения, с подтянутым животом гончей. Он бегал перед ней кругами, слегка подобранный, настораживая своей быстротой и проворностью.

— Шарик, сюда!

Она подняла руку на уровне плеча. Пес разбежался галопом, перепрыгнул через вытянутую руку, бесшумно приземлился и от удовольствия гавкнул.

— Ну, ты и чудище! — сказала Сесиль. — Иди сюда и замолчи. Не разбуди своего хозяина.

Она провела его на кухню. Пес поглощал свою еду, но как только Сесиль делала вид, что уходит, он прекращал есть. Она вынуждена была остаться возле него. Он прошел за ней в спальню и лег на пол, в то время как она заправляла постель.

— Значит, большая любовь? — прошептала Сесиль, лаская его.

Он покусывал ей запястье осторожно, как волчица–мать детенышей, и его клыки блестели как ножи. Сесиль почесала его, прошлась щеткой. Он издавал глубокие вздохи облегчения, на лету лизал заботливую руку. Он прыжком вскочил на лапы, когда Сесиль отодвинулась от него, и пошел возле ее ноги, твердо решив не покидать ее. Она спустилась во двор.

— Тихо, эй! Чтоб не слышала тебя!

Она издалека осмотрела флигель. Он представлял собой двухэтажный домик, все ставни которого были закрыты. Продолжением ему служило вытянутое низкое строение. Сесиль прошла позади зарослей бересклета и обнаружила другую сторону флигеля. Под навесом она узнала автомобиль дяди. Она отчасти была к этому готова. Тем не менее остановилась со смутной опаской.

— А он там? — спросила она собаку тихим голосом. — Ты–то должен это знать!

Она хотела бы постучаться в дверь, позвать. Может быть, дяде Жюльену стало плохо! Не говорил ли Морис, что у того был очень усталый вид? Флигель казался заброшенным. Сесиль медленно направилась к машине. Она следила за закрытыми ставнями, чувствовала себя все более неуютно. Но кто бы мог за ней наблюдать? Она была одна с собакой, а та выглядела абсолютно спокойной. Она быстро заглянула через заднее стекло автомобиля. Никого. Только шляпа на водительском сиденье, старая нейлоновая шляпа, которые носят охотники. Сесиль бесшумно вернулась назад, еще раз внимательно осмотрела молчаливый фасад, потом улыбнулась, потому что собака, нагнув голову, старательно повторяла все ее движения.

— Глупая я, — сказала она. — Ну не идиотка ли? Всегда выдумываю невесть что!

Она проследовала вдоль старинных конюшен с закрытыми воротами. Эта часть здания была повреждена. Потеки ржавчины спускались от водостоков, пачкая стену. За конюшнями располагался каретный сарай, ворота которого были изъедены червями. Сесиль подняла щеколду и приоткрыла одну из створок. Там находилась старинная карета, обитая позеленевшей кожей — та карета, в которой когда–то ездила богатая вдова по воскресеньям в Леже к мессе. Кузов накренился на деформированных рессорах. Мелкая пыль покрывала откидной верх. Но медные фонари целы и сохранили красивую форму. Сесиль вошла и тогда заметила, что осталась одна. Она поискала глазами собаку. Та стояла позади, и ее поведение заинтриговало Сесиль. Голова опущена, шерсть на хребте топорщится, она описывала метрах в двадцати от каретного сарая полукруг столь правильной формы, что казалось, будто она удерживалась на расстоянии каким–то невидимым барьером.

— Ну что… — сказала Сессиль. — Что с тобой?.. Пойдем.

Пес заскулил и попятился назад. Охваченная каким–то подозрением, Сесиль пробралась в сарай и заглянула внутрь кареты. Естественно, ничего. Неожиданно рассвирепев, пес начал лаять самым раскатистым, самым диким голосом. Сесиль поспешно вышла. Если дядюшка здесь, то что он скажет? Пес ходил туда–сюда вдоль таинственной линии, которую не мог пересечь. Поджав хвост между лапами, с оскаленными клыками, он походил на само воплощение ужаса, и Сесиль опасливо обернулась, словно ее преследовали.

— Шарик!.. Послушай… замолчи… Ты же видишь, что никого нет.

Но голос Сесиль дрожал. Она кинула взгляд на ставни флигеля.

— Тсс!.. Тихо.

Пес успокоился, как только Сесиль пересекла некоторую границу. Это было настолько любопытно, что когда молодая женщина вновь обрела хладнокровие, то решила сама во всем разобраться. Она сделала вид, что идет к каретному сараю. Пес попытался ее схватить и остановился как вкопанный, подогнув задние лапы. Он задрал голову вверх и издал длинный вой, от которого Сесиль пришла в ужас. Она поспешно повернула обратно.

— Здесь… Здесь… Тихо!

Что он увидел? Что он учуял? Уж не коляска ли его пугала?

Как глупо! Этой коляской не пользовались на протяжении десятилетий. А кроме повозки, в каретном сарае абсолютно пусто. Сесиль вернулась в замок. На этот раз пес бежал перед нею, свободный от каких–либо страхов. «Он боится кареты, — повторяла про себя Сесиль, — или чего–то еще, что имеет к ней отношение». Но ей даже не удавалось сформулировать какую–нибудь подходящую версию. Она больше не чувствовала себя в безопасности под защитой пса, поскольку, несмотря на свою силу, тот поддавался какому–то необъяснимому воздействию. Ее ночные страхи возрождались. А что, если дядя Жюльен внезапно покинул замок потому, что эта весть, приведшая собаку в ужас, делала замок непригодным для проживания? Чем больше она рассуждала, тем сильнее ее преследовала мысль, что дядюшка точно уехал, оставив свой автомобиль. Он ударился в бега. Причины, которые он привел Морису, не более чем отговорки. Подлинную же и единственную причину он оставил про себя. И тут она неожиданно подумала, что и другие части этого владения, может быть, окажутся такими же подозрительными; возможно, что и где–то еще она встретится с «воздействием». Сесиль была отважной, хотя и впечатлительной. В первую очередь она заставила себя обежать с собакой все комнаты в замке. Сесиль открывала, быстро осматривала буфеты, серванты, старинные шпалеры… Собака смирно дожидалась ее. Она обнаружила комнату дяди Жюльена, комнату холостяка, полную беспорядка. На маленьком письменном столе валялись курительные трубки. Совершенно очевидно, что дядюшка уехал со всей поспешностью. Пес, сидя в коридоре, ожидал Сесиль и, когда встречал ее взгляд, вилял хвостом. Сесиль обшарила весь дом. Оставался парк. Она вышла через заднюю дверь, но двигаться дальше вперед не решилась. Деревья казались такими большими, их крона такой густой, а полумрак подлеска таким глубоким, что ее решительность поколебалась. Она вернулась назад и уселась на солнышке на ступеньке крыльца. Собака вытянулась рядом с ней, положив морду между лапами.

Когда Морис вернулся, то нашел ее на том же самом месте сидящей, словно нищенка, со следами испуга на лице.

— Что ты тут поделываешь?

— Уезжать надо, — проговорила она.

— Уезжать!.. Тогда как здесь нам так хорошо. Деревушка прелестна, ты увидишь… Люди — да, согласен, я понимаю, что Жюльен сторонился их как чумы… Если бы ты видела, какие взгляды бросал булочник исподтишка!.. Что до тетеньки в табачной лавке, так та даже рта не раскрыла… Они, должно быть, видят во мне одного из Меденаков, какого–нибудь родственника «узурпатора»… Может быть, даже Агерезы их предупредили… Но у нас свои дела!..

— Уезжать надо, Морис.

— В конце концов, что с тобой происходит?

— Пойдем. Хочу тебе показать кое–что.

Она взяла его за руку и повлекла к каретному сараю. Собака семенила за ними. В двадцати метрах от строения Сесиль выпустила ладонь своего мужа.

— Хорошенько смотри.

Она пошла к широко распахнутым воротам. Пес, который шел около нее, резко остановился и оскалился, как будто собираясь встретиться с какой–то грозящей опасностью. Потом он отпрыгнул назад и стал долго лаять. Его челюсти клацали в пустоте. Шерсть на шее взмокла от пота. Сесиль вернулась к Морису.

— Видел? Ему страшно. Думаю, он нас на кусочки бы разорвал, захоти мы затащить его в этот гараж.

— Старая карета. Это все.

В свою очередь Морис сделал несколько шагов к воротам. Пес бушевал. Он крутился волчком, рычал, слюна текла от исступления.

— Не продолжай! — крикнула Сесиль. — Ты его с ума сведешь.

Морис развел руками.

— Не понимаю… Эта псина чокнулась.

— О нет! Он знает вещи, которых мы не знаем… И твой дядя тоже их знал… Поэтому–то он и уехал.

Морис, казалось, остолбенел.

— Мой дядя знал?..

Он разразился хохотом.

— Бедная Сесиль, тебя решительно нельзя оставить одну ни на час… Что ты еще себе втемяшила в голову? Уверяю тебя, что Жюльен — самый обычный человек. Усталый — это да. Страшно похудевший. Он чертовски постарел. Но за исключением этого…

— Тогда объясни.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе объяснил? Когда у тебя такие нервы, это что, объяснимо?

Сесиль чуть было не ответила, что как раз это–то очень хорошо объяснимо. Она предпочла промолчать и отвела собаку в пристройку, которая служила ей конурой. У нее появилась мысль, которую она хотела перепроверить как можно скорее. Ей хотелось побыть одной, но не так–то легко удалось отправить Мориса.

— У меня не хватило времени до конца обследовать каретный сарай, — сказала она. — Может быть, если хорошенько поискать, мы бы и нашли то, чего боится Шарик… Я действительно чувствовала бы себя более спокойной.

Они поискали, обошли несколько раз карету, дверцы которой, разбухшие от сырости, уже не открывались.

— Фонари красивые, — заметил Морис. — Если бы дядя мог, то отдал бы их нам. Так и вижу их в мастерской…

Сесиль рассматривала землю.

— Может, там люк какой–нибудь? — предположила она.

— И что бы это изменило?

— Не знаю. Может быть, кто–нибудь здесь спрятался.

— Собака бы его обнаружила, можешь быть уверена. Нет, это не то. Поверь мне. Не будем ломать себе голову. Когда Жюльен вернется, он объяснит нам загадку, при условии, что таковая существует.

— Допустим, — сказала Сесиль. — Однако мне бы очень хотелось, чтобы мы сходили в парк вместе с Шариком.

Они исследовали каждую тропинку, каждый куст. Пес, счастливый, бегал вокруг. Он совершенно забыл о своих страхах, и Сесиль, рядом с уверенным и переполненным планами Морисом, начинала втайне посмеиваться над собой. Однако с наступлением вечера хандра вновь нахлынула на нее. Напрасно она боролась, говорила себе, что оказалась жертвой собственного воображения, — все равно она вздрагивала при малейшем шуме. И она упрекала Мориса за его благодушие. Он ничего не чувствовал. Он не отдавал себе отчета в том, что что–то витало в воздухе… Какой–то душок… дурные пары… Она знала об этом значительно меньше, чем волкодав, но собственный страх не обманывал ее. Она провела жуткую ночь. Чистый свет сентябрьской луны приводил в движение тени и будоражил все вокруг. Она не сомневалась, что многие звери чувствовали то же самое. Иногда тень от какого–нибудь крыла скользила по занавескам, и странные крики раздавались в парке. Ближайший дом находился в двух километрах от замка.

Морис проснулся в восемь часов. Он зевнул, потянулся.

— Обалдеть, как можно здесь продрыхнуть. Мне этого недоставало в городе. А тебе?

— Уедем, Морис.

Она проговорила эти слова таким тихим голосом, что ему показалось, будто он плохо разобрал.

— Я сказала «уедем», — продолжила Сесиль. — Если ты хочешь, оставайся, я уеду.

— Эй, не начинай! — предупредил ее Морис. — Нам здесь очень хорошо. Я смогу поработать. Чего ты хочешь?

— Я, я здесь боюсь.

— Боишься? Из–за псины?.. Да я ее в бараний рог скручу, и не пикнет.

— Ты забываешь, что приехали мы из–за него.

Морис что–то буркнул и в раздражении встал. Наступил новый день. К полудню принялся лить дождь, затяжной косой дождь, живой шум которого наполнял двор чьим–то присутствием. Морис выдумал какой–то предлог и поехал в поселок на машине. Сесиль уселась на кухне, как старушка, вслушиваясь в тайную жизнь замка, мокнущего под ливнем. Странные мысли приходили на ум, и ей стало жалко затворника, дядю Жюльена. «Оригинал, — говорил Морис. — Может быть, немного тронутый». Она сама уже не очень–то хорошо знала, что реальность, а что нет. Если она выходила из кухни, то за ней как будто следили пустой холод гостиных, бессчетные невидящие глаза с портретов. К счастью, Шарик остался здесь, тихонько сопел, внимательный и полный обожания. Сесиль понимала, почему дядюшка не захотел оставить его одного. Ей начинал нравиться Жюльен, потому что тот любил этого грозного и вместе с тем нежного зверя. Но тогда дядя Жюльен не сбежал, как она думала еще накануне. Нет, конечно. Поскольку он взял на себя труд приехать в Париж и даже дать денег Морису. Почему же она представила себе, что… Есть ли связь между отъездом дяди и страхом собаки? Видимо, никакой связи… Она уже теперь не знала. Она смотрела на игру ветра и дождя. Иногда потоки воды, закрученные резким шквалом, принимали удивительные формы, напоминали какие–то силуэты. Словно призраки из тумана и брызг, они, танцуя, пересекали двор. Когда Морис вернулся, она с первого же взгляда увидела, что он выпил. Обед прошел печально. Время во второй половине дня едва тянулось. Морис не разомкнул рта. Сесиль свыклась с его капризным характером. Ночью сильный западный ветер очистил небо, и наутро вдруг распогодилось. У Мориса появилось желание поработать. Он устроился в большой гостиной среди маркизов и генералов. Сесиль с собакой отважилась выбраться на пределы владений, насобирала ежевики и на обратном пути проследовала по тропинке, бегущей позади флигеля. «Бьюик» по–прежнему стоял там. Ставни по–прежнему оставались закрытыми. Шарик перед каретным сараем пронесся стелющейся рысью в стороне, что означало по–прежнему все тот же панический страх. Сесиль ускорила шаги. Ее тихая радость улетучилась, но она не посмела побеспокоить Мориса, который напевал с угольным карандашом за ухом и бутылкой белого вина под рукой. Однако она не могла прогнать из своих мыслей этот флигель с закрытыми ставнями. Если уж на то пошло, то ей нечего вмешиваться. Это дело дяди и племянника. Она в замке лишь гостья. Она старалась отрешиться от всего, чтобы отогнать от себя эту глухую тревогу, которая подтачивала ее наподобие лихорадки. «Я на отдыхе», — повторяла она про себя. Или же она доверительно сообщала собаке:

— Нам двоим никто не нужен. Мы же счастливы вместе, не так ли?

Маленькие клубки пара вылетали из его пасти, Шарик начинал дышать чаще. Она целовала его, потом отворачивалась, когда ее глаза наполнялись слезами. Вскоре она запуталась в подсчете дней. Она уже больше не помнила, когда они приехали, настолько каждый последующий день походил на предыдущий. Она стала жить заторможенно, вроде животного. Она ощущала голод, страх, желание спать. А потом, как–то внезапно, желание уехать вновь взяло ее за живое. Она вновь накинулась на Мориса.

— Больше так продолжаться не может, — сказала она. — Если бы еще знать, когда твой дядя вернется!

Однако никаких вестей. Ни одной открытки. Тебе наплевать, конечно. А меня это молчание просто убивает. А уехал ли он?

— Что?

— Допустим, что он заболел… здесь… в тот вечер, когда он вернулся. С ним мог случиться сердечный приступ… может быть, он умер. Эта мысль преследует меня… Но ты, я тебя не понимаю… Лишь бы тебя не беспокоили… остальное пусть себе!..

Морис закурил трубку. Он впервые казался озабоченным.

— Ты считаешь? — сказал он. — Я об этом не подумал… Может, пойти посмотреть?

— Не может, а нужно.

Еще какое–то мгновение Морис не решался. Он действовал быстро только тогда, когда это ему было нужно. Наконец он встал.

— Ты идешь со мной?

— Конечно.

— Тогда запри собаку. Она надоела мне со своими выкрутасами.

Шарик спал под столом. Сесиль тихонько закрыла дверь. Они обошли флигель кругом.

— Войти невозможно, — констатировал Морис. — Все заперто. Придется ломать ставень.

Он открыл багажник «бьюика» и вооружился монтировкой. Сесиль, затаив дыхание, наблюдала за его движениями. На электрических проводах сидели ласточки. Они щебетали, перелетали с места на место, готовясь к большому отлету, и их крики, и неласковое солнце осеннего дня придавали сцене какой–то непереносимый накал. Морис выбрал ставень, который неплотно прилегал, и с силой надавил. Дерево треснуло с сухим звуком. Птицы улетели. Морис отодрал разломанную доску, скинул внутренний крючок, появилось окно. Кончиками пальцев он протер стекло и тотчас же отпрянул.

— Не подходи, — прошептал он.

Сесиль не боялась вида смерти. Она прижалась лбом к оконному стеклу и увидела висельника. Вот уже несколько дней, как он висел здесь, бесконечно жалкий, словно какие–то лохмотья, на гвозде. Морис отстранил Сесиль и выбил стекло. Он открыл окно и запрыгнул в комнату.

— Не стой здесь, — сказал он, подняв глаза к лицу, искаженному конвульсиями. — Ты мне не сможешь помочь.

— На столе какая–то бумага, — сказала Сесиль дрожащим голосом.

Морис взял ее и медленно прочитал:

«Я обречен. Я это знаю с позавчера. Рак крови. Несколько месяцев мучений и деградации. Лучше покончить с этим сразу и немедленно.

19 сентября. Три часа утра.

Жюльен Меденак».

Сесиль смотрела на черный силуэт, перевернутый стул, скрюченные руки с необычайно желтыми ногтями.

— Мне от всего сердца жаль его, — прошептала она.

— Да, бедный старина Жюльен! — сказал Морис. — Мы с ним редко виделись, но я потрясен. Понимаю, почему он уволил прислугу, почему так настаивал, чтобы мы отправились как можно скорее. Он хотел умереть у себя. А я ни о чем не догадывался… Я думал, что он где–то там, в Италии или Испании.

Он положил записку обратно на стол рядом с ручкой дяди, открыл дверь и увлек за собой Сесиль.

— Сейчас спущусь в поселок предупредить полицию… надо также послать телеграмму Франсису де Форланжу… Это же он наследует все имущество… Мне вроде помнится, он живет в Ницце… Другие Форланжи не во Франции, причем они все перессорились с Жюльеном… Сожалею, что привез тебя… Но я и подумать не мог…

Они вернулись к замку, и Сесиль села в машину, покуда Морис бегом поднимался на крыльцо. Вскоре он присоединился к ней.

— Я нашел книжку с адресами в кабинете, — сказал он. — Это точно Ницца: бульвар Виктора Гюго, 24–бис. Жюльен когда–то говорил мне об этом Франсисе… Он ему симпатизировал. Еще один чудак. Немного богемного склада, большой любитель лошадей, холостяк, живущий в отелях то там, то тут… мне кажется даже, что я его встречал как–то очень давно.

Он тронулся, и пес, запертый на кухне, завыл.

— Он думает, что я его бросаю, — сказала Сесиль.

— Не собираешься же ты брать его с собой!

— Ну… да. Это, безусловно, то, чего хотел твой дядя.

— Да… ладно, еще поговорим.

Они замолчали, чувствуя, что скандал неизбежен. По тому, как Морис хлопнул дверцей, когда остановился перед жандармерией, Сесиль поняла, что он не сложит оружия. Но она решилась на этот раз выстоять. Затем они прошли на почту, откуда Морис отослал телеграмму, потом к нотариусу. И все время одна и та же мысль, как наваждение, преследовала Сесиль: пес знал… Но знал что?.. Даже если он и видел, как его хозяин берет в каретном сарае веревку, он не понял бы, для чего эта веревка будет служить… Нет, Шарик увидел что–то другое. Может быть, он присутствовал при самой сцене? Может быть, дядя покончил жизнь самоубийством в каретном сарае?.. Но кто тогда перетащил бы труп? Зачем тогда прятать его во флигеле?.. А что, если дядю убили? Что, если Шарик видел убийцу?.. Нет, невозможно! По одной простой причине: в ту ночь, когда дядя умер, она заперла Шарика в конуре.

Очень короткое расследование убедило Сесиль, что она ошибалась. Письмо написано точно рукой дяди Жюльена. Весьма характерный почерк совпадал с тем, что фигурировал в бумагах, найденных в кабинете и переданных на экспертизу. Вскрытие подтвердило, что несчастный был поражен раком, который разрастался с устрашающей скоростью. Следовательно, самоубийство, явное, неоспоримое. Сесиль это не убедило.

В течение двух дней она бродила без дела по парку и вокруг каретного сарая. Существовала какая–то тайна… и тайна, касавшаяся именно кареты, так как, хорошенько понаблюдав за поведением пса, она поняла, что Шарик впадал в истерику, как только она протягивала руку к старинному экипажу. Шарик впадал в ярость не тогда, когда она входила в сарай, а тогда, когда она приближалась к карете. Это выглядело настолько глупо, что она начинала дрожать от ужаса. Но, в конце концов, между каретой и собакой она не находила ничего общего, ни малейшей связи. А между тем, как только она брала в свои ладони озабоченную морду Шарика, всматривалась в золотистые, проницательные и еще более отчаявшиеся, чем у человека, глаза, ситуация подсказывала ей, что эти глаза хотели поведать ей что–то и то, что они видели, она тоже может увидеть. Но перед ней представала лишь карета, сто лет как отданная на откуп паукам да пыли.

В замок явился нотариус в сопровождении клерка. Он пришел сверить инвентарный список имущества, и Морис попросил Сесиль проводить его.

— Это отвратительно, — сказала Сесиль. — Дядя Жюльен не был вором.

— Это законно, — сухо поправил мэтр Пекё. — Господин Жюльен Меденак был всего лишь временным владельцем. Мэтр Фаже, мой предшественник, возможно, решил бы с этим по–другому. Я же обосновался здесь совсем недавно. И должен вести дела как положено. У нас в сельской местности быстро начинают судачить.

И началось длительное хождение из комнаты в комнату.

— Один буфет эпохи Ренессанса… есть… Два кресла времен Людовика Шестнадцатого… есть…

Это было зловеще и изматывающе. Сесиль легла спать не ужиная и встала с мигренью. В девять часов возле крыльца остановилась машина модели «Дофин». Это возвращались нотариус и его клерк.

— Ты ими займись, — сказал Морис. — Я сделаю бросок до поселка, а потом тебя подменю.

Он уже открывал дверцу своей машины, когда из аллеи на полном ходу выехала машина серого цвета.

— Франсис! — воскликнул Морис.

Автомобиль, весь в пыли, затормозил перед ступеньками. Оттуда вышел мужчина лет пятидесяти, очень изящный, юношеской походкой направился к Морису с протянутой рукой.

— Спасибо, что телеграфировал мне. Бедный Жюльен!.. Я сокрушен. Я очень уважал его.

— Проходите… Мэтр Пекё и его помощник…

Франсис раскланялся. У него было красивое лицо с резким профилем, ярко–голубыми глазами и безупречными манерами.

— Он в своей спальне? — спросил он.

— Нет, — сказал Морис. — Его отвезли в поселок. Он покончил жизнь самоубийством.

— Ах вот как! Жюльен… Такой жизнелюб!

— У него оказался рак крови, — уточнил Морис. — Это объясняет его поступок.

— Боюсь, мадам, — продолжил Франсис, — вы можете унести из этого дома весьма дурные воспоминания… Но теперь вы мои гости. Сейчас отдыхайте и оставьте на меня тяжкие хлопоты.

— О! Все закончено, — сказал Морис. — Похороны состоятся завтра.

Как только Франсис поставил ногу на первую ступеньку крыльца, послышалось рычание, заставившее обернуться мэтра Пекё и его клерка. Сесиль кинулась вперед.

— Это Шарик… Он не злой.

Собака находилась на верху лестницы. Она неожиданно попятилась, как будто пытаясь прыгнуть, и из ее груди исторглось глухое, продолжительное рычание, похожее на хрип.

— Взбрело ему в голову! — сказал Морис. — Жену мою обожает. А меня терпеть не может… Ты крепко его держишь?

— Да, — сказала Сесиль. — Сейчас уведу. Так будет более предусмотрительно.

Она потянула собаку на другой край крыльца.

— Красивый зверь, — заметил Франсис невозмутимо. — Надеюсь, через несколько дней мы станем хорошими друзьями.

В чем он сильно ошибался.

Прошла неделя. Состоялась кремация, печальное погребение без священника, так как духовенство оставалось непреклонным; без кортежа, так как жители поселка так и не отступились от своего. Сесиль, расстроенная, хотела тотчас же вернуться в Париж. Франсис удержал ее лишь своей любезностью. Никогда она не встречала мужчины более соблазнительного, более обаятельного, более деликатного. Он вел себя как безупречный хозяин дома, полный предупредительности, простой, как подобает знатному синьору. Сесиль была ослеплена. Она делала невозможное, чтобы смягчить скверный норов собаки. Лучшим способом оставались совместные прогулки. Когда она выходила вместе с Франсисом, собака соглашалась их сопровождать. Но держалась от Франсиса на значительном расстоянии… Она держалась от Франсиса на таком же расстоянии, что и от каретного сарая. Как если бы Франсис внушал ей те же чувства. Франсис ничего не замечал. Он мило болтал, говорил о своем детстве, о чудесных каникулах, которые он проводил в замке. Иногда он смеялся как ребенок, держа Сесиль за руку. Пес следил за ними на расстоянии десяти метров и держался все время с той стороны, где оказывалась его хозяйка.

— Но вы выходили же иногда за пределы владений? — спрашивала Сесиль.

— Нет. Жил как дикарь. Залезал на деревья, чтобы читать приключенческие романы… В глубине парка строил себе шалаши.

— А по воскресеньям вы ездили в Леже все вместе в карете?

— В карете?.. Какая странная мысль!

— Вы не пользовались каретой?

— Но карета — это музейный экспонат. Ею очень давно пользовалась герцогиня де Бери, с тех пор она все время оставалась здесь.

Новый предмет для размышлений. Герцогиня де Бери! «Этот пес меня с ума сведет», — подумала Сесиль. И чтобы забыть свои муки, она разрешила Франсису поухаживать за собой. Морис же тоже был в замке и красноречиво показывал это.

Однажды вечером за десертом Франсис сказал им:

— Если я найду покупателя, то продам это поместье. Я привык жить кочуя, и этот замок, скорее всего, будет связывать мне руки. Не могли бы вы доставить мне удовольствие?.. Возьмите то, что вам нравится… Мебель… Ковры… Вы меня этим обяжете.

Сесиль поняла, что ее муж сейчас поддастся соблазну и унизит их обоих. Она опередила его.

— Спасибо, — сказала она. — Морис хочет фонари от старой кареты… Отдайте их ему.

Франсис не скрыл своего удивления, но ограничился тем, что поднес руку Сесиль к своим губам.

— Вы прелестны, Сесиль… Так что я останусь вашим должником… Доставьте мне такое удовольствие.

Как раз в этот–то вечер Морис и решил покинуть замок.

— Хватит с меня, — сказал он своей жене, как только они очутились в своей спальне. — Честное слово, он заигрывает с тобой. А ты так любуешься им! Подпала под чары. Сразу видно, что ты его не знаешь! Но посмотри на него. Он же бабник. Это бросается в глаза.

— Не будешь же ты упрекать меня в том…

— Я ни в чем тебя не упрекаю. Пока нет!.. Я говорю, что уезжаем, вот и все. Уезжаем завтра.

— Это будет выглядеть невежливо.

— Хорошо, послезавтра. Я найду какую–нибудь причину.

— Я увожу собаку.

— Собака останется здесь.

— Собака поедет со мной.

— Тогда я вернусь один.

И Морис пошел спать в комнату для гостей. На следующий день Сесиль поднялась рано, совершенно без сил после плохо проведенной ночи. Она отправилась вместе с собакой в дальнюю прогулку. Что делать? Никогда бы она не оставила Шарика. Но когда Морис зацикливался, то становился настолько мелочным, что шел до конца, чтобы отстоять свое абсурдное решение. Если бы по крайней мере она была уверена, абсолютно уверена, что больше не любит его! Конечно, она ненавидела все больше и больше его манеры, отсутствие такта, его тщеславие. Но в глубине самой себя… Что это означает «глубина самой себя»?! Не там ли окопалось малодушие?

Собака шарила по кустам, мельком убеждалась, что Сесиль двигалась сзади, Сесиль шла медленно. Через несколько часов она сделает выбор, и она еще не знала, что эта будущая Сесиль, эта незнакомая Сесиль решит. Она повстречалась с почтальоном, который поприветствовал ее, потом вернулся назад.

— У меня кое–что есть для господина Меденака, — сказал он.

— Давайте.

Это оказалась телеграмма. Крупным почерком поперек бланка было начертано: «Убыл, не оставив адреса». Адрес так и заплясал перед глазами Сесиль: «Ницца, бульвар Виктора Гюго, 24–бис, Франсису де Форланжу».

Она не понимала. Она пока не хотела понимать. А между тем внутри себя она слышала, как какой–то голос шептал: «Это же ясно! Франсис никогда не получал этой телеграммы… Когда он благодарил Мориса, он лгал… Он лгал… Он приехал без предупреждения… Он уже знал…»

Сесиль прислонилась к стволу бука. Голова у нее шла кругом. Она забыла, что только что предчувствовала. Что же Франсис уже знал?.. О чем он заранее условился с

Морисом?.. Нет! Только не Франсис!.. Он был не способен на низость. Морис — тот да. Но не Франсис!

Она вернулась в парк. Со всей очевидностью она заболевала. У крыльца спорили Морис и Франсис.

— Нет, не настаивайте, — сказал Морис, направившись в сторону флигеля.

— Сесиль! — воскликнул Франсис. — Вы на самом деле хотите уехать?.. Вам здесь не нравится?

Он улыбался, подразумевалась тысяча нежных слов, а Сесиль медленно комкала на дне своего кармана телеграмму, напрягая всю свою волю, чтобы сдержать слезы. Так это правда? Потихоньку она стала любить его… потому что он казался внимательным, откровенным, потому что так сильно отличался от Мориса, а вот теперь…

— Ну посмотрите на меня, Сесиль.

Она опустила голову и побежала к своему мужу. Пес прыгал перед ней, думая, что она хочет поиграть.

— Сесиль!

Она предчувствовала нечто жуткое. Голос Франсиса наводил на нее ужас. Она остановилась, запыхавшись. Морис мыл свою машину возле конюшен. Он выпрямился, в руке у него была губка, с которой струилась вода.

— Мне жаль, — сказал он. — Вчера вечером я был немного резок… Если ты так уж держишься за эту собаку…

Сесиль протянула ему телеграмму.

— Что это такое?

— Прочти.

Он уже читал. Он бросил губку в ведро, вытер руки своим платком.

— Тем хуже, — сказал он наконец. — Я об этом не подумал.

— Не объяснишь ли мне?

— Прежде всего прошу тебя не говорить со мной в таком тоне. В принципе, видишь ли, это не по злобе… Если я и скрыл от тебя правду, так по просьбе Жюльена. Я же хотел поставить тебя в известность. Это он не хотел ничего знать.

Волкодав, сидя возле автомобиля, посматривал на Мориса. Тот повлек Сесиль в сторону каретного сарая, как если бы опасался быть услышанным животным.

— Встань на место Жюльена, — продолжил он. — Вот человек, который живет, как пария, в замке, представляющем собой миллионы и миллионы, и который не может обосноваться в другом месте, потому что у него нет денег.

— Нет денег!

— Вот именно! Рента не так уж велика. Едва хватает, чтобы позволить себе время от времени какое–ни–будь небольшое путешествие… Так что ты понимаешь, что, в конце концов, он стал свирепеть… У него лишь одна мысль — уехать… осесть за границей, где–нибудь очень далеко…

— Но… Франсис?

— Что Франсис?

— Почему он приехал так быстро?

Морис начал набивать трубку, чтобы скрыть смущение.

— Возможно, мне лучше бы промолчать, — продолжил он. — Вижу, ты ничего не поняла. Франсис де Форланж умер… Да, настоящий Франсис — это тот, что повесился. Он вполне мог бы покончить с собой и в Ницце, так как уже давно он знал, что приговорен. Но нет, умереть он захотел здесь. Не спрашивай меня почему. По словам Жюльена, это был несчастный малый, который всю свою жизнь с тоской вспоминал о своем детстве. В замке он провел свои ранние годы, похоже, что единственно радостные. Я излагаю тебе все это кратко, в общих чертах… Короче, Жюльен увидел всю выгоду, которую он мог извлечь из этой смерти при условии действовать быстро. В поселке практически не знали ни того ни другого, а старый нотариус графини передал свои полномочия. Агерезы уже давно желали вернуться к себе в Испанию. Жюльену оставалось лишь их уволить… Что до удостоверений личности, так за годы оккупации он не раз их подделывал. Никаких проблем… Что ему еще было нужно?

— Соучастника, — сказала Сесиль, — тебя.

— Нет. Чистосердечного свидетеля — тебя.

— Вы оба отвратительны мне, — сказала Сесиль.

— Умоляю тебя. Попробуй понять. По сути, Жюльен забрал себе наследство, которое по праву отходило к нему. Ведь он был мужем, разве нет?

— Дальше?

— Дальше Жюльен переписал письмецо, оставленное Франсисом, в котором изменил только дату. Потом приехал поставить меня в известность. Я ему задолжал за машину. Мне было трудно отказать. Моя роль ограничивалась столь малым! Узнать мертвого… Узнать живого… И даже еще меньше: просто–напросто промолчать. А ты одним только своим присутствием вносила самую твердую уверенность. Кто бы мог подумать, что ты не знакома ни с Жюльеном, ни с Франсисом?.. Наконец, ты стала свидетелем возвращения нашего дяди на автомобиле в ту же ночь, как мы приехали… Знаю, мы не правы, что обманывали тебя таким образом. Признаюсь, что это достаточно скверно… Но у нас не оставалось выбора.

— А если бы я спала?.. Если бы не слышала, как возвращается автомобиль?

— Я–то не спал. Я бы тебя разбудил.

— Но твой дядя, раз уж вернулся сюда?..

— Так вот он протолкал до дороги маленькую спортивную машину, в которой приехал его кузен, и уехал на ней.

— Вы действительно все предусмотрели.

— По–моему, да, — убежденно сказал Морис.

— Эта тебя забавляло?

— Да, немного. Мы отсчитали необходимый срок, прежде чем я обнаружу тело во флигеле. Есть какой–то момент, когда день смерти не может быть уже установлен с точностью. Потом я дал телеграмму, чтобы окончательно провести тебя, так как дата приезда «кузена Франсиса» также была определена.

Каждое слово Мориса обнаруживало новую ложь, новый обман. Сесиль даже не возмутилась. У нее, напротив, было впечатление, что она на пути к освобождению. Морис являлся не более чем вот этим мелким, инфантильным человеком.

— Ты знаешь все, — сказал он.

Она повернулась к нему спиной, увидела собаку, вновь посмотрела на мужа.

— Как получилось, — сказала она, — что она не узнала своего хозяина? Меня–то вы легко обманули. Но ее?

Морис колебался.

— Теперь, — сказала Сесиль, — я могу услышать все.

— Это тоже, — тихо сказал Морис, — это было необходимо. С одной стороны, Жюльен нуждался в нашем свидетельстве. Но, с другой стороны, он также нуждался в свидетельстве собаки, чтобы все вполне могли отметить, что мужчина, приехавший из Ниццы, был для собаки чужим… Это было даже главным для него… Тогда…

— Догадываюсь, — сказала Сесиль ледяным тоном.

— Да… Ему пришлось избить ее… в каретном сарае… кнутом из кареты… до тех пор, пока Шарик не мог уже больше его видеть без того, чтобы не впадать в страх.

— Карета… кнут… да, я теперь понимаю… я понимаю все… Это чудовищно!.. Я предпочла бы, чтобы он убил своего кузена.

— Обрати внимание, что…

— Замолчи… Вы подлецы, оба… А он еще больше, чем ты.

Приближались чьи–то шаги. Это был Жюльен.

— Я только что подумал, — сказал он, — что вы забудете основное.

Улыбка светилась в его голубых глазах, искавших взгляда Сесиль. Никогда не казался он более благодушным, старающимся понравиться. А Морис отвернулся, будучи не в духе, роясь в своем кисете.

— Вы просили у меня фонари. Заберите их. Я настаиваю на этом!

Он толкнул ворота каретного сарая, быстрым шагом приблизился к старинной карете, протянул руку к сиденью, дотронулся до кнута.

— Шарик! — приказала Сесиль.

Морис, раскуривавший трубку, поднял глаза, услышав шум падения. Все было закончено еще до того, как спичка обожгла ему пальцы. Шарик кинулся на горло своему хозяину. Жюльен лежал распростертым на спине. С рычанием дикого хищника пес терзал его, и голова трупа болталась из стороны в сторону, словно тряпичный ком. Наконец Шарик поднял морду, испачканную в крови. Сесиль удалялась. В несколько прыжков он догнал ее и смирно засеменил рядом с ней. Дойдя до ворот, Сесиль вышла на дорогу. Шарик закрутился вокруг нее, лая от радости.





* * *





notes


Примечания




1




Карлонг, Curling — одна из разновидностей игры в шары, распространенная в Шотландии. (Примеч. ред.)





2




Мазо де ла Рош (1885–1961) — канадская писательница, автор сентиментальной эпопеи об истории одной семьи. (Здесь и далее примеч. перев.)





3




Экзамены на степень бакалавра во Франции сдают по окончании средней школы. Это первая университетская степень, дающая право на поступление в престижную высшую школу.





4




В 1959 году был выпущен новый франк стоимостью в 100 старых франков.





5




Кратковременные обязательства, дающие право на получение в определенный срок денег от государства.





6




Орифламма — парадное знамя или вымпел.





7




Гемиплегия — односторонний паралич.





8




Имеется в виду Великая французская революция (1789–1794 гг.). Здесь речь идет о массовых казнях в Нанте во время террора 1793 — 1794 гг.





9




Состав из спальных вагонов, следующий по маршруту Кале — Париж — Ницца.





10




Дорада — средиземноморская рыба, высоко ценимая кулинарами





11




Озеро на границе Швейцарии и Италии.





12




Большой иллюстрированный путеводитель по Италии.