Золото Плевны



Вступление

Роман написан в соавторстве Е. Колобовым https://author.today/u/kolobov1955



Напутствие

«Положить свою душу на горящий алтарь войны — может быть самое мучительное из всего. Может поэтому военные всегда были особой кастой. Только они, пережившие смерти друзей и собственной души способны понять и поддержать друг друга.» Т. Андреева. Из рецензии.



Глоссарий

КАЗАЧЬЯ БАЛАЧКА
Чапура–кружка (большая, около 600 мл). Чапурой ещё камышовую цаплю называли. Отсюда начапуриться — принять гордую осанку. А вот белая цапля называлась леклек.
Чакалка — колотушка,
Кушири, лазлы — труднопроходимые, заросшие кусты. По куширям хамылять — шо байбаков по степу гонять. Т. е. заниматься безполезным трудом.
Кугут — петух, обычно чёрной окраски перьев
Саква — мешок, притарачиваемый к седлу лошади.
Раины — пирамидальные тополя
Чакан — рогоз, которым покрывали крыши хат
Стреха — крыша, крытая чаканом или соломкой.
Застреха — брус, который поддерживал крышу и чакан
Каюк — лодка с плоским дном. Каюк ещё употребляли в значении конец. Каюк ему пришёл.
Катух — бараньи какашки
Зыбка — подвесная люлька, в которой лежал маленький ребёнок.
Бешик или ага — тоже люлька, но не подвесная. Люлька–качалка
Мялка — хлебный мякиш, смоченный в молоке и завернутый в тряпицу. Использовали раньше как соску.
Сау бул — прощание, счастливого пути. Использовали казаки приграничных с горцами районов.
Баз — двор со скотными постройками
СлегА — брус, толстая жердь
Сапетка — корзина для рыбы
Крига — рыбная снасть. Кригой ещё называли льдину.
Котлубань — котлован в степи, обычно заполненный талой или дождевой водой.
Карги — деревья, плавающие в реке.
Подсошка — подставка при стрельбе. Часто для этой цели использовали гусек шашки.
Натруска — небольшой сосуд с порохом. Натрусить. Часто использовали небольшие тыквы
Пружок — ловушка
вЕнтирь или кубырь — секрет, ловушка, тактический ход конных казаков
Хамылять — ходить, шататься
Карбиж — лезвие ножа
Ляк — испуг, Ляка — пугало лякаться — пугаться, бояться
Журыться — печалиться
Кубыть — как будто
Хай им грэць — что то вроде чтоб им пусто было
Крест — воинское подразделение
подсох — пика
Красный кут — это угол в хате, где стоят иконы
Гулебить — охотиться, если к человеку относится. Зверь же хищный или птица паливают(охотятся)
Теплушка — стеганный на вате кафтан
курпейная шуба — сшита на манер черкесок, и покрыта или сукном или какой–нибудь бумажной материей
подпарубки — юноши до 18 лет
толока — общее пастбище
громада — группа

Названия некоторых растений на балакачке.

Шыпшына — шиповник или роза с мелкими цветами.
Красоля–настурция.
АЙстра — астра.
Дубкы–хризантемы, мелко цветные. Росли в основном вдоль палисадников.
Рэзэнтэ — крупные хризантемы
Пытушкы — ирисы.
Пирий — порей.
Бэрэстка — вьюнок, берёстка.
Солонэць — портулак.
Глод или глот — боярышник.
Будяк — татарник. Ещё его называли рипьях.. (Прыйшов як вивця у рипьяхах.)
Кропыва–крапива. Из неё делали мешки — кропывьяни чувалы
Сояшнык–подсолнух.
Квасоля — фасоль
БасЕнь — колодец на базу для сбора дождевой воды

Общая информация:

Пушка Барановского — (63,5‑миллиметровое) скорострельное орудие для конной и горной артиллерии и для вооружения десантных отрядов кораблей. Боеприпасы: чугунная граната, шрапнель
вес замка — 8.4 кг
револьвер системы Смит–Вессона — экспортная модификация американского револьвера системы Смита–Вессона, состоявшая на вооружении Российской императорской армии в XIX веке. Введен в армии с 1871 года
винтовка Пибоди–Мартини — Пибоди–Мартини использовали турецкие пехотинцы, воевавшие на Балканах, некоторое количество было выдано запасным и иррегулярным войскам.
низам — учреждённая султаном Селимом III и обновлённая Махмудом II регулярная армия Османской империи
гайдук — служитель у вельмож, для прислуги при езде
конный казачий полк — шесть сотен
сотня — сто двадцать пять человек, отсюда, если считать в полку было: семьсот пятьдесят человек рядового состава, девяносто четыре — вахмистра и урядника, двадцать три — офицера и др., всего 890 человек
пластунский батальон — почти в каждом казачьем подразделении были разрозненные группы пластунов, но в тысяча восемьсот семидесятом году их стали формировать в отдельные батальоны. С того времени пластунами становились не добровольцы–охотники, а выходцы из казачих семей не имеющих возможности купить коня.
казачьи чины — казак, приказный, урядник (мл.,ур., ст), вахмистр (мл, вах, ст), подхорунжий, хорунжий, сотник, подъесаул, есаул, войсковой старшина, казачий полковник, казачий генерал.
доломан — короткая (до талии) однобортная куртка со стоячим воротником и шнурами, на которую накидывался ментик
кивер — головной убор с султаном, шнурами (этишкетами) и репейком
ментик — короткая куртка (со шнурами), обшитая мехом, надевалась поверх доломана





особая благодарность при составлении казаку Вадиму Колбаса–Ревину https://author.today/u/vadimkolbasarevin
текст будет пополняться



Глава 1. Шашка

Земля дышала, нагретая дневным солнцем, исходя жаром.
Осязаемый воздух играл столбом мелких частиц на уровне пыльных сапог и с готовностью распадался от каждого нового порыва ветра или быстрого движения солдат на батареи. Ветер дул в спину и дым от наших залпов на время закрыл поле нашего последнего боя. Вместо привычных запахов войны, на позиции остро запахло горькой полынью и незнакомыми цветами, кажется последние летние отголоски. Даже растения торопятся перед длинной зимой, ценя каждый день ранней осени. Я запрыгнул на темную от времени перевернутую бочку, вытер обильный пот на лице, размазывая черную копоть по выбритой коже, и сощурился от слепящего послеполуденного солнца, достал из портсигара ароматную турецкую папиросу. Закурил.
С турецкой батареей покончено.
Как и не было ее.
Второй день нас преследовали по пятам. Не давая расслабиться и угрожая полной расправой и уничтожением — в плен турки брали только старших офицеров.
В первой волне погони, преследующей отступающий шеститысячный русский корпус*, шли турецкие резервисты*. Самоуверенные и наглые пехотинцы раньше служили в турецкой армии и не знали, что наши новые пушки дальнобойнее турецких почти на версту.
Моя трёхпушечная батарея, оставленная в арьергарде*, прикрыть отход потрёпанного корпуса, накрыла противника, когда они только начали разворачиваться в боевой порядок. Один картечный залп, разогнал наступающую пехоту, и я всецело сосредоточился на уничтожении турецких пушек.
Сейчас главное выиграть время: каждый час, бесценен. Наши, закрепятся на самой высокой горе, перекроют Шипкинский перевал и без артиллерии их выковырять будет затруднительно. Конечно, в сорокатысячной турецкой Третьей армии найдутся ещё орудия, но эти, уже стрелять не будут. Уничтожены в чистую. Последний залп получился очень удачным и тянул на Георгиевскую медаль* для наводчика. Граната попала в повозку с огневым припасом. Громыхнуло громом, и в небо взметнулось огненное облако, слепя глаза. В секунду часть гранат взорвалась сразу, уничтожив всех, кто оказался в пятидесятиметровом смертельном диаметре. Остальные снаряды разлетелись в разные стороны, калеча и убивая и так мечущихся пехотинцев. Поднялась паника.
Для нас появилась короткая передышка. Теперь нужно продержаться как можно дольше, продать свою жизнь как можно дороже. Батарейцы понимали, что тяжёлые пушки в горы не затащишь, но когда расставляя орудия, увидели, как наших лошадей уводят вместе с уходящими силами, дружно закрестились, зашептали оборонительные молитвы.
— Шрапнельной гранатой, заряжай, трубка первая!
Первая — самая короткая, чистим пространство перед позицией батареи.
Через пороховой дым, окрашенный заходящим солнцем в разные оттенки красного, тяжело рассмотреть куда стреляешь. Когда дым рассеивается солнце слепит глаза, снова, промаргивая едкий пот, щурюсь, и холодею, видя близкую опасность. Увлекся уничтожением чужой батареи, обрадовался удачным выстрелам и не заметил скрытый маневр противника: побежавшая было, пехота, внезапно оказалась гораздо ближе к нашему наскоро сделанному редуту. Турки наступали со стороны заходящего солнца и я не сразу разглядел бунчуки пехоты низам. Куда подевались резервисты со своими малообразованными офицерами? На смену им появилась кадровая турецкая регулярная пехота, обученная прусаками, опасная в своей ярости и, известная жестокостью атак. Только там лучшие офицеры, которые выучены и прошли муштру на зависть многим колониальным армиям.
— Поторопись, голубчики! — стараюсь крикнуть, как можно бодрее, не выказывая тревоги. От интонации моего голоса зависит быстрота действий. Пушкари по сторонам не смотрят — своих дел хватает. Движения быстры, четки, лишены суеты. Столь многократно повторенные, что можно залюбоваться. Дождавшись три доклада о готовности, вместо привычных шести — три орудия потеряли в прежних боях, командую:
— Батарея, пли!
Три чёрных облачка раскрываются на фоне солнца.
— Довернуть три деления влево, шрапнельным, заряжай!
Много чужих солдат. Не смотрят по сторонам, не оглядываются, головами не вертят. Все в порыве и чуть ли не летят над землей, стремительно струятся к нам темной нереальной волной, понимая, чем быстрее добегут, тем больше шансов не попасть под залп.
— Барин!
Знакомый голос, отвлекает, хмурясь, смотрю вниз. Верный Прохор, мой вечный нянька по жизни, дёргает за полу сюртука. Смотрит испуганно то на меня, то на приближающуюся пехоту. Глаза стекленеют — понял, он же опытный солдат, губы трясутся, но справляется со страхом:
— Барин, Христом Богом, наденьте, — в руках дядька держит белую папаху. Кристальная белизна овчины отрезвляет.
Мне становится жалко старика, быстро принимаю решение:
— Вестовой*, слушай мою команду! После залпа возьмёшь орудийный замок. Со старшим фейерверкером к нашим. Постарайся уцелеть. Прошу тебя, старик, беги. Командованию расскажешь про батарею, ну и сам знаешь ещё кому, если выживешь.
— Ваше благородие, Иван Матвеевич! Мне уходить от вас никак нельзя.
— Пускай душа твоя останется со мной, а сам руки в ноги и в штаб или к первым офицерам. Выполнять!
— Одень, барин.
Прохор грохается на колени, рыдает, но папаху держит в поднятой руке. Что за блажь?! В прочим, папаха защитит лучше фуражки. Одеваю, коротко киваю дядьке, заставляя начать двигаться под взглядом, и, отпускаю, теряя из вида.
— Батарея, пли!
Орудия содрогаются в последний раз.
— Орудийные замки* снять. Взводный командир ко мне! Старший фейерверкер* Гулый с ординарцем, доставить замки полковнику. Разбирай, братцы оружие, готовсь к рукопашной,  — говорю, как — то устало и буднично. — Простите, братцы, коль что не так было, — отбросил ненужную фуражку, поклонился и перекрестился на две стороны.
— И ты нас, Вашь бродь, прости. С нами Бог! — закричали наперебой пушкари и стали примеряясь кто к баннику, кто к кривому артиллерийскому кинжалу бебуту*. А бомбандир Сидоров, скоро организовавшись, с двумя десятками канониров уже начал стрелять из карабина Бердана*.
— Ваше благородие. — Старший фейерверкер Гулый стоял на вытяжку. У ног мешок с замками. — Дозвольте остаться. Кого помоложе пошлите. Я — то пожил.
— Кому ж я замки могу доверить? Тебя, Гулый, сколько лет учили, а теперь нового некогда учить, видишь, голубчик, как вышло. Один замок Прохору и бегом, родненькие, пока можно. Выполнять, живо!
Ну, что ж. Умирать, так умирать.
Побольше бы с собой прихватить. Одна мысль. Сноровка есть, лишь бы шальная пуля не нашла. Шевельнулась слабая надежда на казачью полусотню, спрятанную в балочке. Но нет, не успеют, лихие рубаки. Раньше им нужно было отвлекать. Изменить положение, в виду малочисленности, они не могли, но была надежда, что за манёвром казаков, мы сможем отойти.
— Эх, Матерь божья, Царица небесная, спаси и сохрани. Ангел — Хранитель не оплошай, проследи, чтоб, там попал куда положено, если и грешил, то смертью своей в чужой земле должен перекрыть все свои беззакония. — Губы зашептали молитву. Спрыгнул с бочки, вынул из кармана горсть патронов, вытащил из кобуры свой Смит–Ветссон*. Только привыкать начал к новому оружию, до этого револьвер Кольта был. Но новый оказался лучше, надежнее и бил точнее Шесть заряженных смертей? Пять? Допускаю, что разок промахнусь. Больше не могу себе позволить. Справа над насыпью обваловки, ненавистной брусникой показался бунчук.
— Один, — сказал я глядя, как брусничным соком брызнуло из–под чалмы. Солдат выронил османский штандарт — бунчук упал на нашу сторону, зарываясь конским хвостом в пропитанный кровью песок. На верхнем конце древка тускло блеснул полумесяц. Затоптали.
Два, три, четыре, промазал, пять. Левым большим пальцем сдвинул замок вверху револьвера, Он переломился, как охотничье ружьё, выбрасывая стреляные гильзы. Спокойно, поручик, не тряси рукой, шесть новых смертей на боевом взводе. Теперь крутись как чёрт, со всех сторон рубка. Перезарядить больше не дадут.
— Шесть!
Турки валят со всех сторон, стреляя из американских ружей с искривлёнными, как у ятаганов лезвиями штыков. Телами завалена вся позиция. Раненные стонут и кричат, хватаясь за живых. Ползают, в поисках укрытия. Проклинают на русском и турецком. Смешались языки. Стерлись границы. Вокруг понятные слова.
С двух сторон набегают неприятели со штыками, нацеленными в мой живот. Кричат, брызгая слюной. Их ненависть подхлестывает рефлексы. Левого сваливаю выстрелом в грудь.
— Семь, — кричу сам себе, падая в его сторону, разворачиваясь и понимаю — не успею.
Понимает это и неприятельский солдат. В глазах вспыхивает адское пламя, кривая усмешка кривит рот. Торжествует. Почувствовал победу. Словно Турция победила над Россией и нами решился исход великой битвы. Радуется. Вдруг у турка появляется аккуратная дырочка под глазом. Его винтовка по инерции летит в меня, и втыкается в то место где я только что лежал. Пехотинец, как подкошенный валится снопом. Как так получилось? Кто стреляет?
— Молодец! — хвалю я сам себя. — Откатился вовремя. Пока не плохо, получается.
Встаю на колено.
— Восемь, девять, — револьвер дергается в руке. Распрямляюсь и поднимаюсь в полный рост. На ногах.
— Десять
Турки лезут только справа. Казаки все–таки сработали. Кричу:
— Отходим, братцы!
Только мало кто слышит — бой рассыпался на части. Какие — то взвившиеся кучки. Шагах в пятнадцати, двое батарейцев работали как англицкая машина. Один банником сбивал в сторону винтовки, второй кривым бебутом как серпом, подрезал переднюю ногу, атакующего под коленом. Шаг назад, очередной турок верещит, катаясь по земле, мешая своим сотоварищам. Стреляю в того, кто сзади к ним крадётся.
— Одиннадцать, — успокаиваю и этого хитрого турка. Патронов больше нет. Курок щелкает в холостую.
Револьвер Смит–Вессон летит в голову набегающего турка. Шашку вон, не успеваю замахнуться, два турка, поймали по пуле. Выстрелов не слышно, кто же это так ловко стреляет? Ладно, жив буду разберусь. Пока мне удача. Шашку в ножны. Быстро подбираю винтовку супостата. Краем глаза успеваю заметить, что в руках турецкий вариант Пибоди–Мартини незначительно отличавшийся от английского прототипа устройством затвора, патрона, размерами штыка. На ствольной коробке выбит тугру султана Османской империи — знак с обозначением его имени и титула. Дальше счет на секунды. Лёгким, почти незаметным движением, отбиваю нацеленный в грудь штык. Тут же левая нога впереди в сторону, и всаживаю свой штык под верхнюю пуговку басурманского мундира.
Двенадцать.
Сколько же вас!
Слишком сильно отбив вправо, трачу бесценное время, и снова колю под пуговку.
Тринадцать.
Один за другим, еще двое валятся от неизвестных стрелков. Заметив непонятное оживление, или обратив внимания на крики солдат, ко мне направляется офицер на лошади. Тут не разгонишься, а конных только необстрелянные боятся. Винтовку наперевес. Два шага влево, два вправо, пусть думает, что тоже боюсь. Дядька–наставник в юнкерском училище на всю жизнь вбил порядок действий, в строю, и один на один. Шашечкой своей замахивается, ему бы коня остановить и боком развернуть. Тогда, правда, тянуться нужно будет, чтоб достать, а он грудью конской сбить меня решил, вот туда и штык, приклад в землю упереть. Жду в какую сторону он завалиться. Влево. Вправо вперёд, чтоб между лошадиных копыт оказаться, Теперь шашка в дело. Вырывая шашку из ножен, продолжаю движение, режу по уходящей за падающую лошадь, ноге, чуть выше сапога. Рана не смертельная, однако теперь офицер, мне не соперник. Мой клинок вверху, наступаю на лошадиный бок, жалко лошадку, опускаю стальную полоску. Метил под ухо, ниже чалмы. Басурманин вскинул руку в попытке защититься, перерубил руку, рассёк лицо, пришлось ещё уколоть над воротником. А шашка у иноверца хороша! Поменяемся, Мусса? Или Исса, или, как там тебя звали.
Четырнадцать.
Подобрал оружие. Ухватистая шашка в такой свалке сподручней. Огляделся. На позиции осталось две активные кучки. Два десятка батарейцев, бежали в гору, в сторону наших. С той стороны сверкнули две вспышки, сзади предсмертный хрип, ещё два трупа. Из–за валуна, метров триста выше, поднялась фигура в черкеске. Заливистый свист и крик:
— Поручик! Господин поручик. Сюда.
Погодите, ребята. Из кобуры поверженного, вынимаю такой же Смит — Вессон, как у меня был. Модель только, немного другая. Расчётливо разряжаю в ближайшую «кучку». С каким–то особым удовольствием.
Двадцать.
Из распавшейся свалки тел, выскочил, до самых бровей, залитый своей и чужой кровью, мой фейерверкер второго орудия. Улыбается, не веря в чудо.
— Бежим в гору, — кричу ему. Солдат благодарно хрипит и кивает, что понял.
Нас не преследовали. Лениво, постреливали. Мазали. Я держал к камню, откуда кричал казак. Сердце лихорадочно застучало, ожидая встречу. Слишком таинственным казался меткий стрелок.
Казаков было двое. Лошадей они уложили за камни, на время своей засады. Запрыгнув в сёдла, крикнули, чтоб мы хватались за стремя. Бежать, когда тебя тащит прекрасное, ухоженное животное, легко. Приноровись к лошадиному ходу и только ноги поднимай.
— Прости, Ваше благородие, седло не предлагаю, конь тебя не подпустит, а времени в обрез. Дядька Ваш, нас нанял, оборонить, золотом обещал расплатиться. Давай до тех куширь.*
— Погоди, дай отдышаться, да и солдатика моего перевязать нужно.
Турок мы видим, конных у них нет. Погоня не грозит. Казаки спешились, один занялся фейерверкером. А я хорошо их рассмотрел. Прекрасные лошади, отличное оружие и латанные–перелатанные обтрёпанные черкески. На ногах какие–то чуни из свиной кожи щетиной наружу, столетние папахи. Пластуны!* О ловкости и меткости этих людей в армии сказки рассказывали. Каждый командир хотел заполучить под свою команду как можно больше казачьих частей, хотя командовать ими было сложно. О дисциплине не шло и речи. Можно было только ставить задачу и хвалить за выполнение. В казачьи части приходили добровольно кубанские пластуны. Они не подчинялись никому: ни армейским офицерам, ни своим сотникам и атаманам. В казачьей сотне на войне находились от пяти до десяти пластунов. Если, боевая задача была трудна для казаков, обращались с просьбой к пластунам. Эти ребята обязательно придумывали какую–нибудь гадость для противника. Отравить или угнать табун лошадей и оставить неприятельское войско без лошадей перед наступлением. Застрелить в глубоком тылу, вражеского генерала и раствориться без следов. Во время боя, несколько пластунов занимали позиции, с которых без промахов, отстреливали командиров или вражьих артиллеристов. Воевали не только дерзко, но и ещё с издёвкой над врагом. Днём, пели песни под мандолину, занимались своим оружием и лошадьми, а по ночам вырезали турецкие караулы, перед уходом поднимая панику среди турок. Один раз приволокли с полтора десятка вражеских мундиров, вывешенных для просушки. Другой котёл с почти готовой кашей. Это не для урона, для куражу.
— Так что тебе дядька обещал?
— Перстнем золотым прельстил.
Откуда у Прохора перстень, интересно.
— Может это подойдёт, — из кармана достал золотой портсигар — подарок отца, в день получения офицерских эполет.
— Он только с надписью.
Казак взвесил на ладони массивный прямоугольник.
— Не жалко? Видать, дарёный.
— Отец с рождением русского офицера поздравлял, а сегодня я как заново народился.
— Отец жив?
— Два года как… — мы вместе перекрестились.
— Тогда не возьму. Беречь такие подарки полагается, память об отце священна. Ты, поручик, уразумей, не за золото мы пошли. Богатство — это не для нас. Не каждый холоп так за своего барина просит. Интересно стало! Да и ты не плошал: один был в белой папахе, вертелся чертом, геройствовал, терял тебя не раз. Рад, что вышел из рубки целым. Вот папаху твою взял бы! Где она?
— Нет. Утерял, — растерянно пробормотал я.
Пластун усмехнулся в усы, но вернуться не предложил. Я посмотрел на его поношенный головной убор.
— А, давай так, я у тебя папаху куплю, и нравится мне она и память о тебе будет. Да и не гоже мне офицеру без головного убора, не ровен час на доклад вызовут.
И я вытащил все ассигнации, которые были в кармане и протянул довольному казаку.
— На память, ваш бродь, я тебе утерянную добуду, а пока носи, — снял свою и протянул.

_______________________________________________________________________
*корпус — общевойсковое соединение. Может состоять из дивизий, полков, как пехотных, так кавалерийских. Так же к корпусу могут быть прикомандированы артиллерийские парки
*резервисты — ополчение
*арьергард — тыловая охрана, термин, означающий в военном деле войска прикрытия
*геогиевская медаль — медаль «За храбрость» учреждена 1807
*вестовой — рядовой, назначавшийся к командиру для выполнения поручений, главным образом, для связи и передачи приказаний
*старший фейерверкер — фейерверкеры артиллерии были основательно подготовлены и теоретически и в особенности практически для исполнения обязанностей непосредственного начальника орудия и для замещения взводного командира
* карабин Бердана — однозарядная винтовка под унитарный патрон центрального воспламенения с металлической гильзой и дымным порохом, состоявших на вооружении в Российской империи в конце XIX века
* револьвер Смит–Вессон — В 1871 году в русской армии были введены револьверы Смита–Вессона образца 1869 года, официально именовавшиеся 4,2 — линейным револьвером системы Смит–Вессона. Это была весьма совершенная для тех лет модель.
* орудийный замок — смысл в том, что пушка без него стрелять не будет
* бебут — кавказский кинжал, авторский ляп, шашки были у артиллеристов того времени
* пластун — казаки привыкшие к пограничной службе с измальства, лучшие стрелки, выносливые люди, часто непрезентабельной, малозаметной внешности, способные целые дни проводить в тяжёлых условиях. Аналог современных подразделений специального назначения.
*кушири — труднопроходимые, заросшие кусты.




Глава 2. Сатисфакция

— Барин, Иван Матвеевич. Живой! — Прохор не столько сбегал вниз, сколько старался не набрать скорость.
— Змейкой, змейкой беги. Держи на молодые раины*, ишь, как тянутся среди каменюк, — крикнул ему казак. — А, то до Плевны не остановишься.
Старик скользил по жухлой траве, путался в корнях сухого бурьяна, готовый упасть и сломать себе шею. Каждый раз я не выдерживал, прикрывал глаза и морщился, открывая их с неохотой, медленнее чем полагалось. Обошлось. Молодой казак, стоящий рядом одобрительно засмеялся и покрутил головой, восхищаясь чужой прыткости, не свойственную для столь почтенного возраста. На последних метрах солдатская кепи слетела с головы дядьки, когда тело изогнулось под не мысленной дугой. И головной убор уже он водрузил на седые кудри в колючих фиолетовых репьях*. Верный слуга прижался к груди. Горло стиснула спазма.
— Зачем же ты бежал, как Буцефал двуногий, мы же сейчас подниматься начнём, — как можно ласковее спросил я, пытаясь отодрать с грубого сукна кепи первый репейник. Глупая затея не удалась. Цветок упирался всеми колючками и материя трещала. Оставил так. Какая–никакая маскировка.
— Терпеть, мочи не было. — Глаза старика были полны слез, губы тряслись. — Цел ли, батюшка, не ранен?
— Не кручинься, Прохор. Самым замечательным случаем, цел. Вот казаки сильно выручили. Без них не за что, не выбрался.
— Не преувеличивай, ваше бродь, — казак отмахнулся от крылатого насекомого, отгоняя божью тварь от носа своего. — Ты и сам, поручик, скор и, как вьюн крутился. Видел я. Оценил. Однако теперь, расходятся наши дороги на этом месте. Дальше, сам доберёшься. Нас товарищи вечерять зовут.
Оглядевшись по сторонам, ничего не заметил, где сотоварищи казака и, куда они его на обед приглашают. Стало интересно, словно ребус решаю.
— Ты не головой верти, кулеш носом чуять треба! — подсказал служивый, показывая, как надо правильно дышать носом: шумно и морщить по сильнее.
— Точно, — я рассмеялся — Вон, оттуда вроде, ветерок приносит.
— Точно, — передразнил казак досадливо, — вон, откуда — показал пальцем в абсолютно голое место в другой стороне.
Правду он говорил или опять дразнил, так и осталось для меня загадкой.
— Погоди, пластун, я понял, ты ночью туда, — я ткнул пальцем за спину, — возьмите меня с собой.
— На кой?! — опешил казак, представляя себе такую обузу.
— На пушки свои посмотреть хочу, ну и папаху вернуть, чего имущество иноверцам оставлять. — В этот момент я сам себе не смог ответить, зачем мне это нужно. Память — дело хорошее, но если бы мне предложили, лезть ночью к туркам, я, безусловно, отказался. Чего это чёрт, меня за язык дёрнул. Хотя теперь, когда слово вслух произнесено, меня не остановят, ни господь Бог, ни воинский начальник.
— Гриц, возьмём поручика? — заулыбался казак в усы, кивая напарнику. Одетый в коричневую черкеску, пыльный и с темный кожей, как земля вокруг, воин не сразу среагировал на слова друга.
— Гриц? Что там у тебя?
Долговязый жилистый мужик, от которого скрытая сила исходила мощным потоком, как раз в очередной раз отпихивал руку Прохора. Хмуро глянул в нашу сторону, сердито брови сводя на переносице:
— Микола, та кажи ты ему… Шо за скаженный дид! — кажется, казак начинал сердиться и заводиться. — Поручика? Та возьмем, не хай попробуе тещиных блинов!
Николай повернулся к Прохору. Потрепал старика по гимнастерке, пыль выбивая:
— Дядька, та чего вы человика истязаете, ему проще до Стамбула и обратно сбегать, чем объяснить, что барин ваш, удачно у меня шапку купил и того…ну…это… не возьмём мы у тебя ничего. В расчете мы. Полном. — Казак сделал паузу и уже добавил мне. — Всё пора, по первой темноте к большому камню, тому, ну знаешь, подходи, только тихо. И чтоб ничего белого. — Он тряхнул светло русым чубом. — Разумеешь?
— А красное можно? — на всякий случай спросил я.
— Червоне, ночью як чёрное. — Пластун присвистнул. — Можно, а что у тебя красное?
— Оторочка мундира. — Я не врал — была кайма.
— Шуткуешь, трошки? — Микола подмигнул. — Це, гарно. Мундирчик худой оденьте — на животе придётся поползать.
— Николай, ещё вопрос. На каком языке вы говорите?
— Язык обыкновенный, человечий. Все понимают и русские и хохлы и сербы и черкесы, ну до побачинья.
Казаки через десяток метров скрылись за кустарником. И так ловко, что ветки перестав дрожать, быстро застыли неподвижно, словно и не пропускали через себе никого.
— Теперь Прохор, доложи, сколько наших вышло и, где они.
Старик вытянулся, понимая торжественность момента.
— Тут недалеко, возле ручейка, в порядок себя приводят, шестьдесят четыре души.
Из сотни. Совсем неплохо. На душе стало радостнее.
— Старший фейерверкер сказал, если вы вырветесь, пойдём строем, под вашей командой. С песней. Мол, артиллеристы не дикобразы турецкие, и сейчас все чистят к вашему приходу, чтоб выглядеть, как новые пятиалтынные.
— Пошли, тогда, покажешь, а по пути про перстень расскажешь. Где добыл, каким способом.
— Господь с вами, батюшка Иван Матвеевич, маменька ваша в дорогу дала, с наказом, беречь пуще глаза. В самую тяжёлую минуту, пустить в дело… — он потрогал холщёвый мешочек, висевший на шее. Я‑то думал ладанка, или щепоть родной земли.
— Давай так, если целыми выберемся отсюда, оставишь его себе.
— Спасибо, Иван Матвеевич. — Прохор осенил себя крестом. — Только правильно будет вашей матушке вернуть. Вещица дорогая, фамильная, должна в семье остаться.
Тут я понял, почему матушка доверила ему, а не мне. Давно проспорил бы или в карты поставил. Всё теряет ценность, если завтра убьют молодым. Даже фамильные графские перстни. Заметив, что старый солдат стал задыхаться, предложил, как бы между прочим:
— Присядем, револьвер почистить нужно, вон и камни удобные.
На удивление, оружие турецкого офицера содержалось в полном порядке. Его Смит–Вессон украшен костяными щёчками с изображением полумесяца. У меня же были простые чёрные деревянные с насечкой. Это что ж, британцы специально для турок–мусульман оружие изготавливают?! Ну, эти за пару фунтов, мать родную продадут. Пока я драил револьверный ствол, Прохор полировал турецкую шашку.
— Богатая сабля, важного офицера вы, батюшка, зарубили. — Прохор даже заикал от восхищения и от охватившего волнения. — Всем на зависть!
— Не думаю. Чего важному в первых рядах делать, хотя, захватив русскую батарею, слава в армии обеспечена. Славу и уважение за деньги не купишь. Только это, старик, не сабля, а шашка, видишь — гарды нет.
— Так, пальцы без защиты. — Старик хмыкнул, вертя оружие.
— Зато, направление удара можно в любую сторону менять.
— Узор, то какой, погляди, золотом отделана.
Действительно, внимательно рассмотрев, я, по–настоящему оценил свой трофей. Золото по серебру, серебром по золоту. Искусная мусульманская инкрустация. Такой и воевать жалко. Генеральская шашка!
Прохор словно услышал мои мысли. Заохал, засопел, заважничал:
— Теперь, Иван Матвеевич, придётся шибче в генеральское достоинство входить. На зависть всем! А какой жених будет! Первый в округе. Да о такой партии князья мечтают, желая своих дочек пристроить.
— Жених, — хмыкнул я, — «Князья»! Разве, что грузинские. Скажешь тоже Прохор! Да мне бы Анну на сабле получить! Пора уже кресты носить.
— «Клюкву»* то? Тоже мне крест, ее в армии почитай все офицеры носят. Вам, Иван Матвеевич, за подвиги ваши Георгия пожалуют, помяните мое слово. О то крест, так крест! — Старик вытаращил глаза и развел руки, показывая какой крест. Выходило больше, чем на грудь. Я вздохнул:
— Лишь бы не на могилу. Не посмертно.
— Типун тебе на язык, барин! — загорячился Прохор и сплюнул три раза через правое плечо. — Слышала бы матушка!
Дальше была встреча со своими канонирами, марш батареи к штабной палатке, доклад генералу. Командир улыбался и промаргивал стариковскую слезу. Троекратное «ура», объятья штабных и друзей. И наконец, беседа с генералом под коньяк, в приватной беседе, без посторонних глаз и ушей адъютантов. Красноречие куда–то подевалось, не мог двух слов грамотно связать, робел, но потом, видя одобрение в чужих глазах слова потекли сами собой. В неформальной обстановке, доложил генералу свою задумку: вместе с пластунами сделать ночную вылазку на позицию батареи. Лично оценить, так сказать.
— Не горячитесь ли вы, Иван Матвеевич, может, стоит отдохнуть? — Генерал медленно постучал тонким карандашом по трофейной карте.
— Нельзя терять времени Сименон Апполинарьевич! — бодро начал я, — орудия завтра утащат, если уже не озаботились. Придется тогда, сразу сюда возвращаться ни с чем. А хочется ответить! Аж зубы сводит! — Коньяк меня горячил.
— Характер, у Вас, как у покойного батюшки, храни Господь его душу, знавал, я, его, тоже огонь и пламень был! Дружили мы юнкерами!
— Дозволяете рискнуть?
— Не дозволяю, а приказываю! — Сверкнул глазами командир. — В нашем положении, славная сатисфакция отходу в горы, будет. Сорвёте подготовку турок к штурму, честь вам и хвала. Несколько дней нам продержаться нужно. Генерал Драгомилов на выручку идёт. Ступайте, голубчик. Готовьтесь. Военная история пишется генералами, а исполняется поручиками. Получится — вся слава мудрому генералу, нет — какой — то поручик оплошал.
Вернулся к своим, построил, рассказал задумку, кликнул охотников. Откликнулись все. Даже не ожидал такого. Почувствовал в этот момент единение. Растрогался, но недолго ходил вдоль шеренги.
Отобрал из охотников три десятка, объяснил задачу, договорились о сигналах. Взводный фейерверкер разбил команду на десятки. Десяток на орудие. Маловато, но нам только замки поставить и выстрелить один–два раза, а дальше как Бог даст.
Когда голубиным крылом сумерки стали размывать детали, скрытно тремя группами, стали спускаться к подножью горы. Пластуны уже лежали у знакомого валуна, негромко перешептываясь о своем.
Николай поведал, что казаки собирались делать. План прост оказался.
— Своих убитых турки забрали и похоронили, русских хоронить будут завтра, а ночью, как у них водиться, наведаются мародёры.
Вот на них и решили поохотиться казаки. У каждого свои трофеи. Казак снова посмеивался в усы. Только на сей раз недобро. Я рассказал им свой план.
— Что, если турок забрал ваш огневой припас? — Казак хитро прищурился.
— Солдат верну назад.
— Расскажи, где он должен быть.
— Я с вами пойду, сам всё осмотрю и решение приму.
— Гриц, мы мороковали*, чёго запалить, чтоб турок всю ночь побегал, а офицер им шершня в портки хочет запустить, нужно подмогнуть. Поручик, сзади будешь держаться, шагах в тридцати. Как дважды филином прокричу вот так, — он угукнул, — тихо не спеша двигай к пушкам. Своим — то, как сигнал дашь?
— А, ты три раза угукнешь. — Я пожал плечом, потому что больше ничего в голову не приходило.
— Смел, ты, поручик, а без пластунов обойтись не можешь? — Казак заулыбался.
— На вас только и надежда. Господину генерал — лейтенанту так и доложил.
Понравились слова мои казаку. Блеснули глаза в полумраке. За шутил сразу, разыгрывая действие:
— Грицко! Слышь, генерал хочет дочку за тебя отдать, без сватовства. С цыцками, як кавуны.
— Це, ему за место медали! — оценил шутку кто–то из пластунов.
— Да шо медали? Креста! — отозвался другой.
— Та, не хай, — согласился, подумав, серьезный Грицко. Застыл, как та каменюка, не шелохнется. — Дюже люблю кавуны*.
Казаки тихо прыснули, давя смешки.
Лежали тихо. Земля медленно остывала. Большой шар луны светил ясно, как люстра. Воздух свежел, гонимый легким ветерком, принося из лагерей запах пищи, немытых тел и свежих ран. Как только звонкие трели сверчков стали оркестром раздаваться со всех сторон, тронулись. Пластуны бесшумно снялись. За ними я, напоследок сжимая локоть вахмистра — не подведи служивый — тебе вести отряды, у меня другая цель — найти огненный запас. Верный Прохор рядом, старается, как может и не пыхтит, словно в молодость свою вернулся. Под ногами земля волнуется, как у пьяного — зашкаливает азарт в алой бурлящей крови. Залегли и поползли, прислушиваясь к каждому звуку. Непривычно. Прохор сразу сдал сопел как паровоз на Царско–сельской железной дороге. Как там пластуны? Работают с мародерами? А может в засаду попали? Не слышно и не видно. Я не мог найти себе места. Слушал землю, припав к ней ухом. Слушал звуки вокруг. Смотрел, как на луну летают стрелами летучие мыши. И все–таки пропустил филина, а Прохор — нет. Старик первым услышав, дернулся всем телом, повернулся ко мне, делая страшные глаза, закивал в сторону позиции. Пора.
Тела моих павших солдат, лежали тёмными горками, там, где застал их смертельный час. Показал Прохору, чтоб оставался на месте, пополз к орудиям. Заметив неясное шевеление, пополз туда, достал Смит–Вессон. Сердце бешено заколотилось от предчувствия. Мародеры! Сорвут задумку. Не уж то просочились мимо пластунов. Однако обошлось: один из пластунов, снимал с убитого турка мундир. Не отвлекаясь, показал мне рукой, верное направление. Я и сам, различал тёмную махину пушки. Пополз туда, где должны лежать снаряды. При неудачном штурме Плевны, я не сталкивался с турецкими пушками, заряжаемые с казённой части. На это и был мой расчёт. И он оправдался. Посчитав наши снаряды бесполезными для себя, их не тронули. Латунные поросята лежали там, где мы их положили.
Теперь нужно посмотреть, где неприятель. Возле бруствера, возились расплывчатые тени. Это, что–то мастерили пластуны, хитрые на выдумки всякие.
Турецкие шатры, находились там, откуда они утром начинали атаку. Костры, прекрасно давали возможность определить дальность.
Но, она нам и не нужна особенная точность. Пальнём шрапнелью пару раз и назад.
Поймав за рукав одного из ночных охотников, зашептал в ухо:
— Господин пластун, дай сигнал.
Тот сложил хитро ладони:
— Угуу — Угу.
Теперь пластун шептал мне,
— Как готовы будете, за три хвилины* гукни мне.
— Ничего не понял.
— Мыкола з Варавой там, — махнул в сторону турок. — Подарунки готовят.
— Сюрпризы, понятно, — а…, дошло до меня. Перед залпом сигнал своим подать нужно. Они где — то между лагерем и нами.
— Добре.
Пластун на мгновенье блеснул полоской зубов, мол оценил моё знание их тарабарского языка.
Три тёмных облака приближались к огневой. Не бесшумно, но по мне, чрезвычайно осторожно.
Глаза у всех привыкли к темноте, да и на своих позициях канониры и с закрытыми глазами ориентировались отлично. Сердце застучало возле горла, как сумасшедшее. Замки установлены. Углы возвышения выставлены.
— Давай сигнал, — уже вполголоса, скомандовал пластуну.
Заклекотал казак ночной птицей. Несколько томительных минут — две тени проскользнули над бруствером.
— Ну, поручик, опять расходятся наши дорожки, сейчас чучела выставим, чтоб турки остереглись сразу сюда лезть. Нехай постреляють трошки.
— Что вы за подарунки делали? — Решил я сделать приятное казаку, вворачивая для того родное словечко.
— Гати ставили. Колышек заострённый вкопаешь, через три шага ещё один, или штык. Побежит турок, споткнётся на первом, упадёт на второй, если не насмерть, всё равно не воин.
— Хитро. — Оценил я. Николай хмыкнул — чего тут хитрого.
— Мы в плавнях* на кабанов гатями охотимся, — сказал он. — Кабан чует опасность, но гати не дают ему сойти с тропы.
Старший фейерверкер доложил о готовности орудий.
— Шрапнелью*, трубка два. Веер вправо, три.
Таиться больше не имело смысла.
— Батарея по басурманам, пли!
Три трёхметровых факела, рванулись к турецким шатрам.
— Шрапнельным, трубка один. Веер вправо два.
Веер — это значит, крайнее орудие ставит два деления, среднее два с половиной, следующие три. Шрапнельная граната взрывается в воздухе, осыпая противника сотнями винтовочных пуль.
— Батарея, пли!
— Замки снять и к своим. Аллюр три креста. Поспешай, братцы.
У противника, огни, стоны крики. Хорошо слышатся в ночи. Прости, Господи — поторопился! Можно было ещё разок врезать. Теперь остаток жизни жалеть буду. Об атаке на батарею, турки пока не помышляли. Слишком заняты собой.
Верный Прохор опять рядом, в руках вертит белою папаху.
— Нашёл, батюшка, нашёл! — голос старика ликовал.
— Схорони пока за пазухой, пластуны за белую заругают, — не оценил я его радости. Не очень то хотелось ссориться с казаками.
— Та где, эти пластуны. Небось возле турка ползают, пойдём Иван Матвеевич, одни мы тут остались.
И тут на правом фланге залп из ручных картечниц. Страшно представить, что там у турок твориться, сейчас бы конных казачков, до Плевны рубили бы нехристей.
— Вот и пластуны отметились, пошли, старый солдат, подождём их возле нашего камня.
— Простите нас ребятушки, — перекрестился Прохор, опуская голову и не глядя по сторонам на темные холмики, павших сегодня товарищей. Назад мы возвращались в полном молчание.
Когда опустились на остывшие валуны камней, почувствовал, как я устал. Колени подрагивали, ветер студил пот на спине и боках.
— Знаешь, Прохор, — я достал портсигар и долго раскуривал папироску, пряча огонек в кулаке, — это, наверное, самый длинный день в моей жизни.
— Нет, Иван Матвеевич, не суди так. Вот выживем, женим тебя, тогда узнаешь про самый долгий день в жизни.
Два дня противник приходил в себя, менял части на свежие, а мы долбили скалы и строили укрепления, использую естественный рельеф.
Начиналась оборона перевала Шипки.

_____________________________________________________________________________________________________

*сатисфакция — удовлетворение за оскорбление чести и достоинства, осуществляемое в виде поединка, дуэли
* молодые раины — пирамидальные тополя
*репей — имеют колючие или цепляющиеся соплодия
*«клюква» — самый распостранный боевой крест в армии. Анна четвертой степени, предназначалась для награждения только за боевые заслуги (самый младший офицерский орден). Крест на эфесе холодного оружия и темляк из Орденской ленты («Клюква»)
* морковали — обсуждали
*кавун — в данном случае размер арбуза
* шрапнель — вид артиллерийского снаряда, предназначенный для поражения живой силы противника, как правило начинен пулями.
*плавни — длительно затапливаемые поймы рек и озёр, и дельты, покрытые зарослями кустарника, тростника, рогоза или осоки
* хвилины — минуты






Глава 3. Конвой

Сильный порыв ветра прогнул брезент и из дырки от пули отчаянно засквозило. Маленький дьяволенок стихии хозяином ворвался в офицерскую палатку, и тонко и протяжно засвистел в ухо, не особо стараясь выводить мотив. Потом шевельнул шерсть папахи, скользнул по щеке, лизнул по губам холодом и затих в ногах. Зябко поежился. Пристукнул сапогом, отпугивая чертенка и дальше продолжил бритье.
С тех пор, как турки перекрыли перевал, оставив попытки штурма и, решив взять нас осадой, к голоду прибавилась новая напасть — холод. У нас не хватало сил пробить осаду, у турок, чтоб уничтожить нас. Три штурма, кроме больших потерь, не принесли результата. Война в горах совсем другая, здесь громадное численное преимущество не приносит результата. Три раза завалив трупами немногочисленные возможные пути, противник откатывался, хотя и нам эти штурмы дорого стоили. Все ждали исхода, противник — сдачи, мы — не боевых потерь. Время работало против нас.
Снег засыпал единственный перевал, по которому мы могли получить помощь и провиант. Голод скоро вместе с холодом начнёт уменьшать и так не великие силы русского корпуса.
Новый порыв ветра засвистел в дырку. Звук раздражал. Снова вестовому делать новую заплату.
Только вспомнил о нем, как рядом раздался протяжный кашель Прохора.
— Вот, холера! Прицепилась! И не отвяжится, пока не слягу. Так кухню и не увижу. А похлебать горяченького то хочется! Или, например, кашки поесть. Чтоб разваренная была и без мяса. Не надо нам мяса. Мы и постной кашке рады будем.
— Что там, Прохор? — встревоженно спросил я, не выдержав, сетований, старик как займется, потом не остановишь.
— Иван Матвеевич! Гости к вам. — Старик зашелся в новом приступе. Я покачал головой. Прохор за последние дни сильно сдал, высыхая на глазах. Я и сам сделал новые дырки в ремнях, постоянно чувствуя голод, и тревожно ждал момента, когда меня свалит с ног простудная болезнь.
Поспешно стер остатки мыла с щеки. Глянул в зеркало на свои покрасневшие глаза и поспешил выйти из палатки. У входа стояли давние знакомцы. Пластуны Николай и Григорий. Первый улыбался, топорща усы и не было такого ненастья, которое бы его сломило. Весь его вид показывал, что казак рад встречи. Второй, равнодушно сплёвывал шелуху семечек в сухое крошево серого снега, коротко кивнул и спокойно стал отсыпать Прохору в подставленный карман жаренного угощения. Глаза у вестового заблестели, радуется подарку. Да, с такими поставками и семечки будут казаться царским угощением.
— Старик, у тебя же горло! — не удержался я. Что делает? Это, как наждаком по живому. Совсем разум от голода потерял. Да и неловко мне стало: объедать казака — дурные манеры. Прохору то всё равно, а мне стыдно за него.
— А я не для себя! — возмутился старик. — Я для вас!
— Тем более не надо. Может у Григория последняя еда.
— Та, нехай! — отозвался суровый казак и сплюнул шелуху. — Не последняя.
— Удачи в вашу хату, ваш бродь, — поприветствовал Николай. — Спаси Христос.
— И тебе не хворать! Чаю? Прохор, организуй кипятка.
— Да, где ж я его возьму… — закручинился вестовой. — А заваривать, что станем? — забурчал привычно неслышно, но все услышали.
— Благодарствуем, поручик, но дело у нас спешное, от того важное.
— Какое? — я весь подобрался. Пластуны просто так объявляться не станут. Всегда чем–то заняты.
— Знаю, что пушек у тебя нет. Да и не нужны они нам. Хотим другого попросить.
— Пороху?
— Есть у нас порох, — рассмеялся казак и посерьезнел, — нет веревок. Не хватает нам длины до земли. Вылазка срывается. В лагере еды почти не осталось. Сегодня солдаты на троих паёк делят. Есть местечко, где потаённо можно на дорогу попасть, может, разживёмся провиантом.
— Есть у меня веревки. Хорошие, крепкие, проверенные. Дам. С одним условием.
— Хозяйственный у нас поручик, — подсказал Прохор и закашлялся.
Казаки переглянулись, хмыкнули.
— Так еду еще добыть надо, а потом делить! Это, как про шкуру не убитого медведя!
— Ну, пане поручик, — разочаровано протянул Грицько и отвернулся от меня, словно разочаровшись во всех людях окончательно.
— Да я не про то. — Я поморщился. Как такое подумать могли? — Меня с собой берите. И не смотрите на меня так! Берите, берите!
— Да ты шо! Да на кой это вам! — не удержался Николай, глаза его округлились. — Поручик! Там до земли пропасть. И внизу одни камни! Убиться проще, чем пулю себе в висок пустить.
— Надо мне! Я вам имущество казенное даю, отвечаю за него головой. У меня журнал! Понимать должны.
— Понимаем. — Казаки закрутили головами. Тут с голода все пухнуть скоро начнут, а он журнал ведет. Я улыбнулся, открывая основную причину:
— Да и засиделся я. Надоело от холода дрожать. Руки соскучились по дрожи оружия. Берите!
— Грицко, та кажи ты ему! — Занервничал Николай, пугаясь такой мысли. Даже испариной покрылся, а усы непривычно стали топорщиться. Не понимал он, зачем поручику рисковать, если мяса добудут или еще чего, то всем поровну будет. Сиди, да жди только.
Я посмотрел на жилистого казака. Наши взгляды встретились. Потом Грицко пожал плечом, сплюнул шелуху, и сказал:
— Та, нехай.
Первый ужас, после шага в бездну, прошёл. Мимо пролетела птица — показалась чуть не задела крылом. Резанул ветер по глазам. Зажмурился. Необходимость постоянно отталкиваться от скалы, постепенно вытеснило страх и ужас. Верёвки толстые, связаны вроде надёжно. Прохор, бросить меня не даст. Скорее сам свалится. Знай, отталкивайся руками и ногами от вертикальной скалы, а то физией по камням, не Бог весть, какое счастье. Это сверху, казалось, что скала ровная, первый же десяток метров спуска, развеял это заблуждение — тело саднило от ушибов. Примерно на трети, я приноровился и даже стал поглядывать на Грица, спускающегося метрах в двадцати левее. Иногда, когда приходилось обходить выступы, довольно чувствительно встречался со скалой боком или спиной. Один раз после такого выступа верёвка закрутила меня, сначала в одну сторону, потом в другую. Я немного потерялся. И только удар в ступни с сразу же приземление на пятую точку, откуда–то издалека принёс мысль о конце спуска.
— Отчипляйсь, швидче*, ваш бродь! — Григорий бежал ко мне. Его верёвка быстро змеилась вверх. — Давай! Давай! Не на прогулке!
Он помог мне развязаться. Три раза дёрнул за конец — верёвка стремительно поползла к небесам. Миг, и нет ее. Только громады вокруг высятся, с уступами неприступными. Облака так низко сегодня, вершины скрывают.
— Пане поручик, — казак вернул меня в действительно, не дав созерцать дольше, — сховаться треба. — Он показал на груду камней лежащих возле скалы. Спрятаться, от кого? Горная дорога шла вдоль отвесной скалы, с другой стороны обрыв от двух, трёх метров. Там горная река. Не широкая, но полноводная. Шумит, живая, вода искрится не застойная. Испить захотелось сазу. Подумать только: с настоящей чистой водой, а не топлёным снегом.
Устроившись за камнями, почувствовал, как замёрз. Когда спускался, казалось, ветер продувает со всех сторон. Здесь тоже дуло. И хоть камни защищали, очень скоро у меня зуб на зуб не попадал. Шинелька, хоть не овчинный тулуп, но и она осталась наверху. Несколько камней упало на дорогу. Следующая двойка начала спуск.
— Григорий, холодновато. Не правда ли?
Он посмотрел на меня как на неразумного капризного ребёнка.
— А может и показалось мне, — согласился я, отводя глаза.
Младший братишка, писал. Когда в своей кругосветке, стояли три месяца в Японии — укрывались от тайфунов, он знакомился с самураями. Что — то вроде нас, родовитое служилое сословие. Там им и в голову не приходит признать, что они голодны или мёрзнут. Ну, да это в Японии. Хотел бы я на этих самураев посмотреть здесь, когда третий месяц трясёмся и голодаем. Больше не о чём думать не хочется, только о тарелке горячего супа.
Внезапно на дороге появились два конных всадника, за ними ехал крытый возок, ещё небольшая карета, и замыкали кавалькаду два всадника. Рядом с кучерами сидели по вооружённому гайдуку. Итак: на виду четыре конных гвардейца с карабинами, пиками, саблями. Ещё двое вооружённых на возках и не ясно сколько внутри.
У меня шесть пуль в револьвере и шашка. У Грица шашка и чего–то достаёт из заплечной торбы.
Ручная картечница! Так первый возок мы остановим, и дорога будет заблокирована. Второй, здесь не развернётся. Если казачки успеют спуститься, расклад почти равный. Ехавшим придётся нас убить, нам же нельзя никого упустить. Холод куда — то делся, Смит–Вессон из кобуры. Гриц, показывает, что он первый. Киваю, соглашаясь. Со стороны кавалькады раздались крики. Канвой сдёргивал карабины с плеч. Заметили казаков на верёвках. Двое передних, опустив пики, направились к нашей куче камней. Грамотно действуют. Слаженно.
Гриц выскочил на середину дороги. Опустившись на колено выстрелил из картечницы. Дым окутал дорогу, закрывая от нас результат. Ветер дул нам в спину. Дым, не торопясь отступал, поднимаясь вдоль скалы. Он красиво завивался в круг, но тут стало не до любований. Левого всадника не было видно — снесло в обрыв. Правый вместе с лошадью лежал под скалой Лошади первого возка, умирали вместе с возничим и гайдуком. Удачно.
Я побежал вперёд, стреляя в левого заднего всадника. Попал. Правый, хлестнув плетью коня, опустив пику, скакал на меня. Пустой револьвер в кобуру, шашку вон. Занимаю позицию возле скалы. У противника не будет манёвра в эту сторону. Пика зажата очень жёстко. Сбить в сторону не получиться.
Страшно, поручик? Ладонь вспотела. Пять метров, до кончика пики.
Метр!
Шашку вперёд и вверх. Одна треть изогнутой стали, скользит по внешней стороне пики, прыгаю вперёд влево, срезаю пальцы супостата, удерживающие пику. Нарываюсь грудью на его ногу. Вместо того чтоб подрезать заднюю ногу лошади, лечу в сторону пропасти, чудом или ангелом–хранителем, удерживаюсь на дороге. Но дух басурманин, из меня выбил. Не в силах двигаться, медленно заваливаюсь на спину. Турок, тоже в седле не удержался. Лошадь, всё–таки слегка подалась влево и протащила всадника ногой по скале. Резко остановилась перед нашей засадной грудой, сбросив обезноженного всадника, прямиком спиной на валуны. Гриц, только облегчил его страдания.
Он поймал повод и успокаивая лошадь легко похлопывал её по шее.
— Ещё двое, — пытаясь восстановить дыхание, хрипел я. Поднялся, сперва на одно колено, на четвереньках доковылял до шашки.
Слава Богу, лопнул темляк, а то отрезал бы себе чего–нибудь, пока кувыркался. Папаху тоже подобрал, водрузил, на почему–то вспотевшую голову. Она тут же слетела, а по скале зазвенела пуля. Откатился за первый возок.
Да, что ж, этот головной убор ни как у меня не желает держаться там, где ему положено.
Как не странно, но последний манёвр, вернул мне дыхание.
Раздалось несколько винтовочных выстрелов, затем, после револьверного, стрельба закончилась. Возле второго возка топтался возница с саблей. Пластуны болтались около пяти метров от дороги. Хоть, у Николая блестел металлом револьвер, я поспешил к вооружённому турку. Тот решительности не проявлял, но саблю не бросал. Однако когда между нами оставалось метров пять, с криком бросился на меня, высоко подняв руку.
Тот ещё мастер. Легко отбив, вернее направив этот удар по безопасной для меня линии, разрубил ему кадык.
Григорий привязывал лошадь к первому возку, когда дверка открылась, и оттуда высунулся обнажённый кривой клинок. Затем появился упитанный господин почтенного возраста. Чёрный мундир с серебряными эполетами и широкий серебряный лампас. Красная феска. Важный чин, похоже, попался.
Гриц пошёл на него медведем.
— Ни вбивай, в полон визьмём, — крикнул спустившийся Николай. Казак быстро отвязал веревку и уже шагал к нам скорым шагом. Он молниеносно оценил обстановку.
На неуклюжий выпад толстячка, казак ответил молниеносным ударом сверху по клинку. Не элегантно, но выбитая из руки сабля зазвенела по камням. Запрыгала. Затихла в расщелине. Удар кулаком в живот и вот, поясом позорно поверженного, Грицко связал руки басурманина за спиной.
Отдышавшись, турок залопотал на плохом французском:
— Я, Мухмензаде–баши, родственник Великого Визиря, третий человек в Плевне после губернатора и Осман–паши, командующего Третей турецкой армией. — Генерал сделал паузу, грозно сводя брови. Дальше в голосе появился страх и дрогнул от фальши, — Вы видимо не знаете, но к нам в плен попал раненный полковник Бикша, власти султаната, обменяют его на меня без всяких финансовых требований.
— Конечно, обменят! Но об этом, уважаемый баши, вы будете говорить с командованием русского корпуса, вас же поймали казаки, у них свои условия.
Турок побледнел. Спесь его сбилась.
— Казаки, — растерянно протянул он.
— Микола, какие у вас требования, — позвал Николая, во всю подмигивая ему.
Николай вытаскивал из возка, турчонка, лет двенадцати. Тот, увидев своего господина, стоящего на коленях, проскользнул мимо рук казака, кинулся к нему, обнял, прижался, как бы закрывая его своим тельцем. Рукав овчины был распорот и испачкан кровью. Видать зацепило картечью.
Я знал турок как умелых, безжалостных воинов, то, что они могут испытывать такие же чувства, как и мы, просто не приходило в голову. Мальчишка, плакал и что — то лопотал по–турецки.
Николай вместе с крепышом Гулым, подхватили плетенную корзину видно с провизией.
— Николай, — опять позвал казака, — тут баши поговорить о выкупе хочет.
Казаку, объяснять ничего не нужно было, а вот поучиться следовало. Оставил обыск на других, пошел к нам. На ходу вытаскивая кавказский кинжал, состроив зверскую рожу, казак громко закричал:
— Гриц, проверь карету.
О чём он? Ну, да турок — то по–русски не понимает, а дела не ждут. Подняв кинжал, встопорщив усы, он опять закричал:
— Отойди поручик, сейчас я ему сектым буду делать! — да так натурально, что по спине у меня холодок пробежал. Ну, вот так и делают евнухов: скоро и без лишних движений.
Я, вроде кинулся его удерживать, шепча:
— Важный турок, родственник самого визиря.
— Брешет, как собака, как их прижмёшь, все родня самому султану, — так же тихо шепнул в ответ пластун, и снова посмотрев на пленного оскалился, и зарычал по звериному. Я с удивлением посмотрел на него. Но как ни странно — это возымело на баши большое действие — турок струхнул еще больше. Мальчишка зарыдал, подвывая. Микола удовлетворенно выдохнул, не сумев скрыть радость от спектакля. Я тоже признаться выдохнул. надо готовиться к действиям и подыграть. Баши забеспокоился, крутясь на месте. начал кричать, что заплатит казакам любой выкуп. Глаза его были полны слез. Руки подрагивали.
— Двести золотых лир и пятьдесят баранов. — Рявкнул пластун.
Турок заупрямился, беря себя в руки. А поторговаться? Вытер глаза рукавом. Рявкнул не менее зло, желая контролировать ситуацию:
— Сто монет и сорок лучших баранов! Таких ни у кого нет! Лучшие бараны я тебе говорю! Сам из рук кормил! Бери и уходи, пес.
— Я тебе дам «пса», — прошептал пластун и снова зарычал:
— Двести золотых!
— Сто двадцать и пятьдесят баранов! От сердца отрываю! Жен голодными оставляешь! Дети по улице ходить будут милостыню просить! На что обрекаешь?! Не гневай аллаха!
— У меня свой Бог. — Пластун что–то задумал на секунду замерев, улыбнулся. Баши показалось очень недобро. Занервничал.
— Хорошо. — Николай оторвал мальчишку от господина и резко привставил к его горлу кинжал.
Турок забеспокоился, племянник что ли или соседский мальчишка. Глаза его тревожно забегали по нашим фигурам, остановились на мне:
— Если казак, убьёт мальчишку, кто выполнит его требования? Скажи чтоб не убивал! Давай дальше торговаться! Прояви уважение!
— Спроси, если мальчишка ему дорог, за сколько золотых он ставит его жизнь. — Микола сразу сообразил в чем дело и опередил мой вопрос.
— Два барана, слишком много, за никчёмного мальчишку, но так как он к нему привык, готов отдать десять баранов.
Не убирая кинжал, Николай крутанул дрожащего мальчишку в одну сторону, в другую, попутно подмигивая мне.
— Может хоть хлопчику сектым сделать, как бы советуясь спросил у Гулого.
— Тридцать баранов! — Закричал турок. — Тридцать!!! Так много, что по миру пойду!
— И пятьдесят золотых.
— Сто семьдесят лир и восемьдесят баранов — это целое состояние! Сто двадцать золотых! Больше не дам! Ни монетой больше! И восемьдесят самых лучших баранов!!!
— Ну — ка, поручик, погуляй, — пластун махнул мне рукой. — Что–то затянулся разговор. Тут, что? Базар что ли?
— Согласен, — выдохнул баши, вытирая капли пота с толстого лица, и все начали успокаиваться. Мальчишка перестал плакать, Николай убрал в ножны кинжал и лицо его опять приняло добродушно–отстранённый вид, турок же наоборот, принял вид высокомерный, хотя продолжал стоять на коленях.
— За карету, платить не буду, — по–деловому сказал пленный. Окончательно беря себя в руки. Былая надменность стала возвращаться к толстому турку.
— Гриц, чего ты там топчешься? — Микола повернулся в сторону друга. Тот казался смущенным. Еще больше потемнев лицом. Покраснел что ли? Очень странно. Что его так могло в краску вогнать? Какая сила?
— Сам подывись. — Буркнул под нос пластун. Мне тоже стало интересно. Что так могло смутить бывалого служивого?
Мы с Николаем подошли ближе, казак осторожно открыл узорчатую дверку кареты, потянул и широко улыбнулся:
— О, — протянул пластун, обрадовавшись. — Здоровеньки булы.
И заулыбался, словно солнышко.
Очаровательная турчанка в европейском платье, испугано забилась в угол мягкого дивана, прячась в красных подушках с золотыми кистями. И сразу отрицательно замахала головой, закрывая искривленный в спазме рот тонкими руками. Я, откашлялся, поправил папаху и сказал на французском, что мадам не чего бояться. Придал голосу, как можно больше спокойствия и легкости.
— Мадмуазель, — она автоматически поправила, обозначив свой незамужний статус. Подбородок ее перестал ходить ходуном — начала справляться и брать себя в руки. Большие маслины глаз еще тревожно поблескивали от влажности, готовых прорваться наружу слез.
— Куда следуете, с какой целью? Время нынче беспокойное для легких прогулок.
— У меня здесь погиб отец, еду поклониться его праху.
— Достойно уважения, мадмуазель. Время сейчас неспокойное, неблагоприятное для таких визитов. Случится может всякое. — На самом деле случилось все уже, но пугать турчанку не хотелось, и я, как мог закрыл ей обзор спиной на убитых гайдуков и лошадей.
— Война не выбирает время, место. Мы, дети, должны чтить своих отцов.
— Не могу, не согласиться. Ваш отец погиб на войне?
— Как герой! — глаза турчанки вызывающе блеснули.
— Достойная смерть. — Я отдал честь. — Мадмуазель, далеко ли вы отъехали от турецких военных?
— Последний пост, я видела около часа назад.
— Умеете ли вы, управлять повозкой?
— Думаю, справлюсь.
— Мы отправим вас назад, но вам немного придётся подождать.
— Хорошо. Скажите, а это настоящие казаки?
— Да, мадмуазель.
— Вы тоже казак? — Глаза ее стали еще больше испуганными.
— Нет, мадмуазель. Поручик артиллерии Суздалев, честь имею.
— Я много слышала о казаках нехорошего. Сделайте одолжение, господин поручик — застрелите меня. Я не хочу мучаться: меня всё равно изнасилуют и убьют.
— В этом нет необходимости.
— Как нет? Разве моей чести ничего не угрожает?
— Нет, мадмуазель, — я вздохнул. Ну откуда такие глубокие познания у турецкого народа. Казаки — добрейшие люди, вот еды для всех добывают. Бесстрашные воины. — Вас не тронут. Слово чести офицера. Мне жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах.
— Мы еще не познакомились. — Девушка улыбнулась. — Меня зовут Малика, — она протянула руку в перчатке из тонкой кожи. Быстро, веря каждому моему слову.
— Иван, — я приник к перчатке. Дольше, чем требовал этикет.
— Где Вас можно найти после войны, очаровательная Малика.
— Спросите именье Янык — паши, под Плевной, хотя возможно скоро мы с маменькой уедем в Стамбул.
— Не торопитесь, уважаемая Малика. Надеюсь скоро смогу нанести Вам визит вежливости. Да, и не стоит бояться русских военных.
— Здесь есть ещё и болгары, их я тоже боюсь, хоть и живут в имение, впрочем, будем рады, увидеть снова отважного русского офицера.
— Извините, мадмуазель, мне нужно идти, служба. А вы, пока, посидите в карете. Мальчик поедет с вами, поможет с лошадьми и не даст скучать. Кстати, ваше имя на русском значит, Молоко.
Казаки уже собрали оружие, тёплые овчинные куртки и разделывали убитых лошадей. Николай радостно, как обычно, улыбался:
— Кроме лошадей, продуктов нет. Корзинка не в счет. Разделаем по полутуши, дадим сигнал поднимать. Одна лошадь за раз.
— Сперва турка.
— А, что с молодайкой будем делать? Хороша… Может тоже с собой возьмем? Осаду скрасит многим!
— Отпустим, перед последним подъёмом, нам с мирным населением ссориться не с руки, плохая молва ни к чему. Кстати вёрстах в десяти, турецкий пост. Так — что этой дорогой в долину не пройти.
— Та, бильше и не треба, мясом мы до весны обеспечены.
— Иван Матвеевич, возьми карабин, пройди вперёд до поворота, чтоб инородцы в врасплох не застали, да овчину накинь, мы тебе почище выбрали.
— Слушаюсь, Николай…?
— Мы почти тёзки. Вы Иван, а я Иваныч.
Подхватив английскую винтовку и патронташ, побежал по дороге. Пробегая мимо кареты, не удержался и посмотрел на закрытые окна. В узкую щель шторы за мной наблюдали. Сердце учащенно забилось.
Мадмуазель Малика… Молоко… Я увидел, сон из сказки: в руках стакан горячего молока, ваза с сахарным печеньем, теплая гостиница, Малика у окна, смеется, слушая мои бесконечные байки…Потом я больно запнулся о камень, чертыхнулся, едва не упав на горной тропе и поспешил занять место в секрете.
Война продолжалась.

* швидче — быстрее
* Здоровеньки булы — здравствуйте



Глава 4. Обмен

Пасьянсы не желали складываться. Новенькие карты, принесённые Прохором из офицерской палатки, вертелись в диком круговороте и раз за разом заканчивали игру на пиковой даме. Молодая ведьма мне каждый раз подмигивала, уперев руки в бока, и возвращала все мысли к молодой турчанке, Малике. В очередной раз, перевернув глянцевую рубашку вверх, с секунду обозревал знакомый профиль, потом в сердцах сплюнул и, не глядя, скинул колоду. Настроение не улучшилось, в конец пропадая. Отвлечься не удалось. Опять бездельничать, пока солнце не сядет. Вот странно: из еды Прохор принес сигару, а для души, вместо книги  — карты. Нет больше книг, все пошли на растопку. Грустно. Можно пойти к подпоручику Маковскому поупражняться в фехтовании, отработать пару вольтов с шашкой. Техника рубки шашкой, отличалась от той, что нас учили в юнкерском училище на эспадронах, но никакого желания не имелось. Вчера встречались и рубились отчаянно. Полчаса удовольствия и опять тоска. Со сном у меня всегда одна беда, если посплю днём, хоть час — бессонная ночь обеспечена. А это опять мысли о дивных черных глазах и голодные спазмы в животе. Пропади всё пропадом! Хоть вой на луну и стреляйся. Безделье тяготило безмерно. Пустая трата времени сегодня, завтра и через неделю, будет продолжаться до тех пор, пока не откроются перевалы.
— Поручика…к главному артиллеристу.
— Чего орёшь, оглашённый, отдыхает он, сейчас доложу, — Прохор зашёлся кашлем. — Иван Матвеевич…
— Слышал, сапоги давай.
— Вот не дадут человеку отдохнуть. Ну, а спать когда?
— Прохор, дело военное. Понимать должен.
— Да, понимаю я, — горестно вздохнул старик. — Кухни и той нет, а сухари, как праздник стали. Вот узнала бы маменька…
— И поняла бы, — закончил я мысль, с легкой улыбкой. Вестовой зашелся в кашле, прослезился от натуги, кивая.
Понимание, что ничего не могу сделать для верного слуги, доводило до бешенства. А выплеснуть этот огонь было некуда. Не рубиться же с Маковским насмерть. Сидение — это голод, холод и скука. Даже офицерская обязательная ежевечерняя игра, тихо умерла. Проигрывать и отыгрывать одни и те же перстни, портсигары стало скучно. Под будущие жалование решили не играть — будет ли это грядущее?!
Сняв серые меховые бурки, надел уставные сапоги, начищенные как на парад. Покрутился, снова вздыхая.
— Вот ведь как, Прохор, выходит. Пушек нет, а главный артиллерист есть!
— Ну, а как же, батюшка, на то она и армия, порядок должён быть. Устав. Вот кухни — нет, не порядок. Дело то серьезное. Куда смотрят вольнонаемные.
— Вниз, — подсказал я.
— А куда им остается? Только вниз и остается! Ждут чуда. А я вот как рассуждаю: у нас самый, что не наесть порядок! Вон вы журнал ведете каждый день. Образцовый офицер. И, если бы кухня от вас зависела, то давно бы была. И заварка. И каша. Еда в общем.
— Какой же к чертям порядок — скоро забудем с какой стороны к орудию подходить, — под мои слова старик горестно вздохнул и зашелся в новом приступе, тряся поблекшими седыми кудрями. Обрить надобно, не дай Бог вши заведутся, а там и до тифа полшага. Передохнем не за понюх табака. Прохор тяжело переносил осаду. Не доживет старый до конца. Трудно ему. Видно, что дни пошли в тягость.
Вспомнился последний бой. От удовольствия запылали уши. Накосили тогда иноверцев! Такая война по мне. Умереть — так со славой. Скорей бы уже что–то изменилось в этом однообразном сиденье в горах.
Притопнул одной ногой, другой. Щёлкнул каблуками. Вскинул руку в приветствии, отдавая честь.
— Ах, как хорош! — разулыбался старый слуга, оживая. — Орёл и сокол. Возмужал! Маменька то, как рада будет.
— Да ладно тебе! — смутился я.
— Истину говорю: орел, да и только! Женить осталось. Уж очень мне хочется на свадьбе вашей попировать.
А, я, на миг представил себя. С лёгкостью, взлетаю, по ступенькам дворянского собрания. В белой папахе, с белым Георгиевским крестом. Звеня серебреными шпорами, двумя пальцами, придерживая турецкую шашку. Небрежно сбрасываю лакею папаху. Через весь зал, прямой как струна иду к маменьке. Целую ей руку. Опускаюсь на колено, чтоб она могла поцеловать меня в лоб и кожей ощущаю взгляды полсотни женских глаз.
Эх, где эти очи, где кринолины* всех цветов. Живым бы выбраться. Тут или от скуки или от пули умрешь. Или от разговоров о еде, верного вестового Прохора.
Первый Сочельник вне дома. Волна лёгкой радости, мгновенно улетучилась, оставляя прежнею печаль, скуку и тоску по дому. Хоть бы на миг оказаться в мирной жизни. Почему раньше не ценил?
Ветер сегодня дул сухой. Осевший снег, покрылся ледяной коркой. Острые льдинки мгновенно сгрызли парадность сапог. Когда подошёл к палатке подполковника Жигальцова, блеск остался только на голенищах. Холод пробрал до костей. Озяб, так, что горло свело. Пальцы не чувствовали легких перчаток.
— Доложи, братец, поручик Суздалев. — Хрипло обратился к пронырливому вестовому. Тот с готовностью закивал в ответ: сейчас, в лучшем виде, непременно. Но его опередили.
Из палатки донеслось сухо, как выстрел:
— Заходите поручик. Ждём-с.
Не понравился мне тон, каким это было произнесено. И эта «с» и «ждём–ссс». Что за разбор предстоит? Поди узнали про веревки. Так вроде все вернули. Ничего не потеряли. Не долго думая вошел во внутрь, вестовой учтиво придержал полог, и сразу захлопнул.
Кроме Жигальцова, в палатке дымил своей неизменной трубкой с длинным тонким чубуком, атаман донской полусотни подъесаул Никифоров. Оба явно не в духе, чем–то озабочены. Глядели на меня строго.
— Вчера через позиции неприятеля к нашим постам, вышел турецкий подросток. Через толмачей — переводчиков, уверяя, что имеет личное устное послание, добился аудиенции с господином генерал–майором. Командующий узнал, что пленённый вами баши, должен ещё и выкуп пластунам. Подумать только! Вы, что там удумали, действуя за спиной? Завтра долг вернут! Генерал пришел в такую ярость, что даже хотел отозвать представление на Георгиевский крест и золотое оружие для вас, но баши, как там его, не выговоришь, уверил, что вы касательства к этому не имели, и наоборот вели себя прекрасно, ничем не запятнав офицерской чести. Кстати, почему подробно не доложили о сеем приключении?
— Помилуйте Михаил Юрьевич, после нашего возвращения, все были так озабочены приготовлением блюд из конины, что меня никто не вызывал с докладом, а в последующем, разговоры о рейде, можно было принять за пустое бахвальство.
— Конина, теперь бараны. Вы понимаете, господин поручик, что скажет Государь император, если узнает, что русская армия торгуется с неприятелем о выкупе невоенного чиновника?
— Я, думаю, что Государь император, не порадуется, когда узнает, что Русский корпус передох от голода в чужих горах. Пластуны мне не подчиняются. Приказывать им я не могу, а препятствовать в той обстановке и не мог, да и не хотел.
— Я, тоже, — подъесаул встал во весь рост, оглаживая, иссини чёрную бороду.
Жигальцов резко повернулся к нему, походный стул под ним скрипул.
— Потрудитесь объясниться, что значит: «Я тоже».
— Не могу приказывать пластунам. Они в некотором роде волонтёры. Прибились к нам под Плевной. Из Сербии возвращались. Денежного содержания от казны не получают. Казачки мои, решили скинуться из своего денежного содержания, чтоб у них не меньше нашего выходило. А что провианта касаемо, если б не пластуны, так уже казачьих лошадей ели, опять же с баранами до весны легко продержимся и боевой сноровки не растеряем.
— Однако ж, господа, честь русского офицера… А, впрочем… Завтра, к восточному склону, прошу, — он показал на карте, — через турецкие позиции прогонят отару баранов, принять его должны пластуны, но вы господа, обеспечьте беспрепятственное прохождение в наше расположение. Вы, господин подъесаул, как казачий атаман, ну а вы, Иван Матвеевич, с самого начала сидения, вляпались а странную связь с этими пластунами — вам и расхлёбывать. Однако, русских офицеров, турки видеть не должны. Это приказ. Не забываем про честь, господа. А вы, Иван Матвеевич думайте ещё и о будущей карьере: с Георгием всегда приходит новое представление в чине — не стоит забывать правила — ваша дальнейшая судьба зависит от мелочей. Всё, господа, более не задерживаю.
— Прошу ко мне, — степенно пригласил казак, когда вышли на бодрящий ветерок. — Второго дня пластуны в рейд ходили. Болгарской брынзы принесли и горилки местной. Ракии. Дрянь, конечно, но крепка. Или может шампанского, как привыкли? В офицерской палатке видел не початый ящик.
— То на победу, — сказал я. — Берегут строжайше.
— Тогда ракии, но дрянь редкостная, предупредить должен вас, поручик. Не побрезгуете?
— Нет. Пил уже, да халвой закусывал. Привыкнуть просто нужно. Пластуны у Вас?
— Рядом бивак разбили. Видел их бурки.
Атаманская палатка удивила теплотой и уютом. На стенах шкуры, под ногами войлок. Печка обложена камнем. Сделано все добротно. Такую печку, один раз прогреть, потом только поддерживай. Снаружи палатка обложена снежными кирпичами.
Выпили пахучей водки, закусили водянистым козьим сыром. Лучше, чем с халвой. Я запомнил.
— Не в одном походе я участвовал, но такого Сочельника, как здесь не припомню, да и поста такого тоже. Если с баранами не выйдет, начнём лошадей казачьих резать. Для станичников это хуже смерти. С ужасом, жду, что тут произойдёт, когда будет решаться очерёдность забоя лошадей. Пока обозных резали, ещё так — сяк кривились в лицах служивые, а строевых… Выть начнут, да безобразить. Большинство своих лошадок ещё жеребятами помнят.
— Не следует печалиться о том, что ещё не случилось. Как завтра действовать собираешься, господин атаман? — Не по нраву мне были разговоры о кухне и пищи — других тем что ли нет?
— Склон этот восточный, удобен для турок. Вход широкий, выше переходит в теснину. С двух сторон узкие кручи. Обороняться там удобно. Есть места, больше двух баранов не прогонишь. Я пошлю пяток своих станичников на кручи, но казаки в долинах — орлы. А вот к горам и пешим стычкам, не привыкшие. Утром, скрыто, своих выставлю ниже привычной линии саженей на сто.
— Это за верхним сужением? — догадался я.
— Выше, гораздо выше. Вам придётся, поручик, спуститься вместе с пластунами до конца ущелья. Принять выкуп и вести отару в лагерь.
— Вроде, просто всё.
— Война. На ней просто не бывает. Даже с баранами. Эта канитель на целый день растянется, а предугадать заранее всё не сможем. Почему они этот склон выбрали, никак в толк не возьму. И так карту смотрел, и так вертел. Не вижу ответа. Может чтоб мы помучались.
— Возможно потому, что здесь резервисты стоят. Низам такой выкуп через свои позиции, просто не пропустит. Хоть сам султан прикажет.
— Может и так. Еще по одной?
— Давайте, господин подъесаул и пойду я. Тут подмигивали мне у одного костерка, пока к вам шли. Увидели.
Казак завертел сокрушенно головой.
— Увидели! Чем же ты так по нраву пришелся пластунам, поручик? Люди они своеобразные, к себе чужих не подпускают, офицеров не жалуют и не признают. Закрытые сильно. Держатся особняком. Вроде для всех стараются, а к себе никого не подпускают. А тут ты, поручик, раз и задружился с пластунами. В чем секрет?
— Да особо я и не старался нравиться. Судьба свела. Общаемся по людски, вот и доверие есть.
— Тогда, давай за доверие и за удачу. На коня и иди с Богом.


* кринолин — жёсткая структура, предназначенная для придания юбке требуемой формы



4.1

На том и разошлись. На свежем воздухе защекотало нос. Казаки готовили на кострах. Что только? Живот свело судорогой. Словно и не ел брынзы. Замер. Приглядываясь. Прислушиваясь. Нет, не показалось. Поют люди. Возле одного из костров казаков больше. Лежат и сидят на бурках. Один, привстал, мешает в котле, разливает половником в протянутые миски. Другие подпевают не дурному тенору. Песня незнакомая. Красивая. Тихо потрескивали сучья. Искры летят к низким облакам. Красно–оранжевое пламя лижет темный котел, вырываясь языками иногда в синь неба.
— Ты не лякайся*, что нуженьки босые, змокнут в холодну росу. Я ж тебэ, сердонько, аж до хатыноньки, сам на руках виднесу.
Один из сидящих увидел замершую фигуру. Поднял руку, привлекая внимание. Коротко махнул, приглашая. Пошёл, боясь потревожить красоту момента. Чем ближе, тем явственнее различил Грицько. Он не опускал руку, пока не удостоверился, что я иду в нужном направлении. Потом подвинулся, давая место, сунул в одну руку ложку деревянную, в другую тарелку с очень жидкой мамалыгой, — кукурузной кашей. Коротко кивнул, чтоб ел. Сам сдвинул папаху на глаза, замер камнем. Сидели так долго. Слушали нескончаемое пение. Седой казак играл на какой–то бандуре, Сашко Гулый тоненько выводил на самодельной дудочке. Потом Николай подсел.
— Завтра к восточному склону прогуляемся, — сказал я пластуну.
— Слышал уже. Знаю всё. Остался бы ты, ваше бродь, с подъесаулом. Зачем тебе к баранам лезть. Не графское это дело. Зачем вам лишние хлопоты и заботы? Ну, а вдруг пружок какой?
— Что? — не понял я. — Какой еще пружок*?
— Вот холера! — казак стукнул себя ладошкой по коленке. — Гриц, як на русский пружок? На языке вертится и забыл.
Долговязый казак задумался:
— Мабуть ловушка?
— Точно! Вдруг там ловушка какая, поручик? Рискуем нарваться!
— Мне с вами сподручнее. — Я улыбнулся. — Мне с вами спокойнее.
— Грицько? Слыхал? С нами спокойнее, — казак, как всегда обратился к своему другу, вскидывая чубатую голову. — В первый раз такое слышу. Ну, что ты будешь делать с барином?
— Та не хай, — ожил каменный воин, махнув небрежно рукой. — Похамыляет с нами трошки. Главное, чтоб ляка не поймал.
Я невольно напрягся, прислушиваясь к непонятному иногда наречию.
— Не хай, так не хай. Чтоб не высовывался, поручик. Договорились? И, если шо, не журись* потом, понял?
— Частично. — согласился я, кивая для верности, основную суть то уловил.
— Точно понял? — настаивал пластун.
— Само собой. Черкеску мне старую найдёте? В штабе сказали, чтоб никаких офицеров на задании не было.
— Да у нас их отродясь не было, — казак снова блеснул зубами, скалясь в темноте, потом уже серьезно добавил, — конечно, найдём тебе одёжку. Револьверными патронами, Ваня, не богат?
Это давно забытое, какое–то домашнее «Ваня» резануло по ушам. Я даже не сразу понял, что ко мне обращаются. Вникал пару секунд, обдумывая, как реагировать. Опыта общения с солдатами во внеслужебной обстановке, у меня не было. С ними общались фейерверкеры. У фейерверков свой круг общения и верховодит ими взводный, какой по–удалее, и вне воинских занятий эти круги не пересекались.
Мои батарейцы тоже пели возле костров, но мне и в голову не приходило посидеть с ними. Мог, конечно, постоять рядом, пока не погаснет папироса, но не больше. Даже к разговорам не прислушивался — не интересны.
А что я знал об этом Миколе? В каком звании он будет в императорской армии, может постарше меня. У кого узнать? Если пришлые они? Сами себя прикомандировали к полусотне, которая на них же и сложилась в складчину. Живут обособленно и никого к себе не подпускают, скрытые казаки. Пока сам не расскажет — не узнаешь.
— Так что с патронами? — выдернул из сословных размышлений Николай, теребя край саквы.
— Около сотни есть.
— Это дело! Пошли, заодно переоденешься, и деда своего замечательного, как там его?
— Прохор.
— Предупредишь деда Прохора, чтоб не лякался, спать у нас будешь. Завтра выйдем до зори. Сашко, собери гостинчик, хорошему человеку и приготовь харчей на завтра для пятерых.
Через несколько минут мы шли в сторону артиллерийских палаток.
Почти одновременно заметили, что ветер резко поменялся. Он стал тёплым.
— Сейчас потечёт, а к утру подмёрзнет, пешки пойдём, — сказал Николай, делая для себя выводы. — Крестом* пойдем. Мы с тобой в голове. Гриц и Гулый — плечи. Гамаюн сзади. Он и погонит отару. Мы оберегаем.
— Сколько патронов взять?
— Все.
— Зачем так много? — изумился я, сбиваясь с шага.
— Поручик, ты ж военный человек — должен соображать по — военному. Битвы под Бородино, здесь не будет, но небольшой отряд янычар, может пробраться за отарой. Дальнобойная, но медленная винтовка, здесь не пригодиться. А пара револьверов, позволит каждому выпустить двенадцать пуль за десять ударов сердца хоть с места, хоть на бегу. Двенадцать секунд на перезарядку, ещё двенадцать пуль. Свинцовая стена! В горах Греции и Сербии это сразу поняли.
— Я тоже понял, сейчас зайду к подпоручику Воронцову, у него попрошу.
Через минуту передал Николаю коробку с пятидесятью револьверными патронами.
Ещё сотню рассовали в моей палатке.
— Ну как же так? Меня берите! — причитал Прохор, помогая собираться. Старик закашлялся, аж слезы из глаз выступили. Николай покачал головой.
— Надо барсука добыть. Барсучье сало поможет.
— Возьмите, а? — неуверенно предложил Прохор, с мольбой глядя на казака.
— Да ты кашлям всех турок перелякаешь*. С кем тогда воевать? — и серьёзно добавил, — Нельзя дидык, не до тебя будет.
— Прохор, — я покачал головой.
— Иван Матвеевич, но как же я вас одного отпущу? Вы же дитя малое! Встряпаетесь, а мне потом, как перед барыней держать ответ? Графиня сурова. Забьет розгами.
— Не наговаривай на маменьку! — возмутился я, — она в жизни никого не обидела и перед батюшкой всегда за дворню заступалась.
— Иван Матвеевич… — плаксиво просил Прохор.
— Диду! Да не нойте. Тошно слухать. Да я за ним присмотрю. Слово даю. Не пропадёт твоё дитятко. Мы же за баранами идём! Туда и обратно! Еще спать будешь, а мы уже вернёмся.
Прохор насупился. Заиграл седыми бровями.
— Смотри за ним, Микола! Обещал мне! С другим бы не отпустил. А раз сам вызвался присмотреть, то отпускаю. И я когда надо — не кашляю. И я тебе не дидык! Я, между прочим, при графьях пятый десяток. Я…
— Не кашляй, ди… дядько Прохор. Не кашляй. Вернусь, принесу тебе сало барсучье и верну барина целехонького.
— Каким берешь, таким и возвращай.
— Само собой.
Прохора, Микола заставил съесть кусок сыра, а потом выпить стакан самогона, оставил тонко нарезанной копчёной конины.
— Ложитесь, диду. Мясо в рот, оно долго рассасывается, вы всё равно не откусите — зубы то, ослабли.
— Ослабли, шатаются.
— Сейчас кутайтесь в одеяла и спать. Иван Матвеевич у нас переночует.
Видя тревогу в глазах, сказал:
— Даже не думай! Забудь просить! Не возьму! Разок кашлянешь не вовремя — всех выдашь, к чертям, всё сорвётся. Да, не журись, старый, овечек встретим и домой. Всего и дел — спуститься, подняться.
А верный дядька уже почти спал. С голоду быстро опьянел. Да и болезнь брала своё. Похлопал для приличия красными веками, да и захрапел. Тяжело и надрывно. Уложили, укрыли одеялами.
Я скоро переоделся и переобулся. По совету пластуна обмотал ножны тряпками, чтоб шашка не звенела по камням. Заряженный револьвер сунул за пазуху. Готов.


*ляк — испуг
*пружок — ловушка, засада
* журиться — жаловаться, печалиться
* крест — тактическое боевое формирование малой группы




4.2

Микола закрутил меня — хватка крепкая, такие пальцы и рвать могут на части, если придется, заставил присесть, попрыгать. Качал головой.
— Ладно, сгодится, пошли. — Вздохнул. — Всё равно по–другому не будет. Сделали, что могли.
— Скажи Николай Иванович, почему ты можешь правильно говорить, а говоришь на тарабарском. Остальные тоже могут?
— Нет, остальные в гимназии не учились.
— Ты учился в гимназии?! Что? И французский знаешь? — Я запнулся о камень.
Казак рассмеялся, видя моё недоверие и выдал с не дурным прононсом,
— Латынь, древнегреческий и всё остальное чему учат, только вместо каникул или в плавни к пластунам или в казачий лагерь.
— В Сербии, как очутились? — осторожно спросил я.
— Долгая история, потом как–нибудь расскажу. Побалакаем за чаркой, если так интересно. Сейчас, времени нет. Уже пришли, подготовиться нужно.
— Соседушки наши дорогие, скоро темнеть начнёт, а нам без суеты к завтрему подготовиться треба.
Донцы, вырванные из мира песенных грёз, понимающе закивали, закряхтели скатывая войлочные попоны и бурки, а Сашко уже делил патроны — деловито и с приговорками — пластуны посмеивались, а я половины слов не понимал, как не старался вникнуть. Примерил толстый шерстяной бешмет. Попробовал накинуть сверху турецкого полушубка, не налез, а наоборот — получилось.
— Ну, як? — Спросил седой пластун, которого все называли Батькой.
— Жарко.
— Не хай. Полежишь завтра на камнях годын шисть — добром поменёшь.
— Часов шесть, — машинально перевёл Николай, увидев мой растерянный вид, сдвигая папаху на затылок.
— Пойдём до зори, — рисовал план Батька. — Хрестом.
— Крестом.
— Микола, с поручиком в голове. Гриц — левое плечо. Сашко Гулый — правое. Вам не только поперед глядеть, но и склоны держать. Грицу — правый, Сашку…
— Левый, — отозвался Гулый.
— Умный! Два гирла узких имеем, на первом я остаюсь, на втором Гамаюн. Ниже второго гирла, он — атаман. Если турок уже там, плечи не уходят, пока есаул не отойдёт. Если турка нет, сховаться и наблюдать. Овечек пригонят, Микола подзови мальца, гроши забери и нехай отару гонят до гирла, дальше один Гамаюн, он вам сигнал на отход даст, да про собак не забудьте. Ось, вроде и все, ну а там, як Бог даст.
Седовласый пластун первый, а за ним и остальные перекрестились. Слушая атамана или старшёго, пластуны занимались своими делами. Кто–то перекладывал небольшие заплечные мешки — торбы, кто–то делал на револьверных пулях насечки крестом.
— Зачем пули портите? — Меня передёрнуло, вот не любил когда с казенным имуществом так небрежно обращаются. — точности не будет. — Это любой солдат подтвердит — знания особые не нужны.
— Не хай, зато хоть в пятку попадёшь, пол стопы оторвёт. Один пистоль для точности, другой для урона. Вы, ваш бродь, свой тоже через один зарядите.
— Какой я вам ваш бродь, Иваном меня зовут, — не удержался, добавил, — Матвеевичем. С вами неразумным новичком пойду.
— Ну вот и гарно, возьми пули, сыпь — эти в один карман, а эти в другой. Всё Батько, готовы, можно и повечерять.
Вычерпали до дна медный казан и со стенок соскребли до чиста. Забытая сытость растеклась по всему телу. Опять появился неизвестный мне струнный инструмент, опять дудочка тоненько стала затейливо выводить незнакомые мотивы. И словно струны и дырочки играли в моей душе, вытаскивая из неё давно забытое, а может никогда и неизведанное.
Турки первые в мире поняли, что музыка действует на человека особым образом. Они собрали оркестры и под их звуки шли в бой. Теперь оркестры есть во всех армия. Музыка может сотворить со взрослыми, совсем не изнеженными мужчинами, чудеса.
Микола пристроился рядом и потихоньку переводил смысл песен, или отдельные фразы.
Славянские языки менялись, незнакомые наречия чередовались с чем–то неуловимо знакомым. Слова оставались те же: трогали за душу, нагоняли слезу, тревожные воспоминания о доме, семье. Как там маменька? Выдержит ли сердце, едва не остановившееся со смертью мужа, если придётся сгинуть на чужбине старшему сыну? Жаль тебя, аж крутит всего изнутри. Но не могу, не могу по–другому. Никто Суздолевых не сможет заподозрить в трусости, не могу я опозорить род и имя своё. Ценность слишком велика. Золото — ничто, имя твоё — всё. С ним жить. С ним умирать. С ним, жить следующим Суздолевым. Будут ли они с гордостью вспоминать, или стыдливо упоминать, — да, был у нас такой родственник, но тут заиграла дивная тихая музыка. Казаки загрустили. Под очередную песню начал складывался из звёзд и облаков в ночном небе, образ Малики, и я боялся пошевелиться, любуясь дивными линиями гибкой фигуры. Девушка кружила в нескончаемом танце. И от него перехватывало дыхание. Господи, видел то мельком, а как в душу запала — запомнилась навсегда. Слушая старинные песни, я вдруг понял, люди сложившие много лет назад эти замечательные строки, были не глупее нас сегодняшних. Вот песня про злую мать, сгубившая невестку с дитём, пока сын был в походе. Это ведь образ злой войны, разбившей семью. И совсем не важно, что в песне казак живой, семьи то нет! Конечно, в жизни наоборот, да разве горе от этого меньше. Сменилась тихая песня. Люди вокруг просветлели лицами. Стали переглядываться. Что–то за витало в воздухе. Особое. Я чувствовал невысказанное единение и рад был оказаться в нем. Никто не осудит сурового Батьку смахнувшего слезу. Песни говорили:
— Мы не одни, нас помнят, ждут, надеются. И чёрта лысого мы дадим нас, так просто ухлопать или заморить.
Новая песня. Совсем незнакомая речь. Микола сначала подпевал тихо, потом видя мою заинтересованность, тихо сказал:
— Сербская песня. Древняя, про воинов, где отважные мужи знают, что завтра умрут, но сегодня призывают сдвинуть стаканы, так же плотно, как завтра сдвинут плечи в бою.
— Сильная песня. Я прочувствовал.
Казак достал глиняную бутылку, пустил по кругу.
— По три глотка, чтоб спалось лучше.
— У Гамаюна знаешь, какие глотки?! В три глотка Чёрное море выпьет.
— Да ни.… Загнул! Мабуть в пять!
Казаки негромко прыснули со смеху, давясь в смешках.
Пошёл дождь. Языки пламени заволновались, зашипели. Посиделки пришлось прекратить.
Как можно заснуть? Я опустил голову, прижимаясь щекой к мягкому войлоку. Знакомые запахи заворожили, закачали сознание, глаза сами собой закрылись и тут же — чужая рука затрясла за плечо.
— Иван Матвеевич, пора.
Казалось, и не спал совсем, мысли метались от дома до предстоящей вылазки. Образы любимых людей — в грусти и в радости, сменялись кудрявой отарой — сотня баранов решит вопрос с провиантом и тёплой одеждой. И чтобы продолжить дальше жить ради тех, кто дорог, надо успешно выполнить задачу. Как много зависит от баранов!
Командование должно было все силы приложить, чтоб их получить, а начальство делало вид, что такая мелочь, как отара сама по себе, а обессиливший русский корпус отдельно и никто совсем не заинтересован в исходе непонятной операции. Мол, пять неизвестных босяков и мающийся от безделья, артиллерийский поручик, потерявший свои орудия, за так, между прочим, обеспечат войско мясом.
Стоп. Ладно. Чего–то разбурчался! Ну, плохо спал на новом месте, зато не мёрз и не голодал, а впереди дело весёлое. Не хлопотное. И все лучше, чем безделье в палатке.
Правда, дело оказалось в первую очередь скользким.
После сотни падений на обледеневших камнях, мокрый как мышь, упёрся в каменную стену. Тёмный, отсыревший камень давил массивом, величественно возвышаясь над головой. Вздохнул, поражённый природой. Её внезапным вторжением в наш ход. Впрочем, пластун уже уверенно повёл в сторону, доверяясь своему чутью. Продвигаясь за Николаем вдоль неровной скалы, дошли до просвета. И я, что греха таить, задышал свободнее, хотя от частых падений — ребра болели и легкие не могли, как следует сделать полный вдох. Пластун сразу подал сигнал и показал, что можно отдохнуть. Через несколько минут с двух сторон подошли фланги. Гриц и Сашко. Отдышавшись, они пошли вперёд. Немного погодя пошли и мы. Здесь лёд лежал, только местами — причудливыми застывшими каплями, свисая с камней или растекаясь крохотными треснувшими панцирями в расщелинах — ступишь в такую и улетишь в каменный мешок, откуда уже никто не спасёт и не вытащит. Минуя опасные места, не смотря ни на что, до второй теснины дошли быстрее.
Природа зловеще улыбалась, капризничая.
Что бы наш спуск был ещё чудесней, пошёл мелкий дождь. Противный, он струился по папахе, заливал глаза так, что приходилось часто промаргиваться.
В этом месте между вертикальными стенками оставался проход саженей в двадцать. Здесь казаки повторили свой манёвр.
По моим прикидкам спуск продолжался около трёх часов. Когда я в очередной раз полетел пересчитывать камни своими рёбрами и сотый раз проклинал своё решение идти с пластунами, в голове появилась подленькая мысль: — «Может не вставать и пусть будет, как будет.»
Откуда–то ниже и правее:
— Псс.
Решив, что нет смысла и сил вставать в полный рост, на четвереньках, ногами вперёд, двинулся на этот «псс», пока не упёрся в большой камень.
— Ваня, сюда залазь, — зашептал пластун.
Наверное, из–за дождя, светлее не стало. Почти на ощупь нашёл Николая.
— Тут, в камне трещина, залазь, с другой стороны.
Нашёл, с трудом залез, царапаясь лицом, чуть не потеряв меховую бурку с левой ноги.
Когда–то часть скалы отвалилась и катилась по склону, пока не треснула пополам. В этой трещине, уже поросшей мхом, мы с пластуном и устроились. Он прокричал птицей, в ответ с двух сторон, ответили «плечи».
— Всё, отдыхай, можешь подремать.
Подремать? У меня в голове предложение казака не укладывалось. Сразу пришла тупая боль. Навалилась, рвя сознание, со всех сторон. Невольно тихо охнул, прикрывая глаза. Начал себя ощупывать. Открытых переломов — нет. До чего мог дотянуться, было вымазано толстым слоем глины. Одежда отяжелела. Не приято, но сейчас — это тревожило меньше всего. Как это я, ухитрился ничего не сломать вот — чудо!
Внутренне стеная и охая, как — то незаметно уснул. Толчки по ногам, медленно вытряхивали из сонной неги.
— Просыпайтесь, граф. Вас ждут великие дела.
Знакомо. Где — то я это уже слышал. С Прохором что ли успели подружиться? Когда только.
— Гляди — ка, кажись пошло движение. — Николай тронул, кивком головы показывая направление. — Ты оглядись пока. Там саженей двадцать с твоей стороны, чуть ниже, кустарник густой начинается, со стороны скалы, мы там тропку протоптали. Можно потаённо почти к турецким позициям выйти. Посмотри по сторонам, запомни места, где укрыться от пуль можно.
— Зачем? С кем воевать собрался?
— Всегда так делай, где бы, не был.
Сдвинувшись в своей нише, осторожно высунул голову. Рассмотрел колючий кустарник, уже освободившийся от снега, Постарался запомнить расположение валунов побольше. Ветер опять сменился на злой, холодный, порывистый. Нас мало тревожил, но только, что стекавшие ручейки на глазах, покрывались льдом. Камни, как будто высасывали тепло через толстые слои одежды.
— Ты, как Ваня? — в голосе пластуна звучала забота.
— Тело затекло, — с трудом выговорил я, кажется, еще и говорить разучился.
— Напрягай ступни на пять счётов, раз двадцать, потом ноги до колен, потом от колен до бедра, так до головы, потом снова ещё раз.
Сперва было больно, словно сотни иголок впивались в тело, заболели все ушибленные места, но стало теплее, и снова почувствовал власть над своим телом.
— Точно, отару гонят.
Я высунулся ещё дальше. Постепенно разглядел, приближающееся, серое пятно. Неясно брехала собака. Позвякивал колокольчик.
Через час можно было рассмотреть две нитки конных, сопровождавших с двух сторон овечье стадо. Ещё через полчаса, то, что конные безжалостно пускают в ход нагайки, отгоняя, трясущих кулаками турецких пехотинцев. Вот овцы стали подниматься по урочищу. Конные перестроились в линию, осекая отару от равнинной части. Вокруг отары бегали две здоровенные собаки, не позволяя овечкам отстать или выйти из только им, понятного пространства.
— Нас собаки почуют, лежи не двигайся и глаза прикрой, порычат и убегут.
Конные снялись, ускакали рысью в даль.
— Мальчишка, тоже здесь, — рассмотрел мальчика верхом на ослике.
— Давно засёк, — отозвался пластун.
— Щас, найпервейше дило зробим, — видать волновался, невозмутимый пластун, раз перешёл на родной язык.
Первым мимо камня, звеня колокольчиком, прошёл чёрно–белый важный козёл. Тряся длинной бородой, он иногда замирал, вытягивал шею и злобно блеял, вытаращив круглые глаза. За ним, обтекая камень, с двух сторон шли мохнатые, перепачканные грязью и глиной безропотные овцы. Вислоухие животные покорились дождю, смирились с непогодой и грядущей неизбежностью.
Услышав рычание, я поглубже забился в щель. И, кажется, вовремя. Здоровенная собачья голова, заслонила свет, показывая мне желтоватые зубы в половину указательного пальца и злобно зарычала.
Страх, дикий до ужаса животный страх, вздыбил волосы на спине, вызывая учащенное дыхание и приступ потливости. С трудом сдерживался, чтоб не выстрелить, ещё труднее было закрыть глаза и не о чем не думать, однако этого, волкодаву хватило, чтоб не засчитать меня, как угрозу. Обежав камень, Миколу он просто обнюхал, даже без рычания. Может и хвостом вильнул — проверять не хотелось.
Тявкнув напарнику, псина умчалась по своим охранным делам.
Овцы шли и шли, они тоже скользили на камнях и падали на грудь, прокатывались вниз, сбивали нижних.
— Вылазь, но в рост не вставай, следи за склоном.
Ужом вылез на волю, устроился за камнем головой к долине.
С другой стороны полилась турецкая речь. Микола разговаривал с мальчишкой. Ещё мгновенье и ослик зацокал за отарой.
— Добре, гроши у меня.
Над ущельем полетел условный клёкот.
— Можно вставать? Турок не видно.
— Лежи, Ваня, пока отара первое гирло не пройдёт, будем лежать.
Я доверился чужому чутью на опасность и опыт в засадных стычках. Переглянулись. Пластун подмигнул. Чуть сдвинул папаху. Расправил усы. Серьезный, а у самого смешинки в глазах — никогда не унывает. Лежим себе рядышком, на чёрной бурке. Холодный дождь моросит, обдавая порой тяжелыми каплями мокрого снега — мёрзнем, но настроение отличное. Дело действительно пустяковое оказалось, но сколько солдат нам будет благодарно. Корпус такую вылазку надолго запомнит и не раз у костра вспомнит. Может, и награждение моё вновь вынырнет из небытия штабных бумажек — возродится набранный ход. Отара начала втягиваться в узкий проход. Турчонок спешился и потихоньку начал спускаться, видя ослика на поводу. Значит, передал овец Гамаюну. Дело сделано. Я облегченно выдохнул.
И вот тут началось, то, чего и опасались пластуны.
Время замерло, набухающей каплей, а потом прорвалось с первым тревожным удара сердца.
Сперва раздался двойной птичий крик. Эхом разносясь в горах. Я невольно посмотрел в небо и действительно увидел парящего орла. Голодная птица кружила над овцами. Несколько раз стремительно промелькнул силуэт Сашка. И, наконец, стала видна причина тревоги.
Слева внизу, из–за левого отрога в нашу сторону быстро двигались три десятка чёрных всадников. Справа неслышно появился Гриц.
— Черкесы!
— Что–то маловато их, чтоб отбить отару, тут хитрость какая — то. Казаки, в круг!
— Мыкола, Сашко левый, я центр, поручик тыл, а ты справа, если что уходи с золотом в схрон, завтра тебя вытащим на рассвете.
— Добре. Матвеич, подымись вон–туда, — он ткнул рукой назад, — смотри только вверх. Ветра почти нет, после выстрела смещайся на границу порохового облака, Выстрел — опять отбегай.
Грицко быстро побежал вниз, забирая влево. В каждой руке у пластунов было по револьверу.
Как–то обидно, что меня, офицера, задвинули в тыл, хотя в душе, я понимал, что в такой ситуации пластуны разбираются куда, как лучше. Мальчишка, похоже, тоже не обрадовался, остановился, а потом бросил ишака и побежал вверх, что–то крича. Одновременно раздалось три ружейных выстрела со стороны конников.
Глаза от удивления полезли на лоб. Саженей в пятьдесят, ниже теснины, прямо из скалы, из камня, выбегали люди в чёрных черкесках и высоких такого же зловещего цвета папахах. Мало похожие на добрых джинов, они уверенно действовали по своему плану. И от их решительных фигур стало не по себе — обреки знали, что делали, основываясь на свои обычаи и традиции.
Сперва черкесы кинулись вверх к уходящей отаре, но бегущая наперерез овчарка и два метких выстрела, уложивших двоих нападающих, снизили пыл. «Черные джины» проявили осторожность и залегли возле упавших. Не суетились. Не торопились. Вскоре одного потащили к скале.
— Коля, сзади! — вырвалось у меня. Казак обернулся.
— Добре, держи их.
Стрелять мне было далековато. Не любил просто так переводить патроны. Я осмотрелся, привычно наметил будущие позиции для стрельбы. Приготовился.
Внизу внезапно загрохотало: два выстрела, ещё два, пауза пять секунд, снова два и ещё два. Защёлкали, кажется со всех сторон, винтовки. Потянулась пауза — из–за порохового дыма ничего не видно. Горное эхо множило и уносило вверх звук уже сделанных выстрелов, как весточку своим: «Мы, приняли неравный бой!»
Пронзительно ржали подстреленные лошади. Эхо не замечало последних жалоб, но глухой удар упавшей снежной шапки радостно размножило. Обреки наверху, очень быстро рассыпались по ширине ущелья, и, не теряя темпа, стали приближаться. Выстрелы Гамаюна в спины, их не остановили. Черкесы двигались очень ловко и сноровисто, почти не оскальзываясь, со стороны казалось, скользили по воздуху. Чужое движение «змейкой», сбивало с толку. Попробовал удержать на мушке одного, перевёл на другого. Потерял. Внизу опять загрохотало. Ударяясь о камни, выбивая яркие искры, пули с визгом меняли направление. И быстро, как потревоженные шмели, злым жужжаньем заполнили ущелье. Черкесы с моей стороны, стали останавливаться, вскидывая длинные винтовки, выцеливая моих пластунов.
Пора.
Потихоньку потянул спусковой крючок, грохнул первый выстрел — один есть, сразу во второго — и не понял результата. В глубоком присяде, переходя на четвереньки для скорости, перебежал к намеченному заранее валуну, где дыма почти не было. Выстрел, ещё — противник вскрикнул, перебежка, последние два выстрела наугад в сторону врага больше для острастки. Назад за камень, перезарядить. Пальцы на холоде деревенеют, не гнутся. Однако, гнезда в револьвере забиваются быстро. Не знаю нанёс ли я урон, только нападавшие из засады, залегли. Ещё задымил пространство изрядно. Самому ничего не видно. Отбежал от места последнего выстрела, рассмотрел горца с винтовкой, стоящего на колене, прицелился, но в последний момент, он нырнул вниз и выстрелил в меня. Зажужжали рикошеты. Перебежать. Сразу три выстрела. Горячим мазнуло по щеке. Слезы, дождь, кровь? Непонятно. Падаю, заползаю за валун. Стреляю и снова меняю позицию. Быстро перезаряжаю, и привычно перебегаю. И тут железной палкой по голове! Зазвенело в ушах. Дрогнула картинка, закачалась, наливаясь красным цветом. Привычный серый день растворился в новых красках. Словно паровоз шибанул или великан какой.
Поперхнулся воздухом, давясь.
Повело вправо. Нога сделала шаг в сторону, другой. Носок бурки зависал при каждом движении и неуверенно трогал воздух, словно боялся не встретить поверхность, а провалиться в пропасть и увлечь за собой тело. Как же так? Как такое могло случиться? По касательной прилетело или прямо в голову? Мир закружился в бешеном ритме.
Замелькали картинки.
— Шайтан! Урус!
Камни: серые, мокрые, грязные — бесконечные отвесы припорошённые лёгким снежком.
Небо без дождя: чистое, с парящим орлом в вышине — кажется, я так к нему приблизился взглядом, что видел немигающий зрачок хищника и каждое пёрышко. Посмотрели друг на друга. Оценили. Птица беззвучно открыла мощный клюв, улетая на новый круг.
Тело горца, с застывшим оскалом медленно сползало вниз к моим ногам. Теперь я видел себя как со стороны. Вот упал на колени. Закрыл глаза. Как же хорошо. Наступило долгожданное спокойствие.
— Ваня, поручик!!! Вставай!
Кто завет — не пойму. В голове шумит. Может на пляже уснул, да солнце припекло? Вон море, как волнуется шумит.
Громкий выстрел над головой вернул в ущелье. Слабость. Сильно мутило. Дрожащей рукой схватился за плечо пластуна, он подхватил, обняв за спину, приподнимая. Ноги не стояли, не держали тело, но я упрямо продолжал подниматься.
— Тихо. Не так быстро. Давай, Ваня, осторожно ступай на ноги. Уходить нужно.
Заскользив бурками по камням, всё–таки почти встал, но тут же завалился на Николая.
— Добре, давай. Левой, правой. Левой, правой. Слушай меня! Мой голос. Двигаемся, поручик.
Мы у скалы.
— Давай Ваня, я тебя на плечи возьму, так быстрее будет.
Держа за левую руку, он подсел под меня, взял за правую ногу, и я уже у него на плечах. Теперь он бежал, бежал вниз к турецким позициям. На один его шаг, я взлетал вверх и тут же чужие жёсткие плечи били мне в грудь и живот, вышибая воздух из лёгких. Постепенно приноровился, отрываясь вверх, коротко вдыхал, опускаясь, напрягал живот и не мешал выбивать из меня воздух. Что–то обожгло правый бок — вздрогнул, смерть не пришла, значит пока живой. С разгона врубились в непроходимый кустарник. Ветки протестующе затрещали, прогибаясь.
— Терпи, артиллерия, — казак уложил меня на спину, сбросив на длинные сухие колючки. Одну такую я видел в опасной близости от глаза. Заглянул в лицо, проверяя. Натянуто улыбнулся.
— Ничего, ничего. Это мелочи. Терпи. Невеста то есть, Ваня?
— Нет, — прошептал я. Откуда ей взяться? Сначала муштра в юнкерском, потом война. Нет никого. Одна маменька есть, да Прохор верный.
Когда пластун отрубил очередную колючую ветку, я провалился на камни. Теперь стена колючек была на вершок, выше моего лица. Микола ухватил меня за башлык и поволок за собой.
Мне оставалось только покрепче зажмурить веки, хотя багровые круги от этого не исчезли. Иногда голова ударялась о камни, и тогда боль пронизывала до пальцев ног. Пропадали и звуки редкой стрельбы, где — то далеко — далеко…


*гирло — в данное случае ущелье



Глава 5. Рождение притчи

Опять время стёрлось, растворяя границы. Оно потеряло свою значимость. Прошёл час, а может всего десять минут, и колючки над головой пропали. Вот только что цеплялись за одежду, рвали, царапали кожу, а теперь, стенками стояли с двух сторон, открывая узкую полоску свинцового неба. Спиной проехался по острому камню, в глазах пошли красные круги. Теперь не до грёз — окончательно пришёл в себя, вспоминая реальность. Сглотнул, давясь вязкой слизью слюны и закашлялся, выплёвывая из себя остатки кислых пороховых газов.
На фоне серых облаков парила хищная птица. Заложив крутой поворот, исчезла из поля видимости.
Где ты, мой дружок? Ты же не душа моя? Вижу тебя! Птица. Хищник. Хорошо, что не душа! Сюда можешь не смотреть, сегодня, мы не твоя добыча. Может, бараниной полакомишься. Один черкес, рубил шашкой разбегавшихся овец. До тех пор, пока Гамаюн не отправил его в черкесские райские кущи.
Сегодня, прощай, не досуг мне сейчас и думать о тебе. Пора.
Я закряхтел и упрямо забрыкался, пытаясь высвободиться от хватки казака. Микола сразу замер, полностью останавливаясь. Обернулся.
— Очнулся? — спросил пластун, вытирая пот и кровь с лица.
— Да, — ответил шепотом — нет силы в голосе.
— Хорошо, — казак перехватил половчее мое тело. — Вперед, пане поручик. Швидче!
— Погоди, Николай, я сам попробую.
С трудом перевернувшись, на четвереньках, пополз.
Спина стала неметь, и что — то в моём теле было явно лишнее. Микола обернулся. В глазах тревога. Беспокоит его что–то. Смотрит куда–то поверх головы. Сказал, переводя строгий взгляд на меня, куда девались смешинки? Даже усы не по геройски топорщатся:
— Сейчас, за мной ползком, сможешь?
— Должен. — Вот нужное слово. Я верен ему. Должен: отчизне, императору, армии, матери, Прохору. Всем. Должен заставить себя двигаться.
— Только тихо. Не шуми, поручик. Уши кругом — быстро найдут. Тогда не отобьемся.
— Постараюсь. — Мне очень хотелось верить в то, что говорю. Голова кружилась. Земля под ногами ходила волной и дышала, желая скинуть меня. Хорошо пластуну, как на прогулке. Мне бы так — даже глаза боялся пошире распахнуть, мир сразу начинал кружиться. Надо двигаться дальше.
Я, стоял на коленях, упираясь руками о мелкую пыль камней. Сейчас. Я нерешительно передвинул руки вперед, устанавливая их мелкие валунчики. «Живые» камни крутились под ладонями, шевелились, норовя вывернуть кисти. Руки начали дрожать в локтях. Меня закачало в разные стороны. С трудом удерживал равновесие. Поморгав, кажется, стряхнул пелену, стал лучше видеть.
— Господи, — простонал я. — Господи!
Казак ящерицей нырнул под колючие ветки. Я тоже с облегчением распластался. Без всякого удовольствия, обламывая ногти о камни, пополз под кусты, стараясь не потерять из виду грубые башмаки, из свиной кожи. Стёртые подошвы разведчика мелькали, задавая темп. Казалось он доже земли не касается и парит в воздухе параллельно земли.
— Господи, — зашептал я, — Господи, не дай сдохнуть под кустом.
Такая смерть меня совсем не прельщала. Не было в ней ничего геройского, офицерского. Нелепая смерть для графа. Мамочка даже косточки не сумеет найти, так надежно меня укроет острый кустарник.
Опять оказались возле скальной стенки, и поползли вдоль неё. Ледяные цветки, причудливой формы, выступали из расщелин и, набухая, капельками воды, сочились радугой цветов. Почему раньше не видел на сколько природа красива даже в мелочах? Или для этого надо находиться на грани сознания.
— Сейчас будет щель, лезь туда и обживайся, я пока следы попутаю. — Микола замер, видя мою реакцию, — залазь, не опасайся, не брошу.
— Револьвер оставь, один. Я свой обронил где–то. Уходить тебе надо. Со мной не выберешься. Обузой буду.
— Да, ты шо, поручик? Мне же потом Прохор башку отгрызёт.
— Ага. Испугался ты, Прохора… как же, — протянул я.
— Прекрати, поручик. Хотел бы бросить, остался бы, в ущелье лежать. Нет времени, унывать, лезь.
Он ловко отстегнул мою шашку, помог снять заплечный мешок, видя, что я путаюсь в лямках. Бросил в темноту пещеры. Придерживал, пока залезал в треугольное отверстие. Пол оказался ниже «входа» на половину моего роста и хоть я старался руками смягчить встречу с каменной поверхностью, но всё равно свалился мешком. Боль была так сильна, что организм защитился, отключая сознание.
Очнулся от того, что рядом в кромешной темноте, кто–то возился. Сопел, то ли от натуги, толь от усердия.
— Кто здесь? — спросил осипшим голосом, пытаясь нащупать шашку и, не найдя её на привычном месте, моментально вспотел.
— Я. Надеюсь, что сегодня, кроме нас, никого не будет.
Пластун шуршал, где–то выше.
— Что там у тебя? — спросил я, встревожившись.
— Шукаю. Сейчас, — быстро ответил пластун.
— Шу–каешь? — по слогам повторил я, пытаясь понять смысл слова. И так и не смог корень ни к чему привязать. Голова — для чего она мне дана? Словно и не учился и не знал языки. Для боли, наверное. Языки… и не вспомню ничего. Я поморщился, привыкая к хрупкому сосуду боли, боясь лишний раз пошевелиться, сейчас как лопнет, и накроет меня волна гиены.
— Ищу! Когда ты уже по человечески начнёшь понимать? Место — это не случайное, Ваня. Тайное! Давно нашли. Сделали схрон. Подготовили, кой — какой запас, на вот такой случай, — казак терпеливо объяснял мне, как малому дитя. Может и на пальцах показывал, только не видел я. Слаб. Как слаб, от мысли тошно.
— Как вы могли… предвидеть наш случай? — хрипло спросил я, тут же морщась от своей наивности. Обычно, всегда думал, прежде, чем говорить решался.
Пластун не ответил, хмыкнув. Правильно, зачем отвечать? У них из таких случаев, вся жизнь сложена. Всегда наперед думают. Поэтому и живы остаются, там, где все гибнут.
— Ходим мы по карбижу, вот и схроны везде, — сжилился надо мной пластун. В голове взорвалось новое слово.
— Кар–биж, — шепотом повторил я, у меня даже каждая буковка на облачко легла, но ничего не получилось — смысл слова не пришел.
— Прости, Господи, — вздохнул казак. — По лезвию ножа значит.
— Я научусь понимать твой язык. Вот посмотришь.
— Научишься. Куда тебе деваться!
— Если раньше не помру, — тихо прошептал я., но Микола услышал:
— Да, кто тебе даст?
Он шуршал, мелкие камешки падали на пол, струились вниз. Текли каменным дождём, как будто стучали по стенкам, всё ниже и ниже.
Бум — бум–бум — шшш — бум — шшш.
Шум падений сочетался с грязно–бордовыми кругами в голове. Сходились в единый ритм. Кружили. Круги не пропадали, хоть открывай глаза, хоть закрывай.
Тогда, чего напрягаться.
Как любой офицер, после боя осматривает своих солдат, чтоб определить урон и оценить возможности уцелевших, нужно было определить свой ущерб и свои возможности.
Поднёс руку к лицу. Башлык, которым лицо было замотано до глаз, заскоруз от крови и состоял из отдельных лоскутов. Пальцы нащупали кусок веточки, зацепившейся колючкой за бровь. Осторожно вытащил. Боли не почувствовал, так как, болело всё. Крутило и выворачивало. Не было такого места, чтоб не отзывалось, острой или тупой болью.
Николай придвинулся, зашуршал рядом.
— Посунтесь в сторону, граф. Вот так.
— Сейчас, — пробормотал я и кажется смог. А может в мыслях подвинулся, но казаку места хватило.
Кресало высекло искру из кремня, а круги в голове, окрасились в изумрудные цвета.
Ещё удар. Факел загорелся. Пропитанные маслом тряпки трещали, коптили, но дым моментально всасывался в трещину в скале. Собственно укрытие наше и было трещиной, только с небольшой, почти ровной площадкой. Лечь рядом, можно было только тесно прижавшись, друг к другу.
Пристроив факел, казак, занялся моим телом.
— Сидай, — приказал он буднично.
— Не могу, — признался я в своей слабости, хоть и стыдно было.
— Зараз допоможу. Ось так. Тихо, тихо. Не хились. Тут каменюка кругом голый, расшибёшься.
— Мало я на спуске бился, осталось ещё здесь добавить для полного счастья.
— Тю, поручик, — протянул казщак, — да, когда о камни бьешься, только сильнее становишься. Не знал?
Откуда у него силы шутить? Тут бы вздохнуть лишний раз.
Осторожно размотав башлык до конца, казак, отодрал в нескольких местах с треском от засохшей крови. Осмотрел лицо. Покачал головой. Вытащил несколько колючек:
— Видели бы вы сейчас свою…э… joli minois.
— Я, Вашу вижу. Вся колючками исполосована. Почему по–французски? Давай по тарабайски. Так, чтоб меня проняло.
— Тарабайский, вот граф, придумал же название, — хмыкнул пластун. — На родном языке, слишком грубо для графа, а на русском, не могу подобрать.
— Милая мордашка, — я вздохнул. — Кому рассказать, что пластун легче объясняется на французском, чем на русском — не поверят.
— Не хай, не верят. Мне с ними, что? Детей крестить? Как бы не наподдал на дорогу, чтоб быстрее мимо шагали! Граф!
— Ну, что еще? Нет больше носа? Или глаз вытек? Не томи.
— Да, будет тебе! Симпатичным шрамом обзавёлся, поручик. Через всю щеку. Очень удачно. Нос, глаз и ухо целы. Стянуть бы, да нечем. Везунчик ты, граф.
— Ага. Очень. Я даже в полку по джигитовке* всегда третьи места занимаю. Редко вторые. А ты говоришь: «везучий».
— Так я научу тебя на лошади скакать. Это же легко. Дай только выберемся. А поле соянышника* найдем, так и рубить научу.
Казак поддел папаху на затылке и осторожно снял. Я готовился к страшному, но круги в голове как–то поблёкли, а Микола рассмеялся.
— Надо же, тебя, наверное, Бог в макушку при рождении, поцеловал. Пуля либо рикошетная, але бочком толкнула. Гулю тебе зробыла, с детский кулак.
— Чего ж голова, так болит. Мир вертится вокруг. Может действительно Божий поцелуй был, да я не заметил?
— А как ты думал? Чего хотел? Тебя ж, как поездом торкнуло. Мы как–то в гимназии считали силу удара пули. Всё одно, как паровозом, при скорости в тридцать вёрст. А если б наша пуля дум–дум, с крестом тебя нашла, так бы не отделался. Не журысь, к утру боль пройдёт.
— Микола, мне ещё в спину, попало, когда ты меня на плечах тащил.
— Ну? Давай раздеваться, потихоньку.
— Сам — то цел?
— Бог милостив.
Мы дружно перекрестились. Только я ойкнул.
После нескольких минут Колиного кряхтения и моих стонов, в нашем убежище не везде можно было вдвоём одновременно стоять в полный рост. Я остался в нижней рубашке и с удивлением понял, что здесь довольно тепло. Тепло шло от скальной трещины.
Распоров рубаху, повертев, пластун уложил меня на здоровый бок. В левую руку сунул факел.
— Держи свет и терпи.
Он рванул прилипшую к ране материю. В глазах потемнело, по спине потекло. Тело покрылось липким потом.
— Пусть кровь течёт, грязь из раны вымывает.
Он порылся в своей торбе достал, какой–то свёрток и уже знакомую баклажку*.
— На–ка, хлебни. Да, не много. Это же не компот.
Я с трудом оторвался от баклажки.
— Не тени, чего там? — мой вопрос прозвучал слишком волнительно.
— А ну, вздохни глубоко. — Приказал Николай Иванович.
— Больно. Не могу.
— Пуля под углом вошла в спину, скользнула по ребру, может и перебила его. И застряла под кожей. Не глубоко. Я её вижу. Нужно вырезать.
— И? — я напрягся, так, что голос зазвенел.
— Сейчас будем доставать.
— Ты, что лекарь?! — изумился я. Не сильно пластун походил на лекаря. Скорее на того, кто жизни калечил и отбирал, а не восстанавливал.
— От наших плавней до лекарни, сотня вёрст. Десять раз сдохнешь, пока доберёшься. Прям, как сейчас ситуация.
— Шутник.
— Нет. Я тебе правду говорю.
Пластун задумался, пробормотал вдруг волнительно:
— Ты, Вань, того не знаешь, что жизнь мне спас, если б, не твоё ребро, мне бы башку прострелили.
Казак говорил, а сам разворачивал свой свёрток. В толстой выделанной свиной коже завёрнуты: глиняная баночка, чистые тряпицы, горстка корпии.
Я понял, моего согласия он спрашивать не будет.
— Дай, ещё хлебнуть.
— Лучше после, — и словно оправдываясь, — там совсем немного осталось.
Эта непривычная интонация подействовала на меня сильнее крика.
Он жалеет меня, будет резать, но ему меня жалко.
Кто в этом мире меня жалел?
Прохор? Ему, вроде положено с малолетства за мной следить. Служба такая.
Мама? Ну, мама есть мама!
Вот и всё.
— Режь давай! — потребовал я. — Режь!


джигитовка — скачка на лошади, во время которой наездник выполняет гимнастические и акробатические трюки, военно–прикладной вид конного спорта.
*соянышник — подсолнух
*баклажка — деревянный сосуд для жидкостей с крышкой или пробкой



5.1

Даст Бог, вырваться отсюда — женюсь. Тогда, может ещё жена жалеть и молиться за меня будет. Мысль напугала и одновременно разозлила. Что ж ты, поручик — хват, чуть прижала судьба, на что угодно готов?!
— Режь, Микола, не тяни, а то я какой–нибудь дурацкий обет дам, потом всю жизнь жалеть буду.
— Зараз*, — спокойно сказал Николай Иванович. — Не беснуйся. Нож правлю.
Казак сел мне на ноги,
— Не шевелись и свет держи. Смотри что б ровно. Мне видеть надо.
И запел, замурлыкал, напевая какую–то бодрую песню, как ни в чем не бывало. Я подивился чужой выдержки. Свиную кожу казак свернул в трубочку.
— На — ка, зажми зубами. Потом, спасибо скажешь.
— Да она грязная! Смотри: ее до меня грыз кто–то.
— Бери, бери! Ты не чищи!
— Да не стану я после кого–то в рот свиную кожу пихать!
Казак вздохнул и одной рукой зажав мне ноздри, другой ловко сунул в открывшийся рот сверток. Погрозил мне пальцем, на работу свою любуясь.
Первых разрез я перенёс спокойно. Только факел в руке на миг дрогнул, но я его быстро выровнял. Посмотрел на мрачную тень на скале. Усмехнулся. Больно, но терпеть можно. Справлюсь.
На втором понял, зачем кожа во рту. Без неё, зубы раскрошил друг о друга.
А, вот когда пластун стал выдавливать пулю наружу, на несколько мгновений впал в темноту забвения.
Всего лишь на миг, факел наклонился и я снова твёрдо его сжал. А может Микола мне его в руки сунул и я сжал. Не был уверен. Теперь я ни в чем не уверен. Спину жгло огнем.
Бесформенный кусок свинца, в маленькой лужице крови, и лежал перед моими глазами.
— На память, только на теле не носи — плохая примета., — спокойно сказал казак, вскидывая голову и прислушиваясь к посторонним звукам. Что можно услышать? У меня в ушах один шум, да что–то бухает постоянно.
— Показалось, — пояснил он, отвечая на немой вопрос.
— Все что ли?
— Еще хочешь? — пластун покрутил острым ножичком перед носом.
— Господи! — простонал я, выплевывая кусочок свиной кожи с щетиной. — Изверг! Что наделал то?!
— Не благодари! — усмехнулся Николай Иванович, складывая нехитрые хирургические вещички обратно в плотный сверток. — Это только начало. Дальше заживать будет. А, как. Все в руках, Божьих.
— Ну что, закончил? Слезай с меня. Расселся, изверг окаянный! А я то поверил, что ты — «лекарь». А ты… Ты! Как с лошадью!
— Потерпи, разрез нужно затворить, — спокойно сказал казак.
— Как это «затворить»? — насторожился я, сбиваясь с темпа. Даже дыхание перехватило. Не понравилось мне — это спокойствие с словах. Веяло от них каким–то холодом и отчужденностью.
Он что–то делал с револьверным патроном. В конце концов, зубами вытащил пулю, промакнув новую рану, густо обсыпал порохом. В очередной раз сказал:
— Терпи, — от факела поджог порох.
В глазах потемнело. К счастью, обморок оборвал боль, по сравнению с которой все предыдущие страдания казались сущей ерундой.
Монолитная тёмная стена дрогнула перед глазами, я понял, что передо мной открывают створки дверей. В щели сразу стал литься ширясь слепящий золотой свет. Мягкий, нежный, он резал глаза, заставляя болезненно щуриться. Раздался мелодичный перезвон. Словно на люстре хрустальные подвески заволновались от сквозняка, играя друг с другом. Тихий звук отрезвил лишь на секунду, расслабил. Теперь я отчётливо понимал. Просто настала пора. Каждый, когда–то должен войти туда, где ждёт праведный суд по делам земным.
Щель растёт, двери раскрываются и… почему так всё знакомо? Не может быть! Я… дома? Как такое может случиться? Дома! Дюжие лакеи, одетые в расшитые золотом ливреи при виде меня вытягиваются в струнку. Замирают, каменея лицами, стараясь выказать мне максимально почёта. А я, всё ещё не решаюсь войти в парадную залу родного дома. Смотрю на них, не веря в очевидное. Я вернулся домой, где моё возращение отмечают балом. Чувствую, по скоплению экипажей и далёкому гулу голосов многочисленное скопление людей. Никак не могу привыкнуть к подобному. Мысленно понимаю, что никакого шального снаряда с картечью не будет — и мирное время и дом родной, но нутро протестует — слишком опасно, замри, выжди, лишний раз выдохни. Сердце учащённо начинается биться. Колотится в груди набатом. Странно знакомым звуком: буш–шш, бушш. Мне крайне не спокойно, начинаю волноваться, потому что знаю и другую тревожную тайну. Там, среди гостей, наконец–то ждёт меня не только мать, брат и близкие кузены. От такого ликования скрадывается дыхание. И хоть ничто не может сравниться с любовью и тревогой матери за сына на войне, я ощущаю совершенно другую связь. Более волнующую меня. Белокурый ангел из снов стал реальностью, превращаясь в девушку ослепительной красоты, из–за которой не раз вспыхивали трагические страсти в столице и здесь в уезде.
Образ не задерживается в видениях, покрываясь лёгким туманом. Но точно уверен, что юна, свежа, легка и смешлива.
Останавливаюсь перед красным ковром на ступенях, боясь повернуться к зеркалу.
Золотой эфес шашки притягивает к себе взгляд. Я сглатываю, боясь посмотреть в большое зеркало за спинами лакеев.
Я, что… генерал?
Осторожно смотрю в ртутное зеркало в тёмной бронзовой оправе. Вздыхаю.. Всего лишь штаб — офицер. Крестов и медалей хватает. В вороте Анна с мечами. Герой войны и только. Я такой же, как и сейчас, правда, немного уставший, с печальными глазами, с морщинкой между бровей и шрамом на щеке. Суров. Как казак Микола определил ещё в пещере, когда от неприятеля прятались, homme brave. Бравый вид, только былого задора в глазах нет.
У зеркала из тени выступает Прохор. Как раньше не заметил? В чёрном фраке, белые кудри расчёсаны на пробор. Медленно протягивает руки в белых перчатках, шепчет одними губами:
— Ждет.
Я киваю. Отдаю ему фуражку и перчатки и легким шагом поднимаюсь по лестнице. Лакеи открывают очередные двери, вхожу в большой зал. На балконе тихо играет оркестр венский вальс.
Людей много. Никто не танцует — виновника ждут.
Я иду к тебе. Любимая. Родная. Иду.
Люди расступаются в разные стороны. Заинтересовано — оценивающие взгляды дам, восхищённые или настороженные глаза молодых мужчин. Не волнует равнодушие и редкая теплота взглядов пожилых дворян — соседей. Сейчас не до вас. Сейчас к невесте.
Любимая. Родная. Иду. Как же я ждал эту встречу. Жил ради такого момента. Меня заливает волной радости. Теперь я понимаю друзей, их блеск в глазах, тревогу и волнительные тихие речи о сокровенном за фужером хорошего шампанского.
Дамы не торопятся. Плывут в своих пышных платьях, освобождая пространство, поводят плавно открытыми плечами, кружат голову ароматами духов. Веера качают воздух. Туда–сюда.
Бу–шш — бу–шш, словно далёкий прибой очень медленно и неторопливо бьётся о каменные утёсы. Воздух то волной приносится мне в лицо, то уносится прочь к очередной мушке у пухлых губ.
Я вижу… Миколу.
Вокруг казака пустота. Все морщатся, но никто не решается подойти. Дамы напуганы.
Грязь стекает с его поношенной и рваной черкески на отполированный пол. Среди блеска разноцветных платьев, фраков, мундиров, золото и серебра он неуместен. Сам казак смотрит в пол. Папаха надвинута на брови. Овчина местами выдрана и пожжена.
Очень медленно он поднимает голову и пристально смотрит на меня. В серых глазах — мрак преисподней.
Ещё медленнее поднимает сжатый кулак.
Раскрывает ладонь с грязными пальцами. И я вижу, в крохотной лужице крови пулю, недавно извлеченную из моего тела. Густые капли сочатся между пальцев, стекают с обломанных ногтей казака.
И он хрипит:
— Пулю забыл, Ваня. Забери.
Я дёргаю ногой, поскальзываясь на отполированном полу, и начинаю падение…
Словно цепная реакция пошла. Граф толкнул меня ногой и я открываю глаза, не понимая где нахожусь. Иван Матвеевич бредил. Шевелился, сгибал колени, будто шагая куда то. Я прислушался. За пещерой тишина. Я снова присмотрелся к графу. «Что же ты, Ванятка? Где ты сейчас?»
Поручик спал беспокойно. Стонал во сне, вертел увечной головой, сучил ногами.
Выходит и от этих стонов я и проснулся. Забеспокоили меня, а потом получил знатный пинок. Свёрнутый вместо подушки бешмет лежал в стороне от головы. Осторожно приподняв, подложил походную подушку графу под голову. Иван горел. При его ранениях это было обычно. Вот если завтра жар не спадёт, видать в рану попала какая–то грязь, тут уже как Бог даст.
Я зашептал молитву.
Огонь на факеле начал бегать снизу вверх и больше коптил, чем светил. Нужно зажечь новый. Ещё два факела лежали вверху в трещине. Осторожно поднялся, поставил ногу на камень, потянулся вверх и вдруг заметил, что трещина стала шире. И там из глубины скалы, вроде свет пробивается. Идущая трещина вниз так и осталась в три пальца шириной, так — что осторожно попробовал ногой опору, потихоньку начал протискиваться в сторону света. Пробравшись через косую трещину, попал в каменный коридор, где не пришлось наклоняться. Впереди открывалась просторная пещера, заполненная серебристым туманом. Он как — бы сам светился, но через него видно было и стены и потолок, только ноги ниже колен, если их высоко не поднимать — были не видны. Я, такой туман в жизни не видел, хотя, думал, чему, чему а уж туманом, меня трудно удивить. Утренний туман у реки, туман в балочках и низинах при встающем солнце. Туман в плавнях и в горах, там, где непонятно туман это или облако.
Осенние и весенние туманы. Зимний туман, когда престаёшь понимать где небо, а где снег. Туман, в котором тонут все звуки, а собственную руку можно рассмотреть только возле носа. Только такого как здесь я не видел и ни от кого не слышал, что такой бывает.
Во–первых, он не сырой, а во–вторых пахнет хорошо, почти как в церкви.
Впереди ещё проход и зал ещё больше. Здесь тумана нет, а по всему полу свечи горят. Толстые высокие, тоненькие, чуть коптящие огарочки. Палёными свечами не пахнет, а наоборот, воздух как после грозы.
Конца этой пещере не видно. Хотя какая это пещера, не потолка не стен. Как бы мне здесь не потеряться. Пропадёт мой граф без меня. Правильно Прохор говорил, как дитя малое. При войске, при своих пушках, он бравый поручик, а здесь до следующего вечера не доживёт.
— Будь здоров, казаче.
В сторонке сидел старик с длинной белой бородой, толи в длинной серой рубахе, толи балахоне, вроде церковных. Как я его не заметил, ведь почти прошёл мимо.
— Спаси Христос. Здравствуйте, и вам дедушка.
— Иди, посиди со мной. Вот, угостить мне тебя нечем.
— Спасибо диду, не голоден я. У меня тоже ничего для вас нема. Но если подождёте, сбегаю, в торбе трошки вяленого мяса есть.
— Оставь для себя, ты мне лучше помоги. Затуши вон ту свечку, по правую руку.
Справа горела синим огнём, приличных таких размеров, белая как снег свеча. Воск медленно скатывался по стволу.
— Эту?
Старик кивнул.
Двумя пальцами сжал фитиль и огня не почувствовал.
— Вот и отмучился друг твой Сашко Гулый. Чистая душа. А как на дудочке — жалейке играл, у меня некоторые свечи белее становились.
— Кто вы, диду? — испугался я. — Почему Сашко, только отмучился? Его засадный черкес со скалы подстрелил, прямо в голову, я сам видел.
Голос старика стал строгим,
— Стоит ли тебе отвечать и вопрос не один.
— Простите, дедушка, если обидел ненароком вас глупый казак.
— Повинную голову — меч не сечёт. Соскучился я, давно с живой душой не разговаривал.
— Смотритель я. За жизнями. Хочешь, твою жизнь покажу?
В его руке появилась толстая свеча, с весёлым огоньком.
— А вот жизнь дружка твоего — графа.
В другой руке, изогнутая свеча, с мизинец толщиной, белая с одной стороны серая с другой, жёлтый огонёк метался как под ветром.
— Хочешь, я у него половину отниму и тебе добавлю? Не спеши, подумай, а я тебе про Сашка расскажу. Не убила его черкесская пуля, подобрали раненного его черкесы. Когда в себя приходил, огнём жгли, про монеты золотые услышать хотели. У кого? Куда тот спрятался. Торопились сильно, а он всё в беспамятство впадал. Плохо умирал. Так ничего не открыл им.
— Тело, где его?
— Над телами у меня власти нет. Так, что подумал, добавить жизни?
— Если вам так просто нашими жизнями распоряжаться, так отрежьте у меня половину, разделите на три части, одну батьке добавьте, другую маме, ну и Ивану, как–то не хорошо он у вас выглядит.
Поручик спал беспокойно. Стонал во сне, вертел увечной головой, сучил ногами.
От этих стонов я и проснулся. Свёрнутый вместо подушки бешмет лежал в стороне от головы. Осторожно приподняв, подложил походную подушку ему под голову. Иван горел. При его ранениях это было обычно. Почему–то я был уверен, что к утру жар спадёт.
Запах в пещере странный, нужно свежего воздуха запустить и факел поменять. Осторожно отвалил в сторону камень, который снаружи закрывал вход. Вылез по плечи наружу. В морозном воздухе доносились голоса турецких часовых, перекликающиеся, чтоб не заснуть. Горели костры. Ничего не боятся басурмане.
Сон странный снился, а про что не могу вспомнить.
Глянул на звёзды, час через три нужно будет ползти к ущелью к границе этих зарослей. Наши должны за нами прийти до рассвета.
Спать не хотелось, да и обдумать происшедшие события нужно было. Сердце защемило, увидел родные причерноморские горы, степи. Попытка отбить выкуп обычна у черкесов. Две стороны договариваются, третья, посторонняя нападает после передачи. Те, кто должен платить, клянутся на Коране, что всё выполнили и требуют выполнения договора.
Появление черкесов здесь, для нас не неожиданность.
Мы похожи. Они за сотни лет заслужили репутацию отважных, умелых и преданных, за деньги, воинов.
Богатые восточные эмиры, нанимали их для личной охраны и выполнения особо трудных поручений. Бывало, воевали на одной стороне с казаками. Здесь другой случай.
Может кто — то из турецких начальников, имел зуб на нашего баши, а может, прослышав о выкупе, черкесы сами решили подзаработать, тогда вчерашним, они не удовлетворяться. Сегодня будут ждать наших, а потом всё здесь осмотрят, наверняка найдут тропку, хоть и не любят лазить по зарослям держи — дерева и эту щель найдут. Пятьдесят золотых — деньги не малые. Всё перевернут. Как я вчера не путал следы, но пока беспамятного поручика тащил, немало клочков на колючках оставил.
Один я бы ушёл через турецкие позиции к другому проходу. С целым поручиком это было бы трудно, а с попятнаным…
Есть один путь, даже не путь, а так, тропинка — опередить горцев.
Трескотня выстрелов прорвала тягучие мысли. Снимая наваждение. Прислушался, хмурясь. Загомонили турецкие часовые, перекликаясь. Засвистел офицерский свисток. Еще несколько раз вспыхивали отчаянные волны выстрелов. Звуки боя, искажённые эхом не позволяли понять картину боя, оставалось только догадываться. Черкесы ждали вылазки, но наши, видно, к этому были готовы. Никифоров выделил на подмогу донцов.
Похоже, не сшибли черкесов. Кто мог помочь остался под выстрелами или отошел. А может, хлопцы и не случайно устроили такой кавардак, давая понять, что не смогут забрать и нет возможности подойти близко к схрону.
Понял, что домой хода нет. Но и нам не отсидеться. Тишина ночи вернулась не скоро, хотя нам это на руку. Успокаивались часовые. Скрипела изредка арба большими колесами, да покрикивал на быков на болгарском погонщик, заставляя шевелиться и передвигаться вислоухую неповоротливую скотину. Сверху две тени неторопливо носили чёрные кули к арбе. Трупы забирают. Ислам требует хоронить погибших мусульман в день гибели.
Тени носильщиков изредка ругались по–болгарски.
План созрел моментально. Ящерицей заскользил в темноту…

Я почувствовал, что нет рядом казака. Хотел глаза открыть, да сил не было.
Микола забрал меня в ад. Унес вихрем. Нещадно трясло. Значит, не обманывали дьяконы. Жарят черти на сковородках грешников. Еще как жарят. Я вон, как пляшу и горю. Запах крови, требухи, пороха преследовал во время падения и сейчас заполнял он, все лёгкие густым смрадом. Спина горела огнем видно еще и за крюк подвесили. Открыл очи и сразу прикрыл. Укутан в башлык по глаза, а прямо в узкую щель смотрит на меня открытый глаз мертвяка. Равнодушно и безразлично. Навалился. Давит. Не продохнуть.
За что ты так со мной, Микола? Где грешен? В чем вина?
— Микола… — мычал я, — Микола…
Звук тонул, теряясь в тяжелых складках материи.
Тонул и я.


*зараз — сейчас



Глава 6. Пароль Тодор

— А большие здесь водятся? — кричит младший брат. Гимзист он еще и уши торчком и нос заострен. Формируется подросток в юношу. — Вань! Ваня! Ну, чего ты молчишь? Большие рыбы здесь водятся?
Думал на пруду мы с братом в камышах стоим, рыбу ловим. Ан, нет.
Темнота стала проясняться, сереть, наполняться линиями и углами, и, наконец, у картины появилась чёткость: парадная лестница — мраморные ступени укрыты красным ковром; огромное зеркало в тяжёлом бронзовом окладе; вышколенный Прохор — не слуга, а князь — кивает и усмехается. На пальцах перстни, на шее заколка с крупным камнем. Отблеск света от камня резанул по глазам, погрузил в темноту.
Картинки закружились, не видимая колода захрустела, тасуя карты, перемешивая.
— Скидывайте карты!
— Делайте ставки, господа!
— Да не томите вы меня!
— Время пришло!
— Банкуете, поручик или как?!
— Ах, оставьте, — тут же отозвался незнакомый женский голос. — Бедный, мой мальчик, как устал! Посмотрите на него, господа Ваня, Ванечка! — голос глубокий, волнующий, зовущий, — слышишь меня? Я за тобой пришла, Ваня.
Прекрасная белокурая головка склонилась надо мной. Нежная ручка гладит мои волосы в мрачной пещере. Факел трещит у неё за спиной, я, сколько не стараюсь, не могу рассмотреть лицо девушки. Вдруг свет смещается, тени играют. Наконец увижу любезный лик. Что это? Тёмное лицо с тонким с горбинкой носом. Усы, острая бородка, редкие зубы и глаза! Тёмно карие, застывшие, мёртвые. Чесночный запах. А, где девушка с прекрасным голосом? Куда делась?
Крюк с размаху, с новой силой, впивается в спину. Кожа трещит. Спину заливает горячим. Металл медленно проникает вглубь меня. Нанизывает как червяка. Как больно!
— Сейчас большая клюнет! — говорит младший брат. Мы стоим на берегу, видя под соломенной шляпой обгоревший нос, плюю на червяка и тут же лечу вверх. Цепь, выбирают, и она грохочет. Механизм скрипит. Брат удивлённо поднимает голову вверх, придерживая золотистую шляпу. Явственно пахнет соломой.
Цепь с крюком поднимает меня вверх. Пруд, брат, земля крутятся юлой быстрой, уменьшаются в размерах и исчезают. Раскалённая сковорода остаётся внизу и сразу ледяной холод сковывает тело. В грязном окровавленном исподнем болтаюсь на пронизывающем ветру. Почему в белье? Таким предстал перед Господом или перед … дьяволом? Я же жил праведно: молитвы читал, в церковь ходил, никого не обижал, грехов не творил? Или только казалось мне?
Бородатые мужики в высоких бараньих шапках, сноровисто и бесцеремонно вытряхивают меня из одежды, чего–то шепчут на чужом гортанном языке. Тыкают грязными пальцами. Больно. Жёстко. Взгляды такие же, ничего хорошего не предвещают. Пальцы, как пули. Ковыряют и ковыряют меня.
Микола в одних подштанниках с крестом на тонком кожаном шнурке, смотрит недоверчиво. Я дрожу как осиновый лист, что–то вспоминая. Взгляд цепляется за казачий крестик. Крест, как маяк для моряка.
Молюсь:
— Прости, Господи. Прости, Матерь Всезаступница.
Матерь Божья шепчет знакомым голосом Николай Ивановича:
— Тихо, Ваня, молчи. Не время сейчас говорить. Молчи.
А я молчу. Что есть сил., но так хочется кричать. Картинки кружат, меняются. И я отчетливо вижу манеж юнкерского училища.
Подо мной не лошадь, а здоровенное рогатое черное животное. То рычит, то мычит, то ребенком плачет — из ноздрей струи огненные. Кружится, меня пытается свалить, выбить из седла. Под тонкой кожей, чувствую канаты мышц. Зверь очень свиреп и дьявольски силен.
— Юнкер Суздалев! Отставить! Как собака на заборе сидишь! Спину держи! Ровней. Рысью, марш! Давай!
Зверь подо мной дергается, набирает скорость. Земля под ногами дрожит.
И в спину ножом, раз, раз! Больно то как! За, что?
Огонь! Во рту, в горле, в животе. Сжигая изнутри, заставил закашляться, на каждый кха, удар ножом в спину.
На!
Ещё?!
На!
Из темноты выплыл пластун. Стал подниматься, словно из воды выходит, шевельнул соломенными обвисшими усами и слабо подмигнул. Глаза красные, как у настоящего демона. Я сглотнул. Дьявол–мучитель, притворяется человеком, товарищем по оружию и чего–то хочет от меня. Что за душу предложит?
Потемневшие от земли и времени крестьянские руки (такие не с чем не спутаешь, но то я знал к кому они на самом деле принадлежат) протянули лепёшку. Лепёшку за душу бессмертную?
Дудки! За лепёшку не купишь!
— А, что ты хочешь за твою никчёмную душонку? Твоего ухода никто и не заметит, а я могу тебе вот, что дать.
Чёрт, притворяющийся пластуном, поднёс к губам и стал лить в рот огненную жидкость







6.1

Надежды не то, что на выздоровление, но хоть улучшение здоровья поручика, таяли по мере прихода нового дня. Хотя, первым делом я смазал его раны сербским бальзамом, туго перевязал. По дороге к границе держи–деревьев, Иван два раза терял сознанку и приходилось его тащить. Брыкался по ходу: шагая в беспамятстве куда–то. Что он там видит? Знать бы. Спину всю отбил, но терпел — ругаться нельзя и так плох поручик.
Не зря батька говорил:
— Не надейся на русских служивых. Солдаты плохо обучены, забитые. Офицеры изнежены, как их барышни.
Вот, граф. Что это за титул такой — граф! Не русский какой–то титул. Чухонский, что ли, или шляхтецкий. Там графы, бароны, герцоги. И нет силы. Нет силы в названии, в толковании. А был бы нашим, да хоть простым казаком, давно бы на ноги встал. Не обороняет его вера.
— Барышня, — протянул я, да скажи такое в лицо графу, тут же пулю и получишь. Суровый в своих понятиях, честь бережет.
Фамилия, правда, русская, старинная. Суздаль — город древний. Суздалевы из тех мест, наверное. Видать фамилия только и держит на этом свете.
— Иван Суздалев, граф, — пробормотал я. — Ванятка, граф. — Покачал головой. Не идет. Не звучит. Нет силы в имени. Как не крути. Как не пробуй. А поддержки от имени нет никакой.
Не плох был в бою. Швидкий, вёрткий, а вот рана, вроде пустяковая и нет Суздалева.
Но может зря я? Старым становлюсь, ворчливым?
Чего разбухтелся, знаешь ведь, не бывает ран пустяковых. С виду пустяковая, а внутри порвать всё может.
Что, зло берёт?! Когда в горы нас загнали, мы грибов насушили, ягод. Дички набрали для узвара. На охоту каждый свободный день ходили. Мяса насушили, накоптили. Не ахти, какие запасы, но русские солдаты и этого не делали, а теперь с голода пухнут. Просто ведь. Но не делали. Не приученные. Всё надеются на кого–то. Даже тот же старик Прохор, вестовой у Ванятки, все бормочет про кухню какую–то. Умом понимает, что не будет, а верит в чудо. Что вдруг из воздуха она появится и накормит всех разом. Что про других говорить, если старый так думает?
Нет, не это тебя злит казаче. Через час–два, как рассветёт, горцы начнут тебя искать. Золото, найденное в черкеске Сашка, раззадорило, а потери, только вчера, как минимум половины отряда — разозлило.
Сколько там было у Сашка, лир двадцать. Черкесы знают, что у меня на сто пятьдесят больше. Пол провинции можно купить.
Уйти нельзя, вот это и злит. Безысходность. Поручика не брошу, он хоть и чужой, но турецкой кровью связала судьба нас.
Скрип, стук, приближающие тени. Щёлканье кнута, вот наш шанс!
Кинжал в рукав, чтоб не блестел, ползком от камня к камню.
А, говорят то по–болгарски. Два десятка болгарских слов и столько же турецких помогут. Сверху ущелья закричали по–турецки, две тени, ругаясь при падениях, оторвались от большой тени, пошли на голос. Я потихоньку подполз к двухколёсной арбе.
— Эй, ние руски. Русские мы. Крия, сховай. Тодор. Крия. Спрячь. Помоги братушка. Руски ние.
Болгарин живо соскочил, подошёл к камню, за которым я лежал. Что–то быстро начал шептать. Понял только тыркс — турки и болгарское село.
— Село! Лекарь. Друг, нужен лекарь. Тай бене. Ранен.
Быстро принесли к арбе Ивана. Возница показал, что нужно раздеть. Правильно. За мёртвых сойдём. Вещи, спрятали под сеном, на дне крытой повозки. Сверху уложили графа. Раздевшись до исподников. Пристроился рядышком. Оставил только кинжал и револьвер. Болгары принесли первый труп черкеса, после короткого, но бурного шёпота, уложили на Ивана, так чтоб не сильно давил. После ещё двух тел, арба развернулась и одерживаема болгарами, направилась вниз. Никто не сопровождал, никто не проверял, пока ехали через турецкие позиции. Часа через полтора болгары выгрузили и передали изуродованные разрывными пулями, тела, турецким могильщикам.
— Кто там у вас ещё лежит?
— Мёртвые русские, похороним на христианском кладбище.
— Где?
— У нас в селе.
К этому времени я уже сам превратился в хладное тело. Как не старался напрягать по очереди жилы и задерживать дыхание, всё равно холод сковал всё тело. Босые ступни остекленели. Как мог, присыпал Ивана тонким слоем соломы. Когда свернули к болгарскому селу, крестьяне забрались в арбу и по кругу пошёл небольшой кожаный бурдюк с паленкой, самодельным фруктовым самогоном.
Болгары лопотали по своему, один накинул мне на плечи овечий кожушок. Имя Тодора, одного из лидеров освободительного восстания болгар, звучало вместе с именем Скобелева. Слова, словами, но в Греции, Сербии и Болгарии, я понял, что дружбу с крестьянами нужно подкреплять деньгами и подарками. Деньги и немалые у меня были, даже слишком большие, для этих пастухов или пахарей. Как бы, одно из самых древних человеческих пороков — жадность, не сыграла с нами злую пьеску.
Суздалев, время от времени, открывал глаза ошалело осматривался. Мычал не громко и неразборчиво. Понимал ли, где он, я не был уверен, даже влив ему в рот водки. Поручик схватил меня за руку, сбиваясь, недоговаривая слова до конца, стал что–то нести про чёрта. Тут этот бред оборвали звуки копыт по замершей дороге. Нас догоняла, пара, пока ещё далёких всадников.
Болгары, испугано загалдели:
— Тыркс, тыркс!
А я наоборот обрадовался. Вот и плата за наше спасение. Знаками и скудным запасом слов, показал, чтоб двое вылезли и пошли со стороны обочины. Двух метровый бич–батыг, из воловьей кожи показал вознице положить справа от него. Перевернул поручика окровавленной спиной вверх, сам сдвинулся к задней части арбы, чтоб сразу были видны мои босые ноги.
Турки. Не черкесы. Это хорошо, вряд ли по приказу. Мертвяки интересуют турецких солдат только как возможные трофеи.
Один верховой остановился возле ярма, другой, резво спешившись, заглянув внутрь. Схватил меня за ногу, потянул на себя…
Кинжал на добрую ладонь вышел у него из спины. Сильно ударил, но очень уж я не люблю, тех, кто у павших крестики срезает, пальцы из–за оловянных колец отрубает.
Турок, лет сорока, с пышными чёрными усами, ещё не понял, что убит и старался удержать жизнь, схватившись руками за край арбы, а я, крутнувшись, уже стоял в полный рост на арбе, возле возницы. Одним движением распустив бич, вторым, обвил шею коника. Приседая, дёрнул гибкое оружие, на себя. Второй мародёр, со сломанной шеей, завалился на быков. Усталая скотина переступила с ноги на ногу, обреченно принимая на круп ношу.
Быки животные не такие нервные, как лошади. Один скосил чёрно–индиговый глаз, стукнул копытом по мерзлой земле, мол:
— Падаешь? Ну — ну, — и продолжил дальше жевать жвачку.
— Держи лошадей, славяне.
Крестьяне, народ примороженный, покрутив головами в разные стороны, кинулись к лошадям.
Пока болгары рассёдлывали лошадей, я менялся одеждой с удавленным турком. Пару мгновений — я в турецком, а он — голый, в арбе.
По привычке, мысленно поменялся с конным турком местами, Что нужно было делать на его месте. Нырнуть под лошадиное брюхо, дальше пистоль или…
В общем, три варианта могли исход сделать другим.
Нужно приодеть Ивана.
Пронзённый насквозь, как жук на булавке. Турок сидел, так и не выпустив край телеги. Крови почти не вытекло, только немного на одежде. Аккуратно подняли, отнесли в сторону от дороги, Там вытащил кинжал и снял с тела одежду. Здесь при первой же оттепели кровь впитается в землю и следов почти не останется.
Теперь самое трудное. Растолковать болгарам, что им делать, что бы могли заработать и остаться в безопасности. Лошадей срочно продать, лучше цыганам. Лошади военные, но цыгане знают, как их изменить до неузнаваемости. Деньги с продажи пусть поделят на троих. Мужики сразу повеселели, загалдели, достали самогон.
Я промёрз так, что не помогла и бочка этого пойла. Сёдла пока, погрузили в арбу. Закопаем, продадим позже. Это, тоже для крестьян. Они станут самыми богатыми в своём селе. Сегодня нужно похоронить этих кавалеристов вместо нас. Это тоже поняли. Один из троицы, забрался верхом и погнал лошадей. Перед тем как тронуться, предложил спасителям, окропить обочину жёлтеньким. Для поверхностного следопыта, хорошая причина для остановки.
Чтоб согреться, я побежал. Выписывал восьмёрки, пока пар не стал валить как от лошади на марше.
Болгары пели, как понял, про парня удалого, которому горы по колено и море не преграда.
— Вода есть?
Сам напился и внутрь залез, Суздалева отпаивать. Хорош. Хватит прохлаждаться, пора в сознание приходить. За жизнь бороться нужно.
Губы поручика обметало белым. Плеснул водой в лицо, дал напиться. Он был ещё не в этом мире, но пил жадно, проливая на грудь.
— Ваня. Вань.
Пока возился с Иваном, понял, что болгары спорят, у кого сегодня ночевать будем, каждый настаивал, что у него.
Тут, взгляд поручика стал почти нормальным, удивлённо глянул на новые тела. За волосы приподнял турка с застывшим выражением удивления.
— Где черкес горбоносый?
— Сменял, Ваня, — привычно пошутил я.
— Ты тоже чёрт? — спросил офицер артеллерист, нащупывая шашку под соломой. — Я тебя не боюсь,
— Зря, — сказал я и насупился, потом улыбнулся, не сдерживаясь.
Молодец, всё — таки православный. Самого чертяку не боится!
Забрал у болгар бурдюк, отпил глоток, и подставил горло самодельной фляги к графским губам.
— Хлебни. Да не жалей. Приходь в себя. Сдается мне, что у тебя грёзы.





6.2

Вынырнув из омута страшных видений, узнал своего спасителя.
— Перекрестись, развей сомнения, казак, — попросил я. Пластун посмотрел на меня вопросительно.
— Перекрестись, — чуть не плача простонал я. Не мог я понять в каком мире нахожусь. Где правда, а где вымысел? Только крест и спасет, если дьявол принял обличье Николай Ивановича.
Микола обмахнулся крестом, видя всё ещё мои недоверчивые глаза, достал нательный крест и ещё раз обстоятельно перекрестился, целуя святой образ на распятие. Я всё еще не верил. Где–то скрывалась тайна, прикрыл глаза, смахивая ресницами слезу, то ли от боли появившуюся, то ли от страха.
— Где я? — прошептал я. Казак не ответил, возился с торбой.
— Где я?! — спросил громче.
— Выпей, Иван Матвеевич. Держи! Дав вот она! Не трясись. В руку сам вложу.
Я машинально сделал несколько глотков и задохнулся, когда горло обожгло. Пелена с глаз стало сходить. Микола оказался прав. В голове прояснилось. Я огляделся, слабо вертя головой. Скрип колёс, тряска, отдающая в спину, жухлая солома — одно пришло на ум:
— Повозка? Мы едем? Куда?
— Арба, — тут же отозвался казак. — Болгары в гости к себе зовут. Поедем? — Подмигнул лихо, словно на пироги нас звали. А может на пироги? И нет никакой войны? Небо то вон какое знакомое. Одно оно. Без начала и края. Спину заломило и я вспомнил про ранение. Вернулся на землю.
— Мне в штаб надо, — я отрицательно закачал головой, — какие гости?! Никак нельзя задерживаться! Война же.
— Да, лежи ты неугомонный! Бежать уже собрался! Журнал свой еще возьми. Зачитаешь донесения.
— А нужно? — на всякий случай спросил я, задумываясь. Как же я мог забыть про журнал? Вдруг спросят?
— Да лежи ты! Не трепыхайся! Забудь про журнал. В гости мы едим. Теперь нам всё можно, — закивал головой Микола, сдерживая зевок и равнодушно посматривая по сторонам. Я даже поверил на какой–то миг, что мы на прогулки, пока казак не продолжил. — Нет дороги у нас назад, Ваня. Проход перекрыт черкесами. Будут искать нас. Как собаки, всё обнюхают.
— Да зачем мы им, Коля? Зачем? — откровенно забеспокоился я. — Зачем мы, диким? У них других забот что ли нет? Аулы, детишки голодные, стада овец! Да, не до нас им!
От мысли, что от двух недобитых русских чего–то хотят злые горцы, стало особенно нехорошо. Беспокойство охватило все челы и принялось вытеснять остатки разума. Очередная горячка сменилась холодом и затрясла тело ознобом, стоило только вспомнить черных джинов, появляющихся из скалы и сеющих смерть вокруг себя. Страшные беспощадные, умелые и теперь идущие по пятам…
Пластун наклонился к уху и жарко зашептал:
— Золото у нас, Ваня. Золото. Много! Понимаешь?
— Не особо, — вяло признался я, имея твердое намерение вывалиться из арбы и уползти в степь. Там не найдут, там простор.
— Золото, Ваня, немалое. Состояние большое. Черкесы теперь не одну душу задавят, подбираясь к нам. Рыть станут до последнего, допрашивая каждого мёртвого, ни детишек, не жёнок не пощадят.
— Отдадим?
Казак покачал головой, глянул, как на дитя неразумное. Я понял — всё равно задавят, как котят. Без всякой жалости.
Я чувствовал угрозу, зависшую над нами темной тучей, в которой уже громыхали яркие молнии. Боль в спине опять резанула турецким ятаганом.
— Золото, бараны. Спасённый корпус — понимаю. Месть и опять же, золото. — Мысли беспорядочно крутились в голове и, кажется, я говорил их в слух.
Я не боец, возможно, пластун здесь, только из–за меня. Что делать? И стреляться поздно. Не по чести как–то. Казак подумает, что поручик трус. И нет никакой доблести в артиллерии — все там такие. Не посрамлю! Время ушло безвозвратно. Потерял я шанс, выйти с честью из игры. Наверное, в пещере тоже было поздно. Что же я не погиб во время боя? Теперь такие трудности создаю.
— Что же мне делать, Николай Иванович?
— Хлебни. — Пластун снова протянул баклажку.
Я послушно отхлебнул. Плохая местная водка раке, рака, арака или как там её, и на этот раз помогла. Противный вкус заставил поморщиться, но мысли, хоть со скрипом побежали быстрее.
Нам же угрожает реальная опасность. Гибель! Сам же дал понять, что дикие черкесы от нас не отстанут, будут преследовать до последнего. Я, знал чужую жестокость не понаслышке. Страх, лёгким крылом коснулся чего–то внутри. Сжалось и расслабилось.
А чего собственно бояться? Смерти? Так жизнь наша в руках Божьих, и не один волос не упадёт с головы моей без Его позволения.
Безвестности? Правда всё равно воссияет. Через год или столетие. Потомкам не за что будет нас стыдиться.
Нужно только Миколу слушать.
Микола вытащит.
Микола знает, что делать. Скажет порешить себя, так пущу пулю без раздумий.
Ну, что улыбается? Что за беззаботность? Непочем что ли невзгоды и страха не ведает?
Взгляните на него, кабы не пшеничные усы — турок, да и только. Ему даже катание в тылу у неприятеля нравится, принимает как забаву, тупя остроту действительности. Бесшабашный. Уверенный. Казаку же все было нипочём: черкесы, турки, разбитая арба, медленно едущая по ухабам дороги вглубь страны неприятеля — не удивился бы, если сосед запел.
Вся моя жизнь завесила от Бога, Миколы, болгарских крестьян, их жён, от кого угодно, только не от меня.
Каверзный вопрос завертелся на языке, но вместо него спросил:
— А, болгары те, что нас везут. Как ты с ними договорился?
— Да, как в сказке!
— В сказке? — переспросил я, холодея и поджимаясь.
— Да, не чурайся ты. Я слово волшебное знаю! — усмехнулся пластун, развернул сверсток, достал пупырчатой мокрой брынзы, сунул мне кусок, который сразу застрял во рту. — Ешь!
— Не могу! Не глотается!
— А раке на что?
— Слово. Дай угадаю: золото? — прохрипел я, давясь кислой слюной. Золото — да, самое волшебное слово, любые двери открывает, тебе всегда рады и везде принимают в гости, ты обрастаешь друзьями, женщинами. И всем нужно только одно: золото. Даже, тем же горные дикарям оно нужно!
— Нет, Ваня.
— Нет? — Из глаза брызнула самопроизвольно слеза, стоило колесу подпрыгнуть на камне — спина новой боли совсем не терпела. — Что за слово тогда? — уже тише спросил я. Камнями что ли заплатил? Изумруд может?
— Тодор — Фёдор по–нашему.
Микола перестал жевать. Лицо его несколько вытянулось. Казалось, он к чему–то прислушивается.
— Тодор? — не поверил я, как крестьяне могли среагировать на такое волшебное слово. Сказал бы проще, что помогают нам, потому что мы за них воюем, освобождаем из–под турецкого ярма. Что, благо они совершают, помогая русским солдатам.
— Ага. Тодор. Не знаешь такого? — то ли шутил казак, то ли серьёзен. Не мог понять. Весь он подтянулся. Зазвенел струной. И брынза из рук куда–то делась и бурдюк. — Тодор — самое волшебное слово.
— Тодор, тодор, — затвердили крестьяни, оборачивая, услышав знакомое слово.
— Видишь? Тодор!
— Нет, — честно признался я. — Не знаю я такого волшебного слова.
— А я — знаю. Один из лидеров апрельского бунта. Да не смотри так. С весны мы с отрядом здесь. Как восстание у болгар началась, так мы из Сербии двинулись помогать. Славяне же. Христиане. Отчаянный народ воевал за свое освобождение с кремневыми ружьями и вилами против регулярных частей низана. Тодор да Георги пытались их повести. Не получилось у них. Люди они хорошие, но не военные. Жаль. Люди тысячами гибли. Да ты сам их видел, которые к русскому корпусу прибились. Толпа необученная, хоть и отважная.
Нужно было это обдумать. Я закрыл глаза.
Тодор, значит. Значит золото теперь не в цене?





6.3

— Вот и гарно.
— «Гарно»? — машинально переспросил поручик.
— Красиво. Хорошо в нашем случае, — пояснил я.
— Да. В нашем случае, как раз все гарно. — Граф мрачно шутил, но мне нравилось. Духовитый. Не пропадет, должен выкарабкаться. А главное, похоже, что вышел из своих грез — находится в миру. Эх, други мои! Где вы сейчас? Поняли, что не погиб и с графом ушел в туретчину? Гриц наверняка каждый метр проползает, отыщет все следы и в схрон наведывается. Там и весточку оставит, если не начнет сразу рыскать. Ох, Сашко. Как же жалко тебя. Как я в очи дывится родителям буду, да вдовам что ты так любил.
— Шуткуешь*? Поправляешься значит.
— Да, — протянул Иван Матвеевич и закашлялся, — гарно шуткую.
Я покачал головой. Не понравился мне кашель поручика. Еще чего не хватало.
— Отдохни, но в грёзы не уходи. Лежи спокойно. Не шевелись. Шашка твоя под соломой.
Поручик зашевелился, нащупал шашку, благодарно кивнул. Молчит. Наверное, все силы потратил.
Уловил ухом лай глухой лай собак. А вот и звонко завелась. Так только мелкие могут, у них норов особый. Значит, село неподалёку. Арба стала поворачивать, заскрипели на оси колеса.. Один из крестьян спрыгнул и вскоре пропал из виду.
Второй кое–как объяснил поведение друга своего:
— За лопатами пошёл, могилы рыть. Сперва, этих закопаем, потом ко мне домой. Помыться вам нужно, одежду постирать, покушать, — повернувшись он заговорщически подмигивал. — Тодор?
— Тодор, тодор. Лекаря бы нам надо.
Болгарин не понял.
— Вино червено* есть. Раке. Брынза! А мамалыга какая. У меня женка лучшую готовит.
— Лекарь? — грустно уточнил я.
— Ах, лекарь! Лекарь есть! Но пусть наша бабка посмотрит, может сама управится. Хорошая ведунья. Лучшая!
— Гарно. Хорошо! — тут же поправился я.
— Очень хороша бабка!
— Жена твоя? — пошутил я.
— Нет, — болгарин перекрестился, став серьезным. — Лучшая в округе. Все травы знает. Хвори любые лечит.
— Травы — хорошо, может и поможет какой пирий* – я кивнул головой и посмотрел на поркчика. Мне бы точно помогли. А графу? — Лекаря бы.
— Будет лекарь! Вечером поеду в турецкое имение, там есть болгарин–лекарь, привезу.
— Гарно. — Больше и сказать нечего.
Глянул на мертвяков. Даже в исподнем они выглядели, как мёртвые турки.
Нужно поправить.
Кинжалом сбрил усы, прошёлся и по груди, иж какие заросли. Шерсть как у баранов.
Вот, теперь хорошо. Из узелка, найденного у одного из убиенных, достал крестики, одел на шеи, думаю, Аллах не обидится.
Горцы народ настырный, скаженный,* если сюда дойдут, обязательно могилы раскопают.
Нехай копают. Время за нас.


*червено — красное
*шуткуешь — шутишь
* пирий — порей
* скаженный — злой



Глава 7. Ведунья

Тем же вечером примчались двое черкесов, точно, как собаки, по следу арбы пришли, прямиком на гробище, так тут погост называют, на свежие гробы–могилы. Болгары — молодцы, всем селом высыпали: и стар и млад.
— Не трогайте убиенных православных. Только отпели и земле предали.
Один пикой стал могилы тыкать. Настоящая, мол? Удостоверился и тела нащупал. Второй давай старосту пытать, в чем хоронили, где одежда, тот:
— Как были в исподнем, так и закопали. — Разводил руками болгарин. — В чем привезли.
— Где хозяин арбы?
— Уехал в хозяйское именье, зачем не знаю, когда вернётся, не ведаю.
Болгары, бабок старых натравили, те криком кричать стали и клюками своими трясти, мол:
— Изверги, святотатцы. Прочь! Изыдите! Не гневайте Бога.
Черкесам, конечно, крики эти совсем не важны, но зацепиться не за что. Покрутились, повертелись на беспокойных конях. И пришлось горцам не солоно хлебавши к своим возвращаться.
Могут вернуться с подкреплением и раскопать могилы, такая мысль у меня была. Только это к нам не приведёт. Да и с селян будет уже спрос не тот.
Вообще в этих краях, что здесь, что в Валахии, Сербии, Македонии, народ так натерпелся от турок, что опасаться выдачи не стоило. Под пытками, конечно, признаются, кто бы не признался? Но оснований для истязаний не имелось, да и властям турецким, черкесы, вряд ли о золоте поведают. Такие тайны хранят до гроба, молчат, не желая ни с кем делиться. Пусть, если отроют, тогда с турками разбираются, откуда взялись два трупа, кто раздевал, кто монеты прибрал.
Да и кроме поисков моего тела, у них какие–то обязанности есть: службу нести, дрова колоть, кашеварить, да мало ли еще чего? Всегда что–то заглушит первостепенную задачу. На это и надеялся, что греха таить.
И у меня задача тоже есть: затаиться на время, ну и графа на ноги поставить, а там — вместе к своим пробраться.
Знахарка пришла сразу, как только Иван, впал в беспамятство, увяз в трясине бреда и стало понятно, что назад сам не выберется. Болгары–крестьяне, ожидая визита травницы, всячески давали понять, как Росица их хороша в своем деле и какой авторитет имеет в ближайшей округе. Успокаивали, трясли чубами, уверяя, что всё обойдется и визит к лекарю не понадобится. На душе скреблись кошки, запуская остренькие коготки поглубже: что ж ты, Ваня, слег в то время, когда уходить надо. Ведь здесь мы на положении кур, которые перестали нестись, и где появление хозяина с топором — вопрос времени.
Болгары не обманули.
Знахарка оказалась чудо, как хороша.
Ожидал увидеть каргу скрюченную, а тут пава, в расшитом зипуне*, в расстёгнутом вороте виден край накрахмаленной сорочки в красной оторочке. Лицом бела. Свежа, пахнет морозом. Глазищами зыркает, хмурит брови — всем цену устанавливает. Взгляд на мне задержался. Крестьяне заробели, зажурились, поникли как–то сразу, растворяясь в тени, а я наоборот, ожил. Интерес к жизни даже какой–то вернулся. Подкрутил машинально усы, пока ведунья ходила по углам, да пучки травы жгла. Неспешно Ивана раздели, срезая одежду. Обмыла теплой водой. Долго рану смотрела, трогала, принюхивалась — тонкие ноздри трепетали, то ли нервничала, принимая решение, то ли волновалась, когда говорила невнятно, почти не разжимая рта. Смысл четко дошел до меня, потому что примерно соответствовал тому, что я думал: в теле чужое мертвое. Принесла с собой пуля волокна материи, теперь худо поручику. Без лекаря видно не справимся. Только травница не сдавалась.
Раны поручика промыла, мазь уже свою наложила.
Голову Ивана положила себе на колени, стала ладонями водить над фиолетовой шишкой и молитву шептать. Через время поручик затих, задышал ровно. Пристроив примочку на голову, ведьма встала, посмотрела на меня. Вздохнула на что–то решаясь. Поманила к себе пальцем, велела сесть рядом, место указывая. Я послушно опустился, возле соломенной постели Ивана, стараясь смотреть на травницу без тайных помыслов.
Не получилось.
Взгляды наши встретились. Как будто лошадь лягнула в грудь копытом.
Дух перехватило, голова закружилась, внизу живота заныло.
Я смотрел в её тёмные бездонные глаза и тонул. Словно попал в водоворот в стремительной Кубани. Что делать, как спастись. Каждый казачонок знает, водовороту нельзя сопротивляться. Не теряй присутствия духа, не сопротивляясь, опускайся на дно, оттолкнись ногами и вверх, к свету.
Как вынырнуть из этих глаз, да и нужно ли?!
Знахарка покачала головой. Потом улыбнулась.
— Грязный ты очень. Весь коростой покрылся. На черта похож. — Зубы ровные, да белые — уже глаз не отвести.
— На черта? — переспросил я голосом осипшим. — Сговорились вы все что ли. — Ругнулся в сторону тихо, чтоб женские уши не слышали. Ей же улыбнулся, как можно приветливее. Ведунья вернула улыбку с троицей.
— Помыться тебе не мешает. Пусть проводят тебя ко мне к ночи. Воды нагрею, лохань подготовлю, — сказала травница и поднялась, полная достоинства.
— А Ваня как же? Что с другом моим станется? Помогут мази твои? — Забеспокоился я и сам на графа смортрю, на вытянутое белое тело. Помыться — это хорошо, а как поручик на ноги не встанет, тогда что?
— Утром узнаем, — сказала Росица, собрала свои вещички нехитрые, и ушла, тихо притворив дверь в хату.
Забурлила во мне кровь молодецкая. То ли ведунья приворожила, то ли таборная жизнь взяла своё, потаённые мысли зашевелились. Как закончится здесь, а в победе русского оружия, я не сомневался, к лету вышибем турок со всей Болгарии. Заберу, Росицу молчаливую, ладную. Домой приведу. Казаки часто из дальних походов возвращались с чужеродными невестами. Учили языку, вере христианской, крестили и венчались по православной традиции.
Мама любой мой выбор примет, а вот у батьки наверняка, свои планы на старшего сына.
Батька! Младший внук знаменитого атамана Запорожской Сечи, Ивана Билого.
Третий человек на Кубано–Черноморской линии. С детства я слышал:
— Учись, сынку — атаманом будешь.
Здесь я оказался по его воле. Славу для себя и золото для Войска добываю.
Наверняка и невесту подходящую батька присмотрел. Вернусь, пошлёт свататься. Хотя, если вернусь с невестой, сильно противится, не станет. Жена, взятая на шашку, для простых казаков важнее, золотых динар, лир или червонцев. А уж, про заморскую жену–ведунью, слухи быстрее степного пожара разлетятся.
Вечером, когда Красимир, один из дневных попутчиков, вёл меня к стоящей особняком, хате Росицы, я втолковывал, как им спастись от черкесов.
— Если что, говорите, что вас в ущелье, подозвал турецкий солдат, приказал забрать два русских тела, раздетых до белья. Лица солдата не запомнили, темно было, да и не смотрели на него. Если будете на своём стоять, даже под пыткой, не убьют. Уж, деток, точно не тронут.
В ответ, болгарин поведал, о Росице.
Бабка её, знаменитая знахарка не смогла вылечить главаря шайки башибузуков. Семью вырезали, а малолетнюю Росицу изнасиловали всем отрядом.
Много лет она не разговаривала. Как бабка, лечила крестьян, говорят лучше её. Помогала при родах, женских болезнях, ещё и гадала.
Мужчин, к себе Росица не допускала, да и побаивались её, местные, обходили стороной сельские женихи.
Красимир, показав на хату, сунув в руки чистое исподнее, растворился в темноте.
Дверь хаты открылась, едва я постучал в окошко. Прикрикнув на беснующуюся, на цепи собаку, пропустила меня внутрь.
В жарко натопленной хате, стояло большое парящее корыто.
Показав на него Росица, протарахтела длинную фразу, из которой я не понял ни слова.
— Не спеши, говори медленно, не понимаю. Говори малко побвно. — Я с трудом подбирал слова. Ведунья повторила. Теперь медленее.
Ага, раздевайся, купайся, она уйдёт.
Скинул надавившие чужие сапоги, верхнюю одежду, медленно стал раздеваться. Она стояла и улыбалась. Не отворачивалась и когда, остался в исподнем. Стянул через голову, рубаху, вопросительно смотрел в её чёрные глаза, Росица, только бровь подняла.
— Что смотришь?
— Таких грязных не видела, — но всё–таки отвернулась.
Скинув кальсоны, залез в корыто. Вода была слишком горячая, и я заголосил, но не встал, стерпел. Схватив ведро, Росица добавила холодной, вылив остатки мне на голову, чего–то пропела по — своему и зашлась смехом.
— Чуть не сварила, ведьма, теперь веселишься?!
Девка, собрала мои вещи и загадочно улыбаясь, вышла из хаты.
В горячей ванне, я понял, как устал. На ногах и бёдрах свежие кровоподтёки. Что же с поручиком. Он падал гораздо чаще.
Горячая вода разморила. Кое–как вылез, обтёрся грубым, как дома, рядном, одел чужое исподнее, присел на лавку и …
Безоружные солдаты бегали вокруг. Бегали и падали уже навсегда. Куда подевались ружья, сабли. Выглянув из–за палатки, увидел трёх черкесов с винтовками наперевес. Штыки и зубы в страшном оскале блестели полированным металлом. Кинулся от них, в надежде подобрать где–нибудь оружие. В полной тишине слышу только топот преследователей.
Нырнул между двух палаток и оказался перед высоченным забором. Бежать некуда, а сзади по–хозяйски подходит воин в чёрном. Поднимает подвысь шашку. Кинусь под удар, не давая руке опуститься. Поскальзываюсь, падаю на колени. Свист шашки… и женский голос:
— Вставай, воин.
Глаза! Весь мир в этих глазах.
— Пойдём, — женская рука обнимает за плечи. Тянет вверх. Как восхитительно она пахнет.
Мы возле узкой деревянной кровати.
— Ложись.
— Не можно. Мы не венчаны, — Опять смех.
— Спи. Завтра посватаешься.
Последнее, что слышал, стук двери. До утра проспал без всяких сновидений. Мягкий тюфяк, тёплая перина, с тех пор как покинул дом, так не спал.
Проснулся на рассвете. Затопил потухшую печь. Бельё моё сушилось на морозе. Идти в великоватых подштанниках по селу было невместно. Оставалась ждать хозяйку.
Обстоятельно помолился и за здравие и за упокой.
Дверь впустила хозяйку, вместе с клубами пара,
— Ой, студено! — с улыбкой подошла к нагревающейся печи.
— Гладен*? — гладен, как волк, не признаваться же. Пожал плечами.
Ох и улыбка, чего сельчане её сторонятся. Огонь–девка!
— Крове доене. — Понятно, корову нужно подоить. Мне–то что делать. Снял с плетня штаны, пристроил возле печки. Ивана проведать нужно.
Пока я ел хлеб с мёдом, запивая тёплым молоком, Росица, громадным утюгом, набитым углями, сушила одежду.
— Теперь будешь чистый.
— Это не моя одежда.
— Приноси свою, постираю в травах.
— Что я могу сделать для тебя?
— Ты уже сделал. К нам в Болгарию пришёл.
Однако я знал, жить одной, ох, как не просто. Вычерпал и вылил грязную воду из корыта, проверил, сколько наколото дров, заглянул в кладовку, мяса почти нет.
Тут пришла соседка, у которой ночевала моя хозяйка. Принесла кусок окорока. Стала тарахтеть, что помочь нужно Росице, мол, односельчане — мужчины плохо помогают, только когда заболеет кто. Она так торопилась, что коренной болгарин плохо её понял, но смысл, я уловил и обещал помочь по хозяйству. В голове уже был план. Расставлю силков на зайцев, может, сделаю лук, подстрелю в ближайшем лесу чего покрупнее. Нарублю дров, чтоб до весны хватило, ну и чего хозяйка попросит, если такая, попросит.
Оделся в чистое. Какое блаженство. Пошли с ведуньей в хату, где поручика оставили. С неба срывались крупные, пока редкие, хлопья снега.
На встречу бежал Дончо,
— Лекарь другар твой увозит.

Третий день страдаю думами, ладно ли я поступил, что позволил лекарю увезти Ивана. С одного боку, правильно. Места мне в докторской бедарке не было, но мог ведь, бегом сопровождать.
На хорошем французском доктор посоветовал выдавать себя и поручика за французских военных инженеров, пострадавших от налёта неизвестных всадников.
— Тут сейчас, много разных на дорогах шалят. Иноземцев обобрать — милое дело.
— Что с Жюлем.
— Жюль?
— Маню.
— Занятное имя.
— Военное прозвище.
— Нужно рану почистить, пока заражение не началось, пока ничего страшного, но время дорого. Вы, месье, задержитесь здесь, пока я хозяйку имения подготовлю.
Вот и застрял у знахарки. Жил в её хате. Набил ей десятка три зайцев. Часть в ледник положили, часть потушили, залили жиром в глиняных глэчиках. Дров наколол, до тепла хватит. Кое–где топором постучал, а главное вещички, наши постиранные, вместе с моей черкеской, в ней зашиты были золотые монеты, перепрятал, чтобы быстро и незаметно забрать, когда нужно будет.
Черкеску стирал сам, не то, чтобы таился от Росицы, но если она не видела, значит и рассказать не сможет.
Симпатия между нами не пропадала, даже наоборот.
Вчера, когда стелила постель, не удержался, обнял, стиснул грудь, она громко застонала, повалилась на кровать. Голова кружилась, но тут взгляд зацепился за образ Спасителя на почерневшей доске. Опустился на колени, руки её гладили голову, лицо.
— Росинка, поедешь со мной ко мне на Кубань. Обвенчаемся. Родители противится, не будут, благословят. Я не простой казак, атаманский сын. Сам атаманом буду. Хозяйство у нас большое. Люба ты мне, желанна. Поедешь?
— Разве тебе не сказали, что турки со мной сделали, — она спустила ноги с кровати, но голову мою, прижимала к себе.
— На тебе греха нет, значит, не было этого. Поедешь?
— Не подойду я, не хочу несчастным тебя делать. Не поеду, хоть и хочу этого больше жизни, — пальчиками вороша мои волосы.
— Тогда почему?
— Не смогу деток тебе родить, испортили меня проклятые турки.
Меня, как водой ледяной окатили. Отшатнулся. Ох, как я теперь их резать буду!
До этого, убивал по воинской необходимости, теперь резать буду с удовольствием.
Росица, не таясь, рыдала. Теперь я гладил её голову, обнимал за плечи.
Чего говорить, да и нужно ли. Всё главное сказано. Мне фамилию продолжать нужно. Чувствам придётся умереть.
И она, промокнув глаза подолом, улыбнулась. Будет ли моя будущая жена такой сильной духом.
Не забыть мне тебя, болгарская девушка и всех остальных буду с тобой сравнивать. Потом я, долго молился, просил прощения у Господа, за то, что естество чуть верх не взяло над заветами. Просил Богоматерь послать Росице, если не счастье женское, то хоть покой и достаток. С девушкой мы держались так, как будто и не было этого разговора, но глазами старались не встречаться.
За вечерей, глядя в тарелку, спросила, почему не воспользовался её слабостью,
— Я тогда, сама хотела, может первый раз в жизни.
— Как же я закон Богом установленный нарушить могу?! Брак освещается на небесах, а без божьего благословения, это скотство какое–то получиться. Как я с жены чистоты буду требовать, если сам замаран.
— Болгарских парней, батюшки, этому не учат.
— Может за это, вами турки командуют. Я, казак. Жизнь моя в руках Божьих. Если я хоть в чём–то отступлю от Бога, то и Он может на минутку от меня отвернуться. Тогда — смерть. Страшная и мучительная.
Тут мысли мои скакнули к Гулому и ещё двоим пластунам, погибших в Македонии. Справедлива ли их гибель? Не мне судить. Свои грехи бы, замолить.
Росица, поставив кружку с травяным чаем, вернула к земным заботам.
— А, скажи честно, казаки, это как башибузуки.
— Казак защитник веры православной и земли русской, хотя для мусульман, наверное, башибузук. Не думал никогда об этом. Ночевать к Дончо пойду. Завтра едем в именье на рассвете, Давай, прощаться. Позднее мужики тебе немного денег передадут, так ты прими. Спасибо тебе, Росинка, за всё. Прости Христа ради. Пора мне. Прощай.
— С богом, любим.
Она опустилась на лавку и я ушел, стараясь не смотреть в ее глаза, где плескалась тоска неземная.
Откопал наши саквы* с вещами, достал турецкие карабины и сабли, со всем скарбом пошёл к Дончо.
— Сабли продашь, всё равно владеть ими никто не умеет, да и не научится уже. Только вместе с сёдлами не продавай.
Ружьё одно могу вам оставить. Себе оставишь или тоже продашь?
— Оставлю.
— Тогда запоминай.
Один карабин подвинул к нему, достал маслёнку, стал показывать, как разбирать, чистить, смазывать. Показал, как заряжать и стрелять.
Взял немного мелких денег, наказал поделиться с Росицей.
Дончо достал кувшин красного, помозговали, в каком обличье я могу появиться в именье. Дворня смешанная. В основном болгары, но есть и турки. Опять же, гайдуки!
Здесь я ходил в добротных кавалерийских шароварах — ничего странного в этом не было, многие крестьяне носили что–то из турецкого обмундирования. Старую куртку и вытертый кожушок*, шапку дал Дончо. В своём, ни здесь, ни в имении появляться невместно. А так, ограбленного иностранца одели крестьяне.
Завтра переберусь к графу, а Дончо попросит управляющего послать его с арбой подальше, скажем в Софию или Пловдив, с каким–нибудь торговым поручением. Всё равно с каким, лишь бы подальше от черкесов.
За одно сёдла продаст и амуницию.
Устроившись на ночь на широкой лавке, перестав думать о Росице, стал обдумывать своё положение.
Окрестности я осмотрел. Дончо, рассказал местную географию.
На заход — турецкое село, лес, за ним болгарское село, большое и дорога на Софию и сербский Ниш.
В противоположном направлении именье Джума–оглы. Там сейчас пользуют Ивана. Хозяин недавно погиб в боях с русским корпусом. Делами заправляет приказчик–болгарин при убитой горем вдове. Есть там, правда, десяток вооружённых гайдуков–турок. Так уж тут заведено.
Дальше Плевна. Наши, на севере. Сутки, через земли, наводнённые турками.
Придётся ждать, пока поручик будет здоров или, не дай Бог, помрёт.
С усами тоже, распрощаюсь. Пшеничных в этих местах не бачилы*. Французы, даже военные с босыми лицами ходят.
Усы ничто, отрастут, а вот как нас черкесы в ущелье подкараулили, нужно было ещё раз обдумать.
С трёх сторон ждали. С вечера. Один стрелок на верху на скале наблюдал. Как мы утром прошли, он вряд ли углядел, а вот как мальчишка мне деньги передал, мог увидеть или догадаться. Когда снизу конные появились, он и сигнал подал засадной группе. Он и Сашка подстрелил и мне бы башку снёс, если б я поручика на плечи не взвалил. Выходит, граф простому казаку жизнь спас, хоть и не по своей воле. С другой стороны, я вроде как, графом прикрылся, хотя совсем не о том думал.
Засадная команда спряталась в узкой щели, обычно забитой снегом. Значит, вычистили залезли, сделали ложную стенку из снега и всю ночь и полдня там сидели. По сигналу со скалы, выскочили. Сперва, правда, растерялись. Кинулись баранов отбивать, сразу двоих потеряли. Увидели внизу три огневых точки, рванули с тылу напасть, тут поручик их встретил — огорчил и проредил неплохо. За Грица, я не волновался, ужом извернется, проскочит, ещё за собой погоню уведёт. Из нашей тройки он самый умелый.
Мне было шесть, ему девять и он уже год с отцом по плавням шастал и в линейных крепостицах на вышке дневалил.
Батька сговорился с его отцом, за мной ходить. С той поры, мы расставались, только когда я в Катеринодар, в гимназию уезжал. Хоть мне нравилось учиться, но учиться у дядьёв Грица, его деда и отца, нравилось больше. Лагеря, линия, плавни, везде мы были с Гришкой. Только на учёбу Грицько не сильно отвлекался, обучился у батюшки буквы складывать, да монеты считать, вот и вся наука. Зато в четырнадцать, о нём рассказывали по всей Кубано–Черноморской линии.
Повёл его отец в плавни, ночью на звук кабанов бить. Выстрелил, да не убил.
Гриц кинулся в камыши, добить. Кабан сделал круг и напал на отца. Распорол ногу выше колена, кость перебил. Гриц кабана добил, отца перевязал, ружьё к ноге привязал, до людей дотащил. Вернулся, разделал добычу, часть пристроил, чтоб зверьё не растащило, часть до кордона допёр.
Кто по плавням не ходил, по несколько часов проваливаясь по колено в жидкую пласту и воду, тому непонятно какие силы уходят, чтобы просто, без груза пройти десяток верст.
Много всяких подвигов у моего побратима и хранителя.
Как бы ему весточку передать…



*зипун — верхняя одежда у крестьян. Представляет собой кафтан без воротника, изготовленный из грубого самодельного сукна ярких цветов со швами, отделанными контрастными шнурами.
* не бачилы — не видели
* кожушок (кожух) — кафтан, подбитый мехом, традиционная славянская одежда, сшитая из овечьих и телячьих шкур
* саква — мешок притороченный к седлу
*гладен — голоден



7.1

Очнувшись, я внимательно прислушивался к звукам, силясь понять, где нахожусь. Лежал на животе и видел только серые простыни и часть полутемной комнаты, такой же невыразительной, как и постельное белье. Принюхался — странные запахи — неприятные, но память точно пыталась их с чем–то увязать. Периодически раздавался лязг металла о металл, и он–то меня и встревожил — знакомые звуки, в совокупности с запахами, напоминали лазарет.
В спину влезли металлическим прутом и несколько раз провернули. Я невольно негромко вскрикнул. В поле зрение выплыл худощавый мужчина в пенсне. Наморщил нос, глядя строго. Редкие волосы причесаны на пробор. В руках длинная спица с комком корпии на конце. Заговорил на сносном французском:
— Люди всегда наносили друг другу разнообразные скверные раны, но могли умереть и от простого удара шпаги. А почему? Так Бог распорядился. Медицина, шагнула далеко вперёд, господин инженер, и сейчас вы тому живой пример.
— Инженер? — переспросил я, интересно, что произошло, пока я в беспамятстве был. В голове шумело. — Откуда вы знаете, — глядя, как по спице с корпии стекает кровь. Доктор проследил мой взгляд. Понюхал, погримасничал, и откинул от себя спицу в металлический тазик. Раздался знакомый звук. До жути неприятный.
— Инженер, — подтвердил человек в пенсне, потом он закинул ногу на колено, обхватил ее руками, сжимая ладони в замок и продолжил, глядя в окно, — Казалось бы народные мази, травы и порошки — все те первые компоненты, которые используются, должны помочь, но помогают, почему–то, не всегда. Люди умирают через одного. Вам повезло, господин инженер, что вас нашли добрые крестьяне и сумели вовремя связаться со мной. Потеряй они день, и нет доблестного офицера французской армии.
Доктор поправил пенсне, решил, что во мне нашел благородного слушателя и важно продолжил:
— Совсем недавно воинов пользовали кузнецы. Ведь сперва, раненного нужно было достать, из повреждённого, смятого доспеха. С помощью молота и клещей. Затем, ему, раненному, пилой отпиливали, зажатую руку или ногу, только так можно было сохранить жизнь. Сейчас доктора знают, как устроен человек, но средств подавляющих гниение живых тканей, пока не существует. Поэтому, я немного вырезал Вам, шевалье, поражённое. Если процесс гниения продолжиться, вырежу ещё. Пока покой и молитва.
— А, где мои люди? — неуверенно спросил я, холодея от мысли, бросил Микола и меня действительно нашли где–нибудь на дороге, приняв за другого. Но обноски! В них я никак не походил на французского офицера, инженера–инструктора низанской армии. Доктор заблуждался, скрывая очевидное.
В чем подвох?
Пенсне упало на грудь, заболталось на длинном черном шнурке. Мужчина вздохнул. Поиграл сжатыми в замке пальцами.
— Им повезло меньше, чем вам, господин лейтенант. Выжил ещё один из вашего отряда. Бандиты никого не пожалели. Он неподалёку. В селе хорошая ведунья. Я не признаю её варварских методик, но верю в силу добра женщины. Добро и женская ласка не раз спасали мир. — Болгарин задумался. — И разрушали его тоже.
— Господин доктор, зачем этот балаган? — тихо спросил я.
Всё так же глядя в окно позади меня, врач достал из коробки папиросу, закурил и тихо ответил.
— Вы третий день в турецком имении. Здесь стены имеют уши. Два дня, находясь в беспамятстве, вы говорили на французском и редко на русском. Попробуем выдать вас за французского инженера, находившегося при пушках. Хозяева милые люди, но гайдуки–охрана могут соблюсти правила. И тогда, милый друг, вас повесят.
— Ради бога, папиросу! Вы, господин лекарь, необычно точно угадали, я действительно инженер и командовал батареей. Однако, Вы сильно рискуете.
— Я — болгарин.
— Тодор? — неуверенно спросил я, вспоминая волшебное слово, оброненное Миколой. Может в шутку, тогда говорил, но суровый врач благостно улыбнулся.
— Про Тодора пока забудем. — Доктор помог перевернуться на бок и вставил в рот зажжённую папиросу. Боль резанула от спины до паха, но желание затянуться табачным дымом не отбила.
Я потихоньку втягивал ароматный дым, чтоб не закашляться, грудь была туго замотана. Голова сладко закружилась.
— У Вас, шевалье, ещё и пара рёбер перебиты. Две недели неподвижности, и ещё месяц очень осторожно передвигаться. Рана на лице, чистая заживает хорошо. На днях Вас хочет посетить хозяйка. Если вздумаете при ней, мусульманке, креститься, не забывайте, что католики крестятся в другую сторону.
— Моё оружие?
— Пока забудьте, но при вас была только шашка. Принести?
— Да. Так. Мне будет спокойнее.
В комнату робко поскреблись. Я напрягся, а доктор ухом не повел. Видно для него, привычный звук. Одел пенсне. Недовольным орлом посмотрел на вошедшую,
— Иванка? Быстро принеси папирос для господина инженера! Возьми в моём бюро.
Дверь скрипнула и захлопнулась.
— Девка. Помогает, — поиграл пенсне. — Способная. Учу потихоньку. Всему. Черт в нее вселился, днюет и ночует возле вашей постели. Не выгнать. Чем думает? Что в головке женской? Вечно в грезах. А дел много. Шельма, а не девка. Вожжами пороть надо.
— Доктор, вы же должны быть гуманистом.
— Исключительно из гуманистических побуждений. Вы, шевалье, должны мне помогать. Ваш организм ослаблен, множественными травмами, на лицо истощение. Если Вы не будете хорошо кушать, то всё моё умение, будет бесполезно. Обещайте, что не будете меня расстраивать.
Я, осторожно кивнул.
— Иванка обед сварила. Сейчас принесёт. Куринный бульон вас подкрепит. Хороший петух бегал. С Вашего позволения, пойду тоже отобедаю.
Живот свело. Рот наполнился слюной. Когда в последний раз ел суп? Осенью?
— Это хорошо, — доктор улыбнулся, увидев мою реакцию, и крикнул. — Иванка!
Дверь моментально открылась, скрипя на петлях, словно подслушивал нас кто–то.
— Приберись тут, да покорми господина офицера, ну и всё остальное, — он коснулся носком чего–то металлического, стоявшего под кроватью.
— Сегодня вставать запрещаю, все дела через неё, только она девка простая, французским не владеет. Впрочем, я ещё зайду.
В комнате заскрипели половицы, застучали по дереву каблучки. От создаваемого ветра заколыхались рушники на окнах. Словно забегало отделение батарейцев. Загромыхало железо, валясь из рук.
Доктор хмыкнул.
— Всё будет хорошо, господин инженер. Ешьте, спите. Может всё обойдется, — сказал доктор и вскочил со стула. Я думал он еще здесь, но воцарилась тишина. Потом меня осторожно потрясли за плечо. Открыв глаза, я увидел аккуратные пальчики с острыми коготками. Могу поклясться, что с такими руками к свиньям не ходят.
— Мадмуазель?
— Мадмуазель, мадмуазель, — застрекотал скороговоркой женский приятный голос. Руки тянули вверх. Понял, что меня хотят усадить. Наверное, можно. Все–таки у доктора живет и знает, что делать. Голова кружилась, клонилась. Шаткое сознание сопротивлялось, моля каждой клеткой о спокойствии. Заботливые руки поддерживали тело, разворачивали, усаживали, обкладывали подушками. Гладили кудри ненароком. Хмурился я от такой непристойной дерзости простолюдинки.
— Спасибо, мадмуазель, — поблагодарил я, когда меня наконец усадили и я смог после возни поднять голову на Иванку.
Надо же.
Неожиданно.
Бывает так, среди помета элитной борзой, вдруг увидишь щенка и сразу поймешься — нет, не извелась порода, продолжится племя, вырастит знатный вожак. Будет и чудо, и новая ветвь. Ликует тогда сердце при виде приятного подарка природы. Улыбаться хочется.
Девку природа так же выделила. По всем параметрам. И придраться не к чему. Из таких обычно достойные экономки получаются, на зависть всем соседям вокруг. А уж какие пересуды могут пойти. Только, что нам чужие сплетни? Привыкать что ли? На них выросли. Я слегка подмигнул своей ночной добровольной няньки. Не увидела, правда, наклонилась к принесенной корзинки. Жаль.
Распрямилась, глядя на меня, радостно заулыбалась, так что от нахлынувших слез восторга, искрились глаза. У меня, что на лбу написано — граф? Приветливое лицо излучало такую доброжелательность, что я невольно заулыбался в ответ. У Иванки улыбка стала еще шире. Из–под легкого белого платка выбилась прядь волос темной бронзы, быстро спрятала за ухо, потрясла открытой ладошкой в воздухе, сказала:
— Момент, — и колени мне устелили белым рушником, а затем сверху поставили кроватный столик. Белые ручки прислуги проворно сервировали, выполняя привычную работу. Поймал себя на мысли, что продолжаю глупо улыбаться. Кашлянул, смазывая улыбку. Вот ведь доктор пройдоха! А еще в пенсне! И как у такого обычного местного божка, может быть в услужение такое очаровательное создание. Где мерило небесное? Справедливость? Кого к ответу призвать? Почему у одного в услужении с измальства дядька хромой, да девки курносые, конопатые, а в забытом всеми турецком имении, в какой–то Болгарии, у простого докторишки в прислуге — алмаз, по — другому то и не назовешь. Да такой огранить, да руку мастера приложить — сама судьба просит. Возможно хитрый лекарь мне её как лекарство прописал.
Иванка поставила на стол фарфоровую закрытую миску. Открыла витую крышку и шумно понюхала поднимающий пар от варева.
— Вкусно, — она даже губами причмокнула, слишком пухлыми, хоть и правильной формы, как у настоящей мадмуазель.
Я опустил глаза в миску и чуть не потерял сознание. В янтарном море жирных скалок, среди рубленной свежей зелени, кружевной моркови и тонкой соломкой нарезанного картофеля, островом торчал куриный окорок. Стало так дурно, что Иванка откровенно забеспокоилась, подхватила меня за плечи и не дала упасть на бок. Зашептала на ухо, волнительное что–то, да заботливое.
— Ешь. Вкусно. Хорошо, — она кормила меня с ложечки, заботливо пропитывая уголки рта белоснежной салфеткой. В эти мгновения сердце мое тревожно билось в груди, гулко отдаваясь в больной голове. Я со всем рядом видел приоткрытый женский рот, невинную улыбку в изломах сочных губ.
Кабы не эта проклятая боль…





Глава 8. Хитрое лекарство.

Привычно закрутила платок на голове, соскочив с лавки, достала злополучный тазик. Стирать! Быстрее. Зола приготовлена. Вода есть. Не беспокойся, миленький, я всегда рядом. Дни и ночи только с тобой. Сижу у кровати. Ловлю тяжелое дыхание. Не даю в бездну–пропасть упасть, отколь не выбраться никогда. Слаб мой русский. Сначала редко приходил в сознание. Теперь стоит утку начать подкладывать, сразу ловит за руки — не дает кальсоны снять, а то и по коленки погладить может. Приходит в себя, родненький. Приходит.
Бинты постирала, за развешиванием услышала трель колокольчика. Вытерла руки о передник, скинула фартук, распахнула дверь и резво побежала к кухне. Там на столе уже поднос дожидается. Толстая Демирка смотрит грозно, уперев руки в крутые бока. Сердится и пыхтит готовая взорваться. Волосинка на носу топорщится тоже желая меня пронзить ненасытным жалом. В ответ озорно улыбнулась, делая круглые глаза, и показала язык, вихрем вылетая из кухни под шипение кухарки. Колокольчик надрывался. Побежала к кабинету. Доктор важный полулежит на кушетки, дымит папироской, шелестит газеткой. Пиджачок небрежно накинут, ворот загнулся. Обед, а уже навеселе.
— Долго. Где шляешься Иванка?!
— Я не шляюсь спешила, как могла, — ответила, пожимая плечами, раскладывая приборы по столу. От гуляша пахло петрушкой, наполняя прокуренный кабинет ароматами лета.
— Шельма, — доктор кряхтит и тяжело поднимается с кушетки, пересаживаясь за стол. Помогаю ему, как могу — поддерживаю.
Отяжелел с годами, сонно щурится, но носом ведет — есть хочет.
— Устал, — говорит доктор. — Сильно. Сапоги сними. Жмут.
— С чего?
— Ноги отекли.
«Старый ты просто!» — хочется крикнуть в лицо. — " Не то, что раненый красавчик русский, как глянет, так сердце замирает».
Падаю на колени и снимаю первый сапог. Долго вожусь. Никак не идет. Каблук на правом стерся. Вот–вот потеряет. Надо Богдану снести, когда заснёт. Быстро починит, хороший мастер. Не мешало бы бутылку с наливкой перепрятать. Кладу ногу на колени. Ногти подстричь не мешает, осторожно глажу, массирую. Улыбаюсь, как можно приветливее, ласковее. Любит, когда с ним так. Ласковым становится.
— Так, так, — хрюкает доктор, — день сегодня тяжёлый. Есть совсем не хочется, пойду по свежему снегу пройдусь, может нагуляю аппетит.
Подаю растоптанные «домашние» башмаки. Не тороплюсь.
— Этот русский офицер, знатный? У него такое лицо благородное, а глаза какие проникновенные! Всегда в душу смотрит, будто знает наперед, что скажу.
— С чего ты взяла, что он русский? — Доктор мгновение назад почти спавший, резко дергается и цепко хватает меня за подбородок. Поднимает голову. Смотри в глаза. Такой в гневе и забить может.
— Бредил он часто. По–русски говорил. Слышала я язык русских. Красивый. Певучий. Нравится мне очень русский, — признаюсь под конец, чувствуя, как начинают пылать уши.
Доктор не отпускает. Сжимает пальцы. Больно. Кожа горит. Теперь я вся горю.
— Француз — он. — Пенсне зло блеснуло, поймав лучик света. — И друг его француз, скоро приедет за ним. Понятно? Не знаю, что в головке твоей беспомощной, но, если есть там хоть капля ума, призываю его запомнить, что держим мы французских офицеров из инженерного батальона. Понятно?
Я быстро закивала, давая понять, что поняла. Не так уж я глупа, просто дурой жить легче.
— Люб он мне очень. Люб! Выхожу, с ним уеду, — запальчиво выкрикнула я и пожалела тут же. Лицо мужчины менялось на глазах. Заострилось, стало злющим. Колючим.
— Думать забудь!
— А кто мне запретит?!
— Вожжи! Я!
— Не можете, не посмеете вы. Герой он русский. В войне победят, и увезёт меня с собой. Еще махать рукой на прощанье станете, и слезу пустите. Посмотрите!
Казалось, доктор опешил от таких слов. Отрезвел точно. В глазах ясность мелькнула.
— Дура. Не увезет и никто по тебе плакать не будет.
— Увезет, увезет. Я знаю. Сердцем чувствую.
— Шельма, — пробормотал доктор и с силой толкнул. — Поди, прочь. — Я, уперев руки об пол, и не дав себе упасть на спину, смотрела на него испуганно.. Лишь бы не по лицу бил. Остальное выдержать можно. Но, нет. Поник головой, кое–как добрел до кушетки, трясущимися руками зажег папироску. Затянулся.
— Папирос герою своему снеси. Дымит, как паровоз.
— Ага.
— И чаю покрепче завари, да лимон добавь. Давно у тебя просит, а ты не понимаешь. Бестолковая.
— Ага. Бестолковая, — сразу заторопилась я, поправляя съехавший платок. — Лимон то зачем?
— А, ты спроси, — хмыкнул доктор.



8.1

Я сделал первую затяжку, блаженно щурясь от едкого дыма, наблюдая сквозь полузакрытые веки за быстрыми движениями служанки. По мне так, слишком суетилась и громко стучала половником о тарелку, да и столовые приборы расставила неправильно, но какая ладная фигурка и, как старается. Лечение у доктора шло с каждым днем на пользу. Раны заживали. Более железками доктор в тело не лазил. Остались только внезапные головные боли. Сейчас голова не болела постоянно, но приступы налетали внезапно, совершенно обездвиживая меня. Доктор признался, что здесь он беспомощен, только время излечит или ослабит последствия контузии. Оставалось верить ему и ждать.
Вчера, вечером, доктор намекнул, что необходимости круглосуточно занимать его кабинет, абсолютно нет. Достаточно показываться ему раз в неделю.
Хозяйка имения, хоть и выразила желание посмотреть на француза, но тоже не испытывает восторга от пребывания чужих военных, и доктор передал примерные ее слова:
— У меня мирное именье, а не военный госпиталь. Мне приятно, что известность ваша, месье Дылчев столь велика, но в такое время, я не хочу подвергать опасности свою дочь и имущество. Ваш долг, требует оказания помощи всем страждущим, но я подобным долгом не связана. Имею только долг материнский и хозяйский.
Известие меня неприятно огорчило:
— Мэтр, в чём же я предстану перед нашей хозяюшкой, не в чужом же, дезабилье ей представляться.
— Совершенно не беспокойтесь, шевалье. По законам восточного гостеприимства, вам будет предоставлено всё, в чем нуждаетесь.
Настроение улучшилось. Какая–то перспектива, а то только длинные разговоры по вечерам с доктором под стакан дрянного бренди, да ожидание появления Миколы изрядно утомили однообразием. Знал, что казак где–то рядом и всё же излишне сильно беспокоился. Находясь в таком в близком соседстве с турецкими солдатами и неясности дальнейшей своей судьбы.
Да только куда я с одним серебряным рублем и трофейной турецкой шашкой? Надо бы послать за казаком, поторопить, да откланиваться, а то, как бы не пришлось плотно знакомиться с хозяевами имения и погружаться в новые витки вранья.
Рука машинально разогнала сизый дым, вычерчивая в воздухе черной сожженной спичкой замысловатые фигуры. Иванка сразу среагировала, резко обернувшись. Заботливо поднесла пепельницу. Забрал медное блюдечко, слегка улыбнувшись добродушно, заметив, как белые пальчики мелко подрагивают. Не мог ничего с собой поделать — девка мне нравилась. Изголодавшийся по женской ласке, выздоравливающий молодой организм требовал своё. Вздрогнула, когда пальцы случайно встретились. Потупила глаза, стала медленно наливаться румянцем. По открытой шее пошли красные пятна. Замерла. Словно ожидая чего–то. Пауза стала затягиваться.
— Обедать, — подбодрил я болгарку, — еда. Вкусно.
— Вкусно, — пробормотала Иванка, смущенно улыбаясь и снова засуетилась, повторяя традиционный ритуал: рушник на колени, столик, тарелка. Сегодня был гуляш и пах он травками и неизвестными специями. Почти холодное блюдо возбудило во мне сильный аппетит. Выздоравливаю. Первый признак. Теперь и сам чувствую.
Девушка опустилась на пол возле кровати. Подперла голову руками. С каким–то нескрываем восторгом смотрела на то, как я ем. К такому обожанию я не привык. В домах русских дворян детей воспитывали по — спартански. Потом вкадетке и сразу в юнкерском училище, в рот никто не заглядывал.
— Вкусно, — пробормотал я, подмигивая.
— Вкусно! — тут же эхом отозвалась Иванка и счастливо улыбнулась. Потом она стремительно поднялась, засуетилась, охваченная непонятным порывом, быстро убрала тарелку, чуть ли не силой вырвав блюдо у меня из рук, скороговоркой выпалив:
— Сюрприз! — Поставила передо мной большую глиняную чашку прикрытую блюдцем. Я принюхался. Предположил:
— Молоко?
Иванка, кажется, поняла, отрицательно закачала головой, раскрывая слишком полные губы в улыбке. — Только не говори, что кофе. Устал я от вашего бренди и кофе, — Сказал и устыдился, две недели всего как кипяток за божий дар принимал, а теперь, от кофе устал. Вот, гусь какой арзамасцкий. — Прости Иванка, домой хочу. — После паузы, — В Париж.
— Нет, не можна. — Иванка заговорщики подмигнула.
Тут она с видом фокусника подняла блюдце с чашки и приглашающе кивнула. Я уставился в бокал, где в темной жидкости плавала половина лимона.
— Да, да, — многозначительно сказала болгарка, когда я на нее с недоверием посмотрел, и старательно по слогам произнесла:
— Ли — мон.
Я даже не сразу понял, отвечая машинально:
— Вижу, что не яблоко. Зачем в кофе лимон?
Иванка забеспокоилась. Затараторила на местном, вставляя французские слова.
И вдруг я понял:
— Так это чай?! Голубушка моя, неужели чай? Дай ка мне нож. Нет ножа? — Я склонился к стенке и из–под матраса достал узкое жало шашки. Иванка глядя на золотую богатую ручку побледнела, да так, что губы затряслись. Не обращая внимания на ее реакцию, осторожно отрезал дольку лимона. Опустил в чашку, спрятал шашку на прежнее место. С наслаждением втянул себя ароматный запах и сделал первый глоток.
— Хорошо то как! Что ж вы чай не пьете? Сахара бы. Да откуда он у вас. Спасибо, родная. Дай я тебя поцелую и рублем одарю. Последний он у меня остался, берегу я его, как талисман, чтоб к портмоне своему вернуться после пластунских вылазок, да видно случай представился. Заслужила.
Одарил серебрушкой, приблизил к себе, и поцелуем троекратным, как полагается, наградил. Отслонил от себя, слегка огладивплечи, и принялся пить столь забытый, но привычный напиток. Блаженство и только. С каждым глотком силы возвращались, словно эликсир сказочный пил. Иванка присела на кровать ошеломленная. Дождалась пока я чашку с горячим чаем на столик поставил и руки мои осторожно взяла в ладошки свои ухоженные, лицом уткнулась, целовать стала да слезами горячими заливать. Говорила что–то быстро, лопотала по–своему. Ничего не понятно, но очень искренне — заслушаешься. Наверное, за рубль благодарила. Мелочь какая, а кому–то царское серебро за счастье. Не ожидал я такой реакции. Смутился и обеспокоился. Лишь бы в таком порыве чай не пролила. Не успел напиться. Осторожно стал свои ладони из замка сплетенных пальцев вытаскивать. Иванка посмотрела на меня, подняв зарёванные глаза. Я покосился на бокал, давая понять, чего хочу — допить чай.
Дверь резко распахнулась. Стремительно вошел доктор с ним двое. Положили свёрнутую одежду, тонкое бельё, башмаки. Иванка испугалась, засуетилась, быстро слезы вытерла, как и не ревела, стала с колен стол снимать, хотела и чай мой забрать, мягко отстранил руку протянутую.
— Отобедали? — с порога начал доктор, — извините, если прервал вас на интересном моменте, но новости, которые стали мне известны, не терпят отлагательств.
— Уже закончил. Чай и так допью, под новости еще и лучше. Спасибо, мадмуазель.
— Давай, давай Иванка. Шевелись, шельма, — стоило двери за девушкой закрыться, спросил, как бы невзначай, — Надеюсь у вас ничего серьезного? — и кивнул куда–то за спину, за закрытую дверь.
— О чем вы? — не понял я, хмурясь. — Новости у вас, а не у меня.
— Не о чем, господин инженер. Не о чем. — Странный доктор, кажется, обрадовался. Потер руки.
— Я слушаю вас, любезный.
— Господин инженер, я принес хорошие новости.
— Не тяните, — попросил я, ожидая услышать о скором визите Миколы.
— Русские перешли Балканы.
Я подавился чаем. Протянул бокал доктору. Сам закурил. Тот довольный выжидал. Улыбался… Не выдержал первым:
— Как?! Кто?!
— Корпус генерала Гурко.
— Корпус? Там же артиллерия! Откуда такие сведенья? — все еще не верил я.
— Вернулся человек из Софии — привез новости. Все восторгаются подвигом русского народа, сравнивают с переходами Ганнибала и Суворова.
— Да, — сказал я и откинулся в подушки, — снова подвиг русского народа, снова рука помощи.… Только у Ганнибала вместо артиллерии, слоны были.
Мы замолчали. У меня перед глазами крутилась картина: лютая метель, орудия на руках наших солдат, обледеневшие камни, пропасти. Опасность на каждом шагу. Гибель людей. Потери, потери, потери…
Доктор, выждав, осторожно продолжил:
— Это не все новости. Русские разбили турок у Ташкинсена, на следующий день у Горного Бугарова отбили контратаку, превосходящую по численности султанские части и, полностью перейдя Балканы, вступили в долину Софии.
Я приподнялся с подушек.
— Пока основные силы турок стерегут Шипку, русский корпус наступает на Софию?! Без остановок и передышек?
— Да. Стремительно, как смерч! — в словах доктора звучало столько пафоса, что не оставалось сомнения, что он это двигается вперед и стоит во главе армии.
— Как не вовремя я тут разлегся. Так и война может без меня закончится. Где же мой товарищ?!
Доктор не услышал вопрос. Он заложил руки за спину и прямой, как жердь заходил по палате, приговаривая:
— Русские будут освобождать Софию. Подумать только — я дожил до такого исторического момента. Каков натиск, а? А ведь никто не верил, что армия освободителей сможет Балканы перейти зимой. Теперь этот победоносный марш никто не может остановить! Мы никогда не забудем подвига русских солдат! Никогда, слышите?! Предлагаю выпить хорошего бренди за успех русских частей и освобождение Болгарии!
— А, у вас есть хороший бренди? — осторожно спросил я. Мысль мне понравилась, но этот невежа, продолжил как ни в чем не бывало:
— Знали бы вы, господин инженер, что сейчас творится в имении. Паника! Суматоха! Настоящая сумятица, господин инженер. В некотором роде, мне даже жаль молодую госпожу Малику — сначала потеряла отца, а теперь, предстоит расстаться и с имением! И жизнью своей, если не поторопится.
— Ма–ли–ка? — по слогам спросил я. — Это имение Малики?
Доктор перестал ходить и развел руки в стороны.
— Пока, да. Вас, что–то смущает, господин инженер?
— Малика! — кажется, я выглядел неважно. В этот момент доктор остановившись с тревогой, смотрел на меня. Пришлось быстро взять себя в руки. — Отнюдь, я, правда, пока не совершал длительных прогулок, но уверен, что ужин смогу благополучно перенести, а как Вы, мэтр, считаете? Я бы очень хотел увидеться с этой девушкой. Такое необычное знакомое имя… Я чувствую подъем сил и жажду встречи!
— Если бы я знал, что имя Малика на вас так подействует, я бы приказал Иванке произносить двадцать раз на дню. Однако есть трудности — усмехнулся доктор моей наивности, — турецкие женщины не встречаются с молодыми господами, поверьте мне на слово — здесь чтут традиции. Будь вы хоть самым доблестным французским офицером, то вам бы все равно отказали в аудиенции. Конечно, на правах хозяйки она могла бы проведать больного, но в сопровождение десяти гайдуков и прочей свиты. Малика считает себя современной женщиной, воспитанной в европейских традициях и, кажется, хотела сделать нечто такое, но думаю, ее отговорили от столь опрометчивого шага. Гайдуки же слишком ленивы и в сложном положении, чтобы действовать самостоятельно. Да и мой авторитет, глушит чужие попытки сделать обыск и учинить допрос с пристрастием. Да, да, шевалье, сейчас вы под моей защитой — помните, кому вы обязаны.
— Не забуду, — сухо согласился я — больно мне не по нраву пришлись чужие наставления — отдавали каким–то саратовским мещанством.
— Вернетесь сюда, когда русские займут столицу. — И доктор многозначительно потряс пенсне в воздухе, широко и слащаво улыбаясь. — На правах победителя вам никто не посмеет дать отказ.
— Любезный, мне его и сейчас не дадут, я напишу вам записку. Только передайте госпоже Малике, — спокойно и уверенно сказал я, сбивая чужую спесь. — Записку передам, — доктор пытался остаться хозяином положения, — но единственный шанс увидится, вижу в плохом знании хозяйки французского языка. Говорите быстро, тогда хозяйка может позвать дочь помочь с переводом. — Я уже представлял себе эту картину, и не хотел делить свои грёзы с сельским лекарем. — Давайте–ка мэтр, лучше, займёмся непосредственно медицинскими делами.
Возвращение к рутине, доктору не очень понравилось, и он приказал Иванке сперва обмыть меня.
Голову помыла служанка, затем я её выгнал, хотя этасимпатичная нахалка объяснила, весьма недвусмысленными знаками и мимикой, что уже два раза мыла меня полностью, пока я пребывал в беспамятстве, и мне нечего стесняться.
Всё забавнее и забавнее становится моё пребывание.
Доктор опять вернулся, поменял мази и бинты. По запаху ясно было, что отмечать будущие победы он уже начал без меня. Занимаясь своим делом, он непрерывно болтал о политических перспективах.
— Результатом русского наступления будет полное освобождение Болгарии от гнета Османской империи! Мы живем во времена великих дел! Россия станет старшим братом Болгарии. Какие времена настанут! А, товарищ ваш здесь, был у управляющего, с десятником гайдуков познакомился, к взаимному удовольствию. Не знаю, что он ему наговорил, но Айдын–бей предложил жить в его доме. Сейчас ходит знакомиться с имением.
— Пошлите за моим товарищем немедленно.
— Давайте не будем спешить, вечером вы приглашены к хозяйке, отужинать. Какая там вишневая наливка! Непременно попробуйте, если увидите на столе заветный графинчик. Шевалье, вы непременно должны пойти на прием! Сможете? Не будет ли это Вам в тягость? После, позовём вашего товарища. Я предлагаю выпить втроём, бренди за успех русских частей и освобождение Болгарии! Очень хороший бренди, на смерть берег!
— Прекрасный план!



8.2

Не доехав, до развилки размытых грязью дорог, Дончо остановился поболтать со знакомым, возвращавшимся из Софии. Замузганные лошадки рады были такой остановки пряли ушами, помахивали гривами и черными хвостами. Оказывается генерал Гурко, обманув турок, перевёл свой корпус через Балканы и наступает на Софию.
Новость всех взбудоражила и я понимал почему.
Турецкие солдаты массово дезертируют, в войсках остаются только преданные части низам. Но турки бегут в разные стороны, расползаются в разные стороны, больше похожие на черных тараканов, чем на отважных пехотинцев и гайдуков, по пути бесчинствуя в болгарских сёлах.
Приятель Дончо, Боян — горбун, задавленный невзгодами и жизнью и оттого прибитый к земле, рассказал, как чудом спасся, показывал следы пуль в своей двуколке. В нескольких местах от посеревшей от времени доски отлетели длинные щепы. Болгары засовывали пальцы в отверстия и изумленно цокали языками, поражаясь везучести Бояна. Дети да и только. Я качал головой, глядя на болгар.
Посоветовав Дончо вернуться в село, спрятать ценное, сам же пешком направился в указанном направлении в именье. План моментально созрел в голове: Ивана нужно вытаскивать или в имении оборону держать, в общем, на месте нужно разобраться. Пока сам картину не увидишь, не поймешь ничего. Оценить надо каждую зацепку и подробность.
А еще я точно знал: что хоть имение и турецкое, мародёров могло этот факт и не остановить. В голове вооружённого человека, плюнувшего на присягу, честь и мораль, не просто опилки, там хаос, один Господь может разобраться и остановить грешников. И тут как раз действовала присказка: на Бога надейся, а сам не плошай — пуля, посланная из засады тоже могла кого хочешь остановить и вразумить раз и навсегда. Какие люди возглавят мародеров и что они могут натворить, тоже не ясно. Но ничего хорошего я уже из возникающей ситуации не видел.
В имение есть охрана, час назад я думал, как с ними поладить, теперь нужно по мозговать, как настроить на оборону. Разглядев первые крыши деревушки, начал искать удобное место, спрятать наши сидора. Винтовку, решил не скрывать — время не то.
Кто я? Как представиться гайдукам. Офицер? Могут не поверить, молод, по их представлениям. Отрекомендуюсь ординарцем господина инженера. Старший бомбардир Николя Пласту. Почти не совру: и Николай и пластун. Нечего Бога по понапрасну гневать.
Нашёл флигель управляющего. Хитрован в европейском платье. Пару минут слушал про его заслуги на дурном французском. При этом мужчина шаркал ножками, то ли в реверансах ему понятных, то ли по дурной привычки и мял в руках грязный платок. Ишь, интеллигент. Прервал грубо в виду предстоящей опасности. Попросил срочно пригласить старшего гайдука, доктора, кузнеца и оседлать пару лошадей. В общем, командование охраной взял на себя. Мой напор никто не пытался оспорить. Французских инструкторов уважали и боялись. Ординарцев видимо тоже. Старик–гайдук со старинным кремнёвым пистолем и ятаганом*, времён Суворова, даже обрадовался. Одно дело десяток лет бездельничать в хозяйском доме, под видом охраны женской половины, другое, в лучшем случае, вести переговоры с шайкой вооружённых солдат.
Если переговоры будут, придётся отдать часть продовольствия, сбором должен заняться староста. Лучше добровольно отдать часть, но нет ни какой гарантии, что не придут другие, третьи, поэтому сперва переговоры с демонстрацией силы и не просто отдавать, а обменивать на оружие. Тогда дальше встречать «гостей» станет веселее, а то с ятаганом много теперь не навоюешь.
Мой напор оценили и сразу доверились. Гайдук поворчал из вредности, но с удовольствием спихнул обязанности думать и руководить другому. Все–таки времени прошло не мало с его последних боевых походов. Да и были ли они боевыми?
Пошептавшись с доктором, о здоровье поручика, я воспрял духом, и с хорошим настроением, поскакал вместе с она–баши*, осмотреть окрестности.
— Перед развилкой, поставь двоих поздоровее и сена стожок, чтоб подожгли при опасности. Вон там, в саду, ещё одного и второго на другой стороне сада, тоже с сеном.
— В саду?! Там же кусты астры хозяйские.
— Их тоже можно зажигать. — Строго добавил я и вполголоса ругнулся, видя чужой испуг. Скоро вам будет всем не до айстр* и рэзэнтэ*. Развели тут плантации.
Договорились посадить всех, сколько есть лошадей, крестьян. Конники нужны. Неважно, как сидят. Тут численность нужна. Они будут демонстрировать, не приближаясь, наличие конного отряда. Который может споро атаковать, как с фланга, как в лоб, так и сзади.
Пускай думает те, кто станет вести мародеров — не моя забота.


*ятаган — клинковое колюще–режущее и рубяще–режущее холодное оружие с длинным однолезвийным клинком, имеющим двойной изгиб; нечто среднее между саблей и тесаком
*она — баши — начальник стражи
*айстр — астры
*розэтэ — хризантемы



8.3

Гостиная хозяйки имения, мало чем отличалась от привычных для моего глаза, дворянских гостиных на родине. Окна побольше, потолок пониже, много ковров и серебрённой посуды.
Хозяйка, на удивление, моложавая женщина лет сорока. Приятные мягкие черты лица. Европейское платье, хоть и закрывало плечи и руки, но не скрывает стройности фигуры, а главное глаза! Такие глаза я видел в своих снах. Вот от кого получила Малика озёра, в которых я безнадёжно утонул.
Рядом с ней стояла бесформенная от чадры, фигура. Два дверных проёма без дверей вели видимо, во внутренние покои. У одного прохода стояли два мальчика, лет восьми–десяти, у другого два гайдуки.
Я представился как Жюль Маню, военный инженер, попытался щёлкнуть мягкими туфлями без каблуков. По совету доктора быстро затараторил на французском, выражая свою признательность за своё спасение и выражая восторг от возможности лично выразить благодарность, столь благородным и ослепительно красивым дамам.
Хозяйка недоумённо переглянулась с существом в тёмно — фиолетовом мешке.
— Не могли бы Вы говорить помедленнее, я ничего не понимаю. У меня не было возможности практиковаться в разговорном французском, хотя читаю бегло. Хозяйка этого имения боян Домла, а это моя старшая сестра боян Йамур. Если перевести на Ваш родной язык, я Капелька, а сестра Дождь.
— Какие замечательно прекрасные имена, — я сделал шаг вперёд, с намерением припасть к ручке. — Я в полном восторге! Очень поэтичные!
— Стойте, шевалье, вы в мусульманском доме, уважайте наши обычаи.
Мой учитель французского был, гасконцем из Дакса, кроме парижского произношения учил южному диалекту, отличавшемуся быстротой и пропуском буквы «Ф» в словах. Умение говорить на двух диалектах неизменно приносило мне высшие баллы на всех экзоминациях. Мысленно поблагодарив зануду–француза, я опять застрекотал с максимальной скоростью. — Простите, мадам, приехав в Порту, я сразу оказался в первых рядах османских войск и не имел возможности узнать светский этикет, если…
— Стойте, шевалье, ничего не понимаю, медленнее, пожалуйста.
— Мадам, я с юга Франции, и говорить медленно, для меня хуже пытки. Я просто не умею, мадам, говорить медленно. Я понимаю, что это очень скверно, но ничего поделать с собой не могу!
— Пожалуйста, замолчите. У меня начинает кружиться голова! Может быть, доктор, вы его понимаете?
— Отдельные слова, — нахмурился лекарь. — Это быстро даже для меня.
Существо в мешке произнесло фразу, из которой, я понял одно слово — Малика!
Я сразу её полюбил, тем более из щелей мешка — капюшона, сверкали, таки же прекрасные глаза. Должно быть передо мной очень красивая восточная женщина, хоть и в мешке. Признаться, в воображение я рисовал призанятные картинки образа.
Малика! Неужели я вновь увижу тебя?
Лицо моё покрылось испариной, я слегка пошатнулся, с трудом удерживаясь на ногах.
Последовало несколько фраз, в результате, которых я был усажен на небольшой диван, а в комнате появилось небесное существо, по имени Малика.
Её потрясение было гораздо сильнее, но окружающие приняли за смущение и всячески её подбадривали. Я же видел, что сознание её на грани и напомнил доктору, что кроме меня ещё кое — кто нуждается в его умении.
Хрустальный флакон с нюхательной солью перекочевал с дивана под более изящный носик.
Когда суета улеглась, вспомнили об ужине. За едой рассказывал о себе, именно про Суздалева, но от имени Маню. О маменьке, отце, имении даже о Прохоре, назвав его Пьером. Старшие женщины, явно благосклонно отнеслись ко мне, Малика же глаз не поднимала, но переводила всё исправно, иногда в мою пользу, о чём тут же сообщала мне. Мол, так в мусульманском доме говорить не следует, она перевела по–другому. А матушка заметила, что или она стала разбирать мою речь, или я стал говорить нормально.
— Мадам, простите, с детства мне запрещали вообще говорить во время еды. Садясь за стол, я с братом должен превращаться в глухо–немых. Присутствие меня — католика, в доме правоверных, заставляет тщательно продумывать слова и действия, однако южный темперамент, чрезмерный даже на родине может оскорбить Ваши чувства. Заранее прошу простить. Дамы понимающе закивали, а хозяйка жестом отправила гайдуков в глубь дома.
Блюда менялись, но вкуса я не чувствовал, жевал, хвалил, изо всех сил старался смотреть на всех одинаково.
Боян Капелька шепнула мальчишке и на столе появился графинчик с тёмной жидкостью.
— Покойный муж, частенько приглашал офицеров из Пруссии, они научили моих слуг делать алкогольный напиток из вишни. Нам Аллах запрещает туманить голову вином, но Вам–то можно. Доктор составит Вам компанию.
— Так ведь мэтр Дончев?
— С удовольствием, боян.
— За прекрасных дам.
— За Ваши сердца, приютившие полумёртвого, в такое трудное время за Ваше умение, доктор.
Страшная боль в голове, черным замазала желанный лик, стол с правой стороны рванулся к голове…
Очнулся я на знакомом диване.
Доктор зачем–то растирал мне грудь. Малика! Вот она стоит с тревожным личиком. Я поймал руку лекаря, сжал.
— Всё в порядке, мэтр, Вы же знаете, что припадки у меня бывают только раз на дню, всё позади, — опять несколько раз сжал руку и сделал зверское лицо, губами прошептал — Убирайтесь, чёрт Вас возьми.
Доктор всё понял, промямлил о неотложных лекарских делах и откланялся.
Стол убран, мальчишки исчезли, маменька тоже.
Малика стояла возле окна, возле крохотного витого столика орехового цвета. Тонкая, юная, одетая в легкое европейское платье, девушка, совладав с собой, и поджав дрожащие губы, благосклонно мне улыбнулась. Я на краткий миг оцепенел, справляясь с головокружением. Она была еще красивее, чем та турчанка из моих воспоминаний. Ослепленный желанием, в едином порыве я преодолел комнату и упал на одно колено.
— Малика, — простонал я, с намерением осыпать эти руки страстными поцелуями, — Малика.
Она сделала шаг назади спрятала руки за спину
Я осмелился поднять голову. Сейчас я буду либо низвергнут в ад, либо вознесен в рай. Я открыт. Мои чувства и порывы понятны даже слепцу. Девушка смотрела расширенными глазами куда–то поверх меня, за спину. Обернулся. Тётушка сидела в противоположном углу за прялкой. Потом у нее из рук выпало веретено. Гулко ударившись об пол, оно покатилось к нам. Я встрепенулся и, как воспитанный человек, поспешно поймал вещицу и отнес даме.
— Садитесь, месье Маню, — сказала Малика, показывая на изящное деревянное кресло у столика, — кажется, моя тетя получила удар. У нее слабое сердце. Этот день она точно никогда не забудет.
— Смею вас заверить, мадмуазель, что я тоже, — сказал я, присаживаясь за столик. Малика слегка улыбнулась. Глаза ее заблестели. Она взяла кофейник и принялась разливать кофе по крохотным кружечкам.
— Прости меня за мой порыв, но вы … так очаровательны.
— Это из–за платья. Я хотела произвести впечатление и соответствовать моменту. Думаю, такую выходку мне тоже не простят.
— Оно изумительное! — признал я. В этот момент на девушке все одежды казались божественными. — В нем вы просто ангел!
— Оставьте, Иван, пожалуйста, вы меня смущаете. Я к такому не привыкла. Лучше скажите мне, как вы оказались в моем имении? Специально? Вы так настойчивы и искали встречи со мной? Я ведь думала, что доктор действительно лечит раненного французского офицера.
— Мадмуазель… Я должен признаться вам, что это чистое совпадение. Сама судьба вела меня к вам, извилистой дорожкой. Случай привёл меня в Болгарию, случай помог спуститься с горной кручи, судьба уберегла от вражеской пики, да ещё много от чего, чтоб только мы вновь встретились. Разве не чудо, что меня чуть живого, в беспамятстве, принесли именно в Ваш дом, обожаемая моя мечта. Милая Малика, не было дня, часа, минуты, чтобы я не думал о вас. Я бы обязательно разыскал вас после войны, потому что…
— Потому что?.. — эхом повторила девушка.
— Моё сердце полностью принадлежит вам. Я люблю вас. Умоляю, не отвергайте эту любовь! Да она безумна на фоне этой войны и наши страны воюют друг с другом, но я ничего не могу поделать со своим сердцем.
— Это так неожиданно, шевалье, — тихо промолвила Малика.
Я вдруг всё понял и горестно вздохнул:
— Сердце вы мне уже разбили, так неужели, не дадите мне надежды снова собрать эти жалкие осколки?
— Речи ваши сладки как виноград в сентябре, — девушка слабо улыбнулась, — где и с кем вы так научились?
— Мадмуазель, мой мир пушки, грубые солдатские будни. Если чему и учишься, то не салонным разговорам. Ночью у костра, языки пламени напоминали мне огонь ваших глаз, вашу танцующую фигуру. В проплывающих облаках я видел ваш профиль. Оказавшись здесь, у ваших ног, никогда в жизни я не был так счастлив. Аромат ваших духов сводит меня с ума, я просто боюсь сделать что–то безумное и разрушить прелесть возможности созерцать прекрасный образ. Обожание и любовь дают возможность говорить слова никогда ранее не произносимые. Разве Вы не видите искренность моих слов.
— Шевалье, Вы видели меня несколько минут, при не самых лучших обстоятельствах и хотите уверить, что сразу воспылали безумной любовью?
— Мадмуазель Малика. Имя ваше произносить для меня удовольствие, разве когда вы видите восходящее над рекой солнце, вам нужен срок, чтоб полюбить эту картину? Так и я, в тот миг, когда судьба осчастливила меня узреть вас в карете, на горной дороге, сердце моё всецело принадлежит вам, обворожительная Малика.
— Я много думала о вас. Девичьи грёзы и тому подобные глупости. Перед нами столько преград. Я слабая девушка. Если сможете разрушить эти преграды…
Я резко встрепенулся, так, что девушка откинулась в кресле назад, а где–то за спиной снова упало веретено.
— Малика, — в порыве потянулся к рукам девушки.
— Осторожно шевалье — девушка натянуто улыбнулась, — или сейчас может всё закончится и тетушка вызовет гайдуков. Тогда у нас точно не будет ни каких встреч. — Она повернула голову в сторону старой карги, и произнесла фразу на турецком, видимо успокаивая старуху.
— Я … я не могу держать себя в руках.
— Придется, — Малика улыбнулась, — просто смотрите на платье — оно одето для вас и пейте кофе.
— Это так жестоко, любимая.
— Мы и так затягиваем время первой встречи. Прости, Жюль, — девушка поникла головой. — Вам нужно уходить.
Я вдруг вспомнил, чего хотел больше всего на свете, какие картины рисовал в своем воспаленном мозгу.
— Знаешь, я всегда представлял, как мы сидим с тобой вот так за столиком, смотрим, друг другу в глаза, смеемся, пьем молоко и едим круасаны.
Малика расплылась в улыбке. Взяла в руки закрытый кувшин молока, подняла, так, чтобы я обратил внимание и перестал на нее пялиться, и сказала:
— Вот и сбылся Ваш сон. Вот я. Вот молоко. Вместо круасан могу предложить халву.
— Я много слышал о турецкой халве.
— Настало время попробовать.
Лакомство походило на белые и серые тонкие нити шелкопряда. Малика улыбалась, глядя, как халва тает в моих пальцах. А я застыл, не в силах пошевелиться, стараясь запомнить момент навсегда.



8.4

Весь день мотался между имением и селом. Подсказывал крестьянам как лучше прятать имущество и как маскировать эти схроны. Дважды заходил к поручику, оба раза неудачно. Один раз, Иван спал, решили не будить, второй, он ушёл представляться хозяйке. Хотел оставить ему карабин, но доктор отговорил, мол, со сломанными рёбрами, всё равно не сможет стрелять.
— Запрещаю! — категорично заявил он. Я смотрел на него, подняв брови.
— Да война же. Обороняться!
— Запрещаю!
Ну, что ты будешь делать. Упертый. У этих докторов, власть какая–то над нами, и вроде слова неразумные говорит, а попробуй ослушайся, потом виноватым всю жизнь ходи.
Чем бы ни занимался, преследовал какой–то зуд. Бегущая армия–раздолье для казака. Малочисленные не связанные друг с другом группки — лёгкая добыча. Засиделся я без дела. Сами просятся на прицел.
Та, группа, что обстреляла знакомца Дончо, если двигается по дороге, должна к ночи подойти к развилке. Ночью они вряд ли пойдут по незнакомым местам, заночуют, можно попробовать их найти.
Вернувшись к управляющему, плотно поужинал и лёг спать, наказав разбудить через два часа. Сборы коротки. Оседлал коня и вперед. Быстро нашел то, что искал.
После полуночи вернулся с пятью винтовками и всем огневым припасом, что нашёл у пятерых дезертиров. Легко достались. И не противились совсем, когда винтовки отбирал. Не бог весть, какие трофеи, но хоть гайдуков вооружу современным оружием.
Во флигеле доктора, одно окошко светилось. Направил лошадь на огонёк.
По моему разумению, не спали в комнате поручика. Стараясь не шуметь, спешился, снял шапку, осторожно заглянул в окошко.
Точно, поручик с доктором. Накурили так, что разглядел с трудом.
На мой стук, окошко отворилось. Мгновение и радостный граф левой рукой обнимал, похлопывал по плечам, спине, одновременно пытаясь помочь снять задубевший на морозе полушубок. Ещё мгновенье, расторопная девка, повинуясь голосу лекаря, потащила полушубок, застировать кровь, густо плеснувшую из горла последнего, пятого дезертира. Он что — то почувствовал или услышал, сел, начал тянуть к себе винтовку, пришлось с корточек прыгнуть на него. Своим весом прижать к земле, одновременно провести ножом по шее. Хотя сразу же скатился с него чрез левый бок, но горячим плеснуло добре. Может и раньше не уберегся, но белая овчина была основательно замарана.
— Холодной водой мой, не жалей рук, шельма, — кричал в дверь доктор. — Что за девка! Лишь бы на мужчин пялиться!
— Знаю, не раз кровавые тряпки стирала, — донеслось вместе с громыханием железного таза.
— Тряпки твои одно, а тут другое!
— Кровь то едина, человеческая!
— Совсем от рук девка отбилась, огрызается! Что делать, с шельмой такой? Ума не приложу. Послал Господь подарок судьбы!
Иван произнёс фразу про вожжи и они с доктором засмеялись, а я потихоньку вертел в разные стороны поручика, рассматривал со всех сторон.
То, что поправиться было несомненно, но воевать с ним ещё рано. Поразило другое, он стал старше. Шрам на щеке, с ещё не сошедшей коркой,
Тонкая белая полоска седины, наискось в чёрных усах, делали его мужественно взрослым. Какого–то неопределённого возраста. Знавал я такой тип. Не постепенно мужают и старятся, а как по ступенькам поднимаются по жизни. Спускались за выкупом почти ровесниками, а теперь передо мной воин, лишь бы судьба дала возможность полностью восстановиться.



8.5

Я снова сидела напротив окна. Солнце скрылось за пеленой дымчатых облаков, и теперь сумрак мягко скрадывал день, глуша контуры предметов.
В натопленном помещении жарко, но иногда холод сковывал тело так, что приходилось кутаться в платок, перебарывая мелкий озноб. После столбняка всегда приходила трясучка, начинаясь кончиками пальцев рук и заканчиваясь судорогой в коленях. В животе неожиданно больно кололо, а неясная тревога сжимала сердце. Что же со мной творится? Захворала? Самое время снаряжаться и идти в деревню к ведунье, и просить леченья от сердечной болезни — сил совладать с собой самой не было. Здесь не совет нужен, а травы сильные. Сердцу верить, так всё погубить можно — голова ясной должна остаться — впереди дела великие. Знахарка поможет, а то, и какое верное средство даст на приворот любимого — такой деться некуда не должен. Чую судьбу свою дивную. Женой не стану, хоть мысль проклятая есть, так хоть горничной. А там и деток нарожаю. Устраиваться надо. Да только, как совладать с собой? Как мысли в голове удержать, если сердце бешено колотится, мешая правильно мыслить. Сил нет. Люблю его, как никого и некогда, так что дыхание скрадывается и теплом низ взрывается. Господи, хоть бы обнял поскорее, да и увез бы в свои снега. Зелье ведьмено должно помочь. Нечего сидеть, с утра и снаряжаться в дорогу надо.
Дела не деланные, ждали моих рук, но я никак не могла оторваться от скамейки и, как привороженная смотрела в мутное стекло, ожидая возвращения русского офицера из хозяйского дома. Воин не шел, визит затягивался. Что же там может такого происходить? Или поняли, что он не француз? Так тайну эту только я знаю, да доктор, больше не ведомо некому, а плешивый не выдаст, побоится. Трусливый человек больно, как только и повадился на такое, что русского в имение привез? Видно, выгоду, какую почуял. По–другому и быть не может. А может…
Тут сердце моё снова заколотилось и в жар бросило — сняла платок.
Может … шашку кто увидел? Но быть такого не может! Вот загадка, так загадка! Откуда у русского офицера шашка убитого хозяина имения? Прятал в ножны ее хорошо, не видно со всем, а как достал, и лимон стал резать, так и обомлела. Признала сразу. Видела не раз. Семейная реликвия. Сам визирь за заслуги господина наградил. Рукоять вся в золоте, так и сияет! Такое владение чужого оружия и жизни ему стоить может! Уж, как плакалипо убитому на войне господину. Сколько слез пролито было. И не только моих горьких капель, но и жены старой, да дочки своевольной. Понесла же ее нелегкая ездить на позиции и искать могилу отца. Любовь дочкина и погнала. Легко отделалась. А могла бы и пропасть. Так не взял ли он шашку на ужин семейный? Ой, бахвальство то до добра не доведет. Ох, тревожно то мне как. Ой, что же будет теперь.
От волнения закачало. А тут на улице хмельная фигура появилась. Странная, то прямо спину держала, то скрюченно шаталась, пугая и беспокоя редких дворовых, да наряд гайдуков.
Сердце дёрнулось, признавая любимого. Вскочила на ноги, не помня себя, платок с плеч упал, запутался между сапожками. Чуть не упала, но побежала к дверям. Входная дверь громко хлопнула. В полутемном коридоре с улицы зайдя, темнее кажется. Лампу надо было бы зажечь, да не успела я, теперь стояла, прижимаясь спиной к холодной стене, заходясь от волнения. Всё же русский господин запнулся о низкий табурет и чертыхнулся незлобно, балансируя, спасаясь себя от падения, смешно махая одной рукой. Прыснула я от смеха нервозного, не сумев совладать с собой. А он резко голову поднял и, кажется, зажглись глаза его любовью ко мне. Я робко шевельнулась навстречу порыву мужскому. Обмякая как–то сразу — ноги подогнулись. Зашаталась, готовая упасть от дурноты нахлынувшей. Справилась как–то. Откуда силы взялись только. Не зря ждала — желанна значит тоже. Сердце ликовало.
Виделав мечтах своих, как берет меня мой господин. Представляла всё не так. Не было никаких поцелуев и страстных объятий. Не было и любовного шепота. А я ведь так много хотела сказать ему. Русский грубо схватил меня, развернул к себе спиной и сильно прижал к стене. Так, что глаза мои расширились от внезапного страха. Руки по–хозяйски прошлись по телу, ничего не пропуская, рванули кофту, справляясь с крючками, а затем резко наклонили меня и закинули юбку на спину.
Когда хватка немного ослабла, и я смогла обернуться, чтобы точнее подстроиться под своего любимого, русский снова меня напугал. Закатив глаза, он скрежетал зубами и выдавливал из себя слова. Сначала я не могла понять, а потом четко услышала имя. Сердце моё оборвалось. Холод сковал тело. А ведь где–то была потаённая мысль, что не я, а кто–то может приворожить моего любимого. Но не думала, что так быстро такое может произойти.
— Малика! — захрипел русский. — Малика! — Казалось, в самое ухо выдохнул слово ненавистное. Имя соперницы моей. С той, с кем я даже состязаться не могу, ибо не равны мы перед Богом и судьбой. Слезы крупные полились из глаз, и не в силах я была остановить их. Не видел никто слез моих. Не пожалел и не утешил. И высохли глаза мои. Запылали гневом.
Счастья захотели? Лебединого?
Будет вам счастье.
Будет.
Скоро.




Глава 9. Зарево

Вторую седмицу жили мы с Иваном в большом сарае. Добротное строение, возвышаясь над всеми, выглядело много лучше покосившихся куреней, имело несколько выходов и давало хороший обзор сверху. Спали, зарывшись в заготовленное с лета, сено. Тепло. Запах душистой травы напоминал родную станицу и время отрочества.
Поручик «лечился» во всю ивановскую. Днём спал, когда один, а когда и болгарка вертлявая его навещала. По вечерам ходил страдать по турецкой барышне в господский дом. Там и ужинал. Нашел себе занятие, будто и войны кругом не было.
Вшнипылся в эту турчанку, как чёрт в сухую грушу! С разбегу, до искр из глаз!
Может у графъёв так принято. Грезить об одной, а солому мять с другой. Ох, накажет Бог… Неправедная жизнь всегда боком выходит. Такие грехи одной молитвой не замолишь.
С девками как–то справлялся, а вот верхом ещё ему рановато, к тому же иногда пугал меня, падая на колени, зажимая голову руками. Выл тихонько, вращая покрасневшими глазищами. Если не знал, что контузия, решил бы, что падучей страдает. Ну как с таким к своим пробиваться, подведёт в самый неподходящий момент. Только и тянуть уже дальше нельзя — негоже отсиживаться при наступлении, не про нас.
Сарай я сам выбрал, можно было в любой хате квартировать, хоть в болгарской, хоть в турецкой. Можно в воинском доме, но не хотел я свободу свою ограничивать. Мало ли куда мне ночью понадобиться отлучиться. Да и потеряться, если что, из сарая было легче. Только лошадей своих добыть нужно было.
Целый день мотался по окрестностям, выискивая следы и выслеживая группки дезертиров. Попутно охотился по мелочи. Болгарам запрещалось охотиться и дичи хватало. Иногда готовил сам, но чаще отдавал в любую хату, потом приходили снедать вместе с поручиком. Дичи всегда приносил больше, чем нужно на двоих, к тому же шкурки оставались хозяевам, так что все были довольны.
Группки попадались пешие. Небольшие и не страшные. Оружейный запас быстро бы вырос в небольшой арсенал, если бы не раздал винтовки гайдукам, да крестьянам из знакомого села. Безоружных турок не трогал. Иногда, по ночам одиночки пробирались к крайним хатам, просили еду. Им давали. Жалели.
В целом, жизнь в имении успокоилась. Неспешные дела местных жителей вернулись на круги свои. Мирные крестьяне занимались скотиной, да делами домашними. Гайдуки же теперь, с новыми ружьями, когда возвращались со своих постов в имение, раздувались от гордости. Защитники, едрёна вошь!
В болгарском селе тоже сколотил самооборону в десяток стволов. Каждый день, хоть час, старался заехать, обучить крестьян воинской науке.
Поручик, заворочался в сене, подпёр рукой голову:
— Николай, как вы до Сербии добрались?
Я вздохнул, неймется Ивану, не избежать вопросов.
— Одна дорога там.
— Какая?
— Морем, вместе с паломниками.
— Младший брат — моряк, писал, освободим от турок христианские страны, откроется короткая дорога через тёплые моря, хоть в Европу, хоть в Африку. Единое христианское пространство от Тихого океана до Греции.
— Ну, не знаю, на счёт единого, нужно хорошо поработать. Сербский народ расколот тремя разными религиями, а ещё там магометане босняки и албанцы. Болгарию ещё не освободили, а среди болгар разговоры, что сербский Ниш, это Болгария. Если наш Государь, не возьмёт эти земли под твёрдую руку, как Кавказ, здесь сто лет порядка не будет. Вон, приказчик несколько раз интересовался, когда русские придут, чьё имение будет.
— Странные вопросы!
— Ничего странного!
— Как чьё? У него хозяйка есть. — Я всё еще не понимал, почему у управляющего могут возникать подобные вопросы.
— Турчанка? — протянул я.
— Конечно, она! Что, у нас в России богатых иноверцев нет? Станет подданной не Османской Порты, а того, что тут будет, не знаю. Кто же дворян обижает? Что у них во владении, то вечное. То за заслуги получено или куплено. Может здесь республика будет, как Франция или королевство болгарское. Грабить государь Император не позволит. Эта война за Веру, а не за сало.
— Хорошо сказал! За Веру.
— Так правду, поэтому и понравилось тебе. Какое может быть сало, если война освободительная?
Я подобрел, невольно заулыбался. Сглотнул.
— О, Вань, какое у меня дома сало! Да с чесноком! А девки какие! Да лучше казачек никого нет! Враз турчанку забудешь! — я подмигнул. — На фортепиано играют, стихи французские декламируют, а верхом, извините граф, не хуже вас держатся. Хоть рысью, хоть аллюром. А надо так и шашками начнут махать.
— Да ладно тебе, — добродушно посмеялся поручик, — я в училище всегда призовые места брал по джигитовке. Тоже сказал: девки лучше меня в седле держатся! Не верю.
— Ну, и не верь, — насупился я. — Только я врать не умею. Не научен.
— Ты лучше про черкесов расскажи, как у вас сейчас с ними.
— Линии держим*. Тысячных набегов уже нет. Сотенные редко, а так… Десяток–другой абреков проползут, как ужаки. Табун угонят или стадо, мы к ним отбивать, с обязательным прибытком. Невинные, скажешь, пострадают? Нет невинных. Через земли свои пропустили, кормили, укрыться помогали? Так что всё по справедливости. Черкесы разные. Есть мирные, христиане есть. Есть православные, но в основном иноверцы. Если б османы не настрополяли, давно мир был. Народ отважный и по–воински умелый. Струсить черкес может только тогда, когда точно соплеменники не видят, иначе позор на весь род, а память у них длинная. Но если задружишь с черкесом, кунаком станешь, никто из его соплеменников худо тебе не сотворит. Беда, что народностей около тридцати, а языков ещё больше. Друг с другом или по–турецки, или по–русски договариваются. Когда деды наши по повелению матушки Екатерины с Днепра на Кубань перебрались, в местах, Суворовым указанных, крепости стали строить и крепостицы, многое перенимать у черкесов. Одежда у них удобнее. Они же, от века в этих местах жили. Обычаи некоторые, сноровку конную переняли. Их приёмы рубки соединили с казачьим умением, тоже веками выкованным.
— А, правда, что обреки с кинжалом, вблизи весьма опасны? — загорячился Иван, привставая. Уж больно сомнительно ему было очевидное. Видно раньше много рассказов слышал, да не видел никогда.
— Истинно так, — заверил я и перекрестился.
— Даже против шашки?! — усомнился поручик и головой покрутил, словно в кителе, и ворот сильно давит. Я улыбнулся:
— Бери шашку, давай вниз.
Нож, даже в ножнах, короче кавказского кинжала. Покажу, что знаю.
— Руби!
— Как? — с готовностью отозвался граф, желая подыграть. Такому лишь бы рубить. Дай только команду и волю.
— Как хочешь. Руби. Да не переживайте, господин поручик, я знаю, что говорю, — снова улыбнулся я, подбадривая «противника».
— Ну, смотри! — довольно пробормотал граф, наверное, решив меня проучить и показать что–то хитрое из своих коронных приемов, тех, что в училищах учат, а не на войне.
После нескольких неудачных попыток, Иван опустил свой трофей и опёрся спиной на сено. Задышал тяжело. Утер пот со лба. Глаза его лихорадочно блестели.
— Рановато мне ещё железом баловаться, но вообще — здорово! Научишь?
— Можно, только зачем это тебе. Стреляешь неплохо. Пуля всё одно быстрее. Давай наверх. Собраться мне нужно.
— Николай Иваныч, давно спросить хотел, зачем вы в Сербию подались, я так понял у вас и дома хлопот хватает, раз Государь Император ни одной части с ваших линий в Болгарию не взял.
— Расскажу, но только когда к своим пластунам вернёмся. Всё расскажу, только тебе одному всё открою. Истинной цели даже земляки не ведают. Давай, граф, лезь.
— Что так рано, куда тебе торопиться — до ночи далеко.
— Лошадей добрых добыть нужно. Вся загвоздка в них. Не на этих же клячах к своим выходить. Однако, сколь езжу, даже следов не видел. — Я потер переносицу, чувствуя за собой вину, что не могу найти лошадей, как не стараюсь. Нахмурился, когда увидел легкую улыбку графа. Оно и понятно, может я для него и герой–лазутчик, но сам–то я грыз себя изнутри за невезение. Чтобы уйти от больной темы, продолжил.
— Я, тут покумекал, в сторону Софии нужно уходить, к казакам Гурко. От Софии османам одна дорога, к сторожащей Шипку армии Османа–паши. Не сегодня–завтра какая–нибудь турецкая часть на постой в имении расположится. Как они к нашей французской байке отнесутся, не ведомо. Не желаю в ощип, как кур попасть.
— Как там наши, небось, отпели нас. Боюсь подумать, что с Прохором, — загрустил Иван. — Если еще и матушке весточку подали.
— Голубями что ли?
— Николай Иванович, шутки ваши не уместны.
— Прости, казака. За старика не боись, Гриц Прохору пропасть не даст. Будет, как за каменной стеной. Еще и барсука не бось добыл, и кашу сварил, Грицко он такой, ворчит, а старость уважает.
— Если сам Грицко вырвался тогда, — с сомнением в голосе сказал поручик, — из этого чёртова ущелья. Как вспомню… демоны, демоны. Кругом демоны. Из камня, из земли выходят и сеют вокруг смерть. Страшно. Думал, пули их не берут, когда стрелял.
— Но стрелял же?
— Стрелял.
Я кивнул, продолжая:
— И попадал. Не было чертовщины никакой, то домыслы твои, фантазии. Господь бы от нечистого уберег. Против людей бились. Просто воины черкесы искусные, умеют маскироваться — горы для них дом родной.
— Да понимаю я, — вздохнул Иван, — тогда страшно было.
— Тогда всем страшно было. Не боятся только дурни. А за Грица не тревожься. Лихой казак, опытный пластун: такой может камнем или кустом обернуться, в двух шагах пройдёшь — не заметишь.
Приладил к револьверу сыромятный ремешок, повесил на шею. Проверил несколько раз, ладно ли из–за пазухи вытащить. Нож примотал к лодыжке, винтовку и шашку к седлу приторочу, чтоб издали не разглядели.
— А ты, Иван Матвеевич, ответь, почему так плохо солдат учите. Из пушек палить научили, а в рукопашной, мужичьё сиволапое. Да и из ружей палят абы как. В бою, без команды позицию выбрать не умеют. Обычные крестьяне, только в форме. Стыдно, как–то за армию.
— Да ты, что говоришь?!
— А, что? Опять за стрельнуть хочешь?
— И не собирался, — буркнул граф.
— А разве не так? — протянул я. — Дрянное у вас обучение.
— Так ведь побеждают! — загорячился поручик.
— Не от уменья, исключительно из–за характера русского, — сказал я и поднял перст, призывая Бога в свидетели.
Иван настаивать не стал:
— Может ты и прав, а с другого бока, не хотел бы я, такого как ты, умельца, на своих землях иметь. И, не дай бог, пару десятков таких. Не поделят мужики чего, пустят друг — другу юшку из носа. Прикажу выпороть обоих — конец склоке. А такого выпори, попробуй! Боюсь и представить, что будет.
— Ничто, у нас любых порют, кто казачий устав нарушит. И холодная в каждой станице имеется. Разбушевался, трошки посиди, охолонь. Весной, когда землю межевать начинают, такие сшибки бывают, мама дорогая! Насмерть рубятся.
Посмотрел на графа, подчеркивая слова жестом, ведь тема межевания земли очень острая — должна каждого за душу тронуть, и обомлел. Не слушал меня поручик толком, внезапно потеряв интерес к беседе. Стоит лыбится, как гимназист худенький, словно не и с молодым воином разговаривал только что. Погрузился в думы, заулыбался тайным мыслям. Да, только от кого тайные? Я вздохнул. Взял в руки стебелек сухого клевера, завертел в руках, смотря в поблекший цветок, трепетно вдыхая в себя ароматы сенокоса детства. Не знаю с чего начать, чтоб не обидеть. Кто поймёт этих графьёв?! Чудная порода.
— Ваня, разобрался бы ты со своими бабами по Божьи. Пора нам собираться в путь–дорогу — пришло время, а ты навертел тут — лаптем не расхлебать. Сам–то не устал от такой карусели?
— Карусели? Какой карусели? О каких бабах ты говоришь? — нахмурился поручик, выходя из своих мечтательных грез. Засопел. Горячий и обидчивый. Мальчишка и есть. Не убила война юношеского запала. Хорошо. Улыбнулся спокойно, продолжая объяснять, как малому дитю:
— Да о Малике твоей, да о скаженной Иванке, ходит, озорничает, то титьками к стене прижмет и смеется, то бесом, как зыркнет и, ненависти столько, что хоть фитиль подставляй. Того и гляди рванет баба.
— Ненависть? Да откуда? Всегда ласковая такая. Не пойму. Молоко нам носит! Пироги! А какие песни нежные напевает. Что–то наговариваешь ты, Николай. Хорошая девка. Горячая. Кровь с молоком, да и только. Грустит что–то в последнее время иногда. Так может, сохнет по какому–нибудь кузнецу. Обычное бабское дело. — Граф подобрел, вспоминая болгарку, морщинка на переносице разгладилась, заулыбался, усы с узкой полоской седины, затопорщились.
— Ага. По кузнецу, — уныло протянул я. — К тебе бегает, забыв про стыд и людскую молву, а сохнет по кузнецу. — Так и хотелось графского сынка сдернуть с облака, да вернуть на землю. Да только понимал я, что Иван к служанке никак не относится. И чувств у него к своей кобыле больше, чем к красивой девчушке. Со всем голову болгарке вскружил, та ходит, как чумная, а он не понимает очевидного. Да только в делах сердечных я не советчик, потому что видим мы происходящее со всем по–разному. Поручик расслабился, лёг на спину, закинув руки под голову, зашуршал сеном, и, наконец, мечтательно протянул:
— Я ведь, Николай, жениться надумал. После войны такую свадьбу закачу с недельными балами. Ты первым будешь в списке гостей приглашенных. Я так решил! Уж больно ты мне по нраву, товарищ, военной судьбой мне даденный.
— Почту за честь, — поблагодарил я несколько обескураженный от столь искренних и горячих речей, мало веря в приглашение, а потом осторожно спросил, — на ком?
— Вестимо на ком! На госпоже Малике! Чувства наши взаимны! Поцелуи горячи, да уж больно коротки и скрытны, — Ваня грустно вздохнул, припоминая волнительный момент, и доверительно сообщил, посвящая в свои любовные страсти, — через платок позволила целовать. Представляешь? Я эти губы на всю жизнь запомнил. Ах, друг мой, что это был за поцелуй! Полжизни не жалко. Смотрю на неё — искрится вся. Спасибо, Господу, что дал мне такую любовь. Видно, заслужил я — не зря нехристей бьем.
— А Иванка? — с дуру ляпнул я. Пожалел тут же. Кто за язык тянул. Но граф даже в лице не изменился. Посмотрел рассеяно на меня, вскользь, продолжая витать с образом турчанки в облаках.
Я кашлянул, прочищая горло. Толстая мышь–полевка, напугавшись, чуть не сорвалась с потемневшей балки крыши, засеменила быстрее лапками, мелькнув хвостом на прощанье, пискнув, скрылась в соломе. Надо бы кота принести, видел рыжего красавца на покосившемся заборе возле осевшей хаты. Вроде бесхозный, тогда уже мяукал, намекал и просился в гости. Изловлю, да принесу графу, пускай бавит. Почему раньше не додумался? Глядишь, отвлекся бы от любовных утех.
— Что Иванка? — не понял поручик, сбиваясь с мысли. — Плакала от счастья моего, когда услышала — я же с ней первой новостью поделился, вот здесь и лежала, как ты, она ведь понимает через слово, жаль, еще плохо говорит, но старается. Да, что ты все про служанку? По нраву что ли? Такую и выкупать не надо, только свистни, сама через круп лошади ляжет — бери, как трофей с войны.
— Так вот откуда бесы в глазах, — тихо сказал я, вспоминая тревожный образ молодой женщины, ведь чувствует всё, волнуется, вот и бесится.
— Что? — Иван устало присел, откинулся спиной в сено.
— Такого трофея мне не надо — говорю, — пробормотал я и жестко хлестнул себя клевером по голенищу сапога. Поблекший цветок оторвался и улетел в труху у старой лестницы.
— А, я бы взял, — пожал плечом поручик, прослеживая взглядом полет цветка. — Хорошая девка. Может Малика и возьмет к себе служанкой, когда ко мне начнет собираться.
Я покачал головой. Бессердечный, что ли со всем? Да, нет. Вон разговоры все о Малике. О любви.
— Не понимаю я тебя, граф, когда ты шутишь, а когда правду говоришь.
— Что здесь смешного, — лишь пожал плечом в ответ поручик. — Малика мне вряд ли откажет. Любит же.
Под разговор тряпицу размотал, предохраняющую винтовку от пыли и соломы, тут заскрипела дверь сарая. С блюдом прикрытым рушником, бочком вошла Иванка. С порога застрекотала, пряча глаза. Съехал вниз, к опьяняющему запаху горячей сдобы. Рот сразу наполнился слюной. Есть, вроде, совсем не хотелось. Откусив жёлто–коричневый кружок, половину мягких кружков высыпал и завернул в рушник — в дорогу.
— С творогом, — сказал графу, набитым ртом. Иванке — Лезь наверх, подсадить? — сделал движение к тому месту, под которое якобы собирался подтолкнуть. Девка шарахнулась, чуть стряпню не рассыпала.
Мы с поручиком заржали, что жеребцы, так что в поиск я отправился с отличным настроением.
Заседлав кобылку, ещё раз вошёл в сарай, две пары глаз смотрели из–под крыши, с удивлением. Сняв шапку, пафосно прочитал, невесть откуда выплывшее четверостишье казака — поэта:
З моїх снів ти утичеш над ранок,
Терпка як, аґрус, солодка як біз.
Хочу снить чорні локи сплута́ні,
Фіалкові очі мокрі від сліз.
— На каком это? — отозвалась задумчиво Иванка. — Колко красиво.
— Это, вроде, про любовь? — спросил граф.
— Е за любовта.
— Не понятно, но красиво.
— Ты, Вань, французские стихи ей почитай, они про любовь на всех языках понимают.
И вышел на улицу, осторожно притворив дверь, весьма довольный собой. Кобыла косилась, когда усаживался в седло, всё ждала гостинца. Потрепал по шеи, как мог, успокоил. Сахар в этой жизни не нам. Трогай, сивая, дел впереди много.


*казачьи линии — полоса укрепления и казачьи станицы



9.1

После пирогов и доброй, отзывчивой Иванки, разморило. Спать захотелось. Ничего поделать с собой не мог — глаза слипались. Руки кое–как застегнули крючки на штанах. Иванка прилегла рядом, гладила меня по груди, щекотала соломинкой. Прикосновения несколько минут назад, такие сладостные, сейчас раздражали.
— Перестань, — попросил, как можно мягче, давя зевок. Соломинка медленно поползла к поясу.
— Кому сказал?! — хотел снять руку, а получилось, оттолкнул. Девушка поникла, скукожилась, улыбка погасла. Слезы в глазах набухли. Сразу сон прошел.
— Иванка! Да будет тебе печалиться. После таких утех, я всегда строгий. Не хнычь, дурёха, не помышлял тебя обидеть. Хочу отдохнуть — мешаешь. Понимать должна. У меня же вечером дела.
— Шалить? — неуверенно предложила Иванка, чисто по девичьи. Под стать моменту улыбка заиграла, неясная, вот–вот погаснет.
С досадой хлопнул ладонью по сену, подняв облако пыли.
— Отстань, говорю. Тебе только шалить. Кормить и шалить, что я тебе бык–производитель! А, всё одно ничего не понимаешь.
Видя, что гневаюсь, не удержалась, по щеке скатилась крупная слезинка. Только этого мне не хватало: видеть бабьи слезы, перед встречей с Маликой. Чтобы смягчить момент отчуждения, попросил:
— Принеси воды. Напиться хочу.
Ох, и расторопная служанка, только сказал — кружка уже в руке. Надо бы у Миколы денег занять, да дать пару червонцев на прощанье.
— Скоро уеду. Понимаешь? Время приходит, — сказал я, как можно проникновеннее, дотянувшись до коленки.
— Понимаю. — Кивнула головой Иванка. — И я?
Вода не пошла в горло. Подавился. Утерся, заботливо протянутым рушником.
— Я же на войну. Ты — нет.
— И я, — быстро закивала головой, глаза засияли, моментально высохнув от слез, опять затараторила, — И я. Бери с собой, а? Верной буду, любить буду. Всегда рядом буду. Сапоги снимать, стирать, ребеночка рожу. Дни, ночи вместе. Ты и я. Хорошо.
— Чего хорошего? — удивился я, потом, пожалев девушку, продолжил, — там же война. Там смерть танцует в зареве пожара. Пропадёшь, дурёха, — вздохнул я, — а, если каждый себе бабу возьмёт, что тогда получиться?
— Войне конец! Хорошо будет.
Тут я, представил, что в палатке баба под боком, и у командующего артиллерией и его денщика. Весь наш горный лагерь заполнен скандалящими между собой тётками. Вот двое не поделили верёвку у палатки, чьи подштанники будут первыми висеть. Вот Прохорова баба сцепилась с бабой командующего, чей котелок на костре первым греться будет. Точно наступит войне конец, правда, если турки, таким же манером воевать согласятся. Через месяц оба войска, скрытно, соблюдая все законы маскировки, удерут куда–нибудь подальше, скажем в Египет или Ливию. Попразднуют, отдохнут и опять друг — дружку резать начнут.
Усмехнулся от такой картины. Настроение опять поднялось, а эта дурёха сидела отвернувшись, и даже плечами своими округлыми, давала понять, что сердится.
— Тёзка, — сказал, как можно ласковее, перекатился поближе, погладил спину. — Ну чего ты, глупенькая, вот кончиться война, приеду свататься, тогда и заберу с собой.
Встрепенулась под рукою, как кутенёнок ласковый, схватила руку целовать начала.
— Знаешь… — крутилась у меня одна мысль тайная, не хотелось доставать ее из глубин душевных, но видно настал момент.
— Да? — Иванка приблизилась ко мне, затаив дыхание, лихорадочно заглядывая в глаза, ловя каждое слово.
— Я хочу устроить твою жизнь.
— Да? — Она, кажется, не дышала, окаменев. Лицо заострилось.
— Очень ты мне по нраву. Хочу, чтобы все по–людски было.
Иванка заплакала, засуетилась, больно дернула, так что в спине кольнуло, и стала целовать лицо. Я поморщился. Передёрнулся брезгливо — неприятно от чужой мокроты. Да, и не по нраву мне было, когда меня перебивают, даже поцелуями.
— Хочу просить Малику, чтоб взяла тебя в служанки. Понимаешь? Не думаю, что невеста откажет мне в такой малости.
Иванка подняла голову, недоверчиво посмотрела на меня, наверное, не веря счастью своему. Отлично я придумал. Даже гордость почувствовал. Понять девку можно — не каждый день так жизнь устраивается — запомнит счастливый момент навсегда.
— Не понимаю, — пролепетала она.
— Не понимаешь? Так, что не понятного? Возьмет тебя, будешь гувернанткой, когда дети появятся, а пока прислугой побудешь. Я думаю Малику по весне забрать, да с матушкой знакомить. А там обвенчаемся, когда графиня благословит. Ты же будешь рядом всегда. Поможешь Малике быстрее Православие понять и окреститься, а то, когда ещё она русский выучит?! Рада ли, прелесть моя? Счастлива теперь? Хорошо ли я придумал и позаботился о тебе?
— Хорошо, — прошипела Иванка, меняясь в лице, — хорошо.
Странная перемена. Вскочила, обдав порывом холода. Ногой притопнула, провалилась тут же в сено. Лицо исказила, когда выбиралась, зашипела что–то быстро, тыкая пальцем. Полезла на коленках к лестнице. Сноровисто и привычно. Шипеть и пальцем, не переставая грозить. Ничего не понятно. Чисто ведьма! Поморщился, при виде чужой дикости и невоспитанности. Покачал головой осуждающе. Иванка сплюнула трижды и слетела с лестницы, в дверях столкнулась с кем–то, вроде сдавленно обругала. Яростно. Темпераментно. Удивила меня так, что и желание появилось. Мыкола, что ли вернулся? Не вовремя.
— Куда же ты, дуреха? — крикнул в след, ожидая, что сейчас прибежит обратно. И точно, как в подтверждении моей догадки, лестница заскрипела, на сеновал поднимались. Я усмехнулся — дворовые девки, такие предсказуемые. Сейчас приголублю и утешу, всё и пройдёт. И, вдруг как молнией, дурак ты, поручик. Девка необразованная вмиг поняла. Даже если заберу, с её бесами, под юбкой, не сможет она, ждать год, когда я на месяц в году, в отпуск приеду, да ещё с женой тебя этот месяц делить.
Чего же делать? Микола, чего–то намекал, жаль не внимательно слушал. А, а, а, выбраться от сюда нужно, а потом видно будет. Может судьба распорядиться, всем моим невестам только слёзы по мне, оставит.
Лестница жалобно скрипнула, раздалось совсем не Иванкино кряхтение, над краем сеновала показалась знакомая лысоватая голова. Пенсне блеснуло, поймав лучик света. Мужчина неестественно улыбнулся и стряхнул с редких волос длинную соломинку.
— Шевалье? — неуверенно сказал доктор, плохо скрывая своё волнение. — С вами всё в порядке?
— Конечно. Спасибо за беспокойство. Поднимайтесь, любезный, будем, есть пирожки или как они у вас называются.
— И пить бренди! — Доктор поднял над головой сосуд, показывая пузатую бутылку. Не сноровисто перебрался на сено.
— Не рановато, мэтр?! А впрочем, чёрт с вами.
— До обеда, не рано. Это для аппетита надо. В медицинских целях. Я вам, как доктор говорю. Сейчас осмотр проведу. Выпьем, исключительно, за дружбу народов. По чуть–чуть. Патриотические чувства просятся наружу! Славяне — братья на век.
Вынимая из кармана стаканы, доктор присел рядом. Бегло осмотрел голову. Поморщился, делая какие–то выводы. Видя, что я за ним наблюдаю, улыбнулся сразу. Оттопырил большой палец. Посмотрел, свежа ли повязка — казак поутру крутил, прикладывая к заживающей ране на спине бальзамы знакомой ведуньи. Встряхнул бутылку, показывая чистоту напитка, и стал разливать в стаканы свой плохенький напиток с дымком, Мыкола, так его сразу, паленкой назвал, как только первый раз запах учуял. Где сейчас казак? Мне бы с ним ехать. Надоела немочь.
— По чуть–чуть, в медицинских целях — сказал доктор, заискивающе улыбаясь, протягивая мне половину наполненного стакана.
Что надо? Зачем пришел? Вопросы вертелись в голове, но ответ еще предстояло выяснить. Я вздохнул, принимая стакан.
— За вечную дружбу наших народов, — напомнил лысоватый хитрец, — до дна.
— Давайте выпьем, мэтр, за Ваших замечательных учителей, — предложил, тайно надеясь увести разговор в сторону.
— Какое прекрасное время было, я Вам уже рассказывал, что учился в Сорбонне. Париж. Девушки. Вино. Здесь, — он похлопал себя по макушке, — копна густых, непокорных волос. Здоровья хватало на бессонные ночи с вином и девушками, а утром под строгими профессорскими глазами резать трупы и латынь, латынь, латынь. Но Ваш фокус с гасконским диалектом, я раскусил сразу. У меня было много друзей с юга Франции.
— За Сорбонских профессоров, до дна, — эхом отозвался я, выпивая и закусывая аппетитными кружками с творогом.
— За молодость!
— Ух! Как вы такое пьете?!
— Быстро, и чуть–чуть морщась! — Доктор торопливо налил по второй. Не уверенно предложил. — За дружбу народов?
— Сударь, не таите, зачем пришли?
— Беспокоюсь о вас.
— Так ведь на поправку иду, сами говорили, что теперь мне доктор не нужен, — недоуменно сказал я, понижая голос, и переходя на доверительный тон, — мы вот решили, что пора уходить.
— Правильно решили! Я потому вас и навестил! — горячо начал доктор. — Русский корпус так наступает, что стали появляться турецкие части! Уходить вам надо немедленно. Не ровен час, перекроют войска дороги или какая–нибудь часть займет имение — быть беде! Раскрыть могут вас! Тогда горе всем и мадмуазель Малике.
— Да, знаю, — поморщился я.
— Будь здоров! — На ломанном русском сказал доктор и приложился к бренди. Выпил до дна.
— Уйдем скоро. Ночью, утром — не знаю. Добудет мой друг коней и уйдем.
— Хорошо, — сказал доктор и вдруг поник головой, захлюпал носом. Напился что ли? Не похоже. Быстро слишком. Уж больно натурально всплакнул.
— Просить вас хочу об одолжение, шевалье.
— Любезный, отблагодарю. Денег пришлю с первой оказией. Не волнуйтесь.
— Нет, — доктор замотал головой, — не надо денег. Просить о другом хочу!
— Слушаю, — осторожно сказал я.
— Шевалье, оставьте шельму. Привык к ней, сил нет. Не забирайте с собой. Как сами–то выберетесь неведомо, а вдруг с турками столкнётесь. Пропадёт девка ни за что, сгинет моя шельма–вьюнок.
— Шельма? — Сначала не понял я.
— Иванку мою. Она же вещи уже неделю собирает! Не таится! Смеётся надо мной! Говорит, как ей хорошо с русским будет. Боюсь, пристрелить смогу! Или зарежу, — совсем тихим голосом закончил старый философ.
— А как же гуманизм и человеколюбие?
— Оставьте, шевалье, доктора, даже такие образованные как я, всё равно остаются людьми, не чуждыми обычных человеческих чувств и поступков.
— Что–то когда во мне железками своими ковырялись, не заметил у Вас человеческих чувств.
— Это как раз профессиональное, я про другое…
— Уж, не про нежные ли чувства? Вы, о любви? — опешил я.
— Любовь — химия. Нет любви, — вздохнул доктор. Поболтал бутылку, на слух, определяя, как много осталось содержимого, — понял, что скучно без нее станет. Беспросветно. Дни без солнца. Тоска. Привык я к ней. Без нее со всем сопьюсь. Мне тут и поговорить больше не с кем. У Вас вся жизнь впереди. Зачем она вам, шевалье?
Я вроде призадумался,
— Ну. Э… Не зачем, — согласился я с доктором. — Чудная больно. Оставлю.
— Правда?! — изумился медик.
— Истинный крест, — я перекрестился. Доктор повеселел. Поверил. Я и не думал его обманывать.
— Должен же я вам, в конце концов, — успокоил я его, и сам протянул стакан.



9.2

К дороге я решил править полем, но постовые у развилки, стали сигналить одетыми на винтовки шапками.
— Конный отряд, вон там, час назад прошёл шагом. Нас не заметили.
— Тамам, тещиккурле. Хорошо, спасибо.
Теперь нужно принять решение. С одной стороны, нужно запутать следы, чтоб непонятно было, откуда взялась моя кобыла на дороге, но так я рискую не догнать этот отряд. Азарт пересилил осторожность. Я направил свою животину напростец, по полям, на перехват чужих конников.
Нашёл и двинулся по цепочке следов от подков. Следы круче и круче забирали в сторону позиций 3‑й армии Османа–паши. Значит не дезертиры, ну мне–то разницы никакой. Хуже, что следы вели в сторону то ли большого сада, то ли небольшого леса. Во всяком случае, из–за деревьев, увидеть верховых было нельзя. Я же в белом поле был как на ладони.
Можно было сделать привал, перекусить, дать лошади отдых. Дождаться темноты и далее преследовать, рассчитывая издали увидеть костёр, попробовать, спешившись подобраться к отдыхающим кавалеристам. План имел одно уязвимое место, если они оставили на границе леса заслон. Тогда солдаты сразу поймут, что я иду по их следу и тут тоже есть варианты, но все не хороши для меня.
Другой способ сблизиться, найти место захода и двинуться вдоль деревьев, через пол версты завернуть в лес, стараясь по ржанию выйти на всадников.
Ржать жеребцом я умел, как заставить заржать кобылу, знал. Я всмотрелся в мерзлую землю. Конники здесь останавливались. Навоз, пучки соломы, пепел от выбитых трубок. Жёлтые пятна на снегу. Сделаю короткий привал и я. Снял седло, обтёр лошадиные бока от пота, укрыл своим полушубком и попоной. Кобылка у меня слабенькая, а может, все силы её понадобятся. Поводил ее по кругу, чтоб сердце лошадиное успокоилось. Насыпал в торбу пару горстей ячменя, больше пока нельзя. Достал ватрушки, половинкой поделился. Сам пожевал, осторожно бросая взгляды на лес.
Всё, хорош, отдыхать. Пора. Укоризненно так кобыла посмотрела, боком, попыталась уклониться от седла.
— Ты чего? Отдохнула, пожевала, потник сухой тебе подложил. Брюхо надуваешь, чтоб ремень не давил, а вот кулаком под рёбра, сразу на две дырки затянул, вот теперь нормально, а то сбросишь меня, в самый важный момент.
Теперь осторожненько, неспешно к лесу. Винтовку и шашку приторочил слева, чтоб из леса не было видно, но так, чтоб легко можно было достать. Нагайку на левую руку, ремешок револьвера наружу. Лишь бы сразу не стрельнули.
А чего в меня стрелять? Ну, трусит на плохенькой кобыле, не торопясь одинокий всадник. Не военный, не вооружённый. Кому такой нужен — интересен?
За полверсты заржал из леса жеребец, и моя кобылка ответила.
Ага, сторожатся чего–то наездники! Плавненько поворачиваю влево. Через пару минут сзади топот.
— Дур! — кричат по — турецки. Стой, значит.
— Вичин тивар.
А это по–каковски.
Не спеша поворачиваю. Двое важно так укорачивают рысь. Вот так встреча! Чёрные бешметы, черные папахи. Черкесы! Интересно, из того же отряда? По одежде похоже.
— Сашко, друже, встречай своих палачей, даже если не те же самые, всё равно встречай.
Поднимаю пустые руки, показываю.
— Салам аллейкам, баши.
Что вами двигает, ребята. Желание по лёгкому, хоть плохенькую кобылку забрать, вам ведь сторожить поручили. Серьёзное дело, а вы за наживой погнались. Наказывают за это и свои, а тем более пластуны.
Снимаю шапку, вроде кланяюсь.
Горбоносые, высокомерные, лошадки лоснятся, даже оружие не достали.
Левому жеребцу ногайкой по глазам. Шарахнулся назад в сторону, присел на задние ноги. Всадник все силы на то, чтоб в седле удержаться. Правой рукой, без замаха, правому всаднику шашкой по лицу. Завалился назад на лошадиный круп без звука. Чуть вперёд, расчётливо провожу по горлу. Левый справился с конём, шашка над головой, но между нами лошадь его мёртвого друга. Вздёрнул своего аргамака на дыбы, будет сверху атаковать. Страшный удар. Лошадь падает вниз, рука и тело, всё одновременно вниз, только я не рядом, тянуться нужно. Согнутой рукой встречаю удар на свою шашку. Все силы в руку, спину ровно. Ноги изо всех сил упереть в стремена. От удара, кобылка моя присела, но выдержала. Скользнула его сталь по моей, безопасно вниз, почти отрубив ногу мёртвому сотоварищу. А моя рука как пружина разогнулась, врубая шашку в его плечо. Сползать начал мой противник. Сперва наклонился в бок, ниже, ниже, быстрее. Вот свалился как куль.
Спешился, все три уздечки в кулак. По лошадиным бокам пробегала дрожь. Учуяли кровь хозяйскую. В тишине морозного вечера только всхрапывание лошадей и облачки пара изо рта. Второй абрек был жив. Правой рукой бессильно шарил под бешметом. Я покачал головой:
— Не нужно. Молись лучше, только не долго.
Он понял, зашевелил губами. В глазах его не было страха. Боль, досада, но страха не было. Уважаю, достойные враги. Видно закончил, моргнул, мол, готов.
Тогда, прощай джигит.
Итак, два отличных жеребца, а в идеале нужно четыре. Два полных комплекта хорошего оружия, револьвер за пазухой. Не знакомая система, крупного калибра и пули с насечками, серьёзное оружие. Ладно, потом разберёмся. Теперь никого искать не нужно, сами мстить кинутся. Пока трофеи нужно снять.
Черкесы, как и мы, всё своё носили с собой. Лошадей привязал в лесу. Затащил в лес трупы. Седельные сумки потом, сначала одежку — черкески тяжелы — есть золотишко. Освободил тела от ненужного груза. Прикормил жеребцов, вовремя Иванка со своими ватрушками попалась.
Неподалёку раздался выстрел, наконец хватились. Побежал между деревьями на выстрел. Приблизившись шагов на двести остановился, отдышался, приготовился.
Раз, два … девять. Лошади навьючены. Всадники в бурках, ещё не беспокоятся. Просто пикетчиков на месте нет. Шагом, без строя идут по следам. Поравнялись, я за деревом замер. Теперь рваную черкеску на куст, эх, времени мало было, я б вам такую залогу устроил!
Разглядев впереди кровь на снегу, двое рванули вперёд.
Пора. Из винтовки снимаю одного, выпускаю винтарь из рук, ещё одного из револьвера, бегом вперёд из дыма, пока ближние к лесу разворачивают лошадей, приникнув к лошадиным шеям, Разок прицельно из револьвера и остальные поверху, чтоб лошадей не задеть и задымить пространство.
Подхватил винтовку и к своим лошадкам, шагов пятнадцать успел пробежать, пока выстрелы не раздались. Быстро сообразили, но вряд ли прицельно. Сейчас бешмет на кустике дырявить будут. Попал ногой в ямку. Проехал на пузе, собирая расстёгнутым воротом снег и прошлогодние листья. Получил своей винтовкой по уху и остановился, головой въехав в куст. Запах снега смешался с чем–то летним, вкусным, пахучим, домашним.
Выбрался, потряс головой, опять побежал. Вот и лошади. Стрельба не уменьшалась. Прихватил вторую изрезанную черкеску, пополз к открытому месту. Пятеро спешившихся, полукругом подползали к месту первой залоги, шестой угнал лошадей в поле. Вот с него и попробую начать. Перезарядил револьвер, очистил винтовку. Тщательно прицелился. Отложил. Вытер внутренней стороной шапки мокрое лицо, опять прицелился. Выстрел. Бегом в сторону черкесов. Прилёг за деревом. Лошади разбегаются по полю. Попал в коновода. Двое чёрных вскочили, побежали ловить. Тремя выстрелами уложил. Осталось трое. Теперь им не до меня. Как бы лошадок своих вернуть. Ещё раз шмальнул в одну, убегающую в лес, чёрную фигуру. На всякий случай, без надежды на результат.
Вернувшись к лошадям, выбрал жеребца для себя, к нему надёжно привязал цугом второго жеребца и кобылку из усадьбы. Повёл их шагом по лесу, не удаляясь от поля. Стало быстро темнеть. Пару раз слышал свист, лошадей подманивают. Сделал несколько петель по лесу и уже по темноте снова вернулся в поле. Правее жалобно заржала лошадь. Через несколько минут, нашёл жеребца с застрявшим в стременах черкесом. Это первый, убитый из винтовки. Пуля вошла в голову сзади, так, что в лицо смотреть не стоило. Караван пополнился, а вскоре, с радостным ржанием, к знакомым лошадям прибилась ещё одна справная кобылка под богатым седлом.
Это я, неплохо за Сашка поквитался. Если б напарник был, можно было попытаться и остальных переколоть. В одиночку, к ним этой ночью, точно не подберёшься.
Боевой задор постепенно покидал, тело наполнялось усталостью, а голова безразличием. Так всегда бывает, казалось радоваться нужно, сам цел, невредим. Хороших лошадей добыл, казна, опять же, неплохо пополнилась, а кроме пустоты внутри ничего.
Пару часов водил свой табун кругами, то слева от дороги, то справа и всё–таки направился к болгарам. Переночую в селе, а с утра, заберу Ивана и в сторону Софии, навстречу своим. Сдам графа в полевой лазарет, и с казаками в горы пробиваться. Наверняка Гурко есть, что передать в наш штаб запертого корпуса, а нет — в одиночку пойду. Загостился я здесь, да и золотишко накопилось, тяжесть уже чувствуется. Треба в сундучок наш железный пересыпать. По прикидкам моим, должно хватить, мечту нашу с батькой исполнить.
В стороне Софии что–то горело. Зарево поднималось всё выше.
Похоже, целая деревенька горит. Неужто, турки, отступая, жгут сёла мирных болгар.
Сомненья прочь! Направляю караван в село. Заодно самооборону проверю.
Не обнаружив охраны, поднял Дончо, показал зарево, объяснил, что завтра — послезавтра, нужно ждать гостей. Дружный ружейный залп заставит даже сотню врагов подумать, стоит ли связываться. Ни какой военной цели их село не представляет. Покажете решимость — турки уйдут. Только спать всем сразу не следует.
Из темноты появилась фигура, оказавшаяся одним из болгар из отряда самообороны. Оказывается он сидел на чердаке крайней хаты и меня видел.
— Узнал, по этому, не поднял тревогу.
— Как же ты меня узнал ночью?
— У нас верхом так никто не сидит.
Вот те вареники с вишней! Я об этом не подумал, нужно научиться копировать турецкую посадку.
Трое мужчин разного возраста смотрели на далёкое зарево. Тревога заполняла сердца.
— У меня в этом селе дядька и братья двоюродные с семьями — сказал мужик, все дружно перекрестились и зашептали:
— Спаси и сохрани…
— Церковь там была, на праздники ходили исповедоваться и причащаться.
— Не горюйте раньше времени, братушки. Живы останетесь — отстроите краше прежней. У нас в России, кто только церкви не рушил, если вера крепка, то и храмы стоять будут.
Болгары, вместе со старшим сынком Дончо, стали помогать с лошадьми, восхищённо цокая языками. Не знаю, что их больше изумляло, то ли лошадиная стать, то ли, что я смог добыть прекрасных животных. Жонка Дончо, уже приготовила повечерять, хозяин рванулся было за вином, пришлось объяснить, что пока война через них не перекатиться, пить нельзя.
— Поверь Дончо, после стакана вина не сможешь точно стрелять. Сколько замечательных хлопцев пропало, после стопки «для согреву» или «для храбрости». Турки, небось, не пьют, вот они и воины всегда опасные. Всё, я спать. Хозяйка, толкнёшь, когда на утреннюю дойку пойдёшь. А ты на пост, мухой. Охраняй. Пока не сменят.
Лёг на лавку, овчиной укрылся с головой, выгоняя морозный озноб из костей.






Глава 10. Огонь

— Малика, не мешай, лучше принеси коробку с булавками. — Тётушка Йомур, прихватывала на «живую нитку» только что полученное из Бухареста ослепительной красоты, платье. Я совсем не понимала, зачем такое прекрасное платье ушивать и подшивать, но тётушка, красная, распаренная, хоть одета только в нижнюю юбку и рубашку без рукавов, вертела маму в разные стороны, всё закалывала нежно розовую материю, потом делала сколько стежков.
— Сестрица, когда супруг увидит тебя, он никогда не покинет тебя, даже на миг.
— Что мы не делаем сестричка, ради мужчин, они пристёгивают сабли и уходят на войну, оставляя нас в слезах и вечной тревоге.
— Какой тревоге, мамочка?
— Не мешай, доченька, а то тётушка Йомур уколет меня булавкой.
— Тогда тебе будет больно? Кровь потечёт?
— Вот я сейчас тебя уколю, поглядим, — добрейшая тётушка, баловавшая меня больше мама, сделала вид, что уколет меня, а я, притворившись напуганной, с криком побежала на балкон.
Внизу бегала прислуга, изредка доносились крики:
— Хозяин едет!
— Папа, мой папочка едет, — под крики мамули, — лазоревое несите! — Я, побежала вниз. Няньки бестолково метались по женской половине. — Хозяин едет!
Кто — то бежал на кухню, старая Сайжи, задыхаясь и потея, волокла кипу одеял. — Хозяин едет! — А я, уже слышала звонкий цокот копыт. Оборвалась на полуслове старинная грустная песня. Засуетились. Замахали рукавами чёрной одежды, дальние родственницы и приживалки, превращаясь в миг, испуганными воронами. Глухо ухнул выроненный, потёртый временем выцветший бубен. Старая Джан, поднеся козырьком руку к подслеповатым глазам, всматривалась в размытую фигуру приближающего всадника, скачущую между высокими тополями. Другой рукой она постаралась ухватить меня за худенькое плечо. Но где там! Кривые пальцы, как поломанные зубья грабли прошли несколько раз в заветных дюймах, загребая и хватая воздух. Минула ещё кого–то в чёрном, желавшем преградить мне путь, широко расставив руки. Как только загнутый носик красной туфельки вступил на первую ступеньку, догнал мамин голос:
— Вернись, Малика!
— Мой папа едет! — закричала я им, давая осознать, что первой отца, встречу я и никому, даже маме не уступлю радость встречи. Мама сразу изменилась в лице и распрямилась. Не глядя на меня, она повелительно поманила к себе, уверенная в моем беспрекословном подчинении. Я отрицательно замотала головой, пугаясь своему поступку, и решительно побежала вниз по ступеням — папа защитит и не даст в обиду нянькам, на то я и любимая дочь — сам не раз говорил. Всадник влетел в ворота. За гарцевал по двору. Нарушая сложный рисунок серого камня и, создавая вихрь. Пожухшая листва закружилась вьюнами. Морская соль, опадая с его сапог, смешиваясь с пылью, искрилась, вставая столбами, добавляя в сказочную картину волшебства. Я, замерла, прикрывая в восхищении рот ладошками, ловя каждый застывший миг. Я знала, знала — мой папа волшебный принц, владыка сказочного края. Самый старший джин уступает ему дорогу, боясь отцовского гнева. Папа вернулся, опять мы будем жить в сказке. Я ведь всегда в это верила. Черный жеребец — боевой конь страшно фыркал, перебирал тонкими ногами, прял ушами, готовый топтать робкую челядь. Новое место ему не нравилось. Злоба выходила из дикого животного толчками. Папа удерживал дьявола, натягивая богатую уздечку. Вертелся, высматривая маму. Вот увидел. Подскакал к балкону. Закрутился на жеребце вьюном и, вдруг выхватил ослепительное золотое жало шашки. Занес над головой, протыкая небо. Мама охнула, кажется, теряя сознание.
— Смотрите все! Это подарок султана! Это особая честь! — кричал отец. Восхищенный гул голос полз по двору, нарастая комом. Гайдуки заволновались, услышав известие. Айдын–бей, десятник охраны и верный слуга отца, первым не выдержал, выхватил огромный пистоль из–за пояса и выстрелил над головой. Жеребец дико заржал, становясь свечкой. Отец лихо справился с конем, кинул шашку в ножны и, увидев меня, подскакал к лестнице. Решительно протянул руки. Я колебалась, первый вдох и потом кинулась в объятия. Отец подхватил, усадил впереди себя и под причитания мамки и теток, под улюлюканье гайдуков, жеребец нас вынес за ворота на дорогу.
— Куда мы, папа? Куда? — прокричала я тонким детским голосом. И странно было, человек, обласканный и отмеченный самим султаном за военные подвиги и победы, вдруг радостно засмеялся и ответил звонким голосом родного отца:
— Вперед, дочка. Вперед. Навстречу к солнцу.



10.1

Сладкие воспоминания, прервал слабый стук в дверь. Тётушка Сайжи, все такая же старая и нисколько не изменившиеся, хотя прошло добрых десять лет, вскинулась и уставилась на вошедшую девушку, щуря подслеповатые глаза. На лице ее мелькнуло изумление, которое она тут же скрыла за привычной маской брюзги. Заворчала.
— Входи, Иванка. Входи, — подбодрила я служанку доктора, слегка хмурясь, почему с кухни прислали именно ее. Забыли запрет? Так надо напомнить. Осмелели болгары. Глаза, при встрече, не опускают.
— Кофе, госпожа. Как вы любите.
Я кивнула на маленький столик, куда бы Иванка могла поставить серебряный кувшинчик, натянуто улыбнулась, хотя внутри недовольство быстро превращалось в злобу. Такое утро испортила.
— Кофе! — Тетушка Сайжи закряхтела, приподнимаясь со своего диванчика, крытого красным толстым ковром. Иванка проворно остановила ее вежливым взмахом и быстро наполнила кружечку ароматным напитком из арабских рощ. Подала.
— Спасибо, милая, — отозвалась Сайжи, — все бы были такие милые, как ты. — и ворчливо добавила, не забывая охать. — Забыли с чьих рук ели. — Смахнула старческую слезу.
Я покачала головой.
— Я не забыла, — не много дерзко, как мне показалось, ответила болгарка и вызывающе вскинула голову, осмеливаясь посмотреть в глаза. Я нахмурилась. Ходили нехорошие слухи, что папа любил кормить Иванку с рук виноградом, так, кажется, это называлось за глаза. Раньше девушка много чаще бывала дома, но со смертью отца, я её, почти не видела. Растворились слова наговора, задышала спокойнее мама. Не хотелось бы, чтобы служанку доктора она увидела вновь.
— Спасибо, Иванка, — поблагодарила я девушку, отпуская кивком головы. Болгарка не торопилась уйти из гостиной. Чего–то выжидала. Томилась. Смотрела прямо перед собой, поджав губы. Решилась и голос зазвучал по комнате громче, чем здесь привыкли говорить:
— Можно ли мне спросить вас, госпожа Малика?
— Конечно. — Я терпелива. Я должна быть терпелива. Я должна быть, как отец. Я — будущая хозяйка имения. Однако все мы ходим под Аллахом и равны перед ним. Надо терпеть. От следующих слов вздрогнула, плохо справившись с чувствами.
— Как шашка вашего отца могла попасть к французскому офицеру? Ведь господин никогда не расставался с ней.
— О чем ты говоришь? — я нахмурилась. Не много неожиданно. Думала, начнет говорить о скоте, и настроилась уже подарить будущего теленочка бывшей любовнице отца. Поэтому смысл фразы сразу не дошел. — Какая шашка?
— Разве вы не видите, какое оружие носит француз?
— Мужчины оставляют сабли в прихожей и не показывают его женщинам, если они настоящие мужчины. — Я напряглась и посильнее ухватилась за край стола, спасая себя от падения. Костяшки побледнели. Я всё еще не понимала смысла в чужих словах. Что позволяет себя эта девка, какое право имеет со мной разговаривать в таком тоне? Почему не остановится? Должна же быть грань в общении. Отец! Как же мне не хватает тебя. Эти люди… стали другими.
Иванка глухо промычала. Глаза ее блестели от слез, но она гневно говорила, не в силах остановиться.
— Такой, не грех и похвастать. Вся из золота! И рукоять с камнями и арабская вязь на лезвии. Приметная. Вельможная.
Я промолчала. Иванка скинулась, озлобляясь ещё больше:
— Я ведь каждую буковку запомнила. Не раз мне ваш отец ее показывал. Ваш отец всегда…
— Замолчи, — оборвала я девку.
— А теперь эта шашка у какого–то французского офицера! Мне то, что. Не мой отец гуляет по райским кущам.
— Ты ошибаешься, — уверенно сказала я, обдавая служанку холодом. Раньше такого тона было достаточно, чтобы прекратить любую беседу с челядью и поставить ее на место. Но не сейчас. Иванка разошлась. Моё сердце продолжало бешено биться.
— Конечно, я ошибаюсь! Конечно! Так — то чтут память господина в его доме. Что вам стоит самой проверить? Или вы уже все рассмотрели? Так? Быстро же вы, госпожа, поменяли одну любовь на другую! Отец бы в могиле перевернулся, узнай о таком. — Болгарская девушка резко обернулась к старухе, у которой от древнего возраста дрожали руки, и она никак не могла успокоить чашечку на блюдце. Костяной фарфор тоненько звенел. — Что тётушка Сайжи не досмотрели? В три пары глаз, не углядели за своей любимой племянницей?
— Что она говорит? — Сердито переспросила Сайжи, глуховатая на два уха.
— Быстро же Вы забыли о отце, госпожа Малика. Быстро. Даже года не прошло.
— Не трогай память о моем отце, недостойная!
— Не Вам решать, чего и кого я достойна.
— Как ты смеешь?!
— Смею! — закричала в ответ Иванка, не уступая ни в чем. Чужой порыв ярости поражал. Я будто снова увидела черного злобного жеребца перед собой.
— Айдын–бей! — хрипло позвала десятника старуха Сайжи. Видно терпение ее закончилось давно и сейчас она, наконец поняла смысл происходящего. — Айдын–бей!
— Ах, бабушка, оставьте. Сама уйду! Мне Ваш курятник любви противен. Нельзя же быть такой слепой от чувств!
Я закрыла глаза, слушая служанку. Дыхание перехватало. Огнем горели уши. Гнев душил горло. У самой двери Иванка замерла и обернулась, желая ешё сказать какую–нибудь гадость.
— Поди прочь! — приказала, изо всех сил стараясь сохранить ровный сухой тон. Иванка гордо фыркнула, осмотрела меня взглядом сверху вниз и вышла из гостиной, громко хлопнув дверью. Сайжи покачала головой.
— Крестьяне со всем распоясались. Хозяина на них нет.
— Нет, — эхом отозвалась я и позвонила в серебряный колокольчик.
Потом я посмотрела на тетушку, так и не поняв, что она сказала и без чувств упала на пол.



10.2

На ужин за мной прислали десятника. Старик Айдын–бей был не в меру суров. Держался отстранено, гордо вскинув голову. Рука покоились на столь же древнем пистоле, как и сам хозяин оружия. Оба потемнели от времени.
Старый чудак, да и только.
Чуть не дернул его за длинный ус, но вовремя вспомнив, что это не мой Прохор, только подмигнул, слегка похлопал по плечу и продолжил готовиться. Причесал волосы, тщательно очищая от соломинок. Умылся холодной водой. Выбритая кожа немного зудела, когда вытирался накрахмаленным полотенцем. Поправил рукава белоснежной рубашки. Надел длинный кафтан светлого цвета. Староват фасончик, вышел из моды, но, что дали, тому и рады, простит меня любимая за столь нелепый наряд. Скоро предстану перед ней во всей красе, наступит долгожданное время, тогда и покажу себя. Да и матушка поделиться фамильными драгоценностями, поможет стать настоящей графиней, на зависть всем соседям.
Я засвистел модный романсик, весьма довольный собой, представляя заветное будущее.
Всю дорогу болтливый старик Айдын–бей не проронил ни слова. Куда девалось былое красноречие? Даже вечную песню не напевал. Со всем старик не походил на себя.
Я немного удивился, когда он вошёл вслед за мной в гостиную. И еще больше испытал легкое волнение, не увидев праздничного сияния свечей, накрытого на ужин большого стола. В полумраке напротив входа стояла группа людей. Женщины. В черных одеждах, напоминавших нереальных ворон. Среди них я увидел мать Малики и саму мадмуазель. Улыбнулся, откланялся. Очень хотелось спросить, что всё это значит и, что за веселье нам предстоит. Какова задумка?
Прозвучавшие в начале представления слова, удивили:
— Могу я увидеть ваше оружие, шевалье? — спросила на плохом французском, мать Малики. Почтенная женщина очень волновалась. Я нахмурился. Посмотрел на свет очей моих. Девушка, бледная, как никогда медленно кивнула. Веселость и праздность настроения стало волной сходить с меня.
— Не думаю, что это будет уместно.
Айдын–бей положил мне на плечо тяжелую руку и тихо сказал, дыша в затылок.
— Делай, что попросила госпожа.
Я медленно повернулся и прямо посмотрел на старика. Десятник отшатнулся, протягивал мою шашку в скромных ножнах. Свет отразившись от изумруда, оправленного в серебро, разбежался по комнате весёлыми лучиками.
Я снова смотрел на Малику, чувствуя, как между нами разворачивается пропасть отчуждения. Но я, как не старался, не мог понять, в чем причина.
— Покажи, — попросила она, прошептав одними губами. Я услышал. Пожал плечами. Вытащил шашку. Показал оружие в раскрытых ладонях. Полусогнутые руки со всем не чувствовали тяжести. Золото рукояти и старинная арабская вязь на лезвии играли, ловя отблески свечей. Да, богатая шашка, генеральская, так вроде говорил в свое время Прохор. Я слабо улыбнулся, вспоминая старика.
Мать Малики, поддавшаяся вся вперед и тревожно рассматривая оружие, резко отшатнулась, вдруг увидев мою улыбку.
— Демон, — прошептала она, — демон. Будь ты проклят. — Йамур заголосила, всё громче и громче. Шашка задрожала в моих руках, набирая тяжесть. Да, что такое происходит? Ко мне медленно подошла Малика. На оружие она бросила беглый взгляд. Коротко посмотрела мне в глаза и вдруг резко отвесила пощечину. Щека запылала. Шашка в руках отяжелела, и мне пришлось сжать в ее кулаках.
— Я жду объяснений, любимая, — холодно сказал я, борясь с гневом. — Что происходит.
— Не называй меня так.
— Но почему?!
— Потому что ты не достоин.
Я зажмурился. Нашел в себе силы, открыл глаза и продолжил:
— В чем же моя вина, мадмуазель Малика?
— В том, что ты русский.
Я отшатнулся, словно получил вторую пощёчину.
— Я всегда гордился тем, что я — русский.
— Знаю.
— Это не вина. Это гордость. Гордость за нацию и империю.
— Знаю.
— Тогда скажи, почему такая перемена?
— Тогда будешь со мной честен?
— Я — человек чести. Я всегда с тобой честен. Как и с каждым.
— Тогда скажи мне: откуда у тебя эта шашка.
Я задумался. Пред глазами мелькнуло виденье. Кровавое марево. Дикие, перекошенные лица. Оглушительный грохот выстрелов. Отчаянный крики раненных и умирающих. Жестокая рубка рукопашной не на жизнь, а на смерть.
— В одной из боёв снял с убитого офицера.
— Ты его убил? — чуть помедлив, спросила Малика.
Кроме плача трёх женщин, сзади скрипел зубами десятник.
— Да, — кивнул головой я. Хотел добавить, что мне повезло и всё могло быть по–другому, но передумал. Девушка сжала губы, закачалась.
Я ждал.
Ждал её ответа, ждал свиста ятагана. В какой компот я попал?!
Она смотрела сквозь меня и даже не на десятника, стоящего за моей спиной. Словно кто–то в комнате находился ещё невидимый, но осязаемый.
— Это был мой отец, — наконец сказала она. С зажатого в кулак лезвия закапала кровь. Моя кровь. Мы оба смотрели на нее. Я ослабил хватку.
— Я… Не знал, Малика. Я понимаю, что нет мне прощенья, но я не знал. Но даже, если бы я знал, в той ситуации не было третьего выбора. Малика. Это война.
— Я понимаю, — грустно сказала девушка.
— Это значит, что ты сможешь меня простить?
— Простить? Простить убийцу своего отца?
— Да! Мы ведь любим друг друга!
Малика покачала головой:
— Никогда я не смогу простить убийцу отца, о какой любви может идти речь.
— Тебе просто нужно время! — загорячился я.
— Чтобы сказать: «Прощай», много времени не нужно. Прощай, Иван. Я буду помнить тебя всегда.
Девушка сделала шаг назад.
— Малика, — неуверенно сказал я. Она покачала головой и сделала ещё один шаг назад.
— Малика!
— Ты слышал, что сказала госпожа, — прохрипел за спиной Айдын — бей. Обида и бешенство захлёстывали меня. Только присутствие дорогих мне женщин, удержало от необдуманных действий. Заруби я сейчас старика, и уже никогда не увижу дорогие глаза.
— Малика! Остановись. Забери! — Я протянул шашку в темноту. — Это память о твоем отце.
Малика на миг замерла, принимая решение, и снова отрицательно покачала головой.
— Теперь она твоя. По праву войны. Утром тебя не должно быть в имении.
Под вой и плач, она растворилась в темноте.



10.3

Въехав в именье, по давней привычке, оставил свою кавалькаду в кустах. Сам выдвинулся, чтобы понаблюдать. Бог знает, что за ночь могло произойти. Встающее солнце сверкало в кристаллах снега, хозяйки затопили печи в куренях. Дым из труб поднимался прямо вверх. Всё, как всегда. Вчерашний пожар здесь никак не сказался. Ни признаков беженцев, ни следов военных не видно. Чтоб не привлекать внимания, оставлю лошадок здесь, и хоть силком, заберу Ивана и к Софии. Если вернёмся сюда, то вместе с русской армией.
С Росицей я попрощался.
Пока семья Дончо седлала лошадей, побежал к её хате. Стукнул в окошко, дверь открылась, словно она ждала меня.
— Ухожу. Прощай. — Горло сдавила непонятная сила.
— Храни тебя Бог. — Вдруг обняла, прижалась щекой к моему небритому лицу.
Плачет, ощутил стекающие, уже и по моей щеке слёзы.
Осторожно отстранившись, разжал её ладошку, вложил золотую лиру.
— Может дом купишь себе в Софии или Тырново или ещё чего.
Ведунья посильнее прижалась. Продолжил:
— Я бы к морю перебрался, знаешь какое оно красивое.
Она улыбнулась, вытирая слёзы:
— Как я?
— Ты лучше.
— Иди, я буду бояться за тебя.
— Не нужно. Со мною Бог и все архангелы его. Прощай. — Пора было бежать, а то что–то глаза подозрительно защипали. Отстранился. Перекрестил лицо женщины в окошке. И двинул вперед, не оборачиваясь. С каждым шагом прибавляя ходу, словно птицей взлететь в небо хотел. На бегу, зачерпнул снега и до боли растёр лицо. В этом походе судьба не раз сводила с разными молодками, но никогда не было так тяжко.
Всё это уже в прошлом, теперь пешком двинулся к тыльной стороне нашего временного убежища. Сарай большим пятном выделялся на свежем снеге. Из хозяйского дома вышел кривоногий десятник. Сильно припадая на одну ногу, старик решительно направился к сараю. Зачем это. Никогда он сам не ходил. Если я нужен был ему срочно, присылал хлопчиков. Сразу же, будто наблюдала и у окна паслась, из докторского флигеля выскочила эта скаженная Иванка. Девка что–то кричала, — не разобрать. Суетилась. Да, что там у них происходит? Бежит и кричит, рыдает. Полушубок, накинутый на ночную рубашку, соскользнул. Блеснула полными голыми икрами. Забежала перед он — баши, тот грубо оттолкнул, так, что упала, беспутная, в снег. Вскочила, не озаботившись одёрнуть рубашку, опять догнала турка. Тут на солнце сверкнула сталь и Иванка некрасиво, сперва будто присела и не распрямляя ног, боком, завалилась в снег.
Наповал!
Никаких сомнений, что бедной девицы уже на этом свете нет. Такое я наблюдал не раз.
— Вот тебе раз!
Из револьвера, гада, не достану, винтовка осталась притороченной, да и сейчас убийцу перекроит сарай. Я побежал, понимая, что никак не успею, турок явно шёл убивать Ивана. Вытащил добытый пистоль, стал палить в воздух, попутно отмечая сильную отдачу. Мощная штука.
Снег хоть не глубокий, по щиколотку, не позволял бежать быстро.
— Ваня, не стреляй. Сгоришь! — Закричал на ходу. Нельзя стрелять на сухом как порох, сене. Это и каждый ребенок знает, но графу напомнить не мешает.
Влетев в сарай, увидел живого поручика под крышей на сене и, пытающегося поднять лестницу, кряхтящего он–баши. Молодец граф, быстро сообразил, сбросил лестницу. Турка я просто толкнул, так, что он полетел в сено, выронив и лестницу, и шашку. Десятник, выбравшись из свалившейся на него сухой травы, окатил меня, таким яростным взглядом, что я опять испугался пожара. Попытался кинуться на меня, запыхтел, но я легко увернулся. Для меня старик слишком медленно двигался, ещё и путался ногами в сене. Ударом кулака, опять отбросил десятника на исходную, подобрал добытую Иваном богатую шашку. Вопросительно посмотрел, то на одного, то на другого. Поручик с несчастным лицом, махнул рукой, потом, мол, расскажу. И невнятно спросил:
— Папиросы есть? Давно не курил.
Турок перевалившись на бок, с трудом встал на колени.
— Убей! Он, — старик ткнул перстом в сторону Ивана, — убил моего хозяина. Осмелился явиться в его дом, с оружием, пожалованным самим султаном. Только кровью неверного можно смыть такой позор. Его или моей.
Да, не кругло как–то получилось.
Я привычно сдвинул шапку на макушку. Покарябал щеку. Чувствовал ведь, ничего хорошего не получится. С другой стороны, выбора — то у нас не было.
— Вань, только не стреляй.
— Да, что у меня других забот нет кроме этого старика? Всыпь ему нагайкой! Да, вышвырни на улицу охладиться.
— Вань. Слышь — не стреляй. Айдын–бей Иванку зарубил.
— Как зарубил? — пробормотал побледневший граф. Вся спесь слетела с лица молодого дворянина. Подбородок затрясся, но живо справился с эмоциями. Вспыхнул гневом, закричал:
— Как зарубил?!
— На смерть.
Поручик вскрикнул и проворно съехал вниз. Пошел медведем на турка. Остановил рукой, преграждая путь. Отдав шашку, на всякий случай стал между мужчинами.
— Её не вернёшь. Раньше надо было думать.
— Будь проклята эта железка, — прошептал Иван, сжимая шашку, — будь проклята эта война.
— Господин поручик! — Повысил голос я. Нужно было быстро вытащить его из пропасти переживаний. — Война не кончилась, будут ещё потери, — скажу ему обидное, — Что–то по солдатам своим, вы так не убивались. — Точно, выпрямился, лицо высокомерное состроил.
— Для того их матери рожали.
— Скажи это матерям! Ладно. Не ко времени этот разговор, иди с Иванкой попрощайся, только не долго. Всё, уходим. И вот, на две лиры, с лекарем расплатись.
Опустился рядом с десятником.
— Уходи, не буду тебя убивать. Знаю, думаете, ваш бог за христианские души не наказывает, а я думаю, накажет. — Понял ли, может, догадался, но заплакал горько. Чего — то лопотал сквозь слёзы и кашель, я не вникал. Повозившись с тяжеленой лестницей, позвал его. — Кончай сырость разводить, я не поп и не мулла, грехи не отпущу, помоги лестницу приладить. — Пошёл за сарай ножом отрыл наши сидора, пора в своё одеваться, хватит в чужое рядиться. Зашил добытые золотые в специальные кармашки в черкеске на спине и груди. Пусть пока кольчугой послужат.
Жалко девку. Всё хамылём, да хамылём. Вот и добегалась. Прими, Господи, её душу бессмертную. Зашептал молитву заупокойную. Чего ж так не весело получается.
Папаху на голову, башлык на плечи, шашку на пояс. Разложил мундир Ивана, постиранный, заштопанный, залатанный бешмет. Ещё с нами разок сходит и заплаток будет как у пластуна. В щелку осмотрел, что на белом свете творится. Иванку уже унесли, возле докторского флигеля невеликая кучка женщин, вот и поручик мой идёт — ногами снег загребает.
Сейчас в оборот его нужно, болью физической, душевную перебить.
— Быстро, Вань облачайся, опять ты поручик российский. Тикать треба, турки рядом. Давай помогу, пистоль заряжен? Брось эти чувяки турецкие, бурки свои натягивай. Болгары постирали всё, погладили, гляди портяночки, что платочки у мамзелей на балу. Папаха твоя счастливая.
О, це гарно! Всё Вань, бегом, жеребчик тоби заждався, и мой поди зажурился. Конив, у нас по два, каждому по заводной, так что помчим як витер.
— А, что далеко неприятель? — вынырнул, все–таки из скорбных мыслей.
— Уже должны были подойти, — врал боевому товарищу, помогая сесть в седло.
— Давай мимо окон Малики проскачем. Хочу глянуть в последний раз.
Я вздохнул.
— Давай, друже. Нам всё едино в ту сторону, к дороге нам ходу нет. Через сад и огородами, Вань, огородами. Прощаться не будешь? — спросил я, когда проезжали господский дом.
— Нет туда мне ходу.
— Неужто отставку дала?
— Покрасоваться вчера решил, шашку пристегнул, а турок, что я на батарее зарубил, её отцом оказался, ну и… Прокляла меня Малика. — Забормотал Иван, отводя глаза. — Всю ночь не спал. Не украл же я эту железяку, честно в бою взял. Мог ведь и он меня зарубить, а она… Отцеубийца.
Маменька её тоже. Пощёчин Малике надавала, наверно за враньё и флирт со мной, в общем, влип я как шведы пол Полтавой.
— Не журись, значит не судьба и, правду сказать, чего дома невест мало?
— Тут другое.
— Другое?
— Микола, ты почему десятника не убил?
— А, ты?
— Я себе так противен был, особенно, когда увидел, — он шмыгнул носом, — Иванку.
Я покачал головой.
— Хоть застрелись, теперь ничего не изменишь, только иродов миром не мазаных, порадуешь. Помолись за упокой души.
Поручик замолчал, тихо зашептал молитву. Држдавшись окончания, продолжил:
— Давай лучше тихенько заспиваем, — я запел старинную песню, про степь привольную, про шашку острую, дружбу казацкую, про то, что бабы последнее дело. Повеселел поручик, плечи распрямил, и про Иванку словом больше не обмолвился.
— Туда ли скачем, дороги то нет?
— На кой нам шлях, направление я знаю.
— Без компаса как–то скучно, то влево поворачиваем, то справа объезжаем.
— О, тут компас должен быть, — я постучал себя по лбу. — Мы с Грицом и его дядями два раза в Абхазию по горам ходили. Через немирных черкесов, через перевалы заснеженные, а там петли, мама не горюй, по нескольку дён. Ночью по Полярной звезде и Чумацкому шляху, днём по солнцу.
Хочешь, байку расскажу, только она, того, с запахом.
— Байка — это выдумка?
— Ни, сам участвовал, — серьезно ответил я на вопрос, — так вот. Нашли пластуны ущелье, по нему на седмицу путь короче, да и легче идтить. Но ущелье то, не то чтобы сторожат, но считают своим, горский народец. Запросто могут залогу зробыть. Выход узенький по — другому никак не выбраться. Как черкесов от этого места отвадить. Напугать нужно, да так чтоб всем кунакам рассказали. Сперва мишку нашли. Какого? Дохлого медведя. Под камнепад, бедолага, попал. Верхнюю часть засыпало, нижнюю, понятно шакалы объели. Откопали. Зубы, вместе с нижней челюстью, круглым камнем выбили, как будто получил косолапый страшный удар. Лапы и голову подрезали так, словно оторвал кто. У кого такая сила есть? По муслимским верованиям только у Шайтана, когда он в человека оборачивается. В самом опасном месте заветного ущелья, голову на осину насадили, а лапы подальше разбросали.
— Ну, а запах где?
— Погодь. Понаблюдали. Собралось там басурман с полсотни, лапы нашли, друг–дружке в нос тычут, а голову, всё–таки побоялись трогать, но следы пошли искать. Мы так одно место обработали, деревьев наломали, козлиными копытами вмятин наделали, будто битва великая была.
Погалдели, абреки, погалдели, чувствуем, не прошибло. До печёнок не достало. Думали — мараковали и вот, что придумали. Взяли кусок трубы, по пояс лошади длинною. Дырка — с два кулака. Неделю всемером по–большому в эту трубу ходили.
— Фу. Нет, ну пошло, господа.
— Не фукай, не сдуешь. Ходили и утрамбовывали, потом нашли самые большие валенки, пробрались к медвежьей голове. На самого тяжёлого хлопца одели валенки. Песком досыпали, чтоб след хороший оставался и пока он поперёк ущелья следы оставлял, из трубы куском дерева выдавили кучу тебе по колено будет.
— Ну, и? — заржал поручик.
Сработало, всё–таки стало отпускать его боль душевная. Я деланно зевнул, скрывая хитрость.
— Всё, спокойно через то ущелье ходили, а через кунаков своих слух пустили, что полюбил Шайтан с джинами, которые в пластунов обращаются, в этом ущелье, игрища свои устраивать.
— Неужто поверили?
— Про пластунов много всяких баек ходит, слугами Идриса, называют, шайтана или дьявола по–нашему. Попадёт пластун в оборот, залезет в кустарник непролазный — чегирь, а где тропа свинячья, по которой только на пузе можно проползти знает. Пару метких выстрелов сделает, ну черкесы понятно за камни и оттуда палить. Вперёд под пулю, никому не хочется. Прополз пластун в другое место, черкеску на куст, башлык на ветку. Ружьё к камню или дереву приладит, верёвку к курку присобачил, отполз в сторонку, дёрнул. Ружьё от выстрела освободиться, подтянул и ходу по тропке звериной. А перед отходом по волчьи завоет, джигиты это понимают, как опять же дьявольские штуки, мол в волка противник превратился. Осмелев, в ответ–то больше не стреляют, кидаются с кинжалами на рваную черкеску.
— Почему с кинжалами?
— Шайтана, только кинжалом убить можно.
— Отчаянной храбрости люди. С ножом на дьявола!
— Вот и приходиться хитрить. На чуни мои подывись. Не парижский фасон, зато не определить, кто прошёл, в какую сторону.
Иван с уважением стал смотреть на мои, страшные на вид, бесформенные башмаки, сшитые из кожи кабана, щетиной наружу.
— Николай Иванович, сбавь прыть, внутри всё огнём горит. Кажется, рана открылась. Зажила же ведь, думал!
Только перешли на шаг, справа в стороне дороги ружейная стрельба.
Встал на седло, всё равно, даже дыма порохового не видно. Пальба смещалась в сторону именья.
Конная сшибка.
— Знать, казаки турок гонят.
— Поскачем?!
— Стихло уже. Может разъезд обоз пощипал, или станичники отдыхать басурманам не дают. Пока мы с тобой приплетёмся, там ветер следы заметёт. Вот туда будем держать, — веско сказал я, и показал вероятное расположение российской кавалерии.



Глава 11. Пепел

Нет, не показалось. Кони подтвердили мою догадку. У лошадок чутье лучше развито, чем у некоторых людей. Забеспокоились. Жеребец мной зафыркал, уши навострил, ножками своими тонкими мелко перебирать начал… Успокаивающе похлопал коня по шее. Хотел положить руку на приклад винтовки, но передумал. Привстал на стременах, зычно свистнул. Жеребец присел на задние ноги, рядом граф чуть не съехал на землю — придержал, но тот, так выпрямиться не смог. В ответ свистнули и из редкого лесочка выехали трое. Остальные тени остались прикрывать и держали под прицелом.
Я расслабился. Свои. Соседи. Казаки с Дона.
Станичники не торопились. Самый молодой, с трофейной винтовкой Пибоди–Мартини, не удержался и крикнул издали:
— Кто такие?! Зараз обзовись! А то стрельну!
Парнишку стоило похвалить за смекалку — сменил свою игольчатую винтовку Карле с бумажной гильзой, на более стоящую вещь. Турецкий вариант Пибоди–Мартини незначительно отличался от английского прототипа устройством затвора, патрона, размерами штыка. На ствольной коробке выбивали тугру султана Османской империи — знак с обозначением его имени и титула. Пибоди–Мартини использовали турецкие пехотинцы, воевавшие на Балканах, некоторое количество было выдано запасным и иррегулярным войскам. Также во время войны регулярная турецкая кавалерия самостоятельно заменяла винтовками Пибоди–Мартини стоявшие у нее на вооружении карабины Снайдера и Винчестера. Патронов для трофейных винтовок завались — иногда ящиками на брошенных позициях можно найти. Турки никогда не ограничивали себя в стрельбе. Это наше русское начальство всегда надеялось на штыковую и внушало подобные мысли солдатам, которые толком то и выстрелить не успевали — бумажные гильзы отсыревали от росы и непогоды. Интересно, надоумил, кто или сам сообразил? Была бы моя воля, всех бы наших снабдил такой винтовкой.
— Я тебе «стрельну»!!! Сотник Билый с поручиком Суздалевым. Казаки, подъесаул Никифоров, землякам, кланяться велел.
— Охолонь Филимоныч, — осадил молодого казака седовласый урядник. Глянул внимательно из–под косматой папахи. Морщины на лице разгладились. — На таких людей громко кричать опасно. Вы, уж простите казака, господин сотник. Годами парень мал. Знает о пластунах только по рассказам. С вылазки? Всё по тылам хамыляете?
— По тылам, — согласился я с предположением, — чьи будете, станичники?
— Сотник Билый?! — округлил глаза Филимоныч. Я кивнул ели заметно. Парень сглотнул, побледнев лицом.
— Сводный отряд у нас, господин сотник. Прикреплены к эскадрону лейб–гвардии Гродненского гусарского полка.
— Генерала Гурко?
— Точно так, генерал — адъютанта Гурко. Хвала Господу, послал нам генерала. Долгих лет Иосифу Владимировичу! — казак важно перекрестился.
— А, мы Николай Григорьевича Столетова.
Опять встрял молодой:
— Это, который на Шипке с корпусом, заперт?
Отвечать на бестактность я не собирался.
— Да охолонь, Филимоныч! — опять кто–то крякнул кто–то из старых казаков.
— А шо я? Шо? — Молодой парнишка завертелся в седле, растерянно поворачиваясь к товарищам.
— Да ни «шо»!
— Господин урядник, сопроводите к командиру, только поручика, на кошму устроить нужно. Тяжел он. Не выдержал дороги.
Казаки споро раскатали толстую материю, привязали между двумя заводными лошадьми, уложили поручика, и отряд шагом начал движение.
— Какими силами располагаете, урядник?
— Два взвода гусар и неполный взвод казаков.
— Задача?
— Тревожить отступающий эскадрон басурман, одновременно проводя разведку местности.
— Командир?
— Штаб–ротмистр Зделиньский.
— Шляхтич?
— Похоже, а что, Никифоров, здоров?
— Месяц тому, водкой угощал. Лично знакомы?
— Наслышан, наша сотня Ягорлыкская, а его, из Низовых станиц.
Внезапно, обуяла злость на себя, что ж, сотник, русскую речь услышал и растаял, осторожность потерял, понятно среди казаков, чужих нет, но то, что и проверять не стал, взбесило. Семь месяцев, вне дома, а обычная осторожность покинула пластуна.
— Господин урядник, — спросил как можно безразличнее, — какая масть коней в эскадроне?
— Караковые со звёздочкой.
— Значит, четвёртый. — Я кивнул.
— Кубыть знакомцы имеются?
— Знаёмцы они везде есть. — Уклончиво ответил я. — К лекарю нам нужно. Совсем моему попутчику худо — растрясло дорогой. Урядник кивнул, принимая быстро решение.
— Отправлю с вами Филимоныча, покажет балку, где отряд укрылся. Мы же дальше в разъезд. Поймали пришлых погорельцев, говорят, где — то эскадрон турок рыщет. Надо посмотреть.
— А, что сразу Филимоныча? — взъярился молодой казачок. Щеки заалели на лёгком морозе. — Я деду обещал с медалью вернуться. — Он тряхнул чубом, выбивающимся вверх из–под папахи. В левом ухе блеснула серьга — единственный сын у матери.
— Угу. А я твоему деду обещал внука вернуть. Ладно, тронулись
Мы с новиком, подхватили уздечки заводных, тут нужно быть внимательным, чтоб лошади шли на правильном расстоянии друг от друга, не прижали поручика. Долго же он крепился, что никак не очухается.
Конь под Филимонычем, наверное, все так парня называли ради потехи, был столь же горяч, как и хозяин. Не хотел идти шагом. Пар от него так и валил. Фыркал, все делал вид, то хочет укусить казака за колено.
— Ну, ка укороти свою животину. — Фелимоныч слегка шлёпнул жеребца между ушей и тут же погладил. Но губу надул, обидевшись на «животину». Впрочем, через мгновенье уже забыл.
— Дозвольте вопрос, господин сотник.
— Ну, — не хотя ответил я, от такого можно всё что угодно ожидать: не в меру любознательный.
— Почему Вас, кубанцев то кугутами называют, то хохлами?
— Деды с запорожской Сечи на Кубань пришли, за это хохлами кличут, ну а кугут — это степной орёл, не мужиками же нам называться.
— Ни, — протянул Филимоныч, — кугут — это петух, что кур топчет. Любого малого спроси! Ответит!
— Я тебе сейчас, как нагайкой всыплю и сразу ты у меня, как петух закукарекаешь. Может у вас кугут и петух, а у нас — степной орел!
— Ну дела, — протянул молодой казаак. — А шо, — начал было он.
— А ни «шо», — оборвал я его, — вахмистр про погорельцев гутарил. Откуда погорельцы, казак?
— А кто их разберёт, господин сотник, другой разъезд их доставил.
— И кто там?
— Люди, как люди. Напуганные крестьяни.



11.1

Я молча кивнул. Не хотелось говорить, Граф зашевелился, как стали к лесочку подъезжать. Попробовал подняться, не понимая, где находится. Посмотрел на мир вокруг, качающуюся чёрно — серую кошму, мутным взором.
— Очнулся? С возвращением, — сказал я, ему хмуро, кивая на сопровождение. Граф словно не видел никого, не замечал. В горячке что ли? Захрипел как–то страшно:
— Малику видел. Манила к себе, звала, металась. А потом громко кричать стала. Знаешь, как? До озноба. Лучше бы не слышал… Нехорошо мне. Нужно вернуться.
— Да, вы никак головой тронулись, господин поручик. Что за чудачество?
— Не хорошо мне. Трясёт. Зовёт к себе Малика и всё тут.
— Вот именно: нехорошо тебе — лихорадка тобой правит. Сейчас лекарь поможет. Наш, российский. Скоро будем на месте. Терпите, поручик. Нет, нам дороги назад.
В расположение отряда въехали под вопросительные взгляды служивых. Двое даже бросили своё дело — выбивать шомполом гильзу из патронника винтовки Кринка. Я кивнул им, сочувствуя — да, ещё тот, экстрактор, ненадёжный. Ничего, в боях соображение по поводу оружия придёт быстрее. Вот странно. Почему никто не озаботился одинаковым вооружением у войск. Кто принимал решение? Эту войну начали, имея на руках оружие двух калибров, четырёх разных систем.
Филимоныч дело своё знал — хотел побыстрее избавиться от обузы и уверенно пробирался по балке к штабу. Снег на склонах был нетронут, его блеск слепил глаза. По всему видно, военные здесь недолго. Гусары в меховых шапках и красных кепи, одеты по–походному. У многих мундиры на драпе, подбитые мехом, негромко переговаривались, в ожидании приказа. На поваленном дереве сидело несколько офицеров, увлечённо рассматривая карту. У небольшого костерка трое местных болгар с нехитрыми узлами скарба. Похоже на тех, кого разъезд нашёл. Напуганные крестьяне, никак не выглядели счастливыми, даже находясь в такой близости от освободительной армии. Никакого ликования. Абсолютно затравленные, какие–то серые лица. Такие смертельно уставшие глаза, людей потерявших всё, я видел и в Сербии, а теперь в Болгарии.
— Кто такие? — грозно спросил корнет гвардеец, раньше других, привставая со своего места. В отличие от своих опытных товарищей он явно мёрз, в своём узком мундире, сшитом по фигуре, но гусарский гонор, заставлял держаться бодро. Постукивал по голенищу высоких, вырезанным верхом и розеткой спереди сапог, хлыстом. Интересно, как он, замёрзший, после скачки, рубиться будет.
Подбежавшие гусары помогли снять Ивана. Шатаясь в разные стороны, не сразу, но всё–таки стал в рост.
— Поручик Суздалев, — вяло отдал честь граф и опустился на кошму, не в силах справиться со слабостью.
— Уж не граф ли Суздалев?! А я вас сразу узнал! Милейший господин поручик, помните ли вы меня? Мы с вами были представлены на балу баронессы Вернер. Приприятнейшее время тогда было, господа. Весёлое. Позвольте представить, господин…
Штаб–ротмистр, с четырьмя узлами на наплечном шнуре, поднялся на ноги.
— Набей — ка, трубочку, Шугаев, закурите, граф?
— Доложи, Иваныч по команде, — прошептал Иван Матвеевич, — не люблю гвардейцев. Не нравится мне этот дерзкий тон. Сорваться могу не ко времени. Меня ведь Малика ждёт.
— Кто ж их любит, — буркнул я и тут же прочистил горло. — Сотник Билый. Корпус генерала Столетова. Извольте, вызвать лекаря. Поручик дважды ранен.
— А, Вы сотник, кем у Столетова командуете, старьёвщиками? — Не унимался Шугаев. — Я бы, — он показал хлыстом на мой бешмет в разноцветных заплатах — эту рванину, конюху не позволил надеть.
Не так мне виделось возвращение к своим. Совершенно не представлял, что делать, как себя вести. Это корнет, мой ровесник, равный по званию (два узла гвардейца, соответствуют трём звёздочкам на погонах остальных армейцев). Как его угомонить, чтоб не попасть под суд. Главное–голову не терять и присутствие духа.
— А, что граф Суздалев от ответа уходит? Не поворачивается у меня язык его поручиком российской армии назвать, — обострял гвардеец.
Я даже немного задохнулся от негодования.
— В беспамятстве он. Поручик ранен и контужен, ему требуется лекарь. Я могу ответить за него.
Корнет посмотрел на меня с интересом. Потом деланно вздохнул:
— Не с дворянами не стреляюсь.
— Присядьте, сотник, — штаб–ротмистр показал на свободное место на бревне, между собой и корнетом. Присаживаясь, я нечаянно ткнул корнета локтём в гвардейскую грудь. Не сильно. Задира завалился на спину, смешно болтая своими щегольскими ботфортами над бревном. Гусары ржали как их жеребцы. Ещё не встав на колени, морозный воздух наполнился, звуком, который не с чем не спутаешь. Иногда он радует, иногда морозит спину. Звук вытаскиваемой из ножен сабли.
Я был готов. Пластунский нож под горлом, остановил ход его кривой железки.
— Дёрнешься, дворянчик, как петуха…
Ржание перешло в дикий хохот.
— Хлебните, сотник, за знакомство, командир гусар протягивал баклажку.
Поднявшийся Шугаев, улыбаясь, протянул руку.
— Теперь давайте познакомимся, Владимир Шугаев, корнет Лейб–гвардии Гродненского гусарского полка.
Офицеры, представились по очереди. С каждым нужно было выпить, хоть глоток. Пока исполняли странный ритуал, гвардейцы называли только имена, фамилии и звания, без отчества, Иван стал заваливаться. Болгары, наблюдавшие за разговором, вскочили со своих мест, принимая тело, да я придержал. Убедился, что граф в надёжных руках. Кивнул и пошёл к бревну. Пока докладывал, всё глазами косил в сторону крестьян и Ивана. Вот граф пришёл в себя. Вот говорить о чём–то стали, подчёркивая слова жестами. Вот побледнел пуще прежнего — со всем видно плох, не могли же погорельцы сказать, что–то необычное. Вот лекарь пришёл, смешной, Рыжие усы и бачки, в красной турецкой феске — морозец ему нипочём. У гусар и лекарь со своим форсом. Вот поручик гвардеец снова зевнул и отвернулся, когда санитар стал осматривать графа. Теперь отведут его к лазаретной линейке. Встретились взглядами. Я, ели заметно кивнул, давая понять, что ничего не пропустил. Иван, сжав зубы, бледный, как снег, мне тоже кивнул, позволяя увести по плохо натоптанной тропинке. Коротко расспросив болгар, понял, о чём моргал Иван.
— Господа, я знаю, где турецкий эскадрон, если Лейб–гвардейцы умеют сражаться в сумерках, есть возможность хорошенько им кровь пустить.
— Господа, мне нравится этот оборванец. С ним не скучно. К чёрту Уставы. Поручик, карту.
Минуты хватило для объяснения плана атаки на имение Малики. Через десять минут, спятью казаками рысили по своим следам. Атаковать решили с двух направлений. Офицеры турецкого эскадрона наверняка вечером нанесут визит хозяйке. Моя команда постарается их изолировать.
Под привычную кавалерийскую суету, команды:
— Третий взвод, по коням!
— Четвёртый взвод, приготовиться к движению!
— Куда прёшь, раззява, вот я тебе глаза на место поставлю!
— Отставить воспитание, ефрейтор, по коням!
Моя команда покинула балку и перешла в намёт.
Новик Филимоныч, старался держаться рядом.
— Как хорош ваш жеребец, господин сотник. Арабской породы?
— Кабардинец. Они особо в горах хороши. Только ахал текинец, с ним тягаться может. Винтарём, ты, правильным разжился. Сам докумекал?
— Господин вахмистр надоумил.
— Хочешь медаль заработать, держись поближе, но поперёд батьки, в пикло
ни лизь. Воинская наука швыдко не дается.
— Команда, шагом. Слезай, коней в повод. Команда! По коням, рысью, марш!
Так и двигались. Не очень быстро, давая коням роздых. Впереди был бой, нельзя вступать в стычку на уставших лошадях. Казаки кроме новика, были бывалые, всё понимали с полуслова. Вооружены пиками, винтовками, шашками и конечно, за сапожными ножами. На последнем привале проверил у всех оружие, приказал зарядить. К хозяйскому саду, подошли с дальнего угла.
— Там, — махнул рукой, — пост. Сам выставлял, мне и снимать, ждите, как два раза филином прокричу, двигайте ко мне. Ежели, что не так, усадьба там, — показал направление, — коновязь перед входом. Лошадей офицерских перебьёте и отходите сюда, только поджечь чего–нибудь нужно. Слева от дома каретный сарай, можно его. Это гусарам знак будет.
Возле сигнального стожка никого не было. Гайдуки видно решили, что теперь охраной должен озаботиться турецкий эскадрон. Команду вызвал, приказал спешиться. Зимний вечер смазывал очертания строений. Луна ещё не поднялась, наступило самое неопределённое время. Вроде и всё видно, но не далеко и не чётко.
— Зараз, господа, по–пластунски воевать будем. За мной, по одному, дистанция пятьдесят шагов, направление угол сарая. И без шума. С Богом!
Размашисто перекрестившись, взял винтовку в правую руку, левой, придержал шашку и согнувшись побежал к углу каретного сарая. Снег — предатель хрустит, если догадаются по моим следам бежать, меньше шума будет. Эх, недотумкал предупредить. Однако, обошлось. Ещё на подходе услышал мощный храп на два голоса. Наверняка, ординарцы, оставленные, охранять офицерских лошадей. Через минуту с нерадивыми часовыми было покончено. Филимоныча взял с собой в сарай, в воспитательных целях, Теперь он старался обтереть соломой руки, до чистоты, как мама родила. Дал ему подзатыльник и сунул под нос кулак, не у тётки, мол, на хуторе.
Кровь — не позор, отмоется.
В хозяйском доме светились большие окна, уж не знаю как там на счёт веселья, но враги там точно были. Некстати вспомнилась шустрая Иванка, снова перекрестился и побежал к тёмному углу здания.
У коновязи пять лошадей. В турецком эскадроне шесть офицеров. Один или в деревне или убит.
— Слушай задачу. Лошадей угоним в сад, к нашим. С ними останется Филимоныч.
Паренька ещё трясло, толку от него сейчас мало.
— Двое, обойдите дом с другой стороны. Как лошадей погонят, выдвинуться шагов на двадцать вперёд. Вам, на дом не смотреть, а перекрыть подход бусурман, сектор от угла вон того флигеля, до линии на середину дома. Вы, двое, выдвигаетесь здесь, бьёте по окнам, если оттуда будут стрелять, потом держите тыл. Как закончим с офицерами, отход к лошадям, тем же путём. В меня и женщин не стрелять.
Тут возле лошадей, что–то сверкнуло. Из–за них вышел ещё один часовой. Ветер донёс запах ароматного турецкого табака. Одни спят, этот курит. Хороши нравы в турецкой армии. Ну, нам — то только на руку.
Подобраться, незаметно не получиться, значит нужно подманить.
— Нож хорошо кидать, кто умеет?
Седоусый казак, достал из сапога тяжёлый, на вид, кинжал.
— На меня никто не приходил жаловаться.
— Готовсь! — достал на всякий случай револьвер и заблеял барашком.
Турок завертел головой и направился в нашу сторону.
Когда оставалось шагов пять, казак сделал шаг из–за угла. Нож, пробив овчину, вошёл по рукоятку в грудь. Удар был так силён, что ноги беспечного охранника подлетели вверх, как от выстрела в упор. Затащив, часового в тень, казаки разбежались занимать позиции. Мы с Филимонычем, осторожно, наклоняясь под окнами, подобрались к лошадям. Карабины приторочены, значит из огнестрельного в доме, только револьверы и пара винтовок гайдуков.
Освободив и перевязав как нам нужно лошадей, новик, взлетел в богатое седло.
— Давай вокруг куреня, да пошумней!
Копыта, недолго, застучали подковами по брусчатке, уже с задней стороны строения, донёсся озорной свист. Я метнулся к стене, встав у входа.
Офицера вышедшего из дверей свалил ударом в затылок. «Язык» нам тоже пригодиться. Открыв дверь, проскользнул внутрь и затаился в тёмном углу.
Мысли о слишком беззвучном начале операции, прервали двое турок с роскошными усами, на ходу пристёгивающие сабли. Два револьверных выстрела, пресекли эти попытки.
Никогда, я не стрелял в помещении. Кислый пороховой дым забил лёгкие, вызывая кашель, слёзы брызнули из глаз. Еле выбрался наружу, сразу откатываясь в сторону от дверей, так как сзади в дым три раза ударили выстрелы.
Теперь весь курень полон дыма. Давясь и кашляя, пытался крикнуть: «Держи балкон». И без моей команды справа две вспышки и что — то железное упало над моей головой на пол большого балкона.
Ещё выстрел, звякнуло стекло второго этажа.
Из воинского дома, выскакивали кавалеристы, стреляя в воздух. Ну, вот и молодцы, сейчас чем больше шума, тем лучше. Паника, офицеров нет, что делать, толи к лошадям бежать, то ли к особняку. Не позавидуешь янычарам.
Это и есть работа пластунов — превращать грозное воинское подразделение, в неорганизованную толпу. Ну, гусары, давай, не опоздайте.
Приоткрыл входную дверь, пару раз шмальнул, чтоб сюда не совались.
— Братцы, ко мне!
Две тёмных пятна справа, сделали по выстрелу, змейкой побежали к крыльцу, а я отстегнул у оглушённого турка шашку, его ремнём стянул руки хитрым узлом, через шею.
— Волоки, ребята иноверца. К лошадям, не останавливаясь.
Сам побежал к левой паре, уже открывшей огонь. Стреляли, по–моему, не столько прицельно, больше для усиления паники. Выстрелы послышались и с дальнего конца деревни — подходили гусары! Дважды свистнув, махнул папахой в сторону каретного сарая. Тут из дома бахнул ружейный выстрел, пуля прожужжала, возле головы. Присел на колено и разрядил револьверы по окнам. В сарай забежали почти одновременно с казаками.
— Поджигай и к лошадям намётом. Подожгли с трёх углов и тикать. Обернулся на отстающего казака.
— Чего, прихватил, казаче?
— Ячменя, мешок лежал, не бросать же в огне.
— И правда, казачий закон, если можно прихватить, чего, не теряйся.
— Давай подменю.
— Благодарствую, Ваше благородие, малость взопрел.
У лошадей сидел очухавшийся турок и улыбающиеся казаки. Сбросил мешок, сел на него, стал перезаряжать пистоли. Урядник протянул револьвер: «Вот, у турка нашли».
— Филимонычу отдай, он заслужил. Часового снял и офицера в полон взял. — Глянув на удивлённые лица, — так и доложите, а теперь по коням, гусарам пидмогнуть треба. Филимоныч, сторожишь «языка» и трофеи, это теперь ваши лошади, законные. На шашку взятые. Ячмень пересыпь по седельным сумкам, нет охоты больше с мешком на горбу бегать. За мной, шагом — лошадей разогреть нужно — обходим особняк сзади, потом в том направлении, до сенного сарая. Там разберёмся, что делать дальше.
Шагом тронулись на зарево, разгоревшегося каретника. Между сараем и особняком метались тени, мелькали огоньки. Что там твориться? Не похоже на тушение пожара. Подъехав поближе, разглядели, болгарские крестьяне, выхватывали горящие головни и забрасывали их в окна хозяйского дома. В некоторых комнатах уже во всю разгорался большой огонь. От угла особняка отделилась фигура, побежала нам на встречу.
Приказчик!
— Братушки, не мешайте. Военные там, — он показал рукой. — Здесь мы сами.
— Зачем? Там же женщины!
— Хозяйки! Какие женщины?! Теперь всё наше будет, болгарское. Хватит, пятьсот лет нас обирали. Там военные, там. — Он опять замахал рукой.
Да, не наше это дело.
— Рысью, марш!
Понять, что происходит, было сложно. Чёрная куча на белом снегу, постепенно смещалась в сторону от именья. Конная сшибка потеряла скорость. Выстрелов не было, перезарядиться времени нет. Только сталь молниями мелькала под лунным светом. Ржание лошадей мешалось с человеческими криками. Торжествующими и полными боли и страха. Момент неожиданности прошёл. Сбившимся в кучу турецким эскадроном никто не управлял.
Поняв, что каждый за себя, турки рубились отчаянно. Изредка, одиночным всадником удавалась вырваться из общей свалки. Счастливчики удирали, кто в сторону Пловдива, кто к Плевне. Атака с тыла, может всё закончить.
— Ружья готовь. После залпа — пики долу. Идём «плечом серпа». Марш!
«Серп» — казачий манёвр против конных врагов. Полукруг несётся на конного противника, на ходу производит ружейный залп, по лошадям врага и тут же размыкается на две колонны, атакующие на скорости фланги, а потом тылы. Не снижая скорости, правое плечо переходит на левый фланг, левое — правый. Противник, же останавливается, пытается перестроиться, а ряды его незаметно тают и паника, паника! Нужно отступить, перегруппироваться, вот тут — коли, руби спины и головы, не дотягиваешься — руби лошадь. Даже на раненном коне, не уйдёт далеко. Набирая ход, засвистели, заулюлюкали.
Залп в тылу, крики убитых, тени летящие по снегу, крепости туркам не придавали. Всё чаще стали раздаваться крики: «Урус, дур — пощади»! Конники спешивались, поднимали руки. Вскоре всё закончилось. Пленных строили, уводили в сторону деревни. Гусары и казаки ловили лошадей, лишившихся всадников. Добивали раненых лошадей и несли раненых и убитых людей к медицинской линейке. Остановив коня возле лекаря в красной феске. Короткая трубка в зубах, давно потухла. Перчатки до локтей и кожаный фартук, мокрые, должно быть от крови, но вид невозмутимый — гвардия!
— Аа, пластун, дружище. Товарищ Ваш, ушёл туда, — он показал на зарево, никакой возможности удержать, да и не ко времени. Надеюсь, Вы меня понимаете. Помощь нужна?
— Казака моего, саблей зацепили.
— Зашьём, перевяжем, только если обратиться, а то они всё больше дедовскими способами лечатся. Не стал говорить, что тоже этим способом больше доверяю. Перезарядив, всё что нужно, шагом повёл, всхрапывающего кабардинца к уже догорающей усадьбе. Жестоко разобрались братушки с турецкими женщинами. Ну, да, не мне их судить. Ивана жалко, совсем теперь с глузду съедет.




11.2

Порыв гудящего горячего воздуха перехватил дыхание, переполняя лёгкие едким дымом. Не выдержав, закашлялся, размазывая слезы, пот и сажу по лицу. Поскользнулся, и, махая руками, с удивлением посмотрел на зажатый в кулаке веблей. Когда вытащил револьвер? Ничего не помнил. Словно костёр горел не впереди, а внутри меня, поглотив полностью разум.
Ноги уверено месили снег, неся тело вперёд к пожарищу.
Где же ты, Малика? Где?
Я стоял на краю пожарища, смотря на осевшие головешки — всё то, что осталось от большого дома. Жар лизнул лицо и я отшатнулся, чувствуя, что напрочь лишился бровей и ресниц. Отчаяние постепенно охватывало меня.
Я стал оглядываться по сторонам, только сейчас понимая, произошедшую трагедию.
Звуки медленно нарастали. Частая стрельба сменялась дикими криками, звоном метала и ржанием лошадей. Где–то шёл бой. На краю пожарища метнулось навстречу ко мне несколько теней, и я машинально разрядил в них револьвер.
— Демоны… — прошептал я, смотря как тени успокоившись, разметались кулями на почерневшем снегу и тут же, как можно громче позвал, — Малика!
Звук моего голоса потонул в скрипе падающих балок. Огненные искры, снопом ударили в чёрное небо.
— Малика! — Отчаянно крикнул я.
Нет. Надо не думать о плохом. Андын–бей, верный десятник, должен был помочь и укрыть свою молодую госпожу. Где? Куда мог деться стайка перепуганных старух и женщин? Далеко бы они не ушли. Если только…
Я снова огляделся.
Точно. К доктору и отправились. Куда же ещё? Не помня себя, кажется вихрем, долетел до тёмного дома, где только в одном окошке тускло, горела свеча. Ставни прикрыты, ничего не видно. Стукнул в низкую дверь рукояткой револьвера, думал, заперто — оборону держат, пережидают опасное время, а она заскрипела, отворяясь, давая проход во мрак.
Вслушался в темноту. Тихо. Страшно так стало, даже передёрнуло.
Посмотрел на ставни со щелью, вычисляя направление — в какой комнате могут быть люди, и пошёл в тёмный дом, шепча громко:
— Малика.
Нет, не так. Надо взять себя в руки. Пот липкий с копотью стереть со лба. Негоже перед любимой в таком виде представать. Уверенным надо быть — слабость не показывать.
— Мадмуазель Малика! Где вы? Это я, граф Суздалев. Спасти вас вернулся. Тишина. Даже половица нигде не скрипнет.
— Малика! — отчаянно закричал я. — Малика! — Я заметался по чёрному коридору, теряясь в ориентации, роняя вещи — звеня вёдрами, путаясь в хламе. Тьма плотно сковывало тело, тисками сжимала голову, раздавливая виски.
— Малика!
— Да нет её здесь, — раздался со всем рядом знакомый голос. Я стоял перед очередной дверью, из–под которой слабо выбивалась полоска света. Сердце учащённо билось.
— Как нет? — тихо спросил я, прислонясь головой к холодным доскам. Жар не уходил в щербатое дерево. Щеки горели. Не понятно, или опалило меня сильно, когда жар в лицо пыхнул, или совсем плохо стало. Ноги подкашивались.
Меня услышали, ответили: «Так, и нет».
Я толкнул дверь. Открылась она легко, без скрипа, плавно и до конца.
За грубым длинным столом сидел бледный доктор. Плешивый мужичок устало вздохнул и откинулся на стул, продолжая цепко держать стакан наполненный коньяком. На столе одетая в белое платье, фату и с венком на голове лежала Иванка. И хоть скрыта полностью от глаз, я её сразу узнал.
— Вот, Иванка, пришёл всё же проститься, а ты переживала. Заходите, шевалье. Налейте себе сами, стакан там. И раскурите мне папироску, очень прошу.
Я рукой с зажатым в ладони револьвером усиленно зачесал лицо, не веря в наваждение. Покосился глазами в сторону полки, где стояла початая бутылка бренди и стаканы. Выпить не мешало, но не хотелось.
— Где мадмуазель Малика? Я за ней.
— Знаешь, а я ведь тебя не прощу. Умирать стану и не прощу.
— Да на что мне ваше прощение, сударь? Ответьте мне, где мадмуазель Малика?!
— Я ведь единственный, кто тебя не простит. Бабы они не такие. Они простят. Жить будете дальше граф и не тревожиться.
— Где Малика? — прошептал я.
Доктор хмыкнул и тут же скривился, на губах запузырилась кровь. Болгарин поморщился, продолжая цепко держать стакан, другую руку сунул себе за сюртук. Достал большой окровавленный платок, поискал чистое место и обмакнул себе краешек рта. Скомкал тряпицу, бросил вперёд, попал на лежащую Иванку, дёрнулся было снять с тела, но остался на месте. Вновь кровь появилась у краешка рта. Теперь уже не вытирал. Тоненькая струйка стекала по подбородку на грудь.
— Жизнь такая несправедливая. Я ведь выскочил, когда крики услышал. Даже ружьишко своё взял. Только патроны к нему забыл. А меня спрашивать никто не стал. Как дали вилами в бок, так и пригвоздили к забору. И думаешь кто? Малайкин сын. Я ведь у неё роды принимал. Пуповину ему перерезал. — Доктор опять хмыкнул. Посмотрел на стакан. Нахмурился. — Как бабочку прикололи. Болгары, меня — болгарина. Золото страны. Интеллектуальное богатство будущей свободной Болгарии. Да сколько я им добра сделал. Сколько от смерти спас! Судьба — злодейка. — Доктор закрыл глаза. Встрепенулся. Подобрался весь, лицо заострилось. — Чтоб не помешал кусок земли своим считать. Так, висел и слушал, как в огне Домла, Йамур, Малика вместе прислугой в огне сгорают, пока крики не затихли. Дёргался. Не сдох. Слез как–то. Сюда добрел. А куда ещё? Здесь Иванка, бренди моё. Здесь всё моё.
Я взял стакан, прошёлся на ватных ногах, сел рядом на стул.
— Им сейчас хорошо. — Доктор кивнул на Иванку. — Небось, танцуют уже в райских кущах, кружатся в хороводе, смеются. Как думаешь, цветы там какие? Выше головы? Что ты всё молчишь? — Доктор нахмурился и не дождавшись ответа продолжил. — Жаль я к ним не попаду. Гореть мне в аду — грешил много. Шевелье, не слушайте меня, раскурите папироску. Я ведь со зла так говорил — у каждого свой крест, что вам моё прощение.
Я, не глядя на него, положил на стол револьвер. Железо звякнуло о стекло бутылки. Трясущимися руками достал папироску с третьего раза раскурил её и протянул доктору. Мужчина, все также, не выпуская стакан, смотрел перед собой.
Знал этот взгляд.
Холодом повеяло. Озноб побежал по коже, делая «гусиной». Из угла на иконах тёмные образы святых смотрели укоризненно.
Рука с папиросой предательски дёрнулась, но совладал с собой, осторожно сунул конец в кровавый край рта.
Что же это? Как же так?
Я обхватил голову руками и затрясся, не в силах выдавить из себя слезинку.
Господи, одни трупы вокруг меня. Ни одну женщину счастливой сделать не смог. Все ушли. Проклятье на мне, что ли какое? За что? Я же жил всегда праведно. Или демон вселился? Все дела мои сатанинские? Так не бывать этому. Не достойно.
Я покосился на веблей. Взял револьвер в руку, провёл барабаном от плеча, до обшлага. Смерть железом щёлкала с каждым поворотом барабана. Звук успокаивал и предавал уверенность. Решительно взвёл, приставив к виску, нажал на курок. Ничего. Вторая попытка далась труднее, но принесла тот, же результат. Я раскрыл оружие и высыпал стреляные гильзы на стол. Посмотрел на пустой барабан — других патронов у меня не было, и швырнул револьвер на пол.
Ладно. Ничего. Мы Суздалевы настырные. Огонь очистит. Решение пришло само собой. Я успокоился. Покрутил шеей в тугом воротнике, поднимаясь. Огонь смоет все грехи. Очистит от скверны. Убьёт беса.
Добрался до догорающего особняка. Опустился на колени и стал шептать молитву, прося прощения у Малики. Слезы не было. Очерствела в конец душа.
Поднялся. Взглядом, определяя направление, вздохнул и сделал первый шаг в головешки. Сильный удар сбил меня с ног, заставив кубарем отлететь в сторону из полыхающего места. Я заревел, вытаскивая шашку, собираясь ураганом броситься на обидчика и выместить на нем всю злобу не потраченную. И замер поражённый. У края горящего господского дома, стоял невозмутимый Микола, скрестив руки на груди. А за его спиной в хороводе кружились две огненные девушки. Фигуры изгибались в пламени и смеялись, не смотря на меня, живя своей новой жизнью.
Без меня.
Рука с шашкой бессильно опустилась. Плечи поникли. Слезы полились ручьями, и я готов был опуститься на землю, но казак подхватил, не дал упасть, прижал к груди сильно.
— Поплачь, Ванятка, поплачь. Вот так. Да не стыдись. Но жить надо дальше, Ваня. Ты о матери подумал своей?
— У неё ещё младшенький останется.
— Дурень ты, Ваня, хоть и граф. Дурень. Это от молодости всё. От беззаботности. У тебя вся жизнь впереди. Цель поставь, трудную, чтоб жизнь за неё положить не жалко было. Ну? Очнись же поручик, война не закончилась! Кто воевать дальше будет? Тебя матушка, Прохор ждёт, солдаты твои. Тебя в штабе ждут! Ты помнишь, кто ты? Ты офицер российской армии, недавно дважды спасший целый корпус! Разве любовь крутить, тебя сюда император послал?! Как же долг твой дворянский. Отвечай мне, поручик?!
— Нет, — слабо ответил я.
— Нет, — назидательно сказал Микола, отрывая от своей груди, и похлопал по плечу, стряхивая грязь. — Нет! Пора. Уходить нам пора. Там кони, — казак кивнул в темноту, указывая направление.
— Погоди, — пробормотал я и снова посмотрел на огонь. Казак тоже с тоской посмотрел на догорающую усадьбу. Вздохнул. Отвернулся.
Ну, почему Микола не видел этих танцующих девушек? Почему? Они ведь так прекрасны. Вот одна обернулась и взмахнула рукой. То ли к себе приглашая, то ли требуя что–то.
Я вложил шашку в ножны. Отстегнул с пояса. Золото сверкнуло в отсвете пламени. Каменья заиграли. Размахнулся и швырнул оружие в огонь. Казак покачал головой, не понять осуждающе или, не беда, мол, будет ещё дорогое, для тебя, оружие. И любовь ещё будет. Луг зелёный, река в утреннем тумане. Зима русская с тройками и ледяным шампанским. Сибирь и Кавказ. Огромная страна ждёт изучения и благоустройства. Чем цель плоха. Благородна, целой жизни не хватит, чтоб исполнить.
Я снова перевёл взгляд с него на огонь и не увидел огненных призраков. Вот пламя взметнулось у самой земли, словно в прощальном взмахе и успокоилось.
— Пора, — сказал Микола, и потряс за плечо.
— Пора, — прошептал я, закрывая глаза, — пора.



Часть вторая
Глава 12. Генерал–адьютант Гурко

Я заглянул в светлую палату, в которую ранний дневной свет пробивался сквозь большие окна, и сразу определил койку, где, свернувшись калачиком под серым одеялом, лежал поручик. Надраенные до блеска сапоги его свешивались с краю жесткого лежака, а по локтю, я догадался что граф в мундире. Другие койки аккуратно заправлены. По нехитрым пожиткам я определил еще двух соседей у поручика. Нет никого, может на перевязке, завтракают или нашли себе иную забаву. Сам бы я сбежал из такой богадельни на второй день, а может даже в первый. Хворь она другими способами лечится: мне простор нужен, свобода, так, чтоб душа пела.
За большими мутными стеклами ветер играл с черными ветвями замерших деревьев. Колыхались они тенями не ясными, придавая картине еще больше мрачности. На лепном подоконнике серая сорока тоже, как и я, интересовалась чужой жизнью. Заскучала быстро, вспорхнула, улетая, потревоженная гомоном людей на улице.
Я наполнился надеждой.
Может не все потеряно? И вышел Ванятка из своей печали? Готов что ли? Выбрит до синевы или опрятный по привычке? Я отогнал от себя последнею мысль, и так обрадовался, что невольно разулыбался.
Рядом вздохнул походный врач, задержавшийся в проеме дверей на секунду, сбивая разом весь настрой. Я был благодарен ему, что сопроводил меня до конца и сейчас славный доктор, блестя стеклышками очков в серебряной оправе, словно читая мои мысли, сказал:
— Хандрит, ваш поручик.
— Что за хворь такая? — нахмурился я, задавая вопрос. Оспу знаю. Чуму тоже. А хандрить выходят могут только графы. К ним и цепляется переодически.
— Самая мрачная. От нее почитай все беды.
— Какие беды? — не нравился мне такой разговор, чувствовал гневную волну. Взял себя в руки, успокаиваясь. Толковый полковой доктор, точно не при чем.
— Да, какие? Вестимо какие: пуля в висок и весь разговор. — Мужчина вздохнул, разводя руками, охватывая тесный дворянский мирок.
— Ну, это мы еще посмотрим.
— Да уж постарайтесь, жаль графа, — пробормотал доктор и тряхнув головой в красной фреске на прощанье убежал к своим больным. Я, проводив его изучающим и прицельным взглядом, осторожно шагнул в большую комнату. На подоконнике синяя чашка с золотой каймой и блюдцем таким же, забытая. Тут же ложечка блестящая. Вот значит, чем интересовалась сорока–воровка. Что ей чужие людские беды — несущее волнует, живет одним днем. В печи, кафелем резным украшенным однотипными сценами из жизни Геракла, дрова потрескивали. Стало сразу жарко. Воздуха не хватает. Поручика же знобит видно. Выскобленная половица тихо скрипнула, но граф и на этот звук не обратил никакого внимания, продолжая лежать под одеялом неподвижно.
— Иван Матвеевич! — как можно бодрее сказал я, сразу атакуя. — Готов ли ты? Ставка не может ждать!
Одеяло слегка сдвинулось, открывая бледное лицо Суздалева.
«Ну, хоть выбрит и то ладно.» Улыбнулся подбодряющее. Граф не смог сдержаться, но улыбка его была мимолётной. От такой кошки заскреблись на душе, выглядел Суздалев безжизненно и на мир смотрел потухшими глазами, словно в огне не шашка сгорела, а сам поручик. Черные круги под глазами особо выдавались на бледном лице.
— Я, сударь мой любезный, всегда готов. Для меня, война, как бал. А бал, как война. Люблю визиты. — Граф тяжело сел и койка под ним слегка прогнулась, одеяла съехало на пол. Поднимая, байковую материю, Ванятка хмурился, тяжело дыша и натужно справляясь. Да, не танцор, но нрав упрямый. Поручик вздохнул, справившись с нелегким делом, спрашивая:
— Николай Иванович, а нет ли у тебя папироски? Уши пухнуть начали, так курить хочу. Табак быстро скурили. Соседи дымят, как паровозы. Не успеваю, в таких соревнованиях.
— На свежий воздух тебе надо для бодрости, друг мой. Там и папироску найдем. Пошли уже?
Нашли папироску. На крыльце стояли знакомцы из Гродненского гусарского полка. Штаб — ротмистр навещал своих, и кажется рад был встречи, пригласил сразу в офицерское собрание, показывая на дом из красного кирпича с высоким цоколем, где расквартировались гвардейские офицеры. Граф оживился и мне пришлось придержать чужой порыв, напомнив, что идем к генералу Гурко, а не в карты играть и книги читать. Хотя от гуляша бы не отказался — в животе тревожно заурчало — да кто тут умеет готовить настоящий гуляш. О доброй еде придется забыть до поры, до времени.
Услышав имя прославленного военачальника штаб–ротмистр привычно вытянулся, машинально застегивая петлицу, кивнул, говоря, давая свою оценку:
— Славный генерал. Честь великая идти на такой прием. В войсках его высокопревосходительство обожают.
Мне стало интересно и хоть знал, молва, то кругом ходит, попытался уточнить у гвардейца, в чем честь и слава полководца. Тот не заметив подвоха, и нисколько не оскорбившись чужому невежеству, с жаром говорил, продолжая:
— Во время похода через Балканы генерал Гурко всем подавал пример выносливости, деля наравне с рядовыми солдатами все трудности перехода. Лично руководил подъемом и спуском артиллерии по обледенелым горным тропам. А тех, кто роптал, отсылал назад. Вы представить себе такое можете? — При этом глаза его блестели, как у влюбленного гимназиста. Чужое обожания, меня позабавило. — Представляете? — гусар нервно ударил плеткой по голенищу. Был он готов умереть за командира и идти с ним хоть в преисподнюю к дьяволу.
Я не мог представить, хоть и имел богатое воображение, но генерала зауважал еще больше. Гвардеец заводился от своих речей и было видно, что очень гордится своим командиром. Тряхнул золотым шнурком с узлами, спрашивая:
— А знаете ли вы, граф, — штаб–ротмистр словно игнорировал мое присутствие, обращаясь к другу, как к более равному, — что назначение генерала Гурко войсками гвардии и кавалерии вызвало большой переполох в главной квартире? Ведь там чины и фамилии были по знатнее.
— Слышал, — равнодушно ответил поручик, пыхтя папироской и мрачно думая о своем. Не радовал его день, легкий морозец, общество и предстоящая встреча с генералом. Был он равнодушен к мирскому. Витал в другом мире, видя свои печальные видения. Штаб–ротмистр и этого не заметил, а я вздохнул. Гусарский офицер, приняв это за мою обиду, поспешно сказал:
— Вы с другом, граф приходите к нам вечером, гостями почетными. На собрании почитай все будут. Закатим пирушку! И барышни будут в конце. Цыган только не нашли. — Гвардеец искренне сожалел о проступке. — Знатное сражение выиграли. И вас заодно послушаем.
— Непременно заявимся.
— Хандру лечить, — многозначительно добавил я и мы встретились глазами с штаб–ротмистром. Странно, что он не сказал и не передал смысл слов обращения Гурко к солдатам и офицерам. Ведь об этом в войсках много толку ходило. Я, имея цепкую память, вспомнил выдержку обращения к офицерам, которая меня так зацепила: «Господа, я должен вам сказать, что люблю страстно военное дело. На мою долю выпала такая честь и такое счастье, о которых я никогда не смел и мечтать: вести гвардию в бой. Для военного человека не может быть большого счастья, как вести в бой войска с уверенностью в победе, а гвардия по своему составу и обучению, можно сказать, лучшее войско в мире…» С этим я мог поспорить, кто лучшее войско, да только никто не спрашивал меня. К солдатам обращение было проще и главное заключалось в этом: «О вас, гвардейцы, заботятся больше, чем об остальной армии. Вот вам минута доказать, что вы достойны этих забот…» И видит Бог, они доказывали в каждом бою.
Приглашение на приватную аудиенцию к генерал — адъютанту Гурко, волновало кровь. Это даже не приятно, это, как к чудодейственной иконе прикоснуться. Лихой конник, хоть не казак, а из гусар, пользовался у всех лошадников большим авторитетом. Даже просто встретиться и поговорить с вельможей такого уровня — успех, не снившийся кубанской старшине.
И вот я, никому не известный сотник, приглашён поговорить «без чинов» с Иосифом Владимировичем. Конечно доклады, что жизнь графа Суздалева, старинного рода, спас какой–то кубанский казак, который помог, с небольшими потерями уничтожить турецкий эскадрон, сыграли свою роль. Но будем честны, господа, розданные гроши и подарки, в этой пьеске были не менее полновесны: кому коня, кому седло, кому и пистоля американского хватило.
— Честь имею, господа, до вечера. А сейчас дела в эскадроне ждут не отложенные, — откозырявши штаб–ротмистр легко сбежал со ступенек и легким пружинистым шагом направился к конской привязи.
Надо и нам спешить — приглашение получено, приближается указанное время, пора предстать перед светлейшими очами. Я уже видел, как недобро шевелятся роскошные бакенбарды генерала и чуть ускорил шаг, задавая темп. Суздалев поспешал, сопел, но не возражал. Такими и прошли через адъютантов. А когда стали представляться, граф учудил, толи морозец сыграл свое дело, толи папироска, но едва успев связать начала доклада, свалился поручик в припадке, и его уволокли к лекарям, а отдуваться пришлось самому.
— Черноморского казачьего войска сотник Билый Николай, Иванов сын, — 
вытянулся перед сохранившим стройность генерал–адъютантом. Иосиф Владимирович, машинально трогая горловину вазы, почти в половину своего роста, причудливую от золотой росписи, улыбнулся:
— Как ты оказался здесь, Иванов сын и имеешь ли отношение к Сидору Билому, сотник?
Да, как ваза ваша китайская, так и я тут оказался, хотел было ответить, но сдержался, склоняясь в учтивом полупоклоне.
— На какой вопрос отвечать поперед, господин генерал–адъютант? — вздохнув спросил я, путаясь в речи, думая, не перейти на французский для чистоты изложения. Генерал, видя мое смущение, тряхнул бакенбардами, скрывая улыбку:
— Молодца, не то, что мои адъютанты.
Я вскинулся, ожидая продолжения.
— Эти заговорить и чёрта сумеют, — пояснил Гурко, — Порой забываю, какой вопрос задал. Давай, сотник, с начала, как оказался у генерала Столетова. Слышал я, что к двум сотня прикомандированных пластунов не относишься и положение у тебя особое, — тут генерал нахмурился и я его понимал — не бывает особых положений у солдат в армии, даже у гвардейцев, тем более у горстки казаков.
Не оробел, отвечая:
— Во исполнение обета, матушкой даденного, на святую гору Афон паломником с сотоварищами–пластунами пошёл. А, там война, за веру православную. Мы с товарищами учили единоверцев, создавали отряды из местного населения, обучая скрытому и открытому бою. Потом в Сербии, Македонии турок били, вот до Болгарии дошли. Под Плевной к казачьей полусотне присоединились. Вылазки учиняли и диверсии, делали то, что умели. В одной из таких вылазок, поручик Суздалев был дважды ранен. В виду невозможности отойти к своим пришлось просочиться через турецкие порядки, отабариться в болгарском селе, найти лекаря и при первых признаках выздоровления идти на соединение с регулярной армией.
— Из Сербии шли?
— Так точно, принимали участие в апрельском бунте.
— Похвально, казаки. Скажи мне, как вы приняли к себе поручика артиллерии? В ватагу вашу.
Я поморщился:
— В крест, это называется. Да легко как–то. Незаметно граф втянулся.
— Продолжай. Для меня твои слова, как песня. А казачьи песни слушать, что мёд ложкой кушать.
Я задумался, кусая ус:
— Так это про песни. — Я улыбнулся. — Казаки свои песни не поют, они их играют. Это к тому, что манера исполнения казачьих песен — преобладание гласных, тем самым песня слышится протяжно и мелодично. Отсюда и «мед». И говор у нас кажется особым. Да нечего больше. Отвечу на второй вопрос: атаману Сидору Билому прихожусь внучатым племянником.
— Хорошо! Теперь, подробнее, как греков, сербов учили, как «просочились», что за вылазка была с поручиком артиллерии. Любопытно мне.
Без особых подробностей, рассказывал генералу, не только о наших похождениях, но и о боевых приёмах пластунов. Закурив дорогую ароматную папиросу, Иосиф Владимирович попросил на бумаге нарисовать несколько тактических приёмов. Генерал, прославившийся организацией дерзких кавалерийских атак, схватывал на лету суть рассказа, иногда задавал уточняющие толковые вопросы. Заметив, что я жадно втягиваю дым его папиросы, достал портсигар и предложил закурить.
— Прошу без стеснений. Давай, казак, дыми.
Я отрицательно замотал головой, улыбнулся, вспоминая про уши графа:
— Отвыкаю господин генерал — адъютант. — На вопросительно вздёрнутую бровь пояснил, — табак нюх отбивает, а мне сейчас боевых сноровок терять нельзя. Трубку свою любимую забросил, табак же нюхаю иногда. Куда деться от запахов.
— Много ли на Кубани таких молодцов?
— Пока не много и все при деле, но, если бы государь Император повелел учредить специальные учебные команды, через пару лет, в каждый эскадрон можно включить до трёх десятков пластунов. И это было бы только началом.
Гурко кивнул, ему мысль нравилась, вспомнил:
— Четырнадцать кубанских пластунов прекрасно показали себя в Крымской компании, при обороне Севастополя, только изменить Уложения и Уставы, труднее, чем англичан, французов и османов одолеть. Самодостаточные воинские подразделения командованию не нужны, какую бы пользу они не приносили. Для обучения офицеров манерами управления, такими воинами, придётся изменить систему обучения, от кадеток до Академии Генштаба. Сие не по силам и десятку таких генералов, как я. Все выгоды понимаю. Всему верю, что слышал и понимаю, что не всё, сынок, ты мне старику, рассказал. Я, даже наградить не смогу достойно, так как вы с графом Суздалевым не числитесь во вверенных мне частях, однако о спасении раненного офицера с поля боя, и о вчерашнем изничтожении неприятельского эскадрона, доложу по команде.
Напишу, крайне осторожно, чтоб в Петербурге, не решили, что казаки на Кубани, сами выбирают войну, где они воевать будут. — Последнее он сказал с теплотой, но подковырнул, и я понял, улыбаясь в усы.
— Благодарю, господин генерал–адъютант, стоит ли беспокоиться? — Я замялся.
— Понимаю, сотник, что не о крестах думал, но Император должен знать какими подданными он владеет.
— Неужто доклад будет самому Царю — батюшке? — изумился я.
— Не робей, сотник, именно на таких примерах, Государь и составит своё мнение об этом дерзновенном походе.
Я задумался на миг, холодея. О таком повороте, мы с батькой и не мечтали. Попасть в официальный рапорт или приватное донесение самому Царю! Впрочем, не стоит обольщаться. Сегодня генерал искренне собирается написать, а завтра заботы о компании, новые события отодвинут это желание на потом, затем ещё дальше…
О казачьих успехах, царские генералы обычно забывали, приписывая победы исключительно своей мудрости, так повелось издревле.
— Что делать собираешься, пластун?
— Сегодня на ужин гусары пригласили, а завтра буду думать, как к своим попасть. С вашими молодцами или в одиночку.
— От Пловдива на Софию идёт свежая турецкая армия. Если ещё развернётся 3‑я армия Анвара–паши из–под Плевны, наше положение станет незавидным. Отходить будем к перевалам.
— Может передать, что хотите генералу Столетову?
— А как перехватят?
— На тряпице напишите, я в постол зашью. Правоверному мусульманину даже прикасаться к обувке из свиньи — грех.
— По воинским делам, мне писать ему нечего. Он должен получить приказ, вывести свой корпус из пределов Османской Порты в Валахию. Для отвлечения Анвара, послезавтра пошлю гусарский полк ударить по его тылам. Вот с ними и пойдёшь, если непременно решил пробиться к Столетову. Однако письмо напишу. Иди, с Богом, орёл степной. Передадут тебе тряпицу. Сегодня же.
— Господин генерал — адъютант, в горах у корпуса Столетова боевой припас почти весь вышел.
— А сможешь фуру, к Столетову доставить? Мы взяли османские склады под Софией, всё бы вам отдал. Покажи на карте, каким образом замыслил пройти.
— Если гусары ударят вот в этом направлении, — показал пером на карте, — здесь речка не большая, у вас не обозначенная, тут почти всех лошадей кавалерийских Анвар держит, с десятком казаков вот здесь, — ткнул в другую точку, — попробуем проскочить. Если до этой точки дойдём, казаков отпущу, дальше столетовские помогут.
— Может полусотню дать?
— На полусотню Анвар может эскадрон двинуть, а десяток казаков заслон супостатов собьёт, мы и проскочить попробуем.
— Ещё вопрос, Иванов сын. Признайся мне, как ты с поручиком артиллерийским задружил? И что с ним? Плохо отходит от ранения?
— Военная судьба и воля Божья, господин генерал — адъютант. А ранения обычные. На то и война. Духом поручик ослаб. Тяжко ему. Испытания выпало много.
— А как же ты справился?
— А мне нельзя. По–другому воспитан. С измальства научен дедами: крепость духа и храбрость — это умение справляться не только с конём, но и с самим собой. Если казак упал духом, то и конь не поскачет. Как–то так.




Глава 13. Награда.

За тяжелой дверью кабинета раздался тихий детский плач. Неясный, он то пропадал, то нарастал. Я решил, что показалось: откуда взяться младенцу в военной ставке, скорее может коту лапу отдавили или еще что — до путался под ногами, пушистый. Есть такие противные, вечно голодные и о голенища сапог трутся — глянец стирая. Не знаешь, что и хуже. Иосиф Владимирович сначала нахмурился, но тоже видно решил, что показалось и выяснять ничего не стал, продолжил, желая меня подловить и вывести на откровенность:
— Не знаю, кто хитрее из вас: ведь Суздалев — граф, а ты — казак. Абсолютные две противоположности. В чем выгода каждого? Ведь есть она? — По–отечески улыбнулся, приглашая развить тему. В руках он крутил луковицу золотых часов, перебирая толстые звенья. Сердце на миг замерло. Неужто подарок приготовил? Решил отметить наградой за старания в воинской службе. Батьке в коллекцию такие бы пригодились. Потом у самовара рассказывал бы внукам байки. А те хлебали бы чай в прикуску, да слушали раскрыв рты, мечтая о подвигах. Сам таким был. И деда тоже слушал.
От такой картины представленной, домой захотелось. Но пришлось вернуться из грез в действительность.
Я слегка покривился, вспоминая вкус незрелых зеленых яблок в соседском саду — пацаном думал, что у них слаще, и, ответил сухо, так как не по нраву пришлось такая тема:
— Да нет никакой выгоды и, хитрости тут тоже — нет.
Гурко покивал головой, делая вид, что согласился, потрогал себя за бакенбарды, но сам, кажется, остался при своем решении: один кресты зарабатывает, да военную карьеру делает, другой дружбу водит со знатной фамилией и титулованной особой. Да только ошибается генерал, и мы сами не промах! Тоже фамилию имеем. И за графа обидно — за такие подвиги крест могут и на могилу поставить, а то и некуда будет ставить. И так из Суздалева пулю уже вытащили, а хандра так и вовсе осталась навсегда — угораздило же подцепить дурную болезнь. Теперь лечи, траться на лекарства заморские. А может стоит к ведуньи сходить?
В дверь тихо заскребли.
Я же говорил: кошка или кот, есть видно любимица или любимчик у генерала. Может даже из Петербурга возит с собой. Может и лысого? Из самого Египта. Кто знает. Здешних котов всегда не хватает.
— Чай принесли, — пояснил мне Гурко и зычно крикнул, — войдите.
Молодой адъютант робко заглянул в проем. Тонкая ниточка усов топорщилась на утонченном холенном лице, делая его от того еще более удивленным. Захлопал длинными ресницами сконфуженно.
— Заходи, голубчик. Давай ка нам чая и чего по крепче. И чтоб лимон был! И баранок хочу!
— Ваше высокопревосходительство прием начался, — адъютант виновато улыбнулся и кашлянул — видать в горле от волнения запершило.
— Пускай подождут. Не закончили мы разговор, — властно сказал генерал–адъютант. — Поспешай с чаем, голубчик.
— Делегация это от местных.
— И что? Опять кого–то обидели мои неспокойные гусары? Ждут пускай. Сегодня день особый. Пускай все ждут!
— Так второй час ждут. Дите плакать стало, и преподобный старец Паисий V волнуется. Дело у них к вам необычное.
— Паисий пятый? — растерянно пробормотал Гурко, теряя генеральский накал и суровость в каждом слове, и мне уже, с едва скрытой усмешкой. — Слыхал о таком?
Я медленно закачал головой:
— Не имел чести. Не разбираюсь в болгарском духовенстве. Одну церквушку видел и то без колоколов. Непривычно как–то.
— Так им не дают звонить. А младенец при чем? — это уже адъютанту. Офицер замялся:
— Просят личной аудиенции. Но я, конечно, все узнал. Крестить хотят младенца. Герой им нужен в крестные. — И молодой подпоручик заикал от волнения, боясь быть осмеянным.
— Герой, — протянул Гурко и посмотрел на меня. Щелкнув крышкой на золотых карманных часах, посмотрел в циферблат, кивнул и, спрятав часы на длинной цепочке в карман, скрестил руки на груди. — Забавно. Вот ведь совпадение какое. Есть у меня один на примете. Пусть зайдут.
— Я может пойду? — привстал из–за стола, вспоминая о делах нерешенных, — проведаю поручика. Он уже, наверное, пришел в себя и беспокоится начал — интересно ему знать, как все прошло.
— Сиди, сиди, — деловито начал генерал, — появилась у меня мысль, как наградить тебя. Довольным должен остаться.
— Да я и так доволен и аудиенция у вас личная, — напомнил я, поднимаясь, и расправляя старую латанную черкеску, подаренную сердобольными станичниками казаками. Не могли они спокойно смотреть на мой турецкий мундир. А к своей одежде я еще не добрался. И видно не доберусь никогда. Гурко отмахнулся от меня, не оборачиваясь. В кабинет степенно вошла процессия. Возглавлял ее старец в черной рясе и в скромной такого же цвета скуфье — повседневном головном уборе. Складки мягкой шапочки образовывали вокруг головы знамение креста. Примечательный был и старинный черный посох, такой же древний, как и его обладатель. Перекладина с рожками, напоминала перевернутый якорь. Преподобный мягко глянул на нас, и мы закрестились, В кабинете стало, светлее, чище хоть народу и прибавилось. В процессии старца было много женщин, в расстёгнутых верхних одеждах, они как бы на показ демонстрировали свои расписные передники, добавляя своим образам еще больше торжественности и нарядности. Хотя их сукманы, которые имели много общего с сарафаном, были и так украшены красивыми вышивками и, декорированы изысканной тесьмой. Пожилые женщины были одеты в яркие шерстяные юбки и имели по два фартука. Скромнее выглядели редкие мужчины, их наряды включали в себя рубаху, жилет, брюки, украшенные тесьмой и пояс с яркой вышивкой.
Я в своей старой черкеске готов был сквозь землю провалиться и чувствовал себя лишним и не нужным, как та, китайская ваза в обстановке кабинета. Наверное, поэтому они и разбиваются всегда.
После приветствий старик начал издалека. Говорил он чисто и выяснилось, что в молодость свою, будучи обычным болгарским иноком, как и многие тогда обучился в русской духовной академии. И уже с тридцать восьмого года по всей Болгарии стали появляться образованные монахи–болгары среди, которых и он был. И были гонения великие и расправы кровавые, но после крымской войны в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году султан Абдул–Меджид издал особую грамоту «Хатти–Хамаюн», предоставляющая христианам равные права с мусульманами в империи. И жить стало легче.
После изложения такого важного факта старец замолчал, вспоминая свою бурную молодость, а потом изрек:
— Все мы ждали «деда Ивана». Немногие дожили до чуда.
— Какого деда? — не понял сразу хозяин кабинета, переспросив. Старик посмотрел на него внимательно, вздохнул, почти обесцвеченные губы его мелко подрагивали:
— Братского русского народа. Только он мог помочь освобождению болгарской земли. Подвиг ваш будет воспет и не забыт никогда.
Генерал улыбнулся. Он верил и знал.
— Надеюсь, не забудете. Или не сразу. Сейчас–то вас к нам, что привело, люди добрые? — Гурко посмотрел над головой преподобного старца на болгар, ожидая услышать ответа. Паисий пятый грозно пристукнул посохом, привлекая внимание к себе. Кустистые седые брови его шевелились, сходясь в прямую линию на переносице.
— Дело святое, с таинством и требами. Люди, что пришли со мной, крестить хотят своего первенца в старой церкви имени славного мученика святого Георгия Нового, который пострадал в болгарском городе Сердец в возрасте восемнадцати лет за дело правое. И, чтоб крестным младенца был непременно, русский богатырь, герой этой войны! — Последние слова старец сказал так торжественно, что всё шевеление прекратилось и тишина задавила на перепонки. Генерал осторожно прокашлялся в кулак, портя момент величия.
— Да, время вроде, как неподходящее. Может подождете немного? Когда победа будет полной. Тогда и праздники будем устраивать.
Старец вздохнул, опираясь на посох, но сесть по–прежнему отказывался.
— Да. — Протянул он. — Время сейчас такое. — И замолчал привычно.
— Вот и я говорю — неподходящее, — мягко заметил Гурко.
— Время убивать и время врачевать. Время разрушать и время строить. Время плакать и время смеяться. Время искать и время терять. Продолжать?
— Не надо, — Иосиф Владимирович улыбнулся. — Я понял мысль.
— Хорошо, — старец кивнул головой. — Так, как с богатырем? Видел я ваших гвардейцев, в нарядных мундирах, все двухметровые — русские богатыри! Думаю, среди них есть герой.
— Да, зачем далеко ходить? Гоняться за гусарами? Рядом герой стоит.
Старец посмотрел на генерал–адъютанта, не веря, что такая честь выпала для обычной крестьянской семьи. Но кто их знает, русских? Может и в правду герой у них один? Вот этот бравый генерал!
Гурко не мог сдержать улыбки.
— Нет. Не я. Есть у меня настоящий герой войны. Вот. Сотник Билый, казак.
— Казак? — протянул старец и чуть не выронил посох из рук. Младенец стиснутый в руках наряженной молодухи громко всплакнул. Успокоился, когда качать начали. Генерал усмехнулся:
— Самый настоящий казак и герой.
Несколько долгих секунд преподобный старец смотрел на меня, изучая. Лицо его вначале сумрачное, подобрело. Морщины разгладились, а голос стал певуч, затянул слова, заговорил со мной, никого в кабинете больше не замечая:
— Вижу в уме твоем заложенный Символ Веры. Испытание у тебя было дьявольское, когда сидел в каменном мешке, но не отрекся ты от Веры. Сильнее только стал духом. — Задумался, выискивая нужные слова. — Такой, как ты скорее умрет, чем откажется от Веры. — Старец вновь замолчал. Тяжко ему было говорить. — Многое пережил и это тоже вижу. — Ожил наконец. Посмотрел на генерала. — Хороший герой — чистый. Нам такой нужен. — Сделал под конец вывод, обращаясь уже ко всем. Люди отмерли, заулыбались, стали переговариваться, да на меня поглядывать.
А я стоял и молчал, чувствуя, как холодный пот бодрит спину, покрываясь мурашками. Откуда он узнал про каменный мешок? Как мог увидеть наш схрон, где мы с поручиком дьявольщину пережили, видя сны вещие, да страшные. Думал от газов видения. Выходит — нет.
И теперь, уже мир мне казаться простым не будет.




Глава 14. Крестины

В храме была отдельная крестильня. Маленькая комнатка тепло натоплена, не имела сквозняков, а людей набилось так много, что было не понятно кто здесь посторонний, а кто родственник близкий. Легкое волнение и торжественность момента витали в воздухе и постепенно овладевали участниками предстоящего таинства. Все старались не шуметь и издавать, как можно меньше звуков. Люди волновались и не скрывали своего беспокойства.
Маленький ребенок, в отличии от всех, вел себя на удивление спокойно, абсолютно не пугаясь моего присутствия и вполне комфортно, чувствуя в огрубелых ладонях. Рассматривал на старинных иконах, потемневшие лики святых. Радовался огонькам свечей. Пристально поглядывал на меня, задавая свои немые вопросы. Я же держал в руках маленький комочек жизни, с трепетом взирая на него в ответ, и думая, какая у него сложится жизнь.
Обряд крещения начался чином оглашения, старец возложил руку на ребенка и произнес слова молитвы.
В жизни мне доводилось уже быть крестным и сейчас душа моя отдыхала, будто в отпуске находилась дома, на Родине. И ничего, что люди вокруг чужие и покрой одежды у них другой, всех нас объединяла вера в одного Бога.
Крещение особый праздник — Душа рождается опять, а от Господа дается Ангел–Хранитель, который всю жизнь крещенного человека будет оберегать от бед и несчастий.
Преподобный старец, осторожно взяв ребенка из моих рук, вознес его вверх к иконам, открывая новую дорогу. А я словно окончательно домой вернулся, и, переживал знакомые моменты, только тогда крестили не мальчика, а совсем крохотную девочку–казачку, сорока дней от роду. Крестные принимают на себя ответственность за духовное воспитание ребенка. И роль у них большая, не маловажная. По традиции воспитанием маленькой казачки занимается крестная мать и учит законам домостроя — своду семейных законов, показывающих отношение к родителям, детям, мужу — жене и общему порядку в доме.
Быстро сменялись молитвы.
А я все стоял зачарованный, как в сказке, как в детстве, потерянный во времени. И прав генерал, теперь я чувствовал мудрость в каждом слове, которое мне говорилось — действительно достойная награда — переключиться с войны и смерти на жизнь. И ты вроде дома и нет больше ничего, не важно оно, не тревожит душу. Успокоилась она. Всё осталось там, за дверьми.
Выходить за стены церкви не хотелось. Не сейчас, когда длилось таинство, волшебство и перенос в другую реалию.
После молитв, было елепомазывание, окупание младенца в купель, традиционное укутывание в крыжму и одевание крохотного серебрянного крестика.
Не было только привычного: не соединились шашки над головой крещенного младенца. Да не принесли каши отведать. А я ждал ее. Головой вертел. Не хватало законченности обряда. Бабкина каша особая: вроде простая — из варенного пшеничного зерна в горшке, но традиция сильная. С душой сварена и с мыслом. Отцу ребенка, нужно было отведать кашу, сдобренную обильно горчицей, хреном, перцем и солью. Чтобы казак почувствовал всю тяжесть родов жены. Крестным родители ели ту же кашу, но смешанную с медом, чтобы жизнь крещеного ребенка сладкой была. Затем горшок, в котором варилась каша разбивался и осколки дарились всем гостям на память.
После крестин, отмерив от души растерявшимся родителям полную горсть золотых монет, я хотел по скорее уйти и заняться делами привычными, но меня насильно отвели в дом с накрытыми столами. Покрутив головой, под внушения старца Паисия о том, что мой скорый уход сильно обидит, как родителей, так и родственников, а вместе с ними и весь болгарский народ, я повесил на свободный деревянный гвоздик теплушку — стеганный кафтанчик на полчетверти ниже пояса, сел за стол. Папаху рядом с собой на скамейку положил. С измальства был приучен, что шапку на стол, где трапезничают, а перед тем молитвы читают, класть нельзя. Начали пить за здравие ребенка. И после очередной рюмки, кто–то из гостей задал вопрос, который я понял на половину, а остальное мне святой человек досказал.
— Боятся они тебя. Смотришь ты сурово. Мира хотят.
Я немного опешил.
— Так, мир у нас. Чего бояться? За вас воевали. Едины мы. Да и родня теперь я вам. Казаки никогда не отворачиваются от тех, кто протянул им руку. Если рука протянута с дружбой, казаки ее пожмут. Если, то будет рука врага — отрубят. Так предки наши жили. Так и нам завещали. А мы чтим заветы и традиции.
Старец покивал.
— А, если ребенок у вас рождается?
— Радость это большая, как для родителей, так и для родственников.
— Почему?
Я пожал плечом — понятно же, что за вопрос? Может подловить меня хотят, степенно ответил:
— На родовом дереве появляется новая веточка — радость. В старину говорили: «Родился казак, воспитал его, значит воспитал воина. Родилась казачка, воспитавши ее, ты воспитал нацию»
Старик тихо переводил, не все понимали, и болгары молчали, внимательно слушая. Лица слишком серьезные. Я поднял рюмку, решив разрядить обстановку.
— Давайте поднимем чарки за то, чтобы все, что будет плохого и сложного в жизни этого мальчика, не сломило бы его, а только сделало лучше — ведь страданиями возвышается душа человеческая.
Тост понравился. Ожили немного болгары, выпили закусили, тихо загалдели, испуг в глазах мужчин сменился уважением, а женские увлажнились восторгом. Нравился им казак очень, чувствовалось.
Но спешить мне надо, а не отвечать взаимностью: други заждались.
Старец, чувствуя мой порыв, придержал за рукав.
— Не сейчас. Уважь людей. Благодарят они тебя за золото. Целое состояние подарил и людей сделал счастливыми. — Болгарский священник пожевал губами, осторожно спросил. — Не жалко? От души ли подарил?
— Так разве в золоте ценность?
— А в чем? Спроси любого здесь за столом, и они ответят тебе, что, имея золото, ты ни в чем нуждаться не будешь.
— Неужто все так мыслят?
— А ты разве нет? — неожиданно спросил подвыпивший болгар, уловив суть нашего тихого разговора.
Я закрутил головой. Дышать захотелось. Свободы вольной. Уйти поскорее. Что я здесь делаю? И пахнет кисло, протухло всё вокруг: и тела, и души людей. Как достучаться до них? Да и смогу ли я?
Я наполнил рюмку молодым вином. Поиграл гранями, ловя свет. Вздохнул, начал неспешно:
— Жил один старик, казак, на берегу Черного моря, и было ему уже лет сто. — Люди за столом притихли. — Как — то раз кто–то постучался к нему в дверь хаты.
— Кто там? — спросил старик.
— Кто? — прошептала молодая девушка напротив, что не сводила с меня глаз, как только сели за стол. Старец грозно зыркнул на нее. И смешинки в глазах болгарки погасли.
— Это я, твоё Богатство, открой мне, — ответили из–за двери.
— Я уже был богат, но деньги давно ушли от меня. Нет, не открою я тебе дверь, даже не проси, — сказал старик. Болгары зашептались, осуждая чужой поступок из притчи. Преподобный старец опять грозно глянул.
— И Богатство ушло, — продолжил я сказ, сосредоточиваясь на рюмке, ни на кого не глядя. — Прошло некоторое время, и опять раздался стук в дверь. Старик вновь спросил кто его беспокоит.
— Это я, твоя Любовь, открой мне, — ответили ему.
— У меня уже была любовь, я был женат. Но моя жена давно умерла — зачем мне любовь? Нет не впущу тебя.
И Любовь ушла несолоно хлебавши. И в третий раз раздался стук в дверь. И снова старик подошел к двери, узнать кому он понадобился. За дверью стояло Счастье и просилось в дом.
— Что ж, — сказал старик, — и счастье у меня было. Но и оно прошло. Уходи, мне не нужно счастье.
Счастье удалилось восвояси. НЕ успел старик отойти от двери, как вновь раздался стук.
— Кто же снова беспокоит меня?
— Это мы, твои друзья!
Старик ответил:
— Друзьям, я всегда рад! Заходите.
Он открыл дверь, и вместе с друзьями в его дом вошла и Любовь, и Богатство, и Счастье.
Я замолчал. Молчали и болгары. Поняли ли они в чем истинное богатство и в чем ценность золота? Сумел ли я передать своей историей цену дружбы? Да, важен ли мне ваш ответ.
Я опрокинул в себя рюмку с кислым вином, и, пригладив усы, подмигнул девушке напротив, начал подниматься из–за стола.
Засиделся. Други ждут.



Глава 15. Хандра

— За искался я вас, голубчик, за искался! — приветствовал меня рыжий доктор, поправляя свою неизменную красную феску. Большие коричневые крапинки потемнели — поди ка, никак сердится? Я с удивлением уставился на него. А доктор глубоко затянулся, пытаясь спрятать скрытую досаду за папироской.
— Да чего меня искать? Сам найдусь! — буркнул я, оббивая о пороги крыльца мокрый снег с сапог. Налипли темные комки, тяжела стала подошва.
— Так и поручик мне ваш сказал, да только не поверил я и умотал дежурного санитара. По всей территории заставил бегать! А он в возрасте. — Кажется, меня желали пристыдить — не уважаю чужих седин. Доктор пыхнул сигареткой и помахал мне окурком, выписывая в наступающем сумраке замысловатые зигзаги.
— Так значит, санитар за искался, а не вы, — хмыкнул я. — А, что с поста отпустили? Вдруг какому больному помощь нужна?
— Да какие больные? — начал доктор и снова замахал сигареткой в воздухе, то над головой у себя, то у моего носа. Я уловил тонкий запах — благодать, но не сдамся и не закурю больше. — Почитай всех выписал сегодня. Свободны палаты. Заселяйся и живи. Хоть бы кто животом замучался — тоска, а не жизнь — и помучать некого. Вот вас ждем и идем тоску разгонять! Сегодня гульнем, так гульнем. Гусары в этом толк понимают! Вы небось и праздников никаких не знаете, кроме Святого Рождества?
— Почему не знаю? Знаю. Святого Василя, например, — машинально ответил я, а потом вскрикнул, когда до меня дошло. — И поручика Суздалева?
— Василя? — кивнул доктор, переспрашивая равнодушно и позевывая. Не зачесался только ленивым котом, но феску сдвинул на ухо. — У нас такие праздники каждое воскресение. Да, со стрельбой непременно. С барышнями и прочими куралесами. И поручика Суздалева вашего тоже. Он, что? Особенный? Всех в строй.
— Выписали? — не поверил я, вспоминая утренний припадок друга. Да, куда его выписывать? И телом, и духом слаб. Отлежался бы маленько. Поправился.
Только доктор видно по–другому рассуждал. И сейчас уже зевал откровенно.
— Так и до икоты не далеко! — спохватился он.
— Да выписали, выписали, — ответил граф выходя на крыльцо, потягиваясь, пытаясь скрыть нервную дрожь, то ли к холоду не привык, то ли от ледяной тоски на душе, — так кричите господа, что мертвого разбудите. — И застыл на месте с перекошенным лицом, глядя, как доктор сигареткой забавляется. Глаза его заскользили за красным огоньком, и видел он танец огненный, погружаясь в него все больше, как в трясину какую.
— Иван Матвеевич, — протяжно позвал я друга, пытаясь вернуть на крыльцо. Граф закрыл рот и с непониманием посмотрел на меня. Губы его мелко подрагивали. Тяжело он выходил из видения. Как такому жить дальше? А, что если кошмары его дальше будут преследовать? Такая жизнь не сильно завидная.
— Что? — спросил он, за секунду севшим голосом. Я покосился на доктора, тот поймав мой взгляд, беззаботно махнул рукой и выкинул сигаретку, безмолвно говоря: «Абсолютно здоров!» Ваня, проследив красный росчерк полета, тяжело вздохнул и прикрыл глаза с последней искрой, желая раствориться в темноте.
— Да, здоров я, Николай Иванович. Не переживай! — громким шепотом прошептал он и дернулся всем телом, то ли упасть готовый, то ли шагнуть за грань видений.
— Да, да! — тут же отозвался доктор. — Полный порядок — в седле сидеть будет! — И голос его звучал очень уверенно. — А так, от припадков рыбий жир прописал. Первое средство! Готовят тут на нем люди безграмотные. Не понимают всей пользы! Две бутылки из своего запаса отдаю, как от сердца отрываю, но, что не сделаешь для героев.
— Какое седло?! — изумился я, — граф Суздалев из повозки вываливается!
— Скажешь тоже, — фыркнул Ванятка, но обиделся. Другого бы и стрельнул уже, а мне кисло улыбнулся. А, что я такого сказал? Правду ведь.
— Сядет, сядет! — закивал уверенно доктор, раскуривая новую папироску. — у меня больных нет. Я уже и рапорт подал.
— Мне доктор корсет прописал. Мал, правда, на два размера.
— Да уж какой был! — огрызнулся сразу рыжий черт, зыркая зло из–под фрески, видно не по нраву пришлись слова. — Главное результат! Польза от него весомая!
— И, что это за корсет дивный, который даст тебе в седле сидеть? — не унимался я. Поручик не ответил. Задумался о своем. Снова в мысли и видения погружаясь.
— Обычный корсет гусарский, — доктор ответил за друга и махнул рукой, поражаясь моему невежеству, хотя, что взять с простого казака, у нас и лекарнь, то нет, — или ты думаешь, когда они с коней падают и разбиваются почти на смерть, я их потом к себе в тарантайку сажаю? Нет, сударь! В корсет и в седло. Да, и не удержать никого в тарантайке, если только без сознании будет. Но на то у меня рыбий жир припасен! Большие дозы кого хочешь на ноги поставят! Очень полезный продукт! Я вам говорю, за ним будущее.
Я кивнул головой — похоже на правду, в сшибках и не так вылетали из седла, и никто не думал о тарантайки. Я посмотрел на графа.
— Обычный корсет, — кивнул тот головой, подтверждая. Очнулся значит. Пугает сильно, выпадением из мира. — Только мал больно, не вздохнуть.
— Да, зачем тебе дышать! — доктор покривился. — Подберем тебе лошадку смирную, две недельки в обозе покрутишься и привыкнешь.
— Действительно, зачем дышать, — печально пробормотал поручик Суздалев и потупился, плечи опуская. Ногами зашаркал, как пьяный, сбивая глянец с сапог.
— Так, голубчики! Что за уныние? Долой хандру! Шампанское стынет! Опаздываем и так! Мне срочно выпить надо, пока новых раненых не привезли! Да так выпить, чтоб будили потом из пушки! Да, не смотри ты так на меня, казак, шучу я, проще лошадь свалить, чем меня перепить. Досадно даже, порой.
— В самом деле, пошли уже. По пути расскажешь новости.
Их мало было. Я быстро управился.
Узнав о плане, и распоряжениях его высокопревосходительства, поручик Суздалев тут же заявил, что поедет в повозке с огневым запасом и даже замечательный корсет ему не понадобится.
Я испуганно смотрел на него. Совсем не в себе, Ванятка–то?
— Да зачем мне корсет? — успокаивал он нас с доктором. — Мне среди пороха привычней! Мягкая дорога будет!
— Без корсета нельзя! Живо в палату сейчас загремишь!
— Да, не вздохнуть в нем, — горячился граф. — Ну, давайте ради вас я его по два часа в день стану носить.
— Ради меня! — негодующе вспыхнул доктор. — Ради меня?! Да кому он нужен больше, мне или вам, господин поручик?!
— Мне, — виновато согласился Иван Матвеевич. — Микола, сотник! Ну, скажи ты ему! Буду носить я его корсет. Даже спать в нем стану! Только возьмите меня в фуру! Я к своим хочу! К Прохору!
— Я скажу! Я вот что скажу. Был бы я тебе братом старшим, так дал бы тебе в лоб, шоб каганци из очей посыпались!
— Чего это, вы, Николай Иванович. Не заводитесь. Не с руки нам в дорогу сориться, — нахмурился граф.
— А ничего! Оборонил Господь от смерти лютой, так ты опять в пекло лезешь? — Я в сердцах закрутил папаху, комкая ее, и срывая злость. Идти дальше разхотелось.
— А сам–то что? Заговоренный? Бессмертный?! Смерти не боишься?! — вспыхнул граф. — Или может тебя никто не ждет?
Я не много оттаял. Натянул папаху на уши, надвинул на глаза. Зашагал, близко мы уже подошли к красному зданию офицерского собрания.
Ждут, конечно, мать поди все очи выплакала.
— Может и заговоренный!
— Вот видишь?! Намедни сам меня убеждал, что ждут меня: и начальство, и солдаты, — голос графа перехватило, рванул горловину зипуна, срывая с петель, — и Прохор. Что всем я нужен в этих чертовых горах! Что не управятся они без меня! Что сегодня то изменилось? Разве не спешить надо?
— Живого ждут, Иван Матвеевич. Живого! — напомнил я, резко выговаривая слова.
— Да зачем мне жизнь эта! Без Малики моей? Зачем? Ответь мне, казак.
Я промолчал. Некстати вспомнилось про турецкую госпожу. Нечего раны ворошить не зажившие. Вчера только граф говорил, что ждёт его Малика. А, как может ждать, если мертва? Даже имение до тла спалили с астрами, будь они не ладны, и хризантемами. Не отойдет никак. Живет не там. Как же не понимает разумом, что графские зазнобы, есть препятствие на дорогах войны. А я, видит Бог, не желал им такой судьбы. И жалко девок было, или скорее досадно, совсем ведь молоденькими были. Только совсем я не верил, что на войне, из этой любви, чего — то получится. Баловство одно и плотские утехи одни были на уме у графа, вот и не привело ни к чему хорошему, разгневал Бога. А теперь мучается.
Но жалко барина, до слез. Выходит, совсем жизни не видел и не успел сердцем очерстветь. А может сам не хочет, черстветь сердцем? Отсюда боль такая.
Встретили нас радостно и приветливо. Наспех верхнею одежду поскидывали на руки вестовым. Сразу вино красное легкое по бокалам ручьями потекло. Попали в разгар застолья. Поздравляли с Зделенского с победой и непременным повышением в чине. И каждый раз гвардеец со своим милым польским акцентом, переадресовывал успех мне с графом.
За скромность его любили и хвалили еще больше.
Доктор рядом был, решив, что наша компания призанятная. В руках уже держал кубок хрустальный на полведра, и заговорщески мне подмигивал, всячески принуждая к спаиванию. В жизни видел всего двух дипломированных лекарей и оба выпить не дураки. Чему, их в лекарских академиях учат? Может, их науку без вина не постигнешь? С другой стороны, ногу или руку орущему от боли человеку отпилить, это ж как сердцем нужно закаменеть!
Иван поддерживал компанию, но от вина все больше мрачнел, уходя в себя и был тих по сравнению с другими.
У входа поднялся шум, видно не мы одни опоздавшие были, среди красных ментиков гродненцев, замелькали синие мундиры александрийцев, руководил «вторжением» корнет Шугаев с левой рукой на перевязи. Доктор с интересом поглядывал на его руку, что–то предвкушая, и улыбаясь в бокал с вином.
Гусары друг — друга знали, так что, представляться пришлось только нам с графом Суздалевым. На фоне вспыхнувшего веселья, командир александрийцев сообщил, что получил приказ через день идти в рейд по тылам Анвар — паши. Сегодня, мол, гуляем, а действия согласуем завтра. Тут предложили выпить за здравие, единственного раненого во вчерашнем, бою, офицера — корнета Шугаева. Улучшив момент, я отвёл гусара в сторонку, и попросил рассказать, как это он так умудрился.
— Так, вышло, не успел надёжно закрыться и получил палашом, но не сильно, только погон перебила вражеская сталь и ключица лопнула. Ерунда, в общем!
— Одеты Вы не по сезону, корнет.
— Смешная история случилась: при переходе через горы, сперва в ледяной реке промок, только успел переоделся, а через пару вёрст, телега, со всеми вещами с обрыва улетела, а ординарец еле успел спастись. Да я, не мерзлявый. Это не зима. Курорт! Была бы компания загорал бы уже!
— Корнет, — начал я, не уловив шутки, — тут другое, подумай, когда зимой в атаку скачешь, тело от ветра коченеет, былая лёгкость уходит. Купи бурку у казаков, как в печке будешь на лошади. Саблей махать она не мешает, а перерубить её почти невозможно.
— Благодарю за совет, мон шер. А ты своего кабардинца не хочешь продать, я любые деньги заплачу, — неожиданно спросил корнет. Видно по нраву ему пришлась моя восточная лошадка. Действительно хороший трофей.
— Эскузимуа шевалье, пока к своим не доберусь, даже говорить об этом невместно.
— Понимаю, на всякий случай спросил. Господин сотник, боевую дружбу нашу, мы кровью своей и османской скрепили, не пора ли перейти на «ты». Выпьем, «на брудершафт»?
— Почту за честь.
Наши церемониальные движения не укрылись от взглядов разгорячённых гусар и предложения выпить чару с целованием посыпались со всех сторон. Пить нужно было до дна и вскорости в голове непривычно захмелело. Да и доктор был рад такому движению, да знай только чокался своей чаркой. Мир закружился. Совсем издалека донесся голос поручика:
— Друг мой, Николай Иванович!
— Да, Иван Матвеевич! — бодро ответил я, хоть язык и не слушался. Граф перестал теребить меня за рукав, улыбнулся грустно.
— Рад, что нашел ты себе веселье. Я же нет.
— Отчего же? Гусары милые люди!
— Скучно мне. Пойду ка в карты сыграю. Намечается интересная партия! — поручик Суздалев кивнул в сторону закрытых дверей, ведущую в другой зал.
— Иди, Иван Матвеевич. Может азарт отгонит от тебя хандру!
— Пойду, — пробормотал граф, — пойду.





Глава 16. Кукушка

— Да, как так можно играть! — Вскричал бравый корнет, звонко хлопая картами по круглому столу покрытому зеленным сукном, на синем доломанте его возмущенно дернулись шнурки. Огоньки зажжённых свеч дернулись в канделябрах, но не потухли. Порыв оказался не настоль силен. «Откуда такая ненависть в столь юном возрасте?» Суздалев без эмоционально посмотрел, как подпрыгнули золотые десятирублевки, и денежная вершина началась рушиться — серые и синие банкноты стали сползать к основанию, и поправил золотую запонку с крупным аметистом в рукаве выглянувшей рубашке. «А ведь пару ходов назад хотел и эти безделушки поставить на кон. Не дошла очередь. Хорошие запонки. Такие и подарить можно»
— Дьявольское везение!
— Я бы сказал: нечеловеческое! — А этот голос полного восхищения. Нельзя верить. Не гимназисты это, гвардейцы, элита любой армии.
— Это, как посмотреть! Мне так сильно не повезло!
— Не вам одному, сударь! Сегодня всем не повезло.
— А, ведь могло случиться всё по–другому! Я такие карты скинул в самом начале! Кто знал, что граф блефует!
— Рад за вас, Иван Матвеевич. Искренне рад. — Кто–то горячо пожимал артиллеристу его вялую ладонь.
— Так, обчистить всех! Господа, я кажется, ближайшее время будут столоваться только в этой столовой. Исключительно в ней! Граф, благодарю вас за игру — давно не получал такого удовольствия. А, ведь я не азартный человек!
— Азартные игры в собрании запрещены! — подал голос кто–то из обер — офицеров, напоминая правила заведения. Но разве карты с наличными суммами запрещались? Как без них? Скукота. Самое безобидное развлечение у гусар.
— Видно, гостю нашему сильно не везет в любви, раз повезло так в картах, — выговаривал сквозь улыбку корнет–гвардеец, но в каждом слове его чувствовалась скрытая злоба и ненависть. Иван Матвеевич равнодушно посмотрел на горячего оппонента — гвардейцев он очень не любил, хоть сейчас и находился в окружении столь примечательных офицеров. Иногда выбора нет, выбирать компанию не приходится, а отказаться — дурной тон. Впрочем, не он один не любил гвардию. Исключения, составляли женщины, их одни нити и бахрома уже сводила с ума, да и кураж гусарский, напускная бравада, мог затмить любые недостатки.
Холод, отчуждение и тоску — вот, что сейчас чувствовал граф. С каким бы удовольствием он погладил бы сейчас ствол пушки, прижался бы к орудию щекой, делясь мыслями о прежних победах. Она бы, родная, услышала.
— Да сколько можно проигрывать?! Я выхожу из игры!
— И я. К черту игру! Скукота!
— Иван Матвеевич, что же будете делать с такими деньгами? Расширите родовое имение? С такими деньжищами можно прикупить пару деревень!
— Здесь оставлю, — сухо ответил поручик, мельком глядя, на ворох наличных на игральном столе перед собой. Новенькие карты блестели атласными рисунками скрещенных армейский пик и молний. — В вашу казну пойдут на обустройство библиотеки, столовой, танцевальных вечеров. Спектакли то у вас ставят, господа?
— Браво, граф!
— Достойный поступок!
— Удивили, Иван Матвеевич.
— Надо срочно найти цыган. Поручик Суздалев платит за всё. Давайте, как и в прошлый раз споим медведя! А потом бороться с ним!!!
— Ага. А потом вы его зарубите и снова нам скидываться на нового медведя для цыган.
— Может поэтому их и нет?
— Думаешь это всегда одни и те же цыгане?
— У них тоже есть язык, вот и боятся соваться в наш полк.
— Где наши барышни?!
— О, танцевальные вечера! Скоро барышень привезут!
— Похвально, Иван Матвеевич! Думаем о спектакле, вот Герман Афанасьевич пьесу пишет, — подпоручик Вяземский указал рукой на кудлатого молодого корнета и выпил до дна бокал красного вина. Пытаясь тошноту проигрыша залить алкоголем и уйти в забвение. Не получилось. Офицер помрачнел и снова наполнил свой бокал. Герман Афанасьевич кивнул, отсалютовал фужером, его не сколько не смущал случайный проигрыш обычного вечера, он оставался добродушно настроенным, и сказал доверительно:
— Непременно напишу до конца. Драму хочу. Без веселья и озорства. Чтоб до слез. Чтоб, как у Шекспира: с печальным концом и смыслом! Мы, русские, лучше можем написать! Не все же в войнах быть первыми! Может, что посоветуете, граф? Иван Матвеевич? Вы слышите меня? С вами все в порядке, голубчик?
— Знаем мы ваш конец, — буркнул подпоручик Вяземский и снова выпил до дна. — Видели!
Суздалев впервые за весь вечер дрогнул лицом. По телу прошлась волна содрогания. Быстро справился, беря себя в руки.
— А, вы сожгите главных героев в конце, тогда настоящая драма получится: с болью и страданием.
— Сжечь?! Вы серьезно? Чтоб никто не выжил? — переспросил начинающий драматург и задумался, идея ему понравилась.
— Ну, пускай один кто–нибудь из героев выживет и мучается остаток лет, — подсказал Иван Матвеевич и поморщился, как от зубной боли.
— Интересная мысль! — полковой драматург заинтересовался. — Да такое и подмостках Петербурга можно ставить! Шекспир от зависти перевернется.
Граф сумрачно кивнул головой, подтверждая.
Подпоручик Вяземский громко засмеялся:
— Вы бы так, Иван Матвеевич, в карты играли!
— Как так? — граф слегка нахмурился и в упор посмотрел на гусара. Тот выдержал взгляд, все так же вызывающе и с превосходством улыбался.
— Дрожали бы лицом! Тогда бы точно меньше выигрывали! Я уж грешным делом подумал, что нет у вас мимики! К нам пришел, русский медведь!
— Вам не нравится мое лицо или, как я играю в карты? — вкрадчиво спросил граф.
— Ну вы же не барышня, чтоб мне нравится!
Поручик артиллерист попытался резко подняться, но его придержал за рукав Герман Афанасьевич, усаживая на место.
— Господа, господа! Ну, что вы, как дети! У нас такая славная победа, а вы тут сориться решили. Хотите я вам сыграю?! Давайте устроим музыкальный вечер! Сейчас корнет Ивланский мандолину еще принесет и устроим настоящий концерт.
— Я принесу! — сказал рослый гвардеец, в чьих руках не мандолина, а палаш смотрелся бы уместнее. — Мне бы только встать. Ноги не держат, помогите, господа.
— А вы на чем играете? — спросил Иван Матвеевич у кудлатого драматурга. Тот взъершил вихри.
— Да на всем. Но лучше всего на скрипке.
— С удовольствие послушал бы, — граф кивнул, — кажется, сто лет не слышал скрипки.
— Вот и славно! Сейчас принесем инструменты и сыграем! — Герман Афанасьевич подбодряющее улыбнулся.
— Господа! Ну, какая скрипка! Тоска и печаль! Давайте уже с барышнями танцевать! — вскричал подпоручик Вяземский, пьяно поблескивая глазами.
— Да поехали за ними. В пути они.
— Вы бы успокоились, корнет, — посоветовал кто–то из гусар.
— Да я спокоен! Вы еще скажите, что я пьян! Есть у нам барышня. По вальсируем, граф?!
— Дуэль! — поручик вскочил.
— Господа! Успокойтесь!
— Честь запятнана, вы свидетель, Герман Афанасьевич!
Полковой драматург обреченно кивнул, в миг трезвея.
— Оружие?
— Сабли! — тут же отозвался Иван Матвеевич.
— Для слабаков! — тут же отозвался подпоручик Вяземский. — В рулетку давайте! Чтоб, наверняка. Или трусите, поручик? Это вам не деньги у гусар выигрывать! За такое отвечать надо! С гусарами пьете, так и дуэль по–нашему!
— Хорошо! — Суздалев слегка кивнул и спокойно сел на место. Покосился на корнета драматурга. Правила он знал, но может в этом полку по–другому? С тысяча восемьсот семьдесят первого года, когда в армии были введены револьверы Смит — Вессона, которые получили название 4.2 линейного, незаметно началась история русской рулетки, которая на самом деле пошла от гусар. По основным правилам в пустой барабан револьвера заряжался один патрон. Затем барабан крутился присутствующими офицерами, местоположение патрона становилось не известным, и, игроки поднося дуло револьвера к виску, нажимают на спусковой курок.
«Хорошая игра, со знатной бравадой и смерть будет достойной», — подумал поручик, ловя взгляд Германа Афанасьевича. О чем он еще должен знать? Будут ли детали? Понятно, что смертельную игру, превращают в фарс, чтоб лишний раз пощекотать всем нервы. Но может поручику Вяземскому, просто не хочется одевать мантик, и он не желает выходить на мороз?
— В барабан два патрона, — шепнул полковой драматург, — крутить барабан можно до счета десять. Дуэль до первого выстрела. Стрелять можете куда хотите, только не в соседа.
— Как это? — подивился забаве Суздалев, глядя, как с сукна проворно сгребли карты и его выигрыш в железный ящик и казначей, что–то зашептал о расписке, но граф отмахнулся от него.
— В висок, себе в ногу или в руку, а хотите в воздух или в сторону стрельните и спустите пар.
На середину стола положили револьвер. Седовой обер–офицер внимательно посмотрел на дуэлянтов по очереди. Подпоручик Вяземский скалился, показывая крепкие зубы и кому–то подмигивал из толпы, окруживших стол. Поручик Суздалев оставался холоден и строго смотрел прямо перед собой, в улыбающееся лицо гвардейца.
Обер–офицер вздохнул и сказал:
— Господа, самое время примириться.
— Меня назвали барышней. О примирении не может быть и речи. Сатисфакция.
— Попросите прощание? — обер–офицер обернулся и посмотрел на подпоручика Вяземского.
— Я? — протянул тот, деланно удивляясь, и развел руки, слегка отодвигаясь назад, показывая всю неуместность вопроса.
— Хорошо. — Обер — офицер раскрутил пистолет и дуло, повертевшись, указала на Суздалева. — Вам начинать, — сказал старик и поставил на зеленое сукно два патрона. Граф с секунду смотрел на медных «поросят», потом дернулся вперед, подхватил револьвер со стола. Щелчок — откинул барабан, вложил в гнезда смертоносные заряды.
— Раз, — начал отсчет обер–офицер. Граф Суздалев глядя на подпоручика гвардейца, закрутил барабан.
— Два! — прозвучал голос старшего секунданта. Барабан щелкая передвигался по кругу, с новой скоростью. Гвардеец смотрел прямо в глаза и пьяно улыбался.
— Три! — сказал обер–офицер и Иван Матвеевич резко поднес руку к виску и спустил курок.




16.1

Раздался холостой щелчок. Граф Суздалев удивленно посмотрел на револьвер и это была единственная мимолетная реакция на произошедшее. Палец на спусковом крючке освободился и тяжело распрямился. Во, как свело от напряжения и заболел сразу. Офицеры за спиной восхищенно зашептались. Он вновь в упор смотрел на гвардейца, сидящего напротив, и на его бесстрастном лице читалось только холодное призрение к смерти и всему происходящему.
— Не повезло, — пробормотал граф, думая о своем.
— Ай да браво, Иван Матвеевич.
— Удивили.
— Я восхищен!!! Дайте пожму вам руку, поручик!
— Оказывается, есть еще порох у артиллеристов.
Граф осторожно положил револьвер на расчерченное сукно и решительно двинул оружие в центр, в середину стола, все так же, не спуская глаз с подпоручика Вяземского.
Гусар улыбнулся еще шире.
— Ну, зачем же в себя то, Иван Матвеевич? — спросил он с легкой издевкой.
— А надо было в вас? — вкрадчиво поинтересовался граф нащупывая в кармане портсигар и коробок спичек. Страшно захотелось закурить.
— А в меня то зачем? В меня турок попадет! Не хватало еще и от вас пулю получить.
— Да, поручик, — сказал обер–офицер, слегка нахмуриваясь, — что же вы в самом деле? Слегка погорячились, можно было и воздух выстрелить. Мы же в боях. Нельзя так рисковать. Сейчас каждая единица на счету.
— В воздух? — нахмурился Иван Матвеевич. — В воздух значит. — Он слегка откинулся в обитое конским волосом черное кожаное кресле.
Подпоручик Вяземский подхватил револьвер. Крутанул барабан, задрал блестящий ствол к потолку.
— Да, что вы, Иван Матвеевич, обиделись что ли? Это же шутка была обычная! Мы так куражимся над гостями — новичками.
— Шутка значит?
— Конечно! Вы извините меня раз я вас обидел, давайте выстрелим по пуле каждый в воздух и салютом отметим примирение. А потом выпьем, как следует! Как вам мое предложение? Настоящее гусарское веселье!
— Нет, — сухо сказал граф.
— Что «нет»? — удивленно переспросил гвардеец, словно преграду увидел перед собой или шлагбаум пограничный.
— Какой «в воздух»? Стреляйте в себя.
— Вы серьезно, Иван Матвеевич?
— Более чем. За слова надо отвечать. Мы можем продолжить на свежем воздухе и рубиться на смерть. Конечно, после того как вы в себя выстрелите.
— Господа! — Подпоручик Вяземский больше не улыбался и смотрел на присутствующих. — Поймите меня правильно! Я не боюсь! Но разве, есть в этом смысл? Я же извинился! Иван Матвеевич, нам завтра в бой!
— Извинения не приняты, — сухо сказал граф.
Обер–офицер почесал нос, зажимая его между пальцами, и на правах старшего секунданта произнес:
— Боюсь, граф вам не засчитает выстрел в воздух.
— Почему?! Я же извинился!
— И, если вы не выстрелите в себя, вам все равно придется драться на саблях. Так, граф?
— Верно, — поручик кивнул головой.
— Тогда, — обер–офицер повернулся к подпоручику Вяземскому, — вы можете дальше раскручивать барабан и насчет десять выстрелить себе в ногу или в руку. Ранение будет засчитано и поединок будет проведен по всем правилам.
— Какая рука? Да, как мне в седле сидеть с перебитой ногой?
— Выстрела может и не быть, — обер–офицер пожал плечом, — и револьвер перейдет графу Суздалеву. Тогда мы можем говорить о примирении? — вопрос был задан поручику. Иван Матвеевич медленно кивнул.
— Начинаем отсчет.
— Господа? — протянул Вяземский. Картежники молчали.
— Раз!
— Да, Господи! — гусар крутанул барабан приставил револьвер к виску, и прежде, чем кто–либо успел что–то, спустил курок.
Раздался характерный щелчок спускового механизма и тут же грянул выстрел. Подпоручик Вяземский кулем свалился с венского стула, который так заботливо принес из соседнего кабинета, когда сидящих мест для партии в карты за столом не хватило.
— Доктора!
— Пригласите немедленно, доктора!
Вокруг все засуетились, забегали, двери захлопали, впуская и выпуская людей. Иван Матвеевич достал из золотого портсигара папироску и медленно раскурил ароматную палочку. Прищурился от едкого дыма. Посмотрел на подсвечник на камине. На круговой жарондоли, мигнув, погасла одна. «Как символично».
Над подпоручиком Вяземским склонялись люди. Они громко шептались, украдкой посматривая на гостя. Иван Матвеевич не разбирал слова — ему было все равно. Полное равнодушие накатило волной и замерло у ног, обдав брызгами. Вот над противоположные края стола склонилась знакомая красная феска. Граф затянулся. Доктор стянул с головы дурацкий колпак и, пьяно икнув, сказал:
— Доигрались, господа. Доктор вам не нужен.
Офицера заговорили разом. Суздалев поймал несколько косых и злых взглядов. Пожал плечом равнодушно и снова затянулся — к чему так смотреть, всё к этому шло.
Из–за спины раздался тихий шепот. Кто–то звал по имени. Граф даже не понял сразу, кто, после поединка бурлила кровь, и сохранять напускную браваду и спокойствие, стоило большого труда, резко обернулся, хмурясь. Кто мог позволить себе такую фамильярность?
В проеме, освещенный светом большой залы, стоял сотник Билый. Вид у него был презабавный. Испуганный что ли и казак явно чего–то не понимал.
— А, Николай Иванович! — сказал граф. — Идите сюда! Мы тут играем! У нас весело!
Пластун осуждающе покачал головой и молча отошел за дверь, пропадая из обзора. Иван Матвеевич разочаровано вздохнул. Посмотрел на гусар.
— А, что господа? Не сыграть ли нам еще в какую веселую игру? Вы же тут все, затейники, как я посмотрю.
Кто–то из гусар дернулся, но его придержали за обшлаг доломана. Вперед выступил обер–офицер.
— Есть одна интересная игра. Предлагаю сыграть!
— И вы примите участие? — деланно изумился поручик.
— Конечно. Мы все примем участие.
— И во, что мы будем играть?
— В кукушку, — спокойно сказал обер–офицер. Суздалев похолодел. Но улыбнулся.
— Хорошая игра. Было время играли в нее юнкерами. Потом в училище запретили — трупов много. И кто будет кукушкой?
— Вы.




16.2

— Господа, а вы не находите, что это не очень благородно? — тихо подал голос Герман Афанасьевич, начинающий драматург. Вспотевшие ладони он быстро вытирал о синие рейтузы.
— Ах, увольте от ваших рассуждений! — вскрикнул молодой гусар рядом. Новенькая форма сидела на нем по педантичности четко и ладно, кантик к кантику. Бахрома пугала своей чистотой. А уже наградная сабля с «клюквой» на боку. Подумать только, у него есть, а у меня нет. Выходит успел уже повоевать и подвиги совершить.
Я улыбнулся.
Вот бы Прохор сейчас негодовал.
Юношеское лицо корнета пылало румянцем от справедливого гнева.
— Подпоручик Вяземский был мне лучшим другом! Мы воевали с ним вместе с первого дня. Через Балканы.
Несомненно, последняя фраза являлась ключевой. Среди офицеров началось оживление. Теперь на меня смотрело уже несколько лиц с исключительной злостью и негодованием. И мне казалось, что я сильно виноват перед всеми — пришел в гости, наследил — никакого уважения к гвардии.
Да, господа, представьте себе, никакого уважения.
Я снова затянулся. По пускал кольца в потолок. Хороший табак, надо попросить пластуна, чтобы еще раздобыл, где–то видно нашел место. Я вот лавок не видел, сколько не спрашивал.
— Заметьте и мне! — подал голос сосед, по другую руку Германа Афанасьевича. Он был много старше своих товарищей, но тоже носил на шнурке узлы корнета. Уже не такой чистенький и новенький и крестов больше, но наглый и дерзкий. По бакенбардам вижу. «Как много друзей!» — успел подумать я, чувствуя, как вскипаю от злости, прежде чем услышал:
— Да, скверный характер был у господина Вяземского и не менее скверно он закончил, но человек был достойный и из знатной уважаемой фамилии, — седой обер–офицер в упор строго посмотрел на меня. Укорял, значит, внушал чувство вины. Я кивнул, принимая к сведению, оставаясь бесстрастным. Нашел, чем удивить — у нас у всех из присутствующих здесь родовитые и значимые фамилии — лейб–гвардия, как никак. А я просто, обычный граф. Меньше слов, больше действий. Утомили вы меня, господа. Может и здесь особые правила на кукушку и стреляют холостыми, куражась? Гвардейцы ведь, что с них взять? Только пыль в глаза. Меня передернуло от брезгливости. Подумать только, а ведь сам мог попасть к гусарам, не настояв на артиллерии в свое время. Учли только потому, что училище с отличием закончил, да и маменька, написав письма старым друзьям отца, помогла, хоть и выбор не одобряла.
Герман Афанасьевич, внимательно наблюдавший за мной, истолковал такую дрожь по–своему, приняв верно за проявления страха, а может и трусости. Зря он так. Его я почему–то считал порядочным человеком, уважал может в глубине душе — драмы писать — это точно не для всех, вызов обществу. Фельетоны! Вот, что сейчас в моде, да чтоб картинок побольше в тексте. Я внимательно и оценивающе посмотрел на драматурга — а, как похож на арабчика Пушкина, те же кудри нечёсаные, взгляд только менее уверенный, но это ничего, несколько разбитых женских сердец и появится жесткость и величие. Гусар отвел глаза, продолжая настаивать:
— Но позвольте, господа. Давайте тянуть жребий. Так будет честно! Иван Матвеевич — гость, откуда он мог знать про наши правила и шутки?
— Не позволяю, — сказал обер–офицер.
— Проведем голосование? — голос Германа Афанасьевича задрожал от волнения. Я его зауважал: перечь старшему офицеру? Общество трещит по швам, готовое впустить в себя завтрашний день. Да не вся гвардия прогнила. Может на таких честных дворян держится элита армия, и задатки в нем молодого Шекспира есть, пожалуй, с таким можно выпить и на брудершафт.
— Оставьте, Герман Афанасьевич, — пренебрежительно сказал я. — Что там за правила у вас?
Меня проигнорировали. Корнета–драматурга распекали:
— А вам, сударь, никто и не запрещает быть второй кукушкой! Но не советую! — Обер–офицер сердито свел брови. — Правила простые к револьверам берем по коробке патронов и стреляем на голос, пока не кончатся заряды.
— К револьверам? — уточнил я. Может ослышался.
— Именно.
— Я смотрю, вы все любите делать, увеличивая на два. — Признаться, съязвил я немного, произнося слова, не смог удержаться, но почему–то гвардейцы и так меня возненавидели и не обратили должного внимание на колкость.
— Магия числа, — вздохнув, выговорил молодой драматург. — Увлекаемся на досуге нумерологией. Книжки у нас тут интересные есть, целая полка в библиотеки.
— Между прочим, подпоручика Вяземского.
— Вот и будет память о нем.
— Традиции. — Поддакнули ему. — Двойка, луна жизни, символизирует двойственность мира.
— Она таинственна и непостоянна!
— Господа! Это просто число полка! Не более того! — Закончил разговоры седой обер, делая рукой полукруг. — И так, господа! — Он обвел всех взглядом. — К игре!
Местом проведения выбрали старую конюшню. Ранее утро только задавалась, слабо освещая округу. Легкий туман струился по улочкам, обволакивая предметы, и делая их более размытыми. Трухлявые доски ворот, изъеденными дорожками древесных червей, покачивались на ветру, протяжно поскрипывали, слабо держась на проржавевших скобах, открывая черный зов во мрачное помещение конюшни, где застояло попахивало прелым сеном, мышами и, давно исчезнувшими благородными животными. Иногда доски постукивали о стены, качаемые легким ветерком, нарушая тишину утра.
Я мельком глянул во внутрь конюшни, отмечая перевернытые бочки, разрушенные стойла и кучи пыльного хлама и снова попытался подкурить сигаретку. Герман Афанасьевич услужливо поднес спичку, спрятанную в кулаках. Я прикурил и благодарно кивнул.
— Шикарное утро, — пробормотал гусар в восхищении, — конюшня в этом тумане, как из страшной сказки. Вы не находите, Иван Матвеевич? Я всё жду, как сейчас от туда, — он махнул в сторону черного зова, — белый единорог выскочит.
— Единорог? — хмыкнул я.
— Ну, это когда у коня из лба рог торчит.
— Я знаю кто такой единорог, — пробормотал я, глядя во внутрь зловещего помещения, — скорее черти, которых согнали с насиженного места.
Раздался скрип снега под ногами быстро приближающихся людей. Принесли пару ящиков с револьверами и патронами. Двое юнкеров под командой строгого вахмистра сноровисто зарядили револьверы. Хоть бы у кого патрон упал. Я вздохнул. Даже придраться не к чему. Компания наша обросла, пока мы шли к конюшни, другими офицерами. Охотников по развлечься и по стрелять друг в друга, пощекотать нервы и укрепить боевой дух, набралось с десяток. Офицеры посмеивались, с нетерпением ожидая развлечения. Я думал, кукушка развита только в далеких гарнизонах, где нет никаких развлечений, и даже за барышней уже отстрелялись не по одному разу друг с другом, но никак не на передовой, и видно ошибался совсем не зная нрава людей.
Вахмистр принялся раздавать Смит–Вессоны и прикладывать к ним бумажную пачку патрон. Деловито сунул и мне в руки по револьверу, когда я подошел. Пачку патронов пришлось придержать, прижимая к груди. Пыхнул сигареткой, в знак благодарности.
— Не курили бы вы, господин поручик у конюшни, — с укором в голосе сказал вахмистр, — подпалите ненароком.
— Прошу прощения, — привычно пробормотал я, сплевывая сигаретку в снег и заминая ее сапогом.
— Господа! — сказал обер–офицер. — Все ли готовы?!
Ему нестройно ответили. Один гусар громко и неестественно засмеялся и так же умолк, как и начал.
— Кукушка? — требовательно спросил пожилой офицер, приглаживая моржовые усы. Интересно он тоже полезет? Не староват ли для подобных игр? Я отсалютовал револьвером — старость надо уважать.
— Кукушка готова. Господа! — Обер обвел всех взглядом. — У кого–то остались вопросы?
— Давайте уже начнем, пока не расцвело окончательно.
— Да разгоним тоску! — подхватили гвардейцы.
Молодой гусар снова засмеялся, потряхивая рыжим чубом. Вот никогда не испытывал к людям ничего подобного, но почему–то именно сейчас появилось чувство отвращения ко всем рыжим. Совершенно неуместный смех. Я уже знал в какую сторону выстрелю в первую очередь.
— Напоминаю! Правила просты! — вскричал обер–офицер. — Стреляем до последнего патрона! Ну, — подумав сказал он, — или пока не будет убита кукушка.
Я, услышав, что обращаются ко мне, снова отсалютовал, на этот раз приветствуя всех. Да, да, господа — запомните меня. Я, тот, кто не считает, что каждую войну выигрываете только вы. Поверьте — нас много, но почему — то слава и все сливки всегда достаются вам одним.
— Ну раз нет ни у кого вопросов, — будничным тоном сказал обер–офицер, — заходим, господа. Голубчики, закройте ворота за нами, спрячьтесь сами и некого не подпускайте! Не ровен час — зацепит шальная пуля.
— Да, ваше высокоблагородие! Не извольте беспокоится, если, как в прошлый раз будет канонада, никто сам и близко не подойдет! — Вахмистр лихо откозырял.
— Вот и славно, — сказал обер–офицер, кивая ветерану, заходя последним. Ворота за ним стали закрываться, погружая конюшню во мрак. Мимо меня заскользили тени — офицеры торопились, выбирали присмотренные тайные места.
Я оглянулся назад, в тот самый миг, когда створки уже почти съехались и туманный мир сузился до размеров узкой доски. Смешно прозвучит: но я всё еще надеялся увидеть своего приятеля казака. Привык к нему за последнее время. Странно, что не присоединился к забаве. Это же весело — стрелять друг в друга. Вот у кого бы получилось обострить игру. Я думаю, гвардейцы бы непременно оценили навыки пластуна. Я вспомнил взгляд, которым он одарил меня на прощание: столько в нем было, нет не сочувствия, пластун больше не жалел меня, и я не видел в его глазах сострадания. Столько в нем было грусти и жалости, словно это он потерял Малику, а не я. Кого он мог жалеть? Кого?
Створки ворот с глухим стук закрылись.
Я, вдруг понял, что стою один в темноте. Револьверы в руках дрогнули.
Неужели он жалел меня? Почему?
Я машинально сунул коробку с патронами в карман и резко присел, разводя руки в сторону.
— Начали, — крикнул откуда–то из глубины конюшни обер–офицер.
— Ку–ку, — крикнул я и нырнул в выбранный денник с кучей хлама, который заприметил с улицы, на ходу открывая огонь из двух револьверов, посылая пули веером в сторону говорящего.




Глава 17. Сау бул

Пули огненными шмелями летали в воздухе, били в стены, дырявили доски, разбивая дерево в труху. Рикошетили, ударяясь в металлические скобы, подковы, хлам — старый хомут неоднократно подпрыгивал, кто в полумраке принимал упряжь за лежачею скрюченную фигуру человека. Иван еще несколько раз успел крикнуть «ку–ку», прежде, чем приползти к бочке и спрятаться за нее. Два раза он перезаряжал револьверы и стрелял в ответ, но с каждым разом реже предыдущего. Накал злости и ненависти уходил, исчезая во мраке вместе с выпущенными пулями, и вскоре граф больше смотрел на завораживающий танец смеющейся Малики, крохотной феи, зная точно, что видит ее в последний раз, и абсолютно не интересовался происходящим вокруг. Потеряв всяческий интерес к игре. Не заметил он и того, что находился в плотном кольце выстрелов и, когда радиус изменился на безнадежный круг, где центром являлся он. Кто–то, взял на себя роль кукушки и закричал «ку–ку» совершенно в противоположной стороне, сбив многих с толку, посеяв сомнения, и приняв удар зарядов на себя.
— Малика! — шептал граф, видя, как танец девушки на огненных шмелях уходит от него все дальше и дальше. Турчанка обернулась на голос, посмотрела на Ивана и улыбнулась, взмахивая рукой. Иван отчетливо понял, что теперь с ним прощаются навсегда.
— Нет. Не уходи. Я не смогу без тебя!
Девушка улыбнулась в последний раз и выпорхнула в крохотную дырочку от пули, исчезая за стеной, в утреннем тумане.
— Малика! — крикнул граф поднимая голову. Онлухнув он грохотов выстрелов, он не сразу понял, что в конюшне больше никто не стреляет.
— Надо говорить «ку–ку», — раздался совсем рядом зловещий голос. Иван обернулся, и не понимающе посмотрел на рыжего гусара. Молодой корнет скалился и смотрел на него сквозь прицел револьвера, взведенный курок щелкнул, но ударил уже по пробитому капсюлю — выстрела не произошла. Гусар нажал еще несколько раз на спусковой крючок, прокручивая барабан, но выстрела и на этот раз не произошло. На глазах он побледнел, а с ярко–оранжевых волос стал сходить холенный блеск. Глаза медленно потухали, потому что видели, как граф в ответ поднимает два револьвера. С такого расстояния трудно промазать. Корнет побледнел, не в силах пошевелиться.
Иван Матвеевич задрал чуть выше стволы и выпустил все оставшиеся пули в барабане над головой рыжего гвардейца. Доска над головой корнета разлетелась в мелкие щепы. Граф стрелял до тех пор, пока курок не защелкал в холостую. С секунду они смотрели друг на друга, потом гусар отшатнулся, сделал шаг назад, споткнулся, и растерянно опустился на пятую точку.
— Не люблю рыжих, — пробормотал Иван Матвеевич, отводя глаза, револьверы выскользнули из ладоней, падая на пол, покрытого старыми опилками и сечкой.
Прошло еще несколько томительных минут в полной тишине. Прежде, чем обер–офицер выкрикнул:
— Господа! Все ли закончили стрельбу?
Ему ответили разрознено, но кажется, старшего офицера удовлетворили ответы.
— Тогда объявляю игру законченной! Кто ближе к воротам, господа? Сделайте милость, откройте ворота.
Граф посмотрел по сторонам, даже не понимая в какой стороне находятся створки и в какой стороне он, по отношению к ним. Расстояние казалось приличным, Иван принялся садиться, упираясь спиной в разбитую бочку. Совсем рядом скрипнули ворота, и створки стали расходиться в разные стороны. Поручик сощурился от, как ему показалось яркого света, давая глазам привыкнуть.
Первое что он увидел, это корнета–драматурга, лежащего в луже собственной крови. От неожиданности граф вздрогнул и начал подниматься. Герман Афанасьевич смотрел в его сторону остекленевшими глазами и на его лице навсегда застыло легкое удивление. Иван Матвеевич дернулся было вперед, но его опередили и несколько гусаров, подхватив корнета, понесли его на улицу. Граф молча проводил процессию. Потом пропустил еще пару человек. Старика обер–офицера, который поддерживал раненого, прыгающего на одной ноге.
В конюшне больше никого не осталось. В помещение вошли вахмистр с юнкером и пустым ящиком под револьверы. В полной тишине, они остановились и разошлись в стороны, давая выйти на свет Ивану. На пороге он замер, почувствовав внезапную слабость, остановился и ухватился рукой за врытое в землю бревно.
Снег заскрипел. Кто–то к нему стремительно приближался. Граф отвел взгляд от кровавых натоптанных следов и посмотрел прямо перед собой.
Казак. Кто же еще.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом пластун спросил:
— Не ранен?
Иван Матвеевич мотнул отрицательно головой и начал заваливаться.
— Лекаря! Где, ты черт рыжий?! — Казак резко распрямился, ища взглядом ночного собутыльника.
— Здесь! — Доктор дыхнул перегаром и засуетился. Вдвоем они усадили поручика на снег. Тот прижался спиной к столбу. Доктор провел быстрый осмотр, удовлетворенно хмыкнул, распрямляясь.
— Цел, поручик. На–ка дыхни, — сказал он и сунул под нос открытую банку соли. — Жить будет. Я к следующему, господа. Двое раненых, один убитый. Жаль драматурга, — уже на ходу сказал он, оборачиваясь, — так драму и не написал! Не успел, голубчик. А планы то строил, планы!!!
— Ну, как ты? — тревожно спросил казак. Граф поднял голову. Кивнул.
— Мне легче, Николай Иванович. Легче! Словно отпустило что–то.
— Легче? — усомнился пластун, решив, что не расслышал, а поручик просто бредит.
— Легче. — Кивнул головой граф и поник. — И Малика, кажется, ушла навсегда.




_________________________________________________________________________________________________
*сау бул — прощание, счастливого пути



17.1

Две телеги и два десятка донских казаков ждали за взгорком. План был не хитрый. К восходу занять исходные позиции. Когда муэдзины созовут правоверных на молитву, два эскадрона гусар ударят по тылам османов. Не ввязываясь в серьёзную рубку, главное по возможности, разогнать кавалерийские табуны. После этого, плавно не сбавляя галопа, поворачивают и ведут преследователей на спрятанный в балочке ещё один эскадрон.
После поднявшейся стрельбы наши телеги разгоняются в сторону самой крайней с левой стороны турецкой заставы, стерегущую левую тропу к Шипке. Столетовцы ни разу не атаковали отсюда и я надеялся, что на турецкое разгильдяйство. Воины любой армии, за полгода спокойной жизни, невольно расслабляются, а уж нападения с тыла совсем не ожидают. Захватить эту заставу нам не нужно, требуется только провести фуры через неё, и, желательно без потерь.
Ящики с патронами и несколько бочонков пороха, были плотно укрыты турецкими шинелями с завернутыми в них турецкими сапогами, мешками с мукой и ячменём и овсом. Случайной пули можно было не бояться. Три охотника из молодых казаков согласились идти с нами. Двое на одной фуре и один вместе с Суздалевым. Я должен был изображать турецкого верхового офицера.
Солнце ещё не поднялось над горами, когда эскадроны подняли панику у османов. Редкая беспорядочная стрельба, показывала — атаки тут не ждали. На заставе тоже задвигались. Несколько солдат свернув молитвенные коврики залезли на брустверы с обеих сторон от тропы. Старались рассмотреть, что там, у них в тылу происходит. Мы с казачьим урядником по рыхлому снегу, забрались на последнюю горку перед долиной и с вершины пригорка осторожно наблюдали за ними. Офицер приказал заседлать его скакуна, видно хотел узнать, что случилось. Это нам на руку. Подождём. Пальба удалялась, особо не усиливаясь. Рассмотреть что–то, из–за особенностей местности было невозможно. Полагаться можно было только на свой слух. Вон, наконец, офицер порысил куда–то в центр турецких позиций. Так, ещё немного и начнём. А лошадка у турка хороша. Арабской породы. Как такую красавицу на заставе держат, это же вызов пластунам. Если всё пройдёт удачно, обязательно лошадь нужно увести. Такую отцу подарить не стыдно. Себе — то я кабардинца оставлю и назову его Терик. Тут и намёк на его происхождение и риск, без которого пластуну не обойтись. И цвет его масти. Хорошее имя я придумал.
Спустились к своим, шепча молитвы.
— С Богом! Оборони, матерь Божья! Трогай.
Возничие в красных фесках начали разгонять фуры. Иван что–то крикнул, но я не расслышал, только перекрестил, скрывающиеся за холмом повозки. Урядник скомандовал:
— По коням, станичники. — Два десятка лихих рубак взлетели в сёдла горяча себя и своих коней, настраиваясь на боевой кураж. Фуры начали разгоняться, через мгновенье они скроются, но зато их увидят с заставы, а чтоб услышали, мы постараемся.
— Урядник, чтоб всё натурально было. Только задницы нам не продырявь!
Тот только махнул рукой, мол — сам не подставься — скомандовал казакам, те в разнобой стали палить из карабинов в воздух, свистеть, улюлюкать.
У турок должна сложится картинка, что за повозками единоверцев гонятся казаки. Пока османы будут заняты казаками, фуры прорвутся под защиту столетовских постов.
— Ну, хлопцы, до побачинья, настал мой черёд, — перекрестился я и поклонился казакам. Затем послал Терика вперёд. Когда меня увидели противники, повозки были шагах в ста от меня и шагах в трёхсот от заставы. Немного рановато. Развернув коня, я поднял его на дыбы и сделал несколько выстрелов назад в воображаемых преследователей. Теперь к повозкам. Обогнать, привлечь внимание. Казаки появились и вели себя как и должно в погоне за лёгкой добычей. Двое стояли в рост на сёдлах и рисовали круги своими шашками. Жалко солнце ещё не выглянуло. Под солнцем это выглядит очень устрашающе.
Турки, сгрудившиеся возле дороги, узрев грозных противников стали разбегаться по обе стороны, прячась за мешки с песком и каменные глыбы. Им было неуютно, так как в такой диспозиции, за их спинами были столетовцы. На Шипке видно сыграли тревогу и ручейки стрелков спускались к своим позициям. Казаки стали забирать влево, уложили лошадей и открыли прицельный огонь. Я обогнал повозки, взмахнул руками, левую ногу сунул под седло, одновременно откидываясь на спину. Убит, а значит и внимания можно не обращать, Застава позади, но начался крутой подъём и скорость упала. Возничие вовсю хлестали бока лошадок.
Хватит придуряться, пора воевать. Ожил, скинул чалму с красной феской. Достал из–за пазухи папаху, не хватало чтоб свои подстрелили. Рванул револьвер. Спрыгнул наземь, разрядил в спины турков, отметив, с удовлетворением, пару попаданий. Выдернув винтовку, хлестнул кабардинца, схоронился за камнем. Нужно оглядеться. Фуры медленно, но поднимались. Двое наших донцов, вели лошадей под уздцы, Граф с молодым казаком залегли в камнях. Показал, чтоб поднимались поодиночке. Перезарядил, всё что было, побежал вверх до следующего укрытия. От центра османских позиций споро приближалась колонна пехотинцев численностью примерно около полка. Донские казаки, не переставая вести огонь, по трое начали отходить на безопасное расстояние. Казалось, они перестраиваются для новой атаки.
Турки, наконец, поняли, куда спешили повозки. Попытались перенести огонь вверх, но несколько точных выстрелов пресекли эти попытки. Замертво падали только те, кто направлял винтовку в сторону горы, такая тактика сразу мне сказала, кто так старается.
Браты!
Ждали. Услышав стрельбу, выдвинулись к тропе. Если стреляют в одном месте, ищи пластуна в другом.
Столетовские солдаты уже разгружали повозки. Ящики и мешки расползались в стороны и вверх, под прикрытие завалов, а казаки выпрягали лошадей — телеги в гору не затянешь. Терика поймали и уводили под уздцы, теперь можно спокойно разрядить в турок, всё, что есть. Ветер снизу вверх, как всегда по утрам в горах, так что пороховой дым будет частично укрывать разгрузку.
Донские казаки уже скрылись и перестрелка почти увяла. Смерть опять не смогла загрызть православных. Как бы окончательно её прогоняя, тоненько запела дудочка. Не мерекается мне? Может это в голове моей, как тогда в пещере, куда раненного графа затащил. Может в моём воображении Сашко убили, а он живой и весёлый направление мне указывает. Нет, неумело песню выдувает неведомый игрец.
Эх, Сашко, Сашко! Больше не растревожишь нам душу. Кто ж тогда? Гриц с Гамаюном только на огнестрельных дудках умели играть, батька Швырь на мандолине любую песню поддержит. Кто же тогда мне знак мне подаёт, мол, мы здесь?
Сейчас, браты, только отдышусь и встретимся!



От автора

БЛАГОДАРНОСТЬ
Хочется выразить особую благодарность Татьяне Андреевой https://author.today/u/t_andreeva55, которая поддерживала нас, авторов, своими словами, рецензиями, и являлась всегда вдохновляющей музой.
Отдельную благодарность потомку пластунов, казаку Вадиму Колбаса — Ревину https://author.today/u/vadimkolbasarevin, без его рассудительных советов и разъяснений, текст был бы менее реалистичен и правдободобен.
Сказать СПАСИБО самому лучшему и верному читателю, который, о Боже, прочел, почти все мои книги Elena Sus https://author.today/u/elenalena. Кстати, очень талантливому художнику https://author.today/u/elenalena/arts с
Александру Орлову https://author.today/u/orel8260 за «пинки» и указаний военных ошибок в тексте)
И всем тем, кто был на книге, читал ее, комментировал или молчал.
Спасибо вам, друзья!
Жду вас на второй книге https://author.today/work/83319. Ваше мнение очень важно. От этого будет завить появится ли третья книга, четвертая и т. д. Стоит ли вообще, развивать цикл.

Изначально романы задумывались, как приквилы к этой истории https://author.today/work/80488, чтобы раскрыть молодость главного героя, но неожиданно выросли в отдельный цикл.