Вдова Хана
Ульяна Соболева



ПРОЛОГ


Ты свободен днем, под солнцем, и ты свободен ночью, под звездами. Ты свободен, когда нет ни солнца, ни луны, ни звезд. Ты свободен, даже когда закроешь глаза на все сущее. Но ты раб любимого тобою, потому что ты любишь его. И ты раб любящего тебя, потому что он тебя любит.
(с) Халиль Джебран

Неволя воняет смертью и потом, унижением и слабостью. Это отдельный мир, где человек превращается в животное. Кто-то в сильное, кто-то в слабое. Кто-то в охотника, а кто-то в жертву. Неволя меняет вас навсегда, нет ничего страшнее, чем потерять свободу над своими поступками и над своим телом.
Тюрьма лишь сосуд, в котором находится душа заключенного, но в данном случае именно сосуд влияет на то, во что превратится его содержимое. Да и сооружения, выстроенные огромным прямоугольником с узкими проходами между ящиками, отдаленно напоминали тюрьму. В свое время данный способ содержания и наказания заключенных был запрещен законом, но на то это и закон, чтобы его нарушать.
В огромных деревянных ящиках с железными дугами по бокам держали людей. Никто не знал их имен и откуда они. Раз в неделю кого-то забирали, кого-то привозили, а кто-то уже никогда не покидал пустыню. В лагере надзирателей не принято было спрашивать ни имен, ни возраста заключенных.
Ящики, сколоченные из досок в виде чемодана, стояли в ряд, пряча в своих утробах скрюченные тела заключенных. Их головы, просунутые в дыры, проделанные в досках, свисали беспомощно к песку. У некоторых со рта текла пена, а кто-то бился в конвульсиях. Кто-то истошно орал, а кто-то тихо молился.
За заключенными наблюдали два надзирателя и четыре пса алабая, которые ходили по рядам и нюхали головы заключенных. Одно неверное движение, и псина могла полакомиться лицом несчастного.
Надзиратели пили чай из пиал и обмахивались газетами. Вокруг ящиков летали мухи и надоедливо жужжали.
— Когда завтра вывозить трупы будут? Они начинают вонять!
Поморщился один из бородатых мужчин и хлопнул муху у себя на плече.
— Должны рано утром.
— Что насчет того сукина сына, который плюнул в лицо господина, его так и будут морить голодом?
— Может, он уже сдох. Пойди посмотри.
— Сам иди. Я к нему наклоняться не буду. Он чуть не откусил нос Баяру.
— Нам приказано подкармливать, чтоб не сдох. Давай, Очир. Твоя очередь.
— Ты корми. А я посплю. Вечером сменю тебя.
Примостился под зонтом на подстилке и отвернулся от своего дружка.
— Ладно. Посмотрю.
Мужчина направился к «сундукам» в самый конец своеобразного лабиринта из ящиков. Подошел к самому крайнему и самому большому из них и пнул ногой.
— Эй, ублюдок! Ты живой?! Или завонялся уже? Долго думать будешь? Скоро солнце поджарит твою физиономию до мяса. Вчера тебе было мало? Эй!
Заключенный не подавал признаков жизни, и надзиратель несколько раз толкнул его голову носком ботинка. Потом наклонился и схватил за длинные волосы, свисающие к песку, поднял за них вверх, всматриваясь в заросшее лицо пленника, покрытое ожогами, с облезшей кожей и растрескавшимися в кровь губами.
— Живой? Давай моргни! И я дам тебе воды! — с уголка рта заключенного потекла струйка крови.
— Твою ж мать! — надзиратель опустился на колени, приближаясь к безжизненно свисающей голове, стараясь уловить дыхание, и когда он придвинулся совсем близко, заключенный зарычал и впился ему зубами в скулу с такой силой, что тот заорал, завизжал. Отскочил в сторону, зажимая рану руками.
— Сукааа! Тварь! Ах ты ж мразь!
Он бил заключенного по голове, а тот хохотал окровавленным ртом.
— Эй, Джамбул, что там у тебя? Машина едет! Заканчивай там! А то убьешь раньше времени!
— Черт!
Джамбул бросился между ящиками обратно к стульям и ящикам с водой и едой.
— Что с тобой? У тебя вся рожа в крови!
— Этот урод меня укусил. Что ты ржешь? Он отгрыз мне кусок мяса!
— Я тебе говорил, что он опасен. И я надеюсь, что эти его сегодня заберут.
— Если он согласится.
— Хрен его знает. Этот сукин сын конченый псих.
Они посмотрели друг на друга, а потом снова на приближающийся джип. Из-под колес клубилась пыль, и машина затормозила неподалеку от лагеря надзирателей. Из нее вышел мужчина с длинными волосами, собранными в хвост на затылке, и кивнул в сторону ящиков.
— Ну что?
— Ничего. Молчит.
— Веди его сюда.
— Да, господин.
Джамбул поклонился мужчине в красивом сером костюме и, продолжая кланяться, вместе со своим дружком пошел к ящикам. Они гремели засовами, открывая сундук и вытаскивая оттуда огромного мужчину, скованного цепями по рукам и ногам, одетого лишь в одну набедренную повязку. Его смуглое тело было покрыто ссадинами и кровоподтеками, шрамами и порезами, и он не стоял на ногах. Кряхтя и постанывая, надзиратели потащили заключенного к гостю и швырнули в песок под ноги.
— Ну что, псина, ты так и будешь упрямиться или все же надумал?
Мужчина пнул заключенного под ребра, тот даже не застонал. Дверца машины распахнулась, и на песок стала маленькая женская нога в лакированной красной туфле. Это все, что мог видеть заключенный, которого Джамбул держал за волосы.
— Что ты так неучтив, Наран, с самим… как там тебя называли, плебей? Напомни!
Она сдавила скулы пленника рукой в перчатке.
— Пошла на х*й! Шавка!

Удар ногой в лицо, и из носа заключенного хлынула фонтаном кровь. Его продолжали держать за волосы и бить, пока он не застонал, закатывая глаза.
— Я сегодня уезжаю… Если ты будешь упрямиться, я привезу тебе скальп. Золотой, переливающийся на солнце скальп, или, может, ты хочешь черный? С косичками?
— Пошла на х*й, я сказал!
Его снова ударили и били до тех пор, пока не потерял сознание.
— Три дня без еды и воды.
— Он сдохнет!
— А ты не дай сдохнуть. Я тебе за что плачу!?
Хотела уйти, потом вернулась и наклонилась к заключенному:
— Три дня на размышления! Три! А это, чтоб тебе хорошо думалось!
И бросила в песок заколку с цветным бантиком из ленточки.



Глава 1


Настоящая любовь — это слепая преданность, безответная покорность, самоунижение, это когда веришь, не задавая вопросов, наперекор себе и всему свету.
(с) Чарльз Диккенс. Большие надежды


— Дарив, скажи мне уже, что вы нашли?
— Я все проверил. Ничего особенного. Остальные камеры показывают все то же самое. Один к одному.
Он старается не смотреть вниз, на прикрытую мягкой пеленкой головку малыша, который усердно сосет мою грудь. Да, я кормила своего мальчика сама, хотя мне и пытались навязать каких-то кормилиц из Монголии. Мне хватит и моего молока. Мой сын будет пить только его и ничье молоко больше.
— Не может быть! Я же показывала тебе несоответствие по времени.
Наклонилась вперед к ноутбуку и включила одну из записей.
— Вот смотри, везде запись обнуляется в двенадцать ночи, верно?
— Верно.
— Смотри, вот здесь машина Хана проехала по трассе в сорок пять минут, свернула налево, остановилась на светофоре. Везде это время совпадает. На всех записях со всех камер. А теперь смотри время взрыва. На одной из камер в пятьдесят восемь минут, на второй — пятьдесят пять, на третьей — пятьдесят три.
— И что это по-вашему значит?
Смотрит мне в глаза, пожимая плечами.
— Ты действительно не понимаешь?
— Нет, я не понимаю.
Малыш перестал сосать, и я поправила сарафан, приподняла сына, положила животиком на плечо.
— Это значит, что в каком-то месте что-то вырезали, а потом вклеили взрыв. И я хочу, чтоб ты нашел профессионала, который найдет это место… И еще. Найди мне тех, кто отвечает за городские камеры и мониторит их.
Посмотрела Дариву в глаза. Как всегда, совершенно беспристрастен. Спокойный, уравновешенный. Смотрит на меня скептически и явно сомневается в моей адекватности.
— Чего вы хотите этим добиться?
— Хочу найти некоего мистера игрек, который заплатил некоему мистеру икс, чтоб тот отдал ему записи с камер и потом поставил их на место.
— Год поисков, госпожа. Год мы ищем неизвестно что и неизвестно кого. Как в вашей сказке «Пойди туда, не знаю куда, и найди то, не знаю что». А как же анализы ДНК, где черным по белому написано о девяносто пятипроцентном соответствии.
— А разве оно не должно быть стопроцентным?
— С учетом того, насколько пострадали ткани — нет.
— А для меня — да! Это был не мой муж. Я хочу, чтоб провели еще одну экспертизу. Пусть сверят ДНК того… кого приняли за моего мужа, и моего сына. Я хочу посмотреть, покажет ли этот тест отцовство.
— Как скажете. Я сделаю все, что прикажет моя госпожа.
— Вот и сделай.
Поклонился, вышел из кабинета, а я посмотрела на сыночка, дремавшего у меня на руках. Смуглое личико с раскосыми глазами, черные волосики, пухлые щечки… и когда он откроет глаза, они будут удивительного голубого цвета, приводящего в восторг его прадеда. Мой маленький Тамерлан Второй. Мой принц. Любовь моя. Я найду твоего папу, чего бы мне это не стоило, и никто не убедит меня в том, что его больше нет. Малыш поморщил носик и улыбнулся, а у меня от любви и нежности защемило сердце. Как же тяжело ты мне достался, как же сильно я хотела, чтоб ты родился.
Я встала из-за стола, уложила ребенка в колыбель, позвала няню и вышла из спальни. Направилась в комнату Батыра.
Он остался жить у меня. Старый вредный старикан заявил, что ему здесь нравится. Он пришел в себя, когда я разговаривала с одним из управляющих концерном, спустя три месяца после исчезновения моего мужа. Пришел в себя настолько неожиданно, насколько и вовремя, иначе я бы наворотила с бизнесом непоправимых ошибок.
— И… что это значит? Я не понимаю. Вы должны мне объяснить. Да, я услышала насчет акций. Что с ними не так? Я должна поднять цену? Опустить? Вы считаете, так будет лучше? Но зачем опускать цены на наши ценные бумаги…
— Гони его в шею.
Обернулась на постель и замерла с трубкой в руке. Старик открыл глаза и смотрел на меня так пристально и осмысленно, что по коже побежали мурашки.
— Мы никогда не опускаем цены на акции, так и скажи, и пусть идет на хер.
— Вы уволены! — сказала я, продолжая смотреть на деда, и тот довольно ухмыльнулся, поднимая большой палец кверху.
— Что? Вы… вы серьезно? Вы же не знаете бизнес изнутри, я самый лучший аналитик и…
— Я что не ясно выражаюсь? Вы уволены!
Отключила звонок, не сводя взгляда с деда, а он поежился, пытаясь перевернуться на бок.
— Позови сиделку, или кто там меня ворочает и моет. Пусть повернет меня, кости все закаменели, и зад заделался под этот матрас. Кстати, херовый матрас. Купи другой. И смените мне подгузники. А еще я хочу есть.
Я засмеялась, чувствуя, как впервые за все это время меня наполняет радостью. Словно засиял самый первый луч надежды, и я ощутила рядом с собой опору. Да, никогда бы не подумала, что буду рада Батыру Дугур-Намаеву.
— Я так понимаю, ты теперь у руля?
Кивнула, затаив дыхание и не зная, что именно он сейчас скажет и как быстро отлучит меня от управления.
— Тебя пора научить разбираться в бизнесе. С сегодняшнего дня буду давать уроки. Когда родится мой правнук? — кивнул на мой живот.
— Со дня на день.
— Внука нашли?
Взгляд стал непроницаемым, цепким, как будто впивался мне в душу.
— Мы его ищем.
— Ищите. Не хорони его, Ангаахай.
— Я и не думала. Я знаю, что он жив. Вы что-то помните?
— Нет. Меня подстрелили, и я потерял сознание. Очнулся уже здесь… и не мог пошевелиться. Слушал, как ты строишь домашних. У тебя неплохо получается. Наклонись… что-то скажу.
Поманил меня пальцем, и я подошла к постели, склонилась над стариком.
— Я в тебе не ошибся, внучка. Найди Тамерлана.
— Обязательно найду. Я не сдамся.
В ту же ночь начались роды. Дома. Под присмотром Зимбаги.
— Надо в больницу! Слышишь? Надо!
— Нет! Я никому не доверяю кроме тебя. Ты… повитуха? Давай прими моего мальчика! В роддоме его могут украсть или убить. Рожу. Никуда не денусь. Наши бабки рожали, и я рожу. У меня выбора нет…

Разродилась только через два дня схваток, которые то затихали, то начинались снова. Зимбага все это время слушала сердцебиение ребенка. Во время схваток закусывала простыню и скулила, чтоб никто не слышал, как я кричу.
— Таз узкий, не разродишься. Ребенок большой.
— Разрожусь. Я — жена Тамерлана Дугур-Намаева. Я все выдержу. Ты смотри за ребенком. И говори, что делать.
Выталкивая ребенка из своего тела, я громко кричала имя его отца. Так громко, что содрогались стены.
— Какой большой богатырь. Да тут все пять килограммов.
— Зимбага…, — выдохнула я с мольбой.
— Все на месте. Ручки, ножки, пальчики. Здоровый карапуз. Вылитый папа. Давай, покричи для нас.
Когда малыш закричал, я взяла его на руки. Пристроила на груди и уснула. Мокрая от пота, с сорванным голосом и лопнувшими сосудами в глазах, но счастливая до безумия. Когда Зимбага хотела его забрать, я схватила ее за руку и хрипло сказала:
— Никогда не трогай моего сына, пока я не разрешила.
Она усмехнулась, с каким-то оттенком гордости. Не обиделась. А во мне инстинкты играют первобытные и понимание, что я мать. Я родила своему мужу здорового мальчика. И я глотку перегрызу каждому, кто попробует его у меня забрать или обидеть.
— Как сына назовешь?
— Тамерлан. Тамерлан Второй. Пусть напоминает мне… что первого надо искать.
— Скоро врач приедет сюда и посмотрит вас обоих. Ему можно доверять, и я буду рядом. Но все прошло хорошо… без разрывов. Ты умничка. Сам Бог тебя уберег. Это наивысшее чудо из всех, что я видела.
* * *
Зашла в комнату Батыра — сидит в своем кресле, кормит Генриха орехами, а Эрдэнэ ему книгу читает вслух. С серьезным лицом. Косички по плечам змеятся с бантиками, которые я ей сделала. Теперь самые любимые ее заколки. Целая коробка.
— Серьезно? Воспоминания Черчилля?
Взяла книгу и посмотрела на обложку.
— Бедный ребенок.
— А что? Историю надо знать. Говорит, что ей интересно.
Я подошла к деду, наклонилась, тронула губами его щеку, а он мою.
— Пахнешь молоком. Кормила моего Лана второго?
Кивнула и потрепала по волосам Эрдэнэ.
— Посидишь с братиком, милая?
— Конечно. Почитаю и ему Черчилля. Пусть просвещается.
Когда за ней закрылась дверь, я села напротив Батыра.
— Что? Хочешь мне что-то рассказать и не знаешь, с чего начать?
— Да…
Он уже меня выучил. И иногда по одному взгляду знал, о чем я думаю.
— Я считаю, что запись с камер была обрезана и склеена. Считаю, что там не хватает куска.
Резко поднял голову, и Генрих встрепенулся, махнул крыльями, перелетел ко мне.
— Мне нужен человек, который смог бы подтвердить мои предположения или опровергнуть.
— Есть такой человек. Завтра же будет в твоем распоряжении.
Отпил свой кофе и медленно поставил чашку на стол.
— Таки нашла зацепку. Молодец.
— Я бы нашла ее рано или поздно. И его найду.
Батыр выпрямился в кресле и тяжело вздохнул.
— Прошел год, Ангаахай. Год его отсутствия. Год, в течение которого мы ничего о нем не слышали. Нет, я не подвергаю сомнению твою веру, не умаляю твоих надежд, но… если бы мой внук был бы жив и хотел, чтоб его нашли, он бы уже придумал, как подать тебе знак.
Тяжело дыша и пытаясь сдержать слезы, смотрела на морщинистое лицо Батыра. Только не он. Он не может меня бросить и сдаться, перестать верить. Он же всегда был со мной и поддерживал меня. Он же говорил мне не сдаваться.
— А если…если там, где он сейчас, невозможно подать знак…
— Да… так и есть. Невозможно. Оттуда знаки не подают.
— Нет! — горячо возразила. — Я не о том! Я… я
— Я знаю, о чем ты. Я сам просил тебя искать и не складывать руки, но я хорошо знаю своего внука. Это сильный и хитрый сукин сын. Он бы выбрался даже из ада… и если его до сих пор нет…
— То значит в Аду крепкие засовы, и их надо открыть снаружи! — крикнула я и ударила кулаком по столу. — Не смейте сдаваться. Он жив. Я буду искать и докажу, что он жив. Найдите мне человека, который посмотрит записи с камер.



Глава 2


Ты смотришь на меня, смотришь на меня из близи, все ближе и ближе, мы играем в циклопа, смотрим друг на друга, сближая лица, и глаза растут, растут и все сближаются, ввинчиваются друг в друга: циклопы смотрят глаз в глаз, дыхание срывается, и наши рты встречаются, тычутся, прикусывая друг друга губами, чуть упираясь языком в зубы и щекоча друг друга тяжелым, прерывистым дыханием, пахнущим древним, знакомым запахом и тишиной. Мои руки ищут твои волосы, погружаются в их глубины и ласкают их, и мы целуемся так, словно рты наши полны цветов, источающих неясный, глухой аромат, или живых, трепещущих рыб. И если случается укусить, то боль сладка, и если случается задохнуться в поцелуе, вдруг глотнув в одно время и отняв воздух друг у друга, то эта смерть-мгновение прекрасна. И слюна у нас одна на двоих, и один на двоих этот привкус зрелого плода, и я чувствую, как ты дрожишь во мне, подобно луне, дрожащей в ночных водах.
(с) Julio Cortázar. Игра в классики


Он сидел в одиночке, в наморднике, как у свирепого, дикого пса из черной, толстой кожи с железными спицами у рта, и руками, выкрученными назад за спину, скованными металлическими браслетами, кандалы на ногах растерли лодыжки, и кожа давно зарубцевалась, повторяя рисунок в виде хаотичных шрамов. На нем грязная роба, которая с трудом сходится на мощной груди, свободные шаровары. В помещении невыносимо жарко, и заключенный истекает потом. Миска с водой стоит у другой стены, но цепь, на которой сидит заключенный, не достает до нее. И он может лишь ходить вокруг и смотреть на желанную влагу.
Вокруг заключенного множество других клеток, в которых сидят по два-три-пять человек. Без намордников и наручников. Сильно воняет мочой, экскрементами, потом и кровью. Где-то слышны стоны боли или предсмертной агонии. Они мало кого волнуют. Здесь каждый сам за себя. Здесь у каждого только одна цель — выжить любой ценой. Абсолютно любой.
ОН сидит у стены и смотрит на маленькое квадратное окно под потолком. Первые лучи солнца означают, что скоро всех выведут на перекличку, заставят умываться ледяной водой, потом будет тренировка, и только после этого их покормят. Но на такой жаре есть не хочется. Хочется пить и спать. Спать им дают только ночью по четыре-пять часов. Все остальное время они тренируются. Кто не хочет тренироваться, того избивают до полусмерти и вешают на столб под палящими лучами солнца. Пару таких прогулок и дерутся все. У каждого арестанта на груди тавро, как у скотины. В ухо, ноздрю, губу может быть продето кольцо с номером. Некоторым особо строптивым кольцом пробивали член или мошонку, и это автоматически делало его мишенью для посягательств. Окольцованные «девочки» не имели права вставать в полный рост, они ползали на четвереньках и смотрели только в ноги своим «хозяевам».
Одна из самых страшных тюрем в мире. Монгольская яма. Отсюда никогда никто не бежал. Отсюда никогда никто не выходил. Только вперед ногами. Один из самых известных в подпольных кругах смертельный тотализатор с невероятными ставками в золоте. Выживает тот, кто кровожадней, сильнее и более жесток. Победителя вкусно кормят и приводят к нему шлюх. Чемпиона могут вывезти на бои в другую страну. Чемпион условно свободен. Каждый мечтает об одном из двух — или сдохнуть, или стать чемпионом.
Засовы тяжело заскрипели, огромная железная дверь с грохотом отворилась. Послышался топот ног надзирателей и начальника смены, вперемешку с ними тонкое цоканье женских каблучков.
— Всем встать, суки! Руки по швам и мордами в стену!
Звук шипящего электричества и сдавленный крик. Кто-то ослушался, и его припекли электрошокером.
ЕМУ было неинтересно, как остальные заключенные быстро суетятся, вскакивают, отворачиваясь к стене, жмутся к ней, пряча лица. Он и не думал шевелиться. Он продолжал смотреть в окно. Скоро горизонт окрасится в нежно-золотой цвет, и по телу заключенного в собачьем наморднике пройдет волна дрожи, черные узкие глаза вспыхнут, и он загремит цепями, приветствуя солнечный свет так, как будто это единственное, что ему важно в этой жизни.
— А ты, ничтожество, кусок гнилого мяса, быстро встал! Ждешь особого приглашения?
Обращались к нему, но он даже не обернулся.
— Ты! Мразота! Встал, я сказал!
Начальник смены толстый, невысокого роста, с сальными волосами и обвисшим вторым подбородком кивнул своим людям на камеру. Клетка открылась, и четыре здоровенных мужика схватили заключенного под руки и швырнули на пол, прямо в ноги начальника и его гостьи.
— Кланяйся, урод!
Его удерживали на четвереньках, но он умудрился плюнуть ей на носки лакированной обуви и несколько раз чуть ли не сбить с ног четверых надзирателей.
— Ты это вылежишь, мразь.
Удары посыпались со всех сторон. Заключенный дергался, но даже не стенал, упрямо удерживая голову вертикально и не давая ее нагнуть к ботинкам женщины, пока его насильно на уложили плашмя на грязный пол и не придавили к нему сапогами.
— Прогресса нет? Упрямится идиот?
— Нет. Никакого прогресса.
— Сидит и молчит. Вывести и заставить драться невозможно. Только зря переводит жратву. Намордник снять опасно. Он раздирает людей зубами.
— Зверина. Никто никогда не сомневался, что ты зверина. Я тебя забрала из ящика, но в любой момент могу вернуть обратно.
Женщина подняла лицо заключенного рукоятью своего зонта, удерживая за подбородок. Когда он лязгнул зубами, она все же дернулась, а заключенного ударили по затылку дубинкой.
— Упрямишься. Зря. Я тебя сломаю. И не таких ставили на колени.
— Пошла ты! — прошипел сквозь зубы, презрительно кривясь и глядя на ноги женщины так, как смотрят на мерзкое насекомое.
— У меня для тебя подарок, но получишь ты его позже. — она выпрямилась и посмотрела на начальника. — Я хочу, чтоб ему поставили метку. Сейчас. Здесь. При всех.
— Тигр… давай, порви сучке все дырки! Она тебя хочет! Течет и воняет сучкой!

— Тигр, порви ее, вставь ей свой болт по самые гланды!
— Дааааа! Порвать суку!
Надзиратели ударили по решеткам, кого-то обожгли током, и крики стихли.
— Раздеть наголо и поставить на колени.
Одежду сдирали вдвоем, а еще двое пытались удержать, но заключенный дергал цепи, и конвоиры падали на колени, матерились, били его по спине, по голове, по лицу, а он постоянно вставал с колен и, набычившись, смотрел исподлобья на женщину с длинными прямыми волосами и маленьким ртом, похожим на красную прорезь.
С него содрали всю одежду, и женщина изучила его с ног до головы. Под улюлюканье заключенных.
— Он порвет тебя. Давай купи Тигра. Он тебе как загонит!
— Тигрище, зверина! Не жрал неделями, а здоровый, как буйвол!
— Когда-нибудь я сниму с тебя живьем кожу… но это будет потом. — женщина постучала зонтом по груди заключенного. — Вначале ты поработаешь на меня. Поработаешь тем, кем и являешься. Будешь моей собакой, которая по команде «фас» будет за меня драться.
— Каждая собака однажды срывается с цепи. И первый, кому она перегрызет глотку, это тот, кто ее на цепи держал.
Бронзовое тело, покрытое синяками, ссадинами, шрамами, ожогами, блестело от пота, лоснилось от грязи и скорее напоминало выкованную из стали скульптуру.
— Твои цепи будут под током, и если сорвешься, то только на тот свет.
— Я утяну тебя за собой.
— Давайте! Я хочу это сделать сама!
Кивнула на заключенного, и один из надзирателей подал женщине нож.
— Каждый мой пес носит на себе знак принадлежности мне. Обычно его выжигают, предварительно смазав обезболивающей мазью… Но у тебя будет личная привилегия. Я сама его вырежу на тебе.
Она провела лезвием по груди мужчины, и тот стиснул кулаки.
— Повой для меня, псина. Громко, заливисто. Повой от боли.
— Скулишь только ты, шавка.
Она вырезала на нем пять квадратов в виде цветка. Один посередине и четыре других по бокам. Два вверху и два внизу. Снимала квадратики кожи, и кровь текла по груди заключенного. Он не издал ни звука, только смотрел на нее своими сумасшедшими, страшными глазами, не моргая. Притихли все. Конвоиры, арестанты, начальник смены. Как будто затаились, не дыша.
Женщина швырнула ошметки кожи себе под ноги и потопталась по ним.
— Ты — мой раб. Каждый будет знать, кому ты принадлежишь. Рано или поздно с трона падают все. Помни, кто тебя с него сбросил. А теперь обещанный подарок.
Достала из кармана нечто тонкое, блестящее, похожее на пружину, и ткнула под нос заключенному, который стоял на коленях, согнутый, и трясся от напряжения.
— Представляешь, насколько я к ней близка? Насколько я рядом? Еще один твой отказ, и ты получишь ее палец, или ноготь, или сосок. Признайся, ты бы хотел на него подрочить?
Развернулась, чтобы уйти, но на мгновение задержалась:
— А может быть, ты хочешь получить маленький пальчик своего сына?
— У меня нет сына, сука!
Пошла к выходу в сопровождении начальника, который семенил следом, переставляя толстые ножки. Она не видела, как заключенный поднял с пола прядь золотых волос, как бережно сложил их в ладонь и поднес к лицу, принюхиваясь к ним жадно, закатывая глаза от удовольствия, а потом взревел:
— Я согласен! Слышишь, сука, я согласен!



Глава 3

Есть такая легенда — о птице, что поет лишь один раз за всю жизнь, но зато прекраснее всех на свете…

Однажды она покидает свое гнездо и летит искать куст терновника и не успокоится, пока не найдет…

Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый шип. И, возвышаясь над несказанной мукой,

так поет, умирая, что этой ликующей песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей…

Единственная, несравненная песнь, и достается она ценою жизни…

Но весь мир замирает, прислушиваясь, и сам Бог улыбается в небесах…

Ибо все лучшее покупается лишь ценою великого страдания….

По крайней мере, так говорит легенда…..
(с) Поющие в терновнике
— Мы смогли восстановить недостающий фрагмент видео.
Дарив резко распахнул дверь веранды, и Джая тут же встала в стойку, оскалилась. Я положила ей на спину руку, нежно поглаживая шерстку.
— Тихо, моя девочка, спокойно. Все хорошо.
Она повела ушами и нехотя, грузно улеглась у моих ног, лениво откинула голову назад, снова вылизывая свою массивную лапу, но не забывая поглядывать зеленым глазом на Дарива.
— Никогда не врывайся так, Дарив. Она могла тебя разорвать в считанные секунды.
— Простите, — склонил голову и тут же поднял, — я просто был обязан вам это показать. Предварительно восстановленный фрагмент.
Он сделал шаг ко мне, и Джая злобно рыкнула.
— Тихо…тихо, малышка. Это свой. Ему можно подойти.
Продолжая поглаживать тигрицу, заставляя ее расслабиться и подпустить мужчину, протянуть мне смартфон.
— Смотрите, начиная с 44 минуты. — он наклонился и повел пальцем по экрану. — Вот здесь за кустами внедорожник. Его вырезали, и ни на одной из записей его или нет, или совершенно невидно. Фары выключены. Отсвечивает только блик на бампере. И то… единожды. Когда машина Тамерлана выхватила бампер в темноте. Вот здесь, я снял для вас, как мы увеличили разрешение, и теперь явно видно, что внедорожник стоит в кустах. Вот его очертания. Теперь смотрите запись с другой камеры. Этот же внедорожник едет по трассе за час перед происшествием. Вот он сворачивает на проселочную дорогу. Потом он сделал петлю в поселке, выехал через лесополосу и спрятался в кустах.
— Это значит, они поджидали Хана? Это ты мне хочешь сказать?
— Скорее всего, именно из него была обстреляна машина. Кадры, где это происходит, восстановить не удалось. Помните заключение экспертов? Стреляли по колесам.
— Целью было не убить…, — тихо сказала я.
— Возможно. И еще… вот здесь запись с камер уже за городом. Эта же машина останавливается на заправке. Все бы ничего, но, если увеличить кадр. Вот здесь, видите — это следы от пуль. Скорее всего, Хан отстреливался. Я уже послал людей изъять гильзы и сравнить входные отверстия от пуль.
Я внимательно смотрела на джип, чувствуя, как ярость, ненависть и надежда поднимаются изнутри в адском коктейле. Мы найдем этого человека, и я лично заставлю его пожалеть о каждом выстреле.
— Что по номерам?
— По номерам джип принадлежит некоему Артему Свиридову.
— И где он сейчас?
Дарив самодовольно усмехнулся.
— Он и его шлюшка, с которой мы его вытащили из постели, сейчас по дороге в одно укромное тихое место, где обычно всегда говорят правду.
— Я хочу попасть в это место.
Дарив выпрямился и спрятал сотовый в карман.
— Не уверен, что там подходящая атмосфера для моей госпожи.
Голову склонил и больше не смотрит на меня.
— Их надо заставить говорить. Не думаю, что вам стоит на это смотреть. У нас… свои методы. Не совсем гуманные и не совсем чистые.
Я прекратила гладить Джаю и встала с кресла. Подошла к Дариву. Сейчас я видела только его седоватую макушку, так как он наклонился вперед и смотрел в пол.
— Посмотри на меня. Мне в глаза.
Он медленно поднял голову и с огромным трудом заставил себя смотреть на меня. Запрет Хана действовал до сих пор. Запрет пялиться на его жену дольше, чем несколько секунд.
— Я не держу тебя здесь для того, чтобы ты думал за меня. Ты здесь, чтобы охранять и выполнять мои указания, указания Батыра, а не думать, что мне стоит делать, а что нет. Я хочу слышать, что говорит этот человек. И мне все равно, какими способами вы заставите его говорить.
* * *
Мне не нужно было носить оружие, держать рядом пистолет, ставить охрану возле своей комнаты. У меня была она. Моя полуслепая девочка, готовая сожрать любого, кто просто повысит голос или изменит тон в моем присутствии.
Она могла часами охранять Лана младшего, спать у его кроватки или сидеть и не подпускать никого, даже няню, при этом развлекать малыша, играть с ним, позволять таскать себя за усы и за уши, вылизывать всего с ног до головы.
Я знала, что Джая отдаст за меня жизнь, если потребуется… и теперь понимала, как горевал Тамерлан, когда погибла Киара. Но вернуть назад ничего нельзя. Когда он вернется, то полюбит и Джаю… ее невозможно не любить.
Тамерлан… Одно его имя заставляло сердце больно сжиматься, стонать и кровоточить от боли. И ни на секунду не становилось легче, не стиралось, не забывалось. Когда ехала в машине, от волнения дрожали руки. Первая зацепка за год поисков. За целый год разбитых надежд и истрепанной в лохмотья веры в то, что он жив и что я не питаюсь ложными надеждами, не схожу с ума.
Посмотрела в окно, на мелькающие за окном деревья с изумрудной листвой, на просвечивающие клочки неба. Как много я бы отдала, чтобы смотреть на это небо вместе с тобой, любимый, чтобы трогать эту листву или видеть красную розу в твоих грубых пальцах.
Я всегда думала, что страдания причиняет ненависть, боль, злоба, но как же я ошибалась. Самые сильные и невыносимые страдания причиняет любовь. Ненависть ничтожно мала перед ней, как жалкая, испуганная, злобная старуха, готовая нападать, чтобы защищаться… любовь рядом с ней, как самое настоящее чудовище, пугающее своими размерами, силой и мощью, удерживающая на цепях, словно своих верных псин: ненависть, ярость, злость.

Можно прекратить ненавидеть… но прекратить любить невозможно.
— Дарив, у нас проблема. Машину обстреляли. Убит водитель, двое наших ранены. Объект при смерти. До больницы не довезем.
Я вскинулась и подалась вперед. Рация затрещала и включилась снова.
— Слышишь, Дарив. Нас обстреляли.
— Твою ж…
Я схватила его за плечо.
— Это далеко?
— Нет, в нескольких километрах отсюда. Но… вам туда нельзя.
— Кто сказал? — смерила Дарива грозным взглядом, а сама трясусь от отчаяния. Только не сейчас. Пожалуйста. Не сейчааас, когда я приблизилась к истине хотя бы на полшага.
— Там… мертвецы, там кровь. Это место не для женщины.
— Запомни раз и навсегда, Дарив — я не женщина. Я Ангаахай Дугур-Намаева. Твоя госпожа. И я буду решать, куда мне можно, а куда нельзя. Быстро разворачивайся и вези меня к этому человеку, и молись, чтоб он остался жив, — потом приблизилась к Дариву так, что наши лбы почти соприкоснулись, — или я тебя вышвырну на улицу… потому что ты не предусмотрел такой исход событий и не удвоил охрану нашего единственного свидетеля. Свидетеля, на поиски которого ушел целый год! Год моей жизни!
— Я понял… вы правы. Приму любое наказание.
Откинулась на кресло, тяжело дыша и сжимая пальцы в кулаки. Боже, молю тебя, пусть он будет жив и даст мне хотя бы немного надежды, хотя бы каплю, крошку, пылинку. За что-то уцепиться. Чтобы иметь силы жить дальше.
Я выскочила из машины, не обращая внимание на крики Дарива, на его резкие приказы оцепить территорию, не подпускать ко мне никого даже на несколько метров.
Трупы уже накрыли простынями, раненных охранников положили в траву в ожидании неотложной помощи. Я бросилась к парню и девушке, лежащим у обочины. Упала перед ним на колени, стараясь не смотреть в развороченные раны на животе.
— Скажи…скажи мне, где Хан? Это ведь был ты? Ты поджидал его в кустах? Ты обстрелял его машину? Ты! А потом? Что ты с ним сделал потом? Отвечай!
— Оля…О…ля.
Я повернулась к девушке — ее широко распахнутые глаза смотрели в небо. Голова неестественно вывернута, как и ноги.
— Она мертва. Те, на кого ты работал, предали тебя. Вместо того, чтобы спасти, они предпочли тебя убить. Тебя и твою девушку. Скажи мне, кто это… Скажи, и я отомщу им за тебя. Обещаю!
Парень закатил глаза и захрипел.
— Нет. Нет-нет-нет. Не умирай. Не сейчас. Скажи мне… скажи, где Тамерлан. Он ведь жив. Ты же его видел, да? Вы увезли его? А там был кто-то другой! Скажиии! — я трясла его за плечи, пачкаясь кровью, теряя самообладание.
Парень меня не слышал, он агонизировал, дергаясь всем телом. Дарив попытался меня поднять с колен, оттащить от умирающего.
— Он вам уже ничего не скажет. Это конец.
Я позволила себя поднять, но не могла замолчать… смотрела на свою последнюю надежду, на то, как она истекает кровью у моих ног, как умирает в страшных мучениях, и готова была зарыдать от отчаяния.
— Скажи! Я заставлю их заплатить за вашу смерть! Я прикажу похоронить вас обоих по-человечески. Скажиииии!
— Тур. га. уд — губы умирающего зашевелились, и я наклонилась к нему, оттолкнув руки Дарива.
— Что? Что ты сказал? Повтори!
— Он бредит.
— Заткнись! — упала на колени снова, наклонилась к самому уху умирающего.
— Тур…га…уд. — повторил опять странное слово и закашлялся, захлебнулся, из его рта пошла кровавая пена, и он застыл, взгляд замер где-то в одной точке над моей головой.
Я поднялась с колен, дрожа всем телом и глядя на Дарива.
— Что такое «тургауд»? Это монгольское слово?
Он пожал плечами.
— Да… но, скорее всего, это предсмертный бред.
— Нет… это не бред, — тихо сказала я, переступила через тело и пошла к машине.

Я не спала ночами, изучая что такое тургауд… На первый взгляд это и мне показалось бредом. Какое-то непонятное слово. Его не было в словарях и переводчиках. Но я нашла его значение в интернете.
«Тургауды стали боевой элитой. От монгольского турхаг («большой»), их в тумэне кэшика было аж 80 % или 8 000 сабель. Днем было больше всего забот и передвижений правителей и членов их семей. Семьи чингизидов были большие, каждого охраняли свои тургауды.
Вторая причина того, что в тумэне кэшика почти все были тургаудами, в их боевом применении. Тургауды не только прикрывали ставку чингизида, но и были последним резервом правителей Монгольской империи на поле боя».*1
Это могло означать, что угодно. Например, то, что какая-то группировка с таким названием могла уничтожить этого Артема, и он пытался нам указать на них. Но Дарив утверждал, что такой группировки нет. Как и дед. Если только не появилась буквально в течение нескольких дней.
— Ты зря мучаешься, Птичка. Пойми, это монгольское слово, и оно могло означать что угодно.
Дед уже чувствовал себя намного лучше и держал внука на коленях, периодически напевая ему какие-то песенки и весело кивая головой из стороны в сторону. Малыш улыбался ему всеми своими шестью зубами и тянул деда за бороду и усы.
— Этим словом назывались боевые псы Чингизхана.
Дед пожал плечами и ущипнул Лана за животик — мальчик весело засмеялся.
— Ублюдок, которого пристрелили, мог так назвать своих убийц.
— Вы сказали, что группировки с таким названием не существует.
— Верно. Но слово-то существует.
— Откуда русскому знать это слово?
— Почем я знаю? Слышал где-то.
— Но где?
Я в отчаянии заломила руки. Словно топчусь на месте, по раскаленным углям, сжигая ноги до мяса, и ничего не могу сделать. И никто не протягивает мне руку, чтобы вытащить меня отсюда.
— Где угодно. По телевизору. Да, Лан, да, мой внук, мой воин, мой дракон!
— Нет… здесь есть что-то еще. Что-то важное. Он смотрел на меня, он пытался мне рассказать. Нужно еще раз проверить всех, кто мог желать смерти моему мужу.

Дед мрачно усмехнулся.
— Их так много, что тебе жизни не хватит. Основных мы всех прошерстили. Список из двадцати трех человек. Десятерых прикопали в самых разных местах только за то, что подумывали о смерти моего внука. Этого мало? Кого еще казнить, чтоб ты успокоилась? Ты должна жить дальше. Вся империя у твоих ног. За это время ты взлетела так высоко, что даже мне страшно смотреть на эту высоту. Хватит страдать… во всем хороша мера.
— Я держусь на голой вере, что он жив… — посмотрела в глаза старику и почувствовала, как больно саднит в груди, — живу, потому что ищу его, и это дает мне силы. Если умрет эта вера, и я умру, понимаете? Умру!
Дед поставил Тамерлана на ножки, придерживая под руками и тихо сказал:
— Тебе нельзя умирать. Ты мать Тамерлана Дугур-Намаева! Ты должна вырастить моего правнука и сделать его царем всей империи! Ты права не имеешь умирать! На! Забери своего сына! Начни вспоминать, что ты не только жена, а еще и мать! Утешься в ребенке! Хватит! С сегодняшнего дня я не хочу и не стану принимать участия в поисках призрака только в угоду тебе! Будешь упрямится — отлучу от дел! Довольно сходить с ума и сводить всех вокруг! Я поставил на уши кого только можно! И поверь, если я считаю, что мой внук мертв — значит, он мертв! Иначе я бы вывернул этот мир наизнанку и нашел его!
Я даже не пошевелилась, продолжая смотреть в узкие глаза деда, а потом процедила сквозь зубы:
— А я выверну изнанку этого мира и найду! Мне плевать на вашу империю. Можете отлучать! Я никогда не перестану его искать!
Взяла сына на руки и вышла из комнаты Батыра. Едва закрылась дверь, как из глаз потекли слезы от отчаяния, захотелось упасть на колени и завыть, заскулить так, чтоб стены проклятого дома содрогнулись, чтоб голуби выпорхнули из своих гнезд и забили крыльями от тоски. Все рушится, ускользает из пальцев. Всякая надежда превращается в тлен, в ничто, в песок… Может быть, я, и правда, сошла с ума? Может быть, он мертв, а я… я просто оставляю себе возможность не знать об этом. Ведь это так просто. Не знать.
Зашла в спальню, прижимая малыша к груди, укачивая и напевая ему колыбельную… Старую, старую колыбельную. Ее пела мне мама Света. А бабушка пела им обеим — Свете и моей маме.
Баю-баюшки-баю
Не ложися на краю,
Придет серенький волчок,
Схватит Лана за бочок.
Баю-бай, Баю-бай, спи сыночек засыпай…
(с) Народная
Маленькие раскосые голубые глазки медленно закрывались, прятались под тонкими веками и пушистыми ресницами. Мой нежный мальчик, любовь моя вечная. Такая щемящая, такая удушающе сильная и необъятная, что мне кажется, я вся пропитана ею. Как же я хочу, чтобы твой папа видел, как сильно ты на него похож. Как две капли воды, как маленькая копия с точностью до родинки на спине. Ни одно ДНК не нужно, чтобы увидеть, чей ты сын. Ни одна проверка. Достаточно взгляда… Тот же нос, упрямо поджатые губы, разрез глаз. И дубляж каждого пятнышка на теле. Мини карта родинок своего отца.
Уложила малыша в кроватку и вернулась к компьютеру. Монгольские сайты, новости, сплетни. Сколько я их пересмотрела, сколько информации проанализировала, выписывая на бумажку разные данные. Мне казалось, я взорвусь от них, казалось, что за этот год я превратилась в старуху.
Уже хотела закрыть одно из окон, как заметила баннер со свежей новостью.
«Сегодня утром в степи были обнаружены полуразложившиеся тела. По неуточненным данным останки могут принадлежать молодым мужчинам, умершим от голода, обезвоживания и жестоких издевательств. Снова возрождаются слухи о тюрьмах-чемоданах. Только там людей могли довести до подобного истощения, но власти отрицают любую возможность появления таких исправительных «учреждений». Фотоматериалы, прикрепленные ниже, могут нанести вред вашему психическому здоровью».
Не знаю, почему открыла эти снимки. Тут же прижала руку ко рту, в желании отвернуться дернулась всем телом от подступающей тошноты. Хотела закрыть фотографии и замерла. На одном из изображений крупным планом сняты руки несчастного, вспухшие от впившихся в них веревок и волдырей от ожогов, с лопнувшей кожей… и на запястье знакомая татуировка в виде солнца. Я ее видела. Я точно ее видела. У телохранителя моего мужа.
Вскочила из-за стола, выбежала в коридор, к комнате Дарива, постучала изо всех сил. Он открыл не сразу, а когда распахнул дверь, тут же опустил взгляд. И я сжала полы халата на груди.
— Идем со мной. Ты должен это увидеть. Должен!
— Мне надо одеться.
— К черту!
Схватила его за руку, но он ее выдернул.
— В этом доме уши и глаза есть даже у молекул. Я молчу про стены и потолки. И я не могу войти в вашу спальню, госпожа. Это может стоить нам обоим жизни.
Где-то вдалеке скрипнула то ли дверь, то ли половицы. Мы оба посмотрели вглубь коридора.
— Хорошо…Хорошо. Я сфотографирую на телефон и принесу.
Бросилась обратно к себе, схватила сотовый. Со всех сторон сняла руку мертвеца и бросилась обратно.
— Ты…ты узнаешь? Разве это не татуировка Мэргэна? Солнце с семью лучами. Разве это не татуировка одного из телохранителей Хана, которого вы подозревали в предательстве?
— У нас у многих такие татуировки. Даже у меня. — и показал мне свое запястье. От отчаяния я застонала. Отшатнулась к стене и закрыла глаза. Почему…почему едва во мне зажжется надежда, она тут же гаснет. Почемууу? Чем я так разозлила Бога, что он жестоко меня наказывает? Или… Тамерлан… прогневил, а я могу страдать от разрывающего нас обоих наказания.
— Что это за фото?
— Тела, найденные в монгольской степи. — ответила я, отворачиваясь и глотая железный ком, застрявший в горле. — Говорят, их держали в тюрьмах-ящиках, а когда они умерли — закопали под тонкий слой земли и бросили разлагаться.
— Таких тюрем нет уже много лет. Просто сплетня. Вброс. Мы ищем Мэргэна, и пока что его следы ведут совсем в другое место. Идите к себе. Вам надо поспать. За эти дни вы себя извели. Утром все будет выглядеть иначе. Это не Мэргэн. Как он мог попасть в Монголию?

Я не пошла в себе… слишком давят стены, слишком сводит с ума пустота, как будто с его исчезновением дом вырос в размерах, стал не просто огромным, а гигантским. Я любила его и одновременно ненавидела. Ненавидела за то, что я в нем теперь совершенно одна.
Прошла по знакомой тропинке, мимо вольера Джаи, которая тут же радостно бросилась к прутьям, но увидев, что я прошла мимо, разочарованно заскулила.
Как же ужасно ходить здесь совсем одной и представлять себе ЕГО мощную фигуру, а рядом с ним черную тигрицу. Подошла к мостику и прислонилась к перилам.
Внизу, освещенные лунным светом плавали два лебедя. Черный и белый. Они то взмахивали крыльями, разметая хрустальные брызги столпами в разные стороны, то сплетали длинные шеи в любовном танце.
Совсем недавно мы стояли здесь вдвоем, смотрели вместе на этих птиц. Как много я бы отдала, чтобы услышать его голос.
«Ангаахай» с придыханием, с хрипотцой, и ощутить, как сильные пальцы сжимают меня под ребрами. Одна только мысль о том, что Тамерлан мертв, сводила меня с ума, заставляла ощутить дикую пустоту в сердце и в душе.
Лебеди заскользили по глади озера, а я сдавила пальцами перила, закрывая глаза.
«— Почему лебедь?
— Такой я вижу тебя.
— Меня?
— Тебя.
Провел пальцами по моей щеке. Лаская скулу, подбородок.
— Ты похожа на лебедя. Такая же белая, нежная и красивая.
— Говорят, что лебеди самые верные птицы. И они любят только раз в жизни… если их вторая половина погибает, лебедь умирает от тоски.
Убрал мои волосы с лица, загладил их назад, внимательно всматриваясь в мои глаза.
— Ты бы умерла от тоски без меня?
— Мне бы хватило на это секунды.
Смотрит с недоверием, и золото в его радужках то темнеет, то светлеет.
— Мне хочется в это верить. Когда-нибудь узнаем — так ли это на самом деле…»
Я развернулась и быстро пошла по направлению к дому, кутаясь в шаль. Я не чувствовала порывы холодного, пронизывающего ветра. Меня лихорадило и бросало в жар от вспенившегося адреналина. Я поднялась по лестнице и без стука распахнула дверь в спальню Батыра.
Он приподнялся на постели, а я громко и отчетливо сказала:
— Завтра утром я уезжаю в Монголию.
Увидела, как морщинистые пальцы сжались в кулак и сошлись на переносице косматые брови.
— Завтра утром, как только переступишь порог этого дома, перестанешь быть моей невесткой!
И наши взгляды скрестились.
______________________________________________
*1 Источник Лунский. Живая история



Глава 4

Мне приснился странный сон. Будто бегали большие белые собаки, и одной из этих собак была я. Я… Я — каждая встреченная тобой собака на дороге. Или птица, которая заглядывает тебе в окна. Так что если я умру первой, ты все равно будешь мною окружен. Сквозь все песни ты будешь слышать мой голос, особенно сквозь твои самые любимые. Я буду просто летать воздухом что бы ты им дышал. Я постараюсь быть сильнее своей любви, если это возможно…
(с) Рената Литвинова
— Я отберу у тебя сына и изгоню из дома!
Батыр сотрясал кулаками и его колотило от гнева.
— Изгоняйте! Если я найду моего мужа, он вернет меня обратно! А если нет, то такова моя судьба!
— Куда ты лезешь, дура несчастная! Ты людей не знаешь! Ты будешь в чужой стране, где свои правила! Ты сгинешь там!
Отобрал у меня платье и швырнул его к стене. Я спокойно подняла и сложила обратно в чемодан.
— Везде свои правила. В вашей семье тоже были свои правила! Не сгинула!
Он ездил за мной на кресле, пока я собиралась. И раскидывал все, что я складывала. Это могло бы выглядеть комично, но не с Батыром. Если бы в его руках был в этот момент хлыст, он бы меня ударил.
— Это безумие! У тебя есть ради чего жить! Ради сына! Ради Эрдэнэ! На кого ты их бросаешь?!
— На вас! Вы за ними присмотрите не хуже меня!
— Я могу умереть в любой момент.
— Таких моментов было много, и вы еще живы!
— Я бы отрезал тебе язык за дерзость.
— Это не дерзость, это правда.
— Дети не простят тебе этой разлуки!
— Простим!
Мы оба обернулись. Эрдэнэ пришла в комнату. Она уже уверено стояла на протезах, а изящные брючки скрывали саму конструкцию, и казалось, что она стоит на своих ногах. За полгода тренировок уже почти незаметно, что это протезы. Я была благодарна Батыру за то, что поддержал мою идею. Эрдэнэ прошла медкомиссию, и я поняла почему Хан не хотел, чтобы она надевала протезы — у нее был порок сердца, прооперированный еще в младенчестве. Противопоказаны сильные нагрузки. И Тамерлан решил, что в кресле она целее будет. Запретил любую активность. То, что я считала жестокостью и равнодушием, на поверку оказалось заботой. Своеобразной. В стиле моего Тамерлана. Настолько вычурной и гротескной, что он боялся каждого ее движения, ограждал от общения, от волнений. Предпочитал с ней практически не общаться… В первые годы жизни девочки врачи намекали ему, что она может умереть. Потом было еще две операции, и шансы Эрдэнэ поднялись. А страх остался. Хан боялся потерять свою единственную дочь и оберегал ее, как умел. Эрдэнэ держала на руках своего брата и смотрела то на меня, то на деда. Малыш радостно улыбался и всем тельцем показывал, как он рад всех нас видеть. Узкие синие глазки светились радостью и весельем.
— Пусть мама едет и вернет папу. Я верю, что он жив. Верю ей! Отпусти ее, деда. Она сильная и умная. У нее все получится!
— А я нет! Я не верю! Надо смотреть здравому смыслу в глаза! Иди к себе, Эрдэнэ, с братом поиграй и не лезь во взрослые разговоры. Слишком мала вмешиваться!
Кивнул на дверь, но она не торопилась уходить, посмотрела на меня красивыми бархатными глазами, и я одобрительно кивнула. Моя девочка. Моя малышка. Настолько моя, насколько не могла бы стать и родная дочь. Осталась поддержать. Не побоялась деду перечить. Но когда я кивнула, все же вышла, и я услышала, как она ласково лепечет что-то малышу. Это был мой страх…страх, что он родится здоровым, полноценным, и девочка возненавидит его, начнет ревновать. Но я ошиблась. Так трогательно и нежно не любила моего мальчика даже я. Всю свою нерастраченную ласку, любовь, заботу Эрдэнэ устремила на брата.
— Пойди поспи. Я с ним посижу.
— У тебя все болит. Врач сказал лежать… отдыхать. Я сама. Я справлюсь. Мне не сложно.
Она сидела с ним столько, сколько я позволяла первое время. Помогала по ночам, возилась, купала, пела песни и называла его Лаником. Лучшей няньки для своего сына я бы и не нашла.
Провела Эрдэнэ взглядом и прикрыла за ней дверь.
— Для меня это не здравый смысл. Для меня вы просто сдались, опустили руки, пошли легким путем. Почему? Разве вы не любите его? Разве не мечтаете вернуть домой? Где ваша вера и надежда?
— Нет их уже давно! Что ты видела в этой жизни? Ни черта не видела! За спиной внука моего всегда была! Ты мира не знаешь! Жестокости людской! Не понимаешь, куда лезешь, и как тебя там могут поломать!
— Я уже поломанная. Без него!
Дед выдернул у меня из рук в очередной раз кофту и в ярости швырнул на пол.
— Ты купаешься в золоте. Я одарил тебя всем, что только могла и не могла пожелать невестка Дугур-Намаевых. Никуда не поедешь. В подвале запру. Годами там сидеть будешь!
И поехал на меня, нахмурив брови и стискивая рацию.
— Сейчас туда отправишься! Дура бестолковая! Не перечь мне!
И я поняла, что он может… что он так и сделает. Запрет меня, посадит под замок. Какой бы хозяйкой я не была, люди склонят головы перед ним. Рухнула на колени и обхватила его ноги, прикрытые пледом, дрожащими руками.
— Умоляю вас, заклинаю. Не мешайте. Отпустите. Я жить не могу без него. Дышать не могу. Сколько времени я так просижу… а вырвусь и опять искать пойду. Отпустите меня. Он мне каждую ночь снится… каждую. Сегодня видела его в яме — изодранного, окровавленного, руки ко мне тянул, звал.
И разрыдалась, уткнувшись лицом в ноги Батыра. Устала я. Мне нужна надежда, зацепка, хоть что-то. Или наоборот, окончательно убедиться, что он мертв. Ощутила, как на мою голову легла прохладная старческая ладонь, погладила мои волосы. Неумело, грубовато.
— Я многих потерял в этой жизни… внучка. Дочь потерял, загубил любимую. Младшую. Потому что делом занят был, грязи у себя под носом не видел… жену схоронил и даже вздоха ее последнего не поймал. Не пережила позора. Сына недосмотрел… подонком вырос. Дети у меня…. не нужен я им. Богатство нужно, дом, власть, золото. Моя вина. Я такими вырастил. Впервые сейчас семья у меня есть… не хочу больше терять, отпускать. Дороги вы мне. Все трое. Дороже золота и жизни. Когда каждая минута на счету, когда остался всего один глоток кислорода, хочется прожить этот глоток рядом с вами.

Я знала и понимала, что единственная, кто слышит подобное от жуткого ядовитого скорпиона, скупого на похвалы и эмоции. Но разве это что-то меняло?
— Вы…вы эгоистично губите теперь и меня, — прошептала, не поднимая головы, — прячете в клетку и рвете мне крылья, не понимаете, что без него я погибну.
Резко отнял руку и оттолкнул меня от себя, отъехал к окну. Долго молчал, пока я сидела на полу, не в силах встать и вытирала слезы.
— Поедешь на неделю. Не больше. Там тебя встретит мой человек и поможет искать. Поедешь под другим именем с другими документами. Неделя. Я даю тебе ровно неделю. Если ничего не найдешь, вернешься домой, закажешь ему памятник и начнешь жить сначала.
— Хорошо…
— Поклянись!
Развернулся ко мне.
— Клянусь!
И солгала. Намеренно. Глядя в глаза. Я буду его искать, даже если потрачу на это всю свою жизнь, даже если мои поиски будут напрасными. И буду ждать его возвращения всегда. Ни одна клятва меня не остановит.

********************

Ринг напоминал гладиаторскую арену и выполнен был именно в этом антураже. Колонны, сцены боев на стенах, потолок раскрашен в виде ночного неба с горящими звездами. Все зрители в масках, полностью скрывающих лица. Яркое цветное освещение бьет по глазам, камеры ползут вдоль ринга, выхватывая физиономии и силуэты бойцов, стоящих за сеткой-рабицей, выкрашенной в золотистый цвет. Мужчины раздеты до пояса, смазаны золотым блеском, у каждого на груди клеймо, нарочито обведенное черным.
ОН стоит одним из первых. На лице ни одной эмоции. Цепкий взгляд из-под густых черных бровей. Руки сжаты в кулаки. Осматривается. Выхватывает лица-маски из толпы, пытаясь кого-то узнать, но это бесполезно. Он слышит лишь их голоса, смех, издевательские замечания. Ноги сдавливают железные браслеты, на руках точно такие же, в них встроены датчики. Если будет угодно хозяйке, включится ток. За любое неповиновение ток или хлыст, или дубинка.
Да, он сражался и раньше. Но тогда это был спорт, азарт, желание выиграть, быть сильнее, ловчее, умнее. А сейчас только одна цель — выжить. Никаких правил. Противника можно рвать зубами, ногтями, ломать конечности и выдавливать глаза, выпускать кишки. Драка до смерти. Нет поблажек. С арены уходит кто-то один. Нет, он не боялся. Он был переполнен ненавистью и презрением к самому себе. Потому что дал себя схватить, как тупое, бесхребетное животное. Угодил в ловушку, как идиот. Поехал без охраны. Самоуверенный. Слишком расслабился из-за нее. Все мысли только с ней, только о ней. Мозги отказывают напрочь, в них розовая вата. Мечты, бл*дь, планы. О том, как построит еще один дом у моря, чтоб она могла видеть воду каждый день, о том, как купит яхту и назовет ее Ангаахай, о том, как посадит розы для нее в виде лебедей. Как вырастет Эрдэнэ и будет танцевать для него в кресле, а врачи разрешат надеть протезы. Таким тварям, как он, мечтать о счастье вредно. За это приходится дорого платить всем самым ценным, что у него есть… и это далеко не его свобода.
Неизвестно, что с дедом, неизвестно вообще, что происходит ТАМ. И он готов был себя за это распять. Надеялся, что Птичка выживет, что сможет защитить Эрдэнэ от своры гиен, которые набросятся на них после его якобы смерти. Он оставил все, что у него было, ей. До копейки и до пылинки. Нет, не потому что хотел обеспечить ее после своей смерти. Тогда он был далек от этих мыслей, тогда он все еще надеялся, что золотоволосая девчонка лишь понравившаяся игрушка, и она скоро ему надоест. Потом он будет об этом молить у дьявола, чтоб надоела, чтоб не хотелось видеть ее постоянно, чувствовать, вдыхать…
Переписал на нее, потому что считал безропотной, бесхребетной овцой, которая никогда не сможет причинить ему вред. Переписал, чтоб потом так же ловко вернуть себе, зная, что это существо не станет ни на что претендовать. А сейчас это было единственное, что грело холодеющее от ужаса за своих девочек сердце. Они обеспечены, ни одна тварь не сможет претендовать на дом, на имущество. Все принадлежит Ангаахай. Только бы не убили его девочку… не устранили с дороги. Вся надежда на то, что дед выкарабкался, иначе остается перегрызть себе вены…
Красногубая сука хочет, чтоб он дрался, подлая вонючая тварь, которая решила поставить его на колени. Она может только мечтать о славе, которую получит благодаря ему. Только мечтать! И посмотрел снова в зал. Она там. Среди этих масок с ржущими ртами и огромными кукольными глазами. Жуткие зрители в масках со смеющимися детскими лицами. Совершенно одинаковыми. Размахивают флажками со значками хозяев. Где-то сбоку послышался рык, и бойцы напряглись.
— Бл*дь! Они привезли кошек! Будет месиво!
— Я ж говорил, что не вижу ублюдошных кебтеуловских псов.
— Сегодня будет другое развлечение. Пожестче.
Он их слышал, но ему было плевать, кто там. Кошки, собаки, кебтеулы, тургауды. Насрать. Все рабы. И все склонили головы перед своими хозяевами. У него, у Тамерлана Дугур-Намаева хозяина не будет.
Послышался ритм, отбиваемый на там-тамах. Он ускорялся и ускорялся, пока не загремела железная завеса и не начала медленно подниматься вверх.
— Черные тигры. Голодные, обозленные, измучанные и натасканные на людское мясо твари. Их выкупают в цирках и зоопарках, когда те выходят из-под контроля.
Бормотал кто-то сзади истеричным голосом.
— Лучше бы убили нас сразу. Не хочу быть сожранным голодным тигром живьем.
— Всем насрать, чего ты хочешь. А кошечек точно не кормили.
На арену, крадучись, пригибаясь, вышли две черные тигрицы. Пригнув головы и прижав уши, они кружили вдоль высоких заграждений и скалились на гостей. Слышался женский восторженный визг. Предвкушают, как тигрицы начнут раздирать людей. Женщины, жены, матери… улыбаются своим детям, а сами делают ставки — кто мучительней умрет у них на глазах и насколько это будет интересно.
— Сегодня будет необычный бой. Бой человека и животного в их первозданной силе! Бой, где природа сразится сама с собой, и мы узнаем, кто сильнее — человек или хищный зверь. Мы собрали для вас самых сильных воинов, и сегодня они умрут или выживут ради вас… После боев вы сможете насладиться победителями.

В толпе заулюлюкали, заверезжали.
— И первым выйдет на арену Грифон. Дааа, рыжий великан с огненной бородой, которого вы все обожаете. Самый сильный из Тургаудов.
Хан смотрел, как рыжий детина вышел на арену. С голыми руками. Только небольшой нож с кривым лезвием и собственная сила и смелость против двух голодных тигриц. Тамерлан знал, что рыжий обречен. Смотрел, как кошки играют с ним, как изматывают, как толкают лапами и лишь слегка пускают кровь. Они знают, что получат его мясо. Знают, что он против них слишком слаб, и его нож, впивающийся в их лапы, всего лишь комариный укус. Тигриц оттащат только тогда, когда хозяйка подаст знак это сделать.
Они завалили его спустя пять минут. Хан не смотрел, как тигрицы отдирали от дико воющего Грифона куски мяса, как их оттаскивали и уносили израненного, покалеченного бойца в медчасть, где ему вколют смертельную инъекцию, а потом закопают где-то за забором тюрьмы. Никто не станет лечить, спасать бойца, который уже не сможет выйти на арену. Здесь на это время не тратят. Иногда кто-то из зрительниц выкупает себе игрушку, но и это случается очень редко.
— Не повезло Грифону. Природа оказалась сильнее. А теперь мы познакомим вас с новым бойцом. Его зовут Тигр. Дааа. Тигр будет драться с тигрицами. Кто окажется сильнее? Делаем ставки, дамы и господа. Делаем ставки. А пока вы нажимаете кнопки на ваших дисплеях, мы рассмотрим нашего воина во всей красе. Рост двести три сантиметра. Дааа, великан! — в толпе запищали. — Размах рук двести десять, весовая категория тяжелая, жим лежа двести семьдесят шесть. Дааа. Он силен. Ставки растут!
Тамерлан не смотрел в толпу, он смотрел на тигриц. Особенно на одну из них со слегка оборванным ухом. Морда перепачкана кровью, смотрит исподлобья. Видно, что молодая, злая. Одна лапа слегка вывернута внутрь.
— Они не Киара… я знаю. Но смотри, какие они милые, как любят нас.
— Птичка, ты взяла их из жалости? Одна слепая, у другой лапа сломана, третья вроде здорова, но…
— Но ты же их принял. А они тебя. Смотри, как ластятся… потому что кто встает их кормить в шесть утра?
— Я встаю на тренировку!
— Конечно, на тренировку! Конечно, ты просто проходишь мимо с ведрами мяса и случайно роняешь куски за решетку!
— Молчиииии.
— Заставь замолчать.
— Заставлю, не сомневайся.
Нахмурился и отвел взгляд, посмотрел на беснующихся зрителей. Они напомнили ему обезьян в зоопарке. Вот-вот повиснут на сетке и начнут показывать задницы.
— Улыбайся, кусок мяса! — зашипел ведущий. — Подними руку и улыбайся. Они спасут тебе жизнь, если ты им понравишься. Шансов никаких. Ты уже труп.
Тамерлан бросил жуткий взгляд на ведущего, потом повернулся к толпе.
— Вы увидите, как он красив. Покажи им, Тигр! Улыбнись, заставь их трепетать от восторга!
Но вместо улыбки Хан оскалился и зарычал, оголяя зубы. Смех стих, и зал затаился.
— Придурок! Ты сегодня здесь сдохнешь!
И снова взорвался воплями, криками, а на огромном дисплее запрыгали взлетающие вверх цифры ставок.



Глава 5

Ненависть — активное чувство недовольства; зависть — пассивное. Нечего удивляться тому, что зависть быстро переходит в ненависть.

(с) Гете Иоганн Вольфганг
Она его ненавидела. Люто ненавидела, мрачно. Ей одновременно хотелось, чтобы он проиграл, и в то же время она понимала, что этот ублюдок может принести ей миллионы. Особая радость — сделать на нем деньги, заставить его платить по счетам в полном смысле слова. Она превратит каждый день его жизни в ад, в кромешную тьму. Все это вонючее семейство должно погрязнуть в болоте, утонуть и сдохнуть. Чтоб никого не осталось из Дугур-Намаевых. Они разрушили ее жизнь, она поклялась уничтожить их всех до единого. Для этого вышла замуж во второй раз, ради этого многое поставила на кон.
Перевела взгляд на арену. Вывели животное проклятое. Сколько лет она пыталась его уничтожить, и все бестолку. Рисковала своими людьми, подложила под тварь свою дочь… Это уже особая боль. Еще одна причина люто ненавидеть.
Заключенный вышел на арену. Смотрит зверем. Страшная, дикая тварь, способная уничтожить каждого в этой зале, если снять кандалы. Потеряла с ним столько времени, ломала ублюдка месяцами. Ей это стоило денег, ресурсов, времени. Чтобы достать хоть что-то, способное заставить эту машину смерти делать то, что она скажет.
Здесь, среди своих ее называли Албаста, что означало демоница. Своего настоящего имени она им не говорила. И ей нравилось, что ее боятся. Особенно эти животные, которых она называла своими псами. Скомандуешь «к ноге», и они уже готовы лизать ей пятки и причмокивать. За кусок мяса. За мягкую постель, за шлюху раз в месяц. Она любила их поощрять, но еще больше любила наказывать. Ее хобби, ее развлечение, ее огромнейший доход. Блажь, как называл это муж Албасты.
Она нарочно выбрала тигриц для этой битвы. Знала, что у чудовища к ним особая слабость. С каким наслаждением она смаковала смерть кошки Хана. Ведь это было ее рук дело. Мелкая пакость, которая нанесла удар в самое сердце. Как он страдал. Больше всего Албаста любила рассказы о его страданиях. Жаль, дед не сдох и мешает добраться до девчонки и русской шлюшки, которую он сделал своей женой после ее дочери. Пусть потреплют этого самоуверенного подонка. Довольно ухмыляясь, смотрела, как кошки начали свою охоту, как кружат вокруг монгола, как пригибают массивные головы. Они нападут по очереди, чтоб отрывать от него куски мяса.
Здоровый, как глыба, Хан наблюдал, сощурившись и перекидывая нож с ладони в ладонь. И на его проклятом, лоснящемся от пота и золотой краски лице не было ни тени страха. Казалось, он вышел играть, а не сражаться со смертельно опасными хищницами.
Одна из тигриц наконец-то прыгнула на врага, но тот резко перевернулся, подпрыгнув в воздухе, и отскочил в сторону. Вторая тигрица не торопилась нападать, она наблюдала. Косолапая сучка. Чего она ждет? Они же обе голодные. Она их выкупила в кочующем зоопарке, их выставляли в клетках и за деньги разрешали колоть копьями, прижигать горящими палками, бить. Косолапая тигрица откусила руку одной из своих хозяек, когда та замахнулась плетью, думая, что цепь надежно закреплена в стене, и обеих тигриц решили пристрелить. Но Албаста выкупила их и натаскала на человеческое мясо. Имен им не давали. Одну называли Косолапой и Колченогой, а вторую Желтоглазой. Много чести шерстяным сукам имена давать.
Когда видела, как они рвут свою жертву, представляла, как они это сделают с ублюдком Дугур-Намаевым младшим. Будут выдирать с него клоки плоти и жрать у него на глазах.
— Продай мне его после боя! Я слюной изошлась!
Одна из зрительниц, ее давняя знакомая и заказчица подалась вперед, разглядывая Хана и нервно сжимая пальцы.
— Он великолепен. Это тело. Оно божественное. Хочу его. Сегодня же.
— Посмотрим.
— Что такое? Ты на него сама глаз положила?
— Нет! Я не сплю со своими псами. Я их только продаю.
«Таким ненасытным сукам, как ты».
Косолапая так и не бросилась драться. Выжидательно ходила туда-сюда, а Хан боролся со второй тигрицей, катался по полу, пытаясь увернуться от ее когтей и клыков, нанося удары в бока, прикрытые латами. Скоро у него сломается лезвие. Пусть на нем останется побольше царапин, и Албаста остановит бой.
— О божеее, он великолепен. Как он держит тигрицу, смотри на его мышцы. Они вздулись и сверкают от бликов. Я хочу увидеть его голым. Никому не продавай. Я первая. Где ты его взяла? Геракл! Я хочу его трахнуть. Ты не можешь мне отказать.
— И не собираюсь. Если его не потреплют в хлам — дам поиграться.
— Я заплачу вдвое больше.
— Втрое. Ты заплатишь втрое больше.
— Согласна.
Желтоглазая тигрица загнала Хана в угол и готовилась к прыжку. Тело изворотливого ублюдка уже было залито кровью. Царапины красовались на его спине, на бедре и на плече. Какого черта не присоединяется вторая кошка? Чего ждет? Надо ее проучить после боя и не кормить еще несколько дней!
Хану удалось отшвырнуть от себя Желтоглазую, кровь текла по его лицу и, потряхивая головой, чтобы смахнуть струйки крови с глаз, он смотрел исподлобья в толпу, показывая им средний палец, вызывая еще больший ажиотаж. Конченые течные сучки. Ставки растут. Он их унижает, посылает на хер, а ставки растут. Если он сейчас вытащит член и позовет их отсосать, они столпятся в очередь и будут причмокивать через решетку. Что они в нем находят? В этом уродливом сукином сыне, жестоком, как сам дьявол.
Ничего. Это ее пес. Он принадлежит ей. И она придумает, как его сломать. Как поставить на колени. А потом доберется и до его семьи. Все постепенно.
Желтоглазая бросилась еще раз, сбила Хана с ног, нависла сверху, в этот раз ему не увернуться, он ослаб. Албаста с наслаждением увидела, как вторая кошка бросилась к дерущейся товарке. Сейчас они его хорошо подерут. Надо приготовиться дать знак, чтобы кошек оттащили. Не увлечься расчлененкой ублюдка. Еще рано умирать.

А потом вдруг резко вскочила на ноги. Не смогла удержаться. Косолапая напала на Желтоглазую. Они сцепились, покатились в клубке. Что такое? Дерутся за добычу? Такое впервые. Обычно они всегда делились.
Албаста пока не понимала кто кого. Пока тигрицы не распластались на земле, и одна не вцепилась другой в плечо. Пока смотрела за дерущимися кошками, упустила из вида своего врага, который вскочил на ноги и бросился к тигрицам, в его руке сверкнул нож, и он изо всех сил вогнал его в шею Желтоглазой и силой дернул в сторону, перерезая горло.
— Что за черт! — не выдержала Албаста. Ее голос не было неслышно из-за улюлюканья толпы, которая ревела от восторга. Только что она проиграла огромную сумму денег. И в то же время выиграла… Но она лично ставила на кошек, а не на Хана.
Ничего, оставшаяся в живых кошка добьет ублюдка. Косолапая подошла к Хану, прикрывающему ладонью царапины на груди.
Ну сейчас она его загрызет, бешеная тварь. Рука Хана взметнулась к ножу, он замахнулся… а кошка, став на задние лапы, лизнула его в лицо, ткнулась в него носом.
Толпа гудела, останки Желтоглазой валялись на полу, а взбесившаяся тигрица скалится и не подпускает охрану к Хану, рычит и бросается на каждого, кто пытается приблизиться. Если так продолжится, чокнутый сукин сын устроит бойню на арене. Двоих охранников тигрица уже подрала.



Глава 6

Люди врываються в нашу жизнь, словно ветер, разнося и разметая прежде разложенные по полочкам дни, даты, минуты и моменты прошлого. Порой этот ветер, ворвавшись, остаеться навсегда, иногда просто стихая, иногда вздымая душу к вершинам. А иногда — это просто сквозняк: вскружил, потревожил и исчез навсегда.

Пресловутая закономерность. Распахнув окно, впускаем, познаем, привыкаем, понимаем, что необходимо. И неважно, что дальше. Тешит мысль, что так приятно дышать новым воздухом. Потом что? Зависимость? Убеждаешь себя, что пока спокойно обходишься, пока однажды утром не проснувшись с мыслью, совершенно обратной вчерашней…

(с) Анна Шэри
Он мог устроить там хаос… Он и Лала, которая стояла между ним и охранниками. Подступиться к ней было невозможно. Палки с электрошокерами не доставали до того угла, где они оба смотрели дикими взглядами на толпу.
Это был момент его триумфа — вытянутое лицо Суки, которую он узнал даже в маске, потому что никто кроме нее не мог вскочить первой с кресла, когда кошка убила за него свою товарку. Хозяйка подошла к клетке и тихо прошипела:
— Если сейчас же не выйдешь с ринга — тебя пристрелят, как бешеную псину.
— Это не то, чего бы ты хотела, но это то, от чего не отказался бы я. Но мы поступим иначе… Я поставлю условия, а ты их выполнишь, и тогда я выйду с ринга.
— Ты кем возомнил себя, мразь? Ты теперь никто! Не зли меня. Не зли, или я начну развлекаться и воспитывать тебя, ублюдок!
— Сколько денег ты сейчас теряешь? Сотни? Тысячи? Сотни тысяч? Видишь вон тот просвет в клетке? Мне хватит сил выгнуть прут, и я выпущу тигрицу в толпу. Она сожрет твоих гребаных гостей, охранников, а может, и тебя саму. Кого-то добью я. Этот ринг превратится в ристалище, заваленное мясом. Ты была настолько самоуверенной идиоткой, что не предусмотрела такой исход…
— И сдохнешь. Мучительно и долго.
— Кажется, ты еще не поняла? Читай по губам на-с-ра-ть!
Осмотрелась по сторонам и впилась в прутья решетки сильнее.
— Чего ты хочешь?
— Ты не тронешь тигрицу. Оставишь ее в живых.
Красногубая расхохоталась.
— Всего-то? А ты еще тупее, чем я думала!
— Если нарушишь свое слово, я найду способ отомстить.
— Угрожаешь? — маска прижалась к прутьям. — Ты даже не представляешь, в какой ад я превращу твою жизнь. По-прежнему никогда не будет. Ты не вернешься домой, ты не выйдешь отсюда. Эта арена будет твоим домом и кладбищем.
— Кошка должна остаться в живых… Вот мое условие.
И дернул рукой чуть изогнутый прут, показывая, с какой легкостью может выломать его.
— Хорошо, сукин сын, кошка останется в живых. Даю слово.
Отошла от клетки, а он склонился к тигрице, всматриваясь в зеленоватые глаза и видя в них свое отражение.
— Они не тронут тебя, девочка. Не тронут, я обещаю. Дай им себя увести. Смотри на меня….
Отвлекая, пока люди Суки подкрадывались сзади с ошейниками. Лалу вывели из клетки, а Тамерлан с облегчением выдохнул и, игнорируя своих конвоиров, которые тыкали в него дубинками, пошел к выходу из арены под громыхающие аплодисменты толпы.
Он знал, что за этот проигрыш Красногубая его накажет, как и других своих псов. Он называл ее Красногубой, потому что из всего лица всегда видел только красные губы и подбородок. Сука скрывалась под масками, чтобы никто не узнал ее… Но он сразу понял, кто это. Едва увидел ее там, в степи. Услышал змеиный голос и тут же вспомнил, как она шипела, придерживая под руку своего мужа, и обещала, что он все равно будет драться для нее.
Его притащили в полутемное помещение с овальными окнами, завешанными красными шторами, как собаку в ошейнике, сильно сдавливающем шею, скованными руками и ногами. Цепь от ошейника прицепили к кольцу в стене. Это было не совсем то, чего он ожидал. Приготовился к порке плетьми. Обычно экзекуции проходили в присутствии всех заключенных во дворе тюрьмы, но в этот раз ему приготовили что-то другое.
Нет, он не боялся, скорее, не знал, чего именно стоит ожидать от этой твари, и какую извращенную дрянь она затеяла. Хан бы предпочел удары плетью. Он к ним привык. Мог сосредоточиться на боли, раствориться в ней и перестать на нее реагировать. Парочку новых шрамов — плевать. Не самое страшное, что может случиться.
Только яростнее и злее станет. Пока что он не мог сориентироваться, не мог понять, каким образом можно свалить отсюда, где слабые места суки, которая решила сделать из него свою игрушку. Но он поймет. Рано или поздно узнает и надавит туда, где больнее всего.
Дверь отворилась, и в комнату вошла женщина в коротком шелковом халате. Твою ж мать. Его продали. Как и других псов, которых после боя продавали зрительницам. Продали какой-то похотливой твари. Его. Тамерлана Дугур-Намаева. От ярости хотелось взреветь. Глаза налились кровью, и он ощутил, как напряглись все нервные окончания. Дернулся на цепях.
— Какой красавчик. Я мечтала о тебе с первой секунды, как увидела.
Смотрит на нее исподлобья, из-под нависшей челки, внимательно отслеживая глазами передвижения по комнате. Женщина подошла к нему и тряхнула каштановыми кудрями. От нее навязчиво пахло сладкими духами и какой-то мускусной дрянью. Она провела по его груди пальцами с длинными ногтями, вызывая неприятные ощущения и желание отшвырнуть ее от себя, как скользкое пресмыкающееся.
— А трахаешь ты так же, как дерешься, пес?
— Ты пришла сюда, чтоб я тебя трахнул?
— Дааа, мой сладкий, я заплатила за это чертовую тучу золота, и ты должен мне угодить. Смотри, какая роскошь тебе достанется.
Она сбросила халат, и он совершенно равнодушно смотрел на ее тяжелую, чуть подвисшую грудь, полноватый живот, но в целом сочное и аппетитное тело не первой свежести. И, нет, у него не встал. Несмотря на долгое воздержание.
— Тебе нравится то, что ты видишь? Многие ждут, чтобы я их купила и подарила им наслаждение. Даже дерутся за эту честь.

Ее ладонь скользнула по его торсу вниз к животу, к резинке шаровар и сжала его член. Какое-то время она помяла его своими холодными пальцами, потом разочарованно посмотрела на Хана.
— Хм…я думала, ты более горяч. Или у тебя с этим проблемы?
— Отсоси, и он встанет.
Вскинула гневный взгляд из-под золотой маски.
— Грубый, неотесанный, мерзавец. Как ты смеешь со мной так говорить?
— Если хочешь, чтоб я тебя трахнул — отсоси. У меня не стоит на каждую дырку. Я не школьник. Хочешь быть оттраханной — поработай.
Ее соски сжались от его слов, и она томно выдохнула. «Давай, сучка, ведись, и я покажу тебе, что значит купить свою смерть».
— Наглый, мальчик… какой наглый. Хорошо… я одарю тебя своей лаской, но взамен ты трахнешь меня, как последний раз в жизни.
— Договорились. А теперь давай. Становись на колени и покажи, что умеешь. Ради чего все дерутся за ночь с тобой.
Она трепетно и кокетливо опустилась на пол. Долго и жадно сосала его член, причмокивала, исходясь слюной, сдавливала обеими руками мощный ствол и причитала над его размером.
— Освободи мне руки… чтоб я мог тебя отодрать.
— Ммм, — выпустила его член изо рта, натирая себя пальцами и глядя на него пьяными глазами, — хочешь меня отодрать?
— Пи**ец, как хочу. Освобождай, и я порву тебя на части!
Опьяненная, возбужденная сучка в маске высвободила его руки из железных колец.
— Не шали, мальчик, за нами наблюдают. Одно неверное движение, и тебя вырубят током. Так что делай свое дело… порви… Но только без рук. Я не настолько дура.
— Хан. Называй меня Хан, детка! Залазь на столб и обхвати меня своими стройными ножками!
— Порви меня, Хааан! Дааа… мне нравится твое имя! Затрахай меня до смерти!
— Иди ко мне… и затрахаю!
Воодушевленная она поднялась по ступеням, встроенным по бокам от столба, перекинула ноги через перекладины и с надрывным стоном насадилась на его член, обхватывая мощные плечи мужчины. Застонала, изгибаясь надсадным криком.
— О даааа, какой же ты огромный, огромный…. охренеееть.
И склонилась к его лицу.
— Страшный… дикий зверь с дубинкой между ног… давно у меня не было такого самца.
— И больше никогда не будет. Ты просила отодрать тебя, как последний раз в жизни… до смерти… я никогда не отказываю женщинам.
На камерах было видно только, как женщина дергается и извивается в конвульсиях, прыгая вниз-вверх, выкручиваясь, цепляясь за плечи заключенного скрюченными пальцами, ломая ногти о деревянный столб.
Один из охранников грыз яблоко и ухмыляясь смотрел на мониторы.
— Ты смотри, наша ненасытная сегодня в ударе.
Второй затянулся сигаретой и присвистнул.
— У Тигра, я слыхал, там такое орудие…
— Ты гляди, как дергается… как будто.
— Бл*дь! Твою ж маааать! Это кровь?
— Где?
— Там!

…По светлому полу растекалась темно-бордовая лужица, а женщина обмякла и рухнула вниз. Из колонки донесся адский хохот. Заключенный смеялся окровавленным ртом и смотрел в глазок камеры.
* * *
Чуть позже избитый до полусмерти Хан валялся в карцере, уткнувшись отекшим лицом в пол, с трудом выдыхая от адской боли в ребрах, и вспоминал, как орала и вопила Красногубая Сука, когда поняла, что он убил ее лучшую клиентку-извращенку и денежный мешок. Интересно, как она теперь выкрутится из того дерьма, в которое он ее окунул? Это стоило каждого удара плетью по спине, на которой не осталось живого места.
Сквозь марево боли и тумана до него доносились чьи-то голоса.
— Ты же хотел, чтобы он для нас дрался. Он мог бы принести нам миллионы! Тебе миллионы!
— Я хочу, чтоб он сдох! Сейчас сдох! Сегодня же! Ты заигралась, слышишь? Ты должна его убрать! Это перешло все границы! Я приехал сюда, потому что ты зашла слишком далеко. И он не станет для тебя драться. Его надо уничтожить!
— Станет! Я его сломаю, и он станет драться. У меня миллионы способов поставить его на колени. Ты не представляешь, сколько золота он нам принесет.
Нет, он принесет им смерть… пусть только дадут встать на ноги, и он придумает, как выбраться отсюда или как убить красногубую тварь.





Глава 7

Птица с шипом терновника в груди повинуется непреложному закону природы; она сама не ведает, что за сила заставляет ее кинуться на острие и умереть с песней…

В тот миг, когда шип пронзает ее сердце, она не думает о близкой смерти, она просто поет, поет до тех пор, пока не иссякнет голос и не оборвется дыхание…

Но мы, когда бросаемся грудью на тернии, — мы знаем, мы понимаем,

и все равно — грудью на тернии…

Так будет всегда…
(с) Поющие в терновнике
— Ехать в степь — не самая лучшая идея, госпожа.
Я бросила взгляд на Дарива, а затем на Тургэна, который курил длинную трубку и поглаживал пальцами один ус, который телепался ниже его подбородка, скрытого узкой жиденькой бородкой.
— Он прав — женщинам там не место.
— Я не женщина.
И с яростью посмотрела на Дарива. Меня бесило, что он не поддерживает, а пытается ограничить, пытается задержать и помешать.
— Не воспринимай меня, как женщину. Я хочу, чтоб ты воспринимал меня, как человека без пола.
— Здесь ваш пол еще более важен, чем дома. Для всех вы — женщина, которая не должна кататься по степи и ходить по злачным, гнилым местам.
Я пренебрежительно повела плечами.
— Ты точно знаешь, где это место? Где нашли этих людей?
— Никто не знает точно. А тот, кто знает, либо мертв, либо молчит.
Я достала золотой слиток и положила перед мужчиной.
— А если вот так?
— А если вот так, — потрогал золото и даже укусил его боковыми зубами, так как одного переднего у него не было. — если вот так, то самим вам его никогда не найти. Из уважения к Скорпиону я дам вам провожатого. Вас отведут туда, где нашли трупы. Это все, что я могу.
— Вот и отлично.
Когда мы вышли из старой лавки на улицу, Дарив схватил меня за руку.
— Это безумие чистой воды. Это риск, это…это просто дикость — тащиться в степь и искать там неизвестно что.
— Не неизвестно что, а моего мужа. Его следы. Я ухватилась за ниточку. Я наконец-то что-то нашла.
— Где? В степи нашли?
— Да хоть в аду! Мы поедем туда немедленно!
— Я могу это сделать сам!
— Я приехала сюда не для того, чтобы ты делал все вместо меня.
— Ваша внешность, ваша одежда….
— Все поправимо. Найди мне мужскую одежду, а волосы я спрячу.
В его глазах промелькнуло то ли уважение с восхищением, вперемешку с бессильной яростью. Я откинула цветастый полог в лавке Тургэна.
— У тебя есть для меня мужская одежда и головной убор?
Тот быстро закивал и радостно бросился искать на полках в пыльном барахле какие-то цветастые тряпки. Вскоре я мало походила на женщину. Великоватые штаны, подпоясанные веревкой, поверх них ветхая рубашка, расшитый орнаментом жилет и жакет полностью скрыли мою грудь и талию. Волосы я спрятала под круглую шапочку с тонкой полосочкой меха по краю, выеденную молью. Для пущей правдоподобности Тургэн испачкал мне лицо.
— Теперь вряд ли примут за женщину, скорее, за мальчишку-посыльного или просто за оборванца. Ты тоже переоденься. Не светись своим шикарным шмотьем. У нас тут так не одеваются. Если не хотите привлечь внимание.
Пока Дарив переодевался, я рассматривала сувениры на полке в лавке, ходила между стеллажами, с любопытством разглядывая маленькие буддистские фигурки, вырезанные из дерева или выбитые из слоновой кости. А потом увидела черную тигрицу с золотым ободком на шее. Размером чуть меньше моего указательного пальца.
— Почем такая фигурка?
— Берите. Дарю.
— Правда?
— Правда. Вы мой первый покупатель за целую неделю.
Я сунула фигурку в карман шаровар, как вдруг снаружи послышались голоса, и лицо Тургэна изменило свое выражение. Он махнул мне рукой.
— Надо прятаться. Быстро! Сюда!
Отодвинул шторку возле прилавка, и я юркнула туда, не успев спросить, почему надо прятаться и от кого.
— Как дела, Тургэн? Что есть для нас?
— Ничего нет.
— Плохо, дорогой. Плохо. Должно быть. Албаста ждет. А она очень не любит ждать. Ты задолжал… ты знаешь уговор.
Я выглянула из-за шторки и увидела двух лысых мужчин в черной одежде. На их выбритых черепах, сбоку виднелись странные татуировки в виде какого-то знака.
— Скоро будет. Дайте мне день или два.
— Если через три дня не отдашь десять процентов — твоя лавка превратится в кучку углей, потому что толку от нее нет.
Я неловко переставила ногу и зацепила какую-то коробку. С громким шуршанием та свалилась на пол, и из нее высыпалась какая-то крупа.
— Что там у тебя? Кого прячешь?
— Никого. Это крысы.
— Врешь, гнида. А ну отойди.
Я затаилась, дрожа всем телом. Один из лысых «из ларца» одернул шторку и оказался лицом к лицу со мной
— Это что за рвань ты здесь прячешь?
— Это…это мой дальний родственник. На рынке кое-что узнает для меня.
— Родственник? С европейским лицом и голубыми глазами?
— Ты ж знаешь… мой брат женился на русской… это ее племянник.
Лысый внимательно на меня смотрел, склонив голову на бок, а я молилась, чтобы Дарив не выскочил из укрытия и все не испортил.
— На девку похож. Как зовут?
— Он немой. Не слышит ничего и не говорит. Они мне его отдали, чтоб не содержать.
Пальцы лысого разжались.
— Ясно. Долг не вернешь, пацана заберу — будет своей мордой смазливой расплачиваться.
— Или задницей. Гыыыыы. Албаста найдет ему занятие.
Толкнул Тургэна в грудь и вышел из лавки, а я, кусая губы и тяжело дыша, смотрела им вслед, придерживая шторку рукой.
— Кто это?
— Да так… не важно. У нас тут свои проблемы и законы.
— Что за долг? Тебе нужны деньги?
Отрицательно качнул головой.
— Нет. Не деньги.
— А что тогда?
— Меньше знаешь — крепче спишь.
Сейчас Тургэн мало походил на придурковатого мужлана с зачуханной лавки. И мне вдруг показалось, что вся эта мишура просто спектакль и прикрытие. Никто здесь не является тем, кем кажется на первый взгляд.

— Ганжуур, сюда иди.
Откуда-то из недр склада вынырнул худощавый мальчишка лет десяти.
— Проведешь этих людей к красному колодцу. Там, где тех мертвецов нашли.
Мальчишка посмотрел на меня, потом на Дарива, который вышел из своего укрытия бледный, как стена, все еще сжимая нож в руке.
— Опасно туда сейчас… там эти из города рыскают. Узнают чего… у нас неприятности будут.
— Проведи, я сказал, и так, чтоб не узнали.
* * *
Мальчишка шел впереди и пел какую-то песню. Шел бодро, размахивая худыми руками, иногда припрыгивая и пиная ногами камушки. Я догнала его, игнорируя предостерегающие жесты Дарива.
— Эй, тебя как зовут?
— Никак.
Огрызнулся и дальше вперед побежал, а я разозлилась и тоже прибавила ход, схватила его за руку.
— Мы уже час идем. Куда ты нас ведешь?
— К колодцу, как дядька велел.
— А что там у колодца?
— Сам увидишь!
— Ты… гаденыш, с госпожой повежливей!
— Какой еще… госпожой.
А потом с ног до головы осмотрел, прищурился.
— Та ладно? Серьезно? Бабу в степь?
— Я не баба, ясно? И я мужа своего ищу. Если поможешь мне — золото тебе дам. Так что на безбедную жизнь хватит. Скажи… видел здесь тюрьмы… ящики, где людей держат?
Лицо мальчишки вытянулось, и даже раскосые узкие глаза начали казаться больше.
— Какие ящики? Не знаю ничего! Туда идем, где этих выкидывают… Так дядька велел.
— Выкидывают кого?
— Вы ж хотели… там, где тех мертвых нашли.
Я кивнула, а потом руку под шапку сунула, сережку из уха вытащила и мальчишке дала.
— На… возьми и расскажи мне, кого там выбрасывают? Их из той тюрьмы привозят?
— Не знаю никакую тюрьму. — отвернулся и сережку на солнце внимательно рассмотрел.
— Кто их выкидывает? Откуда? Ты ведь знаешь, да? Видел кого-то? Скажи?
Я схватила его за плечи и сильно тряхнула.
— Скажи мне. Может, мужчину видел. С татуировкой тигра… такой огромный, нос сломан.
— Может, и видел. Сережку вторую дашь — скажу!
— Ты! Совсем охренел, мелкий? — Дарив сцапал пацана и тряхнул так, что тот дернулся всем телом.
— Отпусти…отпусти. Я дам ему сережку, только пусть скажет.
— Сначала пусть скажет, а потом сережку получит! Говори! Давай!
Мальчишка сначала на меня посмотрел, потом на Дарива.
— Возят они… эти лысые, которые приходили… около года назад притащили двоих. Один с тигром на плече и глаза страшные, злые, и волосы длинные на лицо все время падали.
— Куда притащили?
— Туда… к коробкам…
— Каким коробкам?
— Там провинившиеся… смертники. Их потом выбрасывают в степь.
— Какие провинившиеся? Перед кем?
— Перед ведьмой этой… Албастой. Их в коробках держат, пока не умрут, и того с тигром на руке тоже туда повезли.
Я всхлипнула и схватилась за горло.
— Я часто там хожу, смотрю… иногда вещи их выкидывают. Я собираю. Видел, как его в один из ящиков закрыли.
— О божеее, — я с трудом могла сделать вдох, — отведи нас туда, к ящикам!
— Не могу… мне нельзя. Только к чертополоху. А туда нет… того места не существует. Ясно?
— Как это не существует?
— Вот так… нет его. Люди придумали.
— Как нет? Ты же сказал… сказал только что, что есть!
— Наврал я. Сережку хотел. И вообще, сами туда идите.
Мальчишка вырвался из рук Дарива и быстро побежал в сторону деревни.
— Твою ж! Стой! Стой, паршивец!
Выхватил пистолет, но я схватила его за руку, заставив ее опустить.
— Ты что?! Это же ребенок!
— Это проныра и обманщик! Он выманил у вас сережки и удрал. Может, и нет никаких ящиков! Сказал то, что слышать хотели. Надо вернуться в деревню и надрать ему зад!
— Нет времени на это! Нет! Если…если Хан там… в этих жутких коробках…
— Он выдумал эти коробки! Выдумал! А вы поверили!
— Давай пойдем туда и проверим. Он же сказал, что за чертополохом…
— Мы сами не найдем. Без проводника.
— Найдем! Если это чертовое место есть — мы его найдем. Не хочешь — не иди! Я сама пойду! Я чувствую, что мы близко. Слышишь? Вот здесь чувствую! — ударила себя по груди… заболело там. Сжалось все.
— Просто вам очень хочется сверить!
— Мне не хочется… Я ВЕРЮ!

— Надо поворачивать назад. Мы здесь ничего не найдем. Мальчишка солгал.
От отчаяния мне хотелось закричать. Завопить на всю эту степь, в которой от жары хотелось сдохнуть. Да и вообще безумно хотелось сдохнуть, чтобы не разочаровываться.
— Нет. Мы еще не дошли до чертополоха.
— Здесь вся степь в чертополохах, — криво усмехнулся и остановился, — вон там, видите? Катится, как шар — это и есть чертополох.
— Думаешь, я идиотка и не знаю, что такое чертополох? Но мальчишка имел в виду нечто другое. А вообще, — я чувствовала, как злость вскипает внутри, как обжигает мне внутренности, — ты можешь разворачиваться и идти обратно. Давай, беги на самолет, да пошустрей. Расскажи Батыру, как внука его искать не хотел, а я как-нибудь сама. Не пропаду. Спасибо, научил.
Выдернула из-за пояса пистолет и передернула затвором, и пошла вперед, не оглядываясь на него, пытаясь сдержать слезы, пытаясь не дать себе развернуться и…и бросить все, уехать домой.
Вдалеке клубится пыль, она плавится в раскаленном воздухе, становится похожа на пожелтевшее стекло. И я иду не оборачиваясь туда, где стекло сливается с горизонтом, и мне кажется — там вдалеке что-то есть, или это мое больное воображение рисует мне миражи.
И гладь раскинулась впереди и сзади огромная, как океан. Ровная, прямая, плоская. Стою на ней, как на тарелке. Все вижу и в то же время ничего. Вверху небо чистое, лазурное, пронизанное лучами солнца, а внизу земля и пожухлая трава, колючки и проезженная, протоптанная людьми и лошадьми широкая дорога. Где-то есть вода, до меня доносится запах озона и камыша. И… навоза. Я хорошо его запомнила. Мы с мамой Светой летом на маленькую дачу ездили. Там она выращивала помидоры, огурцы… Помню, как не хотела ехать, как придумывала любую причину, чтобы дома остаться. А сейчас я бы отдала все на свете, чтобы хотя бы на пару минут с ней вместе оказаться в ее огородике, стоя на коленях и прорывая траву.

Может, зря я здесь? Может, надо разворачиваться и дальше жить, как дед сказал? Ради сына, ради Эрдэнэ. Но тогда меня не станет. Это буду уже не я. Без моего мужчины. Без их отца. Без моего Хана.
Остановилась… замерла, всмотрелась в горизонт — не иначе, как там что-то есть. Словно стена, то ли насыпь, то ли строение какое-то. Если зрение мне не изменяет, я даже вижу вышку.
Ускорила шаг, на ходу отпивая воду из пластиковой бутылки и вытирая рот рукавом рубахи.
Чем ближе я подходила, тем отчетливей различала две фуры, стоящие задом друг к другу, образуя своеобразную стену. А по обе стороны от машин тянется насыпь из чертополоха, сцепленного, сбитого то ли ветром, то ли человеком в живую изгородь.
Когда вплотную почти подошла к машинам, раздался крик откуда-то сверху.
— Стоять! Кто такой? Чего рыщешь здесь? А ну давай! Вали отсюда, пока башку не прострелили!
Кричит кто-то сверху, с вышки. У него винтовка за спиной. Я отчетливо вижу ее силуэт на фоне светло-синего неба.
— Эй! Мне спросить надо…
— Вон пошел! Спрашивать он удумал!
Я сделала один шаг, и возле моих сандалий взметнулась земля, просвистело что-то, впиваясь в нее и выбивая фонтанчики пыльной грязи прямо мне на ноги. В ту же секунду меня свалили на землю и заставили уткнуться в нее лицом.
— Оружие опусти! Привет тебе от Скорпиона! Ищет кое-кого! Готов заплатить!
Голос Дарива вынудил меня сначала вздрогнуть, а потом и выдохнуть с облегчением.
— Алх! Не стреляй! Это заказчики!
— Зачастили! Только ж взяли одного!
Я резко к Дариву обернулась, и сама ощутила, как засияли мои глаза. Но он явно не был так рад, как я.
К нам подошел низкорослый, коренастый мужчина с высокими, широкими скулами и узкими, растянутыми к вискам глазами. Его волосы были спрятаны под кожаную шапку, сшитую из лоскутков. От него воняло потом, жиром и конским навозом. Это место вообще «благоухало», оно словно источало жесточайшую вонь, как будто мы приблизились к свалке или к заброшенной яме с экскрементами.
— Сюда нельзя. Здесь закрытая зона. Убирайтесь. Власть Скорпиона сюда не распространяется.
Дарив удержал меня жестом, но я сделала шаг вперед.
— Власть золота распространяется везде. Мне нужно знать, есть ли здесь один нужный мне человек, и, если есть, я заплачу сколько скажешь, чтобы забрать его.
— Гы, — монгол хохотнул, показывая мне парочку гнилых зубов, — ты что, баба, что ли?
Это произошло молниеносно, так быстро, как меня учили Зимбага и Дарив. Лезвие моего ножа ткнулось в брюхо скалящемуся ублюдку.
— Я выпущу тебе кишки и глазом не моргну. Ты можешь стать трупом, а можешь стать богатым. Выбор за тобой.
— Тебя пристрелит мой товарищ.
— Но до этого я успею проткнуть твои кишки.
Ухмылка пропала. А я сунула руку за пазуху, достала мешочек с золотым песком и швырнула мужчине. Он схватил, и его глаза расширились, когда увидел содержимое мешочка. Потом посмотрел на меня, подбрасывая мешочек на ладони.
— Здесь нет людей. Здесь куски вонючего, гнилого мяса, догнивающие свой короткий срок.
— Значит, я заберу свой кусок мяса. Его зовут…
— Насрать. У нас нет их имен. Мы не знаем тех, кого сюда привезли. Они не разговаривают с нами, а мы с ними. Опиши, кто тебе нужен, и если такая кучка дерьма у нас есть, я позволю вам ее забрать, а вы… дадите нам десять таких мешков!
— Идет! Дадим двенадцать!
— Гос…
— Молчать! — подняла руку, не давая Дариву сказать ни слова. — Мне нужен мужчина, монгол, длинноволосый, с татуировкой тигра на плече. Его привезли примерно год назад.
— Есть несколько с тиграми. Все патлатые.
— Впусти меня! Я найду сама!
— Еще чего! — наставил на меня винтовку.
— Добавлю еще мешок! Получишь пять, даже если его здесь нет!
— Давай, отгони фуру, пусть проходят! — крикнули сверху.
* * *
Нет, я не знала, что такое страх, что такое боль, что такое унижение и жизнь, которая хуже смерти. Нет ничего ужаснее, чем то, что человек может сделать с человеком. И это жуткое место свидетельство тому, насколько омерзительны люди, когда получают достаточно власти, чтобы ломать и калечить себе подобных, содержать в таких условиях, при виде которых мне захотелось броситься прочь с этого живого кладбища.
Это место настолько ужасно, эти люди настолько обречены, что их даже практически не охраняют. Отсюда никто не бежит. Это смертная казнь, только отсроченная на месяцы, на года. Кто сколько выдержит.
Ящики стоят в виде рядов с могилами… эти страшные коробки, из которых выглядывают руки и головы, опущенные вниз. Вонь стоит жуткая до тошноты, надзиратель и сам прикрывает нос платком.
Он тыкает в несчастных палкой, приподнимает им головы, а я, видя распухшие, потрескавшиеся от солнца лица, отрицательно качаю головой и судорожно сжимаю бутылку с водой, на которую заключенные смотрят с диким голодом. Они бы за нее убили… И чем больше мы людей осматриваем, чем больше пустых, потерянных взглядов я вижу, тем сильнее нарастает вопль ужаса внутри. Он ведь не мог сюда попасть… не мог. Наверное, это правильно, если его здесь нет. Пусть он никогда не узнает это проклятое место.
Но разочарование овладевало всем моим существом. Мы почти завершили осмотр. Снова ни с чем… снова с пустыми руками.
— Больше нечего смотреть.
— А там? — в отчаянии я кивнула на последний ряд.
— Там самые слабые. Двое уже трупы. Вечером уберем, когда солнце зайдет и остальные умрут.
— Я… я хочу видеть.
И что есть силы всматриваюсь вдаль, мне кажется…кажется, что я узнала эти черные волосы, свисающие до земли, узнала огромные руки.
— Там трупы! — настойчиво сказал надзиратель.
— Мне…мне надо увидеть!
Я бросилась туда сломя голову. Падая на ходу на колени, с отчаянным рыданием приподнимая голову умирающего. Наверное, я закричала… громко, надрывно. На меня смотрело безглазое существо, оно дергалось и трясло головой, пытаясь выплюнуть палку, вставленную в зубы…Да, я узнала его… узнала. Того самого человека, с которым Хан уехал в последний раз.

Я терла грязь на запястье мужчины, всматриваясь в татуировку, потом схватила его за щеки, выдернула палку из окровавленных губ, поднесла к ним бутылку с водой.
— Мэргэн… это я… я… Ангаахай… где твой хозяин, Мэргэн?
— Эй! Что ты там ему говоришь? Он тебя не слышит. Он трупешник! Три дня как есть не может и пить.
— Мэргэн… умоляю тебя, скажи мне, где он? Ты же знаешь. Скажи! Прошу тебя! Скажиии!
А он дергается, трясется, пока совершенно не обмяк и со рта струйка крови не потекла.
Дарив поднял меня с колен, пытаясь оттащить от заключенного, а надзиратель схватил его за волосы и поднял голову.
— Скажииии…заклинаююю, — прошептала я.
— Тургауды…тур…га… — надзиратель со всей силы пнул его носком сапога в голову.
— Заткнись, мразь!
Мэргэн захрипел, дернулся в последний раз.
Я бросилась к надзирателю, стискивая в ладони нож. Озверевшая, окончательно сошедшая с ума от понимания, что только что умерла моя надежда… только что исчез последний призрачный след, который мог привести меня к Тамерлану.
И все зря. Вся эта дорога. Весь этот дьявольский путь. Риск. Все это просто так… и страшнее всего — нет правды. Я так и не узнаю — жив он или мертв. А я не могу так больше. Знать хочу. Пусть…пусть это будет его тело. ЧТО-ТО!
— Кто? Кто такие Тургауды? Кто они? Отвечай! — от неожиданности мужчина выронил винтовку. — Говори мне сейчас же, кто они такие, или я тебя уничтожу. Сгною. С дерьмом смешаю. Слышишь? Я тебя…
— Стоять! — голос Дарива прозвучал где-то сзади, и я поняла, что он направил пистолет на второго охранника, сидящего на вышке.
— Кто! Они! Такие! ОТВЕЧАЙ!
Нож вонзился ему в ногу, неподалеку от паха. Он взвыл. Я это сделала…. И я бы смогла его убить. Смогла… если бы не ответил. Я была в таком отчаянии, в таком диком и невыносимом отчаянии, что могла вырвать ему кишки своими руками.
— Я всажу этот нож тебе в яйца и несколько раз прокручу, а ваше проклятое солнце дожарит из них яичницу! Отвечай!
Если…если он не знает, это конец. И я проиграла. Мне придется вернуться обратно ни с чем. Силой надавила на нож, заставляя надзирателя скорчиться от боли.
— Псы…Псы Албасты! Она выкупает некоторых для боев…боев без правил!





Глава 8

Океаны ломают сушу.
Ураганы сгибают небо.
Исчезают земные царства,
А любовь остается жить.
Погибают седые звезды.
Серый мамонт вмерзает в скалы.
Острова умирают в море,
А любовь остается жить.
Топчут войны живую зелень.
Пушки бьют по живому солнцу.
Днем и ночью горят дороги,
А любовь остается жить.
Я к тому это все, что, если
Ты увидишь как плачут звезды,
Пушки бьют по живому солнцу,
Ураганы ломают твердь,
Есть на свете сильное чудо:
Рафаэль написал Мадонну,
Незапятнанный след зачатья
На прекрасном ее лице.
Значит, день не боится ночи.
Значит, сад не боится ветра.
Горы рушатся. Небо меркнет,
А любовь остается жить.
(с) Сергей Островой
Кто такая эта Албаста? Это не имя. Это кличка. Я прочла кто они… Албасты. Мифологические существа… Демоницы. Уродливые, гнилые, самки, пожирающие плоть грешников. Никто и никогда не видел ее лица, никто не знал, как с ней связаться, никто не называл настоящего имени этой женщины вслух. Ее боялись, как огня. Я в каком-то чертовом замкнутом круге. Я кручусь рядом и не могу найти, и я на грани срыва. Как будто хватаю судорожно скрюченными пальцами миражи, скольжу ими по призрачному лицу Тамерлана и промахиваюсь, хватаюсь за воздух и остаюсь ни с чем снова и снова.
Как выйти с ней на связь? Как попасть на тотализатор? Как вообще подобраться к этому кодлу, к этой секте для избранных извращенцев? Я металась в отчаянии по комнате, которую снимала в одном из маленьких городков неподалеку от той самой степи. Не спала ночами. Оставались считанные дни до возвращения обратно. Дед давал мне всего неделю. И ни одной зацепки кроме слов того надзирателя. Конечно, мы его пытали… Но все, что он знал — это то, что женщина в маске приезжает иногда выкупать смертников, осужденных некоей сектой Чахар-Мугчи, содержащей тюрьму. Мне это ни о чем не говорило. Я как будто брошена в грязный океан и плаваю среди мусора, мяса, трупов, всплывшего дерьма, и не знаю, где я, куда плыть и насколько здесь глубоко. Своя мафия, свои законы. Скорпион был прав. Я попала в иной мир и ни черта в нем не смыслю.
— Она покупает людей. У нас мясо, где-то покупает шлюх, где-то животных. Она страшная женщина. С ней не нужно связываться. У нее повсюду свои люди. Они даже там, где вы о них ничего не подозреваете.
Вторили надзиратели, пока Дарив держал их на прицеле. Мы не знали, можно ли их отпустить, не сдадут ли они нас.
— Кто ее привозит? У вас должен быть посредник. Назови имя посредника, и я оставлю тебя в живых.
— Я не знаю. Они просто приезжают… и все.
— Ложь! Знаешь. Ты продаешь им людей. И все деньги берешь себе. Для этого ты с кем-то наладил бизнес. И я хочу знать — с кем.
Я слышала, как Дарив выбивает правду, как стонет и кричит надзиратель, пока второй мочится в штаны и дергается в одном из опустевших ящиков. Он никогда не заговорит и никогда не сможет ничего написать… Ему нечем это сделать. Больше нечем… Да, жестоко. Но здесь не бывает иначе. Здесь иначе нельзя. Нет жалости, сочувствия, сострадания. Они остались за чертой этого страшного места. И во мне они тоже умирали. Я хочу вернуть своего мужа домой и сделаю это любой ценой.
Он вышел ко мне, вытирая окровавленные руки и морщась от брезгливости.
— Есть один человек. Выйти с ним на связь можно будет через того мужика из лавки. Надо предложить для нее товар. Иначе она не клюнет. И сделка должна быть честной на все сто процентов.
— Товар? Какой? Золото? Оружие? Что предложить?
Дарив усмехнулся.
— Нет. Она торгует другим товаром. Живым.
У меня не оставалось выбора. Мне приходила только одна идея в голову. Только один выход. И когда я окончательно приняла решение, тут же вышла из своей комнаты и постучала в спальню Дарива.
— Я знаю, какой товар можно предложить Албасте.
— НЕТ!
— ДА!
* * *
У нее выдался паршивый день. Один из самых отвратительных дней за последнее время. Она потеряла много денег. Потеряла миллионы. Все из-за этой падали, из-за этого ублюдка, выблядка от кровосмешения, урода, который портил все, к чему прикасался. Она никогда не забудет, как из спальни вынесли Лу. Окровавленную, голую, мертвую. А потом вывели это животное, которое захлебывалось смехом и харкало кровью. Валялось у нее в ногах с поломанными ребрами, задыхалось и продолжало скалиться. Потому что понимал, мразь, какие неприятности ей устроил. Ничего… она его сломает. Она поставит эту наглую тварь на колени. Или она не Албаста.
Убить его — это слишком просто. Она хочет дрессированного, преданного пса, лижущего ей пятки. Хочет, чтобы этот пес сам приносил ей миллионы. И она этого добьется. Лу вынесли из спальни и подбросили в клетку к тигрице. Та довершила начатое ее отмороженным хозяином. Официально было озвучено, что выпившая Лу влезла к тигрице и пострадала. На это были потрачены сотни тысяч. Закрыты многие рты. Кому-то деньгами, кому-то свинцом. Ее бизнес слишком дорого стоил и слишком много ей приносил, чтобы потерять его вот так. Из-за этого недоноска. Но самое главное — она этот бизнес любила. Это было ее царство.
С каким наслаждением Албаста заглядывала в глазок его вонючей камеры. Метр на метр, где он стоял совершенно голый, с поломанными ребрами. Голодный, умирающий от жажды, с нескончаемой музыкой. Она включала ему своего любимого Баха. И с почти оргазмическими спазмами удовольствия смотрела, как от громкого звукам проклятый ублюдок не может уснуть и сдирает ногти до мяса, он ведь даже не может ударить с размаха о стены. Потому что нет места. И корчится, орет, сжимает до слез глаза. Как тебе концерт, Хан? Все для тебя, родной, все для родимого родственника. Ты хотел уединения? Пожалуйста! Ты хотел музыку — вот она! Наслаждайся!

Потом она установила маленькую камеру в карцере и жадно мастурбировала, пока заключенный бился лбом о стену. Она кончала под кровавый пот, стекавший с его лица, вонзала в себя пальцы с красными ногтями и извивалась на кушетке. Он ее возбуждал. Всегда. Даже тогда, когда ей хотелось его расчленить. С каких пор в своих фантазиях начала представлять этого самца, эту мразь, она так и не знала, но в какой-то момент поняла, что во время секса ей чудится его скуластое лицо, его толстый, огромный член, его звериная жестокость. С собственным мужем, со своими любовниками она стонала и воображала своего бывшего зятя.
Иногда у него стоял. Там, в камере. Торчал колом. Огромный, со вздувшимися узлами вен, налитый кровью, с круглой, блестящей головкой. Как будто перед поплывшим, смазанным взглядом Хан что-то видел в своем воспаленном от голода и боли воображении.
Этот зверь излучал мощный заряд секса даже в своей клетке. Потный, весь покрытый грязью, жиром, кровью, он хватал свое орудие огромной лапищей и быстро двигал ладонью вверх-вниз, запрокинув голову, скорчившись в пароксизме похоти, пока белые струи не били прямо в стену. К нему не пускали шлюх. Он не заслужил. После убийства Лу пусть захлебнется своей спермой.
Она всегда увеличивала его лицо в этот момент. В момент оргазма. Его оскаленный рот, который все время произносил одно и тоже по слогам, но Албаста так и не смогла разобрать эти слова. Только первые два слога — Ан-га… а дальше гортанный стон обрывал хриплый звук голоса и сливался в звериное рычание.
Нет, она бы никогда не легла под эту тварь, и за это ей хотелось снять с него кожу. Особенное удовольствия приносили его страдания. Когда-нибудь Албаста кончит под его последние судороги и посмотрит в его застывшие глаза. Но это произойдет не скоро. Он не заслужил быструю смерть, как и его вонючий дед. Как и все Дугур-Намаевы. Когда он сломается, она будет продавать его каждой, кто купит. Она превратит его в истрепанную, поношенную шалаву мужского пола. За что он казнил ее дочь? За то, что она была шлюхой, сбежала с любовником?
В свое время его дед разорил всю ее семью. Их шахты закрылись, их товар обесценился, Батыр скупил все по дешевке, и отец Албасты пустил себе пулю в лоб, а мать сошла с ума. Потом эти шахты принесли Дугур-Намаевым миллионы. Батыр обманул ее отца, прокрутил какую-то аферу и уничтожил целую семью. У Албасты оставалось только одно достояние — это мужской склад ума и собственное тело, она умела продавать его подороже. Весь смысл ее жизни заключался в том, чтобы вернуть себе то, что отнял у них Батыр Дугур-Намаев. Все его шахты принадлежали ее семье, и она вернет их во что бы то ни стало. И…если бы не слабая и безвольная дочь, у нее бы все получилось, но эта дура все испортила. Нет, Албасте не было ее жалко. Маленькое исчадие ада, рожденное от двоюродного братца, который содержал бедную родственницу какое-то время, пока она не сбежала, прихватив с собой денежки и младенца.
Туда маленькой потаскушке и дорога. Тупая курица, которая могла купаться в золоте. Не выдержала она. Всего-то раздвигать ноги и исправно сосать у своего мужа, а когда придет время — вонзить ему в сердце кол. Нет, сучка решила, не посоветовавшись с матерью, обвести вокруг пальца самого злобного и хитрого хищника. И поплатилась!
Но смерть дочери Албаста все равно ему не простит. Так положено. Она добавит ее в огромный счет Дугур-Намаевым.
Скоро…очень скоро она подберется к каждому из них. Содрогнувшись в последних спазмах наслаждения, откинув голову на красные бархатные подушки и облизав пальцы с золотыми кольцами, посмаковав собственные соки, Албаста выдохнула, а потом с раздражением посмотрела на дверь. Там кто-то настойчиво скребся. Бесил ее настырностью. Она ж сказала не беспокоить ее. Выключила изображение на экране. Сегодня ублюдок порадовал ее искусанными в мясо губами и взглядом загнанного животного. Еще совсем немножко, и он опустится перед ней на колени.
В комнату вошел преданный ей до фанатизма Тахир. Преклонил одно колено и поцеловал ее пальцы, которыми она только что трахала сама себя. Он учуял запах, она знала. Он хорошо его знал. Иногда она позволяла ему лизать у себя между ног. Преданный песик.
— Простите, госпожа. Это важно…
— Что такое?
— Кто-то расправился с надзирателями… За чертополохом.
— А мне то что? Это не мои проблемы. Это проблемы Чахар-Мугчи.
— Он ужесточил контроль и больше не продает заключенных.
А вот это ее разозлило, и она подскочила на кушетке, одергивая подол платья и стискивая тонкие губы.
— Что значит, не продает? У нас был уговор!
— Он сказал, что пока не узнает, кто вошел на его территорию — ни один заключенный не будет продан.
— Что за…мне нужны бойцы! Этот ублюдок должен мне!
— И… и хорошая новость.
— Какая новость может быть хорошей после этой? У меня послезавтра бои? Кого мне ставить? Ты шлюх привез? Чем мне дразнить свое мясо?
— С вами хотят встретиться и переговорить насчет новых поставок товара… Как мужского, так и женского пола.
— Кто это?
— Я говорил с женщиной. Мы можем договориться о встрече. Вам привезут товар на пробу в подарок.
Тонкие губы растянулись в хищной улыбке.
— Какое правильное начало сотрудничества. Мы ничем не рискуем?
— Совершенно ничем.
— Договаривайся о встрече.

Албаста гладила между ушей свою любимую кошку Аиду породы сфинкс, перебирала складочки на массивной кошачьей шее и потягивала из бокала красное вино. Интересно, что там за поставщица? Она знает всех, кто есть на рынке. И никто до сих пор не давал ей то, чего она хочет. Если эта новенькая реально сможет поставлять бойцов на ринг, то Албаста возьмет ее под свое крыло и даст ей «крышу». Но все слишком хорошо складывается. Товар словно сам плывет в руки, а ведь так не бывает, верно? Хотя с недавних пор фортуна повернулась к Албасте мордой и даже начала призывно улыбаться. Ничего, скоро она отнимет трон у Скорпиона и его семейки. Власть Албасты будет безграничной. И этот придурок, который зовется ее мужем, больше не сможет ею командовать или к чему-то принуждать. Она возьмет его за яйца и заставит делать то, что она хочет.

Гостью привез личный водитель на машине с крутыми номерами, явно купленными по большому «блату». Какая мелкая мошка эта торговка живым товаром. Низенького роста, черные, ровные волосы рассыпаны по плечам, разделены прямым пробором и заправлены за уши, но идет, как королева. Она бы сказала — плывет. Молодая. Даже очень молодая. Интересно, кто это такая? Русская? Не монголка точно. Надо пробить по своим каналам. А потом усмехнулась. Такой наглости она еще не встречала. Женщина вела за собой следом мужчину, на его горле ошейник из алой ленты с бантом под самым подбородком. Пиджак расстегнут, под ним голое тело. И какое тело. Накачанный пресс, смуглая кожа, выпуклая волосатая грудь, руки-грабли и морда настоящего убийцы. Хорош подарок, ничего не скажешь. Албаста тут же представила, как стравит его с Ханом. Вот этот соперник порвет наглого сукиного сына на куски. Это видно по взгляду из-под косматых бровей и по сжатым кулакам. Она с удовольствием посмотрит, как умоется кровью мразь, которая так и не сломалась в своем карцере. Грызет камни и не сдается. А всего-то она приказала ему стать на колени, поцеловать ее ноги, извиниться, а потом присягнуть в верности. Ничего особенного. Ничто, по сравнению с теми благами, которые имеют ее Тургауды. Ее верные псы всегда накормлены, всегда имеют самых сочных шалав. Пусть начнет забывать, кем он был. Он больше не Хан.
— Кто ты такая? — не здороваясь, спросила Албаста и посмотрела в темно-карие глаза женщины.
— Меня зовут Хумай. Это все, что нужно обо мне знать.
Приподняла тонкую бровь, всматриваясь в гладкое лицо молодой женщины и так и не понимая, какой она национальности. Так как на монгольском говорит с едва заметным акцентом.
— Дорогая, мне надо о тебе знать достаточно для того, чтобы мне не захотелось растереть тебя в порошок.
Похоже, черноволосая малышка не знает, куда и к кому попала. Надо поставить ее на место.
— Ты можешь рискнуть… но как только с моей головы упадет хотя бы один волосок, маленькая красная точечка на твоем лбу станет дыркой.
— Какая еще точечка?
— Вот эта! — незнакомка ткнула пальцем в лоб Албасты.
Презрительно усмехнувшись, та вынула из кармана круглое зеркальце и поднесла к лицу, улыбка тут же пропала — на ее лбу огонек от лазерного луча снайперской винтовки. Хлопнула зеркалом и дико осмотрелась по сторонам.
— Тыыыыыы!
— Еще трое следят за домом. — Хумай пожала хрупкими плечами и грациозно села напротив Албасты, дернув за ленту своего пса, топнув ногой так, что тот тут же упал на колени и уткнулся лбом ей в ноги.
— Я пришла с миром. Тебе нужны воины, мне нужно золото. Давай не будем меряться яйцами. У нас их нет. Но есть нечто более важное — это наше дело. Мы этими яйцами торгуем. Я продаю — ты покупаешь. Мы нужны друг другу. Я слышала, что ты честна с поставщиками, платишь золотом.
— Где ты берешь живой товар?
— Там, где его не могут взять другие. Если все будут знать, то зачем тогда нужна я?
Дерзкая сучка. Вполне уверена в себе. Знает, чего хочет, подготовилась к встрече, страхом не воняет. Кто она такая? Чья подстилка? Слишком молода, чтоб заниматься этим в одиночку. За ней есть чья-то волосатая спина. Мощная спина. Иначе не было бы столько уверенности в себе.
— Я привезла тебе подарок. Хочу, чтоб ты сама оценила, какие воины могут стать твоими. Этот… Ифрит всецело твой. Распоряжайся им, как хочешь.
Толкнула мужчину в шею, и тот склонил теперь голову перед Албастой. Покорный. Натренированный раб, знающий свое место. Как этой мелкой сучке удается такого добиться?
— То есть, если я захочу его убить, то я могу это сделать прямо сейчас?
— Да.
Без колебаний. Как отрезала. И склонила голову к плечу. Для жгучей брюнетки у нее слишком белая, фарфоровая кожа, едва тронутая легким румянцем, и нежные, розовые губы. Ей бы подошло быть блондинкой… наверное. Албаста выдернула из разрезанного ананаса тонкий столовый нож и поднесла к горлу Ифрита… Как интересно она назвала своего пса. Мусульманская мифология. Но вряд ли оба мусульмане… хотя сегодня уже ничего нельзя знать.
— Зарежу твоего песика, как свинью.
— Нет, — вскинула голову, впившись в лицо Хумай цепким, изучающим взглядом, — не моего песика, а твоего. Режь, если не жалко. У меня таких с несколько десятков. Но одного ты уже потеряешь, а он мог бы приносить тебе миллионы.
Албаста полоснула мужчину по щеке и с жадностью слизала каплю крови с лезвия.
— Ты права. Жалко. Слишком хорош. Чего хочешь взамен, Хумай? Проси. Ты сегодня моя гостья. Я довольна подарком. Мне чертовски давно никто ничего не дарил.
Женщина пожала плечами.
— Ничего не хочу. Разве что посмотреть бои. Говорят, здесь они самые кровожадные и потрясающие. И никто не открывает секрет, как на них попасть.
— Не зря говорят. Так и есть. Попасть на тотализатор невозможно без особого приглашения. Он только для избранных. Как раз сегодня состоится Турнир Четырех. Знаешь, что это значит?
— Нет. Введи в курс дела?
— Четыре бойца будут драться насмерть друг с другом, и выживет только один из них. Турнир может продлиться четыре дня.
— Четыре?
— Да. В последний день выживший будет драться с хищным зверем. И, возможно, тоже умрет.
— Прекрасно. Давно не видела ничего подобного. Покажешь своих воинов? Слышала, у тебя они все на подбор.
— Самые лучшие! — гордо заявила Албаста. Эта девка начинала ей нравиться. Умная, наглая, но учтивая. Уважение, но ни капли страха. Потом она выпытает у нее, откуда та достает воинов. Особенно таких, как этот коренастый, седоватый здоровяк. — Покажу. Чтоб нашла мне таких же… а то мрут они часто.
Как раз сегодня она собиралась наведаться в карцер к наглому ублюдку.
Пусть дерется. Что, она зря его кормит?

— Надень маску. В псарне не должны видеть твое лицо. Таковы правила.
Какое-то странное чувство вызывала эта Хумай. Моментами казалось, что она нервничает, а моментами выглядела спокойной, как удав. Никто раньше не просил у Албасты посмотреть ее сокровище, ее родное и любимое детище, ее верных рабов. Она их любила в какой-то мере. Бывало даже скорбела по утрате и надевала траур по особо любимым воинам.

Но ее любовь была особой, она любила все то, что они могли ей дать. Но никогда не видела в них людей. Те, кто выходят на арену, скорее, были просто животными, на которых она имела все права. Иногда чесала за ухом, а иногда безжалостно ломала им кости.
Ей нравилось давать им имена, распределять их по клеткам, придумывать программы боев и костюмы, составлять меню для каждого из них, продумывая дни голодовки и дни пиршеств. Наказывать, продавать и наблюдать, как они трахают своих фанаток, готовых вывалить за ночь с любимым гладиатором горы золота. Нравилось оценивать их еще и как секс-игрушек. Они приносили ей деньги со всех сторон, и самых способных она поощряла, награждала.
Все испортила только эта идиотка Лу. Передернула плечами, вспомнив о своей подруге. Ну и черт с ней. Идиотка, которая сама виновата, что так нелепо сдохла.
Они спустились по лестнице вниз. Заключенные считали, что отбывают наказание в тюрьме, на самом деле она содержала их в специально изготовленных клетках на нижнем этаже своего особняка. Там было ее темное царство. И она им правила, как королева. Спускалась на нижние этажи, как в хоромы, и наслаждалась собственной властью. Заключенных научили приветствовать свою госпожу, стоя на коленях, опустив головы и взгляды в пол. Если кто-то смел ослушаться, получал удар хлыстом по лицу. Иногда она била так сильно, что могла рассечь кожу до кости. Но обычно она их жалела. Товар должен хорошо выглядеть, а парочку ссадин красят мужчину.
Как же ей хотелось, чтобы хоть кто-то увидел, как она держит за яйца этих ужасных мужиков, которые могут обоссаться от страха перед ней.
— Госпожа пришла! — зычный голос главного надзирателя, и все, как по команде, рухнули на колени.
— Где еще ты видела такие образцы? Скажи? Видела?
— Нет. Не видела. Таких нет.
Бросила горделивый взгляд на гостью и похлопала кончиком хлыста нескольких псов по загривку.
— Послушные, вышколенные, готовые за меня сдохнуть.
— Они великолепны. Ваш новый пес прекрасно впишется в эту компанию.
— О, даааа! Я даже поставлю его в турнир. Тур на третий. Он шикарен.
Женщины прошли вдоль клеток, и иногда она ударяла по решеткам, заставляя псов вздрогнуть и склониться еще ниже. Албаста просовывала туда ногу, и заключенные лихорадочно целовали носки ее красных туфель. Она бросала им кусочки копченного мяса, и они жадно их подбирали и глотали не прожевывая.
— Они всегда голодные, готовы драть за кусок мяса. После турниров их ждет пиршество — вкусная еда до отвала и секс с девочками или мальчиками. Кто кого предпочитает. Я заботливая хозяйка.
— О, да. Это видно.
Она триумфально улыбалась, пока не увидела, что в дальней клетке проклятый, упрямый ублюдок и не подумал встать на колени. Твою ж мать! Что за отмороженный идиот? Только вышел из карцера и так ни хрена и не понял?
Поджав тонкие губы, Албаста кивнула надзирателям, и те открыли клетку Хана, схватили его под руки, вытянули из камеры и жестокими ударами ног по ребрам и в живот заставили упасть на колени.
— Вот так, мразь. Знай свое место!
Сукин сын поднялся на четвереньки, раскачиваясь и глядя на белые туфли гостьи, потом нагло поднял все еще заплывшее от ударов лицо и тут же получил хлыстом по щеке.
— Бл***дь! — зарычал, и его тут же придавили к полу. — Сука!
— Лижи, мразь! — Албаста сунула ему в лицо ногу. Но вместо поцелуя он смачно с кровью сплюнул ей на телесный чулок.
— Ублюдок!
— Хотите, я забью его? Сейчас! При всех! — спросил надзиратель, с трудом удерживая рычащего от напряжения Хана, пытающегося снова встать.
— Нет! Он будет драться на турнире! Сдохнет там, если не повезет!
Развернулась к гостье, чье лицо было скрыто под сплошной маскарадной маской с прорезями для глаз и носа. Эмоции угадать невозможно, только руки сжаты в кулаки. Сильно сжаты и чуть подрагивают. Страшно? Так страшно, что черноволосая гостья вздрогнула всем телом, когда бешеный и неуправляемый подонок осмелился на нее посмотреть своим лютым, звериным взглядом. Ей самой иногда бывает ужасно страшно. Хан единственный, кого Албаста по-настоящему боится и за это ненавидит еще сильнее.
— Уведи мразоту. До ночи не кормить. Наколоть обезболивающим, чтоб мог драться!
Потом усмехнулась.
— Что такое, Хумай, испугалась? Да, бывают и такие строптивые. На все нужно время, и этот станет на колени. Не станет — отрежу ему ноги, и будет вечно на коленях.
И рассмеялась зло, истерически. Ее ужасно разозлило поведение этого … этого конченого подонка, который смеет до сих пор не покоряться ей. На что надеется, одному дьяволу известно.
— Нет… не испугалась. Он прекрасен.
— Да? А по мне зверина злобная и жуткая.
Хумай пожала плечами.
— У всех разный вкус. Лично я покрылась мурашками от его взгляда. Настоящий хищник.
Албаста рассмеялась.
— А знаешь, ты сделала мне подарок, и я, пожалуй, готова отплатить тебе тем же. После боя, если он выживет — можешь с ним поиграться. Его закуют в цепи, наденут намордник, и ты сможешь вдоволь насладиться этим… прекрасным хищником.
— Ммм, какой приятный и неожиданный сюрприз. Я не откажусь от такого роскошного подарка и даже сделаю на него ставки. Как его зовут?
— Тигр. Один самых сильных и свирепых воинов. После него остается гора разодранных мертвецов… Когда-нибудь он завоюет для меня весь мир.
— Непременно завоюет, даже не сомневайтесь.
Они как раз проходили мимо клетки предательницы тигрицы, и Албаста злобно ударила по прутьям кнутом. Тигрица зарычала и кинулась на решетку, а потом вдруг осеклась и жалобно заскулила, прижалась мордой к клетке, лизнула один из прутьев.
— Совсем сдурела эта дранная кошка. После Турнира прикажу ее пристрелить и привезти мне другую. Неадекватная тварь. Испортила мне недавно бой. И сейчас черт пойми, что с ней творится.
Ударила хлыстом по тигриной морде, а тигрица изловчилась и отобрала хлыст, яростно его разгрызла в щепки.
— Точно пристрелю.
— Продайте ее мне. Я найду ей применение.
С удивлением посмотрела на Хумай.
— Любишь больших и свирепых хищников? Выживет — продам за копейки.
Потом усмехнулась и расслабилась, забывая о наглой выходке заключенного.
— А мы с тобой похожи — нам обеим нравятся всякие конченые твари…
Когда они уходили, тигрица все еще билась о прутья и жалобно скулила, глядя вслед.



Глава 9

Как я могу это знать, почему я так непоколебимо убежден, что смерть не разлучает нас с теми, кого мы любим?

Потому что ты, кого я люблю сегодня потому что она и я умирали уже миллионы раз до этого, и вот мы снова в эту секунду, в эту минуту, в этой жизни снова вместе! Смерть не более разлучает нас, чем жизнь!

Глубоко внутри души каждый из нас знает вечные законы, и один из них состоит в том, что мы всегда будем возвращаться в объятия того, кого мы любим, независимо от того, расстаемся ли мы в конце дня или в конце жизни.

(с) Ричард Бах. Мост через вечность
— На, лови подарок, псина.
Под ноги Хану упала еще одна заколка Эрдэнэ, и он поднял взгляд полный ненависти на Албасту.
— Драться будешь. За меня. В турнире. А не будешь, вместо заколки пришлю ее глаз или ушко. А может, вырванный ноготок или палец мерзкого старика Скорпиона или его сморщенную мошонку. А может, сосок твоей жены. Какие они у нее? Говорят, у русских женщин светлая кожа и розовые ореолы, а нижние губы похожи на створки перламутровой раковины. Говорят, что это первая женщина, к которой равнодушный, жестокий ублюдок Тамерлан Дугур-Намаев воспылал страстью. Я бы сняла для тебя порно с ее участием. Групповое. Как ее долбят во все дырки. Она бы орала, кончала и смотрела в камеру. Они же все шлюхи! Зачем ты выбрал себе в жены потенциальную подстилку?
Дернулся вперед, зашипел, зарычал, но она лишь ухмыльнулась кроваво-красными губами.
— Шлюха — ты, твоя мама, бабушка и весь женский род. Не марай ее имя своей грязной глоткой!
За каждое его слово она била его по губам. Не сильно, но достаточно для того, чтобы с них начала сочиться кровь.
— Нет, мой хороший, времена твоих безнаказанных бунтов окончены. Один неверный шаг, полшага, и ты будешь плакать. Обещаю. Ты изойдешься кровавыми слезами.
— Блеф… тебе не подобраться к ним. Если б могла, ты бы уже принесла мне больше доказательств!
Схватила Хана за шиворот и дернула к себе.
— Слушай меня, раб, слушай внимательно. Я никуда не тороплюсь. У меня впереди десятки лет. Мне неинтересно все сделать прямо сейчас и сегодня. Неееет. Я буду мучать тебя долго, медленно и очень больно. Тебя, твою дочь, твоего деда, твою жену и твоего выродка-сына.
Черные глаза блеснули бешенством, адской отчаянной яростью.
— У меня нет сына! Ты плохо информирована!
— Есть. У тебя есть сын. Маленький засранец, который родился пока тебя не было. Я даже знаю, с каким весом и ростом — 52 сантиметра и вес 4200. Так что я ближе, чем ты думал.
Тяжело дышит и смотрит на нее больным взглядом. Мощные кулаки то сжимаются, то разжимаются.
— Ложь! Ты лжешь, сука! Каждое твое слово — это грязная ложь!
— Хммм… она скрыла от тебя беременность? Солгала тебе, да? Ооо, а может, и правда, у тебя нет сына. Но он есть у твоей жены, точнее, вдовы. Может, она нашла тебе замену или трахалась с кем-то за твоей спиной. Откуда мне знать. С кем-то из твоей свиты. Хочешь, я для тебя узнаю? Только скажи!
— Если ты лжешь, я рано или поздно перегрызу твою глотку зубами.
— Брось. Даже если я не лгу, тебе хочется ее перегрызть. Но это глупо.
Албаста пожала полноватыми плечами и обошла своего пленника, остановилась сзади, нервируя его этим, заставляя напрячь спину с едва затянувшимися ранами.
— Зачем? Если здесь ты мог бы стать королем. Мог бы приносить мне победы одну за одной, а я бы превратила твою жизни в сказку. Зачем тебе возвращаться туда, где тебя никто никогда не любил? А здесь слава и обожающие толпы поклонниц.
Поскребла ногтями вдоль его позвоночника, и мышцы на спине вздулись от напряжения.
— Девки, еда, одежда, мягкая постель, горячая ванна.
Стала перед ним и подняла его голову кончиком хлыста.
— А может быть, даже я впустила бы тебя к себе в кровать.
В эту секунду его лицо презрительно скривилось. А потом он оскалился и захохотал:
— Из всего предложенного последнее было самым отвратительным.
Со всех сил хлестнула по лицу и рассекла губу.
— Ублюдок. Грязный, вонючий, никчемный кусок мяса. Проиграешь — отрежу тебе ногу. Понял? А потом скормлю черной кошке…
И вдруг ее тонкие губы растянулись в улыбке.
— Кстати… У меня прекрасные новости. Если она выживет, ее здесь больше не будет. Ее у меня купили.
— Кто? — рыкнул прямо в лицо Албасте, и она невольно отшатнулась назад.
— Ты не заслужил знать кто.
Потом развернулась и пошла к двери.
— Тебя вымоют, наколют обезболивающим, и ты выйдешь на ринг. Сегодня принесешь мне победу.
— Не продавай кошку, — зарычал следом, — слышишь? Не продавай ее.
— Победууу! А потом поговорим. Все надо заслужить. Начинай работать, Хааан.
И помахала ему ручкой, не оборачиваясь. Сука. Гадская, дрянная, озабоченная сука-извращенка. С каждым днем ему казалось ее лицо смутно знакомым. Как будто напоминала ему кого-то, но он не мог понять, кого именно. По фиг кого. Ее час настанет, и он будет мучительным. Страшным. Кровавым, как и ее губы.
Исчезла из поля зрения, а он закрыл глаза, и в голове болезненно запульсировали ее слова. Так болезненно, что пронизали острой болью все тело.
— У меня нет сына! Ты плохо информирована!
— Есть. У тебя есть сын. Маленький засранец, который родился пока тебя не было. Я даже знаю, с каким весом и ростом — 52 сантиметра и вес 4200. Так что я ближе, чем ты думал.
— Ложь! Ты лжешь, сука! Каждое твое слово — это грязная ложь!
— Хммм… она скрыла от тебя беременность? Солгала тебе, да? Ооо, а может, и правда, у тебя нет сына. Но он есть у твоей жены, точнее, вдовы. Может, она нашла тебе замену или трахалась с кем-то за твоей спиной. Откуда мне знать. С кем-то из твоей свиты. Хочешь, я для тебя узнаю? Только скажи!
Нет. В это он никогда не поверит. Не могла она за его спиной. Никогда не могла. Ни с кем. Только не его Ангаахай. Кто угодно мог, а она нет.

Только внутренний голос мерзенько так нашептывал.
«Все они могут. Разве ты забыл свою первую жену? Сучки не умеют хранить верность. Они просто сучки!».
Дернул руками. Нееет! Она не просто сучка. Она не просто баба. Она Лебедь! Его белоснежная, ласковая, верная лебедь. О ребенке думать не хотелось. Слишком больно и страшно… Если он болен — удар для Хана будет слишком болезненным. Прямо туда, где рана от рождения маленькой безногой девочки еще не затянулась и не затянется никогда. А если умрет, то он не оправится от этого осознания, что наплодил несчастных убогих из-за своей гнилой плоти, рожденной от самого адского греха преисподней. Не простит ни себе, ни Ангаахай… за то, что посмела этого несчастного родить на мучения.
А потом представил ее себе, представил сгорбленную, рыдающую, слабую. И злость отошла на второй план, все внутри сжалось. Плевать, если она ему не сказала о беременности. На все плевать. Только бы Лебедь была жива. Только бы она не пострадала, вынесла на своих хрупких плечах все, что на нее свалилось. Она маленькая, беззащитная, хрупкая. Каждая тварь может обидеть его девочку, сломать. Ммммм, вырваться бы отсюда. Любой ценой. Какой угодно. И неважно когда. Рано или поздно он сможет. Должен.
И снова мысли к острым словам-лезвиям, снова вонзаются прямо в сердце. Что если нашла другого, или дед замуж выдал. Что если, пока считает Хана мертвым, смогла полюбить кого-то еще, раскрыть свое сердце, отдать тело.
Мучительно застонал и стиснул челюсти, представляя голую спину Ангаахай и чьи-то чужие руки на ней, как сжимают тонкую талию, как трогают волосы. Он бы не смог этого выдержать. Не в этот раз. Смерть Ангаахай и того… кого она бы нашла на замену Хану, была бы еще страшнее, чем смерть первой жены Тамерлана.
Только потом Хан бы вогнал себе в грудную клетку косой монгольский кинжал и распорол бы ее от горла до лобка, выдирая все свои внутренности, добираясь до сердца, чтобы сдавить обеими руками. Чтоб больше не билось ни секунды. Предательство Ангаахай он бы не пережил.
За ним пришли спустя час, отволокли в душевую, швырнули мочалку и кусок душистого мыла. Дали минут пятнадцать наслаждаться горячей водой, потом надели какой-то идиотский костюм. Албаста всегда одевала их, как свои любимые игрушки. Сейчас на Хане были плотно прилегающие трусы и набедренная повязка, черная с золотыми разводами. Его всего натерли какой-то блестящей краской, волосы завязали в хвост на затылке. Все его раны обработали, рассеченную бровь зашили. Когда приблизили иголку с обезболивающим к его плечу, он дернулся назад.
— У меня ничего не болит.
— Сломанные ребра будут ныть на ринге. Ты должен быть в форме. Приказ госпожи. Тебе все равно вколют. Не дергайся. Дай я это сделаю по-хорошему.
— Насрать, по какому. Но хер с тобой. Коли. Руки одно пидораса, намного лучше, чем несколько пар.
Доктор опустил смазливое лицо и сделал вид, что не услышал то, что сказал Хан. Доктор, бл*дь. По совместительству шалавка Албасты, которую трахал один из псов.
— Одна из ран гноится. После боя надо почистить и вколоть антибиотик.
— Вколешь.
Вдалеке уже были слышны вопли толпы. Они скандировали чье-то имя.
— Тебя зовут. После убийства той кошки ты стал знаменитостью… Тигр.
А ведь, и правда, его зовут. Орут, как бешеные. Голодные до чужого мяса твари. Хотят, чтоб он для них устроил представление. Он им его устроит. Такое, чтоб они вываливались из зала и блевали от отвращения. Она хочет победы? Он ей ее принесет. Только ей эти победы не понравятся.
Не торопясь вышел по узкому коридору на арену и, глядя на толпу, выставил средний палец, всматриваясь в одинаковые маски и слыша, как все они завизжали от восторга.
Нашел глазами Албасту. Он уже знал, где она обычно сидит, а также узнавал ее маску с более яркими цветами. Рядом с ней еще одна маска. Женщина с черными волосами в белом платье и в белых лаковых туфлях. Та шлюха, которую она привела к нему вниз. Потенциально мертвая шлюха. Еще один подарок для красногубой твари, если осмелится снова его продать.

Обезболивающее сделало его неуязвимым, а ярость и злость удесятерили его силу. Он впервые расслабился, позволяя своему телу вспоминать все навыки инстинктивно, позволяя жить вне времени и пространства. Сила, которая не рождается в теле. Сила, у которой иное начало. Никогда тело не сделает того, что может сделать человеческий разум. Забыть о физической потребности. Убивать умом. В самых разных интерпретациях транслировать смерть и победу. Наблюдать ее в три де изображении, вертеть в разных направлениях и в считанные секунды выбирать правильную тактику. И только тогда включать тело.
«Если ты вышел на бой «без головы», Тигр, то ты точно без нее останешься. Прежде всего смотри, слушай, нюхай — и лишь потом двигайся и бей. Отточенные удары — это круто, но если они идут врознь с твоими мозгами, то ты уже проиграл».
Турнир Четырех. Шанс на победу равен шансу на жизнь. Но если Красногубая думает, что победила — она сильно ошибается. Не из-за нее вышел на бой, и даже не из-за тигрицы. Вышел, потому что вдруг жить захотелось. Сон ночью приснился. Увидел себя глубоко в яме, в кроваво красной жиже. Барахтался, хлебал ртом тошнотворную дрянь, тонул и понимал, что вот-вот задохнется, и град начался. Вместо льда камнепад. Эти камни величиной с кулак. Если один упадет — размозжит ему череп. А потом вдруг голову поднял, а вверху, далеко лебедь летит. Шея длинная, крылья разверзла, укрывает его собой, и камни от нее отлетают, не причиняя вреда. К нему стремится. Зажмурился, а когда снова глаза открыл, она на краю ямы стоит. Его Ангаахай. Красивая, как богиня, нежная, невесомая и руки-крылья к нему тянет. Страшно взяться за них. Кажется, вопьется своими чудовищно-грязными лапами и сломает ее крылья, испачкает, утопит в своем болоте. Кричит ей «уходиии». Но она все равно тянется, хватает его за руки и выдергивает из грязи. Во сне он орет ее имя, орет и плачет, впиваясь скрюченными пальцами ей в плечи, целуя ее волосы, задыхаясь от боли и от счастья.

Проснулся и долго смотрел в пустоту черную. Везде воняет, а ему чудится ее запах неземной, голос ее слышится. И увидеть хочется. До физических страданий, до ломки. Он выживет. Должен выжить. Чтобы хоть раз… наяву. Один единственный. Ему больше не надо.
Их четверо — он один. У них цепи и ножи — у него голые руки. На них латы и железные маски с шипами — на нем набедренная повязка. Одно неверное движение, и его порубят в фарш. На табло светятся ставки. Они растут. Люди ставят на него. Много ставят. Так много, что у него мельтешит перед глазами от понимая, сколько эта сука на нем заработает, если он победит. Какой великий соблазн проиграть… Но что это даст? Таких, как он, у нее десятки, и будет еще столько же. Один проигрыш против тысяч побед. Он — капля в море. Еще один сдохший пес. Много чести для этой дряни.
Слишком просто, слишком жалко. Надо иначе. Он не наносил ударов. Только ловко уворачивался от шипящих в воздухе цепей и ножей, щелкающих возле его лица. Противники рычат от злости, смотрят из-под железных масок. Озлобленные, голодные, жаждущие крови. Они уверены, что победят. Их четверо, а он один. Они не знают, что для него они просто мясо. Он раздразнит их, измотает и начнет убивать по одному. Их смерть будет страшной и болезненной. Они проиграли уже в тот момент, когда решили выйти против него на ринг.
— Сдавайся, кусок дерьма! Может быть, толпа тебя пожалеет, и ты останешься жив! — рычит один из железных и стучит цепью по полу, скорее всего, главный в этой четверке. Хан мысленно назвал их про себя Красное железо, Синее железо, Черное железо и Белое. Главарь был в белых латах, начищенных до зеркального блеска. Он играл огромными мышцами, подбрасывал цепь в мощной ладони и посмеивался.
— А если не пожалеет, я аккуратно вырежу тебе прямую кишку моим железным другом, а потом заколю. Обещаю. Долго мучаться не бу…
Он не успевает договорить, потому что Хан делает резкий выпад и двумя ногами бьет главаря прямо в грудь, переворачиваясь в воздухе и приземляясь уже с его ножом в руках. Всего два быстрых движения, и заколотый насмерть противник хрипит на полу. Трое других бросаются на Хана, но он сметает сразу двоих цепью, а в третьего швыряет нож, который мягко вонзается точно в прорезь маски. С хриплым воем, держась за рукоять, Красное железо падает на спину и дергается в предсмертных конвульсиях.
Хан прокатился кубарем по полу, выдернул нож и с диким оскалом обернулся к оставшимся двоим. Они уже не ухмыляются и не прыгают на месте. Они озадачены и крепко сжимают цепи и ножи, переглядываясь и не решаясь напасть. Один из них, тот, что в черных латах, с трудом становится на ногу. Его левое колено опухло и посинело.
Еще один удар цепью, и с громким ревом Черное железо падает навзничь. Хватаясь за выбитое колено, а Хан бросается к последнему с цепью. Они дерутся долго, не давая друг другу порезать себя лезвиями. Синее железо силен, не ранен, а Хан чувствует, как болят порезы, как ноют ребра. Он измотан, голоден и обессилен пленом. Вот-вот острие вонзится ему в горло.
Противник со сломанной ногой ползет вперед, подкрадываясь сзади. Еще немного, и он воткнет острие между лопаток Хана, но в этот момент монгол резво поворачивает противника, сжимая его за плечи, и насаживает затылком на нож Черного железа.
Несколько секунд смотрит в лицо умирающему и отшвыривает в сторону. Делая гигантские шаги по направлению к последнему, раненому бойцу в черной маске. Тот пятится назад.
— Не надо. Проиграл. Признаю.
Отшвырнул цепь, нож и поднял руки верх.
— Жизнь. Я готов заплатить. Так можно. Слышал, ты новенький. Я отдам все свои бонусы тебе. Не убивай.
— Срать мне на твои бонусы. Засунь их себе в задницу.
— Жизнь. Жизнь. Жизнь.
Скандируют на трибунах, размахивают руками. А он смотрит на них исподлобья. Окровавленный, равнодушный ко всему.
— Ничего личного. Ты просто проиграл.
Дернул цепь, ломая позвонки и бросил труп на залитый кровью пол арены.
Потом поднял вверх руки и зарычал. Толпа взревела в ответ. К клетке бросились женщины, они швыряли через ограждение цветы, кольца, трусы, лифчики, визитки. Вопили и бились о клетку, как ненормальные. Их не ужаснул его поступок. Они были ему рады… Тогда как сам Хан чувствовал себя дерьмово. Он не хотел убивать никого из них, но… это был турнир четырех. И арену он был обязан покинуть один.
Таковы правила.
Вместо привычной темницы его вывели в комнату ожидания и загнали под душ. Полили с шланга водой, обрызгав вначале каким-то душистым мылом. Терли щетками на длинных палках. Антисептик саднил израненную кожу. Он ощущал дикую усталость и не понимал, какого хрена им еще от него надо. Но горячая вода расслабляла, заставляла ощутить себя живым.
Но когда его снова одели в набедренную повязку и натерли тело золотистыми мазями, он понял, что его готовят к очередному сношению. И даже знал с кем. С той девкой в маске, которая встала после его выигрыша и провожала его взглядом до самого выхода. Еще одна похотливая бл*дь. С кучей бабла пришла заплатить за его член. Албаста таки его продала. Тварь. Проклятая, вонючая тварь. Когда он до нее доберется, ее смерть будет страшной.
Хана привели в ту же комнату, где он разделался с предыдущей покупательницей живого товара, приковали к постели. В этот раз стянули его горло ошейником, обездвиживая и не давая повернуть голову. В рот засунули железную палку, размыкающую зубы.
— Вот так, чтоб не кусался, мразь! — осклабился конвоир и скривился, всматриваясь в лицо Хана. — За что они тебя покупают, а? Ты ж страшный, как моя жизнь, и взгляд у тебя, как у зверя больного. Я б тебя пристрелил, как собаку бешеную.
Дернулся и зарычал так, что тот отпрянул.
— Зверье, гребаное. Когда-нибудь я лично вспорю тебе брюхо. Придет тот день. А пока что наслаждайся. Пусть тебя оттрахают, как последнюю шлюху.
Сукиииии, твари. Они думают, он бессилен. Думают, они смогут его заставить обслуживать очередную текущую дырку. Ошибаются.

Пока лежал и ждал свою гостью, руки затекли, и он дернул ими. Насторожился и дернул еще раз. Если натянуть посильнее, можно выдрать болты из стенки и задушить суку, возомнившую его рабом. Это будет ее последний секс в жизни.
Он настолько напрягся, что все тело превратилось в комок нервов. От попыток выдернуть запястье из железного кольца сводило судорогой пальцы. Дверь приоткрылась, и она вошла в комнату. Первым в ноздри ударил запах свежести, вызывающий дежавю. Тряхнул головой. Ничего не похоже. К черту. От нее не пахнет. Только воняет — шлюхой и всеми теми, кого она покупала до него.
Едва слышные шаги, и Хан, тяжело дыша, ждет, пока она подойдет, чтобы посмотреть на нее со всей ненавистью. Вложить в свой взгляд саму смерть. Дать ей ощутить, как она наполняет его тело. ЕЕ смерть. Еще не поздно передумать и убраться вон.
Но с ней что-то не так. Она двигается медленно, нерешительно. Как будто сдерживает себя, как будто хочет что-то сделать и не может. Тонкие белые руки дрожат, и она медленно расстегивает пуговицы впереди белого платья. Одна за другой. И эти движения кажутся ему знакомыми. Он где-то их уже видел. В ответ на движения пальцев его член болезненно дергается под повязкой. А взгляд наливается жадностью, как будто дико хочет увидеть, что там под платьем.
Оно соскальзывает с одного плеча, с другого медленно ползет вниз, и он уже не дышит, а выдыхает со свистом сквозь стиснутые зубы. Ему кажется. У него жесточайший бред. Этого не может быть. Нет… его чем-то накачали. Не может быть! На тоненькой цепочке серебряная птица с мелкими алмазами вместо глаз. Где она взяла ее? Где?
Женщина в маске грациозно забирается на постель и приближается к нему. Как только наклонится, он вырвет с мясом эти проклятые кандалы и убьет химеру. Убьет за то, что заставляет его трястись всем телом, задыхаться, хрипло выдыхая каждый глоток воздуха. Заставляет сердце метаться и разрываться на куски. В вырезе колыхается тяжелая грудь с нежными ореолами сосков, а между ними серебряный лебедь… и этот запах. Он неповторим. Это не духи, не масла, не крема… это ее тело. И только одно тело пахнет так, что у него инстинктивно выделяется слюна, а член поднимается и торчит дыбом, как каменный. Завертел головой. Истерично. Панически. Отрицая. Желая, чтоб она исчезла. Желая заорать. В глазах застряло битое стекло и режет их, ему кажется — они наполняются кровью и водой.
Маленькая холодная ладонь легла к нему на грудь, и он впервые услышал ее голос:
— Ты…ты все еще чувствуешь? Здесь? Меня?
И вся соль его тела хлынула по щекам… заставляя лицо исказиться, как от невыносимой боли. Потому что он не просто чувствовал, она вскрыла этими словами ему сердце, как тонкими лезвиями.





Глава 10

Грусть и отчаяние…

По воздуху…К тебе

Тоска, бессонница,

Беззвучные молитвы

Ты слышишь их…

Как будто ты во мне

Ты чувствуешь…болит…

Слова излишни…

Не хочешь их…

Но в этом суть своя

В любви порой нет места эгоизму

Когда чужая боль сильнее, чем твоя

Осколком в сердце…

С диким мазохизмом…

Не для себя,

А только для него

Лучом во тьме,

Огнем среди ненастья

И я всегда хочу лишь одного…
Спасти…
Ты знай
Я нарисую наше счастье
Осколком битым даже на грязи.

(с) Ульяна Соболева

Каждый шаг, как в бездну, каждое движение отголосками боли. Вдоль позвоночника будто иглы вонзаются в спинной мозг, глубоко, сильно. Так, чтоб простреливало паутиной адского тока по всему телу. Пока шли между клетками, я была счастлива, что на мне маска, и тварь, которая украла у меня кусок жизни, украла у меня кусок сердца и души, идет впереди меня и не видит, как меня трясет, она нахваливает своих рабов. Несчастных, опутанных железными кандалами, скованных по рукам и ногам беспомощных псов. Так она их называет. Да, они преданно падают на колени, да, они склоняют головы. Она их сломала. Она превратила их в тряпки, готовые на что угодно за ее благосклонность. И я не хочу верить, что с Ханом она могла сделать то же самое.
Я увидела его сразу. Нет, не увидела. Я его почувствовала. Как чувствуют нюхом дикие звери, как чует умирающий от жажды журчание воды, даже если его не существует. И я слышала. По реву узнала, по тяжелому дыханию. По каким-то невидимым молекулам. Сердце заныло, застонало и вынудило обернуться, чтобы огромной силой воли заставить себя не пошатнуться. Увидела своего мужа.
Гордого, прямого, как струна, покрытого грязью, кровью и потом. Если бы я могла заорать, если бы могла упасть к нему в ноги и жадно целовать его грязные пальцы, я бы так и сделала, я бы жалась к нему изголодавшимся телом, я бы нюхала его засаленные волосы, я бы целовала каждую каплю пота на его теле и покрывала поцелуями каждую рваную рану, и оплакивала их, как свои собственные. Но я могла только открыть рот под маской в немом вопле, в отчаянном крике радости и боли. И дикая пульсация сердца заставляет все тело неметь, покрываться мурашками, а перед глазами темнеет, и кажется я могу упасть на пол… Но нельзя. Ничего нельзя. Он жив! Божеее мой, он жив! Я была права. Как они не убеждали меня, как не пытались его похоронить, как не считали меня сумасшедшей. Он жив.
А потом посмотрела ему в глаза и….поняла, что ошиблась. Не жив. Он мертв. Давно. В этих глазах больше нет человека, в них нет света, нет огня. Они сухие, мутные, полные ненависти, и ад живет в них, ад, способный умертвить все живое вокруг. И эти ссадины, раны, шрамы. Бесконечные увечья.
Мой родной… что же они делали с тобой? И права нет даже заплакать, только пальцы сжимать, только пытаться не всхлипнуть, не застонать, не броситься к нему. Сдержаться диким усилием воли.
Мой Хан. Не склонил головы, не стал на колени. Единственный. Среди всей толпы. Как волк-одиночка посреди трусливой стаи шакалов и гиены во главе. Когда его ударили при мне, я медленно закрыла глаза, сжимая руки еще сильнее. А в голове пульсирует только одна мысль — в рукаве кинжал. Один удар, и эта сука ляжет ниц передо мной и перед ним… Но это никого не спасет. Никому не поможет. И весь мой план, все мои усилия пойдут прахом.
Близка к обмороку, обливаясь изнутри кровью, как будто разодрали в лохмотья, как будто меня режут в тех же местах, где и на нем шрамы. Как будто это я на коленях, залитая кровью, беспомощная… Но какой же он сильный, мой Хан. Даже там, внизу, на тюремном полу он кажется опасным, злым и вызывает суеверный ужас. И я вижу, что она его боится, эта сука, возомнившая себя вершителем судеб и рабовладелицей. Близко не подходит, держит дистанцию, даже когда он на цепях и на четвереньках перед ней. Правильно, тварь, бойся. Мой мужчина опасней всех твоих псов вместе взятых. Опасней, сильнее и хитрее. И больше он не один. Я рядом… лишь бы только позволил быть рядом.
* * *
— Один против четверых? Не уверена, что хочу сделать на него ставки… Он проиграет.
Как один? Почему, черт ее раздери эту тварь, он один? Я же не выдержу этого боя. Я выдам себя, я не смогу это вытерпеть.
— Он их уложит. Не сомневайся. Будь это не так, я бы уже давно сняла с него шкуру живьем. На хрен бы он был мне нужен, такой упертый идиот. Но он стоит тысячи таких, как эти. Скоро сама увидишь. Интересно, твой подарок так же хорош.
— Поверь, мой подарок не хуже.
— Не привыкла верить. Потом посмотрим.
Да, она знала, на что он способен, как боец. А я нет. Мне было страшно. Каждый раз, когда ему наносили удары, когда выступала кровь, я судорожно сжимала пальцы. Хватит его бить, пожалуйстааа, хватит. Я больше не смогу вынести ни одного удара. Я уже сама вся избитая и искалеченная, на мне места живого нет. Я чудом держусь, чудом дышу, чудом сижу на месте.
И под конец боя все же не выдержала — вскочила, и она вместе со мной. Довольная. Пищит, руки вверх подняла. Только что Хан принес ей миллион. Если бы я могла искромсать ее на ошметки, я бы это сделала не задумываясь.
Поднял голову и посмотрел прямо на меня. Горло перехватило, как удавкой, потянуло, лишая возможности дышать. Какие жуткие и пустые у него глаза. Он ведь уже ни на что не надеется. Он себя похоронил. И уверен, что домой ему не вернуться. Я вижу это по глазам. По всему его облику одинокого и скалящегося зверя, выживающего из последних сил.
Нет, он ей не сдастся, и на колени она его не поставит. Он скорее перегрызет себе вены.
— Я же говорила — победит. Упрямый, проклятый сукин сын любит жизнь. А кто ее не любит? Все хотят жить. Даже самые презренные твари. Ну что… сорвешь сливки? Иди и оттрахай этого ублюдка. Он весь твой. Разрешаю применять насилие.

И расхохоталась.
— Он может быть строптивым.
— Ничего… я справлюсь.
— Одна уже так говорила.
Я резко обернулась, содрогаясь всем телом, представляя, как эта мерзкая змея продавала моего мужчину другим женщинам.
— Он ее убил. — выдохнула и ощутила прилив удовлетворения низменного, такого мерзкого… ведь это закончилось для кого-то смертью, но мне было плевать. — Так что будь осторожна, милая. Секс с моим псом может стоить тебе жизни. Его свяжут и в рот кляп воткнут. Он не сможет тебе навредить. Все, что ты предпримешь сама. Любое освобождение рук, ног, рта — все на твоей ответственности. Сожрет, задушит, сломает кости — твоя вина. А он может. Но какой у него… мммм оно того стоит. Поверь.
— Я не привыкла верить на слово. Я проверю. Понравится, куплю его у тебя еще пару раз, а не понравится, подаришь мне кого-то другого для утех, раз пообещала. А вообще, я люблю строптивых бычков.
— С виду не скажешь. С виду скромница. Только паранджи не хватает.
— В тихом омуте…
Засмеялась вместе с ней, а у самой сердце дергается все быстрее и быстрее. Я не знаю его реакцию, не знаю, что скажет, не знаю, как поведет себя. Для меня мой муж по-прежнему непредсказуем. По-прежнему как с другой планеты. Я и знаю его и не знаю. Да и времени прошло много…
К двери спальни шла медленно, не торопясь, пытаясь сдержать желание бежать, желание дернуть дверь и, заскочив в комнату, с рыданием броситься к нему на грудь.
Еще не узнал, еще смотрит с невероятным презрением, смотрит кровожадным зверем. И я понимаю, что Албаста права. Он готов меня убить и, скорее всего, убьет, если не узнает. Не даст и малейшего шанса. Связанный по рукам и ногам, распятый на кровати с палкой во рту. Все его огромное, покрытое шрамами тело намазано какой-то дрянью и переливается при свете многочисленных свечей.
Как же больно внутри… как же хочется растянуть это мгновение навечно. По одному шажку, приближаясь и расстегивая платье дрожащими руками, зная, что вот-вот он увидит на мне свой подарок, ожидая изменения в его глазах, в его лице, больше похожем на маску убийцы. Униженный, проданный, подаренный кому-то, обездвиженный. Я даже представлять не хотела, какую муку он испытывал. Бессильный перед женщиной. Он. Тот, кто сам больше, чем мужчина.
Ну давай, услышь меня, почувствуй. Это же я. Твоя Лебедь.
Вот оно — сомнение. Дернулся, нахмурился, смотрит на мою грудь и на колыхающийся кулон. Его дыхание учащается, и я вижу, как сильно сжались кулаки. Лицо расслабляется, спадает напряжение, расширяются глаза. Так выглядит человек, которому вдруг неожиданно причинили самую невыносимую адскую боль. Каждая черточка лица искажается от страдания, кривится рот, он качает головой, трясет ею в неверии, глаза затуманиваются мукой, отчаянием, пока я вдруг не вижу, как они наполняются влагой. Блестящей, как хрусталь, мне она кажется кровавой, каждая слеза, которая катится по грубой коже. Он молчит. Просто смотрит на меня, а я на него. Узнал…узнал. И я почти физически ощущаю, как ему больно. Невольно веду пальцами по мокрым щекам… вытирая эти слезы, чтоб их не видел никто другой. Они мои. Только для меня. Только мне. И нет большего признания, чем эта боль в черных глазах.
И на нас тоже смотрят. Я знаю. Она говорила, как любуется своими рабами, говорила, как любит продавать их и наблюдать за ними. Это ее фетиш.
Я знаю, что он хочет, чтоб я вытащила с его рта палку, а я знаю, что нельзя. Не хочу, чтоб заговорил, чтоб имя мое произнес. Платье сдернула через голову, а он снова отрицательно головой мотает. Глаза бешено расширены, все мышцы напряжены. Он в шоке. Он не может владеть своими эмоциями. Наклонилась ниже, оседлав его бедра… Ощутив мощную эрекцию промежностью. Мычит, и я слышу это рычащее «нет», он не хочет вот так, и я не хочу. И никогда бы не хотела с ним вот так. И я вижу его нарастающую ярость, его отчаянную злость, непонимание, боль.
— У нас нет выбора, — едва слышным шепотом на ухо, — нет выбора…




Глава 11

Тоска и голод жадный, дикий,

Тягучий, как необратимость

Как зверь голодный и безликий

Мне душу гложет, одержимость

Ты здесь со мной, в раскатах грома

Ты в рваных струнах плачешь болью

Ты в завываньи ветра, в шторме

Ты здесь, со мной, пока я помню

Ищу тебя в ночном тумане

В слезах дождя и в мрачном небе,

Ищу тебя в самообмане

И нахожу, где бы ты не был…

© Ульяна Соболева

Обернулась, всматриваясь в стены, пока не заметила маленький черный ящичек под потолком. Пододвинула стул, взобралась на него и, стянув с себя остатки платья, завесила им камеру, предварительно помахав глазку пальчиками и послав воздушный поцелуй.
Ни черта ты не увидишь, сука. Это только наше. Мое и его. Только мы с ним можем видеть адскую боль друг друга, а ты можешь сидеть и скрипеть зубами. И слушать. Только слушать. Это все, что ты сможешь получить….
Вернулась к постели, видя, как судорожно сжаты зубы Хана на палке, как бешено вздымается его грудь. Как же я сходила с ума без него, как тосковала, как часто видела во сне, что он жив… Но и представить себе не могла, в каком аду он оказался.
Нет, я не ощущала, что он в моей власти. Наоборот. Это я была всецело в его скованных руках. Он словно сдавливал ими все мое естество, дрожащее от предвкушения прикосновений, от алчной жажды втянуть в себя каждый его вздох. Осязать, что он жив. Смотрит на меня, и я не знаю, что там в его глазах, что еще там живет помимо боли, помимо страданий. Его глаза все еще полны глубокой и беспросветной тьмой. Моя тьма, мой хаос, мой хищник. Даже если там притаилась моя смерть, я никогда не отступлюсь от тебя.
Сняла маску и отшвырнула в сторону. Увидела, как дернулся на цепях, как подался вперед, дико всматриваясь, пожирая, сжигая взглядом. И внутри волна триумфа вздымается, как цунами. Он скучал. Я это вижу. Я это чувствую.
Сделала несколько шагов…, а потом не выдержала, бросилась, падая сверху, сдавливая его лицо ладонями, впиваясь обезумевшими губами. Зацеловывая, толкаясь в его губы, щеки, глаза. Тыкаясь слепым котенком, все равно куда, лишь бы касаться, лишь бы ощущать горячую кожу и осознавать, что это не сон. И меня трясет от радости, от счастья, от страсти и от боли.
Быстро дергает головой, но я не убираю палку со рта. Я боюсь. Боюсь, что он нас выдаст. Боюсь, что скажет что-то, и мы умрем. Он умрет. Зажала лицо обеими руками, ловя безумный взгляд. И одними губами, беззвучно.
— Люблю тебя…ради тебя…молчи…прошу, молчи.
Дергается, но уже тише, продолжая смотреть мне в глаза своими, затуманенными хрусталем. Никогда не видела, как плачут смертельно опасные звери, как искажаются их черты, как дрожат все мышцы на лице и крепко сжимаются мокрые ресницы.
И я наклоняюсь к его губам, веду по ним своими, лаская его скулы, шею, плечи, потираясь щеками о его щеки, смешивая свои слезы с его слезами. Я тоже плачу по тебе. Мне больно. Наша боль, она настолько живая, что мне кажется, мы вместе сдавливаем ее трясущимися руками, а она грызет нас обоих до костей.
Руки скользнули вниз, сминая жадными ладонями судорожно вздымающуюся мужскую грудь и слыша, как он шипит сквозь стиснутые зубы, беззвучно шепчу его имя.
Накрыла член рукой и сжала пальцы, не сводя взгляда с его глаз, которые полохнули болезненным бешенством. И у меня тянет низ живота, страсть, смешанная с отчаянием, тоской, страданием. Как же я хочу иначе, хочу по-другому, не здесь. Но у нас может и не быть иного. Только сейчас и вот так.
Замычал, яростно впиваясь зубами в палку, и я не выдержала, содрала ремень на его затылке, отшвырнув палку в сторону, набрасываясь на его рот. С громким стоном, ударяясь языком о его язык, сжимая дрожащей рукой его затылок, жесткие длинные волосы, а другой ладонью веду по мощной эрекции, всхлипывая, сдавливая плоть и давая Хану всосать мой язык с рыком, укусами до крови. И я не знаю, кто из нас грызет друг друга так безжалостно, что наши губы перепачканы слезами и кровью. Отпрянула назад с гортанным рыданием, сдавленным, сдерживаемым огромным усилием воли, впиваясь одной рукой в его волосы, а другой двигая яростней и сильнее на его члене. Обезумевшая, одичалая, сошедшая с ума от голода и жуткой тоски.
Мне необходимо взять все. Сейчас. Немедленно. Отобрать. Оторвать с мясом. Я не знаю, что будет потом. Мне надо его в себе. Глубоко внутри. Так, чтоб сплелся со мной телом и душой. По моей дрожащей спине катится пот, стекает струйками между грудями, и Хан следит за ними взглядом голодного зверя и тут же выгибается, скрепя зубами, когда моя ладонь продолжает ласкать.
Смуглая кожа натягивается на сжатых скулах, напряженная шея выгнута, и на ней пульсируют вены. Я бросаюсь вперед, чтобы целовать их. Алчно, по-сумасшедшему, поднимаясь вверх к его искусанным губам, впиваясь в них снова, чувствуя, как потянул мой язык к себе в рот, как прикусил его, как жадно всосал в себя снова. И ни черта он не раб, ни черта он не повержен. Весь контроль у него, вся мощь в его скованных руках, вся власть в диких глазах. Я всего лишь слабая женщина, жаждущая покориться, жаждущая отдать ему все, что он захочет взять. И нет никакой разницы где, потому что «завтра» может не быть.
— Давай, б***дь! — злобным, похотливым вызовом, скалится.
Все еще сдавливая горячий каменный член, толкающийся мне в ладонь… и от адского желания погрузить его в себя болезненно пульсирует внутри. Как же мне хочется растянуть это мгновение и в то же время с оголтелым бешенством выпить жадными глотками быстро, взахлеб.
А потом он вдруг со звоном обрывает цепь и хватает меня одной рукой за поясницу, и сильным, яростным движением нанизывает на себя. До упора, до самого конца так, что я ударяюсь промежностью о его пах, покрытый жесткой черной порослью. Кажется, что я пробита насквозь и растянута до предела. Отвыкшая за все время… Но ни за что бы не оттолкнула его сейчас. Зашлась бы от боли, но не оттолкнула. Я лишь вижу, как по его локтю из раны на запястье стекает кровь.

Не жалеет. Не дает привыкнуть. Рычит. Оглушительно громко. До боли в ушах, до судороги во всем теле. Оба на грани, доведенные до отчаяния, соединенные в каком-то адском смертельном танце. Сдавил ладонью мою шею и дернул меня к себе, близко, так близко, что наши лбы соприкасаются, и я слышу тихое и хриплое:
— Зачем?
— Искала и нашла! За тобой пришла… Заберу… слышишь?
— Дурааааа! Какая же ты дураааа!
— Заберу, — выдыхая ему в рот, не сдерживая слез и видя, как они выступают и у него на глазах.
Сжалась изнутри несколько раз, чувствуя, как вонзился мощными толчками член до самого основания, и я сорвалась, слетела в пропасть неожиданно и до горечи остро, сжимая его в судорогах оргазма. И он ревет в унисон моим спазмам. Не могу дышать, хватая ртом воздух, заглатывая его запах пота, запах нашего секса и обреченности.
Хан двигается сильнее, а я падаю к нему на грудь, целуя шрамы, раны, не зная, кричу ли я или плачу. Мое тело выгибает в судорогах с беззвучным протяжным криком, закатывая глаза, я бьюсь в затяжном ослепительном экстазе. Оргазм вперемешку со страданием, с самой безжалостной болью. Сжимаюсь вокруг его члена, зная, что он смотрит, что он глотает каждый мой вздох.
Хан удерживает меня одной рукой за волосы и снова тянет к себе, не переставая ожесточенно вдалбливаться сильными толчками.
Меня сводит с ума его голодная злость. Эта страсть посреди ада и смерти. Где-то там, где для любви нет места. В этих стенах она не живет. Но я чувствовала нашу. Она металась между мокрыми телами, извивалась и вибрировала, растекалась огненной лавой, обжигая нам вены.
И я задыхаюсь от собственных стонов, изнемогая, закрывая глаза, запрокинув голову, чувствуя, как Тамерлан сильно сжимает мои волосы на затылке, не прекращая яростно двигаться, не останавливаясь ни на секунду. И теперь уже я сжираю каждый миг, заставив себя распахнуть тяжелые веки. Мне надо это видеть, надо, так остро надо, что я трясусь от жадности.
Какой же он адски красивый, когда его лицо искажает гримаса наслаждения. Видеть, как дернулся, как запрокинул голову назад, как напряглись мышцы на его шее и груди. Рот приоткрыт в мучительном вопле удовольствия, и я сжимаю
Хана руками и ногами, ощущая, как пульсирует внутри его плоть, как из нее выливается семя. Наклонил меня к себе и с выдохом впился в мой рот, отдавая мне свои стоны, свои последние судороги. И меня трясет от понимания, насколько сильно я люблю его, насколько готова ради него на что угодно… даже на самую ужасную и лютую смерть.
— Ударь меня, — очень тихо, едва шевеля губами.
Трясет головой, сдавливая мое лицо пятерней, поглаживая скулу большим пальцем.
— Надо…ударь…
Стиснул зубы и прижался лбом к моему лбу. Слышу тихий рык адской злобы и отчаяния. А потом набросился снова на мой рот. От неожиданности вздрогнула, чувствуя, как жадно он пьет мое дыхание, так жадно, что мне нечем дышать. Не могу вздохнуть. И лишь спустя несколько мгновений начинаю понимать, что его мощная ладонь давит мое горло.
— Эй, ты, Албаста. Забери свою пользованую суку, иначе я ей хребет сломаю.
Смотрю в его глаза, они полны черной тоски, они сочатся мучительной, мрачной нежностью. У меня все расплывается, и я начинаю падать куда-то в темноту. Лицо Хана искажается, покрывается рябью.
И последнее, что я слышу, это его шепот у моего уха.
— Прости…





Глава 12

Я хотела бы стать рассветом,

Чтобы тронуть твой след лучами

Я хотела бы стать закатом,

Растворяясь в тебе ночами

Я хотела бы стать твоей тенью,

Чтоб ни разу с тобой не расстаться

Я хотела бы быть твоим ветром,

Чтоб дыханьем к тебе прикасаться

Я хотела бы стать пожаром,

Поджигая кровь твою в венах

Я бы стала любви океаном,

Заставляя забыть о проблемах

Я хотела бы стать дождями

По тебе безумно скучая

По стеклу заскользить слезами

Километры к тебе сокращая

Я хотела бы жить твоим взглядом

Видеть в нем лишь себя одну

Я хотела бы просто быть рядом

Я хотела бы…но… не могу…

© Ульяна Соболева.

Меня приводят в чувство шлепки по щекам и резкий запах нашатыря.
— Очнулась.
— Все. Свободен.
У меня шумит в голове, звенит в ушах. Саднит шею, и я невольно трогаю ее пальцами. Сквозь утихающую рябь проступает лицо Албасты. Отчетливо, ярко. Особенно ее красные губы. Она внимательно меня рассматривает, склоняя голову то к одному, то к другому плечу. И мне это не нравится, меня это выводит из равновесия. Ее взгляд, в котором полыхают искры злорадного любопытства.
— Твой…, — сорвался голос, — твой ублюдошный раб чуть не убил меня.
Албаста усмехнулась уголком рта, потом наклонилась и что-то подцепила пальцами, медленно поднимая указательным и большим, и по мере того, как я разобрала, что именно у нее в руках, вся кровь отхлынула от лица куда-то вниз, заставляя ноги онеметь, а сердце застыть от панического испуга. У нее в руках мой парик. И я невольно трогаю свои волосы. Они вытрепались из-под сеточки и струятся по моей спине всклокоченными космами. Дышать становится невыносимо тяжело. А Албаста улыбается. Она полна триумфа. Она счастлива. Ее глаза сияют.
— Твой ублюдошный муж, ты хотела сказать. Никудышная из тебя актриса… как, впрочем, никудышная жена и мать.
Я дернулась, но тут же ощутила, что мою ногу обвивает тяжелый браслет. Я прикована к стене, и эта комната и не комната вовсе, а темница. Как же быстро меня разоблачили, как же быстро все вышло из-под контроля. Но как? Почемуууу?
Албаста пренебрежительно швырнула мой парик в сторону.
— Я узнала тебя давно.
Обернулась ко мне с мерзким оскалом.
— Думаешь, что смогла меня провести? Думаешь, что я не запомнила твою смазливую физиономию? Считала меня идиоткой?
Прошипела мне в лицо и сдавила своими ледяными пальцами мой подбородок. Я хотела отшвырнуть ее руку, но она пнула меня в грудь с такой силой, что я отлетела к изголовью кровати.
— Я сделала тебе бесценный подарок, Русская. Ты получила член своего мужа за просто так. Ну как? Насладилась? Хорош? Скучала по нему?
Тяжело дыша, я смотрела на женщину. Нет, я не знала, что мне теперь делать. Не знала, что теперь с моими людьми, не знала, что знает она и кто меня выдал.
— У меня для тебя большой сюрприз.
Она вытянула руку с пультом от телевизора, и экран замерцал, показывая комнату, освещенную яркими прожекторами, и трех мужчин, подвешенных вниз головой. Их тела в страшном состоянии. Точнее, не тела, то, что было раньше телами… Камера намеренно выхватывала самые жуткие подробности издевательств, и я уже знала кто это — это мои люди. Те, кто следили за домом Албасты.
— Они умирали мучительно долго. Их преданность тебе меня восхитила, но Бонифаций умеет делать свое дело. Да, Бонечка?
Я обернулась и вздрогнула — у двери стоял огромный, накачанный, волосатый мужик. Скорее напоминающий дикую гориллу. В одной из его рук окровавленный топор, на котором еще не высохла кровь и капала прямо на пол.
— Боня принес свое орудие, чтобы показать его тебе.
Албаста прошлась по темнице, и шлейф ее красного платья прополз следом, как жирная змея.
— Сколько их было в засаде? Двадцать или тридцать? Мне уже всего не упомнить. Но для тебя все в подробностях, моя дорогая. Это происходит прямо сейчас… Ведь Бонечка получил нужные сведения, да, мой сладкий? Смотри, как умирают твои люди… Из-за тебя и твоей самоуверенности.
Нет, я не могла на это смотреть. Не могла видеть, как расстреливают моих людей, как они падают, окровавленные, на землю. Кто нас предал? Кто открыл все карты? Она не могла меня узнать. Не могла. Все шло по плану, и после второго тура этот проклятый дом взяли бы штурмом. А теперь…теперь все мои люди мертвы. Их перебили… Заманили в ловушку и просто казнили.
— Кто? — тихо спросила я. — Кто тебе сказал?
— Я же говорю, что узнала тебя.
— Ты лжешь!
— Не заговаривайся, шлюшка! — она ударила меня по щеке. — Не смей мне перечить. Твоя жизнь теперь целиком и полностью принадлежит мне. Ты даже не представляешь, какой на самом деле бесценный подарок мне преподнесла. Как же весело я теперь проведу время. Ничто не будет как прежде для тебя. Если ты думала, что у твоей семьи неприятности, то ты сильно ошибалась — ваши неприятности только начались. Хочешь, я расскажу тебе, что вас всех ждет? Подробно и красиво распишу, что я для вас придумала?
— У тебя ничего не выйдет. Если я не вернусь обратно, за мной пришлют еще людей!
— Кто пришлет? М? Ты надеешься на старого Скорпиона? Так вот знай, его власть окончена, а сам он скоро сдохнет в богадельне. Ооо, я буду смаковать его последние дни в загаженных подгузниках с текущей слюной. Вонючий, грязный, окруженный тараканами и пьяными санитарками.
— Что ты несешь?!!
— Что слышишь! Теперь в твоем доме другая хозяйка. Не стоит ругаться с родственниками, милая. Нет более злейшего врага, чем опальные тетки, дядьки или сестры. Они всегда будут мечтать оторвать самый жирный кусок мяса с твоего пирога даже ценой твоей жизни.
Цэцэг! Мозг пронизало догадкой, и все тело свело судорогой ужаса. Там дети!
Я бросилась к ней, но цепь удержала, и от рывка я упала на пол, ударилась лицом, ощутила, как разбила губу.

— Цэцэг — Дугур-Намаева! Она никогда не пойдет против своей семьи! Ты блефуешь!
— Против — нет. Что ты! Она пойдет за свою семью. Ведь я пообещала ей ВСЕ, что принадлежит вам. Все, что вы у нее отняли, все, чего лишили. Царицей всей империи теперь станет Цэцэг.
Каждое ее слово, как удар в лицо, как плевки мне в глаза, как укор за то, что я сделала все не так. Они подкашивали меня. Она словно била меня железной палкой и ломала мне кости. Одну за одной. Я боялась задать самый страшный вопрос, боялась спросить о детях.
— Что такое? Норову поубавилось? Становится страшно? Мне нравится, как меняется выражение твоего лица. Нравится, как ты начинаешь дрожать. Заплачь. Я мечтала увидеть твои слезы.
— Дети! — выдохнула я. — Где мои дети?!
— Какая разница, где они, если ты их бросила и побежала за своим двадцатиметровым членом, начхав на все и на всех. Сидела бы себе дома и вязала носки. Нет, ты пришла играть во взрослые игры. Тыыыы, мелкая ничтожная подстилка! Ты решила воевать со мной! Слишком глупа, чтоб победить саму Албасту!
— Где они? Просто скажи гдееее?
— Не знаю. И мне откровенно насрать. Пусть хоть сдохнут.
— Он…он уничтожит тебя за нас, он тебя сотрет с лица земли за меня и за своих детей! — крикнула ей в лицо, содрогаясь от отчаяния.
— Каких детей? Он даже не знал о сыне, и его ли это сын? А дочь? На хрен ему нужна эта безногая никчема?! Или ты думаешь, он вступится за тебя, тупое мясо? Идем… идем я покажу тебе, насколько ты ошибаешься! Боня! Вынеси ее отсюда!
Верзила схватил меня за волосы и с легкостью содрал с кровати, едва лишь Албаста расстегнула браслет на моей лодыжке.
Огромная лапища потащила меня к выходу из темницы. Я закоченела от ужаса и от ощущения собственной никчемности, от ощущения какой-то необратимой беды, как будто мой мир разваливается по кускам, и эти куски бьют меня по голове, ранят до крови. У меня руки и ноги повисли плетьми. Я задыхалась, поверженная, побежденная, сломанная, дрожащая от паники и непонимания, что именно сейчас происходит. Как же все это исправить… что я наделала?
Не чувствовала боли, не чувствовала, как ударяюсь о стены и перила. Одна надежда — надежда, что Хан что-то сможет сделать, что вместе сможем. Он сильный, он что-то придумает…
Бонифаций протянул меня по полу волоком и швырнул под прутья клетки. Я увидела босые ноги своего мужа, схватилась за решетку, поднимая к нему испуганное лицо и… наткнулась на маску, искаженную презрением. Ни следа от былых эмоций, ни одного намека.
— Тамерлааан! — выдохнула, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза.
— Кто это? — грубо спросил он.
— Твоя жена. Как ты там ее называешь? Ангаахай? Ты вчера с упоением ее трахал, забыл?
Албаста провела кнутом по прутьям клетки, издавая противную музыку.
— Если я буду помнить каждую дырку, которую драл… У меня нет жены. Есть шлюха Ангаахай, шалава, тварь и предательница! Она была женой Хана, и они вместе сдохли… а я Тигр. Преданный воин Албасты! Ее верный пес!
Чтооо? Я отшатнулась, с неверием глядя на его холодное, словно каменное лицо. Он не может этого говорить. Я ослышалась. Он…не может. Только не он.
— Тамерлааан… это же я… яяяяя… твоя Ангаахай.
Вцепилась пальцами в решетку, дергая ее. Но он отвернулся и пошел в сторону своего лежака, тяжело рухнул на спину.
— Зачем ты привела ко мне эту падаль? Уведи ее!
— Тамерлаааан! — закричала, срываясь на рыдание, — …. Не лги, зачем ты лжешь нам обоим. Это яяя. Я хотела спасти тебя. Ради…ради нашего сына.
С ревом бросился ко мне и сцапал через прутья решетки, чтобы силой отшвырнуть назад.
— Заткнись! У меня нет никакого сына! И жены тоже нет! Уведите ее! Меня бесит этот визг! Рот шалав разве не предназначен, чтобы сосать?!
Албаста расхохоталась, а я начала пятиться назад, мне казалось, что я сейчас сойду с ума. Что все это происходит в каком-то жутком кошмаре. Многое можно вынести, многое можно понять… но не это. Это слишком больно.



Глава 13

Я просила у Черта и Бога

Я в Аду и в Раю плутала

И вилась лабиринтом дорога

Уходила в обрыв, исчезала

От бессилия ломались крылья

Разбивались надежды, мечты,

Но я верила очень сильно

Где-то есть в этом мире ТЫ

"Я люблю" так ничтожно мало

Ведь слова ничего не значат

Я тебя бесконечно искала

И нашла… не могло быть иначе

© Ульяна Соболева

Я проиграла. Жестоко, безнадежно проиграла. А ведь уже сейчас мы должны были вылететь домой. А еще через несколько часов я бы знакомила Тамерлана с сыном. Все шло идеально, и у меня бы все получилось. Я продумала каждую мелочь, каждый свой шаг. Каждую секунду побега. И она не должна была меня узнать. Нас предали. Кто-то очень близкий… кто-то настолько близкий, что я даже не смогла бы заподозрить. Потому что я предусмотрела даже то, что кто-то из моих людей может быть схвачен, предусмотрела, что кто-то может нас выдать. И те, кто пошли со мной сюда и охраняли, не знали ни одной детали нашего плана, как и не знали, где остальные будут нас встречать. Три группы. Я задействовала около тридцати человек. Мы должны были менять машины по дороге. Менять охрану. Ни одна из групп не знала, где будет ждать другая. Если попадутся одни, то другие смогут скрыться и ждать нас в другом месте или предупредить Батыра. Но схвачены были все. Все три группы поплатились жизнью. Никто не выжил. И в тот же момент Цэцэг штурмом взяла дом, что тоже сделать не так-то просто.
На какое-то время мне казалось, что все это не соответствует реальности, что я сплю и вижу весь кошмар во сне. Это слишком ужасно, чтобы быть правдой. Ведь мы не живем в средневековье. Людьми не могут торговать, людей не могут убивать и мучать безнаказанно. Но я видела своими глазами, на что способен человек, когда в его руках золото и власть.
Целая тюрьма, подпольный синдикат, машина смерти, которая бесперебойно работает годами и кормит свою жуткую создательницу. На территории ее дома… и об этом никто не знает? Быть такого не может! Над Албастой есть кто-то выше, кто покрывает эту грязь. И это не только ее муж.
И жуткие мысли о детях. Сводящие с ума, заставляющие метаться по комнате, как по клетке. Биться в дверь, стучать, сбивая в кровь костяшки. Я звала ее, эту суку, которая теперь распоряжалась нашими жизнями. Я готова была на что угодно, лишь бы она не тронула Эрдэнэ и маленького Лана. Но никто не приходил. Снаружи слышалась грязная брань, свист, мужской гогот и даже женские стоны. Я в каком-то аду. И из него нет выхода. Я сама замуровала себя здесь.
И мне казалось, я не переживу эту ночь, я не выдержу. Каждая секунда тянется, как столетие. И мне уже ничего не сделать самой… мои люди мертвы, Дарив подарен красногубой твари, а Тамерлан…Тамерлан ненавидит меня так люто, как умеет ненавидеть только он. Нет надежды. Ни грамма. Только отчаяние.
Как мне достучаться до него, как заставить понять, что наши дети в опасности, и что эта тварь влезла в нашу семью… Неужели я его потеряла? Неужели зверь, сидящий внутри, взял верх над разумом. Он не может получать удовольствие от всего этого. Он не может променять нас всех на ринг и какие-то призрачные блага от Албасты. Но память издевательски подбрасывала самые разные картинки из прошлого… подбрасывала всю ту жестокость, на которую был способен Тамерлан Дугур-Намаев. Начиная с нашего знакомства и заканчивая тем, как копал мне могилу.
За мной пришли двое мужчин. Выволокли из комнаты, удерживая под руки, и потащили куда-то по темному коридору. Я не сопротивлялась. Жизнь с Ханом многому меня научила. Нет смысла трепыхаться, если все равно не освободиться и не победить своих врагов, нужно сохранять силы. И физические, и моральные. Я знала, куда меня ведут… Албаста заходила ко мне в гости в сопровождении гримерши и костюмерши. Они подбирали для меня костюм. Она сумасшедшая, неадекватная сука. Ей явно доставляло удовольствие снимать мерки, показывать, какую прическу мне сделать и каким цветом подкрасить соски и даже нижние губы.
— Я приготовила для тебя прекрасное предназначение. Целиком и полностью подходящее для такой мелкой шлюшки, как ты. Тигр увидит, кем ты являешься на самом деле. Увидит, что его выбор правильный, и ни одна дырка не стоит его жизни… и того золота, которое мы с ним заработаем вместе.
Я молчала. Мне было нечего ей сказать. Да и недостойна она моих ответов. Не хочу ее радовать своим страхом и отчаянием. Она и так насладилась всласть моей болью и продолжит наслаждаться неизвестное количество времени.
— Что рот закрыла? Ночью орала, как бешеная. А теперь заткнулась или придумываешь что-то? Знай, что б ты там не прокручивала в твоей голове — я это давно сожрала и высрала. Тебе меня не обмануть. Ты у меня в руках. Сожму покрепче и раздавлю.
Ей прекрасно подходил ее лексикон. Все эти грязные мужицкие словечки, так и сыпавшиеся со рта. И она прекрасно охарактеризовала свои мысли и поступки, назвав их дефекацией.
— Сегодня выставлю тебя, как трофей. Как дорогой приз победителю. Они подерутся за то, чтобы иметь право тебя трахнуть.
Внутри все похолодело. Я вскинула на нее взгляд и стиснула челюсти.
— Что такое? Тебе интересно? Ммм, представь себе, как тебя отымеют сразу десять моих воинов… ведь они будут сражаться за тебя группами. Какая группа выиграет — та и в*ебет. Такую сочную и красивую белую сучку они могли видеть только во сне… а если им еще и скажут, что ты жена Хана, твой рейтинг возрастет втрое. Заодно убедишься, насколько ты ему безразлична.
— Тыыыы! — вырвалось у меня, и я бросилась к ней, но Боня сбил меня с ног одним верным ударом, и я упала на колени. — Тыыы! Зачем тебе это все? Ты чокнутая? Чего тебе в жизни не хватает? Ты настолько убогая и жалкая, что это единственное, доставляющее тебе удовольствие?
Албаста подошла ко мне и подняла мою голову за подбородок.
— Малышка Ангаахай, птичка… или как там тебя называл твой муж? Ты даже не представляешь, какое удовольствие мне доставляет, что убогая и жалкая сейчас ты. Как я наслаждаюсь твоим падением. Какой бесценный подарок ты мне сделала. И это лишь начало. Все самое интересное еще впереди.

Потом разогнулась и посмотрела на костюмершу.
— Оденем ее в костюм ангела. Сшей ей белое просвечивающее платье, крылья и нимб. Мы посадим ее в клетку и подвесим эту клетку к потолку. Пусть смотрят на нее и роняют слюни. Чтоб к вечеру костюм был готов.
Развернулась и пошла к выходу, а я не знаю, как это произошло, но я выхватила у стоящего рядом Бони кинжал из-за голенища ботинка и поднесла к своему горлу.
— Где мои дети? Если не скажешь, что с ними, я перережу себе глотку, и твой ценный приз сдохнет. Ни одного козыря не останется!
Она медленно повернулась ко мне, и ее лицо вытянулось от неожиданности, а потом на нем появилась ее привычная мерзкая довольная улыбочка. Не глядя на меня, прошипела Бонифацию:
— Десять плетей за то, что не следишь за своим оружием.
Потом перевела взгляд на меня.
— Ни хрена ты не порежешь. Боня сломает тебе руки еще раньше, чем ты успеешь дернуться. Но я, так и быть, скажу. Они скоро будет здесь. Оба. Еще один бесценный подарок. Так что ты можешь резать себе глотку — никакой особой ценности в тебе нет.
И направилась дальше к двери, а я выронила кинжал, и он со звоном покатился по полу.

— А сегодня у нас необычная награда и необычные состязания. Впервые за всю историю наших грандиозных сражений мы полностью воссоздадим средневековый бой с захватом пленницы. Вот она. Ангел во плоти. Нежная, золотоволосая, белокожая. Сошла к вам с самих небес. Чистая, благородных кровей. Таких у вас никогда не было.
С ужасом посмотрела на две группы мужчин, наряженных в короткие набедренные повязки и своеобразные латы на плечах и коленях. Одни одеты в золото, другие в серебро. Отыскала взглядом Тамерлана — на нем костюм из тигриного меха… подозреваю — из настоящего, и от ужаса, что это могла быть Лала… но почему-то была уверена, что Хан скорее дал бы снять с себя кожу, чем надел ее шкуру. Все это время я даже не представляла, что могло произойти дома с Джаей… откуда у этой бестии Лала и… что она сделает с детьми, когда они попадут в ее лапы.
Что с дедом, как Цэцэг удалось это все провернуть, и кто ей помогал? Грязные твари, воспользовались моментом и ударили в спину.
* * *
Меня вывели к ним на длинной цепи и толкнули на середину арены. Ведущий ткнул в меня длинной указкой, сдирая с головы капюшон и путаясь в моих волосах. Обошел меня со всех сторон и содрал с меня плащ. Я осталась в коротком просвечивающем белом платье.
— Улю-лю. Вот это добыча.
— Какие сочные сиськи.
Пошлые замечания, причмокивания губ, мерзкие жесты чреслами. Меня затошнило. Я не хочу дожить до этого момента… не хочу, чтоб меня на его глазах.
— Красивые волосы, пышная грудь, длинные ноги. Почти невинна. Все это достанется одной из групп… вы сможете растерзать ее прямо здесь. Все вместе. Залить ее кровью арену, устроить для нас самое грязное и развратное шоу за всю историю существования боев… Команда победитель получит так же золото на свой счет и десять очков. Одно очко — это месяц пребывания в тюрьме. Ваш срок сократится на целых десять месяцев…. Так что кто-то, возможно, уже завтра выйдет на свободу. Таких призов вы еще не получали.
Посмотрела в лицо Хана, а он на меня. Глаза налиты кровью, и я не могу прочесть в его взгляде ничего кроме жгучей и лютой ненависти. И я не знаю, кого он ненавидит — меня или ту, по чьей воле мы здесь оба оказались. Только какая разница, если теперь ничего не изменить.
— У нас так же появился новый воин… И сегодня он сразится в команде Кебтеулов против Тургаудов. Дааа, теперь у нас больше воинов и больше команд. Встречайте — опасный и жуткий Медведь! Подарен с воли, свежее мясо, свежая кровь и жажда жизни.
На арену вышел Дарив, и я зажмурилась… сука. Мерзкая, проклятая сука. Она специально поставила их в разные команды, чтобы они убивали друг друга. Специально, тварь. Поискала ее в первых рядах и увидела, как та хлопает своими паучьими пальцами с длинными красными когтями. Довольна. Конечно довольна. Ее изощренный мозг придумал адское развлечение, и она упивается своим сценарием.
* * *
Загудел гонг, и воины ринулись друг на друга. Это было по-настоящему страшно. Страшно смотреть и еще страшнее не смотреть. Чтоб не упустить, не проглядеть и с замиранием сердца вздрагивать и стонать каждый раз, когда на теле моего мужа появлялся новый порез, новый кровоподтек.
О себе я не думала. О себе нельзя сейчас… иначе паника сожрет все нервы и самообладание. Что будет потом? Потом, когда кто-то из них победит. Он не позволит ей отдать меня другим? Что он сделает в самом конце?… И если… если со мной все это произойдет, как мы будем жить дальше? Как я смогу жить дальше? Это будет моя смерть, как человека… и если я смогу, я перегрызу себе вены.
Вначале я видела лишь месиво, лишь кидающихся друг на друга воинов и разлетающиеся брызги крови с песком. Арену, как всегда, засыпали толстым слоем, чтобы целиком и полностью воссоздать средневековое побоище или гладиаторские поединки. Я следила за ними обоими — за Ханом и Даривом. Смотрела, как выделяются их шкуры на фоне золота и серебра. Их нарочно одели иначе, чтобы можно было различить в общей мясорубке. Чтобы ОНА могла различить. Это не очередной поединок. Это ее наслаждение, ее персональный оргазм.
Не знаю, в какой момент вдруг все изменилось… но мне начало казаться, что и Дарив, и Хан начали убивать воинов из своей команды. Я вцепилась пальцами в прутья решетки своей птичьей клетки. Они с ума сошли… это же не по сценарию. Их накажут. Сумасшедшие!
— Что делается? Что случилось? Неужели мы видим этот внутренний бунт среди псов? Вы ведь тоже это видите?
Да, я тоже это видела. Вместо того чтобы рубить противников, Дарив и Хан рубили всех остальных. Небольшие мечи в их руках орудовали, как жуткие топоры, кромсая всех и каждого на куски. От неожиданности воины падали, истекая кровью, сжимая трясущимися руками жуткие раны. Жуткий ор сумасшествия раздирал зрителей. Они орали и зудели. Их наслаждение было несоизмеримым.

— Надо остановить бой?
Толпа отрицательно взвыла. Как же это жутко — смотреть на них и понимать, что все эти люди спонсируют смерть, любуются болью и смакуют страдания. Делают ставки на жизнь. На табло счет обеих команд начал сравниваться. Это означало, что умирают одинаково с обеих сторон.
— Но нет… мы будем смотреть, чем закончится это кровавое месиво. Ведь правила таковы, что в ход боя вмешиваться нельзя. Кто в итоге останется и получит свою добычу? Тигр и Гризли хотят разделить ее на двоих? Плохие и жадные мальчишки.
Дааа, вот что они творили. Они убивали каждого, кто мог ко мне прикоснуться. Молчаливый сговор против всех остальных. Я выпрямилась и с триумфом посмотрела на Албасту, которая вскочила со своего места и сжала руки в кулаки. Она тоже все поняла. Что, тварь? Все пошло не по плану? Думала, он меня отдаст? Скорее убьет меня сам, чем поделится с кем-то. Идиотка. Ты даже не изучила своего врага! Лучше бы ты придумала другую награду, и твои солдаты остались бы целы. Но ты возомнила себя Богом… что скажешь, когда попытка управлять Дьяволом не удалась?
Они остались вдвоем. Окровавленные, в изодранных шкурах, стоят и смотрят в толпу. Спина к спине.
— А вот и победители! Оба! Ну что? Заберете приз? Условия вы помните — жертву растерзать придется на ринге при нас. Все ждут этого душераздирающего зрелища. Пируйте и нас позабавьте. Ведь сегодня вам сойдет с рук смерть стольких псов Албасты…
Мои пальцы настолько сильно вцепились в прутья клетки, что казалось, я их сломаю. И что теперь? Она ведь не позволит этому вот так закончиться. Не простит. Ответный удар обязательно последует.
Дарив опустил меч и положил на песок.
— Я отказываюсь от своей добычи в пользу Тигра.
И она не выдержала. Не смогла стерпеть. Быстрым, нервным шагом прошла к ведущему и отобрала у него микрофон.
— Никто не может отказаться от поставленного сценария. Значит, вам придется убить друг друга за право ее трахать или НЕ трахать. Или просто за право жить. Бой не окончен. Давайте. Сражайтесь!
Подлюка… змея! Придумала! Это была б не она, если бы не изобрела что-то омерзительное и грязное.
— Приступаем… Или маленького ангела ждет жуткая смерть.
Она показала на меня пальцем.
— Всего лишь опустить рычажок, и птичка упадет в чан с кипящим маслом. Если, конечно, она не умеет летать. Бейте в гонг. Бой начался! Считаю до десяти, и она умрет!
— Девять…Восемь…
Тяжело дыша, смотрю на обоих мужчин. Они сжимают мечи сильно. Так сильно, что побелели костяшки пальцев, и я словно слышу треск их костей. В голове пульсирует лишь одна мысль — кто-то сейчас должен умереть, и я знаю, кого бы выбрала из них… Это ужасно на самом деле — выбирать между людьми, которые дороги. Но нет никого дороже моего мужа. Я всегда буду выбирать только его.
Дарив сделал шаг вперед и свободной рукой сильно сжал локоть Хана, тот сделал то же самое. Так жмут руки друзья и братья. Они наклонились друг к другу, соприкасаясь лбами, не отрывая взгляда. Дарив вдруг резко схватил Хана за запястье с мечом и изо всех сил насадился на лезвие грудью. Это было мгновение. Настолько быстрое, настолько неожиданно болезненное… но мне казалось, я запомнила каждое движение настолько отчетливо, будто видела все это в замедленном кадре. Как двигается сверкающее лезвие и сантиметр за сантиметром погружается в плоть Дарива. И оглушительный рев Хана, от которого задрожали стены:
— Нееееееееет!
Дарив, поддерживаемый Тамерланом, медленно опустился на колени, не отводя взгляда от моего мужа, потом поднял взгляд на меня. Ободряюще улыбнулся окровавленными губами и прижался лицом к руке Хана в преданном поцелуе, признавая в нем своего господина, а потом упал навзничь на спину. Тамерлан встал на колени, склонился над ним и опустил мертвому Дариву веки.
Зал молчал. Ни звука. Ни криков, ни рукоплесканий. Тишина. И я слышу, как скрежещут зубы Албасты. Она сломала веер и отшвырнула в сторону. Ведущий откашлялся.
— Проигравший сам выбрал смерть. И это было его право. Бои не исключают такого поворота событий, и он является всецело законным. А у нас победитель, и это снова ТИГР! Любимец толпы, самый сильный и страшный хищник. Посмотрите в его глаза и увидите там свою смерть.
Жалкая попытка успокоить людей. Она с треском провалилась. Недовольные вопли, и в сетку полетели пластиковые бутылки и жестяные банки. Это протест.
— Нас обманули! Где бой?! Что за херня?!
— Да! Какого черта они не дрались?!
— Мы не на похороны пришли!
— Что за хреновая мелодрама?! Где мясо и кишки?
И вдруг из зала раздался чей-то мерзкий крик:
— Пусть трахает блондинку при нас.
— Да! Мы за это заплатили!
— Пусть развлечет и нас. Давай, Тигр, порви эту кошечку! Пусть помяукает!
— Дааа! Пусть вставит ей!
— Пусть отдерет сучку!
— Неет, Тигр, отдери меня!
— И меняяя!
И снова дикий холод по всему телу, так, что сводит судорогой даже кости. Это не конец. Как всегда, не конец.
— Отдерет. Как было написано в программе боя. Да, Тигр? Ненавистную тварь или как там ты ее называл? Накажи ее при нас и загладь свою вину за самоуправство!
Заскрипела цепь, на которой висела клетка, меня начали спускать вниз. Стало безумно страшно. Я не знала, как он поступит… Ни одной мысли, ни одного предположения. Только ужас и в то же время чудовищная радость, что он жив, радость вперемешку со скорбью по Дариву.
— Трахни ее! — голос Албасты, перекрыл все остальные. — Сейчас! Или ее трахнут другие! При тебе! Ты же говорил, что плевал на нее… а сам уничтожил каждого, кто мог к ней притронуться!
Клетка открылась снизу, и я выпала на холодный пол, возле тела Дарива, тут же дернулась назад, широко раскрыв глаза, и, чувствуя, как сердце готово вырваться наружу от понимания, что он мертв. Он погиб из-за меня… Я привела его сюда на смерть. Все это из-за меня. Мы теперь все здесь умрем. Эта тварь не успокоится, пока не уничтожит нас.

— Нееет! — заорала и бросилась к двери, поскользнулась на крови и упала на чье-то тело. Закричала, сходя с ума, уже не понимая кто я и где я. Моя психика перестала выдерживать это сумасшествие. Я схватила меч Дарива трясущимися руками.
— Нет…не позволю…нет! Не при них!
Хан схватил меч за лезвие и выдернул из моих рук, отшвырнул в сторону и рванул меня к себе. Наши взгляды встретились, и мне показалось, я умираю. Нет ничего страшнее и любимей его сумасшедших глаз… Пусть сам меня убьет, и все это закончится, прекратится.
— Убей меня! Ты! Убей, и все закончится!
Схватил меня за руки и прижал к своей груди, пачкая мои запястья чужой и своей кровью.
— Здесь…поняла? Только ты…здесь! Сдохну… а ты там останеееееешься, — выдохом с хриплым ревом. — Мы выберемся! Любой ценой! Поняла? Любой!
И в его глазах столько боли, столько отчаяния… и я понимаю, что не я сейчас растоптана и раздавлена, а он…он чувствует себя грязью. Его тело подрагивает и губы сжаты. Он тяжело дышит и смотрит на меня, продолжая сжимать мои руки.
Медленно вернулся шум, голоса и громкие аплодисменты. Это сука Албаста хлопала в микрофон.
— Сопливо и тошнотворно. Меня сейчас вывернет от этого сиропа. Давай, раздевай ее и ставь раком!
— Эй! Трахни ее!
— Дааа! Так не честно! Мы заплатили за насилие!
— Пусть сосет!
Задвинул меня к себе за спину, заграждая от толпы, наклонил голову вперед, выставляя окровавленный меч, не давая охране приблизиться.
— Люди недовольны, Тигр. Ты испортил бой. Теперь ты должен угодить гостям. Они кормят и поят тебя.
— Да! Испортил!
— Он испортил!
— За сорванный бой воина наказывают смертью.
Я зашаталась и чуть не упала на колени, но он удержал меня, сплетая свои пальцы с моими.
— Смерть… это скучно и необратимо. Что возьмешь с дохлого пса? Люди жаждали крови — они ее получат. Не хочешь трахать — с нее спустят шкуру плетью.
Пальцы Тамерлана сильнее сдавили мою руку.
— Меня наказывай! Ее не тронь!
— Ну так не интересно. Ты не заставил ее покричать для нас, значит заставим мы. Или…это можешь сделать ты сам. Вспори ее нежную белую спинку там, где крылышки.
— Давай! Неси плеть! Я сам!
— Принесите ему плеть!
— Нет! Ты неси!
И я вижу, как он напряжен, как напряглась его спина, как стала каменной. Я вдруг поняла, что он на что-то решился. На что-то страшное. Почувствовала всем телом, и дух захватило от панического ужаса. Бросила взгляд наверх — там охрана с оружием.
— Не надо… просто сделай, что она говорит. Просто сделай, Тамерлан.
— Приготовься бежать, Ангаахай. Начнется хаос, они откроют клетку, и беги! Тебя будут ждать!
Албаста сошла с пьедестала и взяла принесенную ей плеть, покрутила несколько раз и направилась к нам, за клетку.
Она медленно ступает по песку, а я дрожу всем телом, понимая, что, если убьет ее… его застрелят в ту же секунду. И как только Хан поднимает руку с мечом, я одним рывком висну на его плече, и меч летит куда-то в сторону, врезается в сетку, падает на песок. К нам бежит охрана. Они сбивают Хана с ног, и он падает лицом вниз, дергаясь и вырываясь.
— Дура! Идиотка! Тыыыыы! Дураааа! Бл****дь! Какая же ты дураааа!
— Никуда…без тебя, — выдыхая одними губами, — никуда. В богатстве и бедности…в болезни и в здравии…
— Какая романтика.
Снова хлопает.
— Голубки. Как же мило.
Его бьют, а я смотрю остекленевшим взглядом на меч.
— Привяжите ублюдка, сечь, пока кожа не слезет! А ты, — повернулась ко мне, — сделала правильный выбор и пока что не умрешь. Еще сколько боев ты поможешь ему выиграть для меня. Не счесть.





Глава 14

Мой отец никогда не говорил, что любит меня. Однако по его поступкам я всегда понимал, что он любит меня больше всего на свете.
(с) Зинедин Зидан
— Почему мы опять едем на поезде?
Эрдэнэ выглянула в окно купейного вагона, отодвигая шторку. Маленький Тами (так любила называть его Эрдэнэ) спал на ее полке, прикрытый пледом. Он наплакался за день и только ближе к полуночи вырубился от слез и усталости.
— Потому что нам надо скрываться.
Зимбага откусила яблоко и устало прислонилась к стене. Было видно, что вопросы девочки ей надоели. Она вообще очень сильно изменилась. Как будто стала совершенно другим человеком. Может, это от волнений и от усталости. Они уже столько дней в пути.
— А дедушка? Ты говорила, что его можно будет забрать!
— Заберем. Позже. Ложись спать, Эрдэнэ. У нас впереди еще две пересадки.
— Есть прямой поезд. Я смотрела.
Зимбага отложила яблоко.
— Есть. Все есть. Только если Цэцэг найдет тебя и Тами, вы оба отправитесь к тетке, и это в лучшем случае… а в худшем…
Положила огрызок на столик и поправила плотно завязанный на голове платок.
— Они убьют нас… да, ты уже говорила.
— Именно!
Зимбага улеглась на свою полку и отвернулась. Показывая Эрдэнэ, что разговор окончен. Ее не надо было просить молчать, она и так умела. Научилась за все эти годы, но ей было страшно. За себя и за Тами. Особенно за Тами, который все время плакал и скучал по маме.
Эрдэнэ понимала, что у них закончились деньги, что нет нормальной еды, к которой она привыкла, и слава Богу, благодаря Вере, девочка может ходить. Многочисленные тренировки, занятия онлайн и с лучшими тренерами сделали свое дело. Мало кто мог бы сказать, что эта одиннадцатилетняя малышка на протезах вместо ног.
Ей не спалось, она подсунула Тами бутылочку и обняла его пухлое тельце, прижимая к себе. Они приедут в Монголию, найдут Веру, и весь этот кошмар закончится. Зимбага сказала, что знает, где спряталась Ангаахай. Если б не она… то неизвестно что могло ждать детей Тамерлана Дугур-Намаева.
Это случилось ночью. Переворот в их доме. Его взяли штурмом, охрану деда перестреляли, а самого Батыра увезли куда-то в крытой машине.
Услышав выстрелы, Эрдэнэ пробралась в комнату Тами и, схватив его на руки, спряталась вместе с ним в вольере у Джаи. Какое-то время они чувствовали себя там в безопасности. Кошка охраняла их и никого не подпускала к клетке.
Их нашли только потому, что Тами громко расплакался от голода и испачканных подгузников. Но достать не могли. Тигрица злобно рычала и бросалась на прутья. Ее невозможно было отвлечь даже мясом. Потом Джаю усыпили и детей закрыли в пристройке. За ними присматривала Зимбага… С ней они и сбежали ночью через лабиринт и лесопосадку к дороге, где их ждал какой-то старый автомобиль с прицепом, везущий ворох сена куда-то в сторону близлежащего села.
Эрдэнэ не хотела никуда ехать.
— Вера вернется! Обязательно вернется и где она нас найдет?
— Мы сами ее найдем. — деловито говорила женщина и собирала дорожную сумку. Она привезла какие-то вещи, явно поношенные, с рынка. Потом щелкнула ножницами и направилась к девочке.
— Волосы надо обрезать. Пусть тебя принимают за мальчика.
— Папа любит мои волосы, и Вера любит.
— Если нас поймают и тебя убьют, то любить будет нечего. А волосы отрастут.
— Нет! Я не дам трогать мои волосы! И не дам делать из себя мальчика. Ясно? Почему мы уезжаем? Цэцэг сказала, что деда забрали в госпиталь!
— Ты ей веришь? Думаешь, она оставила его в живых после того, как убила всех его людей?
Эрдэнэ не знала, что думать. Ей было очень страшно за себя и за брата. Она привыкла, что отец доверяет Зимбаге.
— Ты должна теперь откликаться на имя Хатан.
— Собачье имя!
— Какая разница? Так указано в документах. А он — Ярмас.
— В каких документах?
— В наших новых документах.
Она потрясла у Эрдэнэ перед носом своим паспортом и сунула его в сумку.
— И к кому мы поедем?
— К моим родственникам. Они помогут найти Ангаахай. Давай голову наклони.
— Я сказала НЕТ. Мои волосы ты не тронешь!
— Как знаешь. По волосам тебя можно узнать.
— У многих девочек черные волосы. Тебя не смущает, что у меня узкие глаза и протезы вместо ног? Тебя смущают мои волосы?
— Не хочешь и не надо. Давай заплету в косы. И нет времени. Поехали!
Когда они выехали из страны и сменили несколько автобусов и поездов, внутри начало саднить и болеть от ощущения безысходности и какого-то тоскливого ужаса. Лучше бы они никуда не ехали. Вера бы нашла их там… можно было оставить ей весточку или еще что-то. А теперь они неизвестно где… в чужом государстве, где так легко потеряться.
На одном из автовокзалов еще до выезда из России девочка увидела из окна зала ожидания знакомые лица охранников деда. Они рыскали среди людей и что-то расспрашивали. Эрдэнэ с радостным воплем подбежала к Зимбаге.
— Там…там Ганджуур! Он сидел с дедушкой… я его помню. Это точно он.
— Возможно, это он… но кто сказал, что этот человек не заодно с твоей теткой? Что он не ищет вас для того, чтобы убить?
— Но…почему? Что мы ей сделали? Мы же ее родственники!
— Послушай меня, Эрдэнэ. Ты взрослая и умная. Я скажу тебе один раз, и, если до тебя не дойдет, можешь уходить сама, куда хочешь. Я и так рискую, пряча вас и пытаясь вывезти. Так вот, твоя тетка Цэцэг отобрала все имущество твоего прадеда и твоего отца! А вы с Тами единственные наследники. Как ты думаешь, зачем вы ей нужны? Чтоб выросли и отобрали у нее все, что она имеет?
Конечно, она права… а Эрдэнэ ничего не остается, как смириться и последовать за Зимбагой. У нее просто больше нет выбора.
Когда девочка начала дремать, у Зимбаги зазвонил сотовый, и она подскочила на лежаке. Посмотрела на Эрдэнэ и тихо, стараясь не шуметь, вышла из купе в тамбур. Девочка открыла глаза и приподнялась, прислушиваясь. Пойти следом она не могла… надевать протезы, потом одеваться — слишком долго.

Подтянулась на руках, перебрасывая тело вперед, поползла по полке к прикрытой двери.
— Мы путаем следы. Через два дня будем в Сухэ-Батор. Да, они со мной. Нас пытались перехватить на границе… Ты приготовила мои деньги? Нет. Я хочу двойную сумму! Я слишком рисковала, когда вывозила эти два отродья из страны!
Эрдэнэ выпрямилась и ощутила, как по всему телу прошла волна дрожи, а глаза расширились и уставились в полумрак. Тонкие пальцы сжались так, что она ощутила, как они прорывают кожу.
— Нет, Албаста! Два миллиона! За каждого! Ты же хотела сделать меня счастливой? Золото, вот что обрадует твою младшую сестренку. И пусть меня ждут на вокзале! Нет! Я немедленно уеду! Я свою миссию выполнила! А ты…ты передай Хану… плюнь ему в лицо! За все те годы, что он считал меня своей вещью, а не человеком… а не женщиной! Передай ему, что я его ненавидела. А свой долг выплатила ему сполна! Это он теперь должен мне!
Стало тяжело дышать. Она всхлипывала и вздрагивала. Не могла остановиться. И внутри как будто много толстых иголок, и все они прокалывают насквозь ее маленькое сердце.
— Они спят. Я поняла. Где? В камере хранения на следующей станции? А где я возьму ключи? Ясно. Я его найду.
Эрдэнэ с трудом переместилась обратно, едва успев укрыться с головой перед тем, как Зимбага зашла в купе. Она наклонилась и присмотрелась к детям. Потом вернулась на свою полку. Какое-то время вертелась, крутилась, пока не заснула. Эрдэнэ открыла глаза и смотрела в темноту, долго, не моргая.
* * *
— Я выйду на станции и куплю нам что-то поесть. А вы сидите здесь и не высовывайтесь. Поняла?
Кивнула, стараясь не смотреть на нее, чтоб не увидела, как блестят ненавистью детские глаза.
— Купи мне конфеты.
— Денег нет на конфеты. Я и так трачу все свои сбережения… а у меня их почти нет. Твой отец не платил слугам…
Эрдэнэ провела ее взглядом, выглянула в окно, провожая дальше. Увидела, как та направилась к торговкам, рассыпавшимся по перрону.
Сползла с полки и кинулась к сумке Зимбаги, открыла змейку, сунула руку поглубже и… замерла. Ладонь наткнулась на целую пачку денег. Эрдэнэ судорожно сглотнула, посмотрела на Тами, который гулил и играл с несколькими яблоками, как с мячиками.
— Няняня…няняня
Одетый в какие-то обноски. Такой крошечный, такой нежный. Сердце Эрдэнэ сжалось от жалости и тут же укололо ужасом. Если его кто-то обидит, она не перенесет. Она теперь в ответе за Тами. И должна сберечь его, спрятать. Куда их везут и кому хотят отдать? Внутренний голос подсказывал, что это не к добру. Что там… их не будет ждать ничего хорошего. А Зимбага… нет, сейчас она не могла думать о ней. Да и думать времени нет. Порылась в сумке еще, в боковом кармане письмо с чем-то плотным внутри. Достала фото женщины с темными волосами и ярко накрашенными красными губами. На обратной стороне подписано.
«Сестрами не рождаются… ими становятся. Я нашла тебя. Помоги мне сделать тебя счастливой».
Стало не по себе… и по спине бегут мелкие мурашки. Женщина на снимке неприятная, с колючим взглядом и резкими чертами лица. Они напоминают чем-то черты лица самой Зимбаги. Но только если присмотреться. Они слишком разные. Зимбага скромная, забитая, с вечно опущенным взглядом, полным смирения (так было раньше), а эта женщина наглая и очень злая. Впрочем, и Зимбага злая и подлая. Она выкрала их и везет, чтобы кому-то продать за два миллиона.
Девочка спрятала фотографию к себе в потайной карман на кофте, выглянула в окно. Никого нет. Только мужчины вышли покурить, и кто-то из женщин покупает у торговок пирожки и напитки.
Эрдэнэ наклонилась к малышу, подхватила на руки, надела на спину рюкзак.
— Мы уходим, Тами… Нам надо бежать.
* * *
— Девочка и маленький мальчик! Это мои дети! Дочка и сын! Как не видели? Люди добрые!
— Успокойтесь, мы уже вызвали полицию. Ваших детей ищут. Сколько лет девочке?
— Десять… Точнее одиннадцать. А малышу год и три. Она инвалид… у нее протезы вместо ног.
— Ну значит найдем. Далеко не убежит.
Эрдэнэ отступила назад вглубь грязного вокзального туалета из кабинки для инвалидов. Потом стала перед зеркалом и решительно обрезала волосы. Очень коротко. Стащила с себя платье и надела штаны, поверх них длинную футболку.
Тами сидел у нее на спине в перевязи, которую она соорудила из шарфа. Главное, выскочить из туалета и пробраться в другой поезд так, чтоб их не заметили… А потом она знает, куда идти дальше. Она Дугур-Намаева и не позволит обидеть ни себя, ни брата, а тем более продать. Зимбага предательница… тварь и змея. Все это время отец доверял гадине, которая, возможно, причастна к его похищению… Но внутри трепыхалось и подпрыгивало сердце. Отец жив…. А если он жив, значит надо его найти. И она найдет. Только для этого нужно найти еще кое-кого… о ком рассказывал дед Батыр.

Это был старый район с обшарпанными домами с заколоченными фанерой окнами, орущими петухами и завывающими собаками. Эрдэнэ прикрыла глаза, вспоминая, как дед чертил ей на бумаге расположение улиц. Это случилось за несколько минут до того, как его увезли. До сих пор, вспоминая тот день и ту ночь, она содрогалась от тоски и отчаяния.
— Найди этот дом с серой крышей… и слонами на стене… найди, внучка, и это отдай.
Протянул ей маленького слона, выпиленного из дерева. Нелепого, страшного, без одного уха и без ноги.
— Что это?
— Грехи…мои. Их у меня много. Найди… они тебя туда повезут. Слышишь? Если повезут найди!
— Куда?
— В Монголию! Цэцэг тебя здесь не оставит! Тами береги!
Когда ворвались люди Цэцэг и пытались его схватить, чтобы усадить в кресло, дед сопротивлялся, отбивался палкой и изрыгал страшные проклятия. Ему вкололи успокоительное на глазах у его старшей дочери, которая смотрела на него сверху вниз и холодно сказала, когда его проносили мимо на носилках:

— Прости, отец. Ты сам учил меня быть сильной… иначе мне было не взять того, что является и так моим, и принадлежит по праву.
— Нет! — хрипло ответил ей Батыр. — Подлости я тебя не учил! И, нет, ты ни на что не имеешь здесь прав! Как только я сдохну, мое завещание отправит тебя на помойку!
— Не сдохнешь, пока его не изменишь! Унесите его!
Именно тогда Эрдэнэ сбежала с Тами и спряталась у Джаи в клетке. Как явно она увидела перед собой лицо деда, и внутри засаднило, заболело. Как он? Куда его увезли? А если над ним издеваются? Надо было тетке Цэцэг кишки выпустить!
— Ты чего здесь шатаешься, мальчик?
Пожилой монгол махнул метлой, заметая улицу у низкого, покосившегося забора. Едва стемнело, людей на улицах не было. Где-то вдалеке с рынка еще слышались голоса зазывал, но в самом переулке стояла гробовая тишина. Как вымерли все.
— Дом ищу с серой черепицей и слонами на стене. Знаете, где такой есть? Я все улицы обо. обошел.
Лицо мужчины удивленно вытянулось. Он погладил всклокоченную бороду.
— Дом Солонго? Зачем он тебе?
— Надо. Я издалека. В гости приехал.
— Какие гости? — усмехнулся беззубым ртом. — Солонго давно нет на этом свете. И не было у нее никого. С тех пор, как с женатым легла, все ее стороной обходили и сейчас этот дом обходят. Говорят, от дьявола самого родила. Иди отсюда, пацан! Нечего шастать по вечерам. Еще что нехорошее случится. Давай-давай. Солонго он ищет. От дома подальше держись… демоны там. Понял?
Чокнутый старик. Какие демоны? Демоны — это сами люди. Такие демоны, каких и в аду не сыскать. Зимбага… Когда найдется отец, когда все вернется на свои места, она будет наказана.
Словно в ответ на ее мысли сзади послышались мужские голоса, и она юркнула за одно из зданий. Спряталась, украдкой поглядывая на ищущих ее людей. То, что это за ней, даже не сомневалась, кожей чувствовала.
— Эй, старик, ты девчонку здесь не видел? Волосы длинные, в косы заплетены, с мальчиком маленьким.
— Не видел. Какие девочки в этом месте. Здесь сам демон властвует… Видит небо, придет его час, наступит конец дьявольскому отродью. Им обоим! Как и матери их, грешнице, конец пришел.
— Ясно. Еще один ненормальный. Ее здесь нет. Пошли. Это район Тархана. Здесь ночью только бессмертные шастают.
— Я только проверил. Она ж не сквозь землю провалилась? Нет нигде!
Эрдэнэ почувствовала, как ерзает за спиной Тами, и испугалась, что он заплачет. Выглянула к старику, а тот загадочно улыбнулся.
— Не мальчик, значит, а девочка с косичками? А я думал, горб сзади… а там ребенок? Сестра или мать отдала братьям? Откуп?
— Тсс, — приложила палец ко рту, — те…услышат.
— Там их дом, — указал сморщенным пальцем в конец улицы, — крыша уже черная давно. Нелюди… только они могут души невинные на откуп брать. И змея эта… Албаста.
Понять, что несет этот человек, было сложно. Какой-то бред о дьяволах. Посмотрела вдаль и увидела здание, выкрашенное в черный цвет.
— Почему черный?
— Потому что прокляты они.
— Кем?
— Собственной матерью. Ты не здешняя? Что, правда в гости приехала?
— Правда!
Эрдэнэ поблагодарила старика и пошла по тропинке к дому, чувствуя, как замирает сердце, как оно колотится в груди. Куда она пришла? А если здесь еще опасней, чем с Зимбагой? Разве ей не говорили, что это страшный район, и там банда самого Дьявола Тархана? А что ей терять? Либо в лапы той… Албасты с Зимбагой, либо идти и стучать в страшный дом. Она выбрала второе. К Албасте нельзя…
Решительно подошла к двери и громко простучала. В доме раздался какой-то шум, потом звук шагов.
— Кому жить надоело?
— Не ори. Открой. Может, дань принесли… Бям задолжал мне, обещал вечером зайти.
Заскрипели засовы, приоткрылась дверь, и Эрдэнэ увидела в проеме высокого мужчину с длинными черными волосами, раздетого по пояс. На его груди выделялась татуировка черта с рогами. Ну вот… пришла в самое логово.
— Кто такой, мелкий? Че надо? Совсем страх потерял?
Почесал затылок.
— Я ищу дом с серой крышей и слонами на стене.
Мужчина перестал чесаться и посмотрел на Эрдэнэ, чуть подался вперед, всматриваясь в ее лицо.
— Кто тебе про этот дом сказал? А?
— Скажите, где он, и тогда я скажу кто…
— А ты борзый! Сюда иди!
Сцапал Эрдэнэ за шкирку и сильно тряхнул. От резких движений раскричался Тами.
— Что у тебя там в свертке? Ребенок? Это тебя Даби послал? Передай ублюдку, что дьявол несовершеннолетними не торгует! К Албасте пусть несет! А мне золотом возвращать надо! И давай! Пошел отсюда!
— Мне дом нужен… со слонами!
Настойчиво повторила Эрдэнэ.
— Нет такого дома давно! Понял? Убирайся!
Хотел захлопнуть дверь, но девочка достала из-за пазухи слона и протянула вперед на ладони. Огромный, как скала, мужчина замер, все черты его лица изменились. Видно было, как он судорожно сглотнул, всматриваясь в маленькую игрушку. И грубые черты лица исказились, как от боли. Потом схватил ее и поднес к своему лицу.
— Ктооо? — хрипло спросил. — Кто тебе это дал?
— Мой…мой прадед.
Резкий взгляд узких глаз. Цепкий и пронзительный.
— Как его зовут?
Все. Хуже уже быть не может. Либо она пришла к друзьям, либо к врагам.
— Батыр…Дугур-Намаев!
Дьявол повернулся внутрь дома.
— Тамиииир, просыпайся…. у нас гость… кажется, наш дед Скорпион о нас вспомнил!





Глава 15

Во время большого взрыва все атомы во вселенной сжались в одну точку и взорвались, наши атомы когда-то были вместе и сталкивались несколько раз за почти 14 миллиардов лет. Мои атомы знали твои атомы, они всегда их знали. Мои атомы всегда любили твои атомы.

(с) Цитата из фильма «Я — начало»
Ранее

— Это безумие и ты, Тигр, чокнутый идиот.
— Ты можешь продолжать сидеть в своей норе и лизать ей задницу. А можешь спасти свою жирную шкуру и вдохнуть воздух свободы.
Урсул смотрел на Хана с недоверием и стучал сильнее молотком по железным латам. Которые выковывал для новых состязаний. Кузнец-заключенный. Мастер на все руки. Единственный, кто не выходил на ринг, так как был дорог Албасте своим умением.
— Ты предлагаешь идти на смерть?
— Вы и так все умрете. Каждый из нас заочно уже мертвец. Она жертвует нами пачками, мы дохнем, словно мухи. Ей не жаль никого. И завтра она найдет нового кузнеца, который будет ковать для нее латы и мечи, а ты выйдешь на ринг и будешь разодран медведем, львом, или что там придумает ее больная фантазия.
Урсул поднял тяжелую кувалду и опустил на железо, выгибая широкий пласт, закручивая его в подобие браслета.
— Что тебе надо от меня? Даже за то, что я тебя слушаю, мне отрежут уши.
— Ножи и мечи. Острые настолько, чтоб одним махом горло резали до хребта.
— И дальше? Что дальше, Тигр? Вас поймают и освежуют и меня вместе с вами.
— Значит, умрешь на пару месяцев раньше, или ты столь наивен и считаешь, что тебя отпустят? Единственный шанс выйти отсюда — это восстание.
Отвернулся, шмыгнул горбатым, мясистым носом. Если откажется, то у Тамерлана больше нет шансов, нет никаких вариантов.
— Я считаю, что это чистое безумие… но я готов на него пойти.
Обернулся и протянул огромную, широкую руку для пожатия. Сдавил ладонь Хана, которая в сравнении с лапой Урсула казалась даже изящной.
— Сколько надо мечей?
— Двенадцать. Если присоединишься — будешь тринадцатым.
— Какой план?
— Либо доверишься мне, либо не участвуй. План заранее не скажу. Тебе передадут, где быть в назначенное время и что сделать.
— Ты охеренно сумасшедший придурок.
— Даже больше, чем ты думал. И еще… мне нужно золото. Переплавь вот это… И нужен повод с тобой встретиться снова.
Достал из-за пояса маленький мешочек и протянул кузнецу. Тот вытряхнул содержимое на ладонь. Золотые коронки, обломок крестика, сережка, кусок золотого зуба, булавка.
— Все, что они смогли отдать… Остальное отобрали еще там… в коробках смерти. И… этот тоже возьми.
Протянул руку — на мизинце толстое кольцо.
— Не золото!
— Это напыление из бронзы, под ним красное золото высшей пробы. Оно не снимается. Мизинец придется отрубить.
Посмотрели друг на друга.
— Я не мясник — я кузнец.
— Нам нужны деньги, подкупить пса-врача снаружи, он даст мне план дома.
— Какого дома? Тюрьмы?
— Нет, Ур… это не тюрьма. Чокнутая сука держит нас в своем доме в подвалах и заставляет думать, что мы в тюрьме. Из тюрьмы мы давно вышли. Она нас выкупила для себя.
— На переплав сутки. На мечи не меньше недели. Чтоб встретиться снова, затяну браслет, придется терпеть.
— Потерплю, бл*.
Тамерлана вывели из «примерочной» в новых кандалах с острыми шипами по всему периметру, чтобы не мог даже свести ноги вместе. Его кисть была туго забинтована окровавленной тряпкой. Он шел вперед, сцепив зубы и радуясь пронзительной, адской боли. Она заставляла его мобилизовать все силы и не сойти с ума от одной мысли, что эта тварь может сделать с Ангаахай.
Скоро это должно прекратиться… скоро он заберет свою девочку домой и жестоко накажет за то, что посмела рисковать самым дорогим, что у него есть — собой.
* * *
— Что с твоей рукой, пес?
— Поспорил с кузнецом и лишился пальца.
Ухмыльнулась. Явно довольная тем, что он испытывает страдания.
— На что спорил?
— На то, что смогу убить тебя на поединке. И просчитался.
Теперь она расхохоталась. Ей было весело. Она даже закружилась по комнате. Как же дико ему хотелось ее убить. И он убьет. Потом. Он придумает для нее самую мучительную смерть.
— Как глупо ты проиграл свой палец, Хан. Так бездарно проиграл свою жизнь, просрал свою женщину, своих детей. Даже она оказалась не столь глупа, как ты.
Она оказалась самоотверженной его маленькой птичкой и спасала ему жизнь. Он понял это позже, когда увидел людей с оружием в верхних ложах. Стоило ему убить Албасту — его бы застрелили на месте.
— Интересно… а ведь все могло сложиться иначе. Ты представляешь себе, как выглядит твой сын?
По мере того, как она говорила, он изо всех сил держался. Не сорваться. Не время.
— Разве уже все проиграно? Разве ты не приготовила для меня еще тысячи боев?
Повернулась к нему, продефилировала через комнату.
— Конечно, приготовила. Уже завтра тебя ждет новое сражение. К нам привезут воинов из другой страны. Сильных, ужасных, безжалостных. И вы либо убьете их, либо умрете сами. Знаешь… меня часто спрашивают, какой толк в вашей смерти? Ведь ваши победы приносят мне много денег…
Теперь она приблизилась к нему вплотную, облизала свои красные губы и неуловимо ему кого-то напомнила.
— Но ваша смерть приносит намного больше. Я ведь делаю ставки и на нее… А еще она приносит мне удовольствие.
Наклонился к ней резко, прямо к ее лицу.
— Ты кончаешь, когда ее видишь, правда?
От неожиданности отшатнулась назад.
— Не твое собачье дело, мразь!
— Угадааал. Дааа. Жуткая Албаста натирает свой передок влажными костлявыми пальцами, когда кто-то хрипит в агонии.
— Заткнись! — ударила наотмашь по лицу. Отчего-то ее взбесили его слова. Лицо Красногубой побледнело и вытянулось.

Повернулась к двери. А он крикнул вслед.
— Врача позови… не то я вряд ли смогу драться. И приведи своего кузнеца, мне давит левый браслет. Или в этот раз ты поставила на мою смерть?
Бросила на него злобный взгляд и вышла из комнаты. Вначале к нему пришел Урсул, в сопровождении охраны. Снял сжавшийся браслет, на месте растянул и надел обратно на запястье Хана, успев сунуть за железо тряпку с золотыми пластинами и шепнуть на ухо.
— Пять вышло.
— Отлично. Спасибо… Надо подпилить сетку на ринге. Придумай как.
— Ясно.
Пять… с жадным ублюдком эскулапом они договорились на шесть.
Еще через час к нему вошел низенький мужчина с саквояжем, в небольших очках и синем медицинском халате. Албаста нарочно заставила его мучиться от боли. Так она считала. На самом деле ее представление о боли и таковое у Хана слишком разнились. Нет ничего живее этой въедливой и живучей твари. Только она дает ощутить вкус жизни в полной мере.
— Ничего, кроме как прижечь, посоветовать не могу.
— Значит прижигай.
— Анестезии нет.
— К дьяволу ее.
Смотрят друг на друга.
— Я нанесу мазь и забинтую руку своим бинтом. Понял?
Кивнул и показал взглядом на браслет.
Врач обернулся к охране. Стоят, словно два изваяния у дверей. На них не смотрят.
— Здесь всего пять. Мы говорили о шести.
— Все, что есть… потом озолочу.
— Плевать на потом!
Схватил врача за рукав.
— Видел ее? Отвечай? Видел?
Снова воровато обернулся.
— Живая. Здоровая.
И все. И больше ничто не имеет значение. Только то, что она жива и здорова. Остальное можно пережить.
— А теперь жги!
И заорал, когда раскаленное железо прижали к ране. Потом его тащили обратно в камеру. Бросили, как мешок, на каменный пол.
Заботливые руки заключенных подняли его и усадили к стене. Кто-то поднес кружку с холодной водой к потрескавшимся губам.
— Вернулся. Я же говорил, что этот сукин сын вернется.
— Ну ты, бл*, и живучий.
— Ну что?
— План под повязкой, — тяжело дыша, делая большие глотки воды, — кузнец с нами. Завтра бой…

Ранее. Батыр

— Девушка ждет вас уже пять часов.
— Подождет и десять! Мне не до нее!
— Ее брат нервничает.
— И каким боком меня это должно волновать? Ее брат — важный человек?
— Нет, мой господин.
Дарив поклонился и вышел из оранжереи, а Батыр откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Опять этот чертов гаденыш? Его проклятый единственный сын! Тварь, за рождение которой, стыдно каждый день. Он бы лично приказал вспороть ему брюхо, но…не мог. Каким бы подлецом не был Алтан, он все равно родная кровь Батыра Дугур-Намаева и единственный наследник. Если бы внук не исчез… можно было бы изгнать гада.
Подумал о маленьком Лане, которого уже несколько лет не могли найти, и сдавил шариковую ручку сильными пальцами так, что она сломалась. Сученыша нигде нет. Как сквозь землю провалился. Алтана допрашивал не один раз, даже плетью отходил, но тот молчал. Уже несколько дней сидел в подвале на хлебе и воде, но так и не сознался. Уверял, что не трогал племянника… Племянника! Делает вид, что ничего не было! Притворяется, что не виноват!
— Ты убил мальчишку? Ты, мразь? Убил, чтоб на место твое не претендовал?
Схватив сына за волосы и впиваясь злым взглядом ему в глаза.
— Не трогал…отец, клянусь. Зачем мне племянник?
— Не племянник! И мы оба знаем, что он тебе не племянник! Оба знаем, что ты сотворил стручком своим проклятым!
— Не пойму…не знаю…
Ударил по лицу, чтоб не смотреть в трусливо моргающие глаза.
— Не будь ты моим единственным сыном, я бы оторвал твою тупую, извращенскую башку! Говори, ты устранил моего внука, испугался?
— Нет…нет-нет-нет. Я никого не трогал. Нет… я на такое не способен, папа! Прикажи им отвязать меня! Мне больно! Я устал… я есть хочу! — и из глаз слезы ручьями.
— Слизняк! Трусливый пес! Когда порочил Сарнай, ей не было больно? Мне не больно, что ты такой выродок? Мне не больно, что мертва она… что отдал ее на заклание и тебя, урода, сам лично не казнил?
Смотрел на стоящего на коленях Алтана и трясся от злости.
— У меня в коридоре сидит девушка… с братом. Солонго и Даваа Чулуун. Что им здесь надо?
Алтан попятился на коленях назад, молитвенно складывая руки.
— Сама под меня легла и ноги раздвинула. Зельем опоила ведьма. Змея подколодная. Не брал ее силой! Она мне глазки строила, улыбалась и манила меня. Я у Даваа гостил… ночью в спальню пришла ко мне! Пощади отец! Шлюха она! Богом клянусь!
Замахнулся… но не ударил. Опустил руку, сжал кулак. Жалкий, омерзительный слизняк. Если внук не объявится, вот это вот будет править всей империей.
Придется безродную ту выслушать и подумать, что дальше делать и как откупиться, чтоб молчала.
Отстукивал пальцами по столу, вспоминая снова и снова слова сына.
— Зови.
— По одному?
— Обоих зови.
Вначале вошел мужчина. Высокий, статный с огромными богатырскими плечами и мощными, сильными ногами. Он шел впереди широким шагом. Позади него плелась совсем юная девушка с покрытой головой, опущенной вниз. Ее тонкие руки перебирали конец платка, повязанного поверх черных волос.
— Что привело тебя ко мне, Даваа, сын Баяра? И кого привел с собой? И зачем?
Парень вежливо поклонился. Не приблизился ближе положенного расстояния.
— Сестра моя Солонго. Беременна она от сына твоего Алтана.
Батыр вскинул голову и посмотрел прямо в глаза парню, заставив того поежиться и отпрянуть назад.
— Не помнится мне, чтоб мой сын женился на твоей сестре.
— Так… в том и дело. Обесчестил девку. Изнасиловал и бросил!
— Откуда мне знать, что принудил? Свидетели? Доказательства?
Брови Даваа нахмурились.

— Нет…свидетелей. Только синяки на ее теле.
И перед глазами Батыра ноги младшей дочери, скрещенные вместе, покрытые синяками и ссадинами. Тряхнул головой, холодея от давящего чувства тоски и вины.
— Так значит сестра твоя незамужняя сама с моим сыном до свадьбы легла?
Даваа судорожно глотнул воздух, метнул на сестру яростный взгляд, полный ненависти, и посмотрел на Скорпиона.
— Юная она еще и глупая. Позволила в комнату войти, а он… на ковер завалил и силой взял. Душил ее!
— Может, сама завела? Откуда мне знать, что от сына моего понесла. Может, еще с кем добрая была.
Даваа метнулся было к Батыру, но его за руки схватили и удержали.
— Чистая она. Я глаз с нее не спускал. Из дому выйти не давал. Он… в доме моем оставался, я как гостя дорогого принимал. Где справедливость? Позор на сестру падет. Головы никогда не поднять!
— Лучше бы думала об этом, когда ноги раздвигала. Мой сын женат давно и жениться больше не планирует. Это мое последнее слово!
— Но как же так? — кричал парень, сдерживаемый Даривом. — Вы же справедливый, честный. Как можно девку бросить вот так? Кто ее теперь замуж возьмет? Как мне людям в глаза смотреть?
— Бесстыжая сестра твоя, и отвечать за ее падение тебе, если не углядел. Уведи его, Дарив. И сестру пусть свою забирает.
К двери пошли, но девчонка вдруг назад побежала и в ноги Батыра упала.
— Бил меня. Душил. Смотрите… вот шрамы от ногтей остались, — и шею показывает, а на ней рубец с лепестком, и снова перед глазами залитое слезами лицо Сарнай и на плече такая же рана «он…он это сделал со мной, папа» — Ничего не надо мне… только внуком признайте, молю! Пусть имя у ребенка будет!
— Откуда я знаю мой ли это внук? Завтра таких с десяток придет, и всех на свою фамилию записывать? Не в своем уме, девка! Уезжай, в деревне живи и позор свой спрячь!
— Вы бесчувственный, бессердечный. Вы же знаете, что это сделал ваш сын! Знаетееее! Бог вас накажет! Будьте вы прокляты!
Когда за ними закрылась дверь, Батыр изо всех сил запустил в стену графин с водой.
* * *
С Солонго Батыр больше так и не увиделся. Он забыл о ней. Был занят поисками Тамерлана и врагами, которых развелось слишком много. Напомнили о ней неожиданно. Спустя пять лет. Поздно ночью звонок раздался на личный номер.
— Сволочь ты….ааааааа….сволочь. Чтоб дом твой сгорел и сам ты на ноги никогда не встал. Умерла она… из-за тебя и пацанов утопила. Слышишь? Утопила внуков твоих, проклятый! Еле живые они! Чтоб ты в муках сдох!
Батыр Дарива к себе вызвал.
— Поезжай. Проверь. Денег на похороны и на лечение дай. И узнай, мои ли это внуки. Если не мои — дом им спали и с Даваа шкуру спусти!
— Понял, мой господин. Все узнаю. Все сделаю.
Впервые тогда Батыр сутки не спал. По комнате своей ходил. Туда-сюда. От стены к стене. Голос мужской, надорванный в ушах звенел, с голосом дочери родной переплетался. Ни одно дело в руки не шло. Отменил все встречи и звонки. Думал. Думал. Лицо этой девчонки представлял. Не похожа на шлюху. Дарив позвонил через три дня.
— Она с собой покончила, в озере утопилась вместе с пятилетними сыновьями. Позорили ее, травили, избивали. Детей из дома вывести не давали, камнями закидывали. Не выдержала она. Рыбак видел и мальчишек успел вытащить, а она… так ко дну и пошла с камнем на шее.
Выдохнул и пальцы в кулак сжал.
«Ты виноват будешь, отец… когда умру, когда до смерти меня забьют, ты виноват… об одном молю — сына моего сохрани, заботься о нем!»… и глаза ее черные, миндалевидные, опухшие от слез.
— Анализ! — рявкнул Батыр.
— Дугур-Намаевы! Оба!
Вылетел первым же рейсом. Ярость закипала в венах на сына. На это отродье. В семье не без урода, и более уродского подонка среди детей Батыра не было. Так он тогда думал, пока Цэцэг власти не захотела. Стерилизовать гада. Насильно. Как только вернется, займется этим.
Подарки купил, сладости всякие, игрушки. Увидел внуков-двойняшек, и сердце забилось быстрее, но своими так и не признал. Не достаточно одной крови быть, чтоб фамилию такую носить. Многое на кон поставлено, и внук есть родной, законнорожденный. Перед отъездом слона им подарил из слоновьего бивня с алмазами вместо глаз и золота Даваа отсыпал.
— Фамилию дать не могу. Денег дал. До совершеннолетия хватит, а дальше пусть сами о себе заботятся. Но если вдруг понадоблюсь… знаешь, где найти.
Даваа молчал. Голову опустил, руки длинные между коленей свесил.
— Им и не нужна твоя проклятая фамилия! Убирайся! И деньги свои забирай! И игрушку эту вонючую!
Отобрал из рук старшего из двойняшек Тархана слона и хотел швырнуть в Батыра, но мальчишка перехватил руку дяди, укусил изо всех сил и, отняв игрушку, бросился с ней прочь. А второй мальчик подошел к Батыру и тихо спросил.
— Ты…наш дед? Да?
— Я ваш дед.
Только никогда и никому этого сказать не сможет.
— Ты уезжаешь? Когда приедешь еще раз?
Присел на корточки, погладил Тамира по курчавой голове.
— Не знаю. Может, увидимся когда-то. Все в жизни бывает.
Следующая их встреча произошла через десять лет. Даваа давно умер от туберкулеза, а до этого спился. Мальчишки выросли на улице в местной банде. Пугали народ, промышляли мелким воровством, пока Тархан не обворовал женщину, владеющую подпольным игорным бизнесом и промышляющую другими темными делишками. Жену одного из известных, влиятельных политиков. Украл именное ожерелье и распродал по частям. Пацану могли выпустить кишки…
Батыру принесли маленького слона в картонной коробке. Он долго рассматривал потертую игрушку, с выковыренными глазами и сломаной ногой.
— Где взял? — спросил у курьера.
— С вами хотят встретиться…
— Сначала хочу знать, что тот, кто передал слона, жив.
Перевел взгляд на дисплей смартфона и с совершенно равнодушным видом смотрел, как избивают пятнадцатилетнего подростка, а потом он валяется весь в крови на каком-то грязном матрасе.

— Скажи, что встреча состоится сегодня в десять вечера. Где? Я сообщу позже. Позвоните моему секретарю.
Курьер склонился в поклоне и попятился назад.
* * *
Через два месяца Тамерлан женился на Чимэг… а Тархан вернулся домой к брату. Сделка состоялась.



Глава 16

Мы солдаты и сражаемся с открытым лицом. Отвечать подлостью и интригами на интриги и подлость — становиться тем, кого презираешь. Так вот… Они зае…утся делать нас похожими на себя! И нет ничего важнее в этой ситуации, чем не превратиться в подобие своего подлого врага
(с) Андрей Кочергин

— Это не бой, а бойня. Хочешь загубить свою псарню, Албаста?
Пожала плечами. Да, бойня. Она специально ее затеяла. Давно пора избавиться от старых бойцов, у которых слишком много привилегий. Надо заводить новых. Не таких наглых, не таких обозленных. Более перепуганных, сломанных. Они будут готовы ради нее на что угодно. Новички всегда лучше дерутся, они горячи, эмоциональны и жаждут выслужиться.
Через три дня ей привезут десятерых с разных уголков мира. Отборные, сильные твари, которых ждала смертная казнь или вечное заточение, будут зарабатывать для нее миллионы. Она лично выбирала их. Отслеживала по параметрам, цвету волос, глаз, размерам члена. Да, это тоже имело значение. Их ведь можно продавать подороже после боев. Чем толще и длиннее пенис пса, тем дороже он стоит и тем больше денег принесет своей хозяйке.
— Какая разница. Как это не назови, а драться придется все равно.
— Хочешь всех слить, Албаста? Нужно место для нового мяса?
Умный подонок, хитрый и опасный. Она всегда его опасалась. Несмотря на железные оковы, несмотря на намордник. Ей казалось, что он видит ее насквозь. И сейчас это не тот случай, когда ей хотелось, чтобы ее мысли прочли. Мясо не должно знать, что будет сожрано. Слишком это чревато. Чтоб не взбунтовалось.
— Зачем мне сливать своих лучших бойцов? Я слишком много в вас всех вложила.
— Кто с нами выйдет на арену? Ты завезла с десяток гиен. Я слышал их визг ночью. Это боевые твари? Или отловили на сафари?
Даже это он знает. Если какая-то мразь сливает информацию, Албаста лично снимет с нее кожу живьем.
— Будет интересно и кроваво, как и всегда. Ничего необычного. Успокойся. Сегодня ты вряд ли сдохнешь. Впрочем… кто знает. Иногда бой идет совершенно непредсказуемо. Иногда сами бойцы творят, что хотят. Так что мало ли, вдруг тебя захотят убить, и я ничего не смогу с этим сделать.
— В этом я даже не сомневаюсь. По сколько гиен на одного? Две, три? Пять?
Молчит, улыбается, постукивая наманикюренными ногтями по решетке. Милый, как же ты ее недооцениваешь. Как мелко берешь.
Ухмыльнулся и показал свои белые, сильные зубы. Да, дорогой. Ты угадал. Все десять на одного. Вас сожрут. И это не твои кошки… Впрочем, она разрешит ему драться вместе со своей любимой хищницей. Это будет его фора… но он ошибся. Гиен не десять, а двадцать. Они голодные, злые и испуганные. Их ровно столько, чтобы они могли убивать стаей и противостоять тигрице. Их ровно столько, чтобы могли завалить бойца и сожрать на глазах у пищащей публики.
— Не волнуйся. Ты выйдешь последним. Я дам тебе такое преимущество. Можешь не благодарить. Я и так знаю, что ты на благодарности неспособен.
Метнулся к клетке и схватился за прутья, а она тут же отпрянула назад, задохнувшись от ужаса.
— Дай мне увидеть ЕЕ. Иначе никакой драки не будет! Слышишь? Я хочу увидеть свою жену!
— Обойдешься! Не заслужил!
Страшный, едва заходит речь о ней, как этот зверь меняется в лице, как начинает трястись и скалиться. Как же она ему дорога… намного дороже, чем могла предположить Албаста.
— Значит, тебе придется меня прилюдно казнить, и никто тебе за это не заплатит. Бойни не будет.
Ее разозлил этот ультиматум. Заставил побледнеть от ярости.
— Тыыы! Ты не будешь ставить мне условия!
Ткнула в него пальцем. Борясь с желанием отдать приказ высечь его еще раз. Но перед боем нельзя.
— Буду! Пока эта драка зависит от меня, и ее зрелищность равна тому, насколько я захочу ее дать! Ты забыла — я не боюсь смерти! В отличие от остальных твоих псов!
Сукин сын. Даже там, по другую сторону решетки, связанный, избитый, голодный он умудряется держать ее на крючке. И ей придется уступить. Вряд ли этот чокнутый блефует.
— А что, если я принесу тебе ее ушко? Милое и очаровательное ушко! Такое нежное, розовое, с мягкой мочкой. Ты любил его целовать? Или ты не столь романтичен, Хан?
Выражение глаз этого зверя не изменилось.
— Я уже сказал! Не дашь увидеть перед боем — его не будет!
Упрямый ублюдок! Чтоб его!
— Хорошо. Ее приведут к тебе. Подарю вам десять минут счастья.
Принудил ее согласиться. Только за это можно вырвать ему сердце. Только за то, что всегда был сильнее ее.
Где эта чертовая Зимбага? Убогая идиотка, которая давно должна была привезти мелких зверенышей. Время идет, и ей бы не помешал еще один стимулятор для проклятого сукиного сына. Но сестра не подавала вестей уже несколько дней. По последним данным она давно прибыла на территорию страны и должна была еще позавчера прибыть в провинцию. Сотовый зазвонил прямо в руках, и она тут же ответила. Легка на помине.
— Да! Где тебя носит, черт тебя раздери?
— Она сбежала!
— Чтооо?! Как, мать твою?
Не поверила, подпрыгнула от неожиданности и от черной злости. Никчема. Пустое место. Клоуниха, циркачка. Способна только толпу развлекать. Надо было не делать на нее ставки и не выкупать ее из захудалого шапито, чтобы подсунуть жалостливому Хану, привыкшему коллекционировать убогих, похожих на него самого. Не способна даже привезти девку и пацана.
— Она… письмо твое нашла! Сбежала, ясно?
— Какая же ты…. Насрать, что нашла. Как от тебя сбежала девка на ходулях? С тобой охрана из пяти человек!
— Твоя охрана — бездарные придурки. Они ее не нашли! Она сбежала у них из-под носа!
Ухар. Тварь мерзкая. Даже не сообщил. Испугался, гад. Это сколько дней он молчит. За это время Албаста могла послать помощь и найти девчонку.
— Я перезвоню.
Набрала Ухара, тот ответил не сразу. Боится отвечать.

— Ты что думал, я не узнаю? Я тебя сгною, мразь! Как ты мог девку-инвалидку с младенцем упустить? Ты что — бездарный идиот?
— Госпожа… я искал. Мы всю территорию прочесали. Испарилась. Исчезла. Нет нигде. Может, в реку упали? Утонули.
— Я тебя в реке утоплю. По кускам. Сутки тебе даю. Не найдешь девку — тебя тоже никто не найдет. Прочесывайте и обыскивайте дома. Сучку кто-то прячет.
— Дома тоже прочесали.
— Не волнует. Завтра чтоб она была здесь!
Отшвырнула сотовый. Даже предположить не могла. Что эта легкая добыча может выскользнуть из рук. Она предполагала щенка растерзать на глазах Хана, а вот девку можно было показывать публике, как забавного зверька. Научить драться. Ооо, она бы придумала, как развлечься и унизить, раздавить ублюдка Дугур-Намаева. Сначала внука, а потом и самого деда.
Цэцэг думала, что сможет обвести ее вокруг пальца. Думала, она такая же умная, как ее подонок отец, но прогадала. Албаста прекрасно знала, что старик жив.
— Мы договаривались, что ты предоставишь мне доказательства его смерти.
— Он мертв. Мертвее не бывает. Я сожалею, что не пригласила тебя на похороны. Но его хоронили в закрытом гробу. Пуля размозжила ему череп. Мы не звали никого.
Еще одна Дугур-Намаева пытается обвести ее вокруг пальца. Паршивая овца, которая подставила отца ради наследства, а убить кишка оказалась тонка.
— Прими мои соболезнования.
Пусть считает, что Албаста дура. Ей это только на руку. Тем проще будет расправиться и с этим старым удавом. Его она оставит на закуску. Его гибель должна запомниться и приносить ей удовольствие годами. Она запишет ее на камеру. Как и всех их. Чтобы пересматривать раз за разом. Не будь эта мелкая безногой и бесполезной, оставила б ее в живых… но нечего позорить чистую кровь Албасты.
Она зашла в свою комнату, открыла дверь смежной подсобки с экранами и включила камеру из клетки бешеного зверя. Посмотреть на его последнюю встречу с этой сучкой… которая возомнила себя слишком умной и попыталась обмануть саму королеву обмана. У нее почти получилось… если бы не Зимбага, которой старшая сестра проговорилась про новую гостью. Совершенно случайно. Сейчас бы эти двое могли быть далеко, могли сбежать. Ничего, они оба поплатятся за свои планы.
Первым порывом было растерзать наглую сучку, высокомерную белокурую дрянь, разодрать на куски. Но потом благоразумие взяло верх. Зачем так быстро, если можно радовать себя их болью каждый день. Но если скоро приедет новая приманка, зачем ей старая.
Хан просчитался в очередной раз. Она собиралась не его убить, а Ангаахай. Устроить ему мега представление. Напомнить, как умирала ее дочь. Как он ее казнил.
Албаста воспроизведет для него ее смерть так же красиво, минута за минутой. Он будет наслаждаться агонией своей жены. Как награда после боя. Пришло время плакать, Хан.
Она смотрела, как связанную, босую девку ведут по коридору. Длинные волосы колышутся и струятся по ее спине, золотые и блестящие, как само солнце. Даже эти волосы вызывали в ней зависть и болезненные ощущения в груди.
Девушку подвели к клетке, и уже в эту секунду Албаста стиснула кулаки, потому что он бросился к прутьям и изо всех сил дернул их, едва увидел ее. Она увеличила изображение и задрожала от ревности и ярости. Дикие глаза Хана… как же они изменили свое выражение, опустились уголки, приподнялись брови. Сколько в них боли, сколько в них непостижимого, глубокого, мощного. На саму Албасту никто и никогда так не смотрел. Смотрит на эту… как на божество, как на то самое солнце во тьме.
Не обнимает, нет. Только волосы трогает кончиками пальцев, едва касаясь, и щекой к ее щеке прижимается, закрыв веки. Изнемогает от удовольствия просто касаться ее… Что-то шепчет… но настолько тихо, что Албаста не может разобрать даже при самой максимальной громкости. И это злит, доводит до точки кипения. Вызывает желание убить их обоих прямо сейчас.
Только видит, как эта дрянь отрицательно качает головой, гладит его лицо, а он вдруг резко хватает ее за волосы, рывком тянет к себе и впивается губами в ее губы. Сколько дикой страсти, голода и чего-то неподдающегося пониманию в этом поцелуе. Саму Албасту прошибло от него током.
Рыком в коммутатор.
— Уводи суку! Не хер там лизаться! Свидание окончено!
И смакует, когда девушку буквально отдирают от него, она тянет руки, а он гремит цепями и ревет диким зверем. Потом смотрит в камеру исподлобья, и Албасту невольно сотрясает от неприятного ощущения опасности. Как будто даже через камеру он мог бы свернуть ей шею. И по телу проходит дрожь желания.
Нет… перед боем она должна познать, что значит эти губы на ее губах, а его член в ней. В Албасте. Что мешает ей стать на короткое время Ангаахай. Она может стать обладательницей таких же волос.
— Веди суку ко мне и ножницы с бритвой неси.





Глава 17

Для того, чтобы уподобиться зверю, много ума не надо. Достаточно иметь низменную душу и злобное сердце.

(с) Владимир Эдуардович Казарян
Столько удовольствия в ней еще никогда не бурлило. Когда золотые пряди сыпались на пол, застилая его блестящим ковром, она испытывала наслаждение сродни оргазму. Ее трясло от одного вида скользящих, шикарных волос, похожих на прозрачные солнечные лучи. Но в то же время ее бесила высокомерная, молодая сука, которая стояла на коленях и с вызовом смотрела ей в лицо своими яркими, голубыми глазами. Вздернув подбородок, сжав чувственные губы, на которых, казалось, все еще отпечатаны ЕГО поцелуи. Только за это хотелось избить, измесить это лицо в кровь.
Наглая дрянь, недостойная быть рядом с таким хищником. И даже без волос она похожа на хрустальную, тонкую статуэтку. Черты лица Ангаахай слишком идеальны, нежны и безупречны. И в голове крутятся слова проклятого Дугур-Намаева старшего: «Истинную красоту ничем не испортить, пред ней преклоняют колени, даже когда она измазана грязью…, а уродство, особенно душевное, не спрятать даже под самой дорогой и изысканной огранкой. Оно прет наружу и воняет гнилью на километры». Он говорил это о картине… но в то же время Албаста знала, что речь идет о ее дочери, которая во время беременности подурнела, покрылась пигментными пятнами и растолстела. Проклятый старик имел в виду, что она и так не блещет красотой, и испортить нечто некрасивое невозможно. Думал, она не поняла его сарказма.
— Он любит твои волосы? Теперь их у тебя не будет — они будут у меня.
— Разве волосы — это то, что любят? — спросила тихо, но именно этот тихий голос резанул по нервам. С трудом сдержалась, чтоб не ударить. Сейчас нельзя. Перед боем нельзя. Узнает — откажется драться.
Посмотрела на соперницу, стоящую на коленях, и не ощутила должного триумфа. Как будто все зря.
— Уведите эту жалкую сучку.
Когда обритую наголо Ангаахай увели из комнаты, Албаста сгребла ее волосы дрожащими руками, подбросила вверх. На себя, на свое лицо. Потом повернулась к молчаливой служанке и громко приказала:
— Хочу парик из этих волос. Чтоб к ночи был готов. Заплачу столько, сколько в нем будет волос, тому, кто сможет сделать парик так скоро. Ищи мастера.
Ушла к себе, готовиться к вечеру. Сегодня она получит его, сегодня почувствует, что значит быть трахнутой самим Ханом.
Вошел один из ее преданных людей, поклонился.
— К вам приехал Арта. Говорит, что это срочно.
Лицо Албасты тут же оживилось, с него мгновенно исчезла вся спесь, и появилась взволнованность во взгляде.
— Пусть входит.
Худой, низенький, похожий на ребенка мужчина вошел в комнату и пружинистой походкой подошел к Албасте. Протянул ей руку, и она прижалась к ней губами. Он имеет право входить в любой дом. Его все знают, и не знает никто. Кто и на кого работает? Известно одному дьяволу.
— Что-то случилось, раз ты здесь, Арта?
Человек-невидимка. Человек, который поднял Албасту с самого дна и сделал той, кем она является сейчас. Человек, чье настоящее имя не знает никто…
— У меня две плохие новости. Плохая и очень плохая.
Она знала, что именно поэтому он пришел. Арта — вестник злых новостей. А если бы его не впустили? Если бы сказали приехать в другой день? Это могло бы сделать ее счастливей?
— Не хочу сегодня плохих новостей! Я жду хороших… Все получится. Девку и пацана скоро привезут ко мне. Все идет по плану.
Мужчина отрицательно покачал головой.
— Их так и не нашли… Эрдэнэ и младенца. Говорят, их могли убить люди Ромона. Мы рыли в том направлении, но это глухая затея. Там круговая порука. Все молчат всегда. Слишком много грязи и большие деньги. В любом случае это означает, что они мертвы, и в этом есть хороший знак… я пришел сказать, что пора заканчивать. Тебе передали сворачиваться.
— Что в этом хорошего? Они были мне нужны… без них, как управлять этим… ваш заработок и мой зависит от него. Тебе ясно? Он приносит нам миллионы. Золото сыплется рекой. Взбрыкнет, и мне нечем его удерживать… До сих пор мой бизнес никому не мешал. Я была более чем щедрой и благодарной.
— Тебе придется с ними расстаться. Со всеми.
Непроизвольно отрицательно качнула головой.
— С твоим любимым псом тоже!
— Это не входит в мои планы. Не сейчас.
Ее как будто не услышали.
— Скорпион был вывезен сегодня рано утром… Никто не знает, куда его увезли. Все камеры уничтожены, охрана, приставленная Цэцэг, убита, твои люди тоже мертвы.
— Чтооо? — она взревела и вскочила с кресла, схватила своими ручонками за воротник мужчины. — Что значит вывезли? Его же охраняли! Он…он мне божился, Змей, что никто… ни одна мошка не проскочит.
— Змей мертв, и это не все…
— Не все?!
— Не все.
— Говори!
— Тобой заинтересовались спецслужбы. Получено несколько запросов. Могут нагрянуть с обыском… И если найдут все твое подпольное царство, полетит немало голов. А это никому не нужно.
— Так быстро? Утром вывезли этого упыря, а днем уже заинтересовались? Ничего. Я со всем разберусь. Как придут, так и уйдут. Я пока не готова убивать своих бойцов.
Ее начало лихорадить от понимания, что она загнана в угол, и Арта знает об этом. Отказаться нельзя — ее уберут.
— Именно так. В ближайшее время здесь не должно остаться ни следа от ринга и от тюрьмы… а от него я советую избавиться как можно быстрее. Пусть найдут его тело и отстанут.
— Не отстанут! Если Скорпион узнал обо мне — не отстанут!
— Пришло время забирать все нажитое и уезжать, Альба…, — мужчина провел пальцами по ее лицу, — начинать сначала в другом месте. Пришло время уходить. Всегда нужно уметь вовремя остановиться. Через неделю тебя убьют на похоронах твоего мужа… а потом родится новая Албаста.
В ярости швырнула бокал в стену.
— Черт! Чеееерт! Я только начала! Я получала от этого удовольствие! Слышишь? Удовольствие! Я должна была казнить…казнить всех Дугур-Намаевых!

— Ты сделаешь это под другой личиной.
Повернулась к мужчине и впилась пальцами в его худые плечи.
— Дай мне время. Не так сразу. Месяц, два… не знаю. Я пока не готова вот так…
— Эта ночь у тебя есть, и пора уходить… я приготовлю для тебя другую жизнь и другую историю.
Погладил ее волосы.
— Я помню тебя совсем маленькой девочкой. Еще тогда я сказал ЕМУ, что в тебе огромный потенциал. Но ты сдаешь свои позиции… у тебя появилась слабость, и она может стоить тебе жизни. Пока что тебя не хотят убирать, и поэтому меня прислали к тебе.
У Арты был хозяин, но кто он… это неизвестно, как и происхождение самого вестника. Но каждый, у кого был тот или иной подпольный бизнес, отдавал дань за то, чтобы существовать.
— Сегодня ночью твои псы устроят бунт. У них около трех десятков мечей и ножей. Сетка на арене подрезана и рухнет под натиском ошалевших бойцов. Как думаешь, кто затеял мятеж?
Она стала белая как полотно и пошатнулась, схватившись за спинку стула.
— Пора уходить, Альба. Это конец. Сделай его эпичным.
* * *
Их убивали у нее на глазах. Она смотрела на казнь с трибуны, где была единственным зрителем. Предатели. Низкие, неблагодарные твари, которых она кормила, поила, снабжала девками и даже золотом, посмели захотеть свободы и ее смерти. Теперь все они сдохнут. Не в бою… нееет, сдохнут, как жалкие псины.
Многие падали на колени, молили ее о пощаде, мочились в штаны, ползали по полу и пищали, как девчонки. Когда со всеми было покончено и арена стала алого цвета, Албаста еще долго смотрела на место своего былого величия.
Ничего. Ей не впервой восставать из пепла. Все они были достойны сдохнуть. И рано или поздно так бы и произошло. Последнее, что видели эти низшие существа — ее лицо.
* * *
Парик принесли ближе к вечеру, и, надев его, Албаста счастливо улыбалась своему отражению. Натерла тело благовониями, подкрасила соски и половые губы, сбрила все волосы. Затем приказала одеть себя во все белое. Она даже использовала линзы и теперь с удовлетворением смотрела на свое отражение. Ему завяжут глаза полупрозрачным платком, и сквозь это марево он примет Албасту за свою шлюшку-жену.
— Кто здесь?
Вскинул голову с завязанными глазами, быстро поворачивая ее из стороны в сторону. Только не выдать себя словами, главное — молчать. Вот он — желанный до боли зверь. Лежит на своей лежанке в кандалах. Он уже знает, что все они мертвы. Потому что за ним не пришли, и потому что он один, кто остался в подземной тюрьме. Все клетки пусты.
Озирается по сторонам. Страшный и величественный одновременно. Руки связаны за спиной, встал на колени и всматривается в полумрак. Албаста ждет, что вот-вот он назовет ее именем своей дряни, но этого не происходит. Он просто стоит на коленях. Не шевелится. Выжидает. Красивый, как тигр, пойманный в западню. Кажется, способен разорвать все железные оковы. С лоснящимся телом, в набедренной повязке. Даже шрамы украшают его и придают мужественной сексуальности. Мысленно Албаста уже сидит на нем сверху, прыгает на нем и орет от удовольствия. Что если наплевать на Арту? И вывезти своего последнего пса с собой? Вместо него оставить похожие останки. Пусть считают мертвым. Один раз это уже прокатило.
Сделала несколько шагов вперед и коснулась подбородка, погладила пальцами, содрогаясь от удовольствия. Впервые она касалась его не для того, чтобы нанести увечья.
Ощутила, как все мышцы на теле Хана напряглись, выступили еще отчетливей под темной кожей. Она и сама опустилась на колени, поглаживая его плечи, его сильные руки, касаясь плоского живота, пока не сдавила ладонью поникший член… вскинула голову и в туже секунду чуть не заорала от ужаса. Чокнутый сукин сын впился зубами прямо в ее голову, и когда она дернулась назад, парик остался у него в зубах, сплюнул и, оскалившись, захохотал. Оскорбительно, громко. Так, что у Албасты затряслось все тело от жуткой ярости, ужаса и ненависти.
— Думала, я тебя не узнаю? Думала, этого спектакля будет достаточно? — подался вперед. — Мне не нужны ее волосы. Я ее по запаху узнаю, по движению, по тому, как наэлектризуется воздух. Мне не нужно ее видеть или чувствовать физически. Чтобы знать, что она рядом… я ее чувствую там, где у тебя дыра, кишащая червями.
— Ублюдооок! — зашипела, вставая на ноги. — Чувствуешь, говоришь? Дааа, ты будешь ее чувствовать. Долго будешь. До самого момента, пока она не сдохнет. Даже это ты почувствуешь.
Поднялась с пола, тяжело дыша, распрямляя волосы, сбившиеся на одну сторону и ощущая, как саднит голова от его зубов. Чокнутый, дрянной сукин сын.
— Я…, Сунгар Ангарак… мать Чимэг Ангарак, казненной тобой, сожженной живьем в кипящем масле. Дочь разоренных родителей и сестра растерзанного брата… Я! Приговариваю тебя и твою суку к смерти!
По мере того, как она говорила, улыбка исчезала с его лица, стиралась с его губ, он выпрямился, с трудом поднялся на ноги. Его глаза все так же завязаны, но Албасте кажется, что даже сквозь повязку он может прожечь ее насквозь своими проклятыми глазами.
— Вначале я хотела тебя и ее сжечь, так же, как ты сжег мою Чимэг… Но нет. Это слишком быстро и просто. Ваша смерть будет страшнее. Она растянется надолго. И когда ты будешь умирать… помни — в моих руках твоя дочь и твой сын. Я превращу их жизнь в ад, а потом отправлю к тебе на тот свет. Дохни и думай об этом.
Сделала еще один шаг к нему, видя, как окаменело его смуглое лицо, как застыло от каждого ее слова.
— У тебя был шанс… ты мог забыть о ней… а я бы забыла о той боли, что вы причинили моей семье. Я бы увезла тебя… я бы…
И не поверила своим ушам, он опять хохотал. Как ненормальный, задрав голову и сотрясаясь всем своим огромным телом. И вдруг замолчал, и словно посмотрел прямо на нее.
— Лучше сдохнуть медленно и мучительно, чем разлагаться рядом с такой вонючей тварью.

— Твои дети будут расплачиваться за тебя!
— Не приплетай сюда моих детей. Пока они живы, у них всегда есть шанс убить тебя. Ведь они Дугур-Намаевы, а не Ангарки.
Она пнула его ногой в грудь и заорала от яростного бессилия.
— Будь ты проклят!



Глава 18

Ты просто спи, а я приду во сне

Неслышно выцеловывать признания…

Касаться губ твоих и забирать дыханье,

Мечтая, что ты дышишь обо мне

Ты спи, а я приду к тебе во сне,

Воруя тени от ресниц и запах кожи

Возможно, ты во сне увидишь тоже

Как я дышу ночами о тебе

Ты спи, а я приду к тебе во сне

Когда за окнами закат давно растает…

И, сжалившись, секунды замирают

Когда мы дышим друг о друге в тишине…

© Ульяна Соболева.

Их привязали друг к другу. Спина к спине. Намертво, морскими узлами. Так, что шевелится один — и другой морщится от боли во всем теле.
Но он был счастлив. Вопреки всему, вопреки даже тому, что их сейчас ждал очередной круг ада. Счастлив, что она жива, счастлив, что она рядом. Красногубая тварь молча наблюдала за ними издалека. Но ее уже не существовало. Бывают моменты, когда весь мир исчезает и перестает что-либо значить, а точнее, он сужается до одного единственного человека, который превращается для тебя в тот самый мир. Внутри него скрыты все смыслы, все блага, вся радость и боль Вселенной. Нет, он ошибся, когда сказал, что она бьется внутри его грудной клетки. Нееет, ни хрена. Это он, его сердце живет там, внутри ее хрупкого тела, и, если с ней что-то случится, оно перестанет биться.
Как там, в старой доброй русской сказке, а Кощеева смерть то на самом деле не в ларце пряталась.
Глаза опускает, не смотрит на него, все время пытается голову руками прикрыть, но ей не дают, заламывают эти руки-крылья за спину, и каждый раз, когда они это делают, он рычит адским зверем и кидается на них, умудряясь свалить на пол своих надзирателей. А потом уничтожающий взгляд на Албасту. Он не простит ей ни одного волоска. Она ответит за каждый. За миллиметр ее волос. И платить будет не золотом.
— Не говори, что я не щедрая, Хан. Ты хотел чувствовать свою жену — ты будешь ее чувствовать. Постоянно, ежесекундно. Ты ощутишь каждое мгновение ее агонии. Если вас не убьет солнце, жажда и голод… вас убьет она! — Лалу вытянули во двор на железной цепи. Она скалилась и рычала, бросалась в разные стороны, металась от ярости и страха.
— Привяжите ее к нему. Отныне их не разлучит даже смерть. Как же это романтично. Не благодари, Хан. Я знаю, что я великодушная. И прощай.
В машине их везли с завязанными глазами, в кузове, в кромешной тьме. Рты закрыли кляпами, чтоб не могли разговаривать. Превозмогая боль, ощущая, как веревки режут кожу, он подвинул свои пальцы, коснулся ее руки. Ощутил, как вздрогнула всем телом. Замычал от бессилия. Даже сказать ей ничего не может. Ни слова.
Не сразу понял замысел проклятой суки, а когда понял, чуть не взвыл от понимания. Она приговорила их к жестокой смерти. К одной из самых страшных.
Их вышвырнули в степи под палящее солнце. Завезли за километры от цивилизации и оставили умирать. Без еды. С единственной флягой воды. Чтоб подольше мучались. Бросили привязанными спинами друг к другу… в сопровождении Лалы.
По началу они стояли посреди голой, высохшей пустоши и смотрели в пустоту. А точнее, прямиком в глаза своей смерти. Когда-то, будучи совсем ребенком, Хан бродил по степям с дедом. Батыр любил вольную волю, как он говорил. Любил ощущать ветер в лицо и жалящие лучи солнца, или колючий и безжалостный мороз.
— Кочевой образ жизни у нас в крови, Лан. Это все наш дом. Не там, не в душных мегаполисах, шикарных особняках, вычурных гостиницах, а здесь. На свободе. Нет ничего мягче земли и травы и надежней неба над головой. Я научу тебя любить этот дом, внук.
И он учил. Рассказывал о звездах, показывал невидимые дороги, ориентиры… Только было все это много лет назад. И давно уже поросло мхом. Вначале ему казалось, что он знает куда идти. Он нес ее на себе вперед, видя, как бежит Лала, оглядываясь назад. И нет, Лала не собака и к жилью их вести не будет. Скорее наоборот — она уведет их как можно дальше от спасения.
Первый день казалось, что они выберутся и все это ерунда. Все это быстро закончится. Он сильный, он преодолеет. Но отсутствие воды и еды… особенно воды…
— Главное, выйти к ближайшей деревне.
— Мы выйдем. Ты нас выведешь.
Ее вера в него. Какая-то непоколебимо упрямая, какая-то суеверно страшная, внушающая ему самому полную убежденность, что он сможет. Что не может не оправдать ее надежд.
Вера… Как же он ошибался, когда сказал, что это имя ей не подходит. Она и есть олицетворение веры. И если бы не она… он бы давно сломался.
На второй день жара стала непереносимой. Они пили по глотку в час, экономя воду, как только возможно. Пока Хан шел, он нес Ангаахай на своей спине, и ее лицо было подставлено лучам беспощадного солнца. Она терпела. Не жаловалась. Он пытался хоть как-то изогнуться, чтоб спрятать ее, но это не представлялось возможным… Его маленькая сильная птичка расплакалась ближе к вечеру. Очень тихо, почти неслышно. Он скорее угадал, чем услышал.
— Что случилось? Что-то болит? Ангаахай!
— Ничего. Ничего. Поспи…ты устал и нес меня весь день.
— Говори!
— Не могу…я не могу.
— Почему?
— Мне стыдно.
— Хочешь в туалет?
Молчит. Глупая, стеснительная девчонка.
— Серьезно. Стесняешься меня… плевать на все. Не думай ни о чем. Это так же естественно, как дышать, и самое главное сейчас выйти отсюда.
— Я не могу… это ужасно. Ты всегда будешь это помнить, об этом и о том, как я выглядела… о моих волосах.
— О Боги, женщина! Ты реально думаешь об этом сейчас?
Он рассмеялся, чтобы ее поддержать, но от бессильной ярости невольно сжал кулаки. Только от одной мысли о том, как сейчас страдает его маленькая лебедь, хотелось сжечь суку Албасту живьем. Ничего. Они выйдут отсюда. Совсем скоро. Он помнил, что говорил ему о звездах дед, и придерживался маршрута. Был уверен, что еще часов пять — шесть, и они увидят первую деревню… Но он просчитался. Они не вышли к деревне ни через шесть часов, ни через десять.

— Скоро, маленькая, скоро. Мы близко. Я знаю.
Скорее себе, чем ей.
— Ничего. Я пока посплю.
— Поспи.
Ближе к вечеру второго дня она стала засыпать все чаще. И он знал почему. Ее изматывает голод и жажда. Она не привыкла к такому. Жизнь не учила ее выживать. Зато сам Хан мог голодать неделями. Ему хватит и сил, и физических ресурсов. Он знал, что Ангаахай сейчас в ужасном состоянии. Ее лицо обгорело на солнце, наверняка потрескались губы, и слезятся глаза. Ночью он находил ее руку и держал до самого утра, чтобы быть уверенным, что с ней все в порядке, что она жива.
Лала давно убежала, уже не сопровождала их. Когда на утро четвертого дня они вместо дороги вышли к огромному холму, поросшему засохшей травой, Тамерлан взревел и упал на колени… Она не издала ни звука. Сжал пальцы, они слегка сжались в ответ.
Поставил флягу на землю, лег на бок, так, чтобы она могла захватить ее зубами и допить последние капли. Вот и все. Теперь у них нет и воды тоже. И встать нет сил.
— Ангаахай…
Молчит. Какая-то невесомая совершенно. Ему кажется, что она не дышит, и он с ужасом орет:
— Ангаахай!
— Я… я уснула.
— Расскажи мне… расскажи мне о нем.
— О ком? — голос едва слышен, и у него все щемит внутри, когда ее слова еле доносятся до ушей.
— О нашем сыне. Расскажи, какой он. Нарисуй его мне.
— Он красивый.
— Так все матери говорят… моя говорила, что я самый великолепный мальчик на свете.
— Так и есть… он самый великолепный. У него… твои глаза. Все твое. Маленькая копия.
Думать о том, что дети могут оказаться в лапах красногубой, он не хотел. Скорее всего, она блефует, иначе уже давно бы использовала этот козырь.
— Почему ты назвала его Тамерлан?
— Потому что нет имени красивее твоего. И нет имени, более подходящего твоему сыну.
Сын. Он долго запрещал себе погружаться в мысли о нем, запрещал надеяться и любить. Потому что в любой момент аномалии могли проявиться, и он боялся спросить… боялся задать ни этот вопрос.
— Он…он…нормальный?
— Он более чем нормальный. Ножки, ручки, зубки.
Закрыл глаза. Вопреки всем прогнозам врачей… Но он ей верил. Кому верить, если не его лебедю.
Вдалеке послышался хруст веток, и Хан приподнял голову. Выпрямился, сел.
Если это койоты, то им несдобровать со связанными руками. Но вместо стайки мелких тварей увидел горящий взгляд зеленых глаз, и внутри все похолодело — Лала вернулась. Голодная, измотанная Лала. И сейчас они оба для нее уже не бывшие хозяева… а сырое и сочное мясо.
Если подмять Ангаахай под себя, то тигрица первым растерзает его… а Ангаахай получит отсрочку. Сытая Лала не тронет ее. И возможно… если кошка будет особо кровожадной, Лебедю удастся высвободиться от веревок.
Возможно, это и есть спасение… Для нее.

Развернулся со мной вместе лицом к тигрице, а я кричу, бьюсь изо всех сил, чтоб не смел подставляться, не смел отдавать себя ей. Ощущая спиной его напряженную спину, настолько сильную, что мне казалось иногда, что она каменная. И не страшно с ним рядом ничего. Умирать не страшно, идти не страшно. Он меня часами нес на себе, пригнется и идет, босыми ногами, сбитыми в кровь. Мне только небо видно, как кружится вверху, как вороны над нами летают. Зловеще, страшно, дико. Кажется, спустятся и глаза нам повыклевывают. Иногда солнце так жжет, слепит, что у меня слезы по щекам беспрерывно текут, и от соли щиплет лицо обожженное. Ночью лежим, и я стараюсь не стонать, чтоб он не рычал от бессилия, не выл, стиснув зубы. Не хочу боль ему причинять. И так столько боли вынес… никому столько не дано. Мне было жутко думать о том, что эта тварь с ним делала все это время, о том, сколько новых и жутких шрамов на его теле будут еще долго напоминать ему о том кошмаре, который он пережил.
Всю дорогу о себе рассказывал. О детстве своем… о том, как мама его тигренком называла, как волосы в хвост завязывала красной лентой. Стричь долго не хотела. Любила его кудри перебирать буйные. Про отца рассказывал… про обоих нелюдей, тварей и о деде с ненавистью. Чувствуется и любовь, и презрение зашкаливают.
— Он никого не любил. Всегда к себе отсылал, к нянькам. Мать никогда ему в глаза не смотрела. Только в пол, руку его целует и дрожит вся. Я тогда думал, что так и надо, что дед просто главный в семье, и мама проявляет к нему уважение. Но нет. Она его смертельно боялась. Потому что не защитил ее, отдал на растерзание, казнил собственными руками. Когда понял это — ушел. Ни черта мне от него не надо было. Я сам хотел. Без его фамилии, помощи и без его золота.
— Прости его… нельзя со злостью жить, нельзя в себе ее растить. Она изнутри сожрет. Мне так мама Света говорила. Ненависть разрушает.
— Нельзя прощать. Есть поступки, которые шрамами на душе отбиваются, и как хочешь простить — болью адской отдают.
— Если простишь, и боль утихнет. Жить без ненависти — это свобода!
— Суку, которая нас на смерть обрекла, тоже простить?
— Да… простить и забыть о ней. Домой вернемся, а там наш сын… и дочь ждет.
— Сына и дочь эта тварь похитила. И когда мы дойдем — первое, что я сделаю — поеду искать эту мразь и моих детей.
Я не хотела в это верить. Не хотела думать о том, что с ними что-то случилось. У меня бы тогда никаких сил не осталось дальше дышать. Они с Зимбагой. Она должна была их спасти. Она же их любит и меня, и Хана.
Потом все сложнее терпеть стало. От голода живот жгло раскаленным железом, и горло саднило до беспрерывного кашля от жажды. Я уже не потела на солнце. Я поджаривалась на сухую.
— Тамерлан… если я не дойду домой, пообещай, что деда простишь ради меня. Пообещай мне… Не хочу, чтоб ты мстил, не хочу, чтоб дети в ненависти жили, чтоб знали жажду мести уже с детства. Обычными хочу, чтоб были, счастливыми. Пообещай мне!
— Молчать! Дойдешь, я сказал! Слышала меня? Только попробуй не дойти, я тебя с того света достану, поняла? За тобой пойду туда! Одну не отпущу! Обоих убьешь. Терпи и не смей говорить свое проклятое «если». Нет «если»! Ни черта обещать не стану! Это ты поклянись, что не посмеешь меня бросить! Клянись, Ангаахай!

— Клянусь! Не брошу тебя! Клянусь, любимый!
Остановился, застыл. Дрожит весь.
— Никто так не называл…
— Я буду.
— Будь! Не смей не быть!
— Буду!
— Нет никого кроме тебя. Слышишь? Никого, в этом гребаном мире у меня нет! Ты и дети! Никого из нас не будет… без тебя! Все на тебе держится…. и я тоже!
Я держалась. Я словно воскресла и восстала из пепла. Держалась руками за раскаленный воздух. Меня ведет от голода, от жажды. Перед глазами все плывет, теряется. И, кажется, я стою среди степи, и она не высохшая от солнца, а цветет травой изумрудной, птицы взмывают вверх и падают обратно в сочные стебли, слышен стрекот кузнечиков.
И это не степь, а поле наше родное, поросшее колосьями длинными. Проведешь рукой, и волнами идет, как море золотое, и вдалеке силуэт женский ко мне приближается. Я знаю, кто это, машу ей руками. Это мама Света. Такая, как я ее маленькой помнила. Волосы на макушке собраны в пучок, на лице легкий макияж, и платье ее любимое с маками развевается на теплом весеннем ветру.
— Мамаааа! — кричу и машу ей снова руками. — Мамаааа, а у меня сын родился! Слышишь? Мам!
— Знаю.
И ко мне идет. Приближается. На душе хорошо так, светло и спокойно. Я к ней руки тяну, а она вдруг головой отрицательно качает.
— Нет!
— Почему? Обнять тебя хочу! К тебе хочу, мамааа!
— Нельзя ко мне. Рано еще. К сыну иди.
И тает… исчезает. Растворяется среди колосьев.
— Маааа… — за ней по горячей земле, чтобы догнать, чтобы тронуть руками. Она же так близко была. Я же могла ощутить ее запах, дотронуться до ее кожи, нюхать волосы и кожу, пахнущую лавандовым тальком и мылом.
Ноги жечь трава начинает, пятки жалить. Голову опустила, а там вместо земли угли, они тлеют, и прожилки огненные просвечиваются. Дымом не воняет, но жарко до безумия, и впереди пылает огонь. И вдруг там. Среди языков пламени вижу Эрдэнэ с Ланом на руках. Нас стена огненная разделяет, и я в отчаянии мечусь туда-сюда, в диком желании броситься к ним, преодолеть стену.
В огонь ступила и от боли закричала, а потом ощутила, как все тело льдом обдало, и глаза распахнула.
— Вот так, девочка. Вот таааак! Вода! Чувствуешь? Это вода! Просыпайся! Не смей спать!
Срывающийся голос Хана не дает снова провалиться в марево, и я глотаю жадными глотками холодную воду, и плевать, что она отдает тиной, на все плевать. Влага смягчает горло, просачивается в пересохшие вены.
Ворох брызг, и я вижу, как Лала плещется в водоеме, фыркает и трясет огромной головой.
— Лалаааа….
— Да, малышка привела нас к воде и притащила тушу дикого кабана.
Я закричала. Громко надрывно. От радости и от облегчения. Нет преданней животных. Они несоизмеримо лучше нас, людей. Благодарней, самоотверженней, чище и светлее. Стало стыдно от своих мыслей… в которых Лала раздирала Хана на части.
Мы вылезли на берег. Мокрые, счастливые. Потом Хан раздирал для нас сырое мясо, и мы жадно, по-звериному ели его таким. Оно казалось нам вкуснее самых изысканных блюд.
— Не ешь много, Ангаахай. Остановись. Нельзя сразу. По кусочку. Утром еще съедим.
Я кивала и сосала косточку, блаженно закрыв глаза и благодаря Бога за это спасение.
— Утром постараюсь снять с нас веревки. Возле воды должно что-то быть. Коряги или камни.
Лала отряхнулась от воды и каталась по траве, высушивая мокрую шерсть. Потом легла невдалеке, обгладывая ногу кабана. В сытом желудке довольно урчало, и я закрыла глаза, чувствуя, как снова засыпаю. Хан лег животом на землю, давая мне распластаться у него на спине, вытянуть затекшие ноги. Про руки я вообще старалась не думать. Я их плохо чувствовала. Веревка растерла кожу до ран и при малейшем движении обжигала болью.
— Когда-то мама рассказывала мне легенду… я совсем забыл о ней… а потом, когда увидел тебя впервые, то вспомнил. И воспротивился одной мысли об этом.
Тихий голос хана убаюкивал и в то же время вырывал меня из сна.
— Какую легенду?
— О девушке-Лебеди.
— Расскажи…
— Из меня плохой рассказчик. Я ее почти не помню.
— Расскажи… хочу уснуть под звук твоего голоса.
— Однажды у берега озера Байкал, вблизи Ойхона и реки Баргажин старик Хурынхан жил со своими сыновьями. Как-то Хоридай Мэргэн гулял по берегу Байкала. И вдруг увидел, как прилетели на берег лебеди белокрылые и превратились в прекрасных девушек. Плескались в священных водах небесные девы, умывая свои божественные тела. Хоридай Мэргэн был очарован их неземной красотой, тайком прокрался и спрятал одежды одной из них. Искупавшись, девушки стали одеваться и обратились снова в лебедей. Но одна, самая красивая, не смогла найти своих одежд. Лебеди кружились над ней, звали ее, но тщетно, ей суждено было остаться на земле. Хоридай Мэргэн взял ее в жены. Она родила ему 11 сыновей, и когда шила дэгэли для детей, сказала мужу Хоридай Мэргэну: "Я хочу вернуться на свою родину. Скучаю по моим сестрам. У тебя есть сыновья, и они выросли. Теперь ты не будешь уставать от повседневной заботы." Но Хоридай Мэргэн отказал ей. Он слишком сильно ее любил.
На другой день жена сказала ему, что хочет хоть один раз надеть свою одежду лебедя. Дверь была закрыта, а Хоридай Мэргэн сидел возле своей жены. Он решил, что успеет ее поймать, если она захочет улететь, и отдал ей ее одежду. Но жена мгновенно обернулась птицей и улетела через тооно юрты. *1
Я всегда боялся, что ты улетишь… если я дам тебе свободу. Боялся потерять тебя. Нет более страшных и крепких веревок чем те, которые сам на себя повязал.
— Мне не нужна свобода… я ни по кому не тоскую кроме тебя, Эрдэнэ и нашего сына.
— Нужно было пройти через ад, чтобы я в это поверил.
Он никогда раньше не говорил ничего подобного, никогда не открывался передо мной вот так, как сейчас. Словно озвучивая свои страхи и обнажая ранимую душу.
Все утро мы искали камни или ветки, и я… мне было страшно, что мы их найдем. Он освободит наши руки и… посмотрит на меня. И все. И сказка о лебеде закончится.

— Нам нужно выйти к людям. Один я быстрее найду деревню. Еще нескольких дней под лучами солнца ты не выдержишь. А воду нам негде будет набрать.
— Нееет… нет. Я не хочу оставаться без тебя. Мы дойдем. Вот увидишь. Я сильная. Я все выдержу.
— Я слабый, Ангаахай. Я не вынесу понимания того, что эти лучи тебя убивают. Смотри… Черт.
Мы увидели обломок лодки. Она, наверное, была привязана когда-то на берегу к колышку, но потом разбилась, и остались лишь обломки, телепающиеся на остром штыре.
— Твою ж мать.
Я знала, о чем он подумал. О том, что поранит меня, если попытается перерезать веревку.
— Ничего. Все заживет. Давай сделаем это.
— Я буду останавливаться.
Это было не просто больно, а адски больно. Между наших ноющих, израненных рук протискивался толстый, ржавый, острый штырь, и когда Хан двигал нашими руками, чтобы поддеть веревку, он впивался то в мою ладонь, то в его. Я старалась не кричать, не плакать, но я просто человек и не могла сдержать всхлипов. Каждый раз, когда он это слышал, то останавливался и ревел сквозь стиснутые зубы.
— Потерпи… еще немного. Совсем чуть-чуть.
Мне уже не верилось, что когда-то этот человек не был способен ни на что, кроме жестокости и циничности.
— Расскажи мне, как наш сын появился на свет. Расскажи мне о первых днях его жизни.
И я говорила, зажмурившись, стараясь представлять только личико маленького Тамерлана и не думать о рвущем плоть штыре. Пока вдруг не ощутила, как по рукам кругами разошлись колючие, болезненные мурашки, и мы разъединились.
Ощутила, как руки Хана легли мне на плечи, и закрылась от него окровавленными ладонями, спряталась, чтоб не смотрел, чтоб не видел.
— Нееет! — закричала, когда он попытался развернуть меня к себе. И пальцы ослабили хватку. Ощутила, как горячи, пересохшие губы коснулись моего затылка, мягко, осторожно прошлись дорожкой вбок к мочке уха, вызывая дрожь во всем теле и истому счастья. Когда вдруг снова жить хочется, когда от голода по его прикосновениям иссохлась душа.
— Нет ничего, что могло бы испортить твой образ в моих глазах. — целует ежик волос. Поднимаясь выше к голове. Медленно повернул к себе, осыпал поцелуями мои руки, пытаясь отнять их от лица.
— Красивая… всегда красивая для меня. Они отрастут и будут еще прекрасней. Вот увидишь.
Убирает одну руку, потом другую, и я закрываю глаза, чтоб не видеть, как изменится выражение его лица. Вдруг там промелькнет разочарование, страх. Солнце меня не пощадило. Моя кожа красная, потрескавшаяся, шелушащаяся. Везде. На голове тоже.
— Красивая… безумно красивая. Как же я скучал по тебе.
И со стоном прижимается губами к моим губам.
Осторожно, едва касаясь, чтобы не причинить боль.
Мелкими прикосновениями целует каждый миллиметр моих губ. Верхней, нижней, проводит по ним шершавым языком.
— Посмотри на меня. По глазам твоим скучал. Увидеть их хочу. Посмотри.
И я поднимаю веки, чтобы отчаянно застонать ему в унисон. Обгоревшее лицо, потрескавшаяся кожа, блестящие лихорадочным блеском глаза и… да. Он прав. Для меня невероятно красив. Каждая черточка, каждый шрам, каждая шелушащаяся корочка. Все мое. Все родное и до боли любимое. Все зацеловать, залюбить, заласкать, унять боль.
Переплел свои сбитые пальцы с моими и прижался лбом к моему лбу. То-то мягкое и холодное ткнулось нам в щеки, и мы обернулись — Лала, ласкаясь, урчала и терлась о нас своей большой головой. Оставалось самое малое — всего то пройти несколько километров и найти ближайшую деревню. Это значило — остаться без воды на несколько дней. Флягу мы уже давно потеряли.
____________________________________________________
*1 — Легенда, о которой написала одна из читательниц. Я хотела ей ответить, но потеряла комментарий… А потом нашла эту легенду в интернете. И она действительно прекрасна. Спасибо за нее.



Глава 19

Я прощалась с тобой, умирала.

В беспросветной тоске замерзала…

Хоронила любовь, убивала

Но она, как всегда, воскресала…

Я прощалась с тобой… В промежутках,

Проклиная ночные минуты…

И одна…в тишине…так жутко

Каждый раз…навсегда…как будто.

Я прощалась с тобой так долго,

Прикасаясь к следам и меткам

Собирая секунд осколки…

В добровольной, незапертой клетке.

Я прощалась с тобой и ждала

Каждый день, каждый миг…так жадно…

Я беззвучно звала… и знала…

Ты вернешься ко мне…всегда… обратно…

© Ульяна Соболева

Он отнес меня к воде. Нагревшаяся за день она была теплой, как парное молоко, и мои обожженные солнцем ноги переставали зудеть от касавшейся ее мягкой влаги. Мы смывали друг с друга грязь, кровь, песок и землю, смывали запах клетки и плена, запах слез и боли, запах крови и тлена. Еще там, на берегу, когда Тамерлан снимал с меня грязное, вонючее платье, я боялась смотреть ему в глаза, я смотрела куда-то вниз, позволяя осторожно стянуть прилипшую к телу ткань, оставшись совершенно голой, беззащитной, словно с меня сняли кожу. Только он умел смотреть так, что вся неуверенность в себе, весь страх начинали испаряться, растворяться в его глазах. Уродство не может разжигать такой огонь в мужском взгляде.
— Красоту не испортить ничем, — шепчут его губы, — ничем, слышишь? Ты совершенная, идеальна… моя Ангаахай.
И этот голос залечивает все раны, латает дыры в сердце, в душе, а те, что остались на теле, кажутся теперь такой мелочью. Все поправимо, когда мы вместе. Все целостно и правильно.
Потом я так же снимала с него порванную футболку и пропитанные кровью и грязью джинсы. Когда смотрела на его ступни, ужасалась. Они были покрыты ранами и волдырями. Порезаны и исколоты. Столько времени он шел и нес меня… мой родной.
Нет, любовь не рождается мгновенно, не рождается в сладких стонах на постели, не рождается в счастье. Она рождается в муках, как и долгожданный ребенок, она рождается в страданиях и боли, чтобы расцвести и заполнить все твое существо собой, затопить чистым, незамутненным, абсолютным восторгом и осознанием. Я ЛЮБЛЮ.
Люблю не тогда, когда хорошо, люблю не тогда, когда светит солнце, а люблю вот такого грязного, измученного, исхудавшего, с заросшим лицом, глубоко ввалившимися глазами, пересохшими губами, со шрамами, порезами и кровоподтеками. И ни в одно из наших мгновений я не любила его сильнее, чем сейчас. Посреди вот этого хаоса, посреди голода, грязи и неизвестности, посреди полной антисанитарии, и нет ничего прекрасней именно этих мгновений, и ни разу раньше я не была так счастлива, как сейчас.
Подняла голову и встретилась с ним взглядом. Увидела сухой блеск безумия в темных зрачках. Дикий взгляд, пронизанный голодом. И меня в ответ пронизывает осознанием, как безумно, как сильно я нуждаюсь в этом мужчине. Как меня окутывает тоской, с каким отчаянным и болезненным наслаждением я вдыхаю запах его тела, его потной кожи.
— Зачем…зачем пошла за мной, сумасшедшая птица?
«Ты будешь звать меня Хан, Птичка!» — напоминанием по венам, вызывая дрожь во всем теле. Как много пройдено от того мига до этого. Как ненавистно было это слово «птичка», и как оно любимо мною сейчас.
Этот акцент, как звучит мое имя его голосом именно по-русски, как неправильно произносит слова, и от этого они еще дороже сердцу. С его особой манерой говорить.
Гладит ладонью мое лицо, размазывая капли воды, лаская, смывая пыль и грязь. И я ощущаю, как ускоряется биение моего сердца, как оно ударяется о ребра, бьется раненой бабочкой.
— Потому что не могла иначе, потому что чувствовала, что ты жив, и я должна найти тебя. Мне казалось, что каждое мгновение моей жизни без твоего присутствия в ней не стоит и копейки. Казалось, что больше ни секунды не смогу вытерпеть разлуку.
Не удержалась и обхватила его грубое лицо двумя руками. Борода колет ладони, а глаза с большими и темными кругами под ними кажутся непроницаемо черными. Смотрю в них, и меня затягивает все глубже. И весь мир вокруг начинает исчезать, растворяться там, в его зрачках. Мне хочется, чтобы все это прекратилось. Наши скитания, наши поиски истины и понимания, насколько мы оба настоящие друг для друга. Хочется оказаться дома, спать в его объятиях ночью, просыпаться вместе с ним рано утром и провожать взглядом на тренировку. Хочу, чтобы он произнес вслух имя нашего сына, хочу… боже, как много и как ничтожно мало я хочу. Просто жить. С ним.
Перехватил мои руки и прижался губами к моим ладоням, покрывая поцелуями едва затянувшуюся рану от того штыря, целуя мои запястья, локти, предплечья, сжимая мой затылок всей пятерней и привлекая к себе. Он дрожит, и я дрожу вместе с ним, особенно когда его колючая бородатая щека касается моей щеки, трется об нее с грубой, звериной нежностью. И меня затапливает счастьем. Оно вкрадчивое, маленькое, испуганное и осторожное трепыхается в венах. И я вдруг осознаю, что впервые я счастлива рядом с ним. Вот так вот. В ужасном водоеме, черт знает где, вне цивилизации, без еды, без нормальной одежды и с мизерной надеждой выжить.
Мне нравится трогать его лицо, мощную шею, его волевой подбородок, широкие скулы, трогать его чувственные губы, ощущая шелушащуюся поверхность. Потянулась вперед и коснулась их своими израненными губами. Как же болезненно сладко ощущать это прикосновение, как заново оживать. Касаться кончиком языка, очерчивая четкий, слегка неправильный контур, пока, вдруг не услышав его стон, не застонать в ответ и не слиться этими иссохшимися губами в поцелуе.
— Останови меня, — шепчет жарко на ухо, оставляя влажные следы от жадного рта, — оттолкни, если не хочешь…. если больно.
— Хочу! — ероша непослушные волосы, впиваясь в них скрюченными холодными пальцами. — Безумно хочу тебя! Не останавливайся! Напомни мне, что мы живы!

Как же осторожно он касается меня, никогда раньше так не касался, а сейчас ладонь накрывает мою грудь, и меня дергает, как от удара током, от соприкосновения чувствительного соска с шершавой кожей. Со стоном чуть прогнулась, чтобы касаться сильнее, чтобы тереться о нее изголодавшейся плотью.
И не только ею. Все внутри меня стонет и воет от голода. Мне кажется, по нему изголодалась каждая молекула моего существа. Я вся соткана из сплошного голода, который обжигает меня изнутри, который страшнее обычной жажды, страшнее холода, жары и всего, что может обрушиться на человека. Мой голод по нему.
— Мне хорошо…, — скромно опуская взгляд и чувствуя, как краска приливает к щекам, и я слышу, как он усмехнулся, услышав наши слова. Они интимней любых других слов.
— Будет лучше, — обещает срывающимся голосом. И у меня все ноет и пульсирует от этого обещания. Любовь в самом эпицентре безнадежности, на краю встречи со смертью.
Привыкшая к его напору, к дикой агрессивности я оглушена этими нежными и сладкими ласками. Словно он изучает мое тело снова. Как невозможно осторожно касается груди, обводя указательным пальцем окаменевшие соски, сжимает указательным и большим пальцем, перекатывая, сдавливая самые кончики, и на подушки его пальцев выступает капля молока, вызывая во мне адскую дрожь и жалобные стоны в его ласкающие губы, в его извивающийся медленными толчками язык, сплетающийся с моим языком.
Зачерпнул воды и облил мое тело, и каждая капля скатилась по разгоряченной коже, оставляя после себя горящие следы, и он слизывает эти, оставляя другие, чтобы пылали, жгли, просачивались в вены, врастали в мясо.
Ощутила горячие губы на своей груди, и истомой пронизало все тело, выгнуло назад, заставляя впиться руками в его волосы, притянуть, заставить впиться сильнее. Язык Хана трепещет на самом кончике сосков, зубы царапают, прикусывают.
— Не могу больше… — жалобно простонать и сдавить его запястья. — Я больше не могу терпеть, прошу, умоляю.
И он знает это, я вижу в горящем взгляде, в дрожащих губах, в стиснутых челюстях.
— Можешь, — приподнял за ягодицы так, чтоб в воде обхватила его бедра ногами, чувствуя, как по животу скользнул вздыбленный, твердый член, — ты даже не представляешь, как много ты можешь.
Ладони ласкают спину в воде, опускаясь ниже, к ягодицам, проникая между ними, проводя пальцами по складкам лона. С воплем выгибаюсь назад, закатывая глаза, с надеждой, что сейчас эти пальцы дадут мне то, что он обещал, а они лишь растирают плоть, скользят у самого входа, дразнят, то чуть проникая внутрь, то выскальзывая наружу, не касаясь зудящего узелка.
Меня начинает трясти от дикого возбуждения. Опьяненная, совершенно растерянная, ни о чем уже не могу думать, только о его пальцах на моей плоти. Какое бледное у него лицо, какие острые и резкие черты, словно искаженные в мучительной пытке, и глаза горят дикостью. Как же он сдерживается и старается быть нежным со мной. Как будто в черных зрачках беснуются все демоны ада, и они бы хотели разодрать меня на куски… но потом. Не сейчас и не здесь.
Как же сильно твердеет низ живота, словно сжимается судорогой.
— Пожалуйста, — жалобно со слезами, доведенная до отчаяния ожиданием.
— Сейчас будет хорошо… — как же сладко звучит это обещание, касаясь пальцами пульсирующего в ожидании клитора, сдавливая его одним сильным движением и срывая меня в бездну. Растирая мощно, быстро, уверенно. Впилась двумя руками ему в волосы, закрывая глаза, содрогаясь всем телом, выгибаясь, хватая воздух широко открытым ртом, быстро выдыхая, выдыхая, выдыхая, чтобы вдохнуть уже криком, содрогаясь в оргазме, прижав его голову к своей груди, сдавливая бедрами его бедра, и тут же ощутить, как насадил меня на себя вот такую вот извивающуюся, стонущую, сжимающуюся в спазмах наслаждения. Задыхаясь, впиваюсь в его губы своими дрожащими губами. Он внутри меня, и мое тело все еще сокращается, сжимая его член ритмично и сильно. Наполненная до краев, ослепленная нереальностью и обрушившимся удовольствием, как бальзамом для уставшего, истерзанного тела.
С сумасшедшей страстью смотрю на его лицо, в его глаза и хочу, чтобы и ему было хорошо, чтобы он кричал для меня, стонал мне в губы. Пусть скажет мое имя…
Но вместо этого он приподнимает меня и насаживает на себя дьявольски медленно, облизывая мою шею, выдыхая в нее раскаленным дыханием.
— Тебе хорошо? — шепотом на ухо, кусая за мягкую мочку, ощущая, как в ответ дернулся внутри член, разбух еще сильнее.
— Пи**ец как хорошо…птичка. — сквозь стиснутые зубы.
Его нежная грубость сводит с ума, заставляет взвиться от накатывающей волны возбуждения, и я, впиваясь в его плечи, приподнимаюсь, чтобы насадиться самой, но он сдавливает мою талию, обездвиживая, не давая пошевелиться. Смотрит исподлобья. Уже похожий на себя, возбужденный и дрожащий от похоти дьявол.
— Нееет…иначе я взорвусь.
Хрипло, обреченно.
— Взорвись, — шепотом в его шею, не выдерживая и кусая кожу, зажимая зубами и наслаждаясь вкусом во рту.
— Позже.
— Сейчас, — нагло, двигая ягодицами. Сдавил сильно за талию.
— Хочу…чтоб не кончалось…слышишь? Не кончалось…Бл********дь!
И сорвался, быстрыми зверскими толчками. Сильнее, сильнее, сильнее. С такой скоростью, что меня всю трясет от этого напора. А он насаживает меня на себя с диким ревом, с громким воплем на одной ноте, пока не затрясся, сдавливая обеими руками, закатив глаза в кайфе, изливаясь внутри горячими струями, пульсируя, вбиваясь сильнее и глубже. И меня уносит следом за ним острой и резкой вспышкой экстаза. Пронизало все тело. Вспороло прохладную от воды кожу, но горящую изнутри.
И он не прекращает двигаться. Продлевая нашу агонию, проталкивая ее внутрь меня, срастаясь со мной в одно целое.
* * *
Потом мы лежим голые у костра, который с грязными руганями разжигал мой муж первобытными методами, и, когда я смеялась, ругался и на меня, пока наконец не появились первые искры, и он не раздул пламя, разложив возле него одежду, и не улегся, пристраивая меня сверху на себе, чтобы мое обожженное тело не касалось земли. За костром умостилась Лала, она сушила свою полосатую шерсть и щурилась довольная.
Мы не спали. Мы говорили всю ночь. Еще никогда столько не разговаривали за всю нашу совместную жизнь, и я чувствовала, как руки Хана гладят мою спину, мою голову с очень коротким ежиком волос.
— Не уходи! Давай пойдем вместе. Мне уже лучше. Я отдохнула, я не голодна и выдержу дорогу.
— Нет! Тебя лихорадит, и ты еле на ногах держишься. Я быстрее дойду один. Мне будет спокойней. С тобой останется Лала.
— Я боюсь оставаться одна!
— Я вернусь очень быстро. Мы немного заблудились, но теперь я знаю, куда идти.
— Хорошо. Я буду ждать.
— Никуда не уходи, слышишь? Иначе я не смогу найти тебя.
— Не уйду.
Он одевался в просохшую одежду, а я заматывала ему ноги обрывками ткани с подола своего платья, приматывая кору деревьев к ступням, чтобы немного смягчить трение о сухую траву. Перед тем как уйти, Тамерлан вдруг резко наклонился ко мне.
— Я люблю тебя, Вера. Теперь я знаю, что твое имя — это и есть вся ты…
Слезы выступили на глазах стремительно быстро, я не смогла сдержать их и рывком обняла его за шею.
— Нет… я Ангаахай, твоя птица, твоя…
— Моя птица, мои крылья. — шептал и целовал мою шею. — Надо идти. До ближайшей деревни сутки или чуть больше. Если там будет транспорт, то через два дня я вернусь за тобой.
Самое трудное — это ждать. Каждая минута кажется столетием. И только после его ухода я ощущаю, насколько на самом деле я истощена. Мои ноги так же сбиты в кровь, мои руки изранены. Моя кожа вспухла в отдельных местах волдырями, и прикоснуться к ней невозможно. Ее стягивает и жжет. И он прав — меня лихорадит. Почувствовав, как я дрожу, Лала пришла ко мне и легла рядом, а я зарылась в ее шерсть руками и начала согреваться.
Прошли сутки. Я с трудом доходила до воды, мочила распухшие ноги, ненадолго становилось легче, капала водой на лицо, на кожу головы. Оборвала еще кусок тряпки с подола и обмотала голову, соорудив какое-то подобие тюрбана. Кусты возле реки укрыли меня от жары, но она уже шла на спад, а вдалеке небо пронизывали зигзаги молний.
Я долго не могла уснуть, лежала на боку Лалы и смотрела на небо, которое постепенно затягивало тучами, становилось прохладно. Как вдруг Лала повела ушами, вскочила на четыре лапы, постояла какое-то время и умчалась в темноту.
И вот именно сейчас стало по-настоящему страшно. Я сидела на земле, озираясь по сторонам, прислушиваясь к темноте, к каждому шороху.
Снова хотелось есть, и урчало в животе. Но хотя бы не мучила жажда. Силы не возвращались, и я чувствовала себя опустошенной и разбитой. Сидела, прислонившись к дереву, и смотрела в темноту, то закрывая глаза, то открывая.
Едва засыпала, мне снились кошмары. Снилась Албаста с церберами на цепЯх, снилось, что она нас нашла.
Проснулась от рокочущего звука и от того, что кто-то тащит меня за платье.
Открыла глаза и увидела Лалу, она топталась на месте, бежала вперед и снова возвращалась. Словно звала меня куда-то. Нервничала, металась.
— Что? Что случилось?
Снова тянет за платье. А я помню, как Хан говорит мне не уходить, что, если уйду, не сможет меня найти. Но она тянет, скулит, настойчиво и иногда грозно. Пока я все же не иду за ней, едва переступая израненными ногами. Чувствуя, как кружится от слабости голова.
Она куда-то меня ведет и даже пытается подгонять, толкает мордой в поясницу, тянет за юбку.
Вдалеке на траве виднеется силуэт человека. Он лежит, раскинув ноги. И силы сами наполняют тело, они берутся из каких-то резервов подсознания. Я бегу вперед, бегу, с отчаянием узнавая в силуэте своего мужа.
Рухнула рядом на колени и с расширенными глазами смотрю на его бледное лицо, на опущенные синеватые веки. Он не шевелится… и рядом в траве валяется блестящая черная змея.
Я закричала так громко, что, кажется, содрогнулась земля и затрепетала трава. Он словно услышал меня и едва заметно пошевелился, дрогнули веки.
— Птичка…надо…надо убрать яд… — едва шевеля губами.
Дальше помню, как искала место укуса, как отсасывала яд, как плевалась им и снова отсасывала. Никто не учил… так было написано в книгах. Потом сильно связала ногу на бедре. Вот и все… как идти дальше? У меня не хватит сил его нести, не хватит сил даже тянуть.
Вдалеке раздались раскаты грома. Вот-вот начнется ливень.



Глава 20

… Среди отвратительных человеческих остовов нашли два скелета, из которых один, казалось, сжимал другой в своих объятиях. Один скелет был женский, сохранивший на себе еще кое-какие обрывки некогда белой одежды… Другой скелет, крепко обнимавший первый, был скелет мужчины. Заметили, что спинной хребет его был искривлен, голова глубоко сидела между лопаток, одна нога была короче другой. Но его шейные позвонки оказались целыми, из чего явствовало, что он не был повешен. Когда его захотели отделить от скелета, который он обнимал, он рассыпался прахом.
(с) Виктор Гюго. Собор Парижской Богоматери
— Надо…надо вырезать кожу, — выныривая из обморочного сна, хрипел Хан.
— Нет ножа, любимый, нет…
Рада, что пришел в себя, окрыленная очередной глупой надеждой. Кроме нее больше ничего не осталось. И я цеплялась за нее изо всех сил. Как за единственную соломинку в океане необратимости.
— Откуси кожу.
— О Божееее, — захлебываясь слезами, отрицательно качая головой. Как? Как она может причинить ему такую боль адскую? Она же с ума сама сойдет.
— Да…давай. Или тут меня закопаешь…а я…я домой хочу… сына хочу увидеть… у меня же есть сын… да?
То ли опять в бреду, то ли понимает, что говорит.
— Есть, любимый… у тебя есть сын.
— Тогда сделай это… Иначе…иначе…
Я знала, что будет иначе. Знала. Ему не нужно было мне говорить. И… и я это сделала. Потом завязывала рану обрывками мокрого платья, придавливая, останавливая кровь. Он стонал от боли, а я…мне казалось, что я сама превратилась в комок страданий и стонала вместе с ним.
Нет, он не жаловался, но я видела, как корчится посеревшее лицо, как вздрагивает и сильно вытягивает укушенную ногу. Ад подкрадывался к нам и обрушился на него приступами тошноты, бреда, испариной и лихорадкой. Тамерлан тяжело дышал, метался на траве, выгибался и что-то кричал. Даже когда прекращался дождь, с него ручьями бежал пот, катился по лицу, по телу, он весь был невыносимо холодным, и сердце билось едва слышно. Весь покрытый темно-вишневыми точками кровоизлияний, он походил на мертвеца, и я умирала вместе с ним. Молилась то про себя, то громко во весь голос.
Потом лежала у него на груди. Нет слез, нет ничего кроме понимания, что мы с ним останемся здесь вдвоем навсегда. Под проливным дождем после сильнейшей жары, хлынувшим на нас какой-то дьявольской стеной. Я думала о том, что не оставлю его, о том, что мы врастем в землю, просочимся ручейками воды к корням деревьев. Вместе навсегда.
Я не знала, сколько времени он вот так проспал. Не знала, когда проклятая змея укусила его в ногу. Смотреть на нее было страшно. Стопа сильно отекла, голень стала коричневатого цвета, и словно все вены на ней полопались. Жуткий узор сеткой протянулся к колену и охватывал бедро. Помню, как читала про укусы змей… помню, что времени у него нет. Вроде везти сразу в больницу надо, давать противоядие. Какая больница? Нам бы к людям выйти. Я пыталась его тянуть по траве, но не смогла пройти и несколько метров, упала сверху, рыдая от бессилия.
Он уже давно не открывал глаз, не кричал, не сдавливал мои руки, только дергался от судорог, пробегавших по телу. Это не может быть конец. Не отдам его. Никому не отдам. Пусть не смеют его забирать! Он еще сына не видел!
— Я искала тебя все это время. Где только не была, в какой уголок земли не заглянула. Я знала, что жив. Они могли говорить, что угодно, могли привозить мне чужое тело, могли хоронить пустые гробы и присылать выдержки из статей журналистов, пытаясь доказать, что тебя нет. Но я не верила. Где-то внутри меня жила эта уверенность, что ты дышишь со мной одним воздухом, и рано или поздно я смогу найти тебя. Не знаю, в какой момент ты стал смыслом моей жизни. Не знаю, когда я стала ощущать себя твоей частью. В какой-то момент я вдруг поняла, что ты и я… мы словно сплетенные корни, сросшиеся в одно целое.
Приподнялась, всматриваясь в его посеревшее неподвижное лицо. Меня накрыло волной ярости и отчаяния.
— Не так! Не здесь! После того, что я прошла, чтобы найти тебя! Почемуууу! Господи! — подняла искаженное лицо вверх, всматриваясь в небо. — Мамочка! Спасите его! Умоляю! Он ведь не нужен вам там! Ему рано… он сына еще не видел! Он любить меня не успел! Я хочу ему еще детей родить! Хочу жииииить! Мамаааа, защити, спаси нас! Верни его мне! Пусть случится чудо! Пусть посреди этой грязи, смерти и боли случится чудооо, пожалуйстаааа! — скрючилась, падая лицом в грязь, с воем, переходящим с сиплый стон. — Пожалуууйстааа. Прошуууу… никогда ни о чем не просила…. не забирайте его у меняяяяя… я только любить научилась… я не смогу без него самааа. Пусть чудо случится… пусть. Неужели их не бывает…неужели только тьма одна, только чернота? Во что верить тогда? Во чтоооо?
Но чуда не случилось, Хан затих совсем, и я легла рядом, не чувствуя холода, прижавшись к нему всем телом, сплетая пальцы с его пальцами. Прикрыла глаза.
И вдруг послышался рык Лалы. Она вскочила на лапы, и я приподняла голову. Лала бросилась вперед, скалясь и издавая громкий рык… а ей вторит ответный рокот. Мне ведь кажется…да?
Сквозь падающие капли дождя я вижу силуэты людей… Лала переступает мощными лапами. Но сил закричать нет. Но я слышу совсем другой крик, и меня начинает трясти от неверия, трясти всем телом.
— Верааааа! Они здесь! Слышите! Дядьки! Они здеееесь! Вера и папа! Здеееесь!
Голосок Эрдэнэ перекрывает порывы ветра, перекрывает стук дождя, и она бежит ко мне, падает вниз, в грязь, обнимает меня за шею, и я не просто плачу, я ору, я надрывно ору.
— Чудооо! Вот оно чудо! Как так? Как здесь? Девочка моя маленькая! Откуда? Как нашла?
— Дядьки нашли. Они крутые!
— Дядьки? Какие дядьки?
Переводит взгляд на отца и лицо становится каменным.
— Живой…еще живой.
— Конечно, живой. Хан тот еще засранец. Скорпионское отродье!
Послышался низкий мужской голос, и один из мужчин с длинными мокрыми волосами склонился над моим мужем, тронул ладонью лоб, опустил веки одно за другим.

— Если до сих пор не сдох, проживет еще до ста лет, как его дед. Чертов сукин сын, которого ни огонь, ни вода не берет.
Я не могла ничего говорить. У меня перехватило дыхание. Не думать, не слышать… пока не раздался детский плач. Он прорезал тишину и заглушил все остальные звуки. И с меня буквально ручьями потекло молоко.
— Лан…Лаааан! Сыночек!
Сильные руки одного из мужчин достали мальчика из перевязки и протянули мне. Выхватила кричащего малыша и, рыдая, покрыла его личико быстрыми поцелуями, задыхаясь, стоя на коленях, зарываясь лицом в мягкие волосики на макушке. Мой мальчик, мой сыыын. Другой рукой прижимая к себе Эрдэнэ, слыша сквозь слезы, как мужчины поднимают Хана, несут к машине. Как беснуется и рычит Лала, но успокаивается, когда слышит голос Эрдэнэ.
Звери помнят добро, в отличие от людей. Зверям не надо еще и еще. Им достаточно одного раза, чтобы навеки остаться преданными.
* * *
Нас везли в крытом фургоне, Лан присосался к моей груди, сдавливая ее ручонками, жадно, бешено глотая текущее ему в рот молоко, которое мое тело словно зарезервировало для него. Под голосок Эрдэнэ, которая взахлеб рассказывала обо всем. Я смотрела на бледное лицо своего мужа, слушая ее и чувствуя, как во мне умирает еще что-то светлое, как черствеет какая-то частичка души, верившая в верность, в преданность… Значит, враг был совсем рядом. Лютый враг, подлый, враг безжалостный и дикий. Зимбага, которую я так любила. Зимбага, которой верила, прислушивалась к советам и давала детей… та, кого Хан вытащил из ада и дал шанс на еще одну жизнь.
Когда Тамерлана отнесли в комнату, и им занялись врачи, я тяжело села на стул, уронила голову на руки. Облегчение не наступало. Да, нас нашли, да, мы в безопасности, но никто не дал мне гарантии, что мой муж выздоровеет. Я видела, как кололи иглами его вены, как ставили трубку в горло и надевали кислородную маску.
Маленький Лан уснул, и Эрдэнэ унесла его в другую комнату, а я осталась одна, наедине со своими страхами. Наедине сама с собой и пониманием, что как прежде уже никогда может не стать. Я слышала разговор врачей.
— Может быть полный паралич…
— Или частичный. Последствия самые разные.
— Может быть и летальный исход.
— Да, противоядие ввели, но не факт, что сыворотка спасет его.
Сдавила руки в кулаки, кусая губы. С нами этого не произойдет. Мы слишком много прошли, чтоб сейчас я… я осталась одна.
* * *
Выздоровление было долгим и мучительным. Братья привели какого-то шамана из дальней деревни, показали ему тело змеи, и тот заверил жестами, что с Ханом все будет в порядке.
Но несколько первых дней его мучали сильнейшие боли в ране, которая образовалась на месте укуса. Я дежурила возле него сутками, то укачивая Лана, то смахивая испарину со лба моего мужа, промакивая тампоном, смоченным в лимонной воде, пересохшие губы. Но он все еще не приходил в себя, и я начала отчаиваться. Как будто все терпение, вся вера, вся моя надежда на что-то светлое вдруг разбились о камни, не выдержали, и на меня навалился ужас, что Тамерлан больше никогда не откроет глаза.
Мы жили в мрачном доме братьев Тархана и Тамира. Их историю я не знала… Никто и не торопился мне рассказывать. Братья напоминали отшельников. Они по большей части молчали. Даже за ужином. Уходили далеко за полдень и возвращались под утро. Тамир более приветлив, чем Тархан. Тархан кажется старше своего брата и сильно похож на Тамерлана. Их можно было бы даже перепутать, если бы не длинные, почти до пояса, волосы Тархана. Он носил в основном черные майки, узкие джинсы и повязку на голове. Все его тело забито иероглифами. Тогда как второй брат одет совсем иначе, и его волосы пострижены почти под ноль, а на лице совершенно нет растительности. Когда их обоих не было, Эрдэнэ приготовила мне крепкий чай и села рядом за столом.
— Ты не смотри, что они такие молчаливые. Они хорошие. Они меня приняли и спрятали. Молоко для Лана из деревень приносили.
— Кто они?
— Братья папы. Дядьки, — она пожала плечами и невозмутимо откусила кусок бутерброда с колбасой.
У детей все намного проще. Если дал молока, приютил — значит, хороший. Со мной не так просто. Одна хорошая уже была рядом. Таскала не только молоко, а в душу змеей просочилась.
— Я поняла, что они братья… и все?
— Они бандиты, их здесь все боятся.
Сказала совершенно спокойно и отпила чай.
— Понятно. Бандиты, значит.
Потом я узнаю, что Тархан и Тамир держат огромную группировку, которая занимается нелегальным сбытом краденого золота. В том числе и золота Скорпиона. И, да, их не просто боятся — от одного их имени, произнесенного вслух, местные падают на колени. Они дети прОклятой. Они ублюдки самого дьявола. Дом обходят десятой дорогой. Даже сука Албаста не смеет сюда сунуться.
В это утро Тархан вернулся домой первым. Привез еду: молоко, мясо, овощи, хлеб. Бросил на стол на кухне. Потом посмотрел на меня узкими, черными глазами, напоминающими своим равнодушным выражением взгляд Тамерлана.
— Приготовь ужин, невестка. — достал из кармана склянку и поставил передо мной. — Это для мужа твоего шаман передал. Мазать будешь утром и вечером. Сказал, если сегодняшнюю ночь переживет, то можно надеяться на выздоровление… либо завтра хоронить будем.
Судорожно сглотнула, сдавив склянку холодными пальцами.
— Не будем.
— Тебе уезжать надо. Долго здесь быть нельзя.
Ясно. Значит, гостеприимство вот-вот подойдет к концу.
— Понимаю… Лан по ночам кричит… и столько людей кормить.
Изо всех сил на стол поставил бутыль с оливковым маслом.
— Салат сделаешь!
Потом повернулся ко мне.
— Тебе кажется, что мы в чем-то нуждаемся, невестка? Или кажется, что детский плач — это основная проблема?
Как же с ним тяжело говорить, как и с моим мужем когда-то. Словно вокруг него стена непробиваемая.
— И нет, вы не мешаете. Просто живем мы по-другому. Сюда в любой момент прийти могут и дом сжечь, или перестрелять всех. Это тебе не ваша столица и особняк Скорпиона, со всех сторон охраняемый.
— Мне некуда возвращаться. Дом заняла Цэцэг… и другие. Батыра куда-то вывезли.
— За Батыра не волнуйся. Людей соберем, вернем тебе дом и власть. Шаман передал… обмой его, бороду сбрей. Возможно, сегодня или в себя придет, или… Сама понимаешь.
— Нет! Не понимаю!
И не пойму никогда!
— Понимаешь!
Я не хотела об этом думать. Думать о том, что вернусь домой одна, о том, что он не откроет глаза. Что… это может быть конец, что все вот так закончится. Когда мы выбрались, когда наш малыш с нами, когда Эрдэнэ ходить научилась и танцевать. И братья нашлись.
— До вечера подождем… Вечером обмой.
Я у постели весь день провела, и за руку держала, и пальцы снова растирала, просила не оставлять меня, просила дать нам последний шанс. Как лежал на спине с закрытыми глазами с первого дня, так и остался лежать, только дыхание слышно тяжелое, со свистом, и судороги тело пробивают.
— Мой внук сильный. Он выкарабкается.
Вскинула голову и застыла, увидев силуэт Батыра в коляске с вороном на плече. Вскочила со стула и бросилась к нему, падая на колени, роняя голову ему на руки, так, чтобы обхватил ее своими большими, мягкими ладонями, поглаживая ежик волос, утешая.
— Ну все…все, хватит рыдать. Я жив, и внук мой выживет. Он сильнее, чем ты думаешь. Столько всего пережил и это переживет. Тем более есть ради кого. А потом мы все вернем, и имя наше, и империю. С тремя-то внуками! И правнуком!
Голову резко подняла — оказывается, уснула рядом с постелью. Вечером принесла бритву, ножницы, нагрела в тазу воду. Каждый вечер обмывала его, растирала руки, ноги. Рана постепенно затягивалась, и сетка из вен исчезала, отек спал. Тогда почему он глаза не открывает? Эрдэнэ вызвалась помочь. Волосы ему расчесывала. А мне жутко. Как будто мертвеца обмываем. И как…как я бороду сбрею.
И словно я опять возвращаюсь туда, где я призналась ему, что жду моего малыша.
— Он ничего мне не говорил.
— А он и не должен. У нас не отчитываются перед женами…
— У вас… постоянное у вас. А как же нормальные отношения, доверие, теплота, разделение всех успехов и неудач?
— Зачем? Жена и мать не должна нести на себе ношу, большую, чем вес ее ребенка.
Я увидела, как он побил конем моего офицера, и разочарованно выдохнула.
— Я хочу быть большим, чем просто жена… я хочу быть его другом, хочу знать, чем он занимается, что его интересует. Хочу быть частью его жизни, частью всего, что является им.
Дед поднял на меня тяжелый взгляд и долго смотрел мне в глаза.
— Смотрю на тебя и никак не пойму, где подвох. В каком месте есть тот самый изъян. Ведь он должен быть. Ты не можешь быть настолько идеальной… или мой внук продался дьяволу целиком и полностью, и тот немного потряс рай. Интересно, он сам знает, насколько ему, засранцу, повезло?
— Вы раньше так не считали.
— Я и сейчас не особо рад этому браку, потому что у нас принято жениться на своих… но ты заставляешь меня менять свое мнение. На старости лет многие взгляды становятся полярно противоположными тем, что были в молодости. Ценить начинаешь совсем другое. И я вижу, что ты его любишь… моего внука. По-настоящему. Не ради денег, драгоценностей, подарков и других благ. Ради него самого. Я бы многое отдал, чтобы в свое время меня кто-то любил точно так же. Я помогу тебе.

Макнула лезвие в мыльную воду, наклонилась и вдруг услышала тихое, хриплое:
— Даже не думай…жена!
Одернула руку и застыла, глядя на лицо своего мужа. Веки слегка дрогнули.
— Бороду не тронь… с ней под землю пойду.
Закричала. Уронила таз, схватила руку его, к губам поднесла. Целую, осыпаю поцелуями и не могу успокоиться. Меня разрывает от облегчения и от боли, от любви бешеной. Кажется, я от нее задохнусь.
— Живой я…живой. Сына…покажи.
* * *
Он ее слышал. Слышал, как молилась за него, слышал, как Бога просила, как маму свою звала. Не проси Бога, Птичка, Бог давно его забыл. А Дьявол только и ждет, когда сыграет с ним последнюю партию в шахматы. Хочет заорать ей, чтоб прекратила душу рвать слезами своими. Что слышать их невыносимо. А сам не может пошевелиться. Все тело горит. Болит и словно чужим стало.
Но человек так устроен, что учится в любом состоянии, и он учился. Учился различать интонацию ее голоса по утрам, прислушиваться к колыбельным, которые сыну пела. Понимать, как сильно она любит их детей. ЕГО детей. Его кровь и плоть. Он готов был сто раз сдохнуть за одну единственную возможность увидеть их, тронуть, сдавить руками.
Раньше он никогда об этом не думал. Избегал дочери, боясь увидеть в ее глазах ненависть, разочарование и боль. Гораздо легче было находиться вдалеке.
Но все изменилось. Ангаахай его изменила.
Потом, когда глаза открыл, боялся на дочь посмотреть. В глаза ее черные, глубокие. Не верилось, что от суки той могла такая девочка появиться.
Стоит в дверях комнаты, смотрит на него глазами, полными надежды. Боли отчаянной, слабости и в то же время силы. Красивая, как будто нарисованная, как будто все ее черты выводил кто-то кистью так, чтоб все фибры души ему перевернула. Затаилась. Не знает, что делать. Пока он кивком головы к себе не позвал.
— Папаааааа! — с воплем, с рыданием в объятия. Лицо зацеловывает, брови, глаза. — Она говорила, что ты живой… я только ей верила… только ей. Никому больше.
И это нереальное ощущение счастья, нереальное ощущение того, что не заслужил всего… не достоин, чтоб она вот так любила меня. Поднял тяжеленную руку и по голове погладил. Знал, что она этого хочет, что задолжал ей и ласку, и поцелуи. Много всего задолжал.
Его корежит от этого едкого ощущения всепоглощающей болезненной любви. Вдохнуть запах ее волос, втянуть его полной грудью, вспоминая, как держал ее на руках. Как боялся, что придется заказывать маленький гроб… боялся, что его малышка не сделает ни одного шага больше, боялся ее порока сердца, боялся… что позволит себе любить ее, а она уйдет… туда, откуда не возвращаются.
— Я так по тебе скучала, папочка. Так скучала.
Какая она уже большая, как изменилась за это время… благодаря Ангаахай. Какой красивой стала, уверенной в себе… Его девочка, спасла. Привела на помощь.
Перевел взгляд на Ангаахай с сыном на руках. Малыш ее шею ручками обхватил и голову на плечо склонил. Сколько ему? Год? Чуть больше года. И Хан не может выдавить ни слова. Жена делает шаг к нему, приближается с мальчиком на руках, а он все сильнее сжимает пальцы. Ему страшно… а вдруг она скрыла, и с ним что-то не так? Раскрыть свое сердце еще для кого-то. Увеличить вероятность того, что оно будет разрываться в несколько раз чаще.
— Покажи. — и голос срывается, слышится, как чужой. Ангаахай протягивает ему сына на вытянутых руках. Толстощекий карапузище с узкими, но ярко-голубыми глазами, красными щеками. Тянется обратно к матери, цепляется за ее шею. Смотрит с таким диким восхищением… с такой всепоглощающей любовью. Только сыновья могут так смотреть на своих матерей. С этим обожанием. И Тамерлан смотрит на них, задыхаясь, чувствуя, как обжигает болью грудную клетку. Как будто внутри все оттаивает, как будто черную пустоту внутри затопило огненной лавой, и он еще не привык к этой наполненности. К этому жжению.
Вспомнил свою мать… как сам на нее смотрел, разрываясь от фанатичной любви, от желания убить каждого, кто причинит ей боль. Лежал у ее ног, обнимал щиколотки, а она волосы ему перебирала, гладила, прятала за уши.
— Когда я вырасту, я на тебе женюсь, мама.
Тихо смеется, очерчивая его скулы тонким пальцем.
— Когда ты вырастешь, ты женишься на красивой, хорошей женщине, которая будет тебя любить.
— Никто не будет меня любить так, как ты, мама.
— Твоя женщина будет… вот увидишь. Будет любить так, как даже я тебя любить не могу.
— Неправда. Зачем мне другая. Я тебя люблю. Ты сама красивая и самая добрая. У тебя черные волосы и черные глаза.
— Кто знает, может, ты встретишь женщину с другим цветом волос и с голубыми глазами…
— Фуууу, это некрасиво…. Когда я вырасту, я убью этого подлеца и заберу тебя отсюда.

Малыш не сразу пошел к нему на руки, а он и не настаивал. Смотрел, как Ангаахай воркует с ним, и его распирало от гордости. Нет большего доказательства, что женщина принадлежит мужчине, чем ребенок, рожденный от него.
Утром в комнату заглянул Тархан. Сводный брат от урода отца. Он стал передо мной, уперевшись руками в бока. Массивный, здоровый буйвол.
— Спасибо…брат, — Тамерлан не отводил взгляда от его лица.
— Не благодари. Будешь должен.
Ухмыльнулся.
— Ни хера, это ты мне должен. Гниду, зовущуюся нашим отцом, раздавил.
— Ни хера. Именно поэтому и должен — задавить собирался я.
— Ни хера. Я самый старший. Так что заткнись и говори спасибо.
— А ты упертый.
— У нас общая дрянная кровь. Так что, думаю, пободаемся еще не раз.
— Думал, сдохнешь!
— И так просто отвалить тебе с братцем свою империю?
— Та подавись ею!
Тархан сел напротив, развалился в кресле.
— Конечно. Ты от нее и так по кусочку отщипываешь.
Засмеялся и вдруг протянул руку.
— Рад узнать тебя, Тамерлан!
Пожал огромную ладонь.
— Рад узнать тебя, Тархан!
— Ну что? Вые**м твою тетушку вместе с ее сестрами? Вернем тебя на трон?
— Цццц, как грязно. Кровосмешение?
— Самое пошлое и самое кровавое.
— Смерть? — приподняв бровь
— Зачем? Так не интересно!
— Деда надо найти.
— Давно нашли и перепрятали.
— А х ты ж шельмаааа!
— Я Дугур-Намаев! — сказал и нагло посмотрел в глаза старшему брату.
— Самый настоящий, гребаный Дугур-Намаев!
* * *
Сын пошел к нему через неделю. Позволил взять себя на руки и укачать. Укачать… Последний раз он укачивал Эрдэнэ. И думал, что больше никогда не прикоснется к ребенку. А сейчас целовал волосы на макушке, вдыхал запах младенца и молока где-то за полной щекой возле розового ушка.
Укладывал в кроватку и еще долго стоял рядом, смотрел, как он спит. Его сын! Тамерлан Второй! Черт подери!
И к ней. Немедленно к ней. Дорваться, добраться до бешено желанного тела, которое сводило с ума двадцать четыре часа в сутки. Казалось, его член находится в стойке смирно с того самого момента, как он открыл глаза. Когда увидел ее, наклонившуюся с младенцем к кроватке, изгиб тела, спины, стройные бедра… а когда застал с сыном у груди, чуть не кончил в штаны. Ничего более эротичного, чем ее полная, налитая молоком грудь с розовым соском во рту малыша, он никогда не видел. И эти белые струи, стекающие по полушарию вниз, оставляющие мокрые пятна у нее на корсаже платья. Сил не было брать, а он брал. Сажал сверху и смотрел, как она скачет на нем, выгибаясь, выставляя эту самую грудь вверх и извиваясь на нем с дикой страстью. Ее волосы отрасли и обрамляли лицо короткими золотыми кудряшками, и ему нравилось впиваться в них пальцами, притягивая ее к себе, чтобы наброситься на ее рот в диком поцелуе.




ЭПИЛОГ


Однажды скорпион уговорил черепаху перевезти его на другой берег реки. Скорпион сидел спокойно всю дорогу, но перед самым берегом все-таки взял и ужалил черепаху. Она возмутилась: — В моей природе помогать другим. Я помогла тебе. Как же ты мог ужалить меня?! — Друг мой, — отвечал скорпион, твоя природа — помогать, а моя — жалить. Так что же, свою природу ты превратишь теперь в добродетель, а мою назовешь подлостью?
(с) Ольга Капралова


Она выбирала долго и тщательно, осматривала, как лошадь, даже за член подержалась. Он ей нравился. Впервые с времен проклятого Хана ей кто-то нравился. Даже влажно стало между ног. Представила, как прикует его кандалами к решетке, как стянет с него одежду и обсмокчет всего губами, оставляя красные следы от помады.
— Могу гарантировать тебе сытую жизнь, много секса и долгожданную свободу.
Конечно, он согласился. Молчаливый, узкоглазый, здоровый, как буйвол. В ее вкусе. Она набьет ему такие же тату, и у нее появится очередной суррогат. Ведь это покупка на несколько месяцев. Пока он ей не надоест, и она не купит другого.
— Сначала побалуешь мамочку, да?
— О дааа.
Плотоядно облизывает губы, и она ведет его на поводке в свою каюту. Нет, больше не было заключенных. Не было рабов. Она покупала воинов и послушные игрушки в постели. Оказывается, это не намного хуже… Всегда можно играть. Ее каюта напоминала тюремную камеру с нарами и клеткой. Она разденется наголо, станет к псу задом и будет орать от удовольствия, пока тот, гремя цепями, нанизывает ее на свой огромный член.
В тот самый момент, когда она раздвинула ляжки и оттопырила ягодицы, в ее шею вонзилась острая игла. Ее обездвижило, и она свалилась на пол мешком. Все видя, чувствуя, и не в силах что-либо сказать или сделать. Потом смотрела, как ее пес смачно трахает организаторшу тура. Но кончил он Албасте на лицо, а потом наклонился и, брезгливо скривившись, сказал.
— Тебе привет от Хана. Твое путешествие только начинается. Мы едем на сафари, детка!
* * *
— Почему так долго? — Зимбага грузила чемодан в машину, сжимая сумочку дрожащими пальцами, — Я вызвала такси сорок минут назад. У меня самолет!
— Простите. Был на другом конце города.
— Я не для того вызываю самое дорогое такси, чтобы ждать часами.
Посмотрела на часы и села на заднее сиденье.
— Поехали, и побыстрее.
Посмотрела в окно и дернулась, увидев девочку с маленьким ребенком у метро с протянутой рукой. Тут же вспомнилась Эрдэнэ и мальчик. Ни черта она ни в чем не виновата. Никаких угрызений совести. Это он виноват. Хан. Он выбрал, как всегда, не ее, свою преданную собаку, свою тень, а шлюху белобрысую, которая ничерта из себя не представляла. Это он — неблагодарный ублюдок, который ничего ей не дал за это время. А ведь она могла предать Албасту, суку мерзкую, и все рассказать, могла для него звезду с неба достать. Но ему не надо было. На этой своей помешался. На дешевке. Всегда думала, ждала, что вот надоест ему… Ничего. Теперь настанет другая жизнь. У нее столько денег, сколько не снилось даже Хану и его проклятому деду!
— Быстрее можно ехать? Зачем этой дорогой? Здесь пробки!
Когда дверь машины распахнулась, она заорала, даже пыталась выбраться из машины, но к ее рту прижали кусок ткани с едким запахом, и она погрузилась в беспамятство.
* * *
Небо было молочного цвета. Раскаленное, страшное, без солнца, без туч, без звезд. Раньше она всегда считала, что страшный цвет — черный. Она ошиблась. Самый страшный цвет — это молочно-белый. Цвет смерти, цвет проклятий, цвет ненависти. Потом…потом они поняли, что это не небо, что это повязка на их глазах.
Они тащили друг друга в разные стороны. Одна пыталась ползти к деревне, а другая — к воде. Третья мычала и тянула в бок.
— Кудаааа? — орала диким голосом Албаста. — Выыыы, суки, я ссказала, идти надо вперед! Тупые куры!
— Она притащит нас к своим, и там с нами расправятся! — хрипит Цэцэг, изо всех сил вытягивая шею, шевеля связанными руками. Их соединили в одно целое. Связали спинами и руками друг к другу и вышвырнули где-то в поле или в степи, или в пустыне.
— Где мои деньги, тварь? Гдеее они?!
Они копошились на земле, дергались в бессильных попытках тянуть друг друга, пока не услыхали злобное рычание и не застыли все трое.
— Что это?
— Кто здесь?
— Заткнулись! Обе!
Она знала, кто здесь… она знала этот рык. Он был ей знаком.
— Зи…Зииииии…. она нам никто. Она чужая, из его семьи. Давай перетянем ее, давай! Она сожрет ее первой! Слышишь, первооой! И пока будет сытая, мы сможем бежать по-очереди!
— Кто сожрет? Кого? Я не….
Договорить не успела, сорвалась на дикий крик…. Позже в местных газетах Тирунелвели*1 появится статья о туристках, которые пробрались в тигриный заповедник Калаккад Мундантураи* пьяные и были съедены обитающими там тиграми.
****
Сложил газету вчетверо и сунул в карман. Бросил взгляд на брата и подмигнул ему, тот подъехал к дому и припарковался возле тротуара.
— Когда самолет?
— Сегодня вечером. Уверен, что не хочешь поехать со мной? Как раз к раздаче успеешь!
— Уверен. Мне тут надо дохрена раздать. Тамир поедет.
— Помощь не нужна?
— Тебе самому она нужна! Твоя империя прохудилась.
Ухмыльнулся и толкнул Тархана в плечо.
— Как знаешь.
А он хотел домой. Он дышал этой мыслью о возвращении. Хотел в свой лабиринт, к своим цветам… к памятнику Киары и к Джае…. К деду хотел. К этому старому козлу, по которому соскучился. Но вначале прокрался по коридору к кухне и застыл у двери.
Женщина не может быть прекрасна везде и во всем. Это, бл*дь, преступление. Особенно вот так вот на кухне, с мокрыми руками, наклонившись над раковиной, когда моет посуду. Когда они приедут домой, она снова станет леди с шлейфом слуг, но сейчас… он вдруг в полной мере ощутил, насколько она ЕГО женщина.

Он поймал ее в охапку, схватил сзади за бедра, толкнул вперед к раковине, не здороваясь, ничего не говоря, и жадно трахал пальцами. Пока она сотрясалась от оргазма над нарезанной красной рыбой, вонзился в нее с тихим рыком, кусая за затылок, и двигался со всей дури, насаживая на свой член, пока не разорвало от наслаждения на куски, пока не излился в нее до последней капли.
— Роди мне еще одного сына, Ангаахай!
— Рожу… месяцев через семь рожу, Тамерлан! — выгибаясь, хватаясь мокрыми руками за раковину.
Потом он выдыхал в ее волосы, сжимая ладонями тонкую талию.
— Через семь?
Вдыхая аромат кожи, проводя языком возле уха, еще пьяный, еще не совсем понимает.
— Мы привезли из степи подарок…
Резко развернул к себе и посмотрел в глаза, потом руки жадно к животу прижал.
— Ты…
— Да…да…
Подхватил ее под ягодицы и высоко поднял, так, что теперь она упиралась ему в плечи и смотрела сверху вниз.
— Готова вернуться домой, птичка? Там нас ждут! Домой подарок повезем!
Наклонилась к нему и обхватила его скулы ладонями.
— А ты готов вернуться домой?
— Да. Погуляли, пора и честь знать.
* * *
В доме царила тишина. Как будто после побоища все затаилось и замерло перед тем, как возродиться, как будто каждый куст дрожал от предвкушения. Он шел, придерживая на цепи Лалу, и смотрел, как впереди мечется белая тигрица. Как она беснуется, как прыгает по вольеру, как задирает лапы и бьется в нетерпении. Подошел вплотную и приложил обе ладони — тигрица тут же ткнулась в них холодным носом.
— Моя девочкааа… смотри, кого я привез. Узнаешь ее? Узнаешь свою сестру?
Вначале обе оскалились, ощетинились, зарычали… а потом приблизились друг к другу носами, понюхали, и вдруг Лала рухнула на спину и задрала вверх лапы.
Жаль… третью девочку не нашли. Но он будет искать. Тигриц не так уж много.
Медленным шагом, слегка подволакивая все еще незажившую ногу, шел в сторону лабиринта, мимо кустов с красными розами, по мостику, бросив взгляд на лебедей.
— Папааааа, смотри, смотри… их там пятерооо. Ты видишь?
Он видел. Да, их пятеро. У них чудесные мохнатые малыши, плывут следом за матерью. Одна белая лебедка и два черных самца.
Прошел вперед, по узкой аллее, прямо к высоким кустарникам, не постриженным и разросшимся, разбросавшим свои ветки в разные стороны. Вся аллея усыпана красными лепестками. Идет и замедляет шаг, потому что там, впереди кто-то уже стоит на коленях… и ветер седые волосы развевает, треплет, таскает.
Сам себе не поверил, что видит деда здесь, у подножия памятника Сарнай. Там, куда всегда приходил один. Подошел сзади и застыл — Батыр осторожно в землю закапывал саженцы красных роз.
— Ветер был… сломал несколько кустов… а она их любила, девочка моя. Любила розы… моя маленькая… моя Сарнай… моя девочка. Прости меняяя.
Опустился вниз, на колени вместе с дедом.
— Она давно простила…
— А ты?
Сдавил руку внука, стиснул дрожащими старческими пальцами.
— Ты простил, Тамерлан?
— Дидидиди.
Оба повернули головы — маленький Тамерлан, переваливаясь с ноги на ногу, бежал к деду, растопырив руки.
— Дидидя.
Дед поймал малыша и прижал к себе, крепко зажмурил морщинистые глаза. И Хан понял, что простил. Внутри стало тепло… пропал ледяной холод, который появлялся при взгляде на деда.
— У тебя скоро еще один правнук будет…
Распахнул глаза и посмотрел на внука, усмехнулся тонкими губами.
— И да… я простил тебя, Батыр Дугур-Намаев.

*1 — Южноиндийский штат Тамилнад