Genre
adventure


Author Info
Альберто Анатольевич Васкес-Фигероа


Черное дерево


Повесть «Чёрное дерево» («Ebano») написана в динамичной манере кинематографического сценария. Описанные события разворачиваются в Африке, основные действующие лица: фотограф европеец и его жена африканка, выдающаяся спортсменка и отчаянная идеалистка, пытающаяся привлечь внимание западного мира к своей несчастной, бедной африканской стране. Во время их свадебного путешествия по Африке женщину похищают, и именно с этого момента начинается «одиссея» несчастного мужа в поисках своей жены, которую ведут тайными и запутанными тропами через весь континент до Аравийского полуострова с тем, чтобы продать за весьма значительную сумму некоему шейху.
До рассвета оставался еще час, но все уже были на ногах и начали переход через густой тропический лес.
Где–то наверху, над кронами гигантских деревьев шел дождь, но внизу был слышен лишь шум падающих капель, запутавшихся в густой листве и ветвях, с трудом просачивающийся через плотный лесной полог, раскинувшийся над головами. Перешли вброд небольшую речушку, прошли заболоченную низину, затем пересекли еще одну реку и еще одну, где на берегу, в кустах, заметили силуэт одинокого слона, но, почуяв присутствие человека, он поспешил скрыться в густом лесном сумраке первых утренних часов.
А чуть позже сельва начала редеть и наконец–то вышли на открытое пространство, на бескрайнюю саванну, покрытую высокой травой, с зарослями акации, разбросными неровными группами то тут, то там, перемежающиеся с необычным кустарником, у которого стволы были лишены коры, а ветви поднимались высоко над головами путников.
Типичный африканский пейзаж: бесконечная, однообразная, разогретая солнцем равнина, дремлющая в жаркий полдень под усыпляющий, однообразный стрекот цикад, колышущаяся, словно море, в потоках скользящего над ней легкого ветерка. И по мере того, как они шли по этой равнине, у Давида возникло редкое чувство, что наконец–то он нашел и открыл для себя настоящую Африку, ту, о которой столько читал в детских приключенческих книгах.
Вдруг Донго остановился и показал рукой на что–то впереди, на расстоянии метров двести или около того. Давид взглянул в указанном направлении, прищурился, стараясь получше рассмотреть то, что там двигалось среди высокой травы цвета спелой пшеницы. С той стороны донесся сильный сухой треск, будто два каких–то предмета ударили друг о друга, и он сразу же понял, что стал свидетелем удивительного природного спектакля, разворачивающегося прямо перед его глазами – два самца антилопы импала бились на живописном, разноцветном фоне небольшой рощицы из древовидных акаций, где золотисто желтый цвет постепенно переходил в медно–красный, перетекая затем в зеленый или темно коричневый.
Он сделал знак Ансок и туземец осторожно положил на землю тяжелый чемодан. Давид немного засомневался, что взять: «Хассельблад» или «Никон». Решил, что все–таки «Никон» будет лучше – камера более легкая и быстрая, хотя и уступает в качестве снимков первому, но громкий щелчок затвора «Хассссельблад» мог спугнуть животных, а здесь, в саванне, никто позировать не будет, не успел – значит промахнулся.
Он пошел вперед очень медленно, осторожно ступая по сухой земле, тихо раздвигая высокую траву, словно собирался совершить что–то противозаконное, что–то постыдное с самой Матерью–Природой. Так он прошел вперед метров на двадцать. Остановился, перевел дыхание и продвинулся еще на тридцать метров, затем на сорок, а антилопы продолжали поединок, нанося друг другу удары рогами, затем отступали, чтобы собраться с силами и в этот момент кто–нибудь из них начинал яростно мычать, стараясь испугать соперника.
Прикрываясь высоким кустарником, он выбрал позицию поудобнее, на расстоянии метров в пятьдесят от животных и сделал пару снимков. Замер, ощущая необыкновенное единение с природой, восхищенно наблюдал за тем, как два самца сражались во имя любви не на жизнь, а насмерть, точно так же как делали это все предыдущие поколения антилоп с тех далеких времен, когда человека еще не было и в помине.
А сейчас вот они, собрались все вместе: актеры и зрители, звери, природа и человек… и необыкновенная тишина.
Давид мог бы простоять вот так – замерев среди кустов, с камерой на шее, хоть весь день, зачарованный, как в тот самый день, когда впервые увидел сказочную газель, бегущую по дорожкам Олимпийской Деревни.
Смотрел на нее, забыв обо всем на свете, пораженный, загипнотизированный величественной грацией и элегантностью, с которой то невероятное тело почти летело, едва касаясь земли ногами, будто для нее это не составляло никакого труда, словно это была простая детская игра не требующая никаких усилий.
– Пробеги еще раз для меня, – попросил он, – а то я не успел сделать ни одного снимка…
– Сожалею, но… я тренировку уже закончила.
– Твое фото будет в «Пари Матч»… В «Штерне» … В «Темпо»…
– Если в пятницу выиграю соревнование, то будут везде… Если нет, то – нет.
Он опять поднял камеру, но вдруг обе антилопы замерли одновременно, услышав в струях легкого ветерка что–то непривычное, пугающее – запах человека.
Обернулись в его сторону и внимательно посмотрели на него. Оба животных были удивительно похожи друг на друга, почти зеркальные копии: высокие рога, внимательный взгляд, уши тревожно подняты вверх, чуткие ко всем подозрительным шорохам, а ноздри широко раздуваются, ловя каждое дуновение ветерка. То были очень красивые самцы, и самка, из–за которой и началась схватка, должна была гордиться, что такие красивые животные сражались из–за нее.
Несколько мгновений они пристально смотрели на него, но, в конце концов, поняв, наверное, что этот человек не представляет для них угрозы, медленно отошли, не показывая признаков страха, с намерением продолжить поединок, но в другом месте, в тени деревьев и без свидетелей.
У них была та же походка: грациозная, ровная и одновременно легкая, с которой она удалилась по проходу, ведущему к раздевалкам.
– Эй! Подожди… Как тебя зовут?
Улыбнувшись, блеснув белоснежной улыбкой в тени коридора, тихо ответила:
– Надия.
И исчезла.
Вернулся он к тому месту, где оставил туземцев – в тени огромного, старого баобаба.
Этому дереву, наверное, было не меньше трех тысяч лет, по крайней мере, так утверждали местные. Оно стояло под ярким африканским солнцем все узловатое, со странной кроной почти без листьев, напоминающее больше огромный гриб, чем дальнего родственника дуба, хлопкового дерева или сикомор.
Толстокожее растение, с пористой, как губка, сердцевиной, пропитанной водой , от которого тень падает, как от колонны стоящей посреди степи.
– Ты такой же не надежный и не стабильный, как тень от баобаба – однажды сказала она и, чтобы проверить это, ему пришлось забраться на бескрайние равнины Камеруна.
Он сел рядом с Донгоро, тот протянул ему кусок хлеба, флягу с водой и кусок козьего сыра «бамиленке». Как и большинство «фулбе» и «хауссас» он презирал всех «бамиленке», но в то же время с удовольствием ел их большие, аппетитные сыры.
Ни он, ни Ансок даже не взглянули в сторону антилоп, тот яркий спектакль, та схватка между самцами не вызвала в них ни малейшего интереса.
Для них – нелегальных охотников – любое красивое животное было животное мертвое. Все, что их интересовало в этих антилопах – это рога и шкуры, у слонов – бивни, у буйволов – также шкура и рога.
Шкура одной такой антилопы могла бы стоить где–нибудь в Дуала, Яунде и Форт–Лами почти десять долларов, и единственная причина, почему они не убили их – это присутствие Девида и его категорический запрет.
И вот сейчас две пары рогов, стоимостью в двадцать долларов, уходили в целости и невредимости. Надо было видеть как они переживали, наблюдая за удаляющимися антилопами, но и винить их в чем–то аморальном не имело смысла. Для этих людей двадцать долларов составляли небольшое состояние и не они принесли сюда отвратительную привычку убивать исключительно ради того, чтобы убить.
До прихода белого человека на Континент туземцы никогда не охотились больше, чем это требовалось, чтобы прокормить себя и семью и чтобы одеться, им и в голову не приходило изничтожить те огромные стада, что паслись на бескрайних саваннах. И только варварская привычка белых – охотиться ради развлечения, способствовала формированию в их сознании такого странного понятия, как «трофей». В их мозгу с простой системой ценностей как–то не укладывалась мысль, что убийство беззащитного животного достойно восхищении. Совсем другое дело, когда то был поединок на равных, лицом к лицу, с опасностью для жизни – вот тогда шкуру поверженного противника можно было заслуженно повесить на стену. Но сейчас, по вине ненормальной страсти белых к эксгибиционизму, более полусотни видов, обитавших на этих землях испокон веку, исчезли безвозвратно, а участь остальных незавидна, потому что постоянно пребывают под угрозой полного уничтожения.
– Если собираешься провести медовый месяц в Африке, то привези оттуда хорошие фотографии. Октябрьский выпуск будет посвящен животному миру.
Шеф–редактор был человеком хорошим и порядочным, именно он в большей степени помог Давиду перейти от фотографии коммерческой на постоянную работу в журнал.
И вот он здесь – в тени баобаба завтракает козьим сыром в компании двух браконьеров, искренне надеясь встретиться с живописным слоном с большими бивнями.
После полудня они подошли к оврагу, по дну которого протекала небольшая речка – источник живительной влаги для всех живых существ, обитавших в округе. Следуя вниз по течению, они вскоре обнаружили рядом с небольшой заводью огромные следы, по форме напоминавшие поднос диаметром сантиметров сорок, следы четкие, глубокие и свежие.
– Здесь он купался этим утром, – объяснил Ансок. – Тер себя глиной со дна, поэтому и вода такая мутная до сих пор.
А выше по склону оврага Донгоро нашел большую кучу экскрементов и, не колеблясь ни секунды, запустил туда руку, проверяя температуру.
– Он не далеко ушел, опережает нас на час, не больше, – уверенно сказал Донгоро и пошел по широкому следу через равнину, наполняющуюся жизнью, несмотря на удушливый зной, заставляющий животных искать укрытие от жгучих солнечных лучей в тени.
Наступило время сиесты. Спали ли животные сейчас или нет – определить не получалось, но ясно было видно, как они замирали и оставались неподвижными, подобно каменным скульптурам, другие собирались в группы и, спасаясь от солнца, стояли голова к голове или круп к крупу.
Зебры и антилопы короткими, мелкими шагами медленно переходили из стороны в сторону, невдалеке дремала группа антилоп – «нус» и несмотря на сонное состояние продолжали непрерывно размахивать хвостами, а над кустами иногда появлялись короткие уши и острые морды жирафов.
Африка замерла и единственные, кто двигался на просторах саванны – это были люди.
Казалось, что непрерывное стрекотание цикад еще больше нагревало воздух, иногда гул, создаваемый миллионами насекомых, нарастал волнами и достигал такого уровня, что нервы сжимались в комок, и слушать это становилось невозможно, но вдруг звук падал, словно срывался, подобно тому, как волны, растекаясь, убегают от берега.
– Это называется «зов смерти», – указал Ансок. – Говорят, что некоторые люди, слушая этот стрекот, сходят с ума.
Очередная куча экскрементов указала, как далеко от них ушло животное. Возможно, если слон остановится перекусить, то тогда они догонят животное.
Донго еще больше ускорил шаг, и весь их караван буквально понесся по саванне.
Было очевидно, что он нервничает.
– Мы можем убить его, – сказал он. – Вам достанутся бивни, а мы возьмем ступни и мясо.
– Но я приехал не убивать животных, а фотографировать, – повторил он еще раз. – У меня нет разрешения на охоту …
– Ох! Какая ерунда… Это не важно… Тут и проверять–то некому.
Давид сокрушенно покачал головой:
– Если так дела пойдут дальше, то вскоре покончат со всеми слонами в Африке…
– А для них уже не осталось места, – прокомментировал Ансок, шедший сзади. – Слоны не могут сосуществовать с прогрессом. Знаете, сколько поедает слон?.. Когда он заходит на плантации, то пожирает за одну ночь до полутоны маиса… Пятьсот килограмм! Этого хватит, чтобы прокормить всю деревню в течение недели…
– Но таких слонов, что забредают на поля, очень мало, – запротестовал Давид. – Когда коза забирается в соседский дом и съедает там пачку банкнот, никому же в голову не приходит истребить всех коз.
– Вы не понимаете… – продолжал настаивать туземец. – Африка более не хочет быть только местом, где обитают слоны и львы… Если вам все это так нравится, то забирайте этих слонов к себе домой… Белые постоянно возмущаются и протестуют против того, что мы их убиваем, но никто из них не предложил своих полей, засеянных пшеницей, чтобы слоны обитали там…
На это Давид ничего не ответил; знал из предыдущего опыта, что все споры с туземцами о будущем новой Африки обычно заканчиваются ничем. Претворился, что рассматривает цепочку невысоких, метров пять в высоту, земляных холмиков – гигантских термитников, в большом количестве построенных в этих местах, казалось бы без всякой видимой причины.
Чтобы обойти их пришлось двигаться замысловатыми зигзагами, местами было видно, как слон, задев термитники, обрушил их, и термиты–рабочие изо всех сил старались восстановить разрушенные стены, чтобы предупредить вредное воздействие лучей тропического солнца на сотни тысяч собратьев, обитавших в прохладной темноте бесконечных коридоров муравейника.
Выйдя из термитников, они почти сразу же натолкнулись на большое стадо антилоп, пасущихся на расстоянии двадцати метров от них. Антилопы сорвались с места и большими прыжками понеслись прочь – одно из самых красивых представлений, какое он когда–либо видел в своей жизни.
Неожиданно слоновьи следы повернули на Север и исчезали в зарослях граминий среди невысоких холмов.
Донгоро показал на вершину:
– Он там – в зарослях… – заверил он. – И старайтесь держаться позади него, будьте осторожны, это должен быть крупный самец с бивнями весом килограммов в пятьдесят. – похлопав ладонью по прикладу, он продолжил. – не хотите, чтобы мы пошли с вами?
Давид жестом отклонил их предложение и нагнулся, роясь среди камер и объективов.
Повесил на шею «пятисотку», положил в карман пару кассет с пленкой, еще одну зарядил в «Никон» и пошел вверх по склону холма, а туземцы опять устроились в тени с максимальными удобствами.
Добравшись до вершины, он остановился, чтобы перевести дыхание и, обернувшись, посмотрел на равнину, по которой они только что прошли.
– Ей бы понравился этот вид, – задумчиво сказал он. – Долгой была дорога, но это стоило того.
По другую сторону холма пейзаж был почти такой же, но времени на то, чтобы рассмотреть его в деталях не осталось, потому что почти сразу же справа от себя он заметил огромный силуэт слона, который, как ему показалось, точил бивни о ствол.
Большое животное, должно быть, почувствовало его присутствие, или, может быть, слон услышал его запах, но почти сразу же прекратил свое занятие, поднял хобот и, повернувшись в е го сторону, начал обмахиваться огромными ушами.
Несмотря на то, что от вторгшегося в его пределы человека отделяло метров семьдесят, слон не был ни испуган, ни даже встревожен. Может быть, несколько озадачен или слегка раздражен из–за того, что его посмели побеспокоить. Он прошел несколько метров вперед с угрожающим видом, зычно проревел так, что эхо прокатилось по долине у него за спиной, но тут же и остановился, возможно, смутившись, услышав металлический щелчок, который издала фотографическая камера.
Продолжил трубить и трясти ушами, а электрический механизм «Никона» продолжал срабатывать еще и еще один раз, а Давид был счастлив от того, что огромный самец так легко и быстро «согласился» позировать ему.
Когда он устал нажимать кнопку камеры, то посмотрел прямо на слона и, улыбнувшись, сказал:
– Ну и хватит на сегодня, «Валентино»… Сегодня твоя работа закончилась. Можешь идти…
Подождал, пока толстокожий гигант не удалился тяжелой походкой, раскачиваясь из стороны в сторону и смешно помахивая коротким хвостиком на фоне огромного зада, и принялся опять рассматривать равнину.
Помахал рукой, указывая туземцам, что пришло время собираться в обратный путь, и вприпрыжку побежал вниз по склону холма.
– А теперь несколько часов энергичного марша, затем хорошая ванна, пару глоточков виски, сытный ужин и ….
Слава небесам! До чего же Африка славное место, чтобы проводить здесь медовый месяц.
Ансок был прав – где–то рядом ходили львы.
Они услышали их рычание из густой травы, а чуть дальше величественная грива, словно тень, пересекла тропинку, и Донго покрепче обхватил приклад ружья.
– Ох, и не нравится мне, когда львы бродят так близко от людей, – мрачно прокомментировал он. – Не прошло и месяца, как они сожрали женщину недалеко от озера.
– Не хороший, плохой лев, если он попробовал человеческого мяса, – пробормотал Ансок. – Мясо пришлось по вкусу, да и добыча легкая.
Давид ничего не ответил. Легкая тень тревоги скользнула по его лицу, но он быстро поборол тревожные мысли, вспомнив, что Надия никогда не спускалась к озеру без оружия.
На их пути встал лес, и, тихонько проклиная долгую дорогу через густую чащу, через бесчисленные ручейки и неширокие речки, через болота, двинулись вперед, прорубая себе путь сквозь сплетение лиан и зарослей кустарника, перепрыгивая через глубокие заводи с черной, застоявшейся, порой тухлой водой, перелезая через стволы упавших деревьев.
Благосклонное выражение лиц Донгоро и Ансок сменилось на глубокое неудовольствие.
Давид понял, что никому из них, впрочем, как и большинству африканцев, не нравятся джунгли.
Даже живя в лесу, местные не любят заходить глубоко в чащу, стараясь держаться хорошо знакомых дорог и тропинок, редко уходят далеко от своих деревень и обработанных полей.
И хотя там, в лесу, они охотятся и ловят в реках рыбу, но стараются делать это в строго определенных границах знакомых им конкретных территорий, поскольку из–за своего примитивного восприятия окружающего мира продолжают думать, что в чаще обитают злые духи и «люди–леопарды».
Расставляют вдоль звериных тропинок многочисленные ловушки и капканы, в которые очень часто попадают дикие кабаны и лесные олени, но никогда крупная дичь, с которой предпочитают не сталкиваться среди деревьев. Похоже, что копье и лук были придуманы для открытых пространств, и на просторах саванны африканцы никого не боятся, тогда как в джунглях пугаются от отдаленного львиного рыка и трясутся от страха, обнаружив на земле след леопарда.
Гориллы, обитающие в изобилии далее к югу, на границе с Гвинеей – настоящий кошмар для туземцев, и нет ничего страшнее для них, чем неожиданно выйти на поляну, где семейство этих огромных обезьян расположилось на ночь.
Мирные и довольно терпеливые по отношению к другим животным и к человеку в том числе, гориллы, однако, совершенно не переносят вторжение внутрь сообщества, а потому редко кто из африканцев осмеливается углубляться в лес ранним утром, до того момента, пока эти большие обезьяны не снялись со своих мест, где провели ночь, и не двинулись дальше.
Но этим вечером джунгли казались тихими и спокойными, как никогда. Иногда струи дождя начинали барабанить по кронам самых высоких деревьев, но также внезапно дождь прекращался, как и начался, и на смену звуку падающих капель приходили пронзительные крики обезьян, переливчатое пение бесчисленного количества птиц и хлопанье крыльев тяжелых фазанов, что испуганно взлетали чуть ли не из–под самых ног.
Изредка змея бесшумно скользнет через тропинку, покрытую множеством следов разных животных, и очень часто джунгли с неясным, призрачным светом, с ровной, влажной поверхностью земли под сводами высоких деревьев уступали место почти не проходимым «бикоро» – густым зарослям колючего кустарника и высокой травы, что появились в местах, где когда–то девственный лес был вырублен и сожжен, чтобы освободить пространство под поля, но затем эти поля бросили в силу каких–то причин, и джунгли вернули себе землю, закрыв ее не проходимыми зарослями кустарника. Вернули, кажется, навсегда.
Выбравшись из таких зарослей «бикоро», Донго, шедший впереди, вдруг остановился и, указав на еле приметную тропинку, тихо сказа:
– Люди… Странные люди.
– И что в них странного? – поинтересовался Давид.
– Ботинки… Большие и тяжелые… Английские или нигерийские… Другие шли босыми. Шли очень быстро на северо–восток. В направлении Чада.
– Браконьеры? – предположил Давид.
Ансок и Донго переглянулись. Покачали головами, неопределенно пожали плечами.
– Может быть … – предположил Ансок и запнулся. – а может быть…
И опять зашагали дальше, но на этот раз значительно быстрее, так что Давид еле–еле поспевал за ними и не понимал, то ли причина такой поспешности заключалась в тех следах, то ли потому, что вечерело и скоро должна была наступить ночь, и перспектива заночевать в лесу, окруженные со всех сторон таинственными тенями и злыми духами, пугала туземцев.
Откровенно сказать, ему самому не очень–то хотелось лечь спать на земле под деревом, зная, что за этим лесом, за рекой, что протекала дальше, начиналась пыльная дорога, ведущая к их «рулоту» (автодом–прицеп) с кондиционером, электрическим светом, холодным пивом и оленьим окороком в печи, а также с широкой кроватью, поверх которой лежал толстый поролоновый матрас, настолько толстый и настолько рыхлый, что почти полностью заглушал все их сумасшедшие скачки, и снаружи, даже в самые «жаркие» ночи ничего не было слышно и трудно было предположить, что именно происходит внутри.
Он специально купил такой матрас:
– Не хочу, чтобы случайные прохожие знали, что мы занимаемся там любовью.
– Спокойнее, сеньор, спокойнее. Что за стеснительность такая? Мы можем, вообще, провести открытое практическое занятие…
– Сеньорита!
– Муж мой, я лишь!
– Ох!
– Не бойся… Он такой одинокий, ему бы спрятаться внутри…
На самом деле во всей Африке не было еще одного такого прицепа, похожего на этот, который бы смог выдержать бесконечные пыльные дороги от Андижана до Акры, от Ломе до Котону, от Лагоса до Дуала, под проливными тропическими дождями, под нестерпимым, обжигающим солнцем, через грязь и камни, без каких либо сложных поломок, ну… за исключением, может быть, одной–двух царапин на его сказочной, желтой краске, да пары проколов.
И там он теперь стоял, там, где заканчивается пыльная дорога, под ветвями раскидистого хлопкового дерева, рядом с деревней, где в каждой хижине двери на заднем дворе выходят в лес, а передние двери на площадь или в саванну.
И ноги сами собой пошли быстрее, но, завидев их издалека, навстречу выбежала группа женщин. Все они что–то кричали и энергично размахивали руками.
Давид не понимал их звонкого диалекта и должен был подождать, пока Ансок не переведет. Выражение лица туземца исказилось.
– Сеньора пропала… – тихо, но внятно сказал он. – Спустилась к озеру искупаться и все еще не вернулась…
Давид почувствовал, как земля начала уходить у него из -под ног, он покачнулся и должен был опереться на плечо Донгоро.
Какое–то время молчал, не зная что ответить.
– Это не возможно! – отрицательно замотал головой. – Не возможно… Когда это произошло?
– В полдень… Мужчины из деревни искали ее.
– Святой Боже!
И со всех ног кинулся к их «рулоту», в надежде найти ее там, не веря тому, что все вокруг говорили.
– Надия! Надия!
Но внутри никого не было.
Обессиленный он рухнул на кровать, прицеп сразу же заполнился женщинами и детьми с интересом рассматривающих каждый уголок их небольшого дома на колесах, включали и выключали воду в душе, перевернули всю их кладовую.
Он отстраненно наблюдал за всем происходящим, но осознать, что происходило вокруг, не мог.
Нужно было на чем–то сосредоточиться, но на чем? – выбрать не получалось. Они о чем–то все одновременно говорили, говорили, и это его сильно смущало, и начал он реагировать только после того, как увидел одну толстуху, грязную и потную, примеряющую на себя блузку Надии с таким видом, словно это было наследство от того, кто уже более не вернется сюда, кого уже нет на этом свете.
Он выхватил блузку у нее из рук и со всего размаха швырнул наружу, в орущую, грязную и оборванную толпу перед прицепом, а затем выпихнул толстуху, но та на несколько секунд застряла в узком дверном проеме, отчаянно размахивая руками и вопя пронзительным голосом, и захлопнул следом дверь. Несколько секунд стоял неподвижно, прислонившись лбом к прохладной стене, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. Потом вынул из шкафа тяжелый револьвер, сунул его за пояс и вышел в ночь.
Донгоро и Ансок уже ждали его у двери. В руках они держали фонари и оба были вооружены: у первого на плече висел его «Манлихер», а у второго старая двустволка.
По дороге к лагуне никто из них не проронил ни слова, но едва они прошли пятьсот метров, как навстречу им неслышно скользнула высокая тень.
– Не ходите дальше… – сказал человек с длинным копьем. – Бесполезно…
Давид, превозмогая себя, еле слышно спросил:
– Лев?
Воин отрицательно покачал головой. В неверном свете фонарей лицо африканца было непроницаемо, будто маска из черного дерева, но Давиду показалось, что в глазах его промелькнуло выражение глубокой печали.
– Охотники за рабами… – медленно произнес он.
– Охотники за рабами?
Консул недоверчиво покачал головой и с сомнением взглянул на своего собеседника. Порывшись среди бумаг на столе, достал золотую зажигалку и закурил длинную папиросу. Было очевидно, что он не знал как реагировать на столь странное заявление и потому тянул время.
– Не верю, – произнес он наконец. – Откровенно говоря, и простите мою грубость, не могу поверить… Если ваша жена исчезла в джунглях, то, вполне возможно, что она либо утонула в озере, либо ее съел лев, либо она попала в одну из тех смертельных ловушек, что расставляют охотники–туземцы. Но то, что вы мне говорите… Нет, не верю…
– Мы шли по их следам в течение четырех дней до реки Мбере – приток Логоне. Их было семеро, все – мужчины, и они вели с собой, по меньшей мере, двадцать пленных… Следы от ботинок жены отпечатались очень четко.
Консул встал из–за стола, заложил руки за спину и начал ходить по комнате. Остановившись перед окном, он задумчиво смотрел на крыши Доуала, на расстилавшуюся дальше дельту Воури и на поднимающийся над горизонтом огромный конус горы Камерун.
– Вообще–то, я и раньше слышал про этих охотников за рабами, – согласился он наконец. – Знаком с этим ровно настолько, насколько знаком со слухами о каннибализме среди некоторых племен на севере или с жуткими обрядами «людей–леопардов»… Но здесь, в Африке, никто не грабит, не убивает, не пожирает и не приносит в жертву белых…, «потому что все белые наперечет»… Если один исчезнет, то репрессии со стороны властей будут ужасными… Поэтому мне сложно допустить, что кто–то осмелился похитить вашу жену… Это будет, наверное, первый раз, когда охотники за рабами покусились на белую…
– Моя жена – негритянка, – голос Давида прозвучал так натурально, совершенно лишенный каких–либо эмоций, что консул от неожиданности застыл, словно каменное изваяние, подобно тем двум солдатам, что возвышаются на Монументе в память о павших во время Войны Четырнадцатого.
Какое–то время он продолжал стоять у окна, не оборачиваясь. Когда же повернулся лицом к Давиду, то было видно, что он совсем растерялся. Его профессиональное хладнокровие исчезло, и слышно было, как он даже слегка начал заикаться, подбирая подходящие слова.
– Сожалею, очень сожалею, – сказал он. – Прошу прощения за неподходящую форму, в которой я выразился… Если это вас как–то задело или обидело, то прошу…
– О! Не беспокойтесь,– прервал его Давид. – Вы же не знали про это.
В комнате опять воцарилась тишина. Консул вернулся к себе за стол, тяжело опустился в кресло и, взяв бумагу и карандаш, продолжил:
– Ну, хорошо! Посмотрим… Имя вашей жены?
– Надия… Надия Сегал де Александер…
– Местная?
– Из Абиджана, Берег Слоновой кости.
– Возраст?
– Двадцать лет.
– Как давно вы поженились?
– Два месяца… Это было наше свадебное путешествие… – голос Давида дрогнул и ему потребовалось собраться с силами, чтобы продолжить и успокоиться. – Господи! Вначале так все было прекрасно, а сейчас – настоящий кошмар… Я должен найти ее! – добавил он с неожиданной решимостью. – Должен вернуть, чтобы мне этого не стоило…
Консул с сомнением покачал головой.
– Не хочу показаться пессимистом, но надежды на это мало… Если верить тому, что говорят, то эти «охотники за рабами» движутся на северо–восток и не так уж сложно предположить, что конечная их цель – Аравийский Полуостров. И тот, кто заходит туда – никогда уж не возвращается.
Каждый год там исчезают тысячи рабов–африканцев… Не думайте, что я стараюсь казаться жестоким… Просто, я знаком с тем, что происходит на самом деле, с реальном положением вещей… Мой совет: постарайтесь вернуть жену до того момента, как они пресекут Красное море. На том берегу она исчезнет без следа.
– Но как? Африка огромна… Где я могу найти ее?
– Не имею ни малейшего понятия. В настоящий момент она может находиться где угодно в Камеруне, в Чаде или в Центральноафриканской республике, или идет по направлению к Судану или Эфиопии…
– Но площадь этого региона такая же, как всей Европы !..
– Поэтому, постарайтесь привыкнуть к мысли, что вы потеряли свою жену навсегда… Покоритесь судьбе… Знаю, это трудно, но постарайтесь привыкнуть к мысли, что она умерла.
– Но она же не умерла! – воскликнул Давид. – Не умерла, а потому буду искать ее хоть сто лет… Я не могу успокоиться, отдохнуть хоть минуту, зная что она страдает где–то и я ничего не делаю, чтобы спасти ее… Клянусь, я найду ее во чтобы то ни стало – закончил он.
– Восхищаюсь вашей самоотверженностью, друг мой. Обещаю, что со своей стороны сделаю все возможное, чтобы помочь вам. Не официально, конечно же, поскольку это не входит в мои обязанности. Это будет помощь персональная. Как вам уже известно – посол сейчас находится в Яунде, но я немедленно свяжусь с ним. Вместе мы надавим на правительство.
Предупредим все гарнизоны, приграничную жандармерию, а также свяжусь со своими коллегами в Чаде. Мой совет – встретьтесь с послом Берега Слоновой кости… Среди негр… Среди африканцев эта тема пользуется повышенным интересом. Семья вашей супруги имеет какое–нибудь влияние в Абиджане?
– Ее отец, Мамаду Сегал, читал лекции на кафедре в Сорбонне и одновременно был сооснователем Демократической партии вместе с президентом Хупхут–Боигни… Хотя он и ушел из политики, но, все–таки, кое–какие связи в правительстве у него сохранились.
– Постарайтесь, чтобы он воспользовался ими… Президент Боигни – один из самых уважаемых в этой части Африки.
– В самом деле думаете что дипломатическим путем можно добиться чего–нибудь?
– Не знаю. Я в Африке уже семь лет и все еще удивляюсь некоторым вещам, что здесь происходят… Хоть я и стараюсь, но…, все равно, не понимаю здешних людей. Хотим мы этого или нет, но их мир отличается от нашего и никогда не можем заранее предугадать, как они будут реагировать на ту или иную проблему… Каждый год тысячи мужчин, женщин и детей похищаются охотниками за рабами, других поедают во время ритуалов каннибалов, кое–кого приносят в жертву непонятным богам, но, как кажется, это особенно никого не заботит. Но поднимают целую армию, чтобы схватить какого–нибудь несчастного, прикончившего в приступе гнева своего господина… К сожалению, жизнь, смерть, свобода имеют здесь другую цену, чем в Европе и Америке, – консул замолчал, задумчиво посмотрел в окно, погасил сигарету и продолжил. – Мой совет – при любых обстоятельствах сохраняйте спокойствие… Этим же вечером начну хлопотать по поводу поисков вашей жены. Сделаем все возможное… Как у вас с деньгами?
– У меня есть некоторые сбережения. Но смогу занять столько, сколько нужно, пусть и придется потом отдавать всю жизнь… А если предложить выкуп? Это поможет как–нибудь?
– Я уже думал по этому поводу. Думаю, что смогу собрать кое–какие пожертвования среди наших, живущих здесь… Проблема тут заключается не в том, чтобы передать деньги, а в том, чтобы эта информация дошла до ушей похитителей. Логично, что они обходят стороной все поселения, все деревни, избегают любых контактов…
Проконсультируюсь с местными властями… Где вас можно найти?
– Отель «Де Релаи Айрен». Комната 114.
Консул поднялся из–за стола и проводил Давида до двери.
– Постарайтесь отдохнуть, – посоветовал он. – Выглядите очень измотанным… Я буду держать вас в курсе событий…
Выйдя на улицу, он медленно пошел к площади Аква. Такси остановилось рядом, но он отпустил машину, махнув рукой, и побрел дальше, погруженный в свои невеселые мысли, не обращал ни малейшего внимания ни на поток велосипедистов, возвращающихся после рабочего дня домой, ни множество проституток, заполнивших тротуары, не видел великолепный закат, когда солнце тяжело сползает за вершину горы Камерун и силуэт острова Фернандо Поо вырисовывается на этом фоне.
Сколько времени прошло с того дня, как они, вот так же, сидели на краю бассейна в отеле и любовались похожим закатом? Две недели… Может быть, меньше… Но сейчас у Давида было такое чувство, что с того момента прошла целая вечность.
Ужинали здесь же, столики стояли на открытом воздухе, наблюдая за огоньками, горящими на пирогах туземцев, вышедших на рыбную ловлю или пересекающих дельту в направлении хижин, стоящих на далеком противоположном берегу.
– Ничего здесь не изменилось со времен самого Христа, – сказал он. – Все так же ловят рыбу, охотятся и живут по тем же правилам, что их предки две тысячи лет назад.
– Верно, – согласилась она. – Можно подумать, что ничего не изменилось, и… тем не менее, до этого никогда в истории человечества не было таких резких изменений, какие происходят в сознании моих людей… Их вытащили из джунглей и с их привычных полей и поместили в города со всеми пороками, многие для них совсем новые, неизвестные, но все равно невыносимо притягательные… Выпивка, наркотики, проституция и гомосексуализм ведут африканцев к такому уровню деградации, о котором они раньше даже представления не имели…
– Но в этом никто не виноват. Никто их насильно не тащит туда, – запротестовал он.
– И в самом деле – это так, – согласилась она. – никто их не гонит, но ты и сам прекрасно знаешь, что большинство туземцев, как дети, которым вдруг, ни с того ни с сего, колонизаторы показали столько всякой всячины, к которой они не были совсем подготовлены…
– И ты тоже? Чем они на тебя не похожи?
– Я – другое дело. Я училась в Париже… Хоть я и негритянка и половину жизни прожила в Африке, но никто никогда не рассматривал меня, как типичную африканку, и ты это знаешь. С самого детства у меня были и учителя, и хорошее питание – обе вещи – большая редкость здесь… Белый ли ты или черный – значения не имеет, проблема детей голодных и лишенных образования одна и та же везде. Вопрос лишь в том, что в Африке их несравненно больше, чем где либо.
– И думаешь, что сможешь решить эту проблему.
– Нет, конечно же. Ни я, ни кто–нибудь вообще. Но, поскольку мне повезло, и я ходила в Университет и изучала разные предметы, которые могли бы оказаться полезными для этих людей, то моя основная обязанность использовать полученные знания ради их блага.
Очарованный ее словами, Давид нагнулся над столом, чтобы поцеловать Надию, и чуть было не испачкал рубашку в томатном соусе.
– Не хочешь эти знания применить на мне… или на наших детях, когда родятся. Это – твоя прямая обязанность как жены…
Она замолчала, медленно допила свой бокал вина, поставила его на стол и внимательно посмотрела на Давида.
– Правда, что не будешь давить на меня? – спросила она. – Совершенно очевидно, мы поженимся, но я хотела бы заниматься тем, что мне кажется важным…
– Это имеет такое значение для тебя?
– В последние годы двести пятьдесят тысяч человек умерло из–за засухи и еще шесть миллионов находятся на грани голодной смерти. Может быть, лет через тридцать пустыня полностью поглотит три или четыре страны, что граничат с моей. Думаешь, такое положение вещей мне совершенно безразлично?
Нет. Конечно же нет. Она и не претворялась, а он этому и не удивился, потому что знал с самого первого момента, с того самого, когда она приняла предложение поужинать с ним, хотя и не прошло двух часов, как получила олимпийскую медаль.
– На севере моей страны реки мелеют и деревья гибнут…– рассказала она. – стада исчезают, а урожаю сжигаются. Люди уезжают на юг, покидая свои дома в саванне и оставляя возделанные поля, и через некоторое время все это оказывается погребенным под песком… За последние года Сахара продвинулась вглубь континента на сотню километров и ученые предсказывают, что подобное изменение климата в Африке может продолжаться семьдесят лет… И что тогда произойдет с моим народом?
– Я думаю, не стоит особенно беспокоиться. Скорее всего, к тому времени атомная война покончит со всеми, – мрачно пошутил он.
– И думаешь, это сможет послужить хоть каким–то утешением для тысяч детей, умирающих сейчас от жажды в Сенегале или Эфиопии?.. Когда мне предложили участвовать в соревнованиях на Олимпийских играх, я представила, что если завоюю золотую медаль, то журналисты со всего мира соберутся вокруг меня и начнут задавать разные вопросы. И это даст мне возможность рассказать всему миру и привлечь внимание к тому, что происходит в Африке, к тому, что нам нужна помощь, и не в виде порошкового молока, поношенной одежды и одеял, а помощь экспертов, инженеров, техников, способных покончить с этой ужасной жаждой в Африке.
– И потому согласилась поужинать со мной? – засмеялся он. – С тем, чтобы я уговорил журнал напечатать про жажду в Африке, так?
Она лукаво улыбнулась.
– Может быть и так… Почти три миллиона голов домашнего скота погибли в непосредственной близости от огромного резервуара с питьевой водой, на расстоянии в четыреста метров… Разве это не тема для большого репортажа?
– И почему они не дошли до этой воды?
– А потому, что вода была под землей… Потому, что у нас нет средств поднять ее на поверхность… Сахара вся испещрена подземными реками и лишь ждет, пока кто–нибудь из людей не поднимет эту воду… Если можно извлечь нефть с глубины в десять тысяч метров, то почему нельзя достать воду с глубины всего лишь четыреста метров?
Это был первый раз, когда он приехал в Африку. Приехал фотографировать безграничную жажду огромного континента и где спасение от этого бедствия лежит прямо под ногами. Приехал и остался здесь.
Что смогла дать ему Надия? Что в ней было такого, что привлекло его внимание и буквально околдовало?
И не только из–за ее физической красоты, из–за ее лица с чертами безукоризненными, почти совершенными, из–за ее упругого и гладкого тела или удивительной гармонии движений и жестов.
Нет, не только это… Но в большей степени ее яркая индивидуальность, невероятная сила характера, ее жажда жизни, желание помогать всем, всегда делать что–то для кого–то, участвовать в безнадежных баталиях, сражаться с ветряными мельницами, где требовалось такое напряжение, что это превосходило все ее резервы сил физических и душевных.
Ее уверенность в том, что она занимает правильную позицию, и искренность и способность видеть жизнь такой, как она есть, без прикрас, исключительная честность в каждом жесте, в каждом слове, в каждой идее, словно была уверена, что от любого ее действия зависит возрождение ее народа, ее страны и всего мира в целом.
Для Надии все в этой жизни имело особенный, можно сказать, эпохальный смысл, в отличие от Давида, для которого все выглядело ровным счетом наоборот: казалось мелким, абсурдным и бессмысленным… Во всяком случае, так было до момента их встречи. Ничто его не интересовало, кроме хорошего кадра, хотя и в глубине души прекрасно понимал, что хорошая фотография – не более чем ложный способ увековечить какой–нибудь яркий, красивый момент, и что иногда никакого такого момента не было, а создавался при помощи специального фотографического фильтра, контрастного света или особенного, дисторсионного объектива, причудливо изменяющего реальность.
Давид был достаточно умен и прекрасно понимал, что самая противоречивая и вредная черта его личности, была, как раз, отсутствие индивидуальности, а в отношении характера – так отсутствие этого самого характера.
Он знал это и принимал как некую неизменную реальность, аксиому, не требующую доказательств.
Он был таким с самого детства. В школе он сразу же соглашался с тем, что другие, но не он, становились лидерами, соглашался и принимал это, и то же самое происходило в Университете и в Армии. Можно было бы сказать, что его голос никто не слышал, несмотря на его рост, он оставался незаметным и неуслышанным. Конечно же, у него были собственное мнение и собственные, разумные точки зрения, но все это как–то меркло, увядало без борьбы перед мнением других, пусть даже откровенно глупым, а иногда и абсурдным.
Очень быстро он обнаружил в себе такую черту, как нежелание ввязываться в споры, часто безнадежные, а соглашался просто уступить тем, кто и не заслуживал никаких уступок.
В конечном итоге, чтобы не происходило, но он всегда позволял окружающим «обойти» его с любой стороны.
Иногда его начинало возмущать такое положение дел, когда он чувствовал себя ущемленным от того, что не смог и не захотел «прижать» кого–то, кто ему, на самом деле, был совершенно безразличен. И в душе своей он постоянно ощущал странную смесь из робости и болезненной доброты, что также очень часто портило ему жизнь. Пытался бороться с этим, с этой странной чертой своего характера, но со временем пришел к неутешительному выводу, что еще хуже он начинал чувствовать себя, когда принимался воевать сам с собой и со своим «бесхарактерным» характером.
А потому, оказавшись один на один перед чудесной женщиной, принадлежащей к другой расе, родом с другого Континента, с совершенно иными идеями, другим восприятием мира и другим темпераментом, позволил поглотить себя безо всякого сопротивления, хотя и воспринимал это «поглощение» ни как свое полное уничтожение, а признание того, что в характере Надии было именно то, что он так хотел иметь у себя, но чего всю свою жизнь избегал и даже боялся.
И вот, сейчас, сидя в саду отеля и наблюдая как загораются огни в дельте, Давид старался найти в себе и убедить самого себя, прибегнув к помощи бутылки коньяка, что, может быть первый раз в жизни, у него было достаточно решимости и причин, чтобы продолжить начатые поиски, проникнуть в самое сердце Африки и исполнить обещание спасти Надию, чего бы это ему не стоило.
И то не было проявлением страха – это он знал прекрасно. Многие годы, в юности, его преследовало одно сомнение: что эта бесхарактерность есть некая форма проявления трусости. Но значительно позже, когда Журнал посылал его снимать войны и землетрясения, и когда пули свистели над головой и смерть гуляла рядом, а он спокойно, без ускорения пульса снимал происходящее, то тогда, с некоторым чувством облегчения, понял, что то был вовсе не страх, и никогда не был, и никогда это не имело никакого отношения к присутствию мужества в его характере или отсутствию оного.
Перспектива рисковать собственной жизнью, и даже возможность погибнуть – совершенно не пугали его, если от этого зависела свобода и жизнь Надии. Все что его пугало, это то, что в определенный момент в нем может закончиться «завод», решимость довести до конца такое сложное дело, как поиск темнокожей женщины на бескрайних просторах Африки.
– И чтобы сделала она на моем месте?
Как бы начала битву с такими огромными ветряными мельницами, с которыми редко кто встречался в своей жизни?
Как поймать этих призрачных охотников, ускользающих по саваннам, в джунглях и пустынях самого таинственного и малоисследованного из Континентов?
Его приводило в уныние само ощущение растерянности пред величиной, перед размером того, что предстояло сделать и перед незнанием, непониманием в каком направлении нужно идти.
Нужно было сделать первый шаг, затем второй, потом еще и еще… и еще миллион шагов… Но куда идти?
– Ох, Надия, Надия… – всхлипнул он тихонько. – Где ты?
Она замерла и прислушалась, вокруг нее непроницаемой стеной стоял мрак и тишина.
Вдруг какая–то тень бесшумно скользнула в темноте. Защищаясь, она подняла руки.
– Ох, Давид, Давид! Где ты? – воскликнула она мысленно.
Человек продолжил двигаться в ее направлении. Споткнулся о вытянутую ногу спящей женщины, затаился, проверяя, что она не проснулась, и двинулся дальше, чтобы остановиться на расстоянии менее метра.
Стоял не шевелясь, вероятно старался разглядеть ее получше в кромешной тьме, наверное, чтобы не промахнуться и нанести удар наверняка, чтобы все закончилось быстро и без шума.
Вокруг стояла такая тишина, что она слышала, как оглушительно стучит кровь в висках. Руки в тяжелых кандалах устали от того, что приходилось держать их высоко поднятыми. И сердце билось так сильно, что человек напротив, наверное, слышал каждый его удар.
И какое же облегчение она почувствовала, когда он наконец–то решился атаковать. Изо всех сил она опустила руки вниз.
Послышался сдавленный крик и незнакомец завалился на спину, обхватив руками свою голову. Она изо всех сил оттолкнула его ногой как можно дальше и плотнее прижалась спиной к дереву, открыла глаза как можно шире, напряженно всматриваясь в густую темноту ночи.
– Ох, Давид, Давид! Где ты? Почему не приходишь освободить меня из этого кошмара?
Прошло уже столько дней с того ужасного момента, что она сбилась со счета и ей иногда начинало казаться, будто всю жизнь провела закованной в кандалы. Час за часом ходьбы в напряженном, изнурительном ритме, задаваемым человеком в «голове» каравана, стараясь не ускорять шаг, чтобы не наступать на ноги впереди идущему и не замедляться, чтобы девочка, идущая сзади, не наступала ей на пятки. От этого однообразного ритма мысли в голове туманились, все путалось, и воспоминания о прошлой жизни казались чем–то совсем не реальным, и еще изнуряющая жара, жажда и все подавляющая усталость, и нужно было постоянно следить за надсмотрщиком–суданцем, уворачиваться от его ударов, что он то и дело наносил массивной ручкой длинного бича, но не самим ремнем, чтобы не разодрать кожу живого товара.
И ночами приходилось быть начеку, скорее дремать, чем спать, либо под деревом, либо в траве под открытым небом в саванне, следить за охранниками, готовыми наброситься на нее, словно голодные звери, как только араб – главный в этом караване, засыпал.
А по утрам вся тряслась от холода, и от постоянной бессонницы и усталости все тело ныло и затекало, а от самой мысли, что с наступлением нового дня придется опять идти куда–то, становилось еще страшнее.
– Ох, Давид! Где ты?
Человек у ее ног не шевелился.
Похоже, что убила его или нет?
Несколько секунд она испытывала огромное желание подползти к нему, обвить шею цепью от кандалов и задушить, задавить, покончить с этой тварью, чтобы он больше не насиловал женщин по ночам и не бил днем.
Это был тот, кто напал на нее у озера, сбил с ног одним ударом, так, что она не смогла схватить ружье, прислоненное к стволу дерева. Он набросился на нее совершенно неожиданно, выскочил из кустов, как леопард подстерегавший добычу, и когда его сообщники подошли к лагуне, она уже лежала на берегу в кандалах.
– Отличная работа, Амин! – произнес суданец. – Очень хорошая работа… Самая лучшая негритянка из всех тех, на которых мы когда–либо охотились… – он заставил ее встать на ноги, с видом знатока осмотрел со всех сторон.
Улыбнулся, обнажив два больших передних зуба, как у кролика.
– И в самом деле, хороша девочка, – он протянул руку, погладил ее грудь, высокую и крепкую. – Шейх наверняка «отвалит» мне за тебя тысяч десять долларов, а может и больше, и я буду полным глупцом, если вернусь к этому паскудному занятию…
Продолжая плотоядно скалиться, с наслаждением погладил ее кожу, обошел вокруг и провел ладонью по упругим, круглым ягодицам.
– Жаль, что так получилось и не удалось воспользоваться тобой здесь же… Но, может оно и к лучшему… Шейх убьет меня, если узнает, что я попользовался его товаром … – и обратился к своим людям – шесть человек вышли на берег следом и смотрели на нее голодными глазами, ощупывая взглядом каждый сантиметр ее тела, но одновременно продолжали следить за колонной скованных цепью людей, с понурыми лицами, ставших рядом. – С того, кто прикоснется к ней хотя бы пальцем, сдеру кожу, – пригрозил он. – С этими двумя можете делать все что захочется… И с тем жирным в конце также… С остальными ничего, а на эту даже не смотрите…
– Но может она уже не девственница, – запротестовал было Амин. – Как об этом узнает Шейх?
– От нее самой, придурок, – и, обернувшись к Надие, спросил. – Девочка, ты девственница?
Понимая, что рассказав о том, что она замужем за белым, да еще и человеком важным там, в Европе, она нисколько не улучшит своего положения, соврала:
– Да, девственница. И если отпустишь меня на свободу, то мой отец заплатит тебе десять тысяч долларов…
На что суданец расхохотался ей в лицо.
– Ох, дьявол тебя дери! Не знаю что из сказанного тобой большее вранье, но в доказательство того, что я человек справедливый, просто не буду делать ничего , чтобы проверить так ли все это на самом деле. И предположим, что ты на самом деле девственница…
– Но это правда. Мой отец заплатит тебе эти деньги…
– И где такое было видано, чтобы негритянка, купающаяся в озере в джунглях имела десять тысяч долларов ?.. Да ты и не знаешь сколько это и как такие деньги выглядят…
– А где такое было видно, чтобы негритянка из джунглей носила такую одежду? Такие ботинки и имела при себе такое оружие?.. Я – Надия, дочь Махмуда Сегала, профессора из университете в Абиджане. Я училась в Париже и Лондоне, говорю на пяти языках, включая твой, и если не отпустишь меня на свободу, то будешь раскаиваться всю свою оставшуюся жизнь.
– Вот, черт побери! Амин, да это настоящий бриллиант, что мы нашли… Как ты думаешь сколько Шейх заплатит за такую «штучку»?.. Радуйся, детка! Ты не будешь обыкновенной рабыней… Шейх сделает из тебя фаворитку… на некоторое время, правда… И знаешь, что это значит? У него есть все: золото, брильянты, жемчуг, роскошные автомобили, собственные самолеты… На его землях нефть сочится, словно вода из источника, а со всего мира к нему съезжаются самые влиятельные люди обсудить дела… Он не может потратить за целый год все, что зарабатывает за один день… Он осыпет тебя драгоценностями, купит самую лучшую одежду, будешь есть с золота… А твои дети станут принцами…
– Пошел ты к черту, сукин сын!
Суданец поднял кнут, но передумал и опустил руку.
– Нет… Сулейман Р. Ораб не совершит такую глупость, как содрать с твоей спины кожу, черная. Сулейман Р.Ораб уже много и много лет занимается такими делами и слышал про себя всякое, даже хуже. А теперь, в путь! Пошли, пошли! – приказал он своим людям. – Когда придет ночь, хочу, чтобы мы были как можно дальше от этого места.
И когда наступила ночь, они ушли далеко.
И день за днем уходили все дальше и дальше.
Однажды всю ночь сплавлялись вниз по течению Логоне.
Уходили все дальше по саване, переходили от одного лесочка к другому, все время прячась среди деревьев и кустарников, избегая дорог и деревень, следуя никому не известными тропками, на которых и следов животных не было видно, но про которые Амин знал все, будто читал линии на своей ладони.
Еще несколько рабов присоединились к каравану: четверо подростков, младшему из которых было не более десяти лет и две сестры, что не переставая плакали всю дорогу.
Сулейман Р.Ораб довольно улыбался.
– Двадцать два, и почти все по большей части отменный товар… Даже если только половина доберется до Красного моря, то все равно путешествие будет удачным… Нужно беречь эту девочку…Она одна окупит все наши расходы… Она мне нужна в Суакине, неприкосновенная, целая и невредимая.
И, несмотря на все предупреждения и угрозы, Амин лежал сейчас у ее ног, окровавленный и без сознания. Но, судя по всему, этот негр не собирался отступать от задуманного и отказаться от Надии, полагая, наверное, что если он нашел и схватил ее, то имеет на нее все права, в том числе и удовлетворять свои желания.
Этой ночью его удалось остановить, но на сколько ночей у нее хватит сил продолжать защищаться?
– О, Давид, Давид! Где же ты?
«Придется тебе пробежать еще один раз. Не успел сделать ни одного снимка…»
И сердце у нее забилось сильнее, когда она увидела его, такого высокого и массивного, с копной волос песочного цвета и глазами ясными, как воды в озере Эбрие, где вечерами отражаются мосты Абиджана.
Ей захотелось бежать для него, бежать так быстро и долго пока не упадет в изнеможении, но, подталкиваемая неожиданно поднявшейся волной гордости и странной для самой себя смелостью, сдерживая чувства, высокомерно ответила:
– Сожалею, но… я тренировку уже закончила.
И позже, когда уже шла по коридору к раздевалкам, ей казалось, что земля уходит из–под ног и стены рушатся вокруг, но проклятая гордость не позволяла остановиться и обернуться, но вдруг сзади послышался голос:
– Эй! Подожди… Как тебя зовут?
– Надия, – облегченно выдохнула она и улыбнулась, остановилась и обернулась, чтобы он мог прочесть на ее спортивной куртке название страны – «Берег Слоновой кости».
В последующие дни она буквально стерегла вход в Олимпийскую деревню, а на тренировках высматривала среди собравшейся публики робкого светловолосого гиганта, который прятался за своими камерами, как за щитом.
Закрыла глаза, вспоминая их новую встречу. Она поднялась на подиум и старик с похотливым взглядом, буквально поедавший ее глазами, повесил на шею бронзовую медаль. Покорно подставила щеку под поцелуй, приняла букет и, выпрямившись, поприветствовала аплодировавшую публику и тут же увидела его. Он стоял там и смотрел на нее через объектив, старясь запечатлеть только ее, каждое ее движение, позабыв о тех, кто стоял рядом и выше с золотыми и серебряными медалями.
И даже сейчас она не могла объяснить, как ему удалось добиться ее согласия поужинать тем вечером.
Помнила лишь, как они спорили о бесконечной жажде в Африке за бутылкой «Дон Периньон».
А потом гуляли по тихим улочкам до самого рассвета, и вокруг не было никого, ни одной живой души, казалось, что они вдвоем остались единственные живые существа на всем белом свете, и говорили, говорили обо всем: о религии и расизме, о политике и спорте, о любви и о войне.
Столько в них было разного, не похожего и, тем не менее… вот они, шли рядом: студентка–африканка и фотограф–европеец. Для него мир представлялся в виде образа, картинки и игры цвета при встрече с моментами красивыми, драматическими, эмоциональными или даже пугающими, и ему всегда хотелось эти моменты остановить, сохранить навсегда, чтобы они не исчезали во времени. Для нее мир представлялся в виде разнообразных идей, царящей вокруг несправедливости, нужды, сопротивления и постоянного движения.
Давид мог часами стоять неподвижно с фотоаппаратом в руках и подстерегать какую–нибудь птичку у своего гнезда; Надия же не могла усидеть на дном месте ни секунды, ей всегда нужно было куда–то идти, куда–то ехать, нужно было двигаться, что–то делать, что–то придумывать, решать какие–нибудь проблемы.
Он читал Анри Шарьера, Леона Юриса, Форсайта, а она Седар Сегнора, Герберта Маркузе, Германа Гесса. Ей нравились фильмы Бергмана и Антониони, а ему Джона Форда и Давида Лина.
– Тогда получается, что ты… как бы … и не сторонница свободной любви?
– Конечно… В любви каждый делает то, что ему больше всего нравится. И потому я это не делаю…
– Но это – абсурд! Тебе так не кажется? Мы живем в двадцатом веке. Занятие сексом уже не считается смертным грехом, наоборот, рассматривается как нечто вполне логичное и естественное.
– Ну… в принципе согласна… Если хочется заняться любовью, что ж этого не сделать. Проблема в том, что я этого не хочу… Неужели это выглядит, как преступление? Или, чтобы следовать моде, я должна делать то, что мне не хочется?
– Конечно же, нет !.. Я вовсе не это имел в виду, – запротестовал он. – Просто… когда чувствуешь необходимость – не нужно сдерживаться…
– Слушай, когда твои предки ложились спать в ночных рубашках и занимались любовью через простыню с разрезом, то мой народ уже во всю практиковали нудизм и свободную любовь, причем весьма охотно и на каждом перекрестке и повороте… Поэтому это можно рассматривать как «конфликт поколений». Ты протестуешь против привычек своих предков, я – против своих. В обоих случаях мы считаем наших предков… ну, вроде как, «дикарями»… Наверное, настоящая культура и цивилизованный подход скрываются где–то посередине, между твоими и моими представлениями.
– И чтобы нам не поискать эту середину? – хитро улыбнулся он.
– Думаю нам и года не хватит, чтобы найти ее… Хочешь подождать?
Давид ничего не ответил. Они остановились и молча любовались ночным городом.
Светало.
Он продолжал лежать там же, без движения, словно мертвый. В редеющем сумраке можно было разглядеть контуры деревьев, цепей и скованных рук, тонкую струйку крови, сочащуюся из раны на лбу, и стекающую в глазницу, где уже скопилась достаточно, чтобы перелиться через край и прочертить густую, темную линию вдоль носа, через губу, рядом со ртом и исчезнуть внизу, под подбородком, на шее, а затем и на земле.
Вдруг рядом появились тяжелые башмаки Сулеймана. Он молча посмотрел на распростертого у его ног негра, потом поднял глаза.
– Это ты его так?
Она кивнула головой и вся сжалась, закрылась руками, когда увидела, как он поднял свой длинный кнут.
Но наказание предназначалось не для нее, а для человека, лежащего без сознания на земле. Размахнувшись, он ударил его с необыкновенным ожесточением, потом еще раз, и еще…
– Проклятый негр! Мерзкий сукин сын! – взревел он. – Я же тебе запретил! Слышишь?! Запретил, запретил!..
И продолжил хлестать изо всех сил, пока удары, от которых кожа разлеталась клочьями, не привели его в чувства. Амин заворчал и вдруг одним прыжком поднялся на ноги с такой ловкостью, словно и не валялся без сознания только что, и, сорвавшись с места исчез, в кустах, а возмущенный суданец погнался за ним следом.
– Я тебя убью! – орал он, пытаясь нагнать несущегося через кусты Амина. – Я тебе яйца отрежу, если попробуешь еще раз, слышишь меня? Я тебя кастрирую, грязный негр!
Догнать быстроного Амина не получилось, и запыхавшийся суданец вернулся взбешенный, поднял всех: и надсмотрщиков, и заключенных, молча следивших за происходящим.
– Любого, кто осмелится дотронуться до нее, кастрирую, – отчетливо произнес он. – Кто бы он не был… – извлек из ножен свою длинную гумию и продемонстрировал с угрожающим видом. – Я уж и счет потерял скольких негров оскопил ей. Все евнухи во дворце шейха прошли через мои руки, а нужно будет, так еще сотню подрежу…
Я вас научу сдержанности, свиньи поганые. У вас в мозгах только одно – трахаться как грязные животные… А сейчас: становись! и марш отсюда! – приказал, щелкнув кнутом по спине одного из рабов. – Вперед, чертовы негры, сборище бесполезных людишек!..
Все с трудом поднялись на ноги и двинулись в путь.
С трудом протянул руку, нащупал трубку телефона, что звонил непрерывно и отдавался в его голове, шумящей от вчерашней выпивки и бессонницы, громоподобным эхом.
– Александер? Это Блюм. Консул… Через двадцать минут заеду за вами. Ваш самолет улетает через час.
– Какой самолет? Куда?
– В Чад.
И повесил трубку.
С точностью хорошо отлаженных часов огромный черный автомобиль развернулся и остановился пред входом под навесом. Шофер принял чемодан, Давид сел на заднем сидении, рядом с консулом.
– Почему в Чад?
– Согласно данным полиции, путь каравана с рабами не будет проходить через Центральноафриканскую Республику, чьи границы охраняются достаточно хорошо. Маршрут идет через Чад, проходя между Боуссо и Форт Аршамбо, и затем уходит вглубь пустыни по направлению к Судану. Некоторые из караванов заканчивают свой маршрут в Хартуме, другие продолжают двигаться к Эфиопии, но большая часть идет по направлению к Суакину, откуда затем попадают в Аравию. Если, конечно, комиссар Ломю знает, о чем говорит, то той группе, что похитила вашу жену, потребуется дней двадцать, чтобы пересечь Чад.
– И какую помощь мне смогут оказать власти Чада?
– Не так много. Мусульманские племена, живущие в пустыне, не признают власть Правительства из Форт–Лами, что контролируется неграми с юга – вечная проблема – «масса» против «муданг». Президент Томбалмаи только потому еще и держится у власти, что французские десантники оказывают ему неофициальную поддержку, но если они уйдут…, то вы и моргнуть не успеете, как воины туареги покончат с неграми. Как вы понимаете, Томбалмаи не будет отзывать свои войска, чтобы они занялись поисками вашей жены…
– Понимаю…
Консул утешительно похлопал его по руке
– Не отчаивайтесь. Не все еще потеряно… Доверенные лица сказали мне, что существует некая организация «Группа Черное Дерево» – что–то вроде идейных последователей знаменитого «Белого Эскадрона», боровшегося с работорговцами на территории Ливии. От «Эскадрона» ничего не осталось, но «Группа» продолжает действовать. Возможно, они помогут.
Автомобиль остановился у входа в здание Аэропорта. Шофер взял багаж и документы и направился к стойке «Эр Африк», а Давид Александер и консул Блюм нашли пустой столик в небольшом баре в углу Аэропорта, справа от входа.
– Советую вам поесть немного, – сказал консул. – Самолет по этому маршруту делает три промежуточные остановки и между ними совсем не будет времени хорошенько перекусить.
– Спасибо, но я не голоден.
– Подкрепитесь, подкрепитесь… Не позволяйте себе впадать в отчаяние и угнетенное состояние. Впереди вас ждут месяцы борьбы и разочарований. Может быть, даже вы и не выдержите, но всегда помните, что им нужно пройти около трех тысяч километров, чтобы добраться до берегов Красного моря – а это очень и очень длинный путь.
Он уже заканчивал есть яичницу с ветчиной, когда из громкоговорителя надтреснутый и хриплый голос объявил посадку на рейс.
Путешествие скорей напоминало урок географии по теме «Африка и ее достопримечательности»: маршрут начинался на побережье, а затем проходил над густыми лесами, в Яунде самолет попал под тропический ливень, а затем почти целый час летели над густыми джунглями, чтобы неожиданно оказаться над зелеными лугами, плавно переходящими, где–то в районе озера Мару, в бурую саванну.
Разглядывая через узкий иллюминатор как менялся внизу пейзаж, Давид постоянно спрашивал себя: где на этих безграничных просторах сейчас находится Надия.
– Может быть услышит шум пролетающего самолета и посмотрит вверх… А может быть сейчас сплавляется по той реке, или ее прячут в том лесочке…
Какая же она огромная, эта Африка! Кажется просто гигантской и совсем необитаемой.
Внизу проплывали километр за километром зеленые луга, желтые степи, земли как нельзя лучше подходящие для того, чтобы там выращивали хлопок, лен, маис и нигде не было видно ни одного крестьянина, занятого этим, угодным богу и человеку, делом, ни одного вола в упряжи, мула и даже трактора, а все потому, что африканцы предпочли эмигрировать в большие города, поселившись в нечеловеческих условиях пригородов, где их не ждало ничего, кроме нищеты, разврата, наркотиков, проституции, сифилиса, туберкулеза, дизентерии, холеры, всевозможных лихорадок и бездонной моральной деградации, полная потеря традиционных ценностей своей прежней, свободной жизни, какой жили предыдущие поколения и взамен которых они не получили ничего.
Когда обитатели джунглей вдруг по каким–то причинам решают переселиться в город, то на новом месте естественным образом начинают собираться вокруг тех, кто переехал туда раньше, и кто принадлежит к их же расе, племени, кто разделяет их верования и в течение некоторого времени им удается сохранить уважение к старым правилам жизни, к законам, по которым жили их предки, но ненадолго. Из–за отсутствия работы и как следствие этого – отсутствие средств для нормального существования, что приводит ко множеству проблем и несчастий, доходящих временами до уровня катастрофы, приверженность к своим традициям растворяется в ежедневной борьбе за существование, безвозвратно теряется, и человек постепенно превращается в иное существо – жестокое и эгоистичное, одинокое и враждебно настроенное к окружающим, кому ни до чего и ни до кого нет более дела, а интересуют и волнуют лишь собственные проблемы, собственные нужды и собственный голод.
Таким образом, формировался негритянский пролетариат, еще более униженный и потерянный, чем пролетариат белых, потому что для африканцев все было новым, не ясным, казалось не логичным и никогда не могли они справиться с теми трудностями и проблемами, что цивилизация воздвигла ни их пути.
Вот так и получилось, что города вроде Лагоса, Ибадана, Дакара, Доуала, Абиджана, Либревиля и многих других кишат существами несчастными и потерянными, тогда как оставшаяся Африка, настоящая Африка, кажется безлюдной, покинутой и никому не нужной.
Впереди, вдали на краю желтой земли появился серебристый отблеск – великое озеро Чад, географическое сердце Континента, граница между пустыней и степью, протянувшееся на северо–восток насколько хватает глаз.
Озеро! – какое претенциозное слово для того, что на самом деле было самой большой лужей в мире. Двадцать тысяч квадратных километров воды едва покрывающей территорию огромной равнины, где глубина не превышает и двух метров, так что туземцы могли перейти его вброд от берега до берега, не пускаясь вплавь.
Когда Сахара не была еще пустыней, а безбрежными зелеными лугами и когда, как рассказывала Надия, ее предки жили в Тассили и Тибести, озеро Чад было самым большим в мире, но непрерывные засухи и пустыня «выпили» так много воды, что озеро уменьшилось в пятьдесят раз и превратилось в самое негостеприимное место на Планете, чрезвычайно жаркое и мало изученное.
– Оно настолько плоское и ровное, – убеждала его Надия, – что когда дует «харматтан» (сухой восточный ветер на западном побережье Африки), то на поверхности поднимаются малюсенькие волны, но вода, подталкиваемая ветром, уходит вглубь суши на четыре и более километров. Тогда местные жители бегут из этих мест, бросая свои нищие хижины и сгоняя весь скот, что смогут собрать к тому времени.
Внимание его привлекла пригоршня домишек бурых и белых, возвышавшихся на слиянии озера и широкой реки, где в устье было множество маленьких островков. Самолет продолжил полет на север, но совершив разворот, вернулся к этому месту и начал снижаться.
Через громкоговоритель объявили, что полет подходит к концу и нужно готовится к посадке в Форт–Лами – столице республики Чад. Рассматривая приближающуюся землю, Давид ощутил неприятное чувство тревоги, осознавая, что возможно напрасно понадеялся найти в этом забытом Богом уголке планеты какую–нибудь помощь.
– Очень похоже на край Земли, – пробормотал он, будучи уверен, что такое предположение не далеко от истины.
Когда дверь старенького, видавшего виды «Каравель» открылась, порыв сухого и раскаленного ветра, едва не спалил ему легкие, а от неимоверно яркого, неистового света, ударившего ему в глаза, он почти ослеп.
Какое–то мгновение он даже сомневался – а стоит ли вообще выходить наружу, но пересилил себя и побежал, чуть ли не вприпрыжку, по раскаленному бетону взлетно–посадочной полосы к современному зданию Аэропорта в поисках защиты от такого яростного солнца, что за эти короткие минуты ему показалось, будто огнем опалили физиономию, а волосы едва не расплавились.
– Господь Благословенный! – выдохнул он, скрывшись в глубине большого зала. – Это должно быть ворота в ад.
Мрачный таможенник с придирчивым и наглым взглядом, потеющий неимоверно в своем плотном форменном пиджаке, подозрительно листал его паспорт.
– Вы журналист, монсеньор Александер?
– Не совсем… Я – фотограф…
– Но работаете вы в журнале… Каковы причины приведшие вас в Чад?..
– Ищу свою жену… Ее похитили в Камеруне охотники за рабами, и власти в Дуала утверждают, что они должны пересечь вашу страну…
Таможенник поднял на Давида удивленные глаза, выражение лица у него сделалось рассерженно–возмущенным, как у человека, которого без видимых причин принимают за идиота и, не поставив печать о разрешении на въезд в страну, он закрыл паспорт. Выпрямился, расправил плечи, чтобы казаться боле внушительным и холодно произнес:
– Сожалею, месье, но вам придется продолжить путешествие… Опыт общения с журналистами у нас весьма печальный и все из–за того, что они пишут о происходящем внутри Чада. В соответствии с моими инструкциями въезд в страну лиц без специального разрешения нашего посла в Риме запрещен.
– Но моя жена… – Давид начал было протестовать.
– Месье, – перебил его таможенник с раздраженным видом, – ваши объяснения – самые глупые и абсурдные, какие я когда–либо слышал в своей жизни. В вашем паспорте сказано, что вы не женаты.
– Мы поженились всего лишь пару месяцев назад… И моя жена… – он засомневался, – она – африканка.
Таможенник взглянул на него удивленно. Подумал несколько секунд, внимательно посмотрел в глаза словно хотел убедиться, что ему не лгут, опять раскрыл паспорт и начал внимательно изучать страницу за страницей. И тут Давида осенило: он порылся в своем чемодане, нашел паспорт Надии.
– Вот, это моей жены… – и протянул паспорт.
Таможенник молча кивнул, просмотрел оба паспорта и сделал отметку о разрешении на въезд.
– Удачи! – сказал он.
На выходе из Аэропорта Давид поискал такси, и вновь у него возникло такое ощущение, что солнце сжигает кожу. Машина была раскалена до предела и когда они поехали по направлению к городу, то влетавший через открытые окна воздух совершенно не освежал.
– Здесь всегда так жарко? – с тревогой в голосе спросил он.
– Еще сильнее бывает… Сейчас зима… Какой отель предпочитаете, сеньор ?..
«Чадьен», «Чари» или «Ду Чад»?
Давида несколько позабавило отсутствие оригинальности в названиях, но вслух ничего не сказал.
– Который из них лучший?
– «Чадьен» – самый дорогой и в некоторых номерах имеется кондиционер, который всегда работает… Но еда будет лучше в «Чари»… Мадам, хозяйка отеля – прекрасная кухарка и к тому же красивая женщина…
– Тогда везите в «Чадьен».
– Как пожелаете, сеньор… Думаю, что вы сделали хороший выбор… Он более комфортабельный и с него открывается прекрасный вид на реку… – таксист помолчал, но молчание длилось не долго. – Вам нравится Форт–Лами?
– Еще не знаю…
– Верно… Все правильно… – закачал головой таксист. – вам понравится… Немного жарковато, но в целом замечательная столица, сеньор… Настоящее сердце Африки… Сюда приезжают люди со всего континента. Торговцы–арабы из Ливии и Алжира, купцы «хауссас» из Кано: суданцы и сенегальцы в поисках природной соды из озера; камерунцы, что переплывают реку и обворовывают нас; памуе и фанг идут из Гвинеи и Габона; пастухи фулбе гонят сюда свои огромные стада и даже конголезцы…
Они въехали в город, и Давид сразу же понял, что таксист был прав. Боскимано с кожей цвета битума сидел рядом с белой сахарауи, чье лицом было закрыто тканью, а рядом прогуливалась африканка с обнаженной грудью и большим кувшином на голове. Бунту, туареги, будума, арабы, египтяне, французы, греки, дагомеи встречались друг с другом на улицах Форта–Лами, общались, обменивались товаром, делились новостями, перенимали друг у друга привычки, обычаи, элементы культуры.
Трудно представить себе подобный город где–нибудь в Америке, в котором бы уживались индейцы из сельвы, пастухи из Анд, рыбаки с Карибских островов, ковбои Техаса, менеджеры из Нью–Йорка, Голливудские звезды, канадские эскимосы, жители Патагонии… Или европейский город, где по улицам прогуливались бы в национальных нарядах, например, андалузские цыгане, шотландцы и греки, саамы из Норвегии, турки в своих тюрбанах, тирольские пастухи, русские крестьяне, англичане и баски…
Такое необычное впечатление производил на приезжих Форт–Лами, где мирно уживалась вся Африка, потому что за пределами города существовала Африка расизма в Йоханнесбурге, другая Африка львов и сафари в Кении, третья – не прекращающейся гражданской войны в Конго и Нигерии, четвертая – политических интриг и египетских пирамид, пятая – это минареты и туризм в Мавритании, шестая –жажда и нефть Сахары, потом седьмая и восьмая, и еще много, много других Африк…
Пока водитель непрерывно нажимал клаксон, сгоняя со своего пути десятки велосипедистов, Давид осознал, что попал в сердцевину Континента и также в первый раз понял, что на таком Континенте, как этот, запросто могут существовать охотники за рабами.
Проехали через площадь Независимости, и таксист указал на двух этажное здание, стоящее на углу – «Отель Чари», рекомендовав его, как заведение с хорошей кухней, где имеет смысл как–нибудь поужинать.
Затем проехали перед тяжеловесным памятником, установленным в память о том, что именно из Форт–Лами отправилась экспедиция генерала Леклерка на встречу с танками Ромеля, и оставив слева дворец Правительства с почетным караулом, наряженным в абсурдные ярко красные костюмы, проехали вдоль берега реки и остановились перед входом в «Отель Чадьен», в саду с дорожками, усыпанными гравием.
– Если вам понадобится такси, сеньор, могу приехать в любое, время, сеньор, когда пожелаете… В Форт–Лами не всегда можно найти такси, сеньор, иногда это бывает трудновато и под таким солнцем не рекомендуется много ходить, особенно вредно для белых, сеньор… Так мне приехать, сеньор?
– Завтра. К восьми утра… Случайно не знаете, где я могу найти кого–нибудь из «Группы Черное Дерево».
– «Группа Черное Дерево»… – удивился таксист– Нет… Нет, сеньор… как вы такое могли предположить, что я знаю это, сеньор? Думаю, завтра к восьми я не смогу приехать, сеньор… – добавил он, нажав на педаль газа. – У меня на это время назначена другая встреча, сеньор…
В отеле и в самом деле были комнаты, где кондиционер работал и днем и ночью. Давид решил было принять ванну, но потом передумал, потому что вода из крана текла какого–то темно коричневого цвета, поступала прямиком из реки и скорее пачкала, чем смывала грязь. Довольствовался лишь горячим душем и то лишь потому, что пока вода текла по металлическим, открытым трубам, солнце нагревало ее до состояния близкого к кипению, а более–менее прохладную воду можно было получить ближе к девяти часам вечера и позже.
Он лёг на кровать и отдохнул немного, рассматривая потолок и тени, что скользили по нему, прислушиваясь к голосам и смеху женщин, стирающих на берегу реки Чари, а где–то далеко пел рыбак на диалекте кокото, направляя длинным шестом свою пирогу вверх по течению.
Как все это: и комната, и музыка, и пение, были похожи на то, как когда они вечером прибыли в Котону и остановились в отеле «де ла Плаге». Вымылись, а потом занимались любовью до полного изнеможения. И вот также лежали и смотрели на потолок, а какие–то женщины громко говорили на улице под окном, и рыбак чинил сети, сидя на песке, и громким голосом напевал что–то.
– Представлял себе когда–нибудь, что любовь может быть такой? – спросила она.
– Я бы всю жизнь только этим и занимался…
– И кто же мешает ?..
И они начали снова…
А человек продолжал напевать.
Он выглянул в окно и еще мог видеть его, пока пирога окончательно не скрылась за изгибом реки.
В другое время этот пейзаж впечатлил бы его: пылающее солнце, что–то среднее между красным и оранжевым, скрывающееся в ветвях раскидистого хлопкового дерева на берегу, а река несла свои воды неспешно и осторожно, увлекая с собой огромные куски зарослей папируса, напоминающие широкие плоты, толстые стволы деревьев, спящих кайманов, стаи белых цапель кружились в воздухе, серые аисты важно вышагивали и, изящно изгибая шею, вонзали острые клювы в песок многочисленных островков или в ил вдоль берега.
Женщины продолжали стирать, дети резвились вдалеке, какая–то девушка мылась, покрывая белоснежной мыльной пеной свою чудесную кожу света темного янтаря, старый чивудо замер на корме вытащенного на берег каяка и с бесконечным терпением ловил рыбу.
Где–то далеко гулко вздохнул гиппопотам.
Несколько лет назад в озере и реке водилось столько гиппопотамов, что гидросамолеты, летающие по маршруту Форт–Лами – Дуала, неоднократно переворачивались при посадке, сталкиваясь с массивными тушами.
Теперь гидросамолеты не летают более, а по некоторым слухам браконьеры скоро покончат и с гиппопотамами.
Африка заканчивается.
– О, Господи! И почему именно та Африка должна была закончиться? Почему именно Африка спокойных пейзажей и красивых животных? Не Африка охотников за рабами, голода, болезней и несправедливости?
Он отошел от окна, когда солнце полностью скрылось за горизонтом. Спустился в бар, в этот час он был единственным посетителем, заказал виски и не спеша выпил. Бармен, долговязый француз в зеленой жилетке, с веснушками по всему лицу, встал перед ним и продолжил методично полировать бокалы. Внимательно посмотрел на Давида и наконец спросил:
– Наемник?
Давид устремил на него не понимающий взгляд:
– Простите?
– Вы наемник? Уже некоторые прибыли сюда… Ходят слухи, что Организации Объединенных Наций потребовала от Франции вывести своих десантников и президенту Томбалиайе ничего не оставалось, кроме как прибегнуть к помощи наемников… Здесь их очень сильно уважают… – объяснил он. – Нужны будут, чтобы немного притормозить этих чертовых туарегов.
Давид отрицательно покачал головой:
– Нет, я не наемник… – помолчал немного и добавил. – Может быть, вы знаете, где можно найти «Группу Черное Дерево» ?..
– «Группу Черное Дерево»? – бармен инстинктивно понизил голос, хотя в баре никого кроме них двоих не было. – Нет. Не имею ни малейшего представления где найти эту «Группу», если они вообще существуют… А зачем они вам?
– Мне нужна их помощь… Охотники за рабами похитили мою жену в Камеруне…
– Вот дерьмо !.. Это довольно сложно…– бармен перестал полировать бокалы и, нагнувшись над стойкой, тихо произнес:
– Советую не упоминать об этой «Группе» во всеуслышание… Кое–кто не испытывает в отношении них больших симпатий.
– Это почему?
– А кто бы знал!.. Одни говорят, что это горстка шпионов–империалистов… Другие, что это коммунистические агитаторы… третьи, что это провокаторы, стравливающие магометан с севера с анимистами юга… еще поговаривают, что это агенты– сионисты, ищущие пути нанести удар по Египту с тыла…
– Но они вообще–то существуют?
Бармен неопределенно пожал плечами.
– Разные слухи ходят… Здесь, в Чаде, всегда было больше слухов, чем достоверной информации… Вполне возможно, что именно сами торговцы рабами и распространяют слухи про них… А может быть, это вовсе и не слухи, а все правда… Возможно они уже не существуют, или никогда не существовали…
– А как же узнать правду?
– Правду? – француз саркастически рассмеялся. – На этих землях, полных разных придуманных историй и откровенной лжи, отыскать правду – самое сложное дело. Мне легче раздобыть для вас белого медведя, чем отыскать правду…– и принялся опять протирать стаканы. – Правда – словно дождь в Чаде: никогда не приходит, а когда начинается, то приводит к сплошным катастрофам, все вокруг меняется и даже солнце затмевает…
– Сто франков помогут?
– Вполне возможно, что и помогут.
– Вот, считайте.
– Публика начинает собираться здесь часам к восьми. До того как ляжете спать зайдите ко мне… Но, очень прошу, не упоминайте «Группу» в разговоре… И никому не рассказывайте о том, что вашу жену похитили… Я сам не очень осведомлен, но люди здесь рассказывают, что эти охотники за рабами – что–то вроде обширной организации… Что–то похожее на мафию… Поддерживают и помогают друг другу, а когда кто–то начинает расследование в отношении кого–нибудь из их сообщества, то с ним расправляются… И здесь, в Форте–Лами, кто угодно может быть вовлечен в торговлю людьми: греческие торговцы, португальские перевозчики, половина бродячих торговцев «хауссас», арабские продавцы тканей, египетские купцы, люди, занимающиеся импортом из Нигерии, и даже государственные служащие в самом Чаде… Кто угодно!
– Даже вы?
Бармен поднял бокал и полотенце, которым полировал стекло:
– Думаете, если бы я занимался торговлей неграми, то стоял бы здесь и сушил стаканы?..
Но осекся смущенно, поняв, что его комментарий был не совсем удачным. И, как показалось, даже обрадовалось, когда в бар вошли двое, по виду охотники, потные и покрытые с головы до ног пылью, уселись в центре барной стойки, потребовали холодного пива и с мрачным выражением на загорелых лицах начали обсуждать, как большой носорог ушел от них, выскользнув буквально из рук.
– Триста километров! – возмущался старший из них, призывая бармена в свидетели. – Нет! Тысячи километров по этим адским дорогам, да еще эта засуха и как результат все покрыто пылью, и, в конце концов, эта тварь ухитрилась убежать от нас живой и невредимой… Целую неделю потеряли.
Давид медленно тянул свой виски и молча рассматривал этих двоих. Судя по всему они принадлежали к той разновидности «белых охотников», кого теперь самих можно было рассматривать как реликвию, бродящую по континенту, заселенному живыми ископаемыми, благословенными остатками того африканского изобилия тех времен, которые прошли и никогда уж более не вернутся. Времена «Зеленых холмов» и «Снегов Килиманджаро», грандиозных сафари и удивительных приключений, времен, когда животных убивали без счета и без причин… Времена «охотничьих трофеев» и романтических легенд об этой земле, что, в конце концов, и уничтожили самую красивую фауну когда–либо существовавшую на Земле.
Это были люди, которых Надия ненавидела всем своим существом, кто до сих пор жадно цеплялся за древние представления, будто Африка никогда не будет ничем иным, но только огромными охотничьими угодьями, населенными «боями» тихими и послушными, готовыми повсюду таскать тяжелые ружья и без конца услужливо кланяющиеся и приговаривающие: «Да, бвана.»
– Маньяки, гомосексуалисты, умственно отсталые, импотенты! И вот эти людишки приезжают сюда убивать слонов и носорогов, – возмущалась она, вне себя от сжигавшей ее ярости. – Убивать издалека животных больших и благородных, не подвергая себя опасности – это один из низких, мерзких способов избавиться от собственных комплексов неполноценности.
– Вообще–то, я не думаю, что все выглядят, как ты их описала, – пытался возражать он. – Некоторым нравится охотиться, чтобы поучаствовать в каком–нибудь приключении.
– В приключении?! Убить тридцать тысяч слонов за один год – это ты называешь приключением? Это разновидность преступной деятельности, которой могут заниматься только трусы, не смеющие убивать себе подобных, лишь потому, что знают – их за это повесят… Маньяки, гомосексуалисты, импотенты!..
Когда они в своих спорах доходили до этого места, Давид предпочитал отмалчиваться, позволяя Надие выговориться полностью. Стоило ему возразить, как они безнадежно увязали в бесполезной словесной баталии, в ходе которой Надия начинала волноваться все больше и больше и, в конце концов, совершенно терял контроль над собой.
Однажды они дня два не разговаривали, после того, как Давид попытался немножко, без особенного энтузиазма, заступиться за охотников и с того времени пришел к выводу, что в их отношениях эта тема под запретом – «табу».
И вот сейчас, наблюдая за этими людьми, грязными, уставшими, обожженными солнцем и покрытые пылью, глотающие одно холодное пиво за другим, стараясь «очаровать» бармена своим рассказом, как они преследовали в течение недели раненного в бок носорога, ему стали понятны причины, по которым Надия ненавидела их. С подобными разновидностями рода человеческого она прожила бок о бок с самого детства и, наверное, тысячу, а то и более раз, слышала подобные истории, повторяемые при каждом удобном или неудобном случае.
Говорили громко, стараясь втянуть в разговор и Давида, расширив, таким образом, необходимую аудиторию, без которой рассказ об их подвигах настоящих и мнимых не имел бы никакого значения, но он предпочел игнорировать их, удалиться, поскольку сразу же почувствовал в их словах и жестах ту агрессивность, всегда нервирующую его, то желание говорить все больше и больше, и все более громким голосом, стараясь заглушить соперника, хотя это и приводило к тому, что начинали говорить все больше и больше глупостей, и все более громким голосом, порой срывающимся на крик, и тоном авторитарным, не допускающим никаких возражений.
В этом мире охотников разных было более чем достаточно, и Давид инстинктивно избегал встречи с ними, преследуемый каким–то непонятным, нездоровым чувством страха: охотники за деньгами, охотники за женщинами, охотники за теми, кто превысил скорость, охотники за культурой… и все они имеют обыкновение громким голосом, чтобы быть услышанными как можно дальше, рассказывают о своих убитых «носорогах», о женщинах, с которыми удалось переспать, о своих хитростях и о том, сколько им пришлось испытать, пройти, пробежать… и о своих глубоких знаниях в области литературы, живописи или науки.
Рядом с такими людьми Давид ощущал себя, словно загнанная дичь – этакая разновидность мечтателя, представитель «аудиториус перфектибус», кто, будучи пойманным, способен выдерживать в течение часов беспрерывную болтовню, не проявляя при этом признаков смелости и воли, чтобы решительно развернуться и уйти или послать болтуна–оппонента к чертовой матери.
И то была самая ненавистная черта его характера – эта неспособность взбунтоваться и его бессилие пред чужим хамством, его страх пред тем, что грубое слово может ранить себе подобного, кто бы он ни был этот «себе подобный».
И в тот день, когда ему удастся переступить через самого себя, превозмочь свои страхи и сомнения или в тот день, когда он сможет стать ироничным или … более простым по отношению к другим …, сможет не теряться, столкнувшись с чужой иронией – этот день станет для него переломным, потому что сумеет сделаться тем, кем никогда не был – типом довольным самим собой, и почувствует, что у него получилось изменить свой характер так, как оно всегда этого хотел, и как ему это нужно было сделать.
– Дело в том, что ты чрезвычайно положительный, – неоднократно повторяла Надия, – слишком хороший и потому тебя принимают за глупца и за человека бесхарактерного… Воспротивься этому, взбунтуйся! Дай понять им иногда, что и можешь быть таким же…
– Начать с тебя?
– Почему бы нет? Думаешь, это многое изменит? Полагаешь, что какой–нибудь наш спор чуть ли не до драки приведет к тому, что я перестану любить тебя?
– А может наоборот – сделает так, что полюбишь еще больше?
– Мало вероятно…
– Ну, тогда оставим все как есть… Не смогу я это изменить… Никогда у меня не получится!
Но вот сейчас, сидя в том баре, слушая и не слыша разглагольствования тех охотников, Давид спрашивал себя: а неужели и в самом деле у него не получится измениться или … наоборот, он уже начал меняться.
Сейчас он в полной мере ощущал, как наполняется ненавистью, такой ненавистью, какую никогда до этого ни при каких обстоятельствах не испытывал, ненавистью, позволяющей ему, наверное первый раз в жизни, быть жестоким и безжалостным по отношению к тем, кто отобрал у него Надию.
Он спросил себя: а сможет ли убить человека?, но готового ответа пока не было, хотя и понимал, что очень скоро найдет ответ и на этот вопрос, потому что рано или поздно наступит такой момент в его жизни, когда придется взглянуть в глаза реальности. Надия была похищена людьми, для которых ни жизнь, ни смерть не имели особенного значения и вполне возможно, что возникнет такая ситуация, при которой перед ним встанет выбор: либо убить, либо умереть самому.
И когда это произойдет, когда выбор потребуется сделать в считанные секунды, нужно быть уже готовым и нужно понимать, что тот вред, который он может нанести врагу, всегда будет меньше, чем вред, который враг нанесет ему.
Игнорировать этот простой факт – значит обманывать самого себя и это не приведет ни к чему хорошему и единственное, что пугало его в этой ситуации – это не понимание того, что подобная нерешительность есть следствие его природной доброты и болезненной робости, на что в свое время указывала Надия, или полное и абсолютное отсутствие характера.
Было даже время, когда он собирался обратиться к психотерапевту в надежде, что кто–то иной при помощи разных научных знаний разрешит эту проблему за него самого, но… потом передумал, решив, что на самом деле и не было особенной необходимости менять что–то, становиться более жестким, начинать формировать новую личность, с которой придется постоянно бороться.
Если в течение многих лет он умудрялся жить в мире с самим собой, то зачем что–то вообще менять?..
Но теперь все изменилось само собой. Совершенно изменилось. Теперь в его жизни появилась Надия.
Он сидел на краю леса и равнодушно наблюдал за тем, как солнце садится. Когда колонна приблизилась к этому месту и остановилась, он обратился к суданцу:
– Вот там шоссе, а дальше река Чари… Очень густо заселенная зона…
– Я знаю.
– Между Форт Арчембо и Форт–Лами очень оживленное движение. Грузовики на дороге, пироги и плоты на реке…
– Перейдем ночью…
Амин указал на измученных длительным переходом пленных, попадавших без сил на землю, среди высокой, сухой травы.
– Лучше завтра ночью… Придется идти очень быстро, чтобы рассвет не застиг где–нибудь на подходе реке.
– Не нравится мне это место… Могут заметить и донести в Буссо.
Амин жестом указал на двух мальчиков, шедших в конце колонны.
– Не выдержат ритма… Останутся на дороге.
Сулейман Р.Ораб посмотрел на караван.
– Предпочитаю потерять двоих, чем всех, – ответил он и отвернулся. – Раздать еду и отдыхать, – приказал он своим людям. – Через два часа выходим.
Послышалось недовольное бормотание, но после того, как он многозначительно щелкнул кнутом, все замолчали.
– Тихо! – закричал он. – Будем идти всю ночь и кто отстанет, тому перережу горло. Всем ясно? Не позволю, чтобы кто–нибудь отстал. Стисните зубы и ускорьте шаг, иначе… это будет последняя ночь в вашей жизни…
Подошел к Надие и сел рядом.
– Очень мне не хотелось бы свернуть тебе шею, черномазая, – сказал он. – Ты одна стоишь столько, сколько весь остальной караван.
– Да ты сам быстрей сдохнешь на этой дороге, чем я.
– Да, я заметил, черная. Похоже, что ты всю свою жизнь ничего не делала, кроме как ходила, бегала и прыгала, но все равно у тебя оставалось время, чтобы учиться и изучать языки… Да, ты – редкая штучка. Никогда не встречал таких, как ты. И был бы я на двадцать лет помоложе – никогда бы не продал тебя шейху. Оставил бы себе… – он снял свой большой тюрбан и принялся пальцами вылавливать вшей, щелкая их между ногтями. – Но я старею и начинаю уставать, хочу оставить это дело – скакать из одной части Африки в другую… Может обоснуюсь в Суакине и буду продавать жемчуг пилигримам, идущим в Мекку… Там в спокойствии и тишине проведу старость, любуясь Красным морем и окруженный внуками.
– Ценой скольких жизней?.. Скольких мужчин, женщин и детей ты продал, чтобы обеспечить себе спокойную старость?
Сулейман Р.Ораб неопределенно пожал плечами и продолжил давить вшей, и даже не поднял головы, чтобы ответить.
– Слушай, черная, все мы были когда–то рабами… пророк Магомет, да благословенно будет его имя, никогда не запрещал рабство, и издревле известно, что хозяин может делать со своим рабом все, что ему захочется…
– Магомет никогда не одобрял рабства, и про это нет ни одного слова в Коране…
– Но и против также нет ничего, и это я понимаю, как одобрение.
Он отошел в строну и начал с жадностью поедать остатки газели, подстреленной Амином днем ранее, молча бросая обглоданные кости рабам, что с жадностью набрасывались на них, выискивая крохи оставшегося мяса или шкуры.
Охранник роздал каждому по пригоршне проса, прямо в сложенные руки, без какой либо посуды, и все принялись торопливо есть, потому что если кто–то замешкается – сосед обязательно отберет оставшуюся часть рациона.
Наконец каждому налили по глотку воды из бурдюка грязного и вонючего. На этом прием пищи закончился и это был дневной рацион.
Поев, каждый улегся на землю, где и сидел, и ел недавно, в надежде немного поспать перед новым переходом.
На ночном африканском небе засияли бесчисленные звезды. Узенький, словно серп, месяц робко поднялся над горизонтом и Амин поднялся на ноги.
Можно было подумать, что тот тощий, жилистый, с узловатыми конечностями негр не знал покоя, никогда не спал, не уставал, не чувствовал ни голода, ни жажды. Он был не просто разведчик и проводник, выискивавший новых жертв и предупреждавший об опасности, шедший всегда впереди, на полчаса раньше, чем сам караван, но также он всегда брался за самую тяжелую работу, каждый раз выходил в ночной дозор, при помощи длинного лука и прочных стрел добывал дичь, и еще у него оставались силы и время, чтобы под утро удовлетворить свои сексуальные аппетиты среди рабов.
С того самого дня, как суданец высек его, он старался не приближаться к Надие, но она постоянно чувствовала на себе взгляд его злых глаз, что словно ощупывали и раздевали ее, глаз, про которые некоторые утверждали, будто он никогда не закрывает: ни днем, ни ночью.
Даже сам Сулейман Р.Ораб начинал нервничать в его присутствии и однажды Надия подслушала, как он признался одному из своих людей, тощему ливийцу по имени Абдул:
– Однажды нам придется прикончить этого проклятого негра… Жалко, конечно, потому что никогда я не встречал проводника лучше, чем этот, и следопыт он отличный и полезный, но если я не покончу с ним, то он покончит со мной… В этом сукине сыне какой–то черт сидит…
– Люди говорят, что когда он ночью уходит из лагеря, то превращается в зверя… Там, в Дагомеи, один колдун сделал из него «человека–леопарда»…
– Никогда не верил в эту ерунду – колдовство негров, и Магомет предостерегал нас против этого… Если увижу, что он ночью превращается в зверя, подстрелю эту тварь не задумываясь… Никакой леопард не сможет противостоять моему «Ремингтону»…
Подняли всех и двинулись в путь. Шли более трех часов, без отдыха, в изматывающем, сумасшедшем ритме, во главе колонны бесшумно двигался Амин, казалось, что в этой кромешной тьме его ведет какое–то шестое чувство.
Сулейман и его люди ругались шепотом, натыкаясь на кусты и спотыкаясь о невидимые корни, и когда кто–нибудь из рабов, запнувшись ногой, падал на землю, то следом за собой увлекал связанную с ним цепочку пленных, и почти вся колонна валилась на землю, путаясь в веревках и цепях, отчаянно размахивая руками и ногами, ругаясь и стоная, и только авторитет араба и его кнут могли поднять их с земли, он вновь выстраивал колонну и гнал всех вперед во мрак ночи.
Ничего, кроме стонов, ударов и тяжелого дыхания, не было слышно.
Самый маленький из мальчишек наконец не выдержал и без сил рухнул на землю. Связанный с остальными, его несколько метров тащили, пока ливиец не поднял его за пояс, стараясь привести в чувство:
– Идем, идем, – просил он. – Не сдавайся. До шоссе осталось совсем немного.
– Оставьте меня, – всхлипывал мальчик.
– Иди, дурак! – продолжал настаивать ливиец. – Не видишь, тебя убьют, если остановишься?..
И так они продолжали идти, пока вдруг вдалеке, разорвав ночной мрак, не появились два луча, прочертив вначале по небу и по вершине холма, а затем скользнули вниз на равнину и помчались с большой скоростью.
Вскоре, заглушая все звуки, послушался гул мощного мотора, и Сулейман приказал всем лечь на землю.
С юга, со стороны Форта Аршембо, появился свет фар другого, более легкого автомобиля. Прячась в высокой, сухой траве, рабы и охранники молча наблюдали, как лучи света двинулись на встречу друг другу.
Грузовик первым проехал рядом с ними, всего в метрах в пятидесяти, и через километр встретился с тем, что оказалось джипом, оба автомобиля разъехались и скрылись в северо–восточном направлении.
Когда, наконец, воцарилась тишина, суданец поднялся на ноги
– Вперед! Пошли, пошли! – приказал он. – Дорога еще длинная.
Колонна начала подниматься, но мальчишка остался лежать на земле не в состоянии даже пошевелиться.
Ливиец взглянул на него, отрицательно покачал головой и подошел к Сулейману.
– Этот не сможет сделать и шага, –указал он на мальчишку. – Я не могу нести его всю ночь…
– Развяжи его… – приказал суданец.
Ливиец уже собирался выполнить приказ, но Амин опередил:
– Подожди! – попросил он. – Я все сделаю… Потом догоню вас. Достаточно идти все время вперед в направлении реки…
Сулейман с отвращением посмотрел на него:
– Ты что, ни о чем другом думать не можешь?.. – спросил он. – Ну, ладно!.. Делай как хочешь…
Взмахнув рукой, он указал каравану, что нужно начинать движение, а Амин остался позади, вместе с мальчишкой, которого уже освободили от кандалов.
Ведомые Сулейманом и ливийцем, рабы перешли пустынное шоссе и скрылись в темноте.
Амин какое–то время стоял неподвижно, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к ночным звукам, пока не удостоверился, что они остались одни, а все остальные ушли достаточно далеко. Потом опустил взгляд и посмотрел на мальчишку, который глядел на него, не моргая, огромными, широко открытыми черными глазами.
Он был похож на перепуганную до смерти газель, сбитую с ног одним ударом лапы леопарда и ожидавшую, что вот сейчас тот добьет ее.
Негр медленно наклонился, встал рядом на одно колено и начал рассматривать его вблизи. Слышно было сдавленное дыхание этого маленького существа, настолько охваченного все подавляющим чувством страха, что он даже не мог плакать.
Рука Амина скользнула вниз и начала ласкать его.
«Кускус» у Мадам был и в самом деле изумительный. Лучшего он не пробовал в самых изысканных ресторанах Танжера или Касабланки, даже в самом «Эль Алмудиа», в Мадриде, готовили хуже, хотя Надия и похвалила его.
Вино было ароматным и прекрасно подходило по вкусу, а сыры, недавно привезенные, были разложены на красных скатертях, вокруг мебель темного дерева, лампы, затененные абажурами из пергамента, и прохладный, кондиционированный воздух.
– Жаль, что все остальное в этом отеле не так хорошо, – пожаловался Давид.
– Я редко останавливаюсь в отеле, поэтому предпочитаю «Чадьен». Такая еда меня утомляет…
Тор Ериксон допил свой кофе, промокнул салфеткой белоснежные усы и зажег сигару, короткое пламя высветило еще резче угловатые черты его лица, глубокие глазницы, обрамлявшие голубые глаза.
– Хорошо… – согласился он. – Было бы глупо продолжать скрывать кто я есть на самом деле. В самом деле, я руковожу в Форт–Лами фирмой, занимающейся импортом, но и в то же время я представитель «Комиссии по упразднению рабства».
Как вы понимаете, носить этот титул – честь для меня, но и по причинам связанным с личной безопасностью, предпочтительно не оглашать его публично, держать в секрете. Во всем Чаде не более двадцати человек знают про мою настоящую деятельность, и убедительно прошу вас публично это не комментировать тоже.
– Даю слово, – заверил его Давид. – Можете мне помочь?
Швед сделал широкий и не определенный жест.
– Хотел бы я знать как ?.. К сожалению и «Комиссия по упразднению рабства», и «Сообщество противников рабства в Лондоне», а также все остальные организации, как общественные, так и частные, что борются против торговли людьми, страдают одним и тем же – их намерения гораздо лучше, чем те средства, которыми они обладают. Вы можете полностью рассчитывать на мою моральную поддержку, но на данный момент вам никакая мораль не нужна, а нужна армия, способная прочесать саванну и пустыни.
– Можно ли получить что–то похожее от властей?..
– Сомневаюсь… Проще будет получить помощь от французского военного гарнизона, но только не официально. У них здесь довольно многочисленный контингент из легионеров и десантников. Их задача сдержать продвижение племен с севера. Постараюсь уговорить полковника Бастиен–Матиас, чтобы предоставил в наше распоряжение несколько человек и пару самолетов…
Давид подождал, пока официант не закончит сервировать коньяк в большой подогретый бокал. С удовольствием сделал пару медленных глотков и внимательно посмотрел на своего собеседника. Наконец решился и спросил:
– Мне рассказывали про некую «Группу Черное Дерево»… Что вам известно про них?
Теперь уже сам Тор Ериксон медленно смаковал коньяк, но наконец решился и ответил:
– Я ожидал этот вопрос. Допускал, что кто–то уже упомянул о них…
– Так они существуют?..
Швед неуверенно кивнул головой.
– Да. Думаю, что все еще существуют…
– И где я их могу найти?
Эриксон неопределенно пожал плечами.
– Кто бы мог сказать… «Группа Черное Дерево», словно тень орла – никогда не пролетает над одним и тем же местом дважды…
– Это правда, что люди про них говорят? – обеспокоенно спросил Давид.
– Что вам еще наговорили ?.. Что они шпионы, террористы или агенты Израиля?.. Не слушайте этот вздор. Никто точно не знает кто они такие, за что воюют и кому подчиняются… – помолчал и иронично улыбнулся. – И даже я…
– Может статься, на самом деле, новая версия «Белого Эскадрона».
Тор Эриксон задумался.
– Не думаю, – наконец произнес он. – «Эскадрон» никогда не скрывал своей деятельности и штаб его располагался ни где–нибудь, а в Триполи. Достаточно было прийти к ним и все увидеть собственными глазами. То были ребята из богатых семей, по большей части миллионеры и сражались они из любви к приключениям и за свободу… Умирали как герои, принимали смерть не моргнув. Сомневаюсь, что эта горстка призраков, прячущихся всегда в тени, имеет что–то общее с теми… Если то, что они делают достойно и красиво, то от чего прячутся?..
– А вы, сеньор Эриксон? Если вы и в самом деле представитель «Комиссии за упразднение рабства»… от чего вы прячетесь?
Швед беспокойно заерзал в своем кресле.
– Это не одно и то же… –запротестовал он. – Если я начну трезвонить на каждом углу кто такой есть на самом деле, то любой торговец рабами пришлепнет меня при первом удобном случае в каком–нибудь переулке. Но те всегда вооружены и у них заранее разработан план нападения… Зачем скрывать свои имена, даже от меня?
– Я думаю, что на этот вопрос лучше всего ответят они сами, а мне нужно найти их. Я хватаюсь за любую надежду на помощь.
– Искренне желаю вам удачи, но найти их будет трудновато. Уже год, наверное, о них ни слуху, ни духу. Если все еще существуют, то должно быть прячутся в каком–нибудь отдаленном уголке пустыни… Интересовались когда–нибудь какую площадь занимает Чад? Эта страна больше Испании и Франции вместе взятых, а жителей всего около четырех миллионов, да и то население раскидано по всей этой огромной территории. Здесь почти нет шоссе и других дорог, нет аэропортов, каких–либо других средств связи… Если они не хотят, чтобы их нашли, то их никогда и не найдут.
– То же самое можно сказать и про похитителей моей жены, но я вас уверяю, что найду их и верну ее… У них же есть семьи, где–то они живут…
– Семьи?.. – Эриксон замолчал, поднеся недокуренную сигару к губам.
Было очевидно, что мысленно он находится далеко отсюда, хотя и взгляд его был устремлен на торговцев «хауссас», продававших деревянные статуэтки под деревьями вокруг площади Независимости. Отрицательно покачал головой:
– Нет… Не думаю, что кто–то из них имеет семью здесь, в Африке, но…
– Что но?.. – встрепенулся Давид.
Эриксон взглянул на него и не совсем уверенно произнес:
– Вообще–то, это всего лишь слухи… Здесь, в Чаде…
– Да, я знаю, Чад – это страна слухов… Так о чем же на этот раз говорят?..
– Где–то пару лет назад в Форт–Лами приехала одна девушка… Какое–то время жила в том доме, на противоположной стороне площади, а затем организовала Колледж де Парвалюс у дороги, ведущей на кладбище… Говорят, что какое–то время она была любовницей одного министра и нашел он ее в одном кабаре Триполи…А затем министр скрылся, прихватив с собой кругленькую сумму, а девушка так и осталась здесь, и как показалось все это ее совершенно не затронуло… Вот тогда–то один человек сказал мне, очень конфиденциально, что на самом деле она была любовницей одного из участников «Группы Черное Дерево». Мой человек уверял, что каждые три–четыре месяца он приезжает, чтобы повидаться с ней, остается на несколько дней и затем вновь исчезает…
И как я вам уже сказал – это всего лишь разговоры.
– Как я могу добраться до этого колледжа?
Тор Эриксон сверился с часами.
– Половина второго… Где–то в это время она обычно проезжает на своем фургончике чтобы забрать детей. В два у них начинаются занятия. Я вас отвезу туда.
– От того, что вы начали помогать мне, будут у вас проблемы?
– Возможно… – он потушил сигару в пепельнице и взглянул на Давида. – Конечно будут… Кто вас направил ко мне?
– Это – секрет. Я обещал не рассказывать об этом. Мне лишь сказали, что «Эриксон либо набирает наемников, либо сам занимается торговлей рабами, либо представитель Организации Объединенных Наций… Идите к нему сами и попытайтесь узнать…»
– И если бы получилось, что я не тот человек? Если бы я оказался торговцем, что тогда?
Давид промолчал. Казалось, что он даже не слышал вопроса.
Допил свой коньяк, поставил бокал на стол.
– Могут европейцы участвовать во всем этом?
– Мне больно это говорить, но да, – ответил швед. – Ну, не напрямую, не в качестве охотников за рабами, но известно, что некоторые руководят этим бизнесом из Каира, Хартума и Аддис–Абебы… Есть также пилоты, что перевозят человеческий товар на последнем этапе, капитаны кораблей, водители грузовиков…
Но хватка этих европейцев начинает чувствоваться где–то гораздо выше, на международном уровне. Каждый раз как в ООН собираются принять какие–нибудь резолюции или одобрить действия, затрагивающие интересы некоторых стран, не возражающих против рабства, кто–то всегда вмешивается… Кто–то, кто при других обстоятельствах всегда размахивает знаменем за свободу и равенство, и за права человека… И знаете почему? – он замолчал и пауза тянулась довольно долго, словно он специально хотел добиться определенного театрального эффекта. – Причина одна и та же, что движет этим миром, друг мой… Это – нефть! – закончил он с ударением.
– Нефть?
– Именно, нефть. Все эти княжества и эмираты на Аравийском полуострове владеют нефтяными разработками. А всем этим принцам и эмирам ох как нравятся рабы… И не для того, чтобы заполучить свежее мясо для своих гаремов, или удовлетворить свою вечную похоть и понасиловать девочек… Нет, дело тут в другом – это скорее историческая традиция, врожденная необходимость чувствовать себя выше, чем остальное человечество. Несмотря на все их «Кадиллаки» из золота, несмотря на пару сотен жен и полный дворец льстецов, все эти шейхи страдают комплексом неполноценности.
Причина? Все та же нефть, которая превратила их из грязных пастухов, живших по законам средневековья, в могущественных хозяев этого мира, кто в состоянии угрожать цивилизованным народам, указывая на то, что стоит им только перекрыть этот поток энергии, то…
Но в глубине души, под всеми этими холёными покровами, они прекрасно понимают, что остаются совершенно невежественными и без чужой помощи не смогут извлечь и капли той самой нефти, без которой они естественно не смогут щеголять своими богатствами. Они приезжают в Европу и тратят целые состояния в казино Монте–Карло, но все равно ощущают на себе такие же взгляды, как если бы люди вокруг них смотрели на ярмарочную мартышку. И если вдруг Человечество перестанет нуждаться в нефти, то они там, в пустыне своей, умрут от голода…
– И что общего все это имеет с рабством?
– Наивысшее наслаждение властью, которое может испытать человек, возникает, когда он становится абсолютным, без каких либо моральных и физических ограничений, хозяином жизни других человеческих существ, когда он может распоряжаться ими по своему усмотрению: кормить, когда в голову взбредет, убивать, когда надоедят. Знаете, что некоторые покупают специально молодых мужчин, сильных, выносливых, хороших бегунов, чтобы затем устроить охоту на них, будто это какие–нибудь антилопы?
– Нет… Не верю…Даже если вы поклянетесь, все равно не верю… Такого быть не может, потому что… Потому, что просто не может быть.
– Если когда–нибудь, по каким–нибудь делам приедете в Лондон, загляните на третий этаж дома 49 по Воксхол Бридж. Спросите там полковника Патрика Монтгомери – секретаря «Общества против рабства», передайте ему, что вы пришли по моей рекомендации. Он сможет рассказать много интересного, покажет неопровержимые документы и фотографии, от которых волосы становятся дыбом. В нашем мире, современном и технологичном, когда человек собирается лететь на Луну, в мире, где идет сексуальная революция и где повсеместно курят марихуану, совсем не стесняются признаться в том, что до сих пор существуют миллионы рабов, и более трех тысяч каждый год похищается в Африке, и переправляются, словно звери, в Аравию, – Эриксон поднялся из–за стола.– Будет лучше, если мы пойдем, – сказал он. – Нам уже пора, к тому же подобные разговоры портят мне настроение.
Они вышли во внутренний двор отеля, представляющий собой большой цветник, в центре которого сверкал прозрачными струями маленький фонтанчик. Все комнаты на обоих этажах выходили в этот внутренний сад, что придавало всему зданию необычный для этих мест южноамериканский колониальный вид. Эриксон вошел в четвертый номер, дверь которого всегда оставалась открытой, и вышел со связкой ключей.
Они сели в старенькую «Симку», выкрашенную в голубой цвет.
– Каждый год хочу заменить ее на что–нибудь поновей, – прокомментировал он, – но не могу позволить уродовать новую машину на этих чертовых дорогах.
Они медленно продвигались в толпе велосипедистов и пешеходов, проехали пред отелем «Чадьен», затем выехали на берег реки и двинулись на север, в направлении озера. Большое стадо коров с огромными рогами в форме буквы «V» неторопливо брело перед ними, растянувшись через все шоссе, и пришлось набраться терпения, пока идущим рядом не надоело это шествие, и они не согнали стадо в сторону.
– Это – «фулбе», – объяснил швед. – Люди очень гордые и с дурным характером… Для них независимость значит выгнать стадо на шоссе или на улицу и испытывать таким образом терпение европейца. Если нажмешь клаксон, то они нападут на тебя с палками и камнями, потому что они в своей стране, а ты чужой здесь… Последствия деколонизации…
– Хотите сказать, что лучше бы им оставаться под властью Франции?
– Нет, друг мой… Ни в коем случае. И не это я хотел сказать, и не надо меня впутывать в безрезультатный спор. Ага, вот и тот дом!
Они остановились пред одноэтажным зданием, выкрашенным в желтый цвет и окруженным красивым парком. Изнутри доносились детские голоса, смех и пение. Чернокожая девочка лет двенадцати выбежала им навстречу и открыла калитку.
– Сеньорита Миранда у себя? – спросил Эриксон.
Девочка указала головой на заднюю часть двора. Они пошли за ней следом по дорожке, выложенной камнем, вошли в сад, по которому сновали во всех направлениях с полсотни ребятишек, чей цвет кожи варьировался от белого с волосами, как у альбиносов, до совершенно черного с курчавой головой. Никто из них ростом не превышал одного метра. Некоторые из них сидели на траве вокруг девушки с серыми глазами и распущенными, словно грива, волосами, что распевала довольно приятным голосом какую–то детскую песенку.
Увидев их, она замолчала, возможно смутившись, но спустя несколько секунд, переборов нерешительность, пошла им навстречу через то необычное море детских головок.
– Вы меня искали? – спросила она.
– Прошу прощения, сеньорита… – ответил швед. – Мы хотели бы переговорить с вами наедине. Дело очень важное…
Она указала девочке, открывшей калитку, чтобы продолжила занятия с хором, а сама пошла внутрь дома. Провела Давида и Эриксона в маленький кабинет, оклеенный обоями с изображением ярких цветов, прошла и села за кокетливый столик оранжевого цвета, а гостям предложила расположиться напротив, на двух хрупких с виду стульях.
– Я вас слушаю…
Эриксон начал было говорить, но потом передумал и указал на Давида.
– Лучше будет, если вы сами все объясните…
– Постараюсь быть кратким, – пообещал Давид. – Мою жену похитили в Камеруне, это сделала некая группа охотников за рабами. Мы уверены, что они пересекут Чад в направлении Судана и Аравии. Я приехал сюда в надежде освободить ее…
Миранда Брем смотрела на них со смешанным выражением на лице, что–то среднее межу удивлением и заинтересованностью.
– И ?..
– Надеюсь, что вы сможете помочь мне…
– Я? – удивленно переспросила девушка. – И каким образом?
– Похоже, мы все поняли неправильно, – продолжил Давид с обреченным видом. – Прошу извинить меня, если я ошибся, но также надеюсь, что вы поймете и мое положение: я отчаянно цепляюсь за любую маломальскую возможность.
– Честно сказать, я ничего не поняла, сеньор…
– Александер… Давид Александер… Видите ли… – он замялся. – Дело в том, что нужно найти так называемую «Группу Черное Дерево» – он замолчал, перевел дыхание и, собравшись, продолжил. – Мне сказали, что вы могли бы свести меня с этой группой…
– Что я смогу свести вас с «Группой Черное Дерево»?.. –Миранда Брем удивленно округлила глаза. – Мне больно говорить вам это, но кто–то очень жестоко посмеялся над вами… Происшедшее с вашей женой, конечно же, ужасно и плачевно то, что в добавок к этому кто–то внушил вам безосновательные надежды… Ели бы у меня была хоть крохотная возможность помочь вам, то оказала бы эту помощь. Родители моих учеников, как правило, люди влиятельные. Я могла бы свести вас с ними, если это так нужно…– она зажгла сигарету, запястье у нее было сильное, а все жесты плавные и даже изящные. – Что касается этой группы… Ни какой полезной информации для вас у меня нет, разве что разные неопределенные сплетни…
Несколько секунд Давид смотрел на нее молча, страстно желая заглянуть в глубину ее мыслей.
Она это поняла и спокойно выдержала его взгляд, не отвела глаза в сторону. В течение этих секунд, что показались бесконечными, в комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь нестройным детским хором, распевавшим в глубине сада какую–то песенку. Давид глубоко вздохнул и встал.
– Хорошо… – обреченно произнес он. – Полагаю, что никакая женщина не оставит другую без помощи в подобном положении. Сожалею, что побеспокоили вас, сеньорита… Хорошего вечера!
– И вам хорошего вечера и удачи, сеньор.
Они вышли, а девушка осталась сидеть и продолжала курить, и пока они шли через сад, а затем садились в автомобиль, она наблюдала за ними через окно.
Уже выехав на шоссе, Ериксон, не поворачивая головы, уверенно произнес:
– Лжет!
Какое–то время она наблюдал за рекой, медленно несущей свои воды на север, на встречу с озером Чад.
Наверное, боль ее была бы сильнее, как и надежда, впрочем, знай она, что в трехстах километрах ниже по течению в это же самое время Давид спал в своей комнате, чьи окна выходили на реку, на противоположный берег все той же реки Чари.
Восход солнца застал их на подступах к реке, пересечь ее у них не получилось.
Несмотря на то, что Амин, ливиец и еще два охранника провели всю ночь в поисках какой–нибудь пироги, плота или лодки, ничего подходящего, на чем можно было бы переплыть эти воды, переполненные крокодилами, найти не удалось.
Наконец, когда уже солнце поднялось над горизонтом, Сулейман решился ворваться в крохотную хижину, стоящую у берега на сваях и соединенную с ним шатким деревянным мостиком. В хижине, в самом дальнем и темном ее углу они нашли пару скрючившихся от страха перед огромной винтовкой суданца, стариков, более похожих на живые скелеты, чем на людей.
– Отвечай, старик! – орал суданец. – Где твоя лодка?
– Дети забрали…– едва слышно прошептал он. – Поплыли на озеро за содой… В это время года все лодки на реке заняты в торговле содой…
Сулейман повернулся к Амину.
– Это верно?
Негр неопределенно пожал плечами.
– Если он так говорит… В округе на десять километров не осталось ничего, чтобы могло плавать, и правда, что шахты Канема, где добывают соду, работают сейчас в полную силу.
– И о чем же ты думал тогда, придурок? За что я тебе плачу?
Амин претворился, что ничего не слышал.
– Не велика проблема, – ответил он. – Нужно лишь сбить плот и этой ночью перебраться на противоположный берег.
– И всего лишь? – иронично переспросил суданец. – И из чего же мы сделаем этот плот? Собираешься рубить деревья на виду у всех, кто будет проходить по этой дороге? А если нас спросят, то мы так просто и ответим: Не беспокойтесь, так уж случилось, что у нас в этой хижине спрятано двадцать рабов и мы хотим перевезти их на противоположную сторону… Все очень просто, правда?
Но Амин продолжал делать вид, что ничего не слышит, а затем вдруг громким голосом начал говорить, при этом не смотрел ни на кого, словно разговаривал сам с собой или со стеной, и тем самым выказывал полное презрение к своему патрону:
– Хижина из дерева, – потопал ногой по полу. – мебель, перегородки, пол… столбы, на которых она стоит – все это дерево, хорошее дерево, что не тонет.
Сулейман, обернувшись к старухе, приказал:
–Иди наружу и начинай стирать одежду! И если кто–то, проходя мимо, спросит, что за шум, скажешь, что это муж пол делает… А если скажешь больше, то этот негр снесет тебе голову одним выстрелом, а я сверну шею твоему старику… Ясно?
Глаза женщины наполнились слезами, но она ничего не ответила. Встала, вытащила из угла охапку тряпья и вышла наружу, на берег, чтобы начать стирать.
– А сейчас всем работать! – рявкнул Амин. – Этой ночью у нас будет плот…
Все начали разбирать хижину при помощи мачете, досок, импровизированных молотков. Работой руководил Амин, про которого можно было бы сказать, что он ничего в жизни другого не делал, кроме как все время строил плоты при помощи веревок и кусков дерева.
И по мере того, как пол исчезал, рабы перебирались на бревна, служившие каркасом для хижины, и вынуждены были сидеть там, каким–то образом удерживая равновесие, подобно курам на насесте или обезьянам, висящим на ветвях, что не позволило им использовать случившийся день отдыха, единственный, какой выпал за все время перехода.
Иногда кто–нибудь из них засыпал, даже находясь в таком не удобном положении, и падал в воду, утаскивая за собой ближайших своих соседей, но все это заканчивалось тем, что Сулейман, проклиная всех и вся, начинал работать своим кнутом направо и налево, и оставшиеся наверху спешили вытащить из воды упавших.
Надия обхватила руками деревянную балку и старалась ни на что не обращать внимания, час за часом равнодушно наблюдала за рекой, рассматривала степь на противоположном берегу, крокодилов, дремлющих на солнце, цапель, величественно вышагивающих на отмели, зимородков–рыболовов, нырявших в мутные воды в поисках добычи и одинокого ястреба, без устали кружащегося у края облаков…
Сколько раз они занимались любовью на берегу похожей реки жарким африканским полднем в невысокой траве, после долго купания, а иногда и в самой воде?..
– А если в это время к нам подкрадется крокодил?
В ответ она громко рассмеялась:
– Тогда нас съедят вместе, но, пожалуйста, сейчас стой рядом…
Он так и стоял, обняв ее, прижавшись к ней, пока голова не начинала кружиться, и воздуху не хватало, и они погружались в воду, задыхаясь от наслаждения.
Это так прекрасно – ощущение любви в воде! И на траве тоже, и в постели, и в том желтом фургончике, оборудованном специально, чтобы случайные прохожие и полицейские ничего не заметили.
В тот день, когда они его купили, Давид решил провести эксперимент, припарковавшись в самом центре Абиджана, на площади Лапалюд.
– Ты что, сошел с ума?..
– Если нас поймают и посадят в тюрьму, то пусть это будет здесь, где твой отец сможет нас вытащить, и, к тому же, верну «рулот» тому типу, что мне его продал, поскольку нам не подходит…
Она закрыла глаза и совершенно отчетливо в своих воспоминаниях увидела причудливые фигуры из теней, что легли на потолок фургона, раму окна, с задернутыми плотно цветными занавесками, каждую заклепку кузова, дверные петли в шкафу, вентилятор, бесшумно вращающийся в правом углу… Все, что рассматривала в течение тех незабываемых часов, самых прекрасных в ее жизни – воспоминания зрительные и воспоминания чувственные: не ровного дыхания, усиливающегося с каждой минутой, запаха их тел, запаха их «обоих», соединившегося в один – удивительная смесь запаха мужчины и женщины, черной и белого, одеколона и духов, табака и секса… Запах, который ни с чем нельзя спутать, возбуждающий их обоих, поднимающий желания на небывалую высоту, заставляющий смеяться, обливаться потом и задыхаться.
И вот сейчас она сидит в смешной позе, прижавшись к деревянной балке, наблюдая за тем, как вода струится под ногами, уставшая и голодная, дурно пахнущая потом и дорожной пылью, с трудом преодолевающая естественный стыд перед тем, что приходится справлять нужду на глазах еще двадцати заключенных, что вынуждены поступать таким же образом, слыша со всех сторон запах не мытых тел ее «товарищей» по несчастью.
Сейчас бы она отдала все, что угодно, за маленький кусочек мыла, за возможность упасть в теплую воду и мыться долго, долго, покрывая всю себя, с головы до пят, белоснежной, душистой пеной. А затем завалиться на кровать, на чистые простыни и спать часов двенадцать кряду, пока Давид не разбудит ее утром, когда солнце уже поднимется, и потом он принесет ей в постель чашечку горячего кофе, ляжет рядом и начнет гладить и ласкать ее так, как только он один умеет делать.
Не слишком ли много она просит для человека, прожившего в браке всего лишь пару месяцев?
Нет, не так уж и много и не так уж и мало. Но сейчас у нее возникло странное чувство, как будто все, о чем она вспоминала, все то ощущение бесконечного счастья осталось где–то далеко, далеко, ушло, отдалилось навсегда и никогда уж более не вернется, и то, что все происходило не с ней вовсе, а наслаждался этим какой–то другой, чужой человек. Но и одновременно с этим она до конца не принимала и не понимала происходящего вокруг нее, и каждое мгновение ее мучило еще одно странное чувство, будто сейчас она находится в каком–то кошмарном сне, из которого можно выйти в любой момент, стоит лишь проснуться, открыть глаза.
– Вот проснусь сейчас, и он будет рядом, и я расскажу ему про этот дурацкий сон, а он будет смеяться надо мной…
Но это был сон, при котором переход из небытия в реальность становился все болезненней и болезненней.
Реальность – это голод, жажда, цепи, кнут и вечно голодные глаза Амина, и еще пугающее будущее…
Господь Всемогущий, какое будущее?! В чем заключается это будущее? Стать частью гарема порочного шейха, который сделает с ней, что ему на ум прейдет, или ее заставят вместе с другими рабынями изображать из себя всякую мерзость, чтобы разбудить его похоть.
Лесбиянство, ревность, драки, даже убийства делают из гаремов настоящие дикие джунгли, где красивые фаворитки и остальные, потерявшие привлекательность, постоянно воюют не только за внимание своего хозяина, но и за то, чтобы перетянуть на свою сторону новеньких, тех, кого только что обрекли на эту участь.
Знаменитый турецкий султан приказал проделать скрытые отверстия в стенах, выходящих во внутрь его гарема, через которые он любил наблюдать за тем, что происходит между женщинами, когда туда швыряли какую–нибудь новенькую.
Для старого султана, ставшего уже импотентом, смотреть на все эти склоки, женские ссоры, драки были единственным развлечением, из того немного, что Аллах оставил для него на склоне лет.
Что произойдет, когда ее, Надию, учившуюся в Лондоне и Париже, закончившую с отличием Университет Абиджана, призера Олимпийских игр, влюбленную в «гениального» фотографа, кинут в такой вот гарем, где царят нравы средневековья?
– Живой я Красное море не пресеку, – пообещала она самой себе. – Сделаю все возможное, чтобы не попасть к этой арабской свинье, никогда не позволю, чтобы хоть какая–нибудь лесбиянка дотронулась до меня…
Холодок пробежал по ее спине, и она почувствовала, как Амин смотрит на нее. Обернулась. Казалось, что негр хотел пронзить ее своим взглядом, он стоял напротив и поглаживал небольшой шрам, оставшийся на лбу.
– Почему ты на меня все время смотришь? – в бешенстве закричала она. – Я сыта по самое горло видеть тебя всюду.
– В тот день, когда ты меня не увидишь, будет означать, что ты умерла, – ответил он с какой–то странной мягкостью в голосе.
Потом повернулся к ней спиной, осмотрел с довольным видом грубо сколоченный плот и, не оборачиваясь к Сулейману, произнес громким голосом:
– Сможем переправить их всех в два захода. Скоро стемнеет, тогда и спустим плот на воду.
Пока говорил, обошел хижину по кругу несколько раз, выискивая чтобы еще оторвать и приделать к плоту, наконец остановился позади старика, продолжавшего неподвижно сидеть в углу.
Вдруг ловким и стремительным движением обвил свой длинный кнут вокруг шеи несчастного и сдавил изо всех сил, и пока душил, не отрывал взгляда от Надии, которая в ужасе отвернулась.
Старик какое то мгновение боролся, дергал ногами, хрипел и пытался оцарапать Амина, но все усилия были напрасны, рука его опустилась без сил, сам он обмяк и умер.
Не отпуская тело, Амин жестом позвал ливийца:
– Позови сюда старуху…
Полковник Генри Бастьен–Матиас сидел за широким столом из темного дуба, в очередной раз зажег свою причудливо изогнутую трубку и откинулся на спинку широкого кресла.
– Сейчас у меня катастрофически не хватает людей, – сказал он, – но я все–таки постараюсь выделить несколько человек, чтобы помогли найти сеньору. Еще раз нажму на майора Амубу из Жандармерии, уверен, что он нам поможет. Он обещал выделить человека, знающего местность и способного информировать о ситуации.
– Я очень вам благодарен. – поспешил ответить Эриксон. – Я уже заверил сеньора Александера, что мы можем рассчитывать на вашу поддержку.
– К сожалению – добавил полковник, – все наши усилия будут малоэффективными, если они уже пересекли шоссе и реку. Это та линия, которую мы можем контролировать с большой гарантией успеха. Опасаюсь, что за пределами этой линии ничто не сможет их остановить, по крайней мере, до самой пустыни.
Снова зажег потухшую трубку, выпустил облако дыма и иронично улыбнулся:
– То, что не смогут сделать мои десантники, не сможет сделать никакая «Группа», даже если она существует…
– Никогда не встречались с ними?
– Нет, никогда за все то время, пока я здесь командую.
Зажужжал интерком, полковник наклонился вперед и нажал кнопку.
– Да?
– Лейтенант Лод, из Жандармерии.
– Пусть войдет, – приказал полковник.
После легкого стука дверь открылась, и в комнату вошел и встал по стойке «смирно» высокий, статный африканец.
– В вашем распоряжении, мой полковник, – отсалютовал он. – Приказ майора Амубу поступить в ваше полное распоряжение.
Полковник указал ему на кресло.
– Садитесь, лейтенант, – и представил присутствующих. – Это – сеньор Александер и сеньор Эриксон… Вас проинформировали о цели нашей встречи?
– Так точно, мой полковник, полностью информирован.
– Отлично! Что можете сказать?
– Не так много, господин полковник, хотя и совершенно уверены, что маршрут работорговцев пролегает из Нигерии, через Камерун, Гвинею, Габон, Дагомею и Того, а также проходит через нашу территорию. Точнее – между Фортом Аршембо и Буссо, уходит в сторону от зоны, патрулируемой нашими войсками на юге, и от густонаселенной зоны вокруг Форта Лами.
– Можно ли перехватить их там? – спросил Давид.
– Это около трехсот километров саванны, сеньор. Работорговцы отлично знают эту местность, каждый ее излом, каждую речушку и каждую пещеру… Нам понадобится организовать постоянное патрулирование всей этой территории, но, к сожалению, все наши люди сейчас воюют на севере.
– Есть ли информация о движении какого–нибудь каравана в последнее время? – перебил его полковник, не выпускаю трубки изо рта.
– Уверены насчет одного из них, – сказал лейтенант. – Два дня назад был обнаружен труп мальчишки около шоссе, к югу от Ниелин… Он был изнасилован и задушен, по шрамам на его лице мы поняли, что он не местный, из другого региона…
Сержант из Ниелина не совсем уверен, но полагает, что подобные шрамы наносят бамиленке, живущие в Камеруне. Ожидаю фотографии трупа и собираюсь начать расследование, – лейтенант замолчал и осторожно смахнул капельки пота, выступившие у него на лбу и носу. –Если он и в самом деле из Камеруна, то его привели охотники за рабами.
Полковник Генри Бастьен–Матиас задумчиво почесал лоб погасшей трубкой, задумался на несколько секунд, поискал на столе спички.
– Хорошо … – сказал он. – По крайней мере это подтверждает, что один караван пересек территорию, – он обернулся к Давиду и, старясь приободрить его, произнес. – Но это не значит, что там могла быть ваша жена…
– Это не возможно узнать, пока не найдем ее, – указал лейтенант. – Все охотники за рабами ведут себя одинаково… Почти все они способны изнасиловать и убить любого мальчишку…
– Так может быть существует какой–нибудь способ выяснить это, – предложил Давид. – В Камеруне один из следопытов сказал мне, что у двух из похитителей на ногах одеты ботинки нигерийского производства, редко встречающиеся во франкоговорящей части Африки. У меня в номере, в отеле, есть фотографии этих следов и тех, что, как они полагают, принадлежат моей жене… Может, они совпадут с теми вокруг трупа мальчика…
Африканец улыбнулся.
– Поздравляю вас, сеньор, – сказал он. – Если вы предоставите мне эти фотографии, то я сравню их с найденными следами. Немедленно выеду в Ниелин, и этой же ночью телеграфирую ответ. Организую систему патрулирования… – повернувшись к полковнику, спросил. – Могу рассчитывать на вашу помощь?
– Завтра я отправлю к вам взвод десантников, три джипа и вертолет… Осторожней с ним, это единственный, что у нас имеется!
Лейтенант кивнул головой. Было видно, что он остался доволен:
– Думаю, что этого будет достаточно. Уверяю сеньор, если они еще не прошли, то уже никогда не пройдут…
– А если уже прошли? – спросил Давид слабым голосом.
– В этом случае… Африка огромна!
«Сожалею но следы совпадают Точка Ваша жена пересекла реку Чари в среду ночью Точка Продолжаем преследовать Точка Лейтенант Лод»
В отчаянии смял телеграмму и готов был швырнуть ее в угол, но так и остался стоять перед небольшой стойкой с зажатым листом в кулаке и тупо смотрел на полки с ключами.
Портье смотрел на него озабоченно и немного смущенно.
– Плохие новости, сеньор? – робко поинтересовался он.
Давид стряхнул оцепенение, отрицательно покачал головой и вышел в сад. Остановился и долго смотрел на реку, продолжавшую спокойно и величаво нести свои темные и мутные воды, ночную тишину нарушал лишь беспокойный всплеск, то ли потревоженной рыбы, то ли то был кайман, преследующий рыбу.
На небосклоне зажглись бесчисленные звезды, их неверный свет освещал небольшой грязный пляж, кусты мимозы и низкорослые акации, отражался на поверхности луж, неровной цепочкой растянувшихся вдоль берега, откуда изредка доносилось глухое кваканье гигантской жабы.
Но Давид ничего не видел и не слышал: ни реки, ни ночных звуков, ни таинственных шорохов, мысли его были далеко отсюда, а еще он почувствовал, как в животе растет ощущение холодной пустоты. Он знал, что это был страх, но не страх по отношению к себе, а ощущение безнадежного ужаса перед пониманием того, что может так получиться, что он никогда уже не сможет вернуть Надию.
«Африка огромна».
Слова лейтенанта звучали в его голове словно приговор, произнесенный тем, кто несравненно лучше него знал как и каким образом здесь все делается и что происходит вдали от ослепленных ярким солнцем глаз европейцев. «Африка огромна» – было более похоже на «пожизненное заключение», или, что еще хуже, на «смертную казнь».
Неожиданно женский смех раздался где–то справа от него, в самом темном углу сада, затем послышались взволнованные голоса, переходящие в еле слышный шепот.
Давид опустился в кресло, зажег сигарету и попытался привести свои мысли и чувства хотя бы в какой–нибудь порядок.
Что при подобных обстоятельствах можно ожидать от лейтенанта Лод и тех десантников, что полковник передал в его распоряжение? Не так уж и много. Ограничатся тем, что будут прочесывать территорию в течение нескольких дней ради успокоения собственной совести, а затем преспокойно вернутся в казармы с ощущением удовлетворения от хорошо исполненного дела.
И от Эриксона тоже не стоит ждать многого и уж тем более от этой мистической «Группы Черное Дерево». Все, что нужно будет делать, придется делать самому.
Ему очень хотелось, чтобы Хохо был здесь. Хохо имел обыкновение не уходить от проблем, а атаковать их, независимо от того было ли это интервью с южноамериканским президентом или нужно было найти транспорт, чтобы добраться до места боевых действий.
Пьяница, забияка, грубиян Хохо, тем не менее, обладал одним свойством, которого не было у него самого – он умел располагать к себе людей, решать самые запутанные проблемы и выходить всегда сухим из воды, как бы серьезно не было запутано все дело, хотя и был первым, кто самым невероятным образом впутывался в самые противоречивые и опасные дела также.
Хохо Сальвадор принадлежал к той разновидности людей, которых можно было бы назвать «человек–белка», что с необыкновенной легкостью впутывались в разные проблемы и с такой же легкостью выходили из них, а потому он был незаменим в качестве криминального репортера или корреспондента в разных «горячих точках». Давиду нравилось работать с ним, боле того, он даже чувствовал себя счастливым, потому что в его компании ни о чем не заботился, а лишь нажимал кнопку своего фотоаппарата в тот момент, когда Хохо указывал ему.
Вместе они образовывали идеальный тандем: один со своим артистическим чутьем, другой со своей деловитостью и изобретательностью, один – высокий, другой – коротышка, один – не в меру серьезный и молчун, другой – болтун и экстраверт. Именно Хохо Сальвадор, познакомившись с Надией, сразу же заявил: « Ты женишься на ней. Я тебя хорошо знаю.» и был первым, кто прислал телеграмму с поздравлениями после свадьбы.
И если бы он сейчас был здесь, то наверняка придумал бы с сотню способов, дурацких и вполне реальных, как можно найти Надию и уже заставил бы шевелиться трех президентов и нанял бы целую армию, половина Африки была бы перевернута вверх дном и вся Европа тоже, не упуская при этом возможности хорошенько подзаработать на репортажах о похищении, преследовании и освобождении африканской рабыни.
По правде сказать, в некоторых случаях Давид даже завидовал Хохо Сальвадор, хотя и не хотел быть похожим на него, и вот сейчас, как никогда прежде, ему нужны были его деловые качества, его практицизм и его организаторские способности.
Хохо уже бы подружился, наверное, с двумя десятками наемников, бродящих по улицам Форта–Лами и по обыкновению собирающихся попить пива на террасе отеля «Чари» и « Чадиен», и, действуя в своей раскованной манере, полной заразительного энтузиазма, убедил бы принять участие в незабываемой авантюре по освобождению из хищных лап охотников за рабами одной страдающей дамы.
Похожие типы, а также всякая пьянь, портовые грузчики, разные чолос, перуанские крестьяне, норвежские рыбаки или китайские кули – были «его людьми», с кем он общался на равных, в свое удовольствие, а они, соответственно, с ним – это были его друзья до гробовой доски или просто на несколько часов, пока выпивки хватало, с кем он свободно говорил на десяти языках и кого буквально «обезоруживал» своим спонтанным, ярким, оглушительным смехом.
И сейчас стоило большого труда поверить в то, что он умудрился совершить такую дурость, как неосторожно наступить на мину на Голанских высотах, что разорвала его на куски… и уже нельзя было послать ему телеграмму, в какой бы части земного шара он не находился, со словами «Приезжай. Ты нужен.»
И он был бы уже здесь, разрабатывая тысячи самых разнообразных планов и способов, чтобы спасти Надию…
– Месье Александер?
– Да?
Какой–то негритенок кивнул головой в сторону отеля.
– Вас ожидают около дверей, месье…
– Кто?
– Не знаю, месье… Меня послал портье.
Он последовал за мальчишкой, но в холле никого не было, стоявший за стойкой портье взглянул на него и указал рукой на улицу.
Давид осторожно вышел и осмотрелся. В темноте среди деревьев он не разглядел ни одного человека, но в дальнем конце вдруг несколько раз «моргнули» фары автомобиля. Когда Давид подошел ближе, он увидел, что это был большой и мощный джип песочного цвета. За рулем кто–то сидел. Он приблизился к окну.
– Доброй ночи! Меня искали?
– Если хотите ехать, то это должно быть сейчас и никого не нужно предупреждать о своем отъезде…
– Хотите, чтобы я все поставил на эту карту?
– А вам ничего другого не остается…
– А Жандармерия? А французские десантники?
– Забудьте! Ничего не добьются, к тому же Эриксон займется ими в ваше отсутствие.
– Тогда мне нужно будет предупредить его.
– Завтра утром ему все скажут. Об этом я уже позаботилась.
Несколько секунд он стоял и размышлял.
– Зачем вы это делаете?
– Вы сами сказали зачем… – в голосе ее появились нетерпеливые нотки. – Так вы едете или нет? Путь не близкий…
Он обошел автомобиль, открыл дверь и забрался внутрь.
– Поехали!
Она повернула ключ, огни на панели загорелись, осветив призрачным светом красивое лицо Миранды Брем, колеса заскрежетали по гравию, джип выехал с территории отеля и они направились на север. Спустя десять минут они уже неслись по шоссе на Абече.
За все это время они не обмолвились и словом, смотрели в разрезаемую лучами фар темноту и думали каждый о своем.
Наконец Давид не выдержал и нарушил тягостное молчание.
– Я так и полагал, что вы обманули меня… Вышел из вашего дома с ощущением, что все получилось по–дурацки…
– Я довольна, что мне удалось добиться этого… – ответила Миранда. – Не представляю как эта информация дошла до ваших ушей… Всю жизнь была уверена, что умею хранить секреты.
– Всегда есть некий любопытный сосед, который где–то что–то слышал, что–то где–то видел… К тому же, еще и Эриксон был уверен, что вы солгали…
– Полагаю, что он будет вести себя благоразумно. Я очень рискую.
– Представляю… Однако, вы все еще не ответили на мой вопрос: зачем вы это делаете?
– Вы сами сказали: никакая женщина не сможет позволить, чтобы другая оказалась в подобной ситуации. Вот я и пришла к заключению, что более не смогу спать спокойно.
– И куда мы едем?
Миранда Брем слегка наклонила голову, бросила на Давида быстрый взгляд и сразу же повернулась и продолжила смотреть на шоссе. Загадочно улыбнулась.
– Все бы отдала, чтобы самой знать. Ни малейшего представления не имею.
– И все же?
– У них в пустыне есть друзья, надеюсь встретиться с кем–нибудь, кто всегда знает где их можно найти.
– Я уж начал думать, что все это легенды.
– Во многих смыслах так оно и есть, – помолчала, потом продолжила, – или станут таковыми – и добавила с горечью, – когда их всех поубивают.
– Почему ты полагаешь, что их должны убить?
– Не полагаю, уверена.
Рукой показала на заднее сиденье и голосом, не допускающим возражений, сказала:
– Лучше будет, если ты поспишь. Потом сменишь меня. Опустишь спинку своего сиденья и получится довольно удобная кровать. Если хочешь пить или есть, то там имеется все необходимое.
– Не сомневаюсь. Так запаслись, будто собираемся пересечь Африку.
– Тот, кто не подготовлен должным образом – никогда не возвращается из пустыни. Даже многие из тех, кто хорошо подготовлен, остаются у дороги.
Давид разложил сиденье и убедился, что в самом деле получилась довольно удобная кровать, лег и закрыл глаза.
– Спокойной ночи!
– Спокойной…
Шоссе, черное и безлюдное, тянулось пред ними километр за километром.
Проснулся он сильного толчка, при котором чуть не ударился головой о потолок кабины.
– Вот, черт!
– Прости, не смогла увернуться…
Заспанными глазами взглянул вначале на часы, потом посмотрел в окно на дорогу.
– А где шоссе?
– Осталось позади… Нужно привыкнуть, будем так скакать всю оставшуюся дорогу.
– Половина пятого… Нужно было разбудить меня раньше. Устала, наверное…
– Сейчас, когда сказал, почувствовала, что да. Глаза закрываются сами.
Сбросила скорость, в том месте, где дорога расширялась, остановила машину. Не выключая двигателя и не гася свет фар, вышла из машины и, потирая руками поясницу, сделала несколько шагов, разминая затекшие ноги.
Давид смотрел на нее молча. То была красивая женщина, хотя мужская бесформенная рубашка и затертые джинсы не шли ей, скрывали изгибы фигуры. Густые, каштановые волосы спадали до середины спины, и, прохаживаясь перед машиной, она с чисто женской грацией постоянно поправляла их. Закурила сигарету. Выпустила облако дыма и, запрокинув голову, стояла и смотрела на звезды.
Давид тоже вышел из машины и к своему удивлению обнаружил, что снаружи довольно холодно.
– Вот, черт! – воскликнул он. – И не скажешь, что мы почти в центре Африки.
– Скоро будет светать, а рассветы здесь холодные… В пустыне приходится тепло одеваться, иногда разница в температуре между дневной жарой и утренним холодом может достигать сорока градусов.
Молча продолжили курить. Вокруг царила необыкновенная, нереальная тишина, не было слышно ни одного звука, казалось, будто они превратились в единственных человеческих существ, уцелевших на этой планете.
Остывающий мотор неожиданно издал сухой негромкий звук, а им показалось, что рядом взорвалась бомба.
Давид удивленно покачал головой:
– Эта тишина впечатляет.
– А мне нравится…
– Было бы лучше, чтобы где–нибудь вдалеке, в кустах, например, все–таки чирикал какой–нибудь, пусть одинокий, сверчок. Кажется, словно мы перенеслись на Луну. Посмотри на небо!.. Невероятно!.. сколько звезд… Поневоле начинаешь понимать, что мы лишь маленькие частички, плывущие в бесконечности…
– Тебя это пугает?
– Ну… в некотором смысле… Всегда пугает наша незначительность, – замолчал, кинул на землю недокуренную сигарету и раздавил ее ботинком. – Возможно, не так далеко от этого места, моя жена сейчас тоже смотрит на эти же звезд, ожидая, что я появлюсь и спасу ее, – Давид вздохнул, – а я не знаю как это сделать – добавил он с горечью.
– Думаю, что найдется способ.
– Уверена? А я вот начинаю сомневаться… Когда смотрю на карту, то говорю самому себе: « Вот, должна быть где–то здесь, не так уж и далеко, и не так уж трудно добраться туда…» Но когда поднимаю глаза и смотрю по сторонам, то понимаю, что та точка на карте величиной с булавку на самом деле не имеет границ и тогда меня охватывает отчаяние.
– Когда–нибудь играл в прятки? –неожиданно спросила она.
– Конечно… В детстве.
– Помнишь, что когда кто–нибудь прячется и сидит в своем укрытии неподвижно, то найти его очень и очень сложно… А когда начинает шевелится, то это движение выдает его… Вот и они должны начать шевелиться.
Они все время движутся в одном направлении – на северо–восток. Хотя и по пути делают большие «крюки», движутся зигзагами, но всегда в одном и том же направлении: на северо–восток.
Еще раз взглянула на звезды и пошла к джипу.
– Помоги залить бензин и продолжим… Рядом с рулем имеется компас, придерживайся направления на северо–восток.
Пока заправляли машину из канистры, Давид не удержался и спросил еще раз:
– Так и не скажешь кто они?
Миранда медлила с ответом.
– Пока еще нет, – ответила наконец. Потом закрыла крышку бензобака, обошла джип и забралась в импровизированную «кровать». – Не беспокойся по поводу ям на дороге – когда сплю, то сплю.
И через пять минут уже спала. Давид слышал ее спокойное и ровное дыхание, словно они находились не на дороге посреди пустыни, а в ее доме в Форте Лами.
Спустя полчаса небо на востоке начало светлеть и на его сероватом фоне появились изломанные очертания акаций, хлопковых деревьев и бесчисленных колючих кустов, что до этого были скрыты во мраке ночи.
Затем, когда ослепительный краешек встающего солнца появился перед его глазами, какая–то одинокая антилопа пересекла дорогу прямо перед машиной в невероятном прыжке, и сразу же скрылась из виду. И, как по сигналу, дюжины таких же антилоп начали выпрыгивать почти что из–под самых колес и удирали по равнине, подпрыгивая, будто резиновые мячики. Казалось, что они не касаются земли, а летят над ее поверхностью, отталкиваясь от воздуха, все двадцать четыре вида антилоп, начиная с гордых импала с рогами в виде лиры, и заканчивая маленькими газелями Томпсона, а также длинношеи геренуки и ориксы с саблевидными рогами.
Давид подумал, как хорошо бы было знать каждое животное: его название и его привычки, а также хоть немного про бесчисленное количество птиц, поднимающихся в небо плотными стаями или бегущих вдоль дороги наравне с автомобилем: цесарки и красные фазаны, земляные голуби, длинноногие стремительные страусы, марабу с тяжелыми клювами, и еще десятки разновидностей, которых ранее он никогда не видел и что постоянно отвлекали его, заставляя смотреть в сторону от дороги, хотя, на самом деле, эту тропу, оставленную колесами автомобилей, проехавших здесь раньше и порой исчезавшую в сухой траве, трудно было назвать дорогой.
Когда солнце поднялось над горизонтом, откуда–то появились несколько зебр, стадо антилоп гну с белыми хвостами и даже вдалеке от дороги лениво брело небольшое стадо не то буйволов, не то больших коров с огромными рогами, с такого расстояния Давид, как ни всматривался разглядеть так и не смог.
Потом дорога раздвоилась и та, что уходила направо, вела к кучке грязных хижин, расположившихся вдалеке на склоне холма, а еще дальше можно было разглядеть пастуха, он гнал перед собой маленькое стадо коз.
Температура поднималась, жара начинала ощущаться, растительность вокруг редела на глазах. Теперь можно было ехать часами и не увидеть ни одного дерева, ни единой, засыхающей акации, печально свесившей ветви, и облако пыли, вылетавшей из–под колес, становилось все плотнее и плотнее.
Где–то около десяти часов дорога совсем исчезла, растворилась на обширной равнине, протянувшейся до самого горизонта, плоской и однообразной, будто кто–то специально повыдергивал все кусты и сравнял неровности пейзажа, а между камней и в углублениях начали появляться кучки песка, легкого и мелкого, как пыль, и, когда дул ветер, песок змеились по поверхности выжженной солнцем земли.
На приборной панели стрелка, показывающая температуру двигателя, угрожающе ушла вправо и Давид вынужден был остановиться. Вышел из джипа, в багажнике отыскал канистру с водой и наполнил радиатор. Когда опять забирался в кабину, наткнулся на внимательный взгляд Миранды:
– Забыла предупредить тебя: для радиатора мы всегда используем воду из реки или из колодца. А ту, что везем с собой – только для себя, от этого иногда может зависеть жизнь.
– Уже несколько часов, как не видел ни одной маломальской речушки. Должно быть, мы уже въехали в пустыню.
Она критически осмотрела пейзаж за окном и сказала:
– Нет еще. Но осталось не так уж и много. Отсюда и дальше придется рассчитывать только на собственные силы. Проголодался?
– Да, поесть было бы неплохо.
– Хорошо… Иди и найди себе что–нибудь и … пожалуйста, не оборачивайся. На это проклятой равнине не найдется ни малюсенького тайного уголка, где женщина могла бы укрыться хоть на пару минут от нескромных взглядов.
Она спрыгнула на землю, потянулась, разминая затекшие руки и ноги, и ушла за автомобиль.
Вернувшись, с удовольствием приняла из рук Давида бутерброд и чашечку кофе.
– Насладимся едой! – Миранда энергично начала жевать. – Скорее всего, это наша последняя возможность поесть без того, чтобы песок скрипел на зубах. В этой пустыне песок мелкий, словно пыль, и проникает всюду, даже в термос.
– Хорошо знаешь пустыню?
– Достаточно хорошо, чтобы потеряться здесь… впрочем, как и любой другой человек, – сделала несколько больших глотков и усмехнулась. – Нет, по правде сказать, не так уж и хорошо знаю, но надеюсь, что до того, как мы потеряемся, нам удастся встретиться с нужным нам человеком. Без его помощи мы ничего не сможем сделать.
– Кто это?
– Туарег. Зовут Малик «Одинокий»… Его все знают в пустыне.
– И он знает, где найти «Группу».
– Если не знает, то сможет узнать…
Давид замолчал, размышляя над сказанным. Потом сказал и в голосе его явно слышались горькие нотки:
– Похоже на историю без конца… Вначале пришлось найти тебя, чтобы ты помогла найти некого Малика, который в свою очередь поможет найти «Группу», а те может быть смогут разыскать мою жену… Сколько это может занять времени?
– Дни… Может недели… Я предупреждала.
– Да… Верно. Помню, что предупреждала. Но все это кажется таким нереальным, даже абсурдным. Таким …– замолчал, подбирая правильное слово, – примитивным. В эру радаров и самолетов бредем по пустыне вслепую.
– Мы в Африке… Здесь ни радары, ни самолеты ничем не помогут. Похищение твоей жены было действием «примитивным»… а потому придется сражаться с ними теми способами, какими пользовались тысячу лет назад.
– От всего этого можно сойти с ума.
– Вполне возможно. Но не сейчас… Пусти меня за руль, а сам отдыхай и ни о чем не думай. Твоей жене ты нужен целым и невредимым.
После этого долго ехали молча, за окном расстилалась совершенно плоская, лишенная всякого рельефа, равнина.
Солнце застыло в зените и автомобиль нагрелся так, что изнутри напоминал печь.
– Неизвестно, что лучше: зажарится здесь живьем или опустить окна и позволить пыли свободно проникать внутрь, тогда мы наедимся ее до отвала…
Миранда собрала свои волосы и спрятала под широкополой шляпой, похожей на австралийскую панаму. Давиду понравился изящный изгиб ее шеи. Кожа у девушки была белая с редкими веснушками, и он подумал, что после того, как познал красоту кожи Надии, такая кожа ему не очень нравится.
«Как будто ее отбелили или она мертвая… Такое ощущение, что если дотронусь до нее, то почувствую под пальцами холод».
– О чем думаешь?
Он вздрогнул от неожиданности.
– Нет. Да не о чем толком и не думаю… – смущаясь, ответил он.
– Сравниваешь меня со своей женой?
– Как догадалась?
– Ну, это просто… – улыбнулась она, не спуская глаз с дороги. – Это меня не обижает… Если ты ее любишь, то значит считаешь лучше всех… Знаешь? Я здесь, в Африке, уже достаточно времени и начинаю думать, что их раса во многом превосходит нашу… И не только они красивее нас физически… Обладают многими чертами, которых у белых никогда не было и не будет, а все потому что так никогда и не выучились ценить их.
– Например?
– Их невинность… Их жажда жизни… Доброта…
– Многие наоборот считают негров жестокими и злобными. Считают, что им нравится причинять вред и боль другим.
– Нет, это не так. Только те негры, что прошли через руки белых, кого развратило отношение белых, которые настрадались по вине белых – вот эти да, могут быть и жестокими, и злыми без причины… Столько времени уже мучаем их, что трудно отличить тех, кто пострадал от нашего к ним обращения, а кто еще нет…
– То есть, ты из тех, кто считает, что белые виноваты в том, что сейчас происходит в Африке.
– По больше части да… Не стоит забывать те пятнадцать миллионов рабов, что мы забрали от сюда и кто уже никогда не вернулся на свою родину… Пятнадцать миллионов! Это не считая тех, кто погиб в бесконечных междоусобных войнах спровоцированных работорговцами. Представляешь, что это значит для континента только только встающего на ноги и старающегося занять свое место в Истории? Мы нанесли им такую травму, что любые усилия, направленные на то, чтобы сгладить эти негативные последствия, оказались бесполезными. А потом, ко всему прочему, началась колонизация…
– Ты говоришь точно так же, как и Надия… Это ее любимая тема… Эксплуатация негров белыми.
Порылся в карманах, нашел пачку с сигаретами, зажег две и одну предложил Миранде, та с благодарностью приняла.
– Но к этому Надия обычно добавляет эксплуатацию белых белыми, а также негров неграми… Еще она признает, что ее народ более склонен к расизму, чем наш. Они не только ненавидят другие нации, но и чужие племена, и даже чужие семьи… Думаешь, этому они тоже научились у нас?
– Не знаю, не уверена… Для того, чтобы определиться в этом вопросе, нужно обратится к их истории, но к сожалению она написана белыми.
Оба замолчали. Впереди, у самого горизонта появилась еле заметная извилистая линия, словно волны застывшего навеки моря.
– Ага, вот она !.. Пустыня Сахара… Знаешь, что значит это слово – «Сахара».
– Нет!
– «Земля, пригодная лишь для того, чтобы пересечь ее». Эту пустыню, что ты сейчас видишь, еще называют: «Безжизненная земля, где не стоит останавливаться»… Впечатляющее название, не правда ли?
– Немного… Но мы, как я понял, не собираемся жить там, а всего лишь пересечем…
Она улыбнулась и посмотрела на Давида. Глаза ее лукаво светились.
– Кто бы мог подумать, что такой человек, как ты, привыкший к холоду и снегу, вдруг окажется здесь? Логичнее было бы предположить, что ты должен был жениться на какой–нибудь блондинке с белой кожей, с кем бы ходил по выходным кататься на лыжах…
– А ты? Что заставляет тебя возиться с детьми в этом Богом забытом уголке земного шара ?.. Должна была бы быть…
– В каком–нибудь кабаре в Триполи, – перебила она его, – или в Риме, в Париже, Барселоне или Бейруте, или в каком–нибудь похожем месте… Ночи напролет распевать похабные песенки, «обрабатывать клиентов», чтобы угостили бутылочкой шампанского, а затем незаметно выливать это в ближайший цветочный горшок, а потом прятаться и тайком выбегать на улицу через заднюю дверь, потому что тот тип, потратив на меня деньги, считает, что имеет законное право уложить в постель… Думаешь, это лучше моего домика в Форте–Лами, или чем возня с полусотней сопляков и тихие вечера на берегу Чари?..
– Что, и в самом деле это нравится?
– Даже представить не можешь как. Читал когда–нибудь «Корни неба» Ромена Гари?
– Читал, но давно…
– В некотором смысле я похожа на Мину, она смогла бросить все и последовать за Морелем, чтобы поддержать его в борьбе с браконьерами и против истребления слонов. Ей нравилось находиться вне помещения, под открытым небом, где нет стен, ограничивающих твое пространство, среди диких животных… Так и я.. Каждую пятницу закрываю школу, сажусь в свой джип и еду далеко в саванну, забираюсь в пустыню и смотрю на слонов и антилоп, наблюдаю за стадами зебр и буйволов, смотрю, как стаи птиц нескончаемым потоком пересекают африканское небо…. Мне жаль, что нет такого Мореля, вместе с кем я могла бы защищать животных…
– И едешь одна?
– Почти всегда…
– И не опасно это ?..
– Вот я, в целости и сохранности? Там меньше опасности для жизни, чем в любом большом городе. В Центральном Парке в Нью–Йорке на меня нападали три раза. Или в пригородах Рима, или в доках Гамбурга.
– И, тем не менее, мою жену похитили… Здесь, в этой самой Африке… Знаешь ли, что дальше на юг, в Камеруне, обитают племена каннибалов регулярно устраивающие кровавые пиршества? А в Дагомеи каждый год исчезают сотни женщин, которых затем приносят в жертву Элегбе – богине плодородия…
– Также я знаю, что сейчас здесь идет войн, и что иногда лев сжирает туриста, и, тем не менее, здесь, в Чаде, в месяц гибнет меньше людей, чем за один день в Нью–Йорке, и если не от насильственной смерти, то от отравления угарными газами, от рака легких, от какого–нибудь нервного припадка или сердечного приступа.
– Подумываешь остаться в Африке навсегда?
– Почему бы и нет? Пока здесь все еще живут слоны, антилопы и разные птицы, это остается самым красивым местом на земле…
– Но и они заканчиваются… Из–за постоянных засух, по вине охотников и перенаселения, почти не остается знаменитых африканских зеленых холмов… Скоро здесь не останется ничего, кроме как пустынь, городов и невозделанных полей.
– Когда такое произойдет в Африке, весь остальной мир перестанет существовать.
Давид не согласился с подобным предположением, но предпочел промолчать. Африка может исчезнуть раньше, чем Южная Америка со своими безграничными амазонскими джунглями. Когда–то он изучал этот вопрос достаточно глубоко и пришел к неутешительному выводу, что разнообразные разрушительные силы развиваются на черном Континенте значительно быстрее и превосходят во много раз подобное в Южной Америке, несмотря на огромную разницу в демографии.
Тем не менее, то был не подходящий момент вступать в дискуссию с Мирандой об экологии и консерватизме и, как всегда, предпочел отмолчаться. Погрузился в свои не веселые мысли, рассматривая через окно приближающийся негостеприимный пейзаж, в который им предстоит углубиться, словно упасть в бездонный пересохший колодец, с крохотной надеждой найти тонкий след, что сможет привести их к Надие.
Он постарался не поддаваться своим пессимистическим мыслям, зная, что это его самые заклятые враги. Крайняя степень пессимизма или безграничная эйфория всегда были две противоположные стороны его темперамента, поскольку он имел не приятную для себя и окружающих привычку также быстро перепрыгивать из одного душевного состояния в другое, будто кто–то внутри него включал или гасил свет.
«Нестабильный и ненадежный, как тень баобаба…» Грустно улыбнулся и постарался представить, о чем в этот момент могла думать Надия и верила ли она тому, что он сможет освободить ее.
В глубине души он был убежден, что Надия всегда считала его большим ребенком и потому взяла на себя обязанность защищать от окружающего враждебного мира, чрезвычайно враждебного… и он ощущал себя вполне комфортно в этой роли, самозабвенно занимался искусством и фотографией, предоставив Надие самой решать и справляться с тысячами мелких житейских проблем.
Это напоминало игру, где он все больше и больше уступал, а она все крепче и крепче натягивала вожжи. Но так было, а вот сейчас…
А сейчас Надия должна была привыкнуть к мысли, что ее единственная надежда и возможность спастись была в руках того, перед кем сама никогда до этого не ставила никаких задач и кого не заставляла преодолевать трудности. Вначале ушел Хохо, потом она – те, кто позволял ему понемногу освободиться от ответственности перед другими людьми за то, что он сам делал – очень удобная, комфортная позиция, но вдруг все это в один момент рухнуло, и он оказался один на один, лицом к лицу перед самой большой, грандиозной ответственностью, которую и представить себе никогда до этого не мог.
– Если не смогу спасти ее, если не справлюсь со всем этим … то, какой смысл будет иметь вся моя последующая жизнь?
То был горький вопрос, но еще тяжелее было спрашивать себя, а что произойдет с жизнью Надии.
Выйти замуж за «большого ребенка» – это и удобно и приятно, пока вдруг не получится так, что этот самый «большой ребенок» не столкнется с ситуацией, когда должен будет вести себя как взрослый мужчина, а как это делать он не знает.
Сидя в раскаленном от солнечных лучей джипе, трясущемся и грохочущем на неровной дороге, Давид перебирал все эти тяжелые мысли и в очередной раз приходил к выводу, что не сама приближающаяся пустыня пугала его, не жара, жажда, не встреча с незнакомыми и опасными людьми, а пугало то, что в какой–то момент он не сможет, остановится, попятится назад и начнет испытывать страх перед этой пустыней.
То была самая большая и самая громкая стрекоза, когда либо летавшая по небу в этих местах.
Завидев ее, животные в ужасе разбегались в разные стороны, птицы взмывали к облакам, другие же наоборот стремглав неслись к земле и прятались в кустах.
Рядом с пилотом сидел лейтенант Лод, большой, сильный и весь мокрый от нестерпимой жары, пот стекал у него по лицу, рубашка промокла насквозь, его, конечно же, забавляли красивые сцены, разворачивающиеся внизу, наподобие стада слонов, испуганно трусивших прочь с поднятыми хоботами или сотни антилоп гну, что, нагнув головы и поджав хвосты, неслись по равнине, не видя ничего на своем пути, но лейтенант не позволял себе расслабиться и наслаждаться видами некогда богатой и щедрой африканской природы, от которой теперь остались лишь разрозненные куски, он старался проникнуть дальше этой красоты, заглянуть глубже и найти на этой огромной равнине хотя бы маленькую деталь, способную вывести его на след тех, кого он все это время искал.
– Должны быть где–то здесь… – повторял он без конца, обращаясь к сержанту–пилоту – небольшому, худому французу с ястребиным взглядом. – Должны быть здесь. Это их маршрут, не могли они уйти далеко…
– Посмотрите на эту высокую траву, – возразил ему сержант, – на эти перелески. На овраги и холмы. Да тут миллион мест, где можно спрятаться. Здесь целую армию можно укрыть.
– Что–то должно их выдать.
– Вы сумасшедший, – он пожал плечами, – по мне, так можно летать, пока горючего хватит… Мне платят за это…
– Посмотрите туда !..
– Да, вижу… Похоже на звериную тропу… Что там не так?
– Подлетите поближе… Посмотрим, есть ли там следы.
Зависли на высоте восьми метров над тропой, петлявшей среди кустарника, и лейтенант внимательно изучал каждый метр поверхности при помощи мощного бинокля.
– Похоже на следы людей, – указал он.
– Спускаемся?
Он утвердительно кивнул головой и легкий «Алуэт» опустился на землю, подняв вокруг облако пыли.
Лейтенант с необыкновенной проворностью, для человека такого роста и грузной комплекции, выпрыгнул из кабины и, пригибаясь под вращающимися лопастями, побежал к тропе. Опустился на колени и принялся шарить руками по сухой земле, касаясь пальцами и пересыпая из ладони в ладонь.
Когда вернулся к вертолету, выглядел довольным, улыбался и озорно подмигнул сержанту.
– Это они! – прокричал он в ухо пилоту, стараясь перекричать усиливающийся рокот двигателя. Вертолет оторвался от земли и начал стремительно набирать высоту. – И я сам себе отрежу яйца, если этим следам больше одного дня.
– Что будем теперь делать?
– Полетим вдоль тропы… Держитесь тропы! И как же мне хочется придушить ту мразь, что изнасиловал мальчика и убил стариков… Вперед! Вперед!
Сулейман Р. Ораб, чернокожий Амин и ливиец Абдул стояли на склоне холма среди кустов и наблюдали за вертолетом, что кружил над равниной километрах в трех от этого места.
– Нас ищут… – с мрачным видом сказал ливиец.
– Но, почему? – запротестовал Сулейман. – Какое дело Армии до нас? Ищут, наверное, партизан…
– Нет, ищут нас, – повторил Абдул. – Не нужно было убивать стариков… – он сурово посмотрел на Амина, – и мальца того, что оставили на дороге, тоже не надо было трогать…
– И с какого момента это начало интересовать Армию? Я тебе говорю, ищут партизан…
– А найдут нас, – сказал Амин. – Думаю, что Абдул прав… Никогда в этой части Чада не было партизан… Нас ищут…
– Маловероятно, что из–за пары стариков и одного сопляка подняли в воздух такой аппарат.
– Может быть и другая причина … – намекнул ливиец.
– Какая?
Он кивнул головой в сторону рабов, которых загнали в овраг и заставили прижаться к земле, взгляд его был устремлен на Надию.
– Из–за нее? – удивился суданец – Почему из–за нее?
– Она сама сказала, что ее отец – человек высокопоставленный… и достаточно взглянуть на нее, чтобы понять – она не такая как все, это не простая черная девка…
– Да, ладно… нет на этой земле ни одной черномазой, ради которой французская Армия начнет шевелиться.
– Пока мы тут спорим, они нас найдут,– Амин указал на приближающийся вертолет. – Сюда летят… Что делать будем?
– Спрячемся… А если подлетят близко, то начнем стрелять… В пилота… Поняли? В пилота!
Все молча закивали. Абдул передал приказ остальным людям, кто остался сторожить пленных, приставив стволы винтовок к головам рабов, они весьма красноречиво дали понять, что любой неосторожный жест или крик, с целью привлечь внимание, приведет к немедленной смерти. Остальные разбежались в разные стороны и спрятались в высокой траве, среди камней и в кустах.
Рокот двигателя нарастал, вертолет, с блестящей, выкрашенной в красный цвет кабиной, медленно приближался. Из травы выскочило стадо газелей и кинулось прочь подальше от этого страшного, шумного летающего существа, страх их был так велик, что на своем пути они чуть не сбили с ног притаившегося суданца.
Вертолет опять завис над землей, слегка покачиваясь в воздухе, при помощи мощного бинокля лейтенант Лод внимательно изучал поверхность земли, ни один камешек, ни одна травинка не ускользали от его пристального взгляда.
– Они где–то рядом! – воскликнул он. – Что–то мне подсказывает – они где–то рядом…
– Чутье полицейского? – рассмеялся сержант.
– Называйте это как хотите! Но клянусь, я их чую… Если бы не эта проклятая трава…
– Может поджечь ее…
Лейтенант удивленно посмотрел на пилота.
– Что вы говорите?
– Говорю, что было бы неплохо поджечь траву. Если они там прячутся, то выскочат как подпаленные кролики. Один из способов охоты на партизан.
– Но они не партизаны… И что будет, если мы сожжем пленных?..
– И то, правда!
– Тогда вперед, – ободрил его лейтенант. – Летите медленно. Следы все еще видны на тропе… Ведут в направлении вон того холма.
Француз слегка потянул штурвал и легкий «Алуэт» полетел вперед, лейтенант Лод продолжал внимательно изучать поверхность земли.
Подлетели к основанию холма и начали медленно подниматься вдоль склона, сухая трава в потоках воздуха от лопастей пропеллера извивалась и металась в разные стороны, прижимаясь к земле.
– Вот они! – крикнул пилот, когда неожиданно среди травы возникла фигура вооруженного африканца, но не успел он поднять руку, чтобы указать на него, как две пули пробили стекло кабины и вонзились ему в грудь, на рубашке начали быстро расплываться багровые пятна. Рука на штурвале дрогнула, аппарат закачался в воздухе, холм, трава, небо – все поплыло перед глазами сержанта, взгляд затуманился, он еще раз попытался выровнять вертолет, но силы покинули его, он сполз набок, и машина устремилась к земле.
Лейтенант Лод едва успел понять, что произошло, потянулся к штурвалу, чтобы удержать аппарат от падения и продолжить полет, но было поздно – расстояние до земли стремительно сокращалось.
Удар был сокрушительным, вокруг взметнулось облако пыли, двигатель сразу же заглох, и на смену оглушительному рокоту пришла неестественная, жуткая тишина.
Он несколько мгновений сидел неподвижно, не в состоянии понять, что же с ними произошло, и немного удивился собственному стону, непроизвольно вылетевшему из его горла, когда провел рукой по лицу и на ладони остались следы размазанной крови.
– Вот, дерьмо! – воскликнул он. – Они на нас охотились, сержант, нас подстрелили…
Но сержант не отвечал.
Лейтенант понял, что остался один, вытащил из кобуры тяжелый служебный револьвер, с трудом открыл перекошенную от удара дверь и, спотыкаясь, вышел наружу.
Со всех сторон послышались выстрелы, вокруг засвистели пули. Он почувствовал, как что–то обожгло ему бедро, но оценить ранение у него уже не оставалось времени, и, прихрамывая, скрежеща зубами от боли и бессильной злобы, он, петляя, побежал вниз по холму.
Еще несколько пуль попали в него, задыхаясь, лейтенант упал на спину, револьвер выскользнул из слабеющих пальцев, он попытался удержать его, когда вдруг увидел, как, пригнувшись и хищно поглядывая по сторонам бегающими глазками, к нему приближается какой–то негр, целясь в него из карабина.
– Ах ты, сукин сын, – пробормотал он. – Ах ты, грязная свинья!
Вокруг начали собираться люди. Они выходили из высокой травы, становились напротив, и, не шевелясь, не произнося ни единого слова, наблюдали за его агонией. Сначала подошли несколько африканцев, затем два араба и наконец группа, состоящая из закованных в цепи женщин и детей, эти смотрели на него с бесконечной печалью и унынием.
Он обвел взглядом их лица и задержался на девушке, стоявшей в первых рядах.
– Надия? –еле слышно спросил.
Девушка удивленно кивнула головой.
Сделав над собой невероятное усилие, лейтенант попытался улыбнуться.
– Он тебя найдет, – выдохнул он. – Я знаю, обязательно найдет…
Голова его бессильно склонилась набок, глаза закрылись, и лейтенант Лод умер.
Джип катился по каменистой и пыльной равнине. Солнце застыло высоко в небе и под его обжигающими лучами кабина раскалилась настолько, что мысли путались, возникало странное ощущение, будто воздуха не хватало, а тот, что вдыхали буквально обжигал легкие.
– Какая температура сейчас? – вяло поинтересовался Давид.
– Не знаю… Но не далеко отсюда, в Азизиа, зарегистрировали самую высокую на Земле температуру: семьдесят градусов по Цельсию.
– Нужно остановиться, дать мотору передохнуть… Того и гляди, что вот–вот расплавится, – она попыталась улыбнуться. – И если не он, то мы точно…
Остановились у подножия высокой дюны, при помощи нескольких алюминиевых трубок и большого куска брезента соорудили навес, в тени которого спрятали машину и сами укрылись от полуденного солнца.
– Я смотрю, ты хорошо подготовилась, – прокомментировал Давид, увидев, как Миранда достала из багажника газовый баллон и маленькую плиту, а также несколько банок с консервами.
Она взглянула на него и улыбнулась:
– Спасибо, но все равно придется охотиться, – сказала она. – Вечером, когда жара спадет, появятся зайцы, куропатки, может быть и газели…
Хотела еще что–то добавить, но вдруг замерла, подняв голову и смотря на какую–то маленькую точку на склоне далекой дюны, которую на таком расстоянии можно было легко принять за одинокий куст или деревце. Но точка двигалась и перемещалась в их направлении, вскоре уже можно было разглядеть, что это шел человек.
– Кто–то идет, и не знаю, как он выдерживает такое солнце, оно должно было его убить.
Они внимательно следили за приближающейся фигурой. Еда тем временем грелась на газовой плите. Миранда пошла к джипу, вынула из багажника тяжелый «Ремингтон» и охотничье двуствольное ружье, зарядила оба и, повернувшись к Давиду, спросила:
– Который предпочитаешь?
Он неопределенно пожал плечами.
А человек приближался, шел осторожно, поглядывая на джип со смешанным выражением любопытства и страха.
Это был высокий и чрезвычайно худой негр – кожа и кости, в прямом смысле этого выражения, лицо его было иссечено параллельными шрамами и, несмотря на то, что он выглядел как человек еще достаточно молодой, спина у него была согнута, словно он нес тяжелый груз. Одет он был в какие–то грязные лохмотья, давно уже потерявшие всякую форму и цвет, с плеча свисал порванный мешок с зерном и мятая «хирба» из козьей шкуры с остатками воды, но почти уже пустая.
– Салам алейкум ва Рахмат Аллах, – пробормотал он, подойдя ближе, но оставаясь стоять под солнцем.
– Ассалам алейкум, – ответила Миранда, жестом показывая, что он может занять место рядом с ними.
Но африканец остался там, где стоял, не шевелясь, выражение лица у него было немного растерянное.
– Садись! – Давид положил ладонь на песок рядом с собой.
Но тот в нерешительности продолжал стоять, потом сказал:
– Не могу. Я «беллах».
Давид вопросительно взглянул на Миранду.
– Раса рабов…– ответила она – Им запрещено сидеть рядом с господами.
– Ты что, не заметил? – удивленно спросил негр.
– Все люди одинаковые, – ответил Давид. – В моей стране между людьми нет различий.
Было видно, что африканец не поверил ему, но, в конце концов, после очередного приглашения, решился, нагнув голову, вошел в тень под навес и сел на песок. Несколько секунд смущенно молчал, но потом не удержался и спросил:
– В твоей стране я был бы таким же, как ты.
– Конечно… Там все люди свободны.
– И нет рабов?
– Нет.
– И хозяев нет?
– Само собой.
– Такого быть не может, – он убежденно закачал головой.
Миранда тем временем наполнила оловянные тарелки и одну протянула «гостю».
– Да, такое возможно, – возразила она. – Далеко от этой пустыни, там нет ни рабов, ни хозяев… там нет расы «беллах».
Африканец не решался взять у нее тарелку, и она некоторое время держала ее навесу, в протянутой руке.
– Тебе не нравится мясо?
– Никогда не пробовал его. И никогда не ел вместе с господами…
– Мы не твои господа и не твои хозяева, – возразила Миранда тоном, не допускающим возражений. – Ешь!
«Беллах» не смог долее терпеть и принялся поглощать содержимое тарелки с необыкновенной быстротой, не пользуясь никакими приборами, а используя лишь собственные пальцы, и каждый раз, как ему предлагали добавку, от удивления широко открывал глаза, но не отказывался.
Когда наконец–то он насытился, а это стоило некоторого труда и дополнительных консервов, то громко рыгнул и решил представиться.
– Меня зовут Могамед, и я сам, и мои предки – все мы были рабами туарегов, – сказал он. – Мне стоит большого труда поверить, что где–то не существует рабов.
– Но ты можешь выкупить свободу у хозяина и стать таким, как он, не правда ли? – указала Миранда. – В нашем мире все выглядит так, будто мы выкупили свою свободу. У кого–то и давно…
– И кто тогда исполняет тяжелую работу? – спросил он.
– Богатые нанимают слуг и платят им за их работу. Но если те не получают достаточно денег или с ними обращаются плохо, то могут уйти к другому хозяину.
Африканец несколько мгновений раздумывал над услышанным, при этом задумчиво ковырял в зубах длинной палочкой, извлеченной из складок тюрбана и, судя по его виду, можно было сказать, что это стоило ему колоссальных усилий.
– Мой хозяин – сам человек бедный, – заметил он, – а потому отослал меня в Абече, чтобы я нашел работу. Он обучил меня гончарному ремеслу и, может быть, мне удастся найти там работу, тогда я буду зарабатывать достаточно денег, чтобы отсылать хозяину и чтобы мне оставалось на жизнь.
– Ты будешь работать, а все, что заработаешь, будет его? – удивился Давид.
Могамед утвердительно кивнул головой.
– Он мой господин и хозяин.
– И никогда не думал убежать от него?
– Если бы я это сделал, то его племя преследовало бы меня повсюду и заставило бы вернуться. Тогда он, скорее всего, убил бы меня.
– Но если ты заявишь о нем властям, то власти тебя будут защищать и объявят свободным.
– В этом случае мой хозяин пойдет к Морабито, а тот при помощи своей магии убьет меня. «Гри–гри» хозяев способно убивать на расстоянии, даже если раб сумеет убежать на расстояние в сто дней.
– Что такое это «гри–гри»?
– «Гри–гри» – это магия, это колдовство, – испуганно зашептал негр, словно кто–то мог подслушать его среди этих безлюдных песков. – Ужасная магия, ей владеют лишь хозяева…
– Это своего рода договор между туарегами, – разъяснила Миранда. – Когда чей–нибудь раб убегает от своего хозяина, любой другой хозяин, встретивший его на своем пути, убивает раба и говорит, что это проделки этой «гри–гри». Таким образом они держат в постоянном страхе этих несчастных людей… Не важно, как далеко сможет убежать «беллах», не имеет значения что и как он будет делать, всегда найдется кинжал, способный покончить с его свободой. Поэтому предпочитают оставаться рабами, хотя и в соответствии с законом они не рабы, а лишь слуги по собственной воле… Это древняя африканская традиция, которая еще жива…
Могамед молчал, опустив глаза.. В мозгу его роились самые противоречивые мысли, и все его привычные представления об окружающем мире пошатнулись, как от сильного удара, наверное, первого, который он испытал на своем пути в город, к цивилизации, где основное условие – это равенство всех людей, и что оказалось противоречивым и неестественным в центре Сахары, хотя до Форта Лами и его аэропорта, откуда можно улететь в любой конец земного шара, было несколько сотен километров.
Когда он наконец поднял глаза и решился сказать, то сознательно произносил слова медленно:
– Если ты меня защитишь, то может «гри–гри» не достанет меня, обойдет стороной… Позволишь мне следовать за тобой?
Давид вопросительно взглянул на Миранду, но та самым решительным образом отрицательно закачала головой.
– Сожалею. Но туда, куда мы идем, тебе нельзя.
– Получается, что я должен остаться рабом?
Миранда смутилась, неожиданно почувствовав себя виноватой.
– Можешь попробовать освободиться сам…
– Боюсь, – пробормотал он.
Они смотрели на него молча и не очень понимали как так получается, что вот пред ними сидит человек, который никогда не осмелится воспользоваться собственной свободой.
Но тут Давида осенило:
– Слушай, – начал он. – Не иди в Абече… Иди в Форт Лами. Когда придешь туда, спроси Месье Тор Эриксон… Скажи ему, что я послал тебя – Давид Александер, и он освободит тебя.
– Не хочу свободу из рук белых, – Могамед отрицательно закачал головой. – Они говорят, что я свободен, но мой хозяин утверждает обратное – говорит, что я раб.
– Но он не будет говорить тебе, что ты свободен… Он тебе даст денег, чтобы ты выкупил свободу.
– Деньги? – удивился негр.– За что?
– Потому что я попрошу его об этом. Я дам тебе письмо, он найдет деньги, ты заплатишь своему хозяину и станешь свободным.
– Но я стою много денег, – возразил Могамед.– Я сильный, я молод и знаю ремесло.
– И сколько ты стоишь?
– Не меньше, чем сорок тысяч старых франков. (Четыреста франков с 1960 г.)
– Он заплатит, – уверенно сказал Давид.
Могамед замолчал, размышляя, по лицу было видно, что его одолевают тысячи сомнений и противоречивых мыслей, а, может быть, он вспоминал события из своей жизни, или представлял себе как это быть свободным. Вдруг он вскочил, метнулся к ногам Давида и принялся целовать их, бормоча все хвалебные эпитеты, которые знал, призывая Аллах излить на них и их детей благодать и защитить от всех напастей.
– У вас будут красивые дети, – заявил он уверенно, – и они станут отрадой для вас в старости.
Миранда и Давид, весьма смущенные подобным проявлением благодарности, переглянулись и им стоило большого труда заставить встать на ноги африканца, готового расплакаться от обуревающих его чувств.
– А теперь успокойся, – попросила она. – И скажи мне: где я смогу найти туарега по имени Малик «Одинокий».
Было видно, что произнесенное имя – Малик, произвело на Могамеда сильное впечатление.
– Как может презренный «беллах» знать где сейчас знаменитый «инмучар», потомок славного рода Кель–Талгимусс, назвавший себя таким печальным именем «Малик»?..
Давид смущенно затряс головой:
– Не понял ни единого слова, – сознался он.
– «Инмучар» значит благородный, – объяснила Миранда, – род Кель–Талгимусс – это «Люди скрывающие лицо», то есть, туареги, и «Малик» означает «Слуга», имя, которое он дал сам себе, чтобы не вспоминать свое прежнее имя…
– А это почему?
– Рассказывают, что как–то ночью охотники на рабов напали на его «хаиму», убили жену и увели детей. С того самого дня, терзаемый тяжелым чувством, что не смог защитить их, он ушел из племени, отказался от своего имени, от привычного одеяния, закрывающего лицо – что очень важно для туарегов, и назвал сам себя «Слуга», и решил, что будет носить это имя до тех пор, пока не вернет детей или не получит головы их похитителей…
– Малик «Одинокий» никогда не остается на одном месте, всегда идет по пустыне… – произнес Могамед. – Он словно тень в ночи, всегда на страже, всегда готов напасть на караваны торговцев людьми…
– И как найти его в таком случае?
– Идите по моим следам, – африканец показал рукой в направлении, откуда пришел, – через три дня пути вы увидите лагерь Кель–Талгимусс. Может там знают что–то.
– Три дня! – удивленно воскликнул Давид – Еще три дня?
– Успокойся. Он говорит о трех днях, если идти пешком, – возразила Миранда. – Если выедем сейчас, то этой же ночью сможем добраться туда, – и, обернувшись к Могамеду, спросила. – Всегда в направлении Мекки?
– Да, всегда в сторону Мекки, – подтвердил африканец.
– С этими людьми не бывает проблем. У них все либо в сторону Мекки, либо в противоположную от Мекки, или направо от Мекки, или налево, – и принялась убирать в багажник плиту, газовый баллон, консервы. – И не знаю, как это у них получается, но с закрытыми глазами они знают в каком направлении осталась Мекка.
Давид отыскал в кабине карандаш и лист бумаги, написал записку для Тора Эриксона и передал ее Могамеду.
– Найдешь в Форт Лами какого–нибудь полицейского, покажешь ему этот адрес и попроси отвести туда. Сможешь?
– Смогу, хозяин…
Разобрали навес, сложили брезент, уложили все в багажник, Давид забрался в кабину, завел мотор. Африканец испуганно отпрыгнул в сторону и отбежал на несколько метров. Когда джип начал движение, он с удивлением и ужасом продолжал смотреть на удаляющийся в сторону Мекки автомобиль, а сам стоял на месте, не шевелясь, подобно изваянию из черного дерева.
Автомобиль взобрался по склону дюны, на какое–то мгновение застыл на вершине песчаного холма и потом скрылся из виду, съехав на противоположную сторону. «Беллах» замотал головой, словно хотел отогнать от себя беспокойные видения, растерянно оглянулся по сторонам, посмотрел на зажатый в руке лист бумаги. То был, без сомнения, самый запутанный день в его жизни, день, определивший его дальнейшую судьбу и судьбу его детей. Он поднес к глазам исписанный лист бумаги, бережно сложил его и спрятал в складках своего тюрбана, где хранил палочку для чистки зубов, повернулся и пошел дальше, в сторону противоположную Мекки.
Все: и надсмотрщики, и рабы трудились с одинаковым усердием – копали большую яму при помощи примитивных деревянных лопат и обыкновенных палок.
Женщин работали наравне со всеми, без малейших поблажек, и Надия чувствовала, как пот струится по спине и смешивается с землей, скатывающейся через край внутрь ямы.
Копали почти три часа, за это время суданец, как никогда до этого, хлестал всех без разбора, своим кнутом, направо и налево, проклиная тех, кто остановился, чтобы перевести дыхание, подгоняя, чтобы закончили начатое как можно раньше и убрались из этих мест побыстрее.
– Шевелитесь, шевелитесь! – орал он. – Достаточно! Хватит, я сказал! А теперь все вон из ямы!
Выбирались, расталкивая всех на своем пути, путаясь в цепях и веревках, и как результат – срывались и скатывались на дно вырытой ямы и оттуда опять начинали карабкаться вверх, задыхаясь в облаке пыли, сплевывая проникшую в рот и нос землю.
Когда все выбрались наверх, суданец собрал их и подвел к искореженному вертолету.
– А теперь дружно взялись, – приказал он. – Все вместе! Раз, два!..
Но тяжелая машина не сдвинулась ни на миллиметр, а нужно было протащить ее более метра, чтобы спихнуть в яму.
– Это что такое? – ревел он в ярости. –Какие вы к дьяволу рабы?! – и кнут просвистел в воздухе и сухо щелкнул по черным спинам, от чего те, кому досталось, рухнули на землю. – Взялись еще раз, я сказал! Стадо бездельников!
Кинулись искать жерди, чтобы использовать в качестве рычагов, а пара охранников повисла на частях вертолета над самой ямой в качестве противовеса.
– Раз! Два! Три–и!
Все руки и все плечи уперлись в корпус вертолета, все ноги, вздрагивая от напряжения, толкали пыльную землю, а на спинах вздулись мышцы, будто скрученные веревки, завязанные в узлы, руки и пальцы царапали красную краску, и, наконец, тяжелый аппарат перевернулся и рухнул в яму.
Снизу послышался нечеловеческий визг.
Когда поднявшееся облако пыли осело, то все увидели, что один из надсмотрщиков, повисший на вертолете с противоположной стороны, как противовес, не успел вовремя отскочить в сторону, и сейчас лежал на дне и орал, словно одержимый, а ноги его были придавлены огромной машиной.
– Мои ноги! – всхлипывал он. – Хозяин, мне придавило ноги! По–мо–гите!
Суданец жестом показал Абдулу и Амину, чтобы те спустились вниз и оценили ситуацию с раненым. Оба надсмотрщика спрыгнули в яму, уперлись спинами в искореженный корпус, но не смогли сдвинуть его ни на сантиметр.
А придавленный африканец продолжал всхлипывать и плакать.
– Он мне ноги сломал… Теперь я буду хромоногим до конца дней!
Амин поднялся наверх и, подойдя к Сулейману, произнес:
– Придется подкапывать, иначе его не вынуть… Земля там очень жесткая, что камень.
– И сколько это займет времени?
– От трех до четырех часов…
– Ты что, спятил? Мы не можем оставаться здесь столько времени… Эй! Вы! Несите трупы. А ты, там, внизу, заткнись, будь ты проклят!
– Хозяин, мне больно, – стонал несчастный. – Мне так больно…
– Скоро перестанет болеть, – «ободрил» его суданец – Абдул!
Абдул вскарабкался на вертолет.
– Да, хозяин…
– Засыпь все землей… Затем прикрой яму ветками, травой, чтобы никто не заподозрил, что здесь зарыт этот металлолом.
Ливиец указал головой на раненого.
– А с этим что делать?
– Этот уже покойник. Со сломанными ногами далеко не уйдет. Похороните его со всеми.
Придавленный вертолетом африканец услышал, сказанное суданцем, и принялся вопить с новой силой.
– Нет, Сулейман! – умолял он. – Во имя Аллаха прошу тебя, Сулейман… Вытащи меня, не хорони меня !..
Два негра подтащили к яме трупы сержанта–пилота и лейтенанта, Сулейман кивнул в ту сторону и трупы швырнули вниз.
Тело лейтенанта упало прямо на раненного, он оттолкнул его и продолжил кричать:
– Помнишь, Сулейман, как однажды я спас тебе жизнь? Во имя Аллаха, вспомни… Если ты не вернешь мне этот долг сейчас, то твоя неблагодарность отправит тебя прямо в ад…
На что Сулейман криво улыбнулся.
– Слушай, негр, за мной числится столько дел, из–за которых я попаду в ад, что одним больше, одним меньше – значения уже не имеет, – он махнул рукой. – Засыпьте его как можно быстрее, чтобы не орал!
Первым, кто откликнулся на этот приказ, был Амин, ехидно подмигнув извивающемуся под обломками вертолета, он швырну ему на лицо полную лопату земли.
– Не повезло тебе… – зло рассмеялся он. – А помнишь ту из племени туарегов, что мы гоняли по пескам? Ты закопал ее голову в песок, а все остальное, особенно зад, оставил открытыми… «А сейчас я все сделаю спокойно» – сказал ты, пока она задыхалась, глотая песок.
– Сукин, ты, сын! – плюнул в него раненый. – То была твоя идея. А потом и ты попользовался ей.
– Но она умерла, негр. Она уже мертва.
Остальные надсмотрщики принялись также кидать землю, лопата за лопатой, и над извивающимся африканцем начал расти грязный холм. Рабы застыли в ужасе, наблюдая за происходящим, некоторые из женщин не выдерживали, заткнули уши и отвернулись.
Сулейман отошел в сторону, сел под кустом в тени, утер пот краем тюрбана, открыл «хирбу» и начал пить воду маленькими глотками.
– Да пусть великий Аллах примет душу мою, – всхлипывал раненый. – Да пусть сжалится надо мной и простит все мои злодеяния.
Послышался сухой выстрел и негр замолчал навеки, уткнувшись лицом в песок.
Суданец с легкой усмешкой взглянул на Абдула.
– Ливиец, становишься мягкосердечным, а? – спросил он.
– Может так случиться, что однажды всем нам понадобится, чтобы кто–нибудь оказал подобную услугу, – сухо ответил тот.
И все продолжили швырять землю вниз, пока и вертолет, и три трупа не были засыпаны полностью, а сверху все прикрыли сухой травой и ветками, так что и следа не осталось.
Никто не произнес ни слова, вокруг воцарилась не естественная, мертвая тишина, даже цикады перестали издавать однообразные скрипучие звуки и все – и рабы, и надсмотрщики – повалились на землю без сил.
Так они лежали, не шевелясь, несколько минут, погруженные в свои не веселые мысли, пока Сулейман не поднялся на ноги и не щелкнул кнутом.
– Встать! – рявкнул он. – Путь впереди не близкий…
Но никто даже не пошевелился, только жалобные голоса зазвучали с разных сторон.
– Я кому сказал?! Всем встать! – завопил суданец. – Мы не можем оставаться здесь.
– Они не встанут, – вступился Абдул. – им нужно немного отдохнуть.
– Отдохнуть? Где? Здесь? Дождаться пока второй вертолет прилетит на поиски? Всем идти! Амин, ты выходишь первым, прокладываешь путь… Мы последуем за тобой…
Проводник беспрекословно подчинился, поднялся на ноги прыжком и пружинистым шагом, как будто до этого спал и отдыхал много часов к ряду, двинулся в путь.
– Если он смог, то и все остальные смогут, – суданец указал на удаляющегося Амина.
Охранники начали медленно подниматься с земли. Взяли оружие и рукоятками кнутов начали пихать рабов, но те с неожиданным упрямством остались сидеть на земле.
– Что происходит?
Рабы переглянулись, взгляд у них был испуганный, но и одновременно решительный. Наконец один из них – африканец с побережья высокий, крепкого сложения, из рода ашанти, по имени Мунго, голосом густым и сильным произнес:
– Сегодня мы никуда не пойдем. Можешь забить нас палками, но лучше умереть здесь, чем сдохнуть на этих дорогах…
Суданец обвел их взглядом, понял, что все настроены решительно, не сдвинутся с места, и закачал головой.
– Так, так, так… – начал он. – Ну, прямо, как ослы. Когда не хотят идти, то ничто и никто не может сдвинуть их с места, – замолчал, пристально разглядывая то одного раба, то другого. – Никто не может, но только не я – Сулейман «Ворон»! Абдул! Неси мешок…
Абдул зло засопел.
– Не делай этого, – попросил он. – Позволь им отдохнуть… Они это заслужили…
– Я сказал мешок!
Абдул с недовольным видом пошел в сторону, где были сложены провиант и снаряжение, и вернулся с небольшим кожаным мешком, который нехотя передал суданцу.
Тот обвел взглядом испуганных рабов и указал пальцем на ашанти:
– Ты, Мунго! За то, что много говоришь… И ты… И старшая из сестер… И вон тот.
Затем жестом указал надсмотрщикам:
– Мунго будет первым… Держите его крепче!
Охранники накинулись на несчастного радба, попытавшегося было в ужасе сопротивляться, но их было больше, они повалили африканца и прижали к земле лицом вниз.
– Что ты делаешь? – закричал он, когда почувствовал, как Сулейман одним рывком сорвал с него штаны. – Что делать будешь, сукин сын?
– Спокойно, спокойно, – засмеялся суданец. – Это не то, что ты думаешь.
После этого осторожно опустил руку в мешок и извлек из него тонкий, огненно красный перец. Понюхал его осторожно, держа на расстоянии от лица, и две слезы медленно скатились по его щекам.
– Хорошо! Во славу всех Гурий, обещанных Пророком, как хорош!– воскликнул он. – Никогда никто не выращивал перец лучший, чем этот.
И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, раздвинул рукой ягодицы прижатого к земле ашанти и пропихнул перец ему в анус.
Мунго издал звериный вопль и с такой силойрванулся из–под прижавших его к земле охранников, что те кубарем полетели в стороны и, держась руками за ягодицы, начал скакать вокруг, как одержимый, а суданец катался по земле и хохотал, держась за живот и захлебываясь слюной.
– Никогда не дает осечки! Никогда! – всхлипывал он, давясь от смеха. – С этой штукой в заднице он добежит без передыха до самой пустыни. А ну–ка! Давай следующего…
Два негра ринулись к старшей из сестер. Та, корчась и извиваясь, начала было рыдать во весь голос, но Мунго, не перестававший скакать и завывать, умоляюще поднял руки и закричал:
– Хватит! Хватит! Достаточно! Не позволяйте им сделать это… Вставайте! Идите, идите! Достаточно одного меня! Как все горит! Ох, какой ад! Самый настоящий ад…
Рабы медленно поднялись на ноги, впечатленные увиденным, они не стали дожидаться, чтобы суданец повторил свой приказ и пошли по следам Амина так быстро, как только могли, а Сулейман сидел поддеревом, держался за живот и, смотря им в след, трясся от хохота.
– Всегда работает. Никогда не подводит. Никогда…
Около четырех часов вечера они догнали одинокого всадника, что не спеша ехал на своем мехари, покачиваясь в высоком седле.
– Ассалам алейкум, – поприветствовали они его.
– Ассалам алейкум,– ответил он.
– В верном ли мы направлении едем к лагерю Кель–Талгимусс?
– В верном, – подтвердил всадник. – Это лагерь моего двоюродного брата, Эль Каид Али, которого я еду навестить… Зовут меня Мулай, я из племени Людей Копья. Если сможете следовать за мной на этом автомобиле, то доберемся туда еще до темноты.
– Но наш автомобиль быстрее твоего верблюда, – неблагоразумно возразил Давид.
На что турег, по имени Мулай из рода Людей Копья, лишь добродушно рассмеялся и, подхлестнув своего мехари, понесся быстрой рысью, ловко огибая дюны и кусты, через которые джип не мог проехать, а потому приходилось делать большие «крюки», чтобы догнать всадника, который временами настолько удалялся, что они теряли его из вида.
Когда, спустя полчаса потеряв его из вида, но продолжая следовать по следам, нашли сидящим на коврике и спокойно курящим трубку с длинным чубуком, притормозили, чтобы передохнуть самим и дать остыть мотору. Туарег взглянул на них, не произнеся ни слова, сложил свои вещи, опять забрался в седло и понесся вперед короткой рысью, выискивая на этот раз путь пригодный для проезда автомобиля.
– А джентльмен, однако, – прокомментировал Давид. – Не стал хвастаться победой. Тактичный человек.
– Туареги – все вежливые люди, – объяснила Миранда. – Самый высокомерный, самый аристократичный и гордый народ из всех, живущих в Африке, да и, наверное, во всем мире. Самые последние джентльмены на планете, единственные, кто продолжают оставаться свободными, в отличие от всего остального человечества, пронумерованного и пересчитанного.
– Я думал, они дикари.
– Дикари? – возмутилась и удивилась Миранда. – Мир, в котором они живут, среда обитания – да, примитивная и дикая, но не они сами. Во всех африканских городах можно встретить африканцев, работающих водителями такси, сидящих в офисах, но, тем не менее, в своем сознании, в своем менталитете они остались в каком–то доисторическом состоянии… Но только не туареги. Они могут понять самые сложные теоретические споры и излагать запутанные философские проблемы. Если их перевезти в город, то они мгновенно становятся хозяевами любой ситуации и начинают вести себя так непринужденно, словно находятся в родной пустыне.
– Трудно себе представить такое.
– Они удивительные, существует мнение, что они произошли от европейских крестоносцев, заблудившихся в песках после баталий на Святой Земле.
– И ты веришь в это?
– Почему бы и нет? Полагаешь, лучше будет думать о них, как о потомках карфагенян, уцелевших после резни Сципиона? Пустыня полна тайн… Так почему бы не удивляться происхождению туарегов?
Замолчала, задумчиво смотря вперед, на нескончаемую череду дюн. А Мулай тем временем поравнялся с небольшим стадом коз и верблюдов, которое пас маленький пастух – негритенок из рода «беллах». Он разговаривал с ним, не слезая с седла, мальчишка что–то отвечал и несколько раз показал на юг.
Когда подъехали поближе, то мальчишка круглыми от удивления и ужаса глазами уставился на повозку, что двигалась по пескам сама по себе, отпрыгнул в сторону и отбежал метров на сто и оттуда, с безопасного для себя расстояния, наблюдал за происходящим, и это немалым образом развеселило туарега.
– Он говорит, что лагерь моего двоюродного брата совсем рядом… А ещё говорит, что в той «грара», за дюнами, пасется стадо газелей… Жены моего брата приготовят великолепный кускус с мясом газели. Но, к сожалению, у меня не осталось патронов… У вас нет ружья?
Миранда выключила мотор, они с Давидом вышли из машины, из багажника вынула охотничье ружье и протянула Давиду, но тот отказался и показал на туарега:
– Уверен, он лучше справится с этим.
Мулай взял ружье, покачал в руке, осмотрел с видом знатока и удовлетворенно кивнул.
Путь занял минут десять, наконец, мальчишка приложил палец к губам и указал на ближайшую дюну.
– Когда выстрелю, не шевелитесь, – попросил Мулай. – Таким способом сможем подстрелить еще одно животное.
Взбирались по склону дюны почти ползком, песок тонкими ручейками скользил вниз по склону. Добравшись до вершины, осторожно выглянули из–за края и сразу же увидели все стадо: красавца самца ростом не менее полтора метра от кончика рогов до копыт, и с ним семь самок, поменьше ростом, три из которых были с телятами.
Животные стояли неподвижно, будто высеченные из мрамора, а туарег тем временем медленно, очень медленно, очень плавно, как хамелеон, охотящийся на муху, поднял ружье и прицелился.
Грохнул выстрел и одна из самок, та, что была без теленка, рухнула с перебитой шеей. Эхо выстрела покатилось по равнине, среди камней и песка, над кустами и пучками сухой травы и растворилось вдалеке, унося с собой кровавую новость.
Тишина пустыни разлетелась вдребезги, священное равновесие природы рухнуло, грохот и смерть облетели «грара», но, несмотря на это, газели не сдвинулись с места ни на миллиметр, остались стоять на своих местах, демонстрируя полное безразличие к произошедшему, словно ничего и не случилось.
Некоторые, все–таки, перестали щипать траву и подняли головы, но никто не проявил ни малейшего признака страха. Звук выстрела не имел для них никакого значения и в их понимании никак не был связан со смертью или опасностью. Пока враг не будет виден, пока его запах не будет услышан – не существует причин для беспокойства.
Одна из газелей, что стояла ближе всех, не спеша подошла к мертвой. Обнюхала ее, но та точно так же могла лежать и спать или отдыхать. Кровь, сочащаяся из раны на шее, не произвела на нее никакого впечатления.
Когда животные опять начали спокойно щипать жесткую, редкую траву, Муллай осторожно передернул затвор, вставил новый патрон и прошептал:
– А вот та – наша! Мне она нужна живой.
И все повторилось, и так оно могло бы продолжаться десять раз к ряду, если бы Мулай вдруг не вскочил на ноги и не кинулся ко второму раненному животному, размахивая зажатой в руке острой «гумией».
При виде поднявшегося человека остальное стадо сорвалось с места и в мгновение ока исчезло среди камней и песка, кустов и травы, но теперь они уже знали, что такой звук несет с собой смерть и запах пороха.
А Мулай уже несся вниз по склону в развевающемся по ветру бурнусе и, словно сокол, накинулся на раненое животное, повернул шею в направлении Мекки и одним движением перерезал газели горло – ритуал, без которого его религия запрещала есть мясо.
Мальчишка уже смеялся и прыгал вокруг в сумасшедшем танце, вымыл руки в свежей крови и пил ее, сложив ладони вместе, теплую, вытекающую из разрезанного горла.
Спустя час, когда солнце уже готово было скрыться за вершинами дюн у них за спиной, вдалеке показалось с полдюжины палаток –«хаима», установленных без всякой очевидной причины, как показалось Давиду, в центре небольшой равнины. И ничем этот клочок пустыни не отличался от песков и камней, лежащих рядом или на расстоянии сотни километров, но именно это место, а не какое–нибудь другое, выбрал для своего лагеря Каид Али из рода Кель–Талгимусс. И здесь он останется до тех пор, пока вблизи не пройдет грозовое облако и тогда он последует за ним, или пока ему не наскучит здесь и не потянет в другие места на этой огромной, тянущейся далеко за горизонт, песчаной равнине.
Сам Каид Али вышел навстречу, чтобы пригласить в самую большую «хаиму».
– Ассалам алейкум, – поприветствовали они его.
– Рашинат уллахи Аллахин… Кейф халах, – отвечал он, пожелав гостям, чтобы мир и благополучие не покидали их очага и тем самым, в соответствии с законами гостеприимства, разрешил воспользоваться своим домом и всем, что у него было.
Гостеприимство – есть одна из основ жизни туарегов. Он не только предлагает гостю все, что имеет, но берет его под свою защиту с того самого момента, как пересечет границу его территории.
Он тут же отдал приказ, чтобы принесли кипящий чай, галеты и финики, вежливо поблагодарил за преподнесенную ему газель.
Вошли в «хаиму», расселись на расстеленные ковры и довольно долго два брата говорили о делах незначительных, в деталях обсуждали пустяковые события, случившиеся с ними или с кем–нибудь еще. Туареги не знают, что такое спешка, и считают недостойным поведение, когда об интересующих делах начинают говорить сразу же, с порога «хаимы», без многословного введения и подготовки.
Когда подошло время ужинать, в палатку вошла чернокожая девочка и начала сервировать блюда. Было ей чуть больше двенадцати лет, но уже появились признаки приближающегося материнства.
– Твоя новая жена? – с невинным видом спросила Миранда.
Туарег удивленно, почти возмущенно, взглянул на нее:
– Нет, конечно же, – запротестовал он. – Сын будет моим, но она, – он замялся, – ну, она из «беллах». Служанка – добавил он.
– Рабыня?
– Служанка… –более решительным тоном уточнил Каид. – Она здесь по своему выбору. Если ты ее увезешь, то, все равно, вернется. Это – ее дом – единственный, какой она знает, и к тому же это был дом ее родителей и ее прародителей.
В глазах Миранды блеснул лукавый огонек.
– А если сама не вернется, то ее вернет «гри–гри», не правда ли?
– Про «гри–гри» могу сказать, что это – не более чем предрассудки негров… – ответил туарег. – «Беллахи» служат нам, потому что так хотят, потому что это лучше для них. Они были составной частью нашего сообщества в течение многих тысяч лет и не знают, как это жить на свободе… Но теперь в пустыню пришли европейцы и хотят все изменить… – он замолчал и зажег свою длинную трубку, с наслаждением затянулся. – Я забочусь о моих слугах потому, что их здоровье – часть моего богатства, – добавил он. – Я не могу позволить, чтобы они умирали от голода, хотя и приходится иногда отдавать чуть ли не половину того, что сам имею, а когда становятся старыми, то он или она – часть моей семьи и я продолжаю заботиться о них.
– Но это не дает тебе право силой принудить девочку к сожительству…
– Какой силой? – удивился и не понял туарег. – С того самого дня, как она становится женщиной, любой житель Сахары знает, что ее судьба предрешена – ее возьмет первый , вставший на ее пути, мужчина… И то может быть кто угодно: или я, или мой слуга, или какой–нибудь путник, проходящий мимо. А так, она с радостью осознает, что ее ребенок – это мой ребенок, он будет свободным и у него будут те же привилегии, что и у меня, и у моих родственников.
Судя по всему, пришло время сменить тему разговора, и Миранда это поняла.
– Нам нужно повидаться с Маликом «Одиноким» – сказала она неожиданно, после небольшой паузы, во время которой отпила глоток чая, обжигающего рот и горло.
Эль Каид Али внимательно посмотрел на нее и было в его пронзительном взгляде что–то странное. Он дольше обычного пил свой чай, задумчиво вертя пустой стакан в тонких, сильных пальцах, потом поставил его на большой поднос из полированной меди.
– Зачем? – коротко спросил он.
– Он должен знать место, где я смогу найти одного моего друга, – ответила Миранда. – Нам нужно, чтобы он отвел нас туда.
Туарег молча наполнил стаканы чаем. Потом он поднял глаза и посмотрел вначале на Мулая, не проронившего за весь вечер ни слова, перевел взгляд на Миранду, потом на Давида. Выражение его лица изменилось, теперь это был уже не гостеприимный хозяин, свободно рассуждавший о проблеме «беллах», но недоверчивый обитатель Сахары.
– Зачем? – повторил он.
Давид и Миранда переглянулись и поняли, что настал момент открыть всю правду.
– Я должен вернуть жену, – сказал он. – Ее похитили охотники на рабов в Камеруне и думаем, что ваш друг сможет помочь.
Эль Каид сокрушенно закачал головой.
– Знаю я твоего друга, – произнес он. – Три ночи назад он сидел вот здесь, напротив меня, на этом же самом месте и рассказывал про тебя, про то, как ты учишь детей в Форт–Лами. Он упомянул твое имя…
– Миранда…
– Да, кажется, Миранда… Мне трудно запомнить европейские имена… По правде сказать, я никогда и не запоминал их… Миранда! – повторил он для себя.
– И как он?..
– О, хорошо. Очень даже хорошо… Мне рассказывал, что не видел тебя более четырех месяцев, – туарег улыбнулся. – Слишком длительный срок для двух влюбленных. Слишком долго для одинокой женщины, ждущей в Форт–Лами.
– Я привыкла, – ответила она с ноткой нежности в голосе. – Моя жизнь – постоянное ожидание.
– Скотт умер… – неожиданно сказал туарег. – Месяц назад, убит в одной из стычек…
– Скотт? О, Господи! Это был его лучший друг и самый давний участник группы…
– Он был опечален, – заметил Эль Каид. – Очень грустен… Начал сомневаться и спрашивать себя, а не совершает ли он те же самые ошибки, что привели к гибели стольких его товарищей…
– Он намеревался вести себя более благоразумно.
– Я знаю, но, тем не менее, продолжает терять своих людей… Сколько он еще сможет протянуть?
Миранда не ответила. Может быть потому, что сама много раз задавала тот же вопрос. Давид заметил, что известие о смерти Скотта сильно затронуло ее. Она зажгла сигарету и нервно курила ее, наверное, первый раз с тех пор, как он познакомился с ней. Было видно, что она пытается взять себя в руки и успокоиться, но ничего не получается.
– Куда они пошли? – спросила она наконец.
– На юго–восток… Полагаю, что завтра придут к водопою у колодца Эми–Хазааль. Возможно, что на этом автомобиле сможете нагнать их там, если они решатся остаться там на ночь. Один из моих слуг покажет дорогу. Теперь тебе не нужен Малик?
– Малик всегда нужен… Знают они где можно найти его?
– Любому человеку сложно найти Малика, – уклончиво ответил Эль Каид. – Как и твой друг, он ведет собственную войну, но, в отличие от них, ему нравится делать это в одиночку, потому что отказался от всего, что любят и ценят остальные мужчины: от жен, от детей, от привязанностей, от уюта домашнего очага… Жажда мести в его сердце – справедливое желание, но и ненависть поселилась там же и пустила глубокие корни в сердце, которое когда–то было великодушным.
– Ни у кого нет права уничтожать таким образом творение Аллаха, – наконец нарушил молчание и высказался Мулай. – Слишком долго он продолжает поддерживать в своем сердце пламя ненависти… Малик должен был вернуться к своему народу, должен был восстановить свое имя и свое положение «инмучара», и создать новую семью и очаг, как и остальные смелые воины нашего народа. Его мужество не должно быть растрачено на бесполезную охоту.
– Легко сказать… – возразил Эль Каид. – Но как можно осуждать человека, проводящего бессонные ночи и представляющего, как в этот самый момент твои сыновья служат для развлечений какому–нибудь содомиту? Какую ненависть можно накопить в своем сердце, представляя, как днем их могут кастрировать? И сколько раз он клал себе в рот ствол ружья, чтобы раз и навсегда прекратить эту муку и останавливала его лишь жажда мести?
– И какая польза может быть от этого чувства мести? – спросил Мулай. – Я могу понять этого человека, когда он начал искать свою жену, когда еще было время, когда не прошло столько дней и ночей, но по прошествии стольких лет… Это уже не имеет никакого смысла !..
– Мы не можем быть ему судьями, Мулай, – заключил Эль Каид. – Опусти нас на самое дно страданий, заставь нас корчиться от боли, то очень часто это остается единственным удовольствием и целью нашей жизни…
– В глазах Алаха он превращается в человека, чья душа переполнена отвратительным пороком.
– Да, вероятно, что так… Но, благодаря его пороку, теперь работорговцы начали уважать туарегов, как никогда ранее, и редко, очень редко, пересекают наши земли. Малик и «Группа» избавили нас от этой беды, и теперь мы можем спать спокойно.
Миранда встала, слегка поклонилась, прося прощение у хозяина и гостей, и вышла из просторной «хаимы». Зажгла новую сигарету и медленно пошла в сторону невысокой дюны, освещенной призрачным светом миллионов сверкающих звезд на ночном небосводе, черном, словно бархат, по которому, как казалось, никогда не проплывало ни одно облако.
Ей нужно было остаться наедине с собой, обдумать сказанное туарегом о смерти Скотта и что это могло значить для него, кого она так любила. Хотела свыкнуться с мыслью, что, может быть, завтра она увидит его, будет рядом с ним, они уйдут в пустыню, останутся наедине и будут заниматься любовью на склоне дюны под этими самыми звездами.
Четыре месяца она не видела его! Четыре долгих, бесконечных месяца…, и еще могло бы пройти столько же, прежде чем он неожиданно объявится глухой ночью под ее окнами и осторожно постучит.
Сколько ночей она провела в ожидании этого стука? Сотни, наверное?.. И вот также смотрела на звездное небо и молила, чтобы он объявился поскорей, обнял ее и в мгновение ока заставил позабыть обо всех днях, неделях, месяцах, проведенных в одиночестве и ожидании.
И почему они не могут быть рядом все ночи в году?.. И почему всю жизнь не могут быть рядом?
Как счастлива была бы она, сопровождая его в походах, засыпая рядом с ним, готовя ужин…
Она смогла бы выдержать и полуденное, обжигающее солнце, и усталость от переходов на мехари, и тяжелое, неприятное чувство немытого тела, и жажду, и голод, и даже гибель товарищей… Все смогла бы!, лишь бы быть рядом, лишь бы жить с ним, каждое мгновение, каждую минуту, пока какая–нибудь пуля не оборвет его жизнь, как подобное произошло со Скоттом, как случилось с другими, как перестал существовать «Эскадрон» там, в Ливии.
И то была не его вина!
И сколько раз можно повторять и объяснять: то была ни ее вина, ни его, ни кого–нибудь еще. «Эскадрон» был обречен, потому что они были слишком хорошими, слишком благородными и великодушными. Один за другим они гибли в засадах и схватках, в бою и от предательской руки, и никого не нашлось, чтобы заменить мертвых.
Кому, вообще, может прийти в голову, если ты богат и знаменит, променять пляжи Майорки и Сан–Тропе на верблюда, ружье и патроны к нему, и жизнь в пустыне? Кто окажется настолько сумасшедшим, чтобы заменить тех чудесных сумасшедших, что исчезали без этой самой замены?
Она всегда будет вспоминать слова Бригитты, когда увидела их как–то вечером, входящих в кабаре «Золотые Ворота».
– Посмотри внимательно на ту четверку – это живые мертвецы… – сказала она. – Они принадлежат «Белому Эскадрону».
Она только что приехала в Триполи и, конечно же, не знала что такое этот саамы «Белый Эскадрон». Откровенно говоря, в свои двадцать лет она, вообще–то, не знала ничего, ну, или почти ничего, за исключением того, как нужно петь для пьяной матросни, охранников с нефтяных вышек, наглых военных, инженеров и техников, жуликоватых управляющих, шахов с песком на ушах.
– Десять долларов в день, плюс процент с продаж. Около пятисот в месяц… Еще разные «накладные»…
– Какие–такие «накладные»?
– Это то, что сможешь заработать сама, детка… Не прикидывайся и не будь такой щепетильной…
И, в самом деле, не стоило быть такой уж щепетильной в вопросе заработка. Пятьсот долларов хватало не намного и не надолго.
До того вечера, когда Бригитта сказала:
«Посмотри на них – это живые мертвецы.»
И остаток жизни она провела, смотря на него, в ожидании дня, неизбежного дня, когда принесут его труп.
И если существует судьба, то в книге судеб для Алека Коллингвуда было прописано – умереть в пустыне, воюя с грязной бандой охотников за рабами.
– В тот проклятый день мы договорились о встрече, я вместе с ними,– так всегда он говорил. – Они ждали меня… Они и сейчас ждут меня, потому что с самого детства привыкли ждать меня… Я был всегда «нерасторопный»… Из–за кого они всегда опаздывали в кино, из–за кого наказывали, когда опаздывали на уроки в школе, всегда какой–то беспутный, – улыбался он. – Я всегда получал от них за это затрещины и пинки, но никогда не мог справиться с собой… Когда я встречусь с ними там, на небесах, то они устроят мне хорошую взбучку, за то, что опять опоздал…
– Как ты можешь говорить так о смерти?
– Потому, что я уже труп, детка… «Должен был» уже умереть! Нас было четверо… Четверо из рода Коллингвуд: Альдус, Альберт, Альфред и Алек, и не помню ни одного случая, чтобы я пошел куда–нибудь, а рядом не был бы мой брат или кто–то из двоюродных братьев… «Останься с ней, – сказали они. – Побудь с ней, но помни, что встреча назначена на четверг в Адраре… Не забудь патроны, и, Бога ради, не опаздывай на этот раз…»
И после этих слов прятал лицо в подушку и тихо плакал.
– И я, конечно же, опоздал… И там они лежали, все, лицом вверх, изъеденные грифами, без единого патрона в магазинах… А у меня их было чуть ли не десять тысяч! Понимаешь, почему я говорю, что уже труп? Встреча была назначена восемь лет назад в Адраре…
С первыми лучами солнца они покинули гостеприимный лагерь Эль Каид Али. Вдалеке, слева, по направлению их движения, на горизонте начали появляться большие песчаные дюны, некоторые высотой до трехсот метров, из песка слежавшегося настолько плотно, что он стал напоминать камень. На их пологих склонах под влиянием ветра образовались застывшие волны песка, самых причудливых форм и размеров.
Потом перед ними появилась равнина, совершенно ровная, гладкая, по которой можно было гнать джип во всю его мощь и не трястись и скакать на бесконечных камнях, ямах и кустах, к которым они уже начали привыкать.
Равнина простиралась во все стороны, вплоть до горизонта, словно замерзшее море без каких либо признаков жизни, за исключением, может быть, «живых камней», весом в сто и более килограмм, ползущих и оставляющих за собой глубокий след в песке, подобно огромным улиткам, что движутся вперед под действием какой–то неизвестной внутренней жизни.
– Как такое возможно? – удивлялся Давид. – Они движутся сами, а весят столько, что и троим человекам не удастся сдвинуть их с места.
– Одна из многочисленных тайн пустыни, – ответила Миранда. – Кто–то из ученых предположил, что они шевелятся под влиянием магнитного поля Земли, другие говорят, что их толкает ветер… Но никто из них сам до конца не уверен и не знает точного ответа…
– Это души тех, кого так и не похоронили, – убежденно заявил «белах», сопровождавший их. – Они тащат камни до того места, где лежат их кости, чтобы закрыть навеки и чтобы сверху ветер насыпал холм песка. И только тогда они смогут обрести вечный покой.
Они остановились, чтобы вблизи рассмотреть это необыкновенное природное явление. Некоторые камни в высоту были чуть ли не метр, с неровными краями, но след, оставшийся от них, тянулся на юго–восток, глубиной сантиметров пять и длиной почти сто метров.
– Тяжелая работа досталась неприкаянным душам…, или ветру, или магнитному полю, – задумчиво заметил Давид. – Я бы, наверное, согласился провести здесь месяц, чтобы увидеть, как они шевелятся…
Через некоторое время небольшой подъем и что–то, похожее на туман или дымку, скрыли из виду дюны на горизонте, и ближе к полудню безжалостное солнце превратило весь окружающий пейзаж в огнедышащую жаровню.
– Это место и это время – идеальные условия для миражей, – заметила Миранда.
– Чуть дальше, вон там, слева, очень часто появляется что–то похожее на маленький остров, – подтвердил африканец. – А один раз, несколько лет назад, мой хозяин клялся, что видел проплывающий корабль… Что такое корабль? – наивно спросил он.
– Ну, корабль… – это что–то вроде этого автомобиля, только гораздо больше и он плавает по морю.
– По морю? А что такое море?
Вдаваться в какие–нибудь разъяснения и споры, которые «беллах» все равно никогда не поймет, было занятием бессмысленным, но судьба, а точнее сказать мираж, помог им. Неожиданно вдалеке, слева от джипа, там, где и показывал слуга, появилось темно–серое пятно, очень быстро принявшее форму небольшого острова или скалы, возвышавшейся над широкой полосой голубого цвета, напоминавшей холм и по мере того, как они подъезжали все ближе и ближе, стало очевидно, что пятно не покоится на линии горизонта, а как бы парит в нескольких метрах над поверхностью земли, но когда решили проверить что же это такое, то оно и вовсе исчезло, и вокруг под ослепительными солнечными лучами не осталось ничего, кроме выжженной равнины «живых камней».
– Никогда не выберемся отсюда. Сколько у нас осталось бензина?
– Вполне достаточно, чтобы доехать до Красного моря, – рассмеялась Миранда. – Я же говорила тебе, что когда еду в пустыню, то запасаюсь всем необходимым.
– Когда наш колодец пересыхает, мне требуется два дня, чтобы перегнать стадо через эту равнину к другому водопою в Эми–Хазааль… – прокомментировал «беллах», – а мы уже проехали больше половины.
– Хочешь сказать, что часто ходишь через этот ад? – удивился Давид.
– Три–четыре раза в год, – ответил африканец. –Здесь не так уж и плохо. Плохо становится, когда и Эми–Хазааль пересыхает тоже…
– И что тогда происходит?
«Беллах» махнул рукой, словно хотел отогнать тяжелые воспоминания.
– Страшно. Очень страшно, – пробормотал он. – Дни напролет без капли воды, рот пересыхает и становится как песок, здесь тоже сухо, – он красноречиво постучал пальцем по голове. – Животные умирают, а хозяин начинает сердиться. Сорок дней требуется, чтобы дойти до озера Чад и переждать там засуху.
– Сорок дней!
Давид не смог сдержать возглас удивления, хотя Надия и рассказывала ему о жизни «людей, идущих за облаком».
– Они всегда следуют за облаками и все их существование – это постоянное ожидание, что однажды, в каком–нибудь месте, неважно как далеко оно расположено, пройдет дождь и тогда можно будет высадить семена, дождаться урожая, а урожаи здесь бывают особенно обильными.
– Обильными?
– Да, обильными, – повторила она. – Была бы вода и Сахара превратилась бы в цветущий сад. Земля здесь необыкновенно плодородная, за исключением мест, где лежит песок, но площадь таких территорий незначительная. Существуют реки из песка, как в других местах реки, несущие воду, и хорошо известно их состояние, их длина, ширина и их цикличность. А потому, очень часто можно встретить в пустыне целые семьи, кочующие по равнинам и высматривающие тяжелые, грозовые тучи, что готовы выплеснуть на землю долгожданный дождь.
Они идут за такой тучей в течение многих дней и недель, пока не потеряют ее из виду, когда ночью, в кромешной тьме, ветер не унесет ее куда–нибудь за горизонт.
«Люди, идущие за облаками» считают эту землю своей, считают, что вот это – под ногами, принадлежит им, и они никогда не променяют ее ни на что другое, даже если им предложат место в Раю. Им достаточно было бы совершить переход на юг, и они попали бы в бесконечные степи, где на зеленых лугах пасутся стада антилоп и зебр, а еще дальше начинаются влажные леса, но они предпочитают оставаться здесь, в этом мире песка и жажды.
– Почему?
В ответ она лишь улыбнулась.
– Это все равно, что спросить у моря, почему оно голубое, у облаков, почему они белые, а у гор, от чего такие высокие … Они такие, какие есть и этого достаточно.
«И когда же закончится эта равнина?»– уныло думал Давид, слушая Миранду вполуха.
Он с силой вдавил в пол педаль газа, и машина понеслась по земле, плотной и ровной, похожей на шоссе, шоссе которое никто никогда не строил.
Вдруг впереди появился странный куст – высокий, густой, но на тонком стебле и «беллах», увидев его, закричал, как умалишенный:
– Наама!
– Какого дьявола! Что еще за «наама»?
Но африканец продолжал вопить что–то несуразное и кривляться, тогда Давид свернул и направился прямо к кусту, но тот вдруг выпрямился и побежал по равнине на длинных и сильных ногах с такой скоростью, словно сам черт гнался за ним.
– Смотрите! Страус, страус!
Они следовали за ним в течение некоторого времени, пока тот не выбился из сил, потом резко повернул в сторону и понесся на юг.
Сквозь дымку начали просматриваться дюны, и африканец указал на неширокий проход между ними.
– Нам туда…
И они поехали в указанном направлении, подпрыгивая и трясясь на неровностях земли и на камнях – равнина, с ее плоской и ровной поверхностью, к сожалению, закончилась.
Солнце уже начало клониться к горизонту, когда вдалеке, на фоне невысоких дюн, заметили несколько пальм. И когда наступила ночь, они наконец–то добрались до оазиса и остановились у небольшого озерца.
Давид выключил двигатель и все вышли из автомобиля. Вокруг не было ни одной живой души, царила полная, неестественная тишина и даже привычный для этого времени суток легкий ночной ветерок отсутствовал, верхушки пальм тяжело повисли без движения.
Миранда с досады топнула ногой и зло ударила кулаком по капоту автомобиля.
– Вот, проклятье! Уже уехали! И где же их теперь искать?
«Беллах» подошел к воде и начал внимательно изучать следы на песке, потрогал верблюжьи экскременты, разбросанные повсюду, и уверенно заявил:
– Они уехали не так давно. Может быть час назад. Или даже меньше…
Миранда подошла к автомобилю и начала нервно нажимать клаксон.
– Алек! – кричала она в ночь. – Алек, это – я! Миранда!
Но в ответ ни звука. С недовольным выражением подошла к багажнику, вынула двустволку и выстрелила в воздух с обоих стволов.
Звук выстрела растворился в темноте, распугав ночных обитателей Сахары: хитрого фенека с большими ушами, дурно пахнущую гиену, охотящуюся на зайцев, крыс, змей, не брезгающую даже насекомыми.
Но и на этот раз ответа не последовало.
Миранда еще некоторое время стояла неподвижно, держа в руках ружье и прислушивалась, но, в конце концов, разочарованная вернулась к машине и убрала ружье в багажник.
– Хорошо… – обреченно сказала она. – Разобьем тогда лагерь.
– Завтра утром мы сможем пойти по их следам, – предложил африканец.
Давид и «беллах» разожгли костер и принялись наполнять канистры водой. Миранда готовила ужин. Потом все по очереди искупались.
Миранда пошла купаться первой, вернулась к костру с мокрыми и блестящими волосами, в чистой, постиранной одежде и с довольной улыбкой на губах.
– По крайней мере, я наконец–то счистила с себя всю грязь, которой, наверное, хватило бы засыпать колодец.
Она передала кусок мыла Давиду. Он отошел от костра в темноту, разделся, и, осторожно ступая по песку, вошел в теплую, черную воду. И это было странное, сказочное ощущение, когда купаешься посреди пустыни, а вокруг ничего, кроме песка и тишины, а над головой редким веером повисли ветви пальмы, и сквозь них проглядывает серебристое от бесконечного количества сверкающих звезд ночное небо.
В памяти всплыла фраза: «В пустыне звезды так близко, что туареги накалывают их на кончик копья и кладут на землю, чтобы освещать свой путь в ночи». Кто это написал, он не мог вспомнить, но стоя здесь, в оазисе Эми–Хазааль, в самом сердце той части Сахары, что относится к Чаду, ему показалось, что так оно и есть на самом деле.
Припомнилась другая, похожая на эту, ночь в Канаиме, в Венесуэльской Гайяне, когда они с Хохо купались голыми в компании двух очаровательных девушек из Каракаса у подножия большого водопада и вот также на берегу горел костер, но там его зажгли чтобы отпугивать москитов.
Он не мог припомнить другого случая, когда столько смеялся, когда выпил столько рома и когда столько занимался любовью на белоснежном песке, и чтобы чувствовал себя таким свободным, счастливым и довольным.
Кажется, то была его последняя холостяцкая «пирушка».
А потом, когда вернулись, его послали в Мюнхен, где он и познакомился с Надией и потерял интерес к другим женщинам, а позже бедняга Хохо – постоянный спутник во всех шалостях и проказах, взлетел на воздух.
Да, то была не забываемая ночь, лучшая, наверное, из тех за многие годы, что он провел в поездках по миру, ночь, которую он разделил со своим единственным, настоящим другом, а настоящие друзья, как известно, встречаются на жизненном пути очень и очень редко, и если их теряешь, то подобная утрата бывает невосполнимой.
Очень часто он спрашивал себя, а не было ли так, что Надия заменила ему Хохо, не полностью конечно, но в некоторых смыслах и до определенного момента. Некоторое время вместе они составляли неразлучную троицу, и у него был и друг и любовница, ставшая потом женой, но Хохо умер, и с этой стороны образовалась пустота, которую невозможно было заполнить, и он даже стал подумывать о том, что его карьера журналиста закончилась.
Ему предлагали заняться публицистической фотографией и предлагали работу в журналах мод, там, где в более комфортных условиях платят больше денег, но… после разговора со своим шеф–редактором и под давлением Надии, решил вернуться в свой хорошо знакомый мир репортажной съемки.
И как же ему не хватало Хохо! Как все усложнилось без него! И снова тысячи мелких ежедневных проблем, путающихся под ногами, приходилось обращаться за советом и поддержкой к Надие, к ее практицизму в вопросах житейских, иногда не обходилось без справедливой, но едкой, критики.
Смерть Хохо не повлияла на отношение Давида к работе, как и раньше он вначале сгорал от безграничного энтузиазма, а потом проваливался в состояние глубочайшего разочарования. Мог прийти в экстаз от какой–нибудь новой фотографии, а на следующий день с отвращением рвал и швырял ее в мусорную корзину и все потому, что кому–то она не показалось такой совершенной, какой он увидел в первый раз.
В этом, как и во многих других вещах, Хохо был для него своего рода противовесом: помогал спуститься на землю, когда он в своих чувствах улетал слишком высоко и довольно быстро мог поднять его со дна глубокого колодца, полного разочарований.
В своем деле Давид всегда старался достичь совершенства и когда находил недостатки в работе – сразу же отказывался от нее, она теряла для него всякий интерес.
С уходом Хохо кто–то должен был заполнить образовавшуюся пустоту и это была Надия, кто–то должен был выступать в роли того самого противовеса, кто–то должен был стать объективным критиком и справедливым другом, на чье слово можно было бы положиться и кому можно было бы доверять.
О, Надия, Надия!
Из темноты появился «беллах» и сел на песок, терпеливо ожидая, когда он закончит мыться.
Давид вышел на берег и протянул ему кусок мыла, и тот, скинув с себя лохмотья, сразу же прыгнул в воду и начал смеяться и плескаться там, словно мальчишка. Одеваясь, Давид украдкой наблюдал за ним – странная черная фигура, покрытая хлопьями белой пены в красноватом отблеске горящего костра. Он вернулся к костру, сел, прислонившись спиной к стволу пальмы, и стал наблюдать за тем, как Миранда готовит ужин: обжаренные бобы и мясо подстреленной накануне газели.
Когда африканец вернулся, все с жадностью накинулись на еду. «Беллах» сознался, что правила ислама для него не играют важной роли и его совершенно не заботит, что среди бобов попадаются куски свиной колбасы чоризо, а их газель была убита не в соответствии с традиционным ритуалом, когда животное поворачивают головой по направлению к Мекке.
– Религия нужна хозяевам, – резюмировал он, утирая ладонью покрытые жиром губы. – Нам «беллахам» не за что благодарить Бога и демонстрировать по отношению к нему особенное почтение. Если то, что я ем свинину, каким–то образом оскорбляет того, кто позволил мне родиться рабом, то это даже радует меня…
И тут из ночного мрака прозвучал хриплый, властный голос:
– Не двигаться, а то вышибу мозги!
После такого красноречивого предупреждения никто не посмел даже пальцем пошевелить, видя как некая тень, отделившись от ночного мрака, осторожно подходит к ним.
Вначале в круге света, отбрасываемом пламенем, появился ствол винтовки, затем две огромные, подобно кувалдам, ручищи, потом вплыл черный плащ, под которым виднелась белая рубашка, широкие штаны погонщика верблюдов и наконец объявился весь человек – мужчина под два метра ростом, мощного телосложения, с черной бородой закрывавшей пол лица, в тюрбане, из–под которого выглядывали спутанные волосы, такие же черные, как и его борода.
Миранда замерла с поднятой тарелкой в одной руке и ложкой, что не донесла до рта, в другой, внимательно посмотрела на вышедшую из темноты на свет фигуру и сердито засопела.
– Марио! Как же ты меня напугал! «Ma сhi fai, cretino?» (Но что ж ты делаешь, кретин?)
Человек, которого назвали Марио, несколько секунд смотрел на нее, щурясь на пламя костра, будто старался вспомнить кто это такая, затем опустил винтовку, подбежал к Миранде, поднял ее с земли, как ребенка, и радостно затрубил своим густым басом:
– Миранда! «Sei tu!» (Ты!)
Они смачно поцеловались, и он бережно опустил ее на землю.
– И что ты делаешь здесь? – спросил он.
– Долго объяснять… Где Алек?
Итальянец махнул рукой в сторону юго–востока.
– Недалеко… Услышали выстрелы и он отправил меня на разведку,– после этих слов он поднял винтовку и выстрелил вверх три раза, выждал немного и повторил.
– Теперь приедет, – объяснил он. – Вот он удивится! – потом обернулся к Давиду, но когда Миранда собиралась уже сказать что–то, перебил ее:
– Нет, нет… – попросил он. – Позволь мне самому отгадать. Вы, сеньор … – он задумался, вспоминая, – сеньор Александер. Не правда ли?
– Мы знакомы? – удивился Давид.
– Лично нет, но мне очень нравились ваши фотографии в «Темпо», в «Пари–Матч»… Сожалею по поводу вашей жены… – неожиданно добавил он.
– Откуда вы знаете?
– Радиостанция «Голос Чада» сообщила. Весь Форт–Лами взбудоражен. Единственный вертолет, что был у военных, исчез, словно провалился под землю.
Давид почувствовал, как у него екнуло сердце.
– Что–нибудь известно про Надию?
– Ничего. Совсем ничего, но связывают с исчезновением вертолета.
Все опять расселись вокруг костра. Марио показал рукой на сковороду:
– Ничего не осталось? Я когда подходил к вам, то издалека, минут за тридцать, начал давиться слюной от всех этих запахов.
Обернувшись к «беллаху», сказал:
– Будь добр, сходи, поищи моего «аррегана». Он где–то там, за дюнами. Зовут его «Саломе» и он достаточно спокойный.
Африканец исчез в темноте. Итальянец проводил его взглядом, потом обернулся к Давиду и протянул руку:
– Марио дель Корсо, – представился он, – четвертый в иерархии «Группы» и второй в сердце Миранды, – пошутил он. – Она обещала мне, что когда Алек надоест ей, она выйдет замуж за меня. Так ведь, красотка?
– Перед этим тебе придется сбрить шерсть, что растет у тебя по всему телу.
– А многим нравится… – здоровяк почесал бок. – Вшам и блохам тоже она по вкусу. Будь они не ладны! – и, улыбнувшись Давиду, продолжил – Не нужно было тебе приезжать. Как мы узнали про вертолет, то сразу же начали искать твою жену…
– Как он мог исчезнуть?
– Сейчас это главный вопрос, что обсуждают во всем Чаде, и ответ на него стоит миллион лир… Все самолеты военно– воздушных сил задействованы в его поисках. И самое странное, что радиус действия такого вертолета не позволяет ему добраться до джунглей на юге, где и в самом деле можно исчезнуть без следа.
Взгляд его упал на целую гору еды, что Миранда разогревала на сковороде над костром.
– Спасибо, конечно… Но мне многовато будет, – запротестовал он.
– Ну, не обольщайся особенно. Это не тебе одному, кто–то еще примчится на запах этих бобов, как и ты.
– Я знаком с еще одним, кто прямо прилетит сюда, знай он, что кроме бобов его еще кое–что ждет. Ох, mama mia! (ох, мамочка моя!) И пожалуйста, этой ночью уйдите подальше, а то в пустыне звук поцелуев, вздохи и стоны слышны издалека.
– Иди к черту! – засмеялась Миранда и покраснела.
Из темноты донеслось верблюжье фырканье, Марио перестал жевать и прислушался.
– Кажется, подходят… Это «Марбелья» – мехари Кристобаля.
– Верблюда назвали «Марбелья»?
– А… Причуды андалузского щеголя. Когда жара становится непереносимой и земля раскаляется до восьмидесяти градусов, имеет обыкновение шутить: «А что мне жаловаться?! – говорит эта сволочь. – Я загораю на «Марбельи»»
Отчетливо послышались голоса, тяжелое дыхание животных и звяканье уздечек, а потом из мрака вышли шесть всадников на высоких, тонконогих дромадерах.
По команде они остановились, опустились на колени, и всадники спрыгнули на землю. Тот, кто возглавлял эту группу, буквально упал в объятия Миранды, кинувшейся ему навстречу. Они обнялись, жадно поцеловались, остальные же, не теряя времени, подошли к костру и, вооружившись оловянными тарелками и ложками, принялись накладывать себе бобы и мясо газели.
– Вот это еда! – бормотал толстяк, отправляя в рот ложку за ложкой.– Не то, что готовит этот турецкий еврей…
– Сволочь неблагодарная! – ответил другой с огромными усами. – Посмотрим, что сам приготовишь, когда подойдет твоя очередь.
Марио уже закончил есть и сидел, улыбаясь и наблюдая за приехавшими, обращаясь к Давиду, он показывал пальцем и объяснял:
– Этот плешивый толстяк – Кристобаль Писака, лоботряс андалузец и одновременно врач «Группы»… «Турок», тот, что уже две недели травит нас своей стряпней – Разман «Бьенпаридо»… Тот, чей нос высовывается из–под тюрбана – Говард «Гринго», хотя внешне и похож на гринго, да по характеру схож с ними, но это не более, чем совпадение…
Каждый, кого Марио называл, либо поднимал ложку, либо делал дружеский жест рукой, не переставая при этом есть и не выказывая ни малейшего неудовольствия на шутки и комментарии итальянца.
– А вот здесь, справа от меня, Хью М. Таггарт – лорд его королевского величества и одновременно закоснелый шулер, а вот тот, другой – его превосходительство преподобный сеньор Дон Пауло Аугусто, урожденный Варгас да Коста и одновременно завзятый кретин с самым длинным именем и коротким членом во всей Бразилии.
Он замолчал, увидев как Миранда и человек, возглавлявший группу, приближаются, обнявшись. Был он светловолос, загорелый, среднего роста и, подойдя ближе к костру, сам представился:
– Алек Коллингвуд, – произнес он. – Сожалею, что мы встретились при подобных обстоятельствах… Можете рассчитывать на мою помощь… Некоторые из моих ребят уже в пути, чтобы охватить и проверить как можно большую территорию.
Он сел на песок, скрестив ноги, как делают это туареги, поблагодарил Миранду за угощение. И, не смотря на пыльную походную одежду, соответствующую обстановке лагеря посреди безграничных песков, было в нем что–то, что сразу же выделяло среди остальных, и не только ровно подстриженные светлые усы, речь аккуратная, без акцента и без насмешек, но в целом его манера общаться, его жесты выдавали в нем человека аристократического происхождения, кого чаще можно встретить в каком–нибудь частном клубе в Сити, чем в затерянном в Сахаре оазисе.
Алек вынул из кармана карту и передал Миранде, чтобы та расстелила ее на песке поближе к огню. Показывая пальцем, он начал объяснять:
– Вот эта дуга – максимальная площадь, которую мы можем охватить – это около трехсот километров пустыни, вплоть до границы с Суданом. Если мы расширим область наших поисков, то они могут просочиться незамеченными ночью, – он замолчал, съел несколько ложек бобов и вытер губы платком. – Если пройдут здесь – мы их перехватим, если пойдут на юге или севере, то придется преследовать их вглубь территории Судана, что всегда сопряжено с большим риском и имеет мало шансов на успех.
– И каковы мои шансы вернуть жену? – поинтересовался Давид.
Алек неопределенно покачал головой.
– Не хотелось бы обнадеживать вас понапрасну. Мы уже несколько лет ведем борьбу с работорговцами и, к сожалению, следует признать, что большая их часть ускользает от нас. Пустыня огромна, а нас мало. Вот все кто есть, – он обвел рукой сидящих вокруг костра, – и еще немного… – обернувшись к Марио, сказал, – нам нужен Малик.
– Ох, Малик, Малик! – вздохнул итальянец. – Этот проклятый туарег, как всегда, бродит по пустыне в одиночку. Мы оставим ему сообщения у колодцев и подождем, пока он не присоединится к нам.
– Дней десять назад я видел его, – проворчал Говард из– под тюрбана, что скрывал почти все его лицо. – Мне показалось, что он направлялся в Орбу.
– Дней через десять Малик доберется до Орбы, потом вернется, убьет трех–четырех, прогуляется до Рима, поест пиццу на Виа Венето и позавтракает с Моше Даяном в Тель–Авиве … Его грязный «арреган» не стоит на месте ни минуты, а его хозяин может ночи напролет спать прямо в седле, – прокомментировал Писака, врач «Группы». – Про него и о способности человека приспосабливаться к окружающей среде можно написать целую диссертацию.
– Надо бы у него выяснить, как он умудряется спать в седле, – пробормотал Пауло Аугусто, урожденный Варгас да Коста. – У меня так не получается, каждый раз, как засыпаю, вываливаюсь из седла головой вниз… И прошлой ночью сломал себе зуб, – и он пальцем поднял верхнюю губу, продемонстрировав окружающим неровный ряд зубов.
– Нужно было родиться на верблюде, чтобы потом спать на нем, – хитро улыбаясь, прокомментировал Алек.
Солнце уже было высоко и отвесно падающие лучи раскалили стены и дно оврага, где воздух застыл без малейшего движения.
Тысячи невидимых насекомых издавали звуки с необыкновенной, удивительной слаженностью, что сливались в единый однообразный стрекот, то усиливающийся, то замирающий и становящийся почти не слышимым, но, тем не менее, все равно ощущаемый – «шум смерти», как называли это местные жители. Крупные капли пота скатывались по неподвижным телам, прижавшимся к стенам оврага в надежде найти хоть какую–нибудь защиту от нестерпимого солнца, найти хотя бы крохотную тень.
Она попыталась задремать, забыться во сне, не думать ни о терзающей ее жажде и голоде, ни о чувстве отчаяния.
Рядом с ней какая–то женщина тихонько похрапывала. Чуть подальше сидел Мунго и, подняв лицо вверх, смотрел на небо, настолько яркое, что больно было глазам, а на краю сидел Амин, положив ружье на колени, и часами наблюдал за ней.
Ее уже начало беспокоить такое пристальное внимание. Каждый новый день неприятное чувство, что за тобой непрерывно следят, усиливалось, словно хищное животное с бесконечным терпением отслеживало каждое ее движение.
Она видела, как Амин задушил стариков, представляла, что он сотворил с тем несчастным мальчишкой, и каждый его взгляд, красноречиво говорил ей какую участь он подготовил для нее, попади она к нему в руки. Каждое слово и каждый жест этого негра содержали в себе одновременно и жесткость, и насилие, и животную страсть, и даже сам Сулейман Р.Ораб со своим хлыстом казался ей более человечным и временами даже добрым.
«Если он не доберется до меня, то просто убьет, – повторяла она про себя. – И он это сделает, несмотря на предупреждение суданца.»
Нужно было остерегаться Амина. Узнав, что Давид ищет ее, она отказалась от мысли о самоубийстве. Решила, что сохранит жизнь до последнего момента, до того, как они пересекут Красное море и, когда африканский берег скроется из виду и не останется никакой надежды на спасение, она просто прыгнет в море. Но до этого ей нужно постараться сохранить жизнь, каким угодно способом, и она будет сражаться за свою жизнь и с этим Амном, и со всеми демонами ада, пока существует малейшая возможность вернуться к нормальному существованию, вернуться к Давиду.
Тот лейтенант сказал перед смертью, что «он найдет тебя… знаю, что найдет…». Она повторяла эти слова, раз за разом, стараясь убедить себя, что то были не простые слова, что, как ей когда–то говорили, на умирающего может снизойти дар предвидения, и он может видеть вещи и события, недоступные для человека живого и полного сил.
Кажется, даже сам Сулейман был впечатлен, потому что, потрясая бичом, сразу же накинулся на нее с вопросами:
– Про что он говорит? – кричал он ей в лицо. – Откуда он тебя знает? Кто будет искать тебя?
– Мой отец – это он хотел сказать… Я тебя предупреждала, что он человек очень влиятельный, друг президента Берега Слоновой Кости и всех африканских политиков. Армия послала за мной вертолеты, и они не остановятся, пока не настигнут тебя и не поставят к стенке, если, конечно, ты не отпустишь меня…
Суданец некоторое время молчал, размышляя над сказанным.
– Если освободишь меня, я вернусь к своим, а ты можешь идти дальше. Отпусти и забудь обо мне и спасай свою шкуру. Даже сможешь получить свои десять тысяч долларов. Продолжаешь думать, что у моего отца нет таких денег? И что, смог бы человек без денег отправить на мои поиски вертолет?
Сулейман Р. Ораб снял тюрбан и, погруженный в размышления, принялся щелкать вшей. Он внимательно посмотрел на нее.
– И как я смогу получить свое вознаграждение? Где мне смогут заплатить?
– В Форт–Лами. Я дам тебе письмо и через неделю получишь ответ и деньги. Постараюсь так устроить, чтобы тебе заплатили за каждого из этих рабов. Выручишь больше, чем если бы доставил их до Аравии и тебе не придется пересекать пустыню, сражаться с теми, кто ищет меня, и терять своих людей по дороге… Думай!
– Да, думаю я! Думаю! – взорвался суданец. – Не видишь, что ли? Но я тебе не верю… Этот проклятый переход начинает меня утомлять и раздражать. Очень уж все усложнилось… – он со злостью раздавил между ногтей насекомое, так что то громко щелкнуло. – Смерть того ребенка, потом старики, а теперь этот вертолет… Мне хотелось бы побыстрее покончить со всем этим.
Амин осторожно приблизился к ним и молча слушал. Смотрел на Надию пристально и она поняла, что этот негр никогда не оставит ее в покое и не позволит убежать.
– Ты не можешь вернуть ее, – сказал он, и голос у него был злой и резкий. – Она расскажет, что мы сбили этот металлолом, убили лейтенанта жандармерии и сержанта французской армии, и тогда нас будут преследовать и искать даже на самом краю Земли. Прежде чем отпустишь ее, убей.
– Ах, ты сукин сын! – взорвалась Надия и плюнула ему в лицо. – Если меня убьют, то все равно продолжат искать вас и найдут! Найдут всех!
– Тогда для всех будет лучше, если ты оставишь ее у себя,– резюмировал Амин и, обернувшись к Сулейману, добавил. – Никогда нас не найдут. Никогда, пока я ваш проводник…
Суданец перестал давить вшей, обмотал тюрбан вокруг головы и согласился.
– Ты прав. Она и в самом деле знает более, чем достаточно о Сулеймане.
И вот сейчас, спустя три дня, он спокойно храпел в тени под кустом и лишь просыпался, когда слышал рокот двигателя, пролетающего вдалеке самолета, тогда он вскакивал, бежал к оврагу и, размахивая кнутом, орал, словно одержимый:
– Прячьтесь! Скройтесь с глаз, проклятые свиньи, там опять летают!..
И самолет кружил над саванной, подобно хищной птице, ища следы пропавшего вертолета, а Надия молилась всем святым, чтобы пилот обратил внимание на ту яму, куда их согнали.
И если бы не толстая цепь, которой все были скованы, она выбралась бы наверх и побежала по равнине, крича изо всех сил и размахивая руками, но с этой цепью так не получалось, нужно было, чтобы все вместе поднялись и побежали.
Зной усиливался. Казалось, что уже дальше некуда, но жара все возрастала и возрастала, и усиливался зудящий звук от невидимых насекомых, он то поднимался, заглушая все остальные звуки вокруг, то неожиданно смолкал совершенно, будто наступил конец света. Когда это «пение» достигало своей наивысшей точки, хотелось заткнуть уши и умолять, кого, правда, неизвестно, чтобы он прекратился, но когда звук затихал, в душе возникало тяжелое чувство тревоги и облегчение наступало лишь тогда, когда насекомые продолжали свое однообразное «пение».
Огромная зеленая муха уселась на руке, чтобы поживиться гноем, сочащимся из язв, образовавшихся в тех местах, где железные кандалы натерли кожу. Надия дернулась и спугнула муху. Затем она краем глаза увидела, как что–то шевелилось меж камней рядом с Мунго.
Она повернула голову и пригляделась повнимательней, то была «мапанаре» – змея с зеленой кожей. Она уже собиралась закричать, чтобы предупредить его о грозящей опасности, но опоздала – Мунго прыгнул вперед и одним молниеносным движением схватил змею чуть ниже головы и поднял над собой, крепко держа ее.
Послышалось злобное шипение, змея обвилась вокруг руки ашанти, но тот продолжал бесстрашно держать ее и молча смотрел в темные змеиные глаза, затем неожиданно сделал шаг в сторону Надии, свободной рукой схватил за волосы и, запрокинув ее голову назад, закричал:
– Сулейман! Сулейман, собачий сын, беги сюда!..
Суданец появился на краю оврага, с одного взгляда оценил ситуацию, жестом остановил Амина, передернувшего затвор винтовки.
– Спокойно, спокойно… – приказал он. – Этот ненормальный убьет ее, даже если это будет последнее, что он сможет сделать. Что тебе надо? – обратился он к Мунго. – Если ты покалечишь ее, то клянусь, пожалеешь о содеянном пока будешь жив.
Ашанти поднял руку и показал змею. Прикрываясь телом Надии, он следил за каждым движением Амина, Абдулы и остальных охранников, готовых накинуться на него при первой возможности.
– Не протянет долго, – крикнул он в ответ. – Это – «мапанаре» … Если позволю ей укусить в шею, то умрет через минуту.
– Что тебе надо? – повторил суданец.
– Сними с меня цепи и позволь уйти.
Сулейман отрицательно покачал головой.
– Не могу. Уйдешь, потом донесешь на меня, и за нами начнут охотиться. Лучше убей ее.
Он развернулся и исчез.
– Стой! – закричал Мунго. – Подожди, Сулейман!
Работорговец опять появился на краю оврага с недовольным лицом.
– И что тебе теперь надо? Я сыт вами всеми дальше некуда. Убей ее, и покончим со всем этим. Эта женщина приносит лишь несчастья и проблемы, и у меня огромное желание похоронить вас всех здесь же и вернуться к себе домой отдохнуть. Проклятый поход! Пусть все катится к дьяволу…
– Отпусти меня, дай уйти и, клянусь, не донесу, – начал умолять ашанти. – Какое мне дело до всех этих людей? Думаешь, буду тратить время, чтобы дойти до Форта–Лами? Я ничего не стою… Тысячу долларов, не больше…
Амин подошел к суданцу и что–то прошептал ему в ухо. Тот внимательно выслушал и удовлетворенно кивнул.
– Хорошо! Поклянись, что не пойдешь и сообщишь обо мне властям.
– Клянусь! Клянусь! – закричал африканец.
Сулейман снял с пояса большую связку ключей и передал их Амину.
– Освободи его! – приказал он.
– Нет! Только не он… – закричал в ответ Мунго. – Пусть это сделает Абдул… Я не доверяю этому Амину.
Абдул взял ключи, спрыгнул на дно оврага и осторожно приблизился к рабам.
– Медленнее и без трюков, – предупредил его ашанти. – Очень медленно, Абдул, а то и тебя укусит тоже. Ей все равно кого кусать, а мне нет.
Абдул подошел и медленно протянул руку с ключом к замку примитивных кандалов, а Мунго внимательно следил за каждым его движением и одновременно держал в одной руке змею, в другой волосы Надии, и еще старался не выпускать из поля зрения ни суданца, ни Амина, ни кого–нибудь из столпившихся на краю оврага, охранников.
– Ну, что там?! – начал беспокоиться ашанти.
Абдул попробовал один ключ, но он не подошел, выбрал из связки другой, но и тот не пролезал в замочную скважину. Мунго повернул руку так, чтобы ливийцу было удобнее, и не заметил, как острые клыки «мапанаре» почти коснулись шеи Надии.
– Осторожнее, ты, песий сын! – крикнул ему Сулейман. – Ты так убьешь ее!
Надия, услышав в нескольких сантиметрах от своего уха змеиное шипение, в ужасе закрыла глаза и вздрогнула, почувствовав, как по всему телу побежали «мурашки» и каждый волосок встал дыбом.
Никогда она не боялась смерти, но в тот момент, чувствуя, как по спине извивается длинный хвост змеи, а ядовитые зубы ее оказались рядом с шеей, ощутила такой приступ паники, что чуть не потеряла сознание.
Она знала, что такое укус «манпанаре». Ей когда–то рассказывали, что происходит с человеком, кого укусила змея, как тело его разлагается буквально на глазах, как от него отваливаются куски, а кровь сочится сквозь поры и трещины на коже, глаза вываливаются из орбит, а язык свисает наружу.
– Ох, Давид, Давид, где же ты?
Ливиец глубоко вздохнул и постарался успокоиться, выбрал из связки третий ключ и снова попытался открыть замок, но лишь на четвертый раз ему удалось подобрать нужный ключ.
Со свободными руками Мунго обрел некоторую уверенность. Жестом показал, чтобы Абдул отошел, с еще большей силой прижал к себе Надию и заставил ее подняться на ноги.
– А теперь все наверх! – заорал он – Наверх!
Амин снова передернул затвор своей винтовки.
– Не хочешь ли ты увести их всех? – поинтересовался он.
– Они будут сопровождать меня в течение некоторого времени, – решительно ответил Мунго. – До тех пор, пока не буду уверен, что смогу бежать без страха.
Он взобрался по склону, волоча за собой Надию и всех остальных. Рабы последовали за ним, спотыкаясь и падая. Стоя на краю оврага, он огляделся, выискивая наиболее безопасное место, куда бы можно было убежать.
– Скажи своим людям, чтобы разрядили ружья и чтобы бросили патроны на землю, – приказал он. – Особенно ты, Амин… Кидай дальше!
Сулейман жестом показал, что согласен, и его люди подчинились.
Довольный увиденным, Мунго начал пятиться, прикрываясь следующими за ним, словно загипнотизированные, рабами, тогда как охранники не сходили с места, стояли, не шевелясь, вокруг своего главаря.
Наконец Мунго остановился, оглянулся по сторонам, выбрал направление, где росла высокая трава, способная скрыть человека и приказал остальным:
– Идем туда! – и все молча последовали за ним.
– Я не позволю тебе увести всех! – крикнул ему вслед Сулейман. – Убирайся сам или начну стрелять.
Услышав эти слова, ашанти замер. Метров пятнадцать открытого пространства отделяли его от густых зарослей. Он прикинул свои силы и ослабил хватку, с которой держал Надию за шею.
– Извини… – коротко сказал он. – Не хотел причинять тебе боль… Так уж получилось, – он принялся снимать обвившуюся вокруг его руки змею. – Я постараюсь найти помощь. – пообещал он.
– Прошу, запомни мое имя, – начала умолять его Надия, – Александер… Надия Александер… Найди моего мужа… Его зовут Давид. Он тебе заплатит. Он даст тебе много денег…
– Я сделаю это. Обещаю! Клянусь! – пообещал африканец. – Ты тоже из рода ашанти… Я не позволю, чтобы эти свиньи сделали из ашанти рабыню…
После этих слов он отшвырнул змею далеко в сторону, отпрыгнул от Надии и кинулся бежать изо всех сил.
Сулейман сразу же закричал, все вокруг него, за исключением Амина, кинулись заряжать свои ружья, подняли, начали целиться, но Мунго уже исчез в густой траве.
Суданец громко выругался, в ярости пнул землю и, обернувшись к Абдуле, приказал привести остальных рабов.
Амин же спокойно, не торопясь собрал с земли патроны, зарядил винтовку, поправил ремень, с которого свисало длинное мачете, достал флягу с водой, сделал один глоток и, взмахнув на прощание рукой, произнес:
– Следуйте все время на север. К рассвету выйдите на равнину с термитниками, дальше будут темные и гладкие скалы… Там и ждите меня…
И побежал в том направлении, куда скрылся Мунго. Шаг его был легок и пружинист, как у леопарда.
Он смотрел на звезды, сверкавшие так ярко, как никогда до этой ночи, и прислушивался к тихому стону ветра, что поднялся задолго до рассвета, до начала нового дня. Ветер всегда был первым признаком того, что жизнь в пустыне не замерла. Его печальный стон будил каждое утро и людей и животных. Рассказывают, что этот ветер несет с собой плач и стоны матерей, потерявших своих сыновей во время многочисленных родовых войн, а когда ветер начинал бросать на стены хаимы пригоршни песка, то это был песок, что матери кидали на могилы погибших сыновей.
И столько легенд ходит по Сахаре!
И столько крови было пролито о время этих войн!
А днем солнце так нагревало землю, что казалось, будто и ветер не в состоянии сдвинуться с места и поднять хотя бы одну крохотную песчинку.
На закате, когда солнце скрывалось за горизонтом, легкий бриз начинал шевелить ветви кустов, а под утро, часам так четырем, когда воздух остывал, ветер начинал безраздельно хозяйничать на равнинах и играючи менял все по своему усмотрению, перемещая дюны, засыпая камни, кусты, колодцы и оазисы, сметая песок с тех мест, где до этого лежал веками.
В пустыне день принадлежит солнцу, а ночь – ветру.
Солнце царствовало молча, ветер же и стонал, и рыдал, и завывал вздыхая, визжал, кашлял, ревел и громыхал, и по его тону можно было определить каким будет следующий день: жарким или испепеляющим, терпимым или непереносимым, прилетит ли с первых часов сирокко, харматтан или ужасная и яростная песчаная буря.
Те утренние часы были самыми тяжелыми для него, самыми бессонными.
Он знал по опыту, по сотням предыдущих ночей, что если ветер начинал стонать, словно жаловался, и не удалось заснуть до этого, то уже и не получится, сон не придет, как не ворочайся, как не старайся, и он опять увидит рассвет нового, изматывающего дня, погруженный в свои невеселые воспоминания.
Принесет ли этот ветер стоны его матери?
Или тети Клары?
Обе они потеряли своих сыновей в этих песках и здесь, под песками, они и были похоронены.
И не в родовых войнах пали они, а в войне настолько абсурдной и лишенной всякого смысла, что и…
Очень часто в такие ночи он старался собрать все свои воспоминания и мысли, чтобы проанализировать и разобраться, шаг за шагом, как и при каких обстоятельствах он оказался в этой пустыне и один на один с этими звездами, ветром и проклятой бессонницей.
Вот они четверо в огромном доме в Шотландии, наслаждаются долгожданным тихим летом, скачут на лошадях по зеленым лугам, ловят рыбу в открытом море, охотятся в густых лесах под дождем, бегают наперегонки по дорожкам и тропинкам, по которым гонялись друг за другом, будучи детьми, когда их светлые головы были заполнены фантазиями, навеянными произведениями Пересваль Рена и его романами «Beau Geste» (в русском переводе «Похороны Викинга»), «Beau Ideal», «Beau Sabreur». Сколько раз они играли в похороны викинга? И сколько ночей напролет они спорили о Сахаре, об Иностранном Легионе, о воинах–туарегах?
Все четверо были мальчишками, со временем превратившиеся в мужчин, но продолжавшие шагать по жизни вместе, потому что не представляли эту жизнь один без другого.. и вот они уже заканчивают Университет, и в самом центре Лондона, в элегантном офисе, открывают «Альдус, Альберт, Альфред и Алек Коллингвуд – адвокатская контора», и у них самые изысканные, самые богатые, самые влиятельные клиенты, поскольку в те времена фамилия «Коллингвуд» значила много в Англии.
Коллингвуд – это на протяжении более двух веков и министры, и архиепископы, генералы, банкиры, адвокаты, это род, поднявшийся со времен самого Люка Коллингвуда – основателя династии, добывшего себе огромное состояние во время своих «путешествий по семи морям».
В семейном замке, что начали стоить еще во времена пра–, пра–, прадеда, на стенах висели портреты знатных предков, начиная с самого Великого Люка, и также гордость рода – дядя Александр, погибший в Нормандии.
И вот все четверо проводят свой заслуженный и честно заработанный отпуск в родовом гнезде – в замке, когда неожиданно на пороге появляется сэр Джордж, выздоравливающий после ранения в грудь, полученного во время схватки с работорговцами на ливийско–суданской границе.
И именно сэр Джордж начал рассказывать им о «Белом Эскадроне», где он и служил, о том, как они патрулировали пустыню, об охоте на караваны рабов, о дружбе между людьми, собирающимися в Триполи со всего мира с тем, чтобы рисковать собственной жизнью во имя свободы несчастных африканцев.
И именно сэр Джордж возродил в их сердцах те далекие, детские фантазии, навеянные романами Пересваль Рена, что дремали в них до того момента, показал им, что Сахара из легенд и рассказов продолжает существовать, как и Легион, сражающийся на песчаных просторах, и воины–туареги.
Именно сэр Джордж поведал им об удивительных ночах у костра в компании туарегов из рода «Людей скрывающих лицо», «Людей Копья» или «Людей Меча», о караванах из трехсот верблюдов, пересекающих пустыню из Танезруфта в Тибести, о ночном небе, усеянном миллионами звезд и о ветре, рыдающем по утрам.
И то был сэр Джордж, кто влил яд приключений в их вены и открыл глаза на работорговлю, продолжающуюся в середине двадцатого века, и когда они вернулись в Лондон, то первое, что сделали, пошли не в Клуб, а офис «Общества за уничтожение рабства» на Воксхолбридж 49. И там они погрузились в мир работорговцев с таким же рвением, с таким же энтузиазмом, с каким когда–то, давным–давно, впитали в себя мир Пересваль Рена. Но однажды, осенним дождливым вечером, Альдус, взобравшись на лестницу и просматривая страницу за страницей том «Истории работорговли», удивленно воскликнул:
– Эй, ребята! Послушайте–ка это!
Все подняли на него глаза, оторвавшись от чтения документов и изучения фотографий.
– «Знаменитый случай расправы работорговцев над рабами произошел в сентябре 1781 года на борту парусника «Зонг», порт приписки – Ливерпуль, отправившегося в плавание с островов Сан–Томе с грузом в четыреста сорок невольников и экипажем в шестнадцать человек. Корабль попал в полосу штиля, и на борту вспыхнула эпидемия, унесшая жизни семерых членов экипажа и семидесяти рабов, оставшаяся часть экипажа была чрезвычайно ослаблена приступами дизентерии. В виду сложившихся обстоятельств решено было не заходить в порт Ямайки, где им, скорее всего, не оказали бы никакой помощи. 29 ноября, на подходе к Карибским островам, капитан корабля, Люк Коллингвуд, объявил команде, что осталось всего двести галлонов пресной воды и этого было недостаточно, чтобы продолжать плавание. Если рабы умирали от жажды или болезней, то потеря «товара» должна была быть компенсирована капитаном корабля, либо владельцами судна. Но если бы они (рабы) были сброшены в море, то страховка покрыла бы то, что юридически рассматривалось как «законный сброс груза за борт».
«Первый помощник выразил свое полное несогласие, указав на то, что воды может и хватить и к тому же скоро могут начаться дожди, но капитан Коллингвуд отказался выслушивать возражения и просьбы пощадить людей и, как указано в официальном документе: « Приказал отобрать сто тридцать два раба и заставил команду скидывать их группами в море. Первая «группа», состоящая из пятидесяти четырех человек, была брошена на съедение акулам в тот же день. Вторая, состоявшая из сорока двух рабов, первого декабря, хотя этой же ночью разразилась сильная гроза, и собрали достаточно воды, чтобы дойти до порта назначения, но капитан приказал продолжить сбрасывать «груз» и спустя неделю еще двадцать семь негров были связаны, их подвели к борту и спихнули в море. Еще десять человек спрыгнули сами, не позволив морякам приблизиться к ним.»
«22 декабря «Зонг» прибыл в Кингстон, где Люк Коллингвуд продал оставшуюся часть рабов, а тех, кого не купили, оставил на моле, закованными в цепи, умирать от голода и жажды. Позже, во время своего последнего дня пребывания в Кингстоне, отправил большую часть экипажа на сушу, а сам неожиданно снялся с якоря и вышел в море, обвинив тех, кто остался в порту в дезертирстве, сэкономив, таким образом, на годовом жаловании для каждого из оставшихся членов экипажа. Капитан Коллингвуд всегда хвастался тем, как он обманул покупателей рабов, продав им негров больных дизентерией, но перед этим он приказал своему судовому врачу заткнуть анус каждого из больных рабов пучком пакли, пропитанной смолой.
Прибыв в Ливерпуль, Люк Коллингвуд потребовал со страховой компании денежную компенсацию в сумме – тридцать фунтов за каждого из ста тридцати двух рабов сброшенных в море.»
После того, как Альдус перестал читать, в комнате воцарилась мертвая тишина, все вокруг замерли и, не отрываясь смотрели на книгу, которую он продолжал держать в руках.
– Этого не может быть! – запротестовал Альфред. – Это не может быть «наш Люк Коллингвуд»!
Альдус спустился по лестнице и положил книгу на стол.
– А много может быть на свете капитанов по имени Люк Коллингвуд, скопивших состояние в восемнадцатом веке «бороздя по семи морям»? – он замолчал и отрицательно закачал головой, словно отвечал сам себе. – Вообще–то, мне всегда хотелось знать, что означает та фраз, стоящая в основе нашего генеалогического дерева: «плавая по семи морям», не означает ли это – «убивать и грабить в самой жестокой, бесчеловечной форме, какую и представить себе сложно»?..
– Я отказываюсь верить этому! – воскликнул Альфред. – Такого быть не может, чтобы наше состояние и всеобщее уважение к нашему роду основывались на чем–то таком зловещем. Невозможно скрывать ложь в течение более двух столетий… Нет, только не в Англии!
– А я думаю, что Альдус прав, – перебил его Альберт, вынув изо рта свою длинную трубку и то было само по себе достаточно убедительно, поскольку слыл он человеком молчаливым и предпочитал мундштук трубки любым разговорам. – Оказывается наш восхитительный пра–, пра–, прадед оказался редкой канальей, – он опять замолчал, выдохнул густое облако дыма и, указав на брата мундштуком трубки, добавил. – Если ты соблаговолишь просмотреть список недвижимости, что когда–либо принадлежала нашему роду Коллингвуд, то среди множества замков, особняков, поместий, предприятий и кораблей, тоже, почти в самом верху списка, найдешь судно, чье название помню прекрасно – «Зонг», с портом приписки Ливерпуль.
Все знали какой памятью обладал Альберт, способный дни напролет проводить в библиотеке и читающий все, что попадется в его руки: книги, документы, служебные записки и доклады, способный наизусть процитировать весь Уголовный Кодекс и Армейский Устав.
– Похоже, что среди наших родственников скоро будут случаи сердечных приступов, – уныло заметил Алек. – А особенно мне тяжело представить, как перенесет подобную новость тетя Францис – она как свалится в обморок, так там и останется.
– Вообще–то, это – не шутки, – укоризненно смотря на него, сказал Альдус. – Сто тридцать два убийства на совести нашей семьи – знаете, это многовато…
– И даже для английской семьи, – заметил Альберт.
И в самом деле, некоторые члены семьи наотрез отказались признать, что их предок совершил такое количество преступлений, несмотря на доказательства, которые Альдус и Альберт раздобыли позже.
Всем четверым пришлось выслушать достаточно много укоризненных замечаний и даже угрозы, в том числе лишить наследства, чтобы они никому не разболтали грязные секреты «Старого работорговца».
– Героические поступки, благородство духа других наших предков навсегда стерли то грязное пятно, что могло существовать в самом начале нашего рода, – подвел черту сэр Арнольд, патриарх Дома Коллингвуд. – Никогда больше не упоминайте об этом.
Оставшись наедине с братьями, угрюмыми и подавленными после семейного совета, Альдус заметил, что может быть лучше и удобнее продолжить изучать «героические поступки, благородство духа других наших предков», чем преступления умершего давным–давно работорговца, на что Альберт решительно заявил:
– Нет уж! Мы уже не сможем вернуть к жизни те сто тридцать два человека, но если мы обнаружим, что наш другой дед только то и делал, что воровал и грабил, то в этом случае, совершенно точно, придется вернуть замки и поместья половине Англии.
Прошло время. Братья вернулись в Университет, но вскоре ощутили, что мир вокруг них изменился. У всей «четверки Коллингвуд» куда–то ушло ощущение гордости от того, что они принадлежат к древнему роду, исчез куда–то дух товарищества, и даже пропало желание резвиться и развлекаться.
В течение стольких лет они кичились перед остальными мальчишками, что были «братья Коллингвуд», старались держать голову выше всех, хотя и не всегда это сходило им с рук, иногда получали по этой голове за такое высокомерное поведение, что были наследниками старинных традиций в стиле шотландских кланов, что были воспитаны в духе произведений Пересваль Рена и тех прекрасных подвигов, что числились за некоторыми членами «славного» рода.
И как теперь вести себя, как смотреть тем людям в глаза, когда в любой библиотеке можно найти отвратительное описание того, что совершил «Старый Работорговец».
Как–то вечером они возвращались домой, и Альберт поделился своими мыслями:
Единственное, что мы можем сделать в подобных обстоятельствах – это освободить сто тридцать два негра–раба.
– Да ты с ума сошел!
– Почему сошел? Ты же слышал, что рассказывал сэр Джордж. В «Белом Эскадроне» сражаются люди всех национальностей, рискуют своей жизнью без какой–либо очевидной причины. А у нас причина имеется: вернуть доброе имя нашей семьи, освободив столько людей, сколько наш предок утопил в море.
– Это – не что иное, а дурость!
Была ли это дурость? Вполне возможно, что да. Но по окончании курса все четверо отправились на каникулы в Северную Африку и одним июльским вечером объявились в Штабе «Белого Эскадрона» в Триполи, прося тогдашних руководителей организации зачислить их в качестве волонтеров, без оплаты, чтобы «бороться против торговли рабами на просторах пустыни Сахара»…
И что же произошло потом?
А все так смешалась, так запуталось… особенно в его памяти…
Единственное, что он помнил совершенно ясно, так эти бессонные ночи. Бесчисленное количество этих бессонных ночей, когда он смотрел на звезды и не преставая спрашивал себя, не находя вразумительного ответа: как же он допустил, чтобы их убили?
А ветер выл и рыдал все сильнее, все тоскливее.
Начинало светать.
Холод усилился. Он накрыл плащом спящую рядом Миранду. Спала она на спине, повернув лицо к небу, и улыбалась во сне – улыбка человека освободившегося, наконец, от четырех месяцев тягостного воздержания.
Он поднялся и, бесшумно ступая, пошел туда, где Кристобаль Писака дежурил около верблюдов.
– Иди, поспи, – сказал он. – Я додежурю.
– Да уж смысла нет. Скоро рассветет. Пойду, лучше, кофе приготовлю… – и, кивнув в сторону джипа, где спал Давид, спросил:
– Как думаешь, найдем ее?
– Нет. Скорее всего, что нет. Граница с Суданом простирается на пятнадцать тысяч километров, от Ливии до Заира… Почему они должны пройти именно там, где мы патрулируем?
Испанец хитро улыбнулся.
– Может потому, что мы их чуем и патрулируем именно там, где они собираются пройти.
– Это как будто играть в прятки.
Он проводил взглядом удалявшегося Кристобаля, тот подошел к костру, раздул угли, подкинул немного хвороста и пошел к источнику, наполнить водой огромный кофейник.
Подошел к верблюдам и нежно погладил голову своего красавца – мехари по прозвищу «Зонг», из чехла вынул длинное ружье и принялся чистить его, как имел обыкновение делать каждое утро, когда редкий свет зарождающегося дня позволял различить спусковой крючок и затвор, хотя свет ему и был не нужен – он научился делать это в темноте, на ощупь, ощупывая пальцами знакомые детали, поглаживая полированный приклад, словно общался со старым другом, кого первым приветствовал каждый новый день, втайне надеясь, что рано или поздно наступит такой момент, когда он сможет использовать его против тех, кто позволил себе расправиться с горсткой смельчаков, оставшихся без единого патрона.
Из сумрака вышла Миранда, села рядом и, несмотря на громкие протесты «Зонга», прижалась к нему и накинула на плечи край плаща.
– Холод–то какой! Чего доброго, подхватишь воспаление легких…
– Вот это будет очаровательно, – пошутил он. – На моей могиле кто–нибудь напишет: «здесь покоится Алек Коллингвуд, умерший от воспаления легких в Сахаре…»
– Ты спал этой ночью?
– Немного, – соврал он.
– Вид у тебя неважный. Если не будешь отдыхать, то погубит тебя … – она кивнула в сторону людей, спящих вокруг костра – в тот день, когда ты ослабнешь, они не пойдут за тобой дальше.
Он внимательно посмотрел на нее, промолчал.
– Скотт погиб… – сказал он неожиданно.
– Я знаю… – она с нежностью погладила его волосы. – Хочешь поговорить о нем?
Он неопределенно пожал плечами.
– Все так запутанно. Вот они здесь, а вот они уже мертвы и их нет рядом, как будто никогда и не существовали. Но иногда, к моему удивлению, я начинаю разговаривать с ними… – он перестал чистить ружье и обвел взглядом горизонт, где небо уже начало светлеть. – Очень часто у меня возникает странное ощущение, что они скачут рядом со мной. Иногда мне слышится запах табака, что курил Альберт, и так ясно, что я начинаю оглядываться по сторонам, смотреть вдаль, хотя и точно знаю – на сотню километров вокруг нет ни одной живой души. А однажды, я услышал смех Альфреда… А теперь, вот, и Скотт присоединился к ним. Как так получается? – он вопросительно посмотрел на Миранду. – Как так, ведь он погиб не по моей вине?
Она обняла его, прижала голову к своей груди, словно это был заблудившийся мальчуган.
– Тебе нужно забыть о них, – прошептала она. – Тебе нужно уехать из этой проклятой пустыни, где днем солнце все выжигает, а ночью трясешься от холода, иначе она покончит с тобой… Давай вернемся вместе, Алек… Пожалуйста, уедем отсюда навсегда.
Он отрицательно покачал головой.
– Не могу.
Он появился так неожиданно, словно вырос из–под земли, никто даже не слышал его шагов. Взмахнув рукой, он швырнул на середину круглый предмет, что покатился прямо к ногам Надии.
Вылезшие из орбит и остекленевшие глаза Мунго смотрели, ничего не видя, на небо, рот перекошен, застыл в холодном оскале, вокруг перерубленной шеи запеклась темная кровь.
– Кто–нибудь еще хочет убежать?
Не дожидаясь ответа, он подошел к дереву, где были подвешены «хирбы» с водой, сделал большой глоток и полез на самую высокую скалу, где сел и начал вглядываться в темноту, рассматривая равнину, протянувшуюся от камней на север.
Сулейман Р.Ораб жестом подозвал одного из своих людей и приказал:
– Закопай эту падаль, а то днем грифы обнаружат ее и смогут привлечь к нам ненужное внимание.
Тяжело ступая, подошел к Амину, сел рядом и начал смотреть в ту же сторону:
– Не нравится мне эта равнина. Слишком открытое место.
– До рассвета доберемся до «Дома для откорма»… «Ферма», так сказать… До жилища Зеда–эль–Кебир.
– Хорошо знаешь его?
– Раз десять останавливался в его доме и никаких проблем не было… Снабжал нас верблюдами и товаром…
– Девочка стоит больших денег.
– Зеду можно доверять. Заплати ему сколько просит и не будет проблем.
Сулейман Р. Ораб хотел было еще поспрашивать, но потом передумал, не желал показывать этому проклятому негру, что сейчас полностью зависит от него. И начал уже раскаиваться в том, что доверился Амину, согласился вести караван по пути не известному ему. Если этот негр решится предать его или потребует, чтобы ему отдали девчонку, то он окажется в весьма щекотливом положении, а начинать войну ему не хотелось – Сулейман чувствовал, что стал стар для таких сражений. Лет двадцать назад, этот грязный негр был бы незначительней палочки для чистки зубов, но сейчас…
А все, о чем сейчас мечтал Сулейман – это тихая старость в Суакине, неспешная торговля жемчугом, возможность сидеть на берегу и наблюдать, как мимо проплывают корабли, и наслаждаться отдыхом после стольких лет суеты и переходов из одного конца Африки в другой.
Сколько же лет он занимался этим ремеслом?
Трудно было подсчитать, но много. Очень много! И уж сбился со счета скольких рабов он перегнал за это время. Сотни, наверное, и десятки переходов, некоторые из которых оказались весьма прибыльными, другие – так себе, а часть – так и просто катастрофа, как тот, когда все пленные умерли на дне пыльного колодца, почти уже у берегов Красного моря.
Тяжелый способ зарабатывать себе на жизнь, что немного скрашивалось обратным перелетом, из Каира в Лагос, на реактивном самолете… Но сами переходы вместе с караваном… – это месяцы непрерывных блужданий, постоянно скрываясь от людских взглядов, это звериные тропы через джунгли и болота, через саванны и пустыни, это непрекращающийся страх, что за тобой наблюдают тысячи глаз, это напряженное ожидание, что вот сейчас прозвучит выстрел и всему конец или вон там, за поворотом их ждет засада, и потом заключение в какой–нибудь грязной тюрьме до конца жизни.
А теперь, ко всему прочему, еще добавился и этот Амин.
Амин! Простой проводник, вшивый негр, кто в былые времена не осмелился бы поднять глаз в его присутствии, а сейчас он превратился в реальную угрозу, которую сам же и оплачивает из собственного кармана.
Да, сильно изменилась Африка… чересчур сильно! И когда здесь узнали что из себя представляет «независимость», так эта раса, рожденная всегда быть рабами, захотела превратиться в хозяев.
И теперь даже Амин – обыкновенный следопыт, претендует заполучить такое сокровище, как Надия, сокровище, о котором сам Сулейман не смеет мечтать.
От чего этот мир меняется так быстро?
Испокон веков его предки путешествовали по Африке, торгуя рабами, вытаскивали этих жалких людишек из их зловонных болот и сырых лесов, где они мало чем отличались от диких животных, чтобы затем отмыть, отчистить и превратить в человеческих существ, которых можно было продать на рынках Занзибара, Хартума или Мекки, и никому в голову не приходило, что все это, вся эта торговля может выглядеть в глазах Аллаха, как не благочестивое деяние.
А сейчас, все изменилось и произошло это на его глазах, за несколько десятков лет и Континент, где не было границ, где всюду можно было пройти свободно, превратился в мозаику из самых разнообразных стран, изрезанный лабиринтом асфальтированных дорог, с бесчисленными границами, на страже которых стоят целые армии свирепых националистов, готовых стрелять без предупреждения в любого незнакомца и безжалостно преследующих всех, кто осмелится проникнуть без разрешения на их территорию.
Даже негры стали мнить о себе невесть что и кичиться разными гражданскими правами!
«Нет, так долее продолжаться не может… Придется тебе, Сулейман, все–таки, уйти… – повторял он себе чуть ли не каждую ночь, – оглянись по сторонам, если даже такие гиганты, как слоны исчезают на равнинах, то как можно бороться с тем, что наступает?..»
Но, с другой стороны, торговля становится все более прибыльной. Если его отец за одного раба мог получить не более двух сотен долларов, то теперь платят от трех тысяч и больше, а нефтяные шейхи держат в Суакине или Порт–Сайде постоянных представителей, в чьи обязанности входит покупать человеческий товар, привозимый в их «Дома для откорма», в так называемые «Фермы», по любой цене. На деньги не скупятся.
Теперь уже не нужно стоять посреди площади и выкрикивать цену за какую–нибудь черную девчонку, опасаясь, что никто не купит, и тем самым не удастся покрыть расходы на ее еду во время перехода. Сулейман прекрасно знал, что весь его товар, который он приведет из своих «раззиас», уже продан, и вознаграждение выплачено в долларах, фунтах или банковских чеках, и единственной его заботой было добыть товар лучшего качества, способный понравится и доставить удовольствие его господину, Шейху.
Надия ему понравится, безо всяких сомнений. Возможно, как та югославка, привезенная ему из Рима, ставшая его фавориткой в течение нескольких лет, пока той идиотке не пришло в голову покончить с собой. И что ей не хватало? Жила на всем готовом, ни в чем не нуждалась, а потом раз… и готово. Дурная баба.
Сулейман никогда не мог ни понять, ни объяснить подобной глупости. Сроду он не видел другой женщины, кому дарили столько драгоценностей и чьи малейшие капризы исполнялись в точности и почти мгновенно. У нее была целая свита из рабов и евнухов, жила в отдельном крыле дворца, где все комнаты имели собственные кондиционеры.
Даже фаворитки турецкого султана не жили в такой роскоши и, тем не менее, одним прекрасным утром повесилась в своей ванне из мрамора и с золотыми кранами.
Бедняга старик–шейх долго не мог успокоиться.
Ему было слишком много лет, чтобы вот так просто и легко пережить любовные страдания, и наверняка кончил бы плохо, не появись во дворце тот мальчик–эфиоп.
Но Сулейман знал совершенно точно, что любовь к мальчикам длится недолго. Эта любовь, состоящая из поцелуев, ласк и новых ощущений, вызывает страсть и наслаждение в течение некоторого времени, пока… пока не надоедят или, точнее сказать, не наскучат. Всегда хочется чего–то еще…
Даже самый прекрасный, нежный, умный эфеб не в состоянии удержаться среди фаворитов дольше нескольких месяцев и ничто не может сравниться с красивой и прозорливой женщиной. Мальчики, познавшие любовь шейха, как правило, становятся чрезвычайно эгоистичными, требовательными до исполнения своих прихотей, жестокими и тираничными, и так старательно натягивают тонкую струну любовных отношений, что рано или поздно она рвется, и все они оказываются на самом дне жизненного колодца, в виде потрепанного, никому не нужного, мальчишки–слуги, кастрированного в большинстве случаев, преходящего из рук в руки и опускающегося все ниже и ниже с каждым новым хозяином, пока не закончат свою жизнь в каком–нибудь грязном публичном доме или вонючей портовой подворотне, пока какой–нибудь садист не перережет ему горло в самый страстный момент, чтобы испытать «изысканные» удовольствия от смертельных судорог, сотрясающих все его изношенное тело.
А Надия понравится, в этом нет никаких сомнений.
Как только у нее получится преодолеть свою первоначальную враждебность, то очень быстро привыкнет к той жизни и одним своим легким словом сможет доставить хозяину такое наслаждение, какое он испытал от близости с той блондинкой из Югославии, приехавшей учиться в Рим, но в один несчастливый для нее день влюбившуюся в того сутенера–итальянца, а он каким–то образом уговорил ее присоединиться к «балетной труппе», совершающей турне по Бейруту и Каиру.
Вообще–то удивительно, с какой легкостью те взрослые девочки поддавались сомнительным уговорам, уезжали неизвестно куда, чтобы никогда уж не вернуться домой и сгинуть в арабских гаремах и публичных домах. И уж совсем невероятен тот факт, даже абсурден, что не смотря на множество подобных случаев и настойчивые предупреждения со стороны полиции, сотни подобных девиц продолжают вести себя крайне неосторожно, соглашаются на уговоры и присоединяются к подобным «балетным труппам».
Как Амин и обещал, пред рассветом они пришли на «Ферму» Зеда–эль–Кебир. Несмотря на свое звучное имя, лицом он более походил на хорька, чем на льва.
Встретил он караван, Сулеймана и Амина со всем уважением и почтением, на какое был способен, и сразу же приказал двум тощим «беллахам» отодвинуть, стоящий в углу, тяжелый сундук и потертый ковер, под которым оказался хорошо замаскированный люк, ведущий через длинный и темный коридор в три довольно обширные комнаты, надежно спрятанные от нескромных глаз под землей.
Стены были влажными, воздух достаточно свежий, и, благодаря хитрой системе вентиляции, здесь могли разместиться до полусотни рабов, без опасения, что все они задохнутся.
– Тебе не на что будет жаловаться… Тебе понравится, – услужливо кланяясь, бормотал Зеда–эль–Кебир. – Здесь твои рабы спокойно отдохнут, и увидишь, как с каждым днем они будут становиться все сильнее и толще… Вода в колодце хорошая, а еда – так и просто великолепная…
– Мы не можем оставаться здесь дольше двух недель, – уточнил суданец.
– Терпение и только терпение, – успокаивал его «хорек». – Каждый день, что они отдыхают здесь, ты наверстаешь там, в пустыне. И что значат деньги?! Тощий и слабый раб никогда не выдержит переход через пустыню, – он многозначительно замолчал и оскалился, обнажив передние желтые зубы. – А кто будет платить за покойников? Мертвые никому не нужны, – заключил он.
После того, как согнали вниз всех заключенных: мужчин в одну комнату, женщин в другую, вернулись в кирпичный дом, где грязная и в лохмотьях женщина уже закончила приготовления к обеду: вареное козлиное мясо с просо и густой, сладкий чай. Ели молча, а потом принялись обсуждать детали сделки.
– Три доллара за каждый килограмм, – выставил свою цену Зеда–эль–Кебир, но Сулейман сразу же опустил до двух, после чего оба начали энергично торговаться – ритуал обязательный, но и одновременно ненужный, поскольку оба заранее знали, что сговорятся на двух с половиной за килограмм.
Придя к соглашению, пожали друг другу руки, как делают это туареги, обхватив своими пальцами запястье другого.
– Завтра всех выведем наверх и взвесим, – объяснил Зеда–эль–Кебир, – и в последний день, перед тем как уйдешь, их опять взвесим.
– Я дам тебе четыре доллара за каждый килограмм, что наберет девчонка–ашанти, – неожиданно предложил Сулейман. – Но ты должен будешь готовить для нее отдельно… Эта девка стоит больших денег.
– Я это уже понял, – сказал «хорек». – Самая красивая негритянка, когда–либо бывавшая в моем доме… Сколько ты хочешь получить за нее?
– Десять тысяч, – с недовольным видом ответил Сулейман. – И хочу предупредить тебя, если ты или кто–то из твоих людей осмелятся прикоснуться к ней – перережу тебе глотку, сожгу твой дом, а все твое семейство уведу с собой. Ясно?
– Одно из моих священных правил – весь товар, переданный мне – священен. Двенадцать лет я уже занимаюсь этим, обслужил множество караванов и никогда никто не жаловался…
– И что, за эти двенадцать лет ни разу тебя не заподозрили?
– Никогда не позволяю, чтобы пленные выходили и входили в мой дом при свете дня… Таким образом не только удается избежать чужих нескромных глаз, но и никто из них не сможет опознать мой дом, если им посчастливится убежать. Для всех я лишь Зеда – бедный крестьянин, время от времени подрабатывающий торговлей шкурами, тканями и слоновой костью.
– А «Группа»?
– Они далеко, на севере. Предпочитают патрулировать пустыню. Когда приезжают сюда, я принимаю их со всем почтением и нежностью, а затем отправляю по следу какого–нибудь каравана, показавшегося мне «подозрительным», но который, к несчастью, ничего плохого не везет с собой.
Сулейман улыбнулся, прислонился к стене и с наслаждением затянулся из своей длинной трубки. Взглядом обвел комнату и удовлетворенно закачал головой:
– Хорошо здесь у тебя. Мои ноги уже не те, что были в молодости, и мне нужен, как никому другому, отдых.
Прошли два «беллаха», они несли большие котлы и поставили их пред люком в подвал. Суданец понюхал содержимое, и вид у него остался довольный. Он опять облокотился о стену и задремал, не выпуская изо рта мундштук свой трубки.
Зеда–эль–Кебир и «беллахи» спустились по крутым ступеням вниз, один котел был поставлен в центре комнаты, где сидели мужчины, другой – где размещались женщины.
Не было ни тарелок, ни ложек, заключенные должны были есть руками, опуская ладони, сложенные «лодочкой» в теплую и липкую массу.
Зеда хрипло сказал что–то и женщина, готовившая хозяйский обед, принесла деревянную миску и поставила ее перед Надией.
– Завтра принесу еду получше, – пообещал он. – Твой хозяин заботится о тебе…
Она промолчала. Ей очень хотелось отказаться, но понимала, что день ото дня слабела, теряла силы – ее желудок отказывался принимать эту еду, вполне приемлемую для остальных – простых крестьян. Большинство из ее товарищей по несчастью могли питаться чем придется, что попадется по пути: корнями, дикими плодами, ящерицами, полевыми крысами, но как Надия не старалась, ее желудок отказывался принимать подобные «деликатесы» и ее либо рвало, либо начинали мучить приступы диареи, превращавшие переходы в сущий кошмар.
И хотя она брела по саванне скованная одной цепью с другими рабами, но, все же, не могла забыть, что была рабыня, обучавшаяся когда–то во Франции, ужинавшая в «Максиме» и «Тур д’Арже». И как бы она не желала этого, но у нее не получалось полностью ощутить солидарность с остальными заключенными, во всяком случае в том, что относилось к еде, с этой горсткой забитых, почти диких людей, чья диета до похищения преимущественно состояла из маиса, маниоки и диких фруктов.
Очень часто, анализируя собственные чувства по отношению к своим «товарищам»–рабам, она с ужасом понимала, что эти несчастные люди, закованные в кандалы, как и она – грязные, как и она – голодные и изможденные, тем не менее, оставались чужими, во многом не понятными для нее людьми. Все они были с темной кожей, все были африканцами, все стали рабами, но… между ними не было ничего общего. Большинство воспринимало то, что с ними произошло, их похищение, как нечто определенное свыше, может быть еще и потому, что испокон веков все поколения африканцев выросли с мыслью, что быть рабом или свободным человеком, жить или умереть – это все зависело от судьбы, а судьба человека определяется не на земле…
С самого раннего детства они слышали жуткие рассказы старейшин, истории о набегах работорговцев и их «раззиас», что иногда насчитывали до тысячи похищенных людей.
Старики иногда пересказывали ужасные истории, что в свою очередь слышали от своих родителей, о набегах армий африканских королей, живших на побережье, которые с помощью белых работорговцев, в прямом смысле этого слова, опустошали Континент, чтобы ежегодно отправлять на плантации Америки не менее двухсот тысяч человек.
Более пятидесяти миллионов африканцев тем или иным образом ощутили на себе последствия этой торговли людьми. Пятнадцать миллионов были переправлены на американский континент в виде рабов, другие умерли во время путешествия через океан или в бесчисленных «раззиас», и еще больше в полном бессилии наблюдали, как их отцы, дети, братья увозились неизвестно куда…
Целые племена вынуждены были бежать со своих земель и прятаться в непроходимых джунглях, где никто не осмелился бы их искать, а там их ожидали новые опасности и новые враги.
Вся Африка, от одного побережья до другого, содрогалась в человеческих конвульсиях и вот тогда в сознании африканцев и зародилась мысль, что быть человеком свободным или рабом, определялось судьбой.
Но Надия была совсем другая.
Надия воспринимала рабство не как проявление судьбы, чему невозможно сопротивляться, а как исторический феномен, что должен был исчезнуть в тот день, когда исчезли причины, поддерживающие его. Надия, чей отец был лидером движения за независимость, считала, что все африканцы, как никто другой в мире, имеют право быть свободными, может быть еще и потому, что никогда не могли добиться этого.
Она знала, что не сможет слепо подчиниться своей судьбе, что никогда не сможет разделить чувство фатализма, свойственное ее товарищам, как не сделали этого и ее предки, воины–ашанти, чья смелость и отвага стали легендарными среди работорговцев.
Их называли «коромантос», считалось, что они презирали смерть и любые наказания. Ввоз «коромантос» на американский континент облагался дополнительным налогом в десять фунтов за человека, и все из–за их врожденной воинственности и бунтарского духа. Во главе почти всех восстаний рабов были именно эти люди, в конце концов, получившие долгожданную независимость и осевшие на Гаити.
Если так получалось, что «короманто» был схвачен, закован в цепи и посажен в трюм корабля, увозившего его навсегда от родной земли, и не был никакой возможности отбиться и поднять восстание против своих похитителей, то иногда они кончали жизнь самоубийством, нечеловеческим усилием задерживая дыхание и умирая от удушья.
Понимая, что любые их усилия были бы бесполезны и освободиться не получится никаким образом, ашанти убивали сами себя, в отличие от ибос и габонцев, умиравших от «неподвижной меланхолии» – одной из самых страшных болезней, случавшейся среди невольников, загруженных в трюмы кораблей. Они садились, поджимали ноги, клали подбородок на колени и замирали в этой позе, сидели вот так неподвижно часами, пока самым необъяснимым образом не умирали, ввергая капитанов и судовых медиков в отчаяние.
Когда кто–то из команды видел раба–африканца сидящим в такой позе, то капитан судна должен был вытащить его на палубу, напоить ромом, заставить пробежать несколько кругов по кораблю, пока он не приходил в «нормальное» состояние.
А Надия была ашанти, коромантина, и никогда бы не позволила, чтобы «неподвижная меланхолия» охватила и победила ее. Она бы боролась за свою свободу до последнего момента, до тех пор, пока не останется никакой возможности убежать, и тогда… она покончит с собой, пусть даже таким страшным способом, как остановить свое собственное дыхание.
И как этого добиться? Какой невероятной силой воли нужно обладать, как нужно владеть собственным телом, чтобы не позволить легким сделать вдох, когда сознание начнет отключаться от удушья?..
Как–то ночью, оставшись одна, что было большой редкостью, она попыталась провести такой эксперимент, но у нее ничего не получилось.
«Я не готова, – тогда сказала она сама себе, – еще не готова, потому что еще хочу жить и потому, что у меня еще остались силы… Но когда–нибудь я буду к этому готова»
А получится ли у нее?
Сам вопрос ее ужасал. В двадцать лет мыль о смерти кажется чем–то совсем не реальным.
А хватит ли у нее смелости в последний момент? И самое страшное в этом было то, что об этом она сможет узнать лишь, когда наступит тот самый «последний момент», но тогда может быть уже поздно. Легко рассуждать о самоубийстве до того, как за тобой навсегда не закроются двери гарема, откуда уже больше никогда не выйти, но совершить это над собой – совсем другое дело.
Она много читала о смелости и трусости тех, кто покончил жизнь самоубийством, совсем не представляя, что однажды и пред ней станет этот страшный выбор.
Можно ли назвать смелостью, когда человек насильно прерывает череду несчастий в своей жизни, или это проявление трусости перед некими событиями, когда он совершенно бессилен противопоставить что–то? Что он на самом деле чувствовал, какие мысли рождались в его голове?
Страх.
Страх – вот, что полностью владело ее душой.
Несмотря на внешнюю невозмутимость и холодность, несмотря на видимое нежелание подчиниться суданцу, Амину, любому, кто осмеливался приблизиться к ней, несмотря на ее твердое решение покончить жизнь самоубийством, до того, как они доберутся до конечного пункта своего путешествия, абсолютным, все подавляющим хозяином всех ее действий в любую минуту дня и ночи, был именно страх, ледяной, все подавляющий ужас.
И именно страх перед тем, что придется совершить, пред тем самым решением, принять которое за нее саму никто не сможет – страх перед самоубийством, пред тем, что нужно будет одним ударом покончить со всем, о чем мечтала все эти годы, со всеми ожиданиями, возникшими в ее душе после того, как она познакомилась с Давидом, не родить детей, пронестись по этому миру, не оставив в нем никакого следа…
Умереть, когда все вокруг начало получаться, становиться таким красивым, когда она превратилась в женщину, когда, наконец, решила осуществить все свои мечты, и к чему готовилась столько времени. Умереть лишь потому, что старый работорговец вознамерился заработать на ней десять тысяч долларов, а какому–то богатому шейху вдруг понадобилось свежее мясо.
Умереть в тишине и забвении, чтобы послужить пищей для акул в Красном море, и остаться в виде вопросительного знака в воспоминаниях Давида, кто на протяжении последующих лет пятидесяти каждую ночь будет спрашивать небеса, куда ее спрятали.
О, Господи! И где же ты, Двадцатый Век? И где же все это, что ей преподавали в школе и в Университете, где все это, что называлось достижениями человеческой цивилизации за последние десять тысяч лет?
И что, нужно было обучаться в Сорбонне, чтобы потом превратиться в рабыню, научиться разговаривать на пяти языках, чтобы потом тебя начали откармливать как животное пред бойней?
Что, никто не скажет ни слова в защиту миллионов человеческих существ, живущих хуже диких тварей?
Облокотилась о земляную стену, прижалась головой и устало закрыла глаза.
Не могла жаловаться. Не было морального права жаловаться! Все, что с ней произошло, случилось с тысячами африканцев до нее и она, Надия, никогда не побеспокоилась высказаться в их защиту.
Знала, ведь, что рабство продолжает существовать на Континенте. Читала информационные бюллетени, видела цифры, просматривала разные данные, но никогда до конца так и не захотела узнать, что на самом деле происходило, что скрывалось за всеми этими цифрами, напечатанными словами. Для нее проблемы Африки всегда ассоциировались с проблемами «Новой Африки», но никак не с тем, что традиционно тащилось из века в век.
Теперь–то она понимала, что знала больше о синдикализме негров, чем о древних приемах работорговли, о реакции аборигенов на ультрасовременные города, чем о каннибализме в Камеруне, хорошо разбиралась в движении «негритуд», знала об их изобразительном искусстве, музыке и литературе, но ничего не знала о «людях–леопардах», о богине Элегба или власти местных колдунов.
Может быть, неосознанно она отвергала существование той «другой Африки», которая не вызывала ничего, кроме ощущения стыда, как стыдятся дети своих необразованных родителей.
Теперь же, хотела она этого или нет, но приходилось признать, что все это продолжает существовать. И Надия – выпускница Университета, продолжала оставаться ашанти – дите сельвы и там–тама, львиной шкуры и караванов работорговцев, богини Элегбы и каннибалов Камеруна.
Она родилась в Африке, и двадцатый век не очень–то хотел принять ее. Она родилась негритянкой и останется таковой до конца дней своих.
Закончив завтракать, он развернул карту на капоте джипа и подождал пока все соберутся вокруг, внимательно прислушиваясь к каждому его слову.
– Ховард и Марио двинутся на север, найдут наших, что стерегут колодец Сиди–эль–Нумиа. Варгас и Писака идут на юг, а Александер, Миранда и я займемся центром.
Рукояткой хлыста он указал на Размана:
– Ты и Таггарт обойдете все «Фермы».
– Все? – удивился «Турок».
– Да, все. Времени у вас предостаточно. Если караван идет издалека, то им нужно будет хорошенько отдохнуть, прежде чем они углубятся в пустыню. Особенное внимание нужно обратить на дома Аль–Гоза, подозрительные публичные дома в пригороде Гереды и на плантацию Зеда–эль–Кебир.
– Никогда ничего не находили у этого Зеды.
– Этот тип с «крысиной мордой» – большой хитрец, – перебил его Таггарт. – Но уверен, он скрывает что–то. Никому и в голову не придет обосноваться в таком дрянном месте.
– Кормит караваны… – Разман помолчал и добавил. – И насмехается над нами. Прошлый раз я пять дней скакал по ложному следу…
– В таком случае, не слушайте его, – посоветовал Алек Коллингвуд. – Ограничьтесь простым визитом к нему, попросите разрешения остаться на ночь и смотрите во все глаза…
«Турок» показал жестом, что согласен.
– Место, где встречаемся?
– Здесь же и встречаемся, как можно быстрее, – усмехнулся и добавил. – Особенно не поддавайтесь уговорам и соблазнам проституток в Гереде…
Обмениваясь шутками и советами как поберечь собственную шкуру, обменялись сердечными рукопожатиями, обнялись на прощание, оседлали верблюдов и парами поехали в разные стороны.
Началась охота.
Спустя час они уже не могли различить друг друга, шли, не оглядываясь, сосредоточив все свое внимание на малейших признаках жизни среди песков этой пустынной равнины.
Ховард и Марио скакали весь день, всегда на северо–восток, поужинали вместе, после чего разделились: итальянец остался в лагере, а Ховард продолжил путь в направлении Сиди–эль–Нумиа.
Алек Коллингвуд остался в оазисе вместе с Мирандой и Давидом, после обеда начал седлать своего верблюда.
– Ты поедешь на джипе,– обратился он к Давиду. – Миранда останется здесь, в центре дуги, я поеду на северо–восток. Ты двинешься на юг, проедешь пару часов и спрячешь машину среди дюн. Заберешься на самую высокую. Будешь дежурить ночью и в первые утренние часы. Затем объедешь все по кругу, выискивая свежие следы, появившиеся за ночь. Будешь спать начиная с одиннадцати и до вечера, и никогда не зажигай огня.
– И что я буду есть?
– Сухой паек из этого мешка. Когда у тебя закончится вода, вернешься сюда, пополнишь запасы и обратно, на пост… Если ночью заметишь караван – несешься сюда со всех ног. Никакой добропорядочный караван не ходит ночью.
– А если он пойдет днем?
– Не приближайся… Либо я, либо Писака заметим его. Не пропустим. Не беспокойся. Потом найдем тебя, чтобы всем вместе перехватить его… – он протянул Давиду «Ремингтон». – Если обстоятельства сложатся таким образом, что нужно будет применить его, не мешкай… Почти полсотни членов «Белого Эскадрона» были убиты ночью, в спину, так что держи ухо востро, а глаза широко открытыми и палец на спусковом крючке. Перед тем, как лечь спать, убедись, что вокруг никого нет и подыщи надежное укрытие…
– И так вы живете всегда?
– Только когда получаем информацию о прохождении каравана и хотим перехватить его.
Давид неопределенно покачал головой, будто ему стоило труда понять это.
– Но и зачем вы все это делаете? – спросил он. – Почему, по каким причинам?
– У каждого на то свои причины, – ответил Алек. – Для Ховарда это способ продемонстрировать свою любовь к Богу… Для Марио – приключение. Вполне возможно, что и для Таггарта тоже… Я должен сдержать обещание, данное когда–то. Писака сбежал от докучливых больных… А ты… если не вернешь свою жену, однажды почувствуешь себя одиноким и забытым, жизнь покажется скучной и однообразной, и приедешь бороться, чтобы другие женщины не пропали бесследно при подобных обстоятельствах…
– Понятно… Стану чем–то вроде Малика–эль–Фаси?..
– Малик в некоторой степени один из нас, – он протянул руку. – Удачи тебе! – взобрался в седло своего «аррегана», поднял его на ноги. Давид подошел и, указав на Миранду, спросил:
– А она останется здесь одна, без верблюда, без джипа?
– Не беспокойся. Она сможет позаботиться о себе. Я буду приезжать сюда время от времени, проверять как дела, а ты каждые два–три дня, когда вода закончится.
Ткнул своего «аррегана» пяткой в шею и тот побежал мелкой рысью на северо–восток, по следам Ховарда и Марио.
– Они все немного сумасшедшие, – задумчиво пробормотал Давид, постоял немного, словно вспоминал что–то, и, обернувшись к Миранде, спросил:
– Что такое эти «Дома для откорма», эти «Фермы»?
Турку Разману и англичанину Таггарту потребовалось два дня, чтобы добраться до грязных кирпичных стен Аль–Гоза.
Среди дюн, в получасе езды от крайних домов, они разбили лагерь. Разман переоделся в выцветший бурнус, вкруг головы обмотал широкий тюрбан, а лицо закрыл куском голубой ткани, как это делают «Люди копья».
С наступлением ночи двинулся в направлении поселка, расположившегося на границе с «засушливой» пустыней и где дожди идут один–два раза год, а иногда и вовсе не случаются, но, все же, присутствует вода.
Два осла бродили около водокачки и с полдюжины голых ребятишек с распухшими животами гонялись друг за другом рядом с ними.
Аль–Гоз был маленьким поселком, где глинобитные хижины лепились один к другой, будто земля здесь стоила неимоверных денег, хотя вокруг, на сотни километров растилась пустынная, выжженная солнцем территория.
Там, где заканчивались дома, начинался лагерь кочевников: туарегов и теба, большинство из которых обосновались здесь много лет назад, но, тем не менее, предпочитали свои разборные палатки–хаимы из верблюжьей шерсти постоянным хижинам с глиняными стенами.
Разман не спеша шел по лабиринту узких улочек, выжидая пока ночь полностью не скроет его от любопытных глаз, затем подошел к одной двери, ничем не выделяющейся среди десятка точно таких же дверей и домов, выходящих на эту улицу, и тихонько постучал.
Отворилось маленькое окошко, в нем появилось старческое лицо с орлиным носом и слезящимися глазами.
– Закрыто. Уходите, – сказал он.
Разман снял скрывающую лицо ткань и ответил:
– У меня порвался ремешок на сандалии, нужно починить.
Старик приблизился, всматриваясь близорукими глазами в лицо «Турка», потом громыхнул засовом и приоткрыл дверь, настолько, чтобы человек лишь смог протиснулся внутрь. За дверью оказалась мастерская башмачника – комнатушка крохотная и грязная, где на столе горела единственная вонючая сальная свеча, света от которой было не достаточно, чтобы осветить углы.
– Асалам Алейкум,– поприветствовал хозяина «Турок».
– Асалам Алейкум, – ответил башмачник. – какая радость, видеть тебя эфенди…
Разман сел на грубо сколоченный табурет, рядом с кривым верстаком, вытянул ноги, извлек из складок своего бурнуса сигарету и длинный золотой мундштук и прикурил от свечи.
– Куришь? – спросил он хозяина.
Старик с орлиным носом трясущимися руками взял протянутую сигарету, также прикурил от свечи, жадно и с наслаждением затянулся, зажмурив от удовольствия слезящиеся глаза.
– Американские? – спросил он.
– Какие «американские»? – возмутился Разман. – Как можно спутать турецкий табак с той дрянью, что курят эти американцы?
– Ох, прости меня, эфенди, прости, – смущенно забормотал старик. – Я всего лишь бедный сапожник и не понимаю многого…
– Есть ли новости? – спросил «Турок».
Старик некоторое время молчал, размышляя, наконец отрицательно закачал головой:
– Ничего нового, эфенди, совсем ничего, – заверил он. – Месяц назад невдалеке стал лагерем один караван, но уверен, что они совершенно чистые… Может быть гашиш, но ни одного раба…
– А сейчас? Какая–нибудь активность на «Фермах».
– Ничего, насколько я знаю, эфенди… Абдула свернул свое дело и ушел в Абече… Египтянин скоро последует за ним… Работорговцы знают, что вы следите за Аль–Гозом и не хотят рисковать, – он поморщился, – если узнают про меня, то перережут глотку… – он запнулся и умоляющим голосом продолжил. – Я очень рискую, очень… Слишком рискую для тех денег, что ты мне платишь.
Разман улыбнулся и отрицательно покачал головой.
– Никакой опасности ты не подвергаешься, старый сквалыга… Уже полгода от тебя нет ничего стоящего. Я просто выбрасываю деньги в мусор.
– Но это же – не моя вина, что работорговцы изменили маршрут, – жалобным голосом забормотал башмачник. – Как бы я хотел сообщить приятные новости! Ты же помнишь, когда пришел караван того эфиопа я сразу же…
– Ох! Я уже два года слышу про тот караван, – перебил его «Турок», он погасил сигарету о верстак, наклонился вперед и, указав на своего собеседника золотым мундштуком, продолжил. – Сейчас ты можешь заработать хорошие деньги… Нужно лишь смотреть во все глаза и собирать информацию не только о том, что происходит здесь, но и в округе… Ожидаем приход одного каравана с очень важной пленной… Одна красивая ашанти с Берега Слоновой Кости, – он многозначительно замолчал и затем тихим голосом пообещал:
– Если узнаешь про них, то получишь пятьсот долларов…
– Пятьсот долларов? – удивился старик. – Пятьсот долларов… И сколько это будет в старых франках?
Разман начал было считать мысленно, но потом запутался и бросил.
– Больше, чем ты видел за всю свою жизнь, – сказал он, наконец. – Достаточно, чтобы купить себе еще три молодых жены, – и рассмеялся.
– Зачем мне молодые жены? – отмахнулся старик. – Мне нужен велосипед.
– Что? Велосипед?
– Да, велосипед, из этих, в которые наливают бензин и он едет сам по себе. У жестянщика есть такой.
Разман не спеша встал и пошел к двери, стоя на пороге, обернулся и пообещал:
– Будет тебе и велосипед, и мотор к нему, если найдешь девчонку. Знаешь, как предупредить меня…
Вышел на темную улицу, и дверь бесшумно закрылась за ним. Он осмотрелся по сторонам, убедившись, что вокруг нет ни души, быстро пошел прочь, прислушиваясь к подозрительным звукам. Выбравшись за пределы городка, он двинулся в направлении лагеря, где его ожидал Таггарт.
Англичанин лишь молча взглянул на него, когда Разман вошел в лагерь.
– Собирайся, бери мыло и дезинфеканты, – хмыкнул «Турок». – Идем к шлюхам из Гереда…
Он сосредоточенно наблюдал за нерешительной ящерицей, то выходившей из тени на солнце, то прячущейся от солнечных лучей в тени, регулируя таким суетным способом температуру тела. Порывшись в памяти, вспомнил, что ящерица была хладнокровным животным, без системы охлаждения, и потому вся ее жизнь проходила в непрерывном перемещении с разогретого участка земли в тень и обратно.
Вскоре солнце достигнет зенита, и он погрузится в какую–то неопределенную дрему, что и сном нельзя назвать, беспокойную, жаркую и потную, когда в голове рождаются кошмарные образы, не дающие потом заснуть в течение многих часов.
За исключением той нервной ящерицы, все вокруг было мертвенно спокойно – ни малейшего проявления жизни, ни дуновения ветерка, ни какого–нибудь шороха, нарушившего бы ту удушающую и сухую тишину.
Животные убежали с равнины, хотя оставались где–то совсем не далеко. Они спрятались где–то под песком и под камнями, среди корней и ветвей кустарника, пережидая дневное время в состоянии близком к летаргическому сну, терпеливо дожидаясь более прохладного времени суток, дожидаясь прихода ночи.
Ночь!
Проходит час за часом, лежа на вершине дюны, где холодный ветер пронизывает до костей, когда глаза болят от невероятного напряжения и усилия разглядеть в кромешной тьме движение каких–то людей, которых здесь никогда и не было.
А ночью тишина превращается в тысячу звуков: где–то далеко раздался жуткий смех гиены; послышался звук удара копыт о песок, когда антилопа побежала куда–то; а вот фенек подстерегает свою добычу и кружит среди камней; змеи скользят по песку, словно перешептываются; слышатся странные крики каких–то ночных птиц; хлопанье крыльев, пролетавших мимо ночных мышей…
А еще треск остывающих во тьме камней, шелест ветвей кустов от порывов ветра, и потом, под утро, начинается жалобный стон этого самого ветра…
И еще тысячи звуков, создаваемых в его сознании под действием воображения: шорох крадущегося в темноте бедуина, чтобы убить его; позвякивание верблюжьей упряжи не существующего каравана; голос Надии…
Он мог бы поклясться, что редкую ночь не слышал ее голоса.
И то была она! В этом не было никаких сомнений, и он даже был уверен, что слышал, как она звала его, как где–то бежала там, в темноте и при этом выкрикивала: «Давид! Где ты?»
«И где я?
Я здесь, любовь моя, смотрю в темноту ночи широко открытыми глазами, один–одинешенек посреди этого пустынного пейзажа, в надежде разглядеть тебя в ночи, чтобы затем спасти.
Здесь я, любовь моя, ищу твое тело рядом со своим, ощущаю прикосновение губ твоих к моим, вдыхаю полной грудью боль твою и теряюсь, потому что не знаю как и что мне следует делать.
Я здесь, одинокий и совершенно бессильный предпринять что–то, чувствую себя таким слабым, как не чувствовал, наверное, ни один человек на земле, но внутри меня все кипит от ярости, пожирающей меня изнутри, ярости к тем, кого и не знаю…»
Все это время он боролся со странным чувством, что он единственный свидетель происходящего, будто не он главный герой этой истории, а кто–то другой – его второе «я», на которое он смотрел, как бы со стороны, наблюдал за ним, как он спит, как стережет или смотрит на бегающих туда–сюда ящериц…
Ничего не происходит вокруг, ни малейшего проявления человеческой деятельности, лишь звезды сверкают на черном африканском небосводе и даже Луна не соизволила появиться там и ему казалось, что все, даже природа, против него.
Иногда, чтобы перебороть желание спать, он пытался фантазировать и воображал себя, прогуливающимся по улицам Рима, Парижа или Лондона, придумывал что бы он там сейчас делал, но чем дольше он вглядывался в темноту пустыни, тем труднее у него получалось представить, что в этот момент где–то продолжали существовать города, а миллионы человеческих существ жили и умирали среди высоких зданий, среди автомобилей, в дыму и в потоках неонового света.
Это была все та же планета – Земля или он не заметил, как перенесся на другую планету?
Всего лишь однажды ночью, один лишь раз, он как бы вернулся в двадцатый век, когда высоко, высоко в небе услышал гул двигателей, приглушенный и монотонный, и различил среди миллиона звезд мигающие красные и зеленые огоньки на крыльях огромного самолета.
Как–то они летели вот на таком же самолете, но днем, и он смотрел вниз на однообразную, желтую равнину, медленно проплывающую, а точнее сказать – застывшую под крылом вот уже несколько часов.
– Представляешь, что будет, если мы упадем здесь?
Тогда Надия посмотрела вниз и улыбнулась.
– Нет, не могу представить. От одной только мысли мне становится страшно. Когда была маленькой, я прочла историю «Lady Be Good» – американского бомбардировщика, сбившегося с курса и упавшего в пустыне во время войны. Его экипаж шел целую неделю, всегда ночью, отдыхая в дневное время… – она еще раз взглянула в иллюминатор. – Запомни, если однажды потеряешься, то это единственный способ замедлить обезвоживание…
Самолет «нырнул» в воздушную яму и Надия замолчала, Давид взял ее за руку.
– И что было с ними потом?
– С кем?
– Ну, с теми, из самолета… До куда они дошли?
– А никуда они не дошли… Восемнадцать лет спустя случайно нашли их останки в сотне километров от места крушения. Они шли по направлению к Средиземному морю, но до моря им оставалось пройти еще семьсот километров… Сахара никогда не прощает ошибок. А лет десять назад караван из двух тысяч человек и восемьсот верблюдов просто исчез, словно его проглотили пески.
Он еще раз выглянул в иллюминатор, но, насколько хватало глаз, однообразным желто–бурым ковром протянулась безжизненная, выжженная солнцем, совершенно плоская равнина. Возможно, на этом огромном пространстве существуют регионы, где никогда не ступала нога человека, и, логично было бы предположить, что с тех пор, как Сахара стала пустыней, человек вообще не должен был приходить сюда. Его появление здесь – совершенный абсурд, как абсурдно поведение той ящерицы, что вынуждена постоянно переползать с места на место. Лучше было бы убраться отсюда раз и навсегда.
Никогда не мог понять, почему и люди, и животные так цепляются за жизнь в этих местах, хотя это и противоречит любой логике.
– А как животное может узнать о существовании другой жизни? – спросила Надия, когда они в очередной раз погрузились в спор без конца.
И она была права: животное не может узнать, но человек…
А люди продолжали жить среди этих песков: на Нигере, в Верхней Вольте и Мали. И здесь, в Чаде, где он сейчас и сам находился, переезжая с места не место на верблюдах и лошадях, умирая от жажды и голода, уезжая на юг, когда уже совсем не оставалось никакой надежды, но и всегда возвращались, будто невидимый магнит притягивал их сюда, в эти пески.
Может быть, из–за странного желания чувствовать себя свободными? Или, может быть, врожденная потребность умереть в том месте, где родился? Чем проще живет человек, чем он примитивнее с точки зрения тех, других, обитающих в больших городах, чем чаще его поведение определяется инстинктами, тем более он привязан к тому месту, где был рожден.
А как еще можно объяснить странное упрямство продолжать жить в этом раскаленном аду?
И, тем не менее, на закате, в тишине и спокойствии ночи, перед рассветом, когда воздух был еще прохладен, Сахара производила на человека особенное, чарующе впечатление, способное заставить его вернуться сюда, как бы далеко он не забирался в своих скитаниях, наполняла душу пьянящей меланхолией, которую невозможно ощутить ни в каком другом уголке земного шара и порождала тягостное, ноющее ощущение ностальгии по бескрайнему, открытому пространству, заставляла почувствовать неповторимое ощущение свободы, когда куда бы ни кинул взгляд, не увидишь другого человеческого существа и начинаешь ощущать себя так, словно остался один в целом мире – крохотная песчинка посреди грандиозного пейзажа и в то же время способный вместить в своем сознании все это величие, а потому – единственный и неповторимый хозяин всех этих равнин, протянувшихся далеко за горизонт.
Ящерица наклонила голову, посмотрела на человека блестящим глазом–бусинкой и метнулась в тень, охлаждать перегретую солнечными лучами кровь. Давид лениво следил за ней взглядом, под действием полуденного зноя веки его отяжелели, он закрыл глаза и погрузился в сладкую дремоту – дневные часы, жаркие и тягучие, как мед, поползли к долгожданному вечеру.
В какой–то грязной луже, на юг от Гереда, им удалось отмыться и избавиться от липкого запаха шлюх – смеси прогорклого пота с дешевыми духами, шафрана, что используют, чтобы красить руки, и касторового масла.
После того как Хьюго М. Таггарта вырвало в кустах так, что чуть не вывернуло наизнанку, он, с трудом держась на ногах, подошел к «Турку» и без сил свалился рядом.
– Уж и не знаю с чего меня так развезло: с дешевого пойла, дерьмового кускуса или от воспоминая об этой грязной толстухе… – он попытался улыбнуться, но получилось что–то похожее на кривую усмешку. – Иногда, чтобы исполнить свой долг, требуется отдать слишком многое.
Разман дружески похлопал его по ноге.
– Не жалуйся, ты… После трех месяцев пустыни любая женщина вначале может показаться самой желанной и идеальной, потом… как получится….
– Эта – нет! – решительно заявил англичанин.
Закончив чиститься, оседлали верблюдов и тронулись в путь.
– Думаешь, что и тут ничего нет? – поинтересовался англичанин.
– По крайней мере, не в публичном доме… Старуха хотела, чтобы мы остались с девочками на всю ночь. Будь там что–то, прятали бы они где–нибудь людей, она бы выставила нас на улицу как можно быстрей.
– Трудно поверить, что она занимается откормом людей, как на ферме.
– А почему бы и нет? Обратил внимание на девочку под покрывалом? Даю голову на отсечение, но старуха приобрела ее у какого–нибудь работорговца, остановившегося там передохнуть и подкормить свой товар.
Хьюго М. Таггарт криво усмехнулся
– Никогда не поджигал публичные дома?
«Турок» задумчиво почесал голову.
– Нет, – сознался он. – Это – единственное, чем я не занимался в публичных домах, но если тебе так хочется, то можем вернуться…
И они направились к отдаленному и одиноко стоящему дому Зеда–эль–Кебир – феллах, известный как земледелец и скотовод, но и не брезгующий торговлей слоновьей костью, шкурами, тканями и поставщик припасов, для проходящих мимо караванов.
То был длинный день и трудный переход. Савана сменилась каменистой равниной, солнечные лучи отражались ослепительными бликами от острых граней растрескавшихся камней, верблюдам было очень неудобно идти по такой изломанной поверхности – пейзаж безжизненный, враждебный, исполненный природой в красно–черных тонах, получилось что–то вроде огромного котла, под которым огонь уже погасили, но сам он еще до конца не остыл.
На краю этой равнины, в русле пересохшей неизвестно когда реки, на небольшом участке возделанной земли, политой, а потому зеленой от редкой растительности, стоял большой кирпичный дом, какого–то желто–бурого, неопределенного цвета, вход его смотрел в ту сторону, где начиналась пустыня. Издалека он напоминал огромную кучу коровьего навоза на крохотной зеленой лужайке.
Они остановились вдалеке и долго изучали его.
– Кажется безопасным, – предположил Таггарт.
– Они уже заметили нас. Вон тот негр не сводит с нас глаз и уже предупредил весь дом, – указал «Турок».
Они медленно подъехали к дому, навстречу им выскочил человек с физиономией хорька и, оглашая окрестности радостными криками, начал размахивать руками и низко кланяться.
– Добро пожаловать! Добро пожаловать! – повторял непрерывно Зеда–эль–Кебир приторно сладким голосом. – Какая честь! Какое удовольствие принимать в своем доме таких высоких гостей!
Какой–то негр с бегающими глазками и неопределенным выражением на физиономии выскочил из–за угла и начал снимать сумки с седел, а верблюды, почуяв чужака, принялись недовольно фыркать.
Они последовали за хозяином в дом. Зеда не переставал кланяться и все время пятился, и громким голосом хвалил их на все лады, словно хотел предупредить кого–то. Внутри дома было сумрачно и на удивление прохладно, по сравнению с ослепительным пеклом снаружи, и когда их глаза привыкли к темноте, то в дальнем углу они различили человека, сидящего на ковре среди множества подушек и курящего трубку с длинным чубуком.
– Позвольте представить моего гостя, высокочтимого Сулеймана Бен–Куфра, торговца из Аль–Фашера, из Судана, с кем я собираюсь в скором времени начать совместную торговлю содой…
– Содой с озера?
– Конечно же…
Все сели, Зеда–эль–Кебир громко хлопнул в ладоши, и тут же появилась женщина, в руках у нее был поднос со стаканами, наполненными сладким чаем, и старые, прогорклые галеты.
– Никогда бы не мог подумать, что тебя заинтересует торговля содой, – прокомментировал Разман. – Ты всегда занимался слоновой костью, шелками, шкурами…
– Времена меняются… Да–а, времена меняются и мы вместе с ними… А предложение моего друга Сулеймана очень соблазнительное и выгодное… Не правда ли, Сулейман?
– Совершенно верно, – важно произнес он, первый раз за все время разговора. – Стада в Судане все больше и больше нуждаются в соде.
– Насколько я знаю, во время последней засухи погибло почти половина всего суданского скота, – возразил Таггарт. – Логичнее было бы предположить, что при таких условиях соды потребуется меньше.
Сулейман снисходительно улыбнулся, нисколько не смутившись.
– Верим и надеемся на волю Аллаха, на Организацию Объединенных Наций, а также на американцев, помогающих нам вернуть утраченные стада. Вот тогда нам и понадобится сода, – он затянулся из своей трубки, выдохнул густое облако дыма и, указав, мундштуком на сидящих напротив гостей, спросил:
– А чем вы занимаетесь в этой части мира?
Губы «Турка» растянулись в холодной улыбке.
– Давим тараканов, – почти прошептал он.
– Ох, понимаю, понимаю… – закивал головой суданец. – Вы принадлежите к этому таинственному «Белому Эскадрону»? – спросил он. – Так, ведь, он называется, не правда ли?
– «Группа Черное Дерево»… Входим в состав этой группы, – уточнил Таггарт. – Бессмысленно скрывать этот факт, поскольку ваш друг знает про это…
– Любопытно, любопытно… – торговец задумчиво покачал головой, принял стакан с чаем из рук Зеда–эль–Кебира и посмотрел на Размана. – И скажите мне, что вы имеете обыкновение делать с пойманными работорговцами?
– Раньше мы передавали их властям, но вскоре обнаружили, что те подкупали судей и их выпускали на свободу. С тех пор начали судить их по собственным законам?
– Не кажется ли вам, что это выглядит странным, что иностранцы судят людей по собственным законам в такой независимой стране, как Чад?
– Президент доверяет нам, он справедливо полагает, что наши законы достаточно справедливы. Он сам желает очистить страну от этой чумы, от торговцев людьми, а потому слегка развязал нам руки…
– Понимаю, понимаю… И как вы наказываете подобных торговцев?
Разман внимательно посмотрел на него.
– И какое наказание заслуживает человек, насилующий, убивающий, продающий людей в рабство, кто кастрировал десятки мужчин, женщин и детей?
Сулейман Р.Ораб, он же Сулейман Бен–Куфра, задумался и, наконец, уверенным голосом произнес:
– Только смерть.
После этих слов в комнате воцарилась мертвая тишина, все спокойно и сосредоточенно пили чай, и казалось, размышляли над справедливостью такого приговора.
Суданец обратил внимание, что трубка его погасла, и наклонился вперед, зажечь ее, сидел он в традиционной позе жителей Сахары – скрестив ноги, для этого ему пришлось выпрямить ноги, и одна нога высунулась из–под края бурнуса.
– О, красивые ботинки, – обратил внимание Разман.
– Да. Очень удобные, – согласился Сулейман.
– Стоит согласиться с тем, что только нигерийцы умеют делать хорошую обувь здесь, в Африке.
– Лучшая кожа из Кано, подошва из каучука, добытого в Бенине, пошиты в Лагосе – суданец запнулся, увидев выражение лица Размана, и быстро сунул руку под подушку, где спрятал свой револьвер, но Хьюго М. Таггарт оказался более быстрым, ловко прыгнул вперед и схватил его за запястье.
Прозвучал выстрел.
Англичанин упал лицом вперед, пуля попала ему в затылок, прошла через голову и вылетела через правый глаз. Разман прыгнул в сторону, шаря рукой в складках бурнуса в поисках пистолета, но Амин, стоя в дверях, выстрелил снова. Пуля попала в руку, перебив кость, и рука повисла безвольно, словно надрубленная ветвь.
Сила выстрела отбросила «Турка» к стене, он сполз на ковер и остался лежать распростертым у ног работорговца.
Негр подошел ближе и передернул затвор винтовки, но Сулейман окриком остановил его.
– Подожди!
Разман увидел в глазах Амина хищный блеск убийцы и еле сдерживаемое желание нажать курок и мысленно распрощался с жизнью, но торговец схватил винтовку за ствол и отпихнул в сторону.
Встав на колени пред раненым, он спросил ровным, без каких–либо интонаций, голосом:
– Где остальные твои люди?
– Ждут тебя в пустыне, сукин сын.
– Я это и предполагал. Но…где точно?
– Знаешь же, что не скажу.
Сулейман кивнул головой в сторону негра, стоявшего рядом наготове.
– Амин поможет тебе разговориться…
– Возможно, но как ты узнаешь когда я тебя сказал правду, а когда соврал? Пустыня огромна. А мои люди во всех ее частях, и одновременно нигде…
Сулейман промолчал, понимая, что допрос не приведет ни к чему. Амин продолжал поглаживать пальцем спусковой крючок и Зеда–эль–Кебир кружился вокруг, будто загнанная в клетку птица и, подпрыгивая, как заводной, жалобно причитал:
– Все! Я конченый человек! Я разорен! – всхлипывал он. – Мертвец в моем доме!
– Ох, заткнись! – не выдержал суданец. – Дай мне спокойно подумать… – обернувшись к своему следопыту, спросил:
– Когда будет готов караван?
– Через неделю… Нам еще нужно около тридцати верблюдов…
– Хорошо… В Гереде найду их… – и обращаясь к Зеде, поинтересовался:
– А как думаешь, сколько времени пройдет, пока в «Группе» хватятся этих?
Зеда–эль–Кебир неопределенно пожал плечами.
– Не знаю. Не имею ни малейшего представления. Но ты должен уйти как можно быстрее, вместе со своими людьми, и этих двух…
– Их мы закопаем в дюнах этой же ночью, – взглянул на Размана, который неподвижно, не отводя глаз, как загипнотизированный, смотрел на труп своего товарища. – Что чувствуешь, зная, что завтра утром тебя уже будут есть черви?
«Турок» поднял на него глаза.
– Страх.
– Страх? – удивился и рассмеялся Сулейман. – Всегда думал, что люди из «Группы» не знают, что такое страх…
– Если бы ты, как я, сидел с перебитой рукой и тремя мерзкими порождениями грязной шлюхи напротив, то наверняка не испытывал бы страх… Ты бы давно наложил в штаны, грязная свинья, – он в отчаянии замотал головой. – Скажи этому дерьмовому негру, чтобы прикончил меня.
– Как? Тебе не нравится Амин? – рассмеялся торговец. – Жаль! По–настоящему жаль, потому что, гарантирую тебе, что ты–то как раз Амину пришелся по вкусу. Амину все нравятся: и мужчины, и женщины, и дети… Не правда ли, негр? – он взял Размана за подбородок и, приблизив к нему свое лицо, прошептал:
– И знаешь, что я узнал про него? Ему особенно нравится пользоваться людьми, когда они чуют, что умрут… Быть последним на этом свете, кто ими воспользуется – это возбуждает его… Не правда ли, негр?
Амин ничего не ответил. «Турок» побледнел, сжал зубы и, поморщившись от боли, откинулся назад, прислонил голову к стене. Вдруг, одним прыжком, словно внутри него развернулась сжатая пружина, отскочил в сторону, туда, где Сулейман оставил на подушке свой револьвер, рядом с трупом Таггарта. Левой рукой схватил револьвер, перевернулся в воздухе, целясь в торговца, но Амин оказался быстрее – выстрелил ему два раза прямо в грудь.
Револьвер выскользнул из его слабеющих пальцев, он упал на спину и, кашляя кровью, с выражением смертельной усталости на лице, прошептал:
– Покажите мне ее.
– Кого?
– Ее. Хочу убедиться, что правда, то, что про нее рассказывают – он кашлянул, и струйка крови скользнула с его губ на подбородок, а затем на шею. – Хочу убедиться, что это стоило того, чтобы…
Суданец встал на колени перед умирающим.
– Что в ней такого? Почему все ищут ее?
– Это и я хотел бы знать, старик, – еле слышно прохрипел Разман, силы покидали его. – Дай мне взглянуть на нее…
Сулейман кивнул Амину, тот подошел к сундуку, отодвинул его в сторону, сдвинул ковер и спустился в подвал. Разман, следивший за каждым его движением, удивленно закачал головой.
– Хороший тайник, Зеда, – прошептал он и кровь заклокотала у него в горле. – Очень хороший… Но для тебя все кончено. Можешь мне поверить – ты такой же мертвец, как и я.
Амин вылез из подвала, волоча за собой Надию.
Он схватил ее за руку и подвел к раненому. «Турок» внимательно осмотрел ее и удовлетворенно улыбнулся.
– Да, это стоило того.
Он замолчал, взгляд его устремился в некую, удаляющуюся в бесконечность, точку, и в какой–то момент глаза его остекленели, и он престал видеть что–то ещё, кроме теней.
Он нашел ее сидящей под пальмой и читающей с таким видом, будто все происходило не в сердце Сахары, а где–нибудь на Лазурном Берегу. Он поприветствовал ее, взмахнув рукой, подошел к небольшому озерцу и нырнул, не раздеваясь, в воду. Потом вышел на берег и, как был, в мокрой одежде, подошел и сел рядом.
– Какие новости?
– Ни каких… А у тебя?
– Тоже ничего. Эта пустыня и в самом деле место пустынное, – мрачно пошутил он.
– Еще рано, – предположила она. – Если Алек прав, то торговцы еще целую неделю не предпримут никаких действий.
– Можно сказать, что все это превратится в нечто, похожее на партию в шахматы…
Миранда закрыла книгу, поискала сигареты, предложила ему одну и зажгла обе. Он с наслаждением затянулся.
– Больше напоминает игру в шашки.
Она поднялась на ноги и пошла к небольшой палатке, состоящей из куска брезента и нескольких кольев.
– Хочешь, я приготовлю что–нибудь горячее?
– Может не стоит беспокоиться? Я столько съел этих галет и консервов, что меня тошнит.
– Тогда яичницу с ветчиной?
– Господь Всемогущий!
– Эта газовая плита – удобная вещь. И еще, от нее нет дыма…
Он подошел и сел рядом.
– Тебе тут не одиноко? Не боишься оставаться одной?
– Нет, – спокойно ответила она, выкладывая на разогретую сковороду ломтики ветчины. – Алек так близко отсюда, как никогда. Приезжает навестить меня каждые два–три дня, и это чаще, чем когда–либо до сих пор. Отдала бы все, что у меня есть, чтобы он никогда не уезжал… – обвела рукой вокруг и сказала:
– Что я еще могу желать для себя? Оазис для меня одной, вода, где я могу купаться, сколько мне заблагорассудится, тишина и покой, чтобы читать и размышлять… О чем еще можно мечтать?
– И тебя не давит огромное пространство пустыни вокруг?
– Почему оно должно давить? Пустыня – означает, что вокруг нет человеческих существ, и именно они, люди, причинили мне больше всего вреда и боли. Никто не будет беспокоить меня здесь, никто не будет доставать меня – это я тебе гарантирую. А если придут, то я уже подготовилась. Я рассказывала, что мою подругу, с кем мы арендовали одну квартиру, трое типов изнасиловали прямо в лифте, в квартале от Трафальгарской площади? – она разбила два яйца о край сковороды, содержимое сковороды весело зашкварчало. Давид почувствовал, как в животе у него что–то вначале сжалось, а потом распрямилось, и рот наполнился слюной. – Гарантирую, что если спросить тех, кто бьется за выживание в перенаселенных городах, большинство выбрало бы этот оазис. Это можно было бы сравнить с лечением отдыхом, что–то вроде медицинской процедуры.
На что Давид ничего не смог ответить. Обжаренные яйца и ломтики ветчины были выложены на оловянную тарелку, и он накинулся на них с куском хлеба в руках, что Миранда извлекла из алюминиевого контейнера. Она сидела напротив, пила маленькими глотками кофе из чашки и с легкой улыбкой наблюдала за ним.
Когда он закончил есть, предложила ему чашечку кофе и еще одну сигарету.
– Знаешь, чего мне больше всего не хватает? – спросил он. – Моих камер… Нужно было захватить их с собой. Они бы помогли мне убить время, я бы фотографировал ящериц, змей, растения… А телеобъектив был бы вроде подзорной трубы.
Давид замолчал. Миранда также сидела, не проронив ни слова. Закончив пить кофе, смотрели, как сонно покачиваются листья пальм.
– Зачем столько тайн? – неожиданно спросил он. – Я спрашивал себя все это время и не находил вразумительного ответа. Я и сам уже начал думать, что «Группа Черное Дерево» – это что–то… – он засомневался с определением, – что–то нелегальное. Но на самом деле речь идет о предприятии – самом прекрасном и благородном, что когда–либо начатом представителями рода человеческого. Зачем все это держать в тайне, зачем скрывать?
– Благоразумие, – ответила Миранда, задумчиво качая головой. – Тайна – это лишь одна из норм благоразумия… Алек – один из немногих уцелевших из состава «Белого Эскадрона»… А сам «Эскадрон» был уничтожен. Все знали, кто входит в «Эскадрон», знали про его генеральный штаб в Триполи, знали о точном расположении его постов в Тефуса и Биркет… «Эскадрон» был уничтожен после серии вероломных предательств… Лучшие из лучших, самые достойные и благородные, самые отважные, из тех, кто родился в человеческом обществе в двадцатом веке, погибли потому, что не проявили благоразумия, осмотрительности и осторожности. Поэтому, когда Алек решил возродить организацию с похожими целями – «Группу», здесь в Чаде, предпочел, чтобы вокруг появилось множество историй, дурацких и абсурдных, о том, что они занимаются шпионажем, агенты– провокаторы, партизаны и тому подобные глупости.
– Понимаю… – сказал Давид. – Но, все же, какая жалость, что остальной мир не знает всей правды.
– Алек не любит всей этой газетной шумихи и пустой огласки. У него нет тех черт характера, что свойственны разного рода артистам и телеведущим…
– Но, тем не менее… Таким образом он смог бы получить поддержку… И люди узнали бы, что существует торговля рабами.
Миранда отрицательно покачала головой, выражение лица у нее сделалось грустное.
– Если люди об этом не знают – значит они просто знать ничего не хотят, – уверенно сказала она. – Каждый месяц какая–нибудь газета, журнал или агентство новостей публикуют развернутое исследование по вопросу торговли людьми… И что? Каков результат? Это словно сеять зерно в песках… Как только выходит новое издание, то и содержание старого забывается мгновенно, а заодно и страдания тысяч, закованных в кандалы, человеческих существ…– она замолчала, но спустя некоторое время продолжила. – Человечество сделалось бесчувственным, потеряло способность сострадать и интересуется более последним любовником Брижит Бардо или новым брильянтом в коллекции Элизабет Тейлор.
Давид слегка наклонил голову, давая понять, что согласен.
– Даже более того, мы сами не знаем, что же нас может тронуть, – он улыбнулся иронично. – Я провел жизнь, фотографируя и Бардо, и Тейлор, но никогда не опубликовал ни одной фотографии с рабами…
– Никто конкретно в этом не виноват, и одновременно виноваты все.
Давид махнул рукой в направлении, куда ушел Алек, в направлении на северо–восток.
– Только они свободны от подобных обвинений…
– По крайней мере в том, что касается рабства в Африке,– согласилась Миранда. – Но для других они будут соучастниками тех, кто поддерживает расизм в Южной Африке, или тех, кто уничтожает амазонские племена, или поддерживает чилийскую диктатуру со всеми преступлениями и пытками… – сколько людей, столько и мнений, – она взяла пригоршню песка, сжала ладонь и задумчиво наблюдала, как песок высыпается тонкой струйкой. – Проблем вокруг нас множество и если захотим исправить все, то, скорее всего, сойдем с ума.
Давид встал.
– Думаю, что пора запастись водой и вернуться на пост, если не хочу, чтобы ночь застигла меня в пути.
Миранда взглянула на него и улыбнулась.
– И как тебе в пустыне?
Он неопределенно пожал плечами.
– Не знаю. Трудно сказать. Может быть даже чувствую себя менее одиноким, чем в городе… По крайней мере, ощущаю себя как бы рядом с ней. Знаю, что она где–то не далеко, смотрит на небо и видит те же звезды, что и я, думает обо мне и получается, что мы, вроде бы, и разговариваем, – он сделал неопределенный жест рукой. – Не знаю, получилось ли у меня объяснить, но думаю, что будь вокруг меня много людей, то это помешало бы мне сосредоточиться на мыслях о ней.
– Не кажется тебе, что лучше было бы не любить ее так сильно? Спокойнее было бы…
– Нет. Не думаю. Даже если не получится вернуть ее, то, все равно, жизнь моя уже приобрела иное значение и смысл с того момента, как мы познакомились с ней… В одном уверен: буду любить ее до последнего дня, пусть даже и не увижу ее более…
– Увидишь, – уверенно сказала Миранда. – Обязательно увидишь.
Давид ничего не ответил. Подошел к джипу, вынул канистры и наполнил их из озера. Сел в автомобиль, завел мотор и взмахнул рукой на прощание.
– Привет Алеку!
– Удачи!
Она некоторое время смотрела ему вслед, потом зажгла новую сигарету, открыла книгу и возобновила чтение с того места, где прервал ее неожиданный приезд Давида.
В течение часа Давид катил по пустыне, поднимая за собой густые клубы пыли, следуя строго по своим же следам, что оставил в песке накануне, во время своей прошлой поездки, взглядом отслеживая ставшие уже привычными детали однообразного пейзажа.
Вечерело, жара спала и первые птицы, пустынные крысы, зайцы и газели появились на равнине.
Наступала новая ночь, а вместе с ней длинные и однообразные часы дежурства, десять часов наблюдения за звездами и утомительного напряжения, когда взглядом прощупываешь каждый метр, стараясь проникнуть туда, под покров ночного мрака. Десять часов таинственных звуков, похожих на приглушенные голоса, шепот, шорохи шагов тех, кого на самом деле и нет…
Утром, еще до рассвета, их вывели из подвала и взвесили. В среднем каждый поправился килограммов на пять, что было не так уж и много, если учесть их начальное изможденное и обезвоженное состояние.
Сулейман заплатил сколько было оговорено, а также за куски соды, за воду и съестные припасы для длительного путешествия.
И дополнительно выплатил определенную компенсацию за причиненное «беспокойство» по причине смерти двух нежданных гостей и за помощь в поисках погонщиков верблюдов, что умеют хранить молчание и не задают неудобных вопросов.
Когда краешек солнца показался над дюнами, караван отправился в путь, во главе каравана шел Сулейман. Амин, Абдул и еще четверо надсмотрщиков, сопровождавших рабов от самой Нигерии и Камеруна, попрощались с ним на пороге дома.
– Хорошо запомните – никогда не выходите сами и не выводите людей, пока ночь не наступит полностью, – он отдал последние распоряжения.
– А ты не особенно сильно гони, – попросил его Абдул.– Помни, что с нами идут женщины и дети… И если мы не успеем добраться до вас до рассвета, то останемся на открытом месте и нас обнаружат.
Сулейман сделал широкий жест рукой, давая понять, что знает об этом, ткнул пяткой в шею верблюду и скомандовал:
– В путь!
И все молча последовали за ним: тридцать животных жалкого вида, худые, с дряблыми горбами, что болтались при каждом шаге, отчетливо указывая на недостаток жира и неспособность совершать длительные переходы без еды и воды. Животные, лишенные природной грациозности, свойственной особям сильным и здоровым, на грани физического истощения, увешанные тяжелыми кусками соды, от чего при каждом шаге они покачивались и ступали неуверенно, фыркая недовольно, готовые скинуть на землю проклятый груз при малейшем невнимании со стороны погонщиков и наотрез отказывающиеся подняться с земли, когда этот груз навешивали на них снова.
Зеда–эль–Кебир очень удивился, увидев это стадо, что работорговец пригнал из Гереды.
– Тебе продали наихудших верблюдов, – прокомментировал, осматривая животных. – Как ты позволил, чтобы тебя так обманули?
– Это именно те животные, какие мне нужны – животные слабые, тощие и самые никчемные в этой части пустыни… – хитро улыбнулся он. – Наши переходы будут короткими, очень короткими. И кто будет шпионить за нами, не удивится, что с такими животными мы движемся так медленно.
Зеда–эль–Кебир сразу же понял в чем заключалась хитрость.
– Должен признаться, что ты самый ловкий из торговцев, проходивших через мой дом, – с восхищением в голосе, мнимым или настоящим – трудно было определить, произнес он.– Все остальные просили всегда животных сильных и быстрых, чтобы пересечь пустыню как можно быстрее и скрыться с глаз долой.
– Я старый лис, – рассмеялся в ответ Сулейман. – Старый и опытный лис, и никто столько лет не торгует человеческим товаром, как Сулейман «Ворон».
Понемногу, медленно, шаг за шагом, караван уходил все дальше и дальше в пустыню под сопровождение сердитых криков погонщиков, с постоянными остановками, чтобы подобрать упавшие тут и там куски соды.
Когда караван превратился в крохотную точку на горизонте, Амин спустился в подвал, где Абдул проверял цепи и кандалы рабов.
Негр остановился перед Надией, сидевшей сжавшись в комок в углу, заглянул ей в глаза, подняв рукояткой кнута голову, и, отчетливо выговаривая каждое слово, тихо сказал:
– Сулейман ушел. Теперь я командую здесь…
Она молча смотрела на него, потом ответила:
– Знаю. Но, прежде чем уйти, он напомнил, что если дотронешься до меня хотя бы пальцем, выколет тебе глаза и бросит в пустыне. И, думаешь, это стоит того?
– Не знаю, черная, не знаю,– неуверенно ответил Амин. – Но может так случиться, что я просто перережу тебе горло, а ему скажу, что ты потерялась в пути?
Надия кивнула в сторону Абдула.
– Думаешь, он будет молчать?
Негр сел перед ней на корточки, заглянул в глаза и голосом ровным, без малейшего намека на какие–нибудь эмоции, произнес:
– Я, все–таки, раздвину тебе ноги, черномазая, – пообещал он. – Чего бы мне это не стоило, пусть даже это будет последнее, что я сделаю на этом свете, – он помолчал, улыбнулся и продолжил. – Всем будет проще, если ты добровольно согласишься и престанешь упрямиться.
Надия задумчиво смотрела на него, наконец, как показалось, пришла к определенному решению.
– Существует только один способ решить все это – вытащи меня отсюда и я обещаю позволить делать со мной, что тебе придет в голову… Будешь иметь меня пока не устанешь, а потом я добуду для тебя те десять тысяч долларов…
Амин удивленно взглянул на нее.
– Держишь меня за дурака?
– Дураком будешь, если позволишь, чтобы Сулейман довел меня до Красного моря и там продал. И что ты получишь взамен? Потеряешь меня навсегда, а взамен горсть монет и только… – замолчала, внимательно наблюдая за реакцией Амина. – Но если мы убежим, то получишь и меня и деньги…
– Ты и в самом деле переспишь со мной?
– А почему бы и нет? Когда меня продадут, придется спать все время с тем, кто меня купит… А рядом с тобой у меня остается надежда однажды опять стать свободной. И это вполне меня устраивает.
Амин задумчиво почесал голову и, обернувшись, увидел, как Абдул внимательно наблюдает за ними из дальнего угла подвала. Он встал на ноги и нарочито безразличным голосом произнес.
– Я подумаю, черная. Подумаю.
Выбравшись из подвала, он сел рядом с Зеда–эль–Кебир, тот смотрел куда–то в пустоту глазами мутными и полными слез и курил гашиш. Зеда протянул ему трубку, он с наслаждением затянулся. Зеда передал ему еще и горсть наркотика, которую Амин бережно спрятал в небольшую фляжку.
– Пригодится, поможет скоротать время в этой грязной пустыне.
– Да, долгая дорога ждет тебя впереди. Не завидую я тебе…
Он с наслаждением затянулся, закрыл глаза и отдался на волю туманным фантазиям, навеянным наркотическим дымом. Долгое время они так сидели, молчали и изредка затягивались сладковатым дымом.
– Думаешь, она стоит тех денег? – неожиданно спросил негр.
Зеда не спешил с ответом, со стороны могло показаться, что он ничего и не слышал.
– Вдвойне… Сулейман продаст ее за двадцать тысяч долларов, но раздаст только десять. Этот суданец – старый плут.
Снова они замолчали. Казалось, будто оба задремали, будто перенеслись в другой мир, далеко отсюда, от этой пустыни, грязного дома, рабов, от живых и мертвых…, но вдруг Амин снова заговорил, голосом притворно ленивым и безразличным.
– И за сколько бы ты купил ее, если обстоятельства так сложились бы, что кто–то опять привел эту девку к тебе?
Человек с физиономией хорька приоткрыл один глаз и внимательно посмотрел на своего собеседника, словно хотел убедиться, что ему не послышалось, и тот говорил серьезно.
– В том случае, если кто–то приведет ее снова в мой дом, – отвечал он голосом монотонным, – я отдам ему сразу же три тысяч долларов, а другие три – по завершении сделки в Ондурмане…
Но в ответ он не услышал ни слова. Комната наполнилась клубами густого и сладкого дыма, от которого сознание затуманивалось, и человек погружался в приятную дрему.
– С шестью тысячами долларов, – продолжил он сонно, – любой негр сможет начать новую жизнь вдалеке от путей работорговцев…
Амин ничего не ответил, глядя на него трудно было определить спал ли он или бодрствовал.
Наступил вечер.
С высоты своего седла он внимательно осмотрел расстилавшуюся вокруг пустыню. Его верблюд, единственно достойный из всего каравана, был сильным мехари с длинными ногами и уверенным шагом. Зеда верно подметил, что всегда нужно быть готовым убежать, если обстоятельства сложатся не благоприятным образом.
Наконец он увидел то, что искал – несколько дюн, у подножия которых можно было бы организовать хорошее укрытие, и одинокую скалу, откуда было бы удобно наблюдать за тем, что происходит внизу, на равнине.
Жестом приказал погонщику, идущему во главе каравана, следовать дальше, по прямой линии, а сам направил верблюда к дюнам.
Подъехав ближе, он с удовлетворением обнаружил, что не ошибся – это место и в самом деле могло послужить отличным укрытием. Изучив его до мельчайших деталей, он поднялся на самую высокую дюну и цепким взором осмотрел раскинувшийся перед ним пейзаж. Единственное, что двигалось по пустыне – это его караван, идущий на северо–восток, и больше вокруг не видно было ни человека, ни животного.
Из сумки достал мощный бинокль и, сосредоточенно изучив каждый метр горизонта, довольный увиденным, улыбнулся.
Соскользнул вниз по песчаному склону, вскарабкался в седло и погнал мехари вслед за удаляющимся караваном.
Когда он приказал сделать привал, уже начало темнеть. Его люди разгрузили животных, раскинули хаимы и разожгли костер, что сверкал в темноте на протяжении всей ночи. Невысокий косогор закрывал пламя от ветра, дующего с северо–востока, и одновременно скрывал от чрезмерно любопытных глаз, что могли наблюдать оттуда или прийти с той же стороны, но с противоположной стороны, откуда пришел караван, с юго–востока, где на равнине не было ни холмов, ни высоких дюн, костер можно было заметить за много–много километров.
Когда стемнело полностью, Сулейман Р.Ораб жестом приказал трем из своих людей, чтобы закончили есть. Один из них взял кирку и лопаты, другой – мешок со съестными припасами, а третий взвали себе на плечи хирбу с водой. Все трое, не проронив ни слова, вышли за пределы круга света, отбрасываемого пламенем костра, и скрылись в темноте в направлении высоких дюн.
С наступлением вечера он наблюдал за пустыней без бинокля, что отдал Абдуле. Как только солнце начало клониться к закату, вывел колонну заключенных из подвала, и когда темнота сгустилась настолько, что трудно было различить предметы, лежащие рядом, под ногами, они двинулись в путь
Два раба, самых крепких, несли на плечах рулон желтого брезента.
Прежде, чем они вышли, Зеда–эль–Кебир отвел его в сторону и тихим голосом сказал:
– Шесть тысяч долларов – большие деньги.
Амин ничего не ответил, а лишь ограничился тем, что наклонил голову, тем самым показывая, что согласен и затем, встав во главе колонны, повел всех в направлении на северо–восток.
Пройдя пару километров и почувствовав песок под ногами, он приказал, чтобы все остановились и, обратившись к своим людям, властным голосом сказал:
– Одно лишь слово, кто–нибудь всхлипнет или охнет, и тут же перережу горло, а кто вякнет что–нибудь – отрублю голову. Ясно?
После этих слов все пошли так тихо, что могли бы пройти по постели спящего человека, не потревожив его сон.
Шли всю ночь, без перерыва, без остановок, в одном стремительном ритме и, когда заключенный начинал демонстрировать признаки усталости или слабости, ближайший к нему охранник вынимал гумийю и колол ей спину несчастного.
Амин шел во главе колонны и в кромешной темноте ориентировался так же легко, как при свете дня, иногда сверяясь со звездами, иногда ориентируясь по следам, оставленным караваном в песке, но большей частью в соответствии со своими звериными инстинктами, что вели его в нужном направлении, словно почтового голубя.
Часов около трех, когда небо слегка побледнело, а вдалеке крохотной искоркой засверкал костер, Амин, довольный собой, улыбнулся, и первый раз за всю ночь позволил сделать короткий привал.
Ветер заскользил по пустыне, указывая на приближение рассвета, когда они подошли к дюнам, из темноты навстречу им скользнула тень.
– Амин? – позвал человек.
– Я здесь, – откликнулся негр.
– Следуй за мной, – приказал человек. – Сюда…
Он быстро и уверенно провел и рабов, и охранников через дюны туда, где его товарищи уже заканчивали копать квадратную яму – пару метров глубиной и четыре в ширину. На краю этой ямы Абдул отделил мужчин от женщин и заставил их спуститься на дно, остальным приказал лечь на песок.
Один из погонщиков раздал воду, другой еду и, собрав лопаты, они быстро удалились в направлении, где остался караван. В лагерь пришли, когда уже начало светать.
Сулейман ожидал их у потухающего костра, попивая свой чай.
– Все нормально? – спросил он.
– Все хорошо… Никто их не найдет.
Сулейман сделал последний глоток, поставил стакан на гладкий камень, поднялся на ноги и приказал:
– Тогда все в путь. Но без спешки…
Час спустя, когда лагерь был разобран, палатки свернуты, животные навьючены, они возобновили свое неторопливое продвижение на северо–восток.
Амин и Абдул наблюдали за ними, спрятавшись за краем самой высокой дюны, и одновременно зорко осматривали окрестности, с тем, чтобы удостовериться, что чужих нигде не видно.
– Думаю, здесь нам нечего бояться, – сказал ливиец.
Амин обернулся и взглянул на широкую траншею, на рабов и охранников, расположившихся по кругу, зорко следящих за каждым их движением.
– Я бы, все–таки, закопал их.
– Зачем? Чтобы они мучились без особенной надобности?
Амин презрительно посмотрел на него, хотел было промолчать, считая не достойным отвечать на подобные глупости, но потом передумал и, набравшись терпения, сказал:
– Послушай, глупец, если они привыкнут оставаться под открытым небом, то в тот день, когда ты загонишь их в яму, подумают, что кто–то приближается и начнут орать, чтобы привлечь внимание…– он сделал паузу, чтобы собеседник понял ход его мыслей. – Но если каждый день закапывать их на пару часов, то никогда не поймут, то ли кто–то подходит или ты делаешь это по привычке, а тех, кто начнет орать, отучишь это делать лопатой по спине. Понятно?
– Теперь понятно… – согласился Абдул, указав на Надию, спросил. – А ее тоже закапать?
– Само собой… – и начал спускаться по склону. – Сегодня, поскольку это первый день, сделаем все до того, как солнце начнет печь.
Стоя внизу, он приказал охранникам, чтобы расстелили брезент с одной стороны ямы, а края прижали камнями и присыпали песком. Потом велел согнать в яму, где уже находились мужчины, и женщин, и детей. Все сели на дне, поджав ноги к подбородку, но места было так мало, что сверху это выглядело, как ковер из черных голов с глазами круглыми от ужаса. Какой–то малыш начал плакать, и Амин хлестнул его кнутом.
– Если не заткнешься, спущусь вниз и придушу тебя, – зло прошипел он.
Надия обняла всхлипывающего мальчишку и прижала к груди, стараясь утешить его, и тот понемногу успокоился.
Охранники начали разворачивать брезент, закрывая яму, но тут одному из них пришла в голову, как ему показалась забавная идея, он встал на краю и начал мочиться на головы пленных. Амин с товарищами дружным хохотом поддержали его выходку, но Абдул быстро подошел и одним ударом отшвырнул его на песок.
– Хватит! Уже достаточно! – рявкнул он.
– То была лишь шутка, – заступился Амин.
– Думаешь, мы собрали их здесь, чтобы шутки шутить? Закрывайте! Быстрей!
Брезент растянули, края придавили камнями, а поверх насыпали тонкий слой песка, хотя это было уже лишним, поскольку ткань и так была светло–желтого цвета. Когда все было закончено, даже опытный наблюдатель с десяти метров не смог бы догадаться, что здесь вырыта яма, где заживо похоронены двадцать человек: и мужчины, и женщины, и дети.
Амин, а следом за ним и Абдул, вновь забрались на вершину дюны и сверху осмотрели что и как было сделано.
– Хорошо…– удовлетворенно пробормотал он. – Засыплем следы вокруг, и даже сокол не сможет обнаружить нас…
Она изо всех сил зажмурилась, чтобы пересилить себя и сдержать слезы, но все равно почувствовала, как две горячие и горькие слезинки поползли по щекам и упали на колени.
Сидя в этой яме вместе с двадцатью другими, такими же несчастными, прижавшись друг к другу, так плотно, что и шевельнуться не получалось, задыхаясь от запаха немытых человеческих тел, окружающих ее со всех сторон, с трудом глотая разогретый неумолимым солнцем воздух, она в первый раз за все время своего плена почувствовала жалость к самой себе и своей судьбе. Воздуху не хватало, и как бы не старалась она глубоко дышать, все равно, надышаться не получалось, и не было ни каких сомнений, что как только где–нибудь появятся малейшие признаки опасности, их не выпустят наружу, даже если они все умрут здесь.
Под брезентом было темно, так что с трудом получалось разглядеть свои руки, со всех сторон слышалось тяжелое дыхание, особенно тяжело дышала женщина справа, она чувствовала каждое ее движение, но в темноте невозможно было разобрать черт ее лица, а временами на ум приходило странное сравнение, будто вокруг нее расположился единый организм со множеством голов, рук и ног.
Она припомнила, что когда–то читала о том, как перевозили рабов на кораблях: капитаны загоняли в трюмы до пятисот человек: и мужчин, и женщин, и детей, располагали их «как книги на полках или как ложки в коробке», каждому там отводилось в длину сто восемьдесят сантиметров, сорок сантиметров в ширину, и полметра свободного пространства над головой, и так их везли иногда в течение нескольких месяцев, и они не могли ни сесть, ни поднять голову, ни даже перевернуться, чтобы не придавить соседа.
Ей всегда было трудно поверить в то, что подобное могло происходить где–то, но сейчас… заживо погребенная в этой яме посреди пустыни, начинала понимать, что жестокость человеческая простиралась так далеко, что и представить себе было трудно.
Женщина, сидящая рядом, вдруг начала шевелиться, совершая ритмичные движения руками, как будто хотела перетереть сковывающие ее цепи.
– Успокойся… – прошептала она. – Все равно не получится освободиться…
– Ох, замолчи… – раздраженно ответила та. – Оставь меня в покое…
И продолжила тереть руки все сильнее и сильнее, дыша с каждым разом все тяжелее и тяжелее, иногда замирая, чтобы передохнуть, но потом ускоряясь с новой силой.
Жара усиливалась, вонь от экскрементов, от мочи и пота, от страха, просачивающегося наружу через поры кожи, сделалась совершенно непереносимой.
Она закрыла глаза, заткнула пальцами нос и сделала над собой усилие, заставляя свое сознание полностью погрузиться в воспоминания, чтобы, пусть только мысленно, но сбежать, унестись отсюда далеко–далеко, в те дни, когда она была безмерно счастлива.
Холод!
Ох, как ей понравился холод!
Вспомнила зимы в Париже, как она ходила в Университет, закутавшись в теплое пальто с очаровательной красной шапочкой с большим, голубым помпоном, как мерзла и, чтобы согреться, хлопала в ладоши и притоптывала ногами в толстых, меховых сапогах, стоя на снегу…, а вокруг все было белое, пушистое, и при каждом выдохе получалось облачко пара и самое главное – ощущение снега на ладонях, когда они играла в снежки со своими друзьями.
Холод!
Вспомнила каток в отеле «Ивор», в Абиджане, и как удивился Давид, когда он перенесся из мира с жарой в сорок градусов туда, где по белым дорожкам скользили африканцы–конькобежцы и африканцы–фигуристы, темные лица на фоне бело–голубого льда.
– Каток в центре Африки? Вот уж, никогда бы не подумал…
– А что здесь удивительного? – засмеялась она. – Разве теперь не модно акклиматизировать слонов в центре Европы? Умеешь стоять на коньках?
Глупый вопрос, обращенный к тому, кто родился, можно сказать, на снегу и вырос с коньками и лыжами на ногах.
Он выскочил на лед, схватил ее за руку и они два часа катались, словно перенеслись в Мюнхен или к нему домой, как когда он привез ее познакомиться со своими родителями.
О, Господи, как же все было очаровательно!
Когда она вышла из машины, а вокруг все было белым–бело от снега, то у нее возникло такое забавное ощущение, что она со своей темной кожей стала похожа на муху на поверхности сахарного безе, и по обескураженному выражению доброй госпожи – матери Давида, поняла, что сын, рассказывая о том, какая она красивая, и расписывая черты характера, ум и образованность, однако…, совсем забыл упомянуть о цвете ее кожи.
Затем последовало несколько минут, когда все прибывали в некоторой растерянности, и старики переглядывались, будто не верили глазам своим, сомневались в увиденном, и не знали как и что предпринять, пока, наконец, отец его весело не воскликнул:
– Сын мой, должен признать, что никогда до этого я не видел подобной красоты… Что скажешь, Эмма?
– Скажу лишь то, что Давид слишком долго проявлял негативы, – рассмеялась она. – Это – лишь шутка, дорогая… Я даже представить себе не могла, что этот глупец сможет привезти в мой дом такую прекрасную дочь.
И они обнялись…
И ту она почувствовала, как по ее правой ноге начала струиться теплая и липкая жидкость. Она повернула голову в направлении той женщины, но в темноте не смогла разглядеть ее лица.
– Что ты делаешь? – спросила она.
В ответ прозвучал лишь слабый шепот более похожий на глубокий вздох. Женщина шевельнулась, и жидкость перестала стекать по ноге. Мальчик спал беспокойным сном, прислонив голову к плечу. Она погладила его курчавую голову и попыталась опять забыться в воспоминаниях…
Сколько времени они провели на дне этой ямы в душных сумерках, она не знала. Но когда, наконец, отодвинули брезент, песок и особенно солнце обрушилось на них с такой силой, что пришлось закрыть глаза руками, иначе от ослепительного света можно было ослепнуть.
– Все наверх! – заорал Амин.
Люди начали медленно, шатаясь подниматься на ноги, разминая затекшие конечности, грязные и мокрые от пота, стонущие и умоляющие о глотке воды.
– Пошли наверх! Здесь и получите воду!
Она потянула за цепь, пытаясь привести в чувство женщину, к которой была прикована, но та отказывалась подниматься.
– Идем… Вставай… – просила она ее, но та не шевелилась и ничего не отвечала.
Подождала немного, пока глаза ее привыкнут к свету и, наклонившись над женщиной, громко сказала:
– Вставай же! Нас накажут… – но осеклась и замолчала, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от ужаса. Посреди большой лужи крови, что еще не просочилась в песок, сидела та самая женщина, ее соседка, и смотрела на голубое, без единого облачка, небо остекленевшими, ничего не видящими глазами. Она разодрала себе вены, перетерев о край кандалов.
– Господь Всемогущий! – выдохнула Надия.
Амин сразу же понял, что произошло – немедленно спрыгнул вниз, вынул связку ключей, освободил умершую от цепей. Потом толкнул Надию в спину в сторону карабкающихся наверх рабов, а сам продолжал смотреть на скрюченный труп.
– Наверх! Полезла наверх! – скомандовал он.
Вместе с Абдулой они сели на корточки на краю ямы и молча смотрели на умершую.
– Сулейман придет в ярость, – раздраженно прокомментировал ливиец. – Если так пойдет дальше, то мы никого не приведем к Красному морю.
– Завтра нужно чтобы кто–то сидел там же с фонарем, – Амин подошел к Надие и внимательно осмотрел ногу.
– Почему не дала знать? – еле сдерживая ярость, спросил он.
– Откуда я могла знать?– начала она тем же тоном, но потом, смягчившись, продолжила. – Должна была предположить… Что еще можно сделать, когда сидишь там, внизу? – она взглянула на него и, понизив голос, пробормотала. – Второй раз я не выдержу… – и добавила уже боле решительно. – Если хочешь бежать со мной, нужно бежать сейчас…
Амин опустился рядом на корточки.
– Решилась? – спросил он. – Все сделаешь, что попрошу?
Она утвердительно кивнула головой.
Было заметно, что негр сомневался, подозревая какой–то подвох.
– Не хочешь ли обмануть меня, черная? – он взглянул на нее в упор.
– Единственное, что я хочу – это чтобы меня не привели в Аравию… – уверенно ответила она. – Все, что угодно, только не это. Бежим! Но только быстрей… Чем глубже мы будем уходить в пустыню, тем меньше у нас шансов вернуться…
Амин молчал, размышляя над ее словами, наконец, решительно кивнул и ответил:
– Завтра. Завтра ночью.
Поднялся на ноги и неспешным шагом вернулся к Абдуле, который, продолжая сидеть на краю ямы, следил за каждым его движением, не сводя с него задумчивых глаз.
Какая–то точка двигалась по равнине, так далеко, что невозможно было определить человек ли это идет, либо какое–то животное.
Светало и это перемещалось очень быстро, словно стремилось преодолеть расстояние до того, как солнце поднимется и зависнет над песками, выжигая все живое.
Давид пригляделся и понял, что к нему приближается всадник и едет он со стороны оазиса – без сомнения это был Алек, а потому, не мешкая, сел в джип и поехал навстречу.
То и в самом деле оказался англичанин. Они сели в тени автомобиля.
– Какие–нибудь новости? – живо поинтересовался Давид.
– Ничего нового, – ответил Алек. Помолчал и, озабоченно покачав головой, продолжил. – Меня беспокоит, что Разман и Таггарт не объявились до сих пор.
– Когда они должны были вернуться?
– Неделю назад… У них хорошие верблюды, арреганы, быстрые и выносливые, к тому же, оба знают дорогу… – он зажег сигарету и нервно затянулся. – Вчера послал Марио на их поиски, он вначале поехал к дому Зеда–эль–Кебир, куда они должны были добраться в последнюю очередь. Весь север, до самого Сиди–эль–Нумиа остался открытым. Там лишь я и Говард патрулируем, но это слишком много для двух человек.
– И что собираешься предпринять? – озабоченно спросил Давид.
– Ничего… Молюсь лишь чтобы Разман и Хьюго возвратились как можно быстрее и принесли с собой какие–нибудь новости, – голос его зазвучал чуть уверенней. – Может быть нашли что–то…
– Мне кажется, ты и сам не очень веришь…
– Не так, чтобы и очень…, но у нас агенты во всех населенных пунктах…
Давид взглянул на него, немного помолчал, но потом, все же, решился и спросил:
– И кто же финансирует все это?
Алек продолжал смотреть перед собой.
– В самом деле, тебя это интересует?
– Даже очень.
Англичанин некоторое время молчал, раздумывая, когда начал говорить в голосе его зазвучали грустные нотки:
– Финансирует все это «предприятие» один капитан–работорговец. Старая каналья сколотил состояние, перевозя рабов, убивая людей и обманывая всех и вся, кто встанет у него на пути. По прошествии двух сотен лет его капитал рос и рос, пока не попал в мои руки, – он искоса взглянул на Давида и криво улыбнулся. – Ирония судьбы, не правда ли?
– Странный ты человек… – Давид немного смутился, но, все же, продолжил. – Вроде, все у тебя есть, о чем может мечтать человек и прекрасная любящая женщина в том числе, и, тем не менее, вместо того, чтобы наслаждаться тем, что тебе дала жизнь, каждый день рискуешь потерять все в этом аду… Почему? Что за причина?
– Не слишком ли часто ты повторяешь этот вопрос, друг мой? Ищешь логичный ответ, но в этом случае логика бессильна, для этого случая не существуют логичные ответы…
Почему альпинисты лезут на скалы? Что заставляет ученого пятьдесят лет своей бесценной жизни потратить на исследование какого–нибудь микроба? От чего девушка, молодая и красивая, вдруг уходит в монастырь? – он замолчал и начал задумчиво чертить рукоятью хлыста круги на песке, потом продолжил говорить, смотря перед собой на какую–то ему одному видимую точку на горизонте. – Мы, люди – существа весьма странные и, к счастью, очень сильно отличаемся друг от друга… Для большинства эта пустыня представляется забытым богом уголком планеты и вся наша борьба – что–то вроде сражения Дон Кихота с ветряными мельницами. Но лично я сумел постичь самого себя именно здесь, сумел понять свою собственную натуру и понял еще, что был рожден для этой борьбы – тихой и безнадежной, но каждую ночь я чувствую, что день был прожит не зря и ни одна капля драгоценной воды не была пролита напрасно…
– Для большинства людей борьба за существование отнимает все силы и все время и ни на что другое, просто, не остается ни сил этих, ни тем более времени, – указал Давид. – Может быть, нужно родиться богатым, чтобы в жизни появился другой стимул?
– Ты родился богатым?
Давид неопределенно пожал плечами.
– Ни богатым, ни бедным…
– И тебе трудно зарабатывать себе на жизнь?
– Ну… в начале было трудно, очень трудно… – он улыбнулся своим воспоминаниям . – Так я думаю! Но мой пример уникален в своем роде. Для меня фотографировать – всегда означало «делать что–то»… На самом деле, думаю, что я как раз и начал открывать для себя мир, когда стал смотреть на происходящее вокруг через объектив.
Я мог красочный пейзаж поместить на почтовую открытку, используя лишь широкоугольный объектив. А позже, когда начал работать макро объективами, фотографировал разных насекомых и смог превратить мир паука или муравья в огромное изображение, вот такого размера, – он развел руками и рассмеялся. – Как–то я целый год занимался тем, что фотографировал пестики и тычинки разных цветов и пришел к необычному заключению, что их микроскопический мир существует параллельно с нашим… – он помолчал, словно подбирал нужные слова, для того чтобы объяснить подробнее, что чувствовал. – Однажды я прочел, где точно не помню, что если человек дошел до определенной границы, когда все достижения технического прогресса перестали удивлять его, то нужно вернуться назад и поискать смысл, или как это еще называют – правду жизни, в противоположном направлении… Думаю, что автор предлагал что–то вроде возвращения к Природе, чтобы мы опять начали искать и рассматривать те многочисленные микроскопические миры, что окружают нас со всех сторон, и которые мы не видим, потому что сосредоточили свое внимание и в какой–то степени даже ослеплены вещами большими, огромными…
Алек Коллингвуд кивнул головой, давая понять, что согласен.
– В общем и целом разделяю твои взгляды, – произнес он. – Я провел достаточно времени в этой пустыне, лежа на песке или под кустом, наблюдая за происходящим вокруг, чтобы понять о чем ты говоришь. Например, жук выбирается наружу из своего укрытия, и мы следим взглядом за всеми его перемещениями и поневоле как бы проникаем в его жизнь и окружающий его мир… Можно написать целую книгу в сто и более страниц про жуков в пустыне: про то, как живут, что едят, где спят, как занимаются любовью, про то, кто их враги, а кто союзники… – он зажег новую сигарету, другую протянул Давиду, медленно и с наслаждение затянулся, и принялся смотреть на голубое, без единого облачка, небо. – Наверное, что–то похожее случилось и с миром рабов и работорговцев… В течение многих лет я даже не подозревал о его существовании, но постепенно погрузился в него полностью и это стало смыслом моего существования.
– И останешься здесь, пока будешь уверен в этом смысле?
– Иногда, в своих снах, я вижу себя мертвым…, но на берегу моря. Волны накатывают на мои ноги и кровь окрашивает воду… – он откинул сигарету, поднялся и пошел к верблюду, обернувшись, сказал:
– Если бы я верил в сновидения, то никогда бы не ушел из этих песков… «Зонг», вперед!
«Зонг» недовольно заворчал, изогнув шею, попытался укусить его за ногу, но потом, все же, встал. Алек Коллингвуд поднес руку с хлыстом ко лбу и бодрым голосом сказал:
– Удачи! И будь начеку, держи глаза широко открытыми.
Давид махнул на прощание рукой.
– У меня они уже болят и скоро вылезут из орбит, от того, что все время открыты.
Англичанин развернул своего аррегана в сторону оазиса и, повернувшись в седле, добавил:
– Буду держать тебя в курсе.
Давид ничего не ответил, забрался в кабину джипа, завел мотор и медленно покатил к тому месту, что присмотрел в качестве укрытия в дневные часы. Солнце начало припекать и его немилосердно клонило ко сну.
Наступала ночь.
Колонна готовилась к новому переходу, и Амин привычным порядком обходил всех, проверяя надежность замков на кандалах. Винтовка висела у него на плече, а с широкого пояса свисала большая фляга, наполненная водой. Свет уже померк настолько, что с трудом можно было различить черты лица.
Подойдя к Надие, он ощупал кандалы и цепи, как делал это у всех, но затем, вдруг, послышался слабый щелчок, и сердце у нее в груди екнуло, когда она почувствовала, что более не связана с остальными рабами – цепь осталась висеть, оковы ослабли.
Амин обернулся еще раз, осмотрелся вокруг – Абдулы нигде не было видно, скорее всего, он завершал какие–нибудь последние приготовления к длительному переходу, а остальные охранники развязано болтали ни о чем, почти совсем не обращая внимания на пленных.
Он взял в руку кусок цепи, прикрепленный к браслету, что остался на ее левом запястье и, потянув, приказал шепотом:
– Пошли!
Наклонившись, они нырнули в темноту и, пройдя через заросли высокой сухой травы и кустарника, служившего колонне пленных укрытием на второй день привала, когда они прятались на равнине, быстро побежали на Запад. Через несколько минут они уже были далеко, кругом царила такая тишина, что было даже непривычно, но, все–таки, это было несравненно лучше, чем постоянно слышать тяжелые вздохи, всхлипывания, стоны, кашель и позвякивание цепей, сопровождавшие ее на каждом шагу в течение всех этих кошмарных дней.
Потом перешли на шаг, но шли быстро, Амин впереди, не выпуская из рук цепи, и, когда на ночном небосводе появились звезды и тонкий краешек новой луны, осветив все вокруг трепетным, неверным светом, она увидела, что со всех сторон, на всем обозримом, пустынном пространстве не осталось никого, кроме них.
– Куда мы идем? – задала она дурацкий вопрос, скорее из необходимости прочистить горло и услышать собственный голос, чтобы заглушить приступы панического страха, чем получить вразумительный ответ.
– На юг… – в голосе его слышалась озабоченность, но шаг его не замедлился. – Абдул уже, наверное, обнаружил наше отсутствие и побежал к Сулейману. А этот суданец никогда не сдается.
– Сахара очень большая…
– Не для тех, кто живет в ней…
– Тебе страшно?
Амин хлопнул ладонью по прикладу ружья.
– С этим мне нечего бояться… Никто не сможет приблизиться к Амину, – он остановился и сурово взглянул на нее. – Не уйти, тоже… Помни, что я могу попасть в бегущую газель с пятисот метров… И ни секунды не сомневаясь убью тебя. Клянусь тебе, черная. Можешь поверить мне, если попытаешься сбежать, пристрелю …
– Я знаю… Я знаю тебя…
– Помни об этом!
И он, с силой дернув за цепь, двинулся вперед таким быстрым шагом, что Надия с трудом поспевала за ним.
– Я попаду в тебя и с тысячи шагов, – продолжал зло шипеть он. – Амин попадет в любого бегущего… Помнишь Мунго? Тот негр был силен и вынослив, – он ударил себя кулаком в грудь. – Но Амин лучше во всем… Скоро ты увидишь и узнаешь сама… Завтра я тебе докажу…
Она почувствовала, как холодок пробежал по спине, при одной мысли об этом «завтра» и спросила себя: а не лучше ли было остаться с караваном и подождать пока Давид не найдет ее.
Он должен был быть где–то рядом. Без сомнения он шел по их следам, она это чувствовала.
Вначале тот вертолет, затем те два несчастных на «Ферме». Сулейман не рассказал ей что за люди приходили туда, но она была уверена, они искали именно ее. Она видела их всего лишь несколько минут, но успела заметить, что один из них европеец – тот, кто был уже мертв.
Кто бы они ни были, но хозяин дома – тип с крысиной физиономией, пребывал в ужасе от случившегося и постоянно хныкал и жаловался, призывая небеса в свидетели, что после всего он разорен, уничтожен и практически уже мертвец.
Сколько еще будет смертей?
Тот мальчик, старики, военные из вертолета, Мунго, два незнакомца, женщина, вскрывшая себе вены…
Сколько, пока этот проклятый караван не доберется до Суакина? Сулейман всегда повторял, что будет чрезмерно доволен, если к концу пути останется в живых хотя бы половина.
Стоят ли все эти трудности, опасности, смерти тех тысяч долларов?
А в пригороде Нью–Йорка, вообще, людей грабят и убивают за десять долларов, а в Каракасе, на разных «ранчо», если ты из своей скудной зарплаты не заплатишь разным людям за протекцию, то и улицу не сможешь перейти – тебя найдут с ножом в сердце.
Жизнь человеческая перестала значить что–то…
Столько смертей вокруг!
Никого уже не удивляет происходящее в Африке, потому что никого не удивляет даже то, что происходит в «суперцивилизованной» Америке.
Вряд ли она, Надия, смогла бы сделать и пару шагов ночью в Гарлеме, без того, чтобы ее не изнасиловали, так, как, скорее всего, произойдет завтра, когда этот негр решит передохнуть. И, вероятнее всего, там, в Гарлеме, это будет не один негр, а с десяток и все будут пьяные или под наркотиком.
И какая разница между дикарями из больших городов и этим примитивным аборигеном?
Похоже, что некоторое преимущество остается, все–таки, за Амином – он же не виноват в том, что все его предки на протяжении многих столетий занимались охотой на себе подобных, и никто никогда не показывал ему как нужно сдерживать свои физиологические импульсы. Для этого негра жизнь и смерть не имели особенного значения, как не имели для его родителей, для его прародителей, для всех его предков. Выживали и размножались лишь самые сильные, самые хитрые и самые мужественные. Все остальные были жертвами. Жертвами таких вот – сильных, хитрых и смелых.
И теперь он идет впереди шагом уверенным и пружинистым и ведет за собой ее, как если бы они были пещерными людьми, а он похитил понравившуюся самку у соседнего племени. Ведет в укромное место, чтобы в безопасности насладиться ей, как сделал бы с убитым им на охоте оленем или с созревшим плодом, сорванным с ветки.
Она чувствовала, что устает, но и одновременно умоляла Бога, чтобы и эта ночь, и эта дорога никогда не заканчивались, и чтобы никогда не наступил тот ужасный момент, когда Амин решит, что пора полностью овладеть той, кого он считал своей собственностью.
Марио дель Корсо любил ночи в пустыне.
То, что для других было в тягость: одиночество и ностальгия по их привычным, далеким местам, для него превращалось в удовольствие, в возможность вернуться к самым счастливым дням его жизни, вернуться в детство, проведенное среди этих самых песков, вернуться к запахам, к звукам, к своим воспоминаниям, про которые думал, что потерял навсегда, но вот они снова здесь, вокруг него – ожившие, яркие, будоражащие душу.
Его отец, «Иль Бригадьер», устав от миланского холода и суеты, как–то решил перебраться в Ливию и попытать счастья там, когда еще эта земля была итальянской колонией.
Марио тогда исполнилось лет девять. И как результат этого переезда – однообразная и монотонная жизнь в армейском городке, расположенном в пустыне, где, куда ни кинь взгляд, один лишь песок, усеянный камнями да сухие кусты – одно из самых негостеприимных и неприятных мест, в которое додумался забраться человек, особенно такой, как его отец.
Дней пятнадцать, наверное, он безутешно плакал по потерянным друзьям, по футболу на пустыре, по воскресным походам в кинотеатр, пока вдруг не обратил внимание на то, что вокруг него пульсирует жизнь, не такая, конечно, к какой он привык в городе, но, тем не менее, жизнь. Глаза его привыкли различать вдали стада газелей, таких легких и хрупких, светло–желтого, песочного окраса, что они были практически невидны на фоне дюн и красной земли каменистых участков. Выучился различать антилоп и запомнил, как их называют местные жители: «махор» – с короткими и мощными рогами, «лехма» – с рогами длинными и острыми, словно сабли, «ург» – носили рога, закрученные как штопор, бедуины иногда использовали их в качестве наконечников для копий. Часами он изучал разные следы и научился различать след гиены от следа лисицы или рыси и мог рассказать сколько времени прошло с того момента, когда шакал пробегал по этой местности.
То, что он иногда ошибался – его не особенно беспокоило, не очень расстроился он и тогда, когда спутал след рыси со следом «фахеля» – опасного хищника– гепарда. Зато он довольно успешно научился находить гнезда страусов и таскать оттуда яйца, из которых мать готовила вкуснейший омлет на всю семью. И, самое главное, он понял, что не одинок в этом мире, вокруг живут еще и дикие утки, и журавли, и цапли, горлицы, фламинго…
Та самая пустыня оказалась на самом деле весьма оживленным местом, и совсем не походила на мертвую полоску песка, что он увидел в первый день. И в таком ранимом возрасте, когда одиночество чувствуется острее всего, он осознал, что и не одинок вовсе и полюбил ту землю всем сердцем, научился понимать ее и стал считать самой важной и значимой, важнее даже чем та страна, откуда он приехал.
Песок и ветер, жара и тишина, ускользающие от взгляда животные и обжигающее солнце – кажется не так уж и много, чтобы заполнить жизнь в том критическом возрасте, но ему хватало, и даже сейчас он искренне верил, что освоил и научился многому, гораздо больше, чем его сверстники в городах. Многое из прошлой жизни померкло, уменьшилось, а то и вовсе забылось: Милан, старые друзья, футбольные матчи, походы в кино… и когда началась война, и они вынуждены были вернуться, то пришел к неутешительному для себя выводу, что уже никогда не будет так счастлив, как был на тех пустынных равнинах.
Тяжелые были те времена. Война, разруха, послевоенные годы. Отец его погиб в Тобруке и пришлось ему одному, как старшему сыну, тянуть всю семью. Работал вначале учеником столяра, затем столяром на мебельных фабриках, поднимавшихся сотнями между Миланом и Комо, и видел, как через его руки проходят сотни дешевых спален, хлипкие столики и кресла, неудобные и изготовленные небрежно.
Потом ему кто–то рассказал о работе на нефтяных месторождениях в Ливии. Но жизнь там была совершенно не такая, какую Марио помнил из своего детства. Там нельзя было бродить по пустыне, высматривая следы, там нельзя было сидеть ночами у костра и слушать рассказы туарегов. Те нефтяные поля были еще одним Миланом, с той лишь разницей, что в тени температура иногда поднималась до пятидесяти градусов.
Но однажды на горизонте возник силуэт одинокого всадника. Он представился как Малик–эль–Фаси из рода «Людей скрывающих лицо», и попросил напиться. Они разговорились, говорили о настоящей пустыне, через которую он шел один, о небольшой кучке храбрецов, посвятивших свою жизнь там, внизу, на границе Чада и Ливии, борьбе с торговцами рабами.
И тут Марио дель Корсо почувствовал, как его воспоминания оживают и он доверчиво последовал за туарегом на встречу со своим детством.
Со временем глаза его опять привыкли различать бредущие вдалеке стада газелей, он вспомнил, как отличить след лисицы от следа гиены. Несчастливые годы, проведенные в Милане, на фабриках и на ливийских нефтяных скважинах, начали забываться, как нечто ненужное, как мусор, как дурной сон, а со смертью матери все «нити», связывающие его с «цивилизованным» миром, были порваны навсегда.
«Множество мужчин остаются детьми до конца жизни, не желая взрослеть.» – прочёл он где–то, что тогда назвали синдром Питера Пена.
Марио дель Корсо был одним из таких. Как бы он хотел, чтобы его жизнь замерла в десятилетнем возрасте…
И сейчас он шел один через пустыню, верхом на своем арегане, выслеживая торговцев людьми, преследуя караваны рабов под палящими лучами африканского солнца, и понимал, что все его детские мечты стали явью, и что он превратился в героя им самим же придуманной истории.
Той ночью, по пути на «Ферму» Зеда–эль–Кебир, он чувствовал себя удивительно легко, можно сказать, ощущал человеком счастливым, и причин тому было много, но самое главное – потому, что Алек выбрал именно его разузнать о судьбе двух пропавших товарищей.
Покачиваясь в седле, он лениво поглядывал по сторонам, тем не менее, не упуская из виду ни единой детали, и одновременно представлял себе, как бы он поступил и чтобы сделал, окажись его друзья в опасности, и тихонько посмеивался сам над собой, над своими фантазиями, о которых предпочитал умалчивать в кругу своих же товарищей, поскольку справедливо опасался их насмешек и иронии.
«В один прекрасный день ты повзрослеешь, Марио, – вздохнул он грустно.– Повзрослеешь и вырастешь, наконец–то, и потеряешь интерес ко всему этому, и вот тогда уже не будет никакого смысла продолжать жить…»
Тени поползли по земле, наступал вечер.
Она открыла глаза, но сразу же зажмурилась от навалившегося на нее чувства отвращения и боли. Рядом дремал Амин. Она припомнила сцены этого утра.
Никогда не могла представить, что человек может чувствовать себя настолько униженным, как она себя ощущала, когда вынуждена была без сопротивления отдаться этому…, притворяясь, что ей нравятся его звериные и похотливые ласки, мокрые губы, всюду проникающие пальцы…
Господи! И как теперь глядеть в глаза Давиду, если однажды мы встретимся опять? И как продолжать жить с такими воспоминаниями?
Она приподнялась, посмотрела на свое обнаженное тело и почувствовала, как лицо запылало от накатившей огненной волны стыда. Поискала взглядом, одежда ее разорванная валялась вокруг того места, где Амин, ослепленный звериной страстью, накинулся на нее и если бы в тот момент к ней вернулась способность мыслить рационально, то она удивилась бы символичности того, что самый интимный предмет из ее растерзанного гардероба лежал под тяжелым ботинком негра.
Она протянула руку, взяла тот кусок ткани и начала одеваться.
Амин сразу же открыл глаза.
– Что делаешь? – спросил он угрожающим тоном.
– Одеваюсь…
– Я еще не закончил…
– Еще нет? Мы не можем весь день кувыркаться на песке, а ночью убегать от Сулеймана…
– Кто–то и не может, но только не я! – гордо заявил негр. – Я уже говорил тебе… Я самый сильный во всем. Кто–нибудь с тобой занимался любовью так, как я?
Не взглянув в его сторону и не удосужившись ответить, продолжила одеваться.
Подобрала с земли порванную блузку, одела ботинки и протянула руку к фляге.
– Осторожней с водой, – предупредил ее Амин. – Больше воды у нас нет, а путь предстоит длинный…
Она сделала маленький глоток, аккуратно завернула крышку и положила флягу рядом.
– Ты мне не ответила.
Она покосилась на него.
– На что?
– На мой вопрос… Тебе кто–нибудь доставлял столько удовольствия? – и вдруг рассмеялся. – Девственница! Говорила, что ты девственница… – он упал на спину, хохоча громко, почти захлебываясь смехом. – Никогда этому не верил! – он вдруг перестал смеяться и злым голосом потребовал:
– Отвечай! Был ли у тебя кто–нибудь такой, как я?
– Нет, – еле слышно прошептала она. – Никогда.
Он поднял руку, схватил ее за волосы и притянул к себе.
– Я был в этом уверен… – довольный собой прокомментировал Амин. – Давай–ка начнем все сначала.
– Скоро стемнеет и нам нужно уходить.
– У нас есть еще около часа.
Наклонив ее голову, он впился в губы, словно зверь, рука скользнула под блузку, схватил за грудь.
Лежа поверх него, она судорожно шарила рукой, стараясь найти винтовку, которую Амин всегда клал рядом. Притворяясь, что ее возбуждают его ласки, возвращая поцелуи, постанывая и прижимаясь плотней к его извивающемуся телу, она продолжала пальцами искать затвор старого и тяжелого «Маузера».
А Амин возбуждался все сильнее и сильнее, теряя контроль над происходящим вокруг.
– Ну, же! – умолял он хриплым голосом. – Еще, еще!
Надия поцеловала его со всей страстью, какую сумела продемонстрировать, превозмогая подкатившую к горлу волну отвращения, стараясь левой рукой вынуть затвор, а правая опустилась вниз, и ласкала его между ног, от чего Амин совершенно потерял голову и хрипел, закатив глаза:
– Еще.. Нет! Подожди…Вот так! Подожди еще немного…
И тут, согнув колено, она нанесла ему удар между ног такой силы, что Амин вскрикнул, подавился слюной и, вытаращив ничего не понимающие глаза, начал судорожно хватать широко открытым ртом воздух.
В то же мгновение Надия отпрыгнула назад, схватила валяющуюся рядом флягу и понеслась прочь со всех ног, так, что ветер засвистел в ушах, а негр продолжал ворочаться на песке, зажав руки между ног, и в бессильной ярости хрипел:
– Ах, ты, тварь паршивая, я тебя убью! Убью…
Он продолжал лежать, скрючившись от боли, и тер руками ушибленное место, старясь успокоить дыхание и унять боль. Когда это ему немного удалось, он нашарил в кармане обойму с патронами, поднял с земли «Маузер», чтобы зарядить винтовку, но сразу же обнаружил, что затвор отсутствует. В ярости отшвырнул оружие, посмотрел вслед убегающей девушке и прошипел:
– Сука! Самая настоящая сука!
Вздохнув поглубже, он сел на песок и начал одевать ботинки, не прекращая при этом ругаться:
– Мерзкая, черная девка, я доберусь до тебя… Доберусь и буду душить понемногу, потихоньку… Никто не умеет бегать быстрее Амина… Никто так не насмехался над Амином… – он встал на ноги, согнувшись пополам от неутихающей в паху боли, сделал несколько неуверенных шагов вперед, поднял винтовку и несколько секунд смотрел на нее, раздумывая взять ли ее с собой или оставить здесь же. Посмотрел вслед Надие, удалявшейся с необыкновенно скоростью, и отшвырнул бесполезное оружие.
– Хорошо бежит, проклятая, – прокомментировал он.– Хорошо бежит…
Привычным движением застегнул свой широкий ремень и с решительным видом начал преследование – метр за метром шаг его ускорялся, пока не перешел в бег.
А Надия бежала так, как никогда до этого. Вначале это был сумасшедший «спринт», с одной лишь целью – как можно больше и быстрее увеличить расстояние между ней и ее преследователем, но, спустя минут десять, ослабила ритм и побежала спокойнее, стараясь удерживать, разделяющую их дистанцию, до того времени, как не наступит ночь и вокруг ничего не будет видно.
Этот негр был известен своей звериной способностью ориентироваться в темноте, и она это знала, но одно дело следовать по заранее намеченному маршруту, а другое – преследовать убегающего человека.
Нужно было установить такой же ритм бега, как на тренировках, соразмерять дыхание и шаги, шаг при этом удлинить, расслабить мышцы и представить себе, что она находится не в пустыне, а на тартановой дорожке в Олимпийской Деревне, готовится к ежедневному забегу.
Она оглянулась, Амин уже начал бег. Увидев, что в руках у него ничего нет, она швырнула затвор далеко в густой кустарник, покрепче прижала флягу, выровняла дыхание и побежала, как бегала когда–то марафон.
Перед ее глазами, словно видение, возникло лицо Амина, когда он впивался в ее губы, хрипел прямо в лицо и извивался всем телом, лежа на ней сверху, шепча в ухо всякие непристойности, и у нее от отвращения холодная волна прокатилась по спине, волосы зашевели на голове.
– Лучше умереть… Не позволю, чтобы догнал меня, – прошептала она. – Пусть я сдохну на бегу, но он не догонит меня.
Взглянула на солнце. Огненный шар завис над горизонтом, косыми лучами освещая этот мир, как ей показалось, без всякой жалости к происходящему внизу, на земле, не опускаясь ни на миллиметр, как будто гигантская рука прижала его к небосводу, давая Амину время догнать ее в этом смертельном состязании.
А негр продолжал бежать и расстояние между ними начало постепенно уменьшаться. Незаметно вначале, но, все же, метр за метром дистанция сокращалась, и он точно также беспокойно поглядывал на солнце, прикидывая сколько часов, сколько минут осталось в его распоряжении до наступления темноты.
Он представил себе ее, обнаженную, распростертую под ним, когда овладел тем гибким телом с шелковистой и упругой темной кожей, вспомнил, как под его руками пульсировала ее плоть, и в ярости сжав зубы, застонал от бессильной злобы и, вдохнув поглубже, еще ускорил шаг.
Надия оглянулась и увидела, что Амин догоняет. Еще раз взглянула на солнце, на мгновение отвлеклась от дороги и споткнулась, зацепившись ногой за куст, упала, больно ударившись о камень, но тут же, закусив губу, не проронив ни звука, вскочила на ноги и продолжила бежать, не обращая внимание ни на кровавую царапину на руке, ни на глубокую рану на колене.
Амин радостно вскрикнул, увидев, как она покатилась по земле, но выражение его лица омрачилось, когда она спустя мгновение снова вскочила и понеслась прочь, как ни в чем не бывало.
– Я доберусь до тебя, сукина дочь… – заворчал он по–звериному. – Беги – не беги, я тебя все равно достану!
Солнечный диск коснулся краем горизонта, бледно–голубое небо наполнилось сочными оттенками красного, а вдалеке вскочили и понеслись газели. Легкий ветерок пронесся над землей, легко касаясь ветвей кустов, смахнув песок с камней и листьев, гиены, лисицы и даже гепарды начали выбираться из своих укрытий, где они пережидали дневную жару.
Амин настигал.
Пот струился по их телам и, наверное, на всей равнине ничего не было громче их натруженного дыхания и ударов сердца, готового выскочить из груди от неимоверного усилия. Это было самое длинное и самое отчаянное соревнование, в котором когда–либо принимали участие человеческие существа.
Триста метров разделяло их, когда солнце в последний раз сверкнуло над вершиной далекой дюны, и тень накрыла Сахару, а вместе с ней пришли короткие тропические сумерки.
Надия собралась с силами, поднесла флягу к губам, сделала короткий глоток и побежала дальше.
Лицо Амина было перекошено от ярости и жажды, тыльной стороной руки он вытер рот, облизал пересохшие губы и крикнул изо всех сил:
– Стой, проклятая! Стой или я тебя задушу!
От этого крика, больше напоминающего вой, она вся напряглась, будто ее стегнули бичом по спине, и рванула вперед, но, пробежав несколько метров, с ужасом почувствовала, что ноги слабеют и сама она уже не бежала прямо, а ее качало и кидало из стороны в сторону, как пьяную.
– О, Господи! – всхлипнула она. – Не оставь меня… Не позволь упасть…
И продолжила бежать, цепляясь ногами за землю, со страхом думая о том, что если упадет, то уже не сможет подняться и тогда…
Когда уже сил не осталось совсем, остановилась и широко открытым ртом жадно хватала воздух, словно невидимая рука сдавила грудь и не позволяла дышать. Ноги подкашивались, и она с трудом удерживала равновесие. Обернувшись, увидела, что до ее преследователя осталось не более двух сотен метров, но и у него силы были на исходе, он механически переставлял ноги, но продвигался вперед с огромным трудом. Но, все же, двигался вперед, как голодный зверь.
Все закружилось у нее перед глазами, и было такое чувство, что вот–вот и земля разверзнется у нее под ногами и поглотит ее. Перед глазами снова встали картины этого утра, когда негр насиловал ее, и откуда–то с самого дна души, из бездонной глубины поднялся и вырвался наружу нечеловеческий вопль:
– Не–е–ет!
Испугавшись собственного крика, будто кричал кто–то чужой совсем рядом, она прыгнула в сторону и побежала навстречу сгущающемуся ночному мраку.
Теперь Амин не выдержал и остановился передохнуть, стоял, согнувшись пополам, уперев руки в колени, тяжело дышал и смотрел исподлобья, как среди сумрачных теней тает фигура Надии, что уже и не бежала, а скорее шла, спотыкаясь на каждом шагу о камни и кусты.
– Я до тебя доберусь… – прохрипел он. – Доберусь, пусть это будет последнее, что совершу в своей жизни.
И он, сделав вначале несколько неуверенных шагов вперед, побежал снова, напряженно вглядываясь в наползающую со всех сторон темноту, высматривая белое пятно – светлую блузку Надии, ориентируясь на нее, пока Надия не поняла в чем дело и не сорвала с плеч на ходу, оставшись обнаженной по пояс – фигура с темной кожей на фоне ночи. Скомкав блузку, она прижала ее к животу, бежала так несколько минут, но потом передумала и швырнула на землю подальше от себя, резко свернула в сторону и, спрятавшись среди кустов, напряженно смотрела в темноту, высматривая Амина, но его нигде не было видно.
Прислушивалась напряженно, но собственное тяжелое дыхание и стук сердца в груди мешали ей услышать шум шагов.
Осторожно отвернула крышку фляги и жадно выпила все, до последней капли. Невероятным усилием воли сумела выровнять дыхание, успокоить сердце, что до этого стучало, как сумасшедший барабан, и постаралась успокоиться, насколько это могло получиться при подобных обстоятельствах.
Широко открыв глаза, слушала навалившуюся со всех сторон темноту, но все было тихо, словно весь мир вымер.
Медленно текли минуты. Первые звезды засверкали на небосводе и тут же в ее мозгу возник тревожный вопрос – а сколько времени осталось до того момента, когда появится Луна. И хотя это была не полная Луна, а всего лишь четвертинка, всего лишь нарождающийся месяц, но и того призрачного света хватило бы Амину, чтобы найти ее. Ведь он и до этого демонстрировал необыкновенную способность видеть в темноте, подобно леопарду, когда шел во главе каравана.
«Нужно убраться отсюда подальше, до того, как Луна появится.» –подумала она. – «И чем дальше я буду, тем лучше… Но куда? В каком направлении идти?»
Она совершенно заблудилась, потерялась на этой равнине, и, если днем она бежала в направлении заходящего солнца, на запад, то с наступлением ночи стало не на что ориентироваться – кругом стоял непроницаемый мрак и тишина.
Но вдруг тишину разорвал яростный крик Амина, более похожий на рев дикого животного:
– Я знаю, что ты там, черная! Ты там и я найду тебя, пусть ты хоть спрячешься под землей… Найду и убью!
Он приближался, и ей стоило огромного труда не закричать от страха, а голос звучал совсем близко, метрах в двадцати от нее и продолжал приближаться.
Камни и песок хрустели под подошвами его ботинок, слышно было, как он продирался через кустарник. Она сжалась в комок, желая превратиться в крохотную песчинку или камешек не заметный на земле, раствориться в темноте, словно тень, или унестись прочь вместе с ночным ветерком подальше от этого проклятого места. Совсем рядом послышалось его тяжелое дыхание. Потом наступила тишина – Амин остановился, прислушивался.
– Ты где–то здесь… – из темноты отчетливо прозвучал его хриплый голос. – Знаю, что она здесь и мне нужно найти ее… – опять тишина. – Хочу пить… – вдруг жалобно пробормотал он. – Проклятая воровка, сукина дочь, как же я хочу пить!
Шаги его начали удаляться влево, она с облегчением вздохнула, медленно сняла свои ботинки и, осторожно и бесшумно ступая босыми ногами, пошла в противоположном направлении.
Так она шла, наверное, с полчаса или около того, потом снова надела ботинки и побежала прочь, растворившись в ночи и то была самая длинная ночь в ее жизни.
Ей казалось, что ее окружала не пустыня, а непроницаемый мрак и с каждым новым шагом она погружалась в эту черноту все глубже и глубже, как в незнакомое море, ступала осторожно, опасаясь зацепиться ногой за камень или кусты, наткнуться на какое–нибудь животное или, что еще хуже, на самого Амина.
Вдалеке раздался жуткий смех голодной гиены и липкий холодок пробежал у нее по спине. Случаи нападения гиены на человека были редкостью, для этого им нужно было собраться в стаю, чтобы осмелеть настолько, но Надия слышала от кого–то, что эти твари были в состоянии учуять чужой страх и тогда они могли накинуться на беззащитного человека.
И сейчас она как раз была напугана и ощущала себя крайне уязвимой, так что и шага не могла ступить, будто ноги ее окаменели, но, глубоко вздохнув, сделала над собой усилие, немного успокоилась и пошла вперед более уверенно, решив для себя, что если она смогла ускользнуть от Амина, то уж с какой–то вонючей гиеной справится тем более.
Животное закричало снова, но на этот раз уже ближе, и то уже не походило на истерический хохот, а на приглушенный рев существа голодного и злобного.
Пошарив ногой по земле, она нащупала большой камень, подняла его и швырнула во мрак. Слышно было, как он глухо ударился о другие камни, и затем наступила неестественная тишина. Надия замерла, наряжено прислушиваясь и всматриваясь во мрак, и невдалеке заметила два красных, словно раскаленные угли, глаза, беспокойно перемещающиеся из стороны в сторону.
– Не испугаешь меня, – пробормотала она. – Я достаточно натерпелась, чтобы какая–то хромая собака смогла напугать меня.
Подобрала с земли еще дин камень, прицелилась и кинула туда, где мелькнули огненные глаза. Судя по звуку, камень пролетел мимо, но животное, тем не менее, скрылось в ночи, а небосклон с одной стороны слегка просветлел и появился краешек луны – хорошо видимый, достаточно яркий, чтобы использовать в качестве маяка и идти в том направлении, все время прямо и избежать опасности бродить кругами, как это обычно делают люди, потерявшиеся в пустыне.
– Завтра придумаю, как выбраться отсюда, – прошептала она.– Увижу где встает солнце и на земле нарисую крест, указывающий на четыре стороны света… Потом… – она запнулась, вспоминая как это делали, когда она была в лагере «бойскаутов». – Потом дождусь наступления ночи, найду созвездие на юге и пойду прямо на него… – и добавила, горько улыбнувшись.– Если к тому времени не умру от жажды.
Постучала по пустой фляге и тут ей припомнились слова старого бедуина, с которым ее свела судьба в Мали во время большой засухи:
– Иногда, когда совсем становится тяжело, чтобы сохранить жизнь приходится пить собственную мочу… На моче можно продержаться еще один–два дня…
И она готова была повторить это, потому что, будучи свободной, решила сохранить свою жизнь во что бы то ни стало. Пустыня заканчивалась на расстоянии двух ночных переходов на юг, далее начиналась степь, а там уже и до дома, можно сказать, рукой подать.
Была она молода, сильна, прекрасная спортсменка, любила жизнь и не могла позволить, чтобы солнце и песок победили ее, как не смогли справиться те торговцы рабами.
– Я обязательно вернусь к Давиду и мы поедем к морю, отдыхать, чтобы там, на берегу, забыть весь этот кошмар, – пообещала она сама себе. – А потом я все свое время, всю жизнь посвящу борьбе с теми тварями и со всей этой несправедливостью… – она с силой сжала зубы, словно подтверждала таким образом данное себе обещание. – Мир должен узнать, что твориться здесь, в Африке, – но потом передумала. – Нет, лучше я поеду в Монте–Карло и первому попавшемуся шейху, что любят приезжать туда со своими женами и слугами, со своими роскошными автомобилями, всажу пулю между глаз. Может быть тогда, после такого скандала, начнут разбираться со всеми этими сволочами… – грустно улыбнулась своим фантазиям. – Никто не поверит мне. Никто не поверит, что случившееся со мной, происходит с сотнями людей каждый год… Никто не возьмет на себя ответственность…
Сокрушенно покачала головой, понимая, что невозможно сражаться с силами, стоящими за всем этим.
Вскоре арабы станут единоличными хозяевами всех денежных резервов в мире, а затем постепенно приберут к рукам и крупные международные компании. За последние пятьсот лет они ничего не сделали для развития цивилизации на Земле, оставаясь, будто растения, где–то в Средних веках, тогда как все остальное человечество нацелилось на освоение космоса, но по иронии судьбы бесценные достижения человеческого разума, воли, силы попадут именно в их руки по одной простой причине – Природа сыграла дурную шутку, спрятав под ногами бедуинов–кочевников самое ценное свое сокровище.
Как они распоряжаются той властью, что накапливается в их руках изо дня в день?
Кто их сможет остановить, когда они захотят купить женщин и детей, для удовлетворения своих низменных инстинктов, как это они делают с фабриками и автомобилями, как они купили ее?
Припомнила она один скандал, случившийся в отеле «Дорчестер», в Лондоне, когда Султан Лахеджа, бывший тогда министром обороны Федерации Арабских Республик, всю ночь развлекался с одной молодой рабыней. Журналисты узнали про это, и один депутат от Лейбористской партии возмутился по данному поводу, потому что, как он считал, подобное невозможно в «суперцивилизованной» Англии, неприемлемо любое проявление рабства, но… правительство ее Очаровательного Величества сделало все возможное, чтобы замять скандал и не беспокоить всемогущего Султана, от которого на тот момент во многом зависело снабжение страны энергетическими ресурсами.
А его Высочество продолжил гостить в «Дорчестере» со своей свитой послушных рабов всех цветов.
В те дни Надия не уделила возмутительному скандалу большого внимания, кто–то из ее сокурсников в Университете задал несколько вопросов по поводу, но она ограничилась поверхностными ответами, решительно заявив в конце:
– Более чем уверена, в моей стране рабства нет.
– Как ты можешь знать это, если в ООН официально подтвердили существование рабов в Сьерра Леоне, в Камеруне и Алжире, Мавритании и Танзании, Габоне, Нигерии?.. Чем Берег Слоновой Кости отличается от своих соседей?
Она не могла вспомнить чем закончился тот форум. Наверное, как всегда: когда в разгар спора все вокруг начинают говорить громче и громче, с тем, чтобы быть услышанным, временами переходя на крик, не слушая при этом всех остальных.
Спустя неделю начались майские выступления студентов, и никто уж не вспоминал о Султане и его рабынях. События того мая в Париже представлялись ей самыми важными, важнее, чем что–либо происходящее в мире. И так было долгое время. Пока…
Пока она не познакомилась с Давидом.
Давид!
Большой, робкий ребенок, рассеянный и внимательный лишь по отношению к своим объективам и камерам. Красивый, высокий, сильный – воплощение ее девичьих снов. Нежный и откровенный. Первый из мужчин, кто смотрел на нее с восхищением, и это ее не раздражало, наверное, единственный, кто с первых дней явно не демонстрировал желание затащить ее в постель, чтобы проверить действительно ли она такая горячая, как казалась.
Мысли о нем помогали забыть жажду и голод, перебороть усталость и страх, и даже направляли ее в ночи.
А как бы он повел себя, окажись в подобной ситуации? Всегда был не решительным человеком, предпочитал прятаться в своем мире искусства. Никогда не знал сколько денег у него в кармане, и вообще есть ли хоть цент, никогда не мог разобраться в торговых и хозяйственных делах, считал абсурдным нравиться другим людям, всегда что–то забывал, мог приехать в страну с просроченной визой, или выехать на автомобиле с пустым баком.
Ей нравилось заботиться о нем, нравилось быть его женой и одновременно беречь так, словно он был ее собственный ребенок, нравилось подбирать ему галстуки, заставлять сменить носки, если они были не в тон брюкам, искать его ключи по всему дому…
Нравилось тихонько войти в темную комнату и наблюдать, как он проявляет очередные фотографии, нравилось быть частью этого процесса, этого таинства появления образов, нравилось разделять его энтузиазма, нравилось наблюдать за ним, когда он, поглощенный процессом, разбирал и чистил свои камеры, когда объяснял ей про фокусные расстояния, про освещение, цветовую температуру.
И нравилось позировать перед ним обнаженной, будучи совершенно убежденной, что в тех фотографиях нет ничего постыдного, а всего лишь способ «поймать» прекрасное и продемонстрировать остальному миру. Они не были еще женаты, и, рассматривая свои фотографии, иногда в полный рост, ей было самой удивительно, как у него получалось передать элегантность и легкость ее тела.
– Ели бы это была не ты, то послал бы фотографию на конкурс… – сказал он как–то. – Назвал бы: «Черное Дерево».
– Так, пошли.
Он взглянул на нее удивленно.
– И тебя не смущает, что сотни людей увидят тебя голой…
– Нет, не смущает… А тебя–то самого это не смущает?
– Тоже, нет… Не очень.
«Черному дереву» присудили премию, две тысячи долларов, на которые они потом уехали путешествовать по Испании.
Посетили корриду в Мадриде, научились танцевать «фламенко» в Севильи, отсняли более тысячи кадров в Альгамбре и даже взяли интервью у Брижит Бардо, что снималась в фильме в пустыне Альмерии…
Вдалеке послышался жуткий смех гиены, и это вернуло ее к реальности. Луна уже поднялась высоко в небе, звезды сверкали на редкость ярко этой ночью. Она остановилась и долго прислушивалась, вглядывалась в темноту, но на равнине ничего подозрительного не было видно, ничто не шевелилось, ничто никуда не перемещалось. Подул легкий ветерок – скоро станет холодно. Она продолжила идти, сама не зная куда.
Дул легкий ветерок, становилось прохладно, на равнине ничего подозрительного не было видно, ничто не шевелилось, ничто никуда не перемещалось.
Он закутался с головой в одеяло, зажег сигарету, прикрыв ладонью пламя.
– Туарег может заметить огонек тлеющей сигареты на расстоянии до километра, – предупредил его Алек. – А услышать запах дыма с пятисот метров, если будет стоять по ветру.
Но наблюдать за звездами и Луной, за равниной, где ничего не происходило под их неверным, призрачным светом, с одинаковым усердием в течение многих часов, как–то не получалось, тем более, что внутри росла уверенность в бесполезности всех этих усилий.
Сколько таких ночей, похожих одна на другую, прошло? Он уже и со счета сбился и начал впадать в отчаяние, он начал думать, что то была ошибка – оставаться на одном месте, ожидать и наблюдать, когда Надия уже могла подходить к Красному морю.
– Не нервничай, – успокаивал его Алек. – Они еще не прошли.
– Откуда ты знаешь?
Он улыбнулся в ответ.
– Инстинкт… Это не первый раз, когда я ловлю караваны.
– А что еще мы можем предпринять?
– Например?
– Вот, черт! Откуда я знаю… Что–нибудь…
– Это «что–нибудь» означает, что мы должны начать перемещаться. Как только мы начнем переходить с одного места на другое – сразу же возникает риск, что они заметят нас раньше, чем мы их. Если это произойдет, то твоя жена и остальные рабы не проживут и десяти минут…
– Ты полагаешь, что они способны на такое? – удивился Давид.
– «Они» способны и на большее, – убежденно ответил Алек. – Несколько лет назад англичане попытались перерезать их торговые пути через Красное море с помощью патрулей на быстроходных лодках. Они обыскивали каждое судно, что направлялось из Африки в Аравию. Каждое… – он сделал многозначительную паузу. – Но работорговцы нашли выход из этой ситуации – они построили специальные суда со скрытыми люками и потайными местами вдоль бортов.
Когда патруль приближался, они открывали люк с противоположной стороны и выбрасывали всех рабов за борт, предварительно привязав каждому из них на ноги камень потяжелее.
Когда полиция поднималась на борт, то не находила ничего, кроме мешков с зерном и молчаливых пилигримов, направляющихся в Мекку.
В конце концов, патрулирование отменили, поскольку в результате получилось больше трупов, чем рабов живых и спасенных.
– А здесь, в пустыне?
– А здесь… они прячут рабов в сухих колодцах, где те умирают от удушья и жажды, и что потом превращается в их могилы.
Пару лет назад в Судане, почти у самого моря, нашли колодец с двадцатью четырьмя трупами на дне. Умерли стоя. Стояли так плотно, прижавшись один к другому, что когда их обнаружили, не смогли поднять, пока не начали разлагаться и отделяться один от другого.
– И никто не начал расследование?
В ответ Алек лишь горько улыбнулся.
– «Расследование», друг мой – слово европейское.
Алек был прав. В Африке было и без того предостаточно проблем, чтобы ничего не «расследовать». Жизнь в Африке пульсировала яростно и безжалостно, стараясь мчаться вперед в том же ритме, что и в остальном «цивилизованном» мире, перепрыгивая через поколения и века прогресса, перескакивая от лука со стрелами к танкам и гаубицам, от там–тама к телевидению, от верблюда к «Конкорду». То, что проходило, то проходило без следа и окончательно и никто особенно не задумывался и не останавливался, чтобы изучить причины произошедшего – просто проехали мимо и все. Секунда без движения, рассматривая, что там осталось позади – означало потерять драгоценные мгновения и не смотреть при этом вперед, в будущее, что катило с мощью и скоростью локомотива.
В Африке люди умирают и исчезают безо всякого внимания и интереса со стороны, хотя бы потому, что в Африке большинство людей как бы и не «существует» – они нигде не зарегистрированы, у них нет паспортов, нет каких–либо документов, а иногда и обыкновенных фамилий…
Как расследовать чью–то смерть, когда о нем или о ней нет никакой информации, нигде нет их фотографий, отпечатков пальцев, даты рождения, свидетельства о браке, о разводе или смерти?
Тысячи африканцев, рассказывая о себе, могут лишь указать название родной деревни и собственного племени. Большинство не знают о том, что времена колоний прошли и что теперь они живут в независимой стране под названием Нигерия или Заир, Танзания или Тонго…
«Белые» опоздали здесь на сотни лет в своем усердии по классификации и выделении из общей массы каждого индивидуума, путем превращения его в номер в каком–нибудь списке или картотеке, что очень удобно при проведении разного рода анализов, исследований, сбора статистики, учета и составления отчетности, поскольку на это уходит всего лишь несколько минут. Собранная таким образом масса – однородная масса, состоящая из индивидуумов, откуда опытный взгляд того, кто занимается «расследованием», может одним движением извлечь подозреваемого субъекта и разложить его под своим микроскопом.
Но большая часть человеческой массы в Африке – не более, чем просто «масса», где каждое человеческое существо имело несчастье (а может быть наоборот – счастье) быть пропущенным или упущенным при формировании бюрократической системы, что давало преимущество остаться в тени и неизвестности, если он этого желал, но и одновременно влекло за собой неудобство оставаться «анонимным субъектом» даже тогда, когда он этого более не хотел.
Двадцать четыре африканца задохнулись на дне старого пересохшего колодца, где–то в Судане, и никому в голову не пришло узнать откуда они родом, остались ли у них семьи и кто засунул их туда умирать таким ужасным образом.
Алек Коллингвуд был прав: «расследование» – это слово европейское.
Разбудил ее слабый шорох, возникший совсем близко.
И хотя солнце поднялось уже высоко, она продолжала лежать с закрытыми глазами, в надежде, что снова получится заснуть и во сне забыть про жажду, про Амина и предстоящий долгий переход через пустыню.
Она подумала, что это должно быть пробежала ящерица или песчаная крыса, но несколько камешков с сухим шорохом опять скользнули рядом с ее головой, и тогда она открыла глаза, и сердце замерло у нее в груди, и ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы не закричать от ужаса.
В двадцати сантиметрах от своего лица она увидела огромные, тяжелые, покрытые густым слоем пыли ботинки.
Почувствовала, как горькие слезы навернулись на глаза, и она не смогла сдержаться и всхлипнула от чувства бессилия, от ощущения, что все усилия были напрасны и все возвращается к кошмару, от которого ей не удалось убежать. Медленно, очень медленно она подняла глаза и увидела вначале широкие и грязные штаны, затем широкий пояс, засаленную рубаху, густую бороду и наконец лицо Сулеймана Р.Ораба с ироничной ухмылкой.
– Ну–ка, Ну–ка! – воскликнул он притворно удивленным голосом. – Посмотрите, куда залетела наша голубка…
Она не выдержала, закрыла глаз и начала молча плакать.
Торговец присел рядом на корточках.
– Не плач, черная, – произнес он.– Не убивайся так. Лучше скажи спасибо, что мы нашли тебя… Ты бы умерла от жажды в этой пустыне… – она ничего не сказала, но он и не ожидал никакого ответа. – Надо же, смогла обмануть самого Амина! А ты не так проста, как казалась… – и изменившимся злым голосом, спросил резко:
– Где этот сукин сын?
Обернувшись к четырем своим охранникам, что остались сидеть в седлах на верблюдах, приказал:
– Идите и найдите его. Он где–то недалеко.
– Этот негр хорошо стреляет, – возразил один из них с недовольной физиономией. – Зачем рисковать жизнью, когда пустыня и так проглотит его?
– Вас четверо, а он один, не правда ли? К тому же он может выбраться отсюда и потом поджидать нас в Суакине, а я лишусь покоя, зная что он остался в живых… Найдите его!
И они поскакали, рассыпавшись по равнине. Сулейман встал, подошел к верблюду, вернулся с тяжелой хирбой, полной воды.
– Пей. Не хочу, чтобы ты сдохла раньше срока.
Надию не пришлось уговаривать дважды, она пила с нескрываемым наслаждением, забыв на несколько мгновений обо всем на свете. Утолив жажду, она налила немного воды себе в ладонь и ополоснула лицо.
– Как ты нашел меня?
Суданец указал на небо, в вышине кружили несколько грифов.
– Стукачи пустыни. Настолько безмозглые твари, что не могут отличить мертвого человека от спящего. Для них тот, кто не шевелится более часа – уже падаль.
Она ничего не ответила. Смотрела в ту сторону, куда ускакали всадники.
– Не позволю тебе закопать меня снова, – произнесла она наконец. – Будь что будет, но ни за что не спущусь на дно колодца. Если будет нужно, перережу себе вены.
Он внимательно взглянул на нее и улыбнулся.
– Не будь дурой, черная. Я не позволю тебе умереть. Ты будешь сидеть на дне колодца вместе со всеми. Что ты о себе возомнила? Кто ты такая, чтобы указывать мне? Ты всего лишь рабыня… Слышишь? Вонючая, грязная, черная девка, такая же вонючая, как вся твоя раса. Родилась от рабов, чтобы быть рабом, и это никаким образом не сможешь изменить ни ты, ни кто–нибудь ещё… Понятно? Никогда! Несколько лет в Париже, несколько лет обучения – ничего не значат. Ты должна свыкнуться с мыслью, что ты всего лишь рабыня, вещь, и не имеешь ни малейшего права распоряжаться своей жизнью.
– Амин был прав, – ответила она с горечью в голосе. – Нужно было прежде, чем убегать, перерезать тебе горло. Все было бы проще и мир бы освободился от такой сволочи…
Она не закончила фразу, Сулейман ударил ее по лицу, швырнув на землю, кровь заструилась из разбитого носа.
– Начинаю уставать от всех этих разговоров с тобой, черномазая, – рявкнул он. – Я научу тебя, как уважать своего хозяина, а Шейх только будет благодарен мне за это… И помни… Раз ты переспала с Амином, то стоит моим яйцам зачесаться немного, я тут же воспользуюсь тобой, а потом позволю и моим людям поразвлечься… Это им понравится.
Порывшись в своей кожаной сумке, он извлек трубку и закурил. Надия свернулась калачиком в отдалении и невозможно было определить то ли она спала, то ли молча плакала.
Время текло медленно.
Сулейман сидел скрестив ноги, медленно курил свою наргилью, лениво посматривал по сторонам, казалось, что набравшись бесконечного терпения, он решил во что бы то ни стало дождаться, пока его люди приведут сбежавшего негра.
Ближе к полуночи он перестал бродить и искать ее в темноте. Обессиленный и измученный жаждой упал на землю и сразу же уснул, но с первыми лучами солнца уже был на ногах и принялся снова искать следы.
Жажда мучила его все сильнее и сильнее. Подобрав камень с углублением, он помочился на него, подождал, пока моча остынет, и прополоскал рот. После этого пошел по большому кругу, уверенный в том, что рано или поздно пересчет линию ее следов. Когда же он наткнулся на них, с удивлением обнаружил, что шла она на север, вглубь пустыни.
– Вот дурра–то!.. – пробормотал он. – Уходит все дальше и дальше в пески.
Некоторое время он сомневался, стоит ли вообще преследовать ее, может быть лучше развернуться и идти на юг, туда, где начинается степь и где можно найти воду. Осмотрелся по сторонам, ища ориентиры, порылся в памяти и вспомнил, что в двух днях пути на север должен находиться оазис Эми–Хазааль, а еще дальше, на северо–восток, колодец Сидиэль–Нумия…
Добравшись туда, он мог подождать, пока мимо не пройдет какой–нибудь караван, присоединиться к нему и таким образом вернуться в Гереду.
Но это будет еще два дня без воды… И два дня, если он решит идти на юг.
Первый раз за все время, с момента их побега, он почувствовал страх. Пустыня была слишком огромна и могущественна даже для него, кто, не моргнув глазом, мог встретить любую опасность. Его окружала великая Сахара, а все что у него было: короткий нож и невероятная сила воли – не так уж и мало при других обстоятельствах, и не так уж и много в этих песках.
Если идти вперед, то можно было заблудиться и не найти колодец, а следовательно, умереть от жажды – смерть ужасная и медленная. Вернуться без Надии, без оружия и денег – признать поражение, что будет преследовать его всю оставшуюся жизнь, потому что после этого никакой торговец рабами не согласится доверить ему караван, зная, что он предал самого Сулеймана.
– Ладно…– пробормотал он. – Не позволю, чтобы насмехались надо мной.
И пошел по следам на север. Шел все утро, не поднимая глаз от земли. Остановился всего пару раз, когда наткнулся на нору пустынной крысы.
В первой никого не было, хоть и копал при помощи ножа яростно и так глубоко, как смог, но во второй ему повезло – он поймал двух детенышей, что неистово извивались и истошно визжали, стараясь укусить его. Он отсек обеим головы и жадно пил их кровь, а потом продолжил путь, и, пока шел, освежевал, разрезал на куски и съел сырыми.
Эта еда подкрепила его силы, и он ускорил шаг, и шел так часа два, пока вдруг не поднял голову и не разглядел вдалеке силуэт всадника.
Они увидели друг друга одновременно и, не шевелясь, некоторое время стояли и наблюдали друг за другом. Потом всадник сделал несколько осторожных шагов вперед. Амин узнал одного из погонщиков Сулеймана. Поперек его седла лежало длинноствольное ружье. Убедившись, что Амин не вооружен, он громко вскрикнул, стегнул своего верблюда и кинулся в погоню.
Инстинктивно Амин бросился бежать от него, но через несколько метров понял безуспешность любой попытки спастись, опустился на землю и стал ждать, пока бедуин не приблизится к нему.
– Дай мне воды, – попросил он.
Тот протянул ему свою хирбу.
– Не стоит расходовать воду. Сулейман ждет тебя.
– Нашел девчонку?
– Нашел, нашел…
Напившись, он вернул погонщику флягу.
– Вставай… Пошли и не вздумай что–нибудь сделать.
– Почему не пристрелишь меня здесь же.
– Полагаю, что Сулейман припас для тебя что–то получше… Да и нам развлечься не помешает…
Не спеша двинулись в сторону лагеря – Амин впереди, погонщик на верблюде позади, не спуская с него настороженного взгляда. Спустя некоторое время вдалеке, у горизонта, показалась фигура второго всадника. Бедуин, шедший за Амином, сорвал с головы тюрбан, размотал его и принялся размахивать особым образом, сигнализируя другому всаднику – язык знаков, похожий на флажный семафор на флоте. Тот в свою очередь также начал размахивать тюрбаном, но эти сигналы уже предназначались третьему всаднику, находящемуся где–то за линией горизонта. И с наступлением вечера все четверо пришли к тому месту, где их ждал торговец.
Сулейман встал и, указав на Амина, приказал:
– Нож у него заберите.
Четверо спешились, обезоружили негра и швырнули его на землю. Суданец почувствовал себя более уверенно, подошел сбоку и тяжелым ботинком ударил его под ребра.
– Я ж тебя предупреждал, чтобы ты даже не пытался этого делать, вонючий негр, – прошипел он. – Нет на свете такой женщины, из–за которой можно было бы так рисковать… – он указал рукой на Надию, что сидела в отдалении и исподлобья наблюдала за происходящим. – Посмотри на нее! Это не та женщина, чтобы наслаждаться ею здесь, посреди грязной пустыни, прямо на земле, среди колючек и камней. Ее нужно хорошенько отмыть, смазать благовониями и потом положить на широкую постель с белоснежными простынями…
Видишь, что она сделала с тобой? Чуть–чуть ослабил хватку и она тебя обманула. Думаешь, она следовала бы за тобой всю жизнь, дурак?
– Я не дурак, – зло сверкнул глазами Амин. – Она стоит в два раза дороже, чем то, что ты сказал нам. Я потом продал бы ее.
– Вот это да! Хороша пара мошенников! – рассмеялся Сулейман. – Она клянется тебе в любви, чтобы сбежать, а ты обещаешь освободить ее с тем, чтобы перепродать, – и, обернувшись к Надие, продолжил, ухмыляясь. – Видишь, черная, это я снаружи такой злой, но в глубине души я, все же, лучше, чем он…
Бережно спрятал свою трубку в кожаный мешок. Облокотившись на верблюда, что возмущенно начал фыркать, молча смотрел на сидящего на земле негра, размышляя над чем–то.
– Заткнись, сволочь! –зло пнул ногой животное и, обратившись к своим людям, спросил, не спуская глаз с Амина. – Какое наказание заслуживает человек, предавший своего господина, обокравший его и переспавший с его лучшим товаром?
Бедуины молчали. Все знали ответ.
– Хорошо!– произнес Сулейман. – Отрежу тебе яйца и выколю глаза. Так я исполню свое обещание. Но, чтобы ты не говорил, будто я человек плохой, отпущу тебя потом. Сможешь идти на все четыре стороны.
– Лучше убей!
Суданец ухмыльнулся.
– Это будет слишком просто для такого, как ты, черный. Слишком просто! А еще я оставлю пару литров воды, чтобы у тебя было достаточно времени бродить слепым по пустыне, вспоминая меня и раскаиваясь в содеянных тобой грехах… Может быть, таким образом ты сможешь вымолить себе прощение и попадешь в рай.
Видя, как он извлек из–за пояса острую, как бритва, гумийю, Амин кинулся было бежать, но бедуины набросились на него и прижали спиной к земле. Сулейман приблизился, поигрывая ножом:
– Не дергайся. Больно не будет. Я очень ловко делаю эту операцию. Лучше лежи тихо.
Одним движением он распорол штаны Амина, запустил в разрез руку, нащупал мошонку. Ножом сделал продольный разрез на коже, порылся внутри окровавленными пальцами и сделал еще два коротких режущих движения.
Амин не проронил ни звука, смотрел на суданца ненавидящими глазами, на лице его не отразилось ни намека на страдание и физическую боль, только сжал зубы изо всех сил и холодный пот струился по телу.
Сулейман выпрямился и продемонстрировал всем, лежащие на ладони окровавленные яички.
– Все! Закончилась твоя мужественность, негр, – хмыкнул он. – Больше уж никогда не будешь насиловать мальчиков и воровать женщин, – он отшвырнул вырезанные органы далеко в кусты. – Какой груз свалился с плеч этого мира…
Из кармана своего бурнуса извлек моток бечевки и ловко перевязал кровоточащую рану.
– Так ты не истечешь кровью, – вытер гумию о штаны распростертого негра и спрятал за пояс. – Хорошо, – тяжело вздохнул он. – Теперь нужно выколоть тебе глаза, но это уже будет не так приятно…
Взглянув на одного из бедуинов, спросил:
– Хочешь?
– Почему ты просто не убьешь его? – не выдержала Надия. – Ты уже наказал его.
– Обещание есть обещание, – криво улыбнулся торговец. – И лучше будет, если ты заткнешься, ты также виновата, как и он, – опять посмотрел на своих людей, но никто не хотел быть палачом, никто не пошевелился, тогда он порылся в складках своего бурнус и извлек помятую купюру. – Десять долларов тому, кто согласится.
Усталой походкой подошел к верблюду и взобрался в седло.
Спустя пять минут вся процессия уже шла на северо–восток.
И только тогда, поняв, что его бросили одного, Амин не выдержал и закричал от боли, отчаяния и страха, навалившегося со всех сторон из мира, погрузившегося навеки в ночь.
Зеда–эль–Кебир принял его с распростертыми объятиями, низко кланяясь и пританцовывая от желания услужить.
– Добро пожаловать в мой дом, – повторял он снова и снова. – Добро пожаловать!
Бросив поводья своего «Саломе», он прошел следом за хозяином в ту часть, что была отведена для приема гостей, где сгорбленная старуха в лохмотьях уже приготовила чай и галеты.
– Чему обязан такой чести, эфенди, увидеть тебя в своем доме? – заискивающе улыбаясь, спросил человек–хорек.
Марио никогда не понимал откуда среди местных взялась дурацкая привычка называть всех белых «эфенди», но особенно не интересовался – пусть называют как хотят.
– Ищу двух своих товарищей, – ответил он. – Турка и англичанина… Заезжали ли они к тебе?
– В мой дом? – удивленно округлил глаза Зеда. – Нет! Это была бы большая честь для меня, но никого не было,– выдержал паузу и поинтересовался, скосив глаза в сторону. – А были ли причины приехать ко мне?
– Нет, конечно же! – успокоил его Марио. – Никакой особенной причины. Просто подумал, что может быть приедут, вот и сам заехал в надежде встретиться с ними. Не беспокойся. Возможно они в Гереде… Развлекаются с шлюхами…
– Возможно, возможно. Но уже поздно продолжать путь. Скоро ночь. Окажешь мне необыкновенную честь, приняв приглашение переночевать в моем доме, а утром, отдохнув, поедешь дальше…
Марио дель Корсо задумчиво посмотрел на продолжающего кланяться человечка и наконец согласился:
– Благодарю тебя. Уже дней десять не ел горячей пищи…
– Распоряжусь убить курицу и приготовить для тебя великолепный «кускус».
– Не стоит так беспокоиться.
– Как не стоит? Стоит! – запротестовал хозяин дома. – Еще как стоит, когда дело касается бесстрашного воина из «Группы Черное Дерево». Вы наша единственная защита от этой чумы, от этих проклятых работорговцев. Йюба! – позвал он и громко хлопнул в ладоши, но никто не пришел. Лицо его потемнело от сдерживаемого гнева и он громко закричал:
– Йюба, проклятый негр! Где тебя носит?
«Беллах», который отвел верблюда итальянца в загон, вбежал в комнату, запыхавшись.
– Да, хозяин?
– Убей курицу и отдай старухе. Передай ей, чтобы приготовила «кускус» для нашего гостя. И я говорил тебе много раз, чтобы перестал называть меня хозяином. Я не хозяин тебя, я – господин.
«Беллах» поклонился, давая понять, что все понял.
– Да, хозяин, – пробормотал он и выскочил из дома.
Зеда–эль–Кебир сокрушенно покачал головой с видом человека уставшего от чужой глупости.
– С ними не возможно… Просто, не возможно… Раса рабов, рождены такими и, чтобы мы не делали, перевоспитать их не получается. Все бесполезно. Ничего не понимают. Совершенно ничего не понимают.
Довольно долго оба сидели молча, прислушиваясь к крикам, доносившимся из курятника, где Йюба гонялся за курицей, в какой–то момент взбудораженное кудахтанье переросло в истеричный визг, резко оборвавшийся на самой высокой ноте и затем опять наступила тишина.
– Есть ли новости о каком–нибудь караване с рабами? – неожиданно спросил итальянец.
– О караване с рабами? – Зеда вновь состроил удивленную физиономию. – Нет, конечно же, эфенди. Ни намека. Несколько дней назад из моего дома вышел один караван, но он был совершенно «чист». Я лично все проверил, груз – сода из Чада в Судан.
– Была ли среди них женщина?
– Женщина? Нет. Ни одной.
Итальянец погрузился в свои мысли, долго молчал, молчал и хозяин дома. Наконец он произнес.
– Послушай внимательно, Зеда. У нас имеются сведения, что один караван намеревается пройти здесь и среди прочих рабов они держат молодую и очень красивую женщину. Если узнаешь что–нибудь про это, дам пятьсот долларов.
Человечек восхищенно присвистнул.
– Должно быть, очень важная персона эта женщина.
– Для нас да.
– Почему?
– Жена одного нашего друга…
– Белого?
– Да…
– Ну и ну! – воскликнул он. – Это неожиданно. Черная рабыня замужем за белым.
– Откуда знаешь, что она черная?
Зеда–эль–Кебир удивился вопросу.
– А какая же она может быть? Должна быть черной. Никто бы не осмелился украсть белую женщину и пройти с ней через половину Африки. Кроме того, была бы она белая, то сообщил бы мне сразу же, как вошел. Не так ли?
– Да, вроде так, – задумчиво пробормотал итальянец. – Да, негритянка…
– И кто ее муж?
– Один наш друг, я тебе уже говорил.
И оба замолчали. Хранили молчание до тех пор, пока в комнату не вошла старуха с полным блюдом «кускуса».
Ели, не проронив ни слова, бережно подбирая крошки с края блюда. По завершении трапезы Зеда зажег трубку и протянул гостю, но Марио жестом показал, что не желает.
– Спать хочу…
– Йюба покажет тебе твои покои.
– Благодарю, но предпочитаю спать на открытом воздухе… – и направился к двери. – До завтра!
– Да хранит тебя Аллах.
Он вышел наружу и с удовольствием вдохнул полной грудью сухой и чистый воздух пустыни, что начал уже свежеть.
Проверил, чтобы у «Саломе» была еда и вода, снял с седла ружье и одеяло и лег на песке за домом.
Закончив, ставший привычным, утренний обход, он уже собирался лечь спать. В последний раз окинул взором изученную до мельчайших деталей местность и чуть не поперхнулся, сердце тревожно сжалось в груди, он несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, рукой провел по лицу и сильно зажмурился, чтобы убедиться, что то был не обман зрения, не очередная иллюзия, возникшая среди песков в потоках горячего воздуха.
Взглянул еще раз. Сомнений не было – там, далеко, далеко, ближе к зоне, патрулируемой Писака, появилась длинная цепочка из верблюдов, направляющаяся на северо–восток.
– Это они… – растерянно пробормотал он. – О, Господь Всемогущий! Возможно ли такое?
С большим трудом подавив нестерпимое желание немедленно прыгнуть в джип и мчаться наперерез, но вспомнил предостережение Алека:
«Один не приближайся к ним. Писака и я приедем, тогда все вместе и подойдем.»
Стоило определенного труда исполнить этот приказ, но вместе с тем он прекрасно понимал, что в противном случае он может все испортить.
Часа два он лежал на вершине дюны и как загипнотизированный наблюдал за медленным движением животных, видел, как время от времени один из верблюдов скидывал со спины груз, и тогда продвижение каравана замедлялось еще больше.
В некотором смысле подобный вид транспорта выглядел забавно и даже глупо во времена реактивных самолетов и кораблей с атомным двигателем, но оглянувшись по сторонам, взглянув еще раз на эту пустынную местность, не изменившуюся за последние несколько тысяч лет, да и вряд ли она изменится в следующие тысячелетия, логичным было предположить, что такие караваны верблюдов как служили, так и будут служить единственным доступным средством передвижения по этим пескам.
Не было в этой пустыне ни дорог, ни шоссе, а те, что когда–то построили, и что были даже обозначены на картах, так только там, на этих картах, и существовали, поскольку, по правде говоря, когда пытались их найти, то обнаруживали, что пески, гонимые ветром, давным–давно поглотили и их.
Пока существует этот мир, а в нем Сахара, верблюд всегда будет надежнее любого мотора, а караваны более практичными, чем асфальтированные дороги.
До его ушей долетело недовольное фырканье одного из животных, а чуть позже сердитый окрик раздраженного погонщика. Как он ни напрягал глаза, как ни всматривался, но не получалось разобрать с такого расстояния, что за груз везли верблюды, не удавалось сосчитать сопровождавших караван людей, понять какого цвета у них кожа и какого они пола.
Наконец на востоке появился силуэт всадника – Кристобаль Писака верхом на «Марбелье» с современным автоматическим ружьем через седло.
Давид спустился с дюны, забрался в джип и помчался на встречу с испанцем, поглядывая все время на караван, что остановился, заметив их.
Животные, согнув ноги в коленях, опустились на песок, воспользовавшись передышкой, а их владельцы вылезли из седел и пошли к голове колонны, ожидая, пока автомобиль и всадник не приблизятся к ним.
Метров за пятьсот Давид и Писака встретились.
Испанец, не замедляя шаг своего верблюда, предупредил Давида:
– Я пойду впереди. Ты будешь прикрывать меня, пока я проверяю товар, держись на расстоянии метров сто. Если возникнут проблемы, не приближайся ко мне, стреляй сколько сможешь и затем уезжай в оазис, предупредить Алека… ясно?
– А почему я не могу пойти?
– Потому что ты не знаешь этих людей. Оставайся здесь!
Давид не очень охотно подчинился, остановил джип, вышел из него, из багажника достал ружье, угрожающе сверкнувшее на солнце, а Писака двинулся вперед и приказал своему верблюду встать на колени перед группой погонщиков, ожидавших его.
– Ассалам алейкум! – приветствовал он.
– Ассалам алейкум, – ответили они ему.
– Что все это означает? – спросил его араб, судя по всему командующий этим караваном.
– Рутинная проверка… Хотим убедиться, что не везете рабов…
– По какому праву?
Кристобаль Писака поднял ружье.
– По этому…
Араб ни сколько не смутился.
– У меня восемь погонщиков и все вооружены…
В ответ испанец хитро улыбнулся.
– А знаешь сколько у меня вооруженных людей?
– Нет, конечно же. Но спорить по этому поводу не буду. Если то, что ты ищешь – рабы, то можешь свободно осмотреть мой груз. Он «чистый», – жестом подозвал одного из своих людей и приказал:
– Разведи огонь, приготовь чай для наших гостей… А ты, поставь мою хаиму.
Писака обошел всех верблюдов, осматривая груз, и убедился, что и в самом деле караван вез лишь куски соды с озера. Внимание его, однако, привлекло плачевное состояние животных, но по этому поводу он воздержался от каких либо комментариев. Когда он вернулся, чай был почти готов, а хаима уже стояла. Убедившись, что ни у одного из погонщиков нет в руках огнестрельного оружия, он жестом позвал Давида, приглашая присоединиться к ним, а сам сел на ковер, положив ружье рядом.
– В этом нет нужды, – караванщик указал на ружье. – Мое гостеприимство священно. Если я нарушу его, то Аллах не позволит мне войти в рай…
Испанец ничего не ответил и ружье не убрал. Подошел Давид и поприветствовал хозяина хаимы легким наклоном головы.
– Это мой друг – Давид Александер, – представил он. – Он не говорит по–арабски… Ты говоришь по–английски?
– Да, конечно! – заверил его караванщик. – Я из Судана, зовут меня Сулейман Бен–Куфра, я возвращаюсь домой в Аль–Фашер после длительного путешествия…
– Да, и в самом деле длительное, – ответил Писака. – Твои верблюды пребывают в плохом состоянии…
– Все из–за засухи – настоящее бедствие для Африки, – подтвердил Сулейман. – Много замечательных животных погибло или превратились в это жалкое зрелище… – он сокрушенно вздохнул. – Не принадлежишь ли ты, случайно, к таинственной армии «Черное Дерево»?
– Я – да, а вот мой товарищ – нет, – Писака внимательно следил за суданцем. – Мой товарищ ищет свою жену, молодую женщину, похищенную работорговцами в Камеруне… Ничего не слыхал про это?
Давид мог бы поклясться, что удивление промелькнуло во взгляде Сулеймана, но тот опустил глаза, твердой рукой взял чайник и начал разливать чай по стаканам с совершенно безучастным видом.
Закончив, он спокойно поставил чайник на поднос, поднял глаза и спросил ровным голосом:
– А почему вы решили, что я могу знать? Я купец и никогда не водился с работорговцами.
– То был обыкновенный вопрос, – Писака пригубил горячий чай. – Мой друг обещал хорошо заплатить тому, кто вернет его жену… – он обернулся к Давиду. – Не правда ли?
Давид молча кивнул, сделал глоток и потом озвучил цифру:
– Восемьдесят тысяч долларов.
Наступила неловкая пауза, когда сказанная сумма буквально переполнила внутреннее пространство хаимы.
– Это все, что у меня имеется, – добавил он.
Рука Сулеймана Р. Ораба, он же Сулейман Бен–Куфра, дрогнула очевидным образом, когда он услышал сумму.
– Восемьдесят тысяч? – недоверчиво переспросил он. – Сильно, должно быть, ты любишь свою жену…
– Очень…–согласился Давид. – Скажи мне… Как–нибудь можешь помочь найти ее?
– Эти восемьдесят тысяч – больше, чем сможешь заработать за десять лет, торгуя в пустыне, – напомнил Писака.
– Да, это значительно больше, – согласился торговец. – Но, к сожалению, не представляю, как смогу заработать эти деньги… – замолчал, задумчиво рассматривая стакан с недопитым чаем, затем продолжил. – Но в любом случае поговорю с моими людьми, может быть кто–то из них слышал про торговцев рабами… Как зовут твою жену?
– Ее зовут Надия, ей двадцать лет и она ашанти.
Суданец встал и направился к выходу.
– Возможно, этого будет достаточно.
Позвал своих людей, и они ушли в конец каравана.
Давид обернулся к испанцу и спросил:
– Думаешь, мы правильно поступили?
– Надеюсь, что да. Это большие деньги и заметно, что он разволновался. Больше, чем ему заплатит любой покупатель. Если она у него, то найдет способ прийти к соглашению… Вернется и скажет, что один из его людей знаком с неким типом, а его двоюродный брат, в свою очередь, знает…– после этих слов сделал рукой широкий жест. – Если предложит себя в качестве посредника, то мы на верном пути…
– Да поможет нам Господь!
– А есть ли у тебя эти деньги?
– Смогу собрать… Коллингвуд предложил занять у него, если понадобится, а дней через пятнадцать все верну.
– У него денег предостаточно. По этому поводу можешь не беспокоиться.
Он замолчал. Торговец вернулся один с видом задумчивым и озабоченным. Все–таки, восемьдесят тысяч долларов – сумма большая, очень большая, способная подвинуть его совершить какую–нибудь глупость, и, чтобы все хорошенько обдумать, он попросил разрешения посовещаться со своими людьми. Восемьдесят тысяч в обмен за ту, за которую ожидал получить не больше двадцати тысяч и безо всякого риска. Восемьдесят тысяч! – более чем достаточно, чтобы уйти на покой и не о чем более не волноваться. Но тут ему припомнились слова Амина:
«Она слишком много знает про нас… И где мы сможем отсидеться в безопасности, если донесет на нас?»
Тот негр был прав: слишком много смертей вокруг нее. Если Надия расскажет, что знает о Сулеймане Р. Орабе, то его будут искать даже на краю света, назначат цену за его голову, сотрут с лица земли его дом в Суакине и никогда уж он не сможет ни спать, ни есть спокойно.
Войдя в хаиму, он грустно улыбнулся своим гостям, сел и печально покачал головой:
– Сожалею, но никто из них не представляет каким образом можно связаться с работорговцами.
– Уверен?
– Смог бы хорошо заработать, выступив в качестве посредника.
Он с уверенностью отрицательно покачал головой.
– Мои принципы не позволяют ни принять участие в подобной сделке, ни принять в качестве вознаграждения хотя бы цент из тех денег, – произнес он с гордым видом. – Единственно о чем сожалею, так это то, что не могу ничем помочь.
На этом разговор был закончен, и они распрощались. Писака взял своего верблюда под уздцы и проводил Давида до того места, где он оставил джип. Стоя там, они наблюдали, как погонщики сложили хаиму и начали готовить караван к переходу.
Испанец задумчиво кусал нижнюю губу.
– Странно, очень странно… – пробормотал он. – Первый раз в жизни вижу, чтобы купец–суданец отказался от возможности заработать деньги, выступив посредником… – он в упор взглянул на Давида. – Что скажешь?
– Я не знаю этих людей…
– Все они жулики… – уверенно заявил и опять принялся задумчиво кусать свою нижнюю губу. – Могу поклясться, что он что–то знает. Возможно, более чем достаточно…
– А почему тогда отказался стать посредником?
– Это–то меня и беспокоит…
Караван поднялся и медленно побрел по пескам. Поравнявшись с ними Сулейман на прощание махнул им рукой со своего верблюда и, не оборачиваясь более, пошел следом.
Давид обернулся к Писаке.
– И что будем делать теперь? – спросил он.
– Продолжать наблюдать, что и делали до этого, но смотреть и слушать еще более внимательно, чем до этого. Но думаю, что тут где–то зарыли кота. Уверен, без кота здесь не обошлось.
– Не понял… какого–такого кота?
– Это у нас говорят так. Означает что дело с душком, не такое ясное, как кажется с первого взгляда, – и принялся яростно жевать мизинец на левой руке. – Ты только посмотри на этих верблюдов! Самые вшивые и тощие из тех, каких я видел в своей жизни. Больше подходят какому–нибудь умирающему с голоду торговцу содой.
Порывшись в карманах, извлек пачку сигарет и предложил Давиду, но тот, понюхав, отказался, сморщив нос.
– Что это? – подозрительно спросил он. – Марихуана?
– Какая марихуана?! Ты что? «Корона» – самый лучший черный табак с Канарских островов. Будет правильно, если вернешься на свой пост, а я здесь останусь.
– Зачем?
– Кто–то должен предупредить остальных, если появится второй караван. И у меня опыта больше.
– Хотел бы остаться с тобой.
– Тогда никого не будет на твоем посту и никто не будет следить за местностью с той точки. А завтра рано утром поедешь в оазис и предупредишь Миранду. Она, в свою очередь, скажет Алеку, а он уже решит, что и как делать. Сейчас тебе лучше уехать. Не поторопишься и ночь застанет в дороге.
Давид забрался в джип, и, пожелав друг другу удачи, он поехал по своим же следам на север. Писака смотрел, как пыль клубилась следом за удаляющейся машиной, затем, прикинув, сколько светлого времени осталось в его распоряжении, расседлал своего «Марбелью».
– Иди, найди себе что–нибудь пожевать, но далеко не уходи, – обратился он к верблюду. – Возможно, ты скоро понадобишься мне.
Стреножив животное, он оставил его бродить вокруг, а сам принялся чистить и проверять свое ружье с оптическим прицелом.
Луна поднялась высоко в небе и осветила человека, спящего на песке в обнимку со своим ружьем, и еще одну тень, что беззвучно подкрадывалась к нему в ночной тишине.
Рядом с колодцем громко пели две жабы.
Тень продвигалась вперед медленно, замирая чуть ли не через каждый метр и прислушиваясь к происходящему вокруг, когда жабы переставали издавать звуки.
Человек под одеялом громко захрапел, повернулся на другой бок.
Тень остановилась, выждала несколько секунд прежде, чем сделать новый шаг.
Луна изливала на землю потоки холодного, призрачного света.
Жабы запели снова.
Человек, шедший в ночи, приблизился к спящему, наклонился и протянул руку к его лицу, но так и замер с вытянутой рукой, испугавшись, нацеленного ему между глаз, револьвера.
В течение нескольких секунд «беллах» Йюба и Марио дель Корсо смотрели молча друг на друга.
– Что ищем? – шепотом поинтересовался итальянец.
Негр предостерегающе поднес палец к губам.
– Тихо! – прошипел он.– Зеда, как феник – спит, но все слышит. Нужно поговорить.
И жестом показал, чтобы итальянец следовал за ним.
Марио взял винтовку и, пригнувшись, пошел следом, стараясь ступать бесшумно. Метров через сто от дома они остановились в зарослях колючего кустарника.
– Что происходит? – нервно спросил он.
Июба показал пальцем вниз, на землю под ногами и сказал:
– Здесь похоронены твои друзья. Оба.
Марио чуть было не застонал от острой боли, пронзившей все его тело, словно кто–то воткнул ему в живот гумию и поворачивал там, накручивая кишки на лезвие.
– Нет! Не может быть.
Негр стоял рядом и молчал, наблюдая, как итальянец пытался успокоиться, как две слезы скользнули из его глаз и он смахнул их рукавом рубахи.
– Почему? Кто это сделал?
«Беллах» неопределенно пожал плечами.
– Приехали, когда у моего хозяина были гости и полный подвал рабов. Потом прозвучали выстрелы, и, когда я прибежал, они уже были мертвы.
– Была ли среди рабов девушка? Ашанти.
– Да… Я слышал, что она стоит целое состояние.
Марио дель Корсо замолчал. Перед его мысленным взором встало веселое лицо Размана, он вспомнил, как они часами беседовали с Таггартом, сидя у костра.
– Зачем ты это делаешь? – хриплым голосом спросил он.
– Хочу быть свободным. Всегда хотел рассказать о Зеде и его «Доме», но боялся мести. А теперь он не сможет отомстить мне. Ты ведь не оставишь его в живых? – озабоченно спросил он.
– Нет, конечно же. Можешь быть совершенно уверенным по этому поводу.
– Если хочешь, я лопату принесу. Отроем мертвецов. Их одежда и оружие Зеда оставил себе, спрятал в сундуке под своей кроватью.
– Где спит Зеда?
– В комнате в глубине дома.
– Угловое окно?
Негр молча кивнул.
Марио выпрямился с решительным видом, проверил свое ружье, снял с предохранителя.
– Спасибо, – сказал он. – Я заплачу тебе.
– Быть свободным – это все, что мне нужно.
Но он уже не слышал ответа, вышел из кустов и уверенно пошел по направлению к дому. Наверное, первый раз в жизни в его душе пылало неудержимое желание убивать. Воспоминания о товарищах жгли его изнутри и он даже забыл, что Зеда–эль–Кебир был нужен ему живой.
Метров двадцать оставалось пройти до дома, когда в угловом окне что–то вспыхнуло и он рефлекторно, не анализируя происшедшее, упал на землю, в то же мгновение раздался грохот выстрела. Перепуганные жабы замолчали. Последовавшая за этим тишина словно накрыла весь мир, и совсем неожиданным и не к месту прозвучал испуганный тонкий голос:
– Ты убит, эфенди?
Марио непроизвольно улыбнулся, оглянувшись на скрючившегося от страха, жалкого негра. Пошарив вокруг, нащупал выскользнувшее из его рук ружье.
Прозвучал второй выстрел, и пуля со свистом пронеслась у него над головой.
В последовавшей затем тишине голос Зеда–эль–Кебир прозвучал четко и ясно:
– А потом я разделаюсь с тобой, проклятый негр, Йюба–предатель. Я с тебя шкуру сдеру с живого! Ты у меня будешь выть, и кричать, и крутиться как мерзкая вошь!
– Эфенди, не умирай… – послышался жалобный голос «беллаха». – Он может сдержать обещание… Он сдерёт с меня кожу… Ох, я несчастный… Ох, пропал я, совсем пропал…
Марио подтянул к себе ружье и, повернувшись на бок, открыл огонь, не целясь особенно. В ответ зазвучали новые выстрелы, и пули опять засвистели вокруг. Он ползком добрался до ближайшего углубления в песке, что могло послужить временной защитой, и оттуда возобновил ответный огонь. Сделав с дюжину выстрелов, он понял, что таким образом ничего не добьется, а лишь понапрасну израсходует патроны.
Похоже, Зеда–эль–Кебир пришел к такому же выводу, потому что тоже перестал стрелять.
Оценив обстановку, он пришел к неутешительному выводу, что попал в ловушку, спрятавшись в этой не глубокой яме, поскольку при малейшей попытке выбраться отсюда, немедленно попадет под огонь того мерзкого человека–хорька.
Вспомнив о Размане и англичанине, он опять почувствовал, как ярость наваливается со всех сторон и туманит разум, побуждая совершить какую–нибудь глупость, вроде того, что выскочить из укрытия и бежать к окну, стреляя непрерывно, пока не покончит с засевшей внутри тварью. Но усилием воли заставил себя не подчиниться этому эмоциональному импульсу.
Какие то были люди! Отважные, настоящие друзья, проверенные в сражениях и в многочисленных переходах по пустыне. И их убили хладнокровно. И кто?!
Марио дель Корсо мысленно поклялся, что если все закончится для него благополучно, то он камня на камне не оставит от этого дома и это будет служить предостережением для остальных, кто осмелится вести дела с работорговцами.
– Йюба! – позвал он. – Йюба, ты где?
Но ответа не последовало и это его не удивило. «Беллах» должно быть уже был далеко, улепетывая от проклятого дома со всех ног.
Что промелькнуло в окне, и он выстрелил, но безуспешно, и даже в ответ не прозвучало ни выстрела.
– Придется здесь сидеть пока не рассветет… –проворчал он.
Попытался ползком выбраться из ямы в направлении ближайших кустов, но две пули пронеслись у него над головой, и он стремительно скатился на дно укрытия, вжавшись всем телом в землю.
– Если я останусь здесь, когда поднимется солнце, то превращусь в жаркое, – пробормотал он. – Вот, сволочь, порадуется… Вот, мразь… А я, ведь, догадывался, что здесь не ладно…
Он почувствовал себя загнанным в ловушку, но тут его внимание привлек странный свет, раскачивающийся и одновременно перемещающийся по загону для скота, словно кто–то подавал ему сигналы.
Он пригляделся. Сомнений не было – кто–то зажег керосиновую лампу и размахивал ею в его направлении, с противоположной, невидимой от Зеды стороны.
Свет начала приближаться к дому, и он разглядел Йюбу, который и держал в руке зажженную лампу и осторожно крался. Поняв намерения негра, он поднял ружье, выстрелил три раза, а «белах», воспользовавшись подходящим моментом, подбежал к окну и одним резким движением руки закинул внутрь горящую керосиновую лампу.
Огонь начал разгораться внутри дома, и Марио терпеливо ждал, пока Зеда выскочит наружу и когда это произошло, то он не слышал истошный вопль Йюбы: «Вот он! Убей! Убей его, эфенди!», а стрелял и стрелял до тех пор, пока Зеда–эль–Кебир не рухнул на землю и не перестал шевелиться.
Грифы, гиены и шакалы.
Собирались со всех сторон, и он знал это, слышал их, чувствовал их и время от времени какая–нибудь чересчур осмелевшая гиена кидалась к нему, клацая зубами, но сразу же отступала, когда он оборачивался в ее строну и замахивался, зажатым в руке тяжелым камнем – единственное его оружие.
Это было сражение, проигранное уже с самого начала, отчаянное и безнадежное со стороны человека ослабленного из–за потери крови и обезвоживания, без глаз и без оружия. Единственное, что заставляло его сопротивляться и держаться на ногах – это страх и ярость, он знал, стоит ему оступиться и упасть, как сразу же гиена вцепится в шею, а грифы начнут вырывать из еще живого тела куски мяса.
Он закричал.
И то был крик более похожий на вой, полный отчаяния, от чего хищные твари вокруг замерли на несколько секунд. Потом он побежал… Попытался бежать, но споткнулся о куст и упал на землю.
Лежал, тяжело дыша, собираясь с силами, коих у него осталось совсем немного, шарил вокруг в поисках камня, выскользнувшего из рук.
Вдохнул поглубже. Запах падали подсказал, что гиена находится поблизости, он принялся размахивать кулаками из стороны в сторону, один удар пришелся в цель – в голову животного, но та извернулась и ухватила зубами его за запястье и начала грызть и трясти головой с тем, чтобы оторвать руку, и то была роковая ошибка, потому что второй рукой Амин схватил ее за горло и уже обеими руками сдавил с такой силой, что сломал ей хребет. Отшвырнул труп животного подальше, где на него немедленно накинулись ее же собратья по крови, а сам поднялся на ноги и побрёл, покачиваясь, с тем, чтобы уйти как можно дальше от прожорливых тварей, но пройдя метров сто, рухнул на землю без сил, побежденный.
Когда от гиены не осталось ничего, кроме нескольких обглоданных костей, шакалы, грифы и гиены начали снова ходить вокруг него, благоразумно держась на некотором расстоянии.
Амин слышал их шаги, но сил сражаться уже не осталось. Он нащупал камень и принялся бить себя по голове в надежде, что сможет потерять сознание и все будет кончено, но жизнь крепко зацепилась за его растерзанное тело.
Гриф вскочил ему на спину, а подкравшаяся гиена вцепилась в ногу.
Но тут прозвучал выстрел.
Животные разбежались в разные стороны. Амин поднял окровавленное лицо и услышал стук копыт мехари, приближающегося к нему по пустыне.
Прозвучал еще один выстрел, животные отступили, открыв проход, а грифы поднялись в воздух и начали кружить в небе.
Всадник соскочил со своего седла, не дождавшись пока верблюд опуститься на колени, и подбежал к распростертому на земле окровавленному человеку.
– Господь Всемогущий! – воскликнул он. –Кто же все это сделал с тобой?
– Воды! Дай воды!
Всадник вернулся к своему верблюду, из сумки извлек тяжелую флягу и помог напиться раненому негру. С болью и сочувствием во взгляде осмотрел его раны и заглянул в пустые, кровоточащие глазницы.
Амин дрожал.
– Успокойся , – попросил он. – Ты уже спасен. Все кончено, я отвезу тебя в Гереду, и там вылечат…
Но Амин отрицательно закачал головой.
– Господь наградит тебя за доброту, – прошептал он. – Но все это бесполезно. Убей меня одним выстрелом и закопай там, где эти твари не смогут достать мое тело.
– Я все же попытаюсь вылечить тебя.
В ответ Амин схватил его за руку и лихорадочно забормотал:
– Нет! Умоляю, не надо! Посмотри на меня, меня кастрировали и выкололи глаза… Кому я такой нужен и для чего мне жить?
– Кто это сделал?
– Сулейман Р.Ораб – работорговец, – он сделал ещё глоток и продолжил. – Найди «Группу Черное Дерево». Они хорошо заплатят за те сведения, что я тебе расскажу… – замолчал, переводя дыхание. – Скажи им, что Сулейман Р.Ораб также называет себя Сулейман Бен–Куфра и он убил двоих из них в доме Зеды–эль–Кебир… Еще скажи им, что Сулейман ведет одну девчонку, которую они ищут – ашанти по имени Надия… Он идет в Тазиру, где его будет ждать грузовик, чтобы переправить рабов в Аль–Фашер… Ты понимаешь меня? – забеспокоился вдруг негр.
– Я тебя внимательно слушаю. – успокоил его всадник. – Я понял, Сулейман направляется в Аль–Фашер…
– Он – редкая сволочь! Мечтает оставить дела и уйти на покой, жить в своем доме в Суакине, но я хочу, чтобы его схватили и чтобы он заплатил за то, что сделал со мной… – замолчал, задумчиво шевеля потрескавшимися, окровавленными губами, потом продолжил. – Постарайся найти Малика–эль–Фаси… Скажи ему, что то был Сулейман, кто убил его жену и увел детей… – солгал негр. – Обязательно скажи ему это, чтобы также искал…
– Откуда ты знаешь про это?
– Я там был…
– А что с детьми?
– Какими детьми?
– Детьми Малика…
– Самый маленький умер в Суакине, после того, как его кастрировали… А про второго я слышал, что кинулся в море и утонул… Это все вина Сулеймана, он во всем виноват… – снова солгал Амин. – Найди Малика и расскажи ему… – схватив человека за рубаху, притянул к себе и яростно зашептал:
– Поклянись, поклянись мне, что обязательно найдешь Малика!
Но человек осторожно разжал его пальцы и отодвинулся.
– Я – Малик, – тихо произнес он.
Оба замолчали. Под безжалостным, обжигающим солнцем, в окружении голодных животных, непрерывно рыщущих вокруг, молча сидели два человека и оба думали про одно и то же, что как странно получается в этом мире, когда после стольких лет, в результате немыслимых перемещений, эти два человека по какому–то капризу судьбы наконец встретились в совершенно безлюдном месте, посреди огромной равнины, где разойтись и потеряться не составляет никакого труда и единственным свидетелем этой встречи был бессловесный верблюд.
– Слишком поздно, – пробормотал негр. – Я всю свою жизнь боялся этого момента, но теперь это не имеет никакого значения…– сокрушенно покачал голой. – Что–нибудь можешь сделать еще для меня?
Малик наклонил голову, хотя и знал, что другой его не видит.
– Ничего, – тихо ответил он, взял флягу из трясущихся рук Амина и, вернувшись к верблюду, забрался в седло.
– Шииааа!– скомандовал он. – Вперед…
Мехари послушно поднялся с колен. Малик обвел взглядом равнину, повернул голову животного в направлении на север и легонько толкнул пяткой в шею, верблюд пошел вперед.
Ни разу он не обернулся.
Амин остался лежать на песке и слышал удаляющиеся шаги, затем послышалось хлопанье крыльев – грифы начали спускаться и кружили все ниже и ниже, а гиены и шакалы, настороженно оглядываясь по сторонам, принюхиваясь и прислушиваясь при каждом шаге, подкрадывались все ближе и ближе.
То утро было одним из самых прекрасных, из тех, что он помнил.
Ветра не было совсем – необычное состояние для пустыни. Вокруг царили тишина и спокойствие, за спиной у него появилось узкая светлая полоска и ночной мрак поредел, позволяя разглядеть вдали стадо газелей, пасущихся среди дюн, силуэт гиены, бегущей трусцой к своему логову, стаю пустынных перепелок, поднявшихся в воздух и воспользовавшихся этими утренними прохладными часами, чтобы перелететь на новое место.
Он ощутил, как это спокойствие, овладевшее природой вокруг, словно проникло внутрь него самого и наполнило душу редким, легким и одновременно радостным чувством, точнее сказать, предчувствием, что Надия находится где–то недалеко, что она совсем рядом и что это лишь вопрос времени вернуть ее, и что единственный раз в своей жизни он избрал верный путь. Сделал это сам, без чьей–либо помощи и подсказки.
Он уже ничего не боялся.
Прошлым вечером, когда Кристобаль Писака подошел к каравану в одиночку и начал проверять груз, он обратил внимание, что следит за происходящим совершенно спокойно и не испытывает не малейшего сомнения, и стоит той кучке подозрительных кочевников начать вести себя подозрительно, он не мешкая ни мгновения, начнет стрелять в них.
Он не боялся их. Ни этих, ни сотен других и ни по причине какого–нибудь возбуждения, подталкивающего к безрассудным поступкам, и ни из–за кипевшей внутри ярости, заставляющей вести себя решительно, а действовал он совершенно хладнокровно, расчетливо, абсолютно уверенный в том, что это его долг поступать именно таким, а никаким другим образом, и также не испытывал привычный и худший из своих страхов – страх перед тем, что он будет не в состоянии перебороть возникающие проблемы, преодолеть поднимающиеся на его пути препятствия.
Доказательства тому – винтовка в руках и караван, остановившийся в сердце пустыни.
Он знал наверняка, что находился именно в том месте и в то время, где и должен был находиться и что оказался он здесь не случайно, а прибыл специально, после длительного и опасного путешествия и после множества испытаний. И, хотя Надии не было в этом караване, но Давид знал, чувствовал, что, начиная с этого момента, он мог встретиться с любой проблемой, не прибегая к чьей–либо помощи.
Для того, чтобы вести себя так, нужно было лишь начать и Давид понимал, что до этого, он именно боялся начать действовать.
Он начинал бояться стоя у подножия горы, смотря на нее со стороны, но стоило ему сделать первые шаги, стоило начать подниматься по склону, так ничто уже не могло ни задержать, ни остановить его, тем более, и он знал это наверняка, что теперь мог сражаться с большей уверенностью, с большей решимостью, чем любой другой человек.
Вокруг него простиралась и дремала под светлеющим небом самая необитаемая и самая страшная пустыня на этой планете, но он, Давид Александер, готов был еще лет десять терпеть ту адскую жару и одиночество, сравнимое со смертью, чтобы вернуть свою Надию.
В душе у него смешались отвага человека робкого, преодолевшего, наконец, свои сомнения, с решимостью и настойчивостью человека нерешительного от рождения, переступившего через себя, и он улыбнулся, представив себе, как бы на него глядел Хохо, будь он с ним и жив, или, если существует загробный мир, то наблюдая за ним оттуда.
– Слушай, длинный, я что–то тебя не узнаю, – сказал бы он. – Столько лет мы шагали по жизни вместе и только сейчас я начал открывать для себя, что ты за человек…
Припомнился ему вечер в Лиме, после землетрясения на севере страны, когда они, утомленные от увиденного – от такого количества смертей, крови и разрушений, вернулись в столицу. Рядом с ними прошли две девушки–волонтеры, собиравшие пожертвования для потерявших кров в результате тех драматических событий. Хохо, не растерявшись, пригласил их выпить по стаканчику прохладного сока в баре на углу с площадью Армас, невдалеке от памятника Писарро. Та, что повыше, обладала особенным очарованием – наполовину индианка, наполовину китаянка, у нее было сильное и крепкое тело, но кожа темная, нежная и гладкая и она не сводила глаз с Давида.
– Тащи ее в постель, длинный! –Хохо яростно шептал ему на ухо. – Она без ума от блондина в два метра ростом… Тащи ее немедленно в постель, животное!
– Но она почти еще ребенок! Она девушка серьезная!
– При чем здесь серьезность? – не унимался Хохо, ерзая на стуле. – Если бы она говорила мне то, что говорит тебе… Если бы она взглянула на меня хотя бы разок, как смотрит на тебя…
Выйдя из бара, они спустились по Хирон Ла Унион, и на углу с площадью Сан Мартин одна из девушек попрощалась и ушла, а индианка–китаянка дошла с ними до автобусной остановки, напротив входа в их отель «Боливар» и, когда подошел автобус, Хохо, вне себя от бешенства, зашипел на Давида, давясь слюной:
– Скажи ей, дерьмо поганое, скажи прямо сейчас или я не буду знаться с тобой до конца жизни!
Она уже поднялась на одну ступеньку автобуса, в руке держала наготове монету, чтобы купить билет, все трое переглянулись, посмотрели один на другого, и, наконец, нужные слова вылетели из него как–то сами по себе, он произнес их совсем не думая, словно то был Хохо, кто сказал их:
– Не хочешь подняться ко мне в номер?
Девушка внимательно взглянула на него, и в какой–то момент ему показалось, что она размахнется и влепит пощечину за столь бесстыдное предложение, но она спокойно спрятала деньги в сумочку и спустилась со ступеньки на тротуар.
– Немного медлительный ты… Нет?
После этого он взял инициативу в свои руки, и все покатилось, как по маслу. А на следующее утро проводил ее к тому же автобусу, за минуту до того, как они с Хохо должны были выехать в аэропорт.
– Длинный, ты – дерьмо! – пробормотал заспанный и недовольный Хохо. – Этим трахом ты обязан мне, обалдуй несчастный…
Сверкающий краешек солнца показался над горизонтом. Он долго смотрел на равнину, прощупывая взглядом каждую деталь пейзажа, но ничто не шевелилось на всем огромном пространстве. Газели ушли, и все было тихо и спокойно. Он забрался в джип и, подпрыгивая на ухабах, понесся по направлению к оазису, где Миранда, заметив его приближение издалека, уже ждала и готовила яичницу на газовой плите.
– Караван прошел вчера поздно вечером, – сказал он. –Нужно предупредить Алека.
Миранда, не проронив ни слова, кивнула головой, из палатки – импровизированный штаб всей операции, вынесла винтовку и выстрелила три раза в воздух, подождала немного и повторила.
Когда вернулась к тому месту, где Давид доедал яичницу, он указал головой в сторону автомобиля и сказал:
– Бензин заканчивается. Что будем делать? Жаль бросать его посреди пустыни.
– У нас имеется небольшой запас, – указал она. – Когда используем этот запас, придется нестись к ближайшей колонке.
– И на сколько его хватит?
– На двести километров.
– И что, на расстоянии двести километров отсюда имеется заправочная станция?
– В Тазира. А дальше начинается шоссе, идущее от Абече до Аль–Фашера – единственное, соединяющее Чад с Суданом. Самый короткий путь, чтобы попасть в Судан.
– И не будет проблем на границе?
– На какой границе? – улыбнувшись, переспросила она. – Зачем нужны границы в пустыне?
Оба замолчали.
И вправду, зачем нужны границы в пустыне? Людей здесь почти не бывает, вокруг лишь ветер, песок и солнце, а эти не признают такую формальность, как «границы», осложняющие жизнь, они стирают их, не оставляя от них ни единого следа.
Давид покончил с едой и сидел, прислонившись спиной к шершавому стволу пальмы, и курил. Миранда вымыла посуду, убрала все и, сев перед ним, спросила:
– Расскажи мне о ней…
– О Надие?
Она кивнула.
– Во все эти дни, оставаясь здесь одна, наедине с собой и своими мыслями, я только и делала, что думала о ней, о том, что ей пришлось перенести. Я так мысленно связана с ней, как ни с одним другим человеком, ну, может быть, за исключением Алека, и, тем не менее, совершенно не знакома с ней. Как так может быть?
Он немного замешкался с ответом, не уверенный в том, какие именно слова следует подобрать, чтобы поточнее описать ее.
– Она… Она словно пришла из другого мира, – начал он, наконец. – Все в ней выходит за рамки тех представлений, которые мы привыкли формировать в своем сознании, общаясь с другими людьми. Она негритянка, но в то же время черты ее лица, как у белой женщины. Точно так же, как и ее волосы, и то, как она держится в обществе. Завоевала олимпийскую медаль в беге, но одновременно умеет говорить на пяти языках, выпускница факультета политологии и считается экспертом в области африканистики. Она нежная, женственная, но характер у нее как у мужчины деятельного и энергичного. Серьезная и в то же время большая проказница, страстная и расчетливая, гордая и скромная, робкая и смелая… Она соткана из противоречий, но эти противоречия уживаются в ней весьма гармонично.
– Ощущаешь себя ниже ее?
– Все мы, как бы, ниже ее…– смущенно отвечал он. – Я знаю, что так оно и есть, однако это меня не огорчает и не беспокоит особенно, но я очень горд от того, что среди прочих мужчин в этом мире она выбрала именно меня. Очень часто проблемы в семье возникают из–за бесконечной борьбы за то, кто будет во главе, а в нашем случае такого не происходит.
Я признаю ее главенство в семье, но Надия достаточно умна, чтобы и для меня оставить важную роль… Перед людьми чужими, приходящими к нам в дом, я, как бы это сказать, «гений», что ли, но некоторые из моих суждений – это ее мысли. Она ограничивается тем, что внимательно все слушает и даже иногда утверждает, что все, сказанное мной, удивляет и очаровывает ее… Она настолько умна, что ловко скрывает это…
Миранда улыбнулась, но в ее улыбке не было и намека на насмешку.
– Понимаю, – сказала она. – Это, как нельзя лучше, показывает и доказывает, как она любит тебя.
Хотела было добавить еще что–то, но Давид жестом остановил ее.
– Кто–то едет.
– Должно быть Алек.
– Нет, приближается с юга,– и, саркастически прищурив один глаз, добавил.– Видишь, я уже становлюсь экспертом.
Взобрались на вершину дюны, держа ружья наготове, и терпеливо ожидали пока всадник не подъедет. Остановившись рядом с ними, он опустил верблюда и спустился с седла.
– Ассалам алейкум.
– Ассалам алейкум.
– Меня зовут Малик–эль–Фаси, родом я из Кель Тальгимусс, – представился туарег.
– Малик «Одинокий»? – удивилась Миранда.
– Да, так меня называют.
Они прошли в тень, сели под пальмами, Давид и Малик друг напротив друга, а Миранда приготовила чай. Давид с любопытством разглядывал легендарного туарега, о ком так много слышал в последнее время.
– Алек Коллингвуд разыскивает тебя, – сказал он наконец.
– Я знаю, – ответил туарег. – Он едет сюда.
Миранда взобралась на ближайшую дюну и осмотрела горизонт, но ничего не увидела и вернулась с растерянным видом.
– Никого нет…
– Едет, едет, – повторил Малик. – Мой верблюд учуял его.
Они удивленно посмотрели на животное, спокойно жующее неподалеку, и растерянно переглянулись.
Чай, какой готовят именно в Сахаре – огненно горячий, чрезвычайно сладкий и густой, разлили по маленьким стаканам. Малик пил его с удовольствием, короткими глотками, не обжигаясь, хотя даже держать стакан в руке было трудно. Закончив пить, он устало закрыл глаза, прислонился спиной к стволу пальмы и так неподвижно сидел несколько минут. Потом встал, наклонил голову в знак благодарности за чай и, выйдя из тени, прошел около сотни метров, повернувшись лицом в сторону Мекки, опустился на колени и начал молиться под безжалостным солнцем, способным расплавить камни.
Давид и Миранда молчали и наблюдали за ним, не осмеливаясь прикоснуться к своему чаю.
– Странный тип, тебе не кажется? – прокомментировал он.
– Человек–легенда… Рассказывают, что он убил столько людей… что это заметно по его лицу… Но мне он показался человеком грустным…
– Поневоле станешь грустным, если будешь в одиночку бродить по пустыне. В одну из тех ночей, когда я дежурил на дюнах, мне вдруг так сделалось одиноко и еще немного и я бы, наверное, спятил. Единственное, что поддерживало во мне силы и желание жить – это надежда на то, что нам удастся спасти Надию. Но у него никого не осталось, а одной жажды мести недостаточно, чтобы заполнить такие ночи, – он задумался.– Или достаточно?
– Не забудь, он родился здесь, в этом мире, в пустыне, среди песков и солнца.
– Одиночество – это не тот мир, чтобы принадлежать кому–то. Взгляни на него! Он, наверное, несколько месяцев ни с кем не разговаривал, но, встретившись с нами, едва произнес пару фраз и удалился вновь, чтобы побыть наедине со своим Богом… Думаешь, он сможет найти утешение в молитвах и общении с Богом?
– А ты бы смог найти утешение в молитвах?
– Нет.
– А пробовал?
Он отрицательно покачал головой.
– Никогда не хотел впутывать Господа в мои дела. Мне всегда казалось, что он где–то далеко–далеко. Но этими ночами, смотря на звезды, мне показалось, будто он где–то совсем недалеко, где–то рядом, живет в пустыне. Ты читала «Маленького принца» Сент–Экзюпери?
– Конечно… Но давно… Когда была маленькой…
– Прошлой ночью у меня было такое чувство, почти уверенность, что утром найду его рядом и он попросит нарисовать барашка… В пустыне может случиться все, что угодно, даже принц может спуститься со своего астероида…
– Или человек–легенда вдруг появится из песков… – они, не отрываясь, смотрели на Малика, а туарег продолжал стоять на коленях на самом солнцепеке и, казалось, не столько молился, сколько вглядывался в какую–то ему одному видимую точку далеко за горизонтом. – Странно все это. Странно, что такое происходит на той же планете, где террористы угоняют самолеты, не правда ли?
– Да. Достаточно странно… Но в то же время и утешает. По крайней мере, мы знаем, что где–то, в этом мире, продолжает оставаться такой уголок, по которому наши фантазии могут путешествовать беспрепятственно.
– Не обнадеживайся особенно… Под этими песками спрятаны огромные запасы нефти, – указал он. – А нефть и наши фантазии никогда не смогут сосуществовать вместе.
Кивнув в сторону молящегося туарега, спросил:
– Что он может сказать Богу?
– Он благодарит его…
– За что?
Но Миранда ничего не ответила, то ли потому, что не знала что сказать, то ли потому, что отвечать не захотела. Смотрела на туарега, он закончил молиться и вернулся к ним в тень. Сел, прислонившись спиной к стволу пальмы, закрыл глаза, и невозможно было сказать спит ли он, или медитирует.
Вдалеке появился «Зонг» и приближался к ним быстрым шагом.
Давид обернулся к Малику.
– Это твой верблюд учуял его… Невероятно…
«Зонг» опустился на колени перед мехари туарега, оба животных посмотрели друг на друга без видимого интереса. Алек легко спрыгнул с седла, поцеловал Миранду, пожал Давиду руку и пошел навстречу Малику, который поднялся с песка и тоже двинулся в его сторону. Они поприветствовали друг друга, как делают это бедуины – один обхватил запястье другого своей рукой.
– Ассалам алейкум.
– Ассалам алейкум. Давно не видел тебя.
– Я всегда был неподалеку.
– Я знаю. Я чувствовал это, хотя и не видел тебя.
Все расселись в тени, первым начал говорить Малик:
– У меня для тебя новости. Думаю, новости важные…
И он рассказал то, что посчитал нужным и важным, из своего разговора с Амином, не сказав ни слова про то, что сообщил ему негр о жене и его детях.
Алек Коллингвуд был потрясен, узнав о смерти Размана и М. Таггарта. Миранда не смогла сдержаться и две горькие слезинки скользнули по ее щекам. Давиду, с одной стороны, было ужасно жалко, что убили тех двух людей, хотя он и был знаком с ними всего лишь очень короткое время, но с другой стороны очень обрадовался, узнав, что они смогли выйти на след Надии.
– Араб, командовавший караваном, что прошел здесь вчера, назвался Сулейман Бен–Куфра… – сообщил он.
– Куда пошел караван?
– В направлении Судана, но он был «чистым». Испанец осмотрел его…
– Без сомнения служит прикрытием для другого каравана, – указал англичанин.
– Негр ничего не сказал про другой караван, – Малик покачал головой. – Думаю, он везет припасы для рабов, следующих за ним пешком… Должны будут пройти там этой ночью…
– Писака остался там дежурить.
После этих слов туарег поднялся на ноги пошел к своему верблюду.
– Немедленно едем! – сказал он.
День как всегда был утомительный и нудный, до тех пор, пока ранним утром не объявился один из погонщиков Сулеймана. Он что–то прошептал Абдуле на ухо и тот начал вести себя как–то странно – очень нервно.
– Быстро! Подъем! Быстро, быстро…– приказал он своим людям. – Нужно бежать.
И они побежали вперед, туда, куда их повел пришедший бедуин. Вскоре к ним присоединились другие погонщики, они возникали из темноты, словно привидения.
На рассвете все: и рабы, и охранники, должны были найти укрытие и спрятаться там, но не остановились, а продолжили сумасшедший бег. Солнце, тем временем, поднялось над горизонтом и спустя пару часов они увидели караван Сулеймана, ожидавший их среди дюн.
С верблюдов сняли весь груз, и белые куски соды были разбросаны на песке тут и там. Суданец также нервничал. Он разделили рабов и рассадил их на освободившихся верблюдов.
– Вперед! Идем, идем! – кричал и ругался он. – У нас совсем нет времени…
Надия поняла, что случилось нечто, взбудоражившее всех. Что же произошло, никто не говорил, но привычная последовательность действий была нарушена и сам Сулейман, и все его люди выглядели напуганными.
Когда все рабы были рассажены по верблюдам, караван двинулся дальше, а Сулейман подозвал Абдулу и сообщил ему:
– Я поеду вперед, до самого Тазира и вернусь оттуда с грузовиком.
– Где мы встретимся?
– Идите на восток. Не останавливайтесь даже ночью. Выеду тебе навстречу утром.
– Да, понял… Если только они не доберутся до нас раньше…
– Не скули! Что мы еще можем сделать? Все так усложнилось… – он ударил ногой своего верблюда. – Шиииааа! – зло крикнул он. – Вперед, вперед!
И понесся по пустыне галопом. Ливиец некоторое время смотрел ему вслед, потом недовольно покачивая головой, обернулся к своим людям.
– В путь! Пошли, пошли! – приказал он. – Никого не буду ждать…
Караван двинулся. Верблюды, освободившись от тяжелого груза соды и несшие теперь груз человеческий – более легкий и удобный для перевозки, шли быстрее, но продолжали протестовать и сердито фыркать на бедуинов, то и дело подгонявших их. Казалось, они не понимали, с чего это вдруг их заставляют перейти с шага медленного и ленивого на ритм почти истерический.
Заключенные же чувствовали себя почти счастливым, потому что их не загнали в яму на этот раз, хотя и еле держались в седлах от усталости, а некоторые даже умудрялись дремать, несмотря на то, что при каждом шаге их сильно качало из стороны в сторону.
Надия попыталась разузнать что же произошло у одного из бедуинов, но в ответ тот лишь неопределенно пожал плечами, давая понять, что и сам ничего не знает.
Тогда она выждала, когда Абдул проедет мимо на одном из верблюдов, и спросила:
– Что происходит? От чего такая спешка?
Вначале ливиец вообще не хотел отвечать, но потом передумал и, пустив своего верблюда рядом, ответил вначале голосом недовольным:
– Муженек твой всех переполошил… – и, улыбнувшись саркастически, добавил. – Значит, черная, ты, вроде как, девственница у нас? Сулейман вчера познакомился лично с твоим мужем… Такой блондин…
Надия почувствовала, как мир закружился и зашатался, она не знала то ли кричать от радости, что Давид где–то рядом, то ли плакать от бессильной ярости.
– Где он?
Абдул неопределенно махнул рукой назад.
– Загорает там, в пустыне,– и, неожиданно изменившимся голосом, добавил.– Слушай, черная… Если все чрезвычайно усложнится, то помни – я обращался с тобой хорошо…
Она молча кивнула.
– Я не забуду… Но и ты помни, если поможешь мне вернуться, то тебе заплатят хорошо…
Ливиец отрицательно замотал головой.
– Мне очень жаль, черная, но даже не надейся. Не хочу кончить как Амин… Я хорошо знаю Сулеймана, он из тех, кто никогда не прощает.
Ткнул пяткой своего верблюда и поскакал к началу каравана.
– Быстрей! Быстрей! – кричал он. – Быстрей, стадо бездельников!
Надия посмотрела ему вслед, потом обернулась, словно надеялась различить вдали фигуру Давида. Кровь продолжала стучать у нее в висках от охватившего ее возбуждения. Мысленно она поблагодарила его. Никогда она не сомневалась в том, что он будет искать ее, но то, что ему удалось напасть на их след здесь, в глубине Сахары, наполнило душу странным легким чувством, сравнимым с ощущением счастья. А как же могло быть по–другому, когда она знала, что любима и что человек, любящий ее, не остановится ни перед чем, что вручив свою жизнь этому человеку, он в ответ готов был пожертвовать своей, чтобы спасти и вернуть ее – это было, своего рода, подтверждение, что все ее существование имело некий, определенный смысл.
Она ощущала неимоверную усталость. Веки ее отяжелели и закрывались сами собой, очень хотелось спать, но она продолжала бороться со сном, желая, как можно дольше насладится тем чувством надежды, такой легкой и постоянно ускользающей. Сулейман и Давид встретились – круг сужался. Если он смог добраться сюда, то сможет и последовать за ней в самый ад.
Как, должно быть, изменился Давид за эти дни? Раньше такой не практичный, не способный справиться с простейшими житейскими проблемами, вдруг оказался в самом центре клубка из погонь, из лжи, жестокости и отчаяния.
Попыталась представить его верхом на верблюде, с ружьем в руках и не смогла, ведь он всегда был такой деликатный, чувственный, беззащитный перед любым проявлением насилия, грубости и грязи…
Наверное, это было для него настоящим шоком – открыть для себя такой мир, полный безграничной жестокости. Как–то он рассказал о потрясении, от увиденного собственными глазами после землетрясения в Перу или когда стал свидетелем, как тысячи живых существ умирают от голода и жажды в Сахеле.
Она хорошо знала Давида и любила его за то, что он с каким–то нездоровым упрямством придерживался романтичного представления, будто окружающий мир прекрасен и все люди вокруг хорошие. Любое проявление злости и жестокости воспринимались им, как легкие нарушения нормы, исключения из правила, и за все свои годы работы журналистом и во время многочисленных путешествий по миру, когда он воочию видел что происходит, не смогли вывести его из этого ошибочного, утопического состояния, не смогли превратить его в человека грубого, черствого и циничного. Неосознанно он отказывался принять то, что доброта и красота есть минимальная часть в контексте этого мира.
Он мог прийти в экстаз, рассматривая фотографии пестиков и тычинок цветов с островов Пасхи, и чувствовал себя счастливым, погрузившись в эту микроскопическую вселенную. И зачем нужно было ей выводить его из этого состояния, показав, что в трех метрах от тех цветов навалены целые горы мусора и валяются дохлые крысы?
– Да, я знаю… – послушно согласился он, когда они в своих спорах затронули эту тему. – Мир полон мусора и грязи, но… Ты не обращала внимание на то, что мусорные кучи очень фотогеничны? Я очень часто нахожу более красивым, кажущееся остальным страшным и уродливым. Хочу показать тебе коллекцию диапозитивов, снятых в порту Генуи…
Ну, и что можно сделать с человеком, нашедшим красоту в портовых мусорных кучах?
Полюбить только. Полюбить так, как она умела, как любила бы всегда, пусть даже ей придется прожить тысячу лет, и они более не увидятся.
– Не пытайся изменить его, – предупредил ее как–то Хохо. – Бери его таким, каков он есть или оставь его, но он никогда не изменится. Он сумасшедший, и я знаю про это… Он инфантильный, и временами бывает, просто, дурным, но это его характер, это его натура. Это тебе говорю я, кто был его матерью на протяжении последних пяти лет.
А потом эта роль – быть матерью, а заодно и женой, и любовницей перешла к ней.
Бедняга Хохо!
Бедный Давид, как он переживал, узнав о его гибели!
Она почувствовала, что еще немного и разрыдается.
Будет плакать по Хохо, по Давиду, будет оплакивать свою несчастную участь.
Она устало закрыла глаза и словно провалилась в бездонную яму – ритмичное покачивание верблюда усыпили ее.
Кристобаль Писка помчался навстречу с ними на своей «Марбелье». Он не спустился на землю, но закричал прямо с седла.
– Они прошли здесь пешком прошлой ночью. Я их не видел, потому что они отклонились к югу, но утром нашел их следы.
– На сколько они опережают нас?
– Десять или двенадцать часов. Не больше.
Алек Коллингвуд осмотрелся по сторонам, взглянул на небо. Наступал вечер и очень скоро ночной мрак скроет все следы. Обернувшись к Давиду и туарегу, он сказал:
– Есть два пути: утром найти следы и идти по ним или прямо ехать в Тазира, где их ожидает грузовик. Когда сможем добраться до туда?
Малик–эль–Фази задумался.
– Если на джипе, то утром, при условии, что не будет проблем при пересечении Секиа.
Алек Коллингвуд принял решение мгновенно: соскочил с седла, вынул из чехла винтовку, а поводья от «Зонга» предал Писаке.
– Мы едем в Тазиру на джипе. Ты позаботишься о верблюдах, соберешь тех ребят, что ближе всех и пойдете по следам.
Испанец кивнул, подтверждая, что согласен.
– Где встретимся?
– В Гереде. Когда все закончится.
Малик–эль–Фази тоже спустился на землю, передал поводья от своего мехари и забрался в джип.
Пять минут спустя Кристобаль Писака и верблюды были уже не более крохотной точки на горизонте, то появляющейся, то исчезающей в клубах пыли, поднимающейся из–под колес автомобиля.
Ехали всю ночь напролет, не останавливаясь. Машину трясло и кидало из стороны в сторону на ухабах. Сидящие внутри подпрыгивали на сиденьях, бились головой о стены и потолок, отчаянно ругались, но тут же извинялись, понимая, что никто не виноват в отсутствии дорог в середине пустыни.
Солнце поднялось более чем на четверть над горизонтом, когда они нашли множество кусков соды, разбросанных вокруг, и остановились. Малик вышел из автомобиля и начал изучать следы, потрогал верблюжий навоз, определяя температуру, и, недовольный увиденным, закачал головой.
– Они заставили животных бежать. Бежали долго. Смотрите на расстояние между шагами. Очень трудный шаг для таких животных.
– Приедут в Тазир раньше нас?
– Зависит от того, сколько времени нам понадобится, чтобы пересечь Секиа и сколько смогут выдержать верблюды.
– Писака утверждает, что верблюды были самыми паршивыми, каких он когда либо видел в совей жизни, – вспомнил Давид. – Сомневаюсь, что они принадлежат работорговцу.
– Мне начинает казаться, что этот работорговец – самый прожженный сукин сын из тех, что когда–либо пересекали пустыню, – криво усмехнувшись, прокомментировал Алек. – Ускользает от нас, словно угорь. Для чего ему нужны хорошие верблюды, когда в Тазире его ожидает грузовик?
Он вдавил в пол акселератор, и машина понеслась еще быстрее, подпрыгивая на ухабах.
– Если сломаем ось, то все будет кончено, – благоразумно заметила Миранда. – Лучше будет, если ты успокоишься.
Англичанин согласился и уменьшил скорость, повел машину более аккуратно, старательно, насколько это получалось, уворачиваясь от ям и камней, а Давид, Миранда и туарег смотрели вперед в надежде увидеть на горизонте преследуемый караван.
– Они не сдадутся без боя, – предупредил Коллингвуд. – А нас меньше. Тактически будет правильно устроить засаду и не дать им продвигаться вперед, ждать пока не пойдут Писака и другие ребята. Трое мы ничего не сможем сделать.
– Четверо,– поправила его Миранда.
Алек Коллингвуд обернулся к ней и голосом, не допускающим возражений, приказал.
– Хочу, чтобы ты осталась вне… Эти люди не видят разницы между мужчиной и женщиной, когда убивают. И к тому же, они – отличные стрелки.
– Я тоже…
– Я сказал нет!– ответил он твердо, но не грубо. – Троих вполне хватит, чтобы задержать их. Может быть, даже они согласятся на переговоры. Если освободят рабов, то и стрелять не понадобится, – обернувшись к Малик–эль–Фази, спросил:
– Согласен?
– Месть моя никуда не спешит…– спокойным голосом ответил он. – Теперь я знаю того, кого ищу и знаю где его найти.
Давид удивленно посмотрел на него.
– Хочешь сказать, что этот суданец?..
– Так сказал тот негр…– Он не закончил фразу. Невысокие дюны закончились и перед ними открылось удивительное зрелище – глубокий каньон, что когда–то, много веков назад, был заполнен водой и представлял из себя полноводную реку, а сейчас превратился в глубокий овраг с почти отвесными стенами и каменистым дном, без какого–либо намека на присутствие воды.
– Это – Секиа, – он указал рукой на противоположный берег. – А там начинается Судан.
– Сколько отсюда до Тазира?
– Когда перейдем на ту сторону, то часа четыре, может быть пять.
Они остановились почти на краю вертикального склона и озабоченно осмотрели окрестности.
– Это оказалось труднее, чем я представлял себе, – озабоченно произнес англичанин. – И так на всем протяжении?
– Более–менее… Это место называют «Сухая река, убивающая верблюдов».
Они поехали вдоль обрыва на юг, стараясь не приближаться к краю из опасения, что сухая земля начнет осыпаться и утащит их в пропасть. Проехав километров двадцать, они так и не нашли подходящего для спуска места. Пришлось опять остановиться.
– Так может продолжаться до самых ворот в ад, – расстроился Давид. – Надо начать спуск так, как есть…
– Здесь? – удивленно воскликнул Алек. – Это все равно, что прыгнуть в пропасть.
Давид показал на лебедку, прикрепленную к бамперу джипа.
– Можем закрепить трос вокруг камня, а джип спустить задними колесами вперед, притормаживая лебедкой.
Осмотрелись вокруг, внимательно осмотрели склон. Предложение Давида было очень рискованным. А что если трос не выдержит веса автомобиля и тот рухнет на дно?.. Но другого выхода из сложившейся ситуации, судя по всему, не было.
Алек Коллингвуд неопределенно пожал плечами.
– Попробовать, конечно, можно… Но что будем делать там, внизу. Другой–то берег тоже отвесный. Попадем в ловушку.
Давид вопросительно посмотрел на Малика, но тот лишь пожал плечами.
– Сможем узнать только тогда, когда окажемся внизу.
Англичанин покорно махнул рукой, вынул крюк лебедки из петли на бампере и потащил трос к большому черному валуну, лежащему неподалеку. Миранда помогала ему закрепить трос вокруг камня, и когда он поднял голову, то увидел, что Давид уже сидел за рулем и осторожно маневрировал, чтобы подогнать автомобиль задом к краю пропасти.
Он хотел было запротестовать, но Миранда остановила его, положив руку на плечо.
– Пусть он это сделает. Ему это нужно, и, к тому же, кто–то должен это сделать.
Показалось, что Алек понял, в ответ он обреченно махнул рукой, молча подошел, и встав сбоку, и наблюдал за тем, как задние колеса автомобиля приблизились к самой пропасти, затем перекатились через край и передняя часть автомобиля задралась вверх так, что колеса не касались земли. Давид отпустил тормоз, и машина, перевалившись через край, на какое–то мгновение повисла в воздухе, раскачиваясь из стороны в сторону, но в следующее мгновение задние колеса коснулись склона, зацепились за него и только после этого Давид начал понемногу раскручивать лебедку, а автомобиль медленно спускаться. Пересохшая земля комьями сыпалась из–под колес.
Через двенадцать метров почти вертикального спуска автомобиль стоял на камнях, что когда–то было дном широкой реки, а теперь называлось «Сухой рекой, убивающей верблюдов».
Иногда возникало такое ощущение, что она находится на палубе какого–то парусника в открытом море и набежавшая волна подхватывает корабль, поднимает, пытается развернуть, раскачивает его и опять опускает, как будто все происходит на огромных качелях.
Час за часом все тот же однообразный, усталый шаг, непрерывное раскачивание из стороны в сторону, от которого кружится голова и тошнит. Иногда проваливаясь в дремоту, иногда в глубокий сон, но большей частью лихорадочно рассматривая горизонт за спиной в надежде увидеть фигуру Давида, кто должен возникнуть в колышущейся дымке раскаленного воздуха подобно современному рыцарю и спасет ее, спасет свою возлюбленную.
Но пришел вечер, затем наступила ночь, и надежды ее начали рассыпаться, словно песчаный замок, и полностью исчезли, когда караван остановился на краю глубокой «Секии» и кто–то из погонщиков воскликнул:
– Судан!
Вцепившись руками изо всех сил в седло, чувствуя, что, кроме привычной слабости от укачивания, добавилось головокружение и страх высоты, начали спускаться по крутой тропинке. Верблюды, испуганно фыркая, переступая своими тонкими, будто проволока, ногами шли один за другим, ведомые погонщиками, которые прижимались спиной к стене и старались ступать осторожно, нащупывая ногами в сгущающемся мраке неровные ступени. Кого–то из рабов заставили спуститься, и они шли вместе со всеми, самых маленьких оставили в сёдлах. Они легли, обхватили руками и ногами верблюжий горб и, повернув лица к стене, чтобы не видеть пропасти, разверзшейся с противоположной стороны, ехали, зажмурив глаза изо всех сил. Но спуск прошел без потерь, ни один из верблюдов не сорвался вниз.
Пересекли высохшее русло и пошли вдоль противоположного берега на юг, пока Абдул не указал на склоне место, где можно было взобраться на противоположный берег, не менее обрывистый, чем там, где они спустились и караван медленно полез вверх.
Сухая земля сыпалась из–под копыт, животные испуганно мычали, фыркали, ступали с трудом, раскачивались из стороны в сторону, погонщики ругались, но продолжали тянуть вперед и верх, рабы в седлах в ужасе прижались друг к другу, сидели, поджав ноги, зажмурив глаза… И только когда верблюд добрался до края, выбрался на равнину, Надия облегченно вздохнула.
Опять пустыня, но на этот раз земля порыта не песком, а камнями и колючим кустарником. Вся эта местность постепенно поднималась над уровнем моря и заканчивалась каменистым плато Марра, где дуют сильные ветра и под утро человек может замерзнуть до смерти, а днем умереть от солнечного удара или обезвоживания.
Плато Марра известно своими странными ночными звуками, когда от перепада температур камни начинают трескаться и рассыпаются с такой легкостью, словно орехи, будто в трещину между половинками скорлупы просовывают лезвие ножа и поворачивают из стороны в сторону.
Земля вокруг засыпана острыми, как бритва, осколками камней – опасных для ног животных, привыкших к переходам по мягкому песку или сухой земле. Никакие ботинки не могут выдержать и одного дня перехода по этому пыльному, каменистому, выжженному солнцем аду. Величественные дюны, изгибающиеся, подобно морским волнам в шторм, и то выглядят несравненно привлекательней, чем это место. А мельчайшие кристаллики кварца на сколах потрескавшихся камней отражали солнечные лучи и сверкали, подобно миллионам крохотных зеркал.
Вода закончилась прошлой ночью, когда решено было напоить верблюдов, перед тем, как они начали спускаться в «Секию». Ужасно хотелось пить, во рту все пересохло, а глаза ничего не видели от ослепительного сияния вокруг, мозг ни на что не реагировал, и общее состояние было близко к обмороку.
Она продолжала сидеть на спине верблюда, словно живой кусок мяса, без каких–либо желаний, безвольно, не понимая ни куда их ведут, ни сколько сейчас времени, чувствуя лишь на своей коже обжигающие лучи поднимающегося все выше и выше солнца. И чем выше поднималось над горизонтом безжалостное светило, тем мучительнее становилась жажда и тем глубже она проваливалась в бессознательное состояние.
Вдруг где–то далеко–далеко, в каком–то отдаленном уголке ее омертвевшего мозга прозвучал клаксон. Такой веселый звук автомобильного гудка, как когда–то делал Давид, вызывая ее на улицу. Она представила, будто спускается вприпрыжку по лестнице, сталкивается, как всегда, с толстой консьержкой, и, не обращая внимания на ее возмущенные крики, бежит со всех ног к открытой входной двери, где ее уже ждет автомобиль с работающим двигателем.
– Куда поедем?
– В кино.
– И что там хорошего?
– «Соломенные псы» Сэма Пекинпа.
– Не–е–ет… Слишком много крови, слишком много насилия… Пекинп злоупотребляет насилием…
– Весь мир – это одно сплошное насилие.
– Не верю. Нигде в этом мире не может быть столько насилия. Предпочитаю «Брат Солнце, Сестра Луна» Дзеффирелли.
Брат солнце… Брат солнце…
Она попробовала открыть глаза, но опухшие веки не поднимались.
Вновь прозвучал клаксон, и она поняла, что не бредит.
Попыталась было вернуться в свой сон, мысленно перенестись в темный и прохладный зал кинотеатра, где они сидели, держась за руки, и смотрели прекрасный фильм о любви и вере.
Послышался рокот двигателя. Верблюды остановились и начали опускаться на колени, сопровождая каждое движение недовольным ревом и фырканьем, но быстро успокаивались, понимая, что путь закончен и впереди долгожданный отдых.
Мир вокруг затих и престал раскачиваться, ощущение тошноты ушло. Сильная рука схватила ее за плечо и потянула к себе.
– Эй, черная! Давай, спускайся! В грузовике есть вода.
«Вода» – магическое слово, способное вернуть ее к жизни, какой бы она не была. Надия приоткрыла глаза, прикрыв их ладонью от солнечных лучей, и недалеко от себя увидела расплывчатый, угловатый силуэт, к которому со всех сторон бежали и погонщики, и рабы.
И она побежала. Навстречу ей вышел Сулейман, он протянул большую флягу и непривычно мягким голосом сказал:
– Пей, черная! Пей!
И она пила и пила, вода бежала струйками по лицу и падала на грудь, а она все пила, пока наконец не почувствовала, что насытилась, и тогда налила немного воды в ладонь и промыла глаза.
– Ну, ладно, ладно, не злоупотребляй, – предупредил ее Сулейман. – Дорога предстоит дальняя.
Она прошла за грузовик, с той стороны, где падала тень, и, опустившись на землю, почувствовала, будто попала в рай, куда не может заглянуть всевидящее око «Брата Солнце».
Остальные заключенные сгрудились тут же, толкались, а некоторых рвало водой, чей переполненный желудок не мог вместить в себя такое количество.
Отдых, однако, продолжался всего лишь несколько минут. Сулейман внимательно осмотрел горизонт в западном направлении и, обернувшись к ливийцу, спросил:
– Есть новости?
– Думаю, что мы добились существенного преимущества.
– Но у них быстроходная машина… Ладно… Все в грузовик… Выгрузим их прямо на взлетно–посадочной полосе в Аль–Фашере…
– Собираешься загнать на полосу грузовик груженый рабами?
– А что еще мы сможем сделать? Они нам на пятки наступают. «Секиа», конечно, задержит их, но стоит им пересечь ее, то они догонят нас. Прямиком в аэропорт – это единственный выход.
– А полиция?
– А что полиция? Когда ты в последний раз видел полицейского отсюда и до самого Картума? – он пошел к кабине грузовика, где его ожидал шофер–негр, не выключая двигателя. – К тому же, предпочитаю встретиться с полицией, чем с теми, что гонятся за нами. Полиция отправит нас в тюрьму, а те…– он многозначительно провел пальцем по горлу. – Ясно, что они хотят сделать с нами?
Поднялся в кабину и захлопнул за собой дверь.
– Все в грузовик! – заорал он. – Поехали!
Пинками и бичами загнали в кузов тех, кто замешкался. Последним внутрь забрался Абдул. Стукнул по крыше и прокричал:
– Все! Поехали!
Шофер воткнул первую передачу, поддал газу, и старый грузовик медленно пополз вперед.
Сулейман смотрел через окно на вереницу брошенных верблюдов, провожавших грузовик взглядом, замерших с непонимающим, растерянным видом существ, привыкших к рабской покорности, но неожиданно для них самих отпущенных на волю.
Грузовик набрал скорость, и животные постепенно превратились в далекую точку, а потом и вовсе скрылись в клубах пыли, поднимавшейся из–под тяжелых колес.
Шесть раз прокалывали колеса. Шины буквально лопались, как пузыри, вспоротые острыми краями осколков камней, и после каждого такого случая Сулейман взрывался ругательствами, начинал утирать выступивший пот и нервно оглядывался, рассматривая горизонт.
Шофер, привыкший к подобным происшествиям, хладнокровно спускался из кабины, вынимал инструменты, снимал поврежденное колесо, усаживался в тени и начинал клеить лопнувшую камеру, более похожую на лоскутное одеяло, затем стареньким ручным насосом накачивал колесо, ставил на место, прятал инструменты, забирался в кабину и грузовик полз дальше… И так повторялось шесть раз.
Подобные технические маневры очень сильно раздражали Сулеймана и его надсмотрщиков, но чрезвычайно радовали Надию и остальных рабов, которые буквально расцветали при очередном хлопке, когда грузовик накренялся и, скрежеща тормозами, останавливался.
Клубы пыли оседали и рассеивались, и тогда рабы могли беспрепятственно разглядывать горизонт, но сколько бы они не вглядывались в даль, сколько бы они не напрягали глаза, не щурились, ничего особенного увидеть не получалось, они были и, наверное, останутся единственными человеческими существами, пересекавшими этот каменистый кусок пустыни.
Ближе к вечеру добрались до дороги. Впрочем, дорогой это было сложно назвать, потому что ничем не отличалось от остального пейзажа, разве что на земле были видны следы от колес грузовиков, проехавших здесь раньше, да количество острых камней несколько уменьшилось. А с наступлением ночи, шофер сбросил скорость. Мотор ровно гудел под капотом, грузовик катил чуть быстрее, чем идёт человек. В глухой темноте, разрезаемой слабеньким светом старых фар, можно было легко съехать с дороги, но найти ее потом в этом мраке не представлялось возможным.
Поднялась Луна, почти полная и залила равнину своим холодным, призрачным светом. Шофер прибавил газу и машина ускорилась, но, все равно, из–за бесчисленных рытвин и ухабов скорость никогда не превышала сорок километров в час.
Когда в очередной раз лопнуло колесо, Абдул вылез из кузова и подошел к Сулейману.
– Не стоит так нервничать, – попытался он успокоить его. – Если они не догнали нас до сих пор, то это значит, что не преследуют. Как тебе в голову пришло нанять этот металлолом?
– Попросил, чтобы грузовик ждал меня в Тазира, но и представить себе не мог, что пришлют это…
– Утром приедем в Аль–Фашер… Что будешь делать с рабами? Им достаточно поднять руки, как все вокруг увидят их цепи…
– Как только начнет светать, засунешь их в мешки…
– Собираешься везти их в мешках всю дорогу до самого Суакина? – иронично спросил ливиец.
– Займись своими делами!– зло рявкнул в ответ Сулейман. – Помни, что мы уже в Судане, а эту землю я знаю, как никто другой…
Да, он знал хорошо эти места. В течение ночи они поднимались все выше на плато Марра, а когда начался спуск, то небо на востоке посветлело и далеко–далеко внизу можно было разглядеть глинобитные домишки и редкие, мерцающие огоньки – окраина Аль–Фашера. Подчиняясь приказу, Абдул засунул каждого раба в мешок, пошвырял всех на пол, не разбираясь особенно кто есть кто, а сверху навалил слой старых мешков, вонявших грязью и плесенью. Погонщики и охранники, хохоча и обмениваясь шутками, разлеглись поверх этого живого матраса, а некоторые умудрились вскоре заснуть.
Вдоль дороги появились первые акации и мимозы. Очень неохотно пустыня теряла здесь свою суровость, но, все же, не превратилась в степь – причуды природы, вся эта чахлая, рахитичная растительность была обречена, потому что жара, песок и ветер вскоре покончат с ней.
В очередной раз прокололи колесо.
Сулейман выругался от души и, забравшись на подножку, вынул бинокль и принялся осматривать горизонт. Шофер с привычной уже невозмутимостью вытащил инструменты и занялся поврежденным колесом. Сулейман внимательно смотрел на дорогу, но к своему удивлению не заметил никакого движения – джип, который они ожидали, нигде не объявился.
Тогда он спустился на землю, обошел грузовик и проверил груз.
Достаточно было одного неискушенного взгляда, чтобы понять, что под слоем мешков лежат люди, но его это мало беспокоило.
Сулейман Р.Ораб уже много раз размышлял над происходящим. Человеческий товар, захваченный в этом походе, стоил больших денег, значительно больших, чем он получал в предыдущих случаях, и чтобы доставить этот товар до Порт–Судана нужно было понести некоторые затраты, которые раньше позволить себе не мог. Если все закончится так, как он планировал, то оставит этот проклятый бизнес, и не будет более рисковать собственной головой.
Как только они доберутся до Аль–Фашера, прекрасно видимого с того места, где остановился грузовик, все будет кончено.
Шофер–негр посигналил – машина была готова продолжить движение.
Спустя полчаса они уже ехали мимо первых глинобитных лачуг, составлявших пригород Аль–Фашера. Сулейман приказал свернуть на боковые улочки, образующие не проходимый лабиринт для людей не знакомых с городом. Повернули несколько раз и остановились перед большими воротами, за которыми начинался широкий двор. В центре двора верблюд ходил по кругу и крутил ржавую мельницу для отжима пальмового масла.
Шофер медленно подал грузовик задом к воротам, скрыв тем самым от случайных прохожих, коих в этот ранний час не было еще на улице, происходящее во дворе. Суданец приказал Абдуле начать выгрузку пленных и вести их немедленно в дом, откуда вывалился огромный мужчина в грязной одежде и, кинувшись к Сулейману, начал мять его в своих объятиях, оглашая окрестности истошными воплями:
– Дорогой кузен! Мой дорогой кузен!– восхищенно кричал грязный мужчина. –Да пусть счастье никогда не покидает пределов твоего дома! И благословение Аллаха снизойдет на тебя! Сколько, сколько времени мы не виделись, драгоценный кузен!
– Это – мой двоюродный брат Йелуба, – представил суданец. – А это – Абдул – мой доверенный человек… Здесь мы в безопасности?
– Ох! В абсолютной! Все совершенно безопасно! – успокоил его гигант. – У тебя все хорошо?
– Все плохо! – мрачно буркнул Сулейман и вошел в дом, где устало опустился на пол в углу грязной комнаты, соседней с той, куда увели рабов. – Нас преследуют, – выдержал многозначительную паузу и продолжил. – «Группа».
– «Группа»? – удивленно переспросил Йелуба. –«Группа» никогда не заходила на территорию Судана. Зачем ей теперь это делать?
– Это весьма длинная история, к делу она не относится. Где я могу найти «Грека».
– «Грека»? – смущенно переспросил хозяин дома. – Я бы не рискнул прибегать к услугам таких типов, как «Грек». Это дорого и очень опасно…
– То, что я сейчас везу, стоит целое состояние… Могу себе позволить… – он опять многозначительно замолчал, развязал свой тюрбан и занялся привычным делом – начал щелкать вшей. – Что касается опасности… Если я попаду в руки «Группы», то жизнь моя не будет стоить и суданского пиастра… Он у себя дома?
– Полагаю, что да.
Сулейман повернулся к ливийцу и приказал:
– Займись людьми. Купи еду, напои всех. Скоро вернусь.
Вышел из дома в сопровождении своего двоюродного брата. Они быстро прошли через город, пересекли центральную площадь и вошли в «европейскую часть», почему так назывался этот район никто толком не знал. Быстро отыскали нужную улицу и подошли к автомобильной мастерской за грязно–желтым фасадом и вывеской, где арабской вязью было написано: «Адонис Папапоулос–Ремонт».
Адонис Папапоулос был, наверное, самый грязный человек в мире. Внешне он совершенно не выделялся на фоне своих многочисленных чернокожих помощников. Все открытые части его тела покрывал такой густой слой моторного масла и сажи, что трудно было предположить, что сам он никакой не негр. Волосы его склеились в некую жирную массу, и сальные пряди свисали на лоб и прикрывали глаза– маленькие, вечно бегающие, как у испуганной крысы, что всегда готова либо кинуться наутек, либо вцепиться в горло. И воняло от него ужасно – смесью прогорклого пота и керосина, к тому же, он постоянно чихал, утирая сочащуюся из носа жидкость тыльной стороной ладони.
Когда услышал, как Йелуба позвал его, вытащил голову из мотора, и с беспокойным выражение посмотрел на него:
– Что нужно? – раздраженно спросил он.
– Здесь мой двоюродный брат и ему срочно нужен специальный транспорт.
«Грек» внимательно осмотрел Сулеймана с головы до ног и отрицательно закачал головой.
– Эта услуга стоит дорого, а физиономия у тебя, как у нищего.
– У меня физиономия того, кто пересек пустыню… Сколько будет стоить до Порт–Судана?
По уверенному тону «Грек» догадался, что за человек стоит перед ним и спросил:
– Сколько их будет?
– Двадцать…
– По сто суданских фунтов за каждого… Итого две тысячи, – но прежде, чем Сулейман попытался возразить, поднял руку и добавил. –Беру в долларах и деньги вперед… В долларах это будет… –начал мысленно прикидывать.
– Это будет шесть тысяч, – опередил его Сулейман.
– Точно… Столько и будет. У тебя есть эти деньги?
– Плачу половину сразу и вторую половину в Порт–Судане.
Адонис Папапоулос еще раз внимательно взглянул на Сулеймана Р.Ораба словно хотел убедиться в его намерениях и в том, что тот говорил серьезно. Задумчиво пошевелил губами, косясь глазами то на своих собеседников, то на небо, то окидывая взглядом улицу, затем коротко кивнул и протянул руку.
– Пятьсот сейчас. Задаток.
Суданец молча пошарил в своих широких карманах, извлек на свет потертый бумажник и отсчитал пять купюр по сто, но деньги не отдал, а продолжал держать в руке.
– Когда? – поинтересовался он.
– Нужно кое–что подремонтировать, – «Грек» подумал и добавил. – Послезавтра…
– Это опасно?
– Опасно? – раздраженно прошипел он. – Думаешь, я стал бы рисковать, если бы это было опасно?
Спустя пару дней Сулейман Р.Ораб горько пожалел, что не прислушался к благоразумному совету своего кузена. В начале взлетно–посадочной полосы стоял старенький «Юнкер» и так грохотал своими двигателями, что от этого рева мог проснуться весь город. Следует отметить, что «Юнкер» этот уже считался старым во время Второй мировой войны и был списан за ненадобностью.
Корпус его, некогда покрытый серой краской, теперь стал походить на лоскутный коврик, где заплаты лепились одна на другую и в качестве материала использовались старые консервные банки из–под масла, куски расправленных бидонов, оцинкованное железо с крыш и даже пара автомобильных номеров.
Пленников подняли на борт этого аппарата, самолетом это как–то язык не поворачивался назвать, еще ночью, чтобы случайных свидетелей не оказалось, и в течение часа им пришлось терпеть оглушительный рев двигателей, тем более, что ни в одном из иллюминаторов не осталось целого стекла.
Многие из этих людей никогда в своей жизни, даже издалека, не видели самолет, тем более такой, и сейчас, сжавшись в комок от ужаса, плакали. Цепи их прикрепили к тому, что раньше служило креплением для кресел, от коих осталось лишь одно, в кабине, остальные были выброшены за ненадобностью, чтобы освободить больше места для разного груза: будь то скот контрабандой, зерно или человеческий товар.
Адонис Папапоулос, развалившись в единственном кресле пилота, попивал теплое, не лучше ослиной мочи, пиво. Новые бутылки он бережно доставал из ящика, стоящего под ногами, а использованные вышвыривал в окно, совершенно не беспокоясь о том, что бутылка может удариться о бешено вращающийся пропеллер левого мотора.
Сулейман пробрался из «хвоста» самолета к раздолбанной кабине, ступая по рукам и ногам сбившихся в кучу перепуганных и стонущих пленников. Добравшись до «Грека», хлопнул его ладонью по плечу, чтобы привлечь внимание и закричал, иначе сквозь рев двигателя слов было не разобрать:
– Что такое? Почему не взлетаем?
– Нужно дождаться утра и, к тому же, двигатели еще холодные.
– Мы разбудим весь город. Нам не нужно лишнего внимания.
– О! Не беспокойся… – проорал в ответ «Грек». – Они привыкли. Пивка? – и поднял руку с бутылкой пива, но вспомнив, что перед ним стоит магометанин, кому религия запрещает употреблять алкоголь, принялся сам пить. – Так оно и лучше будет…
Сулейман, оценив количество пивных бутылок, серьезно забеспокоился:
– Не собираешься ли ты лететь пьяным?
«Грек» с самым серьезным видом осмотрел его с головы до ног и ответил:
– А как ты себе представляешь управлять этой кучей металлолома в трезвом виде, а? Нужно быть сумасшедшим или совершенно пьяным, чтобы лететь на этом «Юнкере» из тридцатых годов…
– Но ты же сказал, что это не опасно! – раздраженно заорал Сулейман.
– Кто? Я? – «Грек» пожал плечами. – Конечно, не опасно, я же буду пьяный… Пьяному–то и море по колени…
Швырнул пустую бутылку в темноту и потянулся за новой.
Словно сардины на раскаленной сковороде.
Именно так чувствовали они себя на дне «Секии» под неумолимыми солнечными лучами. А температура все поднималась и поднималась, камни под ногами начали как–то странно вибрировать, как это происходит в раскаленной печи, воздух переливался и растекался вокруг, подобно жидкости, и стоило отойти друг от друга шагов на десять, как силуэт делался расплывчатым, будто человек напротив был слеплен из желатина и его все время трясло.
Пятьдесят градусов по Цельсию… Может быть все пятьдесят два… И не намека на тень, ни малейшего дуновения ветерка. Горло пересохло и болело, легкие обжигало, слизь в носу высохла, потрескалась, сделалась ломкой и мешала дышать.
Под ногами раскаленные камни с острыми краями и вокруг ни одного живого существа: ни ящерицы, ни муравья, ни даже вездесущего скорпиона.
Огромная, обжигающая ловушка без малейшего намека на выход. Два часа они ездили вначале с севера на юг, а затем обратно, и нигде не смогли найти какой–нибудь тропы или трещины, по которой можно было бы подняться обратно на равнину. И вперед и назад, насколько хватало глаз, по обе стороны поднимались почти вертикальные стены, по которым ни то чтобы поднять автомобиль не представлялось возможным, самим вскарабкаться вряд ли бы получилось.
– Вот здесь поднимались верблюды, – Малик указал на склон. – Но для нас не подходит.
Остановились напротив. Давид выпрыгнул из автомобиля и подбежал к стене, потрогал пересохшую землю, рассыпавшуюся в пыль, стоило лишь опереться на нее посильнее. Прикинул высоту обрыва и еще раз убедился, что выбраться из этой огненной ямы затерянной в глубине Сахары практически невозможно.
– Может, поедем на юг… – неуверенно предложил Алек. – Дальше на юг, где Секиа пересекается шоссе на Аль–Фашер… Там должен быть проход…
– Бензина не хватит. К тому же джип быстрее развалится на куски от езды по этим камням, чем мы доберемся до туда.
– И что ты предлагаешь в этом случае?
– Идти пешком…
Все с удивлением посмотрели на него.
– Пешком? По этим камням, чрез пустыню?
– А что еще я могу сделать? Они увозят Надию и я должен следовать за ней, хоть на четвереньках, хоть ползком… – в голосе его прозвучала стальная решимость.– Доберусь до Тазира и найму там какой–нибудь транспорт. Судан большой. Дорог до Красного моря много.
Алек Коллингвуд вопросительно взглянул на Малика, туарег в ответ несколько раз легонько кивнул головой, подтверждая слова Давида:
– Это будет дня полтора пути пешком, может быть два, и доберемся до Тазира.
– Я могу идти один и оттуда пришлю помощь, – предложил Давид. – Вы и так сделали для меня очень много.
Туарег с решительным видом отрицательно закачал головой:
– Никогда один туда не доберешься и никогда один ее не найдешь. К тому же, очень плохо разделяться. Одному идти опасно.
Алек озабоченно посмотрел на Миранду, было заметно, что он очень переживает за нее.
– Полагаешь, что выдержишь?
В ответ она беззаботно улыбнулась:
– Если Надия пешком пересекла половину Африки, то с чего ты решил, что я не выдержу двухдневный переход?
Давид посчитал завершенными все споры, открыл дверь багажника и начал выгружать из джипа самое необходимое.
– Вода, оружие, одеяло для каждого, немного еды… – туарег откладывал нужные вещи в сторону. – Особенно вода… Если есть запасные ботинки, возьмите их также. Те, что на вас, скорее всего не выдержат переход по камням на плато Марра.
Спустя десять минут они уже карабкались по тропе, где ранее взбирались верблюды с рабами. Прижимаясь к стене и стараясь не смотреть вниз, цепляясь пальцами за каждый выступ, они поднимались метр за метром. Сухая земля осыпалась при каждом шаге, пыль поднималась там, где комья скатились вниз, солнце било своими лучами в спину, словно молотом, но они продолжали подъем, судорожно ловя раскрытым ртом обжигающий воздух и бормоча проклятия по адресу поганых торговцев рабами.
Добравшись до края обрыва, все вздохнули с облегчением, будто они не были все там же – в центре пустыни, а перенеслись на вершину горы, где дует прохладный ветерок.
Сверху бросили прощальный взгляд на джип, что был обречен оставаться там, внизу, на дне раскаленной «Секии» десятилетия, а может быть столетия, представляя из себя очередную тайну для тех, кто осмелится пройти здесь в следующий раз и задастся вопросом, а как вообще эта машина смогла попасть сюда.
Давид ободряюще улыбнулся Миранде.
– Если выберемся из всего этого живыми, то куплю тебе самый лучший в Африке джип, – пообещал он. – А если тебе понравится, то подарю еще и желтый фургон с кондиционером.
Они двинулись в путь. Малик шел впереди, показывая направление, шаг у него был легкий, пружинистый, за ним следовал Давид, кого изнутри сжигало и подстегивало чувство беспокойства, не позволявшее ему замедлить шаг и понять, что путь, предстоящий им пройти, был очень длинным, и не было особенного смысла спешить и тратить силы. За ним шагала Миранда, налегке, с нее сняли всю поклажу. Замыкал процессию Алек, вид у него был немного легкомысленный и безразличный к происходящему вокруг, словно это была не пустыня, а прогуливался он по набережной Темзы.
Не прошли они и трех километров, как вдруг Малик остановился и начал всматриваться в какую–то точку на горизонте. Все замерли и начали смотреть в том же направлении, но ничего не увидели. Однако туарег, указав рукой, уверенно заявил:
– Верблюды. И много…
– Ничего не вижу…
– Вон там… Идти не более двух часов… Похоже, что они еще и под седлами…
– Может, это их верблюды?
– А чьи же еще? Больше тут никого нет, – немного растерянно ответил туарег.– Не понимаю: здесь негде пастись животным – одни камни…
Прибавили шагу . Миранда не поспевала за ними, после подъема со дна «Секии» и перехода, выглядела измотанной и дышала с трудом. Алек шел рядом и поддерживал ее.
Минут через тридцать уже все остальные смогли различить животных и Давид удивился тому, насколько в городских жителях притупляются разные чувства, и даже Алек Коллингвуд, проведший половину жизни в пустыне, не смог увидеть верблюдов на таком расстоянии, когда туарег видел их совершенно ясно.
Как Малик и сказал, через пару часов они были на расстоянии метров пятьсот от группы верблюдов, насчитывающей штук тридцать. Животные разбрелись вокруг: одни лежали, с равнодушным видом смотрели по сторонам, другие паслись около чахлых, низкорослых колючих кустов. Некоторые из них были под седлами, как и указал Малик, удивив Давида еще раз.
– Нет никаких сомнений, это – они, – прокомментировал Алек. – За ними приехал грузовик и забрал их. Должно быть сильно испугались, если оставили животных. Они денег стоят.
Малик внимательно осмотрел всех верблюдов.
– Лучшие стреножены, – отметил он. – Чтобы не забрели слишком далеко…
– И? Что это значит?
– Это значит, что кто–то приедет за ними…
– Когда?
Туарег неопределенно пожал плечами.
– Если на грузовике, то скоро… Если пешком или на верблюдах, то дня через три–четыре.
Все переглянулись, не зная, что предпринять.
– Можно было бы подождать их здесь и взять врасплох,– предложил Алек, но затем добавил. – Однако так мы потеряем драгоценное время и скорее всего ничего не добьемся.
Давид показал на следы шин, уходящих по прямой линии за горизонт.
– Возможно, что они вернутся по своим же собственным следам?
Малик подтвердил, кивнув головой.
– Да. Возможно, так и будет.
– Тогда поедем им навстречу.
Некоторое время ловили упрямых бестий, что ни за что не желали расставаться с неожиданной и драгоценно свободой, дарованной им предыдущими хозяевами, но, наконец, удалось поймать четырех лучших. Погрузили на них свои вещи, взобрались в седла и продолжили путь уже верхом.
Странная это была погоня за теми, кто уехал на грузовике. В середине двадцатого века преследование автомобиля на верблюдах. Шаг за шагом, монотонно покачиваясь в седлах, на горбу животных, чьи длинные, тонкие ноги методично отмеряли метр за метром на этой выжженной солнцем равнине.
Где–то в космическом пространстве, на высоте в несколько сотен километров, три человека в герметичной капсуле неслись с невероятной скоростью, а эти четверо, выстроившись цепочкой, ползли внизу, словно многоголовая доисторическая гусеница.
В густой дымке из колышущегося раскаленного воздуха плато Марра виднелось расплывчатым, неясным силуэтом, и, казалось, что они не только не приближаются к нему, а наоборот, оно удаляется, будто огромные, невидимые руки переносят его, как декорацию, все дальше и дальше.
Настолько мелкими и незначительными эта процессия выглядела с высоты скал Марра, что они более напоминали маленьких муравьев, бредущих куда–то в поисках пропитания, а вокруг расстилался, куда не кинь взгляд, безжизненный пейзаж, где нет ни растительности, ни животных, где ни ящерица, ни гиена, ни пустынная лисица фенек или песчаная крыса не рискуют выйти на раскаленные камни. Даже грифы – эти вечные странники, зорко высматривающие падаль, не парят в вышине в горячих потоках воздуха, поднимающегося над землей.
Ближе к вечеру над вершиной Марра появилось темное грозовое облако, оно росло и расползалось над всей местностью, наваливаясь тяжелым от воды краем. Где–то над головой метнулась ослепительная вспышка и по равнине покатились раскаты грома. Все остановились, любуясь необыкновенным зрелищем грозы в пустыне. Наконец тучи разверзлись, и пошел долгожданный дождь.
Струи воды падали с небес и … исчезали. Дождь шел, но шел где–то высоко, и ни одна капля не долетела до истерзанной жаждой земли. А туча тем временем поредела, уменьшилась на глазах и вскоре исчезла, как будто невидимый фокусник, добившись нужного эффекта, убрал ее со сцены за ненадобностью.
Давид догнал Миранду, пустил своего верблюда рядом и спросил, недоуменно посматривая вверх:
– Что происходит? Где вода? Почему мы не мокрые?
– Все очень просто, – ответила Миранда. – Воздух вокруг настолько горячий и сухой, что весь дождь испарился, не долетев до земли.
– В этом аду ничто не действует так, как должно быть, – раздраженно забормотал Давид. – Даже дождь!
– Не стоит жаловаться… – попыталась успокоить его Миранда. – Иногда бывает и хуже – эти тучи приходят вместе с ветром, настоящим ураганом, дующим с такой силой, что он способен поднять человека и скинуть в пропасть… Пусть лучше так будет…
Алек, ехавший впереди, остановился и подождал, пока они поравняются с ним.
– Малик говорит, что ночью доберемся до дороги, и если все будет нормально, то послезавтра будем в Аль–Фашере…
– Не стоит упоминать удачу, – с горькой ухмылкой возразил Давид. – Не на нашей стороне она. Даже ели бы немного удачи было с нами, то мы уже смогли вернуть мою жену. А так… Что тут говорить…
– Но теперь мы точно знаем у кого она и куда они направляются. Так или иначе, но мы доберемся до Порт–Судана или Суакина, и там будем ждать их. Не стоит терять надежду. До окончательной победы или до поражения еще далеко.
– Но я чувствую себя так, словно у меня не осталось сил… Я буду следовать за ней до самых ворот ада, но в удачу я более не верю. Если удача и существует, то она против меня.
Он отпустил поводья, и верблюд остановился, подождал, пока все проедут, и пошел последним в этой процессии, погруженный в свои мысли, в воспоминания о Надие, об их счастливой, совместной жизни.
Наступила ночь. За несколько минут, почти без сумерек, темнота скрыла все окружающие предметы, будто невидимая птица вспорхнула и, расправив крылья, закрыла собой дневной свет.
Малик остановился, опустил своего верблюда на колени и терпеливо ждал, когда подъедут остальные.
– Слишком темно. Не могу идти по следу. Нужно дождаться Луны. Тогда будет больше света. А сейчас можно отдохнуть.
Слегка перекусив сыром, галетами и финиками, закутались в одеяла и легли прямо на голых камнях.
Над горизонтом поднялся почти полный диск Луны. В ее холодом сиянии окружающий пейзаж выглядел очень странно, таинственно и непривычно, как будто это и не Земля вовсе, а иная планета. У Давида возникло странное чувство, что он неведомым образом перенесся с Земли на ее спутник и теперь расстилающуюся вокруг равнину освещает та планета, что была когда–то их домом. Холодный металлический свет отражался от камней и скал, в углублениях и трещинах залегли густые, черные тени, многие предметы вокруг изменили свои обыденные очертания, а воздух сделался непривычно чистым, прозрачным, будто его и не было вовсе, ни как днем, когда все заволокла мутная, дрожащая дымка от пыли и восходящих потоков, превращавших пустынный пейзаж в абстрактную картинку, и от этого ощущение, будто он не на Земле сейчас, а на Луне усилилось еще больше.
Что–то пошевелилось прямо перед ним. Он пригляделся – это был Малик «Одинокий», завернувшись в одеяло, он сидел неподвижно, и со стороны его можно было принять за один из камней.
Ему хотелось бы узнать о чем думает загадочный туарег. За эти дни они обменялись лишь дюжиной слов, и его удивляло отсутствующе выражение в глазах этого человека, словно он мысленно находился где–то далеко, словно напряженно обдумывал что–то. Должно быть, горько жить вот так, посвятив себя целиком лишь мести. И что будет дальше, когда он найдет того человека, похитившего его детей и убившего жену? Жизнь его потеряет всякий смысл? И он почувствует, как внутри не осталось ничего, и не сможет приспособиться к новой жизни?
Возможно, продолжит скитаться по этой безграничной пустыне. Останется для всех «человеком–легендой», кто отказался от всего, что имел когда–то, во имя достижения цели, определённой желанием мстить, кто отказался даже от своего имени и рода, и назвался именем, обозначавшим покорность судьбе – «Слуга».
«Слуга»… Но Давид никогда в жизни не встречал человека с большим чувством достоинства и гордости, что отражалось в каждом его жесте, в каждом взгляде, и каждое слово, произнесенное им, несло в себе глубокий смысл.
Это был наиболее яркий и выдающийся представитель народа «Кель–Талгимусс». И как Миранда когда–то сказала о них: «Последние рыцари–пилигримы, оставшиеся на этом свете».
Ему хотелось познакомиться с ним поближе, узнать его получше, подружиться, если получится, сделать несколько снимков на фоне пустыни, запечатлеть суровые черты его лица и глубокий, проницательный взгляд.
Мир туарегов очень фотогеничен, как и сама пустыня, несмотря на всю суровость и однообразие, как и эта равнина при свете Луны, как и гармоничное, совершенное тело Надии…
– Когда верну ее, то обязательно приедем сюда, в эту пустыню, сделаю все фотографии, какие задумал и опубликую, соберу их в книгу, и то будет самая яркая, самая необычная книга о Сахаре.
Малик бесшумно подошел к нему, присел рядом на корточки и, протянув руку, легко дотронулся до его плеча.
– Пора идти, – сказал он. – Просыпайся.
– Я не сплю… А ты никогда не спишь?
Туарег пристально взглянул на него, но ничего не ответил. Алек и Миранда тоже зашевелились. Алек так быстро поднялся на ноги, будто и не спал вовсе. Давид в очередной раз задался вопросом – что это за люди такие, способные совершать длительные переходы и при этом совсем не спать?
«Должно быть, испепеляющая жажда мести, яростное чувство, постоянно бурлящее в душе, – задумчиво пробормотал, скручивая одеяло и проверяя упряжь своего верблюда. – Не о чем другом не могут думать, вот и не спят… Возможно и я таким стану, если не верну Надию…»
И снова дорога. По мере того, как поверхность земли остывала, в ночной тишине все отчетливей и отчетливей начали звучать таинственные шорохи и потрескивание, будто сама почва, камни на ней и вся земля угрожали рассыпаться на тысячи мелких кусочков.
Потом подул ветер, и небо на востоке посветлело. Наступило утро и пред ними поднялись скалы плато. Солнце ползло по небосклону выше и выше, под его лучами камни начали разогреваться, ощущение холода сменилось удушливой жарой. Незаметно наступил полдень, тени исчезли, скрывшись под верблюдами, что монотонно переступая ногами и раскачиваясь из стороны в сторону, шли вперед метр за метром. Давид почувствовал, что неумолимо проваливается в дрему. Ночью спать не хотелось, как сейчас. Тогда он чувствовал себя на удивление бодро и мир вокруг выглядел четким и резким, не то, что сейчас, когда пыльная дымка и извивающиеся потоки горячего воздуха размывали контуры предметов.
А потом опять наступил вечер. Следом пришла ночь и долгожданная прохлада. Все молчали. Сил совсем не осталось, чтобы вести разговоры. Миранда, шатаясь, вылезла из седла и, отказавшись от еды, забралась в угол, завернулась в одеяло и сразу же заснула.
Подождали, пока поднимется Луна, но пред этим заметили светлое пятно на дороге, спускающееся по склону и движущееся на запад.
– Едут из Аль–Фашера, – заметил Алек.
– Пусть едут откуда хотят, но нам нужно остановить их…
Поискали вокруг что–нибудь, из чего можно было бы построить баррикаду поперек дороги, но ничего подходящего не нашли: камни были либо слишком маленькими, либо очень большими и тяжелыми. Тогда Малик показал на животных.
– Верблюды, – лаконично объяснил он.
Собственно говоря, и так все было ясно – животных заставили улечься по центру дороги, придавили поводья валунами, чтобы они, испугавшись, не разбежались при приближении автомобиля.
Послышался звук мотора, он нарастал, и вскоре на дороге появилось мутное, желтое пятно от фар, света от которых едва хватало, чтобы осветить с десяток метров.
Все спрятались вдоль дороги, разделившись на две группы, по обе стороны. Ружья держали наготове. Старенький грузовик поравнялся с ними и, отчаянно скрежеща тормозами, остановился метрах в пяти от недовольных верблюдов, чуть было не переехав несчастных животных.
Два человека выпрыгнули из темноты, просунули стволы ружей в открытые окна кабины, а третий забежал сзади и целился в кузов.
– Все вылезайте! Живо!
– Господь Всемогущий! Бандиты!– всхлипнул кто–то внутри.
Первым вылез водитель–негр, за ним последовали два испуганных бедуина.
– Что вам надо от нас? – всхлипывали они. – Что вам от нас нужно? У нас ничего нет… Мы сами нищие…
Их заставили пройти вперед и поставили так, чтобы свет фар падал им на лицо. Щурясь и прикрывая глаза ладонями, они напрасно старались рассмотреть тех, кто их остановил на ночной дороге.
– Куда едете? – задал вопрос Алек.
Ответили не сразу. Переминаясь с ноги на ногу, не решаясь сказать, переглядывались. Наконец водитель решился:
– Едем к границе.
– Зачем?
– Ищем груз… – подумав, добавил. – Скот. Скот из Чада.
Давид вышел из темноты и, подойдя к одному из бедуинов, внимательно осмотрел его и, утвердительно кивнув головой, произнес:
– Этот шел с караваном Сулеймана. Он разливал нам чай.
Бедуин попытался было прыгнуть в темноту, но Малик предупредил его, ткнув стволом под ребра.
– Тихо! – пригрозил он. – Где остальные?
Поняв, что сопротивляться не имеет смысла, начали говорить:
– В Аль–Фашере… Сулейман сказал, что мы можем вернуться в Гереда. Хотели забрать верблюдов, что оставили.
Давид обернулся к водителю–негру и спросил:
– Почему он отпустил тебя?
– Я ему больше не нужен.
– Он нанял другой грузовик?
– Нет. Законтрактовал «Грека».
– Какого еще «грека»?
Негр неопределенно пожал плечами.
– Ну, «Грек»… У него есть самолет. Он довезет их до Порт–Судана.
– Когда?
– Утром.
– Утром? – голос у Давида дрогнул. – Сможем приехать вовремя?
Вопрос был обращен к водителю, но тот лишь в очередной раз пожал плечами.
– Никто не знает. Зависит от проколов.
Оно и в самом деле зависело от проколов. Он мог бы и сейчас уверенно заявить, что и на этот раз, когда до Аль–Фашера было рукой подать, удача оказалась не на его стороне, потому что не проехали они и часа, как колесо лопнуло в очередной раз, после чего взбешенный Давид схватил ружье и пообещал перепуганному насмерть водителю–негру разнести череп, если он не поторопится, на что тот попытался вразумить его, объясняя, что если заплата не приклеится, как следует, то все усилия окажутся напрасными и колесо опять лопнет, когда он будет накачивать его, и продолжал трясущимися от волнения руками клеить латанную–перелатанную камеру.
Миранда, измотанная длинным переходом, спала в углу кузова на куче старых мешков, Алек сидел рядом, стерег ее сон и не спускал глаз с бедуинов, Малик же с отсутствующим видом смотрел в темноту, а вся та суматоха, связанная с задержанием грузовика, казалось, не произвела на него никакого впечатления. Теперь он знал, что трое из четырех человек, кого он разыскивал все эти годы, умерли, перестали существовать и знал имя четвертого, ответственного за это. Все остальное зависело от терпения и выдержки. Наверное, в первый раз он был уверен, что месть его достигнет цели и когда это произойдет: этой ночью или на следующий год – значения не имело. Это чувство было составляющей частью всей его жизни, почти что смыслом существования, и избавляться от него он не спешил.
Давид же не скрывал своей нервозности, поскольку справедливо полагал, что каждая минута задержки может привести к тому, что он не успеет и не сможет вернуть Надию и потеряет ее навсегда.
– Надия!
Надия, Надия, Надия… Словно старенький мотор рокотал и повторял тысячу раз ее имя и с каждым движением поршней и поворотом валов приближали его к ней.
Надия, Надия, Надия…
Два часа ночи.
Три часа…
Четыре утра и новый прокол…
У него возникло непреодолимое желание схватить ружье, выпрыгнуть из кабины и бежать вперед, сквозь ночь, туда, где проклятый самолет ожидал, когда поднимется солнце и унесет с собой навсегда Надию. Почему эта ночь не тянется бесконечно? Почему минуты проносятся с такой скоростью, когда они стоят неподвижно посреди этой каменистой дороги и клеют, клеют, клеют камеры, которые и клеить уже не имеет смысла ?..
Подул ветер.
Ощутил на лице его прикосновение и услышал его слабый стон. Точнее, чем любой часовой механизм, он обозначил приближение утра – новость плохая, новость ужасная.
– Поехали! Поехали! Что ты там возишься?! Слышишь? Это ветер!
– И что я могу поделать, эфенди? Который год я собираю деньги, чтобы купить новые камеры. Который год! Знаете, сколько стоит комплект камер в Аль–Фашере?
– Может, ты лучше заткнешься и займешься делом?!
Негр аккуратно наклеил заплату, терпеливо выждал, пока она не присохнет, просунул камеру в колесо и начал качать ручным насосом.
– Дайка мне! Я буду качать… – подскочил к нему Давид.
– Только не торопись, эфенди… Плавно, плавно… Не то, опять лопнет…
Ветер застонал долго и тоскливо.
Наконец поехали.
Мотор снова монотонно запел: Надия, Надия, Надия…
Прошел час, перевалили через каменистый хребет и там, далеко внизу, показались огни Аль–Фашера. Редкие, робко подмигивающие огоньки, ни как в больших городах, где огни выстраиваются в линии и рисуют подобие карты города.
Все еще была ночь.
Ветер метался по равнине и выл, как бешенный.
Надия, Надия, Надия… Грузовик покатился вниз по склону все быстрей и быстрей, небо на востоке становилось светлее, и с каждым метром, оставшимся за спиной, в душе его росла надежда…
Надия, Надия, Надия… Грузовик уже не просто ехал, а летел по каменистой дороге. Огни города приближались. Небосвод отделился от земли. Ночь земля и небо провели в тесных объятиях, но с наступление утра небо поднялось и осветилось восходящим солнцем, тогда как земля оставалась под покровом ночной тени.
Проехали еще два километра! Уже видны улицы и дома…
Надия, Надия, Надия..
Новый хлопок.
Грузовик накренился, скрежеща тормозами, свернул с дороги и прокатился несколько метров, круша сухой кустарник тяжелыми колесами…
Негр хладнокровно выключил двигатель и вылез из кабины.
Давид в отчаянии прислонился лбом к холодному стеклу и начал тихо плакать.
Ветер принес с собой звук моторов, раздававшихся где–то внизу на равнине.
Небо впереди из серого сделалось почти белым.
Наступал новый день.
В какой–то момент, неопределенный, каким–то странным образом ночь превратилась в день, мрак сменился светом, и вокруг проявилась пустынная и каменистая равнина, а впереди возникли, дома и улицы, и… самолет…
Старенький «Юнкер» пробежал по бетонной полосе, пару раз неудачно и неуклюже подпрыгнул, в попытке набрать высоту, чуть не завалился на бок и, докатившись почти до конца, вдруг с натруженным урчанием тяжело оторвался от земли, прошел, почти касаясь крыш глинобитных лачуг, и полетел на восток. Спустя несколько минут он был не больше точки на фоне ослепительно яркого неба.
Это было самое прекрасное место, какое ему посчастливилось посещать в свой жизни, и он никогда не уставал восхищаться им.
В центре располагался узкий и длинный бассейн, выложенный многоцветной мозаикой, где разнообразные фонтаны, большие и совсем маленькие, поднимали свои струи над поверхностью воды, и форма этих струй менялась в зависимости от времени дня и освещения. Свет в помещение проходил через многоуровневые аркады, тоже выложенные мозаикой. И пол, и дно бассейна были мозаичными, а оттенки всех элементов прекрасно гармонировали друг с другом, должно быть художники самым тщательным образом подбирали цветные кусочки один к другому.
С одной стороны раскинулся большой сад, где цвели розы и росли высокие пальмы. В конце сада, в стене располагалась массивная дубовая дверь, открывающаяся во внутренние помещения и дворики. Вдоль стен, увешанных дамасскими коврами ручной работы, гобеленами, была расставлена резная мебель из красного и черного дерева, а также столики с чеканными серебряными подносами.
Классическая красота убранства помещений искусно переплеталась с современной функциональностью и удобством – во всем здании бесшумно работала система кондиционирования воздуха и вся тропическая жара оставалась за стенами.
Прекрасное место, чтобы жить и наслаждаться жизнью.
Открылась тяжелая дверь.
В переходах послышались легкие шаги и шорох шелковых одеяний.
Наконец появился и сам хозяин, одет он был в богатую тунику с вышитым орнаментом и светлый платок, удерживаемый на голове ободом – типичное арабское одеяние, темные очки в тонкой золотой оправе гарцевали на орлином носу, чей кончик почти нависал надо ртом с тонкими губами в окружении черной, окладистой бороды.
Он почтительно поклонился и смиренно поцеловал протянутую ему руку.
– Да пусть благословение Аллаха прибудет с тобой, мой господин…
Вошедший человек с самым естественным видом принял это проявление учтивости, подошел к широкому плетеному креслу и, подобрав полы своего одеяния, сел, сложив руки на коленях.
– Прошло много времени с того момента, как мы виделись в последний раз… Чем вызвана такая задержка?
– Все по причине наихудшего, полного неприятных происшествий и самого удивительного путешествия в моей жизни, Ваше Сиятельство! – склонив голову, извиняющимся голосом, сказал Сулейман. – Вам стоило бы огромного труда поверить в то, сколько мне пришлось пережить, но Аллаху было угодно, чтобы все закончилось благополучно… – он улыбнулся. – Не хотел приводить сюда товар до того, как они не восстановятся после долгого путешествия…
– Есть что–то стоящее? – прервал его араб скучным голосом.
– О, Ваше Сиятельство! Нечто невероятное… – пообещал Сулейман. – Ваш выдающийся дядя, Его Высочество Абдала Ибн Азиз, да защити его Аллах, останется доволен и очарован… Никогда за всю свою жизнь не удавалось добыть нечто похожее…
– Прекрасно! И где же она?
– Грузовик ожидает на улице, Ваше Сиятельство.
Хассан Ибн Азиз хлопнул в ладоши и откуда–то, словно из воздуха, появился слуга.
– Пропустить грузовик Сулеймана, – коротко приказал он.
Слуга исчез точно так же, как появился, где то в глубине огромного дома произошло еле ощутимое движение.
– Откуда те люди?– поинтересовался Хассан.
– Отовсюду, мой господин: ибос, калабарес, фулбес, фангс и одна ашанти…
– Ашанти? – заинтересовался араб. – Молодая? Красивая?
– Не хотел бы расписывать ее, Ваше Сиятельство. Предпочитаю, чтобы вы сами увидели…
Открылись высокие ворота и огромный грузовик, крытый темным брезентом, въехал в сад и остановился перед ними.
Сулейман поднял брезент и тихим голосом отдал необходимые распоряжения, затем вернулся и встал рядом с принцем Хассаном Ибн Азизом.
Из грузовика начали спускаться пленные. Все в чистых одеждах, вымытые, причесанные, натертые маслами и благовониями, в цепях и кандалах, начищенных до блеска.
Принц внимательно изучал каждого. Иногда возвращался по нескольку раз. Проверял состояние зубов у мужчин, форму и упругость груди у женщин, гладкость и нежность кожи у мальчиков…
Пред одним из них, последним в ряду, он замер надолго и жадным взглядом осматривал его с головы до ног со всех сторон, дольше всего со спины. Наконец, слегка тряхнув головой, как будто отгонял прочь неподходящие к месту мысли, пробежался взглядом по всей цепочке и со скучающим видом человека, пресыщенного плотскими удовольствиями, сказал:
– Не плохо, не плохо… И где же ашанти?
Сулейман, с видом фокусника готового представить публике свой самый лучший трюк, улыбнулся и громко хлопнул в ладоши. Из грузовика вышел Абдул, за руку он вел Надию. На ней не было никакой одежды, кроме длинной юбки с разрезом до пояса и массивного золотого кольца на левой ноге. Темная кожа ее блестела, словно полированная, а черные соски на упругой груди смотрели вверх.
Увидев девушку, Его Сиятельство принц Хассан Ибн Азиз должен был сделать над собой усилие, чтобы сохранить величественную холодность. Он медленно приблизился, протянул руку и провел пальцами по груди, по шее, затем по спине спустился к бедрам, но Надия отступила на шаг.
– Бунтарка? – спросил принц с улыбкой.
– Еще какая, Ваше Сиятельство…– объяснил Сулейман. – Она ашанти и училась в Лондоне и в Париже. Говорит на пяти языках, на нашем также…
– Ха! Интересно, интересно … И сколько? – поинтересовался он, не сводя с девушки глаз.
– Тридцать тысяч долларов… – голосом уверенным и твердым озвучил цену Сулейман.
– За всех?
– За нее одну, Ваше Сиятельство…
Принц резко обернулся и угрожающе взглянул на Сулеймана. Несколько секунд пристально смотрел на него, потом перевел взгляд на Надию и еле заметно кивнул головой.
– Они стоят того. Всех клеймить и передашь секретарю, чтобы заплатил.
– А ее тоже клеймить? – удивился суданец. – Испортим такую замечательную кожу, если туда еще попадет инфекция то…
– Мой дядя требует, чтобы все рабы были помечены, – но, взглянув на девушку, принц засомневался. – Хорошо, пусть сам решает, что с ней делать, – и, подойдя к Надие, спросил голосом тихим и доверительным:
– Правду говорят, что ты обучалась в Париже?
Надия ничего не ответила, что принц воспринял как молчаливое согласие и не рассердился.
– У меня сын учится в Сорбоне. Изучает право. Хуссейн Ибн Азиз… Может встречались?
– Нет. Не знакомы. Я изучала политологию.
– Политологию? Как интересно!.. – он взял ее за руку, и они пошли вдоль края бассейна, под разноцветными аркадами, будто это была не рабыня, приобретенная для плотских утех его престарелого дяди, а новая и интересная в общении подруга. – И каково же твое мнение о современной политике? Что думаешь, к примеру, о героической борьбе палестинского народа против израильской тирании?
– Что думаю? Думаю, что если бы вы – арабы, завладевшие большей частью денег в этом мире, не складывали свои капиталы в швейцарских банках и не проигрывали целые состояния в казино или не растрачивали на разные игрушки, вроде золотых «Кадиллаков» и рабов, то палестинцы избежали бы тех несчастий, что происходят с ними, и им не нужно было бы биться с евреями за кусок бесплодной пустыни.
Принц молчал, размышляя над тем, как следует ответить.
– Девочка моя… – начал он, – советую тебе позабыть о своих симпатиях к сионистам до того, как пересечешь Красное Море. Это может закончиться для тебя очень и очень плачевно. Мой дядя, к примеру, не настолько терпим, как я, к вопросам, имеющим отношение к сионизму, да и к евреям вообще.
– Я не симпатизирую евреям, – возразила ему Надия. – Лично мне до них нет никакого дела. У нас в Африке достаточно других проблем, чтобы еще заниматься и этим…
– Замечательно! Просто прекрасно! Подобная позиция поможет избежать множество неприятностей, – голос его оживился, глазки за темными очками забегали. – Знаешь, что такое «Лидо»? – и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Как–то я был женат на одной балерине из «Лидо»… Славная женщина, но немного не в себе… За те два года, что продолжался наш брак, наотрез отказывалась посетить мою страну. Какой–то придурок внушил ей, что если она приедет сюда, то уже никогда не сможет уехать.
– И это не правда?
– Нет, конечно же, нет! Как кому–то вообще могло подобное прийти в голову?
– И я могу уехать?
Он замер и пристально посмотрел на нее.
– Ты – другой случай. Ты – рабыня… – вид у него был расстроенный. – Пойми это. Мы заплатили за тебя большие деньги. Было бы не справедливо, если бы мы потеряли эти деньги из–за твоего каприза.
– И по какому праву осмелились купить меня?
– Это, детка, очень деликатная проблема с точки зрения юриспруденции. Мы не занимаемся похищением людей и работорговлей… Нам только этого не хватало!
Это проблемы Сулеймана, если его когда–нибудь схватят. Я лишь покупаю рабов, которых приводят в мой дом, покупаю для своего любимого дядюшки. И если я не куплю, то их купит кто–нибудь другой. Это не моя забота – откуда их привозят и кто они такие. Единственно, что меня волнует, так это то, чтобы они были «рабами».
– Никто не рождается рабом.
– В самом деле так думаешь? – он с сомнением покачал головой. – В наше время, вообще, трудно не родиться рабом. Гораздо труднее родиться и оставаться свободным. Какая разница между рабыней, живущей в гареме, и работницей… ну, скажем, ткацкой фабрики? Мой дядя человек привередливый и капризный… Ты его позабавишь немного, несколько дней, а потом он тебя оставит в покое, будешь свободна в пределах его роскошного сада, где женщина может получить все, что ей только может прийти в голову, – он по–отечески похлопал ее по руке. – Обещаю, будешь жить хорошо… Продемонстрируешь вначале покорность, а затем все пойдет гладко и без проблем… Если двести других женщин смогли, то почему ты не сможешь?
– Потому что все, что мне нужно – это вернуться к моему мужу.
– Вот те на! Так ты замужем? Эта старая каналья, Сулейман, не обмолвился об этом ни словом…
– Я замужем за европейцем. Он ищет меня. И если не найдет, то поднимет всю мировую прессу и расскажет об этом скандале и о торговле рабами.
На что принц лишь улыбнулся слегка.
– Это меня совершенно не волнует, детка… Не очень… Эта «мировая пресса»: газетенки всякие, журнальчики, телевидение,…, уже сказала про нас все, что могла сказать, по причине разных нефтяных эмбарго и роста цен на нефтепродукты… Это все, что их на самом деле интересует и волнует, а не такие мелочи, как современное рабство. К тому же, – он сделал многозначительную паузу, – достаточно обширный сектор этой самой «прессы»… Обращаю твое внимание: достаточно обширный, чтобы опровергнуть и утихомирить любые протесты, принадлежит именно нам. Ты, наверное, удивишься, узнав сколько международных компаний существуют за счет нашего капитала.
– Считаете себя хозяевами этого мира?
– Пока что нет, – уверенно ответил он. – Но однажды мы ими станем. Никогда не слышала, что этот век – «век арабов».
– Слышала. Да, так говорят…
– Так оно и есть… Как новый пророк появится среди песков, так наша нефть, наше черное золото даровано нам по воле самого Аллаха и все для того, чтобы мы вернули славу давно ушедших дней…
Мы будем владеть миром не пролив ни капли крови и можешь быть уверена, что управлять им будем не хуже, чем это делают сейчас, – он порылся среди складок своего широкого одеяния и извлек пригоршню конфет. Предложил одну Надие, и начал осторожно разворачивать другую, продолжая прохаживаться вдоль бассейна. – На самом деле, – добавил он, посасывая карамельку, – мы уже руководим большинством самых важных компаний… Стоит нам перевести капиталы из одной страны в другую, из одной индустрии в другую или, хотя бы, из одного банка в другой… и вся, так называемая, мировая экономика погрузится в хаос и начнется паника.
– И вас это забавляет?
– В определенном смысле, да? И разве не забавно смотреть, как всякие генеральные менеджеры и генеральные директора, а заодно с ними политики, ряженные в дорогие костюмы, неожиданно начинают носиться с дикими глазами, словно общипанные курицы, вереща от страха, потому что их уютный мирок вдруг рухнул, срывая свою злость, свое бессилие пред происходящим, на подчиненных – себе подобных типах в таких же костюмах, но копошащихся где–то ниже или в самом низу, на дне, ими же придуманной иерархической лестницы, а? По–моему, очень даже забавно… Словно смотришь передачу из мира животных…
Англия, Франция, Германия, Соединенные Штаты… В течение многих веков мы были лишь игрушкой в их руках. Нас колонизировали, нас делили по своему усмотрению: Египет тебе, Судан останется у меня, Алжир… опять тебе, а Индия для меня, – он ухмыльнулся весьма довольный собой. – А теперь все! Закончился их дележ! Теперь мы определяем кому и сколько. Тебе мы дадим нефть, а тебе нет… Тебе по такой цене, а тебе вдвое дороже… Тебе мы позволим жить, а ты будешь разорен…
– А какова моя вина? Мне за что страдать?
– Малышка, пойми… Во времена, когда мы покупаем целые страны, международные корпорации и правительства, кого может волновать, что мы заодно еще купили с десяток каких–то негров? – он кивнул в сторону двери, через которую вышел Сулейман в сопровождении своих пленных. – Многие из них будут жить у нас так хорошо, как никогда бы не смогли у себя там, на воле, в своих грязных деревнях, в джунглях. Но твой случай несколько отличается, однако… ничего не меняет!
Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и пошел вглубь дома, шелестя своим шелковым одеянием и постукивая сандалиями по мозаичному полу.
Надия осталась стоять одна посреди огромного двора и сада, лишь Абдул молча наблюдал за ней издалека, стоя неподвижно, подобно каменному изваянию без эмоций, без чувств и без мыслей, подобно тем, что составляли часть декоративного убранства этого дома, чьи высокие стены и тяжелые двери делали его более похожим на крепость.
По ту сторону, не далее чем сто метров, а может быть и меньше, ездили современные автомобили, люди шли по улицам, куда им захочется, открывался мир настолько далекий от рабства, как она сейчас была далека от улиц Парижа. Где–то в порту прозвучала сирена швартующегося корабля, над головой вначале нарастая, а затем, удаляясь, послышался звук двигателей реактивного самолета. Там, за этими стенами, прохаживались полицейские, ходили солдаты, ездили такси, торговцы продавали фрукты со своих лотков и киосков, дети спешили в школы, а мамаши по магазинам… Там, за этими стенами начинался двадцатый век, со всеми своими пороками и достижениями, со своей нищетой и расточительством, с присущей ему тиранией и борьбой за свободу… Там, за этими стенами, где–то ждал и искал ее Давид…
Она взглянула по сторонам: бассейн с фонтанами, сад с пальмами, вокруг высокие стены. И здесь она должна будет провести остаток своей жизни, а когда постареет, станет толстой и не привлекательной, хозяин за ненадобностью перепродаст ее кому–нибудь еще.
Она вспомнила о том, что пообещала сама себе: «Я брошусь в море или остановлю дыхание, пока легкие не лопнут» И когда же исполнить обещанное?
Может быть через час, а может быть завтра.
Порт–Судан – всего лишь последняя ступенька на этой лестнице страданий, что–то вроде грязной прихожей перед гаремом и она это отлично знала.
«Мне нужно подготовиться, – прошептала она. – Нужно забыть прошлое, как прекрасна жизнь, нужно забыть Давида и как я люблю его… Нужно все забыть, потому что если это не сделаю, то у меня не хватит сил покончить со всем этим. Я не должна оглядываться на прошлое, нужно смотреть только вперед, чтобы ни одно воспоминание не смогло удержать меня…»
Она села в углу, поджав ноги, опустив голову на грудь, трогательная в своем одиночестве темнокожая фигура на фоне разноцветной мозаики, прудов с прозрачной водой, дубовых дверей и садов с цветущими розовыми кустами и раскидистыми пальмами.
Где–то далеко три раза прозвучала корабельная сирена.
Где–то далеко три раза прозвучала корабельная сирена.
Он смотрел на море – наверное, самое соленое и самое теплое из всех морей в мире, зажатое между двух пустынь. Сюда не вливалась ни одна река, а потому и не приходила свежая вода, чтобы разбавить эту соленую воду.
Ему припомнились слова консула, когда он был в Доуала:
– Постарайтесь вернуть свою жену до того, как ее переправят через Красное Море. После этого она исчезнет навсегда…
И он почти добился этого.
Два раза она была на расстоянии вытянутой руки и оба раза ее выхватывали у него, буквально между пальцев, но сейчас, когда многие полагали, что все уже закончилось, он не считал себя побежденным. Он продолжит бороться, продолжит идти вперед туда, за море, за очередную пустыню, куда люди здравомыслящие никогда бы не пошли, посчитав это безумием, а безумные – вполне достижимым. Он не перестанет бороться до самой смерти, и найдет тех, кто продолжит его борьбу, если он падет.
«Не будет такого, чтобы Надия провела всю свою жизнь в каком–то гареме. Будь, что будет, но я не позволю случиться этому…»
Нет, он не изменился. За эти дни, проведенные в пустыне, он не превратился в нового человека, отважного, смелого, да и сам он не считал себя героем, способным преодолеть любое препятствие. Он оставался самим собой и таковым останется до последних дней, но инерция его характера, его существа продолжала толкать все дальше и дальше, и он не мог заставить себя остановиться, точно так же, как когда–то не мог заставить себя начать действовать.
А сейчас он знал, что сможет сделать это. И точно так же, как смог пересечь половину Африки, пересечет и половину мира, чтобы разыскать Надию, куда бы ее ни увезли от него.
Все было кончено, когда проклятый «Юнкер» поднялся в воздух и исчез вдали – во всяком случае, так посчитали другие, но не он.
– Я пойду дальше, – заявил он. – Найду Сулеймана в Суакине или Порт–Судане, где бы эта сволочь не спряталась и заставлю его рассказать, кому продал Надию.
– И я пойду, –голосом тихим, но не допускающим возражений, произнес туарег. – Этот суданец мне должен кое–что.
Алек Коллингвуд решил, что все должны держаться вместе и на следующий день грязный и разболтанный «Дуглас» перенес их из Аль–Фашера в Хартум, а затем они перебрались в Порт–Судан, откуда громыхающее и разваливающееся на ходу такси за час, преодолев боле сотни километров, довезло их до Суакина.
Довольно быстро нашли дом Сулеймана Р.Ораба, но дверь была заперта, а сосед сообщил:
– Должно быть, вернулся в Порт–Судан. Когда он не путешествует, то много времени проводит в Порт–Судане… Там он занимается торговлей жемчугом.
– Жемчугом?
– А вы не знали? Сулейман торгует жемчугом, потому и ездит много.
Но и в Порт–Судане его не оказалось. Прошлись по всем улицам, по всем портовым закоулкам, по лавкам и кофейням, но никто его не видел, и можно было предположить, что Сулейман Р.Ораб растворился в воздухе.
Возможно, он поехал за товаром в Мукалла, Маскате или Сокотора, или поехал продавать товар в Каир, Мекку или Бейрут.
– А может быть, – и это им по величайшему секрету сообщил один торговец, – занимается сейчас продажей черных рабов, что проделывает не в первый раз…
Какой–то корабль направился к выходу из порта, далее курсом на Мекку. Сотни паломников, одетых во все белое, радостно махали руками, прощаясь с Африкой, счастливые от одной мысли, что через несколько часов совершат обязательное для всех правоверных путешествие в Святой Город.
Многие никогда не вернуться оттуда.
Хитрые перевозчики нередко опутывали беззаботных пилигримов долгами с тем, чтобы превратить их в слуг, точнее сказать, в нечто похожее на рабов, коих можно затем продать и тем самым покрыть долги.
Все возможно в местах, где до сих пор рубят руку за воровство, пусть это будет и пшеничная лепешка, или отрезают язык за ложь. Все возможно в тех местах, куда везут Надию.
– Почему я не смогу сойти за паломника? – спросил как–то Давид. – Выбью из торговца кому он продал Надию, переоденусь паломником и перееду на ту строну…
– Светлокожий блондин с голубыми глазами, под два метра ростом и не слова не знающи по–арабски, не разбирающийся в Исламе? – Алек Коллингвуд скептически покачал головой. – Сколько времени им понадобится, чтобы понять кто ты такой, как ты думаешь?
– Могу перекрасить волосы, буду носить темные очки, выучу язык, изучу Ислам…
– Лучше будет, если мы поедем вместе, и всю дорогу не скажешь ни слова.
Давид обернулся к Малику и спросил:
– А ты поедешь?
– После того, как убью Сулеймана, – уверенным голосом ответил он. – Если он сознается кому продал, то помогу найти ее…
Миранда Брем недоуменно качала головой, словно слушала разговор двух сумасшедших.
– Вы, вообще, понимаете, о чем сейчас говорите? Вас никогда туда не впустят, а если вы и проберетесь туда, то обратно никогда не вернетесь…
Он продолжал следить взглядом за кораблем, что уже вышел из порта и уходил все дальше и дальше от берега. И с нездоровым упрямством продолжал спрашивать себя какова вероятность того, что его распознают в этой темнокожей массе пилигримов, собирающихся на палубах со всей Африки.
Должно быть, еще до выхода из порта, но попробовать стоило…
Он развернулся и пошел бродить по улицам этого города, погруженный в свои невеселые мысли, отчужденный, не обращающий внимания на посторонние звуки: на крики носильщиков «балак, балак!» – дорогу, дорогу!, на предложения торговцев купить у них фрукты, сигареты, безделушки разные, а также наркотики, на настойчивые предложения со стороны старых проституток пройти с ними куда–то, пробирался через море белых балахонов и черных лиц, поскольку для суданца, как оказалось, не существовало другой одежды, кроме длинной рубахи или балахона, и другого цвета, кроме белого.
На проспекте Эль Махди едва успел увернуться и чуть не угодил под колеса большого грузовика с кузовом, крытым темным брезентом, что промчался мимо с угрожающим ревом, так что пришлось отступить назад и прижаться к стене. Свернул затем на боковую улочку и добрался до района, где проживала местная беднота – район грязный, с пыльными, узкими улочками, где все кричат друг на друга и где Малик арендовал маленький домик, служивший им временным пристанищем, поскольку поселиться в отеле они не могли – документов и разрешения на пребывание на территории Судана у них, само собой разумеется, не было.
Когда он вошел, Миранда читала «О, Иерусалим», а Алек чистил и полировал свое ружье. Они вопросительно посмотрели на него, но он лишь безнадежно махнул рукой и устало опустился на кривобокий плетеный стул.
– Ничего… Совсем ничего… Все лица похожи на него, но это не он… Эти суданцы – все на одно лицо.
– Может Малику повезет больше.
– Могут пройти месяцы… – он многозначительно взглянул на Миранду и Алека, но те спокойно и решительно смотрели на него, не опуская глаз.– Почему не возвращаетесь? Вы сделали для меня все, что могли. Я чувствую себя виновным в том, что вы остались здесь и возможно подвергаетесь опасности, продолжая оставаться со мной.
– Нет никакой опасности, и нас не очень беспокоит то, что мы сидим здесь, взаперти, – успокоил его англичанин. – Мы и мечтать не могли, что сможем проводить столько времени вместе…
– Мы останемся с тобой до конца, – добавила Миранда.
Он устало махнул рукой с видом человека потерявшего надежду, но и улыбнулся благодарно.
– До какого конца? Мы сделали все, что могли, осталось найти этого Сулеймана, и мне не хотелось бы вмешивать вас, когда я буду сводить с ним счеты.
Алек Коллингвуд отложил в сторону ружье, вытер руки о тряпку.
– Может так получиться, что в один прекрасный момент кто–то встанет у вас на пути и тогда нужно будет замолвить за вас словечко перед некоторыми людьми. А у меня налажены хорошие связи в разных ведомствах и еще… много арабов желают помочь нам.
– Арабов? – удивился Давид. – Очень сомневаюсь.
– Не стоит… Большинство из них выступают против любой формы рабства, но у них нет ни сил, ни возможностей бороться с этим. Очень похоже на то, как обстоят дела в наших странах – у нас же тоже полно проблем: нищета, коррупция, наркоторговля…
– Но их Правительства допускают существование торговли людьми…
– Ни одно из них в открытой, официальной форме… – он помахал промасленной тряпкой в воздухе. – Это очень похоже на пытки… Везде запрещено, но все знают, что любая полиция практикует это в той или иной форме. Думаешь, бразильцы или чилийцы виноваты во всех тех зверствах, что творились у них? Или янки в том, что вытворяет ЦРУ? Или русские… как почитаешь рассказы Солженицына «Архипелаг Гулаг», так волосы встают дыбом…
– А случайно, не немцы ли виноваты в том, что происходило в концентрационных лагерях, а? – спросил он раздраженно.
– Все? Или некоторые? – удивился Алек.
– Да. Все, – запальчиво ответил Давид.– Точно так же, как все мы в ответе за то, что продолжают применять пытки, что существует голод и рабство. Это вещи, существующие там и о которых нам постоянно напоминают, но и которые мы упорно стараемся не замечать. По завершении войны весь мир задался вопросом: как такое было возможно, что бы немцы поддерживали подобную жестокость и не восстали против Гитлера? Мы каждый день, так или иначе, поддерживаем подобное проявление варварства и не чувствуем себя виноватыми…
– Если мы будем на это обращать внимание, то просто спятим: рабство, пытки, расстрелы, наркотики, голод, болезни… Нужно иметь стальную броню против всего этого, или одни лишь мысли об этом доведут до помешательства…
Давид хотел было ответить, но неожиданное появление Малика–эль–Фаси, проскользнувшего в комнату бесшумно, словно тень, прервало его на полуслове.
– Этой ночью в одном из кафе на берегу будет организован аукцион жемчуга, – сказал он.
– И?
– Один негр поклялся, что все местные торговцы жемчугом придут на эти торги.
В темноте было слышно, как море шелестело еле приметной волной по нагретому за долгий день песку.
Указанная кофейня оказалась большим домом, сложенным из глинобитного кирпича, стоящим на расстоянии метров в двадцать от края воды в окружении вытащенных на берег для просушки рыбацких лодок и развешанных повсюду, даже на стенах самого дома, сетях. Вокруг царил абсолютный ночной мрак, ни лучика свет не проникало наружу сквозь плотно закрытые ставни, и не было ни малейшего признака, указывающего на то, что внутри заключались сделки на сотни тысяч фунтов и продавался красивейший жемчуг со дна Красного Моря и Персидского Залива.
Время от времени из темноты выныривала безликая, закутанная с головы до пят, фигура, стараясь ступать бесшумно, подходила к дому и осторожно стучалась в дверь. Немедленно открывалось небольшое оконце, и там появлялась физиономия индуса с длинным и крючковатым носом, он самым внимательным образом осматривал нового посетителя и обнюхивал его, что было вернее, чем просто смотреть в подобной темноте.
Потом дверь приоткрывалась, на песок падал узкий клин света и человек проскальзывал внутрь, дверь захлопывалась, и снаружи все опять покрывал ночной мрак, и наступала тишина.
А внутри, в большом зале, уже собралось больше сотни разного рода персонажей. Воздух был тяжек и мутен от густого дыма сигарет, разнообразных качимб и наргиле с табаком и гашишем.
Все говорили, но делали это голосами приглушенными, собирались в небольшие группы. Повсюду слышалась арабская речь, доносились также слова на английском, французском, итальянском, греческом языках, на хинди и на сотне разнообразных африканских диалектов. Наряды тоже разнились, как на бразильском карнавале, но преимущество было, все–таки, за белыми балахонами суданцев, однако было также много египетских красных фесок, бурнусов саудитов, можно было заметить высоких сомалийцев, скромных индусов, белых, японцев, китайцев…
Каждые два–три месяца ювелиры и торговцы жемчугом со всего Востока устраивали подобные собрания в каком–нибудь укромном уголке Порт–Судана, чтобы обменяться самыми красивыми жемчужинами, добытыми со дна морей за последнее время. В местечке тихом и подальше от нескромных глаз представителей закона и правительства, сборщиков налогов и разного рода профсоюзов.
Торги еще не начались, но все присутствующие были настолько поглощены обсуждением, разного рода разговорами, что не обратили ни малейшего внимания на трех мужчин и одну женщину, вошедших незаметно в сопровождении суданца и расположившихся за небольшим столиком, стоящим в стороне от прочих. Им немедленно был предложен густой черный кофе, зеленый чай и прочие освежающие напитки. Никакого алкоголя – это запрещалось Кораном.
Давид скользил взглядом с одного лица на другое, ища того, с кем он встретился в пустыне.
– Знаком ли ты с Сулейманом Р.Орабом? – спросил он у суданца, согласившегося быть их гидом.
Ответил Малик:
– Я уже спрашивал его. Не знает он…
– Если он торгует жемчугом, то обязательно придет этой ночью, – заверил негр. – Говорят, что сегодня привезли очень хороший товар…
– Не вижу его.
– Рано еще…
А люди продолжали приходить. По одному или группами, расходились по залу и вскоре все свободные места были заняты, и помещенье превратилось душную печь, воздух и так тяжелый, стал совсем непереносимым из–за смеси прогорклого пота, кислой еды, табачного дыма, изношенной обуви и грязной одежды и еще сотни других неприятных запахов.
Голосов стало больше, но все они вдруг затихли, когда кто–то водрузил стол и стул на широкий деревянный прилавок. Некий старик, заботливо поддерживаемый, в большом тюрбане, одним краем свисающий ему на грудь, с трудом поднялся на прилавок и грузно опустился на стул.
Старик окинул взглядом собравшихся, протянул руку, взял красный платок, предложенный его помощником, развернул его на столе и начал внимательно изучать содержимое. Там оказалось около тридцати жемчужин большого размера. Он посоветовался с человеком, передавшим ему платок, кивнул головой и выкрикнул:
– Тридцать пять. С островов Абд–эль–Курл и Сокотора… По моей оценке… три тысячи суданских фунтов…
Еще раз обвел взглядом собравшуюся публику, взял одну жемчужину и продемонстрировал окружающим, удерживая ее между указательным и большим пальцем.
Пошевелив густыми, седыми усами, принялся выкрикивать цену:
– Две тысячи девятьсот…
– Две тысячи восемьсот…
– Две тысячи семьсот…
– Две тысячи шестьсот…
– Ха!!!
Некий египтянин поднял руку за третьим столиком, и старик немедленно прекратил торг. Бережно завязал платок. Покупатель подошел к столу, отсчитал требуемую сумму и забрал товар. Старик забрал купюры, взял часть себе, спрятал деньги в карман среди складок своего широкого бурнуса, и протянул руку за новыми жемчужинами.
– Кто это? – Алек шепотом поинтересовался у своего негра–провожатого.
– Старик? Иса–бен–Иса… Он знает про жемчуг больше любого человека в мире… Может с одного взгляда оценить пятьсот жемчужин, и если среди них имеется хотя бы одна фальшивая, то он сразу же заметит ее… Пост главного аукциониста предается по наследству, от отца к сыну, но никто не имеет права занять его, если не работал с жемчугом не менее сорока лет под началом опытного учителя.
– Разве так сложно оценить жемчуг и найти фальшивую жемчужину?
– Еще сложнее, чем различить новорожденных цыплят. Иса–бен–Иса не только может распознать фальшивую жемчужину среди сотен других, но сказать выловлена жемчужина или выращена искусственно, и где…
– Пять тысяч триста…
– Пять тысяч двести…
– Ха!!!
– И никто не сомневается в его оценке?
– А Иса и есть сама оценка. Кто сомневается в Иса–бен–Иса, должен перестать заниматься торговлей жемчугом…
– Четыре тысячи…
– Три тысячи девятьсот…
– Три тысячи восемьсот…
– Вон он!
Давид с трудом сдержался, чтобы его голос не прозвучал на весь зал. Малик схватил его за руку, чтобы он не сорвался с места и не кинулся к суданцу в белом балахоне, стоящему у колоны и внимательно слушающему то, что говорит старик–аукционист и, не отрываясь, смотрящему на жемчужину в его пальцах.
– Тихо! Успокойся… – шептал Алек. – Успокойся, пожалуйста!
– Но, это он! Я уверен, что это он!
– Мы не можем схватить его здесь! Нужно подождать…
И то было длительное ожидание, бесконечное, под выкрики аукциониста, нараспев оглашающего цену, под шуршание купюр и постукивание жемчуга.
Сулейман Р.Ораб купил платок стоимостью почти четыре тысяч фунтов, положил его в карман, нашел свободный стул, сел и заснул, прислонившись головой к колоне. И он был не один такой. Многие, кто купил нужный товар, устроились, где смогли, и беззаботно храпели.
– Что тут происходит? Почему все они ложатся спать здесь?
– Ждут утра… Никто не осмеливается выйти в этот час на улицу с целым состоянием в кармане. Среди тех, кто наблюдает за торгами полно воров и теперь они знают у кого имеются денежки или жемчуг… Уйти сейчас – значит рисковать жизнью.
И они также ждали. Как и прочие. Час за часом. Спали по очереди, положив голову на стол, вздрагивали и просыпались от неожиданного толчка, зевали, потягивались, поглядывая все время в сторону, где на стуле уснул Сулейман, пока, наконец, носатый индус не распахнул двери и все увидели, что небо посветлело, сделалось серо–голубым – наступало новое утро, и в душный зал проник запах моря и мокрого песка.
Все немедленно зашевелились, послышались зевки, сонные голоса, шутки, заскрипели по полу отодвигаемые столы и стулья, все встали и направились к выходу.
Пустынный в этот ранний час пляж вдруг заполнился людьми, они разделились на группы и побрели в сторону города, видневшегося вдали.
Они шли за Сулейманом, держались на почтительном расстоянии, чтобы не привлекать не нужного внимания, но чтобы не потерять его из виду. С негром, приведшим их на аукцион, расплатились, и он тут же исчез куда–то.
Когда достигли первых домов, группы людей начали редеть, торговцы разбредались по окрестным улочкам и Сулейман остался один, он шел, уверенно ориентируясь в лабиринте узких улиц, и в конце концов вышел на угол площади, названной в честь Генерала Гордона, и скрылся в подъезде маленького, неприметного отеля.
– И что будем делать теперь?
– Думаю, что только я смогу пройти внутрь, не вызывая подозрений… – сказал Малик. – Ждите меня дома, – обернувшись к Алеку, попросил. – Мне нужен твой револьвер.
Англичанин, не проронив ни слова, вынул револьвер из кармана и вложил его в руку туарега.
– Помни, он нужен нам живым… Только он знает, кто купил Надию.
Туарег кивнул головой, спрятал оружие и пружинистым, волчьим шагом пересек площадь. Войдя внутрь, разбудил хозяина «отеля», что спал здесь же под столом и, показав купюру в один фунт, спросил:
– Мне нужна комната. Провел всю ночь на аукционе и умираю от желания наконец выспаться.
Негр взял купюру и передал ему большой ключ.
– Седьмой, – указал он. – Это через двор, в конце… Удалось приобрести что–то?
– Ничего! Некий Сулейман опередил меня… Сорок жемчужин из Бахрейна – ценнейший товар!
– Я видел их! – засмеялся хозяин «отеля», обнажив ряд белоснежных зубов. – Сулейман показал мне… Он живет здесь, в четвертом номере… Очень хитрый и ловкий торговец, – ухмыльнулся он. – Всегда был таким, – но тут выражение лица у него изменилось, и с сомнением в голосе он спросил:
– Ты, случайно, не пришел сюда, чтобы ограбить его? Сулейман – старый клиент и очень опасный. Всегда ходит вооруженный.
– У меня что, физиономия вора?
Негр внимательно взглянул на него и неопределенно передернул плечами.
Полез обратно к себе под стол, а Малик пошел к своему номеру в глубине двора.
Стоя на пороге, поискал взглядом дверь в комнату Сулеймана, мысленно прикинул что да как, заперся изнутри, достал свою гумию и острием просверлил в деревянной двери крохотное отверстие. Прошел в комнату, принес стул, поставил перед дверью, сел и начал следить за номером четыре.
Постучали в дверь.
Миранда закрыла книгу и подошла открыть. Она удивилась, увидев стоящего на пороге Сулеймана Р.Ораба, да и тот в свою очередь удивился присутствию в комнате европейской женщины и вопросительно взглянул на Малика–эль–Фази, но тот ободряюще похлопал его по спине и слегка подтолкнул, чтобы проходил вперед.
– Проходи, проходи…– произнес он.
Торговец занервничал, внимательно взглянул на Миранду, но, в конце концов, уступил и вошел внутрь. Малик последовал за ним и закрыл дверь.
– Не беспокойся. Эта женщина – мой друг и она покажет тебе те жемчужины…
Миранда прошла вглубь комнаты, склонилась над сундуком, стоящим в углу, порылась там и, когда выпрямилась, держала в руке револьвер, нацеленный в грудь Сулейману.
– Для всех будет лучше, если не станешь дергаться, – ровным голосом пояснила она.
Сулейман Р.Ораб побледнел и на лице его отразился и страх и ярость, от того, что позволил так легко обмануть себя. Он выпрямился и нарочито спокойным голосом произнес:
– Зря теряете время. Я не брал деньги из банка, я лишь отдал жемчуг на хранение. При мне нет ничего, что стоило бы больше одного фунта, – опустил руку в карман, но туарег подскочил и схватил его за запястье.
– Я тебе верю. Я знаю, что ты спрятал жемчуг. Но не это меня интересует, – и, обернувшись к Миранде, спросил:
– Где они?
Легкая штора из крашеного тростника, отделявшая одну комнату от другой, раздвинулась, и показался ствол винтовки, следом в комнату проникли Алек Коллингвуд и Давид. Когда Сулейман увидел последнего, хотел было кинуться к двери, но Миранда встала на его пути, а Малик схватил его сзади за шею.
– Жадность сгубила тебя, Сулейман. Ты что, в самом деле, принял меня за дурачка, способного по дешевке продать тебе жемчуг?
Алек ткнул суданца под ребра стволом и заставил его сесть на грубо сколоченный стул.
– Так, так… Значит это ты Сулейман Р.Ораб, он же Сулейман Бен–Куфра – торговец рабами, убийца моих людей и похититель детей Малика–Эль–Фази?
Услышав имя Малик–эль–Фази, суданец начал непроизвольно трястись.
– Малик «Одинокий»? – переспросил он.
– Так меня зовут…
– Я не причастен к этому… – заверил он. – Клянусь, я ничего не знаю про это!
– Но твой проводник, тот, кого ты бросил в пустыне, утверждал обратное.
Сулейман удивлено взглянул на него.
– Кто? Амин? Ты нашел Амина?
– Это он выдал твое имя.
Суданец сокрушенно покачал головой и обреченно опустил плечи.
– Вот, ведь… Проклятый негр! Все–таки достал меня… Я так и знал, что он покончит со мной и сделал это после своей смерти… – он поднял голову и в упор взглянул на Малика. – Он солгал. Я знаю тех, кто украл твоих детей. Он мне рассказал. Все они мертвы. Клянусь, я не имею к этому никакого отношения! Зачем мне врать тебе, особенно сейчас.
Малик интуитивно почувствовал, что суданец не лжет. Немного помолчав, спросил:
– Где Надия?
– Это я не скажу! – с вызовом в голосе ответил Сулейман. – Никогда не скажу.
Давид встал перед ним.
– Слушай меня внимательно, свинья, – еле сдерживаясь, зашипел он, – ты мне все расскажешь, даже если мне придется содрать с тебя живого кожу… Ты всем облегчишь жизнь, если сам сознаешься… Какой смысл тебе молчать?
– Смысл? Удовольствие! Огромное удовольствие знать, прежде чем отправлюсь на тот свет, что испортил всю твою жизнь… Никогда уж больше ты увидишь свою черную девку. И, знаешь? Она теперь очень изменилась… Эта негритяночка – горячая штучка. Мы все ее попробовали. Я и мои люди. Хороша и горяча!
Он взвизгнул, когда Алек воткнул ему в шею горящую сигарету. Англичанин отшвырнул окурок, взял веревку и начал привязывать суданца к стулу.
– Будет лучше, если ты немного прогуляешься, – обратился он к Миранде. – Зрелище будет не из приятных.
Малик вынул свою гумию, одним движением руки распорол рубаху на груди Сулеймана, затем сделал глубокий разрез в форме «V» и, просунув палец под край кожи, резко рванул вверх, так что сантиметров двадцать кожи суданца отделилось с треском от окровавленного мяса. Сулейман завыл от боли и начал судорожно корчиться, стараясь разорвать веревки.
– Ну же! Ну! – Давид склонился над ним. – Скажи нам или я начну …
– Подождите! – всхлипнул Сулейман. – Подождите… Я продал ее принцу Хассан Ибн Азиз для его дяди, шаха Абдолла.
– Когда?
– Позавчера…
По лицу Давида скользнул лучик надежды.
– Пересекли они Красное Море?
– Не знаю…
– Где ты передал ее?
– В доме принца, в новом районе. Мимо не пройдёте – большое здание из красного кирпича в конце проспекта Насера.
Малик взял его за волосы, задрал голову и занес гумию, но Давид остановил его жестом.
– Последний вопрос… За сколько ты продал ее?
– Тридцать тысяч долларов…
– Тридцать тысяч? Всего лишь? – он недоверчиво покачал головой. – Я бы отдал тебе все золото мира…
Он безнадежно махнул рукой, Миранда отвернулась, и Малик опустил гумию, перерезав Сулейману Р.Орабу горло от уха до уха.
Алек Коллингвуд отдал каждому его оружие.
– Пошли!
Капитан вытянулся по стойке смирно.
– Все готово к отплытию, Ваше Сиятельство.
– Негров разместили?
– Так точно!
– Как море?
– Погода отличная, Ваше Сиятельство. Проблем не будет.
– Ты точно также говорил в прошлый раз, а меня укачало, как козу, – принц зажег свою наргилью. – Пусть эту девку поднимут на палубу. Мне будет приятно поговорить с ней и, может, она отвлечет меня, и не так сильно будет укачивать.
– Как прикажете, Ваше Сиятельство.
С этими словами капитан исчез внутри кабины, а Его Сиятельство принц Хассан Ибн Азиз остался на палубе, рассматривая с задумчивым видом закат над Порт–Суданом, далекий пляж и длинный мол, где была пришвартована красавица яхта, купленная когда–то его дядей Абдалла для любви всей его жизни – светловолосой югославки, добровольно покончившей с жизнью…
Старик Абдалла… Что–то никак не умирает. Что–то старичок задержался на этом свете… И какая потеря – эта югославка… Каждую ночь она обрабатывала его так, что он все ближе и ближе подходил к краю могилы. Все соки высасывала из него. Еще бы пару месяцев и все бы было кончено. И тут этой дуре пришло в голову наложить на себя руки… Тоска и скука разлеглись отныне в постели шейха, и вот уже несколько месяцев он ничем не злоупотреблял, отсылая прочь всех остальных рабынь.
– Может, эта негритянка сумеет расшевелить его и испепелить в плотских утехах? – задумчиво пробормотал принц. – Железное здоровье у этого старика, следует отметить, и если оградить его от злоупотреблений и порочных связей, то он нас всех переживет и похоронит, кого-то еще и в могилу загонит.
А Хассан был сыт по горло такой жизнью – жизнью принца–наследника, подбирающего объедки с праздничного стола, что был накрыт на средства от добычи нефти на куске пустыни, принадлежавшему семейству шейха.
А тут еще и цены на нефть подскочили, и доходы шейха Абдалла возросли раз в пять и стали превышать миллион долларов в день. У принца руки начинали чесаться при мысли, что в один прекрасный день все это будет его.
Голова кружилась от фантазий, в глазах темнело от одной мысли о том, чтобы он мог устроить в Монте–Карло с этим миллионом долларов. Не было бы ни одного стола в казино, где бы он не оставил незабываемый след. Накупили бы самых лучших рысаков и участвовал во всех скачках по всему миру. Купил бы «Боинг 747» и яхту, больше и лучше, чем «Кристина» Онасиса.
Ох, он бы знал, как потратить деньги, что его дядя–скряга складывал в банках, вкладывал в жемчуг и брильянты, а сам так никогда и не съездил в Европу, а лишь покупал женщин и рабов.
Надия поднялась на палубу. Солнце скрылось за крышами Порт–Судана, но было еще достаточно светло и от непривычно яркого света она зажмурилась на несколько секунд. Матрос вел ее за цепь, закрепленную на запястье. Усадив девушку в широкое кресло напротив принца, противоположный конец цепи он пристегнул к парапету на борту.
– Я что, так и буду сидеть привязанной, словно собака? – поинтересовалась она.
– Сожалею, детка, – принц извинился. – Очень часто случается, что рабы прыгают в море, а мне не хотелось бы потерять тебя, – и, обернувшись к матросу, скомандовал. – Скажи капитану, чтобы отчаливал.
Матрос передал ему ключи от наручников, отсалютовал и скрылся внутри яхты. Принц продолжал любоваться заходом солнца.
– Прекрасный вид! – задумчиво прокомментировал он и, обернувшись к девушке, спросил. – Скажи мне, как бы ты потратила деньги, если бы каждый день получала миллион долларов?
– Миилион долларов ежедневно? – безучастно переспросила Надия.
– Совершенно верно… Они у меня почти на расстоянии вытянутой руки, но взять их пока не могу.
Он выдержал многозначительную паузу и продолжил, смотря на девушку в упор.
– Возможно, нам удастся заключить небольшой договор…
– Какой договор?
– По которому ты получишь свободу, вернешься домой и не с пустыми руками – привезешь богатый подарок… – он улыбнулся. – Я великодушен и щедр, очень щедр, и у меня имеется миллион долларов…
– Не понимаю…
– Все очень просто… Ты молода и умна, красива… Такой красоты я не видел раньше. Ты обучалась в Париже, ты цивилизованна… Ты замужем и, как я полагаю, имеешь некоторый опыт в любовных делах… Ты не какая–нибудь безмозглая крестьянка, неприученная к тонкому обращению… – он хитро улыбнулся. – Предположим, что ты на время заставишь себя перебороть отвращение и полностью, душой и телом, отдашься одному человеку и сделаешь его счастливым, очень счастливым, самым счастливым в этом мире…
Он опять замолчал, позволив словам проникнуть глубже в сознание. Послышался рокот якорной цепи, поднимаемой на борт, палуба задрожала – двигатели заработали.
– Как ты думаешь, сколько времени сможет выдержать подобное счастье старичок, стоящий уже больше в том мире, чем в этом?
Надия не спешила с ответом, но когда начала говорить, голос ее был тверд, что не оставляло места для сомнений в отношении ее решимости.
– Я не сделаю этого, слышишь? Я не убью твоего дядю… Убить старика… Как такое могло прийти тебе в голову?! К тому же, я не позволю ему дотронуться до меня… Теперь тебе нужно будет постоянно следить за мной, потому что я убью себя… Я найду способ как это сделать… Еще не знаю как, но я сумею, пусть даже придется остановить дыхание, чтобы легкие взорвались… Я – ашанти, не забывай это, и мы – ашанти, никогда не бросаем слова на ветер.
– Не будь дурой… Это займет всего лишь несколько месяцев, а потом ты будешь свободна и богата…
– Нет! Никогда!
Слова прозвучали резко и решительно, и принц понял, настаивать бесполезно. Пока что бесполезно… Немного рано. Нужно выждать, пока эта девка свыкнется с мыслью, что деваться ей некуда и тогда подчинится. Все они вначале бунтуют, но потом успокаиваются. Убить себя среди цветов, золота и брильянтов – на это не каждая осмелится. Можно покончить жизнь от нищеты и отчаяния, но от отчаяния и богатства… До этого нужно вначале дойти. Как та югославка. Но ей на это понадобилось почти два года, а сейчас речь идет о неделях…
Он молча смотрел, как матросы бросают на причал швартовые канаты и как между причалом и бортом яхты начинает увеличиваться расстояние, и вода забурлила и вспенилась
– Какая жалость! – пробормотал он с видимым неудовольствием. – Какая жалость, черная… Все бы так удобно разрешилось для нас… Моей стране нужна новая политика и новая жизнь. Мы перешли бы из Средних Веков, где нас держит воля моего дяди, в двадцатый век, где я мечтаю жить. Мы бы построили школы и больницы, освободили бы рабов и политических заключенных, построили бы фабрики и даже открыли страну для туристов. Построили бы настоящий рай на земле и все это благодаря тебе…
Он запнулся. В этот момент на причале, взвизгнув тормозами, остановился автомобиль, все четыре двери распахнулись почти одновременно. Надия проследила за его взглядом и вскочила с кресла.
– Давид!– закричала она изо всех сил. – Давид!
Давид стоял на краю причала, и было видно, что он тоже звал ее, сложив руки рупором, но из–за шума двигателей голоса его не было слышно.
То была гонка безнадежная и мучительная, и с первых секунд было ясно, что они не успеют. Яхта отдалялась от бетонного причала сантиметр за сантиметром, и когда Давид подбежал к краю, их разделяло уже метров десять.
Надия изо всех сил дергала за цепь, но та не поддавалась, и когда начала рыдать, то было не из–за боли, а из–за собственного бессилия и отчаяния, потому что свобода была уже совсем рядом, в нескольких метрах, и только короткий кусок металла не позволял ей вернуться туда.
– Давид, Давид… – повторяла она, всхлипывая. – О, Господи!.. Но как же это?.. За что же?..
Яхта отходила дальше и дальше. Малик поднял винтовку и прицелился, но Давид остановил его жестом.
– Я найду тебя, Надия! – прокричал он. – Найду!.. Теперь я знаю, где тебя искать!
Расстояние между кораблем и берегом росло, фигуры на причале становились все меньше и меньше.
Принц Хассан Ибн Азиз молчал, с невозмутимым видом наблюдал за происходящим и недовольно покачал головой.
– Как не хорошо… Ой, как не хорошо, что теперь твой муж знает, кто я такой… Как это не кстати! Проклятый Сулейман сдал меня. Вот, шайтан! Будь он проклят! – опустил руку в карман и вынул маленький ключ, повернув его в скважине, снял цепь с запястья Надии. – Какие времена! Ай, ай, ай… Ни на кого нельзя положиться… Что за люди!?
Взял пальцами Надию за подбородок, поднял ее лицо и, наклонившись, посмотрел ей в глаза и произнес тихо, но внятно:
– Ты могла бы принести мне миллион долларов каждый день, но… – помолчал, подумал и добавил. –Но, думаю, что ты бы, все равно, не справилась, а потому… Прыгай! – сухо скомандовал он.
И Надия прыгнула…