Annotation


Нечасто корифей американской фантастики Роберт Хайнлайн заглядывал на территорию смежных жанров — и тем ценнее редкие фэнтези-эксперименты, собранные в данном томе: повесть «Магия, инкорпорейтед» и роман «Дорога Доблести». В самом начале своей писательской карьеры Хайнлайн показал нам мир, вся экономика которого основана на промышленной магии, а через двадцать с лишним лет пригласил заглянуть в «такое местечко, где нет ни смога, ни проблем с парковкой, ни демографического взрыва, ни холодной войны, ни водородных бомб, ни телерекламы», — и там пройти по Дороге Доблести. Кому-то из героев предстоит спуститься в Полумир и там опознать одного демона из семи миллионов, кому-то — демобилизовавшись после войны в Юго-Восточной Азии, убить дракона, вернуть Яйцо Феникса и жениться на королеве, но оба они — типичные герои Хайнлайна, для которых слово «честь» отнюдь не пустой звук…

Переводы публикуются в новой редакции.





* * *



Роберт Хайнлайн

«Магия, инкорпорейтед»

Дорога Доблести1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22





Писатель и колдунья

Шпаги, маги и ножницы редактора





notes1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127





* * *





Роберт Хайнлайн

«Магия, инкорпорейтед»

Дорога Доблести





© И. Г. Гурова (наследник), перевод, 2018

© В. П. Ковалевский, Н. П. Штуцер (наследники), перевод, 2018

© С. В. Голд, послесловие, 2018

© Е. М. Доброхотова-Майкова, примечания, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018 Издательство АЗБУКА®





* * *


«Магия, инкорпорейтед»




— Ты какими чарами пользуешься, приятель?

Вот что сказал этот типчик, в первый раз открыв рот с той минуты, как вошел в магазин. С четверть часа он шлялся по залу, выжидая, пока я останусь один, — обнюхивал образчики водоотталкивающих красок, листал каталоги сантехники, копался в витринах со скобяными изделиями.

Мне он не понравился. На деловой вопрос клиента я всегда отвечу охотно, но не выношу пустого любопытства.

— Всякими, какие поставляют местные лицензированные чародеи, — ответил я вежливым, но ледяным тоном. — А почему вас это интересует?

— Я не про то спрашиваю, — сказал он. — Валяй, выкладывай, не торчать же мне тут целый день!

Я сдержался. От своих продавцов я требую вежливого обслуживания покупателей, и, хотя этот нахал мало смахивал на потенциального клиента, мне не хотелось нарушать собственные правила.

— Если вы приобретете что-либо, — сказал я, — мне доставит большое удовольствие сообщить вам, применялась ли магия при изготовлении выбранного вами товара или нет, а также и назвать чародея.

— Значит, пойти нам навстречу не хочешь? — вздохнул он. — А мы вот любим, чтобы нам шли навстречу. Не пойдешь, а ведь неизвестно, какое невезение на тебя свалится.

— Какие еще «мы»! — рявкнул я. (Да провались она, вежливость!) — И какое-такое невезение?

— А, вот дело и пошло!

Он ехидно ухмыльнулся и сел на край прилавка, чтобы дышать мне прямо в лицо. Смуглый коротышка. Сицилиец, решил я. Костюм, элегантный до тошноты, рубашка и галстук подобраны по цвету так, что в глазах рябит.

— Я тебе скажу, какие «мы», — продолжал он. — Я представляю организацию, которая оберегает от невезения тех, кто умен и готов пойти нам навстречу. Потому я и спросил, какими чарами ты пользуешься.

— Ну а дальше что? — сказал я, проверяя, как далеко он зайдет.

— Ты вот умен, я сразу усек, — ответил он. — Ну, скажем, устроит тебя, если в твоем магазине начнет резвиться саламандра — товары спалит, а то и покупателей напугает? Или продашь товары для постройки дома, а в нем заведется полтергейст и будет посуду бить, молоко сквашивать и швыряться мебелью. Вот что выходит, если не к тому чародею обратиться. Самая капелюшечка чего-то такого, и ты разорен. А мы же этого не хотим, а? — Он одарил меня еще одной ухмылкой.

Я промолчал, и он продолжал:

— У нас на контракте самые искусные демонологи, которые и сами чародеи высшего класса. Они проследят, как твой чародей ведет себя в Полумире и нет ли шансов, что он накличет на своего клиента черное невезение. А потом мы рекомендуем нашим клиентам, с кем можно вести дела, и так оберегаем их от невезения. Понял?

Еще бы не понять! Я же не вчера родился. Чародеи, к чьим услугам я прибегал, все были местные, я знал их много лет, и они пользовались уважением как в нашем мире, так и в Полумире. Со стихийными духами у них всегда был полный порядок. И накликать невезения они никак не могли.

Этот грязный подонок попросту требовал, чтобы теперь я обращался только к чародеям, на которых укажут они, и платил гонорары, назначенные ими же, а они будут прикарманивать процент и с гонораров, и с моей прибыли. А если я «не пойду им навстречу», меня начнут допекать стихийные духи, с которыми они в сговоре, — какие-нибудь отщепенцы с человеческими пороками — портить мои товары, отпугивать клиентов. А если я стану упорствовать, то следует ожидать черного заклятия, которое искалечит меня или убьет. И все — под предлогом, будто они оберегают меня от людей, которых я знаю и уважаю!

Рэкет в чистом виде!

На Восточном побережье я слышал о таком, но не предполагал столкнуться с этим в нашем тихом городке.

Он ухмылялся мне, ожидая ответа, и крутил шеей, потому что ее жал воротничок. И тут я кое-что заметил. При всей сверхмодности его костюма под воротничком сзади виднелась черная нитка. Так, он носит под одеждой талисман или амулет. Если моя догадка верна, значит он умудрился остаться суеверным даже в наши дни, в наш просвещенный век!

— Кое-чего вы не учли, — сообщил я ему. — Я ведь седьмой сын, родился в рубашке и наделен даром ясновидения. С моим везением все в порядке, но я зрю, что над вами, точно кипарис над могилой, нависает невезение. — Я протянул руку и рванул нитку. Она лопнула и осталась в моих пальцах. И на ней таки болтался амулет! Омерзительный комочек неведомо чего и примерно такой же аппетитный, как дно птичьей клетки. Я уронил его на пол и старательно растер подошвой.

Он слетел с прилавка и уставился на меня, тяжело дыша. В его правой руке появился нож, а левой он защищался от дурного глаза, тыча в меня кулаком с выставленным вперед большим пальцем и мизинцем — рогами Асмодея. Я понял, что пока сладил с ним.

— А вот талисман, о котором вам, быть может, не приходилось слышать, — отбарабанил я и сунул руку в ящик под прилавком. Вытащив пистолет, я прицелился ему в лицо. — Холодное железо! А теперь отправляйся к своему хозяину и скажи ему, что его тоже ждет холодное железо — и так и этак!

Он начал пятиться, не сводя глаз с моего лица. Если бы взгляды могли убивать… ну и так далее. В дверях он остановился, плюнул на порог и мгновенно исчез.

Я убрал пистолет и занялся двумя покупателями, которые вошли, едва мистер Держи-Ухо-Востро покинул магазин. Но признаюсь, я встревожился. Репутация — самое дорогое достояние человека. Я еще в молодости создал себе имя как продавец надежных товаров. А этот типчик и его дружки, уж конечно, попытаются очернить мое доброе имя, и способов у них для этого хоть отбавляй, если они заручились услугами черных магов.

Само собой, в строительных материалах не применяется столько чар, сколько в менее долговечных товарах. Строя дом, люди хотят быть уверены, что кровать не провалится в подвал как-нибудь в полночь и крыша не исчезнет, оставив под проливным дождем.

К тому же при строительстве используется много железа, а среди практикующих чародеев лишь горстка способна справляться с холодным железом. Те же, кто способен, берут такие гонорары, что прибегать к ним, когда строишься, попросту невыгодно. Разумеется, если какому-нибудь великосветскому хлыщу захочется похвастать, что его беседка или плавательный бассейн построены исключительно с помощью магии, я заключу контракт на соответствующую сумму, а затем сдам подряд тому или иному из первоклассных чародеев. Но в целом в моем деле чары используются только для частностей — всяких недолговечных украшений и приспособлений, которые люди любят приобретать недорого, а потом снова и снова менять.

Поэтому я тревожился не из-за чар, применяемых в моем деле, но из-за чар, которыми можно повредить в моем деле, если кто-то захочет навлечь на меня беды. Да и в любом случае мои мысли были заняты чарами из-за утреннего разговора с неким Дитвортом, который ничем мне не угрожал, а предложил выгодную сделку… И все-таки мне было не по себе.

Я закрыл магазин чуть раньше обычного и направился к своему приятелю Джедсону, специализирующемуся на готовой одежде. Он много меня старше и, хотя никаких степеней не имеет, большой знаток всевозможных форм колдовства, будь то белая или черная магия, некрология, демонология, чары, талисманы и наиболее практичные способы предсказания будущего. Вдобавок он человек здравомыслящий, с отличной головой на плечах и разносторонне способный. Я очень дорожу его советами.

Я думал, что в такой час он уже покончил с дневными хлопотами и сидит у себя в кабинете. Однако рассыльный проводил меня до комнаты совещаний. Я постучал и открыл дверь.

— Привет, Арчи! — воскликнул Джедсон, едва увидел меня. — Входи и садись. У меня есть кое-что новенькое.

Я огляделся. В комнате, кроме Джедсона, было еще четверо. Красивая плотная женщина лет тридцати в форме медицинской сестры, а также Огест Уэлкер, десятник Джедсона, умелец на все руки, обладатель лицензии чародея третьего класса. И низенький толстяк Задкиель Фельдштейн, агент множества посредственных чародеев и пары-другой знаменитостей. Его религия, понятно, запрещала ему самому заниматься чародейством, но, насколько мне известно, на получение честных комиссионных богословы запрета не наложили. Мне доводилось вести с ним дела, и ничего дурного я о нем сказать не могу.

Этот десятипроцентник сжимал в пальцах погасшую сигару, во все глаза глядя на Джедсона и на кое-кого еще.

А именно — на девушку лет двадцати пяти, если не меньше. Светлая блондинка, и до того худенькая, что казалась почти прозрачной. Крупные кисти с длинными чуткими пальцами, большой трагичный рот и серебристые волосы. (Но альбиноской она не была.) Выглядела она измученной и полулежала в кресле. Сестра растирала ей запястья.

— Что случилось? — спросил я. — Девочке плохо?

— Да нет, — ответил Джедсон, оборачиваясь ко мне. — Она просто белая колдунья и работает в трансе. А сейчас утомилась, только и всего.

— А специальность у нее какая? — поинтересовался я.

— Готовая одежда.

— А? — У меня было полное право удивиться. Одно дело наколдовывать материю штуками, и совсем другое — выдать платье или костюм в готовом виде. Джедсон производил и продавал партии одежды, созданной только чарами. В основном спортивные костюмы, всякие новинки, модные женские ансамбли и прочее, требующее стиля, а не носкости. Обычно они снабжались предупреждениями: «На один сезон», но в пределах этого сезона не оставляли желать ничего лучшего и были одобрены обществом защиты потребителей.

Однако изготавливались они не в один присест. Сначала создавались ткани — чаще всего этим занимался Уэлкер. Красители и рисунки добавлялись отдельно. У Джедсона были связи с Маленьким народцем, и его снабжали оттенками и фасонами, сотворенными в Полумире специально для него. Для изготовления особой одежды он пользовался и старыми методами, и чарами, и у него работали некоторые из самых талантливых художников в этой области. По договоренности с ним его модельеры предоставляли свои чары Голливуду — он просил только, чтобы в титрах упоминалась его фамилия.

Но вернемся к светлой блондинке…

— Вот именно! — сказал Джедсон. — Готовая одежда, причем долговечная. Девочка — подлинный талант, это точно. У нее контракт с текстильной фабрикой в Джерси-Сити, но я уплатил тысячу долларов, чтобы своими глазами увидеть один раз, как она творит готовое изделие. Но нам пока не везет, хотя я уже все испробовал, кроме разве что раскаленных клещей.

Девочка посмотрела на него с ужасом, сестра — с возмущением, а Фельдштейн начал было возражать, но Джедсон его перебил:

— Фигура речи, и ничего больше. Вы же знаете, я не приверженец черной магии… Ну как, милочка, — продолжал он, обращаясь к девушке, — ты готова попробовать еще раз?

Она кивнула, и он скомандовал:

— Отлично. Баюшки-баю!

И она опять попробовала, причем стонала умеренно и почти не плевалась. Эктоплазма вытекала свободно и действительно преобразилась не в материю, а в готовое изделие — изящное вечернее платье шестнадцатого размера, небесно-голубое из блестящего шелка. На редкость элегантное, и я не сомневался, что любой комиссионер, едва его увидит, тут же закажет солидную партию.

Джедсон схватил его, отрезал лоскуток, подверг его обычным проверкам, а под конец вынул из-под микроскопа и подпалил спичкой.

А потом выругался.

— Прах его побери, — сказал он. — Все ясно! Это вовсе не новое творение, она просто реанимировала старую тряпку.

— Ну и что? — сказал я. — Подумаешь!

— А? Арчи, подучился бы ты хоть немножко! То, что мы видели, творческой магией и не пахнет! Это платье… — он схватил его и встряхнул, — реально существовало где-то и когда-то. Она заполучила его частичку — нитку, а то и пуговицу и, применив законы гомеопатии и смежности, создала его подобие.

Я его отлично понял, потому что сам пускал в ход этот метод. Как-то раз я построил на собственной земле временную трибуну — пригодную для парадов или атлетических соревнований, — используя самые лучшие материалы (без железа!) и самых квалифицированных рабочих, причем исключительно старыми способами. Затем я распилил ее на кусочки. По закону смежности каждый кусочек оставался частью структуры, в которую когда-то входил. По закону гомеопатии каждая часть была потенциально всей прежней структурой. Я брал подряд поставить трибуны на Четвертое июля или для зрителей циркового шествия и отправлял на место парочку чародеев, снабдив их кусочками по числу трибун, которые требовалось поставить. Они накладывали на каждый кусочек суточные чары, а когда отпадала надобность, трибуны исчезали сами без всяких хлопот.

Накладка вышла только один раз. Ученик чародея, которому было поручено наблюдать, как трибуны исчезают, и подбирать изначальные кусочки для дальнейшего употребления, поднял не ту деревяшку. И в следующий раз, когда мы ее использовали для съезда паломников, на углу Четырнадцатой улицы и Вайн-стрит вместо одной из трибун возникло четырехкомнатное новехонькое бунгало. Могли бы выйти неприятности, но я приколотил на него объявление:





И поставил трибуны по обеим его сторонам.

Однажды загородная фирма попыталась перехватить у меня заказы, но одна их секция рухнула то ли из-за брака в прототипе, то ли из-за халатности чародея, и несколько человек получили травмы. С тех пор в этой области я практически сохраняю монополию.

Вот почему я не понял реакции Джо Джедсона на то, что произошло.

— Ну какая разница? — не отступал я. — Это же платье или нет?

— Платье-то платье, но не новое. Этот фасон где-то зарегистрирован и, значит, уже не мой. И даже если она использовала мою модель, мне требуется совсем другое. Я могу изготовлять дешевле и лучше, не прибегая к этому способу, не то я бы его давно использовал!

Блондиночка пришла в себя, увидела платье и воскликнула:

— А, мистер Джедсон, значит, у меня получилось?

Он объяснил, что произошло. Лицо у нее вытянулось, и платье сразу испарилось. Джедсон потрепал ее по плечу.

— Не принимай близко к сердцу, детка, — сказал он. — Ты устала. Завтра попробуем еще раз. Я знаю, у тебя получится, только не надо нервничать и изводить себя.

Она поблагодарила его и ушла с медсестрой. Фельдштейн рассыпался в извинениях, но Джедсон сказал, что это пустяки и он ждет их завтра в то же время.

Когда мы остались одни, я рассказал ему о том, что произошло со мной и как я внушил посетителю, будто обладаю даром ясновидения. Джедсон засмеялся.

— Как бы тебе не пожалеть, что его у тебя нет… ясновидения, хочу я сказать, — заметил он уже серьезно. — Неприятная перспектива. А ты уведомил Бюро Береженого Бизнеса?

Я покачал головой.

— Ну хорошо, я сам туда позвоню, и в Торговую палату тоже. Помочь они вряд ли смогут, но сообщить им нужно непременно, чтобы они были готовы к этому.

Я спросил, а не обратиться ли мне в полицию.

— Пока нет, — ответил он. — Ведь противозаконного ничего не произошло, да и в любом случае начальник полиции ограничился бы тем, что вызвал к себе всех чародеев с лицензиями и задал бы им жару. А что толку? Но зато законопослушные члены профессии затаили бы против тебя зуб. Десять шансов против одного, что колдуны, связанные с этой шайкой, не получили разрешения практиковать чародейство и действуют подпольно. Если полиция про них знает, то потому, что она их крышует. А если не знает, то и помочь тебе не сможет.

— Так что же, по-твоему, мне делать?

— Пока ничего. Отправляйся домой и ложись спать. Утро вечера мудреней. Не исключено, что этот прохиндей действует в одиночку и пытается нажиться на чистом блефе. Хотя я так не думаю. Подонок держался как гангстер. Но нам требуются хоть какие-то факты. Мы ничего не можем предпринять, пока они не приоткроют свои карты.

Ждать нам пришлось недолго. Когда утром я пришел в магазин, меня ждал сюрприз, а вернее, сюрпризы, и все неприятные.

Впечатление было такое, словно помещение разгромили, подожгли и устроили хороший потоп. Я тут же позвонил Джедсону, и он сразу приехал, но вначале ничего не сказал, а обошел пожарище, что-то высматривая, и наконец остановился на том месте, где хранились скобяные товары, и зачерпнул горсть мокрой золы и грязи.

— Замечаешь что-нибудь? — спросил он, перебирая пальцами так, что грязь стекла, оставив на ладони металлическую мелочь — гвозди, шурупы и прочее.

— Ничего особенного. Тут стояли бочки с гвоздями и тому подобным, что не горит…

— Это понятно, — нетерпеливо перебил Джедсон. — Неужели ты не видишь? У тебя ведь было много всякой латунной и медной фурнитуры, так?

— Да.

— Ну так отыщи хоть одну скобу!

Я поковырял носком ботинка в золе там, где следовало валяться бронзовым дверным петлям и дверным ручкам, но увидел только гвозди, скреплявшие бочки. Я сориентировался по сохранившимся приметам и ковырнул еще раз. Гайки, болты, крюки — и ничего из меди или бронзы.

Джедсон следил за мной с сардонической усмешкой.

— Ну? — спросил я, разозлившись.

— Неужели ты не понял? Чары, никуда не денешься. На складе не осталось других металлов, кроме холодного железа!

Да, действительно, я мог бы и сам сообразить.

Он продолжал осмотр, и вскоре мы наткнулись на любопытную штуку — на мокрый слизистый след, который петлял по останкам моей собственности и кончался у сточной трубы. Казалось, тут ползал гигантский слизняк величиной с газонокосилку.

— Ундина! — объявил Джедсон и брезгливо поморщился от запаха.

Я как-то видел крупнобюджетный музыкальный фильм «Дочь водяного царя», выпущенный «Мегапиксом». Если верить ему, ундины так аппетитны, что способны заинтересовать Эрла Кэрролла[1], но если они оставляют такие следы, то меня им не прельстить!

Джедсон достал носовой платок и расстелил его, чтобы сесть на бывший мешок с цементом, очень дорогим, быстротвердеющим «Гидролитом». Восемьдесят центов прибыли с мешка, которые все теперь превратились в несокрушимые валуны.

Джедсон принялся анализировать случившееся, загибая пальцы:

— Арчи, тебе дали по зубам минимум три стихии из существующих четырех — земля, огонь и вода. Может быть, участвовал и сильф — стихийный дух воздуха, но прямых доказательств у меня нет. Сначала явились гномы и забрали все, что было у тебя добытого из земли, — кроме холодного железа. За ними последовала саламандра, сжигая все, что горит, опаляя и покрывая копотью остальное. И наконец, ундина превратила это место в болото, погубив все, чего не мог пожрать огонь, — например, цемент и негашеную известь. Ты застрахован?

— Само собой!

Но тут я задумался. Да, я застраховался от пожара, кражи и затопления, но страховка деловых рисков — вещь дорогая, поэтому я остался без прикрытия на случай форс-мажора, а выполнить текущие контракты у меня возможности не было. Выплата неустойки встала бы мне очень дорого — что ж, придется откуда-то изыскивать средства. Нарушить контракт значило бы погубить доброе имя фирмы, не говоря уж о судебных исках о причинении убытков.

Положение оказалось куда хуже, чем представилось мне в первые минуты, и чем больше я думал, тем ужаснее оно выглядело. Естественно, брать новые заказы можно будет не раньше, чем все тут удастся расчистить, отстроить магазин заново и восстановить запас товаров. К счастью, почти все мои документы хранились в несгораемом сейфе. Но не все! Значит, я не получу денег по счетам, которых не смогу предъявить. Я работаю с очень небольшой рентабельностью, и весь мой капитал в обороте — так что складывалось следующее впечатление: фирма «Арчибальда Фрэзера, торговца и подрядчика» должна будет объявить о своем банкротстве.

Я изложил все это Джедсону.

— Не спеши, — утешил он меня. — То, что разрушено чарами, чары же и восстанавливают. Нам просто нужен лучший волшебник в городе.

— А кто ему заплатит гонорар? — возразил я. — Эти ребята за гроши не работают, а у меня в кассе пусто.

— Легче, легче, сынок! — посоветовал он. — Твоему страховому обществу убытки грозят не меньше твоих. Если мы им объясним, как можно выкрутиться, то найдем с ними общий язык. Кто их представляет тут?

Я назвал юридическую контору, помещавшуюся в Деловом Центре.

Я позвал секретаршу и распорядился, чтобы она обзвонила тех наших клиентов, кому материалы должны были быть отосланы сегодня. Я проинструктировал ее, где возможно добиться отсрочки, а в остальных случаях велел передать заказы фирме, с которой в прошлом я обменивался такими услугами. Остальных служащих я отослал домой — они с восьми часов болтались вокруг, ахали, охали и только путались под ногами, — предупредив, чтобы они не возвращались, пока я их не позову. К счастью, была суббота и мы располагали почти двумя сутками, чтобы найти какой-то выход.

Мы остановили свободный ковер-самолет и полетели к Деловому Центру.

Я расположился поудобнее, решив выбросить все тревоги из головы и наслаждаться полетом. Я люблю такси — они дарят мне ощущение, что я купаюсь в роскоши, — но особенно полюбил их, когда они сбросили колеса. Нам попался новейший «кадиллак» каплеобразной формы с воздушными подушками. Мы неслись по проспекту бесшумно, как мысль, всего в шести дюймах над мостовой.

Пожалуй, следует объяснить, что наши городские власти запретили левитирование, если только оно не проводится в строгом соответствии с правилами уличного движения — я имею в виду наземного, а не воздушного. Вас это может удивить, но причиной послужила беда, приключившаяся с одним подрядчиком вроде меня. Ему надо было доставить одиннадцать с лишним тонн стеклянных кирпичей в перестраиваемый ресторан на другом конце города. Он обратился к чародею с обычной лицензией на перевозки. А тот — уж не знаю, по небрежности или просто по глупости, — обрушил все одиннадцать тонн на крышу баптистской церкви, что на Проспектном бульваре. Уж кажется, все знают, что над освященной землей чары утрачивают силу, и если бы он потрудился справиться с планом города, то увидел бы, что путь по прямой проходит точно над церковью. Ну как бы то ни было, а кирпичи пробили крышу, и погиб привратник — хорошо еще, что не все прихожане. Это вызвало такой скандал, что левитирование было ограничено мостовыми вблизи поверхности.

Вот из-за таких недотеп страдают остальные!



Наш юрист был у себя — мистер Уиггин из фирмы «Уиггин, Снид, Макклатчи и Уиггин». Он уже слышал о моем «пожаре», но, едва Джедсон объяснил, почему, по его мнению, причиной должна быть магия, мистер Уиггин ощетинился. Это не укладывается ни в какие рамки, объявил он.

Джедсон был образцом терпения.

— Вы в магиях разбираетесь, мистер Уиггин? — осведомился он.

— Я не специалист по чародейному праву, если вы это подразумеваете, сэр.

— Ну, у меня лицензии нет, но интересуюсь я им много лет. И данный случай я считаю абсолютно ясным. Можете обратиться к любым независимым экспертам, они подтвердят мои выводы. Итак, предположим удобства ради, что ущерб недвижимости был причинен с помощью чародейства. Если так, то перед нами открывается возможность избежать значительных убытков. Вы ведь уполномочены улаживать имущественные претензии?

— Ну, пожалуй, я могу ответить утвердительно — разумеется, с учетом правовых ограничений и условий контракта.

Нет, честное слово, без ревизорской проверки он не признал бы, что у него пять пальцев на руке.

— Следовательно, ваша обязанность — свести убытки вашей компании до минимума. Если я найду волшебника, который сумеет восстановить все — или хотя бы значительную часть — в исходном виде, гарантируете ли вы от лица своей компании гонорар в разумных пределах? Ну, скажем, двадцать пять процентов от сэкономленных сумм?

Он снова принялся экать и мэкать. Сказал, что не видит, каким образом он может согласиться на что-либо подобное, а если пожар вызвали чары, то прибегнуть к чарам для восстановления исходного состояния практически равносильно сокрытию преступления, поскольку нам неизвестно, какие связи в Полумире у причастных к этому делу чародеев. Кроме того, моя претензия еще не признана. Ведь я же не известил компанию о моем посетителе накануне пожара, а это, скорее всего, лишает меня права на страховую премию. В любом случае речь идет о серьезнейшем прецеденте, и он обязан проконсультироваться в главном офисе.

Джедсон встал:

— Я вижу, что мы просто зря тратим время друг друга, мистер Уиггин. Ваше утверждение, будто ответственность ложится на мистера Фрэзера, смехотворно, и вы это знаете. Условия контракта не требуют от него подобного извещения, но и в противном случае на извещение положены сутки, которые еще не истекли. Полагаю, нам самим следует проконсультироваться в главном офисе. — Он потянулся за шляпой.

Уиггин поднял ладонь:

— Господа, господа, прошу вас! Не будем спешить. Согласится ли мистер Фрэзер уплатить половину гонорара?

— Нет. С какой стати? Это ваши убытки, не его. Ведь он застрахован у вас, а не вы у него.

Уиггин задумчиво постучал очками по зубам, а затем объявил:

— Надо поставить условие, что гонорар определяется результатами.

— А вам приходилось слышать, чтобы люди в здравом уме договаривались с волшебниками на какой-то другой основе?

Через двадцать минут мы ушли от него с документом, уполномочивавшим нас нанять любого колдуна или волшебника для восстановления моего магазина и складов при нем за гонорар, не превышающий двадцати пяти процентов восстановленных ценностей.

— А я думал, ты решил махнуть рукой на это дело! — Я даже вздохнул от облегчения.

— Да ни за что на свете, сынок! — Он ухмыльнулся. — Этот тип просто пытался заморочить тебе голову, чтобы ты заплатил тому, кто сбережет их деньги! Ну а я дал ему понять, что вижу его насквозь.



Нам пришлось пораскинуть мозгами, раздумывая, к кому обратиться. Джедсон сразу сказал, что ближе Нью-Йорка не знает специалиста, которому мог бы со спокойной душой доверить такую задачу, ну а Нью-Йорк при таком гонораре сразу отпадал. Мы завернули в бар, и я пропустил пивка, пока он звонил туда-сюда. Вскоре он присоединился ко мне и объявил:

— По-моему, нашел. Сам я с ним дела еще не имел, но у него отличная репутация, солидный стаж, и все, с кем я ни говорил, в один голос советовали обратиться именно к нему.

— А кто он?

— Доктор Фортескью Бидл. Приемная у него дальше по улице в Доме железнодорожной биржи. Пошли, это совсем рядом.

Я залпом допил пиво и встал.

Приемная доктора Бидла производила внушительное впечатление. Он занимал угловое помещение на четырнадцатом этаже и не пожалел денег на обстановку. Стиль был ультрасовременный: она дышала аскетической элегантностью кабинета модного врача. Стены опоясывал фриз из знаков зодиака (цветное стекло и алюминий). Этим украшения и ограничивались, мебель же была очень простой и строгой, но весьма дорогой — изобилие стекла и хрома.

Нам пришлось прождать в приемной полчаса, и я коротал время, прикидывая, сколько я выручил бы за такой набор, учитывая привлечение чародея и десятипроцентную скидку. Затем подлинная красавица с нежным голосом проводила нас во внутреннюю комнатку, где мы прождали в одиночестве еще десять минут. Выглядела комната так же, как приемная, если не считать застекленных книжных шкафов и старинной гравюры, изображавшей Аристотеля. Мы с Джедсоном от нечего делать исследовали содержимое книжных шкафов. Полки заполняли классические труды по магии, и Джедсон как раз указал мне на «Красный гримуар», когда позади нас голос произнес:

— Забавные вещицы, не правда ли? Древние знали на удивление много. Никакого понятия о науке, но поразительная находчивость… — Голос замер, мы обернулись, и он представился: — Доктор Бидл.

Выглядел он очень недурно: высокий, худощавый, чрезвычайно благообразный. Лет на десять старше меня, то есть разменял пятый десяток, седые виски, жесткая щеточка усов, как у английского майора. Костюм его словно сошел с модной картинки «Эсквайра», манеры казались приятными, — словом, у меня не было причин сразу проникнуться к нему неприязнью. Разве что брюзгливая надменность выражения…

Он пригласил нас в кабинет, усадил, предложил сигареты и только тогда перешел к делу.

— Вы, разумеется, Джедсон, — начал он. — Полагаю, вас прислал мистер Дитворт?

Я навострил уши. Знакомая фамилия! Однако Джедсон ответил простодушно:

— Да нет. А почему вы так решили?

Бидл замялся. И сказал, словно про себя:

— Странно! Я был уверен, что он упоминал вашу фамилию… Один из вас знаком с мистером Дитвортом? — спросил он.

Мы оба дружно кивнули, удивив друг друга, но Бидл словно успокоился и добавил:

— Видимо, причина в этом. Однако… Мне нужно разобраться. Вы меня извините? Я справлюсь у него.

И он исчез. Я впервые увидел, как это делается. Джедсон говорит, что существуют два способа: отвод глаз либо реальный проскок через Полумир. Но, на мой взгляд, все равно хамство.

— Насчет этого Дитворта… — обернулся я к Джедсону. — У меня как раз…

— Погоди, — перебил он. — Сейчас не время.

И тут возник Бидл.

— Все в порядке, — объявил он, обращаясь прямо ко мне. — Я могу заняться вашим делом. Полагаю, вы пришли по поводу того, что вчера произошло с вашим магазином?

— Да, — подтвердил я. — А откуда вы знаете?

— Есть способы. — Он снисходительно улыбнулся. — Моя профессия открывает некоторые возможности. Но о вашей проблеме — чего вы хотите?

Я взглянул на Джедсона, и он объяснил, чтó, по его мнению, там произошло и почему он сделал такие выводы.

— Не знаю, — заключил он, — насколько вы специалист по демонологии, но мне кажется, можно вызвать силы, причинившие ущерб, и принудить их вернуть все в прежнее состояние. Если вы согласны, мы готовы предложить вам любой разумный гонорар.

Бидл чуть улыбнулся и самодовольно покосился на коллекцию дипломов, украшавших стены кабинета.

— Думаю, причины отказать вам не будет, — промурлыкал он. — Разрешите, я произведу осмотр места происшествия… — И он вновь исчез.

Во мне закипало раздражение. Пусть ты хороший специалист, но это еще не повод пускать пыль в глаза. Однако меня еще не пробрало как следует, а он уже вернулся.

— Осмотр как будто подтвердил мнение мистера Джедсона, и особых трудностей не предвидится, — сообщил он. — А теперь о… э-э… материальной стороне дела… — Он деликатно кашлянул и смущенно улыбнулся, словно огорчаясь, что приходится касаться такой пошлости.

И почему некоторые люди ведут себя так, словно возможность заработать деньги царапает их нежные души? Я лично приветствую законную прибыль и не стыжусь ее. Раз люди платят деньги за мои товары и услуги, значит мой труд приносит пользу.

Впрочем, договорились мы легко и быстро, после чего Бидл предложил встретиться у моего магазина через пятнадцать минут. Мы с Джедсоном вышли на улицу и махнули другому такси. Едва мы забрались внутрь, я спросил у него про Дитворта.

— Где ты с ним встречался?

— Он приходил ко мне с деловым предложением.

— Хм… — Интересно! Дитворт и мне предложил кое-что, от чего мне стало не по себе. — Так какое предложение?

Джедсон наморщил лоб:

— Трудно сформулировать. Слишком много было цветистых аргументов. Короче, он представился секретарем местной некоммерческой ассоциации, цель которой — повысить требования к квалификации практикующих чародеев.

Я кивнул. То же самое Дитворт втолковывал мне.

— Ну а дальше что?

— Он распространялся о неадекватности законов, регулирующих выдачу лицензий, и повторял, что сейчас кто угодно может сдать экзамен и повесить табличку со своим знаком после двухнедельного знакомства с каким-нибудь гримуаром или черной книгой, притом понятия не имея о фундаментальных законах чародейства и волхвования. Его организация будет своего рода бюро стандартов и возьмет на себя ту же роль в этой сфере, какую играют в своих Американская медицинская ассоциация, или Национальная конференция университетов и колледжей, или Ассоциация адвокатов. Если я подпишу соглашение обращаться только к тем колдунам, которые отвечают их требованиям, то смогу получить сертификат о качестве моих товаров и поставить на каждый предмет их печать…

— Джо, я выслушал ту же историю, — перебил я, — и не могу в ней разобраться. Вроде бы все правильно, но мне не хочется рвать с хорошо мне знакомыми чародеями, а откуда я знаю, одобрит ли их эта его ассоциация.

— И что ты ему ответил?

— Потянул время, сказал, что не могу подписать такого рода обязательство, не обсудив этого с моим адвокатом.

— Молодец! А он что?

— Ну, он как будто все понял правильно и искренне желал всего лишь помочь мне. Сказал, что я поступаю мудро, и оставил мне для ознакомления кое-какие проспекты. Ты что-нибудь о нем знаешь? Он сам чародей?

— Нет. Но кое-что я о нем выяснил. Я вроде бы знал, что он как-то связан с Торговой палатой, но выяснилось, что он член правления десятка, а то и больше, весьма солидных корпораций. По образованию юрист, но не практикует. По-видимому, посвящает все свое время деловым интересам.

— Он выглядит ответственным человеком.

— Еще бы! И известен куда меньше, чем можно ожидать, когда речь идет о бизнесмене такого масштаба, — возможно, он отошел от дел. Он словно предпочитает оставаться в тени. Я наткнулся на одно подтверждение этого.

— Какое? — спросил я.

— Просмотрел регистрационные документы его ассоциации в канцелярии администрации штата. Всего три фамилии — его собственная и еще две. Как я выяснил — его секретаря и регистраторши.

— Подставные лица?

— Несомненно. Но это дело обычное. Меня заинтересовало другое: одну из фамилий я узнал.

— А?

— Ты знаешь, я состою в ревизионной комиссии моей партии в нашем штате, ну и поискал фамилию секретаря там, где, как мне казалось, я ее встречал. И не ошибся. Его секретарь, тип по фамилии Мэтьяс, значится в списке за дьявольски большой взнос в личный избирательный фонд губернатора.

На этом наш разговор оборвался, так как такси остановилось перед останками моего магазина. Доктор Бидл опередил нас и уже приступил к приготовлениям, воздвигнув для своих манипуляций хрустальный павильончик площадью десять на десять футов. От прохожих он был отгорожен неосязаемым экраном. Джедсон предупредил меня, чтобы я не думал к нему прикасаться.

Должен отдать Бидлу должное: он работал без обычных броских эффектов. Просто поздоровался с нами, вошел в павильончик, достал из кармана блокнот и начал читать. Джедсон утверждает, что Бидл использовал кое-какие приспособления, но я их не видел, и работал он полностью одетый.

Несколько минут все оставалось как было. Постепенно стены затуманились, и все внутри стало неясным. Тогда же я обнаружил, что Бидл в павильончике не один. Кто или что это было, я не разглядел, да и, правду сказать, не очень старался.

Из павильончика не доносилось ни звука, но там, несомненно, вспыхнул спор. Бидл вскочил и принялся рубить руками воздух, а тот некто откинул голову и захохотал. Бидл тревожно оглянулся на нас и поднял правую ладонь. Тут же стены павильончика утратили прозрачность, и мы больше ничего не видели.

Минут пять спустя Бидл вышел из своего рабочего помещения, которое тут же исчезло. На него стоило посмотреть: волосы всклокочены, по лицу пот льет градом, воротничок измялся и промок. И хуже того, апломба в нем заметно поубыло.

— Ну? — спросил Джедсон.

— Ничего сделать невозможно, мистер Джедсон. Абсолютно ничего.

— То есть вы ничего сделать не можете?

Бидл сразу подобрался:

— Никто на свете не может, господа! Откажитесь от своего намерения, забудьте о нем. Вот мой совет.

Джедсон промолчал, меря его задумчивым взглядом. Я и вовсе прикусил язык. Бидл начал обретать самоуверенность. Надел шляпу, поправил галстук и объявил:

— Мне нужно вернуться к себе. Мой гонорар за предварительную разведку равен пятистам долларам.

От такой наглости я и вовсе онемел, но Джедсон сделал вид, будто не понял его.

— Да, конечно, — вздохнул он. — Так жаль, что вы его не заработали. Очень, очень жаль.

Бидл побагровел, но сохранил светскую невозмутимость.

— Видимо, сэр, я выразился недостаточно ясно. Согласно договору, который я заключил с мистером Дитвортом, чародеи, одобренные ассоциацией, бесплатно не консультируют. Это понижает престиж профессии. Гонорар, который я упомянул, является наименьшим для чародея моей классификации, независимо от оказанных услуг.

— А-а! — вздохнул Джедсон. — Вы столько взыскиваете за вход в вашу приемную. Но вы нас не предупредили, так что никаких обязательств мы не несем. А что до договора, который вы подписали с мистером Дитвортом, нас он ни с какой стороны не касается. Рекомендую вам вернуться к себе и перечитать наш с вами контракт. Мы ничего вам не должны.

Тут, подумал я, Бидл и взбесится, однако он ответил только:

— Я не намерен препираться с вами. Вы обо мне еще услышите! — И он исчез, даже не попрощавшись.

Позади меня кто-то хихикнул, и я обернулся, готовый сделать из весельчака фарш. День выдался тяжелый, а я не терплю, чтобы у меня за спиной надо мной потешались. Я увидел молодого человека, примерно моего ровесника.

— Кто вы и над чем смеетесь? — рявкнул я. — Это частная собственность!

— Извиняюсь, приятель, — сказал он с обезоруживающей улыбкой. — Я смеялся не над вами, а над этим нулем без палочки. Ваш друг отлично его отбрил.

— Что вы тут делаете? — спросил Джедсон.

— Я? Вы, конечно, имеете право требовать от меня объяснения. Понимаете, я сам занимаюсь этим делом…

— Подрядами?

— Да нет, чародейством. Вот моя карточка.

Он вручил ее Джедсону, тот скользнул по ней взглядом и передал мне. Она гласила:

ДЖЕК БОДИ

Лицензированный чародей I класса

Телефон К-3840





— Понимаете, я поймал в Полумире слушок, что одна знаменитость устроит здесь сегодня шухер на всю катушку. Ну я и заглянул поразвлечься. Но как это вы связались с таким шарлатаном, как Бидл? Ему подобная работа не по зубам.

Джедсон протянул руку и забрал у меня карточку.

— Где вы учились, мистер Боди?

— А? Степень бакалавра я получил в Гарварде, а аспирантуру окончил в Чикаго. Но не в том дело. Мой старикан обучил меня всему, что я знаю, а в университет послал потому, что, по его словам, в наши дни чародей без диплома приличной работы не получит. И он прав.

— По-вашему, вы способны справиться с этой задачей? — спросил я.

— Думаю, нет. Но валять дурака, как Бидл, я не стану. Вот что: хотите найти, кто с вашей задачей справится?

— Естественно, — буркнул я. — А то что бы мы тут делали?

— Ну так вы начали не с того конца. Бидл набил себе цену, потому что учился в Гейдельберге и в Вене. А это ровнехонько ничего не значит. Бьюсь об заклад, вам и в голову не приходило поискать старомодную колдунью без всяких дипломов?

Ему ответил Джедсон:

— Вы не совсем правы. Я навел справки у моих друзей в этой сфере деятельности, но никто за это дело не взялся. Однако я всегда готов узнать что-то новенькое. Так кого вы порекомендовали бы?

— Вы знакомы с миссис Амандой Тодд Дженнингс? Она живет в Старом городе за конгрегационалистским кладбищем.

— Дженнингс… Дженнингс. Хм… Пожалуй, нет. А впрочем, погодите. Вы о старушке, которую все называют «бабушка Дженнингс»? Носит шляпку-тюрбан и сама ходит за покупками?

— Вот-вот!

— Но она же не колдунья, а гадалка!

— Напрасно вы так думаете! Конечно, она коммерческим колдовством не занимается, поскольку на девяносто лет старше Санта-Клауса и порядком одряхлела. Но у нее в одном мизинце больше всяких чар, чем во всей Соломоновой книге.

Джедсон посмотрел на меня, я кивнул, и он сказал:

— По-вашему, вы сможете уговорить ее взяться за это дело?

— Ну, если вы ей понравитесь, она вряд ли вам откажет.

— А ваши условия? — спросил я. — Десять процентов вас устроят?

Он словно бы даже обиделся.

— Черт! — сказал он. — Комиссионные я не возьму. Она всю мою жизнь меня привечала.

— За хороший совет полагается платить, — не отступал я.

— Бросьте! Может, вы, ребята, как-нибудь подбросите мне работенку по специальности. Будем квиты.

Ну мы и отправились — но без Боди. Ему было некогда, но он обещал предупредить миссис Дженнингс, что мы заедем к ней.

Найти ее дом оказалось просто. Он находился на старой улице, над которой смыкались ветви вязов, и стоял в глубине двора — одноэтажный коттедж с верандой, обильно украшенный резными завитушками. Двор был запущен, но над крыльцом вьющаяся роза образовала прелестную арку.

Джедсон крутанул ручку старинного звонка. Несколько минут мы стояли в ожидании, и я рассматривал треугольники из цветных стекол, вделанные в боковые панели двери, и прикидывал, сохранился ли на свете хоть один умелец, способный изготовить вот такую дверь.

Потом она нас впустила. Выглядела она ну просто невероятно. Такая маленькая, что я смотрел сверху вниз на ее макушку, на чистенькую розоватую кожу, которая просвечивала сквозь жидкие, аккуратно причесанные волосы. И весила она меньше семидесяти фунтов, даже одевшись, чтобы выйти на улицу. Но стояла она, гордо выпрямившись в своем бледно-зеленом платье из альпаки с белым воротничком, и оглядывала нас живыми черными глазами, которые равно подошли бы и Екатерине Великой, и Бедовой Джейн[2].

— Доброго вам утра, — сказала она. — Входите.

Она провела нас через тесную прихожую, раздвинула занавеску из бус, прикрикнула «Брысь, Серафим!» на кота, облюбовавшего кресло, и усадила нас в своей гостиной. Кот спрыгнул на пол, отошел с величавым достоинством, а потом сел, обвил хвостом лапы и уставился на нас таким же невозмутимо-оценивающим взглядом, что и его хозяйка.

— Мой Джек предупредил меня о вас, — начала она. — Вы мистер Фрэзер, а вы мистер Джедсон. — (Это был не вопрос, а утверждение, и распределила она нас безошибочно.) — Полагаю, вам хочется узнать свое будущее. Какой способ вы предпочитаете — ладони, звезды, кофейную гущу?

Я хотел было объяснить ей, что вышло недоразумение, но Джедсон меня опередил:

— Думается, способ лучше выбрать вам, миссис Дженнингс.

— Ну хорошо. Тогда на чаинках. Сейчас поставлю чайник, это и минуты не займет.

Она засеменила на кухню. Мы слышали, как она ступает там по линолеуму, как деловито и уютно позвякивает и побрякивает посудой.

Когда она вернулась, я сказал:

— Надеюсь, мы не причиняем вам лишних хлопот, миссис Дженнингс.

— Ну что вы, что вы! — успокоила она меня. — Я люблю с утра попить чайку, так подкрепляет! Но мне надо было снять с огня приворотное зелье, вот я и задержалась.

— Извините…

— Ему не повредит немножко отстояться.

— Формула «Зекербони»[3]? — поинтересовался Джедсон.

— Да ни в коем случае! — Такое предположение ее даже расстроило. — Убивать кроткие милые существа? Зайчиков, ласточек, горлиц? Подумать и то страшно! Не понимаю, о чем думал Пьер Мора, когда составлял этот рецепт. Так бы и надавала ему оплеух! Нет, я пользуюсь совсем другим — колокольчик съедобный, померанец и амбра. А действует не хуже.

Тут Джедсон осведомился, не применяет ли она сок вербены. Она вгляделась в его лицо, а потом сказала:

— Сынок, у тебя самого есть дар прозрения, верно?

— Очень слабый, матушка. Очень!

— Ничего, он наберет силу. Только не злоупотребляй им. Ну а вербена оказывает нужное действие, как ты знаешь.

— Так не проще ли?..

— Проще-то проще, но если такой нехитрый способ получит известность, то все кому не лень начнут им пользоваться направо и налево, а это куда как плохо. И колдуны с колдуньями поумирают с голоду в ожидании клиентов, что, пожалуй, не так уж плохо! — Она вздернула седую бровь. — Ну а если ты за простотой гонишься, так и вербену тревожить незачем. Вот, например… — Она протянула палец и коснулась моей руки, бормоча: «Bestarberto corrumpit viscera ejus virilis»[4]. Или что-то в этом роде. За точность я не поручусь.

Да и не было у меня времени думать о заклятии, которое она произнесла. Меня совершенно поглотило внезапно нахлынувшее чувство. Я вдруг влюбился — восторженно, упоенно влюбился… в бабушку Дженнингс! Нет, она вовсе не показалась мне юной красавицей, ничего подобного! Я по-прежнему видел перед собой маленькую высохшую старушку с лицом мудрой мартышки, годящуюся мне в прабабушки. Только это не имело ни малейшего значения. Она была — она. Прекрасная Елена, предмет вожделения всех мужчин, их романтического преклонения.

Она улыбнулась мне ласковой понимающей улыбкой, и я преисполнился счастья. Но тут она сказала добрым тоном:

— Не стану делать тебя посмешищем, сынок! — опять коснулась моей руки и что-то прошептала.

И тут же наваждение рассеялось. Я снова видел перед собой милую старушку, которая и пирожки внуку напечет, и с больной соседкой посидит. Ничего не изменилось, и даже кот не моргнул. От пылкого чувства осталось только воспоминание — отвлеченное и спокойное. Но у меня будто отняли что-то очень важное.

Тем временем закипел чайник. Она засеменила на кухню и вскоре вернулась с подносом, уставленным чашками, между которыми красовался тминный кекс, окруженный ломтиками хлеба домашней выпечки, намазанными душистым маслом.

Когда мы все чинно выпили по чашечке, миссис Дженнингс взяла чашку Джедсона и всмотрелась в чаинки на донышке.

— Денег не очень-то много, — объявила она, — но тебе много и не потребуется, а жизнь смотрится полная и дающая радость. — Она помешала ложечкой остатки чая. — Да, у тебя есть дар и понимание, которое должно ему сопутствовать, но, вижу, ты предпочел делать дело, вместо того чтобы постигать великое искусство или хотя бы малое. Почему?

Джедсон пожал плечами и ответил, словно извиняясь:

— Кругом полно работы, которую нужно делать сейчас. Вот ею я и занимаюсь.

— И правильно! — Она кивнула. — Из каждой работы можно почерпнуть понимание, и ты его почерпнешь. Торопиться некуда — времени много. Когда настанет черед твоего собственного дела, ты его узнаешь и будешь готов к нему. Ну-ка, дай мне свою чашку! — сказала она, оборачиваясь ко мне.

Я отдал ей чашку. Несколько секунд она смотрела на чаинки, а затем сказала:

— Ну, у тебя нет ясных глаз твоего друга, но ты обладаешь прозрением в том, что касается твоей работы. А все сверх того только пробудило бы в тебе томление духа, потому что я вижу тут деньги. Ты наживешь много денег, Арчи Фрэзер.

— А деловой неудачи сейчас вы не видите? — торопливо спросил я.

— Нет. Да ты сам взгляни! — Она указала на чашку, я наклонился и заглянул внутрь. Несколько секунд за чаинками, словно по киноэкрану, скользили изображения. Я сразу узнал свой магазин — даже выщербины на столбах ворот, ведущих во двор, — водители грузовиков склонны заворачивать в них слишком круто.

Но к магазину было пристроено новое крыло, а во дворе стояли две чудесные новехонькие пятитонки с моей фамилией на бортах!

И тут я увидел, что выхожу из дверей и иду по улице в модной шляпе. Костюм на мне, правда, был тот самый, в котором я пришел к миссис Дженнингс, и галстук тот же — клетчатый, цветов клана моих предков. Я поднял руку и погладил его.

— Ну, пока достаточно, — сказала миссис Дженнингс, и я увидел под чаинками дно чашки. — Ты видел, — продолжала она, — и можешь не тревожиться за свой магазин. Ну а любовь, женитьба и дети, болезни, здоровье и смерть… сейчас поглядим.

Кончиком пальца она коснулась остатков чая, и чаинки заколыхались. Несколько секунд она вглядывалась в них. Брови у нее сдвинулись, она хотела было что-то произнести, но опять уставилась в чашку.

— Не все ясно, — сказала она наконец. — Не понимаю. Моя собственная тень накладывается на образы.

— Дайте я попробую, — предложил Джедсон.

— Не суйся, куда не просят! — ответила она с удивившей меня резкостью и прикрыла чашку ладонью, а потом посмотрела на меня с состраданием. — Будущее твое неясно, так как у тебя два возможных будущих. Постарайся, чтобы ум управлял твоим сердцем, и не терзай его из-за несбыточного. Тогда ты женишься, обзаведешься детьми и будешь доволен своим жребием. — Она исчерпала эту тему, так как тут же обратилась к нам обоим: — Но вы пришли не гадать, вы пришли искать помощи иного рода. — И вновь это было утверждение, а не вопрос.

— Какого же, матушка? — спросил Джедсон.

— Вот такого! — ответила она и сунула чашку ему под нос.

Он поглядел в чашку и пробормотал:

— Да, верно. А помочь можно?

Я тоже заглянул за край, но увидел только чаинки.

— Думаю, да, — ответила она. — Не стоило вам связываться с Бидлом, ну да кто не ошибается! Поехали.

Без дальнейших разговоров старушка принесла перчатки, сумочку и пальто, водрузила на голову нелепую старую шляпку и выпроводила нас из дома. Об условиях мы не договаривались, это казалось лишним.



Когда мы вернулись ко мне, ее рабочее помещение уже высилось во дворе. В отличие от Бидла — никакого шика, а просто старая палатка, смахивающая на цыганский шатер, островерхая и пестрая. Миссис Дженнингс откинула шаль, заменяющую дверное полотнище, и пригласила нас войти.

Там было темно, но она достала большую свечу, зажгла ее и прилепила посреди палатки. При ее свете она начертила на земле пять кругов — сначала большой, а перед ним второй поменьше. Затем два по сторонам первого и самого большого. В них легко мог поместиться человек, и она велела нам встать там. Последним она начертила круг в стороне и не больше фута в поперечнике.

Я никогда не обращал особого внимания на процедуры чародеев — к ним я отношусь так же, как Томас Эдисон, по его словам, относился к математикам: когда ему требовался математик, он его нанимал. Но миссис Дженнингс была совсем другой. Как мне хотелось понять, что именно она делает и для чего!

Я видел, что на земле, расчерченной кругами, она нарисовала много всяких каббалистических знаков. Различные фигуры, а также письмена, которые я счел древнееврейскими, но Джедсон говорит, что я ошибся. Особенно мне запомнился длинный вытянутый зигзаг с петлей внутри, вплетенный в мальтийский крест. По обеим сторонам креста она прилепила еще две свечи и зажгла их.

Потом вогнала кинжал (Джедсон сказал, что это артам[5]), которым выцарапывала фигуры, прямо в верхнюю точку большого круга, и с такой силой, что он еще долго дрожал. И вообще продолжал вибрировать до самого конца.

В центре большого круга она поставила складной стульчик, села, вытащила какую-то книжечку и начала читать еле слышным шепотом. Слов я не разбирал, и, видимо, мне слышать их было не положено. Так продолжалось некоторое время. Я покосился по сторонам и обнаружил, что один из маленьких кругов тоже занят — в нем устроился Серафим, ее кот. А мы ведь заперли его у нее в доме. Он хранил величавое спокойствие и следил за происходящим с несуетным интересом.

Вскоре она закрыла книжицу и кинула щепотку порошка в пламя самой большой свечи. Порошок ярко вспыхнул и выбросил облако дыма. Точно не знаю, что произошло потом, так как от дыма у меня защипало глаза и я отчаянно заморгал, да и вообще Джедсон утверждает, что я понятия не имею, для чего нужно окуривание. Но я предпочитаю полагаться на свое зрение. Клуб дыма либо сгустился в плотное тело, либо замаскировал его появление через вход.

Во всяком случае, в кругу прямо против миссис Дженнингс стоял могучий мужчина очень маленького роста — не более четырех футов, если не менее. Плечи у него были шире моих на несколько дюймов, а руки выше локтя поспорили бы с моими ногами выше колен и бугрились узловатыми мышцами. Одет он был в набедренную повязку, ременные сандалии и шапочку вроде капюшона. Его кожа была вовсе лишена волос и выглядела грубой и землистой. Все в нем было до невыносимости однообразным, кроме глаз, горевших зеленым огнем ярости.

— Ну-ну! — строго произнесла миссис Дженнингс. — Долго же ты сюда добирался! Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Он ответил сердито, как мальчишка, которого поймали на шалости, а он и не собирается просить прощения. Говорил он на языке, полном скрежещущих и шипящих звуков. Она слушала с минуту, а потом перебила его:

— Мне все равно, кто тебе велел! Ты отвечаешь передо мной! И я требую, чтобы все было исправлено. И в один момент!

Он огрызнулся, и она перешла на его язык, так что я перестал понимать. Но было ясно, что речь идет обо мне, — он злобно на меня косился, а под конец не сдержался и плюнул в мою сторону.

Миссис Дженнингс протянула руку и хлопнула его ладонью по губам. Он взглянул на нее, словно был готов тут же покончить с ней, и что-то буркнул.

— Ну и что? — сказала она, ухватила его за шею и перекинула через свое колено физиономией вниз. Потом сдернула с ноги туфлю и хорошенько его отшлепала. Он стал вопить, но вскоре умолк и только дергался при каждом ударе.

Закончив, она встала, так что он свалился на землю, но тут же вскочил и юркнул назад в свой круг, потирая ушибленные места. Глаза миссис Дженнингс метали молнии, голос стал грозным — она уже совсем не казалась дряхлой и слабой.

— Вы, гномы, начали много себе позволять, — отчитывала она его. — В жизни такого не слышала! Прекрати немедленно, не то я приглашу твой народец посмотреть, какую трепку я тебе задам. Зови своих на подмогу, пригласи своего братца и братца твоего братца. Во имя великого Тетраграмматона отправляйся на положенное тебе место.

Он исчез. И почти тут же появился следующий посетитель. Сначала — как висящая в воздухе искорка, которая затем разгорелась в живое пламя, в огненный шар шести дюймов в поперечнике, а может, и больше. Шар парил над центром второго круга на высоте глаз миссис Дженнингс. Плясал, кружил, вспыхивал, ничем не питаемый. Хотя я их раньше никогда не видел, мне сразу стало ясно, что это саламандра. Чем еще мог быть живой огонек?

Миссис Дженнингс минуту-другую следила за саламандрой молча, видимо получая от ее танца такое же удовольствие, как и я. Истинное воплощение красоты без малейшего изъяна. Пылкость, звенящая радость, которая не задавалась вопросами о добре и зле, а существовала вне их, вне всего человеческого. Гармония цвета и формы сама по себе была смыслом ее существования.

По-моему, я натура практичная. Во всяком случае, мой принцип — делай свое дело хорошо, а остальное приложится. Но тут я созерцал то, что имело право быть, какой бы вред оно ни причиняло по моим меркам. Даже кот и тот мурлыкал.

Миссис Дженнингс заговорила с саламандрой звонким сопрано, не нуждавшимся в словах. Та отвечала чистыми переливчатыми нотами, а ее цвета менялись в лад кадансу. Миссис Дженнингс обернулась ко мне:

— Она не отрицает, что спалила твой магазин, но ее об этом попросили, а понять вашу точку зрения ей не дано. Мне не хочется принуждать ее поступать против собственной природы. Нет ли у тебя чем ее порадовать?

Я задумался.

— Скажите ей, что ее танец дарит мне радость.

Миссис Дженнингс вновь запела без слов, а саламандра вертелась, прыгала, и ее огненные переливы слагались в сложные чудесные узоры.

— Это хорошо, но мало. Попробуй придумать еще что-то.

Я напряг мысли.

— Скажите, если она захочет, я построю у себя дома камин, где она всегда будет желанной гостьей.

Миссис Дженнингс одобрительно кивнула и опять заговорила с саламандрой. Я и сам понял ее ответ, но миссис Дженнингс все равно перевела:

— Ты ей нравишься. Ты разрешишь ей приблизиться к тебе?

— А это для меня не опасно?

— Здесь — нет.

— Ну хорошо.

Миссис Дженнингс начертила между нашими кругами большую букву «Т», а саламандра двигалась за артамом почти вплотную, как кошка за открывающейся дверью. Она закружилась вокруг меня, чуть-чуть прикасаясь к моим рукам и лицу. Я не чувствовал жжения, только легкое щекотание, словно я воспринимал ее вибрирование напрямую, а не как жар огня. Она обволокла мое лицо, и я погрузился в царство света, словно проникнув в сердце северного сияния. Я опасливо задержал дыхание, но вскоре был вынужден вдохнуть. Со мной ничего плохого не случилось, только стало еще щекотней.

Странно, однако, с тех пор как ко мне прикоснулась саламандра, я забыл, что такое насморк. А ведь прежде всю зиму хлюпал носом.

— Ну будет, будет! — услышал я голос миссис Дженнингс, и облачко пламени, оставив меня, послушно возвратилось в свой круг.

Музыкальные переговоры возобновились, но, видимо, они почти сразу же пришли к согласию, так как миссис Дженнингс удовлетворенно кивнула.

— Так лети же, дщерь огня, однако вернись, когда в тебе будет нужда. Во имя… — И она повторила ту же формулу, какой спровадила повелителя гномов.

Ундина заставила себя ждать. Миссис Дженнингс вновь взяла свою книжицу и стала читать монотонным шепотом. Я начал подремывать — в палатке было душно, — как вдруг кот зашипел. Распушив хвост, выгнув спину и выпустив когти, он свирепо уставился на центральный круг.

Там появилось бесформенное нечто. Оно капало и растекалось слизью до самых границ круга. Оттуда несло рыбой, гниющими водорослями и йодом, и оно влажно фосфоресцировало.

— Ты опоздала, — сказала миссис Дженнингс. — Ты получила мою весть, так почему же ты медлила, пока я тебя не принудила?

Оно чмокнуло, как липкая грязь, но ничего не ответило.

— Очень хорошо, — твердо произнесла миссис Дженнингс. — Спорить с тобой я не собираюсь. Тебе известно мое желание. И ты его исполнишь! — Она встала и схватила большую свечу. Ее фитилек вдруг выбросил жгучий язык пламени, и миссис Дженнингс направила его за границу своего круга на ундину.

Раздалось шипение, словно брызнули водой на раскаленное железо, и булькающий вопль. Но миссис Дженнингс хлестала и хлестала пламенем, а потом перестала и поглядела вниз на дрожащую, втягивающуюся внутрь себя ундину.

— Довольно! — сказала она. — В следующий раз ты будешь выполнять приказания своей госпожи без промедления! Во имя…

Ундина словно впиталась в землю, оставив ее сухой.

Когда она исчезла, миссис Дженнингс жестом пригласила нас с Джедсоном войти в ее круг и кинжалом рассекла наши круги, выпуская нас. Серафим легко прыгнул из своего кружка и принялся тереться о ее ноги, громко мурлыча. Она же повторила набор бессмысленных слов и звонко хлопнула в ладоши.

Ударил ветер, раздался рев. Стенки палатки прогибались и хлопали. Я услышал журчание воды и треск огня, а сквозь них — бегущие шаги. Миссис Дженнингс смотрела то сюда, то туда, и там, где ее взгляд падал на стенку палатки, брезент становился прозрачным, и я успевал мельком увидеть какую-то бешеную свистопляску.

Затем все оборвалось с ошеломляющей внезапностью. От тишины у нас зазвенело в ушах. Палатка исчезла. Мы стояли во дворе перед моим главным складом.

Да, он был передо мной! Целый и невредимый, без малейших повреждений от огня или от воды. Я кинулся бегом в ворота, чтобы посмотреть с улицы на магазин. И увидел его таким же, каким он был. Витрины блестели в солнечных лучах, один угол украшала эмблема Ротари-клуба, а на крыше красовалась моя двусторонняя вывеска:

АРЧИБАЛЬД ФРЭЗЕР

СТРОИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ И ПОДРЯДЫ





Вскоре из ворот вышел Джедсон и потрогал меня за плечо:

— Почему ты льешь слезы, Арчи?

У меня глаза на лоб полезли: я ведь даже не заметил.



В понедельник утром дела шли заведенным порядком, и я решил, что все уладилось и мои несчастья остались позади. Но я поторопился с выводами.

Сначала нельзя было заметить ничего сколько-нибудь определенного — просто обычные неполадки, мелкие неприятности, которые случаются у кого угодно и мешают двигаться по накатанной колее. Вы их ожидаете и учитываете в накладных расходах. Но ни одна не стоила внимания, если бы… если бы они не накладывались друг на друга почти непрерывно.

В любом предприятии, если оно солидно, общая сумма убытков из-за непредвиденных случайностей за год должна составлять какой-то определенный процент всех расходов. И в смете его учитываешь заранее. Но в моем предприятии количество происшествий и мелких трудностей возросло настолько, что это заметно съедало прибыль.

Как-то утром два моих фургона вдруг перестали заводиться. Причину отыскать не удалось, и я вынужден был отправить их в мастерскую и взять напрокат фургон, так как остался всего с одним. Мы все доставили вовремя, но мне пришлось уплатить за грузовик, по счетам мастерской и сверхурочные шоферам, так что день оказался просто убыточным.

А на следующее утро я готовился заключить контракт с клиентом, которого уговаривал два года. Контракт был на мелкие работы, но в будущем он мог привести к крупным заказам, поскольку клиент этот владел большим количеством доходной недвижимости — парочкой жилых домов, с полдесятка разных магазинов, а также множеством пригодных для застройки участков по всему городу. Ему постоянно требовались ремонтные работы, а нередко он что-нибудь строил. Если бы он остался доволен мной, то я мог бы рассчитывать на постоянные заказы и быструю их оплату — с такими клиентами стоит иметь дело и при невысокой прибыли.

Мы стояли в торговом зале у дверей моего кабинета и беседовали, оговорив уже почти все. Шагах в трех от нас высилась аккуратная пирамида банок с солнцестойкой краской. Клянусь, ни он, ни я к ней не прикасались, однако пирамида внезапно рухнула с грохотом, от которого можно было оглохнуть.

Но хуже того, с одной из банок слетела крышка, и моего потенциального клиента обдало красной краской. Он так охнул, что я испугался, как бы он не упал в обморок, и увел его в кабинет, где тщетно пытался почистить его костюм носовым платком, стараясь его успокоить.

Он был в жутком состоянии и физически, и душевно.

— Фрэзер! — выкрикнул он в бешенстве. — Вы должны уволить продавца, который опрокинул банки! Вы только посмотрите на меня! Я за этот костюм заплатил восемьдесят пять долларов, а что от него осталось?

— Не будем торопиться, — сказал я мягко, стараясь держать себя в руках. Я никого увольнять не стану по капризу клиента: не люблю, когда мне предъявляют такие ультиматумы. — Никто к ним не подходил.

— Так, по-вашему, я их опрокинул?

— Вовсе нет. Ничего подобного. — Я выпрямился, вытер руки, подошел к письменному столу и достал чековую книжку.

— Значит, вы!

— Не думаю, — ответил я терпеливо. — Сколько, вы сказали, стоил ваш костюм?

— А что?

— Хочу выписать вам чек на эту сумму.

Я считал, что так будет справедливо. Конечно, виноватым я себя не считал, но это произошло с ним в моем магазине и не по его вине.

— Так легко вы не отделаетесь! — ответил он нелогично. — Меня не деньги интересуют… — Он нахлобучил шляпу на голову и злобно продефилировал к двери. Его репутация была мне хорошо известна, и я знал, что больше его не увижу.

Вот о какого рода неприятностях я говорил. Конечно, банки могли установить небрежно и все произошло случайно. Но тут мог быть замешан и полтергейст. Несчастные случайности сами себя не подстраивают.



Два дня спустя ко мне пришел Дитворт по поводу Бидла и его гонорара. Меня с утра до вечера преследовали мелкие неприятности, и во мне закипало раздражение. Как раз перед его приходом каменщики ушли с одной моей стройки, потому что какой-то олух мелом начертил на десятке кирпичей какие-то дурацкие знаки. «Это вуду!» — объявили они и отказались прикасаться к заклятым кирпичам. Так что я был не в настроении разглагольствовать с мистером Дитвортом. По-моему, я обошелся с ним довольно-таки резко.

— Позвольте, мистер Фрэзер, пожелать вам доброго утра, — начал он очень любезно, — не могли бы вы уделить мне минуту-другую?

— Ну, десять минут, пожалуй, — ответил я, взглянув на свои часы.

Он поставил свой дипломат около ножки стула и извлек какие-то бумаги.

— Если так, то я сразу перейду к делу. Дело касается претензий доктора Бидла. Мы с вами люди порядочные и, думаю, придем к соглашению, устраивающему всех.

— У Бидла ко мне не может быть никаких претензий.

— Я прекрасно понимаю вашу точку зрения! — Он кивнул. — Бесспорно, в письменном контракте ничто не обязывает вас ему заплатить. Но ведь есть неоговоренные контракты, которые столь же обязательны, как и занесенные на бумагу.

— Не понял. Я все свои сделки оформляю в письменном виде.

— Безусловно, — согласился он. — Потому что вы бизнесмен. Но в некоторых профессиях положение иное. Если вы обратитесь к дантисту и попросите его удалить больной зуб, то, когда он его удалит, вы будете обязаны уплатить ему гонорар, пусть даже прежде о гонораре речи не было…

— Совершенно верно, — перебил я, — но ничего общего это с Бидлом не имеет. Он ведь зуба, так сказать, не удалил.

— В каком-то смысле — удалил, — настаивал Дитворт. — Он хочет, чтобы ему уплатили за предварительный осмотр, то есть за услугу, оказанную вам до подписания контракта.

— Но гонорар за эту услугу не упоминался!

— Вот тут-то и возникает подразумевающееся обстоятельство, мистер Фрэзер. Вы сказали доктору Бидлу, что беседовали со мной. И он совершенно обоснованно предположил, что я объяснил вам правила нашей ассоциации касательно выплаты гонораров…

— Но я в ассоциацию не вступил!

— Знаю, знаю. Я сообщил это остальным членам правления, но они настаивают, что дело должно быть улажено. Лично я не считаю, что вся вина лежит на вас, но войдите в наше положение. Мы не сможем принять вас в ассоциацию, пока это дело не будет улажено… с учетом прав доктора Бидла.

— Но почему вы убеждены, что я собираюсь вступить в ассоциацию?

Он принял огорченный вид:

— Я не ожидал, что вы займете такую позицию, мистер Фрэзер. Ассоциация нуждается в людях вашего калибра. Но вступить в нее — значит соблюсти ваши собственные интересы, мистер Фрэзер. Вскоре получить помощь квалифицированного чародея, не состоя в ассоциации, будет очень и очень трудно. Мы хотим помочь вам. Пожалуйста, не осложняйте нам эту задачу.

Я встал:

— Боюсь, вам придется предъявить мне иск, а там пусть решает суд, мистер Дитворт. Иного разумного выхода я не вижу.

— Мне очень жаль, — сказал он, покачивая головой. — Это может вам помешать, когда вы попытаетесь вступить в ассоциацию.

— Пусть так, — ответил я резко и выпроводил его.

Едва он ушел, я устроил нагоняй секретарше за то, что она занимается ерундой, которую (как оказалось) я сам ей и поручил накануне, и мне пришлось извиниться. Некоторое время я выпускал пары`, расхаживая взад и вперед, хотя работы было навалом. Но я нервничал: эти мелкие неприятности — а я не упомянул и половины их — довели меня до белого каления, и нахальные требования Дитворта послужили последней каплей, полностью выведя меня из себя. Конечно, своим иском он ничего не добьется — это было бы уж слишком, — но крови попортит мне много. Говорят, в Китае есть такая пытка: на голову жертвы каждые несколько минут падает капля воды. Вот что я чувствовал.

В конце концов я позвонил Джедсону и пригласил его пообедать со мной.

После обеда мне стало легче. Джедсон меня, как всегда, успокоил, и, просто рассказав ему о том, что мне досаждало, я сумел выбросить из головы почти все эти неприятности. Когда я допил вторую чашку кофе и выкурил сигарету, меня уже можно было бы почти без опаски выпускать в приличное общество.

Мы неторопливо пошли ко мне, разговаривая, против обыкновения, о его делах, а не о моих. Оказалось, что блондинке — белой колдунье из Джерси-Сити — удалось-таки синтезировать пусть не одежду, а обувь. Было лишь одно «но»: пока она изготовила больше восьмисот левых туфель — и ни единой правой!

Мы обсуждали возможную причину такой неудачи, как вдруг Джедсон воскликнул:

— Взгляни-ка, Арчи! Тобой начали интересоваться фотографы!

Я повернул голову. На тротуаре прямо напротив моего магазина стоял какой-то типчик и целился фотокамерой.

Я посмотрел на него повнимательней:

— Джо! Это тот самый подонок, про которого я тебе говорил, ну который приходил ко мне и с которого все началось!

— Ты уверен? — спросил Джедсон, понизив голос.

— Абсолютно.

Сомнений быть не могло. Мы были на той же стороне улицы и всего в нескольких шагах от него. Тот самый рэкетир, который пытался навязать мне «защиту», — та же средиземноморская внешность, тот же броский костюм.

— Надо его сцапать! — шепнул Джедсон.

Но я и сам сообразил. Прыгнул на него, ухватил за воротник и брюки и, прежде чем он опомнился, поволок его через улицу, толкая перед собой. Не знаю уж, как нас не сбили, но я от бешенства ничего не замечал. Джедсон бежал за нами.

Дверь в мой кабинет была открыта. Я поднажал, и мерзавец, перелетев через порог, растянулся на полу. Джедсон вбежал следом за мной, и я запер дверь на засов.

Джедсон кинулся к письменному столу, рывком открыл средний ящик, порылся в хламе, который всегда накапливается в таких местах, и нашел что искал — синий плотницкий карандаш. В мгновение ока он очутился возле гангстера, который еще толком не опомнился, и обвел того линией, чуть не споткнувшись о собственные ноги от спешки, но успел замкнуть круг сложной загогулиной.

Наш непрошеный гость завизжал, увидев, что делает Джо, и попытался выскочить из круга, но было поздно. Джедсон запечатал круг, так что гангстер отлетел от черты, будто ударившись о стеклянную стену, и свалился на колени. В этой позе он принялся сыпать ругательствами на языке, который я счел итальянским, хотя, по-моему, он пользовался черными словами и других языков — английскими, это уж точно.

Да, «красноречия» ему было не занимать.

Джедсон взял сигарету, закурил и протянул пачку мне.

— Давай-ка сядем, Арчи, и отдохнем, пока наш приятель не созреет до делового разговора.

Я сел, и мы несколько минут покуривали под непрекращающийся град ругательств. Наконец Джедсон вздернул бровь и сказал:

— А тебе не кажется, что ты уже повторяешься?

Тот поперхнулся и замолчал, сверкая злобными глазками.

— Ну, — продолжал Джедсон, — что ты можешь сказать в свое оправдание?

Тот проворчал что-то неразборчивое, а затем буркнул:

— Требую адвоката!

Джедсон усмехнулся.

— Ты не понимаешь своего положения, — сказал он. — Тебя никто не арестовывал, и мы плевать хотели на твои гражданские права. Вот возьмем сотворим под тобой колодец и крышку захлопнем.

Тот, хоть и был смуглым, побледнел очень заметно.

— Да-да, — продолжал Джедсон. — Мы на это вполне способны, а может, на что-нибудь и похуже. Понимаешь, ты нам не нравишься. Конечно, — добавил он задумчиво, — мы можем и просто передать тебя полиции. Сердце у меня мягкое.

Наш пленник насупился.

— А, так тебе и это не по вкусу? Отпечатки пальчиков? — Джедсон вскочил и встал прямо перед ним почти вплотную к кругу. — Ну хватит! — рявкнул он. — Отвечай и не ври! Для чего ты делал снимки?

Тот что-то пробормотал, но я не расслышал, а Джедсон только отмахнулся:

— Не пори чушь, мы же не дети! Кто тебя послал?

Но тот от ужаса вообще замолчал.

— Очень хорошо! — Джедсон повернулся ко мне. — У тебя не найдется воска или пластилина?

— А замазка не подойдет? — спросил я.

— Самое оно!

Я сбегал на склад, где у меня хранились материалы для вставки стекол, и вернулся с пятифунтовой банкой замазки. Джедсон вскрыл ее, зачерпнул горсть, сел за стол, смочил замазку льняным маслом и стал разминать ее, пока она не стала мягкой. Наш пленник следил за ним с видимым страхом.

— Ну вот! — объявил наконец Джедсон, шмякнул ком на промокательную бумагу и начал что-то лепить.

Мало-помалу под его пальцами возникла куколка дюймов десять высотой. Ни на что и ни на кого, в общем-то, не похожая. Джедсон скульптор не ахти какой, однако он то и дело переводил взгляд с фигурки на человека в кругу и обратно, точно ваятель, лепящий с натуры глиняную модель будущей статуи. И я видел, как возрастает ужас, охвативший его натурщика.

— Ну вот! — объявил Джедсон, еще раз взглянув на своего подневольного натурщика. — Безобразна, прямо как ты! Зачем ты снимал?

Тот не ответил, а только попятился в круге, скорчив еще более злобную рожу.

— Отвечай! — приказал Джедсон и крутанул ступню куколки, зажав ее между большим и указательным пальцем. Та же ступня нашего пленника дернулась и резко повернулась. Он рухнул на пол с громким воплем.

— Ты собирался наложить чары, так?

В первый раз тот ответил членораздельно:

— Нет, мистер, не я!

— Не ты? Так-так. Значит, ты мальчик на посылках. А кто чародей?

— Не знаю… О-ох! Господи! — Он принялся растирать левую икру — Джедсон всадил перо ручки куколке в ногу. — Я не знаю. Правда не знаю! Не надо! Пожалуйста…

— Может, и не знаешь, — с неохотой признал Джедсон. — Но тебе известно, от кого ты получаешь приказы и кто еще состоит в вашей шайке. Давай выкладывай!

Тот раскачивался, пряча лицо в ладонях.

— Я боюсь, мистер! — простонал он. — Не заставляйте меня, ну пожалуйста!

Джедсон снова кольнул куколку ручкой, наш пленник подпрыгнул, задрожал, но на этот раз промолчал с угрюмой решимостью.

— Ладно, — сказал Джедсон, — раз ты настаиваешь…

Он затянулся сигаретой, а затем поднес тлеющий кончик к лицу куколки. Человек в круге попытался отдернуть голову, вскинул руки, чтобы защитить лицо, но тщетно. Я увидел, как краснеет кожа, как вздуваются пузыри. Мне стало плохо, и, хотя эта крыса у меня никакого сочувствия не вызывала, я собрался попросить Джедсона перестать, но в эту секунду он сам убрал сигарету от лица куклы.

— Ну, будешь говорить? — спросил он, и тот слабо кивнул, а по его обожженным щекам катились слезы.

Казалось, он вот-вот потеряет сознание.

— Ну-ка, без глупостей! — добавил Джедсон и кончиком пальца ударил куколку по лицу.

Я услышал звук пощечины, и голова нашего пленника дернулась, как от удара, но это его словно подбодрило.

— Ладно, Арчи, садись записывать. А ты, приятель, говори все, что знаешь. Со всеми подробностями. А если память начнет тебе изменять, подумай, понравится ли тебе, если я прижму сигарету к глазам куколки.

Ну, тот начал говорить, вернее, выкладывать все. Он, казалось, совсем пал духом и даже как будто находил облегчение в словах, останавливаясь, только чтобы утереть глаза или высморкаться. А Джедсон помогал ему вопросами, когда он начинал путаться.

Кроме него самого, насколько ему было известно, в шайке состояло еще пятеро, и действовали они так, как мы и предполагали. Они рассчитывали взимать поборы со всех, кто в нашей части города был так или иначе связан с чародейством, — с чародеев и их клиентов одинаково. Никакой защиты они предложить не могли — только против собственных бесчинств. Кто его босс? Он сказал нам. Его босс — самый главный? Нет, но кто главный, ему неизвестно. И больше он ничего не может сказать, даже если мы сожжем его заживо. Да, его босс на кого-то работает, только он не знает на кого. А организация большая, в этом он уверен. Его выписали из одного города на Востоке, чтобы он помог наладить этот рэкет.

Сам он чародей? Да упаси бог! А его босс? Нет. Он уверен, что нет. Всем таким распоряжался кто-то наверху. Больше он ничего не знает, можно ему уйти? Джедсон продолжал его расспрашивать, и он добавил кое-какие подробности, в большинстве незначительные, но я записал и их. В заключение он сказал, что к нам обоим вроде бы намечено применить особые меры, потому что мы успешно исправили последствия первого «урока».

Наконец Джедсон кончил его допрашивать и сказал:

— Я тебя отпущу, но лучше уберись из города. Чтоб я тебя больше тут не видел! Но очень далеко не уезжай: ты можешь мне еще понадобиться. Видишь? — Он поднял куколку и начал осторожно сжимать ее в поясе. Бедняга тут же захрипел, словно его затянули в смирительную рубашку. — Не забывай, я доберусь до тебя, едва захочу. — Он раздвинул пальцы, и его жертва охнула, переводя дух. — Твое альтер эго, то есть, по-твоему, куклу, я уберу в безопасное место под холодное железо. Когда я тебя позову, ты почувствуешь вот такую боль… — Он ущипнул плечо куколки, и бедняга взвизгнул. — Так сразу звони мне, где бы ты ни был.

Джедсон достал из нагрудного кармана перочинный ножик, рассек круг в трех местах, затер разрывы и скомандовал:

— А теперь убирайся!

Я думал, тот сбежит, едва выйдя на свободу, но ошибся. Он нерешительно переступил черту и немного постоял, весь дрожа. Потом, спотыкаясь, побрел к двери. На пороге остановился и посмотрел на нас глазами, полными страха. И мольбы. Он как будто хотел что-то сказать, но передумал, повернулся и вышел за дверь.

Я посмотрел на Джедсона. Он взял мои записи и проглядел их.

— Не знаю, — задумчиво пробормотал мой друг, — что лучше: прямо передать его признания в Бюро Береженого Бизнеса — и пусть они сами разбираются с этим делом — или продолжать действовать самостоятельно. Такой соблазн!

Но меня в ту минуту мучило другое.

— Джо, — сказал я, — ну зачем ты его обжег?

— А? Что? — Он словно удивился и перестал почесывать подбородок. — Я его не обжигал.

— Не прячься за слова! — сказал я с раздражением. — Ты обжег его при помощи куклы… то есть при помощи чародейства.

— Не обжигал я его, Арчи! Честное слово. Он сам себя обжег — и без всякого чародейства. Я тут ни при чем.

— Не понимаю!

— Симпатическая магия, Арчи, — это вовсе не чары, а просто практическое сочетание нейропсихологии и коллоидной химии. Все это он сам с собой проделывал, потому что верит в черную магию. А я всего лишь верно определил его умственные способности.

Наш разговор прервал душераздирающий крик, раздавшийся где-то снаружи. Он оборвался на самой верхней ноте.

— Что это? — спросил я, судорожно сглатывая.

— Не знаю, — ответил Джедсон, подошел к двери, посмотрел направо, налево и продолжал: — Это, должно быть, где-то далеко. Я ничего не вижу. — Он вернулся в комнату. — Как я сказал, будет очень интересно…

На этот раз его прервала сирена полицейской машины. Мы услышали ее еще вдалеке, но звук стремительно нарастал и наконец вырвался из-за угла на нашу улицу. Мы переглянулись.

— Надо бы посмотреть, — сказали мы хором и нервно засмеялись.

Это был наш знакомый гангстер. Мы обнаружили его на полпути до следующего угла среди кучки любопытных прохожих, которых оттесняли полицейские из машины, остановившейся у тротуара.

Он был мертв.

И лежал на спине, но поза его не дышала покоем. От лба до пояса его тело было располосовано. Три глубокие, до кости, примерно параллельные раны могли быть оставлены когтями коршуна или орла. При условии, что величиной эта птица не уступала бы пятитонному грузовику.

Застывшее на лице выражение ни о чем не говорило. Лицо и горло были выпачканы, а рот забит каким-то желтоватым веществом с лиловыми прожилками, по консистенции напоминавшим домашний сыр, но запах был омерзителен до невообразимости.

Я обернулся к Джедсону, который чуть побледнел, и сказал:

— Пошли отсюда!

И мы вернулись ко мне.



В конце концов мы решили не обращаться в Бюро Береженого Бизнеса или в полицию, пока не проведем собственного небольшого расследования. И к лучшему. Ни одного члена шайки, чье имя нам было известно, мы не нашли ни по одному записанному нами адресу. Доказательств, что такой человек действительно существовал, было сколько угодно, и все они жили по адресам, которые Джедсон выпытал у их товарища. Да только все без исключения отбыли неведомо куда в тот самый день, а то и час, когда их сообщник был убит.

В полицию мы не обратились, так как не хотели оказаться хоть в какой-то степени причастными к крайне неаппетитному убийству. Джедсон удовлетворился тем, что осторожно в устной форме сообщил главные факты своему другу в Бюро Береженого Бизнеса, который, в свою очередь, сообщил их руководителю отдела по борьбе с рэкетом — или кому там счел нужным.

Некоторое время затем дела у меня шли гладко, и я прилагал все усилия, чтобы получить за квартал хоть какую-нибудь прибыль. Я и вообще выкинул бы случившееся из головы, если бы иногда не забегал к миссис Дженнингс и не пользовался бы услугами ее молодого друга Джека Боди, когда мне раза два потребовалась малая толика коммерческих чар. Он проявил себя отличным специалистом — никаких фокусов и полный ажур.

Мне уже начало казаться, что я ухватил удачу обеими руками, как началась новая полоса неприятностей. На этот раз под угрозой оказался не мой магазин, но моя жизнь, а свою шкуру я люблю, как всякий нормальный человек.

Дома у меня водонагреватель установлен на кухне. У него есть постоянно работающая малая горелка и термостат, который зажигает от нее основную. Рядом — газовая плита, тоже с постоянно включенной горелкой.

Я проснулся ночью, и мне захотелось пить. Когда я вошел в кухню — не спрашивайте, почему я не свернул напиться в ванную, я и сам не знаю, — меня затошнило от запаха газа. Я кинулся к окну, распахнул его, а затем побежал в гостиную и открыл большое окно, чтобы создать сквозняк.

Тут словно ветер зашуршал, раздалось громкое «бууум!», и я обнаружил, что сижу в гостиной на ковре.

Я даже не ушибся, да и кухня не пострадала, если не считать пары разбившихся тарелок. Открытые окна дали выход взрывной волне, смягчили ее воздействие. Природный газ взрывается, только если он скапливается в закрытом пространстве. Как это произошло, мне стало ясно, едва я осмотрел кухню. Горелка нагревателя погасла, и, когда вода в резервуаре остыла, термостат включил подачу газа, который начал разливаться по кухне. Когда его накопилось достаточно для взрыва, он вспыхнул от горелки на плите.

Видимо, я забрел на кухню в последний момент.

Я предъявил претензии по этому поводу моему домохозяину, и в конце концов мы заключили сделку — он заменил газовый нагреватель на электрический, который я продал ему по себестоимости, и сам уплатил установку.

Газ, а не чары, а? Вот и я так думал, хотя не поклянусь, нет, не поклянусь.



Еще один случай, напугавший меня, произошел на той же неделе и, казалось, никак с предыдущим связан не был. Сухую смесь — песок и гравий — я держу в бункерах, установленных на бетонных опорах, чтобы грузовики могли подъезжать под желоба для погрузки. Как-то вечером, после закрытия магазина, я проходил мимо бункеров и вдруг увидел, что кто-то оставил совковую лопату в погрузочной яме под желобами.

Мои рабочие частенько не убирают инструменты на ночь, и я решил забрать лопату к себе в машину, а утром обличить виновника. Я уже собрался спрыгнуть за ней, как вдруг меня окликнули.

— Арчибальд! — произнес голос, удивительно похожий на голос миссис Дженнингс.

Понятно, что я обернулся. Но никого не увидел и шагнул за лопатой, как вдруг раздался дробный шум и лопата исчезла под двадцатью тоннами гравия.

Погребенный заживо человек может и выжить, но только не пролежав под двадцатью тоннами ночь в ожидании, что его хватятся и откопают. Очевидной причиной несчастья была усталость металла. А неочевидной?

Причины так и оставались вполне естественными, и все же две недели я то и дело наступал на банановую кожуру — и в буквальном и в переносном смысле. Десяток раз, если не больше, меня спасала только хорошая реакция. Наконец я не выдержал и рассказал миссис Дженнингс.

— Особенно тревожиться не стоит, Арчи, — успокоила она меня. — Убить человека чарами совсем не так просто, если он сам не занимается магией и не чувствителен к ней.

— Убить или напугать до смерти, не все ли равно? — возразил я.

Она улыбнулась своей неподражаемой улыбкой и сказала:

— Не думаю, что ты так уж перепугался, милый. Во всяком случае, ты своего страха не показывал.

Я уловил подтекст этих слов и накинулся на нее:

— Так вы следили за мной и приходили мне на выручку, так?

Она широко улыбнулась и ответила:

— Это мое дело, Арчи. Молодым вредно полагаться на помощь стариков. А теперь иди занимайся своими делами. Мне надо над этим поразмыслить.

Дня через два я получил письмо. Адрес был написан чуть дрожащим бисерным почерком. В нем было достоинство прошлого века. Видел я его впервые, но догадался, кому он принадлежит, еще не вскрыв конверта. Письмо гласило:

Дорогой Арчибальд, я хотела бы, чтобы Вы познакомились с моим высокоуважаемым другом доктором Ройсом Уортингтоном. Он остановился в отеле «Белмонт» и ожидает Вашего звонка. Доктор Уортингтон больше кого бы то ни было способен уладить то, что тревожило Вас последние недели. Вы можете полностью положиться на него, особенно в случаях, требующих принятия необычных мер.

Прошу Вас познакомить с ним и Вашего друга Джедсона, если Вам угодно.

Остаюсь, сэр,

искренне Вашей доброжелательницей,

Аманда Тодд Дженнингс





Я позвонил Джедсону и прочел ему письмо. Он сказал, что сейчас же едет ко мне, а я пока должен позвонить доктору Уортингтону.

— Можно попросить доктора Уортингтона? — спросил я, едва телефонист в отеле соединил меня.

— Я слушаю, — ответил хорошо поставленный английский голос с оксфордскими интонациями.

— Меня зовут Арчибальд Фрэзер, сэр. Миссис Дженнингс написала мне, что я могу обратиться к вам.

— Да-да! — Его голос заметно потеплел. — Буду очень рад познакомиться. Когда вам будет удобно?

— Если вы не заняты, я мог бы подъехать прямо сейчас.

— Погодите… — Он замолчал, видимо поглядев на часы. — Мне надо побывать в вашей части города. Не мог бы я заехать к вам через полчаса или чуть позднее?

— Чудесно, доктор! Конечно, если вас это не затруднит…

— Нисколько. Так я буду у вас.

Скоро приехал Джедсон и еще с порога начал расспрашивать меня о докторе Уортингтоне.

— Я его еще не видел, — сказал я, — но говорит он, как высокоученый английский профессор. Ну да он скоро будет здесь.

Через полчаса вошла моя секретарша с его визитной карточкой. Я встал ему навстречу и увидел высокого плотного мужчину с благообразным умным лицом. Одет он был несколько старомодно в дорогой костюм изысканного покроя и держал в руках перчатки, трость и большой портфель. И при всем этом был черным, как чертежная тушь!

Я попытался скрыть удивление, и надеюсь, мне это удалось: меня просто в дрожь бросает от мысли, что я мог допустить подобную промашку. Почему бы ему и не быть негром? Просто я этого не ожидал.

Меня выручил Джедсон. По-моему, он не выказал бы удивления, если бы яичница-глазунья ему подмигнула. Он взял на себя разговор в первые минуты, едва я их познакомил. Мы сдвинули стулья, сели и некоторое время обменивались вежливыми, ничего не значащими фразами, к которым прибегают люди, пока оценивают новых знакомых.

Первым о деле заговорил Уортингтон.

— Миссис Дженнингс, — сказал он, — дала мне основания полагать, что каким-то образом я могу оказаться полезным вам обоим или же одному из вас…

Я подтвердил это и рассказал вкратце обо всем, что произошло после того, как ко мне явился рэкетир. Уортингтон задал несколько вопросов, и Джедсон добавил кое-какие подробности. У меня сложилось впечатление, что Уортингтону почти все уже рассказала миссис Дженнингс и он просто уточнял детали.

— Отлично, — произнес он в заключение глубоким рокочущим басом, который отдавался эхом у него в груди, прежде чем заполнить комнату. — Мне представляется, что мы найдем способ разрешить ваши трудности, но для окончательного вывода мне необходимо произвести обследование. — Он нагнулся и начал расстегивать портфель.

— Э-э… доктор, — намекнул я, — не лучше ли нам условиться до того, как вы приступили к работе?

— Условиться? — Он посмотрел на меня с недоумением, но тут же добродушно улыбнулся. — Вы имеете в виду оплату? Любезный сэр, оказать услугу миссис Дженнингс — большая честь.

— Но… однако… послушайте, доктор. Мне так было бы легче. Уверяю вас, я привык оплачивать чары…

Он поднял ладонь:

— Мой юный друг, об этом не может быть и речи. По двум причинам. Во-первых, у меня нет права практиковать в вашем штате, а во-вторых, я не чародей.

Думаю, вид у меня был такой же идиотский, как мои слова.

— Что? A-а! Извините меня, доктор, но я, естественно, предположил… Раз нас познакомила миссис Дженнингс… ну и ваше звание… и вообще…

Он продолжал улыбаться, но улыбка была сочувственной, а не насмешливой. Мое смущение не показалось ему забавным.

— Вполне естественно. В эту ошибку впадали и некоторые ваши сограждане моей крови. Нет, я имею степень почетного доктора правоведения Кембриджского университета. Предмет, которому я себя посвятил, — антропология, которую я иногда преподаю в университете в Южной Африке. Но антропология включает кое-какие неортодоксальные разделы. И я здесь для того, чтобы применить знания подобного рода.

— В таком случае могу ли я спросить…

— Безусловно, сэр. Мое призвание, если вольно перевести этот неудобопроизносимый термин, именуется «вынюхиватель колдунов».

Я все еще недоумевал:

— Но разве это занятие не требует применения магии?

— И да и нет. В Африке иерархия и категории, связанные с данной областью, совсем иные, чем на вашем континенте. Я не считаюсь ни чародеем, ни колдуном — скорее, как бы противоядием от них.

Джедсона что-то смущало.

— Доктор, — спросил он, — но родом вы ведь не из Южной Африки?

Уортингтон указал на свое лицо. Джедсону, в отличие от меня, это о чем-то, видимо, сказало.

— Ваш вывод верен. Да, я родился в лесном племени к югу от Нижнего Конго.

— Вот как! Интересно. Вы, случайно, не нганга[6]?

— Из Ндембо, но отнюдь не случайно. — Он обернулся ко мне и вежливо пояснил: — Ваш друг спросил, не состою ли я в оккультном братстве, которое охватывает всю Африку, но ядро его составляют мои земляки. Прошедшие инициацию называются нганга.

Джедсон этим не удовлетворился:

— Думается, доктор, фамилией Уортингтон вы пользуетесь удобства ради, а настоящее ваше имя — совсем другое.

— И опять-таки вы правы. Мое племенное имя… Вы хотите его узнать?

— Если вы будете так любезны.

— Оно… — (Я не способен воспроизвести на бумаге прищелкивающее чмоканье, которое он испустил.) — Но поскольку важен смысл, то в переводе оно означает Человек-Который-Задает-Неудобные-Вопросы. Или, если вольно передать дух, а не букву, оно равнозначно значению слова «прокурор», указывая на племенную функцию. Но мне кажется, — продолжал он с обезоруживающей мягкой улыбкой, — вам оно подходит даже больше, чем мне. Могу ли я подарить его вам?

И тут произошло нечто абсолютно мне непонятное, коренящееся, видимо, в каком-то африканском обычае, глубоко чуждом нашему мышлению. Я хотел было засмеяться шутке доктора, не сомневаясь, что он сострил, как вдруг Джедсон ответил с полной серьезностью:

— Принять его — для меня великая честь.

— Это ты оказываешь мне честь, брат мой.

С этого момента, когда бы мы ни находились в обществе доктора Уортингтона, тот неизменно называл Джедсона африканским именем, которое, по его словам, принадлежало ему самому, а Джедсон называл его Ройс или «брат мой». Отношение их друг к другу также изменилось, словно передача имени действительно превратила их в братьев со всеми привилегиями и обязательствами, которые подразумевает такое родство.

— Но ведь я не лишил вас имени, — сказал тогда Джедсон. — У вас есть и третье имя, настоящее?

— Разумеется, — ответил Уортингтон, — но упоминать его надобности нет.

— Естественно! — отозвался Джедсон. — Неназываемое имя. Так приступим?

— Да, конечно. — Уортингтон повернулся ко мне. — Найдется ли у вас помещение, где я мог бы приготовиться? Достаточно самого небольшого.

— Тут вам будет удобно? — спросил я, открывая дверь умывальной, примыкавшей к моему кабинету.

— Вполне, благодарю вас, — ответил он, забрал портфель и закрыл за собой дверь. Пробыл он там не меньше десяти минут.

Джедсон не был расположен к разговорам. Он только посоветовал мне предупредить секретаршу, чтобы она никого к нам не впускала и не входила сама. Мы просто сидели и ждали.

Наконец доктор Уортингтон вышел из умывальной, и я второй раз за день был ошарашен. Культурнейший доктор Уортингтон исчез. Перед нами стоял босой черный африканец ростом шесть с лишним футов. Могучая грудь колесом бугрилась мышцами под черной кожей, глянцевой, как обсидиан. Его чресла опоясывала шкура леопарда, с пояса свисал кошель, а в руках он держал какие-то инструменты.

Однако мое внимание приковали не они, не фигура воина-атлета, но его лицо. Брови он покрасил белой краской, белая черта надо лбом следовала линии волос, но их я заметил мимоходом. Главным было выражение — мрачное, беспощадное, исполненное достоинства и силы, которых не передать никакими словами. Глаза свидетельствовали о великой мудрости, но в них не было сострадания — только суровая справедливость, с какой мне бы столкнуться не хотелось.

Мы, белые в нашей стране, склонны недооценивать черных — во всяком случае, я склонен, — потому что видим их вне их культурного наследия. У тех, кого мы знаем, оно было отнято десяток поколений назад, заменено насильственно навязанной псевдокультурой. Мы забываем, что у черных была собственная культура, более древняя, чем наша, с более стойкой основой, так как опиралась она на человеческие способности и силу духа, а не на дешевые фокусы механических игрушек. Но это суровая культура без сентиментальной озабоченности судьбой слабых и неприспособленных, и она никогда полностью не исчезает.

Я невольно принял почтительную позу.

— Так приступим, — сказал доктор Уортингтон обычным голосом и присел на корточки, растопыривая крупные пальцы ног. Из кошеля он достал собачий хвост, какой-то сморщенный черный ком величиной с мужской кулак и еще несколько предметов непонятного назначения. Хвост он прицепил у пояса сзади, так что он повис у него между ног. Затем взял что-то завязанное в красный шелковый платок. — Вы не откроете сейф? — попросил он меня.

Я открыл стальную дверцу и посторонился. Доктор сунул сверток внутрь, лязгнул дверцей и покрутил ручку. Я вопросительно взглянул на Джедсона.

— У него… ну… в этом свертке его душа, так он поместил ее под защиту холодного железа. Он ведь не знает, с какими опасностями столкнется, — шепнул мне Джедсон. — Видишь?

Я поглядел и увидел, что Уортингтон тщательно провел большим пальцем по краям дверцы там, где она смыкалась с сейфом. Затем он вернулся на середину комнаты, взял сморщенный черный ком и нежно его погладил.

— Это отец моей матери, — объявил он, и, вглядевшись, я убедился, что он держит мумифицированную человеческую голову, у которой на затылке сохранились прядки волос. — Он очень мудр, — невозмутимо добавил доктор, — и мне потребуются его советы. Дедушка, это твой новый сын и его друг. — (Джедсон поклонился, и я поймал себя на том, что тоже кланяюсь.) — Им нужна наша помощь.

Он заговорил с головой на своем языке, время от времени умолкая и как бы слушая, а потом отвечая. Между ними затем словно бы вспыхнул спор, но, вероятно, они пришли к согласию, так как доктор понизил голос. Через минуту он умолк и обвел взглядом комнату. Глаза его остановились на полочке для вентилятора довольно высоко от пола.

— Превосходно! — сказал он. — Дедушке нужен наблюдательный пункт, чтобы следить за происходящим. — И он бережно водрузил сморщенную голову на полку лицом к комнате.

Вернувшись на середину, он опустился на четвереньки и начал водить носом из стороны в сторону, как охотничий пес, отыскивающий след. Он кружил, нюхал, поскуливал, точь-в-точь как вожак своры, сбитый с толку обилием следов. Прикрепленный к поясу хвост задрался и помахивал, как у настоящей собаки. Настолько все его движения походили на движения гончей, что я даже заморгал, когда он внезапно сел по-человечески и объявил:

— Впервые сталкиваюсь с сочетанием стольких чар в одном месте! Чары миссис Дженнингс и ваши коммерческие я опознал легко. Но, исключив их, воздух я практически не очистил. Здесь у вас разве что заклинания дождя не было и еще шабаша!

Не дожидаясь нашего ответа, он вновь преобразился в гончую и начал описывать более широкие круги. Почти сразу он будто наткнулся на непреодолимое препятствие, замер, поглядел на голову и энергично заскулил. После чего застыл в ожидании.

Ответ, видимо, его удовлетворил. Громко тявкнув, он выдвинул нижний ящик картотеки — неуклюже, словно лапами, а не руками. Торопливо порывшись в нем, он живо извлек что-то из самой глубины и бросил в кошель.

После чего несколько раз бодро обежал помещение, обнюхивая все уголки. А когда закончил, вернулся на середину комнаты, снова сел на корточки и сказал:

— Ну, пока здесь чисто. В этом месте сфокусированы все покушения, а потому дедушка согласился остаться тут и постеречь вас, в то время как я опояшу вашу недвижимость веревкой, чтобы для чародеев ход сюда был закрыт.

Мне стало не по себе. Уж конечно, голова напугает мою секретаршу до полусмерти, чуть та ее увидит! Я намекнул на это как мог деликатнее.

— Ну так как? — осведомился он у головы дедушки, выслушал ответ и обернулся ко мне. — Все в порядке, дедушка говорит, что будет показываться только тем, кого ему представили.

(Так оно и вышло. Головы никто не заметил, даже уборщица!)

— А теперь, — продолжал он, — я хочу как можно скорее обследовать контору моего брата, а также обнюхать ваши жилища и застраховать их от нежелательных вторжений. А пока оба вы примите к сведению следующее: ни в коем случае не допускайте, чтобы что-то ваше личное могло попасть в чужие руки — обрезки ногтей, сбритые волосы, слюна. Следите за этим строжайшим образом. Уничтожайте их либо в огне, либо погрузив в проточную воду. Это значительно облегчит нашу задачу. У меня все.

Он встал, быстро вошел в умывальную, а десять минут спустя благообразный, утонченно образованный доктор Уортингтон уже сидел с нами, покуривая сигарету. Мне пришлось покоситься на голову его дедушки, так как меня уже одолевали сомнения, не пригрезился ли мне этот владыка африканских дебрей.



После чистки, произведенной доктором Уортингтоном, несчастные случаи прекратились, а на меня посыпались заказы. Я уже подсчитывал квартальную прибыль, и ко мне вернулась бодрость. Дитворт прислал мне исковое письмо, настаивая на дутой претензии Бидла, но я бросил его в мусорную корзину не моргнув глазом.

Как-то в полдень в магазин явился Фельдштейн, чародейный агент.

— Привет, Зак! — приветствовал я его весело. — Как делишки?

— Мистер Фрэзер, чтобы из всех вопросов вы мне задали этот! — сказал он, скорбно покачивая головой. — Дела хуже некуда.

— Как так? — спросил я. — Всюду вокруг заметен подъем деловой активности…

— Внешность обманчива, — перебил он, — особенно в моем занятии. Скажите, вы что-нибудь слышали о корпорации «Магия», как они себя называют?

— Странное совпадение, — ответил я. — Услышал только что и впервые. Сейчас получил по почте. — И я протянул ему невскрытый конверт с обратным адресом: «Магия, инкорпорейтед», 700, Дом Содружества.

Фельдштейн взял его кончиками пальцев, словно боясь обжечься, и прочел надпись на конверте.

— Они самые, — подтвердил он. — Разбойники с большой дороги!

— Да что такое, Зак?

— Они не желают, чтобы человек честно зарабатывал свой кусок хлеба… Мистер Фрэзер, — с тревогой перебил он себя, — вы же не подложите свинью старому другу, который вас никогда не подводил?

— Конечно нет, Зак. Но в чем все-таки дело?

— А вы прочтите! Читайте, читайте! — Он сунул мне конверт.

Я вскрыл его. Прекрасная бумага с водяными знаками, а шапка выполнена строго и со вкусом. Я скользнул взглядом по списку внушительного правления и был приятно удивлен калибром людей, занимавших директорские и административные посты, — все очень известные, кроме парочки администраторов, чьи фамилии мне ничего не сказали.

Само письмо было чисто рекламным проспектом, но идея выглядела новой. Так сказать, холдинговая компания чародеев. Они гарантировали магические услуги любого рода. Клиент без всяких хлопот звонит по указанному номеру, излагает свои требования, а компания обеспечивает выполнение заказа и присылает ему счет. Выглядело все достаточно привлекательно — объединенное агентство, и не более того.

Я скользнул взглядом по строчкам: «…гарантированное обслуживание, обеспечиваемое всеми возможностями ответственной компании…», «на редкость низкие, твердо установленные гонорары благодаря централизованному управлению и экономии на комиссионных, выплачиваемых агентам…», «благожелательные отзывы ведущих представителей великой профессии позволят нам смело предсказать, что „Магия, инкорпорейтед“ станет надежным источником компетентного чародейства любого вида и даже, скорее всего, единственным источником подлинной первоклассной магии…».

Я бросил письмо на стол.

— Стоит ли волноваться, Зак? Подумаешь, еще одно агентство. Ну а их заявления… Разве ты не говоришь, что обеспечиваешь услуги только самых лучших? Но ведь ты не ждешь, что тебе поверят?

— Нет, — признал он, — то есть отчасти, между нами говоря. Но это-то по-настоящему серьезно, мистер Фрэйзер. Они сманили моих действительно первоклассных ребят оплатой и премиями, которые мне не по карману. А теперь они предлагают чародейство всем, кто пожелает, по расценкам, которые оставят без работы остальных. Я разорен, говорю же вам!

Да, невесело. Фельдштейн был приятным человечком, который старался, правда, выжимать побольше центов ради жены и пяти черноглазых ребятишек, на которых надышаться не мог. Но я не сомневался, что он утрирует; у него была склонность к мелодраме.

— Не беспокойся, — сказал я. — Можешь на меня твердо рассчитывать, да и на большинство других своих клиентов тоже. Эти молодцы всех чародеев к рукам не приберут — те слишком независимы. Погляди на Дитворта. Он вылез со своей ассоциацией. И что у него вышло?

— Дитворт… а-ах! — Он хотел сплюнуть, но вовремя вспомнил, что находится в моем кабинете. — Так эта же компания — он. Дитворт!

— Откуда ты взял? В списке он не значится.

— Навел справки. Вы думаете, у него ничего не вышло, раз вы дали ему по рукам? Они устроили совещание директоров ассоциации — а это Дитворт и две его секретарши — и проголосовали за передачу контрактов новой корпорации. Дитворт якобы уходит, некоммерческую ассоциацию возглавляет его подручный, и Дитворт заправляет обеими компаниями. Вот увидите! Если бы мы могли увидеть документы «Магии», так вы бы убедились, что контрольный пакет у него. Это уж точно!

— Не думаю, — сказал я медленно.

— Вот увидите! Дитворт, с его сладкими разговорчиками о бескорыстном служении и высокой требовательности, не должен был бы связываться с «Магией», верно? А вы позвоните туда и спросите его!

Вместо ответа я набрал номер, указанный на фирменном бланке.

Девичий голос произнес:

— Доброе утро. «Магия, инкорпорейтед».

— Будьте добры, соедините меня с мистером Дитвортом.

Она довольно долго мялась, а потом сказала:

— Кто его спрашивает?

Тут замялся я. Говорить с Дитвортом я не хотел, мне просто надо было установить факт. В конце концов я ответил:

— Передайте ему, что звонят из приемной доктора Бидла.

На этот раз она ответила сразу, но с легким недоумением в голосе:

— Но мистер Дитворт сейчас не у себя, он должен был быть у доктора Бидла полчаса назад. Он не приехал?

— А! — отозвался я. — Возможно, он у шефа, а я просто не видел, как он вошел. Извините! — И я положил трубку.

— Выходит, ты прав, — признал я, оборачиваясь к Фельдштейну.

Но он был так расстроен, что совсем не обрадовался своей правоте.

— Послушайте, — сказал он, — может, закусим вместе и все обсудим?

— Я собирался в Торговую палату на званый завтрак. Ты тоже член палаты, так поехали вместе и поговорим по дороге.

— Ладно. — Он скорбно вздохнул. — Наверное, скоро мне это будет не по карману.



Мы опоздали, и двух мест рядом за столом для нас не нашлось. Казначей сунул мне под нос кружку для штрафов и «закрутил ей хвост», требуя с меня десять центов за опоздание. Кружкой служила простая сковородка с велосипедным звонком на ручке. За все провинности мы уплачиваем штрафы, что пополняет общественный фонд и служит источником безобидных шуток. Казначей подставляет сковородку и давит на звонок, пока провинившийся не выложит десять центов.

Я торопливо вытащил десятицентовик и опустил его на сковородку, а Стив Хэррис, владелец автомобильного агентства, завопил:

— Правильно! Пусть-ка шотландский скупердяй раскошелится! — и бросил в меня булочкой.

— Десять центов за нарушение тишины и порядка! — объявил Норман Сомерс, наш председатель, даже не повернув головы. Казначей встал перед Стивом, и я услышал звяканье монеты, а затем снова раздалось дребезжание звонка. — Что там еще? — спросил Сомерс.

— Стив опять за свое, — устало сообщил казначей. — На этот раз магическое золото.

Стив бросил на сковородку синтезированную монетку, которую сотворил для него какой-нибудь знакомый чародей. При соприкосновении с холодным железом она, естественно, улетучилась.

— Еще двадцать центов за попытку всучить фальшивые деньги, — постановил Норман. — Наденьте на него наручники и позвоните в прокуратуру.

Стив — завзятый любитель розыгрышей, но с Норманом его номера не проходят.

— Можно мне хоть завтрак доесть? — Стив ну просто изнывал от жалости к себе.

Норман промолчал, и Стив уплатил все штрафы.

— Веселись, Стив, пока можешь! — посоветовал Эл Донахью, владелец закусочных для автомобилистов. — Вот заключишь контракт с «Магией» и больше розыгрыши с чарами устраивать не будешь.

Я навострил уши.

— Кто сказал, что я стану с ними связываться?

— Никуда ты не денешься.

— Да зачем мне?

— Зачем? Потому что это прогрессивное начинание. Возьми хоть меня. Я предлагаю разнообразнейшие исчезающие десерты во всех моих ресторанах. Можешь съесть разом хоть три, и не переешь, и не прибавишь в весе ни унции. Так вот, я на них терял деньги, но шел на это ради рекламы и привлечения женской клиентуры. И вот «Магия, инкорпорейтед» предлагает мне то же самое, но за такую цену, что мои десерты начинают приносить прибыль. Естественно, я подписал с ней контракт.

— Естественно. А что, если они повысят цены, когда наймут или выгонят из города всех компетентных чародеев?

Донахью засмеялся самодовольным противным смехом:

— У меня есть контракт.

— Вот как? На какой срок? А пункт о расторжении ты прочел?

В отличие от Донахью, я его прекрасно понял. Такое я испытал на себе. Лет пять назад в город пришла фирма, торгующая портландцементом, которая начала перекупать мелких дилеров и демпинговать против остальных. Продавали шестидесяцентовый мешок за тридцать пять центов и разорили оставшихся конкурентов, а затем плавно подняли цену до доллара двадцати пяти центов за мешок. Никто и охнуть не успел.

Но тут мы все замолчали, потому что встал почетный гость, старик Б. Дж. Тимкен, крупнейший подрядчик. Он произнес речь о «сотрудничестве и служении». Оратор он не ахти какой, но очень неплохо говорил о том, как бизнесмены могут служить обществу и помогать друг другу. Мне даже понравилось.

Когда аплодисменты стихли, Норман Сомерс поблагодарил Б. Дж. и сказал:

— На сегодня все, господа, если только кто-то не хочет представить новый вопрос на обсуждение…

Встал Джедсон. Я сидел спиной к нему и только тут увидел, что он здесь.

— Мне кажется, господин председатель, — заявил он, — такой вопрос есть, и крайне важный. Прошу разрешения на несколько минут, чтобы обсудить его неофициально.

— Пожалуйста, Джо, — ответил Сомерс. — Если это так важно.

— Спасибо. На мой взгляд — очень. Собственно, это продолжение того, о чем раньше спорили Эл Донахью и Стив Хэррис. Я считаю, что в нашем городе назревают значительные перемены в деловой обстановке прямо у нас под носом, а мы закрываем на них глаза, если только они нас прямо не затрагивают. Я говорю о коммерческой магии. Кто из вас пользуется чародейством в производственных целях? Поднимите руки.

Руки подняли все, за исключением двух адвокатов. Но я всегда подозревал, что они сами чародеи.

— Ладно, — сказал Джедсон. — Мы все им пользуемся. Я использую чары в производстве тканей. Хэнк Мэннинг чистит и гладит только с их помощью, а возможно, и красит тоже. В «Кленовой мастерской» Уолли Хейта чары собирают и отделывают дорогую мебель. Стен Робертсон скажет вам, что великолепное оформление витрин «Бонмарше» создается чарами, как и две трети его товаров, а в секции детских игрушек и того больше. А теперь я задам вам еще один вопрос: часто ли процент ваших расходов на магию превышает прибыль? Подумайте, прежде чем ответить. — Он немного выждал. — Ну ладно, поднимите руки!

Рук поднялось почти столько же, что и раньше.

— В этом суть дела. Без чар нам не выстоять. И если в нашем городе кто-то приберет чародейство к рукам, мы все окажемся в их власти. Нам придется платить столько, сколько с нас запросят, назначать цены, какие нам укажут, и довольствоваться той прибылью, какую нам оставят, или лишаться своего дела!..

— Подожди, Джо, — перебил председатель. — Пусть все, что ты сказал, правда — а так оно и есть! — но какие основания у тебя считать, что нас подстерегает подобная опасность?

— Самые веские, — ответил Джо негромко и очень серьезно. — По отдельности они таковыми не выглядят, но в совокупности убеждают меня, что кто-то тайком старается прибрать к рукам весь бизнес нашего города. — И Джедсон коротко изложил историю того, как Дитворт затеял организовать чародеев и их клиентов в ассоциацию, якобы для поднятия престижа профессии, и как рядом с некоммерческой ассоциацией внезапно возникла акционерная корпорация, уже почти монопольная.

— Секундочку, Джо, — вмешался Эд Пармели, владелец фирмы мелких услуг. — По-моему, эта ассоциация — прекрасная штука. Меня попробовал запугать какой-то подонок — чтобы я поручил ему находить для меня чародеев. А я обратился в ассоциацию, и они обо всем позаботились. Больше мне тревожиться не пришлось. На мой взгляд, организация, способная укротить рэкетиров, именно то, что нам требуется.

— Но ведь вам пришлось подписать контракт с ассоциацией, чтобы заручиться ее помощью, так?

— Ну да. Но ведь это вполне нормально…

— А не этого ли добивался ваш рэкетир?

— Так до чего угодно договориться можно!

— Я вовсе не настаиваю именно на этом объяснении, — не отступал Джо, — но ничего невозможного тут нет. И не в первый раз монополисты прибегли к помощи хулиганья, чтобы левой рукой насилием получить то, в чем их правой руке было отказано. А еще кому-нибудь здесь пришлось столкнуться с подобным?

Выяснилось, что да, и не одному. И я заметил, что многих это заставило задуматься.

Один из адвокатов задал вопрос официально — через председателя:

— Господин председатель, если на минуту перейти от ассоциации к «Магии, инкорпорейтед»: не профессиональный ли это союз чародеев? В таком случае у них есть законное право объединяться.

Норман обернулся к Джедсону:

— Ты ответишь, Джо?

— Безусловно. Это никакой не профсоюз. Ситуация примерно такая же, когда все плотники в городе работают на одного подрядчика. И вы либо договариваетесь с подрядчиком, либо не строите.

— В таком случае это чистая монополия… если все обстоит именно так. В нашем штате действует малый акт Шермана[7], и можно обратиться в суд.

— Думаю, вы убедитесь, что это монополия. Кто-нибудь заметил, что ни один из чародеев сегодня здесь не присутствует?

Мы все посмотрели по сторонам. Джо оказался прав.

— Не сомневаюсь, — добавил он, — что с этих пор представлять чародеев на заседаниях палаты будет администратор «Магии». Касательно возможности обратиться в суд… — Он вытащил из кармана газету. — Кто-нибудь из вас обратил внимание, что губернатор назначил внеочередную сессию законодательного собрания?

Эл Донахью презрительно заметил, что у него нет времени на политические игры: надо заниматься делом. Это была шпилька в адрес Джо. Все знали, что он член разных комиссий и много времени тратит на общественные проблемы. Как видно, Джо это задело, потому что он сказал с сожалением:

— Эл, твое счастье, что кто-то из нас готов тратить время на то, чтобы присматривать за затеями правительства, иначе в один прекрасный день ты проснешься и узнаешь, что и на тротуар перед твоим домом они наложили лапу.

Председатель предупреждающе постучал молотком, и Джо извинился. Донахью буркнул, что политика — одна грязь и всякий, кто с ней связывается, сам становится мошенником. Я потянулся за пепельницей и опрокинул бокал с водой на колени Донахью. Это его отвлекло, а Джо продолжал:

— Конечно, мы знаем, что для созыва внеочередной сессии есть несколько причин, но вчера вечером они опубликовали повестку, и почти в самом конце я отыскал пункт: «Урегулирование чародейства». Стоило ли поднимать такой вопрос на внеочередной сессии, если что-то не назрело? Я тут же позвонил моей знакомой в законодательном собрании — мы с ней заседаем в одной комиссии. Она ничего об этом не знала, но позднее перезвонила мне. И вот что ей удалось выяснить: пункт вставили в повестку по просьбе кого-то из финансировавших избирательную кампанию губернатора — а самого его этот вопрос не интересует. Никто словно понятия не имеет, о чем, собственно, речь, однако законопроект уже представлен…

Тут кто-то перебил Джо вопросом о сути законопроекта.

— Я о том и говорю, — терпеливо продолжал Джо. — Законопроект был представлен только заголовком, и содержание его мы узнаем не раньше, чем он поступит на рассмотрение. А заголовок такой: «Законопроект для установления профессиональных требований к чародеям, регулирования практического чародейства, учреждения комиссии для проверки, лицензирования и контроля…» Ну и так далее. Как видите, это даже не название, а перечень, под который можно подвести любые законы, касающиеся чародейства, в том числе и отмену антимонопольных ограничений, если им это понадобится.

Наступило молчание. Полагаю, все мы пытались как-то разобраться в предмете, о котором, в сущности, понятия не имели, — в политике. Потом кто-то спросил:

— Так что нам, по-вашему, делать?

— Ну, — ответил Джо, — нам хотя бы следует заручиться собственным представителем в законодательном собрании, который охранял бы наши интересы в сомнительных ситуациях. Еще мы должны хотя бы подготовить собственный законопроект, чтобы представить его, если в этом обнаружатся какие-то подвохи, и добиться наиболее выгодного компромисса. И внести поправку, которая придала бы реальную силу нынешнему антитрестовскому закону, хотя бы касательно чародейства. — Он ухмыльнулся. — Если не ошибаюсь, уже четыре «хотя бы».

— Но почему Торговая палата штата не может сделать этого за нас? При ней же есть бюро по вопросам законодательства.

— Да, конечно, у них есть лобби, но вы прекрасно знаете, что Торговая палата штата не слишком жалует нас, мелких предпринимателей. Положиться на нее нельзя. Возможно даже, нам придется дать бой и ей.

Джо сел, и начался хаос. У каждого обнаружились свои соображения, как и что следует предпринять, и все пытались излагать их одновременно. Вскоре стало ясно, что на общее согласие рассчитывать нечего, и Сомерс закрыл заседание, предложив остаться тем, кто хочет выбрать представителя в законодательное собрание. Ушли несколько твердолобых вроде Донахью, а остальные вновь начали совещаться под председательством того же Сомерса. Послать постановили Джедсона, и он согласился.

Встал Фельдштейн и произнес речь со слезами на глазах. Он путался, нес невнятицу, но в конце концов выдавил из себя, что Джедсону, чтобы чего-то добиться там, нужна порядочная сумма денег и что надо возместить ему расходы и потерю времени. И он удивил нас всех: вытащил пачку долларов, отсчитал тысячу и положил перед Джо.

Такое доказательство искренности привело к тому, что его тут же по общему согласию выбрали казначеем, и сбор средств прошел весьма недурно. Я подавил свои природные наклонности и дал столько же, сколько Фельдштейн, хотя и предпочел бы, чтобы он проявил разумную сдержанность. По-моему, позже и сам Фельдштейн слегка раскаялся, так как посоветовал Джо соблюдать экономию и не швырять доллары на выпивку для этих «прохиндеев в законодательном собрании».

Джедсон покачал головой и сказал, что оплачивать свои расходы будет сам, а собранные средства намерен тратить по собственному усмотрению, в основном для поддержания дружеских контактов. Он добавил, что у нас просто нет времени полагаться только на здравый смысл и бескорыстный патриотизм и что у этих олухов чаще всего собственного мнения нет вовсе — не больше, чем у флюгера, и они голосуют за того, с кем пили в последний раз.

Кто-то с возмущением отозвался о подкупах.

— Подкупать я никого не собираюсь, — ответил Джо с досадой. — Если дело дойдет до взяток, считайте, что мы уже проиграли. Я просто молю Бога, что там найдется еще достаточно незавербованных представителей, чтобы было кого улещивать или запугивать в разумной мере.

Он настоял на своем, но про себя я согласился с Фельдштейном. И положил себе впредь обращать больше внимания на политику. Я даже не знал фамилии своего депутата! А уж тем более — порядочный он человек или просто дешевый оппортунист.

Вот почему Джедсон, Боди и я отправились вместе в столицу штата.

Боди поехал потому, что Джедсон нуждался в первоклассном чародее на роль ищейки. Неизвестно, что нас ждет, сказал он. А я поехал, потому что мне так хотелось. В столице штата прежде бывал только проездом, и мне было интересно понаблюдать, как варганятся законы.

Джедсон направился прямо в канцелярию секретаря по внутренним делам зарегистрироваться к качестве лоббиста, а мы с Джеком поехали с багажом в отель «Конституция» и сняли номера. Миссис Логан, приятельница Джо в комиссии, заглянула к нам еще до его возвращения.

В поезде Джедсон много рассказывал нам о Салли Логан. По его словам выходило, что в ней хитрость Макиавелли сочетается с благородством и честью Оливера Уэнделла Холмса[8]. Меня удивила его восторженность: слишком уж часто он ругал на все корки баб, лезущих в политику.

— Арчи, ты не понимаешь, — назидательно сказал он. — Салли — не женщина-политик, а просто политик и не требует никаких привилегий потому лишь, что родилась женщиной. Она способна нанести удар и дать сдачи самому матерому интригану в собрании. Все, что я говорил о женщинах в политике, — святая истина как обобщение, но к конкретным женщинам никакого отношения не имеет.

— Видишь ли, — продолжал он, — большинство женщин в Соединенных Штатах страдают близоруким крестьянским индивидуализмом — плодом романтической традиции, созданной мужчинами в прошлом веке. Им внушали, что они высшие создания, куда ближе к ангелам, чем их отцы, мужья и братья. Их не поощряли мыслить, не учили брать на себя бремя социальной ответственности. Требуются большой ум и воля, чтобы преодолеть такого рода обработку, и большинству такая задача не по зубам, будь они хоть женщины, хоть мужчины.

В результате как избирательницы они склонны клевать на романтичную чепуху. Выманить их голос лестью даже легче, чем обработать мужчину. В политике их упоение собственной добродетелью в сочетании с, по сути, крестьянской психологией порождает такое подлое мелочное надувательство, от которого босс Твид перевернулся бы в гробу[9].

Но Салли совсем другая. Ум у нее здравый, и дешевыми эффектами ее не заморочить.

— Ты, случайно, в нее не влюблен?

— Кто? Я? Салли замужем, очень счастлива и мать двух детей, симпатичнее которых я не видел.

— А кто ее муж?

— Юрист. Один из помощников губернатора. Салли занялась политикой после того, как ей пришлось заменить мужа во время одной избирательной кампании.

— А ее официальное положение?

— Никакого. Она правая рука губернатора, и в этом ее сила. Никакого поста Салли никогда не занимала и денег за свою работу не получала.

После таких рекомендаций мне не терпелось познакомиться с этой идеальной дамой. Когда она позвонила, мы поговорили по внутреннему телефону, и я уже хотел сказать, что спущусь в вестибюль, но она заявила, что сейчас поднимется, и положила трубку. Меня несколько ошеломила такая фамильярность, если не выразиться сильнее, так как я еще не понял, что номер в отеле для политиков — не спальня, а место деловых совещаний.

Не успел я открыть дверь, как она сказала:

— Вы ведь Арчи Фрэзер, верно? Я Салли Логан. А где Джо?

— Он вернется с минуты на минуту. Вы не подождете? Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо.

Она шмякнулась в кресло, сняла шляпу и тряхнула волосами. Я поглядел на нее.

Бессознательно я ожидал чего-то внушительного — дородную матрону с мужскими ухватками. А увидел молодую пухленькую задорную блондинку с непослушной гривой золотых волос и честными голубыми глазами. Она просто излучала женственность. Ей нельзя было дать и тридцати, но что-то в ней внушало неколебимое доверие.

Мне вспомнились сельские ярмарки, вкус колодезной воды и сахарных лепешек.

— Боюсь, тут можно обломать зубы, — начала она без обиняков. — Я такого не ожидала, но кто-то сколотил внушительный блок для законопроекта номер двадцать два. О нем я и телеграфировала Джо. Что вы, ребята, решили? Попытаетесь покончить с ними напрямую или предложите свой законопроект?

— Джедсон подготовил закон о квалифицированной практике с помощью кое-каких наших друзей из Полумира и парочки юристов. Хотите взглянуть?

— Будьте так добры. Я зашла в типографию и взяла несколько экземпляров законопроекта, против которого вы намерены выступать, — АБ — двадцать два. Обменяемся!

Я бился над переводом загадочного языка, которым пользуются юристы, творя законы, но без особого успеха. Вошел Джедсон, молча погладил Салли по щеке, а она пожала ему руку, продолжая читать. Он пристроился у меня за плечом, но тут я сдался и отдал брошюрку ему. По сравнению с ней технические характеристики будущего здания читаются как роман.

— Что ты об этом думаешь, Джо? — спросила Салли.

— Хуже, чем я предполагал, — ответил он. — Возьми раздел седьмой…

— Я в него еще не заглядывала.

— А? Ну, во-первых, ассоциация признается полуобщественной организацией, вроде коллегии адвокатов или приходского фонда, и получает право подавать жалобы комиссии. Иными словами, каждому чародею нужно поскорее вступить в дитвортскую ассоциацию и ни в чем не перечить ей.

— Но разве это законно? — спросил я. — На мой взгляд, тут прямое нарушение конституции. Чтобы частная ассоциация…

— Прецедентов полно, сынок! Например, Корпорация по содействию всемирным ярмаркам. Их признают, им даже отчисляют бюджетные средства. Ну а конституционность… Неконституционную суть этого закона еще надо доказать, что крайне трудно, хотя он именно таков.

— В любом случае комиссия обязана провести разбирательство дела каждого чародея.

— Конечно, но тут-то и зарыта собака. Комиссия обладает очень широкими правами, почти неограниченными касательно всего, что так или иначе связано с чародейством. В законопроекте полно фразочек типа «в пределах разумного и надлежащим образом», которые попросту означают полную свободу рук, причем сдерживать членов комиссии должны здравый смысл и порядочность. Вот почему я против всяких правительственных комиссий — они исключают равенство в применении закона. Им передаются законодательные права, а потому закон — это то, что они назовут законом. Военный трибунал и то лучше… В данном случае членов предусматривается девять, причем шестеро должны быть лицензированными чародеями первого класса. Вряд ли нужно указывать, что несколько неудачных назначений при создании комиссии превратят ее в связанную круговой порукой самовозобновляющуюся олигархию. Благодаря ее праву выдавать лицензии.

Салли и Джо должны были повидаться с депутатом, который, по их мнению, мог предложить на рассмотрение собрания наш законопроект, а потому они высадили меня у Капитолия. Мне захотелось послушать дебаты.

Поднимаясь по широкой величественной лестнице, я испытывал горделивое чувство. Старинное безобразное здание словно воплотило в себе твердость американского национального характера, непреклонную решимость свободных людей самим управлять своими делами. Наши нынешние трудности словно утратили всепоглощающую важность. Нет, их следовало разрешить, но лишь как очередной эпизод в долгой истории проблем самоуправления.

Подходя к огромным бронзовым дверям, я по привычке заметил еще кое-что; подрядчик, видимо, хорошо нагрел руки на этих стенах. Известковый раствор был очень и очень жидким, не более одного к шести!

Я решил побывать в нижней палате, а не в сенате, потому что, по словам Салли, заседания там проходили обычно повеселее. Когда я вошел в зал, там обсуждалась резолюция о проведении расследования случая, имевшего место в окрестностях города Сикс-Пойнтс, когда трех организаторов сельскохозяйственного профсоюза вымазали дегтем и вываляли в перьях. Салли заметила, что вопрос этот много времени не займет, поскольку те, кто внес резолюцию, на самом деле вовсе не хотят, чтобы она прошла. Однако Центральный совет по труду вынес резолюцию с требованием расследования, и депутатам от рабочих избирательных округов пришлось настоять на ее рассмотрении.

Причина, по которой они только делали вид, будто требуют расследования, была проста: вышеупомянутые организаторы были не людьми, а корешками мандрагоры, чего совет штата не знал, когда поставил вопрос о расследовании. Поскольку превращение корешков мандрагоры в человекоподобные существа требует наичернейшей черной магии и в высшей степени противозаконно, необходимо было отыскать способ спустить все на тормозах. Рабочие профсоюзы всегда были против такого использования мандраков, как их называют, поскольку в результате настоящие люди — отцы семейств — теряли работу. На том же основании они выступали против синтезированных двойников и гомункулов. С другой стороны, всем известно, что профсоюзы не прочь использовать мандраков и двойников для собственных целей: для пикетирования, оказывания давления и тому подобного. Полагаю, они чувствуют себя вправе вышибать клин клином. Гомункулы им не годятся — слишком малы, чтобы их можно было выдать за взрослых мужчин.

Не предупреди меня Салли, я бы ничего не понял в происходящем. Все рабочие депутаты по очереди вставали и непреклонно требовали вынести резолюцию о расследовании. Затем кто-то внес предложение отложить рассмотрение вопроса до следующего заседания большого жюри указанного округа. За это предложение проголосовали без обсуждения и переклички, причем, хотя присутствовали почти только выступавшие в пользу первой резолюции, вторая была принята практически единогласно.

В повестке значились обычные предложения нефтяной промышленности, о каких читаешь в газетах всякий раз, когда заседает законодательное собрание. Именно таким был следующий вопрос — губернатору предлагалось заключить соглашение с гномами, чтобы они содействовали в проведении разведки новых нефтяных месторождений, а также рекомендовали людям методы бурения, позволяющие поддерживать давление природного газа в недрах, чтобы нефть поднималась на поверхность. Так я понял, но я не специалист.

Первым выступил инициатор проекта.

— Господин спикер, — сказал он, — прошу проголосовать за этот законопроект под номером АБ — семьдесят девять. Цель его проста, а выгоды очевидны. Значительная часть расходов на добычу нефти-сырца возникает из-за непредсказуемости результатов разведки и бурения. С помощью Маленького народца они могут быть сведены до семи процентов от нынешней суммы, исчисленной в долларах, так что стоимость бензина и других нефтепродуктов широкого потребления значительно снизится.

Вопрос о подземном давлении газа технически несколько более сложен, но достаточно сказать, что в округленных цифрах нужна тысяча кубических футов природного газа, чтобы поднять на поверхность один баррель нефти. Если мы обеспечим надежный контроль бурения глубоко в недрах земли, для человека недоступных, использоваться это бесценное давление будет наиболее выгодным способом.

Единственное разумное возражение против этого законопроекта сводится к вопросу, есть ли у нас возможность заключать соглашения с гномами на выгодных условиях. Я отвечаю «да», поскольку нынешняя администрация имеет прекрасные связи в Полумире. Гномы готовы приступить к переговорам, чтобы отрегулировать нынешнее хаотичное бурение вслепую, которое порой разрушает их жилища, а нередко и святилища. Они не без некоторых оснований утверждают, что все земные недра — их владения, но согласны на разумные уступки, чтобы положить конец ситуации, для них невыносимой.

Если это соглашение даст желанные плоды, а оно их даст, оно откроет путь к другим соглашениям, которые позволят нам разрабатывать все металлические и минеральные ресурсы нашего штата в условиях, весьма выгодных для нас и без вреда для гномов. Только представьте себе, как рентгеновские глаза гномов заглядывают в толщу породы и обнаруживают для вас мощную золотую жилу!

Звучало это очень заманчиво, но после моего краткого знакомства с владыкой гномов я бы не положился на его слово, разве что поручил бы переговоры миссис Дженнингс.

Едва сторонник проекта сел, как вскочил другой депутат и принялся столь же энергично его опровергать. Выглядел он старше большинства членов палаты, и я решил, что он юрист, практикующий в захолустье.

— Господин спикер! — загремел он. — Я прошу проголосовать против! Кто бы мог подумать, что американская законодательная власть падет до подобного унижающего ее вздора? — (Его произношение выдавало в нем уроженца северной части штата, расположенного вдали от нефтяных полей.) — Есть ли у вас хоть одна причина полагать, будто гномы существуют? Кто из вас хоть раз видел гнома? Перед нами просто дешевая уловка политических интриганов, цель которой — лишить избирателей их законной доли природных богатств нашего великого штата…

Его перебили вопросом:

— Следует ли из этих утверждений, что достопочтенный член этого собрания от округа Линкольн не верит в чародейство? Возможно, он также не верит в радио и телефон?

— Отнюдь нет. С разрешения председательствующего я изложу свою позицию столь ясно, что даже мой достопочтенный оппонент сумеет ее понять. Некоторые замечательные достижения человеческого разума в своем практическом применении получили общеупотребительное название чародейства или магии. Принципы эти прекрасно изучены и преподаются, я счастлив сказать, в наших высших учебных заведениях, содержащихся на общественные средства. Я с глубочайшим уважением отношусь к дипломированным специалистам в этой области. Но, насколько я понимаю, хотя сам далек от этой замечательной науки, она вовсе не подразумевает веру в Маленький народец… О'кей, удобства ради предположим, что он существует. Основание ли это для того, чтобы от него откупаться? Должны ли граждане этого штата платить отступного обитателям дна… — он помолчал, давая время оценить свое тонкое остроумие, но оно осталось неоцененным, — за то, что принадлежит нам законно и по праву? Если этот смехотворный принцип довести до логичного завершения, фермеры и дояры, которых я с гордостью числю среди своих избирателей, должны будут платить пошлину эльфам за право доить своих коров!

Кто-то сел рядом со мной. Я повернул голову, увидел Джедсона и вопросительно посмотрел на него.

— Пока ничего, — шепнул он. — Надо подождать. Ну а время можно убить и здесь. — Он отвернулся от меня и стал слушать.

Кто-то уже начал отвечать старому индюку, страдающему комплексом Дэниела Вебстера[10].

— Господин спикер, если достопочтенный член этого собрания закончил свою речь, — (я не совсем уловил, куда он выставил свою кандидатуру), — мне бы хотелось привлечь внимание присутствующих к отражению статуса стихий всех родов не только в Законе Моисея, в римском праве и английском гражданском законодательстве, но и в решении апелляционного суда штата, граничащего с нашим на юге. Я убежден, что любой человек, хотя бы элементарно знакомый с юриспруденцией, поймет, какой прецедент я имею в виду, и назову дело, только снисходя к…

— Господин спикер! Я предлагаю изъять последний эпитет…

— Уловка, чтобы получить слово, — шепнул Джедсон.

— Подразумевал ли предшествующий достопочтенный коллега, что…

Так это и продолжалось. Я обернулся к Джедсону и спросил:

— Я что-то не понимаю этого типа, который сейчас выступает. Несколько минут назад он вопил что-то о коровах. Чего он опасается? Религиозных предрассудков?

— Отчасти. Он из очень консервативного избирательного округа. Но он связан с независимыми нефтяниками. Они не хотят, чтобы условия вырабатывались штатом, и предпочтут договариваться с гномами напрямую.

— Но его-то нефть почему интересует? В его округе ею и не пахнет!

— Да, но там есть наружная реклама. Холдинговая компания, которая контролирует так называемых независимых нефтяников, владеет акциями Загородной рекламной корпорации. А это ему может очень пригодиться в предвыборной кампании.

Спикер посмотрел в нашу сторону, и один из парламентских приставов направился к нам. Мы замолчали. Кто-то потребовал соблюдать повестку дня, обсуждение нефтяного проекта было отложено, и собрание занялось одним из законопроектов о чародействе, который уже был рассмотрен в комитетах. Закон сводился к требованию запретить все виды чародейства, магии и колдовства.

Его поддержал только предложивший, а он разразился филиппикой, очень ученой, но не слишком логичной. Он широко цитировал «Комментарии» Блэкстона[11], ссылался на массачусетские процессы над ведьмами, а в заключение откинул голову, воздел дрожащий перст к небесам и возопил:

— Ворожеи не оставляй в живых[12]!

Никто не побеспокоился выступить с возражениями, закон тут же был поставлен на голосование и, к моему полнейшему недоумению, не получил ни единого голоса против. Я обернулся к Джедсону, и он улыбнулся выражению моего лица.

— Это ровно ничего не значит, Арчи, — произнес он вполголоса.

— Как?

— Этот депутат — пристяжная своей партии и вынужден был предложить этот закон, чтобы ублаготворить влиятельную часть своих избирателей.

— Ты хочешь сказать, что сам он в него не верит?

— Да нет, верит. Но знает, что это безнадежно. Видимо, было договорено, что закон пройдет на этой сессии нижней палаты, чтобы ему было чем помахать перед избирателями. А закон перейдет в сенатский комитет, где и утонет. Никто о нем больше не услышит.

Вероятно, я не совладал со своим голосом, потому что спикер поглядел на нас совсем уж грозно, после того как я охнул. Мы поторопились уйти.

В коридоре я спросил Джо, почему он вернулся так быстро.

— Он отказался наотрез, — ответил Джо. — Сказал, что не хочет рисковать и настраивать ассоциацию против себя.

— Значит, с нами покончено?

— Вовсе нет. После обеда мы с Салли поговорим с другим депутатом. У него сейчас заседание комитета.

Мы отправились в ресторан, где Джедсон договорился встретиться с Салли Логан. Он заказал обед, а я попросил пару банок пива с исчезающим алкоголем — и обязательно неоткупоренных. Я люблю выпить, но не терплю даже легкого опьянения. Как-то раз я заплатил за заклятое пиво, а подали мне что-то алкогольное. С тех пор я требую неоткупоренные банки и бутылки.

Я сидел, глядя в кружку, и размышлял над тем, чего наслушался в нижней палате, а главное — над попыткой запретить всякое чародейство. И чем больше размышлял, тем заманчивее мне представлялся такой закон. Страна ведь процветала в те дни, когда чародейство не приобрело популярности и не было поставлено на коммерческую основу. Оно причиняло много неприятностей и помимо нынешнего нашего столкновения с рэкетирами и монополистами. Я высказал свое мнение Джедсону, но он не согласился со мной.

Запреты, сказал он, никогда не приносили пользы ни в какой области. По закону или вопреки ему все, на что есть спрос, будет поставляться тем, кому оно требуется. Запретить чародейство — значит попросту расчистить дорогу всяким шарлатанам и черным магам.

— Я не хуже тебя сознаю отрицательные стороны чародейства, — продолжал он, — но это как огнестрельное оружие. Бесспорно, пистолеты открывают возможность почти для каждого убивать безнаказанно. Однако, едва они были изобретены, уже ничего нельзя было изменить. Оставалось только как-то выходить из положения. Закон Салливана и ему подобные не мешают преступникам носить оружие[13] и пускать его в ход, они просто забрали оружие у порядочных людей. — Он помолчал. — То же и с чародейством. Запретив его, ты отнимешь у законопослушных людей великие блага, которые дает знание великих законов оккультизма, но гнусные, вредоносные тайны, скрытые в черных и красных гримуарах, останутся доступными любому, кто не уважает законы и готов заплатить требуемую цену… Не верю, что с тысяча семьсот пятидесятого года по тысяча девятьсот пятидесятый, например, к черной магии прибегали реже, чем до этого времени или сейчас. Посмотри на Пенсильванию и край колдуний, посмотри на южные штаты. Однако теперь мы пользуемся и благами белой магии.

В зал вошла Салли, увидела нас и села на диванчик.

— Фу-у… — вздохнула она с облегчением. — Еле пробралась через вестибюль! Третья палата явилась в полном составе. Никогда еще не видела их в таком количестве, и особенно женщин.

— Какая «третья палата»? — спросил я.

— Она говорит про лоббистов, Арчи, — объяснил Джедсон. — Я тоже заметил и бьюсь об заклад: две трети синтезированы.

— То-то мне показалось, что я почти никого из них прежде не видела, — согласилась Салли. — Но ты уверен, Джо?

— Не совсем. Но Боди согласился со мной. Он говорит, что женщины почти все мандраки или андроиды той или иной выделки. Настоящие женщины никогда не бывают столь безупречно красивыми, да и такими покладистыми. Он сейчас проверяет их по моей просьбе.

— Каким образом?

— По его словам, он умеет определить работу большинства чародеев, способных на такие сложные манипуляции. Нам было бы полезно получить доказательства, что все эти андроиды выпущены «Магией, инкорпорейтед», хотя я пока не совсем представляю, как мы могли бы использовать этот факт. Боди даже опознал парочку-другую зомби, — добавил он.

— Неужели! — воскликнула Салли и брезгливо поморщилась. — Какие странные вкусы бывают у некоторых людей!

Тут они заговорили о политических делах, мне неизвестных, пока Салли расправлялась с довольно внушительным обедом, завершив его солидной порцией торта из мороженого с кремом. Однако я заметил, что заказывала она по левой стороне меню — из списка блюд с исчезающими компонентами, вроде алкоголя в моем пиве.

Слушая их разговор, я мало-помалу разобрался в ситуации. Когда предлагается законопроект, он предварительно передается в соответствующий комитет. Проект Дитворта АБ-22 поступил в Комитет по профессиональным стандартам. А председательствующий в сенате вице-губернатор предложил точно такой же законопроект и передал его в Комитет по вопросам промышленности.

Нашей первой задачей было найти депутатов, которые внесли бы наш проект на рассмотрение обеих палат, если удастся, и — в оптимальном варианте — были бы членами соответствующих комитетов своей палаты. Причем все это требовалось уладить до того, как начнутся слушания по дитвортскому проекту.

Ко второму депутату я отправился с ними. Правда, он не состоял в Комитете по профессиональным стандартам, зато был членом Комитета по способам и методам, а это значило, что с ним считаются во всех остальных комитетах.

Он оказался очень приятным человеком. Фамилия его была Спенс — Лютер Б. Спенс, и я заметил, что он искренне хотел оказать услугу Салли — вероятно, в благодарность за ее прошлые услуги. Но нам повезло с ним не больше, чем с тем, к кому они обратились первому. К сожалению, сказал он, у него совсем нет времени, чтобы внести наш законопроект, — председатель Комитета по способам и методам серьезно болен, и он его замещает до конца сессии.

Салли сказала без обиняков:

— Послушайте, Лютер, когда вам в прошлом требовалась помощь, вы получали ее от меня. Мне неприятно напоминать человеку о его обязательствах, но вспомните про прошлогоднюю вакансию в Комитете по охоте и рыболовству. Так вот, в этом деле мне нужны не извинения, а поддержка!

Спенс явно смутился:

— Послушайте, Салли, не надо так! Зря вы взъерошили перышки. Вы знаете, я всегда окажу вам всемерную поддержку, но это вам не так уж и нужно, а мне придется пренебречь тем, чем пренебрегать я никак не могу.

— Что значит — вам не нужно?

— Не нужно тревожиться из-за АБ — двадцать два. Это же просто затравка.

Позже Джедсон объяснил мне, что «затравкой» называют законопроект, вносимый по тактическим соображениям. Вносящие и не пытаются добиваться его утверждения, а используют только для заключения сделки. Нечто вроде «цены с запросом» в торговле.

— Вы в этом уверены?

— Ну да. Практически. Говорят, что готовится другой законопроект, исправленный по сравнению с этим.

Когда мы вышли из приемной Спенса, Джедсон сказал:

— Салли, надеюсь, Спенс не ошибается, но я ни на цент не верю Дитворту. Он намерен прибрать эту сферу деятельности к рукам!

— Сведения Лютера обычно верны, Джо.

— Без сомнения. Но это слегка не по его части. Ну, в любом случае спасибо, детка. Ты сделала все, что в твоих силах.

— Звони, Джо, если понадобится что-нибудь еще. И до отъезда выберись пообедать у нас. Ты же еще не видел ни Билла, ни ребят.

— Обязательно.

Джедсон наконец оставил бесплодные попытки внести наш законопроект на рассмотрение и сосредоточился на комитете, куда поступили законопроекты Дитворта. Я его почти не видел. Он уходил из отеля в четыре часа на прием с коктейлями и возвращался в три ночи с покрасневшими от бессонницы глазами и сообщал мне последние новости.

На четвертую ночь он разбудил меня торжествующим заявлением:

— Дело в шляпе, Арчи!

— Ты зарезал эти законопроекты?

— Не совсем. Этого у меня не получилось. Но из комитетов они выйдут с такими поправками, что их утверждение нам ничем не грозит. Кроме того, каждый комитет предложил свои поправки.

— Ну и что?

— А то, что в случае утверждения в своих палатах они будут переданы объединенной комиссии для согласования, а затем возвращены в палаты для окончательного утверждения. А шансы на это, когда сессия практически завершена, крайне малы. Считай, что оба они утоплены.

Предположение Джедсона оправдалось. Законопроекты были отосланы с рекомендацией «утвердить» вечером в субботу. То есть по реальному времяисчислению. Часы Капитолия были остановлены за двое суток до этого, чтобы провести в срок первое и второе чтения «обязательного» законопроекта, предложенного администрацией. А потому официально был четверг. Я понимаю, что звучит это по-идиотски, да и вообще это идиотство, но меня заверили, что в конце перегруженной сессии такую штуку устраивают законодательные собрания всех штатов.

Важно было другое: четверг ли, суббота ли, сессия должна была завершиться в этот вечер. Я следил, как законопроект Дитворта был представлен в нижней палате и прошел без обсуждения в исправленной форме. Я вздохнул с облегчением. Около полуночи меня нашел Джедсон и сообщил, что в сенате произошло то же самое. Салли вела наблюдение на заседании объединенного комитета, просто чтобы убедиться, что законопроекты застряли.

Мы с Джо возобновили наше дежурство в нижней палате и в сенате. Собственно, этого не требовалось, но так нам было спокойнее. Около двух ночи за мной зашел Боди и сказал, что Салли с Джедсоном будут ждать нас у дверей зала, где заседает объединенный комитет.

— Что случилось? — У меня сразу взыграли нервы. — Провал?

— Нет-нет, все в порядке. Идем.

Джедсон ответил на мой вопрос прежде, чем я успел его задать, едва увидев меня и Боди, отставшего на несколько шагов.

— Все в порядке, Арчи. Салли была там, когда комитет завершил работу, не добравшись до этих законопроектов. Все позади, и мы одержали победу.

В честь этого следовало выпить, и мы направились в бар на другой стороне улицы.

Несмотря на поздний час, бар был довольно полон. Лоббисты, местные политики, помощники депутатов — все те, кто толчется в Капитолии, пока продолжается сессия, оставались на ногах до утра, а некоторые и вообще просидели в баре весь вечер, дожидаясь новостей.

Нам повезло; мы нашли для Салли свободный табурет у стойки и втроем отгородили ее живой стенкой, стараясь привлечь внимание задерганного бармена. Только мы умудрились сделать заказ, как молодой человек похлопал по плечу мужчину, сидевшего на табурете рядом с Салли справа. Он тут же вскочил и вышел, а я толкнул локтем Боди, чтобы он занял освободившийся табурет. Салли повернулась к Джо:

— Ну, ждать уже недолго. Вот парламентский пристав. — И она кивнула в сторону молодого человека, который двигался вдоль стойки, вновь и вновь хлопая кого-то по плечу.

— В чем дело? — спросил я Джо.

— Начинается заключительное голосование, которого они ждали. И созывается палата, а потому спикер распорядился арестовать отсутствующих членов.

— Арестовать? — переспросил я с некоторым возмущением.

— Чистая формальность. Видишь ли, нижней палате полагается ждать, пока не кончит заседать сенат, ну и почти все депутаты разбрелись перекусить или выпить. А теперь начинается голосование, вот их и собирают.

На табурет, освободившийся неподалеку от нас, плюхнулся толстяк. Салли сказала:

— Привет, Дон.

Он вынул изо рта сигару и ответил:

— Как поживаешь, Салли? Что новенького? Ах да! Тебя вроде бы интересовал этот закон о магии?

Мы все четверо разом встрепенулись.

— Да, — подтвердила Салли. — А что?

— Ну так лучше вернись в зал. Сейчас идет голосование по нему. Ты разве не заметила, что созывается палата?

По-моему, мы поставили новый рекорд бега на сто метров. Первой улицу пересекла Салли, и полнота ей не помешала. Я спросил было Джедсона, как это могло получиться, но он только буркнул:

— Не знаю. Сейчас увидим.

Нам удалось найти места внизу у самого барьера. Салли попросила знакомого рассыльного принести ей экземпляр закона, поставленного на голосование, а за барьером двумя группами собирались депутаты. У стола лидера правительственной фракции образовалась порядочная толпа, другая, поменьше, окружила главу оппозиции. Партийные организаторы там и сям останавливали депутатов и что-то им втолковывали напряженным шепотом.

Вернулся рассыльный с экземпляром законопроекта — «Бюджет для плана улучшений в средних округах», — последнего из обязательных, для рассмотрения которых созывалась сессия, но… дополненный законопроектом Дитворта в его первоначальной, самой губительной форме!

Его добавили в качестве поправки в сенате как уступку подручным Дитворта, чтобы обеспечить большинство в две трети, необходимое для утверждения бюджета, с которым его скрепили.

Тут же и проголосовали. Еще в самом начале переклички стало ясно, что лидер фракции сплотил свое большинство и закон пройдет. Когда это было объявлено, глава оппозиции внес предложение закрыть заседание на неопределенный срок, и оно было принято единогласно. Спикер подозвал лидеров обеих фракция к себе и поручил им сообщить губернатору и председателю сената о завершении сессии.

Удар его молотка вывел нас из оцепенения, и мы побрели к дверям.



На следующее утро нас принял губернатор, хотя день у него был расписан по минутам. Просто из любезности к Салли, что подтвердило уважение, каким она пользовалась в этих кругах. Во всяком случае, было видно, что нас он видеть не хотел и времени у него в обрез.

Однако с Салли он поздоровался сердечно и терпеливо слушал, пока Джедсон как можно короче излагал, почему, по нашему мнению, на закон о бюджете для средних округов вкупе с дитвортским необходимо наложить вето.

Обстановка была не слишком подходящей для объяснений. Губернатор дважды отрывался, чтобы поговорить по телефону — со своим финансовым советником и с Вашингтоном. Один раз вошел секретарь и сунул ему какой-то документ: старик как будто встревожился, нацарапал резолюцию и отдал документ секретарю. Я видел, что некоторое время затем его мысли были заняты вовсе не тем, о чем говорил Джедсон.

Когда Джедсон замолчал, губернатор на несколько секунд уставился на пресс-папье с выражением тоскливой усталости, а потом сказал медленно:

— Нет, мистер Джедсон, вы меня не убедили. Я, как и вы, сожалею, что закон, регулирующий применение чародейства, соединили с совершенно другим. Но я не могу наложить вето на часть законопроекта, а остальное подписать, даже если закон охватывает две разные области. Я ценю усилия, которые вы приложили для избрания моей администрации, — (тут я распознал руку Салли), — и искренне хотел бы, чтобы мы пришли к согласию и в этом вопросе. Однако План для средних округов я поддерживал с момента моего избрания. Я искренне надеюсь и верю, что с его помощью наиболее бедные районы нашего штата смогут разрешить свои экономические проблемы и без новых безвозвратных ссуд. Если бы я был убежден, что поправка, касающаяся чародейства, действительно нанесет серьезный ущерб штату… — Он помолчал. — Но я в этом не убежден. После утреннего звонка миссис Логан я поручил своему юрисконсульту проанализировать этот закон. Я согласен, что он не нужен, но в остальном он разве что чуть-чуть расширит бюрократические процедуры. Конечно, ничего хорошего, но мы же многого добиваемся и при этих условиях, так что такая малость навредить никак не может.

Тут вмешался я. Грубо, не спорю, но я весь кипел.

— Ваше превосходительство, если бы вы сами нашли время внимательно с ним ознакомиться, вы убедились бы, сколько вреда он принесет!

Я не удивился бы, если бы он меня отчитал, но он только кивнул на груду входящих бумаг у себя на столе:

— Мистер Фрэзер, вы видите тут пятьдесят семь законопроектов, утвержденных этой сессией законодательного собрания. У каждого из них есть какие-то недостатки. Каждый из них очень важен для той или иной группы граждан нашего штата — или для них всех. Некоторые длиной не уступят роману. В ближайшие девять дней я должен решить, какие утвердить, а какие отложить для пересмотра до будущей сессии. На протяжении этих девяти дней по меньшей мере тысяча человек будет требовать, чтобы я принял их по поводу того или иного из этих законов…

В дверь просунулась голова секретаря.

— Двенадцать двадцать, шеф. Через сорок минут вы выходите в эфир.

Губернатор рассеянно кивнул и поднялся с кресла:

— Вы меня извините? Меня ждут на званом завтраке. — Он обернулся к секретарю, который доставал из стенного шкафа шляпу и перчатки. — Джим, вы взяли речь?

— Конечно, сэр.

— Секунду! — вмешалась Салли. — А свое лекарство вы приняли?

— Еще нет.

— Перед таким завтраком его надо принять обязательно!

Она кинулась в его умывальную и вернулась с флаконом в руке. Мы с Джо поспешили откланяться.

На улице я принялся злобствовать на то, как нас вышвырнули, и прошелся по поводу тупых, идущих на компромиссы политиканов, но тут Джо меня оборвал:

— Заткнись, Арчи! Попробуй как-нибудь поруководить штатом, а не маленькой фирмой и посмотри, как у тебя пойдут дела!

Я заткнулся.

Боди ждал нас в вестибюле Капитолия. Я заметил, что он очень взволнован. Увидев нас, он швырнул сигарету и кинулся к нам.

— Поглядите! — потребовал он. — Вон туда!

Мы посмотрели туда, куда указывал его палец, и увидели две фигуры, выходящие из больших дверей. Дитворт, а с ним известный лоббист, который ему помогал.

— Ну и что? — спросил Джо.

— Я стоял вон за той телефонной будкой и закуривал сигарету. Вон в том настенном зеркале отражается нижняя часть лестницы. Я высматривал в нем вас. И вдруг вижу: этот лоббист, Симс, спускается по лестнице вроде бы один, но размахивает руками, как будто с кем-то разговаривает. Мне стало любопытно, и я посмотрел прямо на лестницу из-за угла будки. А он не один! Он с Дитвортом. Поглядел в зеркало — а там Симс один! Дитворт в зеркале не отражался!

Джедсон щелкнул пальцами.

— Демон! — сказал он изумленно. — А мне и в голову не приходило!



Я удивляюсь, почему в поездах самоубийства случаются не каждый день. Не знаю, что может действовать более угнетающе, чем однообразные пейзажи за окном и монотонный перестук колес… Хорошо еще, я мог занять голову нашим открытием, что Дитворт не человек вовсе, и не вспоминать беднягу Фельдштейна с его тысячей долларов.

Но при всей своей неожиданности открытие, что Дитворт — демон, мало что меняло, просто объясняло быстроту и ловкость, с какой нас обошли, ну и подтверждало окончательно наше подозрение, что рэкетиры и корпорация «Магия» — это две головы одного чудовища. Но у нас не было средства доказать, что Дитворт — исчадие Полумира. Попытайся мы вызвать его в суд для проверки, он наверняка затаится, а вместо себя пришлет двойника или мандрака, точное свое подобие, но в зеркале отражающееся.

Нам было страшно возвращаться, чтобы сообщить о полной нашей неудаче, то есть мне было страшно. Но хоть тут судьба нас пощадила. Закон о средних округах вступал в силу с момента подписания, а с ним и поправка, включившая законопроект Дитворта. Когда мы сошли с поезда, на вокзале продавались газеты с фамилиями членов новоиспеченной комиссии по чародейству.

Комиссия, также не теряя времени, дала почувствовать свою силу. Она объявила о своем намерении поднять требования ко всем видам магии и возвестила о введении новых экзаменов с более взыскательным подходом. Ассоциация, прежде возглавлявшаяся Дитвортом, открыла курсы повышения квалификации для чародеев, желающих пополнить свои познания в области принципов волшебства и тайного искусства. В соответствии с благородными идеями, изложенными в их хартии, курсы не ограничивали прием только членами ассоциации.

Какое великодушие! А на самом деле на занятиях постоянно внушалось, что членство в ассоциации облегчит сдачу новых экзаменов. И ничего конкретного, с чем можно обратиться в суд, только косвенные намеки. И ассоциация росла как на дрожжах.

Недели через две все лицензии были аннулированы, а чародеям было разрешено практиковать, но с обязательством явиться на экзамен по первому требованию. Наиболее ярых из нежелавших заключить контракт с «Магией» вызвали, проэкзаменовали и отказали им в лицензии. Пресс был включен на полную мощность. Миссис Дженнингс тихо удалилась от дел. Боди как-то зашел ко мне — у меня был с ним контракт на завершение нескольких недостроенных домов.

— Вот ваш контракт, Арчи, — сказал он с горечью. — Я попрошу у вас отсрочки для уплаты неустойки. Мой залог конфисковали тогда же, когда отняли у меня лицензию.

Я взял и разорвал его на четыре части.

— Про неустойку забудь, — сказал я. — Сдашь экзамен, и мы заключим новый контракт.

Он зло засмеялся:

— Не будь наивным.

Я сменил тему:

— Что ты намерен делать? Подпишешь договор с корпорацией «Магия»?

Он гордо выпрямился:

— Я никогда не шел на мировую с демонами. И не собираюсь.

— Молодец! — отозвался я. — Когда на хлеб начнет не хватать, подыщем для тебя какую-нибудь работу здесь.



Хорошо еще, что у Боди было кое-что отложено на черный день, потому что я немножко поторопился со своим предложением, «Магия» стремительно перешла ко второй фазе закручивания гаек, и вопрос уже встал так: а буду ли я сам есть досыта? В городе, конечно, оставалось еще немало лицензированных чародеев, не связанных договором с «Магией», — если бы корпорация выжила всех, это было бы подсудным делом, — но только одни бездарности, которые и любовный напиток настоять не сумели бы. А получить надежную и законную магическую помощь можно было только через корпорацию «Магия».

Мне пришлось вернуться к прежним методам даже в мелочах. Поскольку чарами я и раньше не злоупотреблял, заниматься этим я мог с той только разницей, что вместо прибыли выходили убытки.

Я взял Фельдштейна продавцом, когда его агентство лопнуло. Он чувствовал себя как рыба в воде и помог снизить потери. Прибыль он чуял даже на большем расстоянии, чем я, — на большем, чем доктор Уортингтон был способен учуять колдуна.

Но большинство знакомых мне бизнесменов были вынуждены капитулировать. Почти все они пользовались чарами по меньшей мере на одной стадии своего производства, и перед ними стоял простой выбор: либо заключить контракт с «Магией», либо ликвидировать свое дело. У них были жены, дети, и они заключали контракты.

Расценки за чародейство были взвинчены до предела — так, что с магией себестоимость оказывалась лишь чуть ниже, чем без нее. Чародеям от этой прибыли не перепадало ничего — все забирала корпорация. Собственно говоря, чародеи теперь зарабатывали меньше, чем прежде, когда были независимыми, но они брали, что им перепадало, и были рады хоть как-то прокормить свои семьи.

Джедсону был нанесен тяжелый удар. Сокрушительный. Он пока держался, предпочитая честное банкротство сделке с демонами, но ведь в своем производстве он пользовался магией буквально во всех операциях. Они начали с того, что дисквалифицировали Огеста Уэлкера, его десятника, а затем лишили остальных источников. Ему дали понять, что корпорация «Магия» не желает иметь с ним дела, даже если он будет просить об этом.



Как-то под вечер мы собрались у миссис Дженнингс выпить чаю — я, Джедсон, Боди и доктор Ройс Уортингтон, вынюхиватель колдунов. Мы пытались разговаривать на нейтральные темы — и все время возвращались к своим бедам. Любое самое безобидное замечание тут же заставляло вспомнить Дитворта и его проклятую монополию.

После того как Джек Боди минут десять, кривя душой, объяснял, будто нисколько не переживает из-за утраты возможности колдовать — у него и таланта к этому нет никакого, и занялся он этим только по настоянию отца, не желая его огорчать, — я попытался сменить тему. Миссис Дженнингс слушала Джека с таким состраданием, с такой жалостью в глазах, что мне хотелось зареветь в голос.

Я обернулся к Джедсону и пробормотал:

— А как там мисс Мегит?

Та белая колдунья из Джерси-Сити, которая занималась творческой магией в текстильной промышленности. На самом деле мне это было не особенно интересно.

Он дернулся и посмотрел на меня:

— Эллен? Она… у нее все хорошо. Ее лишили лицензии месяц назад, — закончил он бессвязно.

Такой поворот беседы меня не устраивал, и я сделал еще одну попытку:

— А ей все-таки удалось сотворить готовое платье?

Он чуть-чуть повеселел:

— Ну да. Один раз. Неужели я вам об этом не рассказывал?

Миссис Дженнингс проявила вежливый интерес, за что я мысленно ее поблагодарил. Джедсон объяснил остальным, чего они с мисс Мегит добивались.

— Она даже чересчур преуспела, — продолжал он. — Раз начав, все продолжала и продолжала: нам никак не удавалось вывести ее из транса, и она выдала более тридцати тысяч полосатых спортивных платьев маленького размера. У меня все склады ими забиты. Девять десятых успеет испариться, прежде чем я продам приличную партию. Но больше она этим заниматься не будет, — добавил он. — Слишком вредно для ее здоровья.

— Как так? — спросил я.

— Ну, она похудела на десять фунтов после этого сеанса. Материала для чар почти не осталось. Ей нужно бы поехать в Аризону и год прожариваться на солнце. Эх, были бы у меня деньги! Я бы ее туда отправил.

Я вздернул бровь:

— Попался, Джо?

Джедсон — закоренелый холостяк, но мне нравится его поддразнивать, и обычно он подыгрывает, но на этот раз прямо-таки огрызнулся. Вот насколько у него нервы истрепались!

— А, чтоб тебя, Арчи! Извините, миссис Дженнингс! Но стоит мне проявить простой человеческий интерес к кому-нибудь, и ты сразу усматриваешь корыстные побуждения!

— Прости!

— Да ладно. — Он усмехнулся. — Мне не следовало лезть в бутылку. Как бы то ни было, а мы с Эллен кое-что изобрели, — возможно, этот фокус нас всех выручит. Я собирался вам всем показать, когда будет готов пробный образец. Вот! — Из кармана жилета он извлек нечто вроде ручки и протянул ее мне.

— Что это? Ручка?

— Нет.

— Градусник?

— Нет. А ты открой.

Я отвинтил колпачок и увидел миниатюрный зонтик. Открывался и закрывался он как настоящий и был в поперечнике дюйма три. Мне вспомнились японские коробочки с сюрпризами, которые иногда раздают на праздниках. Только те зонтики сделаны из папиросной бумаги и бамбуковой палочки, а этот был из водонепроницаемого шелка с металлическими спицами и ручкой.

— Симпатичный, — сказал я. — И сделан очень искусно. А для чего он?

— Окуни его в воду.

Я посмотрел по сторонам, где взять воду, но миссис Дженнингс уже плеснула из графина в чашку и дала мне. Я обмакнул зонтик.

Мне почудилось, что он пополз у меня по ладони.

Не прошло и тридцати секунд, как оказалось, что я держу над головой открытый зонт и выгляжу, наверное, так же глупо, как себя чувствую.

Боди хлопнул кулаком по ладони:

— Самое то, Джо! И как это никто раньше до этого не додумался!

Джедсон выслушал поздравления с самодовольной улыбкой, сказал: «Это еще не все!», достал из кармана конверт и вытряхнул из него прозрачный дождевик впору шестидюймовой куколке.

— Принцип тот же. Как и у них. — Он вытащил пару галош длиной менее дюйма. — Мужчина может носить их как брелок на часовой цепочке, а женщина — как талисманчик на браслете. И тогда, приобретя зонтик или плащ, можно будет не опасаться дождя. Едва он начнется — хоп! — они увеличатся. А высыхая, опять станут миниатюрными.

Мы, восхищаясь, передавали их из рук в руки, а Джо продолжал:

— Вот о чем я говорил. Для этого дела нужен чародей — это ты, Джек. И организатор сбыта — это ты, Арчи. Мы с Эллен получаем большие пакеты акций. Она сможет отдохнуть и подлечиться, а я уйду на покой, продолжать изучение законов магии, как и собирался.

Я уже вовсю обдумывал коммерческие возможности, и тут вдруг меня огорошила зловещая мысль.

— Погоди, Джо! Мы ведь не можем открыть это дело в нашем штате.

— Да, конечно.

— А чтобы открыть дело в другом штате, нужен какой-никакой капитал. У тебя есть что-нибудь? По правде сказать, я вряд ли и тысячу долларов выручу за магазин.

Он скривил губы:

— Ну, в сравнении со мной ты богач.

Я вскочил и начал нервно расхаживать по комнате. Может, мы сумеем занять необходимые деньги. Упустить такую возможность? Нет уж! Она же нас всех поставит на ноги! Все основания для получения патента, а тогда… Я уже видел коммерческие операции, какие Джо и не представлял себе. Туристские палатки, байдарки, купальные костюмы, любое снаряжение для путешествий. Золотое дно!

И тут миссис Дженнингс мягко сказала своим приятным голосом:

— Боюсь, что найти штат, где вы смогли бы обосноваться, будет не так-то легко.

— Извините, я не понял?

— Мы с доктором Ройсом наводили справки. Боюсь, вы убедитесь, что вся страна скоро окажется в таком же положении.

— Как! Все сорок восемь штатов[14]?

— Демоны, в отличие от нас, во времени не ограниченны.

Я осекся. Опять Дитворт!

Уныние окутало нас как черная мгла. Мы прикидывали и так и этак, но возвращались все к тому же: что толку от замечательной идеи, если Дитворт обложил нас со всех сторон? Воцарилось угрюмое молчание.

Прервал его я, неожиданно для себя заявив:

— Но послушайте! Такое положение невыносимо. Довольно обманывать себя. Посмотрим правде в глаза: пока Дитворт командует, нам надеяться не на что. Почему же мы ничего не пробуем предпринять?

Джедсон страдальчески улыбнулся:

— Я бы и рад, Арчи, Бог свидетель, но что мы можем сделать?

— Мы ведь знаем, кто наш враг! Дитворт. Так возьмемся за него — законным путем или противозаконным, в открытую или исподтишка.

— В том-то и вопрос. Знаем ли мы, кто наш враг? Да, конечно, он демон. Но какой? И где он сейчас? Его уже давным-давно никто не видел.

— Что? Так ведь совсем на днях…

— Просто манекен. Пустая оболочка. Подлинный Дитворт где-то прячется.

— Но послушай, если он демон, его же можно вызвать, принудить…

Ответила мне миссис Дженнингс:

— Пожалуй, но это ненадежный и опасный способ. Для этого нам не хватает главного — его имени. Вызвать демона можно, только зная его подлинное имя, иначе он не подчинится, какими бы могущественными ни были заклинания. Я уже не один месяц веду розыски в Полумире, но ничего полезного не узнала.

Доктор Уортингтон звучно откашлялся — словно загромыхала бетономешалка — и предложил:

— Мои способности в вашем распоряжении, и если я могу как-то помочь вам избавиться от этой докуки…

Миссис Дженнингс поблагодарила его, но добавила:

— Пока я не вижу, доктор, как мы могли бы воспользоваться вашими талантами. Но я всегда знала, что вы готовы помочь нам.

— Черное побеждается белым! — неожиданно сказал Джедсон.

— Всегда, — подтвердила миссис Дженнингс.

— И везде?

— И везде, ибо мрак — это отсутствие света.

— Негоже, — продолжал Джедсон, — белому уступать черному.

— Негоже.

— С помощью моего брата Ройса мы можем внести свет во тьму.

Она задумалась.

— Да, это возможно, но очень опасно.

— Вы там бывали?

— Случалось. Но ты — не я, и остальные тоже.

Все, кроме меня, словно бы понимали, о чем идет речь, и я, не выдержав, перебил их:

— Погодите. Может, вы объясните, в чем дело?

— Извини, Арчибальд, мы не хотели тебя обидеть, — сказала миссис Дженнингс голосом, который сразу меня утешил. — Джозеф предлагает, раз мы здесь бессильны, сделать вылазку в Полумир, вынюхать этого демона и напасть на него в его родной обстановке.

Я не сразу уловил дерзкую простоту этого плана, а тогда сказал:

— Чудесно! Давайте, а? Когда отправляемся?

Они начали профессиональный разговор, в котором я опять ровно ничего не разобрал. Миссис Дженнингс достала несколько подплесневевших фолиантов и справлялась по ним о тонкостях, которые были выше моего понимания. Джедсон позаимствовал ее астрономический календарь и вышел с доктором во двор посмотреть на луну.

Затем они начали спорить — вернее, обсуждать, поскольку предложения миссис Дженнингс принимались безоговорочно, — как обеспечить связь с реальным миром. Насколько я понял, проверенного способа не имелось, а миссис Дженнингс отказывалась что-либо предпринять, пока они не найдут подходящий вариант. Загвоздка заключалась в следующем: они не были черными магами, не подписывали договора с чертом, а потому не считались гражданами Царства Тьмы и не могли беспрепятственно по нему путешествовать.

— А как насчет Эллен Мегит? — неуверенно спросил Боди у Джедсона.

— Эллен? Ну конечно же! Она это может. Сейчас я ей позвоню. Миссис Дженнингс, у кого из ваших соседей есть телефон?..

— Это лишнее, — перебил Боди. — Просто думай о ней, пока я не протяну линию… — Секунду он впивался взглядом в лицо Джедсона, а затем исчез.

Минуты три спустя Эллен Мегит грациозно спрыгнула в комнату из пустоты.

— Мистер Боди сейчас придет, — сказала она. — Он задержался купить пачку сигарет.

Джедсон подвел ее к миссис Дженнингс и познакомил их. Выглядела Эллен действительно плохо, и я понял, почему Джедсон за нее тревожится. Каждые несколько минут она судорожно сглатывала и кашляла, словно страдая увеличением щитовидной железы.

Едва вернулся Джек, как они принялись обсуждать детали. Он уже объяснил Эллен, что они задумали, и она с радостью согласилась помочь, твердо заявив, что еще один транс ей вреда не причинит. Тянуть не имело смысла, и они тут же собрались в путь. Миссис Дженнингс отдавала распоряжения:

— Эллен, ты в трансе будешь следовать за мной, поддерживая тесный контакт. Думается, на кушетке у камина твоему телу будет удобно. Джек, ты останешься здесь охранять врата. — (Наиболее подходящими вратами оказалась труба камина в гостиной миссис Дженнингс.) — И будешь поддерживать с нами связь через Эллен.

— Но, бабушка, я пригожусь в Полу…

— Нет, Джек, — перебила она ласково, но твердо. — Здесь ты гораздо нужнее. Кто-то должен сторожить путь, чтобы помочь нам вернуться. У каждого свои обязанности. — Он проворчал, но уступил, и она продолжила: — Пожалуй, это все. Эллен и Джек остаются здесь. Джозеф, Ройс и я отправляемся туда. Тебе, Арчибальд, остается только ждать, но по мирскому времени отсутствовать мы будем не дольше десяти минут — если, конечно, вернемся.

Она засеменила в кухню, упомянув про мазь, а потом повернулась к Джеку и распорядилась, чтобы он приготовил свечи. Я бросился за ней.

— О чем вы? — спросил я сердито. — Возьмите меня с собой!

Она посмотрела на меня с ласковой озабоченностью в чудесных глазах:

— Арчибальд, это невозможно!

Джедсон пошел за нами и дернул меня за рукав:

— Не глупи, Арчи. Ну подумай сам! Об этом и речи быть не может. Ты же не чародей!

Я вырвал руку:

— И ты не чародей!

— Формально — нет, но я знаю достаточно, чтобы оказаться полезным. Не изображай упрямого осла. Ты же просто будешь там помехой для нас.

Такой довод опровергнуть трудно. Удар под ложечку, и ничего больше.

— Это почему же? — не уступал я.

— Черт возьми, Арчи! Ты молод, силен, смел — и в драке я был бы только рад, если бы ты оказался рядом. Но в этом деле одного мужества или даже ума еще мало. Тут требуются специальные знания и опыт.

— Ну и что? — отрезал я. — У миссис Дженнингс и того и другого хватит на целый полк. Но — вы извините меня, миссис Дженнингс, — она в преклонных летах и слаба. Если силы ей изменят, я ее поддержу.

Джо усмехнулся, и я чуть не дал ему хорошего пинка.

— Но не это требуется в…

У нас за спиной зарокотал бас профундо доктора Уортингтона:

— Мне кажется, брат, что порывистость и невежество нашего молодого друга могут нам пригодиться. Бывают моменты, когда мудрость слишком уж опаслива.

Конец спору положила миссис Дженнингс.

— Погодите! Все вы! — скомандовала она и просеменила к кухонному шкафу, открыла дверцы, отодвинула пакет овсяных хлопьев и достала кожаный мешочек. Он был полон тонких палочек.

Она высыпала их на пол, и мы все трое деловито уставились на беспорядочную кучку.

— Бросьте их еще раз! — потребовал Джо, и она послушалась.

Затем я увидел, что миссис Дженнингс и доктор согласно кивнули, а Джедсон пожал плечами и отвернулся.

— Ты отправишься с нами, — сказала мне миссис Дженнингс с улыбкой, хотя глаза ее оставались озабоченными. — Это небезопасно, но мы тебя возьмем.

Больше времени мы не теряли. Разогрели мазь и втерли ее друг другу в спину. Боди, как привратник, восседал среди своих пентаграмм, мекагранов и рунических знаков, монотонно и нараспев читая заклинания из пухлой книги. Уортингтон решил отправиться в истинном своем облике — в набедренной повязке, с ног до головы расписанный парасимволами, с дедушкиной головой под мышкой.

Возникла небольшая дискуссия, прежде чем они выбрали подходящую личину для Джо. Он прошел несколько метаморфоз, после финальной выглядел ужасно: тонкая как бумага серая кожа обтягивала безобразно перекошенный череп, сгорбленную спину, впалые бока какого-то зверя и длинный костистый хвост, которым он беспрестанно дергал из стороны в сторону. В целом композиция была достаточно близка к человеку, чтобы вызвать отвращение — куда большее, чем вид какого-нибудь уродливого животного. Меня чуть не вырвало, но он остался очень доволен.

— Прелесть! — воскликнул он голосом, напоминающим скрежетание жести по жести. — Великолепная работа, миссис Дженнингс. Асмодей не отличит меня от родного племянника!

— Надеюсь! — сказала она. — Так в путь?

— Ну а Арчи?

— Мне удобнее оставить его таким, какой он есть.

— А ваше собственное преображение?

— Об этом я уж как-нибудь сама позабочусь, — ответила она с некоторой резкостью. — Займите свои места.

Мы с миссис Дженнингс оседлали одну метлу — я впереди, лицом к свечке, вставленной между прутьями. (На Хеллоуин часто вывешивают изображение ведьмы верхом на метле палкой вперед. Это грубая ошибка. В таких вещах обычай крайне важен.) Ройс и Джо должны были следовать прямо за нами. Серафим быстро прыгнул на плечо хозяйки и уютно устроился там. У него от приятного нетерпения даже усы подрагивали.

Боди громко произнес Слово, наша свечка выбросила язык пламени, и мы взвились. Я жутко перепугался, но постарался не показать виду, судорожно вцепившись в палку метлы. Камин разверзся, будто огромная пасть. Огонь в нем заревел, как лесной пожар, и унес нас ввысь. На мгновение я увидел в вихре пламени пляшущую саламандру и понял, что это моя саламандра — та, которая почтила меня своим одобрением и порой украшала своим присутствием мой новый камин. Я счел это добрым предзнаменованием.

Врата остались далеко позади, если слово «позади» можно употреблять там, где все направления чисто символичны. Рев огня уже не сопровождал нас, и страх почти отпустил. Я ощутил у себя на поясе ободряющую руку и оглянулся, чтобы поговорить с миссис Дженнингс.

И чуть не свалился с метлы.

Когда мы покидали дом, позади меня примостилась дряхлая старуха, съежившаяся, морщинистая, чье тело жило только благодаря неукротимому духу. А та, кого я увидел теперь, была молодой, полной сил женщиной, безупречной, ошеломительной красавицей. Описать ее невозможно, в ней нельзя было найти ни единого изъяна, и никакое воображение не могло ничего добавить или отнять.

Вы когда-нибудь видели бронзовую статую Дианы-охотницы? Между ними было легкое сходство, только никакому металлу не дано передать пленительную, дышащую жизнью красоту, которую увидел я.

Но это была она!

Миссис Дженнингс, вернее, Аманда Тодд в двадцать пять лет, когда она достигла высшего расцвета своей несравненной женственности и до того, как годы начали подтачивать совершенство.

Я забыл свой страх. Я забыл все, кроме одного: рядом со мной была женщина всепокоряющей обворожительности и энергии, каких я никогда не встречал. Я забыл, что она на шестьдесят лет старше меня, что этот ее облик был просто триумфом колдовства. Наверное, спроси меня кто-нибудь в ту минуту, влюблен ли я в Аманду Дженнингс, я бы ответил «да!». Но тогда мысли у меня мешались, и сам я ни о чем подобном не думал. Она была рядом со мной, и все остальное значения не имело.

Она улыбнулась. Глаза у нее были полны теплотой и пониманием. А когда она заговорила, я сразу узнал ее голос, хотя теперь вместо слабого чистого сопрано я услышал звучное контральто.

— Все нормально, Арчи?

— Да, — ответил я, запинаясь. — Все нормально, Аманда.



Ну а Полумир… Как описать место, которое не имеет ничего общего с моим миром — миром людей? Как рассказать о том, для чего еще не придуманы слова? Обычно неизвестное объясняется через известное. Но тут не было никакого хотя бы отдаленного соотношения, никаких параллелей. Мне остается только рассказывать о том, какие впечатления я получал через свои человеческие органы чувств, как происходившее воздействовало на мои человеческие эмоции, памятуя, что все это опирается на двойную ложь — недостоверность увиденного и почувствованного мной и неизбежные искажения при облечении мысли в слова.

Я обсуждал это с Джедсоном, и он согласился, что трудность эта непреодолима и все же какая-то правда должна присутствовать в рассказе о том, как я воспринял Полумир.

Между реальным миром и Полумиром есть одно существенное отличие. В реальном мире законы природы остаются неизменными, как бы ни менялись обычаи и культуры. В Полумире только обычаи обладают какой-то перманентностью, а законы природы вообще отсутствуют. Попробуйте вообразить ситуацию, в которой глава государства волен отменить закон тяготения и его указ будет неукоснительно исполнен. Вообразите место, где король Канут приказал бы приливу повернуть вспять и волны ему повиновались бы[15]. Место, где верх и низ — дело вкуса, а расстояния с одинаковым успехом исчисляются как в милях, так и в сутках или цветах.

И все же это не хаотическая анархия. Они вынуждены безоговорочно подчиняться своим обычаям, как мы подчиняемся законам природы.

В безликой серости, окружавшей нас, мы повернули влево, чтобы обследовать годы и найти место шабаша. Аманда решила встретиться с Самим, вместо того чтобы бесцельно рыскать по непрерывно меняющимся лабиринтам Полумира в поисках некоего существа, которое не вдруг и узнаешь — если узнаешь вообще.

Ройс нащупал шабаш, но я ничего не видел до тех пор, пока мы не разрешили поверхности подняться навстречу нам и не пошли дальше пешком. Тут возникли свет и формы. Впереди, примерно в четверти мили от нас, высился холм, увенчанный огромным троном, багровевшим в смутной мгле, как раскаленный уголь. Я не мог рассмотреть, кем он занят, но я знал, что это Сам — древний враг рода человеческого.

Мы были уже не одни. Жизнь — сознающая себя злая немертвенность — клубилась вокруг нас, туманила воздух, выбиралась наружу из-под поверхности, по которой мы ступали, а она дергалась и пульсировала у нас под ногами. Бесформенности обнюхивали и покусывали наши пятки. Мы ощущали в туманном сумраке присутствие чего-то или кого-то, что пищало, хрюкало и хихикало. И звуки — чавкающие всхлипы, жадное чмоканье, срыгивание, блеяние…

Наше присутствие их, видимо, тревожило — видит Небо, какой ужас внушали мне они! — недаром я слышал, как они сползают или шлепающими прыжками ускользают с нашей дороги, а потом осторожно смыкаются позади нас, блеянием предупреждая друг друга.

Нечто плюхнулось перед нами — нечто с чудовищно раздутой головой и мокрыми узловатыми руками.

— Назад! — просипело оно. — Кандидаты в нечисть подают заявления на нижнем уровне!

Его языка я не знал, но понял все.

Ройс ударил его по лицу, и мы прошли по нему, и его хрупкие кости хрустели у нас под ногами. Оно тут же собралось воедино, визгливо изъявляя свою покорность, а затем выскочило вперед и так сопровождало нас до самого трона.

— С ними иначе нельзя, — шепнул мне на ухо Джо. — Дай им сразу в зубы — и они будут тебя уважать.

Перед троном было что-то вроде поляны, где толпились черные ведьмы, черные маги, демоны во всевозможных гнусных обличьях и всякая нечисть ниже рангом. Слева кипел котел. Справа некоторые гости трапезничали по-ведьмински, и я поспешно отвернулся. Прямо перед троном, согласно обычаю, для развлечения Козла исполнялся танец ведьм. Десятки мужчин и женщин, молодых и старых, миловидных и безобразных, вертелись и прыгали в немыслимо сложном адажио.

Танец оборвался, и они неуверенно расступились перед нами, пропуская нас к трону.

— Что такое? Что такое? — раздался хриплый лающий голос. — Да это же моя милая малютка! Иди сюда, сядь рядом со мной, моя прелесть! Ты наконец надумала подписать со мной договор?

Джедсон вцепился мне в локоть, и я проглотил слова, готовые сорваться с языка.

— Я останусь тут, — ответила Аманда с презрением. — Ну а твой договор… Ты сам знаешь.

— Тогда почему ты здесь? И с такими стра-а-анными спутниками?

Он поглядел на нас с высоты трона, хлопнул себя по волосатому бедру и залился хохотом. Ройс дернулся и проворчал что-то, голова его дедушки гневно заскрипела зубами, а Серафим зашипел.

Джедсон и Аманда о чем-то посовещались, и она сказала:

— Согласно договору Адама, я требую права на допрос!

Он хохотнул, и дьяволята вокруг него позатыкали уши.

— Ты чего-то требуешь здесь? Не подписав договора?

— Согласно с вашими обычаями, — отрезала она.

— Ах да! Обычаи. Раз ты воззвала к ним, да будет так. А кого ты хочешь допросить?

— Имени его я не знаю. Один из твоих демонов, который позволил себе недопустимые вольности за пределами твоих владений.

— Один из моих демонов, и ты не знаешь его имени? У меня, моя красоточка, семь миллионов демонов. Будешь опознавать их по очереди или всех разом? — Его сарказм почти не уступал ее презрению.

— Всех разом.

— Пусть никто не посмеет сказать, что я не уважил мою гостью. Если ты пройдешь дальше… хм-хм… точно на пять месяцев и три дня, то найдешь моих джентльменов в полном строю, готовых к инспекции.

Не помню, как мы добрались туда. Огромная бурая равнина, и никакого неба над ней. Там, готовые к смотру в присутствии своего непотребного господина, по-военному выстроились все демоны Полумира — легион за легионом, шеренга за шеренгой. Самого сопровождал его кабинет. (Джедсон назвал их мне. Люцефуг — премьер-министр, Сатаниах — фельдмаршал, Вельзевул и Левиафан — командующие флангами, Астарот, Аваддон, Мамона, Тевт, Асмодей и Инкуб — Падшие Престолы.) Семьдесят князей, командующие дивизиями, стояли во главе их, предоставив герцогам и престолам толпиться вокруг их владыки — Сатаны Мекратрига.

Сам он все еще хранил образ Козла, но его присные избрали себе всевозможные гнуснейшие обличья, какие пришлись им по вкусу. Асмодей щеголял тремя головами, омерзительными каждая по-своему, которые торчали над задом распухшего дракона. Мамона несколько напоминал на редкость безобразного тарантула, Астарота же я и вовсе не возьмусь описать. Только Инкуб походил на человека, — видимо, этот облик лучше всего выражал его сластолюбие.

Козел взглянул на нас.

— Поторопись! — приказал он. — Мы здесь не для твоего развлечения.

Аманда пропустила его слова мимо ушей и повела нас к первому полку.

— Вернись! — взревел он. И мы оказались перед троном, словно и не отходили от него. — Ты забываешь обычаи. Сначала заложники!

Аманда закусила губу.

— Пусть так, — признала она и быстро посовещалась с Ройсом и Джедсоном. Я расслышал, как Ройс ответил на какие-то возражения.

— Раз уж идти мне, — сказал он, — будет лучше, если я сам выберу своих спутников по причинам, веским для меня. Дедушка советует мне взять самого молодого, а это, бесспорно, Фрэзер.

— Что-что? — спросил я, услышав свое имя.

В свои разговоры они меня демонстративно не включали, но раз уж заговорили обо мне…

— Ройс хочет, чтобы ты пошел с ним вынюхивать Дитворта, — объяснил Джедсон.

— И оставить Аманду здесь с этими дьяволами? Мне это не нравится!

— Арчи, я могу сама о себе позаботиться, — сказала она спокойно. — Раз уж ты нужен доктору Уортингтону, то больше поможешь мне, если пойдешь с ним.

— А зачем им заложники?

— Потребовав права опознания, — объяснила она, — вы должны вернуться с Дитвортом, или за неудачу ответят заложники.

Джедсон предвосхитил мои возражения:

— Не изображай героя, сынок. Дело слишком серьезно. Нам ты поможешь, если пойдешь. А если вы не вернетесь, можешь не сомневаться, им придется выдержать хороший бой, прежде чем они наложат лапы на заложников.

И я пошел с Уортингтоном. Но мы не сделали и нескольких шагов, как я понял, что от паники меня оберегала только близость Аманды. А едва ее влияние перестало меня достигать, как весь кошмар этого места и его жутких обитателей обрушился на меня. Что-то потерлось о мои лодыжки. Я чуть не выпрыгнул из ботинок. Но, покосившись вниз, увидел, что Серафим, кот Аманды, решил сопровождать меня, и мне сразу стало легче.

Когда мы приблизились к первой шеренге демонов, Ройс принял свою собачью позу, предварительно вручив мне дедушкину голову. Прежде меня мороз продрал бы по коже от отвращения, но здесь эта мумифицированная голова казалась чем-то родным и домашним.

Встав на четвереньки, Ройс закружил среди рядов адских воинов. Серафим бросился за ним, догнал и принял участие в охоте. Пес, казалось, был доволен, что кот взял на себя половину трудов, и, думаю, у него были на то все основания. Я как мог быстрее шел по проходам между ротами, а мои спутники пробегали между рядами.

Мне чудилось, что проходят часы, — во всяком случае, утомление перешло в деревянную бесчувственность и ужас сменился тупой тревогой, Я наловчился не смотреть в глаза демонам, и никакие самые невероятные обличья меня уже не удивляли.

Роту за ротой, дивизию за дивизией прочесывали мы, пока не добрались до их конца на левом фланге. Животные мои все больше нервничали. И когда они обогнули первый ряд первой роты, пес подбежал ко мне и заскулил. Вероятно, ему был нужен его дедушка, но я нагнулся и погладил его по голове.

— Не отчаивайся, дружище, — сказал я. — Нам еще остались эти. — И я кивнул на генералов — сплошных князей, — которые стояли перед своими дивизиями. Поскольку мы начали с задних рядов, генералы еще не были проверены. Но меня уже душило отчаяние: что такое полдюжины возможностей против уже проверенных семи миллионов?

Пес побежал к ближайшему генералу, кот не отставал от него, а я следовал за ними как мог быстрее. Пес затявкал еще в нескольких шагах от демона, и я припустил бегом. Демон вздрогнул и начал преображаться. Но даже в этом гротескном облике мерещилось что-то знакомое.

— Дитворт! — завопил я и кинулся на него.

Меня хлестали кожаные крылья, царапали когти. Тут в бой вступил Ройс — более уже не пес, а негр, сложенный как абсолютный чемпион по боксу. Кот превратился в клубок ярости, зубов и когтей. Тем не менее мы потерпели бы полное поражение, если бы не произошло невероятное. Какой-то демон, нарушив строй, ринулся к нам. Я не столько его увидел, сколько почувствовал и не сомневался, что он явился на выручку своего господина, как бы меня ни заверяли, будто их обычаи это запрещают. А он — помог нам! Выручил своих природных врагов и действовал с такой мстительной яростью, что победа осталась за нами.

В единый миг все было кончено. Я обнаружил, что лежу на земле, вцепившись не в адского князя, но в Дитворта, к которому вернулся его человеческий облик щуплого обходительного бизнесмена, одетого с неброской элегантностью, и со всеми своими атрибутами — портфелем, очками и зарождающейся плешью.

— Уберите от меня это! — раздраженно потребовал он.

«Это» было дедушкой, который впивался ему в шею беззубыми деснами с бульдожьим упорством.

Ройс освободил одну руку от обязанности держать Дитворта и забрал дедушку под мышку. А Серафим продолжал висеть на ноге нашего пленника, запустив в нее когти на всю длину.

Демон, склонивший чашу весов в нашу пользу, тоже продолжал держать Дитворта за плечи, зацепив его когтями под лопатки. Я прочистил горло и сказал:

— По-моему, мы обязаны вам… — Я понятия не имел, что можно сказать в такой беспрецедентной ситуации.

Демон скорчил рожу, видимо дружескую, но на редкость страхолюдную.

— Разрешите представиться, — сказал он на моем родном языке. — Агент Федерального бюро расследований Уильям Кейн.

Очевидно, это меня доконало, и я хлопнулся в обморок.



Пришел я в себя, лежа на спине. Кто-то смазал мои раны целительным бальзамом, так что они не омертвели и ничуть не болели, но меня сковывала смертельная усталость. Рядом раздавались голоса. Я повернул голову и увидел всю нашу компанию. Уортингтон и дружественный демон, объявивший себя агентом ФБР, стояли перед Сатаной, крепко держа Дитворта слева и справа. Грозное адское воинство исчезло без следа.

— А, так это мой племянничек Небирос! — задумчиво произнес Сатана, прищелкнул языком и кивнул. — Небирос, ты скверный мальчишка, и я тобой горжусь. Но раз уж они тебя изловили, боюсь, тебе придется помериться силами с их представителем. — Он взглянул на Аманду. — Кто вас будет представлять, дорогая моя?

— Думается, это моя работа, — подал голос дружественный демон.

— Нет, — возразила Аманда, отвела его в сторону и что-то настойчиво зашептала; в конце концов он пожал крыльями и уступил.

Аманда вернулась к остальным. Я кое-как поднялся на ноги и подошел к ним.

— Поединок до смертного исхода, — услышал я ее слова. — Ты готов, Небирос?

У меня чуть сердце не остановилось от страха за Аманду, и одновременно появилась тихая уверенность, что она преуспеет во всем, за что бы ни взялась. Джедсон посмотрел на меня и замотал головой. Не вмешивайся!

Однако у Небироса недостало смелости. Все еще сохраняя облик Дитворта и выглядя до нелепости по-человечески, он воззвал к Самому:

— Не смею, дядюшка. Исход предопределен. Вступись за меня.

— Не премину, племянничек. Правда, я немножко надеялся, что она тебя уничтожит. Ты мне еще наделаешь хлопот! — Он обратился к Аманде. — Ну, скажем… э-э… десять тысяч лет?

Аманда взглядом осведомилась о нашем мнении, к большой моей гордости включив и меня, и ответила:

— Да будет так!

Мне потом объяснили, что приговор был легким — эквивалентным примерно шести месяцам тюремного заключения в реальном мире. Но ведь он ни в чем не нарушил их обычаев, а просто потерпел поражение от белой магии.

Черт резко взмахнул рукой, раздался оглушительный грохот, последовала огненная вспышка, и мы увидели Дитворта — Небироса, распростертого на скале и скованного по рукам и ногам тяжелыми железными цепями. Он вновь обрел облик демона. Аманда и Уортингтон осмотрели цепи. Она припечатала перстнем каждую заклепку и кивнула Козлу. Мгновенно скала унеслась в неизмеримую даль.

— Вот, пожалуй, и все, — сказал Козел. — Полагаю, вы отправитесь восвояси. Кроме вот этого… — Он улыбнулся демону из ФБР. — Я кое-что для него придумал.

— Нет! — категорично заявила Аманда.

— Что-что, моя крошка? Ваши защитные чары на него не распространяются, а он оскорбил наши обычаи.

— Нет!

— К сожалению, я вынужден настаивать.

— Сатана Мекратриг, — медленно произнесла она, — ты хочешь помериться силами со мной?

— С вами, сударыня? — Он внимательно ее осмотрел, будто увидел в первый раз. — Ну, день выдался утомительный, не правда ли? Оставим эту тему. Ну так до следующего раза…

Он исчез.

Демон повернулся к Аманде.

— Спасибо, — сказал он просто. — Жаль, у меня нет шляпы, чтобы снять ее перед вами. — И спросил с тревогой: — А вам известна дорога отсюда?

— А вам нет?

— В том-то и беда. Разрешите, я объясню. Я прикомандирован к отделу по борьбе с монополиями. Мы занялись этим типом Дитвортом, или Небиросом, и я последовал за ним сюда в убеждении, что он просто черный маг и я смогу вернуться через его врата. К тому моменту, когда я разобрался, что к чему, было уже поздно, и я оказался в ловушке, а потому мне пришлось смириться с мыслью, что так и буду коротать вечность в образе псевдодемона.

Меня его история захватила. Естественно, я знал, что агенты ФБР все либо юристы, либо чародеи, либо бухгалтеры-ревизоры, но до этой минуты мне доводилось встречать только ревизоров. Такое хладнокровие перед лицом невероятных опасностей произвело на меня глубокое впечатление и усилило мое уважение к агентам ФБР.

— Можете воспользоваться для возвращения нашими вратами, — сказала Аманда. — Держитесь поближе к нам. Так отправляемся? — спросила она всех нас.



Джек Боди, когда мы посыпались из камина, все еще бубнил заклинания по книге.

— Восемь с половиной минут, — возвестил он, взглянув на свои часы. — Отличная работа. Все в порядке?

— Да, — ответил Джедсон ломающимся голосом, претерпевая преображение. — Мы добились…

Но Боди перебил его.

— Билл Кейн! Старый мошенник! — закричал он. — Как ты затесался в эту компанию?

Демон-агент успел преобразиться в пути и из камина появился в своем природном облике — худощавого закаленного молодого человека, в скромном сером костюме и шляпе с загнутыми полями.

— Привет, Джек, — кивнул он. — Забегу к тебе завтра и все расскажу. Мне надо доложиться по начальству. — И он исчез.

Эллен вышла из транса, и Джо заботливо наклонился над ней, проверяя, не пострадала ли она. Я оглянулся, но Аманды не увидел.

И тут же услышал, как она возится на кухне. Я кинулся туда.

Она обернулась ко мне с улыбкой. Ее чарующее лицо было безмятежным, дышало спокойной красотой.

— Аманда! — сказал я. — Аманда…

Наверное, я бессознательно намеревался поцеловать ее, сжать в объятиях. Но очень трудно решиться на такое, если предмет вашей страсти ничем не показывает готовности ее разделить, Аманда осталась неприступной. Нет, она смотрела на меня ласково, дружески, но нас разделял невидимый барьер ее сдержанности. И я просто бродил за ней по кухне и говорил о пустяках, пока она готовила какао и поджаривала хлеб для всех нас.

Когда мы вернулись к остальным, я сел и не притронулся к какао, а только глядел на нее, и сердце у меня сжималось от смутного разочарования, пока Джедсон рассказывал Эллен с Джеком о нашем пребывании в Полумире. Вскоре он вызвался проводить Эллен домой, и Джек последовал за ними.

Когда Аманда вернулась, попрощавшись с ними у дверей, доктор Ройс уже спал, растянувшись на коврике у камина. На его могучей груди свернулся Серафим, и оба мелодично похрапывали.

И тут я понял, что валюсь с ног от усталости. Аманда это заметила и сказала:

— Приляг на кушетку и вздремни, если хочешь.

Второго приглашения мне не потребовалось. Она подошла, укрыла меня шалью и нежно поцеловала. Засыпая, я слышал, как она поднялась к себе в спальню.

Разбудили меня солнечные лучи, бившие прямо в глаза. Серафим сидел на подоконнике и умывался. Доктор Уортингтон уже ушел — но, очевидно, совсем недавно, потому что ворс на коврике еще не расправился. Дом казался вымершим. Но тут я услышал на кухне легкие шаги, вскочил и бросился туда.



Она стояла лицом к старинным часам с маятником на стене, но обернулась ко мне — сухонькая, сгорбленная, невообразимо старая. Жиденькие седые волосы были стянуты в аккуратный пучочек на затылке.

И тут мне стало ясно, почему накануне все ограничилось материнским поцелуем на сон грядущий. У нее хватило здравого смысла за нас обоих, и она не допустила, чтобы я свалял дурака.

Она поглядела на меня снизу вверх и сказала своим обычным мягким голосом:

— Видишь, Арчи, мои старенькие часы вчера остановились. — Она протянула руку и слегка коснулась качающегося маятника. — А сегодня утром они опять пошли.



Рассказывать, собственно, больше не о чем. После исчезновения Дитворта и рапорта Кейна «Магия, инкорпорейтед» развалилась буквально за одну ночь. А новые законы о лицензиях вышли из употребления еще до того, как были отменены.

Мы собираемся у миссис Дженнингс так часто, как она терпит. И я искренне радуюсь, что она не допустила ничего между мной и своим юным альтер эго. Ведь наши нынешние отношения для меня — незаменимая опора. Однако, родись я на шестьдесят лет раньше, у мистера Дженнингса объявился бы упорный соперник.

Я помог Эллен с Джо организовать их новое предприятие и порекомендовал в управляющие Джека Боди — меня больше тянуло привычное занятие. Я пристроил новое крыло к магазину и приобрел два грузовика — точно как предсказала миссис Дженнингс. Дела идут отлично.





Дорога Доблести




Посвящается Джорджу Г. Сайзерсу и постоянным пассажирам трамвая Терминус — Оулсвик — Форт-Мадж[16].





Британ (шокированный). Цезарь, это непристойно.

Теодот (возмущенный). Что?

Цезарь (снова овладевая собой). Прости его, Теодот. Он варвар и полагает, что обычаи его острова суть законы природы[17].

Бернард Шоу. Цезарь и Клеопатра. Акт II





1




Мне известно такое местечко, где нет ни смога, ни проблем с парковкой, ни демографического взрыва, ни холодной войны, ни водородных бомб, ни телерекламы, ни совещаний на высшем уровне, ни помощи слаборазвитым странам, ни махинаций при уплате налогов, ни самого подоходного налогообложения. Климат там такой, каким обычно похваляются Калифорния и Флорида (хотя на самом деле климат в обоих штатах куда хуже рекламируемого), ландшафт великолепен, люди гостеприимны и доброжелательны к иноземцам, а женщины очаровательны и на удивление готовы угождать…

И я мог бы туда вернуться. Мог бы…

То был год национальных выборов с обычной агитационной болтовней (типа «все, что вы можете сделать, я сделаю куда лучше») на фоне «бип-бип» советских спутников в эфире. Мне уже стукнуло двадцать один, но я еще не решил, против какой партии следует голосовать.

Вместо этого я позвонил в призывную комиссию и попросил прислать мне повестку. Вообще-то, я против призыва в армию примерно потому же, почему раки возражают против кипятка: может, и станешь красивым, да по чужой воле. А страну свою я люблю, несмотря на школьную пропаганду взгляда, будто патриотизм — понятие устарелое. Один из моих прадедов пал под Геттисбергом, а отец протопал всю дорогу от водохранилища Инчхон[18], так что мне эти новые идейки не по нутру. Я выступал против них на школьных диспутах, пока не получил двойку на уроке обществоведения, после чего заткнулся и благополучно сдал экзамен. Но взглядов своих в угоду учителю, не отличающему Литтл-Раунд-Топ от Семинари-Ридж, я не изменил[19].

А вы-то сами из моего поколения? Если нет, то понимаете ли, почему у нас мозги набекрень? Или просто списываете нас со счета как малолетних преступников?

На эту тему я целое сочинение мог бы написать. Бог ты мой! Да возьмите хоть это — неужто можно ждать от мальчишки, из которого годами выбивают патриотизм, радости при виде повестки «сим уведомляем, что вам надлежит явиться туда-то для зачисления в Вооруженные силы Соединенных Штатов»?

А еще болтают про «потерянное поколение»! Я перечел всю эту волынку, что появилась после Первой мировой, — Хемингуэя, Фицджеральда и прочих — и поразился, из-за чего они ныли. Ах-ах, в нелегальный алкоголь подмешивают технический спирт! Мир был у них в кармане, чего им не хватало?

Разумеется, впереди у них была Великая депрессия и Гитлер, так они же об этом не знали! А у нас были Хрущев и водородная бомба, о которых мы знали даже слишком много!

Нет, мы не были «потерянным поколением». Мы были хуже — мы были «благополучным поколением». Не битниками. Их было несколько сот на миллионы. Да, конечно, мы болтали на жаргоне битников, слушали их музыку, с пеной у рта спорили о результатах опроса «Плейбоя» насчет рейтинга джазовых музыкантов, будто это было бог знает какое важное дело. Мы читали Сэлинджера и Керуака, шокировали родителей своими словечками, иногда даже одевались, как битники. Но мы не думали, что барабаны бонго и бороды важнее банковского счета. Мы не были бунтарями. Мы были конформистами, такими, что дальше некуда. «Уверенность в завтрашнем дне» — вот был наш негласный пароль.

Почти все наши пароли были негласными, но мы следовали им так естественно, как новорожденный утенок плывет по воде. С начальством не спорят. Бери, пока дают. Не пойман — не вор. Высокие цели, истинные моральные ценности, и все они означали «уверенность в завтрашнем дне». «Стабильность» (наш вклад в американскую мечту) была основой уверенности в завтрашнем дне. Стабильные отношения гарантировали, что субботним вечером не придется скучать в одиночестве, и заодно устраняли конкуренцию.

Но амбиции у нас были. Да, сэр! Получить отсрочку от армии и окончить колледж. Жениться, заделать ей ребенка, и пусть твоя и ее семьи помогают вам, пока ты учишься и пользуешься отсрочкой. Устроиться на работу, с которой не заберут в армию, например в ракетную фирму. Еще лучше стать аспирантом (если твоим или ее родителям по карману вас кормить), завести второго ребенка, полностью оставить призывную комиссию в дураках, тем более что научная степень — прямая дорога к продвижению по службе, высокой зарплате и обеспеченной старости.

Если нет беременной жены с богатыми предками, так сойдет и освобождение по здоровью. Неплохо, например, иметь разрыв барабанной перепонки, а еще лучше — аллергию. У одного моего соседа ужасная астма продолжалась ровно до двадцатишестилетия. И он не симулировал: у него была аллергия на призывную комиссию. Еще был недурной метод — убедить военного психиатра, что твои закидоны больше подходят для Министерства иностранных дел, чем для армии. Чуть ли не половина моего поколения «не годны к строевой службе».

Все это меня нисколько не удивляет. Есть старинная картина, на которой люди едут на санях по зимнему лесу, а за ними гонятся волки. Время от времени седоки в санях хватают кого-нибудь из своих и кидают волкам. Служба по призыву, даже если добавить к ней всякие бантики — организацию досуга солдат или там «льготы ветеранам», — ровно в этом и состоит. Одни бросают других волкам, чтобы самим продолжить целеустремленную гонку за гаражом на три машины, бассейном и пенсионными накоплениями.

Я не святее других. Мне тоже хотелось гараж на три машины.

Вот только моя родня не смогла протащить меня через колледж. Мой отчим служил уоррент-офицером в ВВС, и его содержания хватало разве что на обувку и одежку для собственных ребятишек. Когда отчима перевели в Германию (как раз накануне моего перехода в выпускной класс) и отцовская сестра с мужем забрали меня к себе, нам, то есть мне и отчиму, полегчало.

С деньгами, правда, лучше не стало, так как теткин муж выплачивал алименты первой жене, что по калифорнийским законам ставило его примерно в положение негра на плантациях Алабамы до Войны Севера и Юга. Сам я получал тридцать пять долларов в месяц как «несовершеннолетний иждивенец умершего ветерана» (а это совсем не то, что «сын погибшего», там пенсия куда выше). Мать была уверена, что отец умер из-за ранений, но администрация по делам ветеранов считала иначе, так что я был всего лишь «несовершеннолетним иждивенцем умершего ветерана».

Мои тридцать пять долларов в месяц отнюдь не восполняли урон, который я наносил продуктовой корзинке моей родни, и считалось, что после школы я сразу перейду на подножный корм. Под ним подразумевалась служба в армии, но у меня были свои планы. Я играл в футбол и окончил последний класс с рекордным для школ Центральной Калифорнийской долины числом прорывов к воротам противника, а также сломанным носом, что позволило мне осенью получить место на первом курсе местного колледжа, а также работенку якобы уборщика в спортзале (а на самом деле — игрока в университетской команде) с оплатой на десять долларов больше, чем моя пенсия, плюс премиальные за победы и оплата обучения.

Будущее казалось туманным, но ближайшая цель была ясна: ногтями и зубами зацепиться за этот шанс и получить диплом инженера. Всячески избегать женитьбы и армии. После колледжа найти работу, гарантирующую освобождение от призыва. Накопить деньжат и получить степень по правоведению, так как еще в Хомстеде, штат Флорида, мой учитель говаривал, что инженеры делают деньги, но большие деньжищи и должности боссов достаются юристам. Так что я намеревался сорвать куш в этой игре, да, сэр, собирался. Стать героем Горацио Элджера[20]. Я бы предпочел сразу учиться на юриста, да такого факультета в моем колледже не было.

Однако в конце моего второго года обучения футбол в колледже накрылся. Футбольный сезон не задался — ни одной победы. И хотя Флэш Гордон (такую кличку я приобрел в спортивных кругах)[21] занял отличное место по многим показателям, тем не менее и я, и тренер оказались без работы. Разумеется, до конца года я участвовал в соревнованиях по баскетболу, бегу и фехтованию, и какие-то денежки мне за это перепадали, но желающих оплачивать учебу баскетболисту ростом шесть футов и один дюйм среди спонсоров университета не нашлось. Все лето я подрабатывал, где случится, и пытался куда-нибудь пристроиться.

Этим же летом мне исполнился двадцать один год, так что пенсии в тридцать пять долларов я тоже лишился. Поэтому сразу же после Дня труда[22] мне пришлось отступить на заранее подготовленные позиции, то есть позвонить в призывную комиссию.

Я рассчитывал отслужить год в ВВС, а затем поступить в Академию ВВС, чтобы стать космонавтом и знаменитостью, раз уж не удалось сделаться толстосумом. Но то ли ВВС набрали свою квоту, то ли еще что, а только я оказался в пехоте так быстро, что еле успел собрать вещички.

Тогда я решил заделаться самым лучшим помощником капеллана во всей пехоте и постарался, чтобы в числе моих талантов в бумагах было указано умение печатать на машинке. Если бы требовалось мое мнение, я бы выбрал службу в Форт-Карсоне, где аккуратно печатал бы документы в двух экземплярах и учился на вечернем.

Но разумеется, моего мнения никто не спросил.

Бывали когда-нибудь в Юго-Восточной Азии? По сравнению с ней Флорида — самая что ни на есть распроклятая пустыня. Куда ни ступишь — чавкает болото. Вместо тракторов там буйволы, а кусты полны насекомых и стреляющих в тебя туземцев. Впрочем, это была вовсе не война и даже не полицейская операция. Мы считались военными советниками, но военный советник, убитый четыре дня назад, в жару воняет точно так же, как труп на всамделишной войне.

Меня произвели в капралы. Меня производили семь раз. Каждый раз в капралы.

Мне недоставало правильного отношения к делу. Именно так выразился мой ротный. Мой отец был морским пехотинцем, мой отчим — летчиком. А мои стремления ограничивались должностью помощника капеллана, но обязательно на родине. Что касается пехоты, то от нее меня просто тошнило. Ротный тоже пехоту не уважал. Он был первым лейтенантом и никак не мог пробиться в капитаны, так что каждый раз, как он начинал по этому поводу метать икру, капрал Гордон терял свои лычки.

Последний раз я их лишился за то, что пообещал ротному написать своему конгрессмену с просьбой выяснить, почему я — единственный в Юго-Восточной Азии солдат, который уйдет из армии по достижении пенсионного возраста, а не в положенное время. Это так взбесило ротного, что он не только разжаловал меня, но и бросился в атаку, стал героем и тут же скончался. Тут-то я и заработал этот шрам на сломанном носу, так как тоже совершил геройский поступок и наверняка получил бы медаль Почета, будь у меня свидетель.

Пока я отлеживался в госпитале, меня решили демобилизовать.

Майор Йэн Хэй в романе «Война за то, чтобы покончить с войнами»[23] так описывает структуру военной организации: любая военная бюрократия подразделяется на департамент Путаницы, департамент Издевательства и департамент Добрых волшебниц. Именно на первые два приходится львиная доля военного делопроизводства, тогда как третий состоит из единственной старушки, почти все время пребывающей на больничном. Когда же эта дама выходит на работу, она изредка откладывает в сторону вязанье, случайно выхватывает из лежащего перед ней списка чью-нибудь фамилию и совершает добрый поступок. Вы уже видели, как со мной обошлись департаменты Путаницы и Издевательства, но на сей раз именно департамент Добрых волшебниц выбрал рядового Гордона.

Было это так: когда я узнал, что поеду домой, как только мое лицо заживет (шоколадный братец забыл простерилизовать свой нож боло), я попросил, чтобы меня отправили в Висбаден, где жили мать с отчимом, а не в Калифорнию, то есть на место призыва. Я не критикую шоколадного братишку, он вовсе не хотел, чтобы я выжил, и, надо думать, достиг бы своей цели, если бы не был так занят добиванием ротного, что на меня ему времени не хватило. Я и сам не стерилизовал свой штык, но братишка на это жаловаться не стал — только вздохнул и опал, как кукла, которой распороли набитый опилками живот. Я ему благодарен; он не только обеспечил мне дембель, но и подкинул неплохую идейку.

Он, да еще военврач… Врач сказал:

— Ты поправишься, сынок. Но шрам у тебя останется, как у гейдельбергского студента.

Это и заставило меня задуматься… Хорошую работу получить без ученой степени нельзя, как нельзя стать штукатуром, если ты не сын или не племянник члена союза штукатуров. Но степень степени рознь. Сэр Исаак Ньютон со степенью, полученной в таком коровьем колледже, как мой, мыл бы пробирки для какого-нибудь Джо Остолопа, если бы у Джо была степень из европейского университета.

Так почему бы не Гейдельберг? Я собирался выдоить досуха мои ветеранские привилегии с той минуты, как позвонил в свою призывную комиссию.

По словам матушки, в Германии жизнь очень дешева. Так, может, мне удастся превратить ветеранские денежки в докторскую степень? Герр доктор Гордон мит шрамами на ди морде из Гейдельберга — это же верняком лишние три тысячи долларов в год в любой ракетной фирме.

Черт возьми, пара студенческих дуэлей украсит мою физиономию всамделишными гейдельбергскими шрамами вдобавок к уже имеющемуся. Фехтовать я по-настоящему любил (хотя за участие в фехтовальных соревнованиях колледж приплачивал реже). Некоторые панически боятся ножей, штыков, шпаг — словом, всего, чем можно порезаться. У психиатров для этого даже есть специальный термин — «айхмофобия». Идиоты, гоняющие со скоростью сто миль в час по дороге, где скорость ограничена пятьюдесятью, падают в обморок при виде обнаженного лезвия.

Я боязнью острых предметов не страдаю, и вот почему я жив и даже многократно произведен в капралы. «Военный советник» не может себе позволить дрейфить перед ножами, штыками и тому подобным. Он обязан с ними управляться. Я их никогда не боялся, так как был уверен, что успею сделать с противником то самое, что он намеревается сделать со мной. Так всегда и выходило, за исключением того случая, когда я разыграл героя, но и эта ошибка не была смертельной. Если бы я попытался уклониться, вместо того чтобы броситься вперед и распороть противнику брюхо, он бы располосовал меня надвое. А так — хороший замах у него не получился, и его тесак лишь задел мне лицо в то мгновение, когда сам шоколадный братишка валился на землю, оставив мне на память весьма скверную рану, в которую инфекция попала задолго до того, как прилетели вертолеты. Боли я не почувствовал. Просто голова закружилась, и я сел прямо в грязь, а когда очнулся, то увидел фельдшера, вливающего мне плазму.

Я даже с удовольствием предвкушал ожидающие меня в Гейдельберге дуэли. Они там надевают специальные подбитые ватой костюмы, защищающие тело, руки и шею, а глаза и нос прикрывают металлической маской — так что все это ничуть не походит на встречу с марксистом-практиком в джунглях. Мне как-то пришлось держать в руках саблю того типа, какими фехтуют в Гейдельберге: она легкая, прямая, с хорошо заточенным лезвием, но с тупым концом! Игрушка, пригодная лишь для нанесения уютных шрамов, от которых девицы писают кипятком.

Я раздобыл карту, и что вы думаете? Гейдельберг оказался прямехонько на дороге в Висбаден. Вот поэтому-то я и потребовал отправки в Висбаден.

Военврач сказал:

— Ну ты даешь, парень! — и завизировал мое заявление.

Сержант медицинской службы, ведавший госпитальной канцелярией, произнес:

— Ничего не выйдет, солдат.

Не буду утверждать, что имела место передача денег из рук в руки, но штамп «Направляется» канцелярия все же поставила. Товарищи по палате сошлись на том, что я кандидат в психушку: Дядя Сэм не привык предоставлять рядовым дармовые поездки вокруг света.

Впрочем, я и без того уже так проехался по шарику, что Хобокен оказался от меня на том же расстоянии, что и Сан-Франциско, а Висбаден — так еще ближе. Однако политика требовала, чтобы демобилизованные возвращались домой именно на кораблях и именно через Тихий океан. А военная политика — что-то вроде рака: никто не знает, откуда он берется, но с ним не поспоришь.

Вот тут-то департамент Добрых волшебниц проснулся и тронул меня своей палочкой.

Я уже готовился ступить на борт корыта под названием «Генерал Джонс», идущего курсом Манила — Тайбэй — Иокогама — Пёрл-Харбор — Сиэтл, когда пришла бумага, удовлетворявшая все мои желания, и даже больше того.

Мне предписывалось доступным военно-транспортным средством прибыть в штаб американских оккупационных войск в Гейдельберге для демобилизации по собственному желанию, согласно пункту пять. Неиспользованное отпускное время должно быть предоставлено или оплачено согласно пункту два. Вышеупомянутому разрешалось вернуться в Штаты в течение двенадцати месяцев доступным военно-транспортным средством и без дополнительных расходов для правительства США. Конец цитаты.

Сержант — штабной писарь — вызвал меня и показал бумагу, причем его лицо сияло злорадством.

— Только «доступного военно-транспортного средства» для тебя нет, так что валяй, тащи вещички на «Джонса». Поедешь в Сиэтл, как я и сказал.

Я тут же усек, о чем речь. Единственный транспорт на запад за много-много дней отплыл в Сингапур тридцать шесть часов назад. Я уставился на бумагу, но в глазах у меня стояло видение чана с кипящим маслом, а в мозгу билась мысль, что сержант нарочно задержал мои бумаги, чтобы судно успело уйти.

Я мотнул головой:

— Догоню «Генерала Смита» в Сингапуре. Будь человеком, сержант, выпиши мне нужные документы.

— Твои документы выписаны. На «Джонса». В Сиэтл.

— Черт! — сказал я задумчиво. — Пойти, что ли, поплакаться в жилетку капеллану?!

И тут я слинял по-быстрому, но отправился не к капеллану, а на аэродром. Мне хватило пяти минут, чтобы выяснить: ни одного гражданского или военного американского самолета в Сингапур в ближайшее время не будет.

Но был австралийский военно-транспортный «Дуглас», вылетающий рейсом в Сингапур этой же ночью. Австралийцы не считались «военными советниками», но ошивались тут же в качестве «военных наблюдателей». Я нашел командира борта — лейтенанта ВВС — и изложил ему свою ситуацию. Он улыбнулся и сказал:

— Для одного лишнего парня местечко всегда найдется. Вылетаем сразу же после чая. Конечно, если старушка захочет взлететь.

Ну я-то знал, что она полетит. Ведь это был «альбатрос», С-47, весь в пробоинах и налетавший бог знает сколько миллионов миль. Он мог бы долететь до Сингапура на одном двигателе, если потребуется. Я понял, что удача мне не изменила, как только увидел эту раскрашенную в маскировочные цвета залатанную птичку на аэродроме. Через четыре часа я был уже в ней, а она катилась по взлетной полосе.

Утром следующего дня я явился на борт военно-транспортного судна «Генерал Смит» промокшим до нитки. «Гордость Тасмании» летела сквозь бурю, а у самолетов этого типа один недостаток — они текут. Но кто после слякоти в джунглях будет возражать против чистого дождя? Судно отходило вечером, что тоже было хорошей новостью.

Сингапур похож на Гонконг, только лежит на равнине. Так что одного дня на его осмотр хватает с избытком. Я пропустил стаканчик в «Раффлзе», другой в «Адельфи», промок под дождем в Международном парке отдыха, прошвырнулся по Меновой аллее, придерживая одной рукой карман с деньгами, а другой — с документами. Здесь же я купил билет Ирландского тотализатора.

Вообще-то, я никогда не играю в азартные игры, — конечно, если мы договоримся смотреть на покер как на чистое искусство. Так что покупку билета следует рассматривать как жертвоприношение Фортуне или как благодарность ей же за долгий период удачи. Если она отзовется на этот жест ста сорока тысячами американских долларов, что ж, ей не придется долго меня упрашивать. А если нет, так номинальная стоимость билета — один фунт, или два доллара и восемьдесят центов. Я заплатил за него девять сингапурских долларов, или три американских, так что не такой уж убыток понес ради Фортуны, особенно учитывая, что уже выиграл бесплатное кругосветное путешествие, да еще живьем выбрался из джунглей.

Но удовольствия на три доллара я получил сразу, так как удачно скрылся с Меновой аллеи, сбежав от других босоногих ходячих «банков», готовившихся всучить мне еще билеты тотализатора, сингапурские доллары и любые другие денежные знаки или даже мою собственную шляпу (если бы я хоть на секунду выпустил ее из виду), вышел на проезжую часть, остановил такси и велел шоферу отвезти меня в порт. И это было явной победой духа над плотью, поскольку завершало долгий спор, который я вел с самим собой на тему, не снять ли тяжелейший физиологический стресс. Старый добрый Гордон слишком долго изображал из себя добродетельного скаута, а Сингапур — один из семи городов порока, где можно получить все, что пожелаешь.

Не буду врать, будто все это время я оставался верным первой любви. Девица, которая научила меня почти всему, что касается плоти и греха, и подарила мне сказочную ночь накануне ухода в армию, прислала мне прощальное письмо, пока я был в учебке. Я испытывал к ней благодарность, но не считал себя связанным обетом верности. Вскоре она вышла замуж, теперь у нее пара ребятишек, оба не от меня.

Главная причина физиологического стресса носила географический характер. У шоколадных братишек, на стороне которых и против которых я воевал, имелись шоколадные сестренки, из которых многие были доступны за деньги или даже pour l’amour оu pour le sport[24].

Но вот кроме них — никого. Вы скажете: а медсестрички? Ну они для офицеров, а редкие певички и танцовщицы из Управления культурно-бытового обслуживания армии США, случайно залетевшие так далеко от родины, были для нас еще недоступнее медсестер.

Что же касается шоколадных крошек, то дело вовсе не в цвете кожи. У меня самого лицо, за исключением длинного розового шрама, было ничуть не менее коричневым. Из своего меню я исключил их потому, что они действительно крошки. Я вешу сто девяносто фунтов — одни мускулы без капли жира, — и мне никак не удается убедить себя, что женщина ростом четыре фута десять дюймов и весом менее девяноста фунтов, да еще выглядящая двенадцатилетней, действительно взрослая. Для меня такое дело не отличается от изнасилования малолетней, и я сразу становлюсь импотентом.

В Сингапуре явно можно было найти девицу достаточно крупных размеров. Но, сбежав с Меновой аллеи, я внезапно ощутил какое-то разочарование в людях — больших и маленьких, мужчинах и женщинах — и решил прямиком отправиться на борт, что, возможно, спасло меня от оспы, гонореи, мягкого шанкра, проказы, чесотки и дерматофитоза. Вероятно, это было самое мудрое решение с тех пор, когда четырнадцатилетним мальчишкой я отказался от схватки со средних размеров аллигатором.

Таксисту я сказал по-английски, к какому причалу ехать, потом повторил это же специально заученным предложением на кантонском диалекте (с плохим произношением, но китайский язык очень сложен, а в школе у нас, кроме немецкого и французского, других языков не было) и показал план, на котором нужный причал был отмечен и даже назван на английском и китайском языках.

Такой план давали каждому, кто сходил с корабля на берег. В Азии любой таксист достаточно владеет английским, чтобы отвезти тебя в квартал красных фонарей или в лавку, где продаются «редкости», но к нужному причалу они почему-то никогда не находят дороги.

Мой таксист выслушал, глянул на план и сказал: «О’кей, Мак. Я понимай», после чего рванул с места, завернул за угол, визжа покрышками, и помчался, кроя последними словами рикш, кули, собак и детей. Я расслабился, радуясь, что мне достался такой таксист — один на тысячу.

Внезапно я подскочил и крикнул, чтобы он остановился.

Надо вам сказать, что я физически не могу заблудиться. Если угодно, можно назвать это экстрасенсорным свойством. Мама говорила, что у ее сыночка есть «шишка направления». Как ни называйте, а я только в шесть или семь лет узнал, что есть люди, которые могут заблудиться. Я же всегда знаю, где север, в каком направлении лежит место, с которого я отправился в путь, и как далеко я от него нахожусь. Я могу вернуться туда точно по прямой, а могу и по собственным следам, даже в темноте или в зарослях джунглей. Именно по этой причине меня столько раз производили в капралы и обычно поручали мне обязанности сержанта. Патрули, которыми я командовал, всегда возвращались, не считая убитых, конечно. Городским ребятам, которым джунгли не пришлись по душе, это весьма импонировало. А закричал я потому, что таксист повернул направо, вместо того чтобы свернуть налево, и уже готовился к новому повороту, дабы снова дать кругаля.

Такси продолжало набирать скорость.

Я снова заорал. Таксист как будто забыл свой английский.

Милей и несколькими поворотами позже ему все же пришлось остановиться из-за транспортной пробки. Я вышел из машины, таксист также выскочил из нее и стал что-то визгливо кричать на кантонском диалекте, указывая при этом на счетчик. Вокруг нас собралась толпа китайцев, которая все время росла, причем китайчата уже начали хватать меня за одежду. Я крепко придерживал деньги рукой, но очень обрадовался, увидев полицейского. Я позвал его, и мне удалось привлечь его внимание.

Полицейский протолкался сквозь толпу, помахивая внушительной дубинкой. Это был индус. Я спросил его:

— Говоришь по-английски?

— Еще бы! И даже по-американски.

Я изложил ему обстоятельства дела и пояснил, что таксист посадил меня у Меновой аллеи, а потом гонял машину по кругу.

Коп кивнул и заговорил с таксистом на каком-то третьем языке, похоже что на малайском. Потом сказал:

— Он не знает английского. Думал, что вы велели ехать в Джохор.

Мост, ведущий в Джохор, лежит совсем в другом направлении, чем причал, но тоже еще на территории острова Сингапур. Я с раздражением буркнул:

— Черта с два он не понимает по-английски!

Коп пожал плечами:

— Вы его наняли и, значит, должны оплатить по счетчику. Потом я объясню ему, куда надо ехать, и мы договоримся о цене.

— Да я скорее увижу его в аду!

— Вполне возможно. До ада тут близко, особенно в этих кварталах. Думаю, вам все же лучше заплатить. Время простоя бежит быстро.

Бывает время, когда человек должен встать на защиту своих принципов, чтобы не стыдно было, бреясь, смотреть в глаза своему отражению. Я побрился еще утром, а потому уплатил восемнадцать с половиной сингапурских долларов за то, что потерял час времени и оказался дальше от места назначения, чем был, когда садился в машину. Таксист требовал еще чаевых, но коп приказал ему заткнуться и ушел вместе со мной.

Обеими руками я держался за карманы с деньгами, документами и с тотализаторным билетом, который я положил к документам. Но моя авторучка исчезла, а вместе с ней носовой платок и ронсоновская зажигалка. Когда я почувствовал, что чьи-то невидимые пальцы ощупывают браслетку часов, я поспешил согласиться на предложение полицейского, рекомендовавшего мне услуги своего двоюродного брата — человека честного, — который отвезет меня к причалу за условленную умеренную плату. «Брат» оказался под рукой, и через полчаса я уже был на борту своего судна. Нет, никогда я не забуду Сингапур — уж больно тут быстро набираешься опыта.





2




Двумя месяцами позже я оказался на Французской Ривьере. Департамент Добрых волшебниц присматривал за мной на всем пути через Индийский океан, Красное море и далее, вплоть до Неаполя. Все это время я вел здоровый образ жизни, каждое утро делал зарядку и загорал, после обеда спал, а вечерами играл в покер. Многие при игре в покер не умеют оценивать вероятность (она слабая, но вполне просчитываемая) улучшить расклад при доборе карт и всегда готовы поучиться. К тому времени, когда мы добрались до Италии, я уже был обладателем великолепного загара и кругленькой суммы.

В самом начале плавания один из игроков спустил все наличные и решил поставить на кон свои билеты Ирландского тотализатора. После непродолжительного спора билеты превратились в валюту, где каждый билет соответствовал двум американским долларам. К концу путешествия у меня оказалось пятьдесят три билета.

Перелет из Неаполя во Франкфурт занял всего несколько часов, но за это время департамент Добрых волшебниц успел передать меня в ведение департаментов Путаницы и Издевательства.

По пути в Гейдельберг я завернул в Висбаден, чтобы повидать матушку, отчима и ребятишек, и тут узнал, что они только накануне выехали в Штаты, на базу ВВС Элмендорф на Аляске.

Тогда я поехал в Гейдельберг и с ходу стал знакомиться с городом, пока вояки обрабатывают мои документы. Чудесный городок — прекраснейший замок, отличное пиво и большие девочки с румяными щеками и с фигурами, похожими на бутылку кока-колы. В общем, все говорило, что это отличное местечко для учебы. Я даже начал прицениваться к жилью и познакомился с молодым фрицем с дуэльными шрамами на лице, не менее страшными, чем мой. Казалось, все шло путем.

Свои планы я обсудил с главным сержантом, который отвечал за дембель. Он покачал головой:

— Эх ты, бедолага!

Почему? Да потому, что Гордону не полагалось никаких ветеранских привилегий. Оказалось, я вовсе и не ветеран. И шрам мой ничего не стоил, и то, что я укокошил людей в стычках больше, чем их можно загнать в… а, не важно! Оказывается, что эта война — вовсе и не война и конгресс до сих пор не принял закона, предоставляющего «военным советникам» льготы для получения образования.

Думаю, что виноват-то я сам. Просто всю жизнь слышал о ветеранских привилегиях… Господи, да я сам сидел на одной скамейке в химической лаборатории с парнем, который с их помощью поступил в колледж.

Сержант отечески сказал мне:

— Не пыли, сынок. Езжай домой, поступи на работу и обожди годик. Наверняка закон примут и придадут ему обратную силу. А ты еще молодой.

Вот я и оказался на Ривьере, в штатском, задумав надышаться воздухом Европы, пока не пришло время закругляться и возвращаться домой. Гейдельберг накрылся. Мое жалованье — вернее, тот остаток, что я не успел спустить в джунглях, плюс деньги за неиспользованный отпуск, плюс выигрыш в покер — составляло сумму, которой хватило бы на первый год учебы в университете. А вот до получения степени эти деньги никак нельзя было растянуть. Я ведь рассчитывал, что буду жить на ветеранские дотации, а наличность послужит своего рода страховкой.

Мой пересмотренный план был ясен. Попасть домой до начала учебного года. Наличные денежки истратить на оплату жилья и пансиона у тетки с дядей, следующее лето где-нибудь подработать и вообще держать нос по ветру. Опасность попасть в армию мне больше не угрожала, так что способы одолеть последний курс колледжа должны были подвернуться, хотя стать герром доктором мне уже не светило.

Колледж, однако, открывался только осенью, а сейчас было лишь начало весны. Поэтому я решительно настроился на идейку знакомства с Европой, прежде чем приложить зубы к граниту науки. Другого такого случая могло и не подвернуться.

Была и еще одна причина отложить отъезд — те самые тотализаторные билеты. Подходило время жеребьевки лошадей. Ирландский тотализатор начинается как лотерея. Билеты продают в количестве, достаточном, чтобы обклеить Центральный вокзал в Нью-Йорке. Ирландские больницы получают двадцать пять процентов выручки, так что они единственные выигрывают наверняка. Незадолго до скачек начинается жеребьевка. Лошадей два десятка. Если твой билет не выиграл лошади, то цена ему — как листу оберточной бумаги (хотя какие-то утешительные призы есть и для этой категории).

Если ты «получил» лошадь, то это еще не значит, что ты выиграл. Некоторые из лошадей, может, и до старта не доберутся, а из тех, что выйдут на старт, бóльшая часть приплетется в хвосте. Тем не менее любой билет, «выигравший» лошадь, даже если она, по общему мнению, способна только доковылять до стойла, теперь приобретает на весь период между жеребьевкой и скачками цену в несколько тысяч долларов. Сколько именно тысяч — уж это зависит от рейтинга лошади. Но цены высоки, так как и самая плохая лошадь, как известно, чудом может прийти первой.

У меня было пятьдесят три билета. Если хоть один из них «выиграет» лошадь, я получу столько, что мне хватит на Гейдельберг.

И я остался до жеребьевки.

Европа — дешевое местечко. После райских кущ Юго-Восточной Азии любой хостел покажется роскошью. Даже Французская Ривьера не так уж недоступна, ежели найти к ней правильный подход. Я не стал снимать апартаменты на La Promenade des Anglais[25], а снял комнатушку четырьмя этажами выше и двумя километрами дальше от набережной, да еще с общими «удобствами». Конечно, в Ницце есть роскошные клубы, но их вовсе не обязательно посещать, поскольку на пляжах стриптиз ничуть не хуже, да еще бесплатно. Я не понимал этого высокого искусства, пока не увидел, как юная француженка сбрасывает платье и натягивает бикини на глазах у обывателей, туристов, жандармов и собак (не говоря уж обо мне), не нарушая этим французских норм относительно «неприличного обнажения». Или нарушая, но совсем ненадолго.

Да, сэр, есть вещи, которые можно увидеть и проделать на Французской Ривьере, не тратя денег.

Сами же по себе пляжи ужасны. Галька и камни. И все-таки камни лучше, чем грязная жижа джунглей, так что я ходил в плавках, любовался стриптизом и совершенствовал загар. Была весна, туристский сезон еще не начался, народу было мало, зато солнце грело и никаких дождей не предвиделось. Я валялся на пляже, чувствовал себя почти на небесах, а моей единственной роскошью был арендованный в «Американ экспресс» почтовый ящик, куда мне клали парижские издания «Нью-Йорк геральд трибюн» и «Старз энд страйпз».

Я бегло проглядывал страницы, где сообщалось, как бездарно наши правители руководят миром, затем пробегал взглядом известия о событиях на «невойне», которую недавно покинул (о ней писали мало, хотя нам и вдалбливали, что мы «спасаем цивилизацию»), а потом обращался к более важным сведениям: информации об Ирландском тотализаторе или надеждам, что «Старз энд страйпз» развеет дурной сон, будто мне отказано в привилегиях на получение образования.

В конце шли кроссворды и личные объявления. Я всегда внимательно перечитывал этот раздел, позволявший бросить взгляд на чужую частную жизнь. Например: «М. Л. позвонить Р. С. до полудня. Деньги». Информация к размышлению — кто кого надул и кто получит денежки?

Вскоре я нашел возможность вести еще более дешевый образ жизни и при этом любоваться еще лучшим стриптизом. Слышали когда-нибудь про Иль-дю-Леван? Это островок у побережья Ривьеры между Марселем и Ниццей, очень похожий на Каталину. На одном конце острова есть деревушка, другую блокируют ВМС — там расположен ракетный полигон. Все остальное — холмы, пляжи и гроты. Автомобилей нет, нет даже велосипедов. Людям, которые сюда приезжают, хочется забыть об остальном мире.

На десять долларов в день тут можно жить так же хорошо, как на сорок — в Ницце. Можно заплатить пять центов в сутки за место для палатки и еще доллар тратить на еду, что я и делал, а если надоест готовить самому, то тут полно дешевых ресторанчиков.

На острове, как мне кажется, не действуют никакие стесняющие людей правила. Хотя, погодите, одно ограничение есть: перед въездом в деревушку Гелиополь висит объявление: Le Nu Integral Est Formellement INTERDIT (Полная обнаженность категорически запрещена). Это означает, что все мужчины и женщины, прежде чем выйти на деревенскую улицу, должны нацепить на себя треугольную тряпочку или стринги. В других же местах, то есть в кемпингах и на пляжах, никто ничего надевать не обязан, да и не надевает.

Исключая отсутствие автомобилей и одежды, Иль-дю-Леван ничуть не отличается от остальной французской глубинки. Тут не хватает пресной воды, но французы ее не пьют, а купаться можно в Средиземном море, после чего покупают на франк пресной воды, чем обеспечивается полдюжины обтираний губкой. Садитесь на поезд в Ницце или в Марселе, сходите в Тулоне, берете билет на автобус до Лаванду, а потом на катер (час с небольшим) до Иль-дю-Леван, после чего можете отбросить всякую заботу о своей одежде.

Я обнаружил, что могу покупать вчерашний номер «Геральд трибюн» в деревне, прямо там же («О миним», мадам Александр), где я арендовал палатку и другие туристские принадлежности. Провизию я закупал в «Ля бриз марин», а лагерь разбил над Ля пляж де гротт[26] возле самой деревушки. Там я и обосновался, доставляя отдых нервишкам, а глазам — наслаждение местным стриптизом.

Есть люди, которые не считают женщину венцом Божественного творения. Они «выше секса», им следовало бы родиться устрицами. А по мне, приятно смотреть на любую женщину (даже на шоколадных крошек, хоть они меня отпугивали). Вся разница в том, что на одних смотреть приятно, а на других — очень приятно. Некоторые толстоваты, другие — худощавы, одни — молоденькие, другие — постарше. Некоторые выглядят так, будто только что вышли из «Фоли-Бержер»[27]. С одной из таких я познакомился, и оказалось, что близок к истине: это была шведка, работавшая ню в одном из парижских кабаре. Она со мной практиковалась в английском, а я с ней — во французском, она обещала меня накормить настоящим шведским обедом, если я когда-нибудь приеду в Стокгольм, а я готовил ей обеды на спиртовке, мы напивались vin ordinaire[28], и она спрашивала, откуда у меня шрам, а я врал в ответ. Марьятта была прекрасным лекарством для солдатских нервишек, и я огорчился, когда ее отпуск истек.

А стриптиз все длился. Спустя три дня после отъезда шведки я сидел на Гротовом пляже, облокотясь на скалу, и решал кроссворд, как вдруг почувствовал, что глаза у меня разъезжаются в разные стороны в тщетном усилии оторваться от самой великолепной женщины, какую я когда-либо видел.

Женщина или девушка — не знаю. С первого взгляда я дал ей лет семнадцать-двадцать. Позже, когда я получил возможность посмотреть ей прямо в лицо, она по-прежнему выглядела на восемнадцать, хотя ей могло быть и сорок. Или сто сорок. Она обладала безупречной красотой, которая не зависит от возраста. Ну как Елена Прекрасная или Клеопатра. Может, она и была Елена Прекрасная; не Клеопатра точно — та, как известно, рыжая, а эта — натуральная блондинка. Кожа у нее была золотистой, как корочка у свежеподжаренного гренка, без намека на след от бикини, а волосы на два тона светлее кожи. Они свободно струились по спине восхитительными волнами и, казалось, никогда не знали ножниц.

Рост высокий, чуть пониже меня, и, надо думать, вес тоже поменьше, жира никакого, кроме той тонкой прокладки под кожей, что так смягчает женские формы, скрывая мускульную основу. Осанка ее напоминала о ленивой мощи львицы.

Плечи — широкие для женщины, почти такие же широкие, как ее женственные бедра. Талия могла бы показаться широковатой у женщины более низкого роста, а у нее выглядела восхитительно тонкой. Живот не впалый, а соблазнительно круглящийся под тяжелой грудью. Груди… Только ее широкая грудная клетка могла поддерживать тяжесть таких грудей, которые в другой ситуации показались бы слишком роскошными. Они были крепки и высоки и лишь чуть подрагивали в такт шагам, увенчанные розовато-коричневыми сосками — женскими, не девичьими.

Пупок заставлял вспомнить персидских поэтов, любивших сравнивать его с драгоценными камнями. Ноги длинные, даже учитывая ее рост, кисти рук и ступни не маленькие, но тонкие и грациозные. Она вся была изумительно изящна, и просто невозможно было представить ее в какой-нибудь грубой позе. И это притом что тело ее было столь гибко, что казалось, она, как кошка, может принять любое, самое невероятное положение.

Ее лицо! Как описать абсолютное совершенство? Разве что сказать, что, увидев такое лицо один раз, вы уже никогда его не забудете. Губы полные, рот довольно большой, слегка изогнутый в легкой улыбке, даже если лицо спокойно. Цвет губ — ярко-красный, но если она и пользовалась косметикой, то так искусно, что я не заметил и следа краски, а уже это делало ее уникальной, так как в этот год все женщины увлекались губной помадой «Континенталь», ненатуральной, как корсет, и наглой, как ухмылка шлюхи.

Нос прямой и крупный. Не какая-нибудь кнопка. Глаза… Она перехватила мой восхищенный взгляд. Разумеется, женщины готовы к тому, чтобы на них смотрели, готовы хоть в обнаженном виде, хоть в бальном платье. Но такое беззастенчивое разглядывание хоть кому может показаться хамством. Тем не менее я сдался лишь через несколько секунд, стараясь запомнить каждую линию ее тела, каждый его изгиб.

Наши взгляды встретились, она смотрела на меня так же прямо и упорно, как я на нее. Я покраснел, но отвести глаз все равно не смог. Ее глаза были такого темно-синего цвета, что казались почти черными, во всяком случае, были темнее моих — карих. Я хрипло сказал:

— Pardonnez-moi, ma’m’selle[29], — и усилием воли отвел взгляд.

Она ответила по-английски:

— О, я не возражаю. Смотрите сколько угодно. — И с ног до головы оглядела меня, так же тщательно изучая мое тело, как я изучал ее. У нее было теплое контральто, удивительно глубокое, особенно в нижнем регистре.

Потом она сделала два шага и оказалась рядом со мной. Я хотел встать, но она жестом приказала мне сидеть, жестом таким повелительным, будто всю жизнь только и делала, что отдавала приказы.

— Не вставайте! — произнесла она. Ветерок донес до меня аромат ее тела, по коже побежали мурашки. — Вы американец?

— Да.

Я-то готов был побожиться, что она не американка, да и не француженка тоже. У нее не только не было и тени французского акцента, но и… как бы это сказать… француженки ведь всегда кокетничают, это у них в крови, этим буквально пропитана вся французская культура. В этой женщине кокетства не было, хотя уже одним фактом своего существования она бросала вам вызов.

Не будучи кокетливой, она обладала редким даром устанавливать близость в общении. Она разговаривала со мной так, как могут говорить только старые приятели, которые знают друг друга насквозь и непринужденно общаются tête-à-tête. Она задавала вопросы, в том числе глубоко личные, а я отвечал совершенно откровенно, причем мне и в голову не приходило — по какому праву она мне их задает? Имени моего она так и не спросила, так же как и я — ее. Впрочем, я вообще ее ни о чем не спрашивал.

Наконец она прекратила допрос, снова осмотрела меня — тщательно и спокойно. Потом задумчиво произнесла:

— Вы прекрасны! — и добавила: — Au’voir[30], — повернулась, прошла по пляжу до кромки воды и уплыла.

Я так обалдел, что не мог сдвинуться с места. Никто еще не называл меня красивым, даже тогда, когда мой нос был цел. А уж прекрасным…

Не думаю, что я чего-нибудь достиг бы, попробовав догнать ее, если даже предположить, что эта мысль пришла бы мне в голову. Эта женщина плавала что надо.





3




Я оставался на пляже до самого захода солнца, ожидая, что она вернется. Затем наспех проглотил скромный ужин из хлеба, сыра и вина, нацепил плавки и двинулся в деревню. Там я обошел все бары и кафе, нигде не обнаружив никаких следов красавицы, а по пути еще и заглядывал в незанавешенные окна коттеджей. Когда бистро стали закрываться, пришлось дать отбой и вернуться в палатку, проклиная себя за свою фантастическую тупость. (Почему, например, я не спросил, как ее зовут, где она живет и где остановилась на острове?) Потом я завернулся в одеяло и заснул.

Проснулся я на рассвете, обежал пляж, позавтракал, снова обежал пляж, оделся, пошел в деревню, побывал во всех лавчонках и на почте, где купил «Геральд трибюн».

И вот тут-то мне пришлось делать самый трудный в моей жизни выбор: я «выиграл» лошадь! Сначала я не поверил глазам — не мог же я запомнить все пятьдесят три номера. Пришлось мчаться к палатке, искать записную книжку, проверять и — действительно выиграл! Этот номер прочно засел в моей памяти из-за своей легкости: XDY 34555. Я выиграл лошадь!

Это означало сумму в несколько тысяч долларов, но сколько именно, я не знал. Во всяком случае достаточно, чтобы оплатить обучение в Гейдельберге, если я немедленно загоню билет. «Геральд трибюн» приходила сюда с дневным опозданием, то есть жеребьевка состоялась дня два назад, так что эта животина могла уже либо ногу сломать, либо покалечиться каким-нибудь другим способом. Мой билет имел цену, только пока Счастливая Звезда числилась в списке стартующих. Следовало немедленно добраться до Ниццы, выяснить, где и как можно получить наибольшую цену за билет, вызволить его из хранилища и сейчас же его загнать.

Но как же Елена Прекрасная?!

Шейлок с его душераздирающим воплем: «О дочь моя! Мои дукаты!»[31] — вряд ли страдал больше меня.

Пришлось идти на компромисс. Я написал исполненную страдания записку, назвав свое имя, сообщая о неотложном вызове по делам, умоляя ее либо дождаться моего возвращения на следующий день, либо оставить записку с указанием, где я могу ее найти. Записку я оставил почтмейстерше вместе с описанием (блондинка, высокая, длинные волосы, великолепная poitrine[32]) и двадцатью франками плюс обещание заплатить вдвое, если послание будет передано, а ответ получен. Почтмейстерша сказала, что такой женщины она не видела, но если cette grande blonde[33] покажется в деревне, то записка ей будет вручена.

У меня еле осталось время добежать до палатки, переодеться в городской костюм, забросить прочее имущество к мадам Александр и успеть на катер. Ну а потом у меня оказалось целых три свободных часа, которые я мог посвятить волнующим раздумьям.

Одна из закавык заключалась в том, что Счастливая Звезда была отнюдь не дохлятиной. По оценке специалистов, она шла на пятом или шестом месте. Итак, что делать? Остановиться и получить верную прибыль? Или рискнуть всем и, возможно, не получить ничего?

Решение было трудным. Предположим, я продам билет за десять тысяч долларов. Даже если не мухлевать с налогами, я получу бóльшую часть этой суммы и на учебу мне хватит.

Но ведь образование я и без того могу получить, да и так ли сильно мне хочется поступить в Гейдельбергский университет? Тот студент с дуэльными шрамами был надутый болван, гордящийся отметинами, полученными без всякого риска.

Теперь предположим, что я обожду продавать и схвачу один из главных выигрышей — пятьдесят или даже сто сорок тысяч долларов!

А знаете ли вы, какой налог платит холостяк с суммы сто сорок тысяч долларов в Стране Отважных и на Родине Свободных?

Сто три тысячи — вот сколько!

А ему остается, стало быть, тридцать семь тысяч.

Стоит ли ставить реальные десять тысяч против ненадежных тридцати семи? Шансы примерно один к пятнадцати не в мою пользу.

Брат, это все равно что стрит с «дыркой». Принцип тот же, идет ли речь о тридцати семи тысячах или о покере.

Ну а предположим, я найду какую-нибудь уловку и обойду налогового инспектора? Тогда ставки будут десять тысяч против ста сорока, а это уж совсем другой коленкор: сто сорок тысяч — не просто деньги для пропитания в период учебы, а состояние, приносящее четыре-пять тысяч долларов в год.

Я вовсе не считал, что собираюсь обжулить Дядю Сэма, ведь США имели такое же моральное право на мой выигрыш (если бы я его получил), как я — на Священную Римскую империю. Что Дядя Сэм сделал для меня? Он швырнул моего отца в две мировые войны, в одной из которых нам не дали победить, и тем лишил меня возможности учиться в колледже, и это не говоря о том, что отец мог бы представлять для сына нематериальную ценность (этого я не знаю и никогда не узнаю). Затем Дядя Сэм вытурил меня из колледжа и послал сражаться на еще одну «невойну», почти что укокошил меня там и вообще, можно сказать, лишил невинности.

Так по какому праву он заберет сто три тысячи долларов, оставляя мне какой-то паршивый хвостик? Чтобы одолжить эти деньги какой-нибудь Польше? Или Бразилии? Черта с два!

Был железобетонный способ сохранить все деньги (если я их выиграю). Уехать на год в Монако, где налогов вообще нет. Потом куда-нибудь еще.

Может, в Новую Зеландию. «Геральд трибюн» пестрела обычными заголовками, разве что в большей концентрации. Похоже было, что ребята (ах, эти шаловливые детишки!), которые верховодят на нашем шарике, решили сыграть в большую войну с водородными бомбами и межконтинентальными ракетами.

Если уехать в Новую Зеландию, есть шанс, что там что-нибудь и останется, когда осядет радиоактивный пепел. А Новая Зеландия, говорят, страна красивая, и рыбаки-любители, я слыхал, там даже пятифунтовую форель считают мелочью, недостойной того, чтобы нести ее домой.

Сам-то я только раз в жизни поймал двухфунтовую.

И вот, когда мои размышления дошли до этого места, я сделал жуткое открытие. Оказалось, что мне больше не хочется поступать в колледж ни в том случае, если я выиграю деньги, ни в том случае, если я их проиграю. И что я ни в грош не ставлю гараж на три машины, бассейн или какой-нибудь другой символ высокого статуса и уверенности в завтрашнем дне. В этом мире нет никакой уверенности в завтрашнем дне, и лишь непуганые дураки да мыши в норках могут думать иначе.

Где-то в джунглях я растерял амбиции такого сорта. В меня слишком часто стреляли, чтобы я сохранил интерес к супермаркетам и загородным участкам или к тому, что сегодня вечером я приглашен на ужин, организованный Ассоциацией родителей и учителей, «не забудь, дорогой, ты обещал».

Впрочем, все это вовсе не означало, что я собираюсь в монастырь. Я все еще хотел…

Чего я хотел?

Я хотел яйцо птицы Рух. Я хотел полный сераль одалисок, что будут пылью под моей колесницей и ржавчиной шпаги моей[34]. Я хотел золотых самородков величиной с кулак и скормить ездовым собакам подонка, попытавшегося обманом отнять у меня золотоносный участок! Я хотел встать рано утром, сильный и свежий, сломать на турнире пару копий, присмотреть себе подходящую девчонку для моего права первой ночи; я хотел дать отпор барону — пусть только посмеет тронуть мою избранницу. Я хотел услышать плеск пурпурной воды о борт «Нэнси Ли» в час утренней вахты[35], когда ни один другой звук не нарушает тишины и не видно другого движения, кроме медленного взмаха крыльев альбатроса, сопровождающего нас вот уже тысячу миль.

Мне нужны были стремительные луны Барсума, Концесторий и Пуатем и чтобы Холмс будил меня словами: «Вставайте, дичь поднята!» Я хотел плыть на плоту по Миссисипи и спасаться от разъяренной толпы вместе с Герцогом и Дофином. Мне нужен был пресвитер Иоанн и меч Эскалибур, протянутый посеребренной лунным светом рукой из глубин сонного озера. Я хотел путешествовать с Одиссеем и Тросом Самофракийским[36], есть лотос в краю вечного полдня. Мне нужны были романтика и детское чувство непреходящего изумления. Я хотел, чтобы мир был таким, каким мне его обещали, а не той гнусной вонючей кашей, каков он на самом деле.

А ведь у меня был шанс, был — в течение десяти минут вчерашнего вечера. Елена Прекрасная — или как там ее зовут, — и я знал это… и упустил свой шанс.

Больше его у меня не будет никогда.

Поезд въезжал в Ниццу.



В конторе «Американ экспресс» я направился в банковский отдел, открыл свой личный сейф и достал из него билет, чтобы сверить с номером в «Геральд трибюн». Все как и было — XDY 34555! Чтобы успокоить нервы, я проверил все билеты, они ничего не стоили, как я и думал. Сунув их обратно в сейф, я спросил, можно ли мне повидать управляющего.

У меня была денежная проблема, а «Американ экспресс» — не только бюро путешествий, но и банк. Меня отвели в кабинет управляющего, и мы представились друг другу.

— Мне нужен совет, — сказал я. — Видите ли, я — владелец выигрышного билета Ирландского тотализатора.

Он широко улыбнулся:

— Поздравляю! Вы первый человек за долгое время, который заглянул сюда с приятным известием, а не с жалобой.

— Благодарю. А проблема вот в чем. Я знаю, что билет, «выигравший» лошадь, стоит кругленькую сумму, пока не начнутся скачки. В зависимости от лошади, конечно.

— Именно так, — подтвердил он. — А какая у вас лошадь?

— Довольно приличная — Счастливая Звезда, — в том-то и проблема. Если бы я выиграл Водородную Бомбу или одного из трех фаворитов, то… вы понимаете? А так я не знаю, держаться ли за этот билет или продать его, и вообще, как правильно рассчитать шансы. Вы, случаем, не знаете, сколько дают за Счастливую Звезду?

Он сложил кончики пальцев домиком:

— Мистер Гордон, «Американ экспресс» не дает советов по скачкам и не занимается перепродажей билетов тотализатора. Тем не менее… Билет при вас?

Я достал из кармана билет и протянул ему. Билет пережил немало приключений, включая покер, он был помят и захватан потными пальцами. Счастливый номер был виден отчетливо. Управляющий осмотрел его внимательно.

— А талон к билету у вас?

— При мне его нет. — И я начал объяснять, что дал адрес своего отчима и что мои письма пересылаются на Аляску.

— Это сейчас не так важно, — перебил он меня и потянулся к кнопке звонка. — Алиса, попросите мсье Рено зайти ко мне.

А я получил новую пищу для беспокойства. У меня хватило ума в свое время записать имена и адреса прежних владельцев билетов, и каждый из них обещал прислать мне талоны, но пока ни один не прислал. Может быть, они уже на Аляске? Что касается выигравшего билета, то я проверил — он раньше принадлежал сержанту из Штутгарта. Вероятно, ему придется что-то заплатить, а не согласится — так вывихнуть руку.

Мсье Рено был похож на утомленного школьного учителя.

— Мсье Рено — наш эксперт в делах такого рода, — объяснил мне управляющий. — Будьте добры, дайте ему ваш билет.

Француз осмотрел его, глаза у него загорелись, он полез в карман, достал ювелирную лупу и вставил ее в глаз.

— Великолепно! — сказал он. — Один из лучших. В Гонконге купили?

— В Сингапуре.

Он кивнул, улыбаясь:

— Это одно и то же.

Управляющий не улыбался. Он открыл ящик стола, вынул оттуда билет тотализатора и протянул его мне.

— Мистер Гордон, этот билет я купил в Монте-Карло. Сравните их, пожалуйста.

Мне билеты показались одинаковыми, только с разными серийными номерами, да еще его билет был новехоньким и похрустывал.

— А зачем их сравнивать?

— Может быть, это вам поможет? — Управляющий подал мне большую лупу для чтения.

Билеты тотализатора печатают на особой бумаге, и на них выгравирован портрет в красках. И гравировка, и печать на билетах лучше, чем на денежных знаках некоторых стран.

Я знал, что, сколько ни смотри на двойку, в туза она не превратится. Протянул управляющему его билет:

— Мой поддельный.

— Я этого не говорил, мистер Гордон. Советую вам обратиться к другим экспертам. Например, во Французский банк.

— Да я и сам вижу. Гравировка не такая четкая и ровная, как на вашем. В ряде мест линии прерываются. Лупа показывает, что буквы расплылись. — Я повернулся. — Верно, мсье Рено?

Эксперт пожал плечами с видом ценителя:

— В своем роде дивная работа.

Я поблагодарил и вышел. Конечно, я зашел и во Французский банк, но не потому, что не доверял вынесенному приговору, а потому, что нельзя ни ампутировать ногу, ни выбрасывать на помойку сто сорок тысяч долларов, не сопоставив мнения экспертов. Этот эксперт даже к лупе не прибегал.

— Подделка, — сказал он. — Ничего не стоит.

Вернуться той же ночью на Иль-дю-Леван я не мог. Я пообедал и зашел повидаться со своей прежней хозяйкой. Моя конура пустовала, и хозяйка разрешила мне в ней переночевать. Заснул я моментально.

Удивительно, но я вовсе не пал духом, как сам того ожидал. Чувствовал я себя хорошо, пожалуй даже жизнерадостно. Мне удалось испытать ощущения человека, неожиданно ставшего богачом, я познакомился с его радостями и с его горестями. Эти чувства оказались любопытными, но мне вовсе не хотелось начинать все сначала, во всяком случае сейчас.

Все тревоги меня покинули. Оставалось лишь решить, когда ехать домой, но при дешевизне жизни на острове с этим можно было и не торопиться. Более всего меня пугало то, что, внезапно уехав в Ниццу, я потерял из виду Елену Прекрасную, cette grande blonde! Si grande… si belle… si majestueuse![37] В мечтах о ней я и заснул.

Сначала я планировал попасть на самый ранний поезд в Тулон и с него на первый утренний катер, но прошлый день съел все мои карманные деньги, а будучи в «Американ экспресс», я позабыл снять деньги со счета. Забыл я и справиться о письмах. Вообще-то, я их не ждал, разве что от матери и от тетки. Единственный мой дружок по армии погиб шесть месяцев назад. И все же я решил забежать за письмами, пока мне будут готовить деньги.

Я разрешил себе шикарный завтрак. Французы полагают, что мужчина может начать день круассаном и цикорным кофе с молоком. Надо думать, это и определяет нестабильность французской политики. Я выбрал столик перед кафе рядом с большим газетным киоском, единственным в Ницце, где продавалась «Старз энд страйпз», а «Геральд трибюн» появлялась сразу же, как поступала на почту. Заказал дыню, две порции натурального кофе, omelette аих herbes fines[38] и принялся наслаждаться жизнью.

«Геральд трибюн» отвлекла меня от сибаритских наслаждений. Заголовки были еще хуже обычного, и они напомнили, что мне предстоит сражаться с миром за место в нем. Не мог же я вечно торчать на Иль-дю-Леван.

Но почему бы не оставаться там как можно дольше? Я по-прежнему не хотел поступать в колледж, а мечты о гараже на три машины были мертвы, как тотализаторный билет. Если третья мировая война вот-вот перейдет в кипящую фазу, то нет смысла становиться инженером в Санта-Монике с окладом шесть-восемь тысяч в год, чтобы все равно сгинуть в огненной буре. Лучше пожить в свое удовольствие, срывая цветы наслаждения, покуда есть возможность радоваться, покуда есть доллары и время, а затем… что ж, пойду в морскую пехоту, как отец. Может быть, из меня все же наконец получится капрал?

Я раскрыл страницу «личных объявлений».

Они сегодня были что надо. Помимо предложений обучать йоге и загадочных обращений одних инициалов к другим, было несколько оригинальных. К примеру:

НАГРАДА! Собираетесь покончить с собой? Передайте мне право аренды на ваше жилище, и вы свои последние дни будете кататься как сыр в масле. Ящик 323, Г. Т.

Или: Джентльмен из Индии, невегетарианец, хочет познакомиться с культурной европейской, африканской или азиатской леди, владеющей спортивной машиной. Цель знакомства — улучшение международных отношений. Ящик 107.

Интересно, как этим можно заниматься в спортивной машине?

Следующее объявление было зловещим: Гермафродиты всего мира, объединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей. Тел. Опера, 59–09.

А одно объявление начиналось словами:

«ВЫ ТРУС?»

О да! По возможности. Когда можно выбирать. Я прочел:

ВЫ ТРУС? Тогда это не для вас. Срочно требуется храбрый человек лет 23–25, отличного здоровья, минимум 6 футов ростом, весом около 190 фунтов, хорошо говорящий по-английски и немного по-французски, владеющий всеми видами оружия, желательно с некоторыми познаниями в инженерном деле и в математике, любящий путешествовать, не связанный семейными и эмоциональными узами, смелый и решительный, красивый лицом и телом. Постоянная занятость, высокая оплата, интересные приключения, опасности гарантируются. Просим вас обращаться лично: Ницца, рю Данте, дом 17, 2-й этаж, квартира «Д».





Насчет требований к лицу и фигуре я прочел с некоторым облегчением: мне сначала показалось, что некто обладающий скверным чувством юмора выкинул эту шутку специально для меня. И этот некто прекрасно осведомлен о моей привычке читать отдел объявлений в «Геральд трибюн».

Судя по адресу, место, куда следовало явиться, находилось всего в сотне ярдов от моего кафе. Я перечел объявление еще раз, потом оплатил счет, оставил приличные чаевые, прошел к киоску, купил «Старз энд страйпз», дошел до «Американ экспресс», получил деньги, забрал почту и отправился на вокзал. До следующего поезда на Тулон оставался еще час, и я зашел в бар, заказал пива, расположился за столиком и стал читать письма.

Мама огорчалась, что я не застал их в Висбадене. В письме сообщалось о болезнях ребятишек, о высоких ценах на Аляске и выражалось сожаление, что им пришлось покинуть Германию. Я сунул конверт в карман и взялся за «Старз энд страйпз».

И тут же прочел: «ВЫ ТРУС?» Это было то же самое объявление — от начала и до конца. С проклятием я отшвырнул газету прочь.

Было еще три письма. Одно с просьбой о пожертвовании от спортивной ассоциации моего бывшего колледжа. Второе предлагало помощь с инвестициями всего за сорок восемь долларов в год. Третье было в простом конверте без марки и явно принесено в «Американ экспресс» посыльным.

В конверте лежала газетная вырезка, начинающаяся словами: «ВЫ ТРУС?» Точно такая же, как предыдущие две, только в последней строчке одно слово было подчеркнуто: «Просим вас обращаться лично».

Схватив такси, я помчался на рю Данте. Если я потороплюсь, то еще успею разобраться с автором этой шутки и попасть на свой поезд. Номер 17 был в верхней части улицы. Я взбежал по ступенькам и, уже подходя к квартире «Д», столкнулся с человеком, который из нее выходил. Он был шести футов ростом, с красивым лицом и фигурой, которые выглядели так, что он вполне мог оказаться гермафродитом.

Табличка на двери гласила на английском и французском языках: «ДОКТОР БАЛЬЗАМО. Прием по договоренности». Имя показалось мне смутно знакомым и как-то связанным с надувательством, но я не стал вспоминать, откуда его знаю. Я толкнул дверь.

Приемная была обставлена так, как любят обставлять свои конторы пожилые французские юристы или новомодные проходимцы. За письменным столом восседал похожий на гнома персонаж: широкая улыбка, жесткие глаза, необычайно розовое лицо и лысина с неопрятной седой бахромой за ушами. Он поглядел на меня и хихикнул:

— Привет! Так это ты и есть герой? — Внезапно гном выхватил револьвер длиной с себя и наверняка такой же тяжелый и направил его на меня. Сквозь дуло вполне мог бы проехать целый «фольксваген».

— Да не герой я! — мрачно буркнул я в ответ. — Я трус. И пришел сюда, чтобы выяснить, кто занимается этими дурацкими шуточками. — Тут я скользнул в сторону, отбил вбок страшенную пушку, ударил гнома по запястью и отнял у него револьвер. После чего вручил его обратно. — Не надо баловаться с такими игрушками, иначе мне придется забрать его насовсем. Я тороплюсь. Это вы доктор Бальзамо? Вы дали объявление?

— Тихо, тихо, тихо! — произнес гном, вовсе не казавшийся рассерженным. — Ишь какой порывистый юноша! Нет, доктор Бальзамо — там! — И он повел бровями в сторону двух дверей в левой стене, потом нажал кнопку на столе (в комнате это была единственная вещь моложе Наполеона). — Иди. Она ждет.

— Она? А в какую дверь?

— Девушка или тигр[39]? Да какая разница? Особенно в далекой перспективе? Герой выберет правильно, трус ошибется, решив, что я соврал. Allez-y! Vite, vite! Schnell![40] Поспеши, приятель!

Я хмыкнул и рванул правую дверь.

Доктор стояла спиной ко мне возле какого-то прибора у дальней стены. На ней был белый медицинский халат со стоячим воротником. Слева от меня располагался хирургический стол для осмотров, справа — очень современная шведская кушетка. Были там еще шкафы из нержавейки и стекла, а на стенах дипломы в рамках. Кабинет выглядел так же современно, как несовременно — приемная.

Когда я открыл дверь, она обернулась, взглянула на меня и тихо сказала:

— Я очень рада, что ты пришел. — Потом улыбнулась, чуть слышно прошептала: — Ты прекрасен! — и оказалась в моих объятиях.





4




Минуту и сорок секунд плюс несколько столетий спустя доктор Бальзамо — Елена Прекрасная оторвала свои губы от моих и шепнула:

— Отпусти меня, разденься и ляг на стол для осмотра.

Я чувствовал себя так, будто проспал девять часов, принял душ Шарко и сделал несколько глотков ледяного аквавита на голодный желудок. Все, что было угодно ей, было желанно и для меня. Но ситуация требовала остроумной реплики, так что я сказал:

— А?

— Ну пожалуйста! Я знаю, что ты — тот, кто нужен, но тем не менее должна тебя осмотреть.

— Ну… ладно… — согласился я. — Тут ты командуешь. — И начал расстегивать рубашку. — А ты действительно доктор медицины?

— Да, это тоже среди прочего.

Я сбросил туфли.

— Но зачем тебе нужно меня осматривать?

— Хотя бы из-за ведьминых меток. Их, конечно, нет, я знаю. Но нужно выяснить и много других показателей. Чтобы защитить тебя.

Стол был очень холодный. И почему они не делают теплых подкладок?

— Тебя зовут Бальзамо?

— Это одно из моих имен, — ответила она рассеянно, трогая меня нежными пальцами то тут, то там. — Это фамилия.

— Обожди-ка! Граф Калиостро[41]?

— Это один из моих дядюшек. Да, он носил это имя. Хотя, вообще-то говоря, оно ему принадлежало не более, чем имя Бальзамо. Дядя Жозеф был плохой человек и довольно большой лгун. — Она дотронулась до старого маленького шрама. — Тебе вырезали аппендикс?

— Да.

— Отлично. Покажи-ка зубы.

Я широко открыл рот. Может быть, лицо у меня малость и подгуляло, но зубы вполне годятся для рекламы «Пепсодента». Она кивнула:

— Следы фторида. Ладно, а теперь мне надо взять у тебя кровь для анализа.

Она могла, если бы захотела, прокусить мне вену на шее, и я бы не только не удивился, но, скорее всего, попросту ничего не заметил. Однако она сделала все как обычно, взяв у меня десять кубиков крови из вены на сгибе локтя. Отлила немного в пробирку и поместила ее в аппарат, стоящий у стены. Тот заурчал и защелкал, а она вернулась ко мне.

— Послушай, принцесса… — сказал я.

— Я не принцесса.

— Но я же не знаю, как тебя зовут; ты намекнула, что твоя фамилия вовсе не Бальзамо, а «доктором» я тебя звать не хочу. — Я и в самом деле не хотел звать ее доктором — эту самую очаровательную женщину, которую когда-либо видел, не хотел, особенно после поцелуя, который стер память о других поцелуях, сколько бы их ни было раньше. Вот уж нет!

Она подумала.

— У меня много имен… а как бы ты хотел меня звать?

— А одно из этих имен, случаем, не Елена?

Ее улыбка была как скользящий солнечный зайчик, и я узнал, что от улыбки у нее появляются ямочки на щеках. Выглядела она лет на шестнадцать, совсем как девушка, надевшая свое первое бальное платье.

— Ты очень галантен. Нет, она мне даже не родственница. Это было так давно, так давно. — Она повернулась ко мне. — Хочешь звать меня Эттара[42]?

— Это одно из твоих имен?

— Пожалуй, только надо сделать скидку на транскрипцию и акцент. Можно, и это будет, наверное, точнее, звать меня Эстер. Или Астер. Или даже Эстреллита.

— Астер! — повторил я. — Звезда. Счастливая Звезда.

— Я и хочу быть для тебя счастливой звездой, — сказала она серьезно. — А как мне называть тебя?

Я задумался. Мне, разумеется, не хотелось вытаскивать на свет божий свою старую спортивную кличку Флэш. Армейское прозвище, которое продержалось дольше других, просто невозможно было произнести в дамском обществе. Хотя я сам предпочитал его имени, данному при крещении. Видимо, мой отец очень гордился своими предками, но разве это основание для того, чтобы назвать ребенка мужского пола Ивлин Сирил? Из-за него мне пришлось научиться драться куда раньше, чем читать. Пожалуй, кличка, приставшая ко мне в госпитале, сойдет лучше всего.

Я пожал плечами:

— О, Скар, пожалуй, не такое плохое имя[43].

— О-о, Скар, — повторила она, растягивая «о». — Гордое имя! Имя для настоящего героя. — Своим голосом она как будто ласкала это имя.

— Нет-нет! Не Оскар, а Скар — Меченый. Из-за этого вот.

— Нет! Теперь твое имя будет Оскар, — сказала она твердо. — Оскар и Астер, Шрам и Звезда. — Она легко прикоснулась к шраму. — А тебе не нравится эта метка героя? Убрать его?

— Что? О нет, я к нему уже привык. Он помогает мне понять, кто это такой, когда я смотрюсь в зеркало.

— Хорошо, мне нравится, ведь он был у тебя, когда мы встретились впервые. Но если ты захочешь убрать его, только скажи.

Аппарат у стены снова защелкал. Она повернулась и вытащила из аппарата длинную ленту, пробежала ее глазами и тихонько присвистнула.

— Это займет не много времени, — сказала она весело и подкатила прибор к столу. — Лежи тихо, пока хранитель будет подключен к тебе, расслабься и дыши ровно. — Она прикрепила ко мне около полудюжины датчиков, и они крепко присосались в тех местах, куда она их приложила. На собственную голову Стар водрузила нечто, сначала показавшееся мне каким-то странным стетоскопом, хотя в надетом виде он закрыл ей оба глаза.

Она хмыкнула:

— Изнутри ты тоже хорош, Оскар. Нет, помолчи-ка еще. — Она положила руку мне на плечо, и я замер. Минут через пять Стар сняла руку и отсоединила все датчики. — Вот и все! — оживленно произнесла она. — Больше ты никогда не испытаешь простуды, мой герой, не будет у тебя и приступов расстройства желудка, подхваченного в джунглях. А теперь пройдем в другую комнату.

Я слез со стола и взялся за свои шмотки. Стар сказала:

— Там, куда мы направляемся, они не нужны. Там ты получишь полную экипировку и оружие.

Я остановился, держа в одной руке туфли, а в другой брюки:

— Стар…

— Да, Оскар?

— Скажи мне, в чем дело? Это ты дала объявление? И оно действительно предназначалось мне? Ты в самом деле собираешься нанять меня для выполнения какого-то замысла?

Она глубоко вздохнула и спокойно ответила:

— Объявление дала я. Оно предназначено тебе, и только тебе. Да, есть работа, которую ты должен выполнить… как мой рыцарь. Будут и увлекательные приключения, и несметные сокровища, и большие опасности, так что, возможно, ни один из нас не доживет до конца. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Итак, сэр?

Я на мгновенье подумал, что, вероятно, уже давно незаметно для себя попал в сумасшедший дом. Вслух я, однако, ничего не сказал, потому что если я действительно угодил в психушку, то уж Стар тут никак быть не могло. А мне безумно хотелось быть с ней. Я сказал:

— Принцесса… ты получила своего мальчика на побегушках.

Стар с облегчением вздохнула:

— Тогда быстрее. Времени мало.

Она проводила меня через дверь, находившуюся за шведской кушеткой, расстегивая по пути халат, распуская молнию на юбке и сбрасывая одежду прямо на пол. В мгновение ока она оказалась в том же виде, как тогда — на пляже.

Стены комнаты были окрашены в темный цвет, в ней не было окон, и тусклый свет падал неизвестно откуда. Два низких ложа стояли бок о бок — черные и больше похожие на гробы. Другой мебели не было и в помине. Когда дверь за нами закрылась, я поразился полному отсутствию эха — голые стены не отражали ни звука.

Оба ложа стояли в центре круга, очерченного мелом или белой краской на голом полу, — части более сложного узора. Мы вошли внутрь рисунка, Стар повернулась ко мне спиной и, присев на корточки, провела какую-то завершающую линию. Даже в этой позе она не казалась вульгарной, даже на корточках, даже с грудью, почти касающейся пола.

— Что это? — спросил я.

— Карта, пользуясь которой мы отправимся, куда нам надо.

— Она больше похожа на пентаграмму.

Стар пожала плечами:

— Пусть будет так. Это действительно Пентакль Власти. А лучше сказать — схема соединения. Но, мой герой, у меня нет времени для объяснений. Пожалуйста, ложись скорее.

Я лег на указанное мне правое ложе, но не мог оставить тему без завершения:

— Стар, ты колдунья?

— Если хочешь. Но попрошу тебя: прекрати разговоры. — Она легла и протянула мне ладонь. — Соединим руки, милорд. Так надо.

Ее ладонь была мягкой, теплой и безукоризненно красивой. Внезапно свет стал красным, потом погас. Я заснул.





5




Проснулся я от пения птиц. Рука Стар все еще была в моей. Я повернул к ней лицо, и она улыбнулась:

— Доброе утро, милорд!

— Доброе утро, принцесса.

Я осмотрелся. Мы все еще лежали на тех черных ложах, только теперь они стояли под открытым небом в зеленой лощине, окруженной деревьями, а где-то совсем рядом тихонько переговаривались речные струи. Место было такое живописное, что казалось, его собирали листок к листку неторопливые руки старых японских садовников. Теплый солнечный свет капал сквозь решето листвы, покрывая разноцветными пятнами золотистое тело Стар. Я глянул на солнце: «Это утро?» Это мог быть и полдень, и даже время после полудня, но тогда, выходит, солнце садилось, а не вставало.

— Опять утро, но уже здесь.

Внезапно моя «шишка направления» завертелась волчком, и голова закружилась. Неспособность сориентироваться оказалась для меня чувством совершенно непривычным и малоприятным. Я не мог понять, где север. Спустя несколько секунд все встало на свои места. Север был вон там, вверх по течению ручья, а стало быть, солнце действительно вставало, было этак часов девять утра, и вскоре светилу предстояло пройти через северный квадрант неба. Значит — Южное полушарие. Пугаться было нечего. Тоже мне фокус — просто вколите недотепе наркотик во время медосмотра, суньте его на борт «Боинга-707», забросьте в Новую Зеландию, добавляя зелья по мере необходимости. А потом разбудите — когда понадобится.

Только я всего этого не сказал и на самом деле так не думал. Все было не так.

Стар села:

— Ты голоден?

Тут я почувствовал, что омлет, съеденный несколько часов назад (а сколько именно, никто не знает), явно недостаточен для растущего организма. Я тоже сел и поставил ноги на траву.

— Съел бы целую лошадь!

Она улыбнулась:

— Боюсь, что лавка La Societe Anonyme de Hippophage[44] уже закрыта. Может, ограничимся форелью? Нам все равно придется немного подождать, так что времени для приготовления завтрака у нас сколько угодно. И не бойся, это место защищено.

— Защищено?

— Да, безопасно.

— Ладно. А как насчет удилища и крючков?

— Сейчас покажу.

Но вместо удочки она показала мне, как ловить рыбу голыми руками.

С этим способом, впрочем, я был знаком с детства. Мы вошли в прелестный ручей с приятно холодящей водой, стараясь двигаться как можно тише, и выбрали местечко как раз под нависающей скалой, такое, где форели любят собираться и разговаривать, едва-едва поводя плавниками. Что-то вроде рыбного эквивалента клуба для джентльменов. Данный способ лова основан на том, что вы добиваетесь доверия рыбы, а потом ее бесчестно обманываете. Уже через две минуты я поймал первую форель фунта на два-три и выбросил ее на берег, а Стар ухватила почти такую же.

— Сколько ты можешь съесть? — спросила она.

— Вылезай и обсушись, — отозвался я. — Попробую выловить еще одну.

— Тогда, пожалуй, лучше возьми две или три, — подытожила она. — Скоро здесь будет Руфо.

— Кто?

— Твой слуга.

Спорить я не стал. Я готов был до завтрака поверить в семь невозможностей[45], а потому занялся добычей этого самого завтрака. Я ограничился всего двумя рыбами, так как последняя оказалась самой крупной из всех когда-либо виденных мной форелей. Рыбы, казалось, сами становились в очередь на право быть пойманными.

К этому времени Стар уже развела костер и тут же принялась чистить рыбу с помощью острого камня. Что ж, любая девочка-скаут и любая колдунья должны уметь разводить костер без спичек. Я и сам — если дадут несколько часов и гарантируют удачу — могу сделать то же трением двух кусков сухого дерева. Однако я заметил, что наши «гробы» куда-то исчезли. Ну, не я их заказывал, жалеть не буду. Я сел на корточки и, перехватив у Стар ее работу, начал чистить форель.

Вскоре она вернулась с какими-то фруктами, похожими на яблоки, но почти вишневого цвета, а также с изрядным количеством грибов вроде шампиньонов. Все это она несла на широком листе, схожем с листом канны, только еще больше, почти как у банана.

У меня потекли слюнки.

— Эх! Еще бы чуточку соли.

— Поищу. Только, боюсь, она будет хрустеть на зубах.

Стар приготовила рыбу двумя способами: обжарила на огне, подвесив на свежесрубленной зеленой ветви, и испекла на плоской известняковой плите, на которой разводила костер. Угли она сгребла в сторону, а на раскаленную плиту положила форель и зашипевшие сразу же грибы. В таком виде рыба казалась мне вкуснее всего.

Маленькая нежная травка оказалась местной разновидностью зеленого лука, а крошечный клевер по вкусу почти не отличался от щавеля. Эти травки вместе с солью (грубой и действительно скрипевшей на зубах, а возможно, и многократно лизанной какими-нибудь животными, что мне было абсолютно безразлично) придавали форели совершенно неописуемый вкус. Думаю, сюда внесли свою лепту еще и погода, и живописная местность, да и общество Стар — последнее в особенности.

Я все раздумывал, как бы это поэтичнее сказать: «Как насчет того, чтобы нам провести тут вдвоем ближайшую тысячу лет, а в браке или без — мне без разницы. Да, кстати, ты замужем?» Но тут нас прервали. И очень жаль, так как мне наконец удалось сложить в уме довольно изящную и очень оригинальную фразу для выражения этой простой, но старой как мир мысли.

Пожилой лысый гном — владелец револьвера-переростка — возник за моей спиной и тут же принялся браниться. Я был совершенно уверен, что ругался он на чем свет стоит, хотя язык мне был незнаком. Стар повернулась к гному, что-то спокойно сказала на том же языке, подвинулась, освобождая место, и протянула ему форель. Он схватил рыбу и откусил огромный кусок, бормоча уже по-английски:

— В следующий раз ничего ему не заплачу. Вот увидишь!

— А не надо было пытаться обжуливать его, Руфо. Возьми-ка грибов. А где багаж? Мне надо одеться.

— Вон там!

И он принялся снова пожирать рыбу. Руфо служил прекрасным доказательством идеи, что некоторым людям лучше всегда быть одетыми. У него была ярко-розовая кожа и весьма солидный животик. В то же время мускулатура у него была что надо, чего я и не подозревал, иначе был бы куда осторожнее, отнимая у него пушку. В глубине души я решил, что, если нам случится сражаться в индейской борьбе, мне придется прибегнуть к какой-нибудь нечестной уловке.

Он взглянул на меня сквозь полтора фунта форели и спросил:

— Не желает ли милорд одеться?

— А? После того, как ты позавтракаешь. И к чему этот титул «милорд»? Ведь в последний раз, когда мы встречались, ты запросто тыкал мне в физиономию своей пушкой.

— Очень сожалею, милорд. Но Она велела так поступить… А когда Она приказывает, приходится повиноваться, сами понимаете.

— Меня это устраивает. Кто-то же должен командовать. А меня зови просто Оскар.

Руфо глянул на Стар, она кивнула. Он ухмыльнулся:

— О’кей, Оскар. Претензий нет?

— Никаких.

Он положил рыбу на камень, вытер ладонь о голое бедро и протянул мне:

— Отлично! Значит, вы будете дело делать, а я уносить готовеньких?

Мы пожали друг другу руки, причем каждый при этом решил испытать силу другого. Кажется, мне удалось чуть-чуть перебороть Руфо, но про себя я подумал, что не иначе как он когда-то занимался кузнечным ремеслом.

Стар казалась очень довольной, у нее снова появились ямочки на щеках. Она уютно устроилась у огня и стала похожа на лесную нимфу, занятую чаепитием в обеденный перерыв. Внезапно она протянула свою сильную тонкую руку и положила ее поверх наших.

— Мои храбрые друзья! — сказала она серьезно. — Мои славные мальчики! Руфо, все будет хорошо.

— Вам был знак? — с интересом спросил он.

— Нет, только предчувствие. Я совершенно спокойна.

— Вряд ли можно что-нибудь утверждать определенно, — возразил Руфо, — пока мы не разобрались с Игли.

— Оскар справится с Игли. — Стар поднялась каким-то необыкновенно гибким движением. — Кончай с рыбой и распаковывай, мне нужна одежда. — Она сразу стала очень деловитой.

Стар была многолика — ничуть не меньше, чем целый взвод из Женской вспомогательной службы. И заметьте — это не гипербола. В этой женщине заключались все прочие — от Евы, раздумывающей, какой из двух фиговых листков пойдет ей больше, до современной дамы, которая жаждет оказаться в недрах самого модного магазина совершенно голой, но с чековой книжкой в руках. Когда я встретил ее впервые, она казалась чуть ли не «синим чулком», интересующимся нарядами не более, чем я сам. У меня же лично одежда не вызывала вообще никаких эмоций. Быть представителем нынешнего поколения нерях — значит получить существенную добавку к студенческому бюджету, ибо самые простые джинсы считаются тут аu fait[46], а грязный свитер — последним достижением моды.

При второй встрече Стар была одета в лабораторный халат и узкую юбку, в которых умудрялась выглядеть одновременно и деловой женщиной, и славным парнем. Но сегодня — в это утро, или как его там назвать, — она была полна женственности и жизни. Она отдавалась рыбной ловле с такой страстностью, что не могла сдержать восторженных воплей. А через несколько секунд уже превратилась в девчонку-скаута — с пятнами сажи на щеках, с волосами, небрежно заброшенными за плечо, чтобы уберечь их от огня, пока она готовила завтрак.

Теперь же это была Вечная Женщина, которой предстояло заняться разборкой Новых Нарядов. Я-то понимал, что надеть на Стар платье было все равно что покрасить масляной краской королевские драгоценности, но следовало признать, что если мы не собираемся играть в «я — Тарзан, ты — Джейн» в этой лощине до времени, пока нас не разлучит смерть, то какая-то одежда, хотя бы для того, чтобы охранять великолепную кожу Стар от сучков и колючек, определенно понадобится.

Багаж Руфо оказался чем-то вроде большой черной шкатулки размерами и формой с портативную пишущую машинку. Он раскрыл шкатулку.

И еще раз раскрыл.

И раскрыл очень много раз.

И продолжал раскрывать до тех пор, пока эта штуковина не приобрела размеры небольшого грузовичка, доверху набитого множеством вещей. Поскольку я славился исключительной правдивостью с тех самых пор, как начал говорить, и получал в школе призовой топорик каждое 22 февраля[47], вы, наверное, уже вообразили, что я стал жертвой галлюцинаций, вызванных гипнозом и (или) наркотиками.

Сам я ничего твердо сказать не могу. Всякий, кто изучал математику, знает, что теоретически предмет не обязательно внутри меньше, чем снаружи, а каждому, кто имел сомнительное удовольствие видеть, как толстуха снимает или надевает узкий корсет, известно, что эта теория вполне подтверждается практикой. Шкатулка Руфо была лишь расширенным изданием указанного постулата.

Первым делом Руфо достал из шкатулки здоровенный сундук тикового дерева. Стар тут же открыла его и принялась вытаскивать из таинственных глубин всевозможные прозрачные прелести.

— Оскар, что ты думаешь об этом? — Она прижимала к груди длинное зеленое платье, разглаживая юбку на бедре с целью лучшего обозрения. — Тебе нравится?

Еще бы не нравилось! Если это был оригинал (а я и подумать не мог, что Стар наденет жалкую копию), то не стоило даже пытаться вообразить его цену.

— Шикарная тряпочка! — сказал я. — Но послушай, мы же вроде собирались путешествовать?

— Немедленно.

— Но я не вижу поблизости ни одной стоянки такси. Ты не боишься, что платье порвется?

— Оно не рвется. И я не собираюсь его носить. Я только хочу его тебе показать. Разве оно не великолепно? Хочешь, я пройдусь в нем, как манекенщица? Руфо, где мои сандалии на высоком каблуке, ну те, что с изумрудами?

Руфо ответил на том же языке, на котором ругался в минуту своего прибытия. Стар пожала плечами и сказала:

— Успокойся, Руфо. Игли подождет. И, кроме того, мы все равно не сможем с ним встретиться раньше завтрашнего утра. Да и милорду Оскару еще надо выучиться здешнему языку… — И все же она бросила зеленое роскошество обратно в сундук. — А такая вот прелестная штучка? — продолжила Стар, поднимая в воздух нечто. — Это всего лишь шутка, ни для чего серьезного она не годится.

Я понял, что она имеет в виду. «Штучка» была по преимуществу юбкой с крохотным корсажем, который лишь все поддерживал, но ничего не скрывал — стиль, изобретенный на древнем Крите и, как мне приходилось слышать, все еще пользующийся популярностью в «Оверсиз уикли», «Плейбое» и во многих ночных клубах. Этот стиль превращал паданцы в настоящие буфера. Впрочем, Стар в этом не нуждалась.

Руфо тронул меня за плечо:

— Босс! Не хотите ли взглянуть на арсенал и выбрать, что нужно?

Стар с упреком заметила:

— Руфо, жизнь надо смаковать, а не подгонять.

— У нас останется куда больше жизни для смакования, если Оскар выберет то, что применит с наибольшим эффектом.

— Оружие ему все равно не понадобится, пока мы не уладим отношения с Игли.

Стар, однако, бросила настаивать на демонстрации новых моделей, и, хотя мне было дьявольски приятно смотреть на нее в это время, я все же с готовностью взялся за инспекцию оружия, которым мне предстояло пользоваться, поскольку предназначенная мне работенка явно того требовала.

Пока я любовался организованным Стар показом мод, Руфо успел разложить коллекцию, которая была чем-то средним между армейским арсеналом и музеем: мечи, пистолеты, копье футов в двадцать длиной, огнемет, две базуки, между которыми лежал пистолет-пулемет Томпсона, кастеты, мачете, гранаты, луки со стрелами, «кинжал милосердия»…

— А почему нет рогатки? — спросил я подначки ради.

Руфо оказался на высоте:

— Какой тип вам угодно иметь, Оскар? С вилкообразной рукояткой? Или, может, обойдетесь обыкновенной пращой?

— Извини, что затронул эту тему. Из рогатки я никогда и ни во что не попаду. — Я поднял «томми», убедился, что магазин пуст, и начал разборку. Автомат был почти новехонький, но пристрелянный настолько, что механизм работал как часы. Вообще-то говоря, «томми» ненамного точнее бейсбольного мяча, да и радиус его действия лишь чуть больше. Есть у него, конечно, и свои достоинства — если из него попадешь в человека, так тот обязательно упадет и останется лежать. Оружие это короткое и не очень тяжелое, обеспечивает большую плотность огня на нужное время. Подходящая игрушка для боев в зарослях и для схваток, близких к рукопашной.

Я-то сам, признаться, больше уважаю что-нибудь со штыком для случаев, так сказать, интимного характера и что-нибудь обеспечивающее высокую точность попадания в тех случаях, когда враждебные действия ведутся с дальних рубежей. Поэтому я отложил «томми» и взял «спрингфилд», правда изготовленный на заводе в Рок-Айленде, что было видно по серийному номеру, но все равно «спрингфилд». Эта винтовочка пробудила во мне те же чувства, что и австралийский «Дуглас» — ведь некоторые виды механизмов столь совершенны, что единственное средство улучшить их — это сконструировать заново.

Я передернул затвор, сунул палец в ствол, осмотрел мушку. Ствол сверкал, никаких потертостей, на мушке была отчетливо видна малюсенькая звездочка. Чудесное оружие!

— Руфо, а какова местность там, куда мы двинемся? Такая же, как тут?

— Сегодня будет такая же. Но… — Он виновато принял винтовку из моих рук. — Здесь пользоваться огнестрельным оружием запрещено. Мечи, ножи, стрелы — все, что рубит, колет, режет с помощью человеческой руки, — пожалуйста. Но не огнестрельное.

— А кто это так распорядился?

Он пожал плечами:

— Спросите лучше у Нее.

— Но если пользоваться нельзя, то зачем ты их брал вообще? Да и боеприпасов я не вижу.

— Боеприпасов хватит. Позже мы придем в другое место, где можно пользоваться «пушками». Если, конечно, протянем достаточно долго. А пока я просто показываю, что у нас есть. Что вам понравилось из разрешенного оружия? Вы из лука стреляете?

— Пока еще не знаю. Покажи-ка, как это делается.

Руфо хотел что-то сказать, но, пожав плечами, взял лук. Надел кожаную наручь и тщательно выбрал стрелу.

— Вон то дерево, — произнес он, — то, у корней которого лежит белый камень. Я буду целиться на высоту человеческого сердца. — Он наложил стрелу, поднял лук, натянул тетиву и пустил стрелу — все это одним плавным, текучим движением. Стрела вонзилась в ствол дерева в четырех футах от земли. Руфо ухмыльнулся:

— Хотите посоревноваться?

Я не ответил. Знал, что попасть не смогу, разве что по чистой случайности. В детстве у меня был лук, подаренный на день рождения. Попадал я из него редко, а потом и стрелы куда-то затерялись. Тем не менее я весьма картинно стал выбирать себе лук, отыскав самый большой и тяжелый.

Руфо вежливо откашлялся:

— Разрешите обратить ваше внимание, что этот лук очень туг и тяжел для начинающего.

Я натянул тетиву:

— Найди мне наручь.

Наручь подошла так, будто была скроена по мне (а может быть, и была?). Я взял стрелу, даже не осматривая, — они все казались мне одинаковыми и прямыми. Никакой надежды попасть в это распроклятое дерево у меня не было. Находилось оно ярдах в пятидесяти и имело около фута в диаметре. Я просто намеревался пустить стрелу повыше, рассчитывая, что такой тугой лук обеспечит достаточно пологую траекторию. Больше всего в жизни мне хотелось наложить стрелу, поднять лук, натянуть его и пустить стрелу таким же слитным движением, как у Руфо, хотелось выглядеть настоящим Робин Гудом, не будучи им в действительности.

Но когда я поднял и согнул лук, когда я ощутил его мощь, я почувствовал внезапный прилив уверенности — этот инструмент был для меня! Мы были сотворены друг для друга.

Ни о чем не думая, я пустил стрелу.

Она, задрожав, впилась в дерево на расстоянии ладони от стрелы Руфо.

— Отличный выстрел! — воскликнула Стар.

Руфо глянул на дерево, поморгал, потом с обидой перевел глаза на Стар. Она ответила ему надменной улыбкой.

— Ни в чем не виновата, — заявила она. — Ты же знаешь, что на такие проделки я не способна. Соревнование шло честно… Оба отличились.

Руфо задумчиво смотрел на меня:

— Хм… А не желает ли милорд заключить маленькое пари… на его собственных условиях… что милорду не удастся повторить свой выстрел…

— Не буду я биться об заклад, — ответил я. — Что я, дурачок, в самом деле! — Но тут же взял другую стрелу и положил ее на тетиву. Мне нравился этот лук, приятен был даже звук, с которым тетива ударяла о наручь. Я решился на еще одну попытку, просто чтобы вновь ощутить чувство слияния с оружием.

Я спустил тетиву.

Третья стрела выросла в точке, расположенной между двумя предыдущими, чуть ближе к стреле Руфо.

— Отличный лук! — сказал я. — Я его возьму себе. Принеси стрелы.

Руфо молча затопал прочь. Я отложил лук и принялся копаться в ножевом товаре. В глубине души я очень надеялся, что из лука мне больше стрелять не придется, — даже профессиональный игрок не может рассчитывать на хороший расклад при каждой сдаче, и моя следующая стрела вполне могла превратиться в бумеранг.

Тут было бесконечное разнообразие лезвий, начиная от двуручного меча, по моему мнению вполне пригодного для колки дров, до крошечного кинжальчика, который дама может спрятать в чулке. И каждый клинок я брал в руки и пробовал… пока наконец не нашел такого, который был мне по руке так, как Эскалибур — по руке королю Артуру.

Я никогда не видел ничего похожего, а потому даже не знаю, как следует по науке назвать этот клинок. Скорее всего — саблей, поскольку он был слегка изогнут и заточен, как бритва, примерно на половину длины тыльной части. Конец клинка был остр, как у рапиры, а изгиб лезвия имел столь большой радиус, что клинок мог с одинаковым успехом наносить колющие удары, отражать рубящие или рассекать противника не хуже мясницкого топора. Гарда изгибалась вдоль кулака и плавно переходила в получашие, срезанное достаточно, чтобы провести полный мулине из любой защитной позиции. Хотя центр тяжести располагался только в двух дюймах ниже гарды, клинок был достаточно тяжел, чтобы разрубить любую кость. Оружие давало ощущение естественного продолжения руки.

Рукоять, обтянутая шершавой акульей кожей, прямо вливалась в ладонь. На клинке был выбит какой-то девиз, но он был плохо виден среди завитушек, и я не стал возиться с расшифровкой из-за нехватки времени. Этот клинок был мой, мы с ним составляли неразрывное целое. Я вложил его в ножны и застегнул пояс с ножнами на голой талии, чувствуя себя Джоном Картером, джеддаком джеддаков[48] плюс гасконцем и его тремя друзьями одновременно.

— Ты не хочешь одеться, милорд Оскар? — спросила Стар.

— Что? О, разумеется. Я только примерял пояс. Но… разве Руфо захватил сюда мою одежду?

— Ты захватил, Руфо?

— Его одежду? Не хочет же он носить тут то, что надевал в Ницце?

— А что, собственно говоря, плохого в коротких штанах и гавайке? — запротестовал я.

— Как вы изволили сказать? Да, конечно, ничего плохого, милорд Оскар, — поспешно заговорил Руфо. — Вот и я говорю, живи сам и давай жить другим. Я знал когда-то человека, который носил… впрочем, не важно, что он носил… Разрешите показать, что я для вас приготовил.

Мне предоставился огромный выбор — от полиэтиленового дождевика до железных лат. Последние я нашел малопривлекательными, так как само их присутствие говорило о возможности ситуации, когда они могут понадобиться. Кроме солдатской каски, раньше я никаких доспехов не носил, не думал носить и вообще не знал, как их носят, — и, честно говоря, не собирался связываться с теми грубиянами, от которых нужна такая защита.

Кроме того, я не видел нигде поблизости лошади, скажем першерона, а вообразить себя двигающимся пешим порядком в этой железной утвари я вообще не мог. Надо думать, я ходил бы как на костылях, гремел бы, как вагон подземки, а чувствовал бы себя точно в раскаленной телефонной будке. Пота сходило бы с меня фунтов десять на каждые пять миль пути. Стеганой длинной куртки, что полагалось поддевать под все эти железяки, и одной хватило бы за глаза при такой чудной погоде, а уж сталь поверх стеганки превратила бы меня просто в бродячую печь и сделала бы слабым и неуклюжим даже для сражения в очереди к билетной кассе.

— Стар, ты сказала, что… — начал я — и умолк.

Она, оказывается, закончила переодеваться, и результат был что надо! Мягкие кожаные туфли, вернее, мокасины, коричневые облегающие брюки, короткая зеленая куртяшка — среднее между жакетом и лыжной курткой… А на голове кокетливая шапочка. Костюм был опереточной версией костюма стюардессы — ловкой, изящной, толковой и сексуальной. А быть может, и костюмом девы Мариан[49], поскольку он дополнялся двоякоизогнутым луком, вдвое меньше моего, колчаном и кинжалом.

— Ты, — сказал я, — выглядишь как та штучка, из-за которой все передрались.

Стар продемонстрировала свои ямочки и сделала реверанс. (Она никогда не притворялась; она знала, что женственна, что выглядит чудесно, и ей это нравилось.)

— Ты только что сказала, будто в моем оружии в ближайшее время нужды не будет. Так есть ли смысл натягивать на себя один из этих скафандров? Мне лично они не кажутся комфортабельными.

— Сегодня я опасностей не жду, — медленно проговорила Стар, — но здесь не то место, где можно рассчитывать на помощь полиции. Ты должен сам решать, что нужно делать.

— Но… черт возьми, принцесса, ты же знаешь эту страну лучше, чем я. Мне нужен совет.

Она промолчала. Я повернулся к Руфо. Тот с подчеркнутым вниманием рассматривал что-то в кроне дерева. Тогда я приказал:

— Руфо! Одевайся!

Он задрал одну бровь:

— Что угодно милорду Оскару?

— Шнелль! Vite, vite! Давай пошевеливайся!

— О’кей! — Руфо быстро натянул костюм, который был мужским вариантом костюма Стар, с шортами вместо женских облегающих брюк.

— Оружие! — приказал я, начав одеваться в том же духе, хотя и решил включить в свой туалет сапоги.

Тут я, однако, заметил пару мокасин как раз моего размера и подумал — не попробовать ли, каковы они на ноге. Они обтянули ноги, как перчатки, да и подошвы у меня так затвердели за месяц хождения босиком на Иль-дю-Леван, что надобность в сапогах отпала сама. Выглядели мокасины вполне современно — с молнией спереди и этикеткой «Fabrique en France»[50] внутри.

Руфо взял лук, из которого только что стрелял, меч и вдобавок кинжал. Я вместо кинжала выбрал золингеновский охотничий нож. С грустью посмотрел на армейский пистолет сорок пятого калибра, но даже не дотронулся до него. Раз «они», кто бы они там ни были, приняли местный вариант закона Салливана[51], буду ходить без оружия.

Стар приказала Руфо паковаться, а затем присела со мной на песчаном пятачке у ручья и набросала маршрут нашего похода. Путь шел на юг вниз по течению ручья (кроме отдельных участков для спрямления дороги) вплоть до Поющих Вод. Там мы и остановимся на ночлег.

Я запомнил все детали маршрута.

— О’кей! О чем-нибудь еще я должен быть предупрежден? Следует ли нам стрелять первыми? Или надо ждать, пока в нас бросят бомбу?

— Сегодня я ничего такого не ожидаю. Ах да, тут есть хищники размером раза в три крупнее льва, но они жуткие трусы — на движущегося человека не нападают.

— Вот такие мне по душе! Ладно, в крайнем случае будем все время двигаться.

— Если же мы встретимся с людьми, чего я не предполагаю, разумно, пожалуй, положить стрелу на тетиву, но не поднимать лук без крайней необходимости. Впрочем, я ничему не должна тебя учить, Оскар. Все решаешь ты один. Руфо тоже не будет стрелять до тех пор, пока не увидит, что ты счел разумным применить силу.

Руфо кончил упаковывать наши пожитки.

— О’кей! Пошли! — приказал я.

И мы двинулись в путь. Шкатулка Руфо была закреплена у него за плечами, как рюкзак, и я не переставал дивиться, как это он волочит на своей спине более двух тонн груза. Может быть, это что-то вроде антиграва, как у Бака Роджерса[52]? А может, у него в жилах течет кровь китайских кули? Или это черная магия? Ведь если рассуждать здраво, в рюкзаке не мог поместиться и один тиковый сундучок Стар, даже в масштабе один к тридцати, не говоря уже об арсенале и прочих причиндалах.

Не стоит, пожалуй, удивляться, что я не выжал из Стар сведений касательно того, где мы находились, как сюда попали, что собираемся делать, а также относительно тех опасностей, с которыми мне предстояло бороться. Слушай, приятель, если тебе снится самый роскошный сон всей твоей жизни и ты добрался до решающего момента, говоришь ли ты себе, что логически невозможно данной девице быть с тобой на сеновале — и будишь ли себя этой мыслью? Я знал, в полном соответствии с логикой, что все происходящее со мной после того дурацкого объявления не могло существовать в реальности.

Потому-то я и выбросил логику ко всем чертям.

Логика, дружище, — хрупкая штучка. «Логика» доказала, что аэропланы летать не могут, что водородная бомба теоретически невозможна и что камни с неба не падают. Логика — это способ выразить идею, что неслучавшееся вчера не может случиться и завтра.

Мне ситуация, в которой я находился, очень нравилась. И я вовсе не желал проснуться в собственной постели, а тем более в отделении какой-нибудь психушки. А особенно мне было бы противно, проснувшись, опять оказаться в джунглях, со свежей раной на лице и без вертолета в обозримом будущем. Может, шоколадный братишка довел свое дело до конца и отправил меня в Валгаллу. Если так, Валгалла мне нравилась.

Я тут прогуливался со славным мечом на боку, который постукивал меня по левому бедру при каждом шаге, рядом шагала еще более славная девица, а кто-то вроде раба-крепостного-слуги в поте лица тащил весь груз, да еще защищал нас с тыла. Пели птички, пейзаж был такой, что его, видимо, спроектировали лучшие специалисты ландшафтной архитектуры, а воздух пьянил и благоухал. И если мне никогда больше не светило прочесть заголовки в утренней газете или окликнуть такси на улице, меня это полностью устраивало.

Признаюсь, мой длинный лук мне здорово мешал, но так же мешала бы и винтовка М-1. У Стар ее маленький лук ловко висел за спиной, доставая ей от плеча до бедра. Я попытался носить свой в той же манере, но он все время за что-то цеплялся. Кроме того, меня не оставляла мысль о необходимости быть готовым к стрельбе в любую минуту, поскольку Стар упомянула о такой возможности. Тогда я снял лук с плеча и, надев тетиву, понес его в левой руке.

За весь утренний переход случилась только одна тревога. Я услыхал, что тетива Руфо пропела «тванг», обернулся, держа лук с уже наложенной стрелой и натянутой тетивой, хотя еще не успел разобраться, в чем дело. На земле лежала птица, похожая на тетерку, только побольше, которую Руфо сбил с ветки, прострелив ей шею. Я еще раз подумал о нежелательности совместного выступления с ним на стрелковых соревнованиях, разве что он даст мне пять очков форы. Руфо обернулся, причмокнул и довольно осклабился:

— Обед!

На протяжении следующей мили пути он ощипывал тетерку, а потом подвесил ее к поясу.

На ланч (где-то около полудня) мы остановились в живописнейшем месте, которое, как поспешила меня успокоить Стар, было «защищено». Руфо раскрыл свою шкатулку до размеров чемодана и сервировал завтрак: холодное мясо, тертый прованский сыр, хрустящий багет, груши и две бутылки шабли. После завтрака Стар предложила устроить сиесту. Идея была недурна — я славно закусил, так что птичкам остались одни крошки, но все же удивился:

— Разве мы не должны поторапливаться?

— У тебя будет урок языка, Оскар.

Теперь я расскажу для тех, кто учил меня языкам в средней школе Понсе-де-Леона, что существуют и лучшие методы обучения. Ты ложишься на мягчайшую траву подле смеющегося ручейка в окружении дивного ландшафта, а самая прекрасная женщина всех миров склоняется над тобой и смотрит тебе в глаза. Она начинает что-то тихо говорить на неизвестном языке. Время бежит, ее глаза становятся больше… больше… еще больше… и ты тонешь в них…

Потом, сколько-то времени спустя, Руфо говорит:

— Эрбас, Оскар, ‘т книла вооршт.

— О’кей! — отвечаю я. — Я уже встаю. Нечего меня подгонять.

Это был первый и последний раз, когда я пытался изложить на бумаге слова языка, для которого наш алфавит совершенно не приспособлен. Потом были еще уроки, но о них я тоже писать не буду, важно то, что с этого момента все мы разговаривали только на таком диалекте, за исключением тех случаев, когда было необходимо заполнить какие-то лакуны английским словом. Язык этот богат ругательствами и терминами, относящимися к любовным делам, а также превосходит английский по технической терминологии. Существуют и пробелы: нет, например, слова «адвокат».

Примерно за час до заката мы подошли к Поющим Водам.

По пути мы пересекли довольно высокое лесистое плато. Ручей, в котором мы ловили форель, принял множество притоков и превратился в приличную реку. Под нами, в том месте, куда мы еще не дошли, река падала мощным, превосходящим Йосемитский по высоте водопадом, срываясь с высоких утесов. Но там, где мы остановились на ночлег, она прорыла в плато ущелье, и в ее русле образовались пороги, предваряющие появление водопада.

Слово «пороги» слабо передает действительность. Выше и ниже по течению, куда ни глянь, вы видели одни водопады — большие, футов по тридцать-пятьдесят в высоту, и маленькие, которые и мышь могла перепрыгнуть, а между этими крайностями — переходы всех размеров и форм. Были там и террасы, и целые лестницы из террас, были и тихие заводи, где вода казалась ярко-зеленой от свисающих с берега ветвей, были и полосы ослепительно-белой, как взбитые сливки, воды, вскипавшей клоками пены.

Слух их тоже воспринимал. Крохотные водопадики пели серебристым сопрано, большие гудели басами-профундо. На зеленой лужайке, где мы разбили лагерь, все эти тона смешивались в величественный хорал, а у самой воды, чтобы услышать друг друга, приходилось кричать во всю мочь.

Кольридж явно тут побывал в одном из своих опиумных снов:

И дивный лес, роскошен и печален,

Блистает там воздушностью прогалин.

Но между кедров, полных тишиной,

Расщелина по склону ниспадала.

О, никогда под бледною луной

Так пышен не был тот уют лесной,

Где женщина о демоне рыдала.

Пленительное место!..





Надо думать, Кольридж шел по тому же маршруту и добрался до Поющих Вод. Неудивительно, что он испытал горячее желание прикокнуть «человека из Порлока», вломившегося в его лучший сон[53]. Когда я буду умирать, положите меня возле Поющих Вод, пусть они будут последним, что я увижу и услышу.



Мы устроились на поросшей нежной травой террасе, плоской, как мысль глупца, и мягкой, как поцелуй. Я стал помогать Руфо распаковываться, так как мне хотелось раскрыть фокус роста размеров шкатулки. Фокус остался нераскрытым. Каждая стенка шкатулки откидывалась в сторону совершенно просто и естественно, подобно тому как раскладывается гладильная доска, а размер шкатулки увеличивался после этого так же естественно и просто.

Сначала мы достали палатку для Стар. Не какую-нибудь армейскую б/у, а изящный павильон из расшитого шелка; ковер, который мы расстелили вместо пола, наверняка создавался тремя поколениями бухарских художников.

Руфо спросил:

— Вам нужна палатка, Оскар?

Я посмотрел на небо, на спускавшееся к горизонту солнце. Воздух был как топленое молоко, и даже мысль о дожде не приходила в голову. Я не люблю спать в палатках, особенно если есть хоть ничтожная вероятность нападения.

— А ты будешь в палатке?

— Я? О нет! Но Она всегда велит ставить палатку. Хотя потом нередко решает расположиться на траве.

— Мне палатка не нужна. — (А ну-ка, вспомни, не должен ли рыцарь спать у порога своей повелительницы с оружием в руках? Я не очень-то разбираюсь в этикете такого рода, его ведь не проходят на школьных занятиях по обществоведению.)

Стар к этому времени вернулась и сказала Руфо:

— Защищено. Хранители на месте.

— Перезарядили? — забеспокоился он.

Стар дернула его за ухо:

— Я пока еще не впала в детство. — И добавила: — Мыло подай, Руфо. Оскар, пойдешь со мной, раскладываться — работа Руфо.

Руфо раскопал в своих запасах кусок «Люкса», подал ей, оглядел меня оценивающе и выдал мне кусок «Лайф-бью».

Поющие Воды — лучшая баня на свете, к тому же бесконечно разнообразная. Тихие заводи образуют то мелкие ножные ванночки, то бассейны для плаванья, то сидячие ванны, в которых вода слегка пощипывает кожу, то душевые, в которых она или падает мелким дождем, или бьет острыми струями, способными свести с ума, если стоять под ними слишком долго.

Нетрудно подобрать и нужную температуру. Выше каскада, в котором мы купались, в главный поток впадал ручеек горячей воды, а чуть ниже били ледяные ключи. Так что нужды возиться с кранами не было. Просто требовалось передвинуться чуть ниже или чуть выше по течению, чтобы получить воду нужной температуры, или спуститься туда, где вода была теплой и нежной, как поцелуй матери.

Сначала мы просто резвились, Стар вскрикивала и хихикала, когда я брызгал на нее холодной водой, и пыталась меня «утопить». Забавлялись мы, как дети, я и в самом деле чувствовал себя мальчишкой. Стар разыгрывала девчонку, но играла она сильно — под бархатной кожей чувствовалась сталь мышц.

Потом я взял мыло, и мы стали мыться. Когда она намылила волосы, я подошел сзади и помог их промыть. Стар разрешила помочь ей, так как явно не справлялась с могучей гривой, раз в шесть длиннее, чем носят современные девицы.

Это были незабываемые минуты (особенно учитывая занятость Руфо и его отсутствие). Казалось, создалась подходящая обстановка, чтобы сначала схватить Стар, стиснуть, а потом быстро перейти к дальнейшим решительным действиям. Я далеко не уверен, что она оказала бы мне даже притворное сопротивление. Весьма вероятно, она пошла бы на близость охотно, с открытой душой.

Черт, я же знал, что притворного сопротивления не было бы. Она либо поставила бы меня на место высокомерным словом или хорошей оплеухой, либо сдалась с радостью.

И все же я не мог решиться. Не мог решиться даже начать. Не знаю почему. Мои намерения в отношении Стар колебались от самых бесчестных до самых-рассамых порядочных и обратно, но я всегда знал, чего хотел, — с того самого момента, как я впервые ее увидел. Нет! Не так! Лучше изложу это иначе: мои намерения были постоянно абсолютно безнравственны, но с полной готовностью превратиться в высоконравственные попозже, как только удастся раскопать какого-нибудь занюханного мирового судью.

И все же я даже пальцем не дотронулся до Стар, кроме тех мгновений, когда помогал смывать мыло с волос.

Пока я пытался разгадать эту загадку, погружая обе руки в ее тяжелые светлые волосы, мой мозг еще не мог выдать ответа на вопрос, что же мешает мне обхватить эту сильную тонкую талию, находящуюся от меня на расстоянии нескольких дюймов. В эту минуту я вдруг услыхал пронзительный свист и мое имя — мое новое имя. Я оглянулся.

Руфо, в своем малопривлекательном «в чем мать родила», с перекинутыми через плечо полотенцами, стоял на берегу футах в десяти от нас и пытался докричаться до меня сквозь рев водопада.

Я подошел к нему на несколько футов ближе.

— Чего тебе? — Можно сказать, что я почти рычал.

— Я спрашиваю — вы будете бриться? Или станете отращивать бороду?

Подсознательно, видимо, я ощущал кактусообразное состояние своей физиономии, еще когда вел внутренний спор о том, совершать или нет преступные действия в отношении Стар, и это сыграло свою роль в принятии отрицательного решения. «Жиллетт», «Аква-Вельва», «Бирма Шейв» и прочие создали у несчастного американского мужчины (я имею в виду себя) чувство неполноценности, мешающее ему соблазнить или изнасиловать даму, не будучи свежевыбритым. А у меня щетина была уже двухдневной давности.

— У меня нет бритвы! — заорал я.

Руфо продемонстрировал мне опасную бритву.

Стар возле меня зашевелилась. Она протянула руку и большим и указательным пальцем ощупала мой подбородок.

— А тебе борода пойдет, — сказала она. — Быть может, вандейковская бородка, с завитыми усами.

Раз таково мнение Стар, то кто я такой, чтобы возражать. Кроме того, растительность на лице частично может отвлечь внимание от шрама.

— Как скажешь, принцесса.

— И все же я предпочту тебя таким, каким увидела в первый раз. Руфо отличный брадобрей. — Она обернулась к Руфо. — Подай руку и полотенце.

Стар пошла к лагерю, вытираясь на ходу. Я бы охотно помог ей в этом, если бы она попросила о такой услуге. Руфо проговорил устало:

— И чего вы не боретесь за свои права? Но раз Она велит побрить вас, то теперь мне уже некуда деваться, еще придется с собственным мытьем поторопиться, а то Она не терпит опозданий.

— Если у тебя найдется зеркало, я и сам побреюсь.

— Вы когда-нибудь имели дело с опасной бритвой?

— Нет, но могу научиться.

— Еще перережете себе глотку, а Ей это может не понравиться. Давайте вон там на бережку, где я смогу стоять в теплой водичке. Нет! Нет! Не садитесь, а ложитесь, так чтобы голова опиралась о камешек. Я не могу брить человека, когда он сидит. — Руфо начал намыливать мне подбородок. — А знаете почему? Я учился на покойниках — вот почему. Наводил на них красоту, чтоб родственникам было приятно. Тихо! Вы едва не лишились уха! А мне нравится брить жмуриков: во-первых, они не жалуются, во-вторых, ни о чем не просят, в-третьих, ни с чем не спорят и, в-четвертых, всегда лежат тихонько. Самая что ни на есть разлюбезная работа. А возьмем мою нынешнюю… — Руфо прервал бритье и, держа лезвие у моего кадыка, начал изъяснять свои горести: — Разве мне дают выходные по субботам? Черта с два, у меня и по воскресеньям-то они не всегда! А продолжительность рабочего дня?! Два дня назад я читал в газете, что одно похоронное бюро в Нью-Йорке… Вы в Нью-Йорке бывали?

— Был я в Нью-Йорке! И убери эту чертову гильотину от моего горла, раз ты вошел в раж и так размахиваешь руками!

— Если будете болтать, то не миновать вам быть порезанным сразу в нескольких местах. Так вот, эта контора подписала контракт на обслуживание из расчета двадцатипятичасовой рабочей недели. Недели! А я работаю по двадцать пять часов в сутки! Знаете, сколько часов без перерыва мне пришлось как-то раз поработать?

Я сказал, что не знаю.

— Ну вот, вы опять болтаете! Более семидесяти часов, и будь я проклят, ежели вру! А ради чего? Ради славы? А что такое слава? Для кучки сожженных костей? Богатство? Оскар, я скажу вам как родному: я обработал больше покойников, чем какой-нибудь султан — одалисок. И ни один из них гроша ломаного не дал бы за то, чтоб покоиться в одеяниях, украшенных рубинами размером с ваш нос и вдвое более красных. Зачем мертвому богатство? Скажите мне, Оскар, как мужчина мужчине, пока Она не слышит: ну зачем вы позволили Ей втянуть себя в эту историю?

— А мне это дело нравится. Пока.

Руфо шмыгнул носом:

— Именно так сказал один мужик, пролетая мимо окон пятнадцатого этажа Эмпайр-стейт-билдинг. А ведь внизу его, как известно, ждала мостовая. Однако, — добавил он туманно, — пока дело с Игли не выяснилось, проблем нет. Если бы со мной был мой служебный чемодан, я бы так загримировал ваш шрам, что все бы сказали: «Смотрите, совсем как живой».

— Не твое дело. Ей нравится этот шрам. — (Черт побери, опять забыл и дернулся!)

— Ну еще бы! Я ведь какую идею пытаюсь вам внушить: если вы вступили на Дорогу Доблести, то знайте, что найдете вы на ней по преимуществу булыжники. Я лично на эту дорогу не напрашивался. Мой идеал хорошей жизни — маленькая тихая похоронная контора, единственная в городе, с богатым выбором гробов на любой кошелек и с прибылью, позволяющей иногда дать скидку родственникам усопших. И с продажей гробов в рассрочку для тех, кто благоразумно планирует загодя, ибо все мы смертны, Оскар, все мы смертны, и здравомыслящий человек вполне может посиживать с доброй кружкой пива в хорошей компании и одновременно заключать контракт с надежной похоронной фирмой. — Он доверительно наклонился ко мне. — Послушайте, милорд Оскар… Если мы чудом выберемся отсюда живыми, замолвите за меня словечко перед Ней. Пусть Она поймет, что я слишком стар для Дороги Доблести. А я уж найду, чем скрасить ваши преклонные годы… если вы отнесетесь ко мне по-товарищески…

— Мы же с тобой, кажется, пожали друг другу руки?

— Ах да, действительно… — Руфо вздохнул. — Один за всех, и все за одного и так далее и тому подобное. Все, с вами покончено.

Когда мы вернулись в лагерь, было еще светло, Стар сидела в своей палатке, а моя одежда была выложена снаружи. Я начал было артачиться, когда увидел этот костюм, но Руфо строго сказал:

— Она распорядилась, чтобы был вечерний костюм, а это значит — смокинг.

Я с трудом надел все, даже запонки (это были большие черные жемчужины); смокинг был явно или сшит на меня, или куплен в магазине готового платья человеком, который знал мой рост, вес, объем плеч и талии. Торговая марка на подкладке гласила: «Английский Дом. Копенгаген».

Но галстук-бабочка меня доконал. В разгар борьбы с ним появился Руфо, заставил меня лечь (я уж и не стал спрашивать почему) и завязал его в мгновение ока.

— Вам нужны ваши часы, Оскар?

— Мои часы? — Я полагал, что они остались там — в кабинете врача в Ницце. — Они у тебя?

— Да, сэр. Я захватил все, кроме… — его передернуло, — кроме вашей одежды.

Руфо не преувеличивал. Здесь было все — не только содержимое моих карманов, но и то, что было в сейфе «Американ экспресс», — деньги, паспорт, военное удостоверение, даже билет тотализатора с Меновой аллеи.

Я хотел было спросить, как Руфо залез в мой сейф, но воздержался. У него был ключ, а способ проникновения мог быть и очень прост — например, поддельная доверенность, а мог быть и сложен — вроде его магической черной шкатулки. Я горячо поблагодарил Руфо, и он отправился готовить ужин.

Сначала я решил выбросить все это барахло, кроме паспорта и денег, но мусорить в таком дивном месте, как Поющие Воды, было просто невозможно. На поясе, на котором висел меч, имелся кожаный карман, куда я и запихал все, включая давно остановившиеся часы.

Руфо накрыл стол прямо перед палаткой Стар, повесил на дерево лампу, на стол поставил горящие свечи. К появлению Стар успело стемнеть. Она вышла и остановилась. Я все же сообразил, что она ждет, чтобы ей предложили руку. Подведя Стар к ее месту за столом, я пододвинул ей стул, а Руфо сделал то же самое для меня. На Руфо была ливрея сливового цвета.

Ухаживать за Стар было чистым наслаждением. Она была в том самом зеленом платье, в котором хотела показаться утром. До сих пор не знаю, пользовалась ли Стар косметикой, но выглядела она так, будто не имела ничего общего с той страстной ундиной, что пыталась утопить меня всего лишь час назад. Казалось, такой экспонат нуждался в хранении под стеклом. Это была Элиза Дулитл на балу.

Звуки «Ужина в Рио» сливались с хоралом Поющих Вод.

Белое вино к рыбе, розовое — к дичи, красное — к ростбифу. Стар смеялась, щебетала и сверкала остроумием. Один раз Руфо, наклонившись ко мне, чтобы предложить какое-то блюдо, шепнул: «Обреченные обедали с аппетитом». Я так же шепотом послал его ко всем чертям.

К десерту подали шампанское. Руфо почтительно предложил мне оценить его. Я молча кивнул. Интересно, как бы он поступил, если бы я отказался от шампанского? Угодно еще вина?.. «Наполеон» — к кофе… и сигареты.

О сигаретах я мечтал весь день. Это были «Бенсон и Хеджес» № 5, а я в целях экономии последнее время смолил черную французскую дешевку.

Закурив, Стар поблагодарила Руфо за ужин, он принял ее комплименты со всей серьезностью, я их поддержал от всего сердца. До сих пор не знаю, кто готовил ужин. Бóльшую часть, конечно, Руфо, но Стар, возможно, также внесла немалую лепту, пока меня брили на берегу.

Неторопливо бежало счастливое время, мы сидели, попивая кофе с коньяком в приглушенном свете, и лишь одна горящая свеча оживляла игру драгоценностей Стар и освещала снизу ее лицо. Наконец Стар сделала еле заметное движение, как будто отодвигая от себя стол, и я тут же вскочил, чтобы проводить ее к палатке. Стар остановилась у входа:

— Милорд Оскар…

И тогда я поцеловал ее и последовал за ней в…

Как бы не так! Я был настолько загипнотизирован, что склонился над ее рукой, поцеловал ее… и все.

После чего мне не оставалось ничего другого, как вылезти из своего заемного обезьяньего костюма, отдать его Руфо и попросить у него одеяло. Руфо выбрал для ночлега место по одну сторону палатки, так что я лег с другой. Стояла такая теплынь, что одеяла-то не требовалось и вовсе.

А заснуть я не мог. Дело в том, что у меня есть застарелая привычка — привычка куда худшая, чем курение марихуаны, но более дешевая, чем употребление героина. Я, конечно, могу поднапрячься и в конце концов заснуть, но сейчас меня вряд ли стимулировало к этому то, что я видел в палатке Стар свет и ее силуэт, не отягощенный никакой одеждой.

Дело в том, что я заядлый читатель. Книжонки из серии «Голд медал ориджинал» по тридцать пять центов за штуку[54] вполне достаточно, чтобы отправить меня в глубокий сон. Или романа о Перри Мейсоне… Даже объявления в старом номере «Пари-матч», в который кто-то завернул селедку, для меня лучше, чем ничего.

Я встал и обошел палатку кругом:

— Эй, Руфо!

— Да, милорд? — Он вскочил с кинжалом в руке.

— Слушай, нет ли на твоей свалке какого-нибудь чтива?

— Какого именно?

— Да любого. Лишь бы слова шли подряд.

— Минутку…

Он исчез, и я слышал, как он, светя себе фонариком, роется в своей куче багажа, похожей на обломки кораблекрушения. Вскоре он вернулся, неся книгу и небольшую походную лампу. Я поблагодарил, вернулся к себе и лег.

Это была любопытная книженция, написанная Альбертом Великим[55] и явно украденная из Британского музея. Альберт предлагает длинный список рецептов для самых невероятных дел: как утишить бурю, как летать выше облаков, как восторжествовать над врагами и как заставить женщину соблюдать верность. Вот, например, каков рецепт последнего средства: «Ежели ты восхочешь, чтобы жена не заглядывалась на мужчин и не желала бы их, то возьми срамные части от Волка и власы со щек его или с бровей его, а также власы, растущие ниже подбородка, сожги все это, а пепел дай ей выпить и чтобы не знала она, что пьет, и тогда не возжелает она мужа иного».

Думаю, что рецепт этот вряд ли понравился бы «Волку», а если бы я оказался на месте той жены, то он и меня огорчил бы немало — смесь, похоже, довольно мерзкая. Саму же формулу я передаю точно, так что если у вас есть жалобы на вашу жену, а под руками найдется «Волк», то попытайте счастья. А мне сообщите о результате. Только по почте, а не лично.

Было там еще несколько рецептов, как заставить женщину, которая вас не любит, влюбиться в вас без ума, но «Волк» в них был самым простым ингредиентом.

Наконец я отложил книгу, погасил свет и стал следить за движущимся силуэтом на полупрозрачном шелке палатки. Стар причесывалась. Чтобы больше не мучиться, я перевел взгляд на звезды. Я ничего не знал о звездной карте Южного полушария — в таком дождливом регионе, как Юго-Восточная Азия, звезд никогда не видно, да и не очень-то в них нуждается парень, у которого есть «шишка направления».

Это южное небо было великолепно! Я пристально всматривался в одну из звезд или планет — довольно крупный диск — и внезапно обнаружил, что она движется.

Я так и сел.

— Эй, Стар!

Она откликнулась:

— Что, Оскар?

— Поди-ка сюда. Тут спутник! И большущий!

— Иду.

Свет в палатке погас, и она тут же возникла рядом со мной, равно как и старый добрый папа Руфо, зевающий и почесывающийся.

— Где, милорд? — спросила Стар.

Я показал:

— Вон! Вон! Только, пожалуй, это не советский спутник, это один из наших, из серии «Эхо»[56]. Уж очень большой и яркий.

Она посмотрела и отвела глаза. Руфо молчал. Я снова внимательно взглянул на спутник, потом на Стар. Она явно наблюдала за мной, а не за спутником. Я снова посмотрел на спутник, как он движется на фоне звездных декораций.

— Стар! — воскликнул я. — Это не спутник! И это не «Эхо». Это луна, настоящая луна.

— Да, милорд Оскар.

— Но тогда это — не Земля!

— Твоя правда.

— Хм… — Я снова посмотрел на маленькую луну, бодро пробирающуюся меж звезд с запада на восток.

Стар тихо спросила:

— Ты не боишься, мой герой?

— Чего?

— Оказаться в чужом мире.

— Он мне кажется очень славным.

— Он таков и есть, — согласилась она. — Во многих отношениях.

— Мне он нравится, — подтвердил я. — Может быть, пришло время узнать о нем побольше? Где мы находимся? В скольких световых годах, или в чем там еще измеряют расстояния? И в каком направлении?

Стар вздохнула:

— Я попытаюсь, милорд. Но это будет нелегко, ты ведь не изучал метафизической геометрии и… и многого другого. Представь себе книгу. — Книга Альберта Великого все еще была у меня под мышкой; Стар взяла ее. — Каждая страница может быть очень похожа на соседнюю. Или быть совсем иной. Эта страница соприкасается с другой во всех точках, а от третьей полностью отделена. Вот и мы так близки сейчас к Земле, как две следующие друг за другом страницы. И тем не менее мы удалены на такое расстояние, что никакими световыми годами этого не выразить.

— Послушай, — сказал я. — Не надо так усложнять. Я же смотрел по телику «Сумеречную зону». Ты имеешь в виду другое измерение. Я это усек.

Стар явно пребывала в затруднении:

— Что-то в этом роде, но…

Ее перебил Руфо:

— Утром нам предстоит иметь дело с Игли.

— Да, — согласился я. — Если утром намечается беседа с Игли, то, возможно, нам лучше поспать. Извините. А между прочим, кто такой этот самый Игли?

— Это вы узнаете в свое время, — отозвался Руфо.

Я снова посмотрел на мчащуюся луну.

— Несомненно, — сказал я. — Что ж, простите, я всех потревожил своей дурацкой ошибкой. Спокойной всем ночи.

И я завернулся в свое одеяло, как настоящий герой (одни мускулы и никаких половых органов, все как в книжке), Стар и Руфо — тоже. Она не стала зажигать свет, так что смотреть было не на что, если не считать стремительных лун Барсума.

Я просто попал в том научной фантастики.

Оставалось только надеяться, что автор оставит меня в живых для следующих книг серии. Во всяком случае, до нынешней главы герою, пожалуй, грех было жаловаться. Вон и Дея Торис спит в своих шелках в каких-нибудь двадцати футах от меня.

Я всерьез задумался, не подползти ли ко входу в палатку и не шепнуть ли ей, что, мол, надо бы обсудить кое-какие вопросы из области метафизической геометрии и смежных наук. Например, о приготовлении приворотных зелий. А может быть, просто заметить, что снаружи становится холодно и нельзя ли мне…

Ничего этого я не сделал. Старый верный Руфо свернулся в клубочек с другой стороны палатки, а у него был пренеприятный обычай просыпаться внезапно и притом с кинжалом в руке. И еще он обожал брить покойников. А как я уже говорил, если есть выбор, всегда выбираю трусость.

Я рассматривал стремительные луны Барсума, пока не заснул.





6




Пенье птиц лучше будильника и уж совсем не напоминает о Барсуме. Я с удовольствием потянулся, вдыхая запах кофе, и подумал, успею ли быстренько искупнуться перед завтраком. День был не хуже вчерашнего: прозрачный, голубой, солнце только что встало, и я чувствовал, что готов уложить до завтрака парочку драконов. Тех что поменьше, разумеется.

Я зевнул и вскочил на ноги. Чудесная палатка Стар исчезла, и черная шкатулка была наполовину уложена — размером она уже не превышала кабинетный рояль. Стар стояла на коленях перед костром и уговаривала кофе вскипеть поскорее. В это утро она явно изображала пещерную женщину, одетую в шкуру, весьма красивую, но менее впечатляющую, чем ее собственная кожа. Может, это была шкура оцелота. А может, меха от Дюпона.

— Привет, принцесса! — произнес я. — А что у нас на завтрак? И где наш повар?

— Завтрак будет позже. А сейчас могу предложить тебе чашечку кофе — очень черного и очень горячего. От него злее будешь. А Руфо уже начал разговаривать с Игли. — Она налила мне кофе в бумажный стаканчик.

Я выпил полстакана, обжег рот и сплюнул кофе на землю. Кофе существует пяти убывающих по качеству сортов: «Кофе», «Ява», «Джамок», «Джо»[57] и «Средство для чистки канализационных труб». Этот был явно не выше четвертого сорта.

И тут я остолбенел, увидев Руфо и его компанию — я бы сказал, очень оживленную компанию. На краю нашей речной террасы кто-то, видать, разгрузил целый Ноев ковчег. Там были все, кто угодно, — от антилопы до яка, причем большинство с большими желтыми зубами.

Руфо стоял примерно футах в десяти от их передовых пикетов, и ровно напротив него находился самый крупный и безобразный субъект. Тут-то стаканчик в моих руках и расклеился; горячий кофе обжег мне пальцы.

— Хочешь еще? — спросила Стар.

Я подул на пальцы:

— Нет, спасибо. А это и есть Игли?

— Только тот, что в центре, которого дразнит Руфо. Остальные-то просто явились поглазеть на забаву, так что насчет них можешь не беспокоиться.

— Но они кажутся мне очень голодными.

— Крупные по большей части травоядны, как дьявол Кювье[58]. Вон те львы-переростки сожрут нас, если Игли выиграет дело. Но только в том случае. Наша главная проблема — Игли.

Я принялся внимательно разглядывать Игли. Он был похож на отпрыска человека из Данди — лба всего ничего, зато челюсть — ого! В нем сочетались самые непривлекательные черты великанов и людоедов из «Красной книги сказок»[59]. С детства терпеть не могу эту книгу.

В общем он был человекообразен, если применять этот термин в расширительном смысле. По росту он превосходил меня на пару футов, а по весу — фунтов на триста-четыреста. Я, пожалуй, имел перед ним преимущество только в благообразности. Волосы на Игли росли пучками, вроде как на заброшенном газоне, и вы сразу же понимали, даже не получив специального извещения, что он в жизни не пользовался дезодорантом для мужественных мужчин. Узлы его мышц свивались в клубки, а ногти явно никогда не подстригались.

— Стар, — спросил я, — а что мы не поделили с Игли?

— Ты должен убить его, милорд.

Я снова пригляделся к Игли.

— А нельзя ли нам договориться о мирном сосуществовании? Ну там взаимная инспекция, культурный обмен и так далее?

Она покачала головой:

— Для этого он слишком глуп. Он явился сюда, чтобы перекрыть нам дорогу в долину, и кто-то должен умереть — или он, или мы.

Я перевел дух:

— Принцесса, я принял решение. Человек, который повинуется всем законам без исключения, еще более глуп, чем тот, который их постоянно нарушает. Пожалуй, не стоит беспокоиться, нарушим мы или нет местный Закон Салливана. Мне нужны огнемет, базука, несколько гранат и самая крупнокалиберная винтовка из нашего арсенала. Покажи, где их взять.

Стар поворошила угли.

— Мой герой, — медленно заговорила она, — я искренне сожалею, но… все не так просто. Ты заметил, что вчера вечером, когда мы курили за столом, Руфо зажигал нам сигареты от свечей? Он не пользовался даже зажигалкой.

— Э-э… нет. Я не обратил внимания.

— Закон против огнестрельного оружия и взрывчатых веществ не из тех, что существуют у вас на Земле. Он иной. Здесь их применение просто физически невозможно. Иначе их бы обратили против нас.

— Ты хочешь сказать, что они тут просто не сработают?

— Не сработают. Лучше сказать, на них тут наложено заклятие.

— Стар! Посмотри мне в глаза. Ты, может быть, веришь в заклятия. Я — нет. И готов поставить семь против двух, что автомат Томпсона в них тоже не верит. Я хочу устроить проверку. Помоги мне распаковаться.

В первый раз за все время разговора она показалась мне встревоженной.

— О милорд! Умоляю тебя — не делай этого!

— Почему?

— Даже попытка может привести к катастрофе. Верь мне, я знаю о бедах, опасностях и законах этого мира больше, чем ты. Верь мне, я не желаю тебе зла, и, более того, вся моя жизнь и благополучие полностью зависят от тебя. Пожалуйста, верь мне!

Невозможно не поверить Стар, когда она говорит всерьез. Я сказал задумчиво:

— Может, ты и права, иначе этот тип таскал бы на боку в качестве личного оружия шестидюймовую мортиру. Ладно, Стар. Тогда у меня есть идея получше. Почему бы нам не вернуться обратно тем же путем и не пожить в тех местах, где мы ловили форель? За пять лет мы создадим там приличную ферму, а через десять, когда о нас разнесется молва, откроем небольшой мотель с бассейном для нудистов и шикарным газоном.

Она даже не улыбнулась:

— Милорд Оскар, назад пути нет.

— Это еще почему? Да я его с закрытыми глазами найду.

— Они и там отыщут нас. Не Игли, а множество подобных ему отправят найти нас и убить.

Я снова вздохнул:

— Что ж, так значит так. К тому же говорят, что открывать мотель вдали от шоссе — верный проигрыш. Слушай, в этом арсенале есть хороший боевой топор. Может быть, мне удастся отрубить Игли ноги прежде, чем он меня заметит.

Она снова покачала головой. Я спросил:

— А теперь в чем дело? Что, я должен драться с ним, надев на одну ногу ведро? Я думал, все режущее и рубящее, все приводимое в действие моими собственными мышцами вроде бы разрешено?

— Разрешено, милорд, но оно не сработает.

— Это как?!

— Игли нельзя убить. Понимаешь? Он на самом деле не живой. Он создан, сконструирован, сделан неуязвимым и предназначен только для одной цели. Мечи, ножи и даже топоры против него бессильны. Они отскакивают. Я видела это своими глазами.

— Ты хочешь сказать, что он робот?

— Нет, если под этим подразумевать провода, шестеренки и печатные схемы. Голем — уже ближе. Игли — имитация жизни. В некотором смысле это лучше, чем жизнь, поскольку нет способа — во всяком случае, известного мне способа — его убить. Но в то же время и хуже, так как Игли очень глуп и плохо сбалансирован. У него куча самомнения и ни капли здравого смысла. Руфо играет на этом в настоящую минуту, стараясь разозлить его до такой степени, чтобы он потерял всякую способность соображать.

— Вот как! Господи! Надо поблагодарить Руфо. Большущее ему спасибо. Принцесса, так что же все-таки я должен сделать?

Она всплеснула руками, как будто это само собой разумелось:

— Когда ты будешь готов, я отключу защиту и ты его убьешь.

— Но ты же только что сказала…

Я замолчал. Когда расформировали французский Иностранный легион, то для нас, романтиков, почти не осталось приятных легких заданий. С этим справился бы Амбопа. И Конан. Или Хок Карс[60]. Да еще Дон Кихот, поскольку Игли был ростом с ветряную мельницу.

— Ладно, принцесса, давай начинать. А можно мне хотя бы поплевать на ладони? Или тут и это запрещено?

Она улыбнулась, но ямочки на щеках не появились, и ответила серьезно:

— Милорд Оскар, мы все поплюем на ладони. Руфо и я будем сражаться с тобой бок о бок. Мы или победим, или умрем.

Мы пошли и присоединились к Руфо. Тот показывал Игли ослиные уши и вопил:

— А кто твой отец, Игли?! Мать твоя — мусорная корзина, а вот кто твой отец? Нет, вы только гляньте на него! У него пупка нет! А-а-а!

Игли ответствовал:

— А твоя мать лает на прохожих! Твоя сестра выдает фишки на кассе в магазине! — Однако отвечал он, как мне показалось, без особого энтузиазма. Было очевидно, что замечание насчет пупка попало в цель — пупка у него действительно не было. Что вполне естественно.

Все сказанное выше — это не совсем то, что они говорили, за исключением реплики о пупке. Жаль, что нельзя привести весь разговор в оригинале, так как в невианском языке оскорбления — высокое искусство, по меньшей мере равное поэзии. Вершиной литературного мастерства считается обратиться к врагу (публично) в сложной поэтической форме, например в виде секстины, где каждое слово источает жгучий яд.

Руфо издевательски закудахтал:

— Сделай себе пупок, Игли. Ткни пальцем в брюхо, вот тебе и пупок! Тебя оставили под дождем, и ты размок и расползся. Тебя же просто забыли доделать, Игли! Ты зовешь эту хреновину носом?

Мне Руфо сказал по-английски:

— Вам его каким, босс? Прожаренным или с кровью?

— Позабавься с ним еще немножко, пока я подумаю. По-английски он не понимает?

— Ни слова!

— Ладно. Как близко я могу к нему подойти, чтобы он меня не сграбастал?

— Как угодно близко, пока работает защита. Но, босс, послушайте, мне не следует давать вам советы, однако, когда мы ввяжемся в драку, не позволяйте ему схватить вас за яйца.

— Постараюсь.

— Будьте осторожны. — Руфо отвернулся от меня и заорал: — А-а-а! Игли ковыряет в носу и жрет козявки! — И добавил уже мне: — Она отличный доктор, но тем не менее будьте осторожны.

— Хорошо.

Я остановился совсем рядом с невидимым барьером и стал присматриваться к Игли. Он окинул меня злобным взглядом и свирепо зарычал, а я в ответ показал ему нос и обложил его на сочном крепком жаргоне Бронкса. Ветер дул в мою сторону, и было ясно, что Игли ни разу не мылся за последние тридцать-сорок лет. От него воняло хуже, чем от мужской раздевалки в бассейне.

Это подало мне мысль.

— Стар, а этот херувимчик умеет плавать?

Она удивилась:

— Честно говоря, не знаю.

— Может быть, его на это не запрограммировали? А ты хорошо плаваешь, Руфо?

Руфо даже обиделся:

— А вы испытайте меня, попробуйте! Я и рыбу могу поучить, как надо плавать. Эй, Игли! Расскажи нам, почему с тобой даже свиньи не хотят целоваться!

Стар плавала как тюлень, мой стиль несколько напоминал движения парома, но держаться на воде я мог.

— Стар, эту штуковину убить нельзя, но ведь он дышит! Стало быть, у него кислородный обмен, даже если он работает на керосине. Ежели нам удастся сунуть его головой под воду на достаточно долгое время, гарантирую, что огонь погаснет.

Ее глаза стали большими-большими.

— Милорд Оскар… мой рыцарь… я не ошиблась в тебе.

— Только предупреждаю, это будет еще та работенка. Руфо, ты играешь в водное поло?

— Я сам его изобрел!

Мне оставалось надеяться, что он не лжет. Я тоже играл в поло. Один раз. Как и вываливание в дегте и перьях, это испытание довольно любопытное, но одного раза вполне достаточно на всю жизнь.

— Руфо, ты можешь заманить нашего общего друга к самому обрыву? Я так понимаю, что линия защиты совпадает с чертой, вдоль которой расположилась его пернатая и меховая свита? Если это так, то мы можем заманить Игли почти до бугра над обрывом, который нависает прямо над глубоким омутом — тем самым, где ты, Стар, пыталась меня вчера утопить.

— Это легко, — отозвался Руфо. — Мы побежим, а он двинет за нами.

— Я бы хотел, чтобы он бежал как можно быстрее. Стар, сколько времени надо, чтобы снять защиту?

— Могу сделать это мгновенно.

— О’кей! Тогда вот наш план: Руфо, заставь Игли гнаться за тобой, причем как можно быстрее. Потом свернешь в сторону и помчишься к тому бугру, вернее, к той его точке, которая ближе всего к реке. Стар, когда Руфо это проделает, снимай барьер, снимай сразу, не дожидаясь моей команды. Руфо, ты прыгнешь в воду и поплывешь изо всех сил, не давая Игли тебя схватить. Если нам повезет и Игли будет бежать достаточно быстро, то такая огромная и тяжелая скотина обязательно рухнет вниз, независимо от того, хочет он этого или нет. Я побегу рядом, чуть-чуть от него отставая. Если Игли попробует затормозить, я сделаю ему подножку и сшибу в воду. А там уж мы все сыграем в водное поло.

— Я водного поло даже не видела, — с сомнением сказала Стар.

— Не важно, судьи тут не будет. Все дело в том, чтобы мы втроем прыгнули в воду, навалились на Игли, погрузили его голову под воду и держали ее там как можно дольше, в то же время помогая друг другу пресекать попытки Игли сунуть туда наши головы. Поскольку он огромен и тяжел, а мы, предположительно, плаваем лучше, Игли окажется в затруднительном положении, мы же будем продолжать свое дело до тех пор, пока он полностью не выдохнется. Главное — не давать ему дышать. А потом для полной уверенности привяжем к нему камни и пустим на дно — живого или мертвого. Вопросы есть?

Руфо ухмыльнулся, словно горгулья:

— Вот будет забава так забава!

Оба этих пессимиста, видимо, пришли к выводу, что план сработает, а поэтому пришлось начинать. Руфо проорал такую оскорбительную ложь насчет личных привычек Игли, что даже в «Олимпия пресс» сочли бы нужным подвергнуть подобное сообщение цензуре[61], а затем предложил Игли догнать его, Руфо, выдвинув в качестве премии за победу нечто чудовищно неприличное.

Игли потребовалось немалое время, чтобы привести свою тушу в движение, однако, когда это произошло, он оказался быстрее Руфо и далеко оставил за собой свою свиту из напуганных птиц и животных. Я бегаю хорошо, но мне с трудом удалось занять нужную позицию сбоку и чуть позади великана. Я надеялся, что Стар не снимет защиту, если поймет, что на суше Игли может догнать Руфо.

Однако Стар сняла барьер в ту же секунду, когда Руфо добежал до условленной линии, и он, достигнув берега, сделал великолепнейший прыжок в воду, ни на йоту не замедлив бега, как и планировалось.

Все остальное пошло наперекосяк.

Я думаю, что Игли был слишком глуп, чтобы сразу же оценить исчезновение барьера. Он еще несколько мгновений бежал в прежнем направлении уже после того, как Руфо круто свернул к берегу, а когда сам сделал левый поворот, оказалось, что скорость потеряна и никаких препятствий для торможения не существует.

Я кинулся на него, схватил его за ноги запрещенным приемом, так что Игли рухнул, но… не в воду. А у меня обе руки оказались заполнены сопротивляющимся и весьма вонючим големом.

Тут мне на помощь пришла свирепая, как дикая кошка, Стар, а затем подоспел и промокший Руфо.

Позиция создалась почти тупиковая, стало ясно, что, если битва затянется, мы ее проиграем. Игли по весу превосходил нас всех троих, вместе взятых, он, казалось, состоял из одних мышц, дурного запаха, когтей и зубов. Мы обогатились синяками, ссадинами и ранами, тогда как Игли не понес никакого видимого ущерба. О, конечно, он вопил, как фонограмма в фильме ужасов, когда кто-нибудь из нас начинал рвать ему ухо или ломать палец, но мы ему серьезного вреда причинить не могли, а он нам еще как мог. И не было никаких шансов спихнуть эту тушу в воду.

Я начал сражение с захвата колен Игли и продолжал долгое время цепляться за его ноги, тогда как Стар, повиснув на одной его руке, старалась согнуть ее и опустить вниз, а Руфо делал попытки проделать то же самое с другой рукой. Но ситуация менялась — Игли извивался, как гремучая змея с перебитым хребтом, и непрерывно выдирал то одну руку, то другую и все время норовил вцепиться в нас зубами. Мы оказывались в самых невозможных позах: я, например, повис на его мозолистой ступне и пытался ее вывернуть, притом мои глаза смотрели прямо в открытую пасть Игли, широкую, как медвежий капкан, но значительно менее привлекательную. Зубы его явно нуждались в чистке.

И тогда я сунул большой палец его ноги прямо в эту пасть.

Игли завизжал, а я продолжал засовывать эту ногу ему в глотку так, что там вскоре не осталось места для визга. Я пихал ее все глубже. Когда Игли проглотил свою левую ногу до колена, он освободил правую руку от хватки Стар и попробовал вытащить ею свою проглоченную ногу, но тут я ухватил его за запястье.

— Помогай! — крикнул я Стар. — Запихивай!

Она поняла и принялась вместе со мной заламывать ему руку. Рука ушла в глотку по локоть, а нога — по бедро. Тут к нам присоединился Руфо, который согнул левую руку Игли и тоже засунул ее в широкую пасть великана. Теперь Игли уже не мог бороться так отчаянно, как раньше, — возможно, он начал задыхаться, а потому отправить туда же большой палец правой ноги было уже делом чистой техники: Руфо оттягивал вверх его волосатые ноздри, я давил коленом на подбородок, а Стар засовывала ногу.

Мы продолжали скармливать его самому себе по дюйму зараз, ни на мгновение не ослабляя усилий. Игли все еще извивался и пытался освободиться, но мы продолжали его упихивать так, что вскоре и бедра, и вонючие подмышки были уже близки к исчезновению.

Это походило на то, как катают снежный ком, только наоборот: чем больше его катали, тем меньше он становился, тем сильнее растягивалась его пасть — ничего мерзее я в жизни не видел. Вскоре Игли уменьшился до размеров мяча для занятий лечебной физкультурой, потом до футбольного, бейсбольного, а я все катал его между ладонями, все уплотнял… мяч для гольфа… горошина… и наконец не осталось ничего, кроме жирной грязи у меня на пальцах.

Руфо глубоко втянул воздух:

— Думаю, это научит его не брать в рот ноги в присутствии старших. Кто будет завтракать?

— Сначала хотелось бы помыть руки, — сказал я.

Мы искупались, потратив уйму мыла, потом Стар занялась нашими ранами, а Руфо — ее, под ее же руководством. Руфо был прав: Стар — первоклассный доктор. Мази, которыми она пользовалась, не жгли, разрезы мгновенно стягивались, повязки не нуждались в смене и отпадали сами, когда в них исчезала надобность, а шрамы сходили бесследно.

У Руфо был сильный укус — Игли вырвал у него из левой ягодицы мяса на сорокацентовый гамбургер, но, когда Стар закончила обрабатывать рану, Руфо уже мог сидеть и укус его нисколько не тревожил.

Руфо попотчевал нас золотистыми блинчиками и жирными немецкими сардельками, а также несколькими галлонами хорошего кофе. Уже миновал полдень, когда Стар снова отключила защиту и мы начали спуск с плато.





7




Спуск к долине Невии вдоль Большого водопада не менее тысячи футов и очень крут. Уступ нависает над долиной, и ты спускаешься на веревке, медленно вращаясь с ней, словно паук на паутинке. Никому не советую проводить такой эксперимент — голова кружится, и я чуть было не потерял только что съеденные удивительно вкусные блинчики.

Вид сверху такой, что теряешь дар речи. Сбоку виден водопад, свободно низвергающийся с уступа, так что вода даже не смачивает каменную стену, а отвесно летит с высоты в облаке водяной пыли. Если же оторвать взгляд от суровой каменной стены, то перед тобой открывается широкая долина, такая пышная, зеленая и прекрасная, что глазам собственным не веришь; болота и леса у подножья обрыва, возделанные поля за ними, а еще дальше — затянутые дымкой отроги и четкие очертания могучей стены снежных гор.

Стар нарисовала мне план долины:

— Сначала нам придется пробиваться через болота. Потом будет легче, там опасны только кровавые коршуны. Затем мы выйдем на кирпичную дорогу, очень хорошую.

— Дорога вымощена желтым кирпичом?

— Да. Он из местной глины. А в чем дело?

— Ни в чем. Просто хоббит у меня такой — люблю узнавать все в точности. А потом?

— Потом мы остановимся на ночлег в одной семье, у местного сквайра. Хорошие люди, тебе понравятся.

— А потом путешествие станет особенно опасным, — вмешался Руфо.

— Руфо, перестань накликивать беду! — рассердилась Стар. — Будь добр, воздержись от своих комментариев, разреши уж Оскару самому разбираться с проблемами по мере их поступления, отдохнувшим и с ясной головой. Разве ты знаешь кто-нибудь еще, кто мог бы справиться с Игли?

— Ну, раз вы так ставите вопрос, то… нет, не знаю.

— Да, я ставлю его именно так. Сегодня мы будем спать в роскошных условиях. Разве этого мало? Тебе понравится.

— Вам тоже.

— А когда я отказывалась от радостей жизни? Придержи язык. Теперь вот что, Оскар. У подножья скалы нас ждут Рогатые Призраки — возможности обойти их нет, они увидят нас, когда мы будем спускаться. Надеюсь, мы избежим встречи со Сворой Холодных Вод, она обычно не вылезает из тумана. А если не повезет и мы столкнемся и с Призраками, и со Сворой, то возможен еще один неплохой вариант — они передерутся между собой, и мы проскользнем незамеченными. Тропа через болота хитрая, и будет лучше, если ты ее хорошенько выучишь по этому рисунку. Твердая земля встречается только там, где растут желтые цветочки, в остальных местах, даже если они кажутся сухими, могут скрываться «окна». Но, как видишь, просто держаться безопасных примет мало, там множество боковых тропок и тупичков, по которым можно проплутать до темноты и уже никогда не выбраться.

В итоге я спускался первым, ведь внизу нас ждали Рогатые Призраки. Моя привилегия. Разве я не герой? Разве я не заставил Игли проглотить самого себя?

Но все-таки лучше бы Рогатые Призраки оказались действительно призраками! Это были вполне реальные двуногие скоты, всеядные, пожирающие все, включая друг друга и особенно путешественников. От брюха и выше, как мне сказали, они очень похожи на Минотавра, а ниже — на козлоногих сатиров. Верхние конечности — короткие руки, но кисть у них не настоящая — нет больших пальцев.

Зато рога! Как у техасских лонгхорнов, только растут вверх и вперед.

Есть лишь один способ превратить Рогатого Призрака в настоящего — это такое мягкое местечко на черепе между рогами, вроде родничка у младенца. Поскольку эти деятели опускают голову вниз, намереваясь проколоть вас насквозь, то до уязвимого места добраться сравнительно легко. Все, что требуется, — твердо стоять на земле, не трусить, целиться в эту точку и попадать в нее.

Так что задача моя была проста — спуститься первым, убить побольше этих скотов, чтобы у Стар оказалась безопасная площадка для приземления, а потом защищать ее до тех пор, пока не спустится Руфо. После этого нам предстояло пробить себе дорогу к лесу… Если, конечно, на праздник нашей победы не пожалует Свора Холодных Вод…

Я попытался усесться в петле троса поудобнее — у меня затекла левая нога — и глянул вниз. Сотней футов ниже уже собрался весь комитет по встрече.

Он выглядел как грядка спаржи. Или рота с примкнутыми штыками.

Я дал сигнал остановить спуск. Далеко вверху Руфо придержал трос. Я висел, потихоньку вращаясь и пытаясь найти наилучший выход из ситуации. Если я спущусь прямо в эту толкучку, то успею уложить одного-двух, прежде чем они проткнут меня. А может быть, не успею. Точно одно: я буду мертв задолго до того, как спустятся мои друзья.

С другой стороны, кроме указанного выше уязвимого места между рогами, у этих обормотов имеется еще мягкое подбрюшье, как будто специально созданное для стрел. Если Руфо опустит меня еще немного…

Я просигналил наверх. Спуск шел медленно, рывками. Руфо чуть не пропустил мой сигнал о новой приостановке. Пришлось подобрать ноги — некоторые из этих ребятишек скакали и подпрыгивали прямо подо мной, пихая друг друга в попытках подцепить меня рогами. Один из них — видно, местный Нижинский — умудрился пропороть кожу на моем левом мокасине, так что я покрылся мурашками до самого подбородка.

При наличии такого здорового стимула я подтянулся на руках по тросу и встал в петлю ногами. Я стоял в этой петле, попеременно поднимая то правую, то левую ногу, пытаясь снять с плеча лук и натянуть тетиву. Вся эта операция сделала бы честь любому акробату, но сомневаюсь, чтобы ему удалось натягивать лук и пускать стрелы, стоя в петле на конце тысячефутового троса и держась за него одной рукой!

Наверняка он бы растерял свои стрелы. Я потерял три и чуть было не потерял себя.

Тогда я попытался пристегнуться к тросу поясом. В итоге я повис вниз головой, так что лишился еще нескольких стрел и своей робингудовской шапки. У моей аудитории это вызвало взрыв восторга, она зааплодировала (если, конечно, это были аплодисменты). В качестве выступления на бис я попробовал передвинуть пояс с живота на грудь, что позволило бы мне удерживать стоячую позицию и, возможно, выпустить одну или две стрелы.

И чуть не потерял меч.

До сих пор главным результатом моей деятельности было привлечение новых зрителей («Мама, посмотри на этого смешного человечка!») и то, что я начал раскачиваться взад и вперед, как маятник.

Хотя последнее обстоятельство было весьма малоприятно, оно все же подало мне одну идейку. Я стал увеличивать амплитуду колебаний, как это делают на качелях. Дело шло медленно, так как период маятника, где я играл роль гири, был около минуты, а с этим приходится считаться — тормозить маятник нельзя, можно только следовать его качаниям. Я очень надеялся, что мои друзья догадаются о моем замысле и не испортят его.

Прошло немало времени, прежде чем я добился качания по довольно пологой дуге, длиной футов в сто, над самыми головами своей аудитории в самой низкой точке дуги. К концам дуги движение замедлялось до полной остановки в крайней точке. Сначала рогачи бегали за мной, повторяя движение маятника, потом, видимо, устали, сбились в месте наибольшего сближения дуги с землей и стали ждать, поводя только головами, как зрители при замедленном показе теннисного матча.

Однако всегда находится какой-нибудь идиот — любитель новаций. Я сначала рассчитывал, что спрыгну с троса в конце дуги почти у самой скалы и сразу займу позицию спиной к стене. Там было что-то вроде холмика или осыпи, так что падать было невысоко. Но один из этих рогатых кошмаров догадался о моем намерении и затопал к тому концу дуги. За ним последовали еще два или три.

Это меняло все. Значит, прыгать придется на противоположном отрезке дуги. Но юный Архимед и это сообразил. Он оставил своих дружков у стены, а сам поскакал за мной. Я опередил его на самой низкой точке дуги, но он догнал меня задолго до того, как я достиг мертвой точки в конце. Ему предстояло пробежать футов сто за тридцать секунд, что можно было сделать и шагом. В общем, он оказался подо мной как раз тогда, когда я готовился прыгать.

Передумывать было поздно. Я освободил ноги, повис на одной руке, выхватил меч еще на отрезке замедления и спрыгнул. Я надеялся ткнуть в его уязвимое темечко до того, как ноги коснутся земли.

Все получилось не так — я промахнулся, он тоже, мы столкнулись, он полетел вверх тормашками, я последовал его примеру, быстро вскочил и помчался к ближайшей скале, пырнув по дороге новоявленного стратегического гения мечом в брюхо.

Этот, может быть, не очень спортивный удар спас меня. Друзья и родственники усопшего притормозили, дабы принять участие в склоке за самые вкусные ребрышки, и только после этого всей массой кинулись на меня.

Это дало мне время вскочить на кучу осыпавшихся с утеса камней, где можно было прекрасно сыграть в «короля горы», бросил меч в ножны и приготовил стрелу.

Я не стал ждать, когда они на меня набросятся. Просто выждал, когда они окажутся на нужном расстоянии, чтобы не промахнуться, прицелился под дых самому крупному самцу, бежавшему впереди, и пустил стрелу из моего мощного лука.

Стрела пронзила его насквозь и попала в следующего, что бежал позади.

Это привело к новой свалке из-за отбивных котлет. Они сожрали все — от зубов до кончиков когтей. В этом и заключалась слабина Призраков — аппетита много, ума мало. Если бы они объединились, они бы схватили меня в то самое мгновение, когда я коснулся земли. Они же предпочли завтрак.

Я глянул вверх. Высоко надо мной Стар казалась крошечным паучком, висящим на паутинке, но она быстро увеличивалась в размерах. Я боком, как краб, скользнул вдоль утеса, пока не оказался футах в сорока от места ее вероятного приземления.

Когда Стар приблизилась футов на пятьдесят к поверхности, она дала сигнал Руфо прекратить травить трос, вытащила клинок и отсалютовала мне:

— Великолепно, мой герой!

Мы теперь все носили клинки. Стар выбрала себе дуэльную шпагу с клинком сантиметров в семьдесят, что, вообще-то, великовато для женщины, но Стар — девушка крупная. Кроме того, она положила в сумочку, висевшую на поясе, кое-какие медицинские препараты и принадлежности. Это обстоятельство могло бы послужить для меня предупреждением о грядущих опасностях, но я ее — эту сумочку — вовремя не заметил.

Я выхватил меч и ответил на салют. Призраки пока не беспокоили меня, хотя некоторые — те, что кончили завтракать или были оттеснены от стола, — шлялись поблизости и поглядывали на меня с интересом. Тогда я вложил меч в ножны и приготовил новую стрелу.

— Начинай раскачиваться, Стар. Прямо в моем направлении. Дай знак Руфо, чтобы он еще немного стравил трос.

Она спрятала шпагу и просигналила Руфо. Он медленно опустил ее на высоту девяти футов от земли, где она снова просигналила сделать остановку.

— Теперь раскачивайся! — крикнул я.

Кровожадные туземцы совсем забыли обо мне и внимательно следили за Стар — во всяком случае, те, кто не был занят обедом из кузена Эбби или дядюшки Джона.

— Порядок! — ответила она. — У меня есть швартовый тросик. Поймаешь?

— Ох ты моя умница! — (Видно, она наблюдала за моими маневрами и поняла, что требуется.) — Подожди-ка минуту. Тут необходим какой-то отвлекающий маневр!

Я покопался в колчане за плечом и пересчитал стрелы. Семь! А начинал я с двадцатью, с толком истратил только одну, остальные выпали и потерялись. Теперь я послал три стрелы почти одновременно — направо, налево и в центр, выбирая цели почти на пределе меткости, метя в середину туловища и веря, что мой удивительный лук направит стрелы точно и мощно. Как и ожидалось, толпа набросилась на свежее мясо, как налогоплательщики на государственное пособие.

— Давай!!! — крикнул я.

Через десять секунд я уже держал ее в объятиях, принимая быстрый поцелуй как плату за проезд.

А еще через десять минут до нас добрался Руфо, который использовал ту же тактику, что обошлось мне еще в три стрелы, а Стар — в две, только меньших по размеру. Руфо спускался без помощи, стоя в петле, а свободный конец троса был обвязан вокруг его туловища. Он тут же начал собирать канат в бухту.

— Брось! — резко сказала Стар. — У нас нет времени, а трос слишком тяжел, чтобы тащить его с собой.

— Я спрячу его в рюкзак!

— Нет!

— Это хороший трос, — настаивал Руфо. — Он нам еще пригодится.

— Тебе пригодится саван, если мы не пройдем болото до темноты.

Стар повернула голову ко мне:

— Когда двинемся в поход, милорд?

Я огляделся. Перед нами и слева от нас еще шаталось несколько этих клоунов, явно опасавшихся подойти поближе. Справа и над нами — гигантское облако, образовавшееся у подножья водопада, отражалось в небе яркими радугами. Прямо перед нами, примерно в трех сотнях ярдов, за деревьями начинался проход к болотам.

Мы двинулись вниз по склону, держась тесным клином: я на его острие, Руфо и Стар по флангам, с натянутыми луками в руках. Я приказал им браться за клинки, если какой-нибудь Рогатый Призрак приблизится на расстояние пятидесяти футов. Ни один, однако, не подошел. Какой-то идиот сунулся было, но Руфо положил его стрелой на вдвое большей дистанции. Когда мы подошли к трупу, Руфо вытащил кинжал.

— Брось! — прикрикнула Стар. Она явно нервничала.

— Я хочу забрать самородки и подарить их Оскару!

— И еще — чтобы мы погибли? Если Оскару нужны самородки, он их получит.

— Какие еще самородки? — спросил я, не останавливаясь.

— Золотые, босс. У этих мерзавцев желудки устроены как у кур. Только вместо песка они заглатывают золото. У старых экземпляров набирается в желудке фунтов по тридцать-сорок.

Я присвистнул.

— Тут полно золота, — сказала Стар. — У подножья водопада — там, в этом облаке, — его целые груды, намытого за бесчисленные годы. Из-за него и идет война между Призраками и Сворой Холодных Вод, ибо Призраков гонит за золотом их странное пристрастие и они иногда рискуют залезать в облако, чтобы удовлетворить свой аппетит.

— Я пока не видел никого из Своры Холодных Вод, — заметил я.

— Ну и благодарите за это Бога, — ответил Руфо.

— Тем больше причин углубиться в болота, — добавила Стар. — Свора туда не ходит, даже Призраки избегают забираться далеко. Несмотря на свои копыта, они попадают в «окна» и тонут.

— А сами болота опасны?

— Еще бы! — ответил Руфо. — Главное — держаться желтых цветов.

— Ты сам смотри, куда будешь ставить ногу! Если карта верна, я нас выведу. А как выглядят члены Своры Холодных Вод?

Руфо, подумав, отозвался:

— Тебе когда-нибудь приходилось видеть человека, утонувшего неделю назад?

Я предпочел оставить это тему.

Прежде чем углубиться в болота, я приказал закинуть луки за спину и обнажить клинки. Вот тут-то под защитой деревьев они на нас и напали. Я имею в виду Призраков, а не Свору. Засада была устроена со всех сторон, и я не знаю, сколько Призраков приняло в ней участие. Руфо убил четверых или пятерых, Стар — по меньшей мере двух, а я прыгал взад и вперед, стараясь выглядеть очень занятым, а главное — остаться живым.

В общем, чтобы идти дальше, нам пришлось перебираться через гору трупов, так что сосчитать их было невозможно.

Мы уходили в болота, следуя путеводным золотистым цветам и зигзагам и поворотам тропок, запечатленным в моей памяти. Примерно через полчаса мы вышли на лужайку размером с двойной гараж. Стар еле слышно проговорила: «Пожалуй, отошли достаточно». Она держалась рукой за бок, но до этого категорически отказывалась остановиться, несмотря на то что кровь пропитала ее накидку и текла по левому бедру.

Теперь она позволила Руфо заняться раной, а я в это время сторожил проход на лужайку. Честно говоря, я радовался, что моя помощь не требуется, так как, когда мы сняли со Стар куртку, мне стало дурно при виде большой колотой раны, хотя сама Стар не издала даже стона. Это золотое тело — ранено!

Как странствующий рыцарь я оказался круглым болваном.

Стар, однако, после того как Руфо выполнил ее указания, стала опять весела, как птичка. Она занялась Руфо, потом мной, у каждого было до полудюжины ранений, но по сравнению с ее раной это были пустяковые царапины.

После того как Стар заштопала меня, она сказала:

— Милорд Оскар, сколько времени нам нужно, чтобы выйти из болот?

Я прикинул в уме.

— Дорога дальше будет еще хуже?

— Нет, чуть получше.

— Тогда не больше часа.

— Отлично. Нет смысла надевать эти грязные тряпки. Руфо, распакуй багаж, достань чистую одежду и побольше стрел. Оскар, они нам пригодятся против кровавых коршунов, как только мы выберемся из леса.

Маленькая черная шкатулка заняла чуть ли не всю лужайку, прежде чем развернулась настолько, чтобы можно было достать одежду и пополнение нашего арсенала. Чистая одежда и полный колчан помогли мне ощутить себя новым человеком, особенно после того, как Руфо выудил пол-литра бренди и мы распили его на троих прямо из горла. Стар пополнила свою аптечку, и я помог Руфо уложить вещи.

Вероятно, Руфо немного опьянел от коньяка на голодный желудок, а может, и от потери крови. А может, причина крылась в невезении, так как он не заметил полоску скользкой грязи. В эту минуту он как раз держал в руках шкатулку и собирался сложить ее в последний раз, то есть довести до размера рюкзака, и тут поскользнулся, попытался восстановить равновесие, но шкатулка вылетела у него из рук прямо в шоколадную жижу.

Упала она довольно далеко от нас. Я закричал:

— Руфо, снимай ремень! — и начал расстегивать свой.

— Нет! Нет! — вопил Руфо. — Назад! Немедленно уходите!

Уголок шкатулки еще торчал из «окна». С помощью веревки, уверен, я вытащил бы его, даже если «окно» было бездонным. Так я и сказал. Весьма раздраженно.

— Нет, Оскар, — сказала с тревогой Стар, — Руфо прав. Надо уходить.

И мы пошли: я — впереди, Стар — дыша мне в затылок, Руфо — наступая ей на пятки.

Мы отошли примерно на сотню ярдов, когда позади нас возник грязевой вулкан. Звук был приглушен — такой басовый низкий гул плюс маленькое землетрясение и дождь из грязи. Стар остановилась и весело сказала мне:

— Что ж, так значит так.

Руфо жалобно простонал:

— Там осталась вся наша выпивка!

— Ах, это пустяки! — воскликнула Стар. — Спиртное можно найти где угодно. А у меня там были новые платья, такие красивые, Оскар! Я так мечтала их тебе показать! Я и купила-то их ради тебя!

Я не ответил. Я думал об огнемете, об М-1 и ящиках боеприпасов. И о выпивке, разумеется.

— Ты слышал, что я сказала, милорд? — настаивала Стар. — Я хотела носить их только ради тебя.

— Принцесса, — ответил я, — самый лучший твой наряд всегда с тобой.

Я услышал радостное хихиканье, всегда предшествующее появлению ямочек.

— Уверена, что ты это уже говорил другим, и неоднократно. И всегда, надо думать, с успехом.

Мы выбрались из болот задолго до наступления темноты. Вскоре мы уже шагали по великолепной кирпичной дороге. Кровавые коршуны оказались не такими уж опасными. Это такие свирепые зверюги, что если пустить стрелу им наперерез, то коршун делает кульбит и пытается схватить стрелу, получая ее прямо в брюхо. Стрелы нам почти все удалось собрать.

Вскоре после выхода на дорогу мы очутились среди возделанных полей, и коршунов стало куда меньше. Уже на закате мы увидели огоньки и хозяйственные постройки усадьбы, в которой Стар решила переночевать.





8




Милорд Дораль ’т Гьюк Дорали должен был бы родиться техасцем. Я не хочу сказать, что Дораля можно было принять за уроженца Техаса, но характер у него такой же, знаете, типа «ты заплатил за завтрак, я заплачу за „кадиллак“».

Дом Дораля был величиной с цирк шапито и богат, как стол в День благодарения, — пышная роскошная резьба с инкрустацией из драгоценных камней. И тем не менее дом имел хоть и слегка неряшливый, но вполне жилой вид, и если вы плохо смотрели под ноги, то легко могли наступить на детскую игрушку, забытую на ступеньке, обтереть собственной спиной всю лестницу и приземлиться внизу со сломанной ключицей. Повсюду под ногами дети и собаки, в том числе еще не приученные проситься на горшок или на травку соответственно. Дораля это не беспокоило. Дораля вообще ничего не беспокоило — Дораль наслаждался жизнью.

Мы шли по его полям и лугам долгие мили (почва богатая, как в Айове, а зим тут вообще не бывает; Стар говорила, что здесь собирают по четыре урожая в год), но уже вечерело, так что мы видели только отдельных батраков, если не считать повозки, которую мы встретили, выйдя на дорогу. Мне показалось, что ее везет упряжка из двух пар лошадей. Как выяснилось, я ошибся: упряжка состояла только из пары, а животные эти вовсе не лошади — у каждого было по восемь ног.

Таково все в долине Невии — обыденность сочетается с дикой экзотикой. Люди тут обыкновенные, собаки тоже, а лошади — вовсе не лошади. Подобно Алисе, не справлявшейся со своим фламинго, я все время натыкался на какой-нибудь новый фокус, когда казалось, что экзотика уже исчерпана до конца.

Человек, управлявший упряжкой этих восьминожек, посмотрел на нас с удивлением, но не потому, что мы были как-то странно одеты, — он был одет так же, как я. Он просто уставился на Стар, но кто бы на его месте поступил иначе? На людях, работавших в полях, было что-то вроде полинезийских юбочек. Этот наряд состоял из куска материи, обернутого вокруг бедер, и служил эквивалентом наших джинсов как у мужчин, так и у женщин. А то, что на нас, было эквивалентом серого костюма для мужчины и маленького черного платья для женщины. Праздничные и официальные туалеты — это вопрос особый.

Едва мы вошли на территорию усадьбы, как нас встретила волна собак и детей, какой-то малыш побежал впереди нас, а когда мы приблизились к большой террасе главного дома, через широко открытую парадную дверь выступил сам милорд Дораль. Я не угадал в нем хозяина большого поместья — он был одет во что-то вроде короткого саронга, бос и без шляпы. В густой шевелюре пробивалась седина, имелась еще внушительная борода, и вообще он очень походил на генерала Гранта.

Стар помахала рукой и крикнула:

— Джок! Эй, Джоко! — (Имя милорда было Гьюк, но мне послышалось «Джок», так пусть он и останется Джоком).

Дораль уставился на нас в изумлении, потом двинул вперед, как танк.

— Эттибу! Да будут благословенны твои дивные голубенькие глазки! Да будет благословен твой пышный маленький задик! Почему ты меня не известила заранее?

Мой перевод очень бледен — невианские идиомы не соответствуют нашим. Попробуйте-ка перевести некоторые французские идиомы на английский, и вы поймете, что я имею в виду. Дораль вовсе не был вульгарен, наоборот, он был официален и галантно вежлив по отношению к своему старому и высокочтимому другу. Он сграбастал Стар в объятия так, что ее ножки оторвались от земли, расцеловал в обе щеки и в губы, нежно укусил за ушко, затем опустил на землю, продолжая обнимать одной рукой.

— Игры и праздники! Три месяца каникул! Скачки и состязания ежедневно! Оргии каждую ночь! Призы для сильнейших, красивейших и остроумнейших!

Стар остановила его:

— Милорд Дораль!..

— А? А самый главный приз из призов — за первого ребенка, который родится…

— Джоко, дорогой! Я люблю тебя нежно, но завтра мы уезжаем. Все, что нам нужно, — это какая-нибудь косточка на ужин и уголок для ночлега.

— Чушь! Ты не можешь так со мной поступить!

— Но ты же понимаешь, что я должна.

— Да будь она проклята, эта политика! Я умру у твоих ножек, конфетка моя! Сердце бедного старого Джоко перестанет биться! Вот оно — я чувствую приближение смертельного приступа! — Он пощупал грудь. — Вот где-то тут!

Стар потыкала его пальцем в живот:

— Ах ты, старый плут! Ты умрешь так же, как жил, а не от разрыва сердца. Милорд Дораль…

— Да, миледи?

— Я привела к тебе Героя.

Дораль удивленно поморгал:

— Уж не о Руфо ли ты говоришь? Здорóво, Руфо, старый хорек! Как насчет новеньких анекдотов? Иди-ка на кухню и выбери чего хочешь, по вкусу.

— Благодарю вас, милорд Дораль. — Руфо шаркнул ножкой, низко поклонился и вышел.

Стар сказала настойчиво:

— Милорд Дораль, с вашего разрешения!

— Внимаю.

Она освободилась от его руки, вытянулась как стрелка и начала декламировать:

К Смеющимся Пляшущим Водам

Пришел героический рыцарь.

Оскар был могуч и прекрасен

И был хитроумен к тому же.

Он Игли поймал на приманку,

Запутал его в парадоксах,

В пасть Игли он Игли засунул,

Скормил ему руки и ноги.

Не знали Поющие Воды…





Это продолжалось довольно долго — не то чтобы чистое вранье, но и не то чтобы чистая правда, — все было расцвечено, как в сообщении пресс-агентства. Например, Стар упомянула, что я убил двадцать семь Рогатых Призраков, причем одного — голыми руками. Я такого количества вообще не помню, а что касается «голых рук», так это чистая случайность. Я только что заколол одного из Призраков, как вдруг еще один рухнул мне прямо под ноги — его толкнули сзади. У меня не было времени вытащить застрявший меч, поэтому я поставил ногу на один рог и со всей силы рванул к себе другой, так что череп развалился на две части, подобно грудной дужке у курицы. Но это от отчаянья, а не по расчету.

Стар сделала даже кое-какие экскурсы в героическое прошлое моего родителя, добавила, что мой дед руководил атакой на Сан-Хуан-Хилл[62], а затем перешла к прадедам. Но когда она начала повествовать Доралю о том, как я получил шрам от левого глаза до правой половины челюсти, тут она отпустила все тормоза.

Понимаете, Стар выжала из меня многое еще при первом свидании, кое-что я добавил, отвечая на ее вопросы во время нашего вчерашнего марша. Однако я не сообщил ей и половины той информации, которую она сейчас выдавала Доралю. Чтобы собрать все эти данные обо мне, ей потребовалась бы многомесячная работа Сюрте, ФБР и Арчи Гудвина, вместе взятых! Она даже назвала команду, с которой мы играли, когда я сломал себе нос, а уж об этом я и подавно ей не рассказывал.

Я стоял, краснея от стыда, а Дораль не сводил с меня глаз, время от времени издавая одобрительный свист или сопение. Стар закончила рассказ обычным «Так все это и было», а Дораль шумно втянул воздух и попросил:

— Нельзя ли повторить ту часть, где говорилось про Игли?

Стар согласилась и продекламировала все снова, пользуясь другими оборотами и уснащая повествование новыми деталями. Дораль, то хмурясь, то кивая в знак внимания, жадно слушал.

— Героическое решение, — произнес он. — Значит, он еще и математик? Где же он учился?

— Он прирожденный гений, Джок!

— Получается так! — Он подошел ко мне, посмотрел прямо в глаза, положил руки мне на плечи. — Герой, победивший Игли, достоин любого жилья. Не окажет ли он честь моему дому, приняв гостеприимство кровли… и стола… и постели?

Он говорил очень серьезно, упорно глядя мне в глаза. У меня не было возможности перекинуться взглядом со Стар, не говоря уже про Руфо, чтобы получить указания. А они мне были необходимы. Человек, который самодовольно толкует, что хорошие манеры всюду одинаковы, что люди — везде люди, явно никогда не отъезжал от своего захолустья дальше ближайшего полустанка. Я парень простой, неученый, но достаточно поболтался по свету, чтобы постичь эту простую истину. То, что происходило, имело официальный характер, даже протокольный, и требовало такого же официального ответа.

Я постарался быть на уровне. Положил руки ему на плечи и серьезно ответил:

— Я благодарю вас за эту честь, далеко превосходящую мои заслуги, сэр.

— Но ты принимаешь ее? — настаивал он с тревогой в голосе.

— Принимаю от всего сердца. — (Сердце — довольно близко по смыслу, я еще плохо владел здешним языком.)

Он перевел дух с явным облегчением:

— Дивно! — Он схватил меня в свои медвежьи объятия, расцеловал в обе щеки, и только быстрое и решительное движение головой спасло меня от лобзания в уста.

Затем Дораль вытянулся во весь рост и завопил:

— Вина! Пива! Шнапса! Где тот несчастный вахлак, которому надо задать трепку! Я сдеру с него шкуру ржавым напильником! Кресла сюда подать! Обслужить Героя! Куда все запропастились?!

Последнее заявление не соответствовало действительности: пока Стар декламировала, какой я есть развеликий герой, на веранде уже собралось человек двадцать-пятьдесят, которые, толкаясь локтями, старались меня получше рассмотреть. Среди них, вероятно, находились и слуги, ибо тут же в одной руке у меня появилась кружка эля, а в другой — четырехунцевый стакан с огненной водой стопроцентной крепости, причем все это — еще до того, как хозяин кончил орать. Джоко осушил свой стакан одним глотком, я последовал его примеру, после чего рухнул на стул, который мне вовремя кто-то подставил. Во рту у меня полыхал пожар, а волосы встали дыбом, так что оставалось лишь надеяться, что пиво загасит это пламя.

Какие-то люди завалили меня кусками сыра, холодного мяса, маринованными овощами, непонятными закусками и заедками, впрочем очень вкусными, даже не дожидаясь, когда я их возьму, а просто засовывая мне их в рот всякий раз, как я открывал его, чтобы произнести Gesundheit[63]. Я поглощал все это по мере появления, и скоро закуски заблокировали действие той плавиковой кислоты, что я выпил вначале.

Тут Дораль начал представлять мне домочадцев. Лучше бы на них имелись какие-нибудь знаки отличия, потому что я никак не мог разнести их по табели о рангах.

Одежда тут не помогала; сквайры одевались так же, как батраки, а вторая горничная могла (а часто так и делала) навесить на себя целый груз золотых украшений и напялить вечерний туалет. Да и представляли их мне без соблюдения этих самых рангов.

Хорошо хоть я вовремя усек, кто тут хозяйка дома — жена Джоко, вернее, его старшая жена. Это была видная зрелая женщина, брюнетка с несколькими лишними фунтами веса, однако весьма завлекательно распределенными по фигуре. Одета она была так же просто, как и сам Джоко, но, к счастью, я заметил, что она подходила здороваться со Стар и они обнялись как старые добрые подруги. Поэтому я навострил уши, когда через несколько минут ее представили мне как Дораль (как и Джоко, только с женским окончанием).

Я тут же вскочил с кресла, взял ее руку, склонился над ней и поцеловал. Это ничуть не походило на невианские обычаи, но вызвало крики восторга, а миссис Дораль покраснела и приосанилась, тогда как Джоко гордо ухмыльнулся.

Встал я только перед ней. Мужчины и мальчики шаркали мне ножкой, женщины от шести до шестидесяти лет низко приседали, но не так, как это делается у нас, а по обычаю Невии. Больше всего это напоминало па из твиста. Сначала балансируют на одной ноге, как можно сильнее отклоняя назад туловище, потом на другой, так же сильно наклоняясь вперед и при этом вибрируя всем телом. Выраженные в словах, эти движения не кажутся грациозными, но в действительности они именно таковы, а в семье Дораль благодаря им не было случая артритов или повреждения позвоночных дисков.

Джоко не затруднял себя произнесением имен. Женщины все представлялись мне как «лапочки», «красотки» и «очаровашки», а мужчины, даже те, что были старше Джоко по возрасту, — как «сыночки». Вполне возможно, что многие действительно были его детьми. В семейных и общественных отношениях Невии я так и не разобрался. На первый взгляд это было что-то вроде феодализма, но кем была эта толпа — рабами, крепостными или членами одной огромной семьи, — не знаю. И то и другое, полагаю. Титулы тоже ничего не проясняли. Единственный титул, который был у Джоко и выделял его среди прочих, была приставка «сам» — Сам Дораль, что отличало его от других сотен прочих просто Доралей. В своих воспоминаниях я направо и налево бросаюсь титулом «милорд», поскольку Стар и Руфо пользовались им в своей английской речи, но, в общем-то, это была просто вежливая форма обращения, отдаленно сходная с невианской. «Фрейгерр» не означает «свободный человек», а «монсеньор» не значит «мой господин» — такие понятия точно не переводятся. Стар украшала свою речь «милордами», поскольку вежливость не позволяла ей говорить «эй, ты!» даже близким друзьям.

(Между тем самое вежливое обращение на невианском языке обошлось бы вам в Нью-Йорке в хорошую зуботычину.)

Когда наконец все присутствующие были представлены Гордону Первоклассному Герою, мы разошлись, чтобы подготовиться к банкету, которым Джоко решил вознаградить себя за обманутые надежды на трехмесячные каникулы. Это не позволило мне поговорить со Стар и, уж разумеется, с Руфо. Две лакеицы повлекли меня в мои покои.

Вы не ослышались. Слово женского рода. Во множественном числе. Хорошо еще, что я привык к женской обслуге в европейских общественных туалетах с писсуарами без перегородок и еще больше свыкся в Юго-Восточной Азии и на Иль-дю-Леван. В американских школах искусству обращения со лакеицами не учат. Особенно если они молоды, очаровательны и в высшей степени готовы к любым услугам, а у тебя за спиной долгий, полный опасностей день. Я еще после своего первого участия в патруле узнал, что ничто так не повышает физиологическую активность, как ружейный обстрел и выход из него живым.

Если бы лакеица была одна, я наверняка опоздал бы к ужину. Но в сложившейся ситуации одна была для другой дуэньей и наоборот, хотя и без всякого умысла. Я похлопал рыженькую по попке, когда отвернулась вторая, и, как мне кажется, мы достигли с ней полного взаимопонимания по части планов на ближайшее будущее.

Ну ничего! Когда тебе скребут спину — это тоже удовольствие. Подстриженный, выбритый, отмытый и отдраенный, благоухающий, как агрессивная роза, наряженный в самые шикарные одеяния с тех пор, как Сесил Б. Демилль переписал Библию[64], я был препровожден своими девами в банкетный зал точно в назначенное время.

Однако костюм проконсула, в который я был облачен, выглядел как рабочий комбинезон в сравнении с нарядом Стар. Все свои роскошные платья она, как известно, потеряла сегодняшним утром, но хозяйке удалось выкопать кое-что из своих запасов.

Платье, закрывавшее фигуру Стар от подбородка до колен, было прозрачно, как хрусталь. Оно было как голубой туман, который льнул к ней спереди и колыхался сзади. Под ним было надето «нижнее белье». Казалось, что Стар окутывает вьющийся плющ, но этот плющ — золотой и вдобавок заткан сапфирами. Он обвивался вокруг ее прекрасного тела, отходившие от плюща ветки окружали ее груди; это прикрывало примерно как самое узкое бикини, но поражало взор сильнее, а стало быть, было и более эффектным.

Обута она была в сандалии из неведомого прозрачного и пружинистого материала. На ногах они держались каким-то чудом — ни ремешков, ни пряжек. Очаровательные ножки Стар смотрелись словно босые, они будто висели в воздухе в четырех дюймах от земли, причем сама Стар, казалось, стояла на цыпочках.

Прическа, которую она соорудила из своих светлых волос, не уступала в сложности паруснику с полной оснасткой. А сапфиров, которые на ней были, хватило бы на целое состояние, а может, и два. Впрочем, не буду вдаваться в детали.

Она увидела меня в то самое мгновение, когда я увидел ее. Лицо ее осветилось.

— Мой Герой, ты прекрасен!

Я ответил:

— Гм… — А потом добавил: — А ты тоже времени не теряла. Можно я сяду с тобой? Мне нужна помощь.

— Нет, нет! Ты будешь сидеть с джентльменами, а я с дамами. Никаких трудностей не предвидится.

Это очень недурной способ организации банкета. Оба пола имели свои низкие столы, мужчины сидели лицом к дамам, отделенные от них расстоянием примерно футов в пятнадцать. Светская болтовня с дамами становилась необязательной, а смотреть на них было приятно и даже очень. Леди Дораль сидела как раз напротив меня и вполне могла соревноваться со Стар при дележе золотого яблока. Ее платье кое-где было прозрачно, но в местах совершенно неожиданных. Бóльшую часть платья составляли бриллианты. То есть это я думаю, что бриллианты. Мне кажется, стразы такими большими не бывают.

За столами сидело человек двадцать, вдвое или втрое больше прислуживали, забавляли или просто болтались без дела. Например, три девицы занимались только тем, что заботились обо мне — чтоб не умер от жажды или голода: я ведь не знал, как пользоваться невианскими столовыми приборами. Мне до них даже дотронуться не пришлось. Девушки стояли возле меня на коленях. Я же восседал на большой подушке. А Джоко, тот к концу вечера уже просто лежал на спине, покоясь головой на женских коленях так, чтобы служанки могли класть ему кусочки еды прямо в рот и подносить к губам бокалы с вином.

У Джоко было, как и у меня, три прислужницы. У Стар и миссис Джоко — по две. Остальным приходилось обходиться одной на каждого. Эти девы-прислужницы — прекрасное объяснение, почему я не мог сообразить, кто тут кто. Хозяйка дома и Стар были одеты так, чтобы убивать зрителей наповал, а одна из моих стюардесс — шестнадцатилетняя претендентка на титул «Мисс Невия» — носила вообще одни драгоценности, но из-за того, что их было много, выглядела одетой куда скромнее, чем Стар или Дораль Летва — леди Дораль.

Вели они себя вовсе не как служанки, за исключением того, что безукоризненно выполняли свой долг, который состоял в том, чтобы обкормить меня и опоить. Они болтали между собой на жаргоне подростков, отпускали шуточки насчет моей мускулатуры, как будто я и не присутствовал за столом. Очевидно, от героев никто не ждал разговорчивости, ибо, как только я открывал рот, мне в него что-нибудь совали.

Все время что-то происходило: танцовщицы, фокусники, певцы выступали в пространстве между столами. Вокруг бегали ребятишки, хватавшие лакомые кусочки с подносов, которые слуги несли к столам. Крошечная куколка лет трех уселась на полу прямо напротив меня — два широко открытых глаза и такой же рот — и смотрела на меня пристально и серьезно, заставляя танцоров обходить ее по мере возможности. Я пытался подозвать ее к себе, но она лишь рассматривала меня и шевелила пальчиками ног.

Какая-то девица с цимбалами в руках ходила вдоль столов и что-то напевала. Тут все предположительно: и что инструменты — цимбалы, и что девица — девица.

Примерно на третьем часу банкета Джоко встал и заревел, требуя тишины, громко рыгнул, стряхнул с себя двух прислужниц, пытавшихся удержать его в стоячем положении, и начал полупеть-полудекламировать.

Теми же стихами, что и Стар, но на другой мотив он расписывал мои приключения. На мой взгляд, он был слишком пьян даже для того, чтобы прочесть лимерик, однако стихи лились без конца, скандировались сложные внутренние рифмы, звучные аллитерации — роскошный праздник виртуозной поэзии. Джоко держался той линии, что наметила Стар, но сильно расцветил ее. Я слушал его с возрастающим восхищением, любуясь, с одной стороны, им как поэтом, а с другой — могучим рыцарем Гордоном, этой армией из одного человека. Я решил, что такой мужчина, как Гордон, не может не быть всюду победителем, и, когда Джоко кончил, встал я.

Мои девочки гораздо больше преуспели в накачивании меня спиртным, чем едой. Бóльшая часть блюд была мне совершенно неизвестна, хотя и вкусна. Но было там и блюдо холодной закуски — маленькие лягушкоподобные существа со льдом, неразрезанные. Их надо было окунать в острый соус и съедать в два приема.

Девушка в драгоценностях схватила одного лягушонка, окунула в соус и подала мне, чтобы я откусил кусочек. А он очнулся от сна. Это маленькое существо — назовем его Элмер — закатило глаза и посмотрело на меня как раз в ту минуту, когда я намеревался закусывать. Тут я внезапно потерял аппетит и резко откинул голову назад.

Мисс Ювелирный Магазин весело рассмеялась, снова окунула Элмера в соус и показала, как надо с ним поступать. Нет больше бедняги Элмера!

Какое-то время после этого я не мог есть вообще, а пил слишком много. Каждый раз, когда мне подносили закуску, я воображал дрыгающиеся ножки Элмера, исчезающие во рту, глоток… и хватался за бокал.

Вот поэтому-то я и поднялся.

Раз ты встаешь, то сразу наступает тишина. Замолкла музыка, поскольку музыканты соображали, чем они будут сопровождать мою поэму.

И тут я понял, что говорить-то мне нечего.

Абсолютно нечего. Я не мог вспомнить даже молитвы, которую можно было бы переложить в благодарственные стихи, сдобренные изящными комплиментами, и произнести на невианском языке. Черт, я и на английском бы этого не сделал.

Стар смотрела на меня, взор ее был серьезен и полон уверенности во мне.

Это решило все. На невианский язык я не отважился. Сейчас я не мог бы на нем даже осведомиться, где находится мужской туалет. Поэтому я дал по ним залп из обоих стволов по-английски. Это было линдсеевское «Конго»[65].

Все, что помнил, — примерно страницы четыре текста. Слов они не понимали, конечно, но слышали захватывающий ритм и схему рифмовки. Я изредка повторялся, на ходу заменял забытые сроки, зато на словах: «Лупят палкой по столам! Бам! Бам! Бам-бам-бам! Бам!» — изо всех сил грохал кулаком об стол. Оркестр подхватил ритм, и от наших ударов запрыгали тарелки.

Аплодисменты оглушили меня, а мисс Тиффани припала к моей коленке и целовала ее.

Тогда я выдал в качестве десерта «Колокольчики и колокола» Э. А. По. Джоко облобызал меня в левый глаз и распустил слюни у меня на плече.

После этого встала Стар и объявила в четких и рифмованных строках, что в своей собственной стране, на собственном языке и среди собственного народа, состоящего сплошь из воинов-художников, я такой же великий поэт, как и герой (вот уж истинная правда — нуль всегда равен нулю), и что я оказал им честь, прочтя свое величайшее произведение, да еще на алмазно-жемчужном собственном языке, как дар благодарности Доралю и дому Дораля за гостеприимство кровли, стола и постели, и что она, Стар, попробует когда-нибудь напрячь свои слабые силы и передать музыку этого языка на невианском наречии.

Вдвоем мы явно заслужили премию «Оскар».

Затем доставили основное блюдо — нечто зажаренное целиком и несомое четырьмя слугами. По форме и величине это мог быть жареный пейзанин в винном соусе. Но он, по крайней мере, был явно мертв, и от него шел восхитительный запах. Я съел здоровенный кусок и протрезвел. После жаркого было еще восемь-девять блюд — супы, шербеты и прочая дребедень. Банкет все больше терял свою официальность, участники уже не придерживались разделения столов на мужской и женский. Одна из моих девиц заснула и разлила мой кубок вина. Тут я наконец заметил, что бóльшая часть гостей уже разошлась.

Дораль Летва, сопровождаемая двумя девушками, провела меня в мои покои и уложила в постель. Они притушили свет и удалились, пока я пытался составить на их языке галантное пожелание доброй ночи.

Вскоре они вернулись, сняв с себя все драгоценности и прочие лишние вещи, и остановились возле моего ложа, изображая трех граций. Я решил, что обе девушки — дочки Летвы. Старшей я дал бы лет восемнадцать, она была в полном соку и напоминала портрет мамаши в эти же годы. Младшая была лет на пять моложе сестры, она едва вступила в брачный возраст, тоже красотка и весьма уверенная в себе. Она зарумянилась и опустила глазки долу, когда я взглянул на нее. Старшая сестра, наоборот, ответила на мой взгляд прямым взглядом своих пламенных глаз.

Их мамаша, обнимавшая девушек за талии, объяснила мне очень просто, хотя и в стихах, что я уже оказал честь их кровле и их столу, а теперь оказываю их постели. Так как будет угодно Герою? Одну? Двух? Или всех троих? Я трус. Вы уже знаете это. Если бы тут не было этой младшей сестрички ростом как раз с тех шоколадных сестренок, что напугали меня в прошлом, может быть, я действовал бы с бóльшим апломбом.

Но черт побери, двери тут не запирались. Их вообще не было — одни арки. И грубиян Джоко мог проснуться в любую минуту, я даже не знал, где он спит. Не буду отрицать, мне приходилось спать с замужними женщинами и с дочерьми людей, под крышей которых я останавливался, но и в таких случаях соблюдались определенные правила, свойственные американцам. А такое откровенное предложение напугало меня хуже Рогатых Козлов. То есть Призраков.

Я постарался облечь свое решение в поэтическую форму.

Это мне не удалось, но негативность решения до них дошла.

Малышка зарыдала и исчезла с невероятной быстротой, ее сестра, похоже, была готова взяться за кинжал и, фыркнув «Тоже мне Герой», вышла за ней. Мамаша только обожгла меня взглядом и удалилась.

Минуты через две она вернулась. Она говорила со мной очень серьезно, полностью контролируя свои чувства, она умоляла сказать, нет ли в доме другой женщины, которая соответствовала бы вкусам Героя? Как ее имя? Как она выглядит? Или, может быть, мне будет угодно, чтобы все женщины дома предстали передо мной, чтобы я мог ее узнать?

Я изо всех сил пытался ей разъяснить, что если бы я мог сделать выбор, то он бы пал на нее, но я устал и хочу спать в одиночестве.

Летва сморгнула слезу, пожелала мне геройского сна и вновь покинула меня, уже гораздо более быстрыми шагами. На мгновение мне показалось, что она собирается дать мне пощечину.

Через пять секунд я вскочил с постели и кинулся ее искать. Она уже ушла, галерея была темна.

Заснул я как убитый, мне снилась Свора Холодных Вод. Они были еще более отвратительными, чем их описывал Руфо, и пытались скормить мне золотые самородки, у которых были выпученные глазки Элмера.





9




Руфо сильно встряхнул меня:

— Босс! Вставайте! Немедленно!..

Я натянул на лицо простыню:

— Убирайся вон! — Во рту стоял привкус тухлой капусты, в голове что-то жужжало, уши заложило.

— Немедленно! Это Ее приказ!

Я встал. Руфо был уже в одежде Вольных Стрелков, с мечом, поэтому я оделся так же и пристегнул свой. Мои служанки отсутствовали, равно как и роскошное одеяние, данное мне накануне. Спотыкаясь, я последовал за Руфо в огромный банкетный зал. Там уже была Стар, одетая для путешествия и очень мрачная. Прекрасная обстановка вчерашнего праздника улетучилась. Зал был холоден и гол, как заброшенный сарай. Стоял лишь стол, на котором ничего не было, кроме куска холодного мяса в пупырышках застывшего жира; рядом лежал нож.

Я взглянул на мясо без всякого удовольствия:

— Это еще что?

— Твой завтрак, если он тебе нравится. Я же ни минуты под этой крышей не останусь и есть эти объедки не буду.

Такого тона и таких манер я у Стар еще ни разу не наблюдал.

Руфо потянул меня за рукав:

— Босс, давайте-ка уходить, и побыстрее.

Так мы и поступили. Ни одной души в нашем поле зрения не появилось — ни в доме, ни во дворе, — не было даже детей и собак. Но три быстрых скакуна нас ожидали. Я имею в виду восьминогих «пони» — лошадиную версию такс, — оседланных и готовых к отъезду. Седловка у них сложная. Над каждой парой ног надевается что-то вроде кожаного хомута, а груз распределяется при помощи двух шестов, протянутых вдоль боков, на которых поставлено кресло со спинкой, мягким сиденьем и подлокотниками. К каждому подлокотнику тянулись поводья. Слева находился рычаг, ведающий замедлением или убыстрением хода, и мне не хотелось бы рассказывать, каким именно путем распоряжения всадников передавались животным. Впрочем, лошадки, кажется, особенно не возражали.

Конечно, это были не лошади. Головы у них отдаленно сходны с лошадиными, а ноги без копыт и заканчиваются мягкими подушечками, как у хищников. Они всеядны, а не травоядны. Когда привыкнешь, к ним можно даже и привязаться. Моя «лошадь» была черная с белыми пятнышками — ну просто очарование. Я назвал ее Арс Лонга[66]. Глаза у нее были понимающие.

Руфо привязал мой лук и колчан к багажной полке за креслом, показал, как на него влезать, укрепил ремень безопасности, поставил мои ступни на специальные подножки (стремян не было), отрегулировал спинку, сделав ее положение удобным, как в салоне авиалайнера.

Сначала мы тронулись быстрой трусцой, потом перешли на бег со скоростью около десяти миль в час. Многоножки знают только один вид движения — иноходью, но скачка смягчается благодаря креплению кресла в восьми точках, так что впечатление от езды сходно с впечатлением от поездки на автомобиле по гравийной дороге.

Стар ехала впереди, не проронив за все время ни полслова. Я попытался заговорить с ней, но Руфо дотронулся до моей руки:

— Босс, не стоит. Когда Она в таком настроении, остается только ждать.

Позже, когда мы с Руфо ехали бок о бок, а Стар была впереди за пределом слышимости, я спросил:

— Руфо, ради бога, скажи, что случилось?

Он нахмурился:

— Вряд ли мы об этом узнаем. У них с Доралем произошла бурная ссора, это ясно. Но лучше сделать вид, будто ничего не случилось.

Руфо замолчал, я тоже. Может, Джоко к ней приставал? Он же был пьян, легко мог войти в раж. Только мне трудно было представить, чтобы Стар не справилась с каким угодно мужчиной. Думаю, она прекраснейшим образом отшвырнула бы насильника, но при этом умудрилась бы не оскорбить его мужского самолюбия.

Эти размышления привели меня к другим, еще более мрачным. Ах, если бы старшая сестра пришла одна… если бы мисс Тиффани не исчезла так быстро… если бы моя служаночка с рыжей шевелюрой явилась раздевать меня, как мы договорились… О дьявол!

Руфо распустил свой пояс безопасности, откинул спинку кресла пониже, закрыл лицо носовым платком и захрапел. Немного погодя я последовал его примеру — спал я мало, завтрака не получил, опохмелиться после вечернего пьянства не дали. «Лошадь» в моей помощи не нуждалась — и моя, и Руфова слепо следовали за «конем» Стар.

Проснувшись, я почувствовал себя куда лучше, если позабыть о жажде и голоде. Руфо все еще храпел, «конь» Стар скакал в пятидесяти футах от нас. Ландшафт был по-прежнему красив и пышен, а впереди, на расстоянии полумили, виднелся дом — не помещичий, а скорее фермерский. Я увидел колодезный журавль и представил себе запотевшее ведро с ледяной водой, а может быть, и с тифозными бактериями… впрочем, мне же сделали профилактические прививки в Гейдельберге… Пить очень хотелось. Я имею в виду воду. А еще лучше — пиво… они тут его здорово варят.

Руфо зевнул, спрятал платок и поднял спинку кресла.

— Должно быть, вздремнул, — сказал он с глупой ухмылкой.

— Руфо, видишь тот дом?

— Да, а что такое?

— Завтрак, вот что! Я уже напутешествовался на пустой желудок, и мне хочется пить так, что мог бы сжать камень и выцедить из него сыворотку.

— Тогда лучше так и сделать.

— Что?

— Милорд, мне очень жаль… я тоже погибаю от жажды… но там мы не остановимся. Ей бы это не понравилось.

— Не понравилось бы, вот как! Руфо, скажу тебе прямо: хоть миледи Стар и мила, но это не причина ехать весь день без воды и пищи. Ты поступай как хочешь, а я остановлюсь позавтракать. Кстати, у тебя есть деньги? Местные.

Он покачал головой:

— Так поступать нельзя, во всяком случае здесь. Босс, потерпите еще часок! Пожалуйста!

— Это еще почему?

— Потому что мы все еще на земле Дораля, вот почему! Мы не знаем, может быть, он уже разослал приказ стрелять в нас при первой же встрече. Джок — добродушный старый мерзавец. Я бы лично сейчас очень хотел иметь на теле добрую кольчугу — свист стрелы меня бы нисколько не удивил, равно как и сеть, которую на нас могут набросить вон в той роще.

— Ты действительно так думаешь?

— Все зависит от того, насколько он зол. Я помню случай, когда один парень разозлил его по-настоящему. Дораль приказал раздеть этого несчастного донага, украсил его фамильными драгоценностями и сунул в… — Руфо сглотнул, и его чуть не вырвало. — Прошлая ночь была чрезмерно оживленной, мне немного не по себе. Поговорим о более приятных вещах. Вы упомянули выжимание сыворотки из камня… Надо думать, вы вспомнили Могучего Малдуна?

— Черт побери, не уклоняйся в сторону! — Голова у меня раскалывалась. — Я не поеду сквозь эту рощу, а парень, который пустит стрелу, пусть подготовит свою кожу для пробоин. Я хочу пить.

— Босс, — умолял Руфо, — Она не будет ни пить, ни есть на земле Дораля, даже если Ее станут просить об этом на коленях! И Она будет права. Вы не знаете здешних обычаев. Здесь принимают только то, что дается от чистого сердца… даже ребенок здесь не протянет руку к тому, в чем ему было отказано. Еще пяток миль! Неужели же Герой, победивший Игли до завтрака, не может подождать еще пять миль?

— Ну ладно, ладно! Но это какая-то психованная страна, согласись. Абсолютно спятившая.

— Мм… — ответил он. — А вам приходилось бывать в городе Вашингтоне?

— Согласен, — смущенно улыбнулся я. — Touché! Я забыл, что это твоя родная сторона. Совсем не хотел тебя обидеть.

— Это вовсе не моя страна! Почему вы так решили?

— Как! — Я попытался привести свои мысли в порядок. — Ты знаешь местные обычаи и говоришь на их языке, как туземец.

— Милорд Оскар, я давно уже позабыл, сколько знаю языков. Когда я слышу какой-нибудь из них, то сразу начинаю на нем разговаривать.

— Но ты же не американец? И кажется, не француз.

Он весело улыбнулся:

— Могу показать вам метрики, выданные в обеих этих странах; вернее, мог бы, если бы не утопил их вместе с багажом вчера утром. Нет-нет! Я не с Земли.

— Так откуда же ты?

Руфо явно колебался:

— Лучше бы вам спросить об этом у Нее.

— Вздор! Связали меня по рукам и ногам, да еще мешок на голову натянули. Просто свинство!

— Босс, — сказал Руфо серьезно, — Она ответит на любой ваш вопрос, который вы Ей зададите. Надо только уметь его поставить.

— И поставлю!

— Тогда поговорим на другие темы. Вот вы упомянули Могучего Малдуна…

— Это ты его упомянул!

— Возможно. Я-то с Малдуном не встречался, хотя и бывал в той части Ирландии. Отличная страна, и единственный народ на земле, который логически мыслит. Факты не могут сбить ирландцев с толку перед лицом Высшей Истины. Восхитительный народ. Я слыхал о Малдуне от одного из моих дядей — человека правдивого, много лет сочинявшего речи для политических деятелей в качестве литературного негра. Но в то время в связи с печальным недоразумением, возникшим при подготовке речей для двух кандидатов-соперников, он оказался в отпуске и стал внештатным корреспондентом одного американского синдиката, специализирующегося на сенсационных рассказах для воскресных приложений. Он услыхал о Могучем Малдуне, выяснил, где тот живет, и отправился к нему сначала на дублинском поезде, потом на местном автобусе, а там уж пешедралом. Дядя увидел человека, пашущего поле с помощью одноконного плуга. Только этот мужик толкал плуг перед собой, не пользуясь услугами лошади, и оставлял позади себя аккуратную восьмидюймовую борозду. «Ага! — сказал себе дядя и крикнул: — Мистер Малдун!» Фермер остановился и откликнулся: «Благослови тебя Бог, приятель, за твою ошибку!» Потом поднял плуг одной рукой и махнул ею в сторону: «А Малдуна ты найдешь вон там. Вот у него уж сила так сила!» Дядя поблагодарил фермера и поехал дальше, пока не встретил другого человека, который ставил изгородь, забивая столбы в землю голыми руками. А земля была довольно каменистая. Дядя снова назвал этого мужика Малдуном. Человек так удивился, что уронил десять или двенадцать столбов диаметром в шесть дюймов, которые держал под мышкой. «Катись-ка ты со своей болтовней! Надо же знать, что Малдун живет дальше по дороге. Уж кто сильный — так он!» Следующего местного селянина дядя застал за строительством каменной стены. Он строил ее без цемента, работа была тонкая. Человек этот обтесывал камни без молотка и зубила, разрубая их ударом ладони, а пальцами убирая мелкие шероховатости. Дядя окликнул его тем же именем. Человек начал было отвечать, но глотка у него явно пересохла от каменной пыли, и голос ему изменил. Тогда он взял большой камень, сжал его так, как ты — Игли, выдавил из него воду, как будто это был бурдюк, и выпил ее. Потом сказал: «Это не я, дружище. Он ведь очень силен, как известно. Господи, сколько раз мне приходилось видеть, как он засовывает свой мизинец…»

Мой мозг отвлекся от серии этих дурацких баек при виде девки, копнившей сено за кюветом. Она отличалась чудовищно развитыми грудными мышцами, так что набедренная повязка ей очень шла. Девка поймала мой взгляд, ответила таким же, да еще тряхнула грудью.

— Так о чем это ты? — спросил я.

— А? Ах да… только до первого сустава и так держит себя в воздухе часами!

— Руфо, — сказал я, — никогда не поверю, что это длилось больше нескольких минут. Слишком велика нагрузка на ткани и все такое…

— Босс, — ответил обиженно Руфо, — я могу привести вас к тому самому месту, где Могучий Дуган проделывал эту штуку.

— Ты же говорил, что его звали Малдун!

— Дуган — это девичья фамилия его матери, он очень гордился ею. Вам будет приятно узнать, что уже видна граница владений Дораля. Завтракать будем через несколько минут.

— С радостью. Плюс галлон чего угодно, включая чистую воду.

— Утверждается единогласно. По правде говоря, милорд, я себя чувствую не в своей тарелке. Мне нужно поесть, выпить и хорошенько отдохнуть, перед тем как завяжется драка. Иначе я могу зевнуть в момент защиты. Это была Великая Ночь.

— Я тебя на банкете не видал.

— Присутствовал мысленно. На кухне еда горячее, выбор ее богаче, а компания менее претенциозна, но я не думал, что это растянется на всю ночь. «Ложись пораньше» — вот мой девиз. Умеренность во всем, как сказал Эпиктет. Но пирожница… Она напомнила мне другую мою знакомую, партнершу по почтенному занятию — контрабанде. Ее девизом было: «Все, что приятно делать, следует делать вдвойне», чего она и придерживалась на практике. Она перевозила двойную порцию контрабанды — в порядке личной инициативы, сохраняя это от меня в секрете, так как я держал на учете каждый предмет и передавал соответствующий список таможенникам вместе со взяткой, чтобы они знали — я веду дело честно. Но женщине трудно пройти через таможню толстой, как откормленная гусыня, а через двадцать минут вернуться тощей, как цифра один (нет, она-то не была такой — это просто фигуральное выражение), и при этом не вызвать удивленных взоров. Если бы не странное поведение собаки той ночью, нас бы накрыли.

— А что странного делала собака той ночью?

— Да то же, что я — в прошлую ночь. Шум разбудил нас, и мы успели убежать через крышу — свободными, но без единого цента из денег, заработанных тяжелым шестимесячным трудом. Да еще с ободранными коленками… Но эта пирожница…. Вы видели ее, милорд: русые волосы, локоны, голубые глаза и все прочее, вылитая Софи Лорен.

— Смутно что-то вспоминается…

— Значит, вы ее не видели, ничего смутного в отношении Налии быть не может. В общем, я собрался вести прошлой ночью безгрешную жизнь, зная, что сегодня нам предстоит кровавый бой. Вы же помните:

Настала ночь — гони свет прочь,

Пришел рассвет — вставай, мой свет… —





как сказал Аристотель, но я не учел Налию. В итоге я не выспался и остался без завтрака, и если к вечеру я буду лежать в луже собственной крови, то в значительной степени по вине Налии.

— Ничего, я побрею твой труп, Руфо, обещаю тебе. — Мы проехали мимо пограничного столба, разделяющего это графство с соседним, но Стар не замедлила бега своей «лошади». — Между прочим, а где ты научился похоронному делу?

— Что? А! Очень далеко отсюда. А вот за вершиной того холма, за теми деревьями, стоит домик, где мы и позавтракаем. Чудесные люди!

— Отменно! — Мысль о завтраке была светлым пятном на темном фоне моих сожалений о бойскаутском поступке прошлой ночью. — Руфо, ты все перепутал, говоря о странном поведении собаки ночью.

— Милорд?

— Собака никак себя не вела[67], вот в чем странность.

— По звукам было не похоже, — с сомнением сказал Руфо.

— Разные места — разные собаки. Извини. Я-то хотел сказать вот что: забавная штука произошла со мной, когда я отправился вчера спать… Вот уж действительно, я вел безгрешную жизнь.

— В самом деле, милорд?

— На деле, но не в мыслях. — Мне было необходимо с кем-нибудь поделиться, а Руфо был как раз таким проходимцем, которому можно довериться. Я изложил ему историю Трех Обнаженных. — Я бы рискнул, — заключил я. — Честное слово, рискнул бы, если бы малышку уложили в ее собственную постельку — одну и в тот час, как это полагается детям. По крайней мере, я думаю, что рискнул бы, и пусть бы потом пришлось спасаться и прыгать из окна. Скажи мне, Руфо, почему у самых красивых девчонок всегда есть или отец, или муж? Я говорю тебе: вот так они стояли — Большая обнаженная, Средняя обнаженная и Совсем Маленькая обнаженная, — так близко, что можно было коснуться их, готовых с радостью согреть мою постель, а я… ничего, ну совсем ничего… Ну смейся же! Я заслужил это.

Он не смеялся. Я смотрел на него — лицо его выражало смятение.

— Милорд! Оскар, мой добрый товарищ! Скажите, что это неправда!

— Это правда, — ответил я раздраженно. — И я тут же пожалел обо всем, но было уже поздно. А ты еще жалуешься на свою ночь!

— О боже! — Руфо врубил своему скакуну четвертую передачу и умчался.

Арс Лонга бросила на меня через плечо вопросительный взгляд и продолжала идти прежним аллюром.

Руфо поравнялся со Стар. Они остановились, чуть не доехав до дома, где мы собирались завтракать, и ждали, когда я к ним присоединюсь. Лицо Стар было непроницаемо. Руфо же выглядел очень смущенным.

Стар приказала:

— Руфо, иди и попроси приготовить завтрак. Потом принесешь его сюда. Я хочу поговорить с милордом наедине.

— Слушаюсь, миледи! — Он исчез почти мгновенно.

Стар сказала все тем же невыразительным тоном:

— Милорд Герой, это правда? То, что доложил мне ваш слуга?

— Я не знаю, что он вам доложил.

— Относительно вашей неспособности… вашей мнимой неспособности… прошлой ночью.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, говоря о неспособности. Если вы хотите знать, что я делал после банкета, то я спал один. Точка.

Она перевела дух, но выражение ее лица осталось неизменным.

— Я хотела услышать это из твоих уст. Чтобы не быть несправедливой. — И тут на ее лице отразилось такое бешенство, подобного которому я никогда не видел. Низким, почти бесцветным голосом она начала меня разделывать под орех. — Ах ты, Герой! Жалкий безмозглый олух! Невежа, путаник, нескладеха, толстолобый прыщавый идиот с мускулами вместо…

— Замолчи!

— Нет, это ты замолчи, я с тобой еще не закончила! Ты оскорбил трех ни в чем не повинных женщин! Ты унизил верного старого друга!

— ЗАТКНИСЬ!!!

Мой голос раскатился громом. Я гремел, не давая ей опомниться:

— Никогда не смей со мной так разговаривать, Стар! Никогда!

— Но…

— Попридержи-ка язык, уж больно ты его распустила! Ты не имеешь права так говорить со мной! И ни одна баба в мире такого права никогда не получит! Ты будешь всегда — запомни! — всегда обращаться ко мне вежливо и почтительно! Еще одно грубое слово — и я выдеру тебя так, что ты слезами изойдешь!

— Только посмей!

— А ну, убери руку с эфеса, или я отберу у тебя шпагу, спущу штаны и прямо на дороге ею же тебя и отлуплю. И буду лупить до тех пор, пока твой зад не станет алым и ты не начнешь просить прощения. Стар, я не дерусь с женщинами, но гадких детей наказываю. С дамами я обращаюсь как с дамами, с испорченным отродьем — как с испорченным отродьем. Стар, ты можешь быть королевой Великобритании или императрицей Галактики в одном лице, но еще одно дерзкое слово, и я стащу с тебя штанишки, и уж недельку тебе придется полежать на животе. Поняла?

Она сказала тихонько:

— Я поняла, милорд.

— А кроме того, я увольняюсь с должности Героя. Я не собираюсь вторично выслушивать такие речи и не желаю работать на человека, который хотя бы раз обошелся со мной таким образом. — Я вздохнул, поняв, что снова потерял свои капральские нашивки. Но я всегда чувствовал себя без них свободнее и проще.

— Да, милорд, — чуть слышно прошептала Стар.

Мне показалось, что мы с ней снова там, в Ницце. Но меня это не тронуло.

— Хорошо, тогда больше не о чем говорить.

— Да, милорд. — Она тихо добавила: — Но можно мне объяснить, почему я так говорила?

— Нет.

— Хорошо, милорд.

Наступило долгое молчание, длившееся вплоть до возвращения Руфо. Он остановился там, где не мог слышать, о чем мы говорим. Я жестом велел ему подойти.

Мы ели молча, причем я почти не ел — уж больно пиво было хорошее. Руфо попытался завести светскую беседу насчет какого-то своего очередного дядюшки, но даже в Бостоне его историю не встретили бы таким гробовым молчанием.

После ланча Стар повернула своего скакуна в обратную сторону — этих лошадей трудно разворачивать, в боевых условиях это приходится делать, ведя их в поводу. Руфо спросил:

— Миледи?

Она ответила бесстрастно:

— Я возвращаюсь к Доралю.

— Миледи! Пожалуйста, не надо!

— Милый Руфо, — ответила она нежно и печально, — ты можешь остаться в этом доме, и, если я через три дня не вернусь, ты свободен. — Она посмотрела на меня, потом отвела взгляд. — Я надеюсь, что милорд Оскар проводит меня. Я не прошу об этом — не имею права. — И она тронула «коня».

Мне потребовалось немало времени, чтобы развернуть Арс Лонгу, — не было опыта. Стар сильно опередила меня. Я так и поехал в некотором отдалении.

Руфо стоял неподвижно и кусал ногти, пока я разворачивался, потом взобрался на свое кресло и догнал меня. Мы ехали бок о бок, держась в пятидесяти футах от Стар. Наконец он произнес:

— Это самоубийство. Вы-то это понимаете?

— Нет, не понимаю.

— Ну так постарайтесь понять.

Я сказал:

— Потому-то ты и не добавляешь слово «сэр»?

— Милорд? — Руфо коротко хохотнул и сказал: — Возможно. В этой чепухе нет смысла, раз все равно едем умирать.

— Ты ошибаешься.

— В чем?

— «В чем, милорд», с твоего разрешения. Попробуй хотя бы попрактиковаться. И пусть так останется и дальше, даже если нам осталось прожить всего лишь тридцать минут. Потому что я теперь намерен командовать, а не разыгрывать роль «чего изволите». И я не хочу, чтобы у тебя остались хоть малейшие сомнения в том, кто здесь хозяин, когда начнется свалка. Иначе поворачивай лошадь, а я ее хлестну по заду, чтобы придать тебе первоначальное ускорение. Слышишь?

— Да, милорд Оскар. — Руфо добавил задумчиво: — Я знал, что вы босс, с той самой минуты, когда вернулся с фермы. Хоть и не понимаю, как вы этого добились. Милорд, я никогда не видел Ее такой кроткой. Могу ли я узнать…

— Нет, не можешь. Но разрешаю спросить у нее самой. Если ты сочтешь это благоразумным, конечно. А теперь расскажи мне о «самоубийстве» и не вздумай сказать, что она не желает, чтобы ты подавал мне советы. С этой минуты ты будешь давать мне советы каждый раз, как я их буду спрашивать. Но если я не спрошу — держи рот на завязочке.

— Слушаюсь, милорд. Так вот о перспективе самоубийства… Шансы тут рассчитать довольно трудно. Все зависит от того, насколько зол Дораль. Только это не будет поединок. Нас или забьют в ту самую минуту, когда мы высунем нос, или мы останемся целы до той минуты, пока не покинем его владения, — это в том случае, если он прикажет нам немедленно поворачивать и убираться. — У Руфо было такое выражение лица, будто он решал труднейшую задачу. — Милорд, тут невозможно угадать. Я полагаю, что вы оскорбили Дораля так, как никто не оскорблял его за всю его долгую и небезгрешную жизнь. Так что держу девяносто против десяти, что через несколько минут после того, как мы свернем с дороги, из нас будет торчать больше стрел, чем из святого Себастьяна.

— А при чем же тут Стар? Она же ничего не сделала? И ты тоже? — (И про себя добавил: и я тоже. Ну и страна!)

Руфо вздохнул:

— Милорд, сколько миров — столько и обычаев. Джок не хочет причинить Стар зло. Она ему нравится. Он к Ней чудесно относится. Можно сказать, даже любит Ее. Но если он убьет вас, он должен убить и Ее. Иначе, по его стандартам, это было бы негуманно, а он высокоморальный человек, о чем здесь всем хорошо известно. Убьет он и меня, но я не в счет. Он обязан убить Ее, хотя с этого начнется целая цепь событий, которые уничтожат самого Джока, ибо его можно считать мертвецом с той минуты, как новость о смерти Стар разнесется по свету. Вопрос вот в чем: должен ли он убивать вас? Думаю, что обязан, насколько я понимаю этот народ. Мне очень жаль… милорд.

Я переварил сказанное.

— Тогда почему же ты здесь, Руфо?

— Милорд?

— Можешь на часок отбросить этих «милордов». Почему ты здесь? Если твоя оценка верна, то ни твой меч, ни твой лук в конечном счете ничего не изменят. Она дала тебе верный шанс остаться в стороне. Так что это? Гордость? Или ты влюблен в нее?

— О боже! Конечно нет! — Руфо был явно изумлен. — Извините меня, — продолжил он, — вы застали меня врасплох. — Он подумал. — По двум причинам, я полагаю. Первая: если Джок разрешит нам объясниться, то… Она ведь отличный оратор. Второе, — тут он глянул на меня, — я суеверен, надо признаться. Вы же — человек удачи, я в этом убедился. Поэтому мне хочется быть поближе к вам, даже если разум советует бежать. Вы можете в любой момент провалиться в выгребную яму, и все же…

— Чушь! Послушал бы ты историю моих злоключений!

— Ну это в прошлом, я почти готов держать пари, что сейчас расклад совершенно иной. — Руфо замолчал.

— Оставайся здесь, — приказал я, ускорил ход «коня» и подъехал к Стар.

— Вот мой план, — сказал я ей. — Когда мы доберемся до места, ты и Руфо останетесь на дороге. Я поеду один.

Она испугалась:

— О милорд! Нет!

— Да.

— Но…

— Стар, ты хочешь, чтобы я вернулся к тебе? Как твой рыцарь?

— Всем сердцем.

— Хорошо. Тогда поступай так, как я велю.

Она долго молчала, потом ответила:

— Оскар…

— Что, Стар?

— Я поступлю, как ты прикажешь. Только разреши мне объяснить кое-что перед тем, как ты начнешь продумывать свою речь.

— Давай.

— В этом мире место путешествующей дамы — рядом с ее рыцарем. Именно там я и хочу находиться, мой Герой, даже в минуту гибели. Особенно в эту минуту. Но я молю тебя не из сентиментальности и не ради проформы. Зная то, что я знаю теперь, я могу с полной уверенностью предсказать, что ты будешь убит немедленно, а потом умрем я и Руфо — как только они нас догонят. А это произойдет быстро — наши «кони» слишком устали. С другой стороны, если отправлюсь я одна…

— Ни в коем случае!

— Ну выслушай же, милорд! Я же ни на чем не настаиваю. Если бы поехала я одна, я, вероятно, умерла бы так же быстро, как умер бы и ты. А может быть, вместо того чтобы скормить меня свиньям, Дораль сохранил бы мне жизнь и позволил кормить своих свиней и быть забавой для его свинарей — судьба лучшая, нежели то полное унижение, которое ожидает меня в будущем, если я вернусь без тебя. Но я нравлюсь Доралю и думаю, что он оставит мне жизнь — только жизнь скотницы и чуть-чуть лучшую, чем жизнь свиней. На этот риск я готова пойти, если необходимо, и буду ждать своего шанса бежать, гордость для меня — слишком дорогое удовольствие. Нет у меня ее — есть только необходимость. — Ее голос был хриплым от непролитых слез.

— Стар! Стар!

— Что, мой любимый?!

— Как? Что ты сказала?

— Можно я еще раз повторю это? У нас больше времени не будет. — Она, как слепая, потянулась ко мне, я схватил ее руку. Стар наклонилась и прижала мою руку к своей груди. Затем выпрямилась, продолжая сжимать мою ладонь. — Теперь я спокойна. Я всегда становлюсь женщиной в тот момент, когда для меня это уже ничего не значит. Мой любимый Герой, у нас есть лишь одна возможность спастись — это выступить навстречу опасности бок о бок, с гордо поднятой головой. Это не только самый надежный, но еще и единственный путь, который я предпочла бы, будь у меня гордость. Я купила бы тебе Эйфелеву башню для забавы и другую, если бы ты эту сломал, но гордость купить нельзя.

— А почему это самый безопасный путь?

— Потому что Дораль может, повторяю, может дать нам возможность вступить в переговоры. Если мне дадут сказать десять слов, то он выслушает и сто, а потом и тысячу. И может так случиться, что я залечу его рану.

— Согласен. Но, Стар… Что я такого совершил, что так глубоко его ранило? Я же ничего не сделал. Наоборот, старался ничем не ранить его.

Она немного помолчала, потом произнесла:

— Ты американец…

— Ну и что с того! При чем тут это! Джок об этом и не знает.

— Очень даже при чем. Нет, Америка для Дораля в лучшем случае только название, он ведь проходил курс «Вселенные», но никогда не путешествовал. Но… Ты на меня не рассердишься снова?

— А? Давай-ка поставим на прошлом большой крест. Говори что хочешь, лишь бы все прояснилось. Только не надо меня клевать в макушку. А, черт, клюй, если хочешь, но только в этот единственный раз. Чтобы у тебя не вошло в привычку… любимая.

Она сжала мою руку:

— Больше никогда! Моя ошибка была в том, что я забыла, что ты американец. Я плохо знаю Америку — во всяком случае, знаю не те ее стороны, по которым с ней знаком Руфо. Если бы Руфо присутствовал в зале… Но его там не было, он жуировал на кухне. Я предположила, когда тебе даровали гостеприимство кровли, стола и постели, что ты поведешь себя так, как повел бы себя на твоем месте француз. Мне и в голову не пришло, что ты откажешься. Если бы я знала, я бы придумала для тебя тысячу отговорок. Принятый обет, например. Священный день, согласно твоей религии. Джок огорчился бы, но не оскорбился. Он человек чести.

— Но… черт, я все равно не понимаю, почему он хочет убить меня за то, что я не сделал такого, за что меня пристрелили бы в моей стране, сделай я это там. Что, в этой стране мужчины обязаны принимать предложение, сделанное любой женщиной? И почему она бежит к мужу и жалуется? Почему не держит этого в секрете? Она же даже не попыталась скрыть. И еще дочек в это вовлекла.

— Но, милорд, это никогда не было секретом! Дораль сделал тебе предложение публично, ты публично принял его. Как бы вел себя ты, если бы твоя невеста в брачную ночь турнула тебя из спальни? «Кров, стол и постель». Ты согласился.

— Постель! Стар, в Америке постель — вещь многоцелевая. Иногда в ней спят, просто спят. Я его не понял.

— Зато я теперь все поняла. Ты просто не знал, что это идиома. Вина моя. Но и ты теперь знаешь, как глубоко он был унижен, к тому же еще и публично.

— Да, конечно, но он сам виноват. Что же он спрашивал при всех? Было бы еще хуже, если бы я ответил «нет».

— Совсем наоборот! Ты не обязан соглашаться. Мог бы отказаться — вежливо, изящно. Лучше всего было бы, хотя это чистая ложь, сослаться на трагическую невозможность — временную или постоянную — от ран, полученных в той битве, где ты проявил себя как герой.

— Впредь буду знать. И все же я не понимаю, почему Джок был так поразительно щедр?

Стар посмотрела мне в лицо:

— Любимый, могу я тебе признаться, что ты поражаешь меня каждый раз, когда я с тобой говорю? А я-то думала, что давным-давно разучилась чему бы то ни было удивляться.

— Взаимно. Ты меня тоже поражаешь. Однако мне это по душе, кроме одного раза.

— Мой повелитель Герой, как часто, по твоему мнению, простому деревенскому помещику выпадает шанс получить в свою семью сына Героя и воспитать как собственного? Можешь ли ты вообразить его разочарование, когда у него отняли то, что он считал твердо обещанным и всецело принадлежащим ему? Можешь ли ты вообразить его стыд? Его гнев?

Я немного подумал.

— Ладно. Виноват. Так бывает и в Америке. Только там этим не хвастаются.

— Сколько стран, столько и обычаев. Известную роль сыграло и то, что Герой оказал ему честь, отнесся к нему как к брату, и при особой удаче он мог рассчитывать, что Герой станет членом дома Доралей.

— Погоди-ка минутку! Что ж, он для того и прислал всех троих? Чтобы повысить шансы?

— Оскар! Да он бы с радостью прислал тебе тридцать, если бы ты намекнул, что настроен достаточно героически и совладаешь с ними. А так он послал тебе старшую жену и двух любимых дочерей… — Стар замялась. — Вот что мне до сих пор неясно… — И задала прямой вопрос.

— Господи! Нет, конечно! — запротестовал я, вспыхнув. — Уже с пятнадцати лет… Но меня выбила из седла эта девчонка. Только она. Думаю.

Стар пожала плечами:

— Возможно. Но она не ребенок. В Невии она уже женщина. И даже если она еще сохраняет невинность, то готова поспорить, что через год она уже будет матерью. И уж если ты испугался ее, то почему не выпроводил из спальни и не взялся за сестричку? Эта пичужка потеряла девственность примерно тогда же, когда у нее появились груди, я знаю точно. И я слыхала, что Мьюри — секс-бомба, — кажется, у американцев есть такая идиома.

Я пробормотал что-то, думая о том же. Но мне почему-то не хотелось эту проблему обсуждать со Стар.

Она сказала:

— Pardonne-moi, топ cher? Tu as dit?[68]

— Я сказал, что отказался от сексуальных преступлений на время Великого поста.

Она удивилась:

— Но Великий пост давно прошел, даже на Земле. А здесь его вообще не бывает.

— И очень жаль.

— И все же я рада, что ты не выбрал Мьюри раньше Летвы. Иначе Мьюри задрала бы нос перед матерью. Но правильно ли я поняла, что ты готов исправить дело, если мне удастся договориться с Доралем? — Она добавила: — Мне это очень важно знать, в зависимости от этого я буду строить свою дипломатию.

(Стар, Стар… это тебя я хочу в свою постель…)

— Если тебе так угодно, любимая.

— О, это сильно помогло бы.

— О’кей. Тут ты командир. Одну… две… тридцать… умру, но не сдамся. Только, пожалуйста, никаких девчонок… маленьких…

— Нет проблем. Дай-ка мне подумать. Ах, если бы только Дораль дал мне сказать хотя бы пять слов! — Она замолкла. Рука ее сохраняла ровную теплоту.

Я тоже примолк, задумавшись. Эти странные обычаи имели последствия, важность которых я до сих пор не смог полностью оценить. Например, почему, если Летва немедленно сообщила мужу, какой я олух…

— Стар, а где ты провела эту ночь?

Она бросила на меня острый взгляд:

— Милорд, позвольте сказать вам, что вам лучше не совать нос не в свои дела.

— Разрешаю. Только все почему-то суют нос в мои.

— Извини. Я очень встревожена, и мои самые главные тревоги тебе пока неизвестны. Это был прямой вопрос, и он заслуживает прямого ответа. Гостеприимство здесь всегда бывает взаимным, и честь оказывается одновременно обеим сторонам. Я спала в постели Дораля. Однако, если это важно, а для тебя это может быть важным — я все еще плохо понимаю американцев, — вчера я, как известно, была ранена и рана еще беспокоила меня. Джок — широкая и добрая душа. Мы спали. И только.

Я постарался, чтобы мой голос прозвучал беззаботно:

— Твоя рана меня беспокоит. Как она сегодня?

— Не болит. Повязка сама отпадет завтра к утру. Но… вчера — это не первый раз, когда я пользовалась гостеприимством кровли, стола и постели в доме Доралей. Джок и я — старые друзья, близкие друзья, вот почему мне кажется, что можно рискнуть в надежде получить несколько секунд до того, как он начнет нас убивать.

— Что ж, я и сам начал догадываться кое о чем.

— Оскар, по твоим стандартам, по тем, в которых ты воспитан, я — сучка.

— О нет! Ты — принцесса!

— Сучка. Но я не из твоей страны, и я воспитана по другому кодексу. По нашим стандартам, а они кажутся мне правильными, я — высокоморальная женщина. Ну а теперь… я все еще твоя любимая?

— Моя любимая!

— Мой любимый Герой! Мой рыцарь! Обними меня покрепче и поцелуй. Если мы умрем, я хочу, чтобы наши губы были согреты дыханием друг друга. Въезд к Доралю — за тем поворотом.

— Знаю.

Мы ехали с мечами в ножнах и луками за плечами, горделиво приближаясь к зоне обстрела.





10




Три дня спустя мы уезжали снова. На сей раз завтрак был чудовищно обилен. На сей раз нас провожал оркестр. На сей раз Дораль ехал с нами.

На сей раз Руфо подвели к его скакуну две девицы, которых он обнимал за талии, одновременно держа в каждой руке по бутылке спиртного, затем, после смачных поцелуев от дюжины других лиц женского пола, его водрузили в кресло и пристегнули ремнем в почти лежачем положении. Руфо заснул и захрапел еще до того, как мы отправились в дорогу.

Сколько поцелуев получил я на прощание, счесть просто невозможно, и многие из них были от тех, кто, честно говоря, не имел для этого больших оснований, — я ведь пока еще только начинающий герой и лишь постигаю основы мастерства.

Это недурная профессия, несмотря на большие затраты времени, профессиональные заболевания и полное отсутствие социальной защищенности; у нее есть и свои достоинства, причем наибольшие перспективы на продвижение имеют тут люди упорные и готовые учиться. Дораль казался на верху блаженства.

За завтраком он воспел мои достижения на текущий момент в тысячах звучных строк. Но я был трезв и не позволил его хвалам вскружить голову созерцанием собственного величия. Я-то знал себе цену. Ясное дело: какая-то пичуга регулярно приносила ему новости, но эта пичуга — врунья. Джон Генри — Забиватель рельсовых костылей[69] и тот не мог бы сотворить то, что делал я, если верить Джоковой оде.

Я принял все как должное, ничего не отразив на своем геройском благородном лице, а затем встал и выдал им «Кейси с битой», вложив сердце и душу в финальные слова: «Ибо Кейси продул игру!»[70]

Стар в свободной манере истолковала мое выступление. Я (согласно ее переводу) вдохновлялся образами мадам Помпадур, Нелл Гвин, Феодоры, Нинон де Ланкло и Длинноногой Лил[71]. Стар не называла этих прославленных дам, но зато изощрялась в невианских хвалах, которые смутили бы и Франсуа Вийона.

Мне пришлось выступить на бис. Я продекламировал им «Дочурку Рейли»[72] и «Бармаглота», сопровождая чтение жестикуляцией.

Стар и это объяснила в правильном духе. Она сказала именно то, что сказал бы я сам, будь я в состоянии экспромтом выдавать стихи. Вечером, на второй день пребывания в гостях, мы встретились со Стар в сауне Дораля. Около часа мы пролежали закутанные в простыни на ложах, стоящих рядом, потея и восстанавливая силы. Я тут же выложил ей свое удивление происходящим и удовольствие по тому же поводу. Вообще-то, на такие темы говорить трудно, но Стар — одна из тех, перед кем я отваживаюсь открыть душу.

Она внимательно выслушала меня. Когда же я закончил, тихо сказала:

— Мой Герой, как ты знаешь, я плохо знакома с Америкой, но из того, что мне рассказывал Руфо, я усвоила, что ваша культура уникальна в сравнении с культурами всех других вселенных.

— Да, я понимаю, что Соединенные Штаты не так наловчились в этих делах, как, например, Франция…

— Франция! — Тут она неподражаемо пожала плечами. — «Латиняне — никудышные любовники»[73]. Я от кого-то это слышала и могу подтвердить, исходя из собственного опыта. Оскар, насколько я понимаю, ваша культура — единственная из полуцивилизованных, в которой любовь не признают высочайшим искусством и не исследуют так глубоко, как она того заслуживает.

— В смысле, как здесь? Ха! «Это слишком хорошо для простонародья!»[74]

— Нет, не как здесь. — Стар говорила по-английски. — Хотя я и очень люблю своих здешних друзей, однако это варварская культура, и их искусство тоже варварское. О, по-своему это прекрасное искусство, даже превосходное, они честно стараются. Но если мы переживем все, что нам предстоит, то, когда трудности останутся позади, я хочу, чтобы ты попутешествовал по разным вселенным. И ты поймешь, что я имею в виду. — Стар встала, придерживая простыню, как тогу. — Но рада, что ты доволен, мой Герой. Я тобой горжусь.

Я полежал еще немного, обдумывая то, что услышал от Стар. «Высочайшее искусство», а там — дома — мы даже не изучаем его, а еще менее — преподаем. Обучение балету требует многих лет, а в Метрополитен-опера не приглашают петь только потому, что у вас громкий голос.

Тогда почему у нас любовь считают инстинктом?

Разумеется, сексуальный аппетит — это инстинкт, но разве аппетит превращает обжору в гурмана, а кухарку из забегаловки — в ресторанного шеф-повара? Черт побери, даже чтобы стать кухаркой в тошниловке, надо учиться.

Я вышел из парной, насвистывая «Все лучшее в жизни бесплатно»[75], но тут же замолчал, сочувствуя своим бедным соотечественником, которые обманом лишены того, что положено им по праву.



Проводив нас на милю за пределы своих владений, Дораль попрощался с нами, обнял меня, расцеловал Стар и взъерошил ей волосы. Потом он и вся его свита выхватили мечи и салютовали до тех пор, пока мы не скрылись за ближайшим холмом. Я ехал рядом со Стар, Руфо храпел позади.

Я взглянул на Стар, у нее чуть подрагивали уголки губ. Она поймала мой взгляд и чопорно произнесла:

— Доброе утро, милорд.

— Доброе утро, миледи. Каково почивали?

— Благодарю вас, недурно, милорд. А вы?

— Спасибо, тоже хорошо.

— Вот как? А с собакой ничего странного этой ночью не произошло?

— «Собака ночью никак себя не вела, и это и было самое странное», — ответил я, стараясь сохранять на лице серьезность.

— Неужели? Такая жизнерадостная собачка?! А тогда кто был тот рыцарь, которого я видела с некой леди?

— То было не ночью. Еще варкалось.

— Понятно. Значит, у тебя «взы-взы» стрижает меч? О, светозарный мальчик мой[76]!

— Брось свои бармаглотовы штучки, ты чересчур игривая девчонка! — Я старался быть серьезным. — У меня есть друзья, и они подтвердят мое алиби. А кроме того, «я силой десяти богат, поскольку чист душой»[77].

— Да, ваши друзья мне рассказали, милорд. — Тут она захохотала, шлепнула меня по ляжке и принялась во все горло распевать припев из «Дочурки Рейли». Вита Бревис фыркнула, Арс Лонга прянула ушами и посмотрела на Стар с явным неодобрением.

— Перестань! — сказал я. — Ты шокируешь лошадей.

— Во-первых, они не лошади, во-вторых, их невозможно шокировать. Ты видел, как они занимаются этим? Несмотря на свое многоножие? Сначала они…

— Придержи язык! Арс Лонга — леди, чего о тебе не скажешь.

— Я же предупреждала тебя, что я — сучка. Сначала она ложится на бок…

— Да видел я! Мьюри решила, что это меня позабавит. А я получил приступ комплекса неполноценности, длившийся весь вечер.

— Рискну поспорить, что не весь вечер, милорд. Ну, раз так, давай споем «Дочурку Рейли». Ты начинай, я буду вторить.

— Что ж… Но тогда — не очень громко, иначе разбудим Руфо.

— Его не разбудишь. Он забальзамирован.

— Тогда разбудишь во мне зверя, а это куда хуже. Стар, милая, а где и когда Руфо был похоронных дел мастером? И как из похоронной конторы он попал в наши дела? Его выгнали, что ли?

Стар удивилась:

— Гробовщик? Руфо? Не может быть!

— Он говорил с полным знанием дела.

— Вот как! Милорд, у Руфо множество недостатков, но правдивость не входит в их число. Кроме того, в нашем мире гробовщиков не бывает.

— Не бывает? Что же вы делаете со своими покойниками? Нельзя же оставлять их в своих гостиных? Это было бы негигиенично.

— Я тоже так думаю, но мой народ именно так и поступает: держит покойников в своих гостиных. Во всяком случае, по нескольку лет. Обычай основан на чистой сентиментальности, но мы и есть народ сентиментальный. Хотя даже у нас кое-кто перебарщивает с этим делом. Одна из моих старых теток держала в собственной спальне всех своих усопших мужей — там была страшная теснотища, а кроме того, она непрерывно о них говорила, все время повторяясь и путаясь. Я даже перестала ходить к ней в гости.

— Ничего себе! Она вытирала с них пыль?

— О да! Она была очень хорошая хозяйка.

— Мм… и сколько их было?

— Семь или восемь, я не считала.

— Понятно. Стар, нет ли у тебя наследственной склонности убивать мужей? Как у паучихи.

— Что? Ох, любимый, да у каждой женщины есть эта склонность. — На ее лице появились ямочки, и она, протянув руку, погладила меня по колену. — Но тетя их не убивала. Поверь мне, мой Герой, женщины в моей семье слишком любят своих мужей, чтобы терять их зря. Нет, тетя очень расстраивалась, когда они умирали. Я считала, что это глупо, — надо смотреть вперед, а не назад.

— «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов»[78]. Слушай, если твой народ держит покойников у себя дома, то и у вас должны быть похоронных дел мастера. Ну хотя бы бальзамировщики. Иначе запах…

— Бальзамировщики… О нет! Просто когда видят, что человек умер или умирает, его погружают в стазис. С этим может справиться даже школьник. — Подумав, она добавила: — Пожалуй, я несправедлива к Руфо. Он провел очень много лет на Земле и, может случиться, занимался там и похоронным делом. Только мне кажется, что эта профессия слишком честна и прямолинейна, чтобы увлечь Руфо.

— Ты так и не сказала мне, что же в конце концов у вас делают с трупами.

— Не погребают в земле. Нашим людям это показалось бы глупым. — Стар поежилась. — Даже мне, хотя я путешествовала по Земле и по другим вселенным и привыкла спокойно относиться к самым странным обычаям.

— И все-таки что же?

— Ну, примерно то же, что ты сделал с Игли. Применяют геометрический перенос, вот и все.

— Ох, Стар, а куда подевался Игли?

— Я не знаю, милорд. Не было времени для решения этой задачи. Может быть, это известно тем, кто его сотворил. Но думаю, они удивились не меньше меня.

— Наверное, я ужасно туп, Стар. Ты называешь это «геометрией», Дораль назвал меня «математиком», а я всего лишь делал то, к чему вынуждали обстоятельства. Я ничего не понимал.

— Вернее было бы говорить об обстоятельствах, давивших на Игли, милорд Герой. Что получится, если приложить огромное давление к массе, так что она больше не сможет оставаться в данном месте, хотя деваться ей некуда? В метафизической геометрии эта задачка для школьника и называется парадоксом непреодолимой силы и несдвигаемого предмета. Масса имплозирует. Она выдавливается из этого мира в какой-то иной. Часто именно так люди узнают о существовании других вселенных, но обычно с катастрофическими последствиями, вроде тех, которые ты обеспечил Игли. Могут пройти тысячелетия, прежде чем этим процессом научатся управлять. Он может еще долго считаться магией, которая иногда работает, иногда нет, а порой оказывается смертельно опасной для самого мага.

— И это ты называешь математикой?

— А как же иначе?

— Я бы назвал это магией.

— Разумеется. Я так и сказала Джоко: ты — природный гений. Ты мог бы стать могучим колдуном.

Я пожал плечами с некоторой долей неловкости:

— Я в магию не верю.

— Я тоже, — отозвалась Стар. — В том виде, в котором ты ее понимаешь. Но я знаю, что она существует.

— Так я тоже об этом говорю. Не верю в фокусы-покусы. То, что случилось с Игли — вернее, то, что, по-видимому, с ним произошло, — не могло произойти на самом деле, так как нарушает закон сохранения массы-энергии. Должны быть другие объяснения.

Стар вежливо промолчала.

Тогда я повел атаку с позиций здравого смысла, как действует любой обыватель, которого припирают к стенке:

— Слушай, Стар, я не могу поверить в невозможное только потому, что видел это своими глазами. Законы природы есть законы природы. Ты должна это признать.

Некоторое время мы ехали в молчании, потом она ответила:

— С твоего разрешения, милорд, мир вовсе не таков, каким мы его хотим видеть. Он таков, каков есть. Нет, я немного упрощаю. Возможно, он действительно таков, каким он нам представляется, но и в этом случае он таков, каков есть. Le voila![79] Смотри, вот он перед тобой. Das Ding an sich![80] Попробуй ее на зуб! Ai-je raison?[81] Я верно говорю?

— Так и я говорю то же самое! Вселенная такова, какова есть, и ее не изменить какими-то фокусами. Она работает по строгим законам, как машина. — (Я помолчал, вспомнив, что у нас когда-то был автомобиль-ипохондрик. Он «заболевал», а потом и «выздоравливал», как только до него дотрагивался механик.) Я сказал твердо: — Законы природы не берут отпусков. Неизменность законов природы — краеугольный камень науки.

— Верно.

— Ну и?..

— Ну и тем хуже для науки.

— Но… — Я замолчал и ехал дальше обиженный и нахохленный.

Потом нежная ладонь погладила мое плечо.

— Рука крепкая, как меч, — мягко проговорила Стар. — Милорд Герой, можно я поясню?

— Валяй, — сказал я. — Если ты убедишь меня, ты и папу римского сможешь обратить в мормонскую веру. Я упрям.

— Неужели я бы выбрала тебя из сотен миллиардов людей как своего рыцаря, если бы ты не был таков?

— Сотен миллиардов? Ты хочешь сказать, из миллионов?

— Послушай, милорд, сделай милость. Давай поступим по правилам Сократа: я стану задавать тебе хитрые вопросы, а ты будешь давать на них глупые ответы — и мы узнаем, кто побрил брадобрея. А потом поменяемся ролями. О’кей?

— Ладно. Начинай первая.

— Отлично. Вопрос первый: что, обычаи дома Доралей совпадают с теми, которые существуют в твоем мире?

— Что?! Ты же знаешь, что нет. Никогда в жизни не был так поражен, с того самого времени, когда дочка причетника затащила меня на колокольню, пообещав показать Святого Духа. — Я глупо хмыкнул. — Я бы, наверно, до сих пор краснел, если бы не перегорели мои пробки скромности.

— И тем не менее главное различие между невианскими обычаями и вашими заключается в одном-единственном постулате. Милорд, существуют миры, где мужчины убивают женщин, как только те отложат яйца, существуют и другие — там женщины съедают мужчин сразу после оплодотворения, как та паучиха, которую ты навязал мне в родственницы.

— Но я же не это имел в виду, Стар.

— И я не обиделась, мой любимый. Оскорбление как выпивка — действует, лишь когда оно принято. А гордость — слишком тяжелый багаж для моего путешествия. У меня ее нет. Оскар, тебе те миры кажутся более странными, чем Невия?

— Ты же говоришь о пауках или о чем-то в таком роде. Это не люди.

— Нет, я говорю о людях, о доминирующих расах в каждом из этих миров. И притом высокоцивилизованных.

— Не может того быть!

— Ты бы воздержался от своего «не может того быть», если бы их увидел. Они так сильно отличаются от нас, что их семейная жизнь уже не имеет для нас особого значения. А эта планета очень похожа на Землю, и тем не менее ваши обычаи так шокировали бы старого Джоко, что он лишился бы языка. Дорогой мой, твой мир имеет обычай, который уникален и не встречается нигде, вернее, ни в одной из тех Двадцати вселенных, что известны мне среди тысяч и миллионов других. А в Двадцати вселенных, которые я знаю, только Земля обладает таким поразительным обычаем.

— Ты говоришь о войне?

— О нет! Большинству миров война знакома. Планета Невия — одна из тех немногих, где убийство — дело розничное, а не оптовое. Тут есть герои, тут убийства возникают на почве страстей. Это мир любви и льющейся крови, причем и то и другое происходит с жизнелюбивой непринужденностью. Ну-ка, подумай еще.

— Гм… Телереклама?

— Близко по духу, но от цели далеко. У вас есть такое выражение — «древнейшая профессия». Здесь и в других мирах она не числится даже в списке новейших. Никто о ней и не слыхивал, да и не поверит, если услышит. Мы — те немногие, кто побывал на Земле, — не говорим об этой профессии. Впрочем, это не имеет значения: кто же верит россказням путешественников?

— Стар, ты хочешь сказать, что во всей Вселенной больше нигде нет проституции?

— Во всех вселенных, милый. Нигде.

— Ты знаешь, — сказал я задумчиво, — моего главного сержанта от такого известия хватил бы удар. Как, вообще нет?

— Я хочу сказать, — резко ответила она, — что проституция, видимо, чисто земное изобретение. Сама идея проституции могла бы довести Джоко до полной импотенции. Он строгий моралист.

— Будь я проклят! Видимо, мы просто кучка дегенератов.

— Я не хотела тебя оскорбить, Оскар. Я придерживаюсь голых фактов. Но эта странность землян нисколько не кажется странной в земном контексте. Любой товар производится, чтобы быть проданным и купленным, он дается взаймы, сдается в аренду, служит для бартерных сделок, является основой существования всей системы торговых отношений, стимулируется государственной политикой, подвергается инфляции, реализуется на черном рынке, облагается законной пошлиной, обесценивается и так далее, а следовательно, и «женский товар», как его называли на Земле в менее ханжеские времена, не может служить исключением. Единственное, что вызывает удивление, так это чудовищная мысль, что женщина может рассматриваться как товар. Господи, это так удивило меня, что я однажды… Впрочем, это к делу не относится. Все можно сделать товаром. Когда-нибудь я покажу тебе цивилизации, существующие в космосе, не на планетах или на каком-либо другом прочном фундаменте, а просто в космосе. Далеко не все вселенные имеют планеты. Так вот, у этих цивилизаций глоток жизни продается так же, как килограмм масла в Провансе. На других же планетах существует такая перенаселенность, что привилегия жить облагается налогом, а малолетних преступников уничтожают в Министерстве Вечных Доходов, и никто из жителей не возражает, наоборот, все очень довольны.

— Боже мой! Да почему же?

— Они разрешили проблему смерти, милорд, и большинство не хочет эмигрировать, несмотря на обилие незаселенных планет. Но мы с тобой говорили о Земле. Проституция не только не известна нигде, кроме Земли, но нигде не известны и ее разновидности: приданое, выкуп невесты, алименты, раздельное проживание, все обычаи, хоть отдаленно связанные с невероятным представлением, будто присущее каждой женщине в неограниченном количестве — товар, который можно запасать впрок и продавать на аукционах.

Арс Лонга брезгливо фыркнула. Нет, я не думаю, что она что-нибудь поняла. Кое-что она понимает по-невиански, но Стар говорила на английском. Словарь невианского языка слишком беден для такой темы.

— Даже ваши вторичные обычаи, — продолжала она, — формируются под воздействием этого уникального института. Одежда, например. Ты заметил, что в Невии нет существенных различий в одежде мужчин и женщин? Сегодня утром я надела облегающие брюки, а ты — шорты, но, если бы мы поменялись одеждой, никто бы не обратил внимания.

— Как же, не заметили бы! Твои штаны на меня не влезут.

— Они растягиваются. А стыд перед обнаженным телом — это же тоже следствие узкой половой специализации одежды! Здесь обнаженность так же обычна, как на том очаровательном островке, где я тебя встретила. Все лысые прикрывают чем-то свою лысину, все остальные, независимо от прически, украшают свои волосы драгоценностями, но табу на обнаженное тело существует только там, где тело является товаром, который упаковывают и помещают на витрину. То есть на Земле. Это аналог таблички «Фрукты руками не трогать» и двойного дна в коробках для ягод. Если вам не намерены всучить какое-нибудь гнильцо, то зачем прятать его под пологом таинственности?

— Следовательно, если мы откажемся от одежды, то разделаемся и с проституцией?

— Господи, да нет же! Ты все переворачиваешь вверх тормашками. — Она нахмурилась. — Я понятия не имею, как ликвидировать проституцию на Земле. Она, в сущности, часть всего вашего образа жизни.

— Стар, ты ошибаешься! В Америке проституции практически нет.

Она удивилась:

— В самом деле? Но разве слово «алименты» изобрели не в Америке? А такие слова, как «охотница за богатенькими»? «Девушка по вызову»?

— Да, но проституция как таковая почти вымерла. Черт возьми, я даже не знаю, как спросить, где тут публичный дом, в каком-нибудь военном поселке. Я не хочу сказать, что у нас негде «поваляться на сене», но это же не за деньги! Стар, если даже о какой-нибудь американке говорят, что она «легкого поведения», то, если ей предложат пять или двадцать долларов, в девяти случаях из десяти можно получить по морде.

— А как же это делается?

— Ну, ты обращаешься с ней вежливо. Ведешь ее поужинать, может быть — в кино. Покупаешь ей цветы — девушки их обожают. Ну а затем в деликатной форме делаешь предложение.

— Оскар, разве этот ужин, кино, а возможно, и цветы не стоят больше пяти долларов? Или даже двадцати? Я слышала, что цены в Америке выше, чем во Франции.

— Да, конечно. Но нельзя же ожидать, что тебе стоит лишь раскланяться, как девушка тут же готова лечь. Толстый кошелек…

— Все! Обвинительное заключение вручено. Все, что я говорила, сводится к одному: обычаи могут резко отличаться в различных мирах.

— Это верно даже для Земли… Но…

— Пожалуйста, не торопись, милорд. Я не буду оспаривать достоинства американок и не стану их критиковать. Если бы я выросла в Америке, я думаю, что потребовала бы как минимум изумрудный браслет, а не ужин или киношку. Но все это лишь подходы к вопросу о законах природы. Разве неизменность законов природы не является произвольным допущением даже на Земле?

— Ну… Ты неправильно формулируешь. Ладно, пусть это допущение. Но пока не было случая, чтобы оно не подтвердилось.

— Значит, черных лебедей не бывает? А может, исследователь, увидев исключение, предпочитает не верить собственным глазам? Точно так же, как ты не хочешь верить, что Игли съел самого себя с твоей помощью, мой Герой? Впрочем, не важно. Давай оставим Сократа его Ксантиппе. Законы природы, возможно, неизменны в пределах какой-то одной вселенной, особенно из категории «устойчивых». Однако законы природы совершенно точно меняются от вселенной к вселенной, и тебе следует смириться с этим, милорд, иначе никто из нас долго не проживет.

Я задумался. Черт, но куда же в самом деле девался Игли?

— К такой мысли очень трудно привыкнуть.

— Не труднее, чем свыкнуться со сменой языков и обычаев при переезде из одной страны в другую. Скажи, как много химических элементов на Земле?

— Девяносто два и куча новеньких, которых никто не помнит по именам, всего сто шесть или сто семь.

— В Невии примерно столько же. Тем не менее земной химик испытал бы здесь сильный шок. Элементы тут не вполне те же и ведут себя не совсем так же. Водородная бомба здесь не сработает, динамит не взорвется.

Я воскликнул громче, чем требовалось:

— Подожди-ка! Ты хочешь сказать, что, если смотреть в корень, электроны и протоны тут не такие?

Она пожала плечами:

— Может — да, может — нет. А что такое электрон, как не математическая абстракция? Ты какой-нибудь из них в последнее время пробовал на вкус? Пытался насыпать соли на хвост волне-частице? Какая разница?

— Огромная! Человек ведь может умереть от нехватки некоторых элементов так же, как от отсутствия хлеба!

— Эта правда. В некоторые миры мы — люди — должны брать с собой пищу, когда отправляемся туда, ну например, для пересадки с маршрута на маршрут. Но в Невии и в каждой из вселенных и бесчисленных планет, где живем мы, люди, нам нет нужды беспокоиться: местная еда вполне пригодна для питания. Конечно, если бы ты жил тут долгие годы, а потом вернулся на Землю и вскоре умер там и было бы сделано вскрытие и детальный анализ, то патологоанатом, должно быть, не поверил бы своим глазам. Однако желудку до этого дела нет.

Я подумал о своем желудке, набитом удивительной пищей, о воздухе — чистом и прекрасном… Явно моему телу было безразлично, существуют ли те различия, о которых говорила Стар. Затем я вспомнил об одном деле, где мелкие отклонения могут вызвать важнейшие последствия. Я прямо спросил Стар об этом.

Ее взгляд был светел и невинен.

— А что тебе до этого, милорд? Когда у Дораля возникнут проблемы, тебя уже тут давно не будет. Я считала, что все эти три дня у тебя была лишь одна цель — помочь мне в решении моей задачи. Получая известное удовольствие от этой работы, ты отдался ей душой и телом…

— Дьявольщина, да прекрати ты смеяться надо мной, Стар! Правильно, я все это делал ради тебя! Но поинтересоваться-то все-таки можно?

Она хлопнула меня по ляжке и захихикала:

— Ох, милый мой, мой родной! Не надо так напрягаться — человеческие расы во всех вселенных могут скрещиваться. Бывают результаты удачные, а бывает — дело кончается тем же, чем и у мулов. Но с тобой все в порядке. Ты будешь жить в Невии вечно, даже если больше сюда не вернешься. Ты не стерилен, это я установила во время осмотра твоего великолепного тела в Ницце. Разумеется, прогнозировать с точностью, как ляжет карта, нельзя, но думаю, что Дораль не разочаруется в своих ожиданиях. — Она склонилась ко мне. — А не ознакомишь ли ты своего врача с более точными данными, чем те, о которых распевал Дораль? Тогда бы я могла определить статистическую вероятность. Или даже воспользоваться Знанием.

— Ни в коем случае! Нечего тут вынюхивать!

— Вынюхивать? Вот даже как! Ну, как угодно милорду. Тогда если отрешиться от личностей, то факт скрещивания людей из разных вселенных, и не только людей, но и кошек и собак, — вопрос в высшей степени интересный. Точно установлено лишь одно: человеческие существа процветают лишь в тех вселенных, которые имеют столь близкую химию, что ДНК практически неотличимы… Что же до остального, то у каждого ученого — свои гипотезы. Некоторые прибегают к телеологическим объяснениям, считая, что во всех вселенных человек эволюционировал одинаково по Божественному замыслу или по слепой необходимости, в зависимости от того, принимает ученый свою религию в чистом виде или разбавляет ее содовой… Другие думают, что мы возникли в ходе эволюции (или сотворены) лишь однажды и только потом постепенно проникали в другие вселенные. Сторонники этого взгляда бурно спорят, какая именно вселенная была родиной человечества.

— А какие тут могут быть споры? — возразил я. — У Земли есть ископаемая летопись, включающая всю эволюцию человека. Другие планеты или имеют такие же, или нет, так что вопрос должен решаться просто.

— Ты уверен, милорд? Я слышала, что в генеалогическом древе человека на Земле не меньше пунктирных ветвей, чем бастардов — в королевских домах Европы.

Я опять заткнулся. Я ведь читал только научно-популярные брошюрки, так что, возможно, она права. Раса, которая не может выяснить, кто и что сделал кому на войне двадцать лет назад, уж конечно, не может знать, чтó какой-нибудь Алле-Оп сделал младшей горничной миллион лет назад, поскольку доказательств осталась горстка костей. А подделок разве не было? Пилтдаунский человек и другие такие же[82].

Стар продолжала:

— Как бы то ни было, связь между мирами существует. На твоей собственной планете люди исчезают сотнями тысяч. И это не всегда должники или неверные мужья — полистай архивы любого полицейского управления. Чаще всего исчезновение происходит на полях сражений. Давление становится столь невыносимым, что человек проваливается сквозь дыру, о которой и не подозревал, и оказывается в списках пропавших без вести. Иногда, но очень редко, другие люди наблюдают такие исчезновения. Один ваш писатель — Бирс или Пирс — собрал так много подобных примеров, что в конце концов и сам попал в такую коллекцию[83]. Но на вашей Земле есть и обратный приток — Каспары Хаузеры, люди ниоткуда, не говорящие ни на одном известном языке и неспособные объяснить, откуда они появились[84].

— Минутку! Но почему только люди?

— А я не говорила «только люди». Тебе приходилось слышать о дождях из лягушек? Из камней? О кровавых дождях? Кто будет интересоваться местом рождения бродячего кота? Все ли летающие тарелки — оптическая иллюзия? Могу твердо сказать, что нет. Некоторые из них — несчастные астронавты, ищущие дорогу домой. Мой народ редко прибегает к космическим путешествиям, так как передвижение быстрее света — самый надежный способ заблудиться между вселенными. Мы предпочитаем более безопасный метод метафизической геометрии, или в просторечии «магии». — Стар задумалась. — Милорд, твоя Земля — возможная родина человечества. Так считают многие ученые.

— Почему?

— Она соприкасается со многими мирами. Занимает первое место в списке по числу пересадок. Если народы Земли сделают ее непригодной для жизни, что мало вероятно, но может случиться, то будут разорваны связи между многими вселенными. Земля имела свои ведьмины круги, врата и мосты Биврёст на протяжении множества веков[85]. Врата, которыми мы воспользовались в Ницце, существуют как минимум с доримских времен.

— Стар, как ты можешь говорить о точках соприкосновения Земли с другими мирами, существующих множество столетий? Ведь Земля движется вокруг Солнца со скоростью около двадцати миль в секунду, вращается вокруг своей оси, не говоря о других перемещениях, так что вместе получается невероятно сложная кривая. Как она может «касаться» других миров?

Опять мы ехали молча. Наконец Стар сказала:

— Мой Герой, сколько времени тебе потребовалось, чтобы изучить матанализ?

— Я его не изучил. А учился ему два года.

— Скажи мне, частица может быть волной?

— Что? Стар, это же квантовая механика, а не матан. Я мог бы попытаться объяснить, но это бессмысленно. Я плохо владею высшей математикой — инженеру это не нужно.

— Было бы проще, — сказала она мягко, — ответить на твой вопрос словом «магия», как ты ответил мне термином «квантовая механика». Но ты это слово не любишь, поэтому мне придется сказать, что, когда ты изучишь высшую геометрию, метафизическую, вероятностную, а также топологическую и здравомысленную — если захочешь их учить, — я тебе с удовольствием отвечу. Впрочем, тогда тебе уже незачем будет и спрашивать.

(Вам когда-нибудь говорили: «Подожди, вырастешь, тогда и поймешь»? Я не любил в детстве получать такой ответ от взрослых, каково же мне было услышать его сейчас, когда я давно вырос, да еще от своей возлюбленной!)

Стар не позволила мне погрузиться в мрачное состояние. Она переменила тему:

— Скрещивание происходит не только из-за внезапных перемещений или космических перелетов. Слышал ли ты когда-нибудь об инкубах и суккубах?

— Разумеется. Только никогда не забивал голову мифами.

— Это не мифы, милый, как бы часто легенды ни привлекали для объяснения скользких ситуаций. Колдуны и колдуньи далеко не всегда святые, и у некоторых появляется страсть к насилию. Колдуны, узнавшие, как отворяются Врата, могут легко удовлетворить свой порок. Он или она могут напасть на спящего — девственницу, добродетельную жену, невинного мальчика — и подчинить их волю, а потом исчезнуть до крика петуха. — Стар вздрогнула. — Грех во всем своем безобразии! Если мы их ловим, то убиваем на месте. Мне посчастливилось схватить нескольких и уничтожить. Это страшный грех, даже если начинает нравиться жертве. — Ее снова передернуло.

— Стар, а каково твое определение греха?

— А разве их несколько? Грех — это жестокость, несправедливость, все остальное — пустяки. О, понятие греха идет от нарушения обычаев твоего племени. Но нарушение обычая не есть грех, даже если оно ощущается как таковой. Грех — причинение вреда другому человеку.

— А как же грех перед Богом?

Она бросила на меня быстрый взгляд:

— Опять бреем брадобрея? Тогда скажи, милорд, что ты понимаешь под словом «Бог»?

— Я просто хотел проверить, не попадешься ли ты в ловушку.

— Ну, в такую-то ловушку я не попадаюсь уж многие-многие годы. Скорее я сделаю выпад вывихнутой рукой или войду в пентакль одетой. Кстати, о пентаклях, милорд. Мы едем не в том направлении, в каком намечали три дня назад. Теперь мы направляемся к другим Вратам, которыми я не намеревалась пользоваться. Они более опасны, но тут уж выбирать не приходится.

— Моя вина. Я очень сожалею, Стар.

— Это моя вина, милорд. Но мы не в полном проигрыше. Когда мы потеряли наш багаж, я была в большем отчаянии, чем могла позволить себе показать, хотя я всегда чувствую себя плохо, когда перевожу огнестрельное оружие через мир, где к нему нельзя прибегать. Но наша складная шкатулка заключала в себе кое-что гораздо более важное, чем оружие, — вещи, без которых мы становились беззащитными. Пока ты заглаживал обиду, нанесенную дамам из семейства Дораля, я, помимо прочего, выпросила у Джоко новую шкатулку, в которой есть все, что может пожелать душа, кроме огнестрельного оружия. Так что у нас не одни потери.

— Мы направляемся в другой мир?

— И не позже завтрашнего утра, если доживем до него.

— Какого черта, Стар! Вы с Руфо разговариваете так, будто каждый вздох может стать последним.

— Именно так и может произойти.

— Но сейчас-то ты не ждешь засады! Мы все еще находимся на земле Дораля. Однако Руфо полон страшных предчувствий, как в плохой мелодраме. Да и ты немногим лучше его.

— Очень сожалею. Руфо волнуется, но он именно тот человек, которого хорошо иметь за спиной, когда начнется потасовка. Что касается меня, то я стараюсь быть честной, милорд, и предупреждать тебя о том, что нас ждет впереди.

— Ну, пожалуй, ты меня скорее сбиваешь с толку. Не думаешь ли ты, что пора выложить карты на стол?

Стар была в явном затруднении.

— А если первой из них окажется Висельник[86]?

— Плевать! Я могу встретить опасность, не падая в обморок.

— Я знаю, что можешь, мой рыцарь!

— Спасибо. Но я не знаю задачи, и это меня угнетает. Поэтому — говори!

— Я отвечу на любой твой вопрос, милорд Оскар. И всегда была готова ответить.

— Но ты же знаешь, что мне неизвестно, какие именно вопросы следует задать. Может быть, почтовому голубю незачем знать, из-за чего идет война, но я чувствую себя воробьем, оказавшимся в роли волана в бадминтонном матче. Поэтому начни с начала.

— Как прикажешь, милорд… Около семи тысяч лет назад… — Стар замолчала. — Оскар, ты правда хочешь узнать — прямо сейчас — все хитросплетения политики мириадов планет и Двадцати вселенных за многие тысячи лет, приведшие к нынешнему кризису? Я постараюсь, если ты прикажешь, но даже дать общее представление об этом можно только за гораздо большее время, чем у нас осталось, чтобы пройти через Врата. Ты мой верный рыцарь, сама моя жизнь зависит от твоей храбрости и умения. Тебе нужно знать все, что привело меня к теперешнему бедственному и почти безнадежному, если не считать надежду на тебя, положению? Или мне ограничиться тактической ситуацией?

(Черт возьми! Я хотел знать все!)

— Ладно, давай ограничимся тактической стороной. Пока.

— Обещаю, — сказала она серьезно, — что, если мы останемся живы, ты узнаешь все детали. Ситуация же такова: я собиралась пересечь долину Невии в повозке, затем добраться до гор и проникнуть во Врата, расположенные за Вечными вершинами. Этот путь безопасен, хотя и длинен. А теперь мы должны торопиться. Мы свернем с дороги после полудня и поедем через места плохие и еще хуже, и все это ночью. К тамошним Вратам мы должны добраться до рассвета. Если повезет, сможем немного поспать. Я надеюсь, что сможем, так как через эти Врата мы перенесемся в другой мир к еще более опасному выходу. Попав в тот мир — а он называется Хокеш или Карт, — в Карт-Хокеш, мы окажемся близко, даже опасно близко от высокой Башни — высота ее около мили, — и тут-то и начнутся главные трудности. В Башне находится Не-Рожденный, Пожиратель Душ…

— Стар, ты хочешь меня запугать?

— Я предпочитаю, чтобы ты испугался здесь, если это возможно, а не был захвачен врасплох там. Моя мысль, милорд, такова, что об опасностях надо предупреждать по мере их появления, чтобы ты смог преодолеть их по очереди. Но ты почти силой заставил меня действовать иначе.

— Возможно, ты была права. Сделаем так: ты будешь сообщать мне детали каждый раз, когда начнется дело, а пока изложи мне все лишь в общих чертах. Итак, я должен буду сразиться с Пожирателем Душ, да? Это меня не пугает. Если он попытается слопать мою, его стошнит. Чем я буду с ним драться? Плевками?

— Это один из способов, — ответила Стар на полном серьезе. — Но при удаче мы не будем с ним драться вообще. Нам нужно только то, что он охраняет.

— А что это?

— Яйцо Феникса.

— Феникс не откладывает яиц.

— Знаю, милорд. Это делает яйцо особенно ценным.

— Но…

Она перебила меня:

— Так оно называется. Это небольшой предмет, чуть больше яйца страуса, черного цвета. Если я его не получу, произойдет много бед. Из них самая малая — я умру. Я говорю об этом, так как для тебя это обстоятельство может оказаться значительным, да и сказать эту правду легче, чем разъяснять проблему в целом.

— Ладно. Мы украли Яйцо. Что дальше?

— Дальше — мы едем домой. Ко мне домой. После этого ты можешь вернуться в свой мир. Или остаться в моем. Или отправиться куда хочешь через Двадцать вселенных и мириады планет. Все, что ты пожелаешь, все сокровища — твои. Ты заработал право на все, и даже больше того… А также на мою невыразимую благодарность и на все, что ты от меня захочешь получить.

(Самый щедрый чек на предъявителя, который когда-либо выписывался, если, конечно, мне удастся его предъявить к оплате.)

— Стар, ты, по-видимому, не думаешь, что мы выживем?

Она глубоко перевела дух:

— Это маловероятно, милорд. Я говорю тебе правду. Сделанная мной ошибка заставляет меня прибегнуть к очень опасной альтернативе.

— Понятно. Стар, ты выйдешь за меня замуж? Сегодня же?

Мне пришлось воскликнуть:

— Эй, полегче! Не падай!

Правда, опасность упасть Стар не грозила — предохраняющий ремень держал ее хорошо. Она только перевесилась через него. Я наклонился и обнял ее за плечи:

— И перестань плакать. Ответь мне просто — да или нет, я же все равно буду драться за тебя. Ох, я забыл! Я люблю тебя. Во всяком случае, думаю, что это любовь. Странное щекочущее чувство возникает каждый раз, когда я вижу тебя или думаю о тебе, что бывает чаще.

— Я тоже люблю тебя, милорд, — сказала Стар чуть хриплым голосом. — Люблю с тех пор, как впервые увидела. Да, «странное щекочущее чувство», как будто у меня внутри все тает.

— Ну, у меня не совсем так, — признался я. — Скорее совсем наоборот, но означает оно то же самое. Щекотно, во всяком случае. Бросает в дрожь и в жар. Так здесь женятся?

— Но, милорд, любовь моя, ты, как всегда, меня поражаешь. Я знала, что ты меня любишь. Надеялась, что ты скажешь мне об этом до того… ну, в общем, вовремя. Дай мне услышать это еще раз. Но я никак не ожидала, что ты захочешь на мне жениться!

— А почему бы и нет? Я — мужчина, ты — женщина. Дело обычное.

— Но… О мой любимый, я же говорю тебе… На мне вовсе не обязательно жениться! По твоим представлениям я — сучка.

— Сучка, ведьма, ну и что? Да пес с ним, радость моя! Это твой мир, а не мой. Ты почти убедила меня, что правила, в которых я был воспитан, — варварские, а твои — первый сорт. Лучше высморкайся — погоди-ка, у меня где-то был носовой платок…

Стар вытерла глаза и высморкалась, но вместо ожидаемого «да, милорд» она устроилась поудобнее и без тени улыбки сказала:

— Милорд Герой, а не лучше ли вам попробовать вино, перед тем как покупать целую бочку?

Я сделал вид, что не понял.

— Пожалуйста, милорд, мой любимый, — настаивала она. — Я говорю серьезно. Вон там, по твою сторону дороги, чуть дальше по курсу, есть зеленая лужайка. Веди меня туда, и я тут же охотно последую за тобой.

Я привстал в кресле и притворился, будто внимательно изучаю лужок.

— По-моему, там колючки. Будут царапать.

— Тогда выбери место по своему вкусу, милорд, я хочу, я жажду, я не безобразна, но ты вскоре узнаешь, что я — всего лишь уличный живописец в сравнении с теми художниками, которых ты еще встретишь. Я деловая женщина. У меня не было времени заниматься глубоким изучением любви, как она того заслуживает. Поверь мне! Нет, лучше испытай меня! Ты не можешь быть уверен, что действительно хочешь на мне жениться.

— Значит, ты девица холодная и неумелая?

— Нет… я бы так не сказала… Кой-чего я умею, а энтузиазма хоть отбавляй.

— Ага, как твоя тетка со своей набитой спальней, это у вас в крови, ты говорила. Давай остановимся на том, что я хочу жениться на тебе, несмотря на твои очевидные недостатки.

— Но…

— Стар, ты что-то много стала болтать.

— Да, милорд.

— Нам нужно вступить в брак. Как тут это делается? Может быть, местный лорд по совместительству является и мировым судьей? А если да, то не пользуется ли он правом первой ночи? У нас нет времени на такие фривольности.

— Каждый сквайр действительно мировой судья, — в раздумье сказала Стар. — И он действительно заключает браки, хотя большинство жителей Невии обходятся без них. Но… да, он и в самом деле будет ожидать выполнения права первой ночи, и, как ты справедливо заметил, мы не должны терять времени.

— Да это и не входит в мои представления о медовом месяце. Стар, погляди на меня. Я не собираюсь держать тебя в клетке, знаю, ты воспитана иначе. Но сквайра мы искать не будем. А есть тут что-нибудь вроде священников? Только желательно таких, что хранят безбрачие.

— Видишь ли, сквайр — одновременно и священник. В Невии религия не занимает большого места. Все ограничивается ритуалами плодородия. Милорд возлюбленный, самый простой способ — прыгнуть через меч.

— Такова церемония в твоем мире, Стар?

— Нет, скорее, это в твоем:

Шлюха, скачи же, прыгай же, вор, —

Будьте супругами вы с этих пор.





Это очень древний обряд.

— Мм… Не очень-то по душе мне такой брачный гимн. Может быть, я и разбойник, но мне хорошо известно, что ты думаешь о шлюхах. А что еще имеется тут в таком плане?

— Дай подумать. В деревушке, которую мы будем проезжать после завтрака, есть Глашатай. Они иногда женят горожан, которые хотят, чтобы слух об их свадьбе распространился как можно шире. Брачная церемония включает распространение слухов.

— А что за церемония?

— Не знаю. Да и что нам до этого? Мы же все равно будем мужем и женой.

— Молодец! Вот это по-нашему! Не будем завтракать!

— Нет, милорд, — твердо сказала Стар. — Уж если я стану твоей женой, то постараюсь быть хорошей хозяйкой и не позволю тебе ходить голодным.

— Уже начинаешь пилить меня! Придется, видно, тебя поколотить.

— Как вам заблагорассудится, милорд. Но есть все же придется, ведь тебе потребуются все силы для…

— Ну еще бы!

— Для битвы. Ибо сейчас я в десять раз больше хочу, чтобы мы оба остались в живых. А вот и местечко для завтрака!

Стар повернула Виту Бревис к обочине. Арс Лонга последовала за ней. Стар глянула через плечо, на щеках у нее появились ямочки.

— Я тебе уже говорила сегодня, любовь моя, что ты прекрасен?





11




Многоножка Руфо последовала за нами на покрытую травой лужайку, выбранную Стар местом для пикника. Сам Руфо из-за своей вялости больше всего напоминал мокрый носок, но храпел громко. Я бы не трогал Руфо, но Стар крепко встряхнула его за плечо.

Он моментально проснулся и начал искать меч, крича:

— A moi! M’aidez! Les vaches![87]

К счастью, какой-то доброжелатель положил меч с перевязью подальше — на заднюю багажную полку вместе с луком, колчаном и новой раскладной шкатулкой.

Потом Руфо тряхнул головой и спросил:

— Сколько их тут было?

— Успокойся, мой добрый друг, — весело ответила Стар. — Мы остановились поесть.

— Поесть! — Руфо сглотнул, и его всего передернуло. — Ради бога, миледи! Избавьте меня от ваших непристойностей!

Он что-то сделал со своим поясом безопасности и выпал из седла. Я подхватил его.

Стар порылась в своей сумочке, вынула из нее флакон и протянула Руфо. Тот отшатнулся:

— Миледи!

— Ну что, мне самой зажать тебе нос? — ласково спросила она.

— Я сейчас буду в полном порядке… дайте мне только минуту… и чего-нибудь покрепче…

— Разумеется, ты сейчас будешь в порядке! Попросить милорда Оскара, чтобы он придержал тебя за руки?

Руфо жалобно посмотрел на меня. Стар открыла пузырек. Его содержимое запенилось, из горлышка бурно пошел дым.

— Ну же!

Руфо всего перекосило, он заткнул нос и выпил до дна.

Не буду утверждать, что из ушей Руфо пошел дым, но его затрясло, как разорванный парус в бурю, раздались какие-то ни на что не похожие звуки. Затем он как-то резко сфокусировался, словно телевизионное изображение. Теперь он стал явно больше по весу, на несколько дюймов выше ростом и несравненно более устойчивым. Его кожа приобрела ярко-розовый оттенок вместо прежнего мертвенно-бледного.

— Благодарю, миледи! — сказал он весьма живо, и голос его был чист и свеж. — Надеюсь когда-нибудь отплатить вам той же монетой.

— Когда греки начнут отсчитывать время по календам[88], — согласилась Стар.

Руфо отвел многоножек в сторонку, накормил их, открыв шкатулку и достав оттуда большие куски свежего мяса. Арс Лонга съела не меньше полуцентнера, Вита Бревис и Морс Профунда — еще больше[89]. В пути эти животные требуют высокобелковой диеты. Закончив эту работу, Руфо присвистнул и стал готовить стол и стулья для Стар и меня.

— Конфетка моя, — спросил я Стар, — а что это еще за оживитель?

— Это старый семейный рецепт:

Зев ехидны, клюв совиный,

Глаз медянки, хвост ужиный,

Шерсть кожана, зуб собачий

Вместе с пястью лягушачьей…





— Шекспир, — сказал я, — «Макбет».

— Вслед за жабой в чан живей…[90] Нет, милорд возлюбленный, Уилл получил рецепт от меня. Такой уж народ эти писатели — тянут все, что плохо лежит, стачивают напильником заводские серийные номера, а потом говорят, что сами придумали. Я же получила рецепт от моей тетушки — другой, той, что была профессором терапевтической медицины. Стишок облегчает запоминание, настоящие же ингредиенты куда сложнее. Не угадаешь, когда тебе понадобится лекарство от похмелья. Я составила его вчера вечером, зная, что Руфо, хотя бы ради целости наших драгоценных шкур, должен быть сегодня в отличной форме. На всякий случай я приготовила две порции — одну в расчете на тебя. Но ты меня удивил, любовь моя, ты сбежал от придворных в самое неурочное время.

— Семейный недостаток. Ничего не могу поделать.

— Завтрак готов, миледи.

Я предложил Стар руку. Горячие блюда были горячи, холодные закуски — охлаждены. Эта новая шкатулка ярко-зеленого цвета с чеканным гербом Дораля имела приспособления, отсутствовавшие у потерянной. Все было безумно вкусно, а вина — превосходны.

Руфо ел с аппетитом за своим сервировочным столиком и внимательно поглядывал на нас. Он подошел к нашему столу, чтобы налить вина, когда мы приступили к салату, и тут я выложил ему новости:

— Руфо, старый товарищ, миледи Стар и я сегодня сочетаемся браком. Прошу тебя быть моим шафером и оказать помощь в этом деле.

Бутылка выпала из рук Руфо.

Потом он принялся обтирать меня и вытирать стол. Когда же он наконец закончил, то заговорил, обращаясь исключительно к Стар.

— Миледи, — с трудом выговорил он, — я мирился со многим и ни разу не жаловался по причинам, о которых я умолчу. Но сейчас вы зашли слишком далеко. Я не позволю…

— А ну-ка, прикуси язычок!

— Да, — согласился я, — прикуси, а я возьму нож и отрежу кусок. Что мы с ним сделаем? Зажарим? Отварим?

Руфо взглянул на меня и тяжело вздохнул, потом резко повернулся и ушел к своему столику. Стар сказала тихонько:

— Милорд возлюбленный, мне очень жаль.

— Что это? Кто его укусил? — Затем в голову пришло самое вероятное. — Стар! Руфо ревнует?

Она ужасно удивилась, начала хохотать, потом тут же остановилась:

— Нет, нет! Дело совсем в другом. Руфо… Ладно, у Руфо свои странности, но на него можно положиться в главном. А он нам сейчас просто необходим. Не обращай внимания. Прошу тебя, милорд.

— Как прикажешь. Для того чтобы я перестал себя чувствовать счастливым в такой день, потребуется нечто более серьезное.

Руфо вернулся с каменным лицом и продолжил прислуживать. Потом, не говоря ни слова, сложил багаж, и мы тронулись в путь.

Дорога привела нас к деревенскому выпасу. Здесь мы оставили Руфо с «лошадьми» и пошли разыскивать Глашатая. Его лавочка находилась в косом переулке, и обнаружить ее было очень легко. Подмастерье Глашатая бил в барабан прямо у входа, выкрикивая выборку из сплетен толпе местных жителей. Мы растолкали толпу и вошли в дом.

Сам Глашатай читал с двух бумаг, которые держал в каждой руке. Ноги он закинул на стол: они служили пюпитром для третьего свитка. Он поднял глаза, быстро спустил ноги на пол, вскочил, расшаркался и жестом указал нам на кресла.

— Входите, входите, ваши благородия, — разливался он. — Вы оказываете мне огромную честь, это великий для меня день. И тем не менее, если я осмелюсь так выразиться, вы явились по правильному адресу, какова бы ни была ваша проблема и в чем бы вы ни нуждались, вам нужно только намекнуть хорошие новости плохие новости новости любого сорта кроме печальных отмывание пятен с репутаций переписывание истории воспевание великих дел качество любой работы гарантируется старейшим новостным агентством Невии новости из всех миров всех вселенных внедрение искоренение либо переориентация пропаганды гарантируется полное удовлетворение всех желаний заказчиков честность лучшая политика но клиент всегда прав не говорите ничего я все знаю у меня глаза в каждой кухне и уши в каждой спальне без сомнения Герой Гордон и ваша слава милорд не требует герольдов но я польщен что вы меня разыскали быть может биография под стать несравненным деяниям включая старую нянюшку которая слабым но таким убедительным голоском припомнит все знаменья предшествовавшие вашему рождению…

Стар оборвала его:

— Мы хотим вступить в брак.

Рот Глашатая захлопнулся, он бросил острый изучающий взгляд на талию Стар, за что чуть не получил от меня хорошую плюху.

— Какое удовольствие иметь дело с клиентами, которые знают, чего хотят! Я с радостью поддержу такое начинание как имеющее огромное общественное значение. Все эти новомодные бегства с любимыми, гражданские браки и внебрачные ласки без поздравлений и благословений родных и знакомых лишь содействуют росту налогов и сокращению доходов. Я сам глубоко сожалею, о чем неоднократно говаривал своей жене, что у меня не нашлось времени на свадьбу. Теперь, что касается дальнейших планов, то, если я могу внести свои скромные предложения…

— Мы хотим повенчаться по законам Земли.

— А, очень разумно… — Глашатай повернулся к шкафу, стоявшему рядом со столом, и покрутил наборный диск. Подождав немного, сказал: — Извините, пожалуйста, ваши благородия, но мой мозг перегружен миллионами различных фактов — больших и малых, и… как вы сказали… название начинается с одной буквы «З» или двух?

Стар подошла к шкафу, внимательно рассмотрела диск и прокрутила его.

Глашатай только хлопал глазами:

— Ах, это та вселенная? У нас о ней так редко спрашивают. Я часто сожалею, что у меня нет времени на путешествия… все дела, дела, дела… БИБЛИОТЕКА!

— Слушаю, господин, — произнес голос.

— Планета Земля, брачные обычаи… «Семь ля», только через звонкую «з». — И он добавил пятизначный серийный номер. — Да побыстрее!

Через несколько минут в комнату вбежал подмастерье с тонким свитком в руках.

— Библиотекарь просил обращаться бережно… Сказал, свиток очень хрупкий. Велел…

— Заткнись! Прошу прощения у ваших благородий. — Глашатай вложил свиток в читальную машину и начал сканировать.

Глаза у него полезли из орбит, он приник к экрану.

— Невероятно! — На какое-то время он, казалось, забыл о нашем присутствии и только время от времени издавал возгласы: — Поразительно! И как они только додумались! — и тому подобное.

Я дотронулся до его локтя:

— Мы очень торопимся.

— А? Да-да, милорд Герой Гордон, а также миледи. — Глашатай без всякой охоты оторвался от сканера и сложил ладони у груди. — Вы пришли именно туда, куда надо. Ни один другой Глашатай Невии, я полагаю, не смог бы осуществить проект такого значения. Сейчас, думаю я, впрочем, это лишь очень предварительное умозаключение, для организации свадебной процессии нам потребуется созвать всех жителей округи, но для шаривари хватит и здешних поселян[91], если вы хотите отпраздновать скромно, в соответствии с вашей репутацией любителей простоты. Итак, скажем, один день на процессию и две ночи для шаривари с гарантированным уровнем шума…

— Хватит!!!

— Милорд? Я же не собираюсь извлекать из этого выгоду! Это будет художественная работа, любовно исполненная, — только оплата издержек и маленькая сумма сверх — для компенсации моих накладных расходов. Кроме того, как профессионал, скажу, что самоанский обычай, предшествующий свадьбе, более тонок, более трогателен, нежели вовсе не обязательный зулусский. Что касается внесения некоторого элемента юмора, то это бесплатно. Одна из моих служащих сейчас как раз на седьмом месяце, и она с восторгом примет поручение пробежать по церковному проходу и прервать церемонию бракосочетания. Затем нам следует решить вопрос о свидетелях консумации брака и сколько их понадобится с обеих сторон. Впрочем, этот вопрос может быть отложен на недельку. Нам в первую очередь нужно подумать об украшении улиц и о…

Я взял Стар за руку:

— Пошли отсюда!

— Конечно, милорд, — согласилась она.

Глашатай гнался за нами, громко вопя о нарушении контракта. Пришлось положить руку на эфес и показать ему шесть дюймов клинка. На этом торг и закончился.

Руфо вроде бы перестал сердиться и успокоился; он вежливо и даже мило приветствовал нас. Мы сели на «коней» и поскакали. Когда мы проехали с милю в южном направлении, я сказал:

— Стар, дорогая!

— Что, милорд возлюбленный?

— Этот прыжок через меч — действительно брачная церемония?

— Очень древняя, милорд. Думаю, относится ко времени Крестовых походов.

— Я считаю, что слова нужно немного изменить:

Скачи же, принцесса, прыгай же, вор, —

Моя жена ты навек с этих пор.





Тебя так устроит?

— Да, да!

— Но ты вторую строчку скажешь так: «Твоя жена я навек с этих пор». Поняла?

Стар всхлипнула:

— Да, да, любовь моя.

Мы оставили Руфо с многоножками и, ничего ему не говоря, взобрались на невысокий лесистый холм. Невия прекрасна вся, и ни одна консервная банка или бумажная гигиеническая салфетка не марает ее райскую красоту, но это место было настоящим храмом под открытым небом: покрытая нежнейшей травой лужайка, окруженная аркадами деревьев, — зачарованное святилище.

Я обнажил свой меч, оглядел его, ощущая сказочную сбалансированность клинка, на котором легкие удары молота мастера-оружейника оставили лишь слабую рябь.

— Прочти девиз, Стар.

Она разобрала надпись: Dum vivimus, vivamus!

— «Пока мы живы, будем жить!» Да, да, моя любовь! — Она поцеловала клинок и отдала его мне.

Я положил меч на землю:

— Помнишь текст?

— Он выгравирован в моем сердце.

Я взял ее за руку:

— Прыгай выше. Раз… два… три!





12




Когда я свел новобрачную по склону благословенного холма, обнимая ее за талию, Руфо помог нам сесть на «лошадей». Никаких комментариев с его стороны не последовало. Вряд ли он пропустил мимо ушей, что Стар теперь обращалась ко мне со словами «милорд муж». Руфо сел на многоножку и поехал за нами, соблюдая почтительное расстояние, чтобы не слышать нашу беседу.

Около часа мы ехали, держась за руки. Каждый раз, когда я видел лицо Стар, она улыбалась, если же она встречала мой взгляд, то на щеках появлялись ямочки. Раз я спросил:

— Скоро будет опасная часть пути?

— Когда мы свернем с дороги, милорд муж.

Проехали еще с милю. Наконец Стар застенчиво сказала:

— Милорд муж?

— Что, жена?

— Ты все еще думаешь, что я холодная и неумелая?

— Мм… — ответил я, как бы обдумывая каждое слово. — «Холодная» — нет, честно говоря, я этого утверждать не могу. А вот «неумелая»… ну, в сравнении с такой артисткой своего дела, как Мьюри, можно сказать…

— Милорд муж!

— Что? Я только говорю…

— Ты что, набиваешься на пинок в брюхо? — И добавила: — Это такая американская идиома.

— Женушка… Ты что, и вправду можешь дать мне пинок в брюхо?

Она помедлила с ответом, голос ее прозвучал еле слышно:

— Нет, милорд муж. Никогда!

— Рад слышать. Но если бы ты попыталась, что бы произошло?

— Ты… ты бы меня отшлепал. Моей шпагой. Но не твоим мечом. Пожалуйста, не бей меня твоим мечом никогда, муж мой.

— И твоей шпагой тоже не буду. Рукой — да. Больно. Сначала отшлепаю тебя, а потом…

— Что будет потом?

Я сказал ей.

— Но не следует доводить меня до этого сейчас. Согласно плану, мне предстоит сегодня вечером сражаться. И в будущем меня тоже не перебивай.

— Хорошо, милорд муж.

— Отлично. Теперь, если дадим Мьюри судейскую оценку в десять баллов, то по этой шкале ты заслуживаешь… Дай-ка мне посчитать…

— Балла три-четыре? Или даже пять?

— Молчание! Я дал бы тысячу. Да, тысячу плюс-минус один балл. У меня нет под рукой логарифмической линейки.

— Ах ты, плутишка! Любимый мой! Наклонись ко мне и поцелуй. И берегись — как бы я все это не рассказала Мьюри.

— Ничего ты Мьюри не расскажешь, женушка, иначе тебе влетит как следует. И перестань напрашиваться на комплименты. Ты же сама знаешь о себе все, ты — прыгающая через мечи девчонка!

— Ну и какова же я?

— Ты — моя принцесса!

— Ох!

— И еще кошка по весне. Ты и сама это знаешь.

— А это хорошо? Знаешь, я изучала американские идиомы очень внимательно, но не уверена, что всегда правильно их понимаю.

— Это означает очень высокий класс. Просто такая фигура речи, я лично никогда не был в близких отношениях с кошками. А теперь давай подумаем о вещах более важных, иначе ты можешь стать вдовой в день своего бракосочетания. Так ты говоришь — драконы?

— Они будут только ночью, милорд муж, да, по правде говоря, они не совсем драконы.

— Из твоего описания следует, что разницу ощущают только другие драконы. Восемь футов в холке, вес две тонны, зубы длиной с мою руку, только пламенем не дышат.

— О нет! Они огнедышащие! Разве я не говорила?

Я вздохнул:

— Нет, не говорила.

— По существу-то, они огнем не дышат. Это бы их убило. Они задерживают дыхание, выпуская огонь. Это болотный газ — метан, он вырабатывается в пищеварительном тракте. Всего лишь контролируемая отрыжка с эффектом самовоспламенения, которое вызывается ферментом, скрытым между первым и вторым рядом зубов. Газ вспыхивает уже по выходе из пасти.

— Как они это делают, меня мало интересует, раз уж они все равно огнеметы. Ну и как же ты хочешь, чтобы я с ними расправился?

— Я надеюсь, что ты сам что-нибудь придумаешь. Видишь ли, — сказала она извиняющимся тоном, — я ничего не планировала, так как не собиралась ехать этой дорогой.

— Что ж… Женушка, давай вернемся обратно в ту деревушку. Вступим в конкурентную борьбу с нашим другом Глашатаем, спорю, мы его переплюнем…

— Милорд муж!

— Ладно, ладно… Если ты желаешь, чтобы я по вторникам и средам убивал драконов, я к твоим услугам. Этот метан… они его выпускают с обоих концов?

— О, только из переднего! Как это так — с обоих?

— Очень просто. Увидишь в модели будущего года. А сейчас — тихо! Мне нужен Руфо. Он-то, думаю, убивал драконов в прошлом?

— Я не знаю никого, кто убил хотя бы одного дракона, милорд муж.

— Вот как! Моя принцесса, я горжусь доверием, которое ты мне оказываешь. Или это просто с отчаяния? Не отвечай, не хочу об этом знать. Помолчи и дай мне подумать.

Доехав до ближайшей фермы, мы отправили туда Руфо, чтобы он договорился о доставке многоножек обратно. Они были наши — дар Дораля, — но их надо было отправить назад, ибо там, куда мы направлялись, они бы не выжили. Мьюри обещала мне присмотреть за Арс Лонгой и даже выгуливать ее.

Руфо вернулся, сопровождаемый деревенским парнишкой, восседавшим на тяжелой рабочей скотине: он ерзал между второй и третьей парами ног, чтобы не обременять спину животного, и управлял им с помощью голоса.

Когда мы спустились с седел, забрав с собой луки и колчаны, и уже готовились в путь, подошел Руфо:

— Босс, этот навозник мечтает поговорить с Героем и коснуться его меча. Гнать его в шею?

Положение обязывает, а не только дает привилегии.

— Зови сюда.

Парень, уже вышедший из детского возраста, с реденькой порослью на подбородке, подходил почтительно, заплетающейся походкой и расшаркивался так, что чуть не упал.

— Держись смелее, сынок! — сказал я. — Как тебя звать?

— Паг, милорд Герой, — ответил он ломающимся голосом. (Паг — сойдет. Значение этого слова на невианском языке сродни грубым шуткам Джоко.)

— Достойное имя. Кем хочешь стать, когда вырастешь?

— Героем, милорд. Как ты.

Я подумал, не рассказать ли ему о булыжниках на Дороге Доблести. Но он и сам обнаружит их очень скоро, если только вступит на нее, и либо пойдет по ней дальше, не обращая на них внимания, либо вернется и забудет эти глупости. Я одобрительно кивнул и заверил, что на верхних ступеньках геройской профессии всегда найдется место для крепкого духом парня и что чем ниже точка отсчета, тем больше славы… Главное — трудиться не покладая рук, учиться изо всех сил и ждать случая. Постоянно быть настороже, вступать в беседу с незнакомыми дамами… и Приключение само тебя найдет. Потом я дал ему дотронуться до своего меча — только дотронуться, но не в руки. Леди Вивамус — моя, и я скорее разделю с кем-нибудь свою зубную щетку.

Когда-то, когда я был еще мальчуганом, меня представили конгрессмену. Он всучил мне ту же отеческую жвачку, которую я сейчас произносил от своего лица. Подобно молитве, она безвредна и может быть даже полезна. Я поймал себя на том, что говорю это вполне искренне, так что и конгрессмен, наверное, не кривил душой. Впрочем, вред возможен, парнишку ведь могут убить на первой же миле Дороги Доблести. Но это лучше, чем в старости сидеть у огня, шамкать беззубым ртом и думать об упущенных шансах и о девчонках, которых не потискал. Верно, не так ли?

Я решил, что этот случай достаточно серьезен для Пага и надо отметить его по-настоящему. Я порылся в своей сумочке и нашел там американский четвертак.

— Как твое полное имя, Паг?

— Просто Паг, милорд. Из дома Лердики, конечно.

— Теперь у тебя будет три имени, так как я дам тебе одно из моих. — У меня было одно, в котором я не нуждался, поскольку имя Оскар Гордон меня вполне устраивало. И конечно, не Флэш — этой клички я никогда не признавал. И не мое армейское прозвище — его я даже на стене уборной не написал бы. Изи — было имя, которым я мог пожертвовать. Я всегда предпочитал писать «И. С. Гордон» вместо «Ивлин Сирил», а в школе «И. С.» превратились в «Изи», что, в свою очередь, пошло от моего поведения на поле[92] — я никогда не бегал быстрее и не уворачивался больше, чем того требовали обстоятельства.

— Властью, данной мне штабом командования армии США в Юго-Восточной Азии, я, Герой Оскар, повелеваю, чтобы с этого дня ты был известен под именем Лердики ’т Паг Изи. Носи его с честью.

Потом я дал ему четвертак и показал изображение Джорджа Вашингтона на аверсе:

— Это глава моего Дома, герой более великий, чем я смогу когда-либо стать. Он был храбр и горд, он говорил правду и сражался за правое дело — так, как его понимал, — против многократно превосходящих сил противника. Постарайся быть похожим на него. А тут, — я повернул монету другой стороной, — герб моего Дома, который он основал. Эта птица олицетворяет храбрость, свободу и высшие идеалы. — (Я не сказал ему, что Американский Орел теперь питается падалью, нападает только на тех, кто слабее, и, вероятно, скоро вымрет вообще. К чему это все говорить? Он именно олицетворяет все эти идеалы. Символ всегда лишь то, что мы сами в него вкладываем.)

Паг Изи яростно кивал, из глаз его текли слезы. Я не представил его своей новобрачной — не был уверен, что она захочет с ним познакомиться. Однако она подошла и мягко сказала:

— Паг Изи, запомни слова милорда Героя. Цени их, и они определят всю твою жизнь.

Парнишка хлопнулся перед Стар на колени. Она дотронулась до его волос и проговорила:

— Встань, Лердики ’т Паг Изи. Встань и будь честен и смел.

Я попрощался с Арс Лонгой, пожелал ей быть славной девочкой и пообещал когда-нибудь вернуться. Паг Изи отправился на свою ферму в компании с многоножками, а мы вошли в лес, держа луки наизготовку. Руфо изображал арьергард. На том месте, где мы свернули с дороги, вымощенной желтым кирпичом, был знак. Если перевести его смысл, он означал «ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ».

(Буквальный перевод несколько напоминает надписи в Йеллоустонском парке: ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ! Хищники в этих лесах не ручные. Путешественникам рекомендуется оставаться на дороге, иначе возвращение останков ближайшим родственникам не гарантируется. Милорд Лердики, с приложением его печати.)

Наконец Стар сказала:

— Милорд муж…

— Да, куколка?

Я на нее не смотрел. Я отвечал за свою сторону тропы и отчасти за сторону Стар, но, кроме того, время от времени приходилось поглядывать и вверх, будто нам угрожала бомбежка, а вернее, нечто вроде кровавых коршунов, только меньших размеров и сразу целившихся в глаза.

— Мой Герой, ты действительно благороден, и ты заставил свою жену гордиться тобой.

— А? Как это? — Я думал сейчас о наиболее вероятных целях: два вида их были наземные — крупные крысы таких размеров, что вполне могли питаться котами, но не отказались бы и от людей, и дикие свиньи, примерно такой же величины, из которых нельзя было бы выкроить даже приличного сэндвича с ветчиной, так как состояли они исключительно из толстенной шкуры и дурного характера. Мне рассказывали, что свиньи — более легкие мишени, поскольку кидаются прямо на вас. Промах не рекомендуется. Лучше иметь наготове меч, ибо пустить вторую стрелу уже вряд ли удастся.

— Я говорю об этом парнишке Паг Изи. Вернее, о том, что ты сделал для него.

— Для него? Накормил старыми побасенками. Товар дешевый.

— Это был истинно королевский поступок, милорд муж.

— Ерунда, лапуля. Он ожидал услышать громкие слова, ну я ему их и выдал.

— Оскар, мой возлюбленный, а можно послушной жене сказать своему мужу, что он несет чепуху и несправедлив к себе? Я ведь знала многих героев, и некоторые из них были такие олухи, что их следовало бы кормить на кухне, если бы своими делами они не завоевали место за парадным столом. Но знала я лишь немногих, кто был благороден, ибо благородство души встречается куда реже героизма. Настоящее благородство легко распознается, даже в тех, кто тщательно скрывает свою истинную сущность — как ты, например. Ты сказал парню то, чего он ждал, но noblesse oblige[93] — чувство, ведомое лишь истинному благородству.

— Что ж, может быть. Стар, ты опять слишком много болтаешь. Ты что, считаешь, что у этих свиней нет ушей?

— Извини, милорд… Уши у них такие хорошие, что они слышат шум шагов, разносящийся по земле, задолго до того, как услышат наши голоса. Разреши мне сказать еще одно слово, раз уж сегодня день моей свадьбы. Если ты… Нет, не так… Когда ты галантен с какой-нибудь красоткой, например с Летвой или Мьюри, черт бы побрал ее красивые глазки, то это не благородство. Такое поведение вытекает, надо полагать, из гораздо более обыденных эмоций, чем noblesse obligе. Но когда ты разговариваешь с деревенским дурачком, ноги которого измазаны навозом, изо рта несет чесноком, сам он весь пропах потом, а лицо его усеяно прыщами, и говоришь мягко, заставляя его на какое-то время почувствовать себя таким же благородным, как ты сам, пробуждая в нем стремление и надежду стать когда-нибудь равным тебе, я знаю, что это не из желания с ним переспать.

— Ну, не знаю… Мальчишки этого возраста в некоторых кругах ценятся высоко. Если его отмыть, надушить, завить ему волосы…

— Милорд муж, а разрешается ли мне хотя бы подумать о пинке в ваше брюхо?

— За мысли обычно не предают военно-полевому суду, это единственная вещь, которая остается при нас и отобрать которую они не могут при всем желании. О’кей, я предпочитаю девочек. В этом отношении я не оригинален, тут уж ничего не поделаешь. А что ты там говорила про красивые глазки Мьюри? Уж не ревнуешь ли ты, красотуля?

Я прямо-таки кожей почувствовал, как на ее щеках выступают ямочки, — чтобы увидеть, мне надо было остановиться.

— Только в день свадьбы, милорд муж. Все остальные дни — твои. Если я застану тебя за упражнениями в этом виде спорта, то либо сделаю вид, что не замечаю, либо поздравлю с победой, как уж получится.

— Не думаю, что ты меня заловишь.

— А я уверена, что тебе не удастся поймать меня, милорд-разбойник, — ответила она невозмутимо.

Все-таки за ней осталось последнее слово, так как в эту минуту зазвенела тетива Руфо. Он крикнул:

— Попал!

И тут мы оказались по горло в хлопотах. Свиньи были с виду такие жуткие, что по сравнению с ними наши самые безобразные выглядят просто красавицами. Одну я убил стрелой, пронзившей ее вонючую глотку, затем — секундой позже — вогнал сталь меча в бок ее братишке. Стар направила свою меткую стрелу в цель, но стрела скользнула по кости, боров пошел в атаку, я ударил его ногой в бок, так как все еще не высвободил меч из туши его сородича. Наконечник стрелы, попавшей ему между ребер, видимо, все же утихомирил его. Стар хладнокровно пустила новую стрелу, а я добил наглеца. Еще одну свинью Стар прикончила шпагой, нанеся удар так, как наносит его матадор, когда наступает «момент истины». Она сделала пируэт, пропуская жертву мимо себя — уже мертвую, но не желающую признать этот факт.

Битва закончилась быстро. Старина Руфо свалил без посторонней помощи троих, но получил серьезную рваную рану. У меня была царапина, а моя новобрачная осталась целой и невредимой, в чем я поспешил убедиться, как только страсти утихли. Затем я нес дозор, пока наш хирург занималась Руфо. Потом она обратилась к моему, гораздо более легкому ранению.

— Ну как, Руфо, — спросил я, — можешь идти?

— Босс, я не останусь в этом лесу, даже если мне придется из него выбираться ползком. Надо уходить отсюда. Во всяком случае, — добавил он, глядя на гору никому не нужных свиных окороков, — в ближайшее время крысы нас не побеспокоят.

Я изменил порядок движения, поместил Руфо и Стар во главу колонны, а сам занял позицию в арьергарде, откуда мог прийти им на помощь в любую минуту. Арьергард, вообще-то, безопаснее головы колонны в обычных условиях, но сейчас был не тот случай. Кроме того, я позволил чувствам взять верх над расчетом, так как хотел лично опекать свою любимую.

Заняв это место, я чуть не окосел, одновременно пытаясь углядеть, что происходит и впереди, и сзади, с тем чтобы очутиться мгновенно рядом, если Стар или Руфо окажутся в беде. К счастью, мы получили небольшую передышку, и я несколько отрезвел, припомнив главную заповедь патруля: нельзя брать на себя работу «за того парня». И тогда все внимание отдал нашему тылу. Руфо, он хоть и стар, и ранен, не сдался бы смерти за так, не убив при этом врага и не доставив ему чести сопровождать себя в ад, как это врагу и положено. Стар тоже не принадлежит к числу героинь, которые падают в обморок. Я поставлю на нее сколько угодно против любого мужчины ее весовой категории — с оружием или без, — и мне жаль того мужика, который попытался бы ее изнасиловать, — он, надо думать, долго бы еще собирал свои cojones[94].

Свиньи нас больше не беспокоили, но ближе к вечеру мы стали видеть, а чаще — слышать гигантских крыс, которые крались за нами, оставаясь практически невидимыми. В отличие от свиней, они не вступают в бой, словно берсерки. Они ждут удачного момента, как это вообще свойственно крысам.

Крыс я боялся. Однажды, когда я был маленьким (отец уже умер, а мать еще не вышла замуж во второй раз), мы остались без жилья и поселились на чердаке заброшенного дома. Было слышно, как крысы орудуют внутри стен, и дважды они пробегали по мне, когда я спал.

До сих пор иногда просыпаюсь с воплем ужаса.

Крыса отнюдь не становится лучше, если увеличить ее до размеров койота. Это были типичные крысы — вплоть до кончиков усов, — с той лишь разницей, что ноги, и особенно ступни, были у них слишком большими. Видимо, закон квадрата-куба работает везде[95].

Мы не тратили стрел, если не были уверены в удачном попадании, мы шли зигзагами, стараясь держаться более открытых участков леса, что, однако, увеличивало опасность нападения сверху. Но кроны деревьев были довольно густы, так что атаки с неба нас не очень-то беспокоили.

Я убил одну крысу, которая подобралась слишком близко, и почти попал в другую. Нам приходилось расходовать стрелы на тех, что уж чересчур наглели, — это заставляло других быть более осторожными. Однажды, когда Руфо целился в одну из них, а Стар с мечом в руке готовилась прийти ему на помощь, на Руфо спикировал мелкий коршун.

Стар срубила его в воздухе, на самой низкой точке пике, так что Руфо ничего не заметил — он был слишком занят, целясь и пуская стрелу.

К счастью, нам не приходилось волноваться из-за подлеска: лес походил на парк — деревья и трава, без кустарника. Так что этот отрезок пути был не так уж и плох, хотя стрелы у нас все равно кончались. Я как раз с беспокойством думал об этом, когда вдруг кое-что обнаружил.

— Эй вы, впереди! Вы же сбились с курса! Забирайте правее!

Стар указала мне направление, еще когда мы свернули в лес, а моим делом было его держать. «Шишка направления» у Стар работала плоховато, у Руфо — не лучше.

— Извини, милорд, — отозвалась Стар. — Тут уклон больно уж крут.

Я подошел к ним.

— Руфо, как нога?

На лбу у него выступили капли пота. Не отвечая мне, он обратился к Стар:

— Миледи, скоро стемнеет.

— Знаю, — сказала она спокойно. — Поэтому самое время перекусить. Милорд муж, вон тот большой плоский камень кажется мне подходящим.

Я подумал, что у нее шарики зашли за ролики, у Руфо, видимо, тоже, но по другой причине.

— Миледи, мы же сильно опаздываем.

— И опоздаем еще больше, если я не займусь твоей ногой.

— Лучше бросьте меня тут, — пробормотал он.

— Лучше помолчи, пока твоего совета не спрашивают! — сказал я ему. — Я бы даже Рогатого Призрака не бросил крысам. Стар, как мы поступим?

Большой плоский камень торчал, как череп, среди деревьев неподалеку от нас. Это была верхушка известнякового валуна, глубоко ушедшего в землю. Я занял пост в центре валуна, раненый Руфо уселся рядом, а Стар занялась установкой Защиты. Я не видел, как она это делала, так как во все глаза следил за тем, что происходило у нее за спиной, следил с натянутым луком и положенной на тетиву стрелой, готовый встретить врага. После Стар сказала мне, что Защита ни в малейшей степени не связана с магией и вполне доступна для земной технологии, если бы нашелся умник и додумался до изгороди под током, но без изгороди, ну как радио — это тот же телефон без проводов, хотя аналогия тут не вполне точная.

И очень хорошо, что я следил за пределами Защиты, не пытаясь решить загадку того, как устанавливается волшебный круг, так как Стар была внезапно атакована единственной из встреченных нами крыс, начисто лишенной рассудка. Крыса бросилась прямо на Стар; моя стрела, просвистевшая у Стар возле самого уха, послужила веским предупреждением, и она прикончила крысу ударом меча. Это был очень старый самец, беззубый, с седыми усами и, по всей видимости, помешанный. Величиной он был с волка и, несмотря на две смертельные раны на теле, все еще выглядел олицетворением красноглазой шелудивой ярости.

Когда последний Хранитель был поставлен, Стар сказала, что о небе мне больше не надо беспокоиться, так как Защита идет не только по кругу, но и прикрывает нас куполом сверху. Как говаривал Руфо, если Она сказала, значит все! Пока Руфо караулил, он умудрился частично разложить шкатулку. Я достал оттуда хирургический чемоданчик Стар, запас стрел и еду. Никаких глупостей по части взаимоотношений слуг и господ мы не придерживались: поели вместе, сидя и лежа. Руфо лежал пластом, чтобы дать отдых ноге, а Стар подавала ему пищу и даже иногда клала особо лакомые кусочки ему прямо в рот, согласно обряду невианского гостеприимства. Она долго возилась с его ногой, а я светил ей и подавал инструменты. Стар покрыла рану каким-то бледным желе, прежде чем наложить повязку. Если это и было больно, то Руфо виду не показал.

Пока мы ужинали, наступила темнота, и вдоль всей невидимой стены зажглись огоньки глаз, отражавших свет, при котором мы ели, огоньки столь же многочисленные, как свита Игли в то утро, когда он съел сам себя. Большинство глаз принадлежало, как мне кажется, крысам. Другая группа, державшаяся отдельно и отделенная от крыс довольно большим промежутком, явно состояла из свиней — их глаза находились на большей высоте.

— Миледи возлюбленная, эта Защита будет действовать всю ночь? — спросил я.

— Да, милорд муж.

— Хорошо бы. Сейчас уже слишком темно, чтобы стрелять, а мечами нам вряд ли удастся прорубить дорогу в такой толпе. Боюсь, что нам снова придется пересмотреть график движения.

— Нельзя, милорд Герой. Но забудь об этих животных. Мы полетим.

Руфо застонал:

— Этого я и боялся! Вы же знаете, что у меня от полета начинается морская болезнь!

— Бедняжка Руфо… — нежно проворковала Стар. — Не бойся, мой старый друг, у меня для тебя есть сюрприз. Предвидя такой случай, я еще в Каннах купила драммамин — лекарство, которое, как ты знаешь, решило судьбу высадки в Нормандии на Земле. А может, не знаешь?

Руфо ответил:

— Знаю ли я? Я участвовал в высадке, и у меня аллергия на драммамин. Я травил всю дорогу до Омаха-Бич. Самая ужасная ночь за всю мою жизнь! Тут и то лучше!

— Руфо, ты действительно был на Омаха-Бич?

— Черт побери, еще бы, босс! Это ж я составлял за Эйзенхауэра все планы операций.

— Но почему? Ведь это не твоя война!

— А вы спросите себя, почему вы участвуете в этой свалке, босс. В моем случае повинны французские девчонки. Простые, раскованные, веселые и всегда готовые поучиться чему-нибудь новенькому. Помню одну маленькую мадмуазель из Армантьера[96], — он произнес это слово без акцента, — которая не…

Стар прервала наш разговор:

— Пока вы тут предаетесь холостяцким воспоминаниям, я подготовлю все, что надо для полета.

Она встала и пошла к шкатулке.

— Ну давай, Руфо! — гадая, как далеко он способен зайти, сказал я.

— Нет, босс, — ответил он грустно, — Ей это не нравится. Видно невооруженным глазом. Босс, вы на Нее оказываете колоссальное влияние. Ведет себя в такую минуту точно девочка из пансиона благородных девиц… это же на Нее ничуть не похоже! Надо думать, что теперь Она первым делом подпишется на «Вог», а уж куда Ее потом занесет, и предположить нельзя. Ничего не понимаю. Ясно, что виной тут, прошу прощения, уж никак не ваша внешность.

— Ладно, я не обижаюсь. А расскажешь как-нибудь в другой раз. Если вспомнишь.

— Ну, качку-то я никогда не забуду. Только, босс, насчет морской болезни — это еще далеко не все. Вы считаете, что эти леса кишат всякой дрянью, но в тех, куда мы сейчас с дрожащими поджилками направляемся — это я говорю о себе, — в тех лесах есть драконы.

— Я знаю.

— Значит, Она вам сказала? Но чтобы поверить — надо увидеть. Их там полным-полно. Больше, чем людей с фамилией Дойл в Бостоне. Крупные, маленькие — тонны на две — это те, что подростки, и все голоднющие. Может быть, вам и по душе идея быть съеденным драконом, а мне — нет. Это как-то унижает. И потом, это уж навсегда. Такие места следовало бы опрыскивать каким-нибудь антидраконьим препаратом. Закон специальный принять.

Вернулась Стар.

— Никакого такого закона не требуется, — твердо сказала она. — Нечего, Руфо, болтать о вещах, в которых ты не разбираешься. Нарушение экологического баланса — худшая ошибка, какую может допустить правительство.

Руфо, ворча, отвернулся. Я спросил:

— Любовь моя, а зачем нужны драконы? Реши мне эту задачку, пожалуйста.

— Я никогда не занималась экологией Невии, это вне моей компетенции. Но думаю, попытка уничтожить драконов — а жителям Невии такое вполне по силам, ты же видел их технологии — нарушила бы равновесие. Крысы и свиньи портят посевы. Крысы сдерживают рост численности свиней, пожирая поросят. Впрочем, крысы для полевых культур еще хуже, чем свиньи. Драконы пасутся в этих лесах в дневное время — они дневные животные, а крысы — ночные и дневную жару пережидают в норах. Драконы и свиньи ограничивают рост подлеска, причем драконы в этом деле особенно важны, так как объедают нижние ветви деревьев. Однако дракон с удовольствием съест и вкусную крысу. Каждый раз, когда они натыкаются на крысиную нору, они вдувают туда пламя, что, правда, не всегда убивает взрослых крыс, поскольку те всегда делают два отнорка, но уж наверняка уничтожает приплод; после этого дракон разрывает нору и получает свой излюбленный завтрак. Существует давнее соглашение, почти договор, что, пока драконы придерживаются своей территории и занимаются уничтожением крыс, люди их не тревожат.

— Так, может, стоит сперва истребить крыс, а потом уж приняться и за драконов?

— И позволить диким свиньям бесконтрольно размножаться? Слушай, милорд муж, я не знаю ответов на все вопросы, которые могут возникнуть по этой проблеме, но зато уверена, что к нарушению экологического равновесия надо подходить с большой опаской — и запасшись мощным компьютером. Жители Невии, поверь, вполне удовлетворены своим решением не обижать драконов.

— Но видимо, нам все же придется их потревожить. Это не нарушит договора?

— Это не договор в точном смысле слова, это народная мудрость невианцев и условный рефлекс, а может быть, и инстинкт со стороны драконов. Если нам повезет, мы их не потревожим. Но тактику действий тебе лучше обсудить с Руфо сейчас. Там у нас времени не будет.

Итак, я остался с Руфо обсуждать проблему, как лучше убить дракона, а Стар слушала нас и одновременно заканчивала свои приготовления.

— Что ж, — мрачно подытожил Руфо, — это лучше, чем сидеть тихонько, как устрица в половинке раковины, и ждать, пока тебя съедят. Так как-то более достойно. Я лучше стреляю из лука, милорд, чем вы, или во всяком случае — так же хорошо, а поэтому возьму на себя драконий зад, тем более что этим вечером я буду менее ловок, чем обычно.

— Смотри, надо быть готовым к действиям и с другого конца, если дракон обернется.

— Это вам надлежит готовиться, милорд. Я-то и без этого буду готов, ибо при мне самый лучший стимул — забота о собственной шкуре.

Стар тоже была готова. Руфо еще во время нашего совещания упаковал шкатулку и приторочил ее к спине. Стар надела нам на каждую ногу чуть выше колена по подвязке, затем усадила на камень так, чтобы лица были обращены к месту назначения.

— Руфо, достань дубовую стрелу.

— Стар, а это, часом, не из книжки Альберта Великого?

— Почти, — ответила она. — Только мой рецепт надежнее, а ингредиенты, использованные при изготовлении подвязок, дольше сохраняются. Извини, милорд муж, мне надо сосредоточиться на моем волшебстве. Положи стрелу так, чтобы она была направлена на пещеру.

Я повиновался.

— Точно ли она нацелена? — спросила Стар.

— Если карта, которую ты мне показала, верна, то все в порядке. Стрела смотрит туда же, куда был проложен наш курс после того, как мы вошли в лес, свернув с дороги.

— Как далеко от нас Лес Драконов?

— Послушай, любовь моя, уж если мы летим по воздуху, то почему бы нам не перелететь этот лес и не причалить прямо к пещере?

Стар терпеливо ответила:

— Я бы очень хотела так поступить. Но там у леса такие густые кроны, что возле пещеры сесть нельзя — не проскочишь сквозь ветви. А те твари, что живут в кронах, куда хуже драконов. Они вырастают…

— Пожалуйста, перестань! — взмолился Руфо. — Меня и без того тошнит, хотя мы еще и не в воздухе.

— Ладно, об этом потом, Оскар, если тебе будет интересно. В любом случае мы не можем рисковать встретиться с ними и не станем этого делать. Эти твари живут вне досягаемости драконов. Так как же далек от нас лес?

— Мм… миль восемь с половиной, с учетом того расстояния, которое мы уже прошли. Затем останутся еще мили две до пещеры с Вратами.

— Хорошо. Теперь обхватите меня за талию оба, стараясь быть как можно в большем контакте с моим телом, чтобы сила распределилась равномерно.

Руфо и я обняли ее со спины, и пальцы наших рук крепко сомкнулись у нее на животе.

— Все правильно. Держитесь крепче! — Стар нарисовала какие-то цифры на скале возле стрелы.

Стрела поднялась в воздух и полетела в ночь. Мы — за ней.

Не знаю, как это назвать, если не магией, поскольку не представляю, как можно запихнуть пояс Бака Роджерса в эластичную подвязку[97]. Если угодно, то считайте, что Стар нас загипнотизировала, а затем воспользовалась своим пси-эффектом и телепортировала нас на восемь с половиной миль. Словечко «пси», ясное дело, лучше, чем «магия», — известно, что односложные слова куда действеннее многосложных (последнее проверено на речах Уинстона Черчилля). Я не понимаю значения ни того ни другого термина, точно так же как не понимаю, почему не могу заблудиться. Или — как могут другие люди отличаться от меня в этом отношении!

Когда я летаю во сне, то это происходит двумя способами: один из них в стиле полета лебедя — нырок вниз, затяжное пике, кружение, как в водовороте, посадка, завершающая наслаждение; другой — сидя по-турецки, как Маленький хромой принц[98], когда летишь медленно, спокойно, управляя полетом с помощью силы воли.

Именно так летели мы в этот раз — будто на планере, только без него. Ночь была прямо предназначена для полета (впрочем, на Невии все ночи таковы — дождь идет только под утро и только в дождливый сезон, как мне говорили), та из лун, что побольше, серебрила поверхность у нас под ногами. Лес кончился и перешел в открытую местность, усеянную отдельными группами деревьев, а тот лес, куда мы летели, казался издалека черной стеной, гораздо более высокой и мощной, чем прекрасные лесные массивы у нас за спиной. На большом отдалении слева я различил поля дома Лердики.

Мы не продержались в воздухе и двух минут, как Руфо сказал «пардон» и отвернулся. Надо отдать ему должное, на нас не попало ни капли — струя из него била, как из фонтана. Это был единственный инцидент за все время полета.

Когда мы долетели до первых высоких деревьев, Стар резко произнесла: «Амех!»[99] Мы зависли в воздухе на манер вертолета, а затем опустились на посадочную площадку, вполне достаточную для трех наших седалищ. Стрела лежала на земле прямо перед нами, уже безжизненная. Руфо убрал ее в свой колчан.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я. — Как твоя нога?

Он проглотил слюну:

— Нога ничего. А вот земля ходит под ногами вверх и вниз.

— Тихо! — прошептала Стар. — С ним все будет хорошо. Только тихо, если жизнь дорога!

Несколькими минутами позже мы двинулись в путь: я с обнаженным мечом впереди, за мной Стар, вслед за ней Руфо с наложенной на тетиву стрелой и готовый ко всему.

После яркого лунного света я ничего не видел в глубокой лесной тьме, так что шел на ощупь, упираясь в древесные стволы выставленными вперед руками и молясь, чтобы на моем пути, проложенном в нужном нам направлении, не оказалось какого-нибудь дракона. Я, конечно, знал, что по ночам они обычно спят, но как-то не очень доверял им в принципе. А может, у них молодые самцы стоят на страже, как у бабуинов? Я с удовольствием уступил бы и свое место, и свою славу святому Георгию, а сам бы пошел за ним в некотором отдалении.

Один раз мой нос остановил меня — запахло застоявшимся мускусом. Я задержал шаг, и вот передо мной медленно проявилось нечто величиной с контору по продаже недвижимости — дракон, который спал, положив голову на хвост. Я повел свой отряд мимо него, стараясь ступать бесшумно и надеясь, что сердце у меня бьется не так громко, как это кажется.

Мои глаза уже стали привыкать к темноте, и взгляд невольно искал светлые полоски лунных лучей, просачивающихся вниз. Появилось и кое-что еще. Земля тут была покрыта мхом, который слабо фосфоресцировал, подобно светящимся гнилушкам. Слабо. Ох, совсем слабо. Больше всего это походило на свет ночника в темной спальне: входишь — его будто нет, а привыкнешь — вполне светло. Теперь я ясно различал стволы, землю… и драконов.

До этого я думал: ну что такое дюжина или около того драконов на большой лес? Не исключено, что мы их вообще не увидим, как можно не увидеть ни одного оленя в оленьем заказнике.

Человек, который возьмет концессию на открытие платной ночной парковки для драконов в этом лесу, заработает целое состояние, разумеется, если найдет способ заставить драконов выложить денежки. После того как мы «прозрели», мы ни разу их не теряли из поля зрения.

Конечно, это не настоящие драконы. Нет, они еще безобразнее. Больше всего эти ящеры похожи на тираннозавра, больше, чем на что-либо другое, — колоссальный зад, тяжелые задние ноги, гигантский хвост и маленькие передние лапы, которыми они пользуются для ходьбы и для хватания добычи. Голова состоит преимущественно из зубов. Всеядные, тогда как тираннозавры, как мне говорили, хищники. От этого они не делаются лучше, так как тоже охотно жрут мясо, когда есть возможность достать, и даже предпочитают его всему остальному. Еще важнее, что эти драконы разработали такой фокус, как производство собственного горючего газа. Впрочем, как эволюционное приспособление этот фокус не может считаться самым удивительным, если мы вспомним для сравнения способы любви у осьминогов.

Однажды слева, довольно далеко от нас, возник исполинский газовый факел, сопровождаемый громким кряхтением, подобным тому, что издают старые самцы-аллигаторы. Зарево продержалось несколько секунд, потом погасло. Не спрашивайте меня, что там случилось; возможно, двое самцов поспорили из-за самки. Мы продолжали идти вперед, хотя, после того как зарево погасло, пришлось продвигаться медленнее — из-за него мы снова ослепли, и ночное зрение восстановилось не сразу.

У меня на драконов аллергия — это точно, тут не просто глупый страх. Такая же аллергия, как у бедного Руфо на драмамин, только ближе к той, что у некоторых людей вызывается кошачьей шерстью. Сразу же после вхождения в лес у меня начали слезиться глаза, потом заложило нос, и, прежде чем мы прошли первые полмили, я уже изо всех сил тер верхнюю губу, стараясь хотя бы болью предотвратить чих. Когда же и это не помогло, я принялся зажимать пальцами ноздри, кусать губы и загонять чихание внутрь так, что у меня чуть не лопались барабанные перепонки. И все же это произошло как раз в ту минуту, когда мы огибали южный конец дракона, величиной с фуру. Я замер. Остальные — тоже. И стали ждать. Дракон не проснулся.

Только мы снова пошли, как моя возлюбленная оказалась возле меня и остановила прикосновением руки. Она порылась в своей сумочке, что-то в ней нашла, втерла это мне в нос и в ноздри и затем легким толчком дала знать, что можно идти вперед.

Сначала нос у меня закоченел, как от ментоловой мази, потом потерял чувствительность, а вскоре начал прочищаться.

Больше часа продолжалось это казавшееся бесконечным призрачное блуждание между высокими стволами и гигантскими тушами, и я уже считал, что мы благополучно доберемся до цели. Пещера Врат должна была находиться всего лишь в сотне ярдов от нас, я даже видел то место, где, по моим соображениям, был вход в пещеру, причем между ним и нами лежал только один дракон, и тот чуть в стороне от нашего пути.

Я заторопился.

Всему виной тот малыш — ростом не больше валлаби и даже внешне похожий на него, если не считать детских зубов по четыре дюйма каждый. Может быть, он был еще так юн, что просыпался, чтобы попроситься на горшок, не знаю. Все, что мне известно, — это то, что, проходя мимо дерева, за которым лежал малыш, я наступил ему на хвост и он завопил.

Конечно, у него для этого были все основания, но последствия оказались для нас роковыми. Взрослый дракон, что спал между нами и пещерой, тут же проснулся. Он был и не очень-то велик — так, футов сорок, включая хвост.

Старина Руфо приступил к делу с такой быстротой, будто тренировался бесконечно много времени, — он кинулся к южной оконечности этой скотины, стрела наготове, лук натянут, готовый стрелять на бегу.

— Заставь его поднять хвост! — крикнул он.

Я помчался к переднему концу дракона и попытался раздразнить зверюгу, крича и размахивая мечом перед самым его носом, одновременно гадая, на какое расстояние действует его огнемет. У невианского дракона только четыре места, куда можно всадить стрелу, все остальное — броня потолще носорожьей шкуры. Вот эти четыре места: рот (когда он открыт), глаза (попасть трудно — у них маленькие поросячьи глазки) и местечко под хвостом, ранимое у очень многих животных. Я считал, что стрела, посланная в это место, должна сильно повысить те «зуд и жжение», о которых оповещают на последних страницах газет в маленьких объявлениях, что толкуют об «ИЗЛЕЧЕНИИ БЕЗ ХИРУРГИЧЕСКОГО ВМЕШАТЕЛЬСТВА».

Еще я считал, что дракон, будучи не слишком умным, получив сильное раздражение с обоих концов, ко всем чертям потеряет координацию, а мы будем продолжать свое дело до тех пор, пока он или не выйдет из строя, или ему все это не надоест и он удерет. Но мне надо было заставить его поднять хвост, чтобы Руфо было куда всадить стрелу. Эти чудовища такие же тяжелые, как старина Tyrannosaurus rex, нападают стремительно, подняв голову и передние лапы, а для равновесия — и хвост.

Дракон мотал башкой туда и сюда, я же старался обмануть его и не оказаться на линии огня, когда он включит свой огнемет, как вдруг получил удар метановой струей еще до того, как включился механизм зажигания. Я отступил назад так быстро, что споткнулся о драконьего малыша, на которого недавно наступил, перелетел через него и приземлился на плечи, что, видимо, меня и спасло. Огонь вылетел на дистанцию футов двадцать. Взрослый дракон продолжал наступление и преотличненько сжег бы меня, если бы не малыш, оказавшийся между нами. Дракон перестал пускать пламя, но тут Руфо заорал:

— В яблочко!!!

Причина столь быстрого моего отступления заключалась в дурном запахе из драконьей пасти. Считается, что чистый метан не имеет ни цвета, ни запаха. Метан же, производимый в желудочном тракте дракона, не был чист, он оказался так перегружен кетонами и альдегидами домашнего изготовления, что по запаху мог сравниться только с выгребной ямой, не обработанной известью.

Считаю, что лекарство, которое дала мне Стар для прочистки носа, спасло мне жизнь. Если бы нос был заложен, я бы не учуял даже запаха собственной верхней губы. Все это я продумал уже позже — во время схватки времени было маловато. Как только Руфо попал в яблочко, дракон с видом полнейшего недоумения опять раскрыл пасть, на сей раз без выбрасывания огня, и попытался ухватиться за свой зад передними лапами. Этого сделать ему не удалось — передние лапы были слишком коротки, — но старался он изо всех сил. Я вложил меч в ножны, как только увидел длину газового выхлопа, и взялся за лук. Времени вынуть стрелу и выпустить ее у меня хватило — стрела вонзилась в левую миндалину.

Лекарство подействовало моментально. С криком ярости, сотрясшим землю, дракон ринулся на меня, рыгнув огнем. И Руфо снова закричал:

— Опять туда же!

Я был слишком занят, чтобы посылать Руфо свои поздравления: эти тварюги уж очень быстро передвигаются для своих размеров. Я тоже бегал резво, а степеней свободы и стимулов у меня было больше. Таким махинам трудно резко менять направление, но мой дракон весьма быстро вертел головой с пылающим факелом. Штаны он мне, во всяком случае, прожег, что побудило меня бегать еще быстрее и попытаться зайти ему в тыл.

Стар, тщательно прицелившись, послала стрелу в другую миндалину, прямо туда, откуда выходило пламя, а я в это время прилагал все усилия, чтобы от него увернуться. Несчастное животное теперь тщетно пыталось действовать одновременно в двух направлениях, чтобы достать и меня, и Стар, но в результате запуталось в собственных ногах и рухнуло, вызвав небольшое землетрясение.

Руфо послал еще одну стрелу в незащищенный драконий зад, а Стар — другую, прошившую ему язык и застрявшую там опереньем, что хотя и нельзя было назвать серьезным ранением, но причиняло ему сильную боль.

Дракон свернулся в шар, потом вскочил на ноги, бросился вперед и снова попытался сжечь меня. Было ясно, что я ему не очень нравлюсь.

Но пламени уже не было.

Именно на это я и рассчитывал. Настоящий дракон — тот, что с зáмками и пленными принцессами, — имеет столько пламени, сколько ему потребуется, он вроде шестизарядного кольта в ковбойских телесериалах. А эти драконы, ферментирующие в себе метан, не могут (надеялся я) держать его под большим давлением или запасать в баллонах. И на восстановление, после того как весь газ израсходован, должно требоваться немалое время.

Между тем Руфо и Стар непрерывно поддразнивали дракона, используя для этого уже известную тактику. Дракон сделал еще одну попытку сжечь меня, когда я перебегал перед его мордой, причем я старался держаться так, чтобы малыш по-прежнему оставался между нами. Результат был такой же, как у дышащего на ладан «Ронсона», — огонь вспыхнул, пламя ударило на каких-то жалких шесть футов и погасло. Дракон так старался достать меня этим последним усилием, что опять запутался в ногах и упал.

Я понял, что на секунду или две он будет оглушен, как человек, хлопнувшийся на пол с приличной силой, подбежал к нему и ткнул его мечом прямо в правый глаз.

Его сотрясли конвульсии, и он затих.

(Удачный удар! Говорят, у динозавров, при их огромных размерах, мозг был размером с каштан. Допустим, у моего дракона мозг был с дыню, и все равно большая удача — ткнув наобум в глазницу, тут же угодить в мозг. Все остальное, что мы делали до сих пор, — комариные укусы. А умер он от этого удара мечом. Архангел Михаил и святой Георгий направили мой клинок.)

Руфо завопил:

— Босс! Линяем!

Драконы со всей округи двигались на нас строем. Это было совсем как учение на базе, где тебе велят вырыть личный окопчик, а затем пропускают над тобой танк.

— Сюда!!! — орал я. — Руфо! Сюда, а не туда!!! Стар!

Руфо резко затормозил, мы побежали в одном направлении, и я увидал отверстие пещеры, черное, как грех, приветливое, как материнское объятие. Стар мчалась за нами. Я впихнул ее внутрь, Руфо ввалился следом, а я повернулся, чтобы во славу моей любимой встретить какое угодно число драконов.

Но она уже кричала:

— Милорд! Оскар! Внутрь, ты, идиот! Я должна установить Защиту!

Я быстренько отступил, а Стар сделала свое дело, причем мне даже в голову не пришло отругать ее за то, что она назвала своего муженька идиотом.





13




Дракон-малютка плелся за нами до пещеры, не из желания отомстить (хотя я и не доверяю никому с такими зубами), а скорее, наверное, по той же причине, по какой утенок идет за кем угодно. Он попытался войти за нами в пещеру, но, коснувшись невидимой преграды, тут же отскочил, словно котенок, которого ударило статическим зарядом. После этого дракончик еще долго болтался возле входа, издавая жалобные звуки.

Мне хотелось знать, спасает ли Защита, установленная Стар, от огня драконов. Это я выяснил после того, как появившийся вслед за нами старый дракон сунул свою башку в отверстие, отпрянул назад, как и малыш, оглядел нас и включил свой огнемет.

Нет, Защита не задерживала пламени.

Мы были в глубине пещеры достаточно далеко, так что не превратились в угольки, но дым, жар и вонь, пожалуй, могли бы нас доконать, если бы все это продолжалось долго.

Стрела просвистела возле моего уха, и дракон сразу же потерял к нам интерес. Его сменил другой, пока еще сохранивший прежние убеждения. Руфо, а может быть, Стар переубедила его еще до того, как он включил свою паяльную лампу. Воздух очистился — откуда-то из глубины пещеры шел встречный воздушный поток.

Между тем Стар зажгла свет, и драконы тут же устроили митинг протеста. Я бросил взгляд в глубину пещеры, где виднелся узкий проход, шедший под уклон в сторону. Затем я перестал интересоваться пещерой и даже тем, что делали Руфо и Стар: явилась новая комиссия.

Ее председателю я попал в нежное нёбо еще до того, как он рыгнул. Его место занял вице-председатель, которому удалось подать короткую реплику — футов на пятнадцать, — прежде чем он получил повод изменить направление мыслей. Комиссия попятилась и начала склочничать между собой.

Дракончик все это время продолжал слоняться возле пещеры. Когда взрослые удалились, он подобрался ко входу, но задержался чуть дальше того места, где получил ожог.

— Ку-верп? — жалобно спросил он. — Ку-верп? Киит? — Он явно просился к нам.

Стар тронула меня за руку:

— С вашего разрешения, милорд муж, мы готовы!

— Киит!

— Сию минутку, — ответил я и закричал: — Брысь отсюда, малыш! Иди к своей мамочке!

Руфо просунул свою голову рядом с моей.

— Пожалуй, это невозможно, — прокомментировал он. — Похоже, что дракон, которого мы убили, и был его мамашей.

Возразить было нечего, Руфо, видимо, был прав. Тот взрослый дракон, которого мы прикончили, проснулся мгновенно, как только я наступил малышу на хвост. Очень похоже на материнскую любовь, если она есть у драконов, чего я не знаю. Но какова, черт возьми, жизнь, если ты не можешь даже дракона убить без того, чтобы не мучиться потом угрызениями совести!

Мы отправились вглубь холма, наклоняясь, чтобы не удариться о сталактиты, и обходя сталагмиты. Руфо с факелом шел впереди. Вскоре мы оказались в сводчатом зале, пол которого стал гладким и блестящим из-за многовековых отложений кальцита. Сталактиты вдоль стен отличались нежной пастельной окраской, а сверху по центру свисала очаровательная, почти симметричная люстра, под которой сталагмит не рос. Стар и Руфо прилепили к стенам с дюжину кусков люминисцентной мастики, которая в Невии играет роль ночников. Она осветила зал мягким светом и рельефно высветила сталактиты.

Руфо показал мне паутину, затянувшую пространство между сталактитами.

— Это безвредные пауки, — сказал он, — хотя они огромны и безобразны. В отличие от других, эти даже не кусаются. Но… Осторожнее! — Он оттащил меня назад. — А вот до этих штук опасно даже дотронуться. Слепые черви! Они-то нас и задерживают. Прежде чем ставить Защиту у входов, надо убедиться, что внутри все чисто. Теперь, когда Стар начинает возиться с Защитой, я могу проверить все еще раз.

Так называемые слепые черви — полупрозрачные светящиеся существа размером с крупную гремучую змею, покрытые слизью, наподобие земляных червей. Было приятно знать, что они мертвы. Руфо нанизал их на свой меч — чудовищный шашлык — и вынес через тот проход, которым мы пришли.

Он быстро вернулся, и Стар закончила установку Защиты.

— Вот теперь хорошо, — сказал Руфо с облегченным вздохом, начиная отчищать свой клинок. — Их запах в нашем доме мне представляется явным излишеством. Они протухают очень быстро и навевают на меня воспоминания о свежесодранных шкурах. Или о копре. Я вам не говорил, как я работал коком на судне из Сиднея? У нас был второй помощник, который никогда не принимал ванны, а в своей офицерской каюте держал пингвина. Женского пола, разумеется. Эта птичка была ничуть не чище помощника, и когда она…

— Руфо, — позвала Стар, — может, ты лучше займешься багажом?

— Иду, миледи.

Мы вынули еду, спальные коврики, запас стрел, предметы, необходимые Стар для волшебства, или как оно там называется, а также канистры с водой, тоже находившиеся в шкатулке. Стар еще раньше предупредила меня, что Карт-Хокеш — такое место, где химические процессы плохо совмещаются с человеческим организмом. Поэтому всю еду и питье надо приносить с собой.

Я смотрел на эти литровые канистры без всякого удовольствия.

— Девочка, не слишком ли мы урезываем наш рацион пищи и воды?

Стар мотнула головой:

— Больше нам, по правде говоря, и не потребуется.

— У Линдберга, когда он летел через Атлантику, был всего один бутерброд с арахисовым маслом, — вмешался Руфо. — Хотя я и уговаривал его взять чего-нибудь еще.

— А откуда ты знаешь, что нам не понадобится больше, — настаивал я. — К примеру, воды?

— Свою фляжку я наполню бренди, — сказал Руфо. — Будете хорошо себя вести, я с вами поделюсь.

— Милорд муж, вода — тяжелая штука. Если мы нагрузим на себя больше необходимой нормы, то, подобно Белому Рыцарю, не сможем сражаться из-за навешанных на нас запасов. Мне нужна сила, чтобы перенести из одного мира в другой трех человек, оружие и минимум одежды. Самое простое — живые тела, тут я могу позаимствовать прану у вас обоих. Затем следуют материалы органического происхождения. Ты, надо думать, заметил, что наша одежда сделана из шерсти, луки — из дерева, их тетива — из кишок. Вещи же, которые никогда не были живыми, переносить труднее всего, особенно сталь, а нам необходимы мечи. И будь у нас огнестрельное оружие, я напрягла бы все силы, чтобы взять его с собой, поскольку именно там оно бы нам пригодилось. Однако, милорд Герой, я тебя только информирую. Решать должен ты сам — я же уверена, что смогу захватить с собой… ну еще около полуцентнера мертвого груза, если будет необходимо. Если ты отберешь сам то, что тебе подскажет твой гений.

— Считайте, что мой гений пошел рыбку половить на покое. Но, Стар, любимая, тут же есть простой ответ — бери с собой все!

— Милорд?

— Джоко нагрузил нас чуть ли не тонной еды, вином, в количестве достаточном, чтобы открыть винную торговлю, и небольшим запасом воды. Плюс обширный выбор орудий для убийства, нанесения ран и увечий. Даже латы. И много чего другого. В этой шкатулке хватит запасов, чтобы выдержать осаду в Карт-Хокеше, не пользуясь ни местной едой, ни местным питьем. И вся прелесть в том, что все это весит всего лишь пятнадцать фунтов в упакованном виде, то есть куда меньше тех пятидесяти фунтов, которые, как ты сказала, можно перенести при напряжении всех сил. Да я сам привяжу шкатулку на спину и ничего не замечу. Даже шага не замедлю. Мало того, шкатулка убережет меня от искривления позвоночника. Годится?

Выражение лица Стар больше всего подошло бы матери, чье дитя задало один из «вечных» вопросов и она теперь пытается разъяснить ему весьма деликатную проблему.

— Милорд муж, масса будет непомерно велика. Я очень сомневаюсь, чтобы какой-нибудь колдун или колдунья могли бы передвинуть ее без помощи со стороны.

— Но я же говорю о сложенной шкатулке!

— Это ничего не меняет, милорд, — масса все равно присутствует, и, можно сказать, так она даже опаснее. Представь себе мощную пружину, сжатую до тугого и очень малого объема и тем самым таящую в себе огромный запас энергии. Необходима колоссальная сила, чтобы перенести сложенную шкатулку из этого мира в другой, ибо она может просто взорваться.

Я вспомнил грязевой вулкан, промочивший нас до нитки, и перестал спорить.

— Ладно. Я ошибся. Но есть еще вопрос: если масса присутствует постоянно, почему же она весит так мало в сложенном виде?

Лицо Стар вновь сделалось озабоченным.

— Извини, милорд, но у нас с тобой отсутствует общий язык — я имею в виду математический, — который позволил бы мне ответить на вопрос. Во всяком случае, сейчас. Обещаю тебе, что потом, если захочешь, ты сможешь досконально изучить эту проблему. А пока в качестве эрзаца подумай о шкатулке как о частном случае искривления пространства. Или представь себе массу, столь удаленную — в каком-то другом измерении — от граней шкатулки, что местное тяготение просто можно не принимать в расчет.

(Помню, как-то бабушка попросила меня объяснить ей, что такое телевизор — внутреннее устройство, а не то, что он показывает. Существует много вещей, которые нельзя усвоить за десять коротких уроков, нельзя и доступно растолковать широкой массе населения. Для этого нужны долгие годы работы мозга, чтобы черепушка взмокла от пота. Конечно, подобный взгляд считается тяжким преступлением в век, когда правит невежество и каждый имеет право на свое мнение. Но факт остается фактом. Как говорит Стар — мир таков, каков он есть, и он не прощает невежества.)

Однако любопытство продолжало грызть меня.

— Стар, а ты можешь объяснить мне, почему одни вещи проходят через пространство легче других — я говорю о шерсти и стали?

Вид у нее был грустный.

— Нет, не могу — сама не знаю. Магия — не наука, это комплекс методов, которыми достигается определенный результат, методов, которые работают, а почему — неизвестно.

— Похоже на инженерное проектирование. Замысел рождается из теории, а разработка идет методом тыка.

— Да, милорд муж. Волшебник — это инженер-эмпирик.

— А философ, — вмешался Руфо, — это ученый, и никакой эмпирики. Я — философ. Это лучшая из всех профессий.

Стар ничего ему не ответила, достала блокнот для заметок и показала, что ей известно насчет высокой Башни, из которой нам предстояло украсть Яйцо Феникса. Этот блокнот представлял собой куб из плексигласа. Во всяком случае, он был похож на плексиглас, был такой же на ощупь и так же, как плексиглас, покрывался отпечатками пальцев.

В руке Стар держала длинную указку, которая погружалась в куб столь же легко, как в воздух. Кончиком указки Стар могла рисовать в трех измерениях. Указка оставляла тонкие светящиеся линии разных цветов — своего рода грифельная доска, но трехмерная.

Это была не магия, это была передовая технология, которая изменит к чертовой матери все наши методы инженерного проектирования, когда мы до нее дотумкаем, особенно при создании сложных узлов, например, в авиастроении или в производстве генераторов УВЧ. Блок имел ребро около тридцати дюймов, рисунок внутри можно было рассматривать под любыми углами — даже если перевернуть и смотреть снизу.

Башня-высотой-в-милю представляла собой не шпиль, а огромный монолит и несколько напоминала ступенчатые небоскребы Нью-Йорка, только куда выше.

Внутри ее был лабиринт.

— Милорд рыцарь, — сказала Стар виновато, — когда мы покидали Ниццу, в нашем багаже лежал законченный чертеж Башни. Теперь мне приходится восстанавливать его по памяти. Однако я так часто рассматривала этот чертеж, что, мне кажется, могу изобразить все точно, хотя и с нарушением пропорций. Я хорошо помню те проходы, что ведут к Яйцу. Вполне возможно, что обманные ходы и тупики я помню хуже. Ведь им я уделяла меньше внимания.

— Вряд ли это важно, — успокоил я ее. — Если я буду знать правильные ходы, то все, которые я не знаю, — обманные. И мы ими пользоваться не будем. Разве что спрячемся туда в случае нужды.

Стар нарисовала правильные маршруты пылающим красным цветом, а обманные ходы — зеленым, причем зеленого на чертеже было куда больше, чем красного. У парня, что спроектировал эту Башню, мозги были явно набекрень. Коридоры от того, что казалось главным входом, вели вглубь, вверх, раздваивались, соединялись, ветвились, проходили совсем рядом с Залом Яйца, ныряли вниз, поворачивали обратно, петляли и выбрасывали вас наружу, совсем как в музее Барнума с его интригующим указателем, за которым оказывался самый обычный выход[100].

Другие входы запутывали вас в лабиринте, который невозможно было пройти по правилу левой руки. Если вы придерживались этого правила, то обрекали себя на голодную смерть.

Даже маршруты, отмеченные красным, были неимоверно сложны. И если не знать комнаты, где хранилось Яйцо, можно было плутать там целый год плюс еще январь следующего в бесплодных и бессмысленных поисках.

— Стар, ты была в Башне?

— Нет, милорд. Я была в Карт-Хокеше, но далеко от Башни, в Гротовых горах. Башню видела лишь издалека.

— Но кто-то ведь был там? Уверен, что это не твои… оппоненты снабдили тебя чертежом.

Она сказала с горечью:

— Милорд, шестьдесят три смельчака погибли, добывая сведения, которые я вручила тебе.

(Значит, сегодня шестьдесят четвертая попытка!) Я спросил:

— А можно мне сосредоточиться только на красных линиях?

— Конечно, милорд. — Стар коснулась кнопки контроля, и зеленые линии померкли. Красные начинались от трех входов — от «двери» и двух «окон».

Я показал на самый нижний:

— Это единственная дверь из тридцати или сорока, которая ведет к Яйцу?

— Точно так.

— Тогда именно возле этой двери нас и будут поджидать, чтобы прикончить.

— Это весьма вероятно, милорд.

— Хм… — Я повернулся к Руфо. — Руфо, в твоих запасах нет ли длинной, крепкой и тонкой веревки?

— Есть то, что Джоко использует в подъемниках. Она похожа на толстую леску, но выдерживает вес до полутора тысяч фунтов.

— Молодчина!

— Я так и думал, что она вам пригодится. Тысячи ярдов хватит?

— Вполне. А что-нибудь полегче есть?

— Шелковая леска для форели.

Через час мы закончили все приготовления, учтя все, что мне казалось важным, а план лабиринта сидел в моей памяти так же прочно, как алфавит.

— Стар, милая, мы готовы. Хочешь приступить к своему волшебству?

— Нет, милорд.

— Почему же нет? Чем быстрее, тем лучше!

— Потому что не могу, любимый. Эти Врата — не настоящие Врата, в том смысле, что тут необходима тонкая привязка ко времени. Эти откроются всего лишь на несколько минут примерно через семь часов, а потом будут закрыты в течение нескольких недель.

Мне в голову пришла вполне естественная мысль.

— А ведь если тем типам, с которыми нам придется иметь дело, это известно, то они могут ударить по нам в ту минуту, когда мы будем выходить из Врат?

— Надеюсь, что нет, милорд рыцарь. Они будут думать, что мы появимся где-то в Гротовых горах, поскольку им известно о существовании Врат в том районе и я действительно собиралась ими воспользоваться. Что касается этих Врат, то если даже они известны нашим противникам, то сами Врата расположены для нас столь неудобно, что трудно поверить, будто мы решимся пройти именно здесь.

— Каждое твое слово укрепляет надежды. Не скажешь ли ты еще что-нибудь об ожидающих нас опасностях? Что нас ждет — танки? Кавалерия? Зеленые великаны с волосатыми ушами?

Стар явно чувствовала себя не в своей тарелке.

— Все, что я скажу, тебя только запутает, милорд. Скорее всего, их войско будет состоять не из живых существ, а из сконструированных, а значит, их облик может быть любым. Кроме того, что угодно может оказаться иллюзией. Я говорила тебе о гравитации?

— Не думаю. Наверное — нет.

— Извини, я устала, голова плохо работает. Гравитация тут колеблется сильно и внезапно. Горизонтальная поверхность может вдруг наклониться в любую сторону. Другие вещи… они легко могут оказаться иллюзиями.

Руфо вмешался:

— Босс, если оно движется, стреляйте. Если оно говорит — режьте глотку. Таким путем вы уничтожите немало иллюзий. Особая программа действий вам не нужна: вот они — мы, а вот они — прочие. Стало быть, если сомневаешься — убивай. И не надо зря напрягаться.

Я ухмыльнулся ему:

— Не напрягаться, значит! О’кей, волноваться будем, когда доберемся. А поэтому — пора кончать разговоры.

— Да, милорд муж, — поддержала Стар, — будет лучше, если мы несколько часов поспим.

Что-то в ее голосе было новое. Я взглянул на нее, какие-то легкие изменения обнаружились и во внешнем облике. Она казалась меньше, мягче, более женственной и слабой, чем та амазонка, которая лишь два часа назад метила из лука в зверюгу, в сотни раз превосходящую ее по весу.

— Отличная мысль, — проговорил я неторопливо и огляделся.

Пока Стар рисовала чертеж Башни, Руфо упаковал все, что мы решили оставить здесь, и — теперь я это заметил — положил одну спальную подстилку у одной стены, а две другие рядышком — у другой, самой дальней.

Я задал свой вопрос без слов, показав взглядом на Руфо и пожав плечами с видом: «И что?»

Ее ответный взгляд не сказал мне ни да ни нет. Вместо этого она приказала:

— Руфо, иди спать и дай ноге отдых. На нее не ложись. Ляг на живот или носом в стену.

Впервые Руфо показал, что не одобряет наших действий. Он ответил резко, но не на то, что Стар сказала, а на то, что подразумевалось:

— Подглядывать я не нанимался!

Стар сказала мне так тихо, что я едва разобрал слова:

— Извини его, милорд муж. Он стар, у него свои причуды. Когда он ляжет, я погашу свет.

Я шепнул:

— Стар, любимая, я несколько иначе представлял себе медовый месяц.

Она заглянула мне в глаза:

— Ты так хочешь, милорд мой возлюбленный?

— Да. По рецепту медового месяца полагается кувшин вина и ломоть хлеба, но там ничего не говорится о дуэньях мужского пола. Я очень сожалею.

Она положила свою легкую руку мне на грудь и опять посмотрела в лицо:

— Я очень рада, милорд.

— Рада? — Не понимаю, зачем ей понадобилось так говорить.

— Да. Нам обоим нужен сон. Из-за завтрашнего дня. Эта сильная рука, привыкшая держать меч, дарует нам еще много ночей и рассветов.

Я сразу почувствовал себя лучше и улыбнулся ей:

— О’кей, принцесса. Только сомневаюсь, что засну.

— Ах, конечно заснешь.

— Побьемся об заклад?

— Выслушай меня, милорд возлюбленный. Завтра, после того как ты победишь, мы сразу же отправимся ко мне домой. Никаких отсрочек, никаких неприятностей. Я очень хочу, чтобы ты выучил язык моей страны и не чувствовал себя там чужаком. Я хочу, чтобы моя страна стала твоим домом, и немедленно. Пусть мой муж приготовится ко сну, ляжет на спину и позволит дать ему урок языка. Ты заснешь, ты же знаешь, что заснешь.

— Что ж, отличная мысль. Но тебе же сон нужен еще больше, чем мне.

— Прошу прощения, милорд, но это не так. Четыре часа сна сделают мой шаг снова пружинистым, а на устах вновь заиграет улыбка.

— Ладно!

Через пять минут я уже вытянулся на подстилке, глядя в самые дивные в мире глаза и слушая любимый голос, мягко выговаривающий слова на чуждом для меня языке.





14




Руфо тронул меня за плечо:

— Завтрак готов, босс. — Он сунул мне в одну руку сэндвич, в другую — кружку пива. — Хватит для драки, а ланч уже упакован. Я приготовил вам чистую одежду и оружие и помогу облачиться, как только вы поедите. Но поторопитесь. Через несколько минут мы отбываем. — Он был уже одет и подпоясан ремнем.

Я зевнул, откусил кусок сэндвича (анчоусы, ветчина и майонез с чем-то, отдаленно похожим на помидоры или латук) и осмотрелся. Место рядом со мной пустовало, но, судя по всему, Стар только что встала. Она еще не оделась. Стояла на коленях в центре зала и рисовала на полу какой-то узор.

— Доброе утро, болтунишка, — сказал я. — Опять пентакль?

— Мм… — ответила она, не поднимая глаз.

Я подошел ближе, чтобы рассмотреть, что она делает. Что бы это ни значило, но в основе рисунка была не пятиконечная звезда. Он имел три главных центра, был очень сложен, включал несколько надписей в разных местах — я не разобрал ни языка, ни алфавита. Мне показалось, что рисунок чем-то походит на проекцию гиперкуба.

— Уже отзавтракала, голубка?

— Я встала давно.

— То-то ты у меня похудела. Это тессеракт?

— Отстань!

Потом она откинула волосы назад, взглянула на меня и смущенно улыбнулась:

— Прости меня, дорогой. Колдуньи — стервы как на подбор, это уж точно. Но пожалуйста, не заглядывай мне через плечо. Я ведь работаю по памяти — книги пропали в болоте, — и мне дьявольски трудно. И еще прошу тебя — сегодня никаких вопросов… Ты можешь нарушить мою уверенность в себе, а она мне совершенно необходима.

Я расшаркался:

— Прошу извинения у миледи.

— И не надо быть со мной таким официальным, родной. Просто люби меня и быстренько поцелуй, а потом оставь в покое.

Я наклонился к ней и наградил высококалорийным поцелуем с майонезом, после чего оставил в покое. Одевался я, одновременно приканчивая сэндвич и пиво, потом зашел в естественный альков, в сторонке от Хранителей, установленных в проходе, в тот самый, что служил нам мужским туалетом. Когда я вернулся, Руфо уже ожидал меня с моим мечом и перевязью в руках.

— Босс, вы опоздаете даже на собственное повешенье.

— Очень надеюсь.

Через несколько мгновений мы уже стояли внутри нарисованной диаграммы, Стар — на горке питчера, а я с Руфо — на первой и третьей базах. Оба были обвешаны вещами: я — с двумя канистрами, со шпагой Стар на ее боевом поясе (застегнутом на самую первую дырочку) и с моим собственным оружием, а Руфо — с двумя колчанами, с луком Стар, с ее медицинской сумочкой и нашим ланчем. Наши луки мы зажали слева под мышками. Каждый держал в правой руке обнаженный меч. Штаны Стар я засунул сзади под ремень, откуда они торчали неряшливым хвостом, а Руфо поступил так же с ее жакетом. Что же касается ее мокасин и шляпы, их мы распихали по карманам. Выглядели мы с ним как уличные торговцы.

Левые руки у меня и Руфо были свободны. Мы смотрели прямо вперед, мечи наголо, свободные руки отведены назад, каждую из них крепко держала Стар. Она занимала позицию точно в центре — ноги расставлены, прочно стоят на земле, одета, как того требует профессия ведьм, занятых тяжелой работой, — даже заколки в волосах и той не было. Смотрелась она великолепно — волосы копной, глаза горят, лицо пылает, так что я очень жалел, что приходится стоять к ней спиной.

— Вы готовы, мои храбрецы? — возбужденно произнесла она.

— Готов! — подтвердил я.

— Ave, Imperatrix, nos morituri te…[101]

— Руфо, прекрати! Молчание!!! — Она затянула песнь на незнакомом мне языке.

По затылку у меня побежали мурашки.

Стар кончила петь, еще сильнее сжала наши руки и крикнула:

— Пошел!



Внезапно как будто захлопнулась дверь — и вот я уже герой Бута Таркингтона в сюжете Микки Спиллейна[102].

Я даже охнуть не успел. Вот оно — прямо передо мной, существо, готовящееся меня зарубить, и я втыкаю ему клинок в брюхо и выдергиваю обратно, пока оно решает, в какую сторону падать, и тут же протыкаю его приятеля. Еще один скорчился внизу, пытаясь выстрелить мне в ногу, целясь между ног своих товарищей по службе. Я мечусь, как кот на раскаленной крыше, и даже не замечаю, как Стар сорвала с меня свою шпагу.

Зато я вижу, как она заколола противника, собравшегося в меня стрелять. Стар повсюду одновременно, голая, как лягушка, и вдвое более ловкая. Переход между мирами вызвал чувство, сходное с ощущением, которое испытываешь в быстро опускающемся лифте, и, надо думать, резко уменьшившаяся гравитация была бы для нас трудным испытанием, будь у нас время об этом подумать.

Стар даже воспользовалась этим обстоятельством. Прикончив парня, нацелившегося меня пристрелить, она проплывает над моей головой и головой еще одного надоеды, ткнув его по пути шпагой в шею, после чего он навсегда теряет способность к кому-либо приставать.

Я думаю, что она помогает Руфо, но времени для наблюдений у меня нет. Я слышу его кряхенье за моей спиной, из чего следует, что он все еще больше выдает, чем получает.

Тут он орет:

— Ложись!

И что-то бьет меня под колени, я падаю, приложившись весьма капитально, и уже готовлюсь вскочить, но соображаю, что виновником падения был сам Руфо. Он лежит на брюхе рядом со мной и из чего-то, что могло быть пистолетом, палит по движущимся целям — там, на равнине, — прячась за трупом одного из участников игры.

Стар тоже лежит, но уже не сражается. Что-то пробило дырку в ее правой руке между локтем и плечом.



Вблизи от меня ничего живого не наблюдалось, но на расстоянии четырехсот-пятисот футов от нас ясно виднелись какие-то цели, весьма быстро передвигающиеся. Я видел, как одна из целей упала, услышал странное гудение и почуял запах горелого мяса. Одно из странных ружей валялось на трупе слева от меня. Я схватил его и попытался понять принцип действия. Там был приклад и какая-то трубка — видимо, ствол, все остальное не лезло ни в какие ворота.

— Вот так, мой Герой. — Стар подползла ко мне, волоча за собой раненую руку и оставляя кровавый след. — Прижми его к плечу, как винтовку, и смотри вот сюда. Под большим пальцем левой руки есть кнопка. Нажми на нее. Вот и все — ни поправки на ветер, ни поправки на дальность.

И никакой отдачи, как я обнаружил, выследив одну из бегущих фигур и нажав на кнопку. Возник клубочек дыма, и фигура упала. «Луч смерти», или лазерный луч, или что-то еще, а ты целься, нажимай на кнопку — и кто-то далеко от тебя закончит пикник с прожженной в теле дырой.

Я сбил еще парочку, работая налево и направо, и с помощью Руфо скоро положил все мишени. Ничто, насколько я мог видеть, нигде больше не шевелилось.

Руфо огляделся:

— Лучше продолжайте лежать, босс. — Он подкатился к Стар, открыл медицинскую сумочку, висевшую на его поясе, и наспех наложил повязку. Потом повернулся ко мне. — Как сильно вы ранены, босс?

— Я? Ни царапины!

— А это что на рубашке? Кетчуп? Когда-нибудь вам влепят хороший заряд. Давайте посмотрим.

Я позволил ему расстегнуть куртку. Кто-то с помощью зазубренного, как пила, лезвия, проделал мне в левом боку пониже ребер изрядную дырку. Я ее не заметил и боли не чувствовал — до тех пор, пока не увидел, а уж тогда она заныла, да так, что голова закружилась. Дело в том, что я совершенно не одобряю насилия, когда оно обращено на мою персону.

Пока Руфо делал перевязку, я смотрел в сторону, чтобы не видеть рану.

Вблизи нас валялось около дюжины убитых, еще с полдюжины лежало вдали — бежавшие и, думаю, уничтоженные поголовно. Как это у нас получилось? А как собака весом в шестьдесят фунтов, имеющая на вооружении только клыки, хватает, валит на землю и держит до зубов вооруженного человека? Ответ: благодаря решительной атаке.

Думаю, что мы прибыли в Карт-Хокеш в то самое время, когда производилась смена караула у Врат, и, если бы мы появились с мечами в ножнах, нас тут же бы зарубили. А получилось, что мы убили многих еще прежде, чем они поняли, что драка уже началась. Они были растеряны, деморализованы, и нам удалось уничтожить их всех, включая бежавших. Карате и ряд других видов рукопашной (кроме бокса и тех игр, в которых действуют жесткие правила) основаны на том же — нападай, бей на уничтожение и ничего не бойся. Главное во всех этих видах — не столько умение, сколько правильный подход к делу.

У меня было время, чтобы рассмотреть наших противников, — один из них лежал ко мне лицом с распоротым брюхом. «Иглины дети» назвал бы я их, только более экономичной модели. Ни красоты, ни пупков, ни ума, созданные, надо думать, только для одной цели — драться и стараться выжить. Это, правда, и к нам относится, но мы оказались пошустрее. Зрелище это действовало мне на пищеварение, поэтому я перевел взгляд на небо. Тут было нисколько не лучше — небо было какое-то ненастоящее, виделось как бы вне фокуса. Оно нависало, и свет был неправильный, что раздражало, как абстрактная живопись. Я снова посмотрел на наших жертв — теперь, в сравнении с небом, они казались почти приятными.

Пока Руфо перевязывал меня, Стар вползла в свои брюки и мокасины.

— А можно я сяду, чтобы надеть и жакет? — спросила она.

— Нет! — ответил я. — Может быть, они считают нас мертвецами.

Руфо и я помогли ей одеться, не высовываясь над баррикадой из мертвых тел. Боюсь, что руку мы ей растревожили, хотя сказала она только:

— Шпагу перевесьте мне на правый бок. Что будем делать дальше, Оскар?

— Где твои подвязки?

— У меня, но я не уверена, что они тут сработают. Это очень странное место.

— Уверенность в себе! — сказал я ей. — Вот о чем мы говорили всего несколько минут назад. А ну-ка, заставь свой крохотный умишко потрудиться, веря, что из этого кое-что получится.

Мы сбились в кучу вместе с имуществом, дополненным тремя «ружьями» плюс чем-то вроде пистолетов, затем нацелили дубовую стрелу на крышу Башни-высотой-в-милю. Она возвышалась над всей округой — скорее гора, чем здание, черная и страшная.

— Готовы? — спросила Стар. — И вы тоже заставьте себя поверить! — Она нарисовала что-то пальцем на песке. — Вперед!!!

И мы полетели. Уже в воздухе я понял, какую роскошную мишень мы собой представляем, но и на земле мы тоже стали бы легкой добычей для каждого, кто сидел в Башне, так что было бы гораздо хуже, двинься мы к ней пешедралом.

— Быстрее! — орал я в ухо Стар. — Пусть она летит еще быстрее!

Так и вышло. Воздух завыл у меня в ушах, мы ныряли вниз, взмывали вверх, скользили вбок, пролетая над теми гравитационными возмущениями, о которых предупреждала Стар. Возможно, это нас и спасло — как цель мы много потеряли в качестве. Впрочем, если мы перебили весь сторожевой отряд, то в Башне могли еще и не знать о нашем прибытии.

Земля под нами лежала серо-черной пустыней, окруженной горным кольцом вроде лунного кратера, причем Башня играла роль главного пика. Я рискнул бросить взгляд на небо и попытался понять, что с ним такое. Солнца не было. Звезд не было. Небо не черное, не голубое — свет идет отовсюду, и оно распадалось на ленты, клубящиеся формы и провалы теней всех цветов радуги.

— Во имя всего святого, что это за планета?! — воскликнул я.

— Это не планета! — прокричала в ответ Стар. — Это место в совершенно уникальной вселенной. Жить здесь нельзя.

— Кто-то живет там, — указал я на Башню.

— Нет-нет, тут никто не живет. Она построена только для того, чтобы хранить Яйцо.

Мне еще не до конца была ясна вся чудовищность этой идеи. Тут я вспомнил, что мы не осмеливаемся здесь ни есть, ни пить, и начал задаваться вопросом: как это мы дышим тут воздухом, если местная химия для нас — отрава? Грудь у меня стеснило, где-то внутри появилось жжение. Тогда я спросил Стар, как долго мы можем здесь находиться, и Руфо, услышав мой вопрос, застонал (он вполне имел право на два-три стона — его до сих пор не вырвало, во всяком случае, я не видал).

— О, по меньшей мере часов двенадцать, — ответила она. — Забудь об этом. Это не имеет значения.

Пусть так, но грудь у меня действительно болела, я даже застонал.

Сразу же после этих слов мы сели на крышу Башни. Стар еле успела произнести свое «Амех!» — мы чуть-чуть не проскочили мимо.

Крыша была плоская, покрытая вроде бы черным стеклом, площадью в двести квадратных ярдов. И не было там никакой хреновинки, к которой можно привязать веревку.

А я-то рассчитывал по крайней мере на вентиляционную трубу!

Яйцо Феникса лежало прямо под нами на глубине ста ярдов. В мозгу у меня было два плана, на случай если мы все же доберемся до Башни. В ней было три отверстия (из сотен), от которых шли верные ходы к Яйцу и к Не-Рожденному Пожирателю Душ — местному военному полицейскому, сторожившему Яйцо. Одно отверстие было на уровне земли — его я сразу исключил. Второе — от земли футах в ста, и о нем я подумывал всерьез: пустить стрелу с тонкой леской так, чтобы она обмоталась вокруг чего-нибудь точно над окном, пользуясь леской, подтянуть более толстую веревку, пролезть по ней — пустяк для опытного альпиниста, каковым я не был, но Руфо — был.

Но, как выяснилось, на Башне ничего не торчало — истинно современный дизайн, доведенный до абсурда.

Третий план заключался в том, чтобы, когда мы доберемся до крыши Башни, спуститься вниз по тросу до третьего «настоящего» отверстия, которое находилось почти на одном уровне с Яйцом. И вот мы на крыше, все готово, только веревку некуда крепить.

Мысли задним числом — всегда самые замечательные… И почему же я не попросил Стар прямо подлететь вместе с нами к этой дыре в стене?!

Ну, во-первых, потребовалось бы очень точно нацеливать эту дурацкую стрелу, во-вторых, мы могли ошибиться «окошком», а в-третьих и в-главных — я просто об этом вовремя не подумал.

Стар сидела и нянчила раненую руку. Я спросил:

— Голубушка, а ты можешь медленно и спокойно слететь с нами вниз на пару сотен футов и доставить нас к дыре, которая нам нужна?

Она посмотрела на меня, и лицо ее вытянулось.

— Нет.

— Ну что ж, плохо.

— Мне не хотелось об этом говорить, но я пережгла подвязки, летя на такой скорости. Теперь они никуда не годятся, пока их не перезарядишь. Но того, что мне надо, тут нет — заячьей крови, волшебных травок и тому подобного.

— Босс, — вмешался Руфо, — а как насчет того, чтобы закрепить веревку на саму Башню?

— Это как?

— Да ведь веревки у нас до черта!

Это была вполне рабочая идея — обойти крышу по периметру с веревкой в руках, пока кто-то держит свободный конец, а затем завязать узел и спустить свободный конец вниз. Так мы и сделали, но свободными у нас остались только сто футов из всей длины троса в тысячу ярдов.

Стар внимательно наблюдала за нами. Когда же мне пришлось сознаться, что нам не хватает примерно сотни футов троса, что почти так же плохо, как если бы его не было вовсе, она произнесла задумчиво:

— Интересно, а не сгодится ли Ааронов жезл?

— Сгодится, если он будет держаться на этом столе-переростке для пинг-понга. А что такое Ааронов жезл?

— Он делает твердые вещи мягкими, а мягкие — твердыми. Нет-нет, это совсем не то, о чем ты подумал! Впрочем, и это — тоже, но я-то предлагаю уложить веревку поперек крыши, спустив примерно десять футов по задней стене Башни. Затем сделать этот конец и ту часть, что лежит на крыше, твердыми как камень и прочными как сталь — получится что-то вроде крюка.

— И ты можешь это сделать?

— Не знаю. Это из «Ключа Соломона», такое заклинание. Не уверена, что мне удастся его вспомнить, и не знаю, сработает ли оно в этой вселенной.

— Уверенность, уверенность и еще раз уверенность! Должно получиться!

— Не помню даже, как оно начинается… Дорогой, а ты не смог бы меня загипнотизировать? Руфо, во всяком случае, не может.

— Но я же понятия не имею, как это делается!

— А ты сделай, как я, когда давала тебе уроки языка. Смотри мне в глаза, говори нежно и спокойно, прикажи мне вспомнить Слово. А может быть, лучше сначала уложить трос?

Так мы и сделали, причем я использовал для крюка не десять, а целых сто футов, по принципу «чем больше, тем лучше». Стар легла на спину, а я стал уговаривать ее, раз за разом тихо повторяя одни и те же слова (без особой убежденности).

Стар закрыла глаза и, казалось, уснула. И вдруг начала бормотать что-то на непонятном языке.

— Эй, босс! Эта проклятущая штуковина крепка, как утес, и сурова, как пожизненный приговор!

Я немедленно приказал Стар проснуться, и мы начали спуск, стараясь двигаться как можно быстрее и молясь, чтобы трос над нами не размягчился. Мы ничем не укрепляли свободный конец, я просто попросил Стар «накрахмалить» его до уровня окошка и спустился по нему, удостоверившись, что оно именно то, которое нужно, — в третьем ряду, четырнадцатое по счету. Затем ко мне соскользнула Стар, и я принял ее прямо в свои объятия. Потом Руфо спустил наш багаж — преимущественно оружие — и последовал за ним сам.

Мы были в Башне, пробыв на планете… прошу прощения, в месте, итак, пробыв в месте, называемом Карт-Хокеш, всего лишь каких-нибудь сорок минут.

Я остановился и стал приводить план Башни, хранившийся в моей голове, в соответствие с реальной обстановкой. Установил местонахождение Яйца и направление верных ходов.

О’кей! Осталось лишь пройти несколько сот ярдов, схватить Яйцо Феникса и — бежать! Грудь перестала болеть.





15




— Босс, — сказал Руфо, — взгляните-ка на равнину.

— На что?

— Ни на что, — ответил он. — Мертвяков-то не видно! Уж на черном песке, где нет даже кустика, их просто нельзя было бы не заметить.

Я не стал смотреть.

— Это проблема крыс и мышей, будь они прокляты. А нам надо работать. Стар, ты можешь стрелять левой рукой? Ну хотя бы из этих пистолетов?

— Разумеется, милорд.

— Держись футах в десяти от меня, стреляй в любую движущуюся мишень. Руфо, ты пойдешь за Стар с натянутым луком и стрелой наготове. Бей во все, что покажется подозрительным. Повесь на плечо одно из этих ружей, вместо ремня возьми кусок веревки. — Я подумал еще. — Бóльшую часть багажа придется бросить. Стар, ты лук натягивать не сможешь, так что оставь его здесь, хоть он и очень красив. Брось и колчан. Мой колчан Руфо повесит на спину вместе со своим — стрелы у нас одинаковые. Жаль бросать мой лук, я к нему привык. Но надо. Будь оно неладно.

— Я понесу его, мой Герой.

— Нет, все барахло, которое нам не пригодится, надо выкинуть. — Я отцепил свою канистру, сделал несколько больших глотков и передал ее остальным. — Пейте и выбросьте куда-нибудь.

Пока Руфо пил, Стар перекинула мой лук через плечо.

— Милорд муж, он очень легок и ничуть не помешает мне стрелять. Ну как?

— Если он будет мешать, обрежь тетиву и забудь. Теперь пейте, сколько нужно, и пошли. — Я поглядел вглубь коридора, в котором мы находились, — пятнадцать футов в ширину, столько же в высоту, освещенный неизвестно чем и неизвестно откуда, заворачивающий направо, что полностью соответствовало картинке в моем мозгу. — Готовы? Будьте начеку. Если не сможем изрубить всех в капусту, будем стрелять и колоть, почести павшим отдадим потом.

Я обнажил меч, и мы двинулись походным маршем.

Почему с мечом, а не с одним из этих лучевых ружей? У Стар было такое, и она разбиралась в нем получше меня, я даже не знал, как проверить его заряд и как долго надо жать на кнопку. Стрелять Стар умела, это доказало ее обращение с луком, а в битве была столь же хладнокровна, как Руфо или я.

Я расположил свое войско и роды оружия в силу своего разумения. Руфо в тылу с запасом стрел мог воспользоваться ими в любую минуту, но в то же время имел возможность в случае нужды перейти либо на меч, либо на одно из «ружей» Бака Роджерса — как ему подсказал бы разум.

Итак, с тыла меня подкрепляло оружие дальнего боя — древнее и сверхсовременное, находившееся в руках людей, хорошо им владеющих, а также обладавших боевым темпераментом — последнее особенно важно. (Вы знаете, сколько человек во взводе действительно стреляют в схватке? Может, шесть. А скорее всего — три. На прочих нападает столбняк.)

И все же почему я не вложил меч в ножны и не взял одно из этих удивительных ружей?

Хорошо сбалансированный клинок — самое универсальное оружие из всех, изобретенных для ближнего боя. Пистолеты и винтовки — они для нападения, а не для обороны. Кинься на противника рывком, он даже не успеет выстрелить из своей винтовки, а ведь ему надо остановить тебя на приличном расстоянии. А если броситься на человека, вооруженного клинком, то он проткнет тебя, как жареного голубя, конечно в том случае, если у тебя самого нет клинка или ты им владеешь хуже, чем он.

Меч никогда не заклинит, его не нужно перезаряжать; он всегда готов к бою. Основной его недостаток — он требует большого мастерства в обращении и терпеливых, с любовью тренировок в овладении искусством. Научить этому новобранцев-рекрутов нельзя ни за несколько недель, ни за несколько месяцев.

Но главное (а это и есть основная причина) — радость ощущать эфес Леди Вивамус, чувствовать ее готовность вонзиться во вражескую плоть. Это и придавало мне смелость в той ситуации, которая сама по себе страшила меня до потери пульса.

Они (интересно, кто такие эти «они»?) могли стрелять в нас из засады, травить нас газами, готовить для нас ловушки и многое другое. Но от этого и ружье не спасло бы. А с мечом в руках я чувствовал себя бодрым и смелым — и одно это ставило мой маленький отряд почти что вне опасности. Если командир считает нужным таскать с собой заячью лапку, пусть таскает, а эфес этого чудесного меча был куда лучшим талисманом, чем все заячьи лапки штата Канзас.



Коридор уходил вдаль, прямой, ровный, казалось не таивший ни звука, ни угрозы. Вскоре вход в него остался позади. Башня была пуста, но не мертва. Она жила, как живет по ночам музей — сборище призраков старины и древнего Зла. Я еще крепче ухватил рукоять меча и лишь усилием воли расслабился и чуть-чуть разжал пальцы.

Мы подошли к крутому повороту налево. Я резко затормозил:

— Стар, этого поворота на чертеже не было!

Она не ответила. Я стал настаивать:

— Да, не было. Или был?

— Я не уверена, милорд.

— Ладно. Зато я уверен. Так…

— Босс, — сказал Руфо, — а вообще-то, вы уверены, что мы влезли в правильное окно?

— Уверен. Я могу ошибиться, но я уверен. Так что если я ошибся, то мы можем считать себя мертвецами. Мм… Руфо, возьми лук, надень на него шляпу, высунь ее, будто кто-то выглядывает из-за угла, и держи так на высоте человеческого роста, пока я сам посмотрю, что там делается, но только с более низкой позиции.

Я лег на живот.

— Готов? Давай! — Я приник к полу, пока Руфо вызывал огонь на более высокую точку.

Ничего там не было, кроме пустого коридора, стрелой уходившего вдаль.

— О’кей, следуйте за мной! — Мы зашли за угол. Пройдя несколько шагов, я встал. — Что за черт!

— Что-нибудь неправильно, босс?

— Все! — Я обернулся и понюхал воздух. — Тут все неправильно. Яйцо там, — проговорил я и показал. — Может быть, ярдах в двухстах, если верить чертежу в блокноте.

— Это плохо?

— Не знаю. Дело в том, что именно такими были направление и угол до того, как мы свернули в это колено коридора. Теперь же Яйцо должно быть справа от нас.

Руфо сказал:

— Босс, послушайте, а почему бы нам просто не следовать теми проходами, которые вы запомнили хорошо? Вы не можете помнить все мелкие детали.

— Заткнись! Смотри вперед, следи за коридором. Стар, встань на углу и следи за мной. Я кое-что хочу проверить.

Оба встали на свои места. Руфо — «впередсмотрящий» — и Стар, которая могла смотреть у поворота направо в обе стороны. Я вернулся в первый «рукав» коридора, потом пошел обратно. Не доходя до поворота, закрыл глаза и шагнул вперед. Сделав десяток шагов вперед, я остановился и открыл глаза.

— Теперь все ясно, — сказал я Руфо.

— Что — ясно?

— А то, что никакого поворота не существует. — И я показал на поворот.

Руфо заволновался:

— Босс, как вы себя чувствуете? — Он попытался потрогать мой лоб.

Я отстранился:

— Нет у меня жара. Идите оба за мной. — Я провел их обратно футов на пятьдесят в глубину первого «рукава» и остановился. — Руфо, выпусти стрелу вон в ту стену, в которую упирается коридор. Пусти ее так, чтобы она ударилась футах в десяти от пола.

Руфо вздохнул, но повиновался. Стрела взвилась и… исчезла в стене. Руфо пожал плечами:

— Попал в какую-то дыру! Из-за вас потеряли стрелу, босс.

— Возможно. Теперь пошли за мной.

Мы снова завернули за угол и там обнаружили нашу стрелу лежащей на полу довольно далеко от поворота. Я позволил Руфо поднять стрелу, он внимательно рассмотрел ее, потрогал вытисненный на ней герб Дораля и положил ее обратно в колчан. Мы пошли дальше.

Потом мы подошли к месту, где ступеньки лестницы вели вниз, тогда как план в моей голове ясно мне говорил, что здесь должны быть ступеньки вверх.

— Осторожно на первой ступеньке! — выкрикнул я, обернувшись. — Ощупывайте ее и не споткнитесь.

На ощупь это была вполне нормальная ступенька — для лестницы, ведущей вниз, только вот моя «шишка направления» утверждала, что мы поднимаемся, и место нашего назначения соответственно с этим меняло и положение, и угол. Я закрыл глаза для проверки и физически ощутил, что поднимаюсь. Значит, глаза меня обманывали. Это было похоже на один из этих «хитрых» домов в парках отдыха, где горизонтальный пол оказывался вовсе не горизонтальным, — очень похоже, но только если все это возвести в куб.

Я перестал сомневаться в чертеже Стар и шел по его маршруту, независимо от того, что показывало мне мое зрение. Когда коридор вдруг разветвился на четыре, тогда как память мне говорила, что тут только два ответвления, из которых одно — тупик, я решительно зажмурил глаза и шагнул туда, куда глядел мой нос, — и Яйцо на моем мысленном плане осталось там, где и должно быть.

Но мы вовсе не обязательно приближались к Яйцу с каждым новым поворотом или новой развилкой, кроме как в смысле, что прямая — не кратчайшее расстояние между двумя точками (а где оно кратчайшее?). Наш путь был запутан, как кишки в животе у человека, — архитектор явно предпочитал кренделя прямым линиям и углам. Еще хуже получилось, когда мы взбирались по лестнице вверх, тогда как по чертежу тут был горизонтальный отрезок, и гравитационная аномалия застигла нас врасплох, перевернув все вверх дном, и мы внезапно покатились со стен на потолок.

Особого вреда нам это не причинило, но, когда мы достигли границы аномалии, гравитация снова изменилась и нас сбросило с потолка. Я помог Руфо собрать рассыпанные стрелы, и мы двинулись дальше. Мы приближались к логовищу Не-Рожденного и к Яйцу.

Коридоры сделались узкими, их стены стали грубее, обманные проходы теперь мало чем отличались от настоящих, а свет стал меркнуть.

И это было еще не самое плохое. Я не боюсь темноты и тесных помещений. Только намертво забитый людьми подъемник в магазине в день распродажи может вызвать во мне клаустрофобию. Но я услышал крыс!

Крысы, множество крыс, бегали и визжали в стенах — вокруг нас, под нами, над нами. Я покрылся пóтом и стал жалеть, что выпил столько воды. Темнота и теснота делались невыносимыми, теперь мы уже ползли через узкий туннель, пробитый в камне, сначала на четвереньках, потом на брюхе, в полной тьме, как будто выбирались подземным ходом из замка Иф. И крысы перебегали нам дорогу с писком и противным стуком когтей.

Нет, я не заорал. Стар ползла за мной, она не визжала и не стонала из-за раненой руки — и я не имел права кричать. Она похлопывала меня по ноге каждый раз, как протискивалась на несколько дюймов, давая знать, что с ней все в порядке и с Руфо тоже о’кей. Мы не могли тратить силы на разговоры.

Я увидел что-то едва различимое — два призрачных пятна впереди, остановился, всмотрелся, моргнул, снова всмотрелся. Потом шепнул Стар:

— Я что-то вижу. Побудь тут, а я поползу вперед и узнаю, что это такое. Поняла?

— Да, милорд Герой.

— Повтори это Руфо.

А потом я совершил единственный по-настоящему смелый поступок за всю мою жизнь — пополз дальше. Смелость — это когда ты продолжаешь идти вперед, несмотря на то что смертельно напуган — напуган так, что вот-вот обделаешься, что сердце готово разорваться, что не можешь даже вздохнуть. Вот это и есть точное описание (на тот момент) состояния И. С. Гордона — бывшего пехотинца, а ныне героя-профессионала. Я был почти уверен, что знаю, кому принадлежат эти два тусклых отблеска, и чем ближе я к ним подползал, тем больше росла моя уверенность — я мог даже обонять эту пакость, я даже различал ее очертания.

Крыса. Нет, не обычная крыса, что живет на городских помойках и иногда кусает детей. Гигантская крыса, чьи размеры позволяют ей заблокировать эту нору, но, будучи все же меньше меня, она обладает большей свободой маневра для наступления, той свободой, которой у меня нет вообще. В лучшем случае я мог только протискиваться вперед, держа перед собой меч и пытаясь так направить острие, чтобы встретить нападающую крысу, заставить ее подавиться острой сталью, ибо, если она избежит клинка, у меня останутся только голые руки, бесполезные в такой тесноте. И тогда она вцепится мне в лицо.

Я сглотнул кислую слюну, которая отдавала блевотиной, и преодолел еще несколько дюймов. Глаза крысы опустились к полу, как будто она готовилась к прыжку.

Но прыжка не последовало. Оба огонька теперь стали более четкими и как бы разошлись в стороны, и когда я продвинулся вперед еще на два-три фута, то с облегчением понял, что это не крысьи глаза, а что-то другое, причем мне уже было совершенно наплевать, что именно.

Еще дюйм, еще. Яйцо находилось где-то совсем рядом, а я до сих пор не знал, что оно собой представляет, а поэтому было бы лучше сначала взглянуть самому, а уж потом позволить ползти сюда Стар.

«Глаза» оказались двумя дырками в занавесе, который прикрывал выход из крысиной норы. Я увидел обратную сторону вышивки и обнаружил, что вполне могу заглянуть в одну из дырок, когда до нее доползу.

За занавесом находилась большая комната, пол которой лежал примерно на фут ниже пола туннеля. В дальнем конце, футах в пятидесяти от меня, рядом со скамьей стоял человек и читал книгу. Я рассматривал его, а он, подняв глаза от книги, глянул в мою сторону. Казалось, он пребывал в нерешительности.

Я не колебался ни секунды. Нора в этом месте была шире, так что мне удалось подобрать под себя ногу и рвануться вперед, мечом откинув шпалеру. Я споткнулся, но вскочил на ноги, готовый к бою.

Он был по меньшей мере так же быстр, как я. Швырнул книгу на скамейку, выхватил свою рапиру и двинулся мне навстречу в то самое мгновение, когда я вылетел из норы.

Он принял стойку en garde — колени согнуты, кисть напряжена, левая рука за спиной, клинок нацелен мне в лицо — ну прямо тебе учитель фехтования. Затем оглядел меня с ног до головы, не спеша сокращать три-четыре фута, разделявшие наши клинки.

Я не кинулся на него. Есть такая рискованная тактика — «мишень для уколов», которая иногда практикуется среди самых опытных фехтовальщиков. Заключается она в стремительном наступлении с вытянутыми в одну линию рукой, кистью и клинком — все нацелено на атаку и ничего для защиты от клинка противника. Но она срабатывает, только если момент нападения тщательно рассчитан, если вы видите, что ваш противник на мгновенье расслабился. Иначе это самоубийство.

Да и сейчас это походило бы на самоубийство: он был начеку, словно выгнувший спину бродячий кот, готовый броситься в драку. Поэтому, пока он меня рассматривал, я попытался оценить его боевые качества. Это был маленький ловкий человек, с руками явно более длинными, чем полагалось ему по росту. Не могу сказать, что это сулило мне какие-нибудь преимущества, тем более что он обладал старомодной рапирой, куда длинней, чем Леди Вивамус (возможно, это обстоятельство могло повлиять на скорость его движений, разве что кисть у него окажется очень сильной). Одет он был так, как одевались в Париже при Ришелье, а не по моде Карт-Хокеша. Нет, тут я не прав: громадная черная Башня была вне моды, иначе и я бы тут выглядел старомодно в моем стилизованном робингудовском костюме. «Иглины дети», которых мы встречали, вообще были без одежды.

Это был очень некрасивый и дерзкий человек с озорной улыбкой и самым крупным носом к западу от Дуранте[103], заставившим меня вспомнить о носе моего главного сержанта, который терпеть не мог, когда его называли Шнобель. Впрочем, на этом сходство между ними и заканчивалось — мой сержант никогда не улыбался, а глазки у него были злые поросячьи. У этого человека глаза были веселые и гордые.

— Ты христианин? — Тон был очень требовательный.

— А тебе-то что?

— Ничего. Кровь есть кровь, тут разницы нет. Но если ты христианин, то покайся в грехах. Если язычник — обратись к своим ложным богам. Я отведу тебе не больше трех строф. Но я сентиментален и всегда хочу знать, кого мне предстоит убить.

— Я американец.

— Это страна? Или болезнь? И что вообще ты делаешь в Охмуреже?

— Охмуреж? А не Хокеш?

Свое безразличие он выразил только глазами, острие рапиры даже не дрогнуло.

— Охмуреж, Хокеш — вопрос географии и произношения. Этот замок находился когда-то в Карпатах, поэтому «Хокеш» правильнее, если сознание твоей правоты доставит тебе удовольствие перед смертью. Ну а теперь начнем наш дуэт.

Он скользнул ко мне так быстро и плавно, что казалось, проплыл по воздуху, и наши клинки зазвенели, когда я парировал его в позиции сикста, сделал ответный выпад и мой удар был отбит; ремиз, реприз, снова выпад — схватка лилась так легко, так долго и с таким разнообразием приемов, что посторонний зритель принял бы ее не за бой, а за гран-салют.

Но я-то знал! Этот первый выпад должен был убить меня на месте, и на это же было рассчитано каждое его движение в течение схватки. И одновременно он испытывал меня, испытывал крепость кисти, нащупывал слабые места, изучал, боюсь ли я низких ударов, постоянно возвращался к выпадам в верхнюю часть туловища, а возможно, и искал способ обезоружить меня. Мне практически ни разу не удалось сделать выпад, не было даже отдаленного шанса на это, каждый этап схватки был мне навязан, я лишь отвечал, изо всех сил стараясь сохранить жизнь.

Уже через три секунды я понял, что против меня стоит фехтовальщик гораздо более высокого класса, чем я, со стальной кистью, столь же гибкой, как нападающая змея. Из всех известных мне фехтовальщиков он единственный пользовался примой и октавой, пользовался, я имею в виду, так же часто, как сикстой и квартой. Их, разумеется, изучают все, мой собственный учитель заставлял меня практиковаться в них столько же, сколько и в остальных шести, но большинство фехтовальщиков прибегают к ним, лишь когда к этому вынуждают обстоятельства — из страха потерять очко.

Мне же грозила опасность потери не очка, а жизни, и я знал, знал еще задолго до окончания этой первой затянувшейся схватки, что, каковы бы ни были ставки, я жизнь потеряю.

А этот идиот при первом же лязге скрестившихся клинков еще принялся декламировать!

Твой выпад отражен,

Контрдоводом клинка!

Что, дрогнула рука?

Моя посылка — твой резон,

Бой или спор — один закон.



Продлить ли нам опасный труд,

Коль аргумент неотразим?

Ну как, на чем мы порешим?

Tu es fatigué, sans doute?[104]

Что ж, спи, а я останусь тут.





Декламируя, он совершил как минимум тридцать попыток лишить меня жизни, едва не увенчавшихся успехом, и на последнем слове он вышел из боя так же гладко и внезапно, как начал.

— Что же ты, дружок? Подхватывай! Уж не хочешь ли ты, чтобы я пел один? Хочешь умереть, как клоун, перед глазами прекрасных дам? Пой! И сумей сказать свое «прости» поизящней, так чтобы твоя последняя рифма бежала вперегонки со смертным хрипом в твоей глотке! — Он несколько раз притопнул правым ботфортом, будто собирался танцевать фламенко. — Попробуй же! Цена-то все равно будет одна — и так и этак!

Я не опустил глаза к полу, когда раздалось щелканье сапога, — это старый прием, некоторые фехтовальщики притопывают при каждом выпаде и даже при ложных выпадах, надеясь, что резкий звук действует на нервы противника, выбивает его из темпа, заставляет отшатываться назад и таким образом доставляет им желанное очко. Последний раз я попался на эту удочку в те времена, когда еще и бриться не начинал.

Но его слова натолкнули меня на мысль. Его выпады были коротки — глубокие выпады противопоказаны рапире, они слишком опасны в настоящем бою. Я уже начал отступать, медленно — за спиною была стена. Сразу же как начнется новая схватка, я либо превращусь в пришпиленную к обоям бабочку, либо споткнусь обо что-нибудь, полечу вверх тормашками, и тогда он нанижет меня на рапиру, как в скверах на острый штырь нанизывают бумажный сор. И тем не менее я не осмеливался отступить от стены.

Хуже всего было то, что Стар могла в любую минуту появиться из крысиной норы у меня за спиной, и тогда ее убили бы в самый момент появления в комнате, и, даже если бы я тут же пронзил клинком моего противника, это бы ничего не изменило. Но если бы мне удалось развернуть его в другую сторону… Моя любимая была практичной женщиной, и никакие «спортивные соображения» не помешали бы ей вонзить шпагу в спину врага.

Тут же в голову пришла другая счастливая мысль: если я подыграю его безумию, попробую рифмовать и декламировать, то он, возможно, еще поиграет со мной, прежде чем заколоть.

Но и затягивать эту игру было нельзя. Я не заметил, когда он успел задеть мою руку чуть ниже локтя. Это была просто царапина, которую Стар залечила бы в несколько минут, но она могла ослабить мою кисть и поставить меня в трудные условия при парировании ударов в нижнюю часть тела — кровь сделает рукоять скользкой.

— Первая строфа, — объявил я, делая шаг вперед и слегка поигрывая клинком.

Он отнесся к этому с полным пониманием, не стал напирать, а начал как бы играть с кончиком моего меча, еле прикасаясь к нему легкими парирующими движениями.

Это было именно то, на что я надеялся. Я стал передвигаться вправо, не переставая декламировать. Препятствовать мне он не стал.

Раз Труляля и Траляля

Устроили пирушку,

И Труляля ему ля-ля:

«Давай сопрем телушку!»[105]





— Ну, ну, старина, — сказал он с упреком, — воровать-то нехорошо. Честь превыше всего. К тому же и рифма, и размер хромают. Ты не мычишь и не телишься. Оставь-ка своего Кэрролла в покое.

— Постараюсь, — согласился я и еще чуть-чуть сдвинулся в сторону. — А вот и вторая строфа:

Две девицы из Бирмингама

Понаделали страшного срама…[106]





И тут я кинулся на него.

Не все вышло так, как я задумал. Он, как я и надеялся, немного расслабился, ожидая, видимо, что я продолжу игру с этими легкими касаниями клинков, пока буду декламировать.

Я застал его врасплох, но он не отступил, а мощно парировал мой выпад, и мы неожиданно оказались в опасной для обоих позиции — корпус-в-корпус, эфес-в-эфес и почти тет-а-тет.

Он захохотал мне прямо в лицо и прыгнул назад — почти в то же мгновение, что и я, и это снова поставило нас в позицию en garde. Но кое-что я все же выиграл. До сих пор мы довольствовались лишь колющими ударами. Острие опаснее лезвия, но мое оружие обладало и тем и другим, а человек, привыкший действовать только острием, далеко не всегда готов отразить рубящий удар. В тот момент, когда мы расходились, я обрушил свой клинок ему на голову.

Я надеялся разрубить ее надвое. Но для такого удара не хватило ни силы, ни времени, однако я все же рассек ему лоб до брови.

— Touché! — крикнул он. — Отличный удар! Да и песенка ничего себе. Давай дальше!

— Ладно, — согласился я, тщательно парируя и выжидая, когда кровь зальет ему глаза. Рана в лоб — одна из самых кровоточащих среди наружных ранений, и на этом я строил теперь свой расчет. Фехтование — страшная штука, мозг в нем почти не участвует, он не успевает за темпом сражения. Думает твоя кисть, она отдает приказы ногам и телу — ты мыслишь «на потом», превращая мозг в склад инструкций и указаний на будущее, во что-то подобное компьютеру с его программой.

Я продолжил:

Как гласит протокол,

Они задрали…





Я задел ему руку — почти как он мне, только серьезнее. Теперь, решил я, он мой! Но тут он сделал то, о чем я только слышал, а видеть не приходилось: он быстро отступил и перебросил клинок из одной руки в другую.

Да уж, удачей это не назовешь! Фехтовальщик, действующий правой рукой, терпеть не может левшей — это выбивает его из седла, тогда как левша прекрасно знаком со всеми приемами праворукого большинства. Этот сукин сын во владении левой рукой был так же силен и опытен, как и во владении правой. Еще хуже — теперь ко мне был обращен не залитый кровью глаз.

Он снова задел меня — на этот раз в коленную чашечку, причинив мне сильнейшую боль и существенно ограничив подвижность. Несмотря на его раны, куда более серьезные, чем мои, я понимал, что долго не продержусь.

Выбора не было.

В позиции «секунда» есть рипост — отчаянно опасный, но блистательный, если его, конечно, удается провести. Он доставил мне немало побед в состязаниях, где на карту не ставилось ничего, кроме очков. Начинается все с сиксты. Сначала твой противник нападает, но вместо парирования в кварте ты наступаешь, атакуя с зажимом, твой клинок скользит вдоль и вокруг его клинка штопоровидным движением, пока острие не входит в его тело. Или можно парировать, нанести встречный удар, сцепиться с ним на выходе из сиксты и начать атаку.

Беда с этим приемом в том, что если он не удался, то времени для защиты у тебя уже нет, для рипоста — тоже, твоя грудь открыта для клинка противника.

Я не пытался использовать этот прием, особенно против такого фехтовальщика. Я только подумал о нем.

Мы продолжали драться практически на равных. Затем он слегка отступил, парируя, и поскользнулся в собственной крови. Моя кисть сама выполнила все: клинок скользнул с захватом, как то полагалось в секунде, и острие пронзило его насквозь.

Он будто бы несказанно удивился и поднял рапиру, салютуя, а затем рухнул на колени, и оружие выпало из его руки. Я шагнул вперед вслед за моим клинком, намереваясь вытащить его из раны.

Он схватился за мой клинок:

— Нет-нет, мой друг, пожалуйста, оставь его. Он на время закупоривает мое вино. Твоя логика остра, она дошла до моего сердца. Как твое имя, сэр?

— Оскар из Гордонов.

— Гордое имя. Не могу позволить, чтобы меня убивал незнакомец. Скажи мне, Оскар из Гордонов, ты когда-нибудь бывал в Каркасоне?

— Никогда.

— Побывай там. Любить женщин, убивать мужчин, писать книги, слетать на Луну — я все это испытал. — Он задохнулся, изо рта у него пошла розовая пена. — На меня даже дом падал. Какое убийственное остроумие! Что стоит честь, когда тесина тюкает твое темя? «Темя»? тени? тоны?.. tonsor![107] Тесина тюкает твоего тонсора. Ты побрил моего. — Он закашлялся и продолжал: — Темнеет. Давай обменяемся последними дарами и расстанемся по-дружески, если ты согласен. Мой первый дар состоит из двух частей. Часть первая: ты счастливец и умрешь не в постели.

— Надеюсь, что ты прав.

— Постой… Часть вторая: бритва брата Гийома никогда не бреет брадобрея[108], она слишком тупа. А теперь твой дар, старина… и поторопись, он мне нужен… но сначала — как кончается твой лимерик?

Я сказал. Он прошептал, колотушка смерти уже стучала у него в горле:

— Отлично. Старайся. А теперь — твой дар, я более чем готов для него… — Он попытался перекреститься.

И я преподнес ему дар милосердия, потом устало поднялся, подошел к скамье и рухнул на нее, затем вытер оба клинка — сначала узкий золингеновский охотничий нож, а следом — особенно тщательно — Леди Вивамус. Я нашел силы встать и отсалютовать моему противнику блестящим клинком. Знакомство с ним было для меня большой честью.

Жаль, не спросил его имени. А он вроде бы думал, что оно мне известно.

Я снова тяжело опустился на скамью, поглядел на занавес, закрывавший крысиную нору в дальнем конце комнаты, и подумал: почему же не пришли Стар и Руфо? Все это лязганье стали, все эти разговоры…

Я подумал, не пойти ли к норе и не крикнуть, но сил двигаться не было. Я вздохнул и закрыл глаза…



Из-за мальчишеской удали (и разгильдяйства, за которое меня постоянно ругали) я случайно раскокал дюжину яиц. Мама увидела такую яичницу, и я понял, что она сейчас расплачется. Я тоже заревел. Тогда она вытерла глаза, нежно взяла меня за плечо и сказала:

— Ничего страшного, сынок. Не такая это и беда.

Но мне было мучительно стыдно, я вырвался и убежал.

Я мчался вниз по склону, не разбирая дороги, почти скользя над землей, и внезапно понял, что сижу за рулем, а машина потеряла управление. Я пытался нащупать ногой тормозную педаль, не мог найти, запаниковал… потом все-таки нащупал, но она «утопилась» с такой легкостью, что сразу стало понятно — упало давление тормозной жидкости. Что-то появилось впереди на дороге, но я не видел, что именно, не мог даже повернуть головы, а глаза ничего не различали — в них что-то натекало со лба. Я крутанул руль, но ничего не произошло — рулевая тяга отсутствовала.

Вопль стоял у меня в ушах, когда мы столкнулись!.. И тут я понял, что проснулся в собственной постели и что вопли тоже мои. Я мог опоздать в школу, что было проступком, которому нет извинения. Нет пощады, есть только жгучий стыд, потому что школьный двор уже пуст, все ребята, отмытые и добродетельные, сидят за своими партами, а я все никак не могу отыскать свой класс. У меня даже времени нет заскочить в уборную, и вот я сижу за партой со спущенными штанами, готовый сделать то, чего не успел сделать раньше, когда убегал из дому, а все ребята тянут вверх руки, но учитель вызывает именно меня. А я не могу встать, мои штаны не только спущены, их вообще у меня нет, и, если я встану, все это увидят, мальчишки начнут хохотать, девчонки сморщатся, воротя носы. Но самым невыносимо стыдным было то, что я не знал ответа!

— Ну отвечай же, — сердито говорила мне учительница, — не трать наше дорогое время, И. С.! Ты не выучил урок!

Что ж, верно, не выучил. Да, я учил, но она написала на доске: «Задачи — 1–6», а я подумал, что это значит первая и шестая, а она спрашивает четвертую! Но учительница мне все равно не поверит, да и объяснение довольно вшивенькое. Нам нужны голы, а не объяснения.

— Понимаешь ли, Изи, — продолжал мой тренер голосом скорее печальным, чем сердитым, — длина общего пробега — это хорошо, но ты не заработаешь ни цента, если не пересечешь линию у ворот противника с яйцом под мышкой. — Он показал на футбольный мяч, лежавший на столе. — Вот оно. Я приказал его позолотить и надписать к началу сезона, ты казался мне в отличной форме, и я был полностью уверен в тебе, так что он должен был достаться тебе на банкете в честь окончания сезона и нашей победы. — Тут лоб тренера наморщился, он говорил так, будто старался быть справедливым. — Не могу сказать, чтобы наше спасенье зависело только от тебя. Но ты действительно относишься к делу слишком легко, Изи, может быть, тебе надо просто поменять имя. Ведь если дорога становится труднее, нам приходится прикладывать больше усилий. — Он вздохнул. — Моя ошибка — должен был раскусить это дело пораньше. Вместо этого я попытался быть тебе отцом. Но знай, пострадаешь не ты один — ведь в мои годы не так легко найти себе новую работенку.

Я натянул простыню на голову, ибо не мог перенести выражения его лица. Но почему он не хочет оставить меня в покое? Кто-то стал трясти меня за плечо.

— Гордон!!!

— Отвали!

— Гордон, проснись! И тащи свою задницу в офис! У тебя крупные неприятности!

Так оно и было, и я об этом догадался, едва только вошел в офис. Во рту у меня стоял кислый привкус блевотины, и чувствовал я себя жутко — будто стадо бизонов проскакало надо мной, пока спал, наступая на меня копытами. Грязными.

Главный сержант даже не глянул на меня, когда я вошел. Дал мне настояться и пропотеть, скотина. Он поднял глаза и долго изучал меня, прежде чем заговорить.

Потом сказал медленно и раздельно, давая мне возможность попробовать каждое слово на вкус:

— Уход в самоволку, оскорбление и нападение на туземных женщин, незаконное использование государственного имущества… скандальное поведение… неповиновение и похабная брань… сопротивление при аресте… нанесение побоев полицейскому — Гордон, почему ты не украл лошадь? Мы тут за конокрадство вешаем. Все было бы проще.

Сержант ухмыльнулся своему остроумию. Старый мерзавец всегда считал себя остряком. И обычно был прав процентов на пятьдесят.

Но мне было плевать, что он там говорил. Я же совершенно отчетливо понимал: все, что меня окружает, — сон, один из тех, что часто мне снились в последнее время от страстного желания вырваться из этих джунглей. Даже Она и то не была реальностью. Моя… как же Ее звали… Даже и имя Ее я вообразил… Стар… Счастливая моя звезда! О Стар, любимая, — тебя не существует!

Он продолжал:

— Я вижу, ты снял свои лычки? Что ж, экономия времени, но для тебя это единственное, что можно считать удачей. Ты одет не по форме. Небрит. Твоя одежда в грязи. Гордон, ты позор для армии Соединенных Штатов! Ты сам знаешь это, не правда ли? Из такой ситуации ты задешево не выберешься. У тебя нет ни личного номера, ни пропуска, даже именем ты назвался чужим. Ну, Ивлин Сирил, мой мальчик, теперь-то мы воспользуемся твоим настоящим именем. Официально. — Он повернулся на вращающемся кресле, из которого не вынимал своей жирной задницы с тех самых пор, как прибыл в Азию, — патрульная служба для него вроде бы не существовала. — И еще — меня интересует одна вещь: где ты прихватил это? И что побудило тебя его спереть? — Он кивнул на шкаф, стоявший за креслом.

Я узнал то, что лежало на шкафу, узнал, хотя, когда я видел его в последний раз, оно было покрыто золотой краской, а теперь было измазано в той черной липкой грязи, которую специально производят в Юго-Восточной Азии. Я пошел на него:

— Это мое!

— Нет, нет! — воскликнул сержант. — Смотри обожжешься, обожжешься, мальчик! — Он отодвинул футбольный мяч подальше к стене. — Кража еще не делает его твоей собственностью. Я взял его на хранение в качестве вещественного доказательства. К твоему сведению, поддельный герой, врачи думают, что он помрет.

— Кто?

— А тебе-то что? Двадцать пять центов против бангкокского бата, что ты не спрашивал его имени, когда проломил ему башку. А ты не имеешь права шляться тут и разбивать головы туземцам только потому, что надрался в хлам, у них тоже есть права, даром что ты об этом не знаешь. Тебе разрешается их лупить только там и только тогда, когда получишь приказ.

И вдруг он улыбнулся. Это нисколько не улучшило его внешности. Со своим длинным острым носом и маленькими, налитыми кровью глазками он, как я внезапно осознал, был вылитая крыса.

А он продолжал улыбаться и говорил:

— Ивлин, мой мальчик, а может, ты снял свои лычки слишком рано, раньше, чем нужно?

— Как это?

— А вот так. Из этой грязной истории, возможно, есть выход. Садись! — И еще раз громко прикрикнул: — Сесть!

Я сел.

— Если бы дело зависело только от меня, я бы просто подвел тебя под восьмую статью и забыл обо всем — все, что угодно, лишь бы от тебя отделаться! Но у ротного другие соображения — вот уж поистине блестящая мысль, и с ее помощью можно и насовсем твое дело закрыть. На нынешнюю ночь планируется рейд. И поэтому… — Тут он нагнулся и достал из ящика своего письменного стола два стакана и бутылку «Четыре розы»[109]. Потом щедро наполнил стаканы. — Пей!

Об этой бутылке знали все — все, разве что кроме ротного, но никто не слыхивал, чтобы наш сержант кому-нибудь предложил выпивку, за исключением одного случая — перед тем как он объявил рядовому, что отдает его под трибунал.

— Спасибо, нет.

— Брось, брось, выпей. Ну налей хоть на собачий волосок. Тебе же это пригодится. Потом сходи прими душ, приведи себя в порядок, хоть и это тебе не поможет, а потом иди к ротному.

Я встал. Мне очень хотелось выпить. Просто безумно хотелось. Я готов был проглотить какое угодно пойло, а «Четыре розы» — отличный бурбон, но я согласился бы и на ту огненную воду, которой глушил меня старый… как же его звали?

А вот с ним я пить не мог. Я вообще ничего не должен был здесь пить. Или есть…

И тогда я плюнул ему в рожу.

Он так удивился, что стал таять. Я вытащил меч и пошел на него. Свет погас, но я продолжал рубить мечом, иногда попадая во что-то, иногда — нет.





16




Кто-то тряс меня.

— Проснись!

— Отвали!

— Проснитесь! Босс, ну пожалуйста, проснитесь!

— Да, мой Герой, ради меня, проснись!

Я открыл глаза и улыбнулся ей, потом попробовал оглядеться по сторонам. Господи, ну и бойня же здесь была! А посреди поля сражения, чуть ближе ко мне, стоял черный стеклянный столб — футов пять в высоту, а на нем Яйцо.

— Это оно?

— Ага, — кивнул Руфо. Выглядел он потрепанным, но веселым.

— Да, мой рыцарь, — подтвердила Стар. — Это и в самом деле Яйцо Феникса. Я проверила.

— Хм… — Я снова окинул взглядом комнату. — А где же Пожиратель Душ?

— Ты убил его. Убил еще до того, как мы сюда добрались. Ты продолжал сжимать в руке меч, а под мышкой левой руки крепко держал Яйцо. Нам стоило большого труда отобрать его у тебя, ведь иначе я не могла заняться твоими ранами.

Я посмотрел на свою грудь и понял, что она имела в виду, а потому поспешил отвести глаза. Красный цвет не принадлежит к числу моих любимых. Чтобы уйти от темы хирургии, я спросил Руфо:

— А почему вы так задержались?

Ответила Стар:

— Я боялась, что мы тебя вообще не найдем.

— А как же нашли?

Руфо сказал:

— Босс, потерять вас по-настоящему было бы трудновато. Мы просто пошли по кровавому следу, даже когда он уходил в стены. Она исключительно упряма.

— Хм… Видели каких-нибудь мертвецов?

— Трех или четырех. Все нам неизвестные. Судя по всему — искусственники. Мы их не разглядывали. Кстати, нам следует поторопиться с уходом, как только сможете идти. Время не ждет.

Я осторожно согнул правое колено. Там, где меня ранили в чашечку, боль все еще ощущалась, но наложенное Стар лекарство уже начинало действовать.

— Нога в порядке. Идти я смогу, как только Стар закончит свою работу. Но я вовсе не жажду снова ползти по той крысиной норе. У меня от крыс поджилки трясутся.

— Какие крысы, босс? И какая нора?

Я рассказал им все.

Стар никак не отреагировала, просто продолжала обклеивать меня пластырем и накладывать повязки, но Руфо сказал:

— Босс, вы вдруг встали на колени, а потом поползли — это было в таком же коридоре, как и все прочие. Я в этом не видел никакой нужды, но, поскольку вы уже доказали, что ничего не делаете зря, мы не стали спорить и последовали вашему примеру. Потом вы велели нам ждать, пока пойдете на разведку, мы подчинились и ждали вас очень долго, и Она наконец решила, что надо идти на поиски.

Мне нечего было сказать.

Мы ушли сразу же, через главный выход, и не встретили никаких препятствий — ни иллюзий, ни ловушек, ничего, кроме того, что путь был долог и утомителен. Руфо и я были начеку и шли в том же порядке — Стар шагала между нами, неся Яйцо.

Ни Стар, ни Руфо не знали, угрожает ли нам атака, да и вряд ли мы сейчас могли отразить что-нибудь пострашнее отряда младших бойскаутов. Согнуть лук был в состоянии один Руфо, а я не смог бы даже меча поднять. Поэтому наша задача заключалась только в том, чтобы дать Стар время уничтожить Яйцо — не отдавать же его!

— Не надо беспокоиться, — объяснил мне Руфо. — Это будет все равно что оказаться рядом с атомной бомбой. Даже не заметишь, что произойдет.

Выйдя из Башни, мы проделали довольно долгий пеший поход к Гротовым горам, где находились другие Врата. Завтракали на ходу — я был дико голоден — и разделили между собой бренди Руфо и воду Стар (бренди побольше, воды поменьше). К тому времени, когда мы достигли пещеры с Вратами, мне стало совсем хорошо. Даже небо, которое было вовсе не небом, а чем-то наподобие крыши, даже странные прыжки гравитации меня уже не беспокоили.

Диаграмма (или пентакль) в пещере уже была нарисована. Стар пришлось ее только чуть-чуть подновить, потом надо было немного выждать — мы потому так торопились сюда, что должны были попасть до открытия Врат. Потом они станут недоступны на несколько недель или месяцев, а столько людям в атмосфере Карт-Хокеша не выжить.

Мы встали на диаграмму за несколько минут до открытия Врат. Я был одет как Владыка Марса — только я сам, перевязь и меч. Все пожитки пришлось бросить, так как Стар утомилась и даже перенос органики был для нее слишком тяжел. Она очень хотела взять с собой мой лук, но я наложил вето. Впрочем, она настояла, чтобы я оставил себе Леди Вивамус, и тут я, надо сказать, сопротивлялся куда слабее. Я больше не хотел разлучаться со своим мечом. Стар прикоснулась к нему и сказала, что это уже не мертвый металл, а часть меня самого.

Руфо нес на себе только свою далеко не прекрасную розовую кожу плюс бинты. Он считал, что меч — всего лишь меч, у него дома отыщутся и получше. Стар из профессиональных соображений имела одежды не больше, чем было на Руфо.

— Еще долго? — спросил Руфо, когда мы соединили руки.

— До начала отсчета осталось две минуты, — ответила Стар. Часы в ее голове работали не хуже моей «шишки направления». Она никогда не пользовалась настоящими часами.

— Ты ему сказала? — спросил Руфо.

— Нет.

Руфо воскликнул:

— И тебе не стыдно? Тебе не кажется, что ты уже довольно водила его за нос? — Говорил он на удивление грубо, и я уже намеревался сделать ему выволочку, но тут его оборвала сама Стар.

— ТИХО! — шикнула она, потом запела и наконец воскликнула: — Пошел!

Мы тут же оказались в другой пещере.

— Где мы? — спросил я. Тяготение тут было побольше.

— В Невии, — ответил Руфо. — По другую сторону Вечных гор, и у меня есть большое желание выйти тут и повидать Джоко.

— Скатертью дорога! — сердито откликнулась Стар. — Слишком много болтаешь!

— Только в том случае, если мой дружок Оскар пойдет со мной. Хочешь, старый товарищ? Я доведу тебя туда за недельку. И никаких драконов. Тебя встретят с радостью, особенно Мьюри.

— Оставь Мьюри в покое! — В голосе Стар появились визгливые нотки.

— Не нравится, а? — откликнулся едко Руфо. — Молодая женщина и все такое…

— Ты же знаешь, что дело не в этом!

— Еще как в том! — возразил он. — И как долго ты думаешь так тянуть? Это бесчестно сейчас и всегда было бесчестным. Это…

— Молчание! Отсчет начинается!

Мы соединили руки и — ух! — оказались в новом месте. Это тоже была пещера, частично открытая наружу, воздух разреженный, жгуче-холодный, внутрь залетал снег. Диаграмма была выбита в камне и позолочена.

— Где мы? — спросил я.

— На твоей планете, — ответила Стар. — Эта страна называется Тибет.

— Тут ты мог бы пересесть на другой поезд, — вмешался Руфо, — если бы Она не упрямилась. Или можешь просто уйти, хотя дорога длинная и тяжелая. Я ее однажды прошел.

Я не соблазнился. Последний раз, когда я слышал о Тибете, он находился в руках недружественных борцов за мир[110].

— И долго мы тут пробудем? — спросил я. — Местечко нуждается в центральном отоплении.

Хотелось услышать все, что угодно, кроме этой перебранки. Стар была моей возлюбленной, и я просто не мог вынести грубого обращения с ней, но и Руфо стал моим кровным братом — по количеству пролитой крови — и много раз спасал мне жизнь.

— Недолго, — ответила Стар. Она выглядела усталой и похудевшей.

— Но достаточно, чтобы объясниться! — настаивал Руфо. — Тебе надо наконец принимать решения самому, а не позволять, чтобы тебя таскали, как кота в мешке. Ей следовало рассказать тебе все уже давно. Она…

— По местам! — резко выкрикнула Стар. — Начинается обратный отсчет. Руфо, если ты не заткнешься, я брошу тебя тут и тебе придется опять тащиться пешком — босиком и по горло в снегу.

— Валяй, — отозвался он. — Угрозы делают меня таким же упрямым, как ты. Что неудивительно, Оскар, ведь Она…

— МОЛЧАТЬ!

— …Императрица Двадцати вселенных…





17




Мы очутились в большой восьмиугольной комнате с очень красивыми серебристыми стенами.

— …и моя бабка! — закончил Руфо.

— Не «императрица», — заговорила Стар. — Это глупое слово, оно не передает сути дела.

— Еще как передает!

— А что касается второго утверждения, то это скорее мое несчастье, чем моя вина. — Стар вскочила на ноги, оживленная, сбросившая груз усталости, и обняла меня за талию, продолжая держать Яйцо Феникса в другой руке. — О мой дорогой! Я так счастлива! Мы добились своего! Приветствую тебя дома, мой Герой!

— Где это? — У меня в голове была полная каша — слишком много часовых поясов, слишком много откровений.

— Дома. У меня дома. Теперь и у тебя дома, если ты захочешь. В нашем доме.

— Понимаю… моя Императрица…

Она топнула ногой:

— Не смей меня так называть!

— Правильная форма обращения, — вмешался Руфо, — будет «Ваша Мудрость». Не так ли, Ваша Мудрость?

— Ах, Руфо, заткнулся бы ты! Пойди и раздобудь нам одежду.

Он покачал головой:

— Война кончена, я только что демобилизовался. Ищи сама, бабуля.

— Руфо, ты просто невозможен!

— Сердишься, бабуля?

— Рассержусь, если ты и дальше будешь меня звать бабулей. — Тут она передала Яйцо мне, обняла Руфо и поцеловала его. — Нет, бабушка на тебя не сердится, — сказала она мягко. — Ты ведь всегда был несносным ребенком, и я никогда не забуду устриц, которых ты положил мне в кровать. Но что поделать, ты весь в бабушку. — Она поцеловала его еще раз и потрепала за седой венчик волос. — Бабушка любит тебя. Бабушка будет всегда любить тебя, почти как Оскара. Я считаю тебя близким к совершенству, если только забыть, какой ты несносный, лживый, испорченный, непутевый и непочтительный поросенок.

— Вот так-то лучше! — ответил он. — К слову, примерно то же я думаю о тебе. Что ты хочешь надеть?

— Мм… нам нужно очень многое. Как же давно у меня не было приличного гардероба! — Она повернулась ко мне. — А что хотел бы ты, мой Герой?

— Не знаю. Я тут вообще ничего не знаю. Все, что сочтет подходящим… Ваша Мудрость.

— О милый, пожалуйста, не зови меня так! Никогда не зови! — Казалось, она сейчас разрыдается.

— Хорошо. А как же мне называть тебя?

— Стар — вот имя, которое ты мне дал. Если хочешь иначе, зови меня своей принцессой. Я не принцесса. Но я и не императрица — это просто плохой перевод. С радостью буду «твоей принцессой», как ты называл меня раньше. А хочешь — «гадкой девчонкой» или любым другим из тех прозвищ, что ты мне когда-то дал. — Она посмотрела на меня уже более спокойно. — Как раньше. И навсегда.

— Я постараюсь… моя принцесса.

— Мой Герой!

— Но есть, видимо, многое, о чем я не имею представления.

Стар перешла с английского на невианский:

— Милорд муж, я хотела рассказать тебе все. И милорду расскажут все до последней мелочи. Но я страшно боялась, что, если милорду сообщат все слишком рано, он откажется следовать за мной. Нет, не в Черную Башню, а сюда. В наш дом.

— Возможно, ты поступила разумно, — сказал я на том же языке. — Но теперь я здесь, миледи жена, моя принцесса. Поэтому говори. Я хочу знать все.

Она снова перешла на английский:

— Я скажу. Я все скажу. Только на это нужно время. Любимый, придержи немного своих коней. Ты был так терпелив со мной, так терпелив, любимый, и так долго…

— О’кей, — согласился я. — Согласен подождать. Но послушай, я ведь не знаю, так сказать, даже улиц в этом микрорайоне. Мне нужны советы. Помнишь ту ошибку, которая получилась у меня с Джоко только потому, что я не знал местных обычаев?

— Да, милорд, обязательно. Но не бойся, обычаи тут просты. Примитивные общества всегда сложнее цивилизованных, а это общество — не примитивное.

Появился Руфо и бросил груду одежды к ногам Стар. Она повернулась, все еще держа мою руку в своей, и приложила палец к губам, а взгляд ее был серьезен, почти тревожен.

— Ну-ка, давай подумаем, что же мне надеть?



«Комплекс» — понятие относительное. Я обрисую лишь контуры.

Центр — столичная планета Двадцати вселенных. Но Стар — не императрица, и это не империя.

Я буду называть ее Стар, поскольку у нее сотни имен, и буду говорить «империя» и «императрица», поскольку не знаю более точных терминов. Буду даже собственную жену называть Императрицей.

Никто не знает числа вселенных. В теории оно бесконечно, как бесконечно число комбинаций законов природы, а каждый набор законов соответствует отдельной вселенной. Все это лишь теория, а бритва Оккама слишком тупа. В Двадцати вселенных известно лишь, что открыты двадцать вселенных, что в каждой свои законы природы и в большей части вселенных есть планеты или иногда «места», где живут люди. Не берусь сказать, кто или что живет в остальных вселенных.

В Двадцати вселенных много настоящих империй. В нашей Галактике в нашей Вселенной есть свои звездные империи, однако она столь огромна, что человеческая раса могла бы никогда не встретиться ни с какой другой, если бы не Врата между вселенными. На некоторых планетах Врата неизвестны. На Земле их много, что придает ей особое значение. В остальном она считается отсталым захолустьем.



Семь тысяч лет назад возникла идея, как решать непомерно сложные политические проблемы. Все началось с малого: как управлять планетой и не погубить ее? Среди жителей планеты были опытные эксперты-кибернетики, хотя в остальном она недалеко ушла от нас: там по-прежнему жгли амбары, чтобы избавиться от мышей, и калечились при работе с механизмами. Экспериментаторы избрали себе выдающегося правителя и решили ему помочь.

Никто не знает, почему у этого парня все так хорошо получалось, главное, что получалось, и им этого было довольно: их интересовала не теория, а практика. Ребята обеспечили ему кибернетическую помощь: записали все кризисы в своей истории во всех известных подробностях, все, что было сделано для их разрешения и что в итоге получалось, и организовали дело так, чтобы правитель мог извлекать нужные сведения так же легко, как если бы извлекал их из собственной памяти.

Все вышло так, как было задумано. Через какое-то время правитель распространил свое влияние на всю планету Центр — прежде-то она называлась иначе. Он не правил ею в буквальном смысле этого слова, а только распутывал сложные случаи.

В банк памяти занесли все, что сделал первый император, — и хорошее, и дурное — для пользы его преемников.

Яйцо Феникса и есть кибернетический банк памяти, хранящий сведения о деятельности двухсот трех императоров и императриц, большинство которых «управляли» уже всеми известными вселенными. Подобно складной шкатулке, Яйцо изнутри больше, чем снаружи. В развернутом виде оно, надо думать, значительно превосходит пирамиду Хеопса.

Легенды о Фениксе бытуют во всех вселенных — о существе, которое умирает и в то же время бессмертно, потому что восстает из своего пепла полное сил. Яйцо представляет собой такое же чудо, оно не просто библиотека, а запись всего, в том числе и личности всех императоров от Его Мудрости IX до Ее Мудрости CCIV — миссис Оскар Гордон.

Трон тут не наследственный. Предки Стар включают Его Мудрость I и почти всех других Мудростей, но есть еще несколько миллионов людей, в чьих жилах течет та же «королевская» кровь. Ее внук Руфо не был избран, хотя предки у них одни и те же. А может, он отказался? Я не спрашивал, ему бы это могло напомнить о временах, когда кто-то из его дядюшек совершил какой-то непристойный и недоступный моему пониманию поступок. Да и вообще, таких вопросов не задают.

Намеченный кандидат получает образование очень широкое — от умения приготовить похлебку из требухи до высочайшей математики, не говоря уж о знании всех видов личной защиты, так как еще тысячи лет назад было замечено, что, как ни охраняй императора, он проживет много дольше, если сам научится драться, словно взбесившаяся циркулярная пила. Я обнаружил это, задав своей любимой какой-то неприятный вопрос.

Я все еще пытался привыкнуть к факту, что женат на бабушке, чей внук выглядит старше меня, причем на самом деле он старше, чем выглядит. Люди Центра живут гораздо дольше нас, к тому же Стар и Руфо прошли специальную процедуру, дарующую дополнительное долголетие. Ко всему этому надо привыкнуть. Я спросил Стар:

— Как долго живете вы — Мудрые?

— Не слишком долго, — ответила она почти зло. — Обычно нас убивают!

(Ох уж этот мой длинный язык.)

Обучение кандидата включает также путешествие во многие миры, хотя и не на все планеты и «места», населенные людьми. Так долго никто не живет. Но на многие. После того как кандидат все это выполнит, начинается курс аспирантуры: вводится в действие Яйцо. На мозг наследника (наследницы) накладываются память и личные характеристики всех прежних императоров. Он (она) становится как бы интегрированным воплощением их всех. Супер-Стар. Сверхновая. Ее Мудрость.

Оригинальная личность кандидата, конечно, доминирует, но вся кодла-то — она тоже присутствует! Без Яйца Стар могла бы вспомнить все, что произошло с людьми, умершими много сотен лет назад, но с Яйцом, подключенная к киберсети, она хранит в голове семь тысяч лет свежих, можно сказать, вчерашних воспоминаний.

Стар призналась мне, что лет десять она колебалась, принять ей этот пост или не принимать. Она не хотела быть всеми своими предшественниками. Ей хотелось остаться собой, жить по своему усмотрению. Но методы, используемые при подборе кандидатов (я их не знаю, они заложены в самом Яйце), практически безошибочны. За всю историю отказались только трое.

Когда Стар стала императрицей, она едва-едва начала вторую стадию своего образования, в нее заложили личности всего лишь семи предшественников. Сам процесс импринтинга много времени не занимает, но жертве нужно довольно долго отдыхать между этапами, ибо она получает все воспоминания предшественника, плохие и хорошие: то, как в детстве он мучил собаку или кошку, взрослый стыд за этот поступок, память о потере девственности, трагические переживания, связанные с первой в жизни серьезной ошибкой, и так далее и тому подобное!

— Я должна пережить их ошибки, — говорила мне Стар. — Ибо ошибки — это единственный надежный путь познания.

Таким образом, вся эта утомительная процедура нацелена на одно — сделать данную личность носителем знаний обо всех постыдных ошибках, совершенных за семь тысяч лет.

К счастью, Яйцо используется не так уж часто. Бóльшую часть времени Стар остается сама собой, и «привитые» ей воспоминания мучают ее не больше, чем вас — память о выговоре, полученном во втором классе. Почти все проблемы Стар решает, так сказать, стреляя от бедра, то есть не прибегая к своему Черному Кабинету и всей этой гигантской системе знаний.

Ибо долгий эмпирический путь управления империей позволил выявить главный принцип разрешения большей части проблем: «Ничего не делай».

Царь Чурбан всегда лучше царя Журавля[111]. Живи и не мешай жить другим. Лучшее — враг хорошего. Время все лечит. Собаку не разбуди — не укусит. Оставь их в покое — прибегут сами. И так далее.

Даже позитивные эдикты в Империи обычно формулируются с частицей «не»: Не взрывай планету ближнего твоего (свою — валяй сколько хочешь). Руки прочь от хранителей Врат. Не требуй правосудия, сам угодишь под суд.

А главное — никогда не выносить серьезную проблему на всенародный референдум. Нет, законов против местной демократии у них нет, имеется в виду имперская проблематика. Старина Руфо, ох, извините, доктор Руфо, один из крупнейших экспертов в области сравнительной культурологии (которого низменные вкусы вечно тянут шляться по трущобам), сказал мне, что каждая человеческая раса проходит через все возможные формы политического устройства и что демократия существует во многих примитивных обществах… но он не знает ни одной цивилизованной планеты, где принцип Vox populi, vox Dei[112] не переводился бы как «Господи, да как же мы так вляпались!».

Впрочем, Руфо утверждал, что ему нравится демократия, — каждый раз, когда у него портилось настроение, он читал речи Вашингтона, а ужимки французского парламентаризма стояли у него на втором месте после ужимок французских красоток.

Я спросил его, как происходит управление в цивилизованных обществах. Брови у него сдвинулись.

— Практически никак!

Это относилось и к нынешней императрице Двадцати вселенных. По большей части она ничего не делала.

Впрочем, иногда делала. Она могла, например, сказать:

— Проблема разрешится, если вы возьмете этого смутьяна… Как твое имя?.. Я о тебе, который с бородкой… и расстреляете его. Приступайте!

Я присутствовал при этом. Они так и сделали. Он был главой делегации, представившей на суд Стар какую-то проблему — что-то насчет столкновения галактических торговых империй в Седьмой вселенной. Заместитель главы делегации тут же скрутил ему руки, остальные делегаты выволокли его во двор и прикончили. Стар продолжала пить кофе. (Кофе тут лучше, чем у нас дома, и я так разволновался, что тоже налил себе чашку.)

Настоящей власти у императора нет. И тем не менее, если бы Стар решила, что планета имярек должна быть уничтожена, люди немедленно принялись бы за дело и в небе вспыхнула бы еще одна сверхновая. Стар ни разу так не поступала, но в прошлом такие случаи известны. Не много — Их Мудрости долго, очень долго будут обшаривать свои души (и Яйцо), прежде чем предложат нечто столь бесповоротное, даже если гипертрофированное чутье императора будет твердить ему, что иного решения не существует.

Император — единственный источник имперского законодательства, единственный судья, единственная исполнительная власть, но действует он редко, и у него нет механизма для силового претворения своих решений. Все, что он или она имеет, так это колоссальный престиж системы, которая функционирует уже семь тысяч лет. Эта не-система связана воедино тем, что в ней нет единства, нет однородности, и тем еще, что никогда не гонится за идеалами и утопиями, — она лишь дает ответы, достаточно хорошие, чтобы существовать дальше, и предоставляет бóльшую степень свободы множеству подходов и оценок.

Все местные проблемы решаются на местах… Детоубийство? Это ваши дети, ваша планета. Родительские комитеты, цензура в кино, помощь в случае стихийных бедствий — все это проблемы, в которых Империя компетенции не имеет.



Кризис из-за Яйца разразился еще до моего рождения. Его Мудрость CCIII был убит, а Яйцо украдено. Какие-то злодеи рвались к власти, и Яйцо, благодаря своим огромным возможностям, было потенциальным ключом к такой власти, о которой Чингисхан и мечтать не мог.

И кому она нужна — такая власть? Не понимаю. Но кому-то нужна.

В результате Стар вступила на престол лишь наполовину подготовленной и отрезанной от Хранилища Мудрости перед лицом величайшего кризиса за время существования Империи.

Впрочем, бессильной она тоже не была. В нее уже загрузили опыт семи гиперразумных личностей, и к ее услугам были кибернетические системы всех вселенных, за исключением самой совершенной — Яйца. Первым делом надо было узнать, что с ним стало. Организовывать атаку на планету, где жили мерзавцы, было небезопасно — они могли Яйцо уничтожить.

Существовали способы развязать язык любому, если бы вы решились их применить. Стар ничего против них не имела. Нет, я не имею в виду ничего грубого — вроде клещей или дыбы. Эти способы скорее можно сравнить со сниманием слоев с головки лука, и, прежде чем удалось добиться ответа, пришлось ободрать не одну луковицу.

Карт-Хокеш — место столь губительное, что его даже назвали по именам двух единственных исследователей, сумевших там побывать и вернуться живыми. (Мы-то были, можно сказать, в его парковой зоне, остальная часть куда хуже.) Мерзавцы, о которых идет речь, даже не сделали попытку там обосноваться. Они лишь спрятали Яйцо, установили охрану, организовали ловушки на путях к нему и вокруг.

Я спросил Руфо:

— А какой толк был им от Яйца, если оно находилось там?

— Никакого, — согласился он. — Но они очень скоро выяснили, что от него нет толку нигде, если рядом не будет Ее. Значит, требовалось захватить либо весь штат кибернетиков… либо Ее Мудрость. Открыть Яйцо они не могли. Без посторонней помощи это могла сделать только Она. Поэтому-то они поставили для Нее ловушку и положили в ловушку наживку. Поймать Ее Мудрость или убить Ее — лучше поймать, но в случае нужды можно и прикончить, — а затем пробиться к власти на Центре. Пока Она жива, им тут ничего не светило.

Стар начала просчитывать шансы вернуть Яйцо. Атаковать Карт-Хокеш? Машины ответили: черта с два! Я бы тоже сказал — нет. Как высадить десант там, где люди не могут ни пить, ни есть ничего местного и где им даже нельзя дышать тамошним воздухом больше нескольких часов? Когда массированная атака приведет к разрушению Яйца? И плацдармы — двое Врат нерегулярного действия?

Как бы ни формулировали вопрос, компьютеры снова и снова выдавали один дурацкий ответ.

Они называли меня!

«Героя», то есть человека с выносливой спиной, слабым умом и высокой степенью бережливости в отношении собственной шкуры. Плюс ряд других качеств. Рейд такой личности, при условии участия в нем самой Стар, мог привести к успеху. Руфо добавили по наитию самой Стар (интуиция Ее Мудрости приравнивается к озарению гения), и машины дали добро.

— Меня выбрали, — рассказывал Руфо, — и я отказался. Но когда речь о Ней, будь она неладна, мой здравый смысл перестает работать. Стар испортила меня своим воспитанием, еще когда я был ребенком.

Затем последовали долгие годы поисков нужного человека (опять меня, почему — не знаю). А другие смельчаки в это время прощупывали ситуацию и снимали карты Башни. Сама Стар тоже ходила в разведку и знакомилась с обычаями Невии.

(Невия — это часть Империи? И да и нет. Невия — единственная планета, у которой есть Врата на Карт-Хокеш, разумеется, кроме планеты негодяев, и отсюда проистекает ее важность для Империи, хотя для Невии Империя никакого значения не имеет.)

«Героя», скорее всего, можно было найти на какой-нибудь варварской планете вроде Земли. Стар пришлось рассмотреть и отвергнуть бесчисленное множество кандидатов, набранных из числа примитивных и грубых народов, прежде чем ее нюх определил, что могу подойти я.

Я спросил у Руфо, какие шансы давали нам машины.

— А зачем тебе знать? — задал он контрвопрос.

— Ну я кое-что знаю о кибернетике.

— Это тебе так кажется. И все же… Да, машины дали прогноз. Примерно тринадцать процентов за успех, семнадцать — за нулевой результат и семьдесят — за то, что мы все погибнем.

Я присвистнул.

— А чего ты свистишь? — сказал Руфо с негодованием. — Ты-то знал не больше, чем знает кавалерийская лошадь, и потому ничего не боялся!

— Я боялся.

— Да у тебя не было времени бояться. Так и было запланировано. Наш единственный шанс на успех заключался в невероятной быстроте и полной неожиданности действий. Но я-то знал! Сынок, когда ты предложил нам ждать там, в Башне, а сам ушел и не вернулся, я так испугался, что уже ни о чем не мог даже сожалеть.

Намеченный рейд прошел так, как я это изложил выше. Или почти так, поскольку я видел лишь то, что воспринимал мой разум, а вовсе не то, что было на самом деле. Я имею в виду «магию». Сколько раз дикари называли магией то, что для цивилизованного человека было делом обычным, но чего дикари понять не могли? И как часто какая-нибудь этикетка, вроде слова «телевидение», вполне устраивала «культурного» дикаря (и он с удовольствием крутил ручки), хотя для этого явления «магия» — самое подходящее определение?

Впрочем, Стар на этом слове никогда не настаивала. Просто не возражала, когда на нем настаивал я.

Но я бы огорчился, окажись все увиденное мною чем-то, что «Вестерн электрик» будет выпускать, когда Лаборатория Белла преодолеет все технические затруднения. Должна же где-то существовать магия, хотя бы для поддержания интереса к жизни!

О, конечно, на время первого перемещения между мирами меня погрузили в сон, чтобы уберечь беднягу-дикаря от психического потрясения. Да и «черные гробы» вовсе не переносились с нами — это было постгипнотическое внушение, сделанное экспертом — моей собственной женой.

А говорил ли я, что случилось с мерзавцами? Ничего. Их Врата уничтожили — изолировали планету до тех пор, пока они не научатся строить межзвездные корабли. Это вполне в духе свободных нравов Империи. Ее Мудрость никогда не таит зла.





18




Центр — дивная планета земного типа, но без свойственных Земле недостатков. За многие тысячелетия ее перекроили и превратили в Страну чудес. Пустыни, снега, джунгли — все это сохраняется для развлечений, а наводнения и прочие стихийные бедствия при помощи техники и науки изъяты из обращения.

Население для планеты таких размеров (а она с Марс, но имеет океаны) значительное, но не чрезмерное. Сила тяжести почти земная (гравитационная постоянная чуть выше, насколько я понял). Около половины населения — приезжие, поскольку красоты и уникальные культурные богатства делают ее раем для туристов. О комфорте приезжающих заботятся, как в Швейцарии, но с применением неведомых на Земле технологий.

У нас со Стар было около дюжины резиденций в разных местах планеты (и бессчетное множество в других вселенных) — от дворцов до крохотной рыбачьей избушки, где Стар сама готовила нам еду. Но главным образом мы жили в апартаментах, расположенных в искусственной горе, вмещавшей Яйцо и обслуживающий его персонал. К нашим апартаментам примыкали холлы, конференц-залы, секретариат и тому подобное. Если у Стар возникало желание поработать, ей было удобно иметь это все под рукой. Но у многочисленных послов звездных систем и даже путешествующих императоров с сотен планет шансы быть приглашенными в наше частное жилище были не выше, чем у бродяги, постучавшегося в заднюю дверь особняка на Беверли-Хиллз, попасть в гостиную.

Однако, если Стар кто-нибудь нравился, она могла затащить его к нам на вечерок. Так, однажды она позвала крошечного симпатичного гномика с четырьмя руками и с привычкой сопровождать свою жестикуляцию отплясыванием чечетки. Стар никогда не устраивала официальных приемов и не считала себя обязанной появляться на публичных мероприятиях. Она не давала пресс-конференций, не произносила речей, не принимала депутаций герлскаутов, не участвовала в закладке зданий, не открывала Дней чего-то, не подписывала бумаг, не опровергала слухов и не делала многого из того, что делают у нас на Земле короли и прочие важные шишки и что так пожирает время.

Она консультировалась с отдельными лицами, иногда вызывая их из других вселенных, она получала отовсюду новости, организованные по системе, сложившейся за многие столетия. Благодаря этой системе она узнавала о проблемах, требующих ее внимания. Постоянно раздавались жалобы на то, что Империя игнорирует «жизненные интересы», — так оно и было, их Стар и впрямь игнорировала. Ее Мудрость выносила суждения лишь по тем вопросам, которые сама выбирала; вся Империя держалась на том принципе, что бóльшая часть проблем разрешится сама собой.

Мы часто бывали на приемах. Мы любили балы и вечеринки, и для Ее Мудрости и ее консорта их выбор был весьма обширен. Правила этикета состояли всего из одного пункта: Стар не принимала и не отдавала визитов, а показывалась в гостях, только когда ей хотелось, причем не терпела, если вокруг нее суетятся. Она круто изменила порядки, существовавшие в столичном обществе при ее предшественнике, в чьи времена этикет был строже, чем в Ватикане.

Одна из наших хозяек пожаловалась мне, что теперь светская жизнь стала куда скучнее, и намекнула, что мне стоило бы вмешаться. Я сделал что мог — нашел Стар, передал ей эти замечания, и мы тут же ушли — прямиком на бал к запойной богеме!

Центр — такое смешение культур, рас, обычаев и стилей, что правил тут совсем мало. Одно из самых жестких гласит: «Не навязывай мне свои обычаи». Люди одеваются так, как привыкли одеваться на родине, или же экспериментируют с чужими стилями. Любое общественное сборище выглядит как костюмированный бал. Гость может появиться на званом вечере в чем мать родила, и это не вызовет никаких разговоров. Некоторые так и поступают — меньшинство, конечно. Я говорю не о негуманоидах или гуманоидах с шерстистым покровом — им одежда и так не нужна. Я говорю о людях, которые, будь они одеты в американский костюм, в Нью-Йорке были бы неотличимы от прочих, а также о тех, кто привлек бы внимание даже на Иль-дю-Леван, так как у них вообще нет волос — даже бровей. Для них это источник гордости, демонстрация превосходства над нами — волосатыми обезьянами, и они этим гордятся, как гордится белый бедняк из Джорджии отсутствием меланина в коже. Поэтому они ходят голыми чаще представителей других человеческих рас. Мне они казались удивительно странными, но ко всему можно привыкнуть.

Стар вне дома носила одежду постоянно, я тоже. Она никогда не упускала возможности приодеться — единственная и простительная слабость, которая порой заставляла Стар забыть о своем статусе. Она никогда не надевала дважды одно и то же платье и постоянно рядилась во что-то новенькое, очень обижаясь, если я этого не замечал. Некоторые ее новинки могли бы вызвать инфаркт даже на Ривьере. Стар считала, что женская одежда никуда не годится, если у мужчин не возникает желания сорвать ее ко всем чертям.

Самым эффектным из костюмов Стар оказался самый простой. Руфо случайно зашел к нам, и ей захотелось одеться, как во время похода за Яйцом. И вот — раз-два — то ли костюмы уже ждали нас, то ли их заказали и исполнили мгновенно, что вернее, так как невианская одежда — редкость на Центре.

Луки, стрелы, колчаны появились с той же быстротой, и мы тут же превратились в Вольных Стрелков. Я был рад возможности пристегнуть к поясу Леди Вивамус, которая со времен Черной Башни одиноко висела на стене моего кабинета.

Стар стояла, широко расставив ноги, уперев кулаки в бока, с гордо откинутой головой, со сверкающими глазами. Щеки ее пылали.

— Ах, как это замечательно! Мне так хорошо, я снова чувствую себя молодой! Любимый, обещай мне, обещай без обмана, что когда-нибудь мы снова отправимся на поиски приключений! Меня просто тошнит оттого, что постоянно приходится себя сдерживать.

Она говорила по-английски, ибо язык Центра не подходит для выражения подобных чувств. Это некий пиджин, который сложился за тысячи лет языковых заимствований, он лишен окончаний, позиционен и неэмоционален.

— Годится! — согласился я. — А как насчет Руфо? Хочешь выйти на Дорогу Доблести?

— Только если ты зальешь ее асфальтом.

— Чушь! Пойдешь, я тебя знаю. А когда и куда, Стар? Да черт с ним — с куда! Просто — когда? Давай не пойдем на вечеринку и отправимся сейчас же!

Все ее оживление внезапно угасло.

— Любимый, ты же знаешь — я не могу. Я еще и трети обучения не прошла.

— Надо было взорвать это Яйцо в ту минуту, как я его нашел.

— Не стоит сердиться, милый. Поедем на вечеринку и развлечемся.

Так мы и сделали. Поездки на Центре осуществляются с помощью искусственных Врат, которые не требуют магии (а может быть, наоборот, требуют ее в гораздо больших масштабах). Задать место прибытия не сложнее, чем нажать кнопку этажа в лифте, так что транспортных проблем в столице не существует, равно как и тысячи других неудобств. Все здесь без сучка без задоринки.

В этот вечер Стар решила выйти, не доезжая до места назначения, и пройтись через парк, а уж потом заявиться на вечеринку. Она прекрасно знает, как ей идут облегающие брюки, которые так удачно обрисовывают ее стройные ноги и тугой зад. Она раскачивала бедрами не хуже индусской танцовщицы.

Ребята, мы произвели сенсацию! На Центре не носят мечей, разве что приезжие. А луки и стрелы тут такая же редкость, как зубы у курицы. Мы вызвали столько же интереса, сколько вызвал бы рыцарь в латах на Пятой авеню. Стар была счастлива, как ребенок на Хеллоуин. Я тоже. Мне казалось, что в плечах у меня косая сажень и я хоть сейчас могу отправиться на бой с драконами.

Бал отчасти походил на земные. (По словам Руфо, у всех наших рас основное развлечение одинаковое: собраться толпой для танцев, выпивки и трепа. Он утверждает, что мальчишники и девичники — симптомы больной культуры. Я с ним не спорю.) Мы спустились по грандиозной лестнице, музыка тут же прекратилась, гости разинули рот и пялили глаза, а Стар наслаждалась произведенным эффектом. Потом музыканты заиграли снова, а гости вернулись к той «незамечающей вежливости», которой требовала Императрица. И все же мы остались в центре внимания. Я думал, что история похода за Яйцом — государственная тайна, так как при мне ее никогда не упоминали. И уж тем более я не ждал, что ее знают в подробностях, известных лишь нам троим.

Ничего подобного. Все понимали, что означают наши костюмы, и даже больше того. Я был в буфете, попивал бренди с дагвудовским сэндвичем собственного изобретения[113], когда меня подклеила какая-то сестренка Шахерезады, весьма хорошенькая. Она принадлежала к непохожей на нас человеческой расе, одета была в рубины величиной с большой палец и в хорошо просвечивающую ткань. Ростом пять футов и пять дюймов, босоногая, весом что-то около ста двадцати фунтов, с талией не больше пятнадцати дюймов в обхвате, что зрительно преувеличивало два остальных объема, хотя они в этом вовсе не нуждались. Это была брюнетка и обладательница самых раскосых глаз, какие я видел в жизни. Она походила на очаровательную кошечку и смотрела на меня, как кошка на птичку.

— Сама, — объявила она.

— Слушать.

— Сверлани. Мир (название и код — я о них не слыхивал). Еда-готовить-студент. Математико-сибарит.

— Оскар Гордон. Земля. Солдат. — Я не знал идентификационного номера Земли, но ей и без того было известно, кто я такой.

— Вопросы?

— Слушать.

— Меч?

— Меч.

Она посмотрела на меч, ее зрачки расширились.

— Есть-был меч уничтожить конструкт-страж Яйца? («Является ли находящийся здесь меч прямым преемником в пространственно-временной последовательности изменений без учета возможных теоретических аномалий, связанных с межвселенскими переходами, того меча, которым убили Не-Рожденного?» Двойное время глагола, прошлое-настоящее оговаривает и отметает концепцию, будто идентичность есть бессмысленная абстракция: «Правда ли это тот меч, которым ты его убил, и не дури мне голову, я не девочка».)

— Был-есть, — подтвердил я. («Я был там и гарантирую, что он находился со мной всю дорогу, так что это по-прежнему он».)

Она тихо ахнула, и ее соски напряглись. Вокруг каждого из них был нарисован или вытатуирован широко известный во многих вселенных орнамент, тот, что у нас называется «Троянская стена». Ее волнение было столь велико, что стены Илиона рухнули вновь.

— Цап? — попросила она с мольбой в голосе.

— Цап.

— Цап-цап? («Пожалуйста, нельзя ли мне подержать его подольше, чтобы прочувствовать как следует? Пожалуйста, ну пожалуйста! Я знаю, что прошу слишком многого, вы вправе мне отказать, но, клянусь, я не сломаю его». Они тут укорачивают фразы, и эмоциональная нагрузка передается манерой произношения.)

Мне очень не хотелось… Ну ладно бы речь шла не о Леди Вивамус… Но для хорошеньких девчонок я — легкая добыча.

— Цап… цап, — пробурчал я.

Обнажил меч и вручил его — рукоятью вперед, готовый тут же отнять, если он станет угрозой для чьего-нибудь глаза или если девушка захочет уронить его себе на ноги.

Она приняла меч осторожно, глаза и рот широко распахнулись, она взяла его за гарду, а не за рукоять. Пришлось показать ей. Кисть ее была слишком мала (ладони и ступни у нее были под стать талии — удивительно тонкие).

Она увидела девиз:

— Значение?

«Dum vivimus, vivamus» плохо переводится, и не потому, что они не могут схватить смысл, а потому, что это для них все равно что для рыбы — вода: ну а как же можно жить иначе? Однако я попытался.

— Цап-цап жизнь. Есть. Пить. Смех.

Она задумчиво кивнула, затем ткнула клинком в воздух. Кисть согнута, локоть торчит. Этого вынести я не мог, отобрал у нее меч, встал в позицию «секунда», сделал глубокий выпад в верхнюю часть тела, отступил, подняв клинок, — движение столь изящное, что даже большие волосатые мужчины выглядят при этом неплохо. Вот почему балерин учат фехтованию.

Отсалютовал и отдал ей меч обратно, потом показал, в каком положении должны находиться кисть и локоть правой руки, а где левая рука, — вот почему балерин обучают за полцены: учить их весьма приятно. Она сделала выпад, чуть не проткнув правый окорок какого-то гостя.

Я снова отобрал меч, вытер клинок и бросил его в ножны. Вокруг нас собралась порядочная толпа. Я взял с буфета мой сэндвич, но она со мной еще не покончила:

— Сама прыг меч?

Я подавился. Если она понимает смысл сказанного, то, значит, мне только что сделали предложение, самое вежливое по форме из всех полученных мною на Центре. Обычно это делается гораздо проще. Но ведь не могла же Стар распространяться о деталях нашей брачной церемонии? Тогда — Руфо? Я ему не говорил, но Стар могла.

Я не ответил, и она высказалась еще яснее, нисколько не понижая голоса:

— Сама недевственница немать небеременная фертильная.

Я ответил так вежливо, как позволяет этот язык — а он сильно хромает в этом отношении, — что я уже ангажирован. Она тут же сменила тему и глянула на дагвудовский сэндвич:

— Кусь цап вкус?

Это было другое дело — я отдал ей сэндвич. Она откусила приличный кусок, пожевала в раздумье и осталась очень довольна:

— Ксено. Примитив. Крепко. Много диссонанс. Искусство.

И уплыла прочь, оставив меня в растерянности.

Минут через десять тот же самый вопрос снова встал передо мной. Я получил больше предложений, чем на любом другом вечере на Центре, и уверен, что главной причиной этого ажиотажа был меч. Честно говоря, предложения мне делали на каждой вечеринке и на каждом балу — ведь я был консорт Ее Мудрости. Даже будь я орангутаном, предложения поступали бы все равно. Некоторые «шерстистые» на вид мало отличались от орангутанов, и никого это не смущало. Я мог бы пахнуть как обезьяна и вести себя хуже. Истина была в том, что многих дам волновал вопрос, что же такое заполучила императрица в свою постель, а тот факт, что я дикарь, в лучшем случае варвар, усугублял их любопытство. Никаких табу на выяснение этого вопроса, естественно, не существовало, так что пытались многие.

Но у нас все еще продолжался медовый месяц. Кроме того, прими я все эти предложения, от меня бы ничего не осталось. Выслушивать их было в общем приятно, особенно когда я смирился с тем, что они звучали примерно как «Вам содовой или имбирного лимонада?». Самооценка мужчины повышается, когда ему предлагают.

Вечером, раздеваясь, я спросил:

— Хорошо повеселилась, лапочка?

Стар зевнула и засмеялась:

— Безусловно. Но и ты тоже, мой доблестный бойскаут. Почему ты не отвел эту кошечку домой?

— Какую кошечку?

— Будто ты не знаешь какую! Ту самую, которую обучал фехтованию!

— Мяу-у!

— Нет-нет, милый. Ты просто должен послать за ней. Я слышала, как она назвала свою специальность, и знаю, что существует строгое соответствие между умением хорошо готовить и…

— Женщина, а не слишком ли много ты болтаешь?

Она перешла с английского на невианский:

— Да, милорд муж. Больше с моих истомившихся по любви губ не сорвется ни единого звука, который был бы тебе не желанен.

— Миледи возлюбленная жена… Стихийный дух Поющих Вод…

Невианский язык куда удобнее жаргона, который употребляют на Центре.



Центр — приятнейшее местечко, и консорт Ее Мудрости тут может кататься как сыр в масле. Как-то после нашего первого визита в рыбачью хижину Стар я намекнул, что было бы славно как-нибудь вновь половить форель в том чудесном ручье у Врат в Невии. Как жаль, что он не на Центре!

— Хочешь, он будет здесь?

— Стар, ты что — можешь его перенести? Я знаю, что некоторые Врата открыты для коммерческих нужд и через них идут грузы, но если даже так…

— Нет, нет. Это другое, но ничуть не хуже. Дай-ка подумать. Нужен день, чтобы сделать стереоснимки, произвести замеры, взять пробы воздуха, воды и так далее. А пока… За этой стеной ничего ценного нет — так, электростанция и все такое… Скажем, тут будет дверь, а в сотне ярдов отсюда — то место, где мы жарили рыбу. Все будет готово за неделю, или архитектору придется освободить свой пост. Годится?

— Стар, это же невозможно!

— Почему, родной?

— Разрушить целый дом для того, чтобы дать мне ручей с форелью? Фантастика!

— Да нет же, уверяю тебя.

— Нет, фантастика! И тем не менее, солнышко, я предлагал тебе не ручей сюда переносить, а самим отправиться туда. В отпуск.

Она вздохнула:

— Ах, как я хотела бы уехать в отпуск!

— У тебя сегодня был сеанс импринтинга? Голос звучит иначе.

— Оскар, это временно.

— Стар, ты проводишь сеансы слишком часто. Ты истощаешь себя.

— Возможно. Но в этом деле только я могу быть судьей, ты же знаешь.

— Я не знаю! Ты можешь быть судьей всего треклятого мироздания, но я твой муж, и мне виднее, когда ты выматываешь себя работой…

— Любимый мой!

И таких инцидентов было немало.

Я не ревновал ее. Этот призрак моего дикарского прошлого был похоронен еще на Невии, и меня он больше не посещал.

Да и Центр — не то место, где этот призрак может разгуляться. Здесь столько же брачных обычаев, сколько культур, — тысячи. Они нейтрализуют друг друга. Некоторые гуманоиды моногамны по инстинкту — ну как лебеди, что ли. И это трудно считать «добродетелью». Как смелость есть преодоление страха, так добродетель есть правильное поведение перед лицом искушения. Если нет соблазна, нет и добродетели. А у этих несгибаемых моногамников искушения просто не бывает. Если кто-нибудь по неведению делал нескромное предложение какой-нибудь из этих целомудренных дам, он не рисковал получить пощечину, ни тем более удар кинжалом. Она просто отвергала его и продолжала беседу. И если бы ее муж подслушал разговор между ними, беды бы тоже не случилось. У инстинктивно моногамной расы не может быть ревности. Я, впрочем, сам этого не проверял. Мне — по виду и запаху — они казались похожими на прокисшее хлебное тесто. Где нет соблазна — нет добродетели.

Однако у меня были случаи проявить «добродетель». Та кошечка с осиной талией была очень соблазнительной. Я узнал, что она из цивилизации, в которой женщина не может выйти замуж, пока не докажет, что способна к деторождению, как это принято у нас на тихоокеанских островах и в некоторых странах Европы. Она не нарушала табу своего племени. Еще больше меня привлекла другая девушка — очаровашка с дивной фигуркой, с отличным чувством юмора и одна из лучших танцовщиц вселенной. Свое предложение она отнюдь не писала на тротуаре, а просто на местном жаргоне с искусной недосказанностью дала понять, что не очень занята и вполне заинтересована.

Это было свежо и почти по-американски. Я справился (стороной) об обычаях ее племени и узнал, что, хотя они очень строги в делах брака, в прочих отношениях нравы у них весьма свободны. В качестве зятя я бы там не прошел, но окно было открыто, даже если двери запирались крепко-накрепко.

В общем, я струсил. Я покопался как следует в своей душе и нашел там такое же сокрушительное любопытство, как у тех женщин, которые делали мне предложения только потому, что я был консортом Ее Мудрости. Миленькая Зай- и-ван принадлежала к числу тех, кто не носил одежды. Последнюю она выращивала сама — от кончика носа до крошечных пальчиков на ногах ее покрывала мягкая блестящая серая шерстка, удивительно похожая на мех шиншиллы. Потрясающе!

Не мог я сделать с ней этого — слишком милая была девочка.

В этом искушении я признался Стар, и она мягко намекнула, что я, видно, отношусь к роду животных, шевелящих длинными ушами, поскольку Зай-и-ван славится как выдающаяся артистка даже среди собственного народа, а народ ее, как никакой другой, истово поклоняется Эросу.

Я так и остался трусишкой. Роман с такой чудесной девочкой обязан основываться на любви, хотя бы частично, а тут была не любовь, а просто интерес к дивному меху. И еще я боялся, что связь с Зай-и-ван перерастет в любовь, а моей женой она стать не может, даже если бы Стар меня отпустила.

Или даже не отпустила бы. На Центре нет законов против полигамии. В некоторых религиях такие законы есть, в других она поощряется, но смешение культур приводит к такому же смешению религий, которые гасят друг друга, наподобие того, как гасят друг друга разные обычаи. Культурологи утверждают, что закон религиозной свободы инвариантен: религиозная свобода в поликультурной системе обратно пропорциональна силе самой распространенной религии. Это, видимо, есть частный случай более широкой инвариантности, заключающейся в том, что все виды свобод вырастают из конфликтов между культурами, так как обычай, которому не противостоит противоположный, становится обязательным и рассматривается как «закон природы».

Руфо с этим взглядом не согласен. Он считает, что его коллеги — с дырявыми их мозгами! — включают в уравнение вещи, которые не могут быть измерены количественно и даже недоступны для точного определения. Свобода — это счастливое исключение, так как тупая толпа во всех расах боится любых свобод не только для соседа, но и для себя и уничтожает их всюду, где это только возможно.

Но вернемся к нашей теме: на Центре есть самые разные формы брачных контрактов, хотя порой обходятся и вовсе без них. Есть совместное проживание, физическая близость, деторождение, дружба и любовь — но все это не обязательно одновременно и с одним и тем же партнером. Контракты могут быть очень сложными, например такими же, какие заключаются у нас при слиянии фирм. Они могут включать в себя продолжительность, цели, обязанности, ответственность, число и пол детей, методы генетической селекции, привлечение суррогатных матерей, условия прекращения или продления отношений — все, кроме пункта о супружеской верности. Здесь считается аксиомой, что это обязательство невыполнимо, а значит, не подлежит и внесению в контракт.

И тем не менее супружеская верность тут встречается чаще, чем на Земле, просто она не связана ни с какими законами. У них есть древнее присловье «женщины и кошки», означающее: «Женщины и кошки делают что хотят, а мужчины и собаки к этому приноравливаются». Есть и другое — «мужчины и погода». Оно грубее, но столь же старое, так как погода на Центре уже давно под контролем.

Самый распространенный вид контракта — это полное его отсутствие. Мужчина перевозит в дом женщины свои вещи и остается там, пока она не выбросит их за порог. Большая популярность этой формы объясняется высокой стабильностью таких браков — женщине, которая «выбросила его туфли», трудно найти нового мужа, достаточно смелого, чтобы выносить ее скверный нрав.

Мой «контракт» со Стар был бы именно такого типа — в том случае, разумеется, если бы контракты, законы и обычаи были обязательны для императрицы, чего нет и быть не может. Но вовсе не это стало причиной моей растущей тревоги.

Поверьте мне — я не ревнив.

Только меня все больше раздражали все эти мертвецы, толпившиеся в мозгу Стар.

Однажды вечером, когда мы одевались, чтобы куда-то пойти, Стар на меня рявкнула. Я беззаботно болтал о том, как прошел мой день, в частности рассказывал про занятия по математике, и, понятно, был так же ей интересен, как ребенок, рассказывающий о событиях в детском саду. Но я пылал энтузиазмом — передо мной открывался новый мир, — а Стар была всегда так терпелива со мной.

Но теперь она рявкнула на меня, да еще баритоном!

Я так и обмер.

— У тебя сегодня опять был сеанс импринтинга?!

Казалось, я слышу, как она переключает рычаги скоростей.

— Ох, прости меня, мой любимый! Сегодня я не в себе. Я — Его Мудрость CLXXXII.

Я быстро подсчитал.

— Это же четырнадцатый с тех пор, как мы вернулись из похода за Яйцом! А ты приняла только семь за все годы до этого. Какого черта ты воображаешь! Ты хочешь выгореть дотла? Стать идиоткой?

Она начала было повышать голос, потом ответила мягко:

— Это мне не грозит.

— А я слышал совсем другое!

— То, что ты слышал, Оскар, не имеет значения, так как никто не может судить ни о моих возможностях, ни о том, что такое импринтинг. Разве что ты говорил с моим наследником?

— Нет. — Я знал, что он у нее есть, и подозревал, что он прошел сеанса два-три в качестве предосторожности на случай убийства Стар. Но я с ним не встречался, встречи не искал и даже не знал, кто он такой.

— Тогда забудь, что тебе говорили. Это бессмыслица. — Она вздохнула. — Любимый, если ты не возражаешь, я сегодня никуда не пойду. Лучше лягу в постель и посплю. Старый вонючка CLXXXII — самая мерзкая личность из всех, кем я побывала. Блистательные успехи в критической ситуации, ты обязательно о нем почитай. Но внутренне он был злобной скотиной, ненавидевшей даже тех людей, кому помогал. Он совсем еще свеж во мне, так что его следует крепко держать на цепи.

— Ладно, пойдем ляжем.

Она покачала головой:

— Я сказала «посплю». Воспользуюсь самовнушением, так что к утру ты даже не вспомнишь, что он тут был. А ты отправляйся на вечеринку. Может, наткнешься на какое-нибудь приключение и забудешь про свою трудную жену.

Я пошел, но был слишком зол, чтобы думать о «приключениях».

«Старый вонючка» был еще не худшим. Я могу постоять за себя, и Стар хоть амазонка, а все же недостаточно сильна, чтобы командовать мною. Если она начинала грубить, то по меньшей мере получала хорошую выволочку. Вмешательства охраны я не опасался, так как с самого начала было установлено: когда мы дома одни, мы ведем частную жизнь. Присутствие третьего меняло дело, но в одиночестве Стар не оставалась никогда, даже если принимала ванну. Была ее охрана женской или мужской — я не знаю, да и Стар это было безразлично. Охранников я даже не видел. Так что наши ссоры происходили с глазу на глаз и, пожалуй, приносили нам даже пользу, давая разрядку.

«Святой» был еще хуже, чем «старый вонючка». Это был Его Мудрость CXLI, и его отличала такая духовность, что я сбежал на три дня на рыбалку. Стар в жизни была полнокровной, живой и веселой, а этот тип не пил, не курил, жвачку не жевал, грубых слов не произносил. Так что над головой Стар все эти дни, пока она находилась под его влиянием, можно было почти видеть нимб.

А самое страшное, он отринул секс с тех пор, как занялся вселенскими делами, и это оказало на Стар глубокое и неожиданное воздействие: плаксивая покорность никогда не была в ее стиле. Вот я и поехал на рыбалку.

И все же одно слово в его защиту сказать можно. Из разговора со Стар я понял, что это самый неудачливый император во всем их длинном ряду. Он обладал гениальной способностью поступать неправильно из благих побуждений, поэтому от него она узнала больше, чем от всех остальных. Он совершил все мыслимые и немыслимые ошибки. Его убили разъяренные обыватели после всего лишь пятнадцатилетнего правления — срок явно недостаточный для того, чтобы разрушить столь прочное образование, как империя из многих вселенных.

Ее Мудрость CXXXVII была женщина, и Стар отсутствовала двое суток. Придя домой, она объяснила:

— Пришлось, дорогой мой! Я всегда считала себя выдающейся сучкой, но она заставила краснеть даже меня.

— Каким образом?

— Лучше я помолчу, хозяин. Мне пришлось пройти интенсивную психотерапию и захоронить ее так глубоко, чтобы ты с ней никогда не встретился.

— Но мне же интересно!

— Я понимаю, но именно поэтому я и вбила ей в сердце осиновый кол — неприятная работа, — ведь она мой прямой предок. Но я побоялась, что она понравится тебе больше меня. Ох, какая подлая тварь!

Мне до сих пор любопытно.

Большинство предшественников были неплохие ребята. Однако наш брак был бы куда благополучнее, если бы я не знал о них вообще. Легче иметь жену чуть тронувшуюся, нежели такую, что состоит из нескольких взводов — и преимущественно из мужчин. Сознание их призрачного присутствия даже тогда, когда личность Стар брала верх, отрицательно действовало на мое либидо. Должен, однако, признать, что Стар понимала мужскую точку зрения куда лучше других женщин в истории какой угодно страны. Ей не приходилось гадать, что мужчине приятно. Она знала об этом больше меня из «опыта» и ни в коем случае не желала делиться с кем-нибудь этим уникальным знанием.

В общем, у меня отсутствовали видимые причины для жалоб.

А я жаловался, я винил ее в том, что она носит в себе всех этих людей. Стар терпела эти несправедливые жалобы лучше, чем я — то, что считал несправедливостью по отношению ко мне, — постоянное присутствие целой толпы призраков.

Впрочем, призраки были не худшей мухой в нашем супе.

У меня не было работы. Я говорю не о службе от девяти до пяти, стрижке газона по субботам и пьянстве в загородном клубе субботними вечерами. Я говорю об отсутствии цели в жизни. Вы когда-нибудь видели льва в зоопарке? Свежее мясо в положенное время, сколько угодно женского пола, никаких охотников — вроде как добился, чего хотел, не правда ли?

Тогда почему у него такой унылый вид?

Поначалу я не понимал, что мне чего-то не хватает. У меня была любящая красавица-жена, я обладал несметным богатством, жил в самом великолепном доме, в самом прекрасном городе — на Земле таких просто нет, все, с кем я встречался, были ко мне расположены; на второе место после моей удивительной жены я бы поставил безграничную возможность учиться, не гоняя для этого мяч по полю. Никто меня не ограничивал, мне всегда готовы были объяснить что угодно. Представьте, что Альберт Эйнштейн бросает все свои дела, чтобы помочь вам разобраться с алгеброй, а «Рэнд корпорейшн» и «Дженерал электрик» объединяются в усилиях разработать наглядную методику, чтобы какой-то вопрос стал вам понятнее.

Это роскошь бóльшая, чем богатство.

Вскоре я обнаружил, что не могу выпить океан, даже если его поднесут к самым моим губам. Научные знания и на Земле разрослись настолько, что один человек не в состоянии охватить их все целиком, так вообразите себе, как велик их объем в Двадцати вселенных, каждая из которых имеет свои законы, свою историю и одна Стар знает сколько цивилизаций.

Говорят, на конфетных фабриках рабочим разрешается есть сколько угодно сластей. Скоро они на сладкое и смотреть не хотят.

Учиться я, конечно, не бросил — ведь знания бесконечно многообразны. Но моим занятиям не хватало цели. Тайное имя Бога так же невозможно узнать в Двадцати вселенных, как и в одной, и точно так же дело обстоит с другими мировыми проблемами, если, конечно, у вас нет интереса к какой-нибудь специальной, узко ограниченной теме.

У меня такого интереса не было, я — дилетант и понял это сразу, как только увидел, насколько моим учителям со мной скучно. Тогда я их почти всех отпустил, оставил себе математику да еще историю Империи, но не пытался больше охватить все.

Подумывал я и о том, чтобы заняться бизнесом. Но чтобы заниматься бизнесом, получая от этого удовольствие, надо либо быть бизнесменом в душе (таким я не был), либо нуждаться в деньгах. А у меня деньги были. Все, что я мог, — это потерять их, а если бы пошел в гору, обязательно возник бы вопрос, не было ли тут специального правительственного указания: «Не обижайте консорта Императрицы, все убытки мы вам компенсируем».

Так же вышло и с покером. Я ввел эту игру в обиход, и она начала быстро распространяться. К сожалению, вскоре обнаружилось, что играть в нее я не могу. Покер требует серьезного отношения, иначе он становится неинтересен. Однако если денег у тебя — океан, то возможность добавить или потерять несколько капель ничего не значит.

Должен объясниться. «Содержание» Ее Мудрости, возможно, и не столь велико, как траты многочисленных богачей Центра: планета ведь невероятно богата. Но оно было такой величины, какой пожелала Стар. Это был бездонный кладезь. Не знаю, из скольких миров состоит Империя, но пусть будет двадцать тысяч по три миллиарда жителей в каждом. (На самом деле гораздо больше.)

По одному пенни от каждого из шестидесяти триллионов человек составит шестьсот миллиардов долларов. Это число ничего не значит, кроме одного — изъятие у населения ничтожнейшей доли их средств, такой ничтожной, что ее и заметить трудно, создает капитал, которому я при всем желании не мог нанести заметного урона. Разумеется, квазиуправление Стар стоило этой квазиимперии очень больших денег, но ее персональные траты (и мои), как бы безумны они ни были, оставались на этом фоне просто неразличимыми.

Царь Мидас, как известно, потерял всякий интерес к своему дурацкому банку. И я тоже.

О, я тратил деньги (ни разу к ним не прикоснувшись — в этом не было необходимости). В нашей «квартире» (не буду называть ее дворцом) был спортзал, которому в подметки не годились спортзалы земных университетов. Я распорядился пристроить к нему зал для фехтования и проводил там очень много времени. Я заказал рапиры, способные поспорить с Леди Вивамус, и лучшие фехтовальщики нескольких миров занимались со мной. Я добавил еще и тир, велел доставить мне из Врат Карт-Хокеша мой большой лук и тренировался в стрельбе из него и других видов оружия. О, я тратил деньги как хотел.

Но радости в этом было не много.

И вот однажды я сидел в своем кабинете, ни черта не делая, а просто о чем-то размышляя и поигрывая вазой с драгоценными камнями.

Когда-то я интересовался ювелирным делом. Этим я увлекся еще в средней школе. Даже проработал одно лето у ювелира. Я немного рисовал и очень любил красивые камни. Ювелир дал мне кое-какие книги, а другую литературу я брал в городской библиотеке. Однажды он даже сделал по моему рисунку какую-то вещицу.

У меня было Призвание.

Но ювелиры не имеют отсрочки от призыва, так что пришлось это дело бросить — во всяком случае, до того, как я попал на Центр.

Понимаете, здесь у меня не было другой возможности делать Стар подарки, кроме как изготовлять их собственными руками. Так я и поступил. Я стал делать украшения из настоящих камней, изучая основы мастерства (разумеется, с помощью экспертов), заказывая богатейшие наборы самоцветов, набрасывая собственные рисунки и отсылая камни и рисунки настоящим ювелирам для окончательной обработки.

Я знал, что Стар обожает такие вещи, знал, что в этой любви есть нечто пикантное — не в том смысле, чтоб получить удовольствие от нарушения каких-то табу (ими тут и не пахло), а просто любила возбудить публику, пустить пыль в глаза, подчеркнуть то, что в подчеркивании не нуждалось.

Вещички, которые я придумывал, были бы вполне на месте во французском ревю, с той разницей, что мои делались из настоящих драгоценных камней. Сапфиры и золото очень подходили к белокурой красоте Стар, и я ими пользовался чаще всего. Но ей шли и другие цвета, поэтому я не отказывался и от прочих камней.

Она была в восторге от моей первой попытки и надела украшения в тот же вечер. Я очень гордился этим. Идею я извлек из воспоминания о костюме танцовщицы во франкфуртском ночном клубе, куда я попал в день демобилизации из армии. Узкие трусики, прозрачная длинная юбка с разрезом на бедре, вся расшитая блестками (я вместо них взял сапфиры), а также штука, которую и бюстгальтером-то не назовешь — скорее нечто, лишь подчеркивающее естественные формы и состоящее сплошь из драгоценных камней, — и такая же диадема. И еще высокие золотые сандалии с каблуками в сапфирах.

Стар очень радовалась и этой, и другим вещицам, которые за ней последовали.

Но вскоре я почувствовал, что никогда не сравнюсь с профессионалами, которые обслуживают богатеев Центра. И я понял, что Стар надевает мои работы только потому, что это мои подарки, как мама пришпиливает на стенку рисунок малыша, который тот принес домой из детского садика. На этом мое увлечение кончилось.

Ваза с драгоценными камнями пылилась в моем кабинете уже несколько недель. Огненные опалы, сардониксы, сердолики, бриллианты, бирюза, рубины, лунные камни, гранаты, оливины, изумруды, сапфиры, хризолиты и многие другие, для которых нет названий в нашем языке. Я пропускал их сквозь пальцы, любуясь игрой разноцветных огней, и чувствовал себя все более несчастным. Интересно, сколько стоят эти прелестные камешки на Земле? Вероятно, миллионы долларов.

Я их даже не запирал на ночь. А ведь я — тот самый парнишка, который когда-то бросил колледж, потому что нечем было платить за учебу и за гамбургеры на обед.

Я отодвинул камни прочь и подошел к окну. У меня было окно, так как я сказал Стар, что кабинет без окон мне не нравится. Это случилось сразу же после нашего приезда, и только спустя несколько месяцев я узнал, сколько зданий пришлось снести, чтобы доставить мне удовольствие. Я-то думал, что они просто пробьют дыру в стене.

Вид был чудесный — скорее парк, нежели город, прекрасные здания не громоздились одно на другое, а были разбросаны в беспорядке. Трудно было поверить, что город этот по размерам не уступает Токио. Его «костяк» скрывался от глаз, а население работало чуть ли не в другом полушарии планеты.

Слышался шум — слабый, как гудение пчел, — отдаленно напоминавший приглушенный голос Нью-Йорка; он давал знать, что вокруг меня живут люди, у каждого из которых есть работа, есть цель, есть какое-то предназначение.

А мое в чем? Консорт!

Жиголо!

Стар, сама того не подозревая, ввела проституцию в мир, который до этого и знать-то ее не знал. В невинный мир, где мужчины и женщины ложились в постель вместе только потому, что им этого хотелось.

Принц-консорт не проститутка. У него есть работа, часто очень утомительная, — он представляет свою супругу, он присутствует при закладке зданий, он произносит речи. Кроме того, у него есть обязанность быть королевским производителем — следить, чтобы королевская порода не вымерла.

У меня ничего подобного не было. Даже обязанности ублажать Стар. Черт побери, да в радиусе десяти миль нашлось бы не менее миллиона самцов, которые с радостью ухватятся за такой шанс.

Предыдущая ночь была скверной. Она плохо началась и перешла в одну из тех утомительных конференций в постели, что бывают у всех супружеских пар и которые много хуже шумных семейных скандалов. У нас как-то был такой — очень домашний, какой бывает у тружеников, замученных начальством и счетами.

Кроме того, Стар сделала то, чего никогда не делала, — притащила на дом работу. В виде пяти человек, имеющих отношение к какой-то межгалактической склоке, я так и не понял к какой, потому что спор тянулся несколько часов кряду и иногда они говорили на незнакомом мне языке.

На меня просто не обращали внимания, будто я мебель. На Центре людей редко представляют, и, если вы хотите с кем-то заговорить, вы говорите «сам» и ждете ответа. Если вам не ответят — отходите. Если вам ответят — обменяетесь идентификаторами.

Никто из них ничего подобного не сделал, а я уж и подавно. Раз уж они пришли в мой дом, то это была их обязанность. Они же вели себя так, будто это не мой дом.

Я сидел, как Человек-невидимка, и распалялся все больше.

Они доказывали что-то свое, Стар слушала. Вдруг она позвала служанок, и они стали ее раздевать и причесывать. Центр — это вам не Америка. У меня не было причин считать себя выбитым из колеи. То, что Стар делала, было грубостью лишь по отношению к ним, она показывала, что именно их она здесь считает за мебель (получается, она оценила их поведение со мной).

Один из них обиженно произнес:

— Ваша Мудрость, я хотел бы, чтобы вы выслушали нас, как обещали.

(Я расширительно передаю их жаргон.)

Она холодно ответила:

— Только я одна могу судить о своем поведении. Больше никто.

Верно. Она могла судить о своем поведении, они — нет. И я подумал с горечью: я тоже — нет. Я злился на нее (хотя и понимал, что все это мелочь) за то, что она вызвала служанок, за то, что готовится ко сну в присутствии этих болванов, и я намеревался ей сказать, чтобы такое никогда не повторялось. Потом раздумал.

Вскоре Стар оборвала их:

— Он прав. Вы — не правы. Так и делайте. Уходите.

И все же я решил затронуть этот вопрос под соусом возражения против приглашения в наш дом «деловых» людей.

Однако Стар нокаутировала меня с ходу. В ту же минуту, когда мы остались одни, она сказала:

— Любимый, прости меня. Я согласилась выслушать этих глупых путаников, а споры тянулись так долго, и тогда я подумала, что дело кончится быстрее, если я вытяну их из кресел и заставлю постоять, чтобы они поняли, как мне все это надоело. Я и не предполагала, что они снова сцепятся и что пройдет столько времени, прежде чем я ухвачу смысл разногласий. А я знала, что, если перенести дело на завтра, оно опять затянется на часы. Сама проблема очень важна, и оставлять ее без решения нельзя. — Она вздохнула. — Но этот нелепый человек… И вот такие пролезают на самый верх! Я даже подумала, не устранить ли его физически, а вместо этого отправила его исправлять собственные ошибки, иначе та же ситуация могла возникнуть опять.

Я не смог даже намекнуть ей, что ее решение родилось просто под влиянием раздражения. Человек, которого она только что осуждала, был тем самым, в пользу которого она вынесла решение. Поэтому я сказал:

— Пошли спать, ты устала. — И сам же не удержался, чтобы не обругать ее про себя.





19




И мы легли в постель.

Тут она сказала мне:

— Оскар, ты сердишься.

— Я этого не говорил.

— Но я чувствую. И не только сегодня, и не только из-за этих тупиц. Ты как-то ушел в себя, ты несчастлив.

Она ждала ответа, и я сказал:

— Пустяки.

— Оскар, все, что тебя беспокоит, для меня не пустяк. И я ничего не смогу с этим поделать, пока не узнаю причину.

— Что ж… Я чувствую себя чертовски бесполезным.

Она положила мягкую сильную руку мне на грудь:

— Ты не бесполезен для меня. А почему ты чувствуешь себя бесполезным?

— А ты посмотри на эту кровать! — Кровать была такой, о которой американцы не могут даже и мечтать. Она делала все, разве что кроме поцелуя на сон грядущий. И была, подобно этому городу, очень красива, и, подобно ему, умела скрывать свой «костяк». — Если бы такое вот ложе сумели соорудить на Земле, оно бы там стоило больше, чем самый лучший из домов, в которых жила моя мать.

Стар задумалась.

— Ты хотел бы послать матери денег? — Она потянулась к стоявшему у изголовья коммуникатору. — Достаточно будет дать адрес: База ВВС Элмендорф, Америка?

(Не помню, чтобы я когда-нибудь называл ей адрес матери.)

— Нет, нет! — Я сделал знак передающему устройству заткнуться. — Ничего я ей не хочу посылать. Ее муж получает достаточно, и от меня он денег не возьмет. Не в этом дело.

— Тогда я просто не вижу в чем. Кровать ничего не значит, значат лишь те, кто в ней спит. Мой дорогой, если тебе не нравится эта кровать, мы достанем другую. Или будем спать на полу. Кровать ничего не значит.

— С кроватью полный порядок. Единственное, чем она плоха, так это тем, что не я за нее платил. Платила ты. И за этот дом. И за мою одежду. И за мою еду. Все это мои… мои игрушки. Черт! Да все, что у меня есть, дала мне ты! Ты знаешь, кто я такой, Стар? Жиголо! А ты знаешь, кто такой жиголо? Что-то вроде мужчины-проститутки!

Одна из наиболее раздражающих привычек моей жены заключается в том, что она никогда не прикрикнет на меня, если я напрашиваюсь на ссору. Она внимательно посмотрела мне в глаза:

— В Америке ведь все работают, верно? Люди работают все время, особенно мужчины?

— Вроде того.

— Но этот обычай существует не везде, даже на Земле он распространен не всюду. Француз, например, счастлив, если у него много свободного времени. Он заказывает себе лишнюю чашечку café au lait[114], и стопка блюдечек на его столике быстро растет[115]. Да и я не очень люблю работать. Оскар, я испортила наш вечер из-за своей лени — не хотелось завтра с утра заниматься этой тягомотиной. Такой ошибки я больше не повторю.

— Не в этом дело, Стар. С тем вопросом мы покончили.

— Я знаю. Но первый вопрос редко оказывается ключевым. Да и второй — тоже. А иногда и двадцать второй. Оскар, ты не жиголо.

— А как прикажешь меня называть? Если что-то выглядит как утка, крякает, как утка, и ведет себя как утка, то я называю это уткой. А если ты назовешь ее букетом роз, то она от этого крякать не перестанет.

— Нет. Все, что нас окружает… — Она повела рукой. — Кровать. Эта чудесная спальня. Пища, которую мы едим. Мое платье и твое. Наши прекрасные бассейны. Ночной дворецкий, на случай если нам захочется послушать певчую птицу или съесть спелый арбуз. Наши дивные сады. Все, что мы видим, ощущаем, что используем или хотим иметь, — и еще тысячи вещей, находящихся вдали от нас, — все это заработано твоей собственной могучей рукой. Все это твое по праву.

Я засопел.

— Именно так, — настаивала она. — Таков был наш контракт. Я обещала тебе много приключений, большие сокровища и большие опасности. Ты согласился. Ты сказал: «Принцесса, вы получили своего мальчика на побегушках». — Она улыбнулась. — Такого большого мальчика! Мой любимый, думаю, что опасностей было больше, чем ты ожидал… И поэтому мне до сего дня доставляло огромное наслаждение делать так, чтобы и сокровища были больше, чем ты мог себе когда-нибудь представить. Пожалуйста, прими их, и не надо скромничать. Ты их заработал, ты заработал гораздо больше — столько, сколько захочешь иметь.

— Хм… Если ты даже права, то этого для меня слишком много. Я тону в них, как в болоте.

— Но, Оскар, ты же не обязан брать ни крошки сверх того, что тебе нужно. Мы можем жить скромнее. В одной комнате, с кроватью, которая убирается в стену, если тебе так будет лучше.

— Это не выход.

— А может быть, тебе нужно холостяцкое убежище где-то за городом?

— Хочешь выбросить мои туфли, а?

Она сказала ровным голосом:

— Муж мой, если ты хочешь, чтобы твои туфли были выброшены, тебе придется сделать это самому. Я прыгнула через твой меч. И не буду прыгать обратно.

— Полегче! — сказал я. — Ведь это ты предложила. Если я не так тебя понял, то извини. Я знаю, что своего слова ты обратно не берешь. Но может быть, ты о нем сожалеешь?

— Я не сожалею. А ты?

— Нет, Стар, нет… Но…

— Слишком большая пауза для такого короткого слова, — ответила она очень серьезно. — Ну скажи же мне.

— Хм. Ну просто так… А почему ты мне тогда не сказала?

— Не сказала о чем, Оскар? Очень о многом можно говорить.

— Господи, да о многом! О том, что нам предстояло. О том, что ты императрица… особенно перед тем, как ты позволила мне прыгнуть через меч…

Ее лицо не изменилось, хотя по щекам потекли слезы.

— Я могла бы сейчас ответить, что ты меня об этом не спрашивал…

— Я же не знал, о чем спрашивать!

— Это правда. Но если бы ты спросил, то я бы тебе ответила. Я могла бы сказать тебе, что не я «позволила» тебе прыгать через меч, а ты сам отверг все мои заверения, что нет нужды предлагать мне честь стать твоей женой по законам твоего народа… и что я девчонка, которую ты можешь тискать сколько пожелаешь. Я могла бы убедить тебя, что я не императрица и не королева, а просто женщина, занятая тяжелой работой, и эта работа не дает даже такой роскоши, как право на благородство. Все это правда. Но я не буду прятаться за этой правдой. Я отвечу на твой вопрос. — Стар перешла на невианский язык. — Милорд Герой, я боялась одного — если я не буду поступать по твоей воле, ты меня бросишь!

— Миледи жена, неужели ты думала, что твой рыцарь бросит тебя в твоих горестях? — Тут уж я перешел на английский. — Что ж, вот все и выяснилось! Ты вышла за меня замуж только потому, что тебе было необходимо вернуть это проклятущее Яйцо, а твоя мудрость тебе подсказала, что без меня вся эта затея провалится и что я могу задать стрекача, если ты не сделаешь то-то и то-то. Что ж, могу сказать, что твоя мудрость в тот раз попросту оказалась глупостью — я бы не сбежал. Хотя это и звучит по-дурацки, но я очень упрям. — И я стал вылезать из кровати.

— Милорд возлюбленный! — Теперь она рыдала уже в открытую.

— Извини, я иду искать туфли. Посмотришь, как далеко я их зашвырну! — Я был зол, как только может быть зол мужчина, чья гордость задета.

— Ну пожалуйста, пожалуйста, Оскар! Сначала выслушай меня.

Я тяжело вздохнул:

— Давай, выкладывай.

Она так крепко ухватилась за мою руку, что я лишился бы пальцев, если бы попробовал вырваться.

— Выслушай меня! Мой возлюбленный, все совсем не так! Я знала, что нашего дела ты не бросишь, пока мы его не завершим или пока все не погибнем. Это я знала! И не только потому, что у меня были сведения о твоем характере задолго до того, как я тебя увидела впервые, но и потому, что мы уже делили и радость, и опасности, и лишения. Я знала, что ты храбр. Но будь это необходимо, я опутала бы тебя паутиной слов, уговорила бы временно ограничиться помолвкой — пока наше дело не будет завершено. Ты же романтик, ты бы согласился. Но мой любимый! Я так хотела выйти за тебя замуж! Связать тебя с собой твоим обрядом, чтобы… — она шмыгнула носом, — чтобы, когда ты увидишь вот это, и это, и это, и все, что ты сейчас назвал «твоими игрушками», ты бы все равно остался со мной. Это была не политика, это была любовь — любовь романтическая, любовь безумная, любовь к тебе одному. — Она уткнулась лицом в ладони, и я еле слышал ее слова. — А я так мало знала о любви. Любовь — бабочка, которая порхает где хочет и улетает, когда ей вздумается. Ее нельзя удержать цепями. Я согрешила. Я пыталась связать тебя. Это было несправедливо и жестоко по отношению к тебе, я это вижу теперь. — Стар попыталась улыбнуться. — Даже у Ее Мудрости может не хватить ума, когда она становится просто женщиной. Но хоть я и глупая баба, я не настолько упряма, чтобы не признать, что причинила любимому зло, особенно если эта правда смотрит мне прямо в глаза. Иди неси свой меч. Я прыгну назад, и мой рыцарь получит свободу и выйдет из этой шелковой клетки. Иди, милорд Герой, иди, пока мое сердце совсем не размякло.

— Ступай отыскивай свой клинок, девчонка! Порка давно по тебе плачет.

Тут она широко улыбнулась — чистый сорванец!

— Но, мой милый, моя шпага осталась в Карт-Хокеше. Разве ты не помнишь?

— На этот раз так просто ты не отделаешься! — Я схватил ее в охапку. Стар крепка, ловка и на удивление мускулиста. Только я-то был покрупнее, да и она не очень-то отбивалась. И все же я потерял лоскуток кожи и приобрел несколько синяков, прежде чем мне удалось придавить ей ноги и завернуть одну руку за спину. Я всыпал ей парочку горячих, очень горячих, таких, что оставили четкие отпечатки каждого пальца, но тут же потерял всякий интерес к этому делу.

Ну а теперь вы скажите мне — шли ли ее слова от сердца, или была разыграна сценка с участием самой ловкой женщины во всех Двадцати вселенных?

Спустя некоторое время Стар сказала мне:

— Как я рада, что грудь у тебя не такая колючая, как у других мужчин, мой прекрасный.

— Я с детства был симпатичным ребенком. А сколько грудей ты проверила?

— Я делала это выборочно. Дорогой, значит, ты решил еще немного подержать меня у себя?

— До поры до времени. Все будет зависеть от твоего хорошего поведения, как ты понимаешь.

— Лучше бы от плохого. Но… раз ты так расчувствовался… и если ты… лучше уж мне полностью облегчить свою душу и если надо, то выдержать еще одну порку.

— Ишь разохотилась! Раз в неделю — это максимум, слышишь?

— Как вам будет угодно, сэр. Слушаюсь, мой хозяин. Я прикажу утром доставить сюда мою шпагу, и ты можешь выпороть меня ею в свободное время. Если, конечно, поймаешь. И все же мне надо сказать тебе кое-что и снять камень с груди.

— Нет у тебя никакого камня, если не считать…

— Перестань! Ты лучше скажи, как часто ты ходишь к врачам?

— Раз в неделю. — (Первое, что сделала Стар, — это заставила меня пройти такую проверку здоровья, что медосмотр перед вступлением в армию мне кажется сущей безделкой.) — Главный костоправ говорит, что мои раны не вполне зажили, но я ему не верю — никогда так хорошо себя не чувствовал.

— Он тянет, Оскар… Тянет по моему приказу. Ты уже полностью здоров, я же достаточно опытный врач, а я была очень внимательна. Но, мой дорогой, я сделала это из чисто эгоистических соображений, и теперь ты снова можешь сказать, что я жестоко и несправедливо к тебе отнеслась. Да — я иногда хитрю. Но мои намерения вполне достойны. Однако из личного и профессионального опыта мне известно, что благие намерения чаще становятся причиной несчастий, чем все другие обстоятельства, вместе взятые.

— Стар, я никак не возьму в толк, о чем ты? Известно, что источник всех бед — женщины.

— Да, милорд. Потому что у них всегда благие намерения и они могут это доказать. Мужчины чаще всего действуют, исходя из разумных или эгоистических побуждений, что более безопасно. Но не всегда.

— Это потому, что половина их предков — женщины. Но зачем же я хожу на прием к докторам, если они мне не нужны?

— Я не говорила, что они тебе не нужны. И ты не должен так думать. Оскар, ты уже весьма далеко продвинулся в процедуре Продления жизни.

Она взглянула на меня, готовая и к обороне, и к наступлению.

— Вот так штука, будь я проклят!

— Ты возражаешь? Пока еще не поздно повернуть назад.

— Я об этом никогда не думал. — Я знал, что на Центре можно получить Долголетие, как знал и то, что оно жестко лимитировано. Его мог получить всякий, кто намеревался эмигрировать на слабозаселенные планеты. Местные же жители должны были стареть и умирать. Это был один из тех случаев, когда один из предшественников Стар счел возможным вмешаться в местное самоуправление. Центр, где все болезни были побеждены, обладал очень высоким жизненным уровнем и стал основой существования мириадов людей, а теперь и здесь возникла проблема перенаселенности, особенно с тех пор, как долгожительство сильно отодвинуло средний срок наступления смерти.

Тогда-то и были установлены достаточно жесткие правила. Некоторые люди проходили процедуру в молодом возрасте и через Врата отправлялись на дикие планеты. Другие выжидали, пока не появятся первые признаки приближения смерти, и тогда решали, что еще вполне готовы к переменам. Третьи оставались здесь и умирали в свой срок.

Я знал, что такое страх умереть, — это знание подарил мне удар боло в джунглях.

— Думаю, у меня не будет возражений.

Она вздохнула с облегчением:

— Не знаю, вероятно, я не должна была делать это тайком от тебя. Заслужила я трепку?

— Мы добавим этот пункт к списку других прегрешений, и ты получишь за все сразу. Есть шанс стать инвалидом. Стар, а как это долго — Долголетие?

— Трудно сказать. Мало кто из получивших его умер своей смертью. Если будешь жить такой же активной жизнью, какой жил, — а по-другому у тебя не получится, уж я-то знаю, — то вряд ли умрешь от старости. Или от болезни.

— И никогда не состарюсь? — К этому надо было привыкнуть.

— Нет, ты можешь состариться. Даже больше того, маразм может развиваться соответственно с возрастом. Если ты себя до этого доведешь. Если это допустят те, кто тебя окружают. Однако… Любимый, скажи, сколько мне лет, на твой взгляд? Нет, не отвечай мне сердцем, ответь, как тебе говорят глаза. По земным меркам. Будь откровенен, мне-то правда известна.

Я всегда с радостью любовался Стар, но сейчас я смотрел на нее по-новому, отыскивая признаки наступающей осени — в уголках глаз, в руках, в малейших изменениях кожи, но… Черт! Никаких признаков, а я-то знал, что у нее есть внук!

— Стар, когда я увидел тебя впервые, я решил, что тебе восемнадцать, потом посмотрел поближе и немного поднял планку. Теперь, разглядывая в упор, не делая никаких скидок, — не более двадцати пяти. И это еще потому, что выражение лица у тебя сейчас серьезное. А когда смеешься — ну прямо девчонка. Или когда дурачишься, или испугана, или играешь с котенком или щенком. Тогда тебе трудно дать больше двенадцати. Это если от подбородка и выше. А если от подбородка и ниже — никогда больше восемнадцати.

— Весьма пышные восемнадцать! — добавила она. — Двадцать пять земных лет. Что ж, это именно та цель, которую я перед собой ставила. Это время, когда женщина перестает расти и начинает стареть. Оскар, твой видимый возраст при Продлении жизни — дело твоего выбора. Возьми, например, моего дядюшку Жозефа, того самого, что иногда зовет себя графом Калиостро. Он выбрал тридцать пять лет, так как считает, что все, кто моложе, — мальчишки. Руфо предпочитает выглядеть старше. Он говорит, что это придает ему респектабельности, бережет от участия в драках с молодыми людьми и все же позволяет вызвать некоторое потрясение у какого-нибудь молодого человека, если драка все же произойдет. Ты ведь знаешь, что вся старость Руфо — от шеи и выше.

— Или потрясение у молодой женщины, — предположил я.

— Когда имеешь дело с Руфо, все возможно. Любимый, я еще не закончила. Часть задачи — научить собственное тело самолечению. Вспомни свои уроки языка на Центре — ни один из них не обходился без гипнотерапевта, который ждал, чтобы дать урок твоему телу, используя твое подсознание после урока языка. Частично видимый возраст есть результат косметической терапии — Руфо вовсе не обязан быть лысым, — но главное — мозговой контроль. Когда ты решишь, какой возраст ты хочешь принять, тебе начнут делать импринтинг.

— Подумаю. Не хочу выглядеть намного старше тебя.

Стар обрадовалась:

— Спасибо, дорогой. Видишь, какая я эгоистка.

— Не понимаю в чем.

Она положила руку на мою:

— Не хочу, чтобы ты старился и умирал, а я бы оставалась молодой.

Я похлопал глазами:

— Боже, леди, это действительно эгоистично, не правда ли? Но ведь ты могла бы законсервировать меня и поставить в своей спальне. Как твоя тетушка.

Она состроила гримасу:

— Ты противный. Она их вовсе не консервировала.

— Стар, а я еще ни разу не видел этих почитаемых мертвецов у кого-нибудь в доме.

Она удивилась:

— Так то же на планете, где я родилась! В этой вселенной, только звезда другая. Очень славное место. Разве я тебе не говорила?

— Стар, милая, а разве ты мне что-нибудь когда-нибудь говоришь?

— Извини, Оскар! Я вовсе не собиралась преподносить тебе сюрпризы. Спрашивай. Сейчас же. И все, что хочешь.

Я обдумал предложение. Меня удивляло одно обстоятельство — вернее, его отсутствие. Впрочем, возможно, у женщин ее расы другой ритм? Но меня останавливал тот факт, что я женился на бабушке, и еще вопрос — каких лет?

— Стар, ты беременна?

— Конечно нет, милый! О! Ты хочешь, чтобы я забеременела? Хочешь, чтобы у нас были дети?

Я запинался, пытаясь объяснить, что не был уверен в такой возможности и не знал, как она на это посмотрит. Стар немного смутилась:

— Наверняка я опять тебя огорчу. И все-таки лучше сказать правду. Оскар, я, так же как и ты, родилась не в роскоши. Хорошее детство, мои родители были владельцами ранчо. Я вышла замуж совсем молодой, он был учителем математики в школе, а в качестве хобби занимался вероятностной и метафизической геометрией. Ну иначе — магией. У нас было трое ребят. Мы с мужем жили очень дружно до тех пор, пока… пока меня не выдвинули. Не выбрали, а только наметили кандидатом для экзаменов и возможной тренировки в будущем. Муж знал, что генетически я кандидат, знал, еще когда женился на мне, но таких, как я, миллионы. Это не казалось важным.

Он хотел, чтобы я отказалась. Я почти подчинилась. Но когда я все же приняла предложение, он… ну, он выбросил мои туфли. Там мы делаем это официально. Опубликовал заявление, что больше я ему не жена.

— Вон оно как! Хочешь, я найду его и сверну ему шею?

— Милый! Милый! Это было так давно и так далеко отсюда. Он давно уже умер. И значения это не имеет никакого.

— Ну если он помер… А твои дети — кто-то из них был отцом Руфо… или его матерью?

— О нет, это случилось позже.

— Как так?

Стар перевела дух:

— Оскар, у меня около пятидесяти детей.

Это меня добило. Слишком много ударов, и, надо думать, по мне это было заметно. На лице Стар отразилось живое сочувствие.

Она торопливо разъяснила: когда ее выбрали наследницей, в ее организме были произведены изменения — хирургические, биохимические и эндокринные. Конечно, ничего такого радикального, вроде удаления яичников, не делалось, да и цели у них были другие, и методы более тонкие, нежели те, которые существуют у нас на Земле. В результате около двух сотен крохотных кусочков Стар — живые яйцеклетки — хранились при температуре, близкой к абсолютному нулю.

Около пятидесяти были оплодотворены давно умершими императорами, чья сперма также находилась на хранении — генетическая рулетка с расчетом получить одного или двух будущих императоров. Стар этих детей не вынашивала — время наследницы было слишком драгоценно. Она почти никого из них даже не видела. Исключением был отец Руфо. Она не говорила, но думаю, что Стар захотелось иметь около себя ребенка, с которым можно играть, которого можно любить, что и продолжалось, пока не наступили первые напряженные годы ее правления, а потом и поисков Яйца, не оставившие ей времени на подобные забавы.

Произведенные в организме Стар изменения преследовали две цели: во-первых, получить несколько сот «элитных» детей от одной матери и, во-вторых, дать этой матери свободу. За счет эндокринного контроля Стар освободилась от унаследованного от праматери Евы физиологического ритма, хотя во всех других отношениях оставалась молодой женщиной. Инъекции гормонов или таблетки не требовались — все изменения произошли раз и навсегда. У Стар не бывало «критических дней». Разумеется, это сделали не для ее удобства, а чтобы железы внутренней секреции не влияли на суждения Верховного Судьи.

— Это очень разумно, — сказала Стар серьезно. — Я до сих пор помню дни, когда была готова беспричинно откусить голову лучшему другу и тут же разреветься. Невозможно мыслить трезво при таких эмоциональных бурях.

— А… а все это как-нибудь еще отразилось на твоем организме? Я имею в виду твои желания…

Стар весело усмехнулась:

— А как с твоей точки зрения? — И добавила серьезно: — Единственное, что действует на мое либидо, точнее, что изменяет его к худшему, — это те… не знаю, как правильно выразиться по-английски, те надоеды, чьи характеры наложены на мой. Иногда они воздействуют в одну сторону, иногда — в другую. Ты же помнишь ту женщину — ее имя даже вслух-то произносить не хочется, — что так жестоко повлияла на меня, и я не смела даже подойти к тебе, пока не изгнала из себя ее черную душу. Недавний импринтинг действует сильнее, так что я никогда не приступаю к рассмотрению важных дел, если во мне еще не улеглись ощущения, вызванные предыдущим сеансом. Как же мне хочется, чтобы все это уже было позади!

— Еще бы! Мне тоже.

— Ну, мне все же сильнее. Но если отбросить в сторону проблемы, связанные с импринтингом, то я как женщина мало меняюсь, и ты это знаешь. Я всегда та же — не очень приличная девица, закусывающая на завтрак молодыми людьми и соблазняющая их прыгать через клинки.

— И много их было, этих клинков?

Стар бросила на меня острый взгляд:

— С тех пор как мой первый муж выгнал меня из дому, я ни разу не была замужем, пока не вышла за вас, мистер Гордон. Но если вы имели в виду не совсем то, о чем спросили, то не думаю, что у вас есть право упрекать меня за поступки, совершенные до вашего рождения. Если вам нужны определенные сведения, начиная с этого события, я готова удовлетворить ваше любопытство. Ваше нездоровое любопытство, смею сказать.

— Хочешь похвастаться? Девушка, я не собираюсь вас баловать.

— Не желаю я хвастаться! Да и хвастаться особенно нечем. Кризис из-за Яйца почти не оставлял мне времени на то, чтобы быть женщиной. И так было до тех пор, пока не появился Оскар. За что и приношу ему благодарность.

— А заодно не забудь и о вежливости!

— Слушаюсь, сэр! Но давай вернемся к нашим баранам, милый. Если ты хочешь иметь детей, то я согласна, любимый. В фонде есть около двухсот тридцати яйцеклеток, и принадлежат они мне. Не потомкам. Не милым славным народам, Бог да благословит их маленькие жадные сердца. Не этим играющим в Господа Бога генетикам. Только мне! Другой собственности у меня, по правде говоря, и нет. Все, что нас окружает, — казенное. А яйцеклетки — мои. И если они тебе нужны, то они и твои тоже, мой единственный.

Мне следовало сказать «да» и поцеловать ее. А я сказал «гм, не будем торопиться».

Ее лицо омрачилось.

— Как будет угодно милорду Герою-мужу.

— Послушай, оставь в покое невианские обычаи, а заодно и эту официальность. Я хочу сказать, что к этой мысли надо привыкнуть. Насчет шприцев, участия лаборантов… И хотя я понимаю, что у тебя нет времени самой вынашивать ребенка…

Я пытался сказать, что, с тех пор как меня разубедили насчет аистов, старый добрый способ представлялся мне само собой разумеющимся, а искусственное осеменение — подлой шуткой, даже в случае коровы. И что вариант, когда оба препоручают дело субподрядчикам, заставляет меня вспомнить столовую-автомат и заказ одежды по почте. Мне бы еще немного времени, и я, пожалуй, свыкнусь с этой мыслью. Так же как Стар свыклась с проклятым импринтингом.

Она схватила меня за руку:

— Милый, но в этом нет надобности!

— В чем?

— В лаборантах. И время выносить твоего ребенка я найду. Если, конечно, ты не станешь возражать, чтобы мое тело стало большим и уродливым. А это произойдет неизбежно — я же помню, но с радостью на это пойду. У нас все будет так, как у простых людей, во всяком случае во всем, что касается тебя. Никаких шприцев, никаких лаборантов. Ничего такого, что могло бы ранить твою гордость. О, я все, все продумаю. А я… я привыкла, что со мной поступают как с коровой-медалисткой. Это же почти так же просто, как вымыть голову.

— Стар, неужели ты готова девять месяцев мучиться и даже, возможно, умереть в родах, чтобы избавить меня от нескольких неприятных минут?

— Я не умру. Вспомни — у меня было трое детей. Нормальные роды, никаких неприятностей.

— Но, как ты сказала сама, это было «много лет назад».

— Не важно!

— Гм… но как много? («Сколько же тебе лет, моя любимая?» — вот вопрос, который я все не мог заставить себя задать.)

Стар глянула на меня огорченно:

— Разве это так важно, Оскар?

— Ну… Я полагаю, нет. Ты же знаешь о медицине гораздо больше меня…

Она медленно произнесла:

— Ты спрашиваешь, сколько мне лет, не правда ли?

Я не ответил. Она помолчала, потом, не дождавшись ответа, продолжила:

— Старая поговорка твоего мира говорит, что женщине столько лет, на сколько она себя чувствует. А я чувствую себя юной, а значит, я и вправду юна, у меня есть еще интерес к жизни, я могу выносить ребенка или даже многих детей. Но я знаю… О, я знаю! Знаю, тебя смущает не только то, что я слишком богата или занимаю чересчур высокое положение, что для некоторых мужчин невыносимо. Да, это все я отлично понимаю — мой первый муж из-за этого со мной развелся. Но он был моим ровесником. Самая же большая жестокость и несправедливость, которую я совершила, заключается в том, что я знала: мой возраст — вопрос для тебя серьезный. Знала и промолчала. Вот почему Руфо так на меня злился. Той ночью в пещере в Лесу Драконов, когда ты уснул, он высказал мне это в словах, полных яда. Мол, он знал о моей слабости к молоденьким, но не думал, что я паду настолько низко, что женю мальчишку на себе, ни слова ему не сказав. Мол, он никогда не был высокого мнения о своей бабке, но это уже…

— Замолчи, Стар!

— Да, милорд.

— Все это ровно ничего не значит, — сказал я с той же уверенностью, которую чувствовал тогда и чувствую до сих пор. — Руфо не знает моих чувств. Ты моложе завтрашнего рассвета и всегда будешь такой. И я больше никогда не желаю об этом слышать.

— Да, милорд.

— И это ты тоже брось. Просто скажи: «О’кей, Оскар».

— Да, Оскар, о’кей.

— Вот так-то лучше. Если, конечно, ты не нарываешься на новую порку. А я для этого слишком притомился. — Я сменил тему. — Теперь о том, о чем мы говорили. Нет никаких причин растягивать твой прелестный животик, раз существует другая возможность. Я деревенский вахлак, вот и все. Я не привык к городским обычаям. Когда ты сказала, что сделаешь все сама, ты имела в виду, что тебя вернут в то состояние, в котором ты была до операции?

— Нет, я просто стану не только генетической, но и суррогатной матерью. — Она улыбнулась, и я понял, что иду по правильному пути. — Это сэкономит приличную денежку из тех средств, которые ты не хочешь тратить. Здоровые крепкие женщины, вынашивающие чужих детей, берут очень дорого. Четыре ребенка — и уже можно больше не работать, а десяток делает их богачками.

— Ну а как же им не брать дорого! Стар, я не возражаю против траты денег. Я согласен, раз, по твоим словам, я заработал трудом Героя больше, чем транжирю.

— Да, ты их заработал.

— Этот городской способ делать детей… Ты можешь выбирать? Мальчик, девочка?

— Конечно. Мальчиковые сперматозоиды более шустрые, их легко отсортировать. Вот почему Их Мудрости — преимущественно мужчины. Я — кандидат незапланированный. У тебя будет сын, Оскар.

— Можно и девочку. У меня к ним слабость.

— Хочешь — девочку, хочешь — мальчика, хочешь — обоих сразу… Только прикажи.

— Стар, дай подумать. Тут столько проблем, а я мыслю куда медленнее тебя.

— Ну уж!

— Ну если ты не умнее меня, то нас когда-нибудь здорово околпачат. Мм… Мужское семя так же легко хранить, как женские яйцеклетки?

— Легче.

— Ну вот и ответ, который нам нужен. Я ведь не так уж и боюсь всяких шприцев — провел достаточно времени в очередях на медосмотр в армии. Я отправлюсь в клинику, или как она там у вас называется, а затем мы не станем спешить. Когда мы решим… — я пожал плечами, — мы отправим открытку, там устроят соединение, и мы станем родителями. А дальше пусть за дело берутся лаборанты и здоровые молодые бабы.

— Да, милорд… Оскар, любимый!

Так, еще лучше. Снова почти спокойное девичье лицо. Да, конечно, снова лицо шестнадцатилетней девчонки, завороженной своим первым бальным платьем и мальчиками — этой восхитительной опасностью.

— Стар, ты говорила, что часто по-настоящему важна не вторая проблема, а какая-нибудь двадцать вторая?

— Да.

— Я знаю, что со мной плохо. Я расскажу тебе, и, может быть, Ее Мудрость найдет правильное решение.

Она заморгала:

— Если ты сумеешь рассказать мне, любимый, то Ее Мудрость, конечно, сумеет разрешить этот вопрос, даже если придется снести весь дворец и построить новый размером отсюда и до ближайшей галактики. Или я вообще завяжу с этим делом — Мудростью.

— Ну вот, теперь ты снова говоришь как моя Счастливая Звезда. Ладно, проблема не в том, что я — жиголо. На кофе с пирожками я заработал. Пожиратель Душ почти сжевал мою, он вызнал ее размер и форму, много такого, о чем я давно позабыл. Это было гадко, и плата должна быть высока. И то, сколько тебе лет, любимая, тоже не важно. Какая разница, сколько лет Елене Прекрасной! У тебя всегда будет нужный возраст. О чем еще мужчина может мечтать? Я не ревную к твоему положению — мне оно даром не нужно, даже если его сахаром посыпать. Я не ревную тебя к тем мужчинам, что были в твоей жизни, — к этим счастливым покойникам. И даже сейчас не буду ревновать, если только не наткнусь на них по дороге в туалет.

— В моей жизни сейчас нет никаких других мужчин, милорд муж.

— У меня нет причин сомневаться. Но всегда есть следующая неделя, и даже ты не можешь знать все наперед, моя дорогая. Ты учила меня, что брак не есть форма смерти, и сама ты точно не мертвая, ты самая живая из всех девчонок.

— Ну, знать тут, конечно, ничего нельзя, но ведь почувствовать можно.

— Я бы на это ставку не делал. Я читал отчет Кинси[116].

— Какой такой отчет?

— Он опроверг теорию русалок[117]. Насчет замужних женщин. Ладно, забудь. Вот гипотетический вопрос: если бы Джоко посетил Центр, тебя бы удержали эти чувства? Ведь нам пришлось бы оставить его здесь на ночь.

— Дораль никогда не покинет Невии.

— Не могу осуждать его за это. Невия — чудесное местечко. Но я сказал «если бы». Если бы он приехал, ты бы предложила ему кров, стол и постель?

— Это, — твердо сказала Стар, — будешь решать ты.

— Тогда скажем иначе: думаешь ли ты, что я смогу унизить Джоко, не отдав ему долг гостеприимства? Храброго галантного Джоко, который отпустил нас живыми, хотя имел право убить? Чей дар — стрелы и многое другое, включая медицинскую сумочку, позволили нам отвоевать Яйцо?

— По невианским обычаям, — сказала Стар, — вопрос о крове, столе и постели решает муж, милорд муж.

— Мы не на Невии, здесь женщины сами имеют свой ум и свои права. Ты увиливаешь от ответа, девчонка.

Она озорно улыбнулась:

— А это твое «если» включает и Мьюри? Или Летву? Обе они его любимицы, Дораль без них не поехал бы путешествовать. А как насчет той малышки… как ее там… нимфетки?

— Сдаюсь! Я просто пытался доказать, что прыжок через меч не превращает живую девушку в монашку.

— Это мне хорошо известно, мой Герой, — сказала Стар ровным голосом. — Все, что я могу сказать по данному поводу, сводится вот к чему: эта девчонка никогда не доставит своему Герою даже минутного огорчения, а я обычно выполняю свои решения. Недаром же я ношу титул Ее Мудрости.

— Хорошо. Я и не думал, что ты огорчишь меня таким способом. Я лишь пытался показать, что задача эта не слишком затруднительна. Черт возьми, мы опять ушли в сторону. Вот в чем моя настоящая беда: я ни на что не годен. Я никому не нужен.

— Как, родной?! Ты нужен мне.

— Но не себе. Стар, жиголо я или нет, но я не могу быть комнатной собачкой. Даже твоей. Смотри, у тебя есть работа. Она поглощает тебя, и она важна. А я? Мне нечего делать, совсем нечего, я ни на что не способен, кроме как придумывать плохие ювелирные поделки. Знаешь, кто я такой? Я герой по призванию. Так мне сказала ты. Ты меня завербовала. Теперь я в отставке. Знаешь ли ты во всех Двадцати вселенных что-нибудь бесполезнее отставного героя?

— Мужские соски, — ответила она не моргнув глазом.

— Ты опять увиливаешь, — сказал я. — Они-то хоть нарушают монотонность мужской груди. Я говорю серьезно, Стар. Вот та проблема, которая не дает мне вписаться в нынешнюю жизнь. Любимая, я прошу тебя, напряги ради меня всю силу ума — твоего и всех твоих призрачных помощников. Отнесись к этой проблеме так, как ты относишься к имперским проблемам. Забудь, что я твой муж. Рассмотри мою ситуацию во всей ее широте, учитывая все, что ты обо мне знаешь, и скажи, что мне делать с этими руками, с этой головой, с этим временем, скажи, как мне применить себя. Себя — такого, каков я есть.

Несколько долгих минут Стар молчала, лицо ее дышало профессиональным спокойствием, как во время работы.

— Ты прав, — сказала она наконец. — На этой планете нет ничего достойного приложения твоих сил.

— Тогда что же мне делать?

Она ответила без всякого выражения:

— Ты должен уехать.

— Как?

— Ты думаешь, мне нравится этот ответ, мой муж? Ты думаешь, мне нравится большинство ответов, которые я даю? Но ты попросил подойти к твоей проблеме профессионально. Я подчинилась. И вот ответ. Ты должен покинуть эту планету и… меня.

— Значит, мои туфли все же будут выкинуты?

— Не надо так жестоко, милорд. Таков ответ. Я могу уклоняться от правды и по-женски хитрить в частной жизни. Я не могу отказаться думать, раз я согласилась на положение Ее Мудрости. Ты должен покинуть меня. Нет, нет, нет, твои туфли никто не собирается выкидывать. Ты уйдешь потому, что должен уйти, а не потому, что я этого хочу. — Ее лицо осталось спокойным, но по нему текли слезы. — Нельзя оседлать кошку… торопить улитку… учить змею летать. Или превращать Героя в комнатную собачку. Я знала это, но предпочитала смотреть сквозь пальцы. Ты должен делать то, что должен. Но твои туфли навек останутся под моей кроватью. Не я отсылаю тебя прочь. — Она смахнула слезу. — Я не могу лгать тебе. Лгать хотя бы умалчиванием. Я не скажу, что там не появятся другие туфли… если ты уйдешь надолго. Я была одинока. Нет слов, чтобы передать, как я здесь была одинока. Когда ты уйдешь… я буду более одинока, чем когда-либо. Но ты найдешь свои туфли тут, когда вернешься.

— Когда я вернусь? У тебя прозрение?

— Нет, милорд, только предчувствие… что, если ты будешь жив, ты вернешься… и, может быть, будешь возвращаться много раз. Но герои не умирают в своих постелях. Даже в таких, как эта. — Она снова смахнула слезы, которые продолжали течь, но голос ее окреп. — А теперь, милорд муж, если ты не возражаешь, мы притушим свет и попробуем отдохнуть.

Так мы и сделали, и она положила голову мне на плечо и больше не плакала. Но мы не смогли уснуть. После долгого молчания я спросил:

— Стар, слышишь ли ты то же, что слышу я?

Она подняла голову:

— Я ничего не слышу.

— Город. Ты не слышишь его? Машины. Люди. Даже мысли — их так много, что улавливаешь их нутром и почти слышишь ушами.

— Да, я знаю эти звуки.

— Стар, тебе нравится тут?

— Нет, но от меня и не требуется любить это все.

— Слушай, черт побери, ты сказала, что я уеду. Едем вместе!

— О, Оскар!

— Разве ты им что-нибудь должна? Разве мало того, что мы вернули им Яйцо? Пусть ищут себе другую жертву. Выйдем со мной опять на Дорогу Доблести. Есть же где-нибудь работа по моей специальности?!

— Работа для героев всегда найдется.

— О’кей! Давай наладим совместное предприятие — ты и я. Быть героем — совсем неплохая работа. Кормят нерегулярно, жалованье задерживают, зато от скуки не помрешь. Давай дадим объявление: «Гордон и Гордон, героизм по умеренным ценам. Решаем любые проблемы — большие и маленькие. Истребление драконов по договорам, удовлетворение гарантируется, в противном случае плата не взимается. На прочие виды работ цены по согласованию. Спасение дев в беде и поиски золотого руна круглосуточно».

Я пытался развеселить ее, но Стар не поддавалась. Она ответила совершенно серьезно:

— Оскар, чтобы уйти в отставку, я должна сначала подготовить преемника. Правда, никто мне приказывать не может, но подготовить замену — мой долг.

— И сколько времени это займет?

— Не долго. Лет тридцать.

— Тридцать лет?!

— Думаю, можно уложиться и в двадцать пять.

Я вздохнул:

— Стар, ты знаешь, сколько мне лет?

— Да, еще нет и двадцати пяти. Но ты же не состаришься!

— Но сейчас мне двадцать пять. Это время, которое мне дано. Еще двадцать пять лет жизни комнатной собачонки, и я перестану быть героем и вообще перестану быть кем-либо. Я сойду со своего жалкого ума.

Она подумала.

— Да, это правда.

Стар отвернулась и сделала вид, что спит.

Позже я почувствовал, что плечи ее дрожат, и понял, что она плачет.

— Стар?

Она не повернула головы. Был слышен лишь задыхающийся голос:

— О мой любимый, мой любимый! Будь я моложе хоть на сотню лет!





20




Я все еще пропускал сквозь пальцы мои драгоценные и бесполезные камешки, потом тихонько отодвинул их в сторону. Будь я хоть на сотню лет старше…

И все же Стар права. Она не может покинуть свой пост, не дождавшись смены. Смены, достойной в ее понимании, а не в моем или чьем-либо еще. А я больше не могу оставаться в этой обитой шелками тюрьме и не разбить себе голову о решетку.

И мы оба хотим быть вместе.

А самое страшное заключалось в том, что я знал — точно так же, как и она, — что мы забудем. Во всяком случае — многое. Очень многое, и будут другие туфли и другие мужчины, и она снова будет смеяться.

И то же самое произойдет и со мной, и Стар чувствует это, и серьезно, мягко, наперед зная все движения моей души, дает мне понять, что я не должен себя винить, если начну волочиться за какой-нибудь другой девчонкой в какой-то чужой стране, где-то там — далеко-далеко.

Но тогда почему же я ощущаю себя таким подонком?

Как я вляпался в эту ловушку, где нельзя повернуться без того, чтобы не оказаться перед выбором — ранить свою возлюбленную или начисто спятить самому?

Где-то я читал о человеке, который был вынужден постоянно жить высоко в горах из-за астмы — убийственной, удушающей астмы, — а его жена была прикована к побережью, так как больное сердце не позволяло ей жить на больших высотах. Иногда они видели друг друга в подзорную трубу.

Утром разговор об отставке Стар не возобновился. Несформулированный вердикт был таков: чтобы ей уйти, я должен болтаться поблизости (тридцать лет!) в ожидании этой минуты. Ее Мудрость рассудила, что для меня это не годится, и молчала. Мы чудесно позавтракали, но каждый думал о своем, тая мысли от другого.

И о детях тоже не говорили. О, я, конечно, мог отыскать ту клинику и сделать что положено. Чтобы Стар, если захочет смешать свою элитную линию с моей плебейской, могла бы сделать это хоть завтра, хоть через сотню лет. А не захотела бы — так просто улыбнулась бы и выкинула все вместе с прочим мусором. Из моей семьи никто не поднимался даже до звания мэра самого жалкого городишки, а рабочую лошадку не тренируют для участия в Ирландском тотализаторе. Если бы Стар решила соединить наши гены, это была бы чистейшая сентиментальность, вроде живой открытки на Валентинов день — очередная комнатная собачка, чтобы играть с ней, пока не придет время выпустить ее на свободу. Это была бы сентиментальность, столь же слюнявая, хоть и не такая мрачная, как у ее тетушки с ее мужьями-покойниками, ибо Империя не нуждалась в моих потомках.

Я глянул на стену, где висел мой меч. Я не притрагивался к нему с той давней вечеринки, когда Стар захотела одеться в костюм для Дороги Доблести. Я снял меч со стены, пристегнул его к поясу, обнажил клинок и вдруг ощутил приток жизненной силы, а перед глазами возникло видение уходящей вдаль дороги и замка на холме.

Есть ли долг у рыцаря перед его дамой, если все обеты исполнены?

Прекрати вилять, Гордон! Есть ли долг у мужа перед женой?

Это ведь тот самый клинок… Скачи же, принцесса, прыгай же, вор, моя жена ты навек с этих пор… в богатстве и в бедности, в горе и в радости, любить и заботиться о тебе, пока смерть не разлучит нас. Вот что имел я в виду, когда произносил стишок, и Стар это знала, и я знал тогда точно так же, как знал в эту самую минуту.

Когда мы обручились, было похоже, что смерть разлучит нас в тот же день, но это никак не повлияло на крепость наших обетов и на ту веру, которую я в них вкладывал. Я прыгал через меч не для того, чтобы поваляться с девчонкой на траве, прежде чем погибнуть. Это я мог получить и даром. Нет, я хотел любить ее и заботиться о ней, пока смерть не разлучит нас.

Стар выполнила свой обет до последнего слова. Так почему же у меня так и чешутся пятки?

Поскреби героя, и получишь бродягу.

А отставной герой — ничуть не лучше тех королей без престола, которыми кишит вся Европа.

Изо всех сил хлопнув дверью нашей «квартиры», с мечом на поясе, не обращая внимания на удивленные взгляды, я телепортировался к врачам, узнал от них, куда мне нужно обратиться, перелетел туда, сделал все, что нужно, сказал главному биотехнику, что именно ему следует передать Ее Мудрости, и чуть не оторвал ему башку, когда он стал задавать лишние вопросы.

Отсюда опять к ближайшей телепортационной кабинке… И тут я заколебался: мне была нужна компания, что-то вроде общества анонимных алкоголиков. Но друзей у меня не было — так, сотни знакомых. Консорту императрицы друзьями обзаводиться трудновато.

Значит — Руфо! Однако за все месяцы, что я прожил на Центре, я никогда не был у Руфо дома. Центр не практикует варварского обычая «забегать на огонек», и я встречался с Руфо только в нашей резиденции или на банкетах. Домой он меня не приглашал. Нет-нет, никакого охлаждения в наших отношениях не было, мы виделись часто, но всегда он приходил к нам.

Я поискал его в списке абонентов телепортации — неудача. Со списком абонентов телекоммуникационного канала — такая же история. Я вызвал резиденцию и потребовал главного по связи. Он ответил, что «Руфо» не фамилия, и хотел отключиться.

— Только попробуй, ты, жирная крыса! Если вздумаешь отключиться, я гарантирую, что через час ты станешь смотрителем дымовых сигналов в Тимбукту! Теперь слушай, мне нужен парень — пожилой, лысый, по имени, полагаю, Руфо, известный специалист в области сравнительной культурологии. Внук Ее Мудрости. Думаю, ты прекрасно знаешь, кто это такой, и валяешь дурака только из-за обычного чиновного гонора. У тебя пять минут, после чего я обращусь к Ее Мудрости и спрошу ее, а ты будешь складывать свои вещички!

(«Стоп! Берегись! Старый лысый Руфо (?) компар-культур-большой-человек. Мудрость яйцеклетка-сперма-яйцеклетка. Пять минут. Лжец и/или дурак. Мудрость? Катастрофа!»)

Меньше чем через пять минут изображение Руфо заполнило весь трехмерный экран.

— Ну, — сказал он, — а я-то думал, у какой такой шишки хватило смелости нарушить мой запрет на включение?

— Руфо, можно мне зайти к тебе?

Он нахмурился:

— Дома, что ли, есть нечего, сынок? Твое лицо напомнило мне о времени, когда мой дядюшка…

— Руфо, пожалуйста…

— Ладно, сынок, — отозвался он ласково. — Сейчас отправлю танцовщиц по домам. Или не отправлять?

— Мне все равно. Как тебя найти?

Он сказал как, я нажал кодовые кнопки, добавил свой код для оплаты и сразу же оказался в нескольких тысячах миль от места, где находился. Жилищем Руфо служил особняк, такой же пышный, как у Джоко, но в тысячу раз хитроумнее оборудованный. У меня сложилось впечатление, что у Руфо самый большой на Центре штат прислуги — исключительно женской. В этом я ошибся, но вся женская обслуга, гостьи, кузины и дочери объединились в комитет по организации торжественной встречи — поглазеть на сожителя императрицы. Руфо прикрикнул на них, они разбежались, и он привел меня в свой кабинет. Танцовщица (надо понимать, его секретарша) возилась с бумагами и пленками. Руфо выпроводил ее шлепком по заднице, указал мне на удобное кресло, предложил сигареты, уселся сам и замолчал.

Курение на Центре не поощрялось: табак тут заменялся работой ума. Я взял сигарету:

— «Честерфилд»! Господи боже мой!

— Контрабанда, — отозвался он. — Только теперь он уже не тот, что был. Мусор с мостовой и рубленое сено.

Я не курил много месяцев, хотя Стар и сказала, что о раке и тому подобном я могу забыть навсегда. Я сделал первую затяжку и… закашлялся, как невианский дракон. Даже в пороках необходимо постоянное упражнение.

— Что нового на Риальто?[118] — спросил Руфо. Он глянул на мой меч.

— Так, пустяки. — Помешав работе Руфо, я как-то застеснялся говорить о собственных домашних неприятностях.

Руфо сидел, курил и помалкивал. Надо было с чего-то начинать, и американская сигарета напомнила мне об одном инциденте, который тоже внес лепту в мое нынешнее состояние. Примерно неделю назад на одном званом вечере я встретил человека, на первый взгляд лет тридцати пяти, спокойного, вежливого, но с надменной физиономией, словно говорящей: «Старина, у вас ширинка расстегнута, однако я слишком хорошо воспитан, чтобы вам на это указывать».

И все же я был в восторге от встречи с ним — он говорил по-английски!

Я полагал, что, кроме меня, Стар и Руфо, никто на Центре английского не знает. Мы часто беседовали на нем, Стар — ради меня, Руфо — для практики. Он владел диалектом кокни — как уличный торговец, бостонским — как уроженец Бикон-Хилла, австралийским — как кенгуру. Руфо знал все английские диалекты.

А этот парень говорил на отличном американском.

— Меня зовут Небби, — сказал он, пожимая мне руку (в стране, где никто рук не подает). — А вас — Гордон, я знаю. Рад познакомиться.

— Я тоже, — ответил я. — Это ведь и сюрприз, и удовольствие — услышать родной язык.

— Это моя профессия, старина. Специалист в области сравнительной культурологии — лингво-историко-политик. Вы — американец, насколько мне известно. Дайте подумать минутку… Глубокий Юг, но родились вы не там… Скорее, в Новой Англии. Явно ощущается влияние Среднего Запада, а возможно, и Калифорнии. Лексикон упрощенный. Выходец из нижнего слоя среднего класса.

Этот лощеный нахал был специалистом высокой марки. Мы с мамой жили в Бостоне, пока отец был на войне в 1942–1945 годах. Тамошние зимы я не скоро забуду. Приходилось носить галоши с ноября по апрель. Жил я и на Глубоком Юге — в Джорджии и во Флориде, в Калифорнии — во времена Корейской «невойны», и еще потом — когда учился в колледже. «Нижний слой среднего класса»? Мама бы с этим не согласилась.

— Близко к истине, — согласился я. — У меня есть знакомый среди ваших коллег.

— Знаю я, кого вы имеете в виду — «безумного ученого». В высшей степени эксцентричные теории. Но скажите, как обстояли дела, когда вы уезжали? Особенно как там насчет Славного Эксперимента, проводимого в США?

— Славного Эксперимента? — Мне надо было подумать. Сухой закон отменили еще до моего рождения. — О, его пришлось пересмотреть.

— Вот как! Пора снова отправляться в экспедицию. И кто же у вас теперь? Король? Я так и думал, что ваша страна пойдет по этому пути, но не предполагал, что так скоро.

— О нет, нет! — воскликнул я. — Я говорил о сухом законе.

— Ах, об этом… Симптоматичен, но не очень важен. Я же имел в виду этот забавный принцип правления болтунов. «Демократию». Умилительная бредятина — будто суммирование нулей может дать какое-то другое число. Но на земле вашего племени этот эксперимент поставлен в гигантском масштабе. Он начался еще до вашего рождения, без сомнения. Я-то понял ваши слова в том смысле, что даже труп сего явления уже канул в небытие. — Он улыбнулся. — Значит, до сих пор существуют и выборы, и все такое прочее?

— В последний раз, когда я там был, — да, существовали.

— Поразительно! Фантастично, просто фантастично. Нам надо обязательно встретиться, у меня множество вопросов к вам. Я изучаю вашу планету давно — таких удивительных патологий не знают больше нигде! Пока! И никогда не бери деревянные десятицентовики[119], как говорят ваши соплеменники!

Я рассказал об этом Руфо.

— Руфо, я знаю, что происхожу с варварской планеты, но разве это извиняет его грубость? Или, может, это не грубость? Я ведь не знаю, каков здесь идеал хороших манер!

Руфо нахмурился:

— Издеваться над чьей-либо родиной, племенем, обычаями — всегда невоспитанность. Если кто-то так поступает, он сильно рискует. Если ты его убьешь, тебе ничего не будет. Разве что Ее Мудрости придется за тебя краснеть. Если она вообще способна краснеть.

— Я не убью его. Не такое уж это важное дело.

— Тогда забудь. Небби — просто сноб. Кое-какие знания, ноль понимания и уверенность, что вселенные были бы лучше, если бы их делали по его проекту. Так что не обращай внимания.

— Ладно. Это просто… Послушай, Руфо, конечно, моя страна далека от совершенства, но от чужого мне это слышать неприятно.

— Еще бы! Я люблю твою страну, в ней есть своя изюминка. Но… Я не чужой и не смотрю на вас свысока. Однако Небби прав.

— Это еще как?

— Ну разве что он судит слишком поверхностно. Демократия работать не может. Есть математики, есть крестьяне, а есть животные, и больше нет ничего, поэтому демократия — теория, основанная на предположении, что математики и крестьяне равны, — никогда не будет работать. Мудрость — не результат сложения, ее максимум — умнейший человек в каждой из групп… Однако демократическая форма правления вполне хороша — при условии, что она не работает. Любая общественная система функционирует вполне прилично, пока не закоснела. Форма, каркас не имеют особого значения, покуда они позволяют одному человеку из множества проявить свою гениальность. Большинство так называемых социологов думают, что организация — это все. А она — почти всегда ничего, кроме тех случаев, когда превращается в смирительную рубашку. Важна частота встречаемости героев, а не разброс нулей.

Он помолчал и добавил:

— Твоя страна имеет систему, гарантирующую достаточную степень свободы, чтобы герои могли заниматься своим делом. И она просуществует еще долгое время, до тех пор пока эта свобода не будет разрушена изнутри.

— Надеюсь, ты прав.

— Я прав. Этот вопрос я изучил, и я не так глуп, как думает о таких, как я, Небби. Он прав насчет напрасного «суммирования нулей», но не понимает того, что сам тоже нуль.

Я усмехнулся:

— И нет смысла позволять нулю выводить меня из терпения.

— Никакого! Особенно раз ты сам не нуль. А ты, где бы ни оказался, всюду слишком заметен и никогда не станешь частицей стада. Я уважаю тебя, а я уважаю не многих. И никогда не уважаю людей в массе, так что настоящий демократ из меня не получится. Чтобы «уважать» или даже «любить» огромную массу хамла с их раззявленными варежками на одном конце и вонючими носками — на другом, нужна слепая, слюнявая безмозглость, которая встречается у некоторых нянечек в детских садах, у большинства спаниелей и у всех поголовно миссионеров. Это не политическая система, а болезнь. Но могу тебя порадовать — американские политики ею не страдают. А обычаи твоей страны дают ненулевым членам достаточно свободы. — Руфо снова поглядел на мой меч. — Дружище, ты ведь пришел не поведение Небби обсуждать?

— Нет. — Я тоже взглянул на свой верный клинок. — Я принес Леди Вивамус сюда, чтобы побрить тебя, Руфо.

— Э?

— Я обещал побрить твой труп. Я ведь твой должник за ту ловкую работенку, которую ты проделал надо мной. И вот я тут, чтобы побрить брадобрея.

— Но ведь я еще не труп. — Он не сделал ни единого движения. Двигались лишь глаза, оценивая расстояние между нами. Руфо не очень-то доверял моему «рыцарству» — для этого он был слишком опытен.

— О, это можно организовать, — ответил я живо, — если я не получу от тебя правдивых ответов.

Руфо чуть-чуть расслабился:

— Я постараюсь, Оскар.

— И пожалуйста, постарайся как следует. Ты — мой последний шанс. Руфо, все это должно остаться между нами. Даже Стар не говори.

— Полная тайна. Даю слово.

— Со скрещенными пальцами, без сомнения… Но смотри не шути со мной, дело серьезное. И пожалуйста, ответы — только честные и прямые, мне других не надо. Мне нужны советы относительно моего брака.

Руфо, казалось, очень расстроился:

— А я ведь собирался сегодня уйти по делам! И вместо этого решил поработать! Оскар, я скорее предпочту грубо отозваться при даме о ее первенце или о ее вкусе в выборе шляпок. Учить акулу кусаться и то безопаснее. Что будет, если я откажусь?

— Тогда я тебя побрею.

— Да уж, палач чертов! — Он снова нахмурился. — Прямые ответы… Да на кой они тебе сдались, прямые ответы… Тебе жилетка нужна, чтобы в нее поплакаться.

— Возможно, что и она тоже. Но честные ответы нужнее. А не вранье, которое ты можешь сочинить и спросонок.

— Значит, в обоих случаях я проигрываю. Потому что говорить человеку правду о его браке — самоубийство. Думаю, что правильнее будет сидеть, молчать и надеяться, что у тебя не хватит духу хладнокровно меня заколоть.

— О, Руфо! Я готов сунуть меч в какой-нибудь ящик и доверить тебе ключ от него, если хочешь. Ты же знаешь, я никогда не обнажу его против тебя!

— Не знаю я ничего такого, — сварливо ответил он. — Все когда-нибудь происходит впервые. Если поведение мерзавца всегда можно рассчитать заранее, то ты-то — человек чести, и это меня пугает. А может, мы провернем это дело через коммуникатор?

— Брось, Руфо. Мне больше не к кому обратиться. И я хочу, чтобы ты говорил откровенно. Я знаю, что адвокат по брачным делам обязан ничего не скрывать. В память о той крови, что мы пролили вместе, я прошу дать мне совет. И разумеется, откровенный.

— Ты считаешь, что «разумеется»? А в последний раз, когда я рискнул тебе его дать, ты был готов мне язык отрезать! — Он посмотрел на меня без удовольствия. — Но в делах дружбы я всегда был ослом. Слушай, я предлагаю тебе честный вариант: ты будешь рассказывать, я буду слушать… и если получится так, что твой рассказ окажется слишком долог, и мои старые больные почки не выдержат, и мне придется покинуть твою приятную компанию на некоторое время… Что ж, тогда ты поймешь меня неправильно и в гневе удалишься, и мы с этим покончим. Идет?

— О’кей.

— Тогда председательствующий предоставляет вам слово. Начинайте.

И я начал. Я рассказал о стоящем передо мной выборе, о своем отчаянии, не щадя ни себя, ни Стар (я же делал это и ради нее самой, а говорить о самых интимных делах нужды не было — тут все было в порядке). Я подробно рассказал о наших ссорах и о многом другом, чему, вообще-то говоря, лучше оставаться в узком семейном кругу. Но — пришлось.

Руфо слушал. Потом встал и начал озабоченно прохаживаться. Раз он с сожалением поцокал языком — это когда речь зашла о просителях, которых Стар привела в дом.

— Ей не надо было звать своих горничных. Но забудем об этом, приятель. Она никогда не понимала, что у мужчин есть стыд, а у женщин — только обычаи. Прости Ей это.

Потом он сказал:

— Не надо ревновать к Джоко, сынок. Он же простак — сапожные гвозди загоняет кузнечным молотом.

— Я не ревную.

— Вот и Менелай говорил то же самое. Надо уметь и брать, и давать, каждый брак основан на этом.

Наконец я иссяк и закончил речь предположением Стар, что мне необходимо уехать.

— Я ни в чем ее не виню, а этот наш разговор мне многое объяснил. Теперь я начинаю трудиться не покладая рук, тщательно следить за своим поведением и стараться быть хорошим мужем. Она слишком многим жертвует ради своего дела, и наименьшее, что я для нее могу, — это облегчить ей задачу. Она так мила, так нежна и так добра…

Руфо остановился на некотором расстоянии от меня, спиной к своему столу.

— Ты и вправду так думаешь?

— Я уверен в этом.

— Она — старая кошелка!

В мгновение ока я выпрыгнул из кресла и кинулся на него. Клинок я обнажать не стал. Даже не подумал об этом — времени не было. Мне надо было схватить его за горло и поучить, как следует говорить о моей возлюбленной. Руфо перепрыгнул через стол, словно мячик, и, когда я преодолел разделявшее нас расстояние, он уже стоял по ту сторону стола, запустив руку в ящик.

— Нехорошо, нехорошо, — говорил он. — Оскар, мне не хочется тебя брить.

— Иди сюда и дерись как мужчина!

— Ни в коем случае, мой старый добрый друг! Еще один шаг — и из тебя получится отличный корм для собак. А все твои обещания и мольбы! «Должен ничего не скрывать» — говорил ты! «Говори откровенно» — говорил ты! «Действуй по своим правилам» — говорил ты. А ну, садись вон в то кресло!

— Говорить откровенно не значит бросаться оскорблениями!

— А кто будет судьей? Я что, должен все свои слова представлять на твое одобрение, прежде чем их произносить? Ты и так уже нарушил свои обещания, так к чему еще эта детская нелогичность? Ты что, хочешь заставить меня покупать новый ковер? Я всегда выбрасываю те, на которых мне приходится убивать друзей, — пятна навевают на меня грусть. Сядь! Сядь вон в то кресло!

Я сел.

— Теперь, — продолжал Руфо, оставаясь на своем месте, — ты будешь слушать то, что скажу я. А можешь встать и уйти. В этом случае меня, возможно, так восхитит перспектива больше никогда не увидеть здесь твою образину, что я разрешу тебе это сделать. Или, наоборот, так разозлюсь на то, что ты меня не захотел слушать, что тут же уложу на месте, прямо в дверях, ибо я слишком долго сдерживался и теперь мне надо разрядиться. Так что — выбирай.

Он выждал полминуты и продолжил:

— Я сказал, что моя бабушка — просто старая кошелка. Сказал грубо, чтобы тебя встряхнуть, и теперь ты не будешь так остро воспринимать те неприятные вещи, которые тебе предстоит услышать. Она стара, ты это знаешь, хотя, не сомневаюсь, постарался это забыть. Я и сам об этом обычно забываю, хотя Она была старухой уже в ту пору, когда я писал на пол и радостно лепетал при виде ее милого лица. Я мог бы сказать «многоопытная женщина», но я должен был ткнуть тебя носом в ту правду, от которой ты увиливал, когда твердил, что все знаешь и тебе без разницы. Да, бабушка — старая кошелка, и это наша главная отправная точка. А почему, собственно, Ей такой не быть? Скажи? Ты же не глуп, только молод. У Нее в жизни возможны лишь две радости, и вторую Она не может себе позволить.

— Что за «вторая радость»?

— Давать дурные советы из садистской злобы — то, чего Она делать не осмеливается. Поэтому возблагодарим Небо, что в тело Стар встроен этот безобидный защитный клапан, иначе нам всем пришлось бы худо, пока кто-нибудь бы Ее не убил. Сынок, дорогой, ты только представь, как смертельно устала она от всего на свете! Твой собственный жар остыл уже через несколько месяцев. Подумай же, каково ей год за годом слушать одни и те же глупости и ни на что не надеяться, разве что на особо удачливого убийцу. И скажи спасибо, что Она все еще находит радость в одном невинном удовольствии. Говоря, что Она — старая кошелка, я ничуть Ее не унижаю. Я отдаю дань тому благодетельному равновесию, которое Она должна соблюдать, чтобы продолжить свою работу.

И Стар не перестала быть собой, повторив за тобой глупый стишок на вершине холма. Думаешь, что с тех пор Она взяла отпуск и прилепилась к одному тебе? Может, и так, если ты точно привел Ее слова, а я их правильно понял. Она всегда говорит правду.

Но никогда — полной правды. А кто ее говорит? А Она умеет врать, говоря правду, лучше кого-либо из моих знакомых. Я уверен, что твоя память упустила кое-какие невинно звучащие слова, которые дали Стар возможность слукавить и не задеть твои чувства.

Коли так, то можно ли требовать большего? Ты Ей нравишься, это очевидно, но должна ли Она становиться фанатичкой? Все ее воспитание, весь ее душевный настрой направлены на то, чтобы избегать фанатизма и вечно находить компромисс. Возможно, Она до сих пор не смешивает разные туфли у себя под кроватью, но, если ты останешься еще на неделю, на год или на двадцать лет, придет время, когда Она захочет этого и найдет пути исполнить желание, не солгав тебе на словах и ничем не омрачив свою совесть, ибо совести у Нее нет. Только Мудрость, абсолютно прагматичная.

Руфо прочистил горло.

— Теперь последует опровержение, контрапункт и прямо противоположное. Мне моя бабушка нравится, я Ее даже люблю, насколько позволяет моя черствая натура, и почитаю Ее целиком, вплоть до Ее жуликоватой души… и я убью тебя и кого угодно, кто встанет у Нее на пути или сделает Ее несчастной. Отчасти причина в том, что Она отбросила на меня тень своего «я» и позволила заглянуть к Ней в душу. И если Она на достаточно долгое время избежит кинжала убийцы, бомбы и яда, то войдет в историю как «великая». Вот ты говорил, что Она слишком многим жертвует. Чушь! Ей нравится быть Ее Мудростью, то есть той осью, вокруг которой вращаются миры. И я не верю, что Она откажется от этого ради тебя или даже пятидесяти еще лучших, чем ты. Опять же Она тут не лгала тебе, Она сказала «если», зная, что за тридцать или за двадцать пять лет много чего произойдет, и, в частности, ты сам так долго не выдержишь. Жульничество, одним словом.

Но это еще самое мелкое жульничество по отношению к тебе. Она обманывала тебя с вашей первой встречи и даже задолго до того. Передергивала, играла с тобой в наперстки, накручивала тебя как дурачка, сдавала назад, когда ты что-то начинал подозревать, и все это время направляла тебя к запланированной судьбе — да так, чтобы ты постоянно был счастлив. Стар никогда не стесняла себя в выборе методов, Она обдурила бы Деву Марию и тут же заключила бы союз с чертом, будь это нужно для Ее целей. О, тебе, конечно, заплатили — и очень щедро, — Она не мелочится. Но пора тебе понять, что тебя обдурили. Заметь, я Ее не осуждаю, я Ей аплодирую, и я Ей помогал… за исключением одного деликатного момента, когда я сжалился над невинной жертвой. Но тебя обдурили так, что ты бы ничего не услышал. Благодари тех святых, что услышали. Я на время сильно психанул, думал, ты идешь к мучительной смерти, широко распахнув свои наивные глазки. Однако Она оказалась умнее меня. Как всегда.

Итак! Я Ее ценю. Уважаю. Восхищаюсь Ею. Я даже немного люблю Ее. Люблю всю целиком, не только светлые стороны, а даже те грубые примеси, что делают Ее сталь крепкой, как нужно. Ну а вы, сэр? Каковы твои чувства к Ней теперь, когда ты знаешь, что Она тебя обдурила, знаешь, какая Она на самом деле?

Я все еще сидел в кресле. Возле меня стоял стакан с выпивкой, до которого я не дотронулся за весь этот долгий монолог. Я взял стакан и встал:

— За величайшую старую кошелку в Двадцати вселенных!

Руфо перескочил через стол и схватил свой стакан:

— Вот так и говори — громко да почаще! И даже Ей — Она такое любит. Да благословит Ее бог, кто бы он ни был, и да охранит. Мы никогда не встретим Ей равной, а жаль! Таких нужно много!

Мы выпили и разбили стаканы об пол. Руфо достал новые, наполнил, уселся в своем кресле поудобнее и сказал:

— Ну а теперь посидим и выпьем как следует. Рассказывал ли я тебе о времени моего…

— Рассказывал. Руфо, я хочу больше знать обо всем этом жульничестве.

— О каком?

— Понимаешь, я многое теперь вижу иначе. Взять хотя бы наш первый полет.

Руфо всего передернуло.

— А вот этого не надо!

— Тогда я не задумывался. Но ведь если Стар могла летать, значит мы могли преспокойно миновать Игли, Рогатых Призраков, болото и не тратить зря время у Джоко…

— Разве зря?

— Я имею в виду — для ее цели. А также не иметь дела с крысами, свиньями и даже с драконами. Просто полететь от первых Врат до вторых. Верно?

Он покачал головой:

— Неверно!

— Не понимаю.

— Если предположить, что Стар могла проделать такой дальний перелет — а я надеюсь, мне никогда не придется этого проверять, — Она, конечно, имела возможность доставить нас к нужным Вратам. Но что в этом случае было бы с тобой? Если бы тебя перенесли прямиком из Ниццы в Карт-Хокеш? Кинулся бы ты вперед и стал бы драться, как росомаха, как было на самом деле? Или сказал бы: «Мисс, вышла ошибочка. Где тут выход из этого парка аттракционов?» Нет-нет, я серьезно.

— Не думаю, что драпанул бы.

— Да, но победил ли бы ты без этого? Оказался бы готовым к бою?

— Понятно. Эти первые раунды были вроде тренировки в условиях, максимально приближенных к боевым. Или боями, максимально приближенными к тренировкам. Было ли это первой частью обмана? Может быть, с гипнозом, чтобы получить нужный настрой? Она ведь в этом деле эксперт, видит бог! Может быть, вообще не было никаких опасностей, пока мы не добрались до Черной Башни?

Руфо снова пожал плечами:

— Нет, нет! Оскар, в любой момент нас могли убить. Никогда еще в жизни я не сражался так отчаянно и никогда так не боялся. И ни одной преграды нельзя было миновать. Я не знаю всех Ее резонов, я же не Ее Мудрость. Но Она никогда не рискнула бы собой, если бы в этом не было необходимости. Она скорее пожертвует десятью миллионами храбрецов, сочтя это более подходящей платой. Свою цену Она знает хорошо. Но Она дралась рядом с нами, дралась изо всех сил… Да ты же сам видел! Значит, это было необходимо.

— И все же мне неясно…

— И не будет. И мне — тоже. Если бы можно было, Она послала бы тебя одного. Если бы в тот последний, самый опасный момент Пожиратель Душ, прозванный так потому, что погубил уже не одного смельчака, погубил и тебя, мы со Стар попытались бы пробиться назад. Я был к этому готов. И если бы мы спаслись — что маловероятно, — Стар не пролила бы по тебе ни слезинки. Ну разве что одну-две. А потом Она трудилась бы еще двадцать, тридцать или сто лет, чтобы найти, охмурить и натренировать другого рыцаря, и сражалась бы так же отчаянно, но уже рядом с ним. У Нее много храбрости, у этой старой кошелки. Она знала, сколь малы наши шансы. Ты не знал. Но разве Она трусила?

— Нет.

— А ключом ко всему был ты. Сначала тебя надо было найти, а потом подогнать к замку´, чтобы годился в дело. Ты действовал сам, ты никогда не был марионеткой, иначе бы победы не одержал. И только Она могла подтолкнуть такого человека, как ты, обольстить его, поставить в условия, где он должен действовать. Менее мощная натура не управилась бы с героем нужного Ей масштаба. Потому Она и шарила по свету до тех пор, пока не нашла тебя… а уж тогда сумела отшлифовать тебя лучше некуда. Скажи, почему ты выбрал фехтование? Ведь в Америке это редкость?

— Почему? — Я задумался. Чтение. «Король Артур». «Три мушкетера». Марсианские романы Берроуза. Но ведь эти книги читает любой мальчишка. — Когда мы переехали во Флориду, я записался в скауты. Командиром скаутов у нас был француз, школьный учитель. Он начал учить фехтованию и нас, мальчишек. Мне нравилось фехтовать, у меня хорошо получалось. Потом в колледже…

— А ты поразмысли-ка, как это иммигрант мог получить такое место в вашем городишке? И еще напроситься на занятия со скаутами? Или подумай о том, почему в твоем колледже была фехтовальная команда, когда в других не было. Куда бы ты ни переехал, там было бы фехтование — у «молодых христиан» или у кого-нибудь другого. А разве на твою долю не выпало больше рукопашных схваток, чем это бывает обычно?

— Еще бы!

— Могли бы и укокошить в какой-нибудь. Тогда Стар пришлось бы обратиться к следующему кандидату, которого уже начали тренировать. Сынок, я не знаю, как тебя отбирали и каким образом из юного хулигана получился герой, которым ты был потенциально. Это не моя работа. Моя была проще — хоть и опаснее — стать твоим слугой и «хранителем тыла». Оглянись-ка! Неплохое жилье для слуги, а?

— Замечательное. А я почти и забыл, что ты считался моим слугой.

— Считался, черта с два! Я трижды ездил в Невию — и все как Ее слуга! Привыкал к роли. Джоко и по сей день ничего не знает. Если я туда снова попаду, то, думаю, меня встретят там хорошо, но только на кухне.

— Но зачем? Мне эта идея кажется глуповатой!

— Вот как! Когда мы заманивали тебя в ловушку, твое эго было в зачаточном виде. Его надо было укрепить, выпестовать. Отсюда и обращение «босс», и прислуживание за столом, где я стоял, а вы с Ней сидели, — все это части одной задачи. — Он с раздраженным видом прикусил кулак. — Я до сих пор думаю, что Она смухлевала с теми двумя стрелами. Я хотел бы получить матч-реванш, только чтоб Ее рядом не было.

— Можешь обмануться в ожиданиях. Я с тех пор много тренировался.

— Ладно, забудем. Мы добыли Яйцо, а это главное. И бутылка у нас имеется, это тоже важно. — Он снова наполнил стаканы. — Ну, так получил все, что хотел, босс?

— Черт тебя побери, Руфо! Да, я получил все, старый добрый мошенник! Ты меня возродил. Или снова надул — кто знает, что вернее.

— Без обмана, Оскар. Клянусь кровью, которую мы с тобой проливали. Я сказал тебе всю правду, которую знаю сам, хотя говорить мне ее было больно. Мне не хотелось — ты ведь мой друг. Наш поход пешедралом по каменистой Дороге Доблести будет всегда вспоминаться как самые драгоценные дни моей жизни.

— Гм… Да… Мне тоже… И вообще все, что было.

— Тогда почему ты хмуришься?

— Руфо, теперь я ее хорошо понимаю, насколько это доступно обычному человеку, и… уважаю безмерно, даже люблю больше, чем раньше. Но я не могу быть ничьей игрушкой — даже ее.

— Я рад, что это сказал ты сам, а не я. Да, Она права. Она всегда права, будь Она неладна. Ты должен уйти. Ради вас обоих. О, Ее это ранит не так сильно, а вот ты, если задержишься, станешь конченым человеком. А если будешь упрямиться, тебя это уничтожит.

— Что ж, будет лучше, если я вернусь… и выкину свои туфли.

Я чувствовал себя уже почти хорошо, будто сказал хирургу: «А, валяй, ампутируй!»

— Ни в коем случае!

— Это почему?

— А зачем? Не надо делать необратимых шагов. Если брак имеет шанс быть долгим — а твой имеет, — то и каникулы должны быть долгими. И никаких поводков, сынок, никакой даты возвращения, никаких обещаний. Она знает, что странствующие рыцари ночи проводят в грешных делах. Она это знает и этого ожидает. Так было испокон веков — ип droit de la vacation[120], — и это необходимо. Просто об этом не пишут в детских книжках там, откуда ты явился. Поэтому поезжай, погляди, что новенького в твоей профессии появилось в мире, и ни о чем не заботься. Возвращайся года через четыре, или через сорок, или через сколько захочешь, и тебе будут рады. Герои всегда сидят за первым столом, это их право. И они приходят и уходят, когда захотят, и это тоже их право. Ведь хотя и в несколько меньшем масштабе, но ты такой же, как и Она.

— Ничего себе комплимент!

— Я же сказал «в меньшем масштабе». Мм… Оскар, часть твоих проблем проистекает из желания побывать дома. На родине. Чтобы обрести перспективу и понять, кто ты такой. Это чувство свойственно всем путешественникам, мне самому время от времени приходится его переживать. Когда оно приходит, я поступаю так, как оно того требует.

— Я не знал, что тоскую по дому. А может, так и есть.

— Возможно, Стар это уловила. Возможно, Она и подтолкнула тебя. Лично я взял за правило отправлять своих жен в отпуск, как только их лица становятся мне слишком знакомыми, тем более что им мое — учитывая, как я выгляжу, — надоедает еще больше. Парень, а почему бы и нет? Отправляйся на Землю, это вовсе не так уж и плохо. Я тоже вскоре собираюсь туда, потому и расчищаю эти бумажные завалы. Может быть, мы окажемся там одновременно… выпьем стаканчик… или десяток стаканчиков… посмеемся… перекинемся анекдотами… ущипнем официантку и посмотрим, что она нам на это скажет! Почему бы и нет?





21




О’кей, вот я и здесь!

Уехал я не на той же неделе, но очень скоро. Мы со Стар провели потрясающую, полную слез ночь накануне моего отъезда, и она плакала, целуя меня перед расставанием (Au’voir, а не «прощай»). Но я знал, что слезы ее высохнут, как только я скроюсь из вида, и ей было известно, что я это знаю, и я был уверен, что она тоже считает, что все к лучшему, а потому уехал. Хотя тоже со слезами.

Коммерческие Врата работают лучше «Пан-Американ». Меня мгновенно перекинули через три промежуточные станции без всяких там фокусов-покусов. Какая-то девица сказала: «Занимайте места, пожалуйста» — и готово!

Я вышел на Земле, одетый в лондонский костюм, с паспортом и прочими бумагами в кармане, с Леди Вивамус в тубусе, совсем не похожем на футляр для меча. В других карманах лежали чеки на золото, так как я вдруг обнаружил, что не имею ничего против оплаты геройства. Высадился я около Цюриха, но точного адреса не знаю — об этом заботится служба Врат. Вместо этого меня обеспечили средствами для передачи сообщений.

Вскоре мои аккредитивы превратились в номерные счета в трех швейцарских банках, что было сделано с помощью юриста, к которому меня направили. Я приобрел дорожные чеки в нескольких туристических бюро, часть из них отправил письмами в США, часть взял с собой, так как ни в коем случае не хотел отдавать Дяде Сэму девяносто один процент.

Когда начинаешь жить по новому календарю, как-то теряешь способность следить за ходом времени. У меня осталась неделя-другая от срока, указанного в демобилизационных документах, чтобы вернуться бесплатно. Я решил, что стоит этим воспользоваться, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, и отправился на старом четырехмоторном транспортном самолете из Прествика через Гандер в Нью-Йорк.

Улицы показались мне грязнее, дома — ниже, а заголовки газет — хуже прежнего. Я перестал читать газеты и решил тут не задерживаться — думал о Калифорнии как о своем доме. Я позвонил маме, она сердилась за мое долгое молчание, и я пообещал приехать на Аляску, как только смогу. Как они поживают? (Я думал, что моим сводным братьям и сестренкам, возможно, потребуется денежная помощь для получения образования.)

В общем, у них все было в порядке. Отчим еще летал и даже получил повышение по службе. Я попросил всю корреспонденцию пересылать на адрес тетки.

Калифорния выглядела лучше, чем Нью-Йорк. И все же это была не Невия. И даже не Центр. Народу здесь оказалось больше, чем мне помнилось по старым временам. Все, что можно сказать о калифорнийских городах, — это что они лучше многих других. Я навестил тетку с дядей, потому что они были ко мне добры и я намеревался истратить часть швейцарского золота на выкуп дяди у его первой жены. Оказалось, что она уже умерла, и теперь они поговаривали о строительстве собственного бассейна.

Так что я помалкивал о своих деньгах. Их избыток уже однажды чуть меня не погубил, в результате чего житейского опыта у меня заметно прибавилось. Я решил следовать правилу Их Мудростей: лучшее — враг хорошего.

Студенческий кампус показался мне меньше, чем был, а студенты — и вовсе юнцами. В их глазах, вероятно, я выглядел стариком. Я как раз выходил из пивнушки, что напротив административного корпуса, когда туда вошли двое в свитерах с буквами-нашивками за спортивные достижения, отпихнув меня в сторону. Второй из вошедших сказал:

— Куда прешь, папаша!

Я не стал его убивать.

Футбол был восстановлен в правах, тренер новый, новые раздевалки, стойки выкрашены, поговаривали даже о собственном стадионе. Тренер слыхал обо мне. Он знал про мои рекорды и был не прочь сделать себе на ком-нибудь имя.

— Ты ведь вернешься в команду?

Я ответил, что не уверен.

— Ерунда! — сказал он. — Ты же должен получить этот дурацкий диплом. Будет глупо, если ты позволишь армейской службе погубить свою карьеру. Послушай… — И он понизил голос. — Говорить о ставке уборщика в спортзале не приходится — Ассоциация спортивных команд смотрит на это косо. Но ведь может же парень снимать жилье на стороне, что устроить вовсе не трудно. А если платят наличными, то кому какое дело? Помалкивай в тряпочку — и порядок… А ветеранские денежки пойдут на карманные расходы.

— Так у меня их нет, ветеранских-то.

— Ты что, старик, газет не читаешь?

У него оказалась вырезка. Пока я отсутствовал, на участников моей «невойны» распространили права ветеранов.

Я обещал обдумать его предложение.

Хотя, если честно, такого намерения у меня не было. А вот завершить инженерное образование — это я решил твердо, так как вообще не люблю оставлять свои дела незаконченными. Только не в этом колледже.

Этим же вечером я получил весточку от Джоан, от той девчонки, что так здорово проводила меня в армию, а потом выскочила замуж. Я сам намеревался отыскать ее и завернуть к ним с мужем в гости, но до сих пор не узнал ее новой фамилии. Но она сама повстречала мою тетку в магазине и позвонила.

— Изи! — воскликнула она, как мне показалось, с радостью.

— Кто это? Минутку… Джоан!

Сегодня же прийти к ним на ужин? Отлично! Что ж, я с нетерпением буду ждать встречи с тем счастливчиком, который стал ее мужем.

Джоан была все такой же хорошенькой, наградила меня отменным поцелуем, ознаменовавшим радость встречи, чисто сестринским, но вполне аппетитным. Потом я познакомился с их детишками — один был еще в колыбельке, другой уже учился ходить.

Муж был в Лос-Анджелесе.

Мне следовало бы тут же взяться за шляпу. Но она сказала, пустяки, муж звонил уже после нашего разговора, сообщил, что задерживается в Лос-Анджелесе еще на ночь, и, конечно же, разрешил тебе сводить меня в ресторан, он ведь видел, как ты играешь в футбол, и, может, я соглашусь завтра вечером сходить с ним в боулинг, а в ресторан сегодня не получится, не удалось договориться с приходящей няней, а кроме того, сейчас должны забежать «на стаканчик» ее сестра с мужем, ужинать они не останутся, устали после работы, да ладно, мы же старые друзья, ты ведь помнишь мою сестру, вон они уже на крыльце, а я еще и детей не уложила…

Ее сестра с мужем пришли только на один стаканчик. Джоан с сестрой пошли укладывать ребятишек, а муж остался со мной и спросил, как дела в Европе, поскольку он знал, что я только что оттуда, после чего сам рассказал мне, как идут дела в Европе и что там надо изменить.

— Вы знаете, мистер Джордан, — говорил он, похлопывая меня по колену, — когда занимаешься торговлей недвижимостью, становишься знатоком человеческой натуры, и хотя сам я в Европе не был, в отличие от вас, так как не имел на это времени, и вообще — должен же кто-то оставаться дома, платить налоги и присматривать за делами, пока вы, молодые счастливцы, гоняете по всему миру, но человеческая натура повсюду одинакова, и если бы мы сбросили одну-единственную бомбочку на Минск, или Пинск, или куда там еще, у них бы сразу мозги встали на место и мы бы покончили с этой ерундой, которая так вредит бизнесу. Вы согласны?

Я ответил, что в чем-то он, может, и прав. Они ушли, но перед уходом он пообещал позвонить мне завтра и показать несколько превосходных участков, которые отдаются почти задаром, но скоро резко подорожают, поскольку тут в ближайшее время построят ракетный завод.

— Было очень приятно вас выслушать, мистер Джордан, чрезвычайно приятно. Когда-нибудь расскажу вам кое о чем, что случилось со мной в Тихуане, но это уж когда моей женушки рядом не будет, ха-ха!

Джоан сказала:

— Не понимаю, почему она вышла за него? Налей-ка мне двойной, милый, мне это просто необходимо. Пойду выключу плиту, ужин подождет.

И мы выпили по двойному, потом еще по двойному, ужинать сели только в одиннадцать, и, когда около трех я собрался домой, Джоан расплакалась. Она обозвала меня трусом, и я согласился. Она сказала, что все сложилось бы иначе, не уйди я в армию, и я опять согласился. Она велела мне убираться через заднюю дверь и нигде не зажигать свет и заявила, что не желает меня больше видеть во веки вечные, после чего сообщила, что Джим семнадцатого собирался ехать в Сусалито.

На следующий день я вылетел в Лос-Анджелес.

Нет, слушайте, я не виню Джоан. Мне она симпатична. Я ее уважаю и всегда буду вспоминать с благодарностью. Она прекрасный человек. Поставьте ее в соответствующие условия — скажем, перенесите в Невию, и она была бы о-го-го! Да и так она девчонка что надо. Дом у нее вылизан, ребятишки чистенькие, здоровенькие и ухоженные. Она щедра, умна, и характер отличный.

Себя я тоже виноватым не считаю. Если мужчина хоть немного уважает чувства женщины, то уж в одном-то он ей не может отказать — во встрече, если она ее домогается. И притворяться, будто я этой встречи не хотел, тоже не стану.

И все-таки во время полета в Лос-Анджелес я чувствовал себя скверно. Нет-нет, не из-за ее мужа, ему-то что. И не из-за Джоан — мир под ее ногами не перевернулся, угрызений совести она, надо думать, не испытывала. Джоан — хорошая девочка и очень здорово умеет находить компромисс между своей натурой и внешними обстоятельствами.

И все же мне было скверно.

Мужчина не должен критиковать самые тайные качества женщины. Должен сказать, что теперешняя Джоан была так же мила и так же щедра, как и та, прежняя, что провожала меня в армию и дала мне возможность впервые почувствовать себя мужчиной. Вина была моя — я изменился.

Мои претензии относятся ко всей нашей культуре, отдельные люди несут на себе лишь частички этой общей вины. Разрешите мне процитировать многоопытного культуролога и распутника доктора Руфо:

— Оскар, когда ты поедешь домой, не ожидай слишком многого от своих соплеменниц. Ты наверняка будешь разочарован, но бедняжки ни в чем не виноваты. Американские женщины, из которых воспитанием вытравили все инстинкты пола, компенсируют это всепроникающим интересом к ритуалам, совершаемым над мертвой шелухой секса… причем каждая уверена, что интуитивно знает тот главный ритуал, который способен оживить этот труп. Она знает, и никто ее не переубедит… особенно тот мужчина, который имел несчастье попасть к ней в постель. Так что и не старайся. Ты или доведешь ее до бешенства, или убьешь в ней уверенность в себе. Ведь ты покусишься на самую священную из коров — на миф, что женщина знает о сексе все уже только потому, что она женщина. — В этом месте Руфо наморщил лоб. — Типичная американская женская особь уверена в том, что она гениальный кутюрье, гениальный шеф-повар, гениальный мастер домашнего интерьера и, самое главное, — гениальная куртизанка. Чаще всего она ошибается во всех четырех пунктах. Но не пытайся ей это доказывать. — Потом он добавил: — Разве что отобрать девчонку не старше двенадцати лет и изолировать ее полностью, особенно от матери… Но и это, думаю, поздновато. Ты пойми меня правильно — все это вы заслужили. Ведь американский мужчина тоже убежден, что он великий воин, великий политик и великий любовник. Проверка показывает, что он ошибается так же, как и она. Или еще больше. С историко-культурной точки зрения существуют неопровержимые доказательства, что американский мужчина в большей степени, чем женщина, виновен в убийстве секса в вашей стране.

— И что же мне делать?

— Время от времени сматывайся во Францию. Француженки столь же неграмотны, но не столь тщеславны, а иногда даже способны к обучению.

Когда мой самолет приземлился, я выбросил эти мысли из головы, ибо на время решил стать анахоретом. Я еще в армии понял, что жить без секса легче, чем на голодном пайке. А планы у меня были большие.

Я решил стать добропорядочным обывателем, каким являюсь по своей природе, трудиться в поте лица и иметь ясную цель. Конечно, я мог бы воспользоваться своими швейцарскими вкладами и вести жизнь плейбоя, но я уже побывал в плейбоях — не мой это стиль.

Я участвовал в самой что ни на есть увлекательной заварушке в истории и, если бы не привезенная с собой добыча, наверняка сам бы не поверил в случившееся. Теперь пришло время остепениться и войти в Ассоциацию анонимных героев. Быть героем, конечно, неплохо. Но отставной герой — это, во-первых, зануда, а во-вторых, бездельник.

Первым делом я отправился в Калтех. Теперь я мог себе позволить выбирать лучшее, а единственный соперник Калтеха находится там, где секс пытались запретить вообще. На это унылое кладбище я достаточно нагляделся в 1942–1945 годах.

Главный в приемной комиссии не особенно обнадежил:

— Мистер Гордон, вы должны знать, что мы отсеиваем гораздо больше народа, чем принимаем. И мы не можем полностью доверять представленной вами выписке. Я не хочу сказать ничего плохого о вашем прежнем колледже, и мы с радостью делаем некоторые поблажки бывшим солдатам, но требования у нас гораздо более строгие. И еще одно — в Пасадене жить далеко не дешево.

Я ответил, что с радостью займу любое место, которого, по их мнению, заслуживаю, и показал мою чековую книжку (одну из них), предложив тут же выписать чек за первый год обучения. Он отказался, но слегка оттаял. Когда я уходил, у меня создалось впечатление, что место для И. С. «Оскара» Гордона может найтись.

После этого я отправился в центр города и начал процедуру, которая должна была юридически превратить меня из Ивлина Сирила в Оскара. Потом пошел искать работу.

Ее я нашел в Долине — место младшего чертежника в одном из филиалов корпорации, занимающейся изготовлением шин, оборудования для пищевой промышленности и кой-чего еще — ракет в данном случае. Это была часть Гордоновского плана оздоровления. Несколько месяцев, проведенных за кульманом, должны были привести меня в форму. Заниматься я планировал по вечерам, а кроме того, решил стать пай-мальчиком. В Сотелле я нашел меблированную комнату и приобрел подержанный «форд» для поездок на работу.

Теперь я чувствовал себя спокойнее. «Милорд Герой» был погребен, и глубоко. Все, что осталось от него, — Леди Вивамус, висевшая над телевизором. Сначала я частенько снимал ее оттуда и держал в руке, получая от этого наслаждение. Я решил найти зал для фехтования и вступить в клуб. В Долине я видел стрельбище для лучников, а где-нибудь, вероятно, было и стрельбище для Американской стрелковой ассоциации, где ее члены палят по воскресеньям. Надо же поддерживать форму.

Я решил на время забыть о швейцарских вкладах. Они были в золоте, не в бумажках, и я предпочитал к ним пока что не прикасаться — ценность их будет все время расти — больше от инфляции, чем от инвестирования, так что когда-нибудь они превратятся в капитал, которого хватит для основания собственной фирмы.

Как стать боссом — вот о чем я подумывал. Раб зарплаты, даже если он принадлежит к той категории, у которой Дядя Сэм отбирает больше половины дохода, все равно раб. А я знал от Ее Мудрости: для того чтобы стать боссом, нужна тренировка. Титул «босс» за деньги не продается.

Поэтому-то я и остепенился. Имя я сменил; из Калтеха сообщили, что я могу начинать подыскивать себе квартиру в Пасадене. Тут-то и пришла почта — мама переслала ее тетке, та — на адрес отеля, который я дал ей сначала, и вот теперь она добралась до меня. Здесь были письма, прибывшие в США еще год назад, пересланные в Юго-Восточную Азию, потом в Германию, затем на Аляску и еще на разные адреса, пока наконец я не получил их в Сотелле.

В одном письме мне опять предлагали сделку насчет инвестиций, только теперь я должен был им отстегнуть на десять процентов больше. Другое было от тренера из колледжа — на простой почтовой бумаге, подписанное каракулями. Он писал, что «некие лица» хотят, чтобы сезон начался победой. Устраивают ли меня двести пятьдесят в месяц? Позвонить ему по домашнему телефону, разговор оплачен. Письмо это я разорвал.

Следующее было от Администрации по делам ветеранов, датированное днем моей демобилизации, в коем сообщалось, что, согласно прецеденту «Бартон против правительства США», я являюсь «военным сиротой» и должен получать сто десять долларов в месяц для завершения образования вплоть до достижения двадцатитрехлетнего возраста.

Я хохотал до колик в животе.

Потом шла всякая ерунда, а за ней — письмо от моего конгрессмена. Он имел честь уведомить меня, что он, совместно с Союзом ветеранов зарубежных войн, разработал пакет законопроектов с целью исправления ошибок, допущенных при определении статуса «сирот войны», что эти законопроекты были одобрены и он счастлив сообщить, что один из них касается и меня и дает мне право получать пенсию для завершения образования вплоть до исполнения мне двадцати семи лет, так как мое двадцатитрехлетие прошло до принятия поправки. Искренне ваш и все такое.

Смеяться я уже не мог. Я подумал, что в год своего ухода в армию отдал бы за эти сто десять долларов в месяц что угодно. Я написал конгрессмену благодарственное письмо, постаравшись, чтобы оно звучало получше.

Следующее письмо по виду было совершеннейшей чепухой. Оно было от Больничного фонда и, надо думать, содержало просьбу о денежной помощи или рекламу медицинской страховки, но я никак не мог взять в толк — почему кто-то в Дублине решил внести меня в свой список рассылки.

Больничный фонд запрашивал меня, не являюсь ли я владельцем билета Ирландского больничного тотализатора, номер такой-то и такой-то, и талона к нему? Этот билет был продан Дж. Л. Уезерби, эсквайру. Указанный номер выиграл во втором туре розыгрыша лошадей, и эта лошадь пришла первой. Дж. Л. Уезерби был об этом информирован и известил фонд, что передал билет некоему И. С. Гордону, которому отослал и талон. Не тот ли я Гордон, есть ли у меня билет тотализатора и талон? Фонд будет признателен за быстрый ответ.

Последнее письмо было из штаба командования Группы американских войск в Европе. В нем был талон к билету Ирландского тотализатора и записка: Так мне и надо, дураку, чтоб не играл в покер. Желаю выиграть. Дж. Л. Уезерби. Штемпель на конверте был годичной давности.

Я долго рассматривал его, потом достал бумаги, пронесенные мною через столько вселенных. Нашел нужный билет. Он был весь измазан кровью, но номер был виден хорошо.

Еще раз перечитал письмо фонда. Второй раунд розыгрыша…

Потом пересмотрел все билеты под ярким светом. Все остальные были поддельные, но гравировка этого билета и талона к нему была четкой, как на деньгах. Не знаю, где его купил Уезерби, но ясно, что не у того воришки, у которого я приобрел свой.

Второй тур… А я и не знал, что их больше одного! Оказывается, число туров зависит от числа проданных билетов: на каждый «пакет» стоимостью сто двадцать тысяч фунтов стерлингов — тур розыгрыша. А я видел только результат первого…

Уезерби отослал талон и расписку моей матери в Висбаден. Письмо, вероятно, добралось до Элмендорфа, когда я находился в Ницце, потом было отправлено в Ниццу, потом обратно в Элмендорф, так как Руфо оставил этот адрес в «Американ экспресс». Руфо, разумеется, знал обо мне все и предпринял нужные шаги, чтобы прикрыть мое исчезновение.

В то утро, ровно год назад, я сидел в кафе в Ницце, у меня в руках был выигравший билет, а талон к нему шел мне по почте. Если бы я, читая «Геральд трибюн», заглянул бы дальше отдела личных объявлений, то обнаружил бы там результаты второго тура розыгрыша и не откликнулся на объявление.

Я получил бы сто сорок тысяч долларов и никогда больше не увидел бы Стар.

Неужели Ее Мудрость потерпела бы поражение?

Неужели я отказался бы следовать за Еленой Прекрасной только потому, что мои карманы лопались от денег?

Позволю себе усомниться: я все равно вышел бы на Дорогу Доблести.

Во всяком случае, надеюсь на это.

На следующий день я позвонил на работу, а потом отправился в банк, где повторилась та же рутина, через которую я дважды проходил в Ницце.

Да, этот билет был действителен. Может ли банк быть мне полезен при получении денег? Я поблагодарил их и ушел.

Маленький человек из налогового управления считай что уже стоял у меня на крыльце… И действительно, он позвонил снизу, когда я писал ответ Больничному фонду.

Я ответил ему, что скорее пойду к чертовой матери, чем соглашусь. Я оставлю деньги в Европе, а он пусть свистит в кулак! Он вежливо посоветовал мне изменить позицию, так как уплатить налог все равно придется, и выразил надежду, что я просто «выпускаю пар», поскольку управление не любит нанимать информаторов, но принуждено будет так поступить, если мои действия покажут, что я хочу скрыть доходы.

В общем, они меня доконали. Я получил сто сорок тысяч долларов и из них отдал Дяде Сэму сто три. Маленький тихенький человечек сказал, что так будет лучше — многие откладывают уплату налогов и попадают в неприятную историю.

В Европе я получил бы сто сорок тысяч золотом, а тут выдали тридцать семь тысяч бумажками — свободные и суверенные американцы не имеют права держать на руках золото. С ним они то ли войну начнут, то ли в коммунизм перейдут, то ли еще чего сотворят. Нет, я не мог оставить тридцать семь тысяч долларов золотом в Европе, это тоже незаконно. Люди из управления были в высшей степени вежливы.

Десять процентов — три тысячи семьсот долларов — я отослал сержанту Уезерби и написал про всё. Остальные тридцать три тысячи долларов положил в банк, учредив фонд для оплаты образования моих сводных братишек и сестренок с условием, чтобы родственники узнали о деньгах только тогда, когда они понадобятся. Я скрестил пальцы, чтобы новость о моем выигрыше не долетела до Аляски. В лос-анджелесских газетах об этом ничего не было, но сведения, видимо, как-то просочились; я оказался в списках у многочисленных попрошаек — получал письма, предлагающие необычайные возможности, просьбы о займах или требования подарков.

Через месяц я узнал, что позабыл о существовании еще и местного калифорнийского налога, так что в итоге еще и остался в долгу.





22




И вот я снова вернулся к своему старому кульману, снова гнул вечерами спину над учебниками, иногда смотрел телевизор, а по субботам занимался фехтованием.

А ночами мне снился сон…

Впервые я увидел его, когда поступил на работу, и теперь он повторялся каждую ночь…

Я еду по длинной-длинной дороге, потом она круто поворачивает, и вдали на холме возникает замок. Он великолепен, на башнях развеваются флаги, извилистая тропа ведет к подъемному мосту. Но я знаю — непонятно откуда, — что в подземелье замка томится принцесса.

Эта часть сна всегда одинакова, меняются только детали. В последнее время на дороге появляется маленький спокойный человек из налогового управления и заявляет, что надо оплатить дорожный сбор, всегда на десять процентов превышающий сумму, которая у меня с собой.

Иногда это полицейский, который, прислонясь к моей лошади (в одних снах у нее четыре ноги, в других — восемь), выписывает мне штраф за нарушение правил движения, верховую езду с просроченной лицензией, за проезд на красный свет и открытое неповиновение властям. Он хочет знать, есть ли у меня разрешение на ношение копья, и сообщает, что я должен нацепить бирку на каждого убитого мной дракона, согласно закону об охоте.

Иногда за поворотом я оказываюсь на автомагистрали, и мощный поток транспорта несется на меня по пяти полосам. Это хуже всего.

Писать я начал после появления этих снов. Я понимал, что идти к психиатру и говорить: «Послушайте, док, я герой по профессии, а жена моя — императрица другой вселенной» — лучше не стоит, а еще меньше мне улыбалась перспектива лечь на его кушетку и рассказывать, как мои родители плохо обращались со мной в детстве (чего не было) и когда я понял, что мне нравятся девочки (а это уж никого не касается).

И я решил рассказать все своей пишущей машинке.

Самочувствие от этого улучшилось, но сны остались. Зато я узнал новое слово — «аккультурация». Это то, что происходит, когда представитель одной культуры попадает в другую и мается, ощущая себя чужим. Например, индейцы в городах Аризоны, которые пялятся в витрины или просто стоят без дела. Аккультурация. Не вписываются.

Как-то я садился в автобус, чтобы повидать лор-врача, — Стар обещала мне, что ее лечение плюс процедуры, полученные на Центре, навсегда освободят меня от насморка, что и произошло, но даже терапевты, обеспечивающие Долголетие, не могут защитить человеческие ткани от ядовитых газов. Лос-анджелесский смог меня доконал. Глаза жгло, нос заложен — дважды в неделю мне приходилось проходить чудовищные процедуры из-за этого носа. Обычно я оставлял машину на стоянке и ехал автобусом до Уилтшира, так как там припарковаться негде.

В автобусе я подслушал разговор двух дам: «…я их на дух не переношу, но не могла же я устроить вечеринку и не пригласить Сильвестров…»

Это было похоже на какой-то экзотический язык. Я прокрутил фразу в мозгу несколько раз и наконец уловил ее смысл.

Зачем приглашать этих Сильвестров? Если она их не переносит, то почему бы не перестать их замечать или не уронить им на башку кирпич? Зачем вообще устраивать вечеринки с коктейлями? Люди, которые не очень любят друг друга, стоят (стульев обычно не хватает), говорят о вещах, для них неинтересных, пьют напитки, ими не любимые (зачем вообще выделять специальное время для выпивки?), и напиваются так, что даже не замечают, как им смертельно скучно. Зачем?

И тут я понял, что идет процесс аккультурации. И что я в него не вписываюсь.

Тогда я стал избегать автобусов, в результате чего заплатил пять штрафов и разбил бампер. Учиться я тоже бросил. В книгах я никак не мог докопаться до смысла. Нет, не таким способом обучался я на старом добром Центре.

А за работу чертежника я держался. Я всегда хорошо чертил, и вскоре мне стали поручать важные заказы.

Однажды меня вызвал начальник отдела и сказал:

— Послушайте, Гордон, вот этот узел, который вы делали…

Я гордился этой работой. Я вспомнил кое-что, виденное мной на Центре, и начертил это, уменьшив число трущихся деталей и улучшив первоначальный проект, придав ему компактность. Я был доволен. Работа сложная, пришлось добавить еще одну проекцию.

— А что такое?

Он отдал мне чертеж:

— Переделать! Сделать как надо!

Я объяснил ему те изменения, которые внес, сказал, что улучшил проект, чтобы…

Он оборвал меня:

— Мне не надо, чтобы вы улучшали, мне надо, чтобы вы работали, как того требую я!

— Ваше право, — согласился я и проголосовал за свою отставку, громко хлопнув дверью.

В этот час в разгар рабочего дня моя квартира показалась мне какой-то странной. Я начал читать «Сопротивление материалов» и почти сразу отбросил учебник в сторону. Потом встал и взглянул на Леди Вивамус.

Dum vivimus, vivamus! Посвистывая, я пристегнул ножны к поясу, обнажил клинок и почувствовал, как вверх по руке пробежал ток.

Потом вложил клинок в ножны, собрал кое-какие вещички, преимущественно дорожные чеки и наличные деньги, и вышел. Я шел не куда-то в определенное место, а просто куда глаза глядят.

Не прошел я и двадцати минут, как патрульная машина подрулила к тротуару и меня отвезли в полицейский участок.

Почему я ношу эту штуковину? Я объяснил, что так принято у джентльменов.

Если я скажу, в какой киностудии работаю, то телефонный звонок все уладит. Или я работаю на телевидении? Департамент полиции охотно пойдет навстречу, но хорошо бы его информировать заранее…

Есть ли у меня лицензия на ношение скрытого оружия? Я ответил, что нисколько его не скрывал. Они заявили, что скрывал — меч в ножнах. Тут я сослался на конституцию, но мне возразили, что в конституции, это уж точно, ничего не говорится про хождение по городу с вертелом. Коп шепнул сержанту:

— Вот на чем мы его возьмем, сержант, — на клинке, он длиннее…

Кажется, он сказал «длиннее трех дюймов». Трудности начались, когда они захотели отобрать у меня Леди Вивамус. Наконец меня заперли вместе с мечом.

Двумя часами позже мой адвокат добился изменения формулировки на «мелкое хулиганство», и я был отпущен с напутствием провериться у психиатра.

Я заплатил адвокату, поблагодарил его, взял такси до аэропорта и вылетел в Сан-Франциско. В аэропорту купил большой чемодан, в который по диагонали ложилась Леди Вивамус.

Вечером в Сан-Франциско я попал на вечеринку. Встретил я этого парня в баре, поставил ему выпивку, он мне тоже, я ему — обед, а потом мы, захватив галлон вина, поехали к его друзьям. Я все пытался объяснить новому знакомому, что нет смысла учиться по одному методу, когда давно известен другой, лучший. Это так же глупо, как обучать индейцев охоте на бизонов. Бизоны ведь бывают только в зоопарках! Аккультурация, вот что это такое!

Чарли полностью соглашался со мной и говорил, что его друзьям будет очень интересно меня послушать. И мы поехали туда, я заплатил таксисту за ожидание, но чемодан забрал с собой.

Друзья Чарли вовсе не собирались выслушивать мои теории, но выпивке обрадовались, так что я сел на пол и стал слушать народные песни. У мужчин были длинные нечесаные волосы и бороды, что облегчало дело, так как позволяло отличать мужчин от женщин. Один бородач встал и начал читать поэму. Старый Джоко, даже будучи смертельно пьяным, и то сочинил бы лучше. Но вслух я этого не сказал.

Все это совсем не походило на пирушку в Невии, а еще меньше — на пирушку на Центре, за исключением одного — я получил предложение. Может, я бы и рассмотрел его, если бы девушка не носила сандалии. Пальцы ног у нее были грязные. Я вспомнил Зай-и-ван, ее изящный и чистенький мех, поблагодарил девушку и сказал, что дал обет.

Борода, что читал стихи, подошел и уставился на меня:

— Парень, а в какой драке ты подцепил такой шрам?

Я ответил, что дело было в Юго-Восточной Азии. Он посмотрел на меня с отвращением:

— Наемник?

— Ну, не всегда, — ответил я. — Иногда могу подраться бесплатно. Сейчас, например.

Шмякнул его о стену, забрал чемодан и отправился в аэропорт, оттуда в Сиэтл, потом в Анкоридж на Аляске и наконец оказался в Элмендорфе — чистый, трезвый и с Леди Вивамус, загримированной под удочку в чехле.

Мама мне обрадовалась, детишки вроде тоже — я успел купить им подарки, пересаживаясь в Сиэтле, а с отчимом мы обменялись байками.

На Аляске я сделал одно хорошее дело: слетал на мыс Барроу. Там я нашел, что искал: тишину, покой и малолюдство. Смотришь на ледяное пространство и знаешь, что там нет ни чертá, кроме Северного полюса, нескольких эскимосов и еще меньшего количества белых. Эскимосы тут такие же милые, как на картинках. Их детишки никогда не плачут, а взрослые никогда не сердятся, дурным нравом отличаются только собаки, шляющиеся среди хижин.

Но эскимосы теперь тоже «цивилизованные» — старые времена проходят. В Барроу можно купить шоколадно-солодовый коктейль, в небе летают самолеты, а завтра вместо них могут полететь ракеты.

И все же эскимосы продолжают охотиться на тюленей среди своих ледяных торосов; деревня пирует, когда забивают кита, и голодает, когда китов нет. Времени они не считают, и, по всей видимости, их ничто не тревожит; спроси эскимоса, сколько ему лет, он ответит: «О, я уж взрослый». Совсем как Руфо. Вместо «до свидания» они говорят «когда-нибудь опять», что значит «когда-нибудь мы снова увидимся».

Они позволили мне участвовать в их танцах. В этом случае полагается надевать перчатки (в вопросах этикета они так же строги, как Джоко), и ты пляшешь и поешь под грохот бубна — я даже заплакал. Сам не знаю отчего. Танец рассказывал про старичка, у которого нет жены и который вдруг видит тюленя…

Я сказал им «когда-нибудь опять» и вернулся в Анкоридж, оттуда вылетел в Копенгаген. С высоты тридцати тысяч футов полюс выглядел как покрытая снегом прерия, если не считать черных линий — воды. Никогда не думал, что увижу Северный полюс.

Из Копенгагена я отправился в Стокгольм. Марьятта жила отдельно от родителей, но в том же квартале. Она накормила меня шведским обедом, а ее муж оказался славным парнем. Из Стокгольма я позвонил в отдел личных объявлений парижского издания «Геральд трибюн» и отправился в Париж.

Мое объявление печаталось ежедневно, а я сидел в кафе напротив «Дё Маго», копил стопки блюдечек и пытался сохранить спокойствие. Рассматривал гуляющих француженок и думал, что же мне делать.

Если мужчина хочет где-нибудь осесть лет, скажем, на сорок или около того, то почему бы ему не выбрать Невию? О’кей, там водятся драконы. Зато нет ни мух, ни комаров, ни смога. Нет проблем парковки, нет транспортных развязок, похожих на рисунок в учебнике полостной хирургии. И никаких светофоров.

Мьюри будет рада меня видеть. Могу даже жениться на ней. А возможно, и на ее маленькой сестренке, не помню ее по имени. Почему бы и нет? Брачные отношения не везде такие, как в американском захолустье. И Стар будет довольна, она с радостью породнится с Джоко таким образом.

Но сначала я хотел бы повидать Стар, во всяком случае в ближайшее время, чтобы вымести из-под кровати накопившуюся там груду чужих туфель. Однако там я не останусь, формула «когда-нибудь опять» лучше всего устроит Стар. Эта формула — одна из немногих, которую можно точно перевести на жаргон Центра и которая полностью соответствует духу их языка.

«Когда-нибудь опять», потому что другие Прекрасные Дамы или их приятное подобие есть повсюду, и все они ждут не дождутся рыцаря, который их спасет. А мужчинам только и остается, что делать свою работу, — обстоятельство, которое мудрые жены хорошо понимают.

«Мне отдых от скитаний, нет, не отдых, я жизнь мою хочу испить до дна»[121]. Дальняя дорога, тропа, «Великий бродяга»[122], когда не знаешь, где удастся поесть, и удастся ли вообще, где будешь спать и с кем. Но где-то ждет тебя Елена Прекрасная и множество ее сестричек, и есть славная работа, которую надо делать.

За месяц можно составить много стопок из блюдечек, и я уже начал злиться, вместо того чтобы мечтать. Куда, к черту, провалился Руфо? Свои записки я довел до этой минуты чисто на нервной почве. Может, Руфо вернулся на Центр? Или умер?

А может, его и не было никогда? Может быть, я просто псих, но что же тогда я таскаю с собой каждый раз, как выхожу из дому? Меч? Я боюсь посмотреть, да, боюсь, а теперь мне страшно даже задавать себе этот вопрос. Однажды я встретил старого сержанта, тридцатилетнего мужчину, который был уверен, что владеет алмазными копями в Африке. Целые дни он занимался их бухгалтерией. Может быть, и я пребываю в таком же упоительном бреду? Может быть, эти франки — все, что осталось у меня от месячного пособия по инвалидности?

Дается ли человеку второй шанс? Всегда ли Дверь в стене исчезает, когда вновь отправляешься ее искать[123]? Где причал, от которого уходит корабль в Бригадун[124]? Это все равно что спрашивать в Бруклине, как дойти до ближайшего почтового отделения: «Нет, отсюда туда никак не попасть».

Я дам Руфо еще две недели…



От Руфо пришло известие! Газетную вырезку с моим объявлением ему переслали, но у него возникли какие-то осложнения. По телефону он не стал о них распространяться, но я усек, что он связался с какой-то хищной Fräulein[125] и перешел границу почти что sans culottes[126]. Но сегодня он приезжает! Он полностью согласен с моей идеей сменить планету, а еще лучше — вселенную и сказал, что придумал кое-что любопытное. Может быть, сопряженное с риском, но зато не скучное. Уверен, что он прав и в том и в другом смысле. Руфо способен украсть у ближнего сигарету, а уж девчонку увести — и подавно, но с ним не скучно, и если что — он умрет, прикрывая тебя со спины.

Завтра мы выйдем на Дорогу Доблести, где камни и все прочее!

Как там у вас с драконами? Не желаете ли их истребить?





Писатель и колдунья

О повести Р. Хайнлайна «Магия, инкорпорейтед»




В жизни, как известно, есть три безусловные ценности: семья, работа и наши друзья. Порядок в этом коротком списке весьма условный — иногда первые две ценности к нам приходят именно с подачи третьей.

Во время обучения в Академии ВМФ в Аннаполисе Боб Хайнлайн сошелся со своим земляком из Канзас-Сити Калебом Барретом Ланингом. У них, как оказалось, была масса общих интересов, правда, Ланинг чуть больше Боба тяготел к мистике и даже пытался обучать приятеля гипнозу (чтобы быстрее охмурять девиц во время коротких увольнительных). Именно Ланинг подбросил Хайнлайну книгу, которая оказала на него глубочайшее воздействие и во многом сформировала его как писателя. Это была книга Джеймса Брэнча Кейбелла «Юрген».

А в январе 1932 года Ланинг решил познакомить старого друга со своей новой подружкой: «Она высший класс, чувак, это что-то с чем-то!» В общем, Ланинг собирался жениться и интересовался мнением Боба. Взяв увольнительную, друзья заявились на вечеринку, и там Боб увидел Леслин, а Леслин увидела Боба. В этот момент Небеса заплакали, Ад рассмеялся, а между молодыми людьми возникла миллионовольтовая дуга, которую сумел разглядеть даже Ланинг. В результате он остался коротать вечеринку в одиночестве, а Боб и Леслин поспешно ее покинули в поисках более приватной обстановки. На другое утро Боб объявил несколько обескураженному Ланингу, что намерен жениться — и Леслин была согласна.

На свадебной церемонии 28 марта она была в белом платье до полу, он — в парадной форме морского офицера, с эполетами на плечах и саблей на боку. Они прошли под аркой из обнаженных сабель, которую выстроили товарищи Хайнлайна по «Лексингтону», и Ланинг в том числе. Но довольно о Ланинге (он остался другом Боба на всю жизнь, несмотря на Леслин), поговорим о Леслин Макдональд.

Это была хрупкая брюнетка, очень миниатюрная (пять футов один дюйм), но в интеллектуальном плане она была на голову выше молодого мичмана — двумя годами раньше она получила степень магистра философии в Университете Южной Калифорнии, немного преподавала, участвовала в театральных постановках, сама что-то ставила в экспериментальном театре, опубликовала несколько поэтических экспериментов и сейчас выстраивала карьеру к должности директора музыкального департамента «Коламбия Пикчерз».

А еще она занималась магией.

Эксперименты Леслин были совершенно безобидны — только белая магия, опыты по дальней телепатической связи и тому подобное, но, так же как Ланинг в Аннаполисе, она подогревала и поддерживала собственный интерес Хайнлайна к сверхъестественному, и, возможно, благодаря этому он не скатился к прагматичному материализму, сохранил широту взглядов и позднее сумел найти общий язык с Джоном Кэмпбеллом-младшим.

Симпатическая магия, метемпсихоз, реинкарнация, телепатия, биоэнергетика — весь набор тем, которые заполнили перестроечные дайджесты в девяностых, Боб и Леслин Хайнлайн пропускали через себя в тридцатые годы. Переехав в Лос-Анджелес в 1934 году, Хайнлайн, возможно, получил доступ к Библиотеке Общества философских исследований, в которой была собрана масса оккультных и магических трудов. Хайнлайн критически и непредвзято исследовал все необычные явления и никогда не путал мнения с фактами. После завершения политической карьеры он начал задумываться о карьере писателя, и с тех пор все, что ему понравилось, показалось забавным или перспективным, он помещал в картотеку. Кое-что пролежало там не один десяток лет, прежде чем попало в какую-нибудь книгу.

Мистика для него представляла не меньший интерес, чем новые технологии и научные открытия. Несмотря на титулы, Боб никогда не был научным фантастом. Он называл свою литературу «спекулятивной фантастикой» и не видел разницы между квазинаучным допущением (гиперсветовые скачки возможны) и любым другим допущением (магия существует). Важно было лишь одно: встроить это допущение в картину мира и заставить его работать на сюжет.

«…Говоря „научная фантастика“, мы подразумеваем спекулятивную историю — историю, воплощающую понятие „просто предположим“ или „что будет, если…“. В спекулятивной фантастике принятая наука и установленные факты экстраполируются для создания новой ситуации, новой основы для человеческой деятельности. В результате этой новой ситуации создаются новые человеческие проблемы, и наша история рассказывает о том, как люди справляются с этими новыми проблемами.

История не о новой ситуации; речь идет о решении проблем, возникающих в связи с новой ситуацией…»

Лишь в самом начале он написал несколько традиционных рассказов о гаджетах — и больше к ним не возвращался. Он предпочитал концентрироваться на человеческих проблемах — а какие явления их порождают, магические или научные, совершенно не важно.

Одной из таких идей была магия, поставленная на промышленную основу. Чрезвычайно богатая концепция, из которой в конечном счете вышел «Гарри Поттер». Ну или «Операция „Хаос“» Пола Андерсона. Я не буду приписывать авторство Хайнлайну — точно известно лишь, что он впервые встретился с этой темой в рассказе «Вне всяких сомнений» в 1939 году, но идея, возможно, была не его. Дело в том, что, ныряя в литературный омут, Боб подбил свою знакомую Элму Венц заняться писательским трудом. Элма плохо понимала, что это такое, но сумела придумать кусок альтернативной истории из жизни континента Му, а в качестве элемента антуража там была магия — промышленная магия.

Не важно, была это идея Элмы, Боба или она витала в ноосфере. В следующем году Хайнлайн выжал из нее максимум возможного — он, по сути, создал новое направление в фэнтези. До того магический элемент либо вторгался в нашу повседневность, либо проявлялся в изначально магических мирах. Хайнлайн создал гибрид — наша повседневность, органически пронизанная магией, превратившейся в технологию. В определенном смысле это был перевертыш формулы Кларка «технология будущего неотличима от магии». В данном случае технология настоящего была самой магией.

Хайнлайн начал работать над повестью о промышленной магии в январе 1940 года. Несколько недель он обдумывал мир, где магия заменила технологию, записывал на карточках многочисленные следствия такого положения вещей, разрабатывал коллизии и забавные ситуации. И в этом ему помогала Леслин, которая в начале писательской карьеры была редактором и фактически соавтором Хайнлайна (поэтому при разводе пункт о переходе прав на интеллектуальную собственность бывшему супругу был отдельно согласован сторонами). В частности, идея с исчезающими десертами была целиком ее заслугой.

Кое-что он позаимствовал просто из газет, все рассуждения о симпатической магии почерпнул в «Золотой ветви» Д. Фрезера. Кроме того, похоже, в личной библиотеке Леслин имелся пресловутый Красный гримуар, оригинал которого находится в Парижской библиотеке, — оттуда, по словам Хайнлайна, было взято заклинание, приведенное в повести.

Набрав целую стопку карточек, Хайнлайн рассортировал их, пронумеровал и выложил из них что-то вроде сюжетной линии. Сам сюжет как таковой он позаимствовал из реальной жизни — как раз в эти годы в Америке шла мощная зачистка мафиозных структур, занимавшихся рэкетом и убийствами. Журналист, освещавший эту кампанию, назвал силовое подразделение мафии «Murder, Inc». Хайнлайн позаимствовал и название, поменяв на «Magic, Inc» — чтобы ни у кого не оставалось сомнений, о чем эта повесть.

Впервые в творчестве писателя в «Магии» появилась политическая тема — он изобразил неэффективность существующей системы принятия законов. Во многом ему помог опыт собственной политической карьеры. Образ женщины-лоббиста Салли Логан он полностью списал со Сьюзен Клайфтон, с которой работал в 1936 году, — тогда он уговаривал ее помочь вычистить коммунистов из калифорнийской организации Демократической партии, а она объясняла ему, как работают политические механизмы на самом деле.

Вот это органическое слияние фантастического элемента и реальных повседневных механизмов — одна из самых сильных сторон повести. Мало придумать применение волшебной палочке в современном городе, нужно еще учесть, что Американская медицинская ассоциация будет противостоять Гильдии магов-целителей, что Церковь и Промышленная палата окажутся по разные стороны баррикад, что последствия применения магии скажутся не только в быту, но и в науке, в военном деле, в СМИ, в сфере развлечений и так далее. Повесть получилась удивительно насыщенной. В ней есть политика, экономика, юмор, триллер, элементы детектива, в ней писатель впервые декларирует свое отношение к расовой проблеме. Возможно, ей не хватает стройности сюжета, но, по-моему, ее главный недостаток в том, что она слишком быстро кончается.

Как и свой первый рассказ, Хайнлайн направил рукопись «Магии» Кэмпбеллу, не указывая, для какого из журналов она написана. Он не видел различия между «Astounding Science Fiction», который специализировался на научной фантастики, и «Unknown», где печаталось фэнтези. Для него эта отраслевая специализация не значила ничего. Надо сказать, что сам Кэмпбелл был с ним в этом солидарен — он отбирал вещи для «Unknown» чисто по формальным признакам. Куда важнее для него была естественная логичность выстроенного мира и литературные качества текста. Повесть была напечатана под названием «The Devil Makes the Law» («Дьявол диктует законы» или что-то в этом роде) — Кэмпбелл редко оставлял рабочие названия Хайнлайна неизменными. Но на этот раз у него была объективная причина: в предыдущем номере «Unknown» уже печатали одну «Магию» («Математика волшебства» Лайона Спрэг де Кампа и Флетчера Прэтта), что было полбеды, но какой-то восторженный читатель прислал отзыв, в котором заявлял, что роман стоило бы назвать «Magic, Inc». Кэмпбеллу такое совпадение не понравилось, и он заменил название. Правда, к нему он добавил подзаголовок: «If magic works — why not Magic, Inc!» («Если магия работает — почему бы не быть „Магии, инкорпорейтед“!»). Оригинальное название вернулось к повести через десять лет, в книжном издании.

Конец тридцатых — начало сороковых годов считается периодом становления Хайнлайна. Тем самым подразумевается, что «Джонатан Хог» — это так себе, проба пера, а книги для детей со школьной астрономией, боевики про инопланетян и парочка «взрослых» романов, написанных второпях между строительством очередного дома и турпоездкой, — это какой-то «установившийся» Хайнлайн. Нет, конечно, мне нравится ювенильная серия и немногочисленные «взрослые» романы, сделанные в перерывах. Но я все время пытаюсь представить себе, «что было бы, если…». Если бы линия «Магии», «Утраченного наследия» и «Неприятной профессии Джонатана Хога» не оборвалась так резко в 1941-м. Если бы война не сломила хрупкую наяду Леслин. Если бы рев реактивных струй не заглушил тихий шепот фэйри. Возможно, эвереттика не врет и где-то в Мультивселенной есть мир, в котором Кэмпбелл закрыл «Astounding» вместо «Unknown», а дом писателя оберегала жена-колдунья, а не инженер-фигуристка. «Просто предположим» — вдруг линия мистики и тайны не прерывалась и там в романах Хайнлайна порталы и элементалы вместо ракет, Джонатан Хог вместо Фриз Подкейн. «Просто предположим» десять лет свободных экспериментов над формой и содержанием вместо десяти лет у станка ювенильных карамелек. Я бы хотел знать, что из этого получится. Но в нашей Вселенной случилось то, что случилось, и Хайнлайн стал лишь гостем страны Фэнтези. В следующий раз он заглянул туда двадцать лет спустя — в поисках Дороги Доблести.

С. В. Голд.





Шпаги, маги и ножницы редактора

О романе Р. Хайнлайна «Дорога Доблести»




Летом 1925 года юный Боб Хайнлайн столкнулся с проблемой выбора — курсантам Академии ВМФ положено было выбрать для специализации один из видов спорта. В первый год обучения его спортивная карьера состояла из одних фальстартов — Боб выбрал легкую атлетику, его тренер ошибочно счел, что у паренька есть способности к прыжкам в высоту, а Боб разделял это заблуждение… какое-то время. Затем его отправили пинать мяч, но оказалось, что в этой разновидности футбола попасть по мячу удается нечасто, поэтому противники чаще пинают друг друга. Хайнлайн начал смутно осознавать, что ненавидит контактные виды спорта. Затем его отправили попробовать свои силы во французском боксе, дзюдо и прочих видах драки. В то время он весил всего пятьдесят три килограмма при росте метр восемьдесят («живое доказательство того, что скелет может ходить»), поэтому все попытки закончились бесславно, а ненависть Боба к рукопашным единоборствам достигла крайних пределов.

И тут ему предложили фехтование.

Фехтование в Аннаполисе было давней традицией и пользовалось уважением. А для юного курсанта оно стало убежищем, где он мог на законных основаниях избегать столкновений с потными телами набегающих соперников, стремительных пинков в живот и сокрушающих ударов кулаками в челюсть. Вскоре выяснилось, что ему повезло не только с этим, — его тренером стал капитан Деладрие, человек без прошлого, настоящий француз и фехтовальщик от Бога. Он предложил Хайнлайну на выбор шпагу, рапиру и саблю. Хайнлайн выбрал шпагу. Наконец-то он нашел ту нишу, где были важны не вес, а скорость и точность движений. Через год он уже был настолько уверен в себе, что выступал в облегченном варианте защиты — поначалу это стоило ему нескольких шрамов на теле, но он не изменил своего решения, предпочитая бóльшую подвижность. Только теперь перед соревнованиями он надевал на запястье шнурок с подвеской в виде маленького слоника. «…Нет, я не верю в симпатическую магию, но немного кошерности в подобных вещах никому не повредит». В 1927 году ему вручили медаль за победу в турнире по фехтованию.

Капитаном команды фехтовальщиков был некий Делос Уэйт — он довольно близко сошелся с Хайнлайном, и Боб узнал от него массу интересных вещей о том, как взаимодействовать с Системой и использовать ее в своих интересах. Делос был тайно женат, хотя устав академии категорически запрещал курсантам вступать в брак. Позднее Уэйт послужил прототипом «Человека, который был слишком ленив, чтобы ошибаться» в романе «Достаточно времени для любви».

В 1928 году Хайнлайн представлял академию в межуниверситетском чемпионате. Тренер Деладрие выставил его против студента из Гейдельберга, лицо которого было так располосовано шрамами, что походило на шахматную доску. Он настолько превосходил Хайнлайна в технике, что маленький слоник оказался бессилен. На следующий год курсанты сражались со студентами Принстона, и там Хайнлайну повезло больше. Но полученная в этом же году травма запястья поставила крест на его спортивной карьере. Остались шрамы на теле и память о стальной молнии в руке — все это пригодилось Роберту Хайнлайну много позже, тридцать четыре года спустя.

Где-то в середине сороковых брат Хайнлайна, Рекс, который преподавал электротехнику в Вест-Пойнте, познакомил Роберта со своим студентом Джорджем Гарри Сайзерсом. Хайнлайн был набиравшим известность писателем-фантастом, а Джордж — одним из функционеров фэндома. Сайзерс был поклонником героического фэнтези и выпускал фэнзин «Amra». Хотя Боб терпеть не мог фэнзины (они вечно просили прислать какой-нибудь «ненужный» рассказ или эссе — причем бесплатно), знакомство с Джорджем продлилось достаточно долго, они периодически обменивались письмами. В начале шестидесятых в одном из таких писем Сайзерс задал Бобу риторический вопрос: «Что происходит с героем после того, как приключение завершилось?» С точки зрения субжанра «меч и магия» вопрос был бессмысленным — по завершении приключения ткань повествования исчезает, и вопрос описывает несуществующее время. В крайнем случае финальный абзац «и они жили долго и счастливо». Но Хайнлайн увидел в этом вопросе-парадоксе некий вызов. Разумеется, у него был ответ — он нашел его в стихотворении Теннисона «Улисс»:

В путь, друзья,

Еще не поздно новый мир искать.

Садитесь и отталкивайтесь смело

От волн бушующих; цель — на закат

И далее, туда, где тонут звезды

На западе, покуда не умру[127].





Уверен, многие помнят его последнюю строчку: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». И кстати, обратите внимание на это: «цель — на закат». В оригинале она звучит как «To sail beyond the sunset» — название последнего романа Хайнлайна «Уплыть за закат». Хайнлайн просто не мог поставить точку на «и жили они долго и счастливо». Вопрос «Что было дальше?» требовал ответа — для него история заканчивалась только тогда, когда заканчивалось развитие персонажа. Рамки традиционного романа «меча и магии» не позволяли этого сделать. Хайнлайн решил взломать рамки. С этого и начался новый роман. Так же как предыдущий («Марсианка Подкейн»), он был экскурсом в прошлое, переосмыслением прежних тем и решений. Хайнлайн поднял старые заметки времен «Magic, Inc», приобрел многотомную «Энциклопедию магии», и 12 апреля 1962 года сел за машинку и напечатал на пустом листке бумаги:

«POWER AND GLORY»





Почему «Сила и слава»? Почему фэнтези? Что означал этот откат к тематике начала сороковых годов? Давайте посмотрим, в какой обстановке Хайнлайн начал свою работу. Говоря коротко, она описывалась одним словом: «кошмар». Боб был абсолютно уверен, что атомная война начнется не сегодня завтра. Он только что закончил оборудовать свое персональное противоатомное убежище под домом и активно уговаривал своих знакомых поступить так же. Фэнтези уже в то время считалось эскапистской литературой, а писателю срочно нужно было уйти от кошмаров действительности как можно дальше. Но он, разумеется, отрицал какую-либо причастность к эскапистской литературе — это могло быть побудительной причиной, но не смыслом:

«„Дорога Доблести“ и „Свободное владение Фарнхэма“, возможно, являются не менее „эскапистскими“ (да, еще добавьте к ним „Чужака“), чем любая из моих историй… Но все три упомянутые в значительно большей степени аллегоричны — и будь я проклят, если стану объяснять аллегории!»

Кроме того, он наверняка учитывал, что книги жанра «меч и магия» показывали в начале шестидесятых хорошие продажи.

Спустя три недели, 4 мая 1962 года, он напечатал посредине листа «THE END», после чего поменял «Силу и славу» на «Дорогу Доблести».



9 мая 1962 года Роберт Э. Хайнлайн — Лертону Блассингейму

Дорогой Лертон!

Я не писал Вам некоторое время, потому что сочинял новый роман, который теперь завершен: «Дорога Доблести», 409 страниц рукописи, приблизительно 105 000 слов. Сейчас я его пересматриваю для моей машинистки и хочу немного сократить, но не так чтобы сильно. У Вас он будет не раньше чем через два месяца, поскольку моя машинистка выполняет мои заказы в качестве вечерней подработки, потому что у нее есть дневная работа. Это — история для взрослого рынка, в ней хватает секса, чтобы вызвать остановку сердца у тех, кто жаловался на «Чужака». Это — фэнтези на грани НФ.

Боб





В ответном письме Блассингейм потерял одну букву в названии романа и окрестил его вместо «Glory Road» «Gory Road» — «Кровавая дорога».



20 мая 1962 года Роберт Э. Хайнлайн — Лертону Блассингейму

Дорогой Лертон!

Рукопись «Дороги Доблести» отправилась к машинистке. Впрочем, Ваш вариант названия (опечатка?) тоже вполне уместен.

〈…〉

Чистовик придет к Вам примерно через пару месяцев.

Боб





6 августа 1962 года Лертон Блассингейм — Роберту Э. Хайнлайну

Дорогой Боб!

«Дорога Доблести» — шаг в сторону, даже для Вас.

В ней больше фэнтези, чем научной фантастики.

Это превосходный приключенческий роман, сдобренный мудрыми мыслями, приправленный интересным сексом. В нем было несколько мест, где мне хотелось прервать чтение и бежать искать аудиторию, с которой я мог бы разделить Ваши идеи.

Я надеюсь, что он будет иметь реальный успех.

Я нахожу его восхитительным.

Мои лучшие пожелания Вам и Джинни.

Сердечно Ваш,

Лертон





И с этого момента началась необычайно нудная и неприятная история, как будто время двинулось вспять и Хайнлайн больше не был признанным автором бестселлеров и снова был вынужден противостоять редакторам, которые требовали «все переделать». Несмотря на мелкие различия, в одном потенциальные издатели были единодушны: они хотели вырезать последние сто страниц романа, в которых рассказывалось о том, «что происходит с героем после того, как приключение завершилось». С точки зрения писателя, это было чистым издевательством — на месте пародии на тему «мечей и магии» они видели обычный фэнтезийный роман, к которому зачем-то прицепились сто страниц лишнего текста.

Между тем для Хайнлайна в этих ста страницах заключался смысл романа. Как он писал Мэрион Зиммер Брэдли: «…да, я знаком с „Улиссом“ Теннисона, более того, Вы найдете краткую цитату из него в самом конце книги. Честно говоря, вся история отчасти происходит из этого стихотворения (оно одно из любимых у меня), и та самая часть романа, которая Вам понравилась меньше всего, последняя треть после завершения подвига, прямо вытекает из этих строк — и для меня это самая важная часть романа, даже если она и не самая увлекательная…»



Но как объяснить это людям, которые не понимали, зачем и о чем написан роман?

30 сентября 1962 года Роберт Э. Хайнлайн — Лертону Блассингейму

Дорогой Лертон!

Аврам Дэвидсон [редактор «The Magazine of Fantasy and Science Fiction». — С. В. Голд] предложил мне 1400 долларов за «Дорогу Доблести», хочет сократить до максимум 70 000 слов. Я отвечу ему частным письмом, просто поблагодарю за ответ, в постскриптуме сообщу ему, что единственный экземпляр рукописи находится у Вас на руках и все вопросы к Вам — то есть я не хочу ему прямо отказывать, но мне неинтересно его предложение. Не из-за величины гонорара — любая рукопись стоит столько, сколько вы можете за нее получить… иногда это просто ноль. И не из-за сокращений — я всегда против них, но не настолько. Я категорически против того, что он хочет, а он хочет, чтобы я просто-напросто отрубил последние сто страниц.

Если я это сделаю, то от романа останется просто разбавленная сексом сказочная история, без толка и смысла. Я не хочу публиковать мою историю в такой ампутированной форме. Около тридцати страниц из той сотни и впрямь довольно дидактичны, довольно медлительны, и (если бы мне пришлось сокращаться) я бы выжал всю воду из этого куска настолько, насколько это возможно, то есть от прибытия героя в Центр планет до его решения уйти, — но мне совершенно не хочется просто обрубить рассказ в тот момент, когда они захватывают Яйцо Феникса. Это лишит историю всякого смысла.

Я надеюсь, что Фред Пол возьмет эту вещь и не попросит слишком много порезать, если он вообще захочет что-то сократить, ну, по крайней мере, не потребует простой ампутации.

Лертон, у Джона Карнелла есть журнал под названием «Science Fantasy», который идеально подходит для этой вещи, — и Тед (Джон) хочет мою рукопись себе. Я не знаю, что он заплатит — думаю, мог бы около сотни гиней, но за свой фэнтезийный журнал он может заплатить меньше. В любом случае, я думаю, мы могли бы продать это и Полу, и Карнеллу для одновременной или почти одновременной публикации в Нью-Йорке и Лондоне. Я думаю, что Тед Карнелл может ухватиться за этот шанс.

Единственный конфликт интересов будет заключаться в правах на зарубежные публикации, которые «Galaxy» обычно требует себе. Вот что я предлагаю: если Пол захочет купить эту вещь, Вы спросите, какова цена вопроса, то есть сколько экземпляров Фред Пол продает в Лондоне [локализованный вариант журнала «Galaxy» выходил в Великобритании. — С. В. Голд]. И пожалуйста, скажите ему, что я очень хочу, чтобы Карнеллу тоже прислали копию, если это удастся устроить.

〈…〉

Предлагаю запросить его письмом и там же указать размер рукописи и уточнить, что эта вещь написана на грани между научной фантастикой и фэнтези, — вероятно, она подойдет для «Science Fantasy», возможно, подойдет для «Science Fiction Adventures» и, вероятно, не подойдет для «New Worlds». Захочет ли он на нее взглянуть? Если ответ будет «да», я отправлю ему свою чистовую копию…

Всего наилучшего,

Боб





2 октября 1962 года Лертон Блассингейм — Роберту Э. Хайнлайну

Дорогой Боб!

Galaxy отказалась от «Дороги Доблести». М-р Фред Пол сказал, что он мог бы взять вещь из 60 000 слов в «If», а для «Galaxy» «в этой вещи слишком много фэнтези».

Дэвидсон предложил купить 60 000 слов по два цента за слово. У Вас есть какие-либо предпочтения или мне посмотреть, сколько предложит «If», и выбрать лучшее предложение?

Спекторски [литературный редактор журнала «Плейбой»] говорит, что Вы согласились взять у них 500 долларов за право первым взглянуть на любую Вашу новую работу, пока они что-нибудь не купят. Я не стал брать у них деньги, решил прежде посоветоваться с Вами. Я не хотел бы убирать что-либо с рынка, если Вы сами этого не одобрите.

В Чикаго Вы дали всем гвоздя, я надеюсь, публике Вы тоже понравились, так что жду в ближайшем будущем от Вас рассказов об этом. [На Конвенте в Чикаго Хайнлайн получил премию «Хьюго» за «Чужака». — С. В. Голд.]

Желаю всего самого наилучшего Вам с Джинни. Надеюсь, поездка понравилась вам обоим.

Сердечно Ваш,

Лертон Блассингейм





Не буду приводить здесь всю переписку, иначе послесловие займет половину этой книги. Все были предельно вежливы и соревновались в искусстве политеса, но суть возражений редакторов была проста — «мы хотим то же самое, но без рукавов и с перламутровыми пуговицами». В конце концов «Плейбой» отверг рукопись на том основании, что она «слишком романтична». Хайнлайн рассвирепел и начал писать редактору «Плейбоя» разные колкости.

…Должен признать, что я несколько менее оптимистичен в отношении перспектив. Однажды в прошлом по редакционной просьбе я написал короткий рассказ специально для «Плейбоя» — и он был отклонен с комментарием, что я сделал его «слишком сексуальным» (секс был необходим по сюжету этой вещи, но я не использовал откровенных сексуальных сцен) и что нужен был всего лишь рассказ типа того, что я делал для журнала Тони Буше, поэтому я продал этот рассказ журналу Тони Буше, который, кстати, не счел его «слишком сексуальным».

А теперь отвергли «Дорогу Доблести» с комментарием, что она понравилась, но слишком романтична для «Плейбоя».

Это привело меня в замешательство… потому что «Плейбой», по моему мнению, самый романтичный журнал из тех, что я когда-либо видел… По-видимому, мы по-разному понимаем смысл слова «романтичный»…





В ответ Спекторски небрежно предложил Хайнлайну оставить те пятьсот долларов себе, не важно, считает он их недоразумением или опционом, знаком уважения редакции или чем-то еще. Ответ Хайнлайна на это изящно сформулированное хамство, если он и был написан, затерялся в архивах писателя. Вирджиния иногда вмешивалась в переписку и не позволяла Бобу отправлять письма с большим количеством коротких слов.



Питер Израэль, редактор «G. P. Putnam’s Sons», все же уломал Боба несколько ужать первые тридцать и сто последних страниц — Хайнлайн был вынужден признать, что завязка идет медленно, а в последней трети романа проседает темп. Остальные замечания Питера Боб отклонил:

Было два момента, которые Вы посоветовали мне вырезать из текста: сцена с такси в Сингапуре и история с билетом Ирландской лотереи. Сцена в Сингапуре нужна, чтобы показать, что у героя исключительное чувство направления. Этот необычный талант необходим по сюжету, и его нужно было каким-то образом проявить. Вместо того чтобы придумывать новую установочную сцену (и, возможно, более длинную и скучную), я сохранил прежнюю, но убрал из нее около двух третей слов. (Возможно, я слишком подробно описывал этот эпизод, потому что взял его из жизни — я тогда был жертвой.)

Лотерейный билет не только сложно вплетен в сюжет, но и, что более важно, служит главным символическим средством, характеризующим героя, и демонстрирует происшедшие с ним перемены. Поэтому я его оставил и снова убрал столько слов, сколько смог.

Вы предложили мне исключить цитату из «Кубла-хана». Миссис Хайнлайн решительно против. (Я подозреваю, что она считает С. Т. Кольриджа лучшим писателем, чем Р. Хайнлайн, — измена! Кроме того, я обещал отвезти ее в Ксанаду, когда снова станет можно путешествовать по Китаю.) Так что цитату я оставил по семейным причинам…

Вы спрашивали, есть ли у меня разрешение использовать строчку, которую я взял из «Конго» Вейчела Линдсея. У меня его нет. У меня также нет разрешений от Шоу на использование цитаты из «Цезаря и Клеопатры». В обоих случаях, полагаю, я вписываюсь в категорию «добросовестного использования». В случае Шоу пьеса была написана шестьдесят восемь лет назад, и я думаю, что стихотворение Линдсея также не защищено авторским правом. Если хотите, я получу формальные разрешения по каждому…





Редактор «Analog» Джон Вуд Кэмпбелл-младший отверг рукопись с такими комментариями:

…Первая часть — потрясающая сага. Это движение. Это песня! Это, черт возьми, сюжет! Вторая половина садится на задницу и начинает медитировать о неопределенности жизни… а это именно то, чего Герой и Сага не должны делать!

Я думал, что читаю сагу… а на самом деле получил проповедь.

Да ну что за фигня!





Кэмпбелл также указал, что роман требует редактуры, на которую Боб, очевидно, не согласится, — речь шла о градусе сексуальности, который по стандартам «Аналога» изрядно зашкаливал.

Так что журнальный вариант «Дороги Доблести» достался Авраму Дэвидсону из «The Magazine of Fantasy and Science Fiction». Ему пришлось принять лишь те правки, на которые договорились автор и издательство «Putnam»; о том, чтобы обрубить последние сто страниц или «заменить личный кризис разочарования героя на игру в казаки-разбойники», он уже не заикался. Но он до последнего пытался сбить цену, а Хайнлайн с Блассингеймом до последнего упорно выкручивали ему руки.

9 марта 1963 года Роберт Э. Хайнлайн — Лертону Блассингейму

Я не думаю, что «Fantasy and Science Fiction» дошли до точки, я думаю, что они просто жмутся. Они заявляют, что у них 56 000 оплаченного тиража. Если принять во внимание их цены и их дешевое производство плюс кое-какой доход из Франции и Германии, они каждый месяц должны показывать чистую прибыль. Еще в декабре *** сказал мне, что издатель будет счастлив выплатить мне аванс. Раз так, они получили за 1500 долларов рукопись, за которую они обычно платят 1800 долларов — любому автору, с известным именем или нет. Тем не менее это приятнее, чем предлагать рукописи Джону Кэмпбеллу, который их завернет (он отверг обе мои работы, получившие последних «Хьюго»), а потом еще и вынудит пробираться через десяток страниц высокомерных оскорблений, в которых будет объяснять, почему моя история нехороша.





На этом история мытарств «Дороги Доблести» не закончилась — после выхода книги роман неоднократно предлагали превратить то в мультсериал, то в комикс, но дальше разговоров дело не пошло, хотя еще в восьмидесятых Голливуд вполне мог бы превратить «Дорогу Доблести» в крепкий фэнтезийный боевик. Типа «Властелинов вселенной». Только представьте Дольфа Лундгрена в роли Оскара с мечом наперевес — мм, конфетка!

Увы, единственным реальным воплощением образов романа до сего дня является лишь клинок Леди Вивамус — тщательно воссозданный по тексту романа и выкованный с применением земных технологий в количестве ста номерных экземпляров. Его вручают лауреатам премии фонда Хайнлайна за успехи в сфере частной космонавтики. И теперь у Илона Маска и его конкурента Джефа Безоса есть что скрестить друг с другом, помимо чековых книжек. Что из этого получится — надеюсь, увидим.

«Dum vivimus, vivamus!»

С. В. Голд.





Примечания: Е. Доброхотова-Майкова.





* * *





notes


Примечания




1




Если верить ему, ундины так аппетитны, что способны заинтересовать Эрла Кэрролла... — Эрл Кэрролл (1893–1948) — американский театральный продюсер, режиссер, композитор и автор песен, известный как «трубадур наготы» — в его постановках участвовали полуодетые девушки. В 1926 г., во время сухого закона, оказался в центре скандала. На приватной вечеринке в его доме была установлена наполненная нелегальным алкоголем ванна, в которой плавала голая девушка. История просочилась в прессу, и Кэрролл на полгода угодил в тюрьму за отказ сообщить, от кого был получен алкоголь.





2




…живыми черными глазами, которые равно подошли бы и Екатерине Великой, и Бедовой Джейн. — Марта Джейн Каннари Бёрк по прозвищу Бедовая Джейн (1852/1856–1903) — жительница американского Дикого Запада, разведчица, участница Индейских войн и вообще очень лихая дама.





3




«Зекербони» — книга-гримуар, написанная (либо переведенная) жившим в Милане в середине XVII в. оккультным философом Пьером (Пьетро) Морой.





4




«Bestarberto corrumpit viscera ejus virilis» — старинное приворотное средство. Требовалось намочить руки в соке вербены, а если сока вербены нет, то просто коснуться женщины, которую хочешь приворожить, и произнести формулу: «Bestarberto corrumpit viscera ejus mulieris», что означает: «Бестарберто совращает утробу этой женщины». Миссис Дженнингс заменила в формуле «женщину» на «мужчину».





5




…Джедсон сказал, что это артам... — Артам (атам, аутэм) — церемониальный нож с черной рукоятью, применяемый в магических и неоязыческих ритуалах.





6




Вы, случайно, не нганга? — Нганга — шаман и целитель у народности банту.





7




В нашем штате действует малый акт Шермана… — Акт Шермана — первый антитрестовский (антимонопольный) закон США, принятый в 1890 г. и запрещающий завышать цены за счет искусственного дефицита или препятствий для торговли. Малые акты Шермана — аналогичные законы, принятые отдельными штатами.





8




По его словам выходило, что в ней хитрость Макиавелли сочетается с благородством и честью Оливера Уэнделла Холмса. — Оливер Уэнделл Холмс-младший (1841–1935) — американский юрист и правовед, многолетний член Верховного суда США, один из самых цитируемых юристов в истории США.





9




…подлое мелочное надувательство, от которого босс Твид перевернулся бы в гробу. — Уильям Мэйджир Твид (1823–1878), известный под прозвищем Босс Твид, — американский сенатор, лидер нью-йоркского отделения Демократической партии и глава Таммани-Холла. Создал коррупционную схему, благодаря которой присвоил 200 млн долларов из государственной казны.





10




Кто-то уже начал отвечать старому индюку, страдающему комплексом Дэниела Вебстера. — Дэниел Вебстер (1782–1852) — американский политик, юрист, госсекретарь при трех президентах, один из самых блестящих ораторов в американской истории.





11




Он широко цитировал «Комментарии» Блэкстона... — Уильям Блэкстон (1723–1780) — английский политик, юрист, адвокат, философ и историк права, автор четырехтомных «Комментариев к английским законам», в которых даны подробные разъяснения правовых норм и прецедентов Англии.





12




Ворожеи не оставляй в живых! — Исх. 22: 18.





13




Закон Салливана и ему подобные не мешают преступникам носить оружие... — Закон Салливана — закон о контроле над огнестрельным оружием, принятый в штате Нью-Йорк в 1911 г. Закон запрещал носить без лицензии огнестрельное оружие, «достаточно маленькое, чтобы его можно было спрятать». Тот же закон запретил кастеты, мешочки с песком, дубинки, бомбы и некоторые другие виды оружия.





14




Все сорок восемь штатов? — Повесть была написана, когда Аляска и Гавайи были еще не штатами, а территориями.





15




Вообразите место, где король Канут приказал бы приливу повернуть вспять и волны ему повиновались бы. — Король Канут (Кнут или Кнуд Великий) — король Англии, Дании и Норвегии, повелитель Шлезвига и Померании (994–1035). По легенде, он устал от лести придворных и, когда один из них сказал, что королю покорно даже море, велел поставить трон на морском берегу и сел на него во время прилива. Король потребовал от волн повернуть вспять и сидел, пока прилив не намочил полы его одежды и одежды льстецов.





16




Посвящается Джорджу Г. Сайзерсу и постоянным пассажирам трамвая Терминус — Оулсвик — Форт-Мадж. — Джордж Гарри Сайзерс (1929–2010) — американский писатель, художник, издатель и редактор, фанат научной фантастики и организатор конвентов. Его фэнзин «Амра» издавался якобы «Официальным вестником трамвая Терминус — Оулсвик — Форт-Мадж»; при этом название Терминус взято из «Основания» Азимова, а Оулсвик — из «Змея Уроборос» (1922) Э. Р. Эддисона.





17




Перев. М. Богословской, С. Боброва.





18




Один из моих прадедов пал под Геттисбергом, а отец протопал всю дорогу от водохранилища Инчхон... — Геттисберг — место самого кровопролитного сражения в Войне Севера и Юга (1–3 июля 1863 г.); Инчхон — порт в Корее, где в сентябре 1950 г. высадился американский десант в ходе Инчхонской операции — одной из самых известных в истории корейской войны.





19




Но взглядов своих в угоду учителю, не отличающему Литтл-Раунд-Топ от Семинари-Ридж, я не изменил. — Литтл-Раунд-Топ — высота в окрестностях Геттисберга; ее оборона силами северян считается кульминационным моментом битвы при Геттисберге и одним из важнейших сражений Войны Севера и Юга; хребет Семинари-Ридж тоже находится в окрестностях Геттисберга; там стояли силы конфедератов.





20




Стать героем Горацио Элджера. — Горацио Элджер (1832–1899) — чрезвычайно плодовитый американский писатель, автор поучительных книг, в которых бездомные нищие дети, благодаря честности и трудолюбию, добиваются счастья, богатства и славы.





21




…Флэш Гордон (такую кличку я приобрел в спортивных кругах)… — Флэш Гордон — герой фантастического комикса, созданного в 1934 г. художником Алексом Реймондом.





22




Поэтому сразу же после Дня труда мне пришлось отступить на заранее подготовленные позиции… — День труда отмечается в США в первый понедельник сентября.





23




Майор Йэн Хэй в романе «Война за то, чтобы покончить с войнами»… — Джон Хэй Бейт (1876–1952) — британский военный, известный как писатель-юморист и драматург под псевдонимом Йэн Хэй. «Войной за то, чтобы покончить с войнами» называли Первую мировую войну, но такого романа у Хэя не было; описание структуры военной организации, которую Хайнлайн воспроизводит не очень точно (вероятно, по памяти), приведено в его иронических военных заметках «Первые сто тысяч» (1915).





24




Пo любви или для развлечения (фр.).





25




Английская набережная (фр.).





26




La Plage des Grottes (фр.) — Гротовый пляж.





27




Некоторые выглядят так, будто только что вышли из «Фоли-Бержер». — «Фоли-Бержер» — знаменитое варьете и кабаре в Париже.





28




Столовое вино (фр.).





29




Извините, мадмуазель (фр.).





30




До встречи (фр.).





31




Шейлок с его душераздирающим воплем: «О дочь моя! Мои дукаты!»… — У. Шекспир. Венецианский купец. Перев. М. Лозинского.





32




Грудь (фр.).





33




Эта великолепная блондинка (фр.).





34




Я хотел полный сераль одалисок, что будут пылью под моей колесницей и ржавчиной шпаги моей. — «Мы — пыль под твоей колесницей, мы — ржавчина шпаги твоей» — цитата из сборника стихов Аделы Франсис Марджори Хоуп Николсон (1865–1905) «Сад Камы», опубликованного под псевдонимом Лоуренс Хоуп и якобы представляющего собой переводы индийской любовной лирики.





35




Я хотел услышать плеск пурпурной воды о борт «Нэнси Ли» в час утренней вахты… — Корабль «Нэнси Ли» назван в честь одноименной матросской песни (музыка Стивена Адамса, слова Фредерика Уэзерли), в которой Нэнси Ли — молодая жена, ждущая моряка дома.





36




Мне нужны были стремительные луны Барсума, Концесторий и Пуатем и чтобы Холмс будил меня словами: «Вставайте, дичь поднята!» Я хотел плыть на плоту по Миссисипи и спасаться от разъяренной толпы вместе с Герцогом и Дофином. Мне нужен был пресвитер Иоанн и меч Эскалибур… Я хотел путешествовать с Одиссеем и Тросом Самофракийским… — Барсум — название Марса в фантастическом мире Эдгара Райса Берроуза; Концесторий и Пуатем (в переводе М. Назаренко) или Сторизенд и Пуактесм (в переводе С. Хренова) — вымышленные замок и провинция во Франции в фантастическом мире Джеймса Брэнча Кейбелла (1879–1958); «Вставайте, дичь поднята!» (в переводе С. Сухарева, цитата из «Генриха IV» У. Шекспира в переводе А. Ганзен) или «Вставайте, игра началась!» (в старых переводах) — самая знаменитая фраза Шерлока Холмса; Герцог и Дофин — персонажи романа Марка Твена «Гекльберри Финн»; пресвитер Иоанн — легендарный правитель могущественного христианского государства в Центральной Азии либо Эфиопии, о котором Гордон, скорее всего, читал в приключенческом романе шотландского писателя Джона Бакена, барона Твидсмура (1875–1940), «Пресвитер Иоанн» (1910); Трос Самофракийский — герой фантастико-исторического романа американского писателя Тэлбота Манди (1879–1940), отважный мореплаватель, сражающийся на стороне бриттов против Юлия Цезаря; роман печатался по частям в журнале «Эдвенчер» в 1925–1926 гг., вышел отдельной книгой в 1934 г.





37




Эта великолепная блондинка! Такая великолепная… такая прекрасная… такая величественная! (фр.)





38




Омлет с душистыми травами (фр.).





39




Девушка или тигр? — «Девушка или тигр?» («Невеста или тигр?») — рассказ Фрэнка Ричарда Стоктона, впервые опубликованный в журнале «Сенчури» в 1882 г. Герой — красивый и отважный юноша — должен выбрать из двух дверей; за одной его ждет тигр, за другой — девушка, которая станет его женой. Принцесса, которую он любит и которая любит его, подсказывает, какую дверь открыть, но неизвестно, что решила она сама — уступить любимого другой или лучше скормить его тигру. Этот сюжет положен в основу множества логических задач о лжецах и правдивых людях.





40




Иди же! Живей, живей! (фр.) Быстро! (нем.)





41




Граф Калиостро? — Алессандро Калиостро (настоящее имя Джузеппе Бальсамо; 1743–1795) — прославленный авантюрист, называвший себя разными именами. Во Франции был известен как Жозеф Бальзамо.





42




Хочешь звать меня Эттара? — Эттара в «Сказании о Мануэле» Джеймса Брэнча Кейбелла — младшая дочь Мануэля, воплощающая недостижимую поэтическую мечту.





43




…О, Скар, пожалуй, и не такое плохое имя. — Scar — по-английски «шрам», «рубец».





44




Общество анонимных конеедов (фр.).





45




Я готов был до завтрака поверить в семь невозможностей... — Королеве из «Алисы в Зазеркалье» случалось поверить до завтрака в шесть невозможностей.





46




Здесь: «вполне допустимыми», «в порядке вещей» (фр.).





47




…получал в школе призовой топорик каждое 22 февраля… — 22 февраля — день рождения Джорджа Вашингтона. Существует хрестоматийная нравоучительная история, как маленький Джордж на вопрос отца: «Кто срубил вишню в саду?» — ответил: «Я не могу лгать. Я срубил ее своим топориком».





48




…чувствуя себя Джоном Картером, джеддаком джеддаков… — Джон Картер — персонаж вышеупомянутого марсианского цикла Эдгара Райса Берроуза; джеддак на Барсуме (Марсе) — правитель города, джеддак джеддаков — верховный правитель. Ниже будет упомянута Дея Торис, барсумская принцесса, супруга Джона Картера.





49




А быть может, и костюмом девы Мариан… — Дева Мариан — возлюбленная Робин Гуда в балладах.





50




Сделано во Франции (фр.).





51




Раз «они», кто бы они там ни были, приняли местный вариант закона Салливана… — см. примеч. № 13.





52




Может быть, это что-то вроде антиграва, как у Бака Роджерса? — Бак Роджерс — персонаж, впервые появившийся в научно-фантастической повести Филипа Нолана «Армагеддон 2419» в 1928 г., откуда перешел в комиксы, фильмы и телесериалы и радиопостановки.





53




Кольридж явно тут побывал в одном из своих опиумных снов… 〈…〉…«человека из Порлока», вломившегося в его лучший сон. — Отрывок из «Кубла-хана» Сэмюэля Тейлора Кольриджа (1772–1834) приведен в переводе К. Бальмонта. Кольридж написал его в 1797 г. в крестьянском доме, расположенном между городами Порлок и Линтон, после того как под влиянием опиума увидел во сне двести или триста строк поэмы. Проснувшись, он начал их записывать, но его отвлек некий человек из Порлока, а после его ухода Кольридж так не смог вспомнить то, что не успел записать.





54




Книжонки из серии «Голд медал ориджинал» по тридцать пять центов за штуку… — Gold Medal Original — серия книг, запущенная в 1950 г. американским издательством Fawcett Publications. Революционное новаторство серии состояло в том, что книги сразу выпускались в мягких обложках.





55




Это была любопытная книженция, написанная Альбертом Великим… — Альберт Великий (1200–1280) — средневековый немецкий ученый и богослов, один из Учителей Церкви, оставивший десятки томов по схоластике, логике, ботанике, географии, астрономии, минералогии, химии и т. д.





56




Только, пожалуй, это не советский спутник, это один из наших, из серии «Эхо». — Экспериментальные спутники связи НАСА «Эхо-1» и «Эхо-2»; запущены в 1960 и 1964 гг. Представляли собой металлизированные надувные шары 30 и 40 м.





57




Кофе существует пяти убывающих по качеству сортов: «Кофе», «Ява», «Джамок», «Джо»... — «Ява» — сорт кофе, не слишком почитаемый Робертом Хайнлайном; «Джамок» (jamoke или jamocha) — название кофе на сленге военных моряков конца XIX в., образовано сочетанием слов, обозначающих сорта кофе: «ява» и «мокко»; «Джо» — еще одно сленговое название кофе, возникшее на флоте во время Первой мировой войны, после того как министр Джозефус Дэниэлс запретил морякам употребление спиртного. В качестве замены стюарды увеличили закупки кофе, и чашка кофе стала пренебрежительно называться «чашкой Джозефа Дэниэлса», а потом название сократилось до «чашки джо».





58




Крупные по большей части травоядны, как дьявол Кювье. — Существует легенда про естествоиспытателя Кювье: студент, нарядившись дьяволом, подошел к нему и закричал: «Кювье, Кювье, готовься, я пришел тебя сожрать!», на что Кювье ответил: «Все животные, имеющие рога и копыта, травоядны, и сожрать меня ты не можешь».





59




Он был похож на отпрыска человека из Данди — лба всего ничего, зато челюсть — ого! — Человек из Данди — популярный персонаж лимериков. Один из этих лимериков повествует, как человек из Данди вступил в однополую связь с обезьяной на дереве, и живописует внешность отпрыска. Вариант, который приводит Хайнлайн, несколько смягчен по сравнению с оригиналом.

В нем сочетались самые непривлекательные черты великанов и людоедов из «Красной книги сказок». — «Красная книга сказок» (1890) — вторая из двенадцати «Цветных книг сказок» шотландского литератора Эндрю Лэнга; включает переводы французских, датских, русских и румынских сказок, а также скандинавских мифов. Собрание Лэнга, богато иллюстрированное и адаптированное для детей, было невероятно популярно.





60




С этим справился бы Амбопа. И Конан. Или Хок Карс. — Амбопа — великий негритянский воин из «Копей царя Соломона» Генри Райдера Хаггарда; Конан — воин-варвар из цикла Роберта Ирвина Говарда; Хок Карс — космический герой из цикла рассказов Энтони Гилмора (псевдоним фантаста Гарри Бейтса; 1900–1981).





61




…даже в «Олимпия пресс» сочли бы нужным подвергнуть подобное сообщение цензуре... — «Олимпия пресс» — парижское издательство, основанное в 1953 г. Специализировалось на эротической и авангардной литературе. Здесь впервые увидели свет, например, «Лолита» Набокова и «Голый завтрак» Уильяма Берроуза.





62




…мой дед руководил атакой на Сан-Хуан-Хилл… — Сан-Хуан-Хилл — высота на Кубе, где 1 июля 1898 г. произошло решающее сражение Испано-американской войны.





63




Здесь: Ваше здоровье! (нем.)





64




…самые шикарные одеяния с тех пор, как Сесил Б. Демилль переписал Библию… — Сесил Блаунт Демилль (1881–1959) — американский кинорежиссер и продюсер, снявший, помимо прочего, несколько грандиозных костюмированных фильмов на библейские темы.





65




Это было линдсеевское «Конго». — Николас Вейчел Линдсей (1879–1931) — американский поэт, создатель «напевных стихов», которые, бродяжничая, декламировал за деньги. «Конго (исследование негритянской расы)» — самая известная его поэма.





66




Ars Longa (лат.) — искусство вечно.





67




…о странном поведении собаки ночью. 〈…〉 Собака никак себя не вела... — Гордон имеет в виду вошедший почти что в поговорку эпизод из «Рассказов о Шерлоке Холмсе» Артура Конан Дойла:

«— Есть еще какие-то моменты, на которые вы посоветовали бы мне обратить внимание?

— На странное поведение собаки в ночь преступления.

— Собаки? Но она никак себя не вела!

— Это-то и странно, — сказал Холмс».





68




Извини, милый. Ты что-то сказал? (фр.)





69




Джон Генри — Забиватель рельсовых костылей — американский фольклорный персонаж, чернокожий рабочий-путеец невероятной силы.





70




…выдал им «Кейси с битой», вложив сердце и душу в финальные слова: «Ибо Кейси продул игру!» — «Кейси с битой» («Casey at the Bat») — баллада, написанная в 1888 г. Эрнестом Лоуренсом Тейером (1863–1940). В форме традиционной баллады, но наполовину на бейсбольном жаргоне автор описывает бейсбольный матч: команда проигрывает, и все в напряжении, дойдет ли до Кейси очередь отбивать, потому что, если дойдет, он, конечно же, спасет игру. В итоге очередь до Кейси все-таки доходит, и он из-за своей идиотской самоуверенности приносит команде сокрушительный проигрыш. Баллада вошла в водевили и стала одним из самых знаменитых стихотворений в американской литературе.





71




…вдохновлялся образами мадам Помпадур, Нелл Гвин, Феодоры, Нинон де Ланкло и Длинноногой Лил. — Элинор (Нелл) Гвин (1650–1687) — английская актриса, фаворитка Карла I; Феодора (527–548) — жена византийского императора Юстиниана I; согласно памфлету современника, в юности была гетерой; Нинон де Ланкло (1615/1623–1705) — французская куртизанка, писательница и хозяйка литературного салона; Длинноногая Лил — героиня одноименной скабрезной баллады, которой Дора научила Минерву в «Достаточно времени для любви» Хайнлайна.





72




Я продекламировал им «Дочурку Рейли»… — «Дочурка Рейли» («Reilly's Daughter») — ирландская застольная песня: герой женится на дочке старика Рейли, а когда старик Рейли приходит его за это убивать, окунает тестя головой в ведро.





73




«Латиняне — никудышные любовники» — высказывание американской писательницы Хелен Лоуренсон (1904–1982).





74




«Это слишком хорошо для простонародья!» — Из псевдоисторического анекдота: знатная дама после первой брачной ночи спрашивает мужа, то ли это было, что простонародье называет «〈нецензурное слово〉», и, получив утвердительный ответ, восклицает: «Это слишком хорошо для простонародья!»





75




«Все лучшее в жизни бесплатно» («The Best Things in Life Are Free») — популярная песня, написанная Бадди Де Сильвой и Лью Брауном (слова) и Реем Хендерсоном (музыка) в 1927 г. для мюзикла «Хорошие новости».





76




…варкалось. 〈…〉…«взы-взы» стрижает меч… О, светозарный мальчик мой! — Бармаглот из кэрролловской «Алисы в Стране чудес». Пер. Д. Орловской.





77




…«я силой десяти богат, поскольку чист душой». — Альфред Теннисон. Сэр Галахад. Перев. С. Лихачевой.





78




«Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» — Мф. 8: 22.





79




Вот так! (фр.)





80




Вещь в себе! (нем.)





81




Не правда ли? (фр.)





82




Пилтдаунский человек и другие такие же. — «Пилтдаунский человек» — найденные в 1912 г. в гравийном карьере Пилтдауна (Восточный Сассекс, Англия) часть черепа и челюсть, якобы останки ранее неизвестного древнего человека — «недостающего звена» в эволюции между обезьяной и человеком. Хотя сомнения в подлинности находки возникли почти сразу, подделку окончательно разоблачили только через сорок лет; это оказался череп современного человека, соединенный с подпиленной нижней челюстью орангутана.





83




Один ваш писатель — Бирс или Пирс — собрал так много подобных примеров, что в конце концов и сам попал в такую коллекцию. — Амброз Гвиннет Бирс (1842–1913 или 1914) — американский писатель, блестящий автор юмористических и страшных рассказов; бесследно исчез в Мексике, где тогда шла гражданская война. Место и время его смерти неизвестны.





84




…Каспары Хаузеры, люди ниоткуда, не говорящие ни на одном известном языке и неспособные объяснить, откуда они появились. — Каспар Хаузер (предположительно 1812–1833) — практически не умевший говорить юноша, найденный в Нюрнберге в 1828 г. и убитый неизвестным пять лет спустя. С раннего детства и до 16 лет жил в одиночестве в подземной камере на хлебе и воде. Ни подлинное имя, ни происхождение Каспара Хаузера, ни причина его убийства, ни личность убийцы не установлены до сих пор.





85




Земля имела свои ведьмины круги, врата и мосты Биврёст на протяжении множества веков. — Биврёст — в скандинавских мифах радужный мост, соединяющий Асгард с другими мирами.





86




А если первой из них окажется Висельник? — Висельник — одна из карт Таро, дурное предзнаменование.





87




Ко мне! На помощь! Полиция! (фр., жарг.)





88




Когда греки начнут отсчитывать время по календам... — Парафраз выражения «до греческих календ» (то же самое, что «до морковкина заговенья» или «когда рак на горе свистнет»). Римляне называли календами первый день каждого месяца, когда принято было платить налоги и отдавать долги. У греков понятия календ не было, и «отложить платеж до греческих календ» значило, что должник вовсе не собирается возвращать деньги.





89




Арс Лонга съела не меньше полуцентнера, Вита Бревис и Морс Профунда — еще больше. — Первых двух «лошадей» зовут по латинскому переводу изречения Гиппократа: «Ars longa, vita brevis» («Жизнь коротка, искусство вечно»); при этом по-английски «Арс Лонга» звучит примерно как «длинная задница». Имя третьей, Mors Profunda, означает «смерть глубока».





90




Зев ехидны, клюв совиный… 〈…〉 Вслед за жабой в чан живей… — У. Шекспир. Макбет. Акт IV, сцена 1. Перев. Ю. Корнеева.





91




…для шаривари хватит и здешних поселян... — Шаривари — в средневековой Франции «кошачий концерт» по случаю повторного брака вдовца или вдовы, когда под окнами у молодоженов всю ночь гремели в тазы и сковородки, орали скабрезные песни и так далее.





92




…«Изи», что, в свою очередь, пошло от моего поведения на поле… — Easy — «спокойный», «неторопливый», а также и отсылка к роману английского писателя Фредерика Марриета (1792–1848) «Мичман Изи» («Мичман Тихоня») (1836).





93




Положение обязывает (фр.).





94




Яйца (исп., груб.).





95




Видимо, закон квадрата-куба работает везде. — Закон квадрата-куба — математический принцип, применяемый в технике и биомеханике и гласящий: «Когда объект увеличивается в размерах, его объем растет как куб множителя, а площадь — как квадрат множителя».





96




Помню одну маленькую мадемуазель из Армантьера… — «Мадмуазель из Армантьера» — солдатская песня, популярная во время Первой мировой войны.





97




…не представляю, как можно запихнуть пояс Бака Роджерса в эластичную подвязку. — Бак Роджерс — см. примеч. к с. 160. В ранних версиях в его экипировку входил «облегчающий пояс», который со временем превратился в полноценный реактивный ранец.





98




…сидя по-турецки, как Маленький хромой принц… — Маленький хромой принц — герой одноименной детской книги английской писательницы мисс Мьюлок (псевдоним Дины Марии Мьюлок Крейк; 1826–1887). Принц Долор, у которого ноги парализованы из-за того, что в младенчестве его уронила нянька, заточен в башне. Фея-крестная дарит ему волшебный плащ, в котором он может летать и видеть (но не трогать) мир. В своих приключениях он обретает великую мудрость и сострадание и в конце концов становится мудрым правителем.





99




Когда мы долетели до первых высоких деревьев, Стар резко произнесла: «Амех!» — «Амех» — команда остановиться из одного из самых известных гримуаров — «Большого ключа Соломона». Там же описана и технология перелета, сходная с той, что применила Стар:

КАК СДЕЛАТЬ МАГИЧЕСКИЕ ПОДВЯЗКИ

Чтобы сделать две полые трубчатые Подвязки, возьми кожу оленя, столько, сколько надо. Перед тем как сшить их, ты должен написать на внутренней стороне кожи (прилегающей к плоти) слова и знаки, показанные на приведенном рисунке, кровью зайца, убитого 25 июня, потом заполни их зеленой полынью, собранной также 25 июня перед рассветом. Затем вставь в оба конца каждой из них по глазу рыбы, называемой усач; и когда пожелаешь использовать их, тебе следует встать перед восходом солнца, омыть их в проточной воде и надеть их по одной на каждую ногу выше колена.

После этого возьми короткий дубовый прутик, срезанный в тот же самый день — 25 июня, повернись в направлении того места, куда ты желаешь отправиться, и напиши на земле название этого места и дату начала своей поездки, и ты обнаружишь, что достиг его уже через несколько дней, не почувствовав ни малейшей усталости. Когда ты пожелаешь остановиться, тебе достаточно будет лишь сказать АМЕХ и ударить по воздуху этим прутом. И тут же окажется, что ты твердо стоишь на этой земле (перевод Александра Санарова).





100




…совсем как в музее Барнума с его интригующим указателем, за которым оказывался самый обычный выход. — Американский музей Барнума — музей в США, располагавшийся на Бродвее в 1841–1865 гг. и принадлежавший Ф. Т. Барнуму, нечто среднее между зоопарком, музеем, паноптикумом и цирком уродов. Чтобы увеличить прибыль, Барнум разместил указатели с надписью «This Way to the Egress». Многие посетители, не зная, что «Egress» — просто книжное слово, означающее выход, думали, что это какой-то очередной аттракцион, и выходили через дверь на улицу. Дверь тут же захлопывалась, и, чтобы снова войти в музей, приходилось покупать новый билет.





101




Здравствуй, императрица, мы, идущие на смерть, [приветствуем] тебя! (лат.)





102




…и вот я уже герой Бута Таркингтона в сюжете Микки Спиллейна. — Бут Таркингтон (1869–1946) — дважды лауреат Пулицеровской премии, в первой половине XX в. считался одним из величайших американских писателей. Микки Спиллейн (псевдоним Фрэнка Моррисона Спиллейна; 1918–2006) — один из основоположников «крутого детектива».





103




…самым крупным носом к западу от Дуранте... — Джеймс Фрэнсис «Джимми» Дуранте (1893–1980) — американский джазовый пианист, певец, комик, очень популярный в Америке. Из-за огромного носа получил прозвище Шнобель.





104




Ты, без сомнения, устал? (фр.)





105




Раз Труляля и Траляля… — Гордон перевирает стишок из кэрролловской «Алисы»:

Раз Труляля и Траляля

Решили вздуть друг дружку,

Из-за того что Траляля

Испортил погремушку.



(Перевод Д. Орловской)





106




Две девицы из Бирмингама… 〈…〉 задрали [подол/ Епископу из Бирмингама.] — Лимерик про девиц из Бирмингама и епископа существует в трех вариантах: первый — шутливый, но вполне приличный (приписываемый Г. К. Честертону), второй — фривольный и третий — совершенно скабрезный. Гордон цитирует фривольный вариант.





107




Брадобрей! (лат.)





108




…бритва брата Гийома никогда не бреет брадобрея… — то есть Уильяма Оккама (Гийом — французский вариант имени Вильгельм, Уильям — английский). Брадобрей здесь из парадокса Расселла: «Пусть в некой деревне живет брадобрей, который бреет всех жителей деревни, которые не бреются сами, и только их. Бреет ли брадобрей сам себя?»





109




«Четыре розы» (Four Roses) — бурбон, производство которого начал в Кентукки Руфус Роуз в 1885 г.





110




Последний раз, когда я слышал о Тибете, он находился в руках недружественных борцов за мир. — В 1950 г. Тибет был оккупирован китайскими войсками и стал автономным районом Китая.





111




Царь Чурбан всегда лучше царя Журавля. — Из басни Эзопа «Лягушки, просящие царя», известной по-русски в переводе И. А. Крылова.





112




Глас народа — глас Божий (лат.).





113




…попивал бренди с дагвудовским сэндвичем собственного изобретения… — Дагвудовский сэндвич (от имени Дагвуда Бамстеда, героя комикса «Блонди», созданного Чиком Янгом и выходящего с 1930 г.) — многоэтажный сэндвич из нескольких сортов мясной нарезки, колбасы, сыра, овощей и так далее (часто в неожиданных сочетаниях), переложенных дополнительными кусками хлеба.





114




Кофе с молоком (фр.).





115




…и стопка блюдечек на его столике быстро растет. — То есть блюдечек с ценой, на которых приносили напитки. В конце официант считал сумму к оплате по этим блюдечкам.





116




Я читал отчет Кинси. — «Отчеты Кинси» — две монографии: «Сексуальное поведение самца человека» (1948) и «Сексуальное поведение самки человека» (1953), составленные коллективом под руководством зоолога Альфреда Кинси, основателя Института исследований пола. Согласно этим отчетам, гетеросексуальность и супружеская верность не являются статистической нормой, а значит, не могут быть и нормой этической. Главная претензия к «Отчетам Кинси» — статистическая недостоверность его выборки, в которой непропорционально большую часть составляли заключенные и проститутки.





117




Он опроверг теорию русалок. — Теория русалок заключается в том, что любая женщина, сколь угодно безобразная, станет желанной, если долго находиться с ней рядом, подобно тому как матросы, истосковавшиеся по женщинам, видели русалок в ламантинах.





118




Что нового на Риальто? — У. Шекспир. Венецианский купец. Акт I, сцена 3. Перев. И. Мандельштама. «Шейлок. Я согласен у вас покупать и вам продавать, с вами болтать, с вами гулять и так далее. Но не желаю ни с вами есть, ни с вами пить, ни с вами молиться. Что нового на Риальто?»





119




И никогда не бери деревянные десятицентовики… — Поговорка восходит к американской традиции сувенирных или рекламных деревянных «монеток» по десять «центов»; иногда за такую «монетку» можно получить кружку пива в конкретном заведении и что-нибудь в таком роде.





120




Право отпуска (фр.).





121




«Мне отдых от скитаний, нет, не отдых, я жизнь мою хочу испить до дна». — А. Теннисон. Улисс. Перевод К. Бальмонта. «Дорога Доблести» отчасти повторяет сюжет этого стихотворения: Улисс, не желая стареть рядом с супругой, отправляется в новое странствие.





122




«Великий бродяга» — из стихотворения Р. Киплинга «Секстина великого бродяги» («Sestina of the Tramp-Royal», 1896). У Хайнлайна есть книга «Tramp-Royal» о его с Джинни путешествиях в 1953–1954 гг., опубликованная посмертно в 1992 г.





123




Всегда ли Дверь в стене исчезает, когда вновь отправляешься ее искать? — «Дверь в стене» — рассказ Герберта Уэллса (1906).





124




Где причал, от которого уходит корабль в Бригадун? — Бригадун — зачарованная шотландская деревушка, которая является людям лишь раз в сто лет. Из мюзикла на музыку Фредерика Лоу по пьесе Алана Джея Лернера. Первая постановка на Бродвее в 1947 г., была также экранизация 1954 г.





125




Девушка (нем.).





126




Без штанов (фр.).





127




Перев. Г. Кружкова.